Читать онлайн Клиент №7, девочка как я

Глава 1: «Её глаза были моими»

Она вошла тихо, как входят люди, которые привыкли быть незаметными. Дверь кабинета не скрипнула, шаги не отозвались эхом, и даже звук стула, на который она села, был приглушённым – будто она извинялась за своё присутствие. Я сразу заметила её глаза. Они были тёмные, глубокие и в то же время пустые, как будто кто-то вычерпал оттуда всё, что когда-то могло светиться. Я знала этот взгляд. Я видела его в зеркале, когда мне было пятнадцать, и я приходила в чужие кабинеты, не зная, зачем и что я скажу, и уже заранее убеждённая, что ничего хорошего от этого не выйдет.

Она села на самый край кресла, не прислонившись к спинке, будто любое движение назад означало потерю контроля. Руки лежали на коленях, пальцы спрятаны в длинные рукава толстовки, и я подумала, что это не просто привычка или защита от холода – это способ удержать себя от распада. Когда не знаешь, за что держаться, держишь хотя бы ткань на своих руках.

Я представилась, но она не ответила. Только кивнула едва заметно, и этот кивок был настолько знаком, что я почувствовала, как в груди что-то сжалось. Это был кивок, который означает: «Я не доверяю, но я здесь. Не знаю, зачем, но я здесь». И я поняла – передо мной не просто клиентка. Передо мной – я. Та, которой я была, когда жила в тишине, замотанной в собственные страхи и убеждения, что делиться ими – опасно.

Мы молчали. Я не торопилась заполнять паузы – потому что знала: иногда молчание говорит громче слов. Её взгляд скользил по столу, по окну, по моим рукам, но никогда не задерживался на моих глазах. Я узнала этот приём – не встречаться взглядом, чтобы не раскрыться. Я использовала его годами. Взгляд – это всегда риск: в нём могут прочитать всё, что ты прячешь.

Я заметила, как она сжимает плечи, будто прячет голову в невидимый капюшон. И в этой позе я увидела себя в школьной раздевалке, где я стояла в углу, пряча спину, чтобы никто не заметил свежие царапины. Я тогда тоже думала, что если меньше места занимаешь – меньше вероятность, что тебя заденут.

Я спросила, как она чувствует себя здесь. Она пожала плечами. Не холодно, не жарко, не страшно, не спокойно – просто никак. И я знала: это «никак» – на самом деле целый мир. Это привычка обезболивать всё подряд, потому что если позволить себе чувствовать хоть что-то, можно утонуть.

Она положила на колени маленький рюкзак, обняв его, как ребёнок обнимает игрушку, с которой не расстаётся. И я поняла: этот рюкзак – её крепость. В нём, возможно, нет ничего особенного, но сам факт, что он здесь, рядом, делает её чуть менее уязвимой. Я вспомнила, как носила с собой потрёпанную книгу, которую никогда не открывала. Она была для меня тем же, чем для неё, вероятно, был этот рюкзак – напоминанием, что у тебя есть что-то своё, что никто не сможет отнять.

Я сказала, что мы можем говорить о чём угодно. Она снова кивнула, но её пальцы сжались так сильно, что костяшки побелели. И я подумала: иногда кивок – это способ избежать «нет». Я кивала так же, когда не хотела открываться, но не могла позволить себе отказать.

В какой-то момент она всё же подняла глаза. И это был момент, когда время словно замерло. Потому что в этих глазах я увидела всё – свой собственный страх, злость, усталость, обиду, одиночество. Это было как смотреть в зеркало, которое показывает тебя не внешне, а изнутри.

Я знала, что этот первый взгляд – подарок. Не потому, что она мне доверила. Нет. А потому что она показала, что я ей знакома, даже если она сама этого ещё не осознаёт.

И в тот момент я поняла: эта девочка может стать не просто клиентом, а тем человеком, через которого я ещё раз пройду свою собственную историю – но уже с другого берега. И, возможно, в этот раз я сумею остаться на плаву.

Глава 2: «Слово, которое она не сказала»

Вторую встречу она пришла на пять минут раньше и села в то же кресло, на тот же край, с тем же рюкзаком на коленях. Я поймала себя на том, что жду, повторит ли она все движения, которые делала в прошлый раз, как будто мы снова ставим ту же пьесу. Иногда это даёт иллюзию безопасности – когда ничего не меняется, даже мелочи. Но иногда это ловушка, в которой ты застреваешь, боясь выйти за пределы привычного сценария.

Я спросила, как у неё прошла неделя. Она сделала паузу, будто проверяя, могу ли я выдержать молчание. Потом пожала плечами, чуть опустила голову и выдохнула: «Нормально». Одно слово. Ровно настолько, чтобы формально ответить, но не впустить меня в свой мир. Я знала, что это не про нормальность. Это про умение закрыться. «Нормально» – универсальная броня, за которой может прятаться всё: слёзы, злость, усталость, страх.

Я решила не подталкивать. Иногда торопить – значит потерять. Мы сидели в этой тишине, и я смотрела, как она перебирает молнию на рюкзаке, то открывая, то закрывая её. Я вспомнила, как в её возрасте тоже возилась с ручками, замками, шнурками, чтобы не встречаться взглядом и не выдать себя. Руки тогда становятся чем-то вроде громоотвода – всё напряжение уходит в мелкое движение, чтобы не прорвалось словами.

В какой-то момент она подняла глаза и спросила: «А вы всегда знали, что хотите этим заниматься?» Неожиданный вопрос. Не из её жизни, а про мою. Я почувствовала, что это проверка – насколько я готова открываться. Я ответила честно: «Нет. Я просто долго искала место, где можно слушать и при этом быть полезной». Она чуть заметно кивнула, но я уловила тень разочарования. Возможно, она хотела услышать, что у меня всегда была цель. Что есть люди, которые с детства знают, кем хотят быть.

Потом она замолчала, и я поняла, что в комнате появилось напряжение. Как будто мы обе ждали чего-то. И тогда я осторожно спросила: «Ты хотела бы рассказать, зачем пришла?» Она посмотрела прямо на меня и открыла рот, но слова не вышли. Губы дрогнули, дыхание сбилось, и я увидела, как в её глазах поднимается что-то слишком тяжёлое, чтобы пропустить наружу. И в следующий момент она просто сказала: «Не знаю».

Я поняла, что это не правда. Она знала. Но в её «не знаю» было столько защиты, что я решила не разрушать её. Иногда человеку нужно время, чтобы признать самому себе, что именно болит.

Она снова начала перебирать молнию на рюкзаке, и я представила, что внутри. Может быть, там тетрадь, куда она пишет то, что не может произнести. Может быть, пара вещей, которые напоминают ей о доме, который она либо потеряла, либо никогда не имела. Может быть, просто пустота – и тогда сам рюкзак становится символом: у тебя есть оболочка, но внутри ничего, что ты готов показать.

Я вспомнила, как в свои пятнадцать пришла к первой психологине. Она спросила меня, что я хочу обсудить, и я сказала то же самое: «Не знаю». А внутри у меня был чёткий ответ, но он казался слишком грязным, слишком стыдным, чтобы произнести. И я боялась, что, если скажу, меня осудят или отвергнут. И теперь я видела этот же страх в её лице.

Мы продолжали сидеть в молчании, и я заметила, как её взгляд всё чаще возвращается к окну. Я тоже так делала. Смотреть в окно – это способ уйти от встречи, но остаться в комнате. Как будто ты делаешь шаг в сторону, но не покидаешь пространство полностью.

В какой-то момент я тихо сказала: «Иногда, когда сложно сказать главное, можно начать с любого слова. Даже если оно кажется неважным». Она посмотрела на меня, и в её глазах мелькнуло что-то – не доверие, но интерес. Как будто она примеряла мои слова на себя, проверяя, можно ли их использовать.

В конце встречи она так и не сказала, зачем пришла. Но, когда уже собиралась выйти, обернулась и сказала: «А вы… вы не задаёте слишком много вопросов». И я поняла, что это был её способ признать: пока она остаётся.

Глава 3: «Как она держала руки»

Она снова пришла чуть раньше времени, и я успела заметить, как она ждала в коридоре – стоя, опираясь плечом о стену, с тем же рюкзаком, прижатым к груди. Когда я пригласила её войти, она прошла быстро, почти не глядя на меня, и снова устроилась на том же месте. Но на этот раз руки она держала иначе. Не на коленях, как раньше, а переплетёнными, пальцы спрятаны так глубоко, что кожа на костяшках побелела. Я видела это напряжение – оно было знакомым, почти телесно родным.

Я помню, как сама так сидела, когда понимала, что разговор будет трудным. Когда тело заранее знало, что придётся сдерживать слова или слёзы, и начинало защищаться, не дожидаясь удара. Она неосознанно вжимала руки в себя, будто пыталась не дать им дрогнуть. Я видела, как иногда большой палец теребит кожу на запястье, оставляя красноватую полосу, и мне было странно – я могла почти почувствовать под своей кожей это же покалывание, как будто в нас бежал один и тот же ток.

Она молчала. Но не так, как в первые разы. Теперь это было молчание, в котором что-то зрело, собиралось, искало выход. И в нём не было пустоты – только плотность, тугая, как клубок, который нужно осторожно распутать. Я не торопила. Мы обе знали, что любое неосторожное движение может оборвать нить.

Я следила за её руками, и мне казалось, что они могут рассказать больше, чем слова. Они выдавали то, что она прятала взглядом: сжатые кулаки, царапины на коже, чуть дрожащие пальцы. Я помнила, как сама порой разговаривала с психологом, и всё, что было важно, происходило именно в руках – в том, как я сжимала ткань на коленях, как держала себя за запястье, чтобы не выдать дрожь.

Она вдруг спросила: «А у вас… у вас бывает, что руки живут сами по себе?» Я кивнула, и она продолжила: «Иногда я думаю, что они помнят то, что я стараюсь забыть». Это было первое её длинное предложение за всё время, и в нём не было привычного «не знаю» или «нормально». Она сама услышала, что сказала, и тут же опустила голову, будто испугалась собственной откровенности.

Я сказала, что иногда тело хранит память лучше, чем голова. Что руки, ноги, плечи могут помнить боль и страх, даже когда мы не хотим этого. Она тихо выдохнула и на секунду перестала теребить запястье. Потом снова переплела пальцы и спрятала их в рукава.

В какой-то момент я заметила, что она сидит на краю стула так, что её ступни едва касаются пола. И я подумала, что это тоже знакомое состояние – быть готовой вскочить в любую секунду, но при этом не уходить. Это баланс между «я здесь» и «я уже почти ушла».

Она посмотрела на меня и сказала: «Когда… ну, когда было плохо, я всегда держала руки вот так». И показала – пальцы в пальцах, ладони спрятаны, запястья прижаты к животу. «Так… так меня меньше видно». Я услышала в этом не просто способ стать невидимой, а попытку исчезнуть из мира, который слишком громкий и опасный.

Я вспомнила, как в детстве, когда мать кричала, я садилась на пол в углу и обнимала колени, пряча руки между ними. Мне казалось, что так я становлюсь меньше, что меня можно не заметить. И теперь я видела ту же стратегию – только у неё.

Мы говорили о том, как тело запоминает защиту, даже когда угроза давно прошла. И что иногда это мешает – потому что тело всё ещё живёт в прошлом, реагируя на опасность, которой уже нет. Она слушала внимательно, и я чувствовала, что в ней что-то отзывается.

В конце встречи, когда она уже встала, я заметила, что руки её разжались. На секунду. И это было так же важно, как если бы она сказала мне целое признание. Потому что иногда первый шаг – это просто позволить своим пальцам не держаться за себя изо всех сил.

Глава 4: «Паузы между предложениями»

Иногда я думаю, что настоящая суть разговора прячется не в словах, а в тишине между ними. С ней это ощущалось особенно остро. Она говорила мало, и каждое её предложение было как остров в океане молчания. Но меня не пугала эта пустота. Я знала, что в ней что-то живёт, что-то, что пока не готово выйти на поверхность.

В тот день она начала говорить сама, без моих вопросов. «Я…» – и пауза. Долгая, как будто она пыталась вспомнить, что хотела сказать, или проверяла, стоит ли вообще продолжать. Я не торопила. Сидела, слушала её дыхание, отслеживала, как меняется ритм – чуть быстрее на вдохе, медленнее на выдохе. «Я не…» – снова пауза, теперь с опущенными глазами, как будто в поиске нужного слова она наткнулась на стену.

Эти остановки были для меня не пустыми местами, а ключами. Я слышала в них больше, чем в самих словах. Иногда в паузе была злость, иногда – страх, иногда – что-то похожее на стыд. Она не заполняла их лишними фразами. И в этом было её сопротивление: не говорить, пока не будет готова.

Я вспомнила, как сама когда-то разговаривала так же. Как каждое слово было боем, и между ними я собирала силы, чтобы решиться на следующее. Мои психологи тогда спешили, перебивали молчание вопросами, и я чувствовала, как отдаляюсь. Теперь я знала, что лучше дать этой паузе длиться столько, сколько нужно.

Она снова заговорила: «Я не знаю, как…» – и замолчала. Смотрела в сторону окна, где ветер качал ветки, и будто искала в этом движении подсказку. Я сидела и ждала. И тогда она сказала тихо: «Как сказать так, чтобы… не стало хуже». И я поняла – всё, что она держит внутри, она боится не только выговорить, но и тем, что слова могут что-то разрушить.

Я ответила, что мы можем говорить здесь так, как ей удобно, и что она вправе остановиться в любой момент. Она кивнула, и на её лице мелькнуло облегчение. Маленькое, но заметное.

В течение оставшегося времени мы говорили мало. Она произносила обрывки фраз, и между ними были длинные, вязкие паузы. Но в этих паузах я чувствовала – она ищет слова, а не прячется. И это было важно. Потому что когда человек начинает искать, значит, он уже двигается вперёд, даже если пока делает это медленно.

В конце сессии, уже у двери, она обернулась и сказала: «Вы не боитесь тишины». И я подумала, что это, пожалуй, лучший комплимент, который я могла услышать от неё.

Глава 5: «Не о маме, но о маме»

Она начала с рассказа о соседке. Сказала, что та «слишком много вмешивается» и «не понимает, когда стоит замолчать». Говорила о её громком голосе, о том, как та переставляет вещи в прихожей, о том, что её советы всегда звучат как приказы. Я слушала и понимала: речь не о соседке. Соседка была только ширмой, за которой пряталась другая фигура – та, о которой она пока не хотела говорить.

Каждое её слово о «ней» – чужой женщине из соседней квартиры – отдавало знакомым холодом. В этих фразах было слишком много чувств для случайного человека. Слишком много раздражения в голосе, слишком много усталости в глазах. Я слышала, как с каждым предложением она словно осторожно проверяет, выдержу ли я этот накал, и не спрошу ли прямо: «А где в этой истории твоя мама?»

Я не спросила. Иногда прямой вопрос – как удар по ране. И тогда человек отпрянет и закроется. Вместо этого я спросила, давно ли она знакома с этой соседкой. «Всегда», – сказала она, и это слово застряло в воздухе. Всегда. Оно редко про соседей. Оно про тех, кто рядом с самого начала.

Она говорила о том, что соседка постоянно в курсе, во сколько она приходит, что ест, с кем общается. И в её голосе был тот самый оттенок, в котором смешаны раздражение и странная, непрошенная привязанность. Как бывает с матерями, которые не отпускают, но при этом никогда не дают по-настоящему почувствовать тепло.

Я слушала и думала, что это – уже шаг. Говорить о матери через «другого» человека проще. Это как разогреть замёрзшие пальцы – сначала поднести их к теплу на расстоянии, не касаясь напрямую.

В какой-то момент она замолчала, посмотрела в сторону и тихо добавила: «Она всё время говорит, что знает, как мне лучше». Я знала, что это предложение – уже не про соседку. И мне захотелось спросить: «А ты когда-нибудь говорила, что это не так?» Но я удержалась. Иногда важно, чтобы человек сам услышал, как сквозь чужое имя начинает проступать то, что он прячет.

Когда сессия подошла к концу, я спросила, хочет ли она продолжить эту тему в следующий раз. Она кивнула. И этот кивок был не просто согласием – в нём было приглашение приблизиться к самой сердцевине её истории. К той, где соседка исчезнет, а останется только мать.

Глава 6: «Смешки, которые режут»

Она пришла позже обычного, захлопнув дверь неловким, чуть громким движением, которое больше похоже на извинение, чем на опоздание, и пока снимала куртку, чего-то искала в карманах, будто оттягивала момент, когда придётся сесть и встретиться с тишиной, а когда села, я заметила новость – на лице и в голосе поселился тот самый лёгкий смешок, тонкий, колкий, который не смешит, а отталкивает, как если бы звук был натянут поверх кожи вместо бинта, и каждое «хи» означало «не прикасайся», и я сразу вспомнила, как сама много лет маскировала разрывы именно этим нервным смехом, потому что плакать считалось слабостью, молчать – опасностью, а смеяться – безопасной монетой, которую примут почти в любом разговоре.

Она рассказывала об учительнице, которая «тоже обожает драму», и смеялась так, будто ей всё равно, но в уголках глаз стояла усталость, а челюсть была сжата так, что на висках проступали тени, и каждый её смешок был как щёлчок выключателя: сказано что-то тяжёлое – щёлк – и вот уже легче, и как будто сказанного не было, будто боль исправлена механикой звука, и я слушала и чувствовала, как этот смех не развеивает облако, а разгоняет его ко мне, потому что я слишком хорошо знала, каково это – дезинфицировать рану бодрящим хихиканьем и потом удивляться, почему болит сильнее, и я поймала себя на привычном рефлексе – улыбнуться в ответ, чтобы быть «тёплой», «своей», «не слишком серьёзной», но сдержалась, потому что поняла: если я сейчас подыграю, мы обе останемся на уровне шелухи.

Она говорила быстро, будто боялась, что кто-то отберёт у неё право на слова, рассказывала «забавный» случай, как одна девочка в коридоре снизошла до дружбы на один день, а потом исчезла, и опять смешок – короткий, но острый, и я услышала, как за ним что-то падает, как внутри у неё ломается маленькая несущая, и я сказала только: «А если без смеха?», и в эту секунду в комнате стало теснее, потому что смех – это тоже воздух, он заполняет пространство и спасает от глубины, а мы вдруг остались без подстраховки, и она бросила на меня взгляд – быстрый, почти злой, в нём мелькнуло «зачем вы это делаете», и я знала, что именно так я когда-то смотрела на тех, кто пытался дотянуться до меня без перчаток.

Она попыталась продолжить, но слова начали путаться, и смешок не запускался, как сломанная зажигалка, в которой кончился газ, и тогда вместо него пришла тишина, и в этой тишине, тяжёлой и в то же время честной, она вдруг произнесла: «Если не смеяться, меня рвёт», и в её голосе впервые за наши встречи прозвучала глубина, которую невозможно было спрятать под «нормально», и я кивнула, потому что это была не метафора – я знала это физическое рвание, когда эмоция поднимается из желудка, сдавливает горло и требует выхода, а ты бросаешь ей кость из «ха-ха», чтобы она отстала, и она отстаёт ровно на минуту, а потом возвращается и просит уже не кость, а тебя целиком.

Она уткнулась взглядом в свои руки, и я увидела свежие полукруги от ногтей на коже, и поняла, что смех – её способ не разрыдаться в школе, в автобусе, дома, где стены слышат больше, чем люди, и я сказала, что смех бывает разным, что есть тот, который освобождает, и есть тот, который стягивает на горле ремень, и она тихо усмехнулась уже почти беззвучно и сказала: «У меня второй», и в этих двух словах было столько точности, что мне захотелось положить их на полку между «стыдно» и «больно», чтобы не потерять.

Она вдруг начала перечислять «смешные» вещи – как завхоз сказал ей «улыбайся чаще, красивее будешь», как парень из параллели спросил, «сколько стоит твоё настроение», как дома ей объяснили, что «смеющиеся девочки нравятся больше», и каждый раз, когда она повторяла чужие фразы, её плечи вздрагивали, будто тело не соглашалось, а рот был обязан выполнить программу, и я услышала этот конфликт как скрип несмазанных петель, и захотела дать ей время, в котором можно было бы проверить, что будет, если петлю не тянуть, а просто держать дверную ручку, не открывая и не закрывая, и она, не поднимая глаз, прошептала: «Вы сейчас молчите, как будто не страшно», и это было признанием того, что тишина рядом выдерживается, и, значит, смешок можно не вызывать как скорую.

Мы сидели так долго, что я потеряла счёт минутам, и вдруг она сказала длинной, неровной фразой – без смеха, без подстраховки, – что однажды летом, когда ей было двенадцать, она долго плыла до буйка и обратно, потому что на берегу смеялись старшие, показывали на неё пальцами и кричали что-то про «лягушку», и она плыла, потому что если бы вышла, пришлось бы заплакать, и море бы увидело, как ей стыдно, и теперь каждый раз, когда на неё смотрят, она плывёт внутри, до своего буйка и обратно, пока не отнимутся руки, и тогда включается смех, как тропинка к берегу, и я почувствовала, как всё в комнате сдвинулось, потому что мы наконец услышали не звук, а историю, и в этой истории было главное – стратегия выживания, которая стала тюрьмой.

Я спросила очень осторожно, можно ли попробовать один маленький опыт – рассказать то же, но оставить смех на пороге, пусть постоит в коридоре, и если станет невыносимо, мы его позовём обратно, и она согласилась, но попросила, чтобы я в это время дышала громче, потому что так легче, и это было странно трогательно, как просьба ребёнка оставить свет в ванной, и я дышала медленно, ровно, считывая её темп, и она начала снова, и на слове «лягушка» голос у неё треснул, как лёд под первым шагом, и она затихла, и это молчание было дольше всех пауз вместе взятых, и я всё равно не двинулась, и не торопила, и не спасала, потому что знала: если выдержим сейчас, смешок потеряет власть.

Она дрожала, но не смеялась, и в этой дрожи было достоинство, которое не нуждается ни в словах, ни в свидетелях, и когда поток схлынул, она, не глядя на меня, сказала: «Кажется, я ненавижу этот звук», и я поняла, что речь не только о смехе, а о всём, что он прикрывал, и я тихо ответила, что можно не любить то, что спасало, и она кивнула так серьёзно, будто подписала важный документ, и мы обе знали – это не отменяет прошлого, но открывает дверь.

В какой-то момент она спросила, как учиться смеяться иначе, чтобы не резало, и я не стала раскладывать методики, потому что смех – не техника, а следствие безопасности, и сказала только, что сначала мы научимся дышать там, где раньше нужно было хихикать, и она усмехнулась – уже мягко, без стеклянной кромки, – и спросила, получится ли у неё когда-нибудь смеяться так, чтобы не предавать себя, и я сказала правду: «Да, когда тебя станет можно слышать без смеха», и в этой фразе для неё нашлось место, как в кресле, которое наконец разрешили занять целиком.

Перед уходом она задержалась у двери и вдруг произнесла почти шёпотом: «Если я не буду смеяться, они решат, что я странная», и я ответила, не меняя интонации, что странность временами безопаснее, чем ложная нормальность, потому что нормальность, оплаченная раной, стоит слишком дорого, и она постояла ещё секунду, как будто примеряла эту мысль, затем кивнула – медленно, взрослым жестом, который не просит одобрения, – и ушла, и в коридоре я услышала тихий звук молнии на её рюкзаке, но не услышала того нервного «хи», которое обрезает каждую правду, и, может быть, именно это отсутствие звука стало для меня главным итогом встречи, потому что иногда путь к себе начинается не с громких признаний, а с первого нерассмеянного «больно», которое не было выдано за шутку и не было обменяно на право остаться среди других, и в этой крошечной новой тишине я наконец почувствовала, как воздух в комнате стал гуще и теплее, будто мы обе вернули себе по сантиметру тела, в котором можно жить без рваных швов.

Глава 7: «Вещи, которые нельзя уронить»

Она пришла с пакетом. Небольшим, серым, помятым по краям, но держала его так, будто внутри что-то хрупкое, что может разбиться даже от взгляда. Пакет она не отпускала, пока снимала куртку, пока садилась, пока устраивалась на краю кресла – и я сразу поняла, что сегодня этот предмет важнее, чем слова. Иногда то, что человек приносит в руки, говорит о нём больше, чем его рассказ.

Я не спросила, что внутри, – слишком прямой вопрос мог бы всё разрушить. Вместо этого мы просто сидели, и я наблюдала, как она чуть меняет хват, то прижимает пакет к себе, то держит его на коленях. В какой-то момент она заговорила сама: сказала, что вещи нужно беречь, потому что, если они ломаются, их никто не чинит. Это прозвучало так, будто она говорила не про предметы, а про людей.

Она рассказала, что когда была маленькой, ей подарили керамическую фигурку – маленькую кошку, с глазами, нарисованными криво, но с каким-то тёплым взглядом. И в тот же вечер мама, проходя мимо, случайно задела полку, и кошка упала. Голова откололась, и клей, который потом использовали, оставил серый шов, будто шрам. Она смеялась, рассказывая это, но глаза у неё были сухими и жёсткими, как будто в них осталось то же ощущение: раз сломалось – уже не прежнее.

Я подумала, что, возможно, этот пакет в её руках сегодня – её новая кошка, её способ проверить, выдержу ли я быть рядом с тем, что нельзя уронить.

Мы говорили о том, что некоторые вещи всё же можно починить, даже если шов останется. И что иногда именно шов делает их особенными, потому что он – след того, что пережито. Она слушала, не спорила, но и не соглашалась. Просто держала пакет.

Под конец встречи она всё-таки достала, что там было: аккуратно сложенный свитер, серый, с немного стёртыми манжетами. «Он пахнет домом», – сказала она тихо, и я поняла, что речь идёт не о матери, не о семье, а о чём-то своём, что она смогла сохранить. Она аккуратно положила свитер обратно и снова взяла пакет так, будто он может распасться, если его держать неправильно.