Читать онлайн Просто это сложно

Ина Тундра

ПРОСТО ЭТО СЛОЖНО

И сказал Бог: «Возлюби врага своего»

И я послушался его и полюбил себя.

Халиль Джебран

ПРЕДИСЛОВИЕ

Я написала эту книгу, чтобы дать точку выхода.

За 20 лет мне приходило много отзывов от людей, которым я смогла помочь, и два из них навсегда остались в моем сердце.

Одна девушка написала мне из роддома, что благодаря мне, она давно бросила героин, вышла замуж, и только что родила дочку, которой дала мое имя в благодарность за свою жизнь. Эта девочка с моим именем недавно пошла в первый класс.

Второй, пронзительно грустный и оттого еще более бесценный – от женщины, чей сын умер от наркотиков. Она писала мне, что после его смерти много лет винила себя, в том, что он умер, она не уберегла, не смогла помочь, плохо воспитала, да и вообще, корила себя за все. Прочитав мою личную историю героиновой наркомании, она говорила мне слова благодарности за то, что наконец-то поняла, что с ним происходило. Как она отпустила свою вину и переоценила все свое горе, с любовью и принятием. И ее боль ушла. Осталась только светлая печаль.

Я писала первую книгу, чтобы дать надежду, что возможно выйти из любой зависимости, даже самой страшной.

Теперь – я знаю рецепт, как это сделать.

24 года назад я бросила героин после восьми лет тяжелого употребления наркотиков.

Сейчас мне 45 лет, у меня прекрасная жизнь, трое детей и старшая дочь уже заканчивает институт. Она не пьет, не курит и ничего не употребляет.

Ни разу за 24 года у меня не возникло желания вернуться к наркотикам, даже после того, как трагически погиб мой муж.

11 лет назад я отказалась от сигарет после 22 лет курения, легко перестала есть сахар и нездоровую еду, что позволяет мне всегда держать себя в отличной форме, отрегулировала все свои привычки и отношения с алкоголем.

Я четко осознала схему, как можно управлять своими зависимостями.

Нет разницы от чего вы отказываетесь – от шоколада, сигарет, алкоголя, игр, наркотиков – это лишь вопрос выбора, который вы делаете.

Принцип выхода на свободу один и тот же, и я могу это утверждать именно потому, что была и там, и там.

Я была в аду, вышла из него, и могу помочь найти дверь тем, кто еще там.

Это исключительно мой опыт, который помог мне и всем людям, которым я это объясняла лично.

Я с радостью им поделюсь.

ЧАСТЬ 1

Данная книга является художественным произведением, не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет и не пропагандирует их.

Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий.

Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет.

Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью.

ГЛАВА 1

В наследство от наркотического прошлого мне достались довольно куцые воспоминания о собственном детстве и подростковом возрасте. Поневоле вспоминаются мои ехидные замечания по поводу газетных статей, утверждавших, что экстази разрушает память. Теперь даже огромным усилием воли не могу восстановить целостность событий и логические цепочки происходившего, отличить реальность от вымысла и наркотического бреда, всплывают только смутные разрозненные картинки.

Началось все с роликов и Александровского сада, чувства какой-то детской несостоятельности и отчаянного желания казаться такой же крутой и взрослой, как окружавшие меня сверстники, казавшиеся мне тогда необычайно развитыми и живущими какой-то своей, недоступной мне, шикарной и богатой событиями жизнью.

Мой комплекс неполноценности был еще связан с тем, что общалась я, в основном, с детьми богатых родителей, уже появившихся в то время “новых русских”. Они окружали меня и в лицее, где я училась бесплатно, потому что мама работала там учительницей, и в Александровском саду, где было модно кататься на роликах, и где собирались дети сколачивающих свои первые состояния мам и пап.

Я даже не помню, что, как, когда и при каких обстоятельствах я попробовала из наркотиков в первый раз.

Скорее всего, что это все-таки была трава, ведь курили ее все и не считали чем-то более серьезным, чем сигареты. Но первое яркое воспоминание у меня связано с калипсолом. Или кетамином, что, в принципе, одно и то же. Покупая его и шприцы в Первой аптеке, мы открывали для себя волшебные трипы со светом в конце тоннеля, выходами из тела и прочими элементами рассказов очевидцев предсмертных состояний во время операций, сопровождающихся глубокой анестезией, где, как известно, и использовалось это лекарство.

Дальнейшие события сплелись в какую-то странную перепутанную цепочку неравномерно всплывающих воспоминаний. Кетамин на лестнице в школе между уроками. Клуб LSDance в Ясенево, первое ЛСД. Клуб «Эрмитаж», фенамин, первые грибы, Клубы «Релакс», «Остров Сокровищ» (господи, это ж, по-моему, совсем другие годы), кокаин, экстази, «Пентхауз», и как же назывался этот совсем маленький закрытый клуб справа от «Эрмитажа», не доходя до «Пентхауза»? – кто сейчас вспомнит…

Экстази “Двойные доллары” – о дааа, первые попробованные экстази “Двойные доллары” до сих пор вызывают у меня улыбку. Мой бойфренд был драгдиллером, он их только привез в Москву, и мы с подругами были первые, кто их попробовал у памятника Карлу Марксу, обсуждая, что, наверное, не стоит сразу есть целую таблетку, надо сначала по половинке. У меня даже сохранились фотографии нас троих, расплющенных по станции метро Театральная, со счастливыми, загадочными и глупыми глубокими улыбками на лицах.

Перекрёстные воспоминания с перемешанными датами.

Я работала фейсконтролем в клубе «Птюч» – помню лишь, как стояла, отсеивая непонятных мне людей, помню начальника охраны, казавшегося мне всякий раз другим, в зависимости от действия наркотика, который мною съеден, помню разноцветные бумажки, они означали разрешение на вход, а цвет обозначал сумму входной платы или отсутствие ее. Помню разный обколбашенный народ, который я должна была, настроив фокус своих не менее убитых глаз, пустить или не пустить, и тряску золотых часов перед глазами и крики – да ты знаешь, кто я?

Первый клуб с фейсконтролем в Москве – как объяснить богачам, бандитам и чиновникам в 95-м году, что, извините, вы к нам в клуб не попадете. Даже сейчас, по прошествии многих лет, мне задают вопрос: «Так это ты меня в «Птюч» не пускала? Я помню, ну скажи, а почему?» Да потому что не пускала! Поди спроси это измененное сознание, с чего оно и в каких галлюцинациях тебя вообще себе увидело на тот момент.

Спиды, фен, экстази, питерская кислота, кокаин, все та же ЛСД, мескалин, утренний поезд в метро, где все люди-монстры едут на работу, а ты после клуба, двигая челюстями, с безумным взглядом, и в звуках все еще улавливая ритм, едешь спать домой…

Основоположники клубной культуры Москвы…

Сколько было съедено наркоты, снюхано и выпито? – Трипы, передозы, еле уловимый отзвук чьих-то незамеченных смертей, раж веселья, жизнь в погоне за ясной стоимости дозой счастья, скрип сведенных челюстей, и снова танцы, танцы, танцы,

«Версаче, жилетка, Титаник, таблетка, Отдыхаем ха-ра-Шо!», скандалы дома, снятая с будущими российскими диджеями-звездами однокомнатная квартира с раздолбанной стеной – пятеро нас там жило – съели ЛСД, посмотрели фильм «Лики Смерти», все стали вегетарианцами.

«Аэроданс», кто-то уже знаком с героином… Данила – моя первая любовь , он был драгдиллером. Очень удобно – и любовь большая и вечная, и наркотиков полон дом.

С тем временем воспоминаний много связано. Но самое яркое – странное – я очень творог любила, со сгущенкой – помню, как пришла домой и, открыв холодильник, увидела много больших пакетов с рассыпчатым творогом; уже намеревалась, залить все это дело, вскрыв пакет, сгущенкой, как вовремя подоспевший на кухню друг спас товар, давясь от смеха и предложив употребить мне «творог» по его прямому назначению.

Странно, но плохого я вообще не помню. Может, это избирательность памяти, а может, это вечное состояние угара и искусственно подстегнутого счастья, наложившись на молодое и, по сути, детское, восторженное восприятие жизни, сохранило лишь этот привкус безудержного веселья и вечного балансирования на грани, так волновавшее кровь и заставлявшее чувствовать себя на вершине мира…

Передоз ЛСД. Я знаю, многие его и сейчас считают байкой, однако я отлично помню тот день, когда, сожрав по марке и погуляв по летней солнечной Москве, мы небольшой компанией зашли к знакомым покурить, и, мучаясь от сушняка, я, ни о чем не думая, нормально так хлебнула из стоявшей на столе закрытой пол-литровой бутылочки Боржоми и передала ее дальше в руки кому-то из желающих попить.

Никто ж не знал, что так из Питера в Москву перевозили PSP, питерский аналог ЛСД, ваяемый молодыми химиками, в жидком виде, чтобы потом уже ею марки пропитывать.

Нас было двое, тех, кто хлебнул «боржомки», пока хозяин не заметил.

Дальше – космос.
– А девочка у вас уже умерла, мы ее откачивать не будем.

Сухой голос врача «скорой» из небытия, сто долларов и уговоры отвезти в Склиф решили мой вопрос.

Рассыпчатость планет и безграничность маленькой песчинки, моя принадлежность ко всему и в то же время полное отсутствие Меня, реальности, измерений, планеты, Бог, неБОГ, умноженный в миллионы раз стандартный лсд- шный трип при полном отсутствии контроля мозга.

Привязанные руки в реанимации. Склиф. Попытка воспринять себя и тело, космос в каждой клетке и все реальности, сменяющие друг друга, как в калейдоскопе.

Я сутки была в коме, Дима – меньше. (Тебя ведь звали Дима? Я не помню, знаю, что ты был, помню внешность, где ты жил тогда, но имя – нет.)

Кто-то из знакомых недавно рассказал про Диму, что, когда тот пришел в себя – единственное, что запомнил, как стоит вокруг него консилиум врачей, человек пять или шесть, и, глядя на него, кто-то спрашивает:

– А правда, что под ЛСД всех богов можно встретить?

– Нет, неправда, – отвечает он, закрывает глаза, и тут все они, всевозможные, выстраиваются в ряд перед ним: Шива, Кришна, Яхве, Зевс, Один и миллионы, миллиарды всевозможных богов и божков – стоят перед ним и улыбаются.

Родители забрали меня в тот же день, когда я пришла в себя, они же отвезли до дома Диму. Меня там не было – там был один мощнейший трип в руках перепуганных взрослых, заключенный в подростковом теле. Я помню лишь чувство благодарности родным за то, что мне не было сказано ни слова негатива, сдержанные мамины рыдания и мой непрерывный процесс путешествия по сознанию миров.

Меня впирало где-то примерно семь дней – бесконечно.

Я ложилась спать, просыпалась, ела, ходила, умирала, рождалась, плакала; могла носить лишь черное длинное платье – другие цвета начинали разворачивать трип и соединяться с телом и мирозданием в немыслимых вариациях, и я уже молилась всем богам, чтобы меня, наконец, отпустило. На седьмой день я поняла, что надежды вернуться в нормальное самосознание уже нет, – я начала даже забывать, как это, когда тебя не прет бесконечно.

Память услужливо преподносит странные обрывки воспоминаний о почти лысой голове – когда же я успела постричься-то, интересно? – Переход на Пушкинской, Макдональдс, люди-звери, люди-реки, гномы, эльфы, встающий перед лицом асфальт и проваливающиеся в окна небеса, слезы из глаз, да когда ж меня отпустит, господи! Храм на Никитской (почему мне кажется, что в нем венчался Пушкин?), с бабушкой, просящей подаяние:

– Помоги мне, деточка…

– Кто бы мне помог, бабушка!

– Бог поможет, зайди, помолись…

– Я с этим богом уже неделю расстаться не могу, бабушка.

– Да ты зайди, зайди, помолись, легче станет.

Зашла. Сидела на полу, перетекая из мозаики в иконы, рыдая и обещая бросить психоделики навсегда, если Господь сжалится надо мной и меня наконец отпустит…

Поняв, что и тут надежды нет, и опасаясь потерять остатки разума в путешествиях по изменяющимся прямо на глазах православным фрескам, я вышла. Трезвая. Вообще. Абсолютно. Безо всякого намека хоть на какой-то остаток ЛСД в мозгах. Задумчиво смотрела в небо, на снующих людей, дышала простым воздухом и молча отдала бабуле все, что было, оставив только денег на метро.

Обещание сдержала.
 О психоделиках забыла навсегда.

Однако экстази, кокаин и амфетамины относятся к другой группе сильнодействующих наркотических веществ.

Чем я и не преминула воспользоваться.

И снова круговорот воспоминаний, уцелевших от хронологии девяностых годов.

Первые рейвы: тысячи людей в едином порыве счастья танцуют под ровный бит оглушающей музыки. Потные, разгоряченные, радостные широколобые жители московских окраин, прожигающие свои заработанные рэкетом деньги, с восторгом и наркотической влюбленностью в глазах окружали нас, модную молодежь, дающую им новое удовольствие, которое добавляло в грустную прелесть их бандитской романтики беспечный угар техно и сладостный неостанавливаемый порок экстезийной любви.

Пати за пати – домашние, клубные, закрытые, общедоступные, дневные, ночные. «Пентхауз» – он так и остался для меня эталоном, где счастье, угар, веселье и все это еще такое новое и еще не приевшееся и не прискучившее, «Третий путь», неизменно ассоциирующийся у меня (интересно, почему?) с пьяным улыбающимся хозяином клуба в растянутых трениках, уговаривающим меня выпить водки:

– Вот это модно! Все эти ваши экстази и кокаины – говно. Водка – вот что пьет интеллигенция! Сегодня у нас анти- наркотическая пати!!!

Клубы, клубы, клубы, неизменные бандиты в окружении пышногрудых барышень, вальяжно наблюдающие за нашим вечным стремлением погрязнуть в неудержимом соблазне порока и разврата, подогреваемом приятно холодящими носоглотку препаратами, заливаемом диким количеством виски и отполированном приятным кругляшом с выдавленными значками известного мужского журнала и не менее известного гиганта немецкого автопрома – уж не оттуда ли пошла мода именно на эту марку машин?

Со своими легкими понтами наркотической элиты стоящий особняком «Птюч».

Народ на входе, ожидающий, пока я в туалете раздавлю еще одну пару таблеток экстази и вынюхаю их, прежде чем подняться наверх и снова продолжить: взгляд в глаза, бумажка в руки – проходи.

– Извините, у нас только по клубным картам.
– Привет, привет, да есть, привет…
– К сожалению, это частная территория, и хозяева клуба вправе отказать вам во входе. Нет, я не знаю, кто вы.– Ой, моя любимая песня, подождите! – Бросок на танцпол, круг по клубу: спокойные, сидящие на полу вдоль стен, бесконечно разговаривающие люди, и мерный ритм хауса, доносящийся с танцпола.

Афтепати в клубе «Лес», молодецкое веселье Титаника, захватывавшее в свой плен прямо при съезде на Ленинградку, и безудержное расколбасное скакание на его танцполе, среди ничего не понимающих широкошеих граждан с признаками полного отсутствия интеллекта на лице. Но зато они мерно и тяжело двигали руками и ногами в такт музыке свежеродившихся «звезд» за диджейским пультом. Эвиан из-под крана в баре, виски-кола в випе, и разговоры, разговоры, улыбки, поцелуи, опять разговоры. Поход впятером в туалет, понимающий взгляд охраны.

Снова память возвращает меня в «Птюч», вернее в туалет, где я снова дроблю по-моему уже десятую за вечер экстази, чтобы, смешав с кокаином, пропустить по ноздре, и носовая перегородка, не выдержав нагрузки каждодневных разъедающих химических соплей, провалилась или сожглась, и прямо из клуба меня увезли в Склиф на восстановление носа.

С пластмассовыми (или какие они там – железные?) хрящиками в носу нюхалось гораздо веселее.

Оставив надоевший кайф от экстази неискушенным в интеллигентных радостях бандитам, мы модно перешли на виски с кокаином. Снова разговоры, разговоры, танцы, холод на зубах, джек дэниэлс, звенящий смех, залитый чивасом утренний отходняк, и снова танцы, мимолетная любовь, мелькающие лица, клубы, звуки – все вперемешку, и привкус молодого счастья на губах от осознания своей исключительности, превосходства над серой массой людей, проживающих свои обыденные жизни, погрязших в мелкой суете скучнейших обстоятельств, не знающих аромата безудержного веселья, свободы, вседозволенности и красоты распущенности.

Забываясь в бесконечной череде событий и улыбок, мы по полной отожгли середину девяностых, еще не зная, что почти всех нас, за редким исключением, терпеливо ждал спокойный тихий героин. Он терпеливо ждал, пока мы неустанно веселились, того момента, когда мы в поисках новых удовольствий откроем для себя его.

Все началось с «качелей».

ГЛАВА 2

Сидя на берегу Индийского океана в давно облюбованной кафешке, под припекающим даже в тени полуденным солнцем, довольно сложно вспоминать те события, вороша нечеткие картинки. Человеческий мозг стремится вычеркнуть все, что страшно вытаскивать, что грозит утонуть тебе в давно похороненных боли и страхе, как будто и не было ничего, обманывает тем, что раз уж проскользнул сквозь все это дерьмо и гниль, так зачем же хранить эти дурно пахнущие воспоминания в закоулках памяти.

Все мистики нам говорят: идите туда в своей душе, где вам всего страшней и больней, и, пройдя все это заново, с понимани ем и принятием, вы откроете дверь к свободе.

Как я говорила, все началось с «качелей».

Неизвестно имя того человека, который первым придумал соединить разговорчивую подвижную бодрость кокаина с мягкостью и плавностью тихого спокойного короля наркотиков.

Однако все чаще и чаще в клубах начали встречаться слегка почесывающиеся, с маленькими зрачками и плавными движениями, тем не менее все такие же разговорчивые и не спящие люди.

И опять же не помню, когда и какой он был, этот первый миг знакомства с мистером Медленным, который аккуратно и незаметно, почти крадучись и обещая быть лишь утренним расслабляющим фоном изматывающего, но не надоедающего круглосуточного веселья и жизни в движении, постепенными маленькими шажочками вошел в мою жизнь.

Вновь – безудержные пати, и смех все так же не смолкал вокруг, и новые знакомства продолжались, и старые знакомые все так же мелькали в мерцающем полумраке клубов, и музыка становилась все новее и лучше, и привычная приятная морозящая нёбо свежесть кокаина со вкусом пригубленной виски-колы все чаще смешивалась со сладковатой горечью героина, добавлявшего загадочности моим глазам и плавности по-подростковому резковатым движениям.

Снова память услужливо подбрасывает мне сменяющиеся картинки, перемешанные случайным образом вне хронологии и логики.

Пробивающийся сквозь зашторенные окна утренний свет в том самом маленьком клубе в саду «Эрмитаж», название которого я не помню (или это была чья-то двухэтажная квартира?), тихий не останавливающийся говор сидящих поодаль людей; очередные скрученные сто долларов, валяющиеся на столе; украденная из ЦДХ тяжеленная статуя, стоящая посреди комнаты друга, у которого я тогда жила; грязная маленькая болонка его мамы, выблевывающая сожранные пакетики с героином; мы с подругой Катей в ее красиво и богато оформленной розовой девичьей комнате, сидящие на полу и расфасовывающие несметное количество грамм кокаина? спидов? в вырванные и порезанные тетрадные листочки, обнюханные так, что даже разговаривать уже невозможно; какие-то терки с пальцующими бандитами; флюрный чилаут «Аэроданса» с мерно вещающим какие-то притчи диджеем Листом, хотя, может, это был вовсе не Лист, или Лист, но вовсе не в «Аэродансе», он всегда у меня связан в памяти с тихими медитативными кришнаитскими сказками и какой-то неземной красоты задумчивостью на лице; вылавливание макарон из доширака на балконе в сером неприветливом здании аэровокзала под неравномерное уханье трансовых битов и прорывающихся сквозь стены высоких звучков, расщепляющих сознание, – черт, я ж работала в «Аэродансе», вспомнить бы еще кем.

Звучание церковного колокола при выходе утром из «Птюча», вот она, ирония судьбы – я даже не помню, действующая это была церковь или нет, в подвале которой «Птюч» находился, но перезвон колоколов как-то поутру отпечатался в памяти так же, как и код ближайшей к клубу двери подъезда соседнего дома, куда мы бегали курить траву, досаждая и без того измученным вечным ночным движением жителям.

Патриаршие пруды, рядом с которыми я любила сидеть осенними ночами, согреваемая героиновым теплом крови и предвкушением возможности, еще чуть-чуть посидев, нюхнуть кокаина и прогуляться до Титаника, где окончательно согреться среди толпы потных тел, периодически пробиваясь к вентиляторам у сцены, чтобы вдохнуть хоть намек на свежий воздух. Пенная вечеринка в том же Титанике, предусмотрительно наблюдаемая с балкона, на которой куча обдолбанных теток, закидываемых в загон с пеной своими толстошеими и не менее обдолбанными мужиками, испортила навсегда свои свежекупленные дико модные версаче и ферре.

Мои бабушка и дедушка, приехавшие в морг на опознание тела своей пропавшей внучки, которая в кокаиновом угаре уже месяц отвисала в Сочи, абсолютно не вспоминая, что надо хотя бы позвонить, потерявшая счет времени между стодолларовыми бумажками, уже даже не раскручиваемых в принципе – зачем, ведь если вдруг кончится кокос – всегда можно развернуть купюру, к ней за это время прилипнет целая дорога…

Маленький розовый флаер «Птюча» с нарисованной колючей проволокой и названием вечеринки «Нежность», амфетаминовые отходняки по утрам, когда весь мир кажется уродливым и раздражает одним только своим существованием, пешие прогулки через всю Москву, не потому что нет денег на такси, а потому что просто прикольно идти. Первое подобие ломок – когда сопли, слюни, озноб легкий – да нет, просто подзамерзла да приболела – и такое приятное разливающееся по телу тепло и медленная плавность горько- ватого на вкус и на запах лекарства, найденного в одной из заначек.

И следующее воспоминание – сразу же – почти животный вой от невыносимейшей боли выкручиваемых костей, нехватка воздуха в сжатых огнем легких, перетряхивающий все тело могильной сыростью озноб, несмотря на летнюю тридцатиградусную жару; холодный, вонючий струящийся липкий пот, текущие из пересохших больных глаз слезы вперемешку с соплями и неудерживаемой во рту слюной, волнами подступающая желчная рвота и бьющаяся в голове мысль-ожидание-поворота-ключа-в-замке-входной-двери – скорее, скорее, ну где же ты, скорей…

Трясущимися руками развернута бумажка с героином, последними остатками воли тело собрано в более-менее нормальное состояние, нервный крик на непослушные, словно деревянные пальцы, провалившаяся в горло горечь слюны – все, уже все, – откидываюсь на влажную, пропитанную потом подушку и с каким-то мазохистским удовольствием наблюдаю за постепенно выходящей из костей и напряженных мышц болью, – что сопровождается томным расслаблением мыслей и подобием улыбки на лице…

А ведь тогда я еще только нюхала.

Первые попытки сбежать из оков опиумного бога, вернувшись в такое знакомое и неизменное мерцание клубных огней. Сбежать туда, где все время меняются лица, но аромат вседозволенности остается таким же привлекательным и неизменно звучит не утихающий смех искушенного счастья.

Открытие какого-то клуба в Сочи, какое-то наполненное полутрезвым восторгом летнее зависание на море, привязанное к работе в этом самом клубе в помещении Фестивального, смытые волнами неприятные воспоминания о наркотиках, обещание себе: все, больше ничего и никогда! – и счастливая мама, встречающая с цветами в аэропорту свою трезвую, вернувшуюся домой, улыбающуюся, загорелую дочь.

Мой день рождения в «Птюче», с журналистами, телевидением, снимающим репортаж о красивых вечеринках модных клубных персонажей, огромный торт с 17-ю свечками. Подаренная кем-то коробка от туфель, неимоверно шикарных тогда Чезаре Пачотти, доверху наполненная каменистым прохладным и рассыпчатым порошком, который долго еще то продавался, то вынюхивался, сводя зубы и окуная с головой в праздничную атмосферу.

Сошедшая с ума на моих глазах подружка, весело пускающая мыльные пузыри из шампуня в ванной и горько рыдающая из-за отобранной сковородки, которую она искренне считала своим ребенком, нуждающимся в кормлении грудью. Она кидалась на санитаров «скорой», требуя обещания рассказать ее малышу сказку на ночь, пока она съездит в гости к доктору. Обшарпанные стены «Кащенко», разговор с врачом, легкая досада из-за более чем наполовину пустой коробки Чезаре Пачотти, появившийся страх сойти с ума, подогреваемый тревогой из-за того, что все чаще случаются провалы в памяти, когда не помнишь, где ты был и что делал предыдущим вечером. Ложь друзьям, что содержимое коробки закончилось, усиливающаяся паранойя, что все за мной следят, и даже стены, казалось, подслушивают и подсматривают за мной. Опять тот же врач в «Кащенко» с подкрепленной деньгами просьбой помочь уже мне, пока не стало совсем поздно.

Две недели, проведенные в тишине больничного сада, изредка нарушаемой воплями пациентов, действительно помогли мне, но страх сойти с ума остался на всю жизнь. Я слишком хорошо знаю, насколько зыбко человеческое сознание, когда вот вроде бы ты сидишь и абсолютно нормально разговариваешь с человеком, смеясь над какими-то последними клубными сплетнями, и вдруг, словно по щелчку, разум испаряется из глаз собеседника, который, уже полностью пребывая в своей собственной, известной только ему реальности, совершенно не отдает себе отчета в том, что произошло, не осознает, кто он, кто ты, и не придает, в общем-то, этому никакого значения.

И страшно очень, а вдруг и ты тоже когда-нибудь вот так – раз, и даже не узнаешь и не почувствуешь, что все, приехали.

Смешное оправдание вновь неизвестно откуда взявшемуся героину, который я нюхаю исключительно для того, чтобы было не больно эпилировать ноги, какое-то дикое, замешанное на бандитских разборках, расставание с бойфрендом, ставшее последним спусковым механизмом, широко распахнувшим дверь в мою жизнь серому, гнилому аромату уже почувствовавшего свою власть над моей кровью Макового короля.

И я упираюсь в мрачные, железные, закрытые на засов страха и отвращения створки моей памяти с перегоревшей надписью, как на воротах дантовского ада: «Оставь надежду, всяк сюда входящий».

ГЛАВА 3

Я любила героин. Любила искренне, безнадежно и нежно. Я ненавидела его еще больше, чем любила.
Он был моим любовником, отцом и матерью, другом и спасением, тоской и радостью, он был моей лаской и отдохновением, моим наказанием и покаянием. Я поклонялась ему и мечтала о свободе от его крепких объятий. Это самый страшный и самый ласковый наркотик в мире. Его нежность, мягкость, любовь и теплота нескончаемы, его боль, гниль, ненависть и отвращение непереносимы. Я снимаю перед ним шляпу и признаю его могущество и власть. Он тихий и вкрадчивый, властный и беспощадный, он действительно король и бог наркомании. Он умеет ждать, но если он дождался, он не отпускает своих жертв. Я была одной из них. Я спасалась в нем от себя и от него самого. Мы были кровь от крови и плоть от плоти друг друга. Я стояла перед ним на коленях, преклонив голову, он меня ласково обнимал, нашептывая в мою кровь слова любви, одурманивая и высасывая из меня жизненную силу, и я понимала, что шансов подняться с колен уже нет, очень хочется, но тихий шепот в крови говорил одно: нет… нет… нет…

Конечно, поначалу мы все считали, что рассказы о тотальном привыкании – это все ерунда и выдумки считающих себя самыми умными врачей-наркологов, никогда не пробовавших, собственно, то, от чего они лечат, выдумки, созданные, чтобы отвлечь юное поколение от сладости запретного плода.

Мы, сожравшие сотни и тысячи доз разнообразнейших химических и натуральных веществ, изменяющих сознание, разбирающиеся в нюансах действия всевозможных препаратов, легко перескакивающие с одного наркотика на другой несколько раз в течение вечера, знавшие в совершенстве как, каким способом и чем добиться того или иного состояния, как подсняться, как догнаться, что с чем мешать, с чем не мешать, как избавиться от отходняков и как усилить впечатления, мы цинично, весело и скептично относились к надуманной кем-то жестокости и уродливо-невыносимой мертвой хватке опиатного привыкания.

Героиновое животное.

Это, наверное, самое точное определение меня в те годы. Мерзкое, гнилое героиновое животное.
Мрачная, потерявшая все нравственные принципы, все ценности, все человеческие качества, блевотная, жалеющая себя, отвратительная, недостойная жить героиновая тварь.

Это то, во что я превратилась, связав себя кровными узами брака с маковой тьмой.

Горечь героина в носу, горечь его на языке, когда пробуешь капельку уже готового раствора из шприца, сладостная горечь и истома в теле при попадании его в кровь, невыносимая и болезненная горечь струящихся слез ломки.

Вечный вопрос – почему?

Почему начала, почему невозможно бросить, почему вот так, и вообще – почему, за что, почему?

Я не знаю. 
Потому что вот так. 
Потому что глупые были, молодые, потому что хотелось чего-то нового. Потому что не веришь никогда в плохое, потому что кажется, что уж тебя-то точно это не коснется, что уж ты-то – точно справишься.

Потому что где-то мы были недолюблены, недообласканы, что-то свербило постоянно где-то глубоко в душе, от чего-то внутри хотелось сбежать и спрятаться, что-то найти и понять.

А может, просто так сложились обстоятельства, и просто нужно было через это пройти и прожить, кому-то справиться и что-то понять, а кому-то уйти в это и умереть.

Виноватых нет.

Сколько угодно можно кричать с ненавистью и пеной у рта, что наркоманы сами виноваты, они сами полезли в это, они знали, на что шли, и нечего их жалеть, а в тюрьму их надо и дилерам – смертную казнь.

Не знали мы, на что шли.
Точнее, знали, но не верили в это.
 Потому что невозможно поверить в собственную смерть. Потому что кажется, что это не навсегда, что ты только вот эти пару раз – и все, что ты не привыкнешь, потому что ты уже столько раз это пробовал, и никаких ломок – ничего, – просто приятное избавление от внутреннего вечного чувства неудовлетворенности. Кто-то сбегает от него в алкоголь, кто-то в легкие наркотики, кто-то в экстремальные виды спорта, кто-то придумывает себе свое личное избавление, а нам на пути встретился героин.

Не виноваты дилеры, не виноваты родители, которые не углядели, не виновато окружение, обстоятельства, и не виноваты мы сами, согласившиеся, несмотря на все предупреждения, заменить реальный мир, не удовлетворявший нас, по тем или иным причинам, на теплый и ласковый мир опиумного бога.

Мы были слишком сильные и гордые, чтобы показать свою слабость и ранимость, и слишком слабые и неуверенные в себе, чтобы это признать.

Я не жалею себя, не оправдываю, не горжусь собой, не виню себя, да и вообще никого не виню, не восхваляю героин и не объясняю сама себе и кому-то причины этого горького, затрагивающего миллионы людей и миллионы могил, опыта.

Я прошла, пролетела, прокарабкалась, простонала, проревела, прорвалась через это засасывающее, сверху теплое, нежное и приятное, а в целом – бездонное, беспощадное и вонючее героиновое болото.

Я похоронила сама себя на его дне и считала минуты и граммы до смерти.

Я потеряла надежду бросить и жила только надеждой снизить дозу. Я приняла свою гнилую героиновую, никому не нужную (в том числе и мне самой) жизнь и такую же гнилую героиновую избавительную смерть как неизбежность.

Когда я начинала употреблять героин – я, конечно же, не думала, не догадывалась, не подозревала… И даже посмеивалась над возможностью дойти до такого конца.

Ведь я не такая, как они все, эти жалкие наркоманы.

Я успею остановиться. Да я даже и не начала. Да и вообще, где оно, все то страшное, о чем рассказывают, нет этого, все это преувеличение, все легко, весело и прекрасно, и люди просто не знают, о чем говорят.

Ты никогда не увидишь и не поверишь в грязь и дно жизни, пока сам с ними не столкнешься нос к носу. Человеческий мозг создан таким образом, что всегда верит только в хорошее. Поверить в то, что ты станешь мерзким гнилым и отвратительным, потерявшим человеческий вид животным, просто невозможно. Я? Нет, никогда…

Но я стала.
 Конечно же, не сразу, но стала.
Тихо, медленно и постепенно. Мы, кстати, так и называли героин между собой – Тихий. Или – Медленный. Героином называли редко. Торговали им? Да, торговали. Все торгуют. А как еще выжить. И да, воровали. И продавались. По-другому просто не выживешь. Нет вариантов.

Это не оправдание, так, голые факты. Реальность.
В этом нет ничего плохого и ничего хорошего. 
Нет осуждения – его не может и быть, по-другому просто выжить на героине невозможно. Нет и попытки оправдать воровство и продажу – всего лишь признание действительности. Да, это было вот так. Дилерам не за что головы рубить, это, в большинстве своем, такие же несчастные, сидящие на героине, пытающиеся выжить животные. Инстинкт самосохранения, так сказать, в своеобразной форме…

Это страшная тема, в нее нельзя лезть с готовыми убеждениями кто плохой, кто хороший, кто виноват, кто жертва. Нет правых и виноватых, есть только боль, слезы, горечь, отвращение, и желание, чтобы этого никогда не было и ни с кем никогда не случалось.

Я не жалею, что у меня был такой опыт. Не жалею, что жизнь сложилась именно так, что он был.

Он просто был – много забрал и много дал – страшный и горький опыт жесткой героиновой наркомании. Теперь есть еще и всегда дающее мне силу осознание того, что я его прошла.

Но это сейчас, а тогда, в начале – в мои 17–18 лет, все было радостно, легко и непринужденно.

Вечные друзья с постоянным желанием поделиться с тобой разнообразными видами наркотиков, клубы, тусовки, вечеринки, отходняки, героин, сон, завтрак, прогулка, созвон, друзья и снова пати.

Мы торчали мы на всем подряд, но как-то все чаще и чаще именно Медленный становился нашим другом. Я только нюхала, и героиновые приходы меня радовали, а еле проявляющаяся ломка списывалась на осень, простуды и развеивалась теми приятными ощущениями, которые может дать телу магический серый порошок.

Не хочу я в это лезть.
 Нехочу.
 Все давно забыто, отпущено, безвозвратно ушло, и уже давным-давно новая и совсем уже другая жизнь.

Каждый нырок в память о том времени – и подступает тошнота.

Память не пускает.

Отказывается, блокирует, жмет мозгом на все тормоза и выдает, после долгих усилий, по крупицам клочки воспоминаний.

Да и убила я, конечно, свою память героином серьезно.

Почему-то с героином у меня связаны осень, зима, чуть-чуть лета, причем именно того лета, когда случился кризис 98-го года, очень хорошо помню этот момент, как мы шли с с другом Колей, большим добрым и толстым сыном обеспеченных родителей, обсуждая разницу в действии героина и метадона, шли от моего дома к обменнику, где нас ждал неприятный сюр- приз, лета, когда уже мы хорошо знали, что такое ломка, но все еще не верили, что мы уже героиновые наркоманы.

И нет ни одного воспоминания весны.

Не помню, когда я перестала тусоваться, зато помню, как я ползала, убитая в слюни, на коленях в луже около закрытого клуба «Третий путь», ища линзу, вывалившуюся из глаза из- за постоянного почесывания лица.

Помню это понимание во взгляде при встрече в клубах с таким же маленьким, с точку зрачком, и почесывающимся человеком.

Помню много смертей.

Сначала редких и проскальзывающих незаметно, слухами и удивлением, потом частых и понятных. Кто-то передознулся, кто-то вколол муку или стиральный порошок – чем только не бодяжили – кто-то просто и банально повесился, не выдержав ломок.

Помню разбившихся насмерть друзей, обдолбанных и заснувших за рулем, один из них был моей любовью недолгое время, и смерть его стала новым поводом увеличить дозу и перейти на шприц.

Помню почему-то очень хорошо, как недолгое время жила дома у родителей и каждый вечер раскладывала на компьютере пасьянс, загадывая, что если сойдется – значит удастся размутить еще одну дозу.

Как воровала – помню. Очень страшно было в первый раз, но ломка уже начинала брать свое, и в мозгу стучала мысль, что еще час – и все, а денег и вариантов нет. Потом – проще. Никогда – у бабушек, хотя многие говорили, что у бабулек проще всего, заговорить, задобрить и стянуть у них, невнимательных, кошелек, но нет, не могла пересилить себя. Помню, как стыдно было все время перед ними, как пыталась всегда всем подать подаяние, добавить денег в магазине, подложить в сумку и карман, если были какие- то лишние 50–100 рублей, словно оправдываясь сама перед собой и замаливая грехи, надеясь, что за это спишется. Из дома тащила, что могла – да, мам, это была я, прости, да я думаю, ты и так знаешь, что я, да и простила давно.

Помню, как сидели у друга в гостях, только вмазавшись гердосом, как пошли в магазин за продуктами, а друг тем временем выбросился из окна. Помню морг, похороны и наше недоумение – ломок не было у него, герыч нормальный, да еще оставался, жалость к покойнику и скрываемую тщательно (или не очень) жалость, что не взяли оставшийся героин с собой в магазин, зазря пропало почти пол-грамма.

Фу, животные…