Читать онлайн Коучинг сопровождение. Кай, Кот и другие

Если смотреть на персонажей этой книги сквозь призму известных, «архетипических» сказок, то герой нынешнего времени, неприметный «миллионер из кругов», оказывается мальчиком Каем, предприниматель, выходец из пьющей деревни, Стойким оловянным солдатиком, а крупный чиновник – ведьмой из «Огнива».

Роль коуча позволяет смотреть пристально, вглядываться в них. Коучинг-сопровождение – это работа как с моментальными лицами (состояниями, «субъективным временем»), так и с «большим временем», эпохами жизни – год за годом. Поэтому каждый узел, эпизод жизни существует и в том, и в другом масштабе.

Ты можешь встречаться с клиентами лишь изредка, но все равно ты «сильный родственник»: ты находишься и далеко, и близко, действуешь и странно, и эталонно, моделируешь будущее и разбираешь архивы. И все это – чтобы найти тропы параллельной жизни и сделать лучший выбор в жизни существующей. Чтобы было энергетично и очень интересно.

«Кот в Сапогах» – это история о том, как один умный и шустрый кот, не прогадав в коже на сапоги и шапку, сделал богатым своего хозяина. У нас в книге он вдруг задумался, а не получить ли ему долю от постоянно приносимой добычи, и начал вести об этом переговоры с хозяином, а для начала нанял меня своим котом…

Кай… Ох, как ему все время скучно! В пути, между пунктами назначения, не близко и не далеко, не вместе и не отдельно, не в своем и не в чужом, неймется – и ни на чем сердце не останавливается.

Осколок Снежной королевы в глаз попал, но до сердца не дошел, и оно не совсем остыло, но и не слишком нагревается. Текут к нему большие миллионы, он за ними должен присматривать. С виду он безобиден: так и кажется, что ему мало что нужно и отнять у него все будет легко, поэтому и назначили на должность. В его сказке кругом женщины: кто Волшебница, а кто Маленькая разбойница; Герда давно вышла за него замуж и потерять до сих пор боится – он же неприкаянный, не привязанный ни к чему.

Может быть, больше всего не хватает ему бабушки, с ее теплом и маленькой комнатой. Но судьба его – большие и холодные пространства.

А этот герой – совсем немного, но Баба-Яга: ему – бурчать, свирепеть, задавать загадки, чтобы быть недовольным отгадками. Работал на хуторе, далеко от крупной компании – там и в прятки есть где играть, и грибы большие. Когда надоест на соломе лежать, пускается бегать, плавать, а лучше – на лошади скакать. Тут, как видите, коуч его превратил в доброго молодца, а Бабой-Ягой оказалась уже его организация: с ней ему переговоры вести, так пусть она сначала в баньке попарит, стол накроет, а не обирает, как раньше.

Герой «Огнива» всю жизнь был в походе, служил, много не нажил. Редкий случай чиновника с душой. Сабля при нем, как и смех заливистый да склонность не унывать. Только и дел – найти в себе ведьму и наконец-то поработать на себя, а для этого научиться правильно дозировать задор. Считать медь или золото он никогда не любил, но вот ему – огниво, чтобы всем помогать, себя не забывать, на помеле скакать (очень уж активным он остался). Коуч ведь что может? Принять оболтусом (хоть бы и в 40 лет) и до пенсии проводить.

Оловянный солдатик в сказке стоит стойко, а наш еще и бегает марафоны. Стоя на одном месте, он легко засыпает, теряется (к счастью, выпадает недалеко). Он по-прежнему влюблен в балерину (не так уж часто они у него меняются) – главное, чтобы она была недоступна. Он штучный, не помещается в коробку, где собратья по выплавке давно смирились, что, раз у них по две ноги, надо ходить работать «на дядю».

Коучинг для него – печка: не только погреться (что тоже хорошо), но и переплавиться: то ли чтобы во вторую ногу поверить, то ли чтобы денег в ранце за спиной стало больше. Уж как я только не укладывал его за долгие годы на эту печку: и сверху, и сбоку прислонял, и ухватом давал пользоваться, да и внутрь запихнуть старался.

Все ему «не совсем так»: кривая улыбка, взгляд сбоку, очень легкая брезгливость. Руки, если дать им волю, делают знаки кавычек и что-то отодвигают. Свой бизнес, МВА, личная жизнь, фитнес – о чем не спроси, услышишь: «Плавал, знаю, ерунда». А за этим стоит: «Хочу по-настоящему прожить детство, получить свой кусок „пирога счастья“ и этим запасом питаться всегда, чтобы все легко давалось». И тогда будет у кого учиться бизнесу, выходить на крупные проекты, быть членом клуба и «делать жизнь» легко. А пока все немного «не по росту».

Дюймовочка в сказке часто оказывается рядом с кротом, кладовые которого полны и который не прочь поделиться (вот только условие есть – она должна с ним быть дольше). Она же умеет с элегантностью побыть Мышью-сводницей, прекрасным продавцом чужого товара (почему – то со своим так не происходит). Продать себя умеет, но как бы опять в услужение, хоть и за хорошую оплату. Ее это злит.

Иногда в ней, с особой весенней силой, отогревается птица, и уж тут она летит далеко, туда, где поначалу мерещатся ангелы и молочные реки. Но больше всего хочет – и это мерцает из любого образа, в каком бы она ни жила, – быть просто красивой маленькой девочкой, у которой все впереди и которая еще нигде не потерялась. Хотя она и готова отправиться в путь сама, то на лодке, а то и пешком, по лабиринтам, – хорошо бы перед этим где-то согреться раз и навсегда, чтобы, если опять потеряешься, запаса тепла хватило надолго.

Что такое коучинг-сопровождение?

– Постоянный контакт с клиентом, пребывание в курсе его дел при встречах, которые происходят нерегулярно и по запросу клиента. Часть общения проходит в обычных рамках: оговорены время, место, формат. А другая часть коучинга – это переписка, телефонные звонки, иное короткое общение.

– Я различаю «сопровождение на проект» и «сопровождение жизненное». Это значит, что мое виртуальное присутствие рядом с клиентом не обязательно длится годами – оно может продолжаться, например, несколько месяцев, пока идут важные переговоры или решается переломный для человека вопрос.

– При сопровождении человек в большей мере, чем обычно, свободен определять сеттинг – далеко не все люди внутренне принимают условия о постоянном сеттинге. В отличие от психотерапии здесь присутствует элемент необязательности. Мы не устанавливаем жестких сроков: есть клиенты, которые приходят спустя много лет после того, как появлялись последний раз. Сопровождение возобновляется и прекращается без ощущения нарушения границ.

В сопровождении, при всей его нерегулярности, каждая встреча состоит из трех слоев: 1. Двое садятся играть в шахматы. 2. Молчание над доской, когда играют «не только в шахматы». Создана атмосфера успокоения и резонанса, продуктивного думания. 3. Два-три вопроса и ответа. Все это вместе и является той нитью, которая через большие интервалы времени держит людей вместе, создает ценность общения.

Соблюдаются основные принципы коучинга: опора на позитив; на то, что верно поставленный вопрос содержит ответ; стремление получить спектр ответов, а не один ответ; стремление пробудить чутье на более правильные ответы; возвращение ответственности клиенту; спарринг, в котором клиент проверяет, где он находится и чего хочет.

Мое личное устройство таково, что я вникаю в клиента и подробно рассматриваю его в беседе, а после продолжаю о нем думать, сопоставляя его характер с другими знакомыми. Таким образом, у меня накапливается понимание клиента, и, когда он возвращается, я словно достаю с полки «коллекцию марок» – свой набор картинок, образов, связанных с человеком. Это такие накопленные за много лет «слепки истории». И здесь для меня есть азарт коллекционера, когда за каждой маркой существует своя история. Поэтому я убежден, что эффект коучинга с годами улучшается, как хорошо настоянное вино.

Что в нем клокочет?

Познакомились мы с Петром Николаевичем более десяти лет назад на тренинге по эриксоновскому гипнозу, куда он попал, скорее всего, случайно. Казалось, что к нему этот предмет не имел никакого отношения, но он настолько прикипел к нему и нашел в нем что-то свое, что решил продолжать встречи со мной, и со временем это переросло для него в настоящую линию последовательного и подробного развития.

При невероятной целеустремленности на коротких отрезках, он как будто терялся время от времени в жизни и находил сам себя в каком-то неожиданном проекте. И, хотя все его новые приключения и можно было объяснить рационально, тем не менее, было ощущение полной произвольности и случайности внезапного увлечения.

За свою долгую жизнь он, со своим магнетизмом и энергичностью, стал активным отпечатком истории, которая входит в учебники. Всюду, куда он приходил, он оставлял внятные следы своего присутствия, которое не обходилось без некоего переустройства окружающего мира. В последний период нашей работы это стало принимать карикатурные формы, пугавшие его самого, и он приходил советоваться со мной. Пошел мерить костюм, решил, что примерочная плохо приспособлена, поехал и купил нужные, по его мнению, приспособления, прибил их, вернувшись, и все это с шутками и контактом с продавцами.

На своей весьма ответственной должности ему до многого было дело, в том числе до жизненных и психологических проблем людей. Я шутил, что он главный врач своей психиатрической клиники. При его генеральской позиции в этом было куда больше правды, чем хотелось бы.

Я встречал немало чиновников, однако в его случае меня поражала степень энергетичности, как и то, до какой степени ему удалось сохраниться живым под этим бюрократическим прессом.

Когда он появлялся, было впечатление, что он занимал собой все пространство, сколько бы его ни было. Все прекращали работу, для каждого он находил слово, кого-то задирал, что-то комментировал, яростно давал советы. Вступлением было: «Рассказываю». И он рассказывал – это были истории из жизни, соображения по любому поводу, внезапно всплывшие мысли. И всё это вперемежку с прихлебыванием чая и громким смехом.

Казалось, что он, как носорог, сейчас все сметет на своем пути, смахнет уровнем шума и ветром от передвижения по какой-то немыслимой диагонали. Могло создаться впечатление, что он никого не слушает, однако всё было наоборот: он успевал услышать любую мелочь, уловить тон голоса, нечто, сказанное при нем шепотом и даже про себя.

Любую идею он хватал налету, мог возвратиться к ней через некоторое время. Как у кошки может быть разбросано в углах комнаты много игрушек, к которым она возвращается с прежним азартом, так и он четко запоминал, где что осталось лежать и к чему можно будет вернуться в свой черед.

Им создаваемый кипучий хаос имел особый, только ему ведомый порядок. Он не уходил, пока не перетрогает тем или иным образом каждого, кто оказался рядом. Это был народный римейк барского поведения – все становилось на время его поместьем, и казалось, что сейчас он предложит поохотиться и отобедать. Когда он уходил, тишина после него была почти звенящей, все невольно оглядывали друг друга – не помял ли он кого? Каждый про себя удивлялся – как же можно произвести столько шума и действий за такое короткое время.

По давней привычке он отвечал за весь мир и Луну впридачу, во все вникал и везде участвовал. Служил Атлантом, державшим мировой свод, курьером для особых поручений, помощником из сказки, который всегда оказывался в нужный момент там, где не ждали.

Казалось, он жил в бесконечном времени. Его хватало на поздравления по праздникам, странные подарки, нарочито грубые ремарки, которыми он предупреждал о событиях. Однажды он привез мне из командировки в Германию специальную тряпочку для глажки брюк, сопроводив подарок какой-то сложной подводкой о том, почему именно мне и почему именно ее. Он купил их нескольким избранным людям, разыскивал перед этим специально, и не самым простым способом.

Глядя на него, становилось ясно, что человек присутствует в мире не только как песчинка, но и как агент изменений, через него течет в мир субъективность, которой он намагничивает все окружающее его.

На свой лад он ко мне привязался и периодически внезапно появлялся рядом в течение двенадцати лет (сейчас появляется реже, в силу того, что наше коучинг-сопровождение благополучно завершено). По сей день считает, что я сильно повлиял на него. В этом стоит разобраться хотя бы с точки зрения того, как один человек «достраивает» другого, приходит вовремя, когда тот готов.

Вот это жизнь!

На момент нашей встречи Петру Николаевичу уже было немало лет, но когда он начинал заливисто хохотать, как мальчишка, сам себе еще и подхихикивая, ударяя себя по бедрам, видно было, что возраст он с себя стряхивает, как и все остальные детали солидности.

Для меня он был человек из чуждого мне мира, сугубо административного, чиновничьего, связанного со службой, иерархией, сложными законами перемещений.

По образованию он юрист, к этому следует добавить редкое умение думать по-своему, без шор и обязательных привязок к правилам занимаемого места.

Когда я стал писать этот текст, я понял, что не так уж хорошо знаю его. За годы куски его биографии ускользнули, и меня поразила поверхностность знакомства, отчасти отражавшая и его вечную устремленность в актуальное. А у него была биография. И при том, что меня интересовали всего лишь мотивы и повторы, то, что могло быть предметом быстрой работы, узелками, развязывать которые было полезно, на меня хлынул впечатляющий и не случайный набор фактов.

Своего отца он не знал, тот пришел к нему из истертых листков тощего дела, которое наш герой извлек из архива, когда имел отношение к милиции и воспользовался возможностью заглянуть в далекое и почти никому не нужное прошлое. Отец был взят на фронт в начале войны и вскоре расстрелян. Ему не повезло даже в том, чтобы умереть в качестве пушечного мяса, брошенного в мясорубку бездарностью тех больших начальников, которые чужой кровью прикрывали свою растерянность, никчемность и неумелость. Он был расстрелян по статье, касавшейся врагов народа, и в его деле был внятно обозначен весь совершенный им криминал – одна-единственная фраза: «А ведь победить этих гадов будет непросто». Его сын потом всю свою жизнь что-то делал, как казалось, не только за себя и за того парня, но и за отца и многих других.

В тот день, когда я подробно расспрашивал его о прошлом, он рассказал о коммунальной квартире, в которой вырос, московских дворах и атмосфере тех лет. Передо мной как будто проходили сцены из фильма «Хрусталев, машину!».

Про маму он сказал, что она работала технологом, больше никогда не была замужем, любила вечеринки и компании. Я так и не смог ощутить отзвуков тепла или остатков эмоций, как будто детство пронеслось слишком быстро и его отдаленные следы потерялись. Мне это показалось настолько скудным, что я переспрашивал несколько раз, но картина не оживала, не давала подробностей, которые обещали бы раскрыться в будущем.

Его дед жил в квартире вместе со своим братом, профессором психиатрии – тот явно был самым успешным в семье. Именно от него мальчик и слышал порой рассказы, из которых понятным становилось, что вокруг всё не то, чем кажется, и жизнь на поверку сложнее. Окунаясь в то время, герой все время сползал в ощущение, что он был тогда заготовкой для невнятного будущего, к чему-то спешил, куда-то его несло, но оглядеться не было времени. Продолжалось так и сейчас.

Его двоюродный дед жил в невиданной по тем временам роскоши – в коммуналке у него была комната в пятьдесят метров и свой телефон в ней, и еще одна комната тут же, да и у мамы была комната этажом ниже. Черный ход со щеколдой, проходные дворы, драки, школа, из которой хотелось поскорее выйти в жизнь. И тут у него начал звучать мотив порядка и активности. Еще в старших классах он пошел в отряд помощи милиции, и тут уже начинался «Мой друг Иван Лапшин», вечерняя школа, лунатически прекрасные мечты о будущем, хорошие и старшие ребята, а вернее те, кто тогда казался взрослым, те, кому хотелось помогать.

Иногда в коучинге имеет особый смысл попросить клиента рассказать о прошлом – редко это бывает в начале, но, скорее, когда уже установилось активное течение процесса. Человек плывет, огоньки случайных воспоминаний мерцают, и происходит то самое углубление и очарование, неожиданный контакт со своей собственной жизнью, вход с непарадного подъезда.

И тут жизнь сделала поворот, это было одно из углублений русла, а этому предшествовали нанесенные половодьем коряги. Это звучало туманно, жестоко, издалека, но мощным гулом, который уже отзывался на последующую жизнь. В его пересказе это называлось «они жгли меня на горелке», нечто из разряда пыток, ужасов, нагрянувших лично к нему жестокостей эпохи.

Он явно не все помнил и еще меньше хотел вспоминать, кто и зачем делал это, это как будто относилось ко мраку того времени и наконец настигло его, явно мог и умереть, бессмысленно, без ясных начал и конца. Как-то было связано с милицией, бандитами, и как бы заново вводило его во взрослую жизнь – иную, чем до того, и детство кончилось так внезапно, что это трудно было не осознать.

Может быть, это была тень отца – возможность такого же бессмысленного исхода. Но темнота этого ужасного момента отступила, его выбросило на берег живым, и началось медленное выздоровление, конец которого я и застал и в котором стал участвовать активно. Полтора года тогда его мотало по больницам, то тут делали пересадку кожи, то там переливали кровь. Из одной больницы его выписали до срока, потому что он завел роман с медсестрой, «на это сил уже хватило», но работать и жить целый день по законам мирной каторги того времени он еще не мог.

И тогда он порвал свидетельство об инвалидности второй степени и ушел в армию. И тут начались его университеты. Он был точен в этой части рассказа, внятность была даже не в деталях, а в уверенности того, что он нащупал свой поток, вступил в него, впервые течение и его воля встретились, он стал помогать себе сам, и сознательная жизнь началась и вступила в свои права.

Как он сказал, кормили регулярно, и тогда было не важно, чем. Много работал и был нужен, стал связистом, был при секретных исполнениях. Наконец стал частью целого, «понял жизнь», узнал, чем отличаются москвичи от прочих – тех, кто не видел троллейбуса; узнал, как далек Дальний Восток, где он служил, от мест, ему ранее привычных.

Коучинг – всегда диалог, в том числе и между своими жизнями, такими разными, а человек – жонглер в своем собственном цирке: обстоятельства и времена летают в воздухе. Воспоминания, слегка слежавшиеся в сундуке, можно вынуть, проветрить, дать чему-то завершиться, что-то отпустить с миром, а что-то бережно уложить обратно. Коучинг помогает концентрировать процесс, упаковать этапные результаты, и не отбить вкус к этой дороге неизбежной поверхностностью, которая наступает, если отпустить воспоминания на самотек и отдать их в руки подступающей болтовни.

Как сказано, он был связистом. Эта тема стала нитью, на которую нанизывались жемчужины его жизни, чем бы он ни занимался, где бы ни служил. Он словно обладал особой проводимостью, не претендуя при этом ни на излишнюю заметность, ни на незаменимость. Через него, как через цепь, текло особое электричество, он был выключателем и конденсатором, точным сопротивлением. Он как бы занял место в строю жизни, цепко держался за свою нужность в таком качестве и был джокером в колоде, всегда готовым встать на чье-то место. Таким образом он сохранял, сам того не зная, особое чувство причастности, того что он есть, состоялся.

И как-то вдруг он разрешил себе жить. Сочность и плотность стали его достоянием, редко покидавшим его. А это редкий дар – быть плотнее окружающих, быть тем камнем, который нагревается от малого солнца и долго потом сохраняет тепло, и отдает его без условий, просто потому, что рядом оказывается кто-то, кому холоднее.

Когда он вернулся из армии, началась его плотная событиями жизнь, которая кому-то могла показаться безалаберной, как будто растущая в разные стороны – спешка, лихорадка, открытия на каждом шагу, случайности, между которыми он шарахался, но тропинка выпрямлялась, переходила в дорогу и становилась все отчетливее.

Это была подаренная жизнь без прилагавшейся упаковки и подпорок – их предстояло создать себе самому. Вперемежку пошли новая учеба и работа.

Кажется, ему вообще было все равно, чем заниматься – все время было занято, активность била через край, понятий карьеры или накоплений не существовало в принципе. Он был растением, которое стремилось к солнцу, и одновременно молодым животным, пробующим границы своей витальности. И все более в свои права входил человек, лозунгом которого могли бы служить слова «я отвечаю за все».

Из гула воспоминаний вдруг всплыл давний диалог с тогдашней девушкой, которой он говорил, что пойдет в милицию, потому что там, кроме прочего, давали трусы с майкой. Она отговаривала его, говоря, что вряд ли из-за майки стоит… А он верил в порядок, и это была его путеводная нота, какие бы обличья она ни принимала. И майка с трусами тоже тогда были приметами этого порядка и предсказуемости.

Его детская коммуналка была сравнительно благополучна, защищенный дедушками, ну и подумаешь без отца, что по тому времени было скорее правилом. После ожога и армии он стал не просто оживать, сбрасывать старую кожу, искать новую прописку в мире, но и оглядываться, стремиться.

Три дороги

Причудливая для меня смесь трех дорог – он все время шел по каждой из них и, может, оттого и складывалось впечатление повышенной плотности, напряжения и скорости перемещений. Одна из них была дорогой выживания, вторая – дорога «клокотания», третья – «чиновника в рамках».

На дороге выживания все время приходилось оглядываться и гарантировать себе безопасность, он отсчитывал шаги и помнил постоянно о тяготах и бренности мира, и так выходило, что он все время видел страшное и шел по краю. Он работал в социальной сфере, ездил в командировки в дома для инвалидов с детства – тех, кто остался без конечностей на войне, их называли самоварами. Лепрозории и другие места для отверженных – он привык, с его же слов, относиться к этому, «не зацикливаясь», не переживая сверх меры. Но разве к этому можно было привыкнуть? Моя фантазия была, что это про края жестокостей, пусть он был там всего лишь по службе, по социальной роли, уже юристом и служащим, но как-то ведь судьба послала это именно ему, и он это принял.

Мне казалось, что на его долю и глаза пришлось уж слишком много жестокостей, и в его неистовой жажде помогать людям, деятельно участвовать в чужих судьбах отразилась необходимость избежать роли как жертвы, так и агрессора. Ведь стать агрессором, карать, ограничивать, пусть и по понятным поводам и под понятными предлогами – так часто встречаемая яма.

В нашей работе я считал нужным культивировать еще и роль рефлексирующего наблюдателя, меняющего дистанцию, не попадающего ни в точки излишней близости, ни уходящего уж слишком далеко. Хотелось, чтобы он стал лучшим наблюдателем за самим собой, моментально схватывал свои улеты и заносы, приобрел больше иронии и способность останавливать себя, а не только постоянно заводить.

Далее в его рассказе случалось много трупов – тогда он работал уже в транспортной прокуратуре, проверял и контролировал действия других, но это тоже не было идиллическим отстранением и сладкой жизнью свидетеля.

Я находился в задумчивости – копать эту реальность с садистскими или мазохистическими оттенками, или отпустить эту часть повествования без вмешательства.

Ему было не очень интересно про это, это прошлое уже уехало, и ни кровавые мальчики в глазах, ни зарницы былых всполохов прерванных жизней и пожаров не беспокоили его. Он был всего лишь санитаром, и этот пласт лежал в его сознании, как казалось, ровным слоем. И я принял это за знак того, что пока у него нет запроса, это не должно быть нашей темой.

Он вырос после войны в приблатненной среде, типичной для того времени и места, и вырос он самородком, как гриб сквозь асфальт, пробив своей недюжинной энергией многие препятствия. Изменение форм повышенной активности было понятной, но непростой и очень интересной задачей.

Через всю жизнь он пронес странности, как кажется, максимально возможные при любом своем положении. Теперь-то, в своем последнем взлете, он достиг того уровня, когда это уже могло считаться непривычным украшением. Наверняка, где бы он ни работал, о нем перешептывались. Но это как раз – частый феномен. Мне нередко приходится видеть очень успешных людей, выскочивших за пределы возможных оценок, это как раз и является для них одним из стимулов. В его случае сочетание странностей и недюжинной энергии с прекрасной способностью думать и замечать как раз были феноменом.

О чем бы его ни спросить, он задумывается, как будто немного взвешивая вопрос, потом прислушивается к первой канонаде вспыхивавших ответов, сосредотачивается на интересных версиях этой «пристрелки», потом начинает идти по следу. Маленькое расследование – каждый раз своего рода шедевр трезвости и повод лишний раз объяснить, как устроена жизнь.

Вышло так, что по мере нашего знакомства дела у него шли все лучше. Я думаю, он был образцовый крупный чиновник, о котором начальство могло только мечтать. Он брал на себя полную ответственность во всем, что делал, старался решить вопрос по существу, насколько тот был вообще решаем, обладал разумной степенью азарта, тщательности и после основного решения доводил до совершенства бюрократическую сторону.

Все было подписано, согласовано, утверждено и подстраховано отношениями, насколько это было нужно. В своей организации он явно выполнял роль внутренней дипломатической службы. По-носорожьи сопя, он мог обойти всех нужных людей на самом верху, их и было для него немного, всем оказывался нужен, невзначай объяснял, шутил, предупреждал, вносил немалую долю смысла в эту разросшуюся грибницу официоза.

Как шахматист, он любил продумывать на много бюрократических ходов вперед, кто что скажет и почему ответит именно так, он готов был неутомимо объяснять начальству последствия производимых комбинаций. В параллель у него была готова версия происходящего – ясная и трезвая, почти готовая для перевода событий в комикс. Казалось, и тут он был неутомим. Он как будто служил одновременно домовым, добрым ангелом, уборщиком постоянно пополняемых Авгиевых конюшен, курьером дипломатической почты – и всё это в дополнение к роли ответственного чиновника, который, вообще-то, мог бы и не слишком напрягаться. При этом он успевал позаботиться об интересах многих людей, находившихся с ним на одном уровне или ниже, просто так, из спортивного азарта к жизни. В другом раскладе он был бы хорошим механиком, делавшим все на совесть и имевшим добрые отношения с машинами не меньше, чем с людьми. Он и в своей бюрократии был механик.

Все время он решал жизненный задачи, как будто не мог перестать это делать, как заяц, который грызет кору – стоит перестать, и зубы не будут стачиваться, рот нельзя будет закрыть. Его зашкаливающая энергетика, кипящий котел внутри нуждались в спусковом клапане, а тот не всегда справлялся с нагрузкой. Ему стало немного легче справляться с кипящей энергией после того, как он неожиданно для себя увлекся эриксоновским гипнозом, прошел курс тренинга, который я вел, стал поклонником метода и меня заодно. Он извергал на меня реки уважения и благодарности, все время находил какие-то новые слова, рассказывал о неведомых книгах и новом опыте применения освоенных техник.

Клапан на этом чайнике

Мне не давал покоя этот «выхлопной клапан» – я чувствовал себя в ответе за дальнейшее «очеловечивание» моего героя, сброс избытка кипения. Особый вызов состоял в том, чтобы уменьшить количество его слов, не ограничивая самовыражения.

Однажды мы посвятили несколько встреч тому, как еще можно общаться с людьми. Он был самоучкой в лучшем смысле этого слова, получал знания и опыт не столько в расфасованном и отобранном виде, сколько собирая их, где мог. Говорил он не просто много, а столько, что это в принципе не могло поместиться в отведенное им же время. Способность, повышая градус, выплавлять нужное, очень помогала ему, но наступил период, когда стали нужны и энергосберегающие технологии – особенно в общении.

Собственно, «просто общения» у Петра Николаевича не было. На одной из первой сессий я попросил его рассказать об обычном дне, когда он не работал. Он задумался, это оказалось непросто.

Не работать? Я знал, что он сам был не прочь что-то чинить. Две его машины были уже такого класса, что особых возможностей развернуться, засучив рукава, у него тут не было, хотя он понимал в машинах почти все, еще с тех времен, когда они не состояли из готовых блоков.

Он многое сделал у себя на даче, которая была скорее целым поместьем. Масштабы наступали ему на горло, требовали привлечения иных сил. Играть в специальные мастерские было ему не по нраву – он хотел бороться с жизнью, ее создавать и усовершенствовать в реальных измерениях, а не играть в игрушки. Как-то так вышло, что невольное богатство, пришедшее как результат прямых и косвенных бюрократических оплат, стало ограничивать его потребность в активности. Разбирать «Жигули» или соседский трактор до винтика, превращать шесть соток участка в цветущий сад с дворцом – было бы для него полезно. Цивилизация, где самому не надо пачкать руки, была для его перегретого котла очень некстати. Ему постоянно нужны были поводы что-нибудь спасти, и, хотя он делал это на службе, там это было все-таки чересчур интеллектуально. Его голове более, чем хватало, но надо же было загрузить и руки, и тело.

Итак, вернемся к моему вопросу о «простом дне». Петр Николаевич вспомнил, как летел из командировки, и даже в этом, казалось бы, простом мероприятии всплыла какая-то неразбериха. В аэропорту он что-то объяснял, решал вопрос с совершенно незнакомым летным начальством, кого-то слегка стращал, был развернут целый драматургический процесс и воспитание впридачу, и все разрешилось в лучшем виде. Я спросил, а мог ли он не вмешиваться? И случается ли ему иногда себя ограничивать? Вопрос явно поставил его в тупик. Он всерьез задумался.

Этот этап коучинга у нас состоял из простых вопросов. Мне надо было сделать его речевые периоды короче. Это всегда нелегкая и весьма интересная задача, но в нашем случае это получилось. Я ставил вопрос за вопросом, не перебивая, понижая голос, двигаясь к нему и улыбаясь, а он был ко мне внимателен и ценил мою доброжелательность. Мое поведение было нетипично, я обращался к нему по имени-отчеству, с мягкостью, но очень четко, как будто его слегка окликая, пробуждая. И он на это очень хорошо реагировал, как будто приостанавливал свой бег и круто на скаку останавливался. Я как будто вводил особые знаки препинания, и ему стало нравиться говорить короче. Это и вслух проговаривалось как задача. Я прямо спросил его, не хочет ли он стать полегче. Это имело много смыслов, в основном они были вполне ясны и перекликались друг с другом.

Похудеть, говорить меньше, часть речи упаковывать в метафоры, при общении скорее отодвигаться, а не брать собеседника за пуговицу. Мы договорились, что стоит попробовать пропускать одну из трех возможностей вмешаться. То есть начать редактировать себя, а для этого – освоить способность смотреть на происходящее со стороны.

Этим пассажам соответствовали некоторые примеры, шутки. Образ иронического себя, зарисовки возможного, планы ближайшего будущего, которые он мог бы для себя набрасывать, очень понравились ему. Он-то бросался в немедленную сабельную атаку, знал что делать, и как же было обойтись без этого? Разумеется, я искренне высоко ценил его энергию и вовлекаемость в каждую мелочь по дороге, но нам нужно было выработать и другое. Не вместо, а в параллель.

Петр Николаевич (ПН): Два сумасшедших психолога – перебор для нашего департамента.

Леонид Кроль (ЛК): Что вам до них? Представьте, что в вашей «коммуналке» они просто висят на гвоздике. Вспомните свою старую коммуналку: здесь висит забытое корыто, а там стоит велосипед..

ПН: Колоссального удовольствия вспоминать коммуналку не доставляет, там было много проблем, люди очень тяжело жили, они уничтожали сами себя, не то что друг друга.

ЛК: Это то, от чего вы всю жизнь бежите. Но не похоже ли это на то, где вы сейчас? Когда вы начинаете ее вспоминать, вы освобождаетесь от того, что вами сегодня движет.

ПН: Вот вы сейчас говорите на протяжении последних полутора минут, и вдруг у меня внутри все расслабилось и стало легче. Что-то вы точно угадали. Причем это так неожиданно и так понятно! Не вериги, но полтонны веса как будто упали. Полторы минуты! А у меня даже изменился настрой на жизнь и на день. Я когда с вами сижу, я перестаю бежать. Обычно мне куда-то надо успеть, я все время бегу.

ЛК: В этой коммунальной квартире пора сделать генеральную уборку, потому что слишком много накопилось тряпья в шкафах.

ПН: Может, начать с уборки кабинета для начала?

ЛК: Конечно, надо начать с уборки кабинета. Это хорошее дело. Так же, как если мы похудеем, уйдет жирок, холестерин. Нужно, по-хорошему, поехать в санаторий, где проводят чистку организма. Сделать усилие и разок похудеть прилично.

Оказалось уместно его слегка пугать, бережно, с шутками и извинениями, но нам явно не нужна была гипертония и прочие радости переполненного энергией вечного мальчика. Он подбирался, готов был слушать внимательнее и даже давать клятвы по исправлению.

Наверняка многие люди считали его чудовищем, почти прирученным, даже полезным, за выслугой лет скорее безопасным, с точки зрения возможности сойти с ума самому и свести с ума присутствующих. Сделать из него вкрадчивого тихоню вряд ли было возможно, но так далеко мы и не собирались забираться. Тем не менее, кураж новизны стал нашим постоянным спутником. Мы, засучив рукава, взялись за весьма своеобразный тайм-менеджмент.

Это был как будто второй этап работы, потому что первый он прошел, когда занимался эриксоновским гипнозом. Он связывал те успехи с полным избавлением от каких-то болезней, внятно проклевывавшихся и делавших его частым пациентом. Теперь нам стоило попробовать продвинуться дальше.

Снова в примерочной

Я обратил его внимание на манеру носить костюм. Выпрямить его и устрожить было бы непросто, но я предложил ему сделать все возможное для устранения бочкообразности. Казалось, ему не было особого дела до одежды, и, тем не менее, мы провели сеанс коучинга в дорогом магазине.

Было впечатление, что он увидел свою фигуру впервые – он долго сопел, и видно было, что это открытие не из приятных. Я прямо спросил его, хочет ли он отвернуться от увиденного или же можно перед собой эту небольшую проблему поставить и частично ее решить. Последствия у этого очень волевого человека превысили мои ожидания.

По его просьбе мы всерьез задумались о возможных изменениях. Я, как всегда, был сторонником индивидуализации. Специальный анализ показал его иммунологическое отношение к продуктам питания. Физкультура, прогулки, ранее ненавистный бассейн и массажист пришли в его жизнь – для них вполне нашлось время.

Конечно, он стал шить одежду на заказ. Я убедил его, что взгляд на себя в зеркало имеет прямое отношение к связи его стиля с энергетикой, самочувствием и тем, как работает его голова, не говоря уже о производимом им впечатлении.

Я шутил, что моего героя удалось откопать среди рухляди его важных занятий. Он продолжал сопеть, но уже стал из носорога скорее диким кабаном, ему понравилось тереться мощным корпусом о встречные деревья и выкапывать все новые подробности своего быта и облика.

И тут произошла еще одна занятная и отчетливая вещь. Ранее, в ажиотаже рассказа и энергетических наплывов, у него задирались рукава пиджака, с легкостью появлялись пятна на одежде, хотя в целом он был подчеркнуто, по-военному аккуратен. Сам гладил себе брюки и следил за складками. Теперь пиджаки пришли к порядку, заведенному им для брюк, его раздувшийся верх пришел в согласие с низом. Никаких пятен, сползания костюма набок, вылезающих манжет. Да и размахивание руками сильно поубавилось.

Он без особых усилий похудел на десять килограммов, это стало предметом его гордости, а для меня было важно постоянно связывать его реальный вес с усилиями по уменьшению тяжести проявлений в общении, как будто их можно было взвесить.

Пару встреч мы посвятили тому, что в актерской среде называют психофизикой, невербальному тренингу, который также следовало подобрать для него, как и упомянутые детали одежды. Мы старались представить состояния с вытянутой шеей, распущенными крыльями, нам нужно было снять невольные доспехи, в которых он привык гарцевать, не ощущая их тяжести. Мы делали усилия, чтобы выпрямить его и как будто удлинить, дать взгляд сверху и на тело и на ситуацию, а также на лист бумаги.

Бизнес-талисманы

Одним из наших приемов оказалось внедрение талисманов в его карманы. Казалось бы, все очень просто, но это было точное попадание. Здесь сошлись для него несколько смыслов, мотивов, и выбранные предметы оказались хорошими памятками.

В одном из карманов его пиджака поселилась тяжелая гайка. Ее следовало часто трогать, особенно когда предстояло общение. Это стало знаком препинания в «тексте» его поведения: попробуйте изменить такие мелочи, как интонация, артикуляция, и заговорить правильными звуками – многие смыслы начнут меняться сами собой.

В этом незаметном жесте прикасания к гайке было смирение, память, запускавшая небольшой каскад действий: спокойное дыхание, опускание плеч, глаза, смотрящие шире, легкое отодвигание. За этим следовало выученное в наших беседах желание сказать поменьше. Гайка символизировала всё лишнее: привычку быть громким, перебивать, надвигаться, говорить все подряд и повторять для ясности, переформулировать, исправляя, отвечать на все, сказанное собеседником, даже на то, что лишь поддерживало разговор.

В другом кармане поселилась легкая и прозрачная, почти невесомая фигурка. Это был лебедь «Сваровски» – изящный, будто имевший одну лишь форму, без веса. Его тоже следовало потрогать, и это был контраст, напоминание о выборе.

Потом Петр Николаевич рассказывал мне, что, меняя костюм, переезжая из кабинета в кабинет, он прежде всего думал именно об этих предметах. Талисманы эти вытеснили из его карманов и портфеля много лишнего – как-никак, теперь ему следовало концентрироваться на сгущенных паузах и плотности гайки, воплощавшей особенности его привычек.

Убрать лишнее

В коучинге мы стали разбирать его обычный день с точки зрения того, что он мог делать короче, где пунктир мог заменить жирно проведенную линию действия. Сама подробность разбора, обращенность внутрь этой активности и бурного кипения – оказались для него очень интересны. Он разве что не вскакивал, вспоминая множество своих лишних движений, фраз. Обычно его энергия была направлена вовне, на практичные и понятные цели, а тут пришлось иметь самого себя в качестве объекта внимания. Мы открыли фабрику качества, а из него неожиданно получился отличный инспектор по отбору «бракованного материала».

Простой поставленный контроль, шутливая цензура, система часовых, фиксация времени по данному себе заданию, мелкие формы отчета на листе бумаге, да и просто план поведения в ближайшие пару часов были для него новым делом, и он приступил к нему с недюжинным упорством и желанием совершенствоваться.

Мы занялись своеобразной бытовой каллиграфией, я даже попытался внедрить идею о записях на чистых листах бумаги, заведомо иероглифических, где почерк и то, как это пишется, а скорее рисуется, должны были быть важнее собственно содержания. Но это оказалось в нашем случае все-таки мельче реально возможного. Он честно пробовал, но сбивался.

Даже в его лучшей форме, после относительно спокойного дня, настроенности на наш разговор – а это значит, что им были включены все регулировки напряжения, – каждые десять минут он вновь «закипал». Подавался вперед, взмахивал руками, плечи тоже приходили в движение – как-никак, предстоял взлет.

«Вы – дракон», сказал я ему. «У Вас три головы, каждая из которых ждет слова и дышит огнем, это боевая готовность последней степени». Я выдал ему пару чистых листов и попросил написать план на завтра, по трем колонкам, в одной из них было про то, «что случится неожиданного», в другой – текущие и обычные дела, а в третьей – его стратегическое время, планирование, заглядывание в будущее.

В ответ на это он вскинулся и хотел полетать по комнате от возмущения в ответ на мою наглость – планирование «неожиданного». Но я уверенно сказал, что каждый день он вскипает и совершает свои три подвига. Угаданная цифра «три», как норма «бомбовылетов», произвела на него впечатление. Мысль его захватила, и он согласился ее проверить. Результат эксперимента был однозначным – он убедился, что «неожиданные подвиги» продиктованы не столько обстоятельствами, сколько его склонностью к хаотическим вспышкам.

Тогда я попросил его представить, что у него есть ручка переключения скоростей, как в автомобиле, где требуется переключение. Не может же он все время ехать на одной, самой высокой передаче. Эта фактурность картинки привела к неожиданно быстрым результатам – он отчитался, что отработал как минимум три скорости, напряжения и переключения между ними.

Скоро он перестал ссылаться на множество дел и невозможность следить за деталями.

Конечно, он срывался – слишком много приходилось удерживать в голове людей и событий. Но дело даже не только в них. Ведь он был обязан своим успехом этому темпераменту и тщательности, избыточности всех своих проявлений.

Однако по здоровью, возрасту, стремлению к новому ему действительно была необходима существенная перестройка привычек. Он это понимал, и здесь мы с ним были в одной лодке. При всей его норовистости и несхожести наших характеров, при том, что он появлялся с большими интервалами, мы явно двигались с результатами.

Однажды он рассказал мне, что его талисманы и наши встречи очень помогли ему на даче. Он по-прежнему все, что мог, делал там сам. Он заменил всю систему полива, которой вообще придавал большое значение. Раньше из всех шлагов у него фонтанами протекала вода, а теперь не просачивалось ни одной лишней капли. Ему, а не мне принадлежала метафора про то, что почти так же теперь обстоит дело и с его общением.

Не отвечать за все

Конечно, было понятно, что изменить привычки не так уж просто. Однако следует заметить, что если нам удается вместе с клиентом изменить привычки на условные пять – семь процентов, то это уже оказывается очень большим прогрессом.

Еще одной метафорой, которая его «пробрала», оказалось сравнение его – а он к тому моменту уже давно находился на весьма высокой должности – с ресторанным вышибалой. У меня сохранился отрывок этой беседы.

ПН: Почему они меня держат?

ЛК: Они что, дураки? Зачем им на ваше место ставить какую-то формальную сволочь? Им удобно с вами. Вы, при всех своих талантах, похожи на генерала, который вместо швейцара стоит на входе в заведение. Вышибает ненужных посетителей. Какая разница владельцу ресторана, что у него в галунах работает умный человек швейцаром? Наоборот, ему повезло – человек работает на зарплате швейцара. Вы а) прекрасный вышибала и б) апостол Петр, который людей сортирует. И с) – еще заходит в ресторан и учит их, как им правильно работать. Учит их старорежимным порядкам, которые они забыли.

ПН: Почему старорежимным? Мы говорим о науке управления.

ЛК: При чем здесь наука управления? После того, как сделано хорошее дело, вы объясняете, как хорошо оно сделано. Кто же такому тонкому этикету кого учит? Это старая культура, которая совмещает человеческую ткань и бюрократическую. Никто больше этого делать не будет. В основном все сидят в своих углах, подворовывают. А вы стоите у дверей и счастливы, что свежего воздуха много, люди приходят, с вами здороваются, вы фактически такой дух этого места. Дух этого шикарного ресторана.

ПН: (смеется) Да, похоже, при очень хорошем ресторане! Конечно, вы меня озадачили! Но тогда встает вопрос: послать их всех и жить, как хочется?

ЛК: А вы практикуете те пятиминутки для расслабления, о которых мы договаривались?

У нас появились схемы стратегических действий и тактических решений на неделю, особые диаграммы отношений. Мы стали прикидывать, сколько общений, фраз, улыбок, предложений нужно каждому из начальников, учитывая его характер. Понимая всю условность и игровой характер этой части обсуждения, мы все же нашли способ выйти исключительно из режима, который подразумевал необходимость все время быть начеку, просчитывать запасные варианты, устраивать обходы, питать непосредственное чувство контакта и сопричастности, включенности во все происходящие процессы постоянно.

Мы иногда посмеивались над девизом «Я отвечаю за все», понимая как силу и притягательность этой установки, так и невозможность полагаться постоянно исключительно на нее. Можно сказать, что мы работали над гибкостью, над умением быть разным.

Мы вошли в раж своеобразного фитнес-клуба, и спортивная составляющая оказалась задействована в полной мере, хотя и в своеобразной форме – мы занялись невербальным тренингом. Нужно было видеть, как этот крупный, мощный, немолодой человек преображался, «зеркаля» одного из его частых оппонентов, пересаживаясь на его место и воспроизводя интонации и речевой рисунок. Выражения лица, примеряемые одновременно с этими движениями, попытки воспроизвести манеры смотреть и морщиться приводили к градом льющемуся поту, улыбкам и находкам. Благодаря нашим усилиям ему удалось сделать много тех мелких и тонких движений, которые были бы возможны на дачном участке или в спортивном зале (в который он все равно не ходил). Попытки попасть в тон и такт изображавшихся людей приводили к явному уточнению настроек, резонансу с ними. Это давало возможность лучше чувствовать других и себя, меньше говорить и разгружать энергетику, казавшуюся нам обоим избыточной и во многом данью старым привычкам. Я еще раз убедился, как важно сделать шаг в сторону от обычных, стереотипных крупных деловых жестов, от прямых советов.

Быть не как все

Были и прямые житейские результаты. Например, Петр Николаевич совершенно перестал употреблять алкоголь. Нашлись способы отказываться, никого не обижая и не выпадая из мужской компании, и к тому же он открыл особое удовольствие уходить вовремя и проводить вечер по-своему. Мы подробно проработали «справку», которую он мог устно предъявлять, не чувствуя себя ни слабым, ни постаревшим, не рискуя выпасть из нужного круга. Тут была и ирония к себе, и сожаление, и гордость, и возможность поработать в уголке, предъявив результаты наутро. Оказалось, что желание индивидуальности и возможность построить новый образ были сильнее и интереснее, чем опасение сойти с общей тропы.

Нам нужны были признаки другой жизни, и тот факт, что она была возможна, занимал его и давал энергию для поиска мелочей. Здесь проверялись те самые тонкие подстройки. «Быть не как все» – добавка в целое поведения, с этим опасно переборщить, как с любым витамином, но этого довольно часто не хватает. Как и в случае с настоящими витаминами, здесь нужен подбор, выбор, адаптация к поведению как целому. Но то, что ранее очевидное разбирается на части, рефлексируется, анализируется, меняется, уже само по себе приводит к хорошим результатам.

Нам удалось отстраниться от привычного бытового поведения, и когда мы к нему вернулись, то трезвость взгляда заметно увеличилась. Опершись на одну трезвость, мы выиграли и в другой.

За возможность отказаться от алкоголя он благодарил меня в свойственной ему экспрессивной манере. Этот результат был тем приятнее, что эта тема специально как проблема не предъявлялось и не прорабатывалось. Стоит заметить, что это как раз и является особенностью коучинга, когда ряд вопросов решается гораздо проще при косвенном касании, в параллель с чем-то другим, не вызывающим сопротивления и не кажущимся драматичным.

На эти изменения перенаправлена была часть его азарта, здесь он мог самоутверждаться. Время от времени он, шутя, докладывал мне о достижениях.

Уменьшилось количество ответственных командировок, так как выяснилось, что они не были основным, за что его ценили на работе. Избирательность активности только пошла на пользу его служебному образу.