Читать онлайн Мир нарциссической жертвы. Отношения в контексте современного невроза

Нарциссизм, нарциссическое расстройство личности —

расстройство личности, характеризующееся убежденностью в собственной уникальности, особом положении, превосходстве над остальными людьми; завышенным мнением о своих талантах и достижениях; поглощенностью фантазиями о своих успехах; ожиданием безусловно хорошего отношения и беспрекословного подчинения окружающих; поиском восхищения окружающих для подтверждения своей уникальности и значимости.

Нарциссическая травма —

специфический след в личности у тех, кто воспитывался нарциссическими людьми или просто имел слишком много травматического опыта взаимодействия с ними. Представляет собой повышенную уязвимость к стыду, а также трудность в поддержании границ между собой и окружающими людьми. Большинство людей с нарциссической травмой либо так же, как нарциссические личности, вкладывают много сил в поддержание ощущения своей сверхзначимости, либо склонны безропотно выполнять прихоти окружающих, боясь сталкиваться с их гневом.

Между тем, в отличие от личностей с патологическим нарциссизмом, нарциссически травмированные люди сохраняют достаточный уровень рефлексии, чтобы иметь возможность осознавать собственные зависть, стыд и вину.

Нарциссическая жертва —

человек, находящийся в отношениях с личностью с выраженными нарциссическими чертами (нарциссических отношениях).

Эпоха нарциссизма

Существует такое понятие, как «современный невроз». Это значит, что в каждом времени, в каждом веке история и культура человеческой цивилизации складываются таким образом, что родившиеся в это время дети будут обладать общими чертами, закономерностями в поведении, которые появились в связи с особым стилем воспитания и условиями развития. Наш век считается веком нарциссизма, когда проявление нарциссических черт встречается у большинства. Говорят даже об «эпидемии нарциссизма».

Мы, современные взрослые люди, которые ищут отношений и вступают в них, – дети одной и той же эпохи, одной и той же культуры. Думаю, что это справедливо только для детей европеизированных стран. Культура Азии или Африки, культура малых, оторванных от общих тенденций, народностей обладает своими специфическим чертами. У них наверняка есть свои, особые неврозы.

Эпидемия нарциссизма – это про цивилизованное общество, которое может пользоваться всеми современными достижениями науки и техники, с размытыми границами, большой свободой, доступностью самых разнообразных знаний. Огромное информационное поле, которое доступно каждому современному человеку, оказывает на него влияние, хочет он того или нет. В этом информационном поле есть цели, к которым нужно стремиться, ценности, на которые нужно опираться, шаблоны поведения, которым нужно следовать. Их сообщают нам родители, учителя, сверстники. Мы занимаем место в социуме согласно тому, насколько соответствуем этим шаблонам, и можем претендовать в мире лишь на то, чего заслуживаем, исходя из нашей «правильности» или «неправильности».

Яркий пример нарциссических требований мира – «американская мечта». Американец может считать себя успешным тогда, когда он достиг определенного уровня богатства. США, что интересно, отходят от этого стереотипа: сказываются десятилетия привычки к психотерапии. Но сам посыл очень живуч: нужно пройти путь от обычного человека до того, кто решает судьбы мира, потому что у него очень много денег. Ни Стив Джобс, ни Генри Форд не были бы так популярны, если убрать из их историй материальную составляющую. Они остались бы гениальными, яркими личностями, но не были бы так интересны. Современные идолы – это богачи.

Есть довольно простой шаблон, который предлагает схему действий для обогащения: рискуй, много работай, делай все идеально, будь лидером. В общем, эти четыре совета даются в большинстве книг по саморазвитию, дальше частности. Этот шаблон невыполним, потому что описывает плоскую реальность, предполагая, что человеку нужно лишь приложить усилия – и он изменится. Миллионы и миллиарды людей обвиняют себя в лени, считая ее единственной причиной своего несоответствия требованиям.

Этот шаблон сплошь состоит из дыр. Что делать с усталостью? С негативными чувствами? С недостатком ресурсов? С ошибками и поражениями? Вообще со всей психической реальностью, которая не вписывается и никогда не будет вписываться в слишком маленький для нее шаблон?

Есть такая категория клиентов, которые приходят на психотерапию не затем, чтобы познавать себя, а затем, чтобы заставить себя быть кем-то другим. Часто это предприниматели, менеджеры высокого звена, работающие на себя специалисты. Они считают себя неэффективными и нуждаются в том, чтобы убрать помехи в своей личности.

Денис, например, приходит за коучингом: ему хочется понять, почему его цели не выполняются или выполняются медленно. Он топ-менеджер и работает с большим напряжением. Он очень худой, видно, что мало спит, он всегда делает записи и всегда отказывается от чая. Его цели не выполняются потому, что они неадекватны: он хочет слишком много, слишком быстро и слишком ненавидит себя за промахи. У него недавно родился третий ребенок в браке, который ему не нравится. Его отец тяжело болен. Денису очень плохо, и он уходит в работу в том числе для того, чтобы отвлекаться. Рабочее напряжение, ощущение себя неудачником, мысли о том, что его жизнь должна быть какой-то другой, на самом деле относятся не только и не столько к работе, но, когда они спроецированы на нее, их легче переносить. Идея профессиональной успешности становится сверхзначимой, потому что это выглядит самым простым. Если Денис поймет, что это невозможно в том виде, в каком он себе это представляет, то ему придется переосмысливать и другие стороны своей жизни и проживать много боли, от которой он так хорошо отстраняется.

Лена обращается на терапию с вопросом о познании себя и своего предназначения. Ей кажется, что она была бы более успешна, у нее не было бы сомнений и лени, если бы она точно знала, для чего предназначена. Поиск такого дела в немалой степени связан с культурой, в которой она живет: ее круг общения – «люди, интересующиеся саморазвитием», грубо говоря – психолого-эзотерическая тусовка с усредненными требованиями к тому, как жить правильно. Много прочитанных книг, много посещенных тренингов, много уверенности в том, что она уже осознанная и развитая. Только вот ощущения своего предназначения у Лены нет, а по требованиям быть должно. Ради этого самого предназначения Лена недосыпает, потому что медитирует по утрам, занимается спортом для тренировки силы воли и использует разного рода аффирмации. В результате она уходит все дальше и дальше от того, чтобы слышать себя настоящую, со своими реальными чувствами и потребностями, и вопрос с предназначением никак не сдвигается с места.

А Костя услышал в компании молодых предпринимателей о бизнес-гуру, который меняет сознание, и люди становятся миллиардерами. На этого гуру денег у Кости пока нет. Он пытается сохранить и развить свое первое дело, пока его знакомый открывает филиалы по всей стране после встречи с этим самым гуру. Костя игнорирует тот факт, что у его знакомого отец – крупный предприниматель и у них совершенно разные входные ресурсы. Косте кажется, что если бы он был усерднее (а еще, конечно, если бы я работала лучше), то и он был бы таким.

Так как мир нарциссичен, в качестве основной формы взаимодействия между людьми он предлагает конкуренцию. Конкуренция проникает во все сферы жизни, подменяя собой другие формы взаимодействия: близость, обучение, партнерство, совместное исследование. В любых отношениях словно всегда стоит вопрос сравнения. Мы конкурируем с друзьями в том, кто из нас лучше справляется с трудностями, с возлюбленными – за власть, с незнакомцами – за право на социальное внимание и одобрение. Родители конкурируют с помощью детей. Дети – с помощью игрушек, одежды, родителей. Позже можно конкурировать посредством оценок или количества друзей, еще позже – количества денег и идеальной семьи на страницах «Инстаграма». В отсутствие явных конкурентоспособных качеств можно конкурировать в количестве проблем, в болезнях и несчастьях.

В основе такой конкуренции лежит тревога, человек переживает, что для него не будет места в этой жизни, если он не станет самым лучшим.

Гарантию такого места дает только выигрыш с перевесом, то есть такой выигрыш, в котором даже сомневаться не приходится, потому что все остальные остались далеко позади. Это делает конкуренцию нездоровой: в нормальных отношениях конкуренция тоже есть, но она не предполагает победу в отсутствие других участников. Нарциссический же опыт диктует необходимость задавить, обесценить, уничтожить соперников, чтобы выигрыш был однозначным. При неустойчивой самооценке присутствие конкурента – хотя бы в зоне видимости – означает, что победа сомнительна.

Нездоровая, навязчивая конкуренция будет занимать большое место в нарциссических отношениях. Приз в этой конкуренции – нарциссическое ощущение собственной правоты, которое снижает тревогу.

Аня в отношениях с Владом, и это нарциссические отношения. Яркий нарцисс там Влад, Аня воспринимает себя как жертву нарциссизма. Ей многое тяжело в этих отношениях: терпеть его насмешки или приступы гнева, соответствовать требованиям, выдерживать магическое мышление. Она пытается научить его быть более терпимым и рациональным. Каждый раз, когда его приметы и суеверия не срабатывают, она обращает на это внимание и подсмеивается над ним. Даже публично она может отпустить комментарий типа: «Ну, Влад же сегодня в счастливой рубашке, пусть он и договаривается о скидке». Влад, разумеется, бесится, и это для Ани небезопасно, но она все равно так делает. Аня чувствует, что он относится к ней как к необразованной простушке. Влад чувствует, что к нему относятся как к дурачку. Они конкурируют друг с другом за то, кто же из них имеет право считаться полноценным человеком.

А Настя с Женей конкурируют за друзей: при встречах дружеских компаний между ними всегда происходят вспышки ссор – Настя плачет, Женя в бешенстве уходит. Настя, оставшись наедине с другими людьми, много жалуется на свою жизнь и разоблачает Женины секреты, выставляя его насильником и альфонсом. Женя действует более прямо, при следующей встрече очевидно контролируя Настин алкоголь под соусом «опять напьешься и будешь вести себя как дура». При этом наедине друг с другом они вполне способны на уважение и взаимную преданность. Врагами они становятся только при наличии зрителей.

Нарциссическая семья

Нарциссическую травму можно получить и в отношениях с родителями. Опыт отвержения детей и детских потребностей в родительских семьях разнообразен и может быть продиктован очень разными по контексту ситуациями.

Мать или отец могут предъявлять невыполнимые требования к детям потому, что предъявляют невыполнимые требования к себе. Это так называемые «фасадные» семьи. Для них очень важно впечатление, которое они производят со стороны, социальная оценка семейной жизни. Дети в таких семьях – это угроза: живой и реальный ребенок неизбежно сообщает в мир информацию, которую взрослые хотели бы скрыть. Это происходит и на словах, и в поведении: ребенок может просто рассказать о том, что родители ссорятся, а может часто болеть или плохо учиться, что также разоблачает реальное положение дел в такой семье. Поэтому к ребенку предъявляются требования по поддержанию фасада – иллюзии, созданной взрослыми, ценой отказа от реальных чувств и потребностей. Часто дети в таких семьях не имеют права уставать, не должны иметь социальных трудностей или трудностей в развитии, не должны быть грязными, испытывать аффекты или болеть. Маленькие идеальные штрихи к портрету идеальной семьи – вот какова их функция.

Бывает, что такой посыл исходит не от обоих родителей, а лишь от одного. Тогда ребенок оказывается в одной лодке со вторым родителем и теоретически может обратиться к нему за поддержкой, но на деле бывает так, что ко времени появления детей второй супруг подавлен стремлением партнера к поддержанию видимой идеальности. Часто через какое-то время он начинает сознательно или бессознательно бунтовать, демонстрируя социально неприемлемое поведение (задерживаться ночами, пить), теряет стабильный доход или тяжело заболевает. Жизнь ребенка это не улучшает, а наоборот. Покачнувшаяся идеальная картинка увеличивает требования к оставшемуся подконтрольным члену семьи (ребенку), и давление на него только усиливается.

Получается, что чувствовать себя нужным и любимым такой ребенок может, лишь демонстрируя нужное матери или отцу поведение. От остального он должен отказаться. Правильное поведение встречается ликованием, похвалой, гордостью, когда ребенку говорят «ты самый лучший», или снижением напряжения внутри семьи. Неправильное поведение встречает разочарование, холод, агрессию и комментарии «мне за тебя стыдно». Происходит распад: ребенок может чувствовать себя либо прекрасным, либо ужасным.

Отец Лизы по мере ее взросления пил все больше и все больше отдалялся от семьи, становясь неадекватным и в опьянении, и в трезвые минуты. Мать мирилась, боролась, жалела, героически спасала, рожала новых детей. Отец со временем становился все тяжелее, мать – все слабее, и естественным образом часть функций по уходу и спасению легла на старшую дочь. Лиза помнит, как мать со слезами благодарила ее за помощь по доведению невменяемого отца до дома, как она говорила дочери «как бы я без тебя». Лиза этим гордилась. При этом ей запрещалось в своей жизни иметь хоть какие-то трудности, поскольку у матери и так было достаточно проблем. У Лизы медаль, красные дипломы, спортивные кубки. Игнорируя свои настоящие чувства, в своих взрослых отношениях она мазохистически молчит о потребностях и нарциссически считает, что для отношений она всегда делает больше партнера. Психически стабильные мужчины с ней не уживаются. Это как бы беспокоит Лизу, но не очень: главная ее функция по-прежнему «мамина гордость» и «укор отцу, потому что дочь без его помощи вышла такой замечательной».

У Вовы все проще – ему просто ничего нельзя. Нельзя болеть, злиться, увлекаться чем-либо, нельзя с кем-то ссориться и к кому-то привязываться тоже нельзя. Он – наследник семейного бизнеса, он должен хорошо учиться и оправдывать ожидания. Но какие именно ожидания нужно оправдывать – не совсем ясно. Если он учится на одни пятерки – он ботаник, если у него сложности с учебой – дебил. Если он много работает – то он себя гробит, если отдыхает за сериалом – бездарь. Вова привык, что любой его контакт с собственной семьей приносит боль, и «отрастил» броню, которая делает его невосприимчивым не только к словам родителей, но и вообще ко всему. Он выглядит неживым и чувствует себя так же. Он не может радоваться, грустить, сопереживать кому-то. Остались только аффекты: зависть, ярость, ревность. Другие люди ему неинтересны потому, что у него нет внутренней жизни, которая наполняла бы отношения. Он эгоистичный и манипулятивный руководитель, равнодушный и требовательный партнер. Основное содержание его жизни – это напряжение, связанное с попытками сделать хоть что-то, чтобы внутренний критикующий голос замолчал. Иногда, если случайно он воспроизводит нужное поведение, его хвалят, и на несколько часов он может расслабиться. Потом все начинается по новой (обычно с присловьем «стоило только тебя похвалить»).

В этих историях есть хотя бы награда за правильное поведение, когда ребенок в действительности может чувствовать себя любимым, хоть и не очень долго. Бывает, что значимый взрослый в принципе не способен любить или ему трудно любить именно этого ребенка.

Так бывает, когда беременность и рождение происходят случайно, или не с тем партнером, или когда рождение ребенка сильно меняет жизнь в худшую сторону.

Материнский инстинкт, который заставляет женщину любить своего ребенка, каковы бы ни были обстоятельства, – миф.

Женщина может не хотеть детей вообще, потому что это мешает ее свободе и карьере, но согласиться на уговоры мужа и давление общественности. Или она может любить другого мужчину, а забеременеть случайно. Гормональный сбой после беременности может наложиться на стресс, связанный с серьезными и необратимыми изменениями в жизни, и тогда депрессия и апатия матери не даст ей почувствовать радости и любви в контакте с ребенком. Что бы он ни делал и каким бы он ни был, ребенку может оказаться не по силам изменить мать и научить ее чувствовать по-другому.

Хорошие чувства к ребенку также могут оказаться недоступны, если с ним связаны травматические переживания: насилие, например, или измена мужа во время беременности. На ребенка в таком случае переносятся чувства, которые небезопасно испытывать к источнику травмы: страх, гнев, презрение, ненависть. Эти чувства могут быть настолько сильными, что мать не может с ними справиться и переносит их в отношения с детьми.

Также любви нет места, когда появление ребенка актуализирует у матери или отца страх смерти. Так бывает, когда беременность связана с тяжелым физическим состоянием и угрозой жизни, когда появление нового члена семьи осложняет ситуацию до уровня выживания, когда рядом есть кто-то, от кого исходит прямая угроза. Прошлый опыт также может пугать: дети и внуки блокадников Ленинграда или участников военных действий часто говорят о страхе смерти, который был передан им их предками, – в невыносимых условиях появление детей действительно уменьшало шансы на выживание взрослого.

Бабушка Иры – свидетель битвы на Курской дуге. Это страшный опыт, опыт массовых смертей, опыт выживания на грани. Она больше не может быть нормальной: сломанная психика не дает ей возможности испытывать чувства, для которых нужна безопасность, – привязанность, нежность, любовь. Мир для нее – военные действия. Свою дочь, мать Иры, она так и воспитывает. Так она воспитывает и внучку Иру, когда та появляется на свет. Маленькая девочка каждый день наблюдает войну между матерью и бабушкой, войну не на жизнь, а на смерть, в которой ей нет места. Ира мечется между желанием привлечь все же к себе так необходимое ей внимание и потребностью замереть, чтобы не убила шальная пуля. По мере взросления паттерны не меняются: Ира так же либо замирает в страхе, либо привлекает внимание своей яркостью, эксцентричностью, талантом. У нее много страхов, маскирующихся за внешней уверенностью. Она фанат контроля, тиран и деспот в собственной семье. Если что-то идет не так, как Ира хотела и планировала, то изнутри у нее поднимается волна гнева, в глубине которой всегда находится страх смерти. Детей у Иры нет.

А Соня – дочь насильника. Татарская семья ее матери выгнала юную девушку за позор, нанеся двойную травму: жертва изнасилования, она не встретила поддержки и помощи, ее наказали и изгнали. Несколько раз она пыталась избавиться от беременности, потом – от ребенка. Не получилось. Мать смирилась с Соней, но чувствовать к ней что-то, кроме злости, так и не научилась. К облегчению их обеих, мать и дочь больше не общаются. Но Соня по-прежнему не выносит ни малейшего недовольства: она до сих пор словно чувствует, что ее в любой момент могут убить. Главная цель Сони – защититься и сохранить себе жизнь.

Отец также может нанести нарциссическую травму. Он может быть отстраненным, погруженным в дела, работу, хобби, алкоголь или болезнь. Отвержение ребенка может и не быть прямым: отец может демонстрировать дочери или сыну радость от их существования, готовность играть или помогать, но его может быть просто очень мало. Ребенок с его магическим мышлением трактует постоянное физическое или эмоциональное отсутствие отца рядом как отвержение, причина которого находится в нем самом. Отстраненная мать также дает ребенку нарциссический опыт.

У ребенка 90-х Оли все воспоминания о детстве – это приступы тревоги за отсутствующих мать и отца. Чтобы заработать, папа торговал мясом, мама таксовала, оба возвращались домой поздно. По телевизору и в газетах говорили о беспределе. Оля каждый вечер проводила у двери в квартиру в ожидании звука лифта и не понимала, почему ее оставляют одну и почему забота о ней ставит под угрозу жизнь ее родителей (так говорила мама: «тебе же нужны книжки в школу и новая одежда, поэтому мы с папой должны работать»). Выросшая Оля не допускает, чтобы о ней заботились, не признает своей слабости и все на свете может сделать сама. Близость и зависимость от другого человека она не выносит. Она ненавидит женщин за слабость, мужчин за риск, мир за несправедливость.

Травмировать нас могут и собственные чувства. На пути своего развития каждый из нас встречается с новым миром, для познания которого нужен взрослый: сообщить названия предметов и их функции, научить поведению, которое будет обеспечивать нашу безопасность, сориентировать в социуме. Все в новинку для новорожденного, и до конца жизни мы будем встречаться с чем-то таким, чего нет в нашем опыте. Если рядом есть кто-то, кто может нас сориентировать, то это новое можно сделать частью безопасного мира и научиться этим пользоваться.

Собственный внутренний мир, мир чувств и эмоций – это тоже нечто абсолютно новое для ребенка. Встречаясь со своими эмоциональными реакциями, дети не знают, нормально это или ненормально и что теперь с этим делать. Если взрослый рядом не готов объяснять, утешать, регулировать – то эмоции становятся пугающими и психика стремится к их подавлению. Например, очень часто это происходит с чувством стыда: вместо того чтобы поддержать и утешить, взрослый усиливает стыд. Это тоже нарциссическая травма: стыд, который говорит нам о том, что с нами что-то не так, не может быть пережит и поэтому вытесняется, а мы начинаем прикладывать усилия для создания такой личности, которая стыда будет лишена.

Колин отец ушел из семьи, когда сын был еще маленький, и больше с Колей не общался. Мать осталась в сильной обиде на бывшего мужа, но он был недосягаем, а Коля – досягаем. Потребность матери в том, чтобы перед ней раскаялись и извинились, привела прямо-таки к культивации стыда в этой семье: малейший промах сына воспринимался его матерью как возможность осуществить воспитательные меры, заставить Колю стыдиться и тем самым вырастить из него лучшего человека, чем был его отец. Меры, конечно, возымели противоположный эффект, и теперь Коля от стыда (и ответственности) бегает. Мать разочарована, отец так и не объявился, а у Коли нет возможности стать счастливее – слишком много сил уходит на поддержание иллюзии того, что все и так хорошо и стыдиться ему нечего.

Травмировать может не только отсутствие любви, но и слишком сильная любовь. В семьях матерей-одиночек, например, женщине может казаться, что отношений с мужчиной она больше не хочет: они небезопасны, причиняют боль. В этом случае все нереализованное возбуждение размещается в детско-родительских отношениях. То же самое бывает, когда брак не очень удачен и мать или отец выбирают строить отношения с детьми, а не друг с другом.

Тогда ребенок становится сосредоточением взрослых надежд на идеального партнера. Он должен радовать родителя, не перечить ему, не злить и не расстраивать, всегда быть доступным для потребностей взрослого, должен им восхищаться, должен в первую очередь хотеть проводить время именно с ним. Такая любовь насильственна. Она отрицает право ребенка на непереносимые для родителя чувства и потребности.

Маша, например, должна быть в папу влюблена. Из семьи ушла мама, когда дочери было уже тринадцать. Вернее, родители развелись, и подростку предложили выбрать, с кем жить. Маша выбрала отца – то ли из жалости, то ли потому, что между ними уже в то время существовали особые отношения, в которых матери места не было. Долгие годы они жили вдвоем, да и теперь, когда у Маши своя семья и две дочери, она покупает ему квартиру рядом, чтобы папа мог ей помогать с детьми. Своей жизни у папы нет. У Маши, в общем, тоже. Она не имеет права даже подумать об этом, даже допустить мысль о том, что хочет проводить время наедине со своей семьей. По этой причине от мужа и детей Маша отдалена, но понимать это – значит ставить под угрозу отношения с отцом, поэтому Маша обвиняет мужа в холодности и других семейных проблемах. Эта запутавшаяся женщина мучается от необходимости выбирать отца, хочет близости с мужем и детьми, но выбор уже сделан. Ей остается только обесценивать своего реального партнера и считать папу главным источником счастья, чтобы хотя бы так этот выбор был оправдан.

Дети с затяжной тяжелой жизненной ситуацией в детстве также могут развивать нарциссические черты в качестве защиты, которая помогает им выжить в плохих условиях. Например, если родители постоянно ссорятся и ситуация близка к разводу, ребенок может брать всю ответственность за происходящее на себя. Это тоже нарциссизм.

Каждому ребенку свойственно магическое мышление, основанное на его ощущении себя центром мира. Когда отношения между родителями плохие или осложняются ситуацией, с которой взрослые не справляются (безденежье, болезнь, неудачи, депрессия), то именно ребенок может чувствовать себя обязанным ее разрешить. Ничего реального он сделать не может, но может пользоваться магическим мышлением, придумывая своеобразные «сделки» с реальностью. Если я буду хорошо учиться, то мама поправится. Если мой отец вернется сегодня домой, то я буду хорошо себя вести и больше никогда не скажу ему ни одного плохого слова. Если я буду носить только это платье, то все будет хорошо.

Иногда в таких идеях в качестве второй стороны присутствует Бог, но не обязательно. Выдуманные ребенком причинно-следственные связи, в которых поведение взрослых зависит от его поведения, помогают ему ощущать иллюзию контроля, выполняют функцию самоуспокоения тогда, когда взрослые о нем позаботиться не в состоянии. В норме умение позаботиться о себе – хорошее качество, но здесь оно завязано на идее грандиозности, гиперответственности. Когда ребенок вырастает и ситуация, в которой развилось такое восприятие, исчезает, паттерны остаются. Часто к ним добавляются взрослые манипулятивные стратегии, а сама причина – ощущение мира хрупким и полностью зависящим от поведения – уходит глубоко в бессознательное.

Юля, которая пережила развод родителей, не может переносить большую часть чувств окружающих ее близких людей. Ей плохо, если кто-то рядом расстроен, злится, грустит, обижен, разочарован, находится в отчаянии. Юле кажется, что эти чувства обязательно приведут к катастрофе, к распаду отношений. Поэтому она всеми силами делает так, чтобы близкие ей люди были счастливы – точнее, демонстрировали ей счастье, потому что на самом деле быть счастливым постоянно невозможно. Она бывает настойчивой в этом до насилия, запрещая своей семье любые негативные переживания. У нее широкий ассортимент уловок: от интроекций о позитивном мышлении до манипуляций своим здоровьем и прямой агрессии. Например, ради мужа, который был подавлен неудачей на работе, Юля развернула целую кампанию. Сначала она организовала ему совместный отдых в санатории, где постоянно привлекала его к развлекательным мероприятиям. Потом затащила его на лекцию известного лектора, где рассказывали о том, что плохие мысли привлекают плохие события. Целыми днями Юля щебетала, смеялась, приглашала мужа танцевать или заниматься живописью, а когда он наконец сорвался – заболела от расстройства. Муж, не развеселившийся от ее активности, все же изобразил для нее приподнятость из чувства вины. Юля при этом считает его неблагодарным, неспособным на эмоции и эмпатию, возможно – психопатом.

Нарциссизм, в основе которого лежит искажение реальности, также развивается у детей насильников, людей с психическими расстройствами, зависимых, неизлечимо больных. Это же характерно для тех, кто попал в тяжелую жизненную ситуацию: оказался в детском доме, в эпицентре военных действий. Реальность в этом случае слишком сложна и болезненна. Для детей в принципе характерен уход в фантазии, которые помогают пережить тяжелые моменты практически без вреда для психики. Но если в этой реальности есть стыд, то фантазии могут обретать гиперкомпенсирующий характер, помогая ребенку это переживание подавлять.

Это могут быть фантазии о мести, о своей невиновности, о суперспособностях. Дети фантазируют о том, что умеют летать, что могут пускать из глаз лазерные лучи или бегать быстрее всех. Современная культура супергероев дает много пищи для таких фантазий, самое главное в которых – неуязвимость героя для своих обидчиков и возможность безнаказанно творить возмездие тем, кто обижает маленьких и слабых. Правда, бывает, что уже в детстве в придуманном образе нет черт великодушия и заботы о слабых, а есть лишь функция агрессии и разрушения.

По мере взросления эти фантазии становятся все менее безобидными и могут превратиться, например, в фантазию о себе как о сверхчеловеке, гении, о том, кому суждено сыграть большую роль во всемирной истории. Часто это служит оправданием агрессивности и неадекватного поведения. Часто в грандиозной идее содержится элемент посредничества: тогда человек не Бог, а глас Бога, тот, кто слышит его голос и призван сообщить об этом другим. Пророки, помощники лидеров сект, религиозные фанатики – это часто изнасилованные или травмированные в детстве люди, которые таким образом освобождаются от агрессии, накопившейся в болезненном детстве. Материальная выгода при этом не так важна (в отличие от тех же психопатов, для которых этот вопрос первостепенен).

В таких идеях всегда содержится агрессия. Даже если это идея о Спасителе – то он с огненным мечом.

Саша – человек мира, он живет в Индии, Непале, Вьетнаме, Лаосе. Строгий веган, йога-практик, он на протяжении последних двадцати лет поддерживает целибат. Для его учеников и последователей это часть практики по очищению. На самом деле у Саши есть намерение зачать божественное существо, для чего ему необходимо еще десять лет жить в строгости. Мать для своего божественного сына он подбирает уже сейчас, создавая вокруг себя окружение из молодых и красивых женщин, которые его обеспечивают и обслуживают. Он не занимается с ними сексом, но эксплуатирует по полной программе. Они живут все вместе и вместе занимаются практиками, быть с другими партнерами этим женщинам запрещено. Если кто-то из женщин покидает этот табор – то дело в ней: конечно, она не выдержала соблазна мирского и теперь недостойна даже называть вслух имя Учителя (он, кстати, обещает им всем, что даже за плохие мысли о нем они будут кармически наказаны). Саша живет по одностороннему принципу «око за око»: то есть он никому ничего не должен, потому что свят, а за зло в его сторону обидчик должен заплатить. Например, человеку, случайно выбившему Саше зуб, Саша выбивает зуб (на самом деле зубы, потому что справедливость у Саши какая-то такая) уже намеренно.

Саша из небольшого рабочего городка, сын рано умершей матери и отца-алкоголика. У него стальная конструкция в позвоночнике и несколько штифтов в костях от постоянных избиений. Он считает, что это карма, конечно, что такое детство его очистило, что это аналог страданий Христа. На самом деле он изувеченный, озлобленный и мстительный социопат.

Правильные декорации

Вернемся к отношениям. Старые травмы всегда стремятся к завершению. Психика стремится к отработке болезненного материала. Чтобы раны зажили, нам нужно получить возможность по-другому отреагировать на прежнюю ситуацию. Мы стремимся испытать новые чувства к старой проблеме и поэтому бессознательно ищем и выбираем людей, рядом с которыми наша травма всплывет и мы наконец сможем пережить ее по-другому. А кто лучше, чем человек с нарциссизмом, способен воссоздать для нас травму нарциссического отвержения, поднять со дна психики нарциссический опыт?

Мама Иры – психопатка, которая выбрала для любви одного из своих троих детей, а остальных отвергала. Ира в любимчики не попала и достаточно наслушалась про то, что она некрасива, что могла бы поменьше есть, что растет слишком быстро и вообще мать позорит. Сейчас Ира замужем за человеком из другого социального круга, который Иру воспринимает как не самую удачную елочную игрушку, которая висит на самом видном месте. Ей нужно ходить с ним на приемы и деловые обеды, нужно красиво одеваться, нужно вести себя с достоинством, которое выигрышно дополнит образ мужа. У нее не получается, конечно, так он ей говорит. Вкус у нее плохой, фигура некрасивая, манеры провинциалки, и вообще она его все время перебивает и позорит перед людьми.

А у Лены отвергающий папа, который много лет живет на две семьи. Он вроде и любит дочь, но никогда не находит для нее времени – во всяком случае, столько времени, сколько бы ей хотелось. В детстве она считает, что все дело в ней и старается его привлечь и удержать, горько рыдая, когда у нее это не получается. К подростковому возрасту она решает, что отец сам во всем виноват, и перестает с ним общаться, считая свои чувства к нему угасшими и не имеющими значения. У нее нет постоянных отношений, но те отношения, что были, – с командировочным, с вахтовиком, с трудоголиком, с отцом-одиночкой. У всех ее партнеров тоже всегда не хватает на нее времени, их она тоже ненавидит и вычеркивает из своей жизни, как отца.

У Дениса все не так очевидно: семья хорошая, родители любят друг друга и детей, ресурсов много. Папа – хирург, обожающий свою работу, профессионал с известным именем. Денис, кстати, тоже хирург, и хороший (но не такой, как отец, конечно, говорит он). У Дениса отношения с яркой, интересной девушкой, поэтессой и писательницей, успешной и увлеченной своим делом. Денис чувствует, что он ей не подходит, что он до ее уровня не дотягивает. Неуверенность в себе – его постоянный фон в отношениях, которые в остальных смыслах могли бы быть вполне хорошими. А так он изводит возлюбленную приступами неуверенности. Денис подозревает ее в изменах, остро реагирует на любые ее оплошности, сложно переносит ее успехи. Она старается меньше с ним делиться, чтобы меньше его ранить, и тогда он обвиняет ее в скрытности и в том, что она ему не доверяет. Измучившись, она уходит, оставляя Дениса в уверенности, что он был ее недостоин и сам все испортил.

Такие отношения – это идеальные декорации для старых травм. Поэтому они становятся сверхценными, сверхзначимыми: психика бросает все ресурсы на возможность снова стать здоровой. На поверхности это выглядит как большая любовь, сильная привязанность, любовная зависимость. В глубине эта всегда попытки – снова и снова доказать отвергающему человеку, что я все же достоин любви, что со мной все в порядке, а ты не прав. Поэтому идея о том, что партнер – безнадежно больной человек и с ним ничего не получится просто потому, что он на это не способен, так легко находит отклик у нарциссических жертв.

Это один из вариантов разрешения психической травмы: решить, что я здесь ни при чем и все дело в другом человеке, который в принципе не способен любить.

Про родителя это чаще всего правда.

Про взрослого партнера – не обязательно.

Невиновности не существует

Тут дело в том, что психика в поиске подходящих декораций подгоняет реальность под то, что ей необходимо. Способов для этого много: от простой демонизации партнера до неосознанных провокаций на нарциссическое поведение. Это очень сложная тема. Думать об этом – значит отказываться от спасительного перекладывания ответственности на другого человека. Слово «спасительный» здесь не ирония, а внутренняя реальность: допустить, что на мне лежит часть ответственности за происходящее со мной, – значит вернуться в детское переживание «если со мной это происходит – значит, со мной что-то не так». Испытать стыд, которого вы так старательно избегали, и обнаружить, что не так уж вы и невинны. Учитывая, что психика ищет именно невинности, адекватной и обоснованной тогда, когда мы были детьми, избегание ответственности спасительно. Нужно много, очень много ресурсов и поддержки, для того чтобы перестать во всем винить партнера (как фигуру травмирующего родителя) и опереться на собственную взрослость, для того чтобы действительно покончить со старыми переживаниями.

Наша взрослая задача – не в том, чтобы удовлетворить наши детские отчаянные нужды, а в том, чтобы научиться жить с тем, что они не были и не будут удовлетворены.

Это огромное, необратимое горе. Можно ли винить нас, что мы всеми силами стараемся его избежать?

Поэтому стратегии жертвы инфантильны и способы ее адаптации к отношениям и заботы о себе тоже инфантильны. Самая частая стратегия жертвы в нарциссических отношениях – сбежать от того, кто считается насильником. Это не просто детская стратегия. Эта стратегия слишком похожа на то, в чем обвиняет жертва своего партнера.

Яна рассказывает о муже, долго, все первые встречи, практически не давая мне вставить слово. Я понимаю, что ей важно высказываться, важно чувствовать себя услышанной и понятой. Мне не сложно ее понимать: она говорит о том, что муж не обращает на нее внимания, увлеченный тем, что происходит с ним, и я рядом с ней чувствую то же самое. Она говорит о его холодности и равнодушии, о том, что ему неинтересна она сама, – и я чувствую то же. Она жалуется на категоричность его суждений, на то, что он ставит ей оценки, называя его «выраженным нарциссом» и «человеком без чувств». Рядом с ее жалобами на обесценивание мне сложно почувствовать себя ценной: не давая мне что-то для нее сделать, через несколько встреч Яна начинает говорить о том, что терапия идет как-то не так. А когда я обращаю внимание на то, что здесь у нее есть пространство для всех ее переживаний, что таким образом они находят себе место и выражаются, – говорит, что и так постоянно делится этим с подругами и от психолога ждала чего-то посерьезнее.

Для Юли важен страх: она живет в постоянном напряжении из-за того, что ее партнер постоянно сравнивает ее с бывшей девушкой, и это сравнение она проигрывает. Говоря об этом, она произносит фразу: «Мой прошлый мужчина носил меня на руках, с ним я понимала, что такое любовь».

Андрей женат на нарциссичной девушке, которая обвиняет его в любых трудностях, которые возникают у них в воспитании дочери. «Ты плохой отец», «если бы ты больше времени проводил дома», «ты ее балуешь», «ты мне не помогаешь в воспитании», «для тебя это все непрекращающийся праздник» – все эти упреки сыпятся на Андрея постоянно. Он же чувствует, что если бы жена справлялась со своими материнскими обязанностями, то никаких проблем у дочери бы не было. В этой семье идет необъявленная война за то, кто лучший родитель: открытая с одной стороны и тайная – с другой. При этом оба искренне радуются, когда второй допускает ошибку или не справляется. Все живут в постоянном напряжении и стрессе: война есть война. Дочь плохо спит ночами, закатывает истерики и никак не может научиться пользоваться горшком.

Отношения, в которых находится жертва нарцисса, нарциссичны с обеих сторон. У партнеров в таких отношениях одинаковая травма. Они оба стремятся к слиянию, которое наконец излечит старую боль, и они оба выбирают себе партнеров, которые могут воссоздать нужные декорации. Оба стремятся к однозначному признанию и принятию себя, страдая из-за недовольства или требований партнера. Оба обладают набором специфических шаблонов адаптации, которые делают человека уязвимым к критике и заставляют тратить все свои силы на того, кто критикует.

Жертва отвергает своего партнера не реже, чем отвергают ее. Ему не нравится то, как она разговаривает, – она отвергает его потребность в том, чтобы иметь достойного партнера на важных мероприятиях. Он обесценивает ее хобби – она не замечает его усилий на работе, которые он прилагает, чтобы обеспечивать семью. Он изводит ее требованиями порядка и чистоты – она считает его маньяком, выполняя его просьбы с гневом и страхом, неспособная прислушаться к тому, чего он хочет на самом деле.

Отношения между Ланой и Егором выглядят, на первый взгляд, как отношения насильника и жертвы: для Егора важна чистота, и Лана вынуждена большую часть своего времени проводить за уборкой, потому что капля воды на зеркале в ванной способна привести в лучшем случае к нотациям, в худшем – к скандалу. Лана мучается в этих попытках сохранить чистоту и не нарваться на агрессию партнера, и ее мученичество очевидно всем, включая Егора. Он действительно нарциссичен, и непослушание вызывает у него пугающий Лану гнев, это правда, но злится он не только потому, что она не вынесла мусорное ведро или не заправила постель. Несмотря на измученное лицо и отказ от того, чтобы проводить время вместе, по причине ее усталости (а это пассивная месть), она все равно не делает того, о чем он ее просит. Мусор все равно не вынесен, постель все равно не заправлена. Прежде всего Егор бесится потому, что Лане по большому счету его потребности не важны: она выполняет механическую работу, чтобы измучиться и иметь право обижаться на него и отказывать ему, не разбираясь в том, что для него действительно важно. Это такое пассивное отвержение, в котором нарциссические черты характера вырастают в разы.

Лана провоцирует нарциссизм Егора – если он не будет выглядеть маньяком, то и она не будет выглядеть невинной жертвой. Поэтому она игнорирует требования Егора (он просит, чтобы дома были чистота и порядок, она же делает из квартиры операционную, в которой порядка так и не появляется, потому что она устала). Егор изводит ее прямо. Лана пассивно-агрессивна.

Отношения, в которых находится жертва нарцисса, мазохистичны с обеих сторон. У обоих партнеров есть трудности с выражением своих чувств напрямую, оба не умеют полноценно о себе заботиться, оба склонны самоутверждаться за счет другого, поскольку возможность реализовываться утеряна. Мазохизм и нарциссизм всегда ходят рука об руку: это две больные формы адаптации, два стереотипа, которые вытекают из невозможности в раннем детстве быть такими, какие мы есть. Если говорить очень грубо, в нарциссических отношениях нарцисс тот, кто больше пользуется нарциссическими стереотипами – грандиозностью, социальным восхищением, публичностью, а жертва – тот, у которого больше мазохистических паттернов: терпеть, страдать и ухудшать свою жизнь так, чтобы и остальным было плохо. Обычно эти паттерны меняются, хотя есть излюбленные. В истории выше Лана – мазохист, который нарциссично считает себя абсолютно правой, а Егор – нарцисс, который мазохистично выносит свою роль домашнего тирана, хотя не получает от нее никакого удовольствия.

Эти стереотипы в поведении не говорят о чем-то необычном. Собственно, именно они и составляют большую часть современных отношений.

Травмы сошлись

У нарцисса и его жертвы одинаковая травма. Я считаю нарциссическую травмированность обоих партнеров основной, если не единственной, причиной начала и сохранения нарциссических отношений. Я не верю, что за деструктивность отвечает только один партнер (это касается отношений, а не разовых встреч или случайных контактов). Отношения – это пространство, которое возникает между двумя людьми, их общее поле, в котором находятся они оба. В отношениях размещается весь наш прошлый опыт, вся наша сложившаяся за время жизни личность – как же может быть, чтобы все это не имело никакого значения? Я уверена, то, что происходит в отношениях, держится на опыте каждого из партнеров и включает его личность, его сознательные и бессознательные потребности.

Ощущение себя пассивной стороной безопасно только на первый взгляд. Без возможности ощутить собственную ответственность мы теряем шанс измениться и лишаем нашего партнера надежды на более здоровые отношения. Отказываясь что-то делать – что-то настоящее, не имеющее отношения к играм и шаблонам травмированного человека, – жертва не меньше, чем ее партнер, поддерживает те самые паттерны, которые ее разрушают. А так как нарциссическая травма и нарциссические черты свойственны большинству современных людей, то в любых отношениях могут проявиться чувства и поведение, которые сделают эти отношения нарциссическими. Это тенденция даже не на уровне личности, а на уровне системы.

Есть четыре типа травматических реакций: бегство, борьба, замирание и полное подчинение. Травмированный фиксируется на этих способах действия, теряя возможность к гибкой адаптации.

Все, что он может делать, – это бежать, проявлять агрессию, впадать в ступор или подчиняться. В этом смысле массовый призыв «бегите из отношений с нарциссами» – тоже результат травмы.

При этом задачи, которые встают перед нами в любых отношениях, сложны и многогранны. Они требуют большего количества навыков и реакций, чем эти четыре. Гибкое, творческое приспособление к отношениям и к партнеру – это необходимое условие для того, чтобы эти отношения (и партнер) были как можно более здоровыми и функциональными. Чем сложнее жизненные ситуации, через которые проходит пара, тем более сложными и неоднозначными будут ее способы адаптации.

Например, в отношениях может случиться безденежье или безработица одного из партнеров. Исходя из набора травматических паттернов, в этом случае можно:

• бежать – заканчивать отношения;

• бороться – злиться на партнера, обвинять его внешне или внутренне, считать его альфонсом или искать для него работу, одалживать деньги, спасать;

• замирать – избегать разговоров на эту тему, перестать слышать свои потребности в материальной поддержке, отключить свое беспокойство за партнера и за себя;

• подчиняться – приспособиться к ситуации в уверенности, что денег у партнера нет и никогда не будет.

Реальность намного сложнее. В реальности мы испытываем все эти чувства одновременно: и злость, и страх, и жалость, и желание помочь, и надежду, и отчаяние, и готовность смириться, и потребность иметь опору. В каждых конкретных отношениях должен родиться свой уникальный вариант того, что эта пара будет делать со сложившейся ситуацией. Универсальные ответы, которые предлагает любая система, не подходят и не могут подходить, поскольку не учитывают индивидуальной реальности пары. Универсальный ответ – это один из вариантов травматических шаблонов.

Например, для пары может оказаться приемлемым воспользоваться внешней помощью – обратиться к родителям, взять кредит в банке, одолжить денег у друзей. Возможно, именно для этой пары подойдет такой вариант, когда второй партнер на некоторое время возьмет на себя все материальные функции и даст другому время и возможность найти себя и снова начать зарабатывать, если ему этого захочется. Для третьей пары самым лучшим вариантом будет переезд в Индию, духовные практики и случайные заработки. Для остальных – вполне возможно, что и расставание, и спасение, и приспособление, но это должен быть результат осознанного выбора из множества возможностей.

Вернуть взрослому человеку возможность гибкой адаптации к тому, что происходит в его жизни и в его отношениях, – это самое важное и самое здоровое, что можно предложить тогда, когда он со своей жизнью не справляется. Предложить такому человеку идею его полной невиновности – значит усилить невроз и обречь его на повторение старой истории, снова и снова, возможно, что и до конца жизни.

Тамара, например, ежедневно терпит от мужа угрозы и издевательства. Терпит как будто потому, что он может сильно осложнить ей жизнь: переехав за ним в другую страну, она боится лишиться при разводе вида на жительство, и муж не забывает об этом напоминать. Здесь тупик: я могу сочувствовать ей и учить больше о себе заботиться, но больше ничего не могу. У нее появляется множество причин для того, чтобы пропускать встречи или проводить их, повторяя старые жалобы, она начинает жаловаться и на меня, на то, что ей ничего не помогает. Только когда я говорю ей о том, что в наших отношениях она делает из меня нарцисса, который пользуется ее ресурсами и остается бесполезен, у нас начинается работа. Тамара рассказывает о том, что с самого начала вышла замуж за человека, который не особенно ей нравился, и его упреки в ее равнодушии вполне обоснованны. Начав быть с собой честной, она перестает разрушаться от злости мужа, поскольку наконец перестает оправдываться и пытаться убеждать его в том, что он неправ. Как-то все складывается и с видом на жительство. Пара разъезжается, но отношения между ними становятся более здоровыми, чем в браке.

Свете с ее сильной тревогой и попыткой суицида в анамнезе разговоры о том, какой ее муж садист, тоже не особо помогают. Скорее, ситуация становится хуже: играя для меня хорошего клиента, а для мужа хорошую жену, она оказывается еще более неустойчивой, поскольку должна быть двумя разными людьми. Только поняв, что она обманывает себя и такие отношения не могут стать хорошими при всех усилиях другого человека (меня, например), Света начала выстраивать границы, говорить о своих переживаниях и чувствовать себя в большей безопасности.

А вот Юля в ответ на мое замечание о том, что она меня не слышит и слышать не собирается, после паузы продолжает рассказывать о прошедшей неделе. Когда я говорю о своем раздражении – реагирует агрессивно, обосновывая мне свою правоту тем, что я же психотерапевт. Когда я говорю об отсутствии контакта – притворяется, что понимает меня, опять рассказывает о прошедшей неделе, уходит от меня неудовлетворенная и находит причину (это всегда либо деньги, либо время) больше не приходить на сеансы.

Динамика отношений

Такие отношения часто содержат похожие друг на друга сценарии, так как начинаются и развиваются между людьми, имеющими похожие травмы. Эти травмы диктуют особые формы адаптации к миру и проявляются в нарциссических и мазохистических чертах.

Каждый из партнеров испытывает необходимость удовлетворить свои потребности в близости и принятии, и у каждого недостаточно здоровых внешних и внутренних навыков, чтобы выстраивать действительно близкие отношения.

Конечно, на входе в отношения никто не думает о том, что другой человек отлично подходит на роль партнера, который будет приносить боль, поскольку похож на родителя и сможет воспроизводить болезненные ситуации. При знакомстве и на первых этапах отношений мы всегда чувствуем тревогу, которая связана с неизвестностью. Для нарциссических отношений характерна особая динамика тревоги: она не снижается, а нарастает при сближении и лучшем узнавании партнера. Так как у каждого из партнеров есть трудности с распознаванием своих эмоций, эта тревога может выглядеть как влюбленность, страсть, возбуждение, притяжение. Бывает, что эти отношения возникают из-за тревоги, когда сам контекст отношений или ситуация знакомства небезопасны и предполагают дальнейшие трудности. Бывает, что отношения, которые начинаются довольно скучно, вспыхивают страстью тогда, когда происходит первая ссора или пара встречается с первой проблемной ситуацией. Эти приступы тревоги оба или один из партнеров трактуют как «искорку», «любовь с первого взгляда», «я такого никогда не чувствовала».

«Роковая любовь» Илоны – мужчина, оскорбивший ее на дороге, прижавший к обочине и угрожающий расправой. Домой к Илоне они поехали уже вместе. С первых секунд этот мужчина захватил все ее внимание, вся жизнь сосредоточилась на том, как поднята его бровь, с каким настроением он пришел домой, какое количество скобочек поставил в сообщении. Илону избивала в детстве мать, и теперь она воспринимает свою жуткую тревогу как сильную любовь.

А для Инги отношения становятся интересными тогда, когда ранее безразличный ей друг мужа посещает их дом в его отсутствие, пьяный, избитый, нуждающийся в помощи. Она начинает думать об этом мужчине, искать с ним встреч, в конце концов – заводит роман. У Инги отец – алкоголик, и для ее психики нет ничего более интересного, чем очередная попытка спасти и сохранить. Муж Инги заботиться о себе умеет прекрасно, ему помощь не нужна, эти отношения спокойные и потому для нее непривлекательные.

Здесь же происходит первое разделение функций: кто будет насильником, а кто жертвой? Этот выбор чаще делает жертва, реагируя первой волной боли на поведение того, у кого в перспективе будет статус насильника и нарцисса. Стимул может быть самым разным: от действительно выходящего за рамки неприемлемого поведения до какого-то бытового случая или привычного для другого проявления. Что-то, что происходит в сексе, в быту, в публичном месте или наедине, ранит одного из партнеров так сильно, что он не может с этим справиться.

Для Раисы непереносимо упоминание бывшей девушки возлюбленного в общей компании, в которой они вместе находятся. На первых порах она притворяется, что все нормально, что ей интересно об этом слушать, она даже шутит на эту тему. Для нее это подвиг и геройство, за которое она ожидает такого же такта и поддержки со стороны мужчины. Когда он впервые говорит ей о том, что подруга Раи ему не нравится и он не хотел бы видеть ее в их общем доме, у Раи готов на это накопленный гнев и обида, обвинения в том, что она ради него все, а он ради нее не готов даже потерпеть. Мужчина реагирует на такое предъявление агрессивно, Рае больно, она чувствует себя непонятой и униженной. С подругой начинает встречаться тайно, мужчине при этом говорит, что она выполнила его просьбу и с подругой теперь общается реже и на нейтральной территории. Отношения довольно быстро приобретают нарциссический оттенок, в котором Раиса – жертва эгоистичного и холодного мужчины, который лишает ее права иметь подруг.

Рита же чувствует себя нормально и ведет себя адекватно до тех пор, пока не знакомится с мамой мужа, которая не особо одобряет Ритину профессию и образ жизни. Рита молчит и старается быть милой, печет маме печенье, справляется о ее здоровье, отпускает мужа ее проведать. На очередной общей встрече муж шутит над чем-то, касающимся ее работы, и это провоцирует взрыв. Дома Рита кричит, что муж ее не уважает, потакает во всем своей маме, ни во что не ставит ее работу. Муж уезжает к маме. Они помирятся (через долгий период ее молчания), но прецедент останется – и то, что он позволил себе шутку, и то, что он на маминой стороне, и то, что он бросил ее, когда она была в истерике.

Во всех этих случаях у нарциссической жертвы включаются механизмы травмы и она бежит, борется, замирает или подчиняется. Ни в одном из этих случаев это не является гибкой адаптацией, ни в одном это не решает появившуюся проблему. Так как жертва не может полноценно о себе заботиться, она создает первый прецедент неравенства и с этих пор будет иметь в таких отношениях моральное преимущество. Если она не в отношениях с психопатом, то это будет иметь значение. Никому не хочется чувствовать себя плохим. Для человека с нарциссическими чертами такие переживания вообще непереносимы, потому что его психика травмирована и вынуждена игнорировать стыд, для того чтобы остаться целой.

Наде трудно с ребенком, сложно жить в маленькой и неуютной квартире, переносить отдаленность от родителей, безработицу и длительные командировки мужа. Ей кажется, что о своих чувствах и потребностях говорить она не имеет права, и она старается быть удобной и не доставляющей проблем. Невыраженные переживания проявляются в один из приездов мужа: у Нади нет сил быть милой, она плохо себя чувствует, и на этом фоне прорывается подавленная злость. Повод случаен: муж, привыкший к ее демонстрируемому приподнятому настроению, говорит что-то вроде «что ты такая кислая». Надя высказывает ему все, что думает по поводу всего накопившегося, и делает это в виде упреков: что он не такой отец, не такой муж, не такой мужчина. На такой поток непредсказуемой злости сложно реагировать мирно. Муж пугается ее аффекта и отстраняется еще больше, ей становится еще хуже. Постепенно отношения ухудшаются: он возвращается домой, видит ее усталое и недовольное лицо, говорить об этом у них у обоих не получается, и он становится все более и более агрессивен к той, от кого постоянно нужно защищаться. Оба все глубже погружаются в недовольство друг другом. Она несчастна, он в этом виноват. Она страдает, он злится на ее страдание, поскольку является его причиной.

Вместо того чтобы получить так нужное ей понимание и сочувствие, жертва снова травмируется. Ей становится еще хуже, и в этом она снова винит партнера. Он, защищаясь от нового чувства вины, снова дает ей понять, что он за ее состояние ответственности не несет, что она сама во всем виновата и принимать ее он не собирается, поскольку это уже предполагает игру на неравных условиях. Здесь речь уже не идет о равных отношениях: речь идет о том, кто в них заслужит или докажет свое право на то, чтобы быть правым и не испытывать стыда.

Начинается война, которая и будет потом содержанием этих отношений на долгие годы вперед. На войне много тревоги, которая слышна как возбуждение и большая любовь. Силы, вложенные в эту войну, не позволяют капитулировать, требуя справедливости и возмездия. Один из партнеров все глубже погружается в боль, психоз, болезнь. Второй становится все более равнодушным и агрессивным. Оба все больше ранятся об эти отношения и все больше застывают в уверенности в своей правоте. Все меньше между ними возможна близость, искренняя забота, честность. Отношения превращаются в союз двух врагов, каждому из которых нужно перехитрить другого.

Оля и Вася много читают. В основном литературу по психологии и саморазвитию. После этого они рассказывают друг другу о прочитанном, делая предположения о том, что с партнером не так. Они ходят к одному и тому же психотерапевту, который Оле говорит, что дело в Васе, а Васе говорит, что дело в Оле. Когда эта пара сталкивается с какой-то проблемой, им важнее не решить ее, а выяснить, кто виноват. Например, конфликтных и неадекватных соседей сверху пара обсуждает не в смысле поисков выхода из ситуации, а в том смысле, кто из них бессознательно эту ситуацию притянул и кому теперь мысленно ее отрабатывать.

А для Веры и Максима война – это сравнение родительских семей: у Веры родители – врачи и профессора, у Максима – рабочие. Вера обвиняет семью мужа в примитивности, Максим семью жены – в высокомерии. Редкие общие сборы полны провокаций. Вера может демонстративно беседовать с родителями о ситуации с беженцами в Европе или обсуждать французские фильмы. Максим настаивает, чтобы отец показал ремонт, сделанный своими руками. Обе пары родителей чувствуют себя неловко и почти не общаются между собой: у них и так мало общего, они живут разными жизнями, а тут еще и эта война. Кстати, потом родители и Веры, и Максима поступают одинаково – при обращении молодой семьи за помощью с появлением детей они самоустраняются. Их взрослым детям от этого больно, но причины они так же продолжают видеть в разном: Вера – в родителях Максима, Максим – в родителях Веры.

Если один из партнеров выходит из этой игры, дистанцируется, то второй на время тоже стихает, предлагая приблизиться. Это так называемые «нарциссические пинги», когда при дистанцировании одного из партнеров второй начинает предлагать сходить куда-нибудь, спрашивает, как дела, делится смешными картинками. Уже традиционно считается, что пингует нарцисс, призывая жертву вернуться в отношения. Но если отстраняется тот, у кого статус нарцисса, то жертва пингует не меньше. Только вот его приветы и картиночки она будет расценивать как притворство и манипуляцию, а свои – как проявления искренних чувств и шаги навстречу партнеру.

Вероника не выносит отсутствия партнера тогда, когда не она сама его оттолкнула. Если после ссоры Вероника решает наказать его молчанием – она не отвечает на звонки, не читает сообщения, не открывает дверь до тех пор, пока не сочтет наказание достаточным. Если на этот раз бросили ее (а это сходящаяся-расходящаяся пара, они расходятся каждые несколько месяцев), то она пишет длинные письма, подстраивает случайные встречи или «нечаянно» набирает его номер телефона.

Вариантов развития у нарциссических отношений несколько. Чаще жертва все же уходит, обычно не сразу, а успев основательно разрушиться. Нарциссические отношения вообще короткими бывают редко: для разворачивания невроза нужно время, сила потребностей в этих отношениях велика, а сила тревоги выглядит как любовь и привязанность, поэтому партнеры остаются во взаимной зависимости даже тогда, когда становится совсем плохо. Человеку, который привык жить в ситуации подавления своих потребностей, такое положение дел не кажется чем-то новым и заслуживающим вмешательства. Нужен повод.

Этим поводом может стать какая-то «последняя капля»: измена, избиение, откровенное публичное оскорбление. Это всегда ситуация с однозначной трактовкой: один точно прав, второй точно виноват, и уходит тот, кто прав. Такая возможность приносит кратковременный катарсис, чувство освобождения. Обретение возможности действовать по собственной воле может казаться целительным. Увы, ненадолго.

Так как в отношениях разворачивалась старая травма, психика заботилась о том, чтобы игнорировать не вписывающиеся в прежнюю картину эмоции и потребности. Теперь, когда игра сыграна, эти чувства начинают возвращаться. Жертва тоскует по своим отношениям, горюет по неудавшемуся браку, может чувствовать нежность и теплоту и по-другому смотреть на своего партнера. Ее может с огромной силой тянуть обратно: чувства были сильные, потеря серьезная. Она может думать, что партнер изменился, возможно, у них все наладится. К сожалению, если эти отношения снова начнутся, скорее всего, в них продолжится та же игра. У жертвы просто нет возможности строить эти отношения по-другому. Она чувствует фрагментарно, отдельными кусками: в разлуке и рядом. Раздробленность ее личности не дает ей соединить эти куски воедино и строить отношения, исходя из полноценной внутренней жизни.

Тот, кто остался на позиции насильника, тоже чувствует многое и тоже кусками: гнев и презрение, стыд и вину, сожаление и облегчение. У него намного меньше возможностей что-то вернуть – его роль предполагает, что возобновление этих отношений возможно только тогда, когда он извинится, изменится, раскается, будет теперь всю жизнь о своем партнере заботиться. Это большой груз, и поэтому он также обвиняет партнера, чтобы избежать его обвинений. Часто после этих отношений его ненависть к себе усиливается вместе с усилением всех защитных реакций и ухудшением качества жизни.

Таким образом, травмированными оказываются оба.

Для Ренаты, которая вышла замуж за иностранца, брак заканчивается кризисным центром после очередного избиения. Около года ушло на то, чтобы собрать жизнь по кусочкам, восстановить здоровье, устроить сына от первого брака в школу, подтвердить русский диплом и начать работать. Этот год она воспринимает как освобождение, как возможность дышать, как исцеление. Потом начинается тоска. Рената придумывает повод, чтобы увидеться с бывшим мужем, и обнаруживает, что он опасен для жизни. Рената не собирается возвращаться, она достаточно ясно видит невозможность отношений и уже чуть лучше умеет о себе заботиться, но у нее возникают приступы нежности и благодарности – и тогда она снова придумывает повод, заезжает, привозит кофе, вскользь говорит о пользе терапии и немножко прибирается. Возможность этих чувств снимает хроническое удушье и облегчает фобии, с которыми Рената вышла из этого брака. Потом она уезжает из этого города и теряет бывшего мужа из вида до тех пор, пока несколько лет спустя не приходит весть о несчастном случае. Рената искренне горюет, но виноватой себя не чувствует: она помнит и свой страх, и свою злость и прощает себя за уход. Доступность всех этих сложных переживаний дает ей возможность построить новую семью по новым правилам.

Иван, приходя за сыном, замечает новую прическу бывшей жены, новые туфли, видит, что она по-прежнему хороша собой. Он восстанавливается после развода благодаря друзьям, работе и осознанию своего отцовства. А Женя (жена) двигается в другом направлении: она все больше не переносит общество сына, все больше тяготится своим материнством и в конце концов предлагает Ивану оформить единоличную опеку и тем самым освободить его от алиментов. Иван видит, что с ней что-то не так, но в ее жизнь не лезет и сына забирает. На Женю он то злится, то скучает по ней: это была большая любовь, и осознавать себя разведенным отцом-одиночкой очень непросто. Но забрать сына – это возможность больше не обвинять жену в том, что она плохая мать, и списать все трудности сына на нее. Он сосредоточен на своей ответственности перед сыном и своих задачах. Женя из их жизни постепенно пропадает.

Поводом для разрыва может стать не только поступок партнера, но и книга, совет подруги, ролик в интернете. Часто именно так впервые в отношениях появляется слово «нарциссизм». Это всегда приносит жертве облегчение – информированность снижает тревогу, а доступная по нарциссизму информация легализует потребность жертвы считать себя невинной. Здесь роли вообще могут поменяться: бывший нарцисс, подавленный обесценивающей и агрессивной информацией о себе самом, сам может стать жертвой своего партера, у которого теперь есть универсальный аргумент.

В той же паре Иван – Женя нарциссом был изначально Иван, он обесценивал занятия жены, упрекая ее в своих неудачах, проецируя на нее свою неспособность быть в близких отношениях. Женя идет к психологу, который рассказывает ей о нарциссизме. Так как этот психолог – друг семьи, то вокруг Ивана формируется среда, которая постоянно замечает его нарциссические черты и обвиняет его в том, что он нездоров. Иван сначала агрессивно защищается, а потом думает, что они, возможно, правы, и пытается научиться действовать по-другому. Он пробует делать жене комплименты, интересоваться ее работой, проводить с ней больше времени, но Женя говорит, что уже не готова на встречные шаги, что он слишком часто делал ей больно и что его нарциссизм все разрушил. После развода обвинения не прекращаются – Женя винит Ивана в потерянном на декрет времени, говорит, что он не дал ей возможности реализоваться, потому что полностью ее обеспечивал и у нее не было необходимости работать, и поэтому она считает, что он должен забрать сына к себе и тем самым искупить нанесенный вред. Роли меняются – Иван молчит и терпит, Женя искажает реальность и травмирует.

Рина приходит после того, как ее партнерша посмотрела лекции о нарциссизме и теперь настаивает на том, что Рина – нарцисс. Это в целом правда, у Рины есть серьезная травматика и нарциссические черты личности. Она начинает учиться быть внимательнее и бережнее, брать ответственность на себя, вкладываться в отношения. К сожалению, Лена, партнерша, эти попытки не поддерживает, и отношения все равно остаются деструктивными. Лене становится все хуже, она больше не может опираться на тот факт, что Рина плохая, а она сама хорошая, так постепенно Лена впадает в психотическое состояние. Отношения заканчиваются ссорой из-за того, можно ли Рине сходить выпить с подругами. Лена избивает партнершу и похищает ее маленькую дочь, пишет терапевту Рины о том, что собирается совершить самоубийство и что ее все предали. Трагедии удается избежать – дочь находится, отношения заканчиваются, но Лена продолжает саморазрушение, обвиняя в этом Рину и ее терапевта. Она говорит: «Я думала, ей помогут, она же психически больна, а стало только хуже». Рина теперь живет в глубоком чувстве вины.

Бывает, конечно, что уходит нарцисс. Для жертвы это выглядит как последний разрушительный акт агрессии. Человек с нарциссическими чертами уходит по-особому: резко, внезапно, часто без внешнего повода или с недостаточным поводом. Часто в этом расставании он обесценивает, обвиняет, искажает реальность, не оставляет возможности поговорить. Часто расставание – это его единоличный выбор, который не обсуждается.

Агрессивные паттерны нарциссизма защищают прежде всего от вины и стыда. Нарцисс уходит тогда, когда жертва уже разрушилась. У психопатов это простой расчет: раз мне нечего с нее больше взять, я ухожу. У человека с нарциссической травмой это вина: я не могу и не хочу быть с человеком, который разрушается из-за того, что я делаю, или из-за того, какой я. В личной истории нарциссов часто есть такое же расставание с родителями: однозначное, одностороннее, основанное на невозможности сделать страдающую маму хоть немножко более счастливой.

Антон заканчивает отношения с Таней на улице, после того как они вместе делали покупки в супермаркете. Он кричит на нее на парковке, что она его достала, что она вынесла ему весь мозг, что если бы она была нормальной бабой, то ему не было бы за нее стыдно. Он садится в машину и уезжает, оставив рыдающую Таню без денег и телефона на другом конце города. Когда она добирается до дома, он смотрит телевизор и игнорирует все попытки поговорить. Таня собирает вещи и уходит к подруге. Следующие три месяца Антон продолжает молчать, игнорирует ее звонки, не открывает ей дверь. Эта невозможность сказать свое слово, стать активной в этом разрыве причиняет Тане сильную боль и усиливает одновременно и злость на Антона – за то, что он так ее ранил и оскорбил, и потребность быть с ним.

Очень редко такие отношения заканчиваются по обоюдному согласию. Для согласованных решений нужны навыки, которых у пары обычно нет. Нужно не умение воевать, а прежде всего – умение сдаваться, выдерживать неудачу, отказываться от надежды, сознавая и свою часть ответственности. Нужно умение желать лучшей жизни для себя и партнера. Если у пары остаются общие обязательства и нерешенные вопросы, финансовые, например, или связанные с детьми, то нужно умение договариваться, соблюдать свои границы и границы партнера. Все это возможно тогда, когда вопрос вины в отношениях решен поровну.

В нарциссических же отношениях вина – это «горячая картошка», которой партнеры яростно перебрасываются. Между взрослыми людьми такая игра всегда построена на иллюзиях: в реальности ответственность разделена 50/50. Если у кого-то есть потребность избегать ответственности, то в таких отношениях всегда будет энергия, поскольку баланс так и не будет восстановлен. У кого-то всегда найдутся силы на то, чтобы бросить «горячую картошку» обратно.

Посылы, предполагающие перекладывание и разделение ответственности, сильно различаются.

«Ты мне изменила, предала, я не могу быть с тобой и ухожу» – в этой ситуации тот, кто уходит, перекладывает всю ответственность на другого, которому бессознательно хочется избежать такого груза, а значит, исправиться, заслужить доверие, доказать партнеру, что и он не безгрешен.

«Ты мне изменила и мне очень больно. Настолько, что я не готов эту боль переносить. Я не могу научиться жить в отношениях с тобой, я не справляюсь с тем, чтобы решить эту проблему, я могу только злиться и обвинять. Возможно, что у меня так и не получится с этим справиться. Давай подумаем о том, стоит ли нам быть вместе» – в этом случае тот, кто хочет уйти, признает свою ответственность за свое решение и тем самым снижает напряжение. Бороться тут не с чем. Такие отношения могут закончиться, и через некоторое время каждый из партнеров будет готов к новым отношениям с другими людьми.

«Ты не уделяешь мне внимания, не помогаешь по дому, мало зарабатываешь, я достойна лучшего» – это обвинение.

«У меня есть потребности, которые важны для меня: потребность в том, чтобы обо мне заботились, опекали, чтобы я могла чувствовать свою значимость. У тебя другие потребности и другое видение отношений. Мне кажется, мы оба несчастны» – это предложение согласованного решения.

«Я ухожу от тебя, а почему – мог бы давно уже догадаться» – это обвинение. «Мне трудно говорить о своих потребностях с тобой. Думаю, что в такой ситуации отношения не станут лучше» – это предложение.

Когда пара становится способна принимать согласованные решения, случается, что и отношения получают второй шанс.

У Ульяны дома итальянские страсти: муж может разбить бытовую технику в процессе выяснения отношений, а она может выбросить все его вещи с балкона. Эти ссоры – отчаянная попытка Ульяны соблюсти свои границы, остаться в безопасности, когда муж упрекает в чем-то ее родителей, требует секса без учета ее желаний или заставляет ее участвовать в философских разговорах, в которых она чувствует свою невежественность. Ее отказы грубы и агрессивны, потому что ей страшно, что она не будет услышана, и реакция на них ее мужа тоже груба и агрессивна. Не имея возможности получить что-то от другого мирным путем, пара разъезжается после затяжного скандала, и оба остаются истощенными и травмированными.

После отъезда мужа Ульяна начинает по нему скучать. Боится она его не меньше прежнего, но он далеко, и контактируют они только по телефону. В этих телефонных разговорах Ульяна понемногу решается говорить о своих потребностях и чувствах – не по факту нарушения границ, а когда между ними все в порядке. Однажды этот разговор длится три часа, и Ульяна рассказывает о своей обиде на критику, о неудовлетворенности в сексе, о том, что его философия ей чужда и пугает. Она просто рассказывает – не обвиняет, не упрекает, не обесценивает партнера, и муж при следующем разговоре говорит ей, что много думал о ее словах и о том, почему она раньше обо всем не сказала. Отношения постепенно становится лучше. Ульяна учится не воевать с мужем, он учится не быть воинственным в своих желаниях. Оба получают новые возможности для того, чтобы им в отношениях было хорошо. Пара снова начинает жить вместе. Им предстоит решить еще много трудностей, но сейчас у них есть надежная база для того, чтобы двигаться дальше.

Чаще же бывает, что такие отношения не заканчиваются вообще. В них слишком много энергии, слишком много потребностей, чтобы просто завершить их и двинуться дальше. Быть в отношениях – не обязательно быть с этим человеком в браке или вообще его видеть. Связь, которой много десятилетий, может состоять из двух-трех встреч в разные периоды жизни. Но если есть чувства, мысли, энергия, напряжение, если мы находим для этого время и место – то это отношения.

Таким образом, физическое расставание и окончание отношений совсем не обязательно происходят в одно и то же время. Партнеры продолжают фантазировать, додумывать, спрашивать себя о том, кто и что сделал не так, реагировать на запах духов спустя годы, сравнивать новых партнеров с «тем самым» и считать свои новые отношения скучными. Энергия, которая при этом тратится на поддержание старых отношений, могла бы использоваться на новые. Но этого не происходит, и новые отношения также не становятся полноценными и здоровыми. Часто бывает так, что бывшая нарциссическая жертва в новых отношениях ведет себя нарциссично, своей холодностью и равнодушием отвергая партнера и не вкладываясь в него, за исключением приступов вины.

Аделина замужем уже десять лет и восемь из них часто думает о другом мужчине. Это не был классический любовник: это был коллега по работе, с которым был флирт и начинались какие-то отношения, и Аделина с ним даже съездила в другой город на прогулку и осмотр достопримечательностей. Потом этого коллегу перевели в другое место, и он просто пропал – перестал отвечать на звонки и сообщения и выпал из ее жизни односторонне и навсегда. Аделина мучается возможными причинами, пытается понять, что с ней или с ним было не так, и приходит на терапию как нарциссическая жертва этих отношений. Ее брак запущен – ни сексуальной, ни эмоциональной близости с мужем нет уже те же восемь лет. У Аделины много злости на мужа, на то, какой он малоподвижный, на то, что он ее подавляет своей негибкостью, но при всякой попытке поговорить о муже она переводит разговор на бывшего коллегу («мне опять снился Паша»). Пытаясь разобраться в отношениях, которые продлились три недели восемь лет назад, она оставляет мужу ответственность заниматься их семьей и осуждает его за то, что у него не получается.

Психотерапевтическая динамика

Нарциссическая жертва попадает на прием с потребностью измениться таким образом, чтобы ее отношения улучшились и она (или он, но намного реже) наконец понравилась своему партнеру, остановив или уменьшив поток боли, в котором она живет. Отношения и партнер – это единственное, о чем она может говорить на протяжении довольно долгого времени. Отношения являются центром ее жизни, нарциссичный партнер – фундаментом, от которого зависит ее настроение, состояние, здоровье. И конечно, она хочет видеть эту опору более прочной и более стабильной и готова сделать для этого все, что от нее может потребоваться.

Это серьезная, тяжелая зависимость, которая развивается не за один день. К моменту обращения за помощью многое разрушено. Отношения, в которых находится жертва, требуют от нее всех возможных ресурсов, и их трата отражается на ее физическом здоровье, состоянии психики, социальной и творческой жизни. Недели, месяцы и годы вся энергия расходуется на то, чтобы защититься, понравиться или что-то доказать партнеру. Жертве остается истощенность и ощущение усталости и пустоты.

Трудности с физическим здоровьем – следствие опасного пренебрежения собой и соматизированных эмоций.

В нарциссических отношениях забота о себе стоит на одном из последних по значимости мест, важнее заботиться о партнере. Собственные ощущения и потребности подавлены. Тело не получает достаточной заботы, зато получает много напряжения. В таких условиях обостряются старые заболевания и возникает множество новых, нарушается работа сердечно-сосудистой, дыхательной и пищеварительной систем. Часто у женщин в нарциссических отношениях развивается бесплодие и симптомы, связанные с сексуальной жизнью: кандидозы, циститы, воспалительные процессы. У мужчин – импотенция. Мигрени, вегетососудистая дистония, разного роды дерматиты тоже возникают и усугубляются по мере ухудшения общего состояния жертвы. Все симптомы выглядят точной метафорой внешней ситуации – жертва чувствует, что ее сердце разбито, что ее душат, что ее тошнит от происходящего, что она сама себе отвратительна и хочет умереть. Чаще всего медицинское лечение при этом не помогает, а если помогает, то возникают другие симптомы. В тяжелых случаях это может быть рак, инсульт, инфаркт.

Психика тоже запущена. Невозможность жить нормальной внутренней жизнью приводит к неврозам, фобиям, навязчивостям. Настроение снижено, в целом – подавленное, с пиками тревоги и агрессии. Часто есть параноидальные мысли, мысли о самоубийстве. Картина психического состояния нарциссической жертвы – это острое стрессовое расстройство или посттравматическое стрессовое расстройство с диссоциациями, флешбэками (возвращающимися воспоминаниями, носящими характер вторжений), нарушениями сознания. Самой жертвой такое состояние может восприниматься как что-то привычное и проблемой может не являться. Беспокоит ее боль – в отношениях ей невыносимо больно. Она постоянно травмируется, постоянно получает раны, постоянно живет в ожидании следующего удара. Она плохо спит, имеет пищевые или другие зависимости.

Трудности с сосредоточением и недостаток энергии приводят к трудностям в работе. Если работа творческая – начинается творческий кризис. Если работа предполагает большой уровень напряжения, то начинаются ошибки, потому что сил работать на два фронта не хватает. Любое напряжение начинает быть в тягость. Прогулы, затяжные больничные, недовольство работой и неспособность что-то поменять приводят к профессиональным кризисам и остановке профессионального развития. Работа перестает быть ресурсом, даже если она нравилась. Редкие всплески интереса сменяются затяжными периодами разочарования, раздражения и лени.

Избегание боли и стыд за свое состояние приводят к социальной изоляции: для нарциссической жертвы характерно постепенное отдаление от бывших друзей и приятелей, выход из компаний, охлаждение отношений с близкими. Во-первых, на них не хватает ресурсов. Во-вторых, другие отношения часто становятся объектом проекции невыносимых чувств. Не имея возможности полноценно разместить свой страх, злость, обиду, боль, жертва часть из них размещает в более безопасных и менее важных для себя отношениях. Другие люди вдруг начинают ей казаться отвратительными. Друзья предают, знакомые скучны и поверхностны, близкие не понимают и не поддерживают. Постепенно развивающиеся социальные страхи делают невозможным развитие новых контактов. Она остается одна.

В таких условиях отношения с партнером становятся не просто важными: они остаются единственной возможностью получить облегчение, радость, подпитку. Именно поэтому потребность улучшить их и захватывает целиком.

И ничего не получится до тех пор, пока эти отношения не перестанут быть для измученной жертвы единственной опорой. Это парадокс: чем больше она занимается партнером – тем хуже отношения, а чем больше она делает центром жизни саму себя и свои потребности – тем больше у отношений шансов быть здоровыми.

В терапии динамика нарциссических жертв непроста и мучительна. От терапии, так же как и от отношений, жертва ждет разрешения травмы в одном из двух вариантов: либо с помощью терапевта все же понравиться своему партнеру и заслужить его любовь и уважение, либо с помощью терапевта убедиться в том, что он плох и неправ по сравнению с ней. Много времени на первом этапе терапии уходит именно на такие попытки пригласить терапевта на свою сторону, убедить, что партнер ужасен, рассказать о своей боли и негодовании. Для этого этапа характерно, что жертва практически не говорит о себе и не просит от терапевта ничего, что могло бы улучшить ее состояние. Запросы звучат очень абстрактно: «я хочу избавиться от травм», например, или «что мне делать», или «мне так плохо, мне так больно, я так устала». Часто запросы меняются в течение встречи, когда вначале жертва хочет говорить о соматическом симптоме, потом вспоминает маму, потом рассказывает об измене. Ни одна из тем полноценно не раскрывается. Жертва мучается воспоминаниями, ассоциациями, флешбэками, не допуская при этом никого в этот процесс и оставаясь в одиночестве.

После нескольких встреч, когда жертва ведет себя именно таким образом, который создает трудности в ее отношениях с людьми и с собой, наступает критический момент. Терапия к тому времени не удовлетворительна ни для терапевта, ни для клиента. Ничего не происходит, боль не уменьшается, отношения не становятся лучше, часто – становятся хуже, потому что всплывают старые переживания. В этот момент жертва либо будет думать и говорить о том, что происходит, либо разорвет отношения с терапевтом. Разрыв будет односторонним.

Алиса во время первых встреч принимает решение: лучшим выходом для нее будет переезд в другой город, новые возможности, новые отношения. Она договаривается о продолжении терапии по скайпу, но звонит только один раз, примерно через месяц после переезда, подавленная неуспехом и навязчивыми мыслями. Больше встреч не назначает.

Аля после пятой встречи пишет в социальной сети о том, что хочет сделать перерыв, обстоятельства изменились, много работы и денежные проблемы. Обещает написать через пару месяцев. Не пишет.

Диана более откровенна, хоть и тоже в переписке. Она пишет о том, что пришла на терапию прорабатывать травмы, но никакой проработки травм не получает, а только рассказывает о себе, что ей жаль потерянного времени и денег. Это сообщение она сравнивает с отзывом в книге жалоб и предложений, сделанным для того, чтобы терапевт мог улучшить свою работу. Больше на контакт не идет.

У того, кто остался в терапии, начинается работа, которая направлена на коррекцию мазохистических и нарциссических паттернов. Осью этой работы будет построение клиент-терапевтических отношений, в которые жертва принесет все свои трудности. Это второй этап терапии: медленное и безопасное сближение, в процессе которого нарциссическая жертва знакомится с собой, с другим человеком и с тем, как они оба строят отношения. На этом пути часто встречаются схожие для нарциссов и их жертв особенности.

Человек с нарциссической травмой нуждается в опоре, которая должна быть идеальной. Сила его страха, боли, одиночества и отчаяния такова, что ему самому кажется, что выдержать это сам он не сможет. Обесценивая свои силы и переоценивая силы терапевта, жертва ожидает от него абсолютной стабильности и выдержки. Имея внутри себя разделение на идеальность и ничтожность, жертва переносит на того, с кем она в отношениях, такие же требования. Для поддержания идеального образа терапевта жертва склонна искажать реальность и подавлять свои чувства до тех пор, пока это возможно, – потом начинается период обесценивания.

Нина много говорит о том, как ей повезло с терапевтом, что ей никто другой не смог бы помочь. Потом постепенно и тайно начинает изучать блоги других психологов, ходить на их тренинги или расстановки. Проблема не в том, что она интересуется другими: у терапевта нет таких требований, она свободна в поисках дополнительных источников помощи. Проблема в том, что она делает это тайно, чувствуя вину и перенося эту вину на терапевта: если бы он был идеальным, работал бы быстрее, знал бы еще и этот метод – тогда бы у нее не было необходимости искать ресурсы в других местах. Все рассказать она решается, только собираясь на интенсив, – в уверенности, что терапевт этого не переживет, она надеется, что такая новость приведет к окончанию отношений. Поддержка терапевта и его интерес к исследовательской и терапевтической работе, которую она проделала не на его глазах, заставляют Нину обратить внимание на то, что ее трактовки ошибочны, а поведение – нездорово.

Нарциссический опыт – это такой опыт, когда тот, кем я являюсь на самом деле, не заслуживает признания и любви. Страх близости возникает как уверенность в том, что, если другие люди узнают меня настоящего, они от меня отвернутся. Люди с нарциссическими чертами сами склонны отворачиваться от людей с недостатками, не перенося их неидеальности и бессознательно завидуя их жизни.

Ярослава не переносит несобранных людей, презирает их за безответственность, ненавидит за нарушение обещаний, воспринимая это как обман и предательство. На встречи она приходит точно вовремя и уходит точно вовремя. Эти встречи полны напряжения: в них не находится места для чая, телефонного звонка или болтовни о чем-то неважном. Ее терапевт не может опоздать, не может заболеть, не может ошибиться. Трудности Ярославы лежат именно в области напряжения: у нее проблемы с усталостью и вспышками гнева, она не удовлетворена своей жизнью, своим партнером и своими детьми.

Как-то случайно она встречает терапевта в ресторане. Не подходит, но целый вечер наблюдает за этой компанией. Пропускает несколько встреч, борясь со сложными чувствами. Это создает динамику в нужном направлении: она понимает, что все ее осуждение построено на зависти и на том, что она ощущает себя неживой. Постепенно она становится менее требовательной и более удовлетворенной и собой, и другими.

Когда потребности подавлены, то они подменяются целями. По отношению к терапии у жертвы тоже есть набор целей, по которым она оценивает собственный прогресс и профессионализм терапевта. Без возможности оценивать себя таким способом она сталкивается со своей растерянностью, поскольку если целей нет, то есть только она сама со своими чувствами. Научиться выдерживать нелинейные процессы (а психотерапия на 90 % именно нелинейна) – это значит научиться выдерживать самого себя.

Для Полины этот процесс разворачивается в терапевтической группе длиной в год. У нее на это время есть набор целей, она никуда не ездит, отказывается от предложений, если они попадают на время встречи, приходит, даже если чувствует себя плохо. Остальные участники и ведущий относятся к группе по-другому, и за год несколько встреч выпадают, поскольку нужного минимального количества участников не набирается или не присутствует сам терапевт. Полина очень злится: ее идеально выверенный процесс рушится, сталкиваясь с потребностями других людей. Она чувствует растерянность, обиду, страх, гнев, горе, отчаяние. Она не нравится себе такой, эти переживания возвращают ее в крайне тяжелое детство, в котором она ничего не могла поделать, поскольку была ребенком. Научиться переносить такие переживания – значит обнаружить свое прошлое и свою травмированность. Контроль и цели помогают этого избегать.

Страх отвержения делает невозможным прямое предъявление себя со своими переживаниями. Переживания от этого никуда не деваются, но уходят вглубь, находя для себя непрямые, часто многоэтапные способы удовлетворения. В отношениях это выглядит манипуляциями.

Роза никогда не напоминает мужу о своем дне рождения или годовщине свадьбы, ожидая, что он забудет о важной дате и у нее будет причина на него обижаться. Причин у нее на самом деле достаточно, но все они эмоциональные, неконкретные, предъявлять их она боится. Настоящая обида – на то, что он долго не делал ей предложение и ее семья подшучивала над ней из-за этого (мужу она говорила, что брак ей не особо и нужен), за его роман (она его даже не упоминает, сказав мужу, что давно его простила и сама несет часть вины), за то, что он ушел со стабильной работы в поисках своего дела (на словах она его поддерживает и гордится им). Обида и ощущение несправедливости ищут выхода, ищут проступка, на который они могли бы легально выплеснуться. Кроме важных дат, есть еще платежи по кредиту или обещания ее или его родителям, о которых она тоже не напоминает. Муж чувствует это как подставу, но аргументировать не может. Роза при внешней роли идеальной прощающей жены пассивно-агрессивна, и это создает в семье много недоверия и напряжения.

А Тоня очень быстро мирится с мужем, но всегда жалуется на него маме. Мама относится к нему холодно и осуждающе. Тоня как бы отдает маме все свое раздражение и остается легкой и отходчивой, но пассивно наказывает мужа ухудшением его отношений с тещей.

Тот, кто не чувствует свои границы и не умеет о них заботиться, не может соблюдать и чужие границы. Нарциссическое нарушение границ – это претензия на то, что нарциссу можно это делать, несмотря на неудобства другого. В этом всегда есть ощущение вседозволенности, часто нарушения границ «оправданы» тяжелым состоянием, мнимой разницей в статусе или благородством мотивов.

Ваня рассчитывает, что он сможет звонить своему терапевту в любое время дня и ночи, если ему будет очень плохо. Так поступали психоаналитики в зарубежных фильмах о психотерапии, и он ожидает, что эти правила разделяет каждый профессионал. Границы для него существуют как одолжение терапевту и до тех пор, пока у Вани не возникнет потребность в звонке.

Юля требует, чтобы терапевт и все участники ее терапевтической группы смотрели фильмы, которые ей нравятся, чтобы лучше ее понимать. Еще она требует удалить из группового чата картинки, которыми обмениваются другие участники и которые не нравятся ей по содержанию. Она даже удаляется из чата, когда эти требования оказываются невыполненными.

А Галя в общем чате своей группы размещает просьбу о пожертвовании денег на лечение и очень удивляется и обижается, когда не находит отклика и, более того, получает агрессивную обратную связь. Для Гали это кризис в отношениях с группой – не получив удовлетворения своей претензии на поддержку любой потребности, она группу обесценивает. Только поняв нарциссичность своей просьбы, Галя переживает стыд и через него вновь налаживает отношения с дорогими для нее людьми.

Нарциссическая жертва плохо выдерживает свою неисключительность для специалиста, который с ней работает. Иногда претензия на особые отношения звучит с самого начала – например, она может настаивать на особых условиях встреч, особой частоте, цене или стиле работы. Иногда в самом процессе работы появляются особые традиции, которые призваны выделить клиента в восприятии терапевта и создать с ним отличающиеся от всех остальных связи.

У Маргариты странный запрос: она считает, что помочь ей может только этот конкретный терапевт, но при этом хочет, чтобы он работал в другом стиле. При отказе притворяется, что соглашается, но периодически возвращается к разговору, подчеркивая особенность этих отношений и манипулируя своим состоянием и чувством вины. Иные отношения ей не нужны – нормальную работу она саботирует. Но переходить к другому терапевту с другими границами тоже отказывается.

А Вера приносит на встречи печенье домашней выпечки, пару яблок, нарисованную ею открытку. Это приятно, и так делают почти все клиенты, но Вера делает это каждую встречу. Ей кажется, что если она не будет заслуживать любви терапевта больше, чем все остальные, то ее бросят. Просто чувствовать стабильное и ровное отношение к ней другого недостаточно, ей нужно быть лучше всех и привлекательнее всех, чтобы хоть как-то успокоиться и поверить в то, что ее не отвергнут.

Клиент-терапевтические отношения в глазах человека с нарциссическим опытом – это обмен, на одной стороне которого деньги клиента за консультацию, а на другой – обслуживание терапевтом клиентских потребностей. Для потребностей и чувств самого терапевта часто не остается места. Это тупик: обслуживая клиентские желания, терапевт не сможет принести в мир клиента ничего нового, и терапия не поможет, а отношения закончатся. Настойчивое соблюдение своих границ и выражение своих чувств другим человеком помогает нарциссической жертве обнаружить рядом с собой кого-то, кроме самой себя.

Маша пытается использовать терапевта в качестве эмоциональной боксерской груши. Ей кажется, что если это психотерапевт, то ему все равно, что она делает и говорит, он устойчив и «пролечен». Поэтому она обесценивает его, сравнивает с другими, говорит о своей злости и равнодушии к мужчинам (терапевт – мужчина). Когда он наконец убеждает Машу в том, что она ошибается и ему не все равно, Маша приходит в ужас от того, как она к нему относится. Эта же потребительская позиция свойственна ей и в других отношениях, и, обнаружив, что другой человек существует и у него есть свои переживания, она испытывает стыд и впадает в глубокий кризис. Постепенно она учится замечать других людей.

Мир, в котором есть магия, защищает от многих страхов и дает дополнительную подпитку ощущению грандиозности. В терапии магическое мышление часто служит формой обесценивания терапевтической работы.

Инга каждый терапевтический успех, изменения в своем состоянии приписывает молитве, аффирмациям или йоге. Это создает впечатление, что клиент-терапевтические отношения пусты, в них ничего не происходит и не на что опираться. Таким обесцениванием Инга избегает близости и привязанности, которых боится. Ведь если терапевт сделал для нее что-то важное – значит, есть что-то, чего Инга сама не может, и это разрушает ее ощущение собственной грандиозности. Признать вклад терапевта равносильно тому, чтобы признаться в своей слабости и потребности в других людях.

Третий этап терапии возможен только тогда, когда отношения между жертвой и терапевтом становятся более здоровыми и доверительными для обоих. К этому времени часто и отношения жертвы вне терапии становятся более здоровыми, да и сама жертва жертвой уже не является. В отношениях изменяются ее послания: она имеет меньше претензий к тому, чтобы партнер был идеальным, и способна по-другому реагировать на привычные вещи. Она становится честнее, осознаннее, и часто – гуманнее. Рост ресурсов впервые за долгое время создает избыток энергии. Постепенно улучшается физическое и психическое состояние, зависимости сменяются гибкостью, социальный круг растет. Возвращается интерес к работе.

Начинается период взросления, проживания и адаптации: как раз та самая «проработка травм», о которой часто говорят на входе. Пройдя на первом и втором этапе большой путь от травматических реакций избегания к возможности адаптации, клиент начинает создавать новую картину мира, в котором старое безвозвратно потеряно и надежды на его возвращение нет. Это период горевания о неидеальном детстве, о несправедливом мире, о том, что мечты так и не сбудутся и мама так и не полюбит. Для этого этапа как раз и нужны хорошие и крепкие отношения, в которых полноценное присутствие другого человека помогает выдержать волны тоски и услышать в себе новые желания.

Зерно этой работы – глубокие и болезненные чувства: растерянность, ненависть, боль, стыд, горе. В каждом из них много нереализованной энергии. Эта энергия требует борьбы, сопротивления, изменения мира и другого человека таким образом, чтобы этих чувств больше не было. Терапия травмы – это прекращение такой борьбы и интеграция сложного опыта в структуру личности. Именно этот процесс позволяет реализовать заблокированную энергию и научиться жить в реальном мире, в котором произошло все то, что произошло.

Римма развелась с богатым и параноидальным мужем. Тот делиться имуществом не хотел и решил воспользоваться услугами киллера, в задачи которого входило войти к Римме в доверие, узнать ее планы и в случае наличия материальных претензий решить проблему самым кардинальным из всех возможных способов. Но совершенно неожиданно вмешались страсть и любовь – Римма начала жить вместе с этим человеком. Через несколько месяцев под влиянием развивающихся чувств мужчина признался, что он – киллер, которого наняли для ее убийства. Римма разрушилась мгновенно. Она провела в этих отношениях еще год, ходя вокруг любовника на цыпочках, прислушиваясь ночью к его дыханию, всегда наблюдая краем глаза, где он и что делает. Теперь она себя ненавидит, не понимая, как нужно к себе относиться, чтобы жить в таких условиях. Ненависть эту переносить проще, чем смертельный страх. Только осознав (не поборов!) его, она понимает, что такое поведение было способом выживания – в отсутствие других опор ей оставалось только завоевывать его расположение, чтобы сохранить себе жизнь. Стыд и ненависть заканчиваются. Римма расслабляется, успокаивается, начинает называть его по имени, а не «тот человек». Проходят телесные зажимы. У нее начинаются новые отношения, в которых она чувствует себя в безопасности.

А мама Венеры всю жизнь обещала ей, что если дочь выйдет замуж, то она покончит с собой. Венера выходит замуж – и мама выполняет свое обещание. Чувство вины и горе настолько велики для Венеры, что она отстраняется от них, обвиняя и ненавидя маму за такой поступок. Бессознательная вина при этом толкает ее на саморазрушение, подавленное горе – на прямое суицидальное поведение. Ее борьба не работает. Этим чувствам нужно дать место и время. Горюя по маме, осознавая свою любовь и печаль, проживая вину, Венера не умирает от боли, а становится способна по-настоящему отдать маме ответственность за ее решение и смириться с ним. Это приводит к разводу (уже не с первым мужем, а со вторым, который появился намного позже трагедии): брак получился ужасный, основанный именно на бессознательной вине. Венера получает возможность жить дальше.

Фиксация на травме заканчивается. Возникает опора на реальность, на себя и на других. Становятся доступными новые формы поведения, в том числе – простые и ясные послания о своих потребностях и чувствах. В мире появляются другие вещи, которые могут интересовать и вызывать возбуждение, кроме отношений. Появляются новые чувства к партнеру – терпимость, сочувствие, интерес к тому, чем он живет и какой он человек. Кроме желания быть только с ним, появляется и желание проводить время без него. Обнаруживается, что можно принимать совместные решения и что с недостатками отношений вполне можно жить. Партнер на этом этапе часто становится более слушающим, терпимым и бережным, поскольку война наконец заканчивается.

Ну или пара расходится по адекватным причинам, переживает расставание в здоровом темпе и начинает поиск новых отношений.

Терапия на этом тоже заканчивается. Средний срок такой динамики – два года.

Мир нарциссической жертвы

Хоть отношения для участника нарциссической связи и становятся краеугольным камнем жизни, это не единственные трудности, которые испытывает человек с описанными выше особенностями личности и поведения. Те же паттерны могут проявляться в отношениях с работой, детьми, собственным телом. Можно сказать, что нарциссическая жертва строит нарциссические отношения с любым объектом, с которым вступает в контакт. Весь внешний и внутренний мир работает декорацией старой травмы.

В профессиональной жизни жертва травмируется о свою неидеальность и неспособность выносить рутинное рабочее напряжение. Ей может казаться, что ее отвергают, не понимают и не принимают, относятся к ней плохо, мало о ней заботятся. Большое количество энергии уходит на заслуживание любви коллег и на внутреннее критиканство. Ее неспособность соблюдать границы приводит к тому, что ее эксплуатируют, за что жертва ожидает аналогичной отзывчивости. Этого не происходит – никто не догадывается о ее тяжелом внутреннем состоянии, никто не делает ей скидок исходя из ее мученичества. Люди вокруг становятся такими же холодными и равнодушными, как и ее родители или партнер. Жертва чувствует, что не справляется с рабочими отношениями: появляется один или несколько человек, рядом с которыми она чувствует себя уязвимой, уязвленной, обиженной.

По отношению к рабочим обязанностям может развиваться «синдром Самозванца» – внутреннее обесценивание себя приводит к тому, что опираться на себя у жертвы не получается. Свои заслуги и реальные дела она обесценивает, считая их следствием не столько своего ума и таланта, сколько своей усидчивости, а часто – случайности. Ей может казаться, что само ее нахождение на этой должности или в этой профессии – случайно, что на самом деле она его не заслуживает. Поэтому у нее есть внутренняя необходимость делать работу идеально: только тогда жертва может не испытывать стыда и чувства нелепости от того, что для этой работы она не годится. Развивается перфекционизм и прокрастинация. Высочайшие требования вызывают столько напряжения, что развивается трудовой невроз: невозможность работать, скука, лень, отчаяние, которые вызывают попытки заняться рабочими обязанностями. Сама работа становится нарциссом. Жертва мучается, остро ощущая свою неполноценность и разрываясь между грандиозным удовлетворением собой и ощущением своего ничтожества.

Полина – дизайнер. У нее достаточно таланта для того, чтобы делать свою работу хорошо, но самой Полине этого недостаточно. Она гордится тем, что ее коллекции идут в производство, гордится фотосессиями своих моделей, комплиментами ее собственным детям. Но эта гордость неустойчива – замечание или критику Полина воспринимает с большим трудом. Ей кажется, что коллеги по работе ей завидуют и потому не ценят, что начальница слишком груба и примитивна, чтобы понять ее идеи, что муж слишком далек от мира моды, чтобы оценить изящество ее задумок. С претензией на идеальную поддержку она остается без поддержки вообще, потому что реальную обратную связь она обесценивает и от людей отстраняется. Без ресурсов работа превращается в «горки» – с пиками энергии и интереса и затяжными глубокими провалами, когда Полина не может рисовать и не может думать.

Оля, отработав несколько лет в компании своего знакомого, решила уйти в развитие собственного дела. По факту – уже два года она не занимается ничем. Требования, которые она предъявляет к работе и к себе, так велики, что она может только смотреть на экран монитора. Каждый день она встает рано с мыслью, что вот сегодня-то она напишет статью, займется холодными звонками, доработает продукт, который продает. Через несколько часов мук она сдается и смотрит сериалы. Оля себя ненавидит, каждый день внутренне уничтожая себя за неспособность заработать деньги, и часть этой ненависти переносит на современный бизнес, на бывших и настоящих партнеров, на мужа, который в нее не верит и не вдохновляет ее. Разозлившись на что-то внешнее, она чувствует, что ей становится немножко легче, и несколько дней работа идет. Потом снова приходит время сериалов.

Для Карины мукой становится докторская диссертация. Ее собственное напряжение и ощущение себя самозванкой в науке заставляет ее ожидать критики и провала. Это так страшно, что она не может даже обратиться за помощью, поскольку это разоблачает ее некомпетентность. Научный руководитель усиливает ее напряжение, так как не знает о ее неуверенности, помочь не может и вместо этого ставит перед ней новые задачи тогда, когда она еще не разобралась со старыми. Время идет, напряжение только усиливается. Карина перестает работать с информацией, теряет исследовательские навыки, не может развить свои оригинальные идеи. Она считает, что ей нужна длинная пауза. На самом деле она хочет сдаться, потому что не чувствует себя вправе быть доктором наук.

Восприимчивость жертвы к проявлениям нарциссизма со стороны других людей влияет и на ее отношения с детьми. Неспособность выстроить границы и давать простые и прямые послания, желание заслужить любовь, претензия на безусловное принятие и понимание не дают ей возможности гибкого и адаптивного взаимодействия. Часто дети воспринимаются ею как эксплуататоры, часто они не оправдывают ее ожиданий. Жертва может неадекватно реагировать на их болезни или неудачи, поскольку это ставит под сомнение ее идеальное материнство. Трудности с ощущением собственной ценности сталкиваются с детским равнодушием или потребностью в других людях.

Отношения с детьми начинаются задолго до их появления: принуждая себя к безупречному родительству, жертва может избегать рождения детей как огромной нагрузки, с которой она точно не справится идеально. Напряжение, которое она чувствует, может приводить к ее эмоциональной отстраненности. Ее может казаться, что к детям она равнодушна, она может чувствовать страх и гнев на то, что дети заставят ее столкнуться с собственным несовершенством.

Отношения с родившимися детьми также не свободны от этих чувств: страха, боли, гнева, обиды, зависти. Для снижения тревоги жертве нужно считать себя хорошей матерью, а это почти всегда невозможно. Дети с потребностями, которые матери или отцу не нравятся, обладающие чертами характера, которые разрушают идеальный фасад семьи, воспринимаются как помеха. С такими переживаниями сложно видеть настоящие потребности ребенка и заботиться о том, чтобы отношения были хорошими.

Для Юли обе ее дочери – живое напоминание о том, что в своей семье у нее нет места. У девочек прекрасные отношения с отцом. Они любят дядю и тетю и тянутся к ним. Оставаясь наедине с Юлей, девочки ведут себя капризно и высокомерно, требуя от нее бытового обслуживания и манипулируя ею. Юля любит детей, но мучается с ними. Не понимая, что идет не так, она обвиняет мужа в коалиции с детьми против нее, требует поддерживать ее решения и публично относиться к ней уважительно. Это тоже не помогает. На самом деле Юля все попытки детей сблизиться отвергает: например, недавнее обращение младшей дочери с разговором о том, что ее обижают в детском саду, Юля превратила в обвинение типа: «Я же тебе говорила, что если будешь так себя вести, то с тобой никто не будет дружить». Она не знает, что делать с детьми, поскольку не чувствует, что может дать им что-то ценное. Именно поэтому Юлины отношения с дочерями – это обслуживание. С одной стороны, Юля бунтует против этого и обижается, но с другой стороны – глубоко внутри себя чувствует, что ей больше нечего им предложить.

А Соня с трудом выдерживает сына-подростка с его бурей чувств и откровенным нарциссизмом (норма для этого возрастного периода). Соне сложно с его приступами гнева или апатии, но труднее всего выносить его боль. Ей кажется, что если бы она была хорошей матерью, то у нее получилось бы воспитать его так, чтобы он был защищенным и не чувствовал боли. Ее стыд и жалость так сильны, что сына, которому больно, она избегает. Он пытается обратить на себя ее внимание любыми способами и начинает пить и пропадать на несколько дней. Соня чувствует полный крах своего родительства и готова отказаться от сына вообще, лишь бы не сталкиваться с его чувствами и потребностями. Только соприкоснувшись с собственными болью и виной, Соня становится способной на утешение молодого парня, которому очень плохо без матери.

Примерно таким же образом строятся отношения с друзьями и подругами. Трудности в их жизни актуализирует у человека с нарциссической травмой боль собственного бессилия. Неидеальное поведение вызывает гнев, трудности с границами приводят к обидам и конфликтам. Отношения с друзьями не удерживаются долго и не достигают такой степени близости, которая принесла бы чувство принятости и облегчения.

Аня поссорилась со старой подругой меньше чем за полчаса и при этом так, что восстановление отношений теперь почти невозможно. Все произошло в переписке: подруга спросила у Ани о чем-то, Аня ответила и задала уточняющий вопрос, на который подруга не написала ничего. Так как все происходило в одном из мессенджеров, Аня видела, что ее сообщения прочитаны. Она спросила еще раз, подруга снова прочитала и не ответила. Аню буквально начало трясти от гнева. Для нее такое поведение означало только одно: что ею пренебрегают, что ее опять использовали, что она никому не нужна. После еще нескольких минут молчания Аня написала: «Некрасиво молчать, когда сама первая попросила совета» – и заблокировала контакт.

Марина считает, что подруги ее используют, она нужна им только тогда, когда что-то идет не так и нужны помощь или совет. У Марины много раздражения на подруг, у которых, как ей кажется, вечные трудности – то с мужьями, то с детьми, то с работами. Когда у них что-то случается, Марина не выдерживает напряжения, не способна разделить их непростые чувства. Она предлагает план действий: развестись, поменять работу, быть с ребенком строже. Подруги этим советам не следуют, и Марина обижается: она же говорила, а теперь все опять по-старому, и она снова должна это выслушивать. Понятно, что близости в этом немного.

Подобные шаблоны присутствуют даже в отношениях с собственным телом, которое не оправдывает ожиданий, не является идеальным, не заслуживает жалости. Тело может восприниматься как предатель, как источник угрозы. Кроме психосоматических симптомов, невыраженная и неосознанная тревога нарциссической травмы может приводить к навязчивой ипохондрии.

Олесе кажется, что она заболеет раком. Психологически начитанная, она трактует свой страх как ненависть к себе и осуждает за это мужа: их брак из-за него настолько плох, что она себя ненавидит и умрет от онкологии. На самом деле ее страх – отражение сильной внутренней тревоги, которая плохо переносима и нуждается в том, чтобы иметь понятное лицо, например онкофобию. На самом деле тревога у Олеси вполне нарциссическая. Глубокое чувство собственной ничтожности формирует невозможность иметь недостатки или кому-то не нравиться. Страх заболеть раком усиливается и превращается в навязчивость с обследованиями у разных специалистов в периоды, когда Олеся чувствует себя плохой. Например, после ссоры с мужем, когда он сказал ей о своей неудовлетворенности в сексе, Олеся на несколько месяцев ушла в паранойю. С сексуальной жизнью работать в такие периоды у нее нет сил, как и заниматься вообще чем-то еще.

Мир нарциссической жертвы – это мир ее бессилия, боли и напряжения. Такова ее внутренняя ситуация. Именно с ее отражением жертва сталкивается при любом контакте с миром внешним, который выглядит для нее холодным, эгоистичным, отвергающим, не находящим для нее места. Поиски способа изменения такого мира обречены на провал. Нарциссической жертве, желающей исцеления, придется обратиться внутрь и встретиться с реальностью самой себя.

Чтобы жить хорошо, нужно знать, что такое хорошо и что такое плохо. Чтобы размещать в отношениях прямые и ясные послания, необходимо слышать свои эмоции. Для того чтобы заботиться о себе в достаточной степени, стоит быть внимательными к своему телесному и психическому состоянию. Для того чтобы не пользоваться манипуляциями, полезно знать о своих потребностях.

И ничего из этого человеку с нарциссической травмой недоступно. Его внутренний мир оказывается закрыт травматическим опытом, потребности и чувства не имеют голоса, навыки поведения по удовлетворению потребностей не развиты. Желания подменены долженствованием, эмоции слышны лишь тогда, когда становятся аффектами, а телесные состояния принимают вид болезней. Особая жизнь, основным содержанием которой являются страдание и терпение, называется мазохизмом.

Терпеть и страдать

Мазохизм в психологии – это такая форма поведения, при которой человек не может о себе прямо позаботиться и вынужден жить в страдании, которое постепенно становится не только нормой, но и желаемым состоянием. Желаемым – потому что в мазохистических паттернах скрыты косвенные психические выгоды, которые пусть не намного, но облегчают существование мазохиста. Это не удовольствие от боли в прямом смысле. Выгода мазохизма в том, что он предполагает сложные, тайные, многоходовые способы удовлетворения потребностей, в которых мазохист не встретит отказа просто потому, что никто так и не поймет, чего же он хотел, или не будет в состоянии отказаться из-за чувства вины или долга.

Дело в травматической природе мазохизма: в раннем (и позднем тоже) детстве ребенок оказывается в такой ситуации, когда его потребности не удовлетворяются, а чувства не имеют значения.

Это та же самая нарциссическая травма: семья ребенка или мир в целом оказываются не в состоянии принять его таким, какой он есть, со всеми его проявлениями, к которым относятся чувства и потребности.

Такое отвержение создает необходимость, во-первых, максимального подавления неугодных качеств, а во-вторых, заставляет ребенка изобретать такие способы непрямого удовлетворения оставшихся потребностей, которым нельзя отказать.

Мама Вани – усталая и измученная жизнью женщина, которой трудно даже прокормить сына, не говоря уж об эмоциональной заботе. Ваня своими реальными чувствами маму раздражает. Он хочет пить не вовремя, хочет есть не то, что она ему предлагает, одеваться по-другому, дружить не с теми. У мамы на Ваню всегда есть план, который должен выполняться, на гибкость у нее просто не хватает энергии: она пришла с работы, он поел суп, поиграл в тихие игры и лег спать. Ваня как живой и реально существующий ребенок в эти планы не вписывается и потому часто бывает отвергнут. Он не может злиться, потому что его мама и так для него много делает, не может грустить, потому что какие у него могут быть проблемы, не может хотеть чего-то сверх того, что она запланировала, потому что деньги она не печатает, а отец, скотина, и думать о нем забыл.

Вырастая с такими посланиями, Ваня постепенно учится игнорировать собственную внутреннюю жизнь: а какой в ней смысл, если он все равно все чувствует неправильно? Единственная радость, которая ему доступна, – это похвала мамы за то, что он сегодня был хорошим мальчиком, то есть не доставлял забот, не нарушал планов, не проявлялся и не утомлял ее. На фоне отсутствия других ресурсов этот становится таким значимым, что Ваня учится терпеть как можно больше. Он становится очень удобным мальчиком: ест, что дают, спит, когда нужно. Распространяется это не только на их маленькую семью. В других социальных кругах он начинает вести себя так же, потому что невозможно в одной ситуации потребности подавлять, а в другой слушать. Он не отвлекается на уроках, в туалет ходит на переменке, претензий ни к кому не предъявляет. Однажды его как самого ответственного отправляют в школьную библиотеку за учебниками. Ожидание затягивается, и Ваня, не смея отпроситься в туалет, не выдерживает и мочится в штаны. Библиотекарь не злится на него за это, она помогает маленькому мальчику снять и высушить одежду, дает сменную – и у Вани возникают с ней особые, заботливые отношения. Так он начинает понимать, что если ему плохо, то он имеет право на сочувствие и заботу.

То же самое происходит, например, на уроках физкультуры: не чувствуя своего тела, Ваня не может самостоятельно регулировать нагрузку и переутомляется, получая проблемы со здоровьем. Как-то он падает в обморок во время подвижной игры, и учитель с тех пор присматривает за ним, спрашивает, не пора ли ему отдохнуть, чуть завышает ему оценки. Страдание оказывается выгодным: чем ему хуже, тем с большим сочувствием и вниманием относятся к нему окружающие взрослые. С мамой дома это тоже работает: когда Ваня болеет, она хоть и ругает его, но чай с малиной заваривает и проводит с ним больше времени, чем обычно.

Правда, со сверстниками такое поведение создает скорее проблемы, чем облегчает коммуникации. Мальчик с подавленными потребностями и чувствами, с желанием угодить взрослым больше раздражает, чем интересует одноклассников и ребят во дворе. Дружбы ни с кем не складывается. Зато взрослые Ваню любят, и это повод для его тайной гордости и высокомерия: его ставят в пример, с ним здороваются, его выбирают для поручений. Моральное превосходство становится его единственной отдушиной. Он услужлив, тих, вежлив и надменен.

Вырастая, Ваня обнаруживает, что мир больше не делится на взрослых и детей. Он сам теперь взрослый, и ему приходится вступать в отношения с ровесниками, для которых у него практически нет навыков. Он начинает пользоваться проверенными способами: обслуживание, угадывание желаний, терпение своих неудобств – и ждет в ответ от другого такого же увлеченного служения. Когда этого не происходит – обижается, разрывает отношения, упрекает партнеров и навязывает им чувство вины. В работе не особо успешен, хотя и много старается. Для семьи выбирает девушку, которая с удовольствием принимает его служение, в надежде на симметричный ответ.

Брак быстро становится нарциссическим: никакого ответного высокого служения он не получает, страдает, обслуживает, терпит, временами вываливая на жену ворох накопившегося неудовольствия. Он пытается заполучить все ее внимание: сначала хорошими поступками и заботой, потом, когда это не срабатывает, – скандалами, упреками, проблемами, болезнями. Начинает пить (в опьянении, кстати, оказывается способен делать то, что ему самому хочется, и поэтому алкоголь быстро становится важной частью его жизни). Начинает болеть. Затевает ремонт, на котором постоянно то тянет спину, то ушибает палец. Растягивает этот ремонт на несколько лет, тратя на него все свои силы и ресурсы. Ожидает соразмерной благодарности, не получает, становится еще более несчастным. Жена отстраняется все больше, не чувствуя возможности принести ему облегчение и избегая своей постоянной вины. Ваня стареет, худеет, болеет и спивается.

На него обращает внимание дочь – девочка любит отца и искренне хочет, чтобы ему было хорошо. Именно она начинает угадывать его желания и обслуживать его потребности так, как ему хочется. Она ездит с ним на дачу, вместо того чтобы встречаться с друзьями, хорошо учится, чтобы радовать его, обходится малым, чтобы не напрягать его финансово. Оба тайно завидуют матери, которая позволяет себе то, что хочет. Девочка тоже начинает болеть.

Круг замыкается.

Особое мышление

Мазохизм в своей основе интроективен, то есть построен на идеях, которые усвоены некритично и кажутся непреложной истиной, – интроекциях. Такие идеи могут быть выражены в пословицах и поговорках, в «житейской мудрости» родителей, в принятых в обществе правилах поведения. Эти идеи кажутся верными и создают такую картину мира, в которой терпение и страдание являются единственной альтернативой. Для этого есть исторические предпосылки: за последний век на территории нашей страны история не раз поворачивалась таким образом, что терпение и страдание были функциональными, помогали выжить. Революция, война, голод, нестабильный социальный строй – все это было причиной тревоги, выносить которую было легче в том случае, если было ощущение светлого будущего, полагающегося за терпение. Времена изменились, а идеи остались. Поколения, воспитанные на ожидании изменений, этих изменений не заметили. Более того, их ожидание оказалось неоправданным. Никакой награды за страдания не последовало. Никакого общего богатства и равенства, никакого социального почета, никакого здоровья и долголетия. Огромное количество людей строили свою жизнь на основании идеи, которая оказалась ложной.

Это серьезное испытание для психики, и она предпочитает сохранять надежду, а значит – продолжать следовать старым правилам.

Отказ от страданий означает разрушение старого фундамента и создание нового. На это нужна энергия, нужны ресурсы, которые есть не у всех и не всегда.

Ребенок, переживающий нарциссическую травму, очень легко поддается идеям мазохизма, приносящим облегчение и обещающим награду. Они в достаточном количестве есть у взрослых, которые его окружают, в культуре, социальных привычках и религии. Для того, кто переживает сильную боль отверженности и невыносимый стыд за свое несоответствие требованиям, мазохизм может стать палочкой-выручалочкой. Он обещает награду за любые муки и дает простые и понятные шаблоны поведения, которыми можно гордиться. По большому счету, мазохистические тенденции развиваются как защита от переживания травмы. Пока человек верит, что его страдания не напрасны, он может отодвигать свою боль.

Мазохистические интроекции можно разделить на несколько смысловых блоков.

Такие идеи встречаются в самых разных сферах жизни. Особенно много их в религиозных текстах, «воспитательных» комментариях, устойчивых выражениях:

• Бог терпел и нам велел;

• он по любовницам походит и к тебе вернется, кто его еще терпеть будет;

• делу время, потехе час;

• терпи, солдат, генералом будешь;

• чем выше у тебя температура, тем тебе лучше будет потом;

• после черной полосы всегда следует белая;

• ну и что, что другие гуляют, а ты учишься, зато они потом дворниками будут работать, а ты начальником;

• терпение и труд все перетрут;

• кто рано встает – тому Бог подает;

• все выходные летом на даче, зато зимой огурчики свои.

Также идеи о том, что за страданиями следует вознаграждение, популярны в средствах массовой информации, кино, художественных произведениях. Даже в сказках: примерная Золушка встречает принца, послушная Дюймовочка выходит замуж за короля эльфов, а беспечного Колобка съедают. Сценарий, в котором страдание оправданно, найти намного проще, чем тот, в котором страдание оказывается бессмысленным. В распространенных историях все получает тот, кто больше страдал и мучился, а тот, кто наслаждался жизнью и заботился о себе, бывает наказан.

Жизнь Оли – это иллюстрация идеи «а вот потом заживем». Она всю жизнь копит деньги, чтобы на старости лет оказаться обеспеченной и ни в чем себе не отказывать. Она мало спит, много работает, практически не отдыхает, а если и берет отпуск, то использует его на то, чтобы сделать своими силами ремонт или поработать на даче. Почти не лечится, потому что лечение дорогое, планирует лечиться в старости, а пока надо работать. Почти не имеет социальных связей. Ей кажется, что всего этого будет достаточно потом: друзей, свободного времени, путешествий, заботы о себе. На самом деле она медленно ведет себя к одинокой старости, наполненной болезнями, и довольно короткой продолжительности жизни.

А Любовь ждет награды в браке. Она хорошая жена в том смысле, что все терпит, молчит и жертвует собой ради счастья мужа. Бросает карьеру актрисы, чтобы родить ему сына. Бросает родной город, чтобы ездить с ним в деловые поездки. Не просит для себя дорогих вещей, чтобы муж хорошо одевался и презентабельно выглядел на своей статусной работе. Готовит ему обеды. Заботится о том, чтобы он вовремя принимал прописанные лекарства. Не имеет ни подруг, ни увлечений, чтобы не отвлекаться от своей семьи, члены которой задушены ее заботой и молчаливым ожиданием благодарности за ее тяжелый труд. Она терпит любовниц мужа, терпит болезни сына, терпит собственное одиночество. Она уверена, что когда-нибудь муж и сын поймут, как много она для них сделала, и вот тогда сами захотят справедливо вознаградить ее. Женщина фантазирует о всплеске романтической любви, о том, как муж смотрит ей в глаза и говорит: «Все, что у меня есть, есть благодаря тебе». Она мечтает о том, как сын на собственной свадьбе заплачет и обнимет ее, поняв, что ни одна женщина с ней не сравнится. Эти фантазии – все, что у нее есть, и все, что у нее будет.

Эти идеи делают страдание неизбежным содержанием жизни. Дети, домашняя работа, профессиональное развитие, карьера – все должно быть трудным, мучительным, потому что «такова жизнь». Эти идеи оправдывают плохие отношения, болезни, низкий уровень жизни, словно это единственный возможный вариант:

• дети – это трудно, вот появятся дети – придется решать совсем другие, серьезные проблемы;

• мужчины – враги, которыми нужно уметь манипулировать, скрывать от них информацию, хитрить;

• мудрая женщина – та, которая научилась терпеть и ждать своего часа;

• работать нужно с перенапряжением, только так можно добиться успеха;

• все вокруг думают только о себе, нельзя рассчитывать на помощь;

• никому до тебя нет никакого дела;

• не жили богато – нечего и начинать;

• там, где большие деньги, там и большие беды;

• хорошая работа – только по блату, остальным приходится терпеть то, что осталось;

• счастье – это ненадолго, лучше не радоваться, чтобы потом не было еще хуже;

• утром смеешься – вечером плакать будешь;

• живет, как будто проблем нет;

• от такой жизни как не болеть;

• не бывает вечного праздника;

• жизнь ее пообломает.

Страдание в реальности действительно неизбежно – просто потому, что жизнь разная. Суть мазохистических идей в том, что они представляют страдание единственной альтернативой. Жизнь должна быть тяжелой, другого не дано, любой период счастья и легкости закончится.

Лиза не задумывается о том, чтобы сменить работу или сферу деятельности, потому что «не всем везет» и потому что ей уже слишком много лет (тридцать пять), чтобы начинать что-то новое. После университета она работает на одном и том же месте, устройство на которое организовала по знакомству бабушка. Уже это ей кажется счастьем: теплое помещение, кондиционеры, декрет, больничные. Лиза воспринимает это как разумность и как заботу о своей безопасности. Она не уверена ни в своем уме, ни в своих талантах, мысли о профессиональной нереализованности не приходят ей в голову. Это та сфера жизни, которая как бы не для нее. Встречая людей, довольных своей работой или своей жизнью, она воспринимает их как людей с другой планеты: они слишком сильно от нее отличаются, чтобы хотеть быть на них похожей. Лизе кажется, что у них другие родители, что у них больше денег, что судьба обошлась с ними более благосклонно. Она боится риска, потому что должна заботиться о ребенке, на другое образование у нее нет денег и времени, для работы на себя не хватает способностей. Лизе кажется, что такая жизнь – это единственное, на что она может рассчитывать.

Для Зои мучительны отношения с маленькими сыном и дочерью: она устает, тратя все свое время на заботу о них, расстраивается по любой мелочи, связанной с детьми. Зоя плохо спит, плохо выглядит, плохо себя чувствует. Мама говорит ей: «А что же ты хотела – это же дети, теперь ты себе не принадлежишь». Зоя воспринимает мамины послания со смирением и не протестует. Так как она не слышит своих потребностей в отдыхе и полноценной жизни, она не делает ничего, чтобы ее материнство стало более радостным. Зоя не обращается за помощью (за исключением мамы, но это странная помощь – мама пьет чай и смотрит на детей в манеже в то время, когда Зоя моет окна, клеит обои или шьет шторы), не ищет у других родителей информацию о том, как те облегчают себе жизнь. Детское питание Зоя готовит сама. Одноразовых вещей, кроме подгузников, не покупает. Чтение книги или лишний час сна заставляют ее чувствовать себя виноватой: ей не должно быть комфортно, потому что дети – это труд, а тем более двое детей-близнецов. На детской площадке Зоя знакомится с еще одной мамой близнецов и поражается ее ухоженности и энергии. Когда та рассказывает Зое о том, что ее малыши прекрасно могут развлечь себя сами и не требуют ежесекундного надзора, Зоя считает ее матерью-кукушкой и возвращается к своему неусыпному бдению.

В этих идеях страдание воспринимается как добродетель, как то, чем можно гордиться и что достойно уважения. Социальная оценка страданий довольно высока: в современном обществе страдающих жалеют, им подражают. Страдание – это даже более выгодная валюта, чем успех (если он не явился результатом долгих страданий). Сравнение удовлетворенного жизнью с тем, кто мучается, всегда оказывается в пользу последнего:

• что ты жалуешься на бессонницу, тетя Аня вообще всю жизнь спит по три часа;

• я в школу ходила в морозы пешком и за восемь километров, а вы прогуливаете;

• нужно нести свой крест;

• в Ленинграде дети голодали, а ты не ешь;

• у вас жизнь слишком легкая, люди от этого портятся;

• тяжелый труд делает из человека человека;

• она же мученица, троих детей тянет и мужа-алкоголика;

• не устал – значит, не работал.

Еще живы истории о подвигах героев войны, которые в нечеловеческих условиях сохранили человеческое лицо, истории о пытках и муках тех, кто попал в плен, о невозможном напряжении защитников Ленинграда или Сталинграда. Это великие люди, но в мирное время подвиги не оправданны. Превращение своей жизни в череду препятствий не ведет ни к чему, кроме социально одобряемых страданий.

У Люды, как она сама говорит, не жизнь, а излом да вывих. «Ничто в жизни не далось мне легко», – говорит она. Отец попал в тюрьму и умер там от туберкулеза. Мать снова вышла замуж, и отношения нового мужа с падчерицей не сложились, было физическое и сексуальное насилие, которое мать Люды игнорировала. Люда ушла из дома в семнадцать лет, жила с одним мужчиной, потом с другим, старалась зарабатывать деньги на жизнь в ресторанном бизнесе. К двадцати пяти оказалось, что ее сверстники с профессией и образованием могут зарабатывать больше, чем она со своим огромным опытом. Люда устроилась работать риелтором в одной из столиц, вела самые тяжелые сделки, переутомилась за два года так, что переехала в Индию и занялась ручным творчеством. Белые пляжи и яркие закаты не помогли – она продолжает работать на износ, покупает на последние деньги самые дорогие материалы, создает прекрасные вещи и продает их за копейки, потому что ей просто нечего есть и потому что она не уверена в высокой стоимости своего труда. При этом своему мужчине, обеспеченному европейцу, Люда о своих трудностях с деньгами не рассказывает, потому что ей стыдно. Помощи она у него не просит, но дико раздражается, когда он романтично спрашивает, что сегодня она ела вкусненькое. «Я вообще не ела, – плачет Люда, – как он не понимает? Неужели трудно догадаться?» Своей тяжелой жизнью Люда и вымотана, и гордится: та стойкость, с которой она переносит напряжение и беды, осталась для нее единственной опорой. Если она начнет о себе заботиться – этой опоры она лишится.

Марина, которая не считает себя ни красивой, ни умной, тоже часто говорит о том, что ничего в жизни не далось ей легко и до сих пор не дается. Мама и сестра в другом городе, друзей нет, есть красивая машина в кредит, обслуживание которой Марина не тянет, и съемная комната. А еще есть многолетние отношения с мужчиной, который появляется в ее жизни на пару недель раз в несколько месяцев. У Марины вся жизнь – ожидание этих встреч: она к ним худеет, загорает, учится готовить новые блюда, содержит маленькую комнату в уюте и чистоте. Ее жизнь опустошена. У нее нет сил на работу, на создание ресурсной социальной среды, на изменения, которые привели бы к большей удовлетворенности и уверенности. В глубине души Марина избегает таких изменений, поскольку уверена, что с хорошей работой не справится, что людям она неинтересна и самое лучшее время уже упустила. У нее остается один шанс на счастье: добиться этого мужчины. Ее терпимость, нежность и забота – это то, чем она может гордиться и на что она делает ставку. Без этого она останется в полной пустоте.

Чтобы страдать, нужно отключиться от своих потребностей, которые требуют лучшей жизни, легкости и радости, от чувств, которые сообщат нам, что что-то идет не так. Польза и необходимость такого отказа сформулирована в таких разных идеях и посланиях, как эти, например:

• сходишь в туалет, когда до дома дойдем;

• таблетки от головной боли вредны, потерпишь;

• никогда нельзя злиться на мать;

• нельзя отчаиваться (дети в Ленинграде вообще голодали);

• ты не можешь не хотеть суп, я его три часа готовила;

• что значит «устал», мы только начали;

• что-то ты слишком радостная;

• из бани нужно выходить, когда уже нет сил;

• нельзя не любить яблоки, это витамины.

Без доступа к своим реальным чувствам человек теряет ориентацию – он больше не знает, что для него хорошо, а что плохо.

В такой ситуации он еще более восприимчив к интроекциям, которые сообщают ему, как жить правильно. Часто человек даже не замечает, что ему плохо, что он делает не то, что ему нравится. Мазохист живет с нелюбимым и тяжело работает просто потому, что у него нет контакта с самим собой.

Трудности с тем, чтобы слышать собственное тело и его состояния, приводят к болезням, потому что недомогание не будет замечено до тех пор, пока не станет ярко выраженным. Кашель не будут лечить до высокой температуры, грядки будут обрабатывать до тех пор, пока судорога не сведет ногу или спину. Даже отдыхая, человеку с подавленными потребностями и чувствами сложно спать достаточно, пить в меру или вовремя уходить с пляжа. Он все время чувствует себя примерно одинаково: что бы ни произошло, его чувства не сообщают ему о том, что пора что-то изменить.

Александра не может вовремя остановиться в домашней работе, поскольку не чувствует усталости до тех пор, пока буквально не начнет терять сознание. Например, она решает погладить шторы, которых у нее восемь штук, длинных, тяжелых, льняных. В восемь вечера она приступает к работе, к десяти заканчивает гладить три. Ей нужно ложиться спать, она встает на работу рано утром, но Саше кажется, что она не устала и может погладить еще. К одиннадцати готовы пять. У нее начинает болеть поясница и кружиться голова от того, что она уже несколько часов стоит на ногах и выполняет довольно тяжелую физическую работу. Саша принимает эти симптомы за то, что она просто хочет спать, и продолжает гладить: ведь нельзя же останавливаться на полпути. Заканчивает она в два часа ночи, поскольку темп работы от усталости замедляется. Ложится. Не спит от переутомления. Утром у нее падает давление, ее тошнит. Саша остается дома и подозревает у себя грипп. Все симптомы проходят после нескольких часов полноценного сна.

Костя должен учиться по трехлетней программе подготовки управленческих кадров. Для этого каждый месяц нужно летать на выходные в другой город, выполнять домашние задания, писать исследовательскую работу. Остальные выходные у Кости заняты совещаниями, авралами, срочными делами в собственном небольшом деле, большими проблемами в компании, в которой он работает. Он без выходных уже полтора года – ровно столько, сколько на сегодняшний день продолжается его учебная программа. Осталось еще полтора. Косте кажется, что он должен научиться быть эффективным в таких условиях. Он и обращается за этим к психологу: как избавиться от бессонницы, но при этом не снижать темп, как бросить курить, как быть счастливым и уделять время своей семье, чтобы ни от чего в жизни не отказываться. На самом деле Косте не нравится обучение, все кажется ему повторением пройденного. И свой маленький бизнес ему тоже не нравится: много хлопот, мало результата. Но собственных чувств Костя не слышит и продолжает выносить высокую нагрузку. Его усталость, недовольство, разочарование – это не повод для отказа от взятых на себя обязательств.

Личность без права на радость

Такие идеи создают картину мира, в которой терпение и страдание – это необходимо и правильно, а забота о себе, чувства и потребности – неправильно. Это, в свою очередь, создает определенный тип личности, которому свойственны характерные мазохистические проявления. В глубине мазохизма лежит много стыда и боли, и потому коррекция таких проявлений непроста и почти всегда связана с сопротивлением.

Среди характерных черт мазохиста встречаются: пассивная агрессивность, запутанные способы выражения своих потребностей, претензия на обслуживание, претензия на благодарность, саботаж лучшей жизни, психосоматические заболевания, отсутствие границ, саморазрушительное поведение и потребность в создании садиста.

Чувства у человека с мазохистическими чертами под запретом, но это не означает, что они не проявляются. Психика похожа на закипающий чайник, в котором пар найдет себе дорогу во внешний мир. Мазохист с его убеждениями и с потребностью иметь моральное превосходство не может позволить себе прямой агрессии, так как это чревато разрушением компенсаторно созданного идеального образа и предполагает агрессивный ответ.

Пассивная агрессивность – это такой способ проявлять агрессию, в котором источник агрессии может остаться неопределенным, а значит – защищенным. Это маскировка собственной агрессивности под обоснованные и социально приемлемые реакции.

Прежде всего это создание справедливого повода. Так как мазохисту недоступна злость как реакция на нарушение его границ или неудовлетворение потребностей, то ему нужен однозначный повод, который сделает другого человека виноватым, а самого мазохиста – правым и имеющим основания для агрессии и обиды.

Пассивная агрессивность может проявляться по-разному.

Человек с мазохистическими чертами не имеет навыков по выражению своих желаний. Посвящая свою жизнь служению другому, он пассивно ждет, что для него сделают то же самое. Это звучит очень логично: если я буду делать для другого то, что ему приятно, даже ценой больших усилий, он захочет отблагодарить меня и тоже сделает для меня что-то в ответ. Если я буду ухаживать за ним, когда он болеет, он будет ухаживать за мной, если я потрачу полгода на выбор подарка – тогда и я могу рассчитывать на аналогичное внимание со стороны.

Мазохист ждет, что те ограничения и обязательства, которые на себя по доброй воле налагает он сам, будут замечены и поддержаны.

В детско-родительских, супружеских, дружеских отношениях большую часть занимает именно пассивное ожидание и страдание мазохиста из-за того, что оно не оправдывается. Такое разочарование создает повод для обвинения партнера. Без прямой агрессии партнер мазохиста чувствует, что причинил ему боль, и действительно пытается загладить свою вину.

Мама Иры по каким-то причинам решила, что Ира – это венец ее жизни, и пожертвовала для дочери всем. Эти огромные жертвы стали впоследствии семейным мифом. Ира живет и чувствует, что если бы не она, то мама была бы здоровее, красивее, успешнее. Мама ничего не просит, но ей и не нужно: Ира удовлетворяет ее желания и нужды еще до того, как мама об этом подумает. Она выходит замуж за человека с достатком, чтобы как можно раньше начать обеспечивать маму всем необходимым и чтобы у той не было необходимости работать на ненавистной работе (что примечательно, мама начинает ходить по дорогим клиникам и ездить в санатории, но с работы не уходит). Она звонит дважды в день в любой ситуации, где бы ни находилась и чем бы ни занималась. Не рожает, чтобы не утруждать маму внуками. Не рассказывает о том, что счастлива, и не становится счастливой. Мама ожидает от Иры жертвы, но какой именно – не говорит, и поэтому Ира вынуждена действовать превентивно, жертвуя ради мамы вообще всем.

Для Дениса каждый день с Аней – тяжелое испытание. Ему вроде и здорово с ней, она многое для него делает, заботится о нем, печет ему кексы, гладит рубашки. Но он не может сделать ее счастливой и все время чувствует себя виноватым. Он не помнит о дне их знакомства, а она готовит целую программу. Он покупает ей на день рождения обычный телефон, а она рисует картину своими руками, целый год ходит на курсы по рисованию, готовя ему сюрприз. Он всегда проигрывает в игре «кто из нас больше заботится об отношениях». Она всегда говорит, что все в порядке, но всегда усталая, всегда немножко в нем разочарованная. Денис не чувствует себя вправе просить о чем-то еще и тем самым копит свою неудовлетворенность, которая со временем превращается в раздражение на Аню, из-за чего он чувствует себя еще более виноватым.

Так как злость вместе со многими другими чувствами у мазохиста под запретом, то и агрессивные проявления не могут быть прямыми. Пассивное обвинение – это вздохи, интонации, выражение лица. Часто в ответ на прямые вопросы о том, что произошло, мазохист отвечает, что все в порядке, ничего не произошло. Этот отказ от прямых посланий не дает партнеру возможности исправить ситуацию и снова вызывает у него чувство вины.

Мазохиста сложно упрекнуть в пассивном обвинении, потому что оно неочевидно. Трудно найти убедительные аргументы о намеках, трудно назвать своими словами тонкую игру, цель которой – создать у других людей ощущение собственной виновности в несчастье мазохиста. Эта игра часто остается неразоблаченной.

Софья рассказывает о браке, в котором к ней предъявляются нарциссические претензии: муж обвиняет ее в том, что она грустна, заставляя ее быть оживленной и веселой тогда, когда она этого не чувствует. Это нарциссическая претензия и нарциссическое неприятие неудобных для нарцисса чувств, но проблема в том, что в этом браке Софья никогда не чувствует себя веселой. У нее усталое лицо с опущенными уголками губ, грустные глаза, холодные интонации. Когда Софья говорит мне «доброе утро», я сразу начинаю подозревать, что утро не доброе, снова что-то случилось и наша прошлая встреча ей не помогла, если не сделала еще хуже. Когда я говорю ей об этом – она пропадает, хотя на встрече делает вид, что все в порядке. Мне остается только обвинять себя в грубости и нарциссизме – таких же, как и у ее мужа.

А Борис, которому нельзя проводить время нигде, кроме своей семьи, боится звонить жене с предупреждением, что он задержится после работы. Его пугает не то, что она скажет, а то, как она это скажет. Борис говорит, что она так умеет отпустить его в бар или на корпоратив, что ему уже и быть там не хочется.

Вина – самый доступный для мазохиста инструмент. В пассивном наказании он тоже используется – вина помогает ухудшить качество жизни партнера таким образом, чтобы это не было прямым проявлением агрессивности. Кроме того, мазохист может сделать общение невозможным, не идти на контакт и тем самым лишить партнера значимых для него потребностей. Пассивность этого способа наказания не дает возможности наладить отношения до тех пор, пока мазохист сам не сделает шаг навстречу, и потому такое наказание зачастую мучительнее, чем прямые агрессивные выпады. Затяжные периоды молчания и дистанцирования без возможности приблизиться разрушительнее, чем крики и скандалы.

Рита вспоминает затяжные периоды родительского молчания, когда оба родителя с ней не разговаривали. Это была необъявленная война: никто не говорил. «Мы не разговариваем с тобой потому, что ты поздно вернулась домой», – говорили родители. Стоило Рите сделать что-то, что их не устраивало, – и она оказывалась в изоляции. Рита пробовала злиться – это не помогало, пробовала объясняться – ее равнодушно выслушивали, пробовала молчать в ответ – но родители всегда оказывались более стойкими. Все заканчивалось одинаково: не выдержав напряжения и вины, Рита буквально валилась в ноги отцу или матери, со слезами вымаливая себе прощение и обещая, что больше никогда их не обидит. После такой сцены напряжение спадало, и в семье снова налаживались нормальные коммуникации до следующего проступка. Последний из них Рита замаливать так и не стала. С тех пор вот уже четыре года ее отношения с родителями формальны. Это самое страшное: Рита обнаружила, что и отец, и мать в ней не нуждаются и потому могут попросту отказаться от отношений с дочерью, если они будут построены не по их правилам. Рита чувствует, что если она извинится, как раньше, то все наладится и она снова сможет жить иллюзией о том, что родители ее любят.

А у Тани все выходные и отпуска проходят на бабушкиной даче, поскольку если та не получит помощи, то все равно будет работать и обязательно поранится или перегреется. Это не легкие недомогания, а серьезные травмы с вызовом скорой помощи и госпитализацией. Таня потом навещает бабушку в больнице каждый день, поскольку чувствует себя виноватой: если бы она поехала помогать, то бабушке не пришлось бы в одиночку пропалывать три сотки клубники или окучивать картошку с ее слабым здоровьем. На дачу тоже ездит, конечно, потому что иначе все бабушкины труды пойдут прахом. С родителями Таня не близка, мама живет в другой стране, поэтому бабушка – самый близкий ей человек из семьи. Уговорить бабушку отказаться от огорода Таня не может, уговорить ее нанять помощников – тоже, отказаться от тяжелой повинности под угрозой бабушкиной болезни, а то и смерти – тем более.

Своей пассивной агрессивностью мазохист создает напряжение, которое трудно выразить в словах или в действиях, и затягивает его до тех пор, пока кто-то не взорвется. У самого мазохиста богатый опыт терпения, и в этом соревновании он выигрывает – он легко переносит периоды неопределенности и неизвестности, если они инициированы им самим. Партнер позволяет втянуть себя в сценарий, в котором он рано или поздно будет испытывать такое сильное напряжение, что от него необходимо будет избавиться. Это приводит к скандалам, в которых мазохист как бы не виноват, а партнер очевидно проявляет агрессию, чтобы потом снова оказаться виноватым.

Олег срывается на Лену периодически и с разной интенсивностью. Его агрессивность – это семейный миф, который делает его виноватым во всех Лениных несчастьях, а Лену – правой. Он чувствует, как часто в их доме появляется напряжение: Лена становится замкнутой, раздражительной, недовольной. Олег не всегда понимает причину таких состояний, а Лена не утруждается объяснить, потому что для нее все очевидно. Она начинает его третировать по мелочам: «забудет» о том, что в этом месяце нужно оплачивать страховку на машину, и потратит деньги, отменит давно назначенные планы, будет неприветлива с его родителями, которые пришли в гости. Олег медленно закипает от таких проявлений и от того, что Лена делает непонимающее лицо и говорит что-то вроде «а что такого?». Испытывая потребность избавиться от напряжения, Олег начинает приходить домой поздно, разговаривает грубее, нарушает обещания. Лена держится до последнего и только пилит его за проступки – монотонно, постоянно, вспоминая ему все старые обиды и вешая на него ответственность за свои несчастья. Рано или поздно Олег взрывается, бьет посуду, орет. Лена плачет. Он чувствует сильную вину и начинает вести себя так, как ей удобно. Напряжение в отношениях снижается, но потом снова неизбежно растет.

Катя провоцирует мужа вполне осознанно: они находятся на пути к разводу, уже не живут вместе, но документы ни он, ни она подать не могут. Катя знает, что, если она будет его провоцировать, он может ее избить. Также она знает, что после этого он всегда идет на уступки и страшный разговор о разводе откладывается еще на какое-то время. Она ходит с ним на встречи, когда он зовет, оказывает ему помощь, постоянно встречается с ним по работе. Когда тема развода поднимается – она делает что-то, что выводит его из себя. Например, в последний раз Катя пригласила друга детства, мужчину, пожить в ее квартире во время его визита в родной город и демонстративно провела с ним всю неделю, после чего пошла на встречу с мужем и сообщила ему, что если бы вышла замуж за этого друга, то во всех смыслах была бы удовлетвореннее. Муж избил Катю публично, на улице. Катя теперь со сломанным носом, мучается головными болями и не может ходить на собеседования, но зато муж помогает ей деньгами и о разводе не говорит.

Так как цель пассивной агрессивности – это создание и удержание напряжения, которое рано или поздно выльется в чувство вины, извиниться перед мазохистом бывает очень сложно. Во-первых, непонятно, за что именно. Во-вторых, извинения не имеют подходящего контекста, потому что мазохист не предъявляет претензий и говорит, что все в порядке. В-третьих, мазохист извинения разными способами отвергает: они то неуместные, потому что все в порядке, то запоздалые, то он и вовсе не нуждается в извинениях и надо было изначально вести себя по-другому. Мазохист в одностороннем порядке решает, когда в отношениях начинается период дистанцирования и когда заканчивается. У партнера часто нет возможности на это повлиять: требования мазохиста расплывчаты и нереалистичны, их невозможно угадать. Мазохист найдет, обо что пораниться.

Женя с упоением рассказывает о том, что никогда не простит мужа. Так и повторяет, много раз: «Я никогда его не прощу». Мой вопрос о том, возможно ли дальше быть в отношениях, в которых прощение невозможно, Женя воспринимает с удивлением: ей кажется, что вот именно теперь отношения и наладятся. Ее мучения должны быть вечными для того, чтобы ее потребности имели оправдание и выглядели как справедливая награда. То есть Женя чувствует, что просто так она права на любовь и верность не имеет, а вот чем больнее ей сделал муж, тем больше он обязан любить ее, для того чтобы ее страдания искупить. Повлиять на этот процесс у самого мужа нет никакой возможности: Жене так нужны страдания, что она единолично принимает решение о том, когда они начинаются и когда заканчиваются.

Ян тоже принимает односторонние решения в отношениях: когда им сближаться, когда жениться, где жить, чем заниматься, куда лететь в отпуск. Эти решения основываются не на потребностях Яна, которые можно было бы обсудить и скорректировать, а на необходимости, построенной на его страдании. Например, жить они будут в городе Яна, поскольку его будущая жена «слишком близка» с компанией молодых мужчин и женщин, ее друзьями, а у Яна друзей нет и им нужно создавать новую дружескую компанию, уже как паре. В отпуск они едут к родителям Яна, поскольку у него проблемы с алкоголем и он боится ехать на курорт с системой «все включено», а дикарями ехать нельзя, потому что у него слабое здоровье. Будущую жену, которая пока живет в другом городе, он мучает внезапными исчезновениями, которым всегда находятся объяснения типа: «Я должен был побыть один, ты как самый близкий мне человек должна меня в этом поддерживать». Близости на самом деле в этих отношениях не хватает: стоит паре наладить контакт и в этой стабильной связи развивать какое-то сближение, Ян от этого дистанцируется, и после перерыва все приходится начинать с самого начала.

Мазохисту недоступны прямые и ясные послания. Его способы удовлетворения потребностей неочевидны порой и самому мазохисту. Он манипулирует, хитрит, пользуется намеками, вовлекает третьих лиц – таким образом, чтобы в результате выглядеть невинным, хорошим, морально правильным. Такие сложные игры часто затратнее, чем удовлетворение, которое мазохист в результате получает. Поэтому для человека с мазохистическими чертами характерны отсутствие энергии и ощущение постоянной усталости и неудовлетворенности, а для окружающих его людей – вина за то, что они никак не могут сделать его счастливым, и раздражение на это.

С Асей бабушка и мама постоянно проворачивают такие «многоходовочки». С бабушкой Ася не общается, но с мамой поддерживает контакт и близость, при этом мама и бабушка живут вместе. От бабушки Ася отстранилась именно из-за чувства вины и приближаться обратно не собирается. На свой день рождения Ася на вопрос мамы о том, что ей подарить, просит подушки, которые мама и дарит. При вручении подарка мама говорит, что купила подушки на деньги бабушки, которые та передала для внучки, раз уж Ася с бабушкой не общается. Бабушка при этом пассивно удовлетворяет свою потребность показать внучке, какая та несправедливая и какая бабушка хорошая. Мама просит бабушке позвонить и сказать ей спасибо, пассивно удовлетворяя свою потребность в том, чтобы не быть между двух этих сильных и взрослых женщин в позиции громоотвода. Ася в бешенстве: ее подставили, теперь она снова чувствует себя виноватой перед бабушкой, ничего не сделав. От подушек она отказывается, бабушке не звонит, с мамой отношения на какое-то время портятся. Прямым посланием от бабушки стал бы телефонный звонок, а от мамы – просьба не втягивать ее в сложные отношения, но этого не происходит.

А Рома, которого воспитывали как «хорошего мальчика», не может прямо предъявлять миру свою потребность в том, чтобы его похвалили, чтобы заметили его успехи в спорте, чтобы восхитились его меняющимся от большой и серьезной работы телом. В компании друзей и подруг он не рассказывает о своих успехах, потому что «хвастаться нехорошо». Зато он рассказывает историю о том, как накануне в спортзал пришел новый парень и он находится в такой плохой форме, что Роме неудобно снять при нем футболку и заниматься с обнаженным торсом, чтобы этому парню не было за себя стыдно. Это именно хвастовство: но не тем, какой Рома порядочный, а тем, какое у него тело. Рома не может заявить об этом прямо, и ему приходится придумывать поводы, которых он даже не осознает.

Это тоже проявление подавленных потребностей и невозможности заявить о них прямо: мазохист в одностороннем порядке идет на сделку, в которой со своей стороны он угадывает желания другого таким образом, что тому не нужно даже просить, и ждет в ответ того же самого. Так как другой человек в этой сделке на этапе ее возникновения не участвует, то для него эти обязательства остаются тайной. Даже если мазохист свои требования в отношениях проговаривает, то у другого часто просто нет возможности их выполнить, поскольку нет достаточных навыков.

Чтобы угадывать потребности другого человека и обслуживать его таким образом, чтобы это обслуживание попадало в цель, навыки нужны специфические. У мазохиста их достаточно из собственного детства, когда он вынужден был по выражению лица родителей или по звукам поворачивающихся в замке ключей угадывать их настроение и состояние, чтобы не нарваться на отвержение. У человека с более здоровым детством таких умений просто нет. Сделка, которая звучит как «ну я же для тебя это делаю, делай и ты для меня», оказывается не только нежелательной для партнера, но и невозможной.

Галя чувствительна к настроениям и состояниям окружающих ее людей. Она ловит малейшие признаки раздражения, усталости, обиды. Для нее информативны изменившийся тембр голоса, чуть другое выражение лица. Часто Галя угадывает состояния других даже до того, как они сами начинают чувствовать, что что-то не так. При этом Галя таких состояний у близких ей людей боится и при первых признаках того, что они раздражены или обижены, начинает о них нежно заботиться и опекать, чтобы им стало лучше: она может сделать массаж ног, приготовить любимые блюда, сделать маленький подарок. В отношении себя Галя ожидает такого же поведения, ей хочется, чтобы, когда она больна, расстроена или устала, другие люди создавали вокруг нее такой же кокон безопасности и поддержки. Но прямо Галя о своих желаниях и состояниях не говорит, потому что в этом как будто нет нужды: для Гали нормально угадывать чужие настроения, и ей непонятно, что другие люди этого не умеют. Муж не обращает внимания на Галино неочевидное предъявление усталости, сын может спросить, как у нее дела, но удовлетворяется ответом «все нормально». Галя живет и чувствует их холодность, обвиняет их в эгоизме, но более прямо высказываться не начинает.

Лене нужно столько внимания, сколько у ее партнера просто нет. Таковы были требования ее родителей, которых Лена должна была окружать вниманием и заботой, потому что иначе они начинали разваливаться: пить, болеть, попадать в небезопасные ситуации, ссориться друг с другом. Дочь вынуждена была все время держать руку на пульсе, предсказывать проблемы до того, как они появились, сглаживать ссоры, напоминать пить лекарства, договариваться с родней о том, чтобы к ним в гости приходили без алкоголя. Муж Лены относится к ней как к взрослому человеку и в принципе не имеет навыков заботы такого объема: его родители всегда были довольно самостоятельными и в опеке со стороны детей не нуждались. Просьбы Лены он вроде и понимает и даже не против сделать ей что-то приятное, но ему просто не приходит в голову, что он должен контролировать количество еды или вместе с ней пойти к доктору на плановый осмотр. Лена обижается, он раздражается ее недовольством, отношения постепенно становятся хуже.

Так как мазохист жертвует собой, посвящает свою жизнь обслуживанию другого и терпит страдания, он ожидает награды, которая в отношениях выглядит как глубокая благодарность. Простого «спасибо», даже повторенного несколько раз, недостаточно. Мазохисту нужна особая благодарность, благодарность делом, послушанием, заботой, тем, что ему будут доставаться лучшие куски от достижений партнера. Мазохист хочет публичного признания своих жертв и раскаяния.

Эти довольно агрессивные и необоснованные претензии мазохист размещает в отношениях как справедливые: я тебя родила, я ради тебя всем пожертвовала, я ночами не сплю, а ты меня не жалеешь и ходишь где попало. Это мощный посыл на чувство вины, потому что первая часть утверждения верная. Мазохист действительно делает то, за что потом ожидает благодарности. Но это его одностороннее решение, в котором другой человек не участвовал, а если и участвовал, то на такие условия благодарности не соглашался. Для мазохиста сделать что-то для другого без его просьбы – привычный и рабочий инструмент манипуляций.

Аля предпочитает маме ни о чем не рассказывать, потому что иначе мама берется решать все ее проблемы в обход дочери, так, как считает нужным. Например, когда во время студенчества Аля рассказала в телефонном разговоре о том, что плохо высыпается на жесткой кровати, мама рванула в другой город с матрасом. Аля уже привыкла к тому, что иногда ей звонят совершенно незнакомые люди и начинают давать советы о здоровье и об отношениях: мама, тревожась за дочь, просит их «поговорить с ней» и научить ее жизни. Предел наступает тогда, когда Аля жалуется на мужа. Мама звонит родителям мужа, самому мужу, друзьям мужа, ругает их всех и пытается убедить все Алино окружение, что Але в этом городе плохо и она должна вернуться к матери, а все остальные – этому поспособствовать. Она прямым текстом просит у мужа развестись с ее дочерью. Когда Аля об этом узнает, она рвет отношения с матерью, но ненадолго, так как чувствует себя виноватой. Самая большая претензия Али к себе заключается в том, что она никак не может научиться жить такой жизнью, чтобы мама за нее не тревожилась.

Родители Алены и Саши ожидают от своих детей благодарности в виде материальной помощи. Брат и сестра давно работают и довольно успешны. Оба чувствуют вину и необходимость заботиться о родителях, прежде чем о себе: копят деньги на санатории, шубы, новый автомобиль, каждое лето отправляют родителей на заграничные курорты на месяц-полтора. Каждый из них живет в съемной квартире, оба много работают. Мама не устает им повторять, что сейчас хорошее время для работы, что Алене и Саше повезло, а вот когда они росли, родителям приходилось голодать, чтобы ни в чем не отказывать детям. Дети теперь ни в чем не отказывают им: Саша копит на новые зубы для отца, Алена в прошлом месяце оплатила маме профилактическую операцию. Оба тоже утешают себя тем, что им не приходится голодать, но с родителями не близки – в их частых встречах нет теплоты или искреннего интереса друг к другу, отношения строятся на выполнении обязательств. Как-то брат и сестра с ужасом говорят о том, что родители будут стареть и становиться немощными и кому-то из них придется отказаться от работы, чтобы за ними ухаживать, а кому-то из-за этого придется работать еще больше. И Саша, и Алена любви к родителям не испытывают: все место занимает стыд, страх, подавленная злость и огромное чувство вины.

Несчастья мазохиста складываются в отлаженную систему жизни, в которой он с помощью многоходовых способов удовлетворения потребностей живет так, как ему хочется. Изменение такой системы опасно, поскольку предполагает развитие совершенно других навыков, которых у него нет. Отказ от манипуляций актуализирует страх отвержения, забота о себе лишает права на опеку со стороны других, а внимание к своим желаниям и удовлетворение их лишает чувства морального превосходства.

Мазохист часто говорит о том, что все бы изменил, если бы его жизнь сложилась иначе, но избегает реальных изменений.

Новая работа не ищется, новые отношения не находятся, изменения стиля жизни приводят к заболеваниям, которых мазохист пугается и возвращается в старое русло.

Олег делает попытку изменить свою жизнь тогда, когда ему тридцать пять. До этого он как-то все время оказывался под крылом у сильной и энергичной женщины – сначала матери, потом жены. После тридцати он начинает чувствовать себя неполноценным, и ему хочется самостоятельности, успеха и развития. Он разводится и открывает собственное дело, которым не может заниматься. Его трудности буквальны: Олег физически не может усидеть за компьютером, для того чтобы продумать рекламу, не может ездить на переговоры, не может перезванивать тогда, когда базовые договоренности уже есть. Он просто сидит дома, не отвечая на звонки, или с большим облегчением погружается в дела своей новой девушки, работая для нее водителем. На собственные дела у него нет сил. Олег погружается в философию и психологию, отдавая энергию абстрактным размышлениям, вместо того чтобы тратить ее на работу. Портит отношения с детьми до такой степени, что они отказываются общаться с отцом, и лишает себя этого ресурса. Портит отношения с девушкой, ненавидя ее за то, что рядом с ней он превращается в безвольного мальчика. Копит долги. В конце концов начинает искать новую сильную и энергичную женщину, для того чтобы она решила все его трудности, и считает развод и уход в собственный бизнес большой ошибкой.

Для Зины желание изменить жизнь заканчивается эмиграцией в другую страну и кардинальной сменой сферы деятельности. Россию и руководящую должность она меняет на тропики и йогу. Перемены связаны с усталостью, даже истощением. Зина рассчитывает, что в новом климате и с новой работой она больше не будет так себя нагружать и сможет просто наслаждаться жизнью. Но уже через несколько месяцев она превращает новую работу в такую же утомительную, какой была прежняя: берет слишком много часов, мало спит, поскольку ведет занятия с раннего утра и до полуночи, мало ест, потому что требует от себя идеальной физической формы. Она снова чувствует себя утомленной и снова мечтает о переменах, думая на этот раз о Европе и о работе «простого продавца или официанта».

Так как собственное тело для мазохиста не имеет большого значения, он довольно легко переносит не вызывающие больших затруднений симптомы и даже использует их для сохранения такой системы, в которой он чувствует себя хорошо. Так, аритмия или повышенное давление может быть хорошим основанием для пассивного наказания или чувства вины, головная боль – легальной причиной для отказа в чем-то, больной желудок может обосновывать строгую диету и изможденный вид. Симптом в таких случаях выполняет функцию косвенного послания: ты виноват, я устала, я нуждаюсь в заботе, пожалей меня. Таким образом, подавленные потребности находят себе место. Усилия по облегчению состояния часто оказываются саботированными: таблетки мазохист не пьет, за помощью врача не обращается, рекомендации по образу жизни не соблюдает. Иметь симптом оказывается выгоднее, чем быть здоровым.

Эта система бонусов от симптомов и функциональности (полезности) болезней в жизни мазохиста поддерживает соматизирование эмоций. Невыраженные чувства и в норме склонны находить выражение в теле, это один из способов функционирования психики, но у мазохиста первичный процесс подкреплен вторичными выгодами.

Высокое давление для человека с мазохистическими чертами – довольно частый симптом, который изначально возникает от внутреннего напряжения при нереализованных вовне эмоциях и потребностях. Спазм мышц и сосудов вызывает головные боли и падение уровня энергии, обуславливая тем самым необходимость отдохнуть. Часто это единственный легальный способ остановиться и позаботиться о себе. С течением времени любой симптом приобретает и вторичные выгоды, как, например, у Маши: поднявшееся давление не только легализует ее право на отдых, но и позволяет ей избегать неприятных разговоров и регулировать поведение близких. Вся семья Маши знает о том, что Машу нельзя расстраивать, потому что у нее поднимется давление. Значит, нужно приходить вовремя, не ссориться, не иметь проблем. Каждый раз, когда сын пытается поговорить с Машей о том, что поступать в университет он планирует в другой город, у нее поднимается давление, и этот разговор не может состояться вплоть до того, пока сроки подачи документов не выйдут. Когда муж пытается рассказать ей о своих сложностях, происходит то же самое. К Маше в семье относятся, как к механизму, который в любой момент может выйти из строя. Ее от всего берегут и не воспринимают как человека, на которого можно опереться. Это Машу тоже обижает: она расстраивается, что близкие ничего ей не рассказывают, не советуются с ней и вообще держат многое в тайне. От этой обиды у нее тоже поднимается давление. Семья находится у ее симптома в заложниках: что бы они ни делали, они будут испытывать чувство вины.

У Марины роль симптома выполняет глухота. Она оглохла в детстве, из-за взрыва фейерверка, но глухота решила и множество других проблем: в семье у Марины страшно ссорились, привлекая девочку каждый на свою сторону, и нарушения слуха заставили Марининых родителей искать себе другого арбитра (им стал брат-погодок, который решил эту проблему с помощью алкоголя и наркотиков). Во взрослой жизни Марина часто замечает, что ее глухота избирательна: иногда она слышит почти все, а иногда не может разобрать ни звука, сколько бы усилий не прикладывала. Она понимает, что это не просто так, и даже догадывается, какие задачи ее симптом решает, но не знает, как решать их по-другому. Мучаясь от своей инвалидности, Маша пасует перед трудностями, которые обещает ей жизнь здорового человека.

Для того, кто не умеет заботиться о себе и подавляет необходимые для этого процесса импульсы, понятие границ абстрактно. В норме ощущение границ обозначает то, что для нас хорошо, а что плохо. Границы помогают устанавливать правила в отношении своих вещей, своего времени, своего тела, своей личности. Нарушения границ причиняют боль.

Для мазохиста границ не существует: к нему можно придти в любое время, взять любую вещь, обратиться с любой просьбой. Для мазохиста также не существует и границ других людей: выбирая для себя пассивный способ во взаимодействиях с миром, он ожидает ответной услуги от всех остальных. Не ориентируясь в вопросах неуместности или права на отказ, мазохист, пассивно предъявляющий свои потребности, не ожидает столкнуться с границами других людей и может реагировать на них сильным гневом. Так как этот гнев вызван нежеланием «эгоистичных» партнеров «платить добром за добро», то это переживание вполне легально и может размещаться в отношениях в виде претензий, скандалов, упреков и обид.

Окружающих отсутствие границ раздражает – не только потому, что мазохист нарушает чужие границы, но в основном потому, что он не соблюдает свои.

Необозначенные границы легко нарушить и стать при этом источником боли для человека с мазохистическими чертами, а за этим неизбежно следует чувство вины. Эта необходимость обращаться с мазохистом, как с нежнейшим растением, лишает контакт искренней теплоты и вызывает отторжение у того, кто все время вынужден в одиночестве заботиться о том, чтобы не причинить боль другому.

Надя – нежный цветок: с утонченными чертами лица, мягким голосом, в платье в цветочек. Она приходит в терапевтическую группу, где занимает мало места, легко откликается на просьбы о помощи и практически не заботится о себе. Ей часто становится плохо: она бледнеет, становится еще более тихой, но о своем состоянии не говорит до прямого вопроса. Надя ранится о чужую грубость или агрессию, тратит слишком много сил на то, чтобы помочь другим, и сама остается истощенной. В ее картине мира это должно обеспечить ей место нужного и благородного человека. На деле ее начинают избегать: никому не хочется причинять боль или неудобства этой воздушной девушке. Надя, нуждающаяся в людях, снова оказывается в одиночестве. Для нее это большое открытие: чтобы люди могли к ней приближаться, она сама должна позаботиться о том, чтобы ей не причиняли боли.

У Стаса всегда все в порядке. Когда другие хотят позаботиться о нем (и о себе) и спрашивают, не напрягает ли его то или другое, не обижают ли его такие слова и поступки, не разозлился ли он, не устал ли, Стас настаивает на том, что все хорошо, до тех пор пока не отказывается от отношений в одностороннем порядке. Его негативные чувства копятся, не имея возможности выхода, и Стас их даже не замечает. Например, на дружеской вечеринке ребята выпивают и смеются над всеми женщинами, рассказывая нелепые истории из собственной жизни. Стас же относится к женщинам с обожанием, но остановить этот процесс не может. Он сидит, улыбается, на вопросы о своем неучастии в общем разговоре отвечает, что все в порядке, но больше в эту компанию не приходит.

Чем несчастнее мазохист – тем больше возможностей для удовлетворения видит его исковерканная травмой психика. Саморазрушение в таких сценариях приобретает важное место. Ухудшение собственной жизни может быть способом пассивного наказания, может быть способом манипуляций и вызывать вину, может оправдывать агрессивные и эгоистические выплески.

Разного рода саморазрушение выполняет разные функции, помогая мазохисту сохранить контроль над окружающими и чувство морального превосходства.

Саморазрушение не всегда очевидно, как, например, алкоголизм или физически разрушительная работа. Иметь плохие отношения с детьми, перенапрягаться до болезней, быть бедным, рожать нелюбимого ребенка, быть в отношениях с тем, у кого отношения с кем-то еще, – это тоже саморазрушение. Часто бывает так, что попытки улучшить свою жизнь заканчиваются для мазохиста тем, что он попадает в еще более сложную ситуацию и тем самым отказывается от дальнейших продвижений. Что характерно, от помощи мазохист отказывается. Объяснять это он может тем, что просить стыдно и что он сам должен разобраться, но это тоже проявление внутреннего саботажа.

Яна два года находится в отношениях с мужчиной, который относится к ней плохо. Он обвиняет ее в изменах и следит за ней, может при вспышке гнева протащить ее по улице за волосы, угрожает и запугивает тем, что причинит серьезный вред ее жизни и здоровью. Этот мужчина – сотрудник полиции, поэтому Яна верит ему и живет в огромном напряжении. Вместе они не живут, да и отношения вроде как закончились, но когда он приходит, Яна не может его не впустить. Он предлагает ей лететь на отдых вместе – она летит, предлагает сходить в кино – она идет. Так как они расстались, Яна пробует встречаться с другими мужчинами, что дает ему новые поводы для ревности и насилия. За помощью Яна не обращается, потому что думает, что в полиции все повязаны и ей остается только решить эту проблему самостоятельно. Проблема не решается, все становится только хуже, Яна начинает много работать, чтобы хоть как-то отвлечься от своего подавленного состояния и суицидальных мыслей. Работа тоже превращается в муку – ее слишком много, а денег недостаточно: Яна работает на себя и устанавливает неадекватно низкие цены на свои услуги. В разбитом и полуразрушенном состоянии она живет так, чтобы разрушаться и дальше.

У Кристины есть взрослая дочь, которую она воспитывала одна. Это было тяжело: в одиночестве, в далеком от родителей городе, со слабым здоровьем. С годами дела вроде как налаживаются – дочь не причиняет проблем, Кристина работает, даже ездит пару раз на отдых. Отъезд дочери в столичный университет вроде бы окончательно дает Кристине возможность позаботиться о себе и жить счастливо. Но в последний школьный год дочери Кристина сближается с женатым мужчиной, начинает много болеть от тревог, обращается к каким-то экстрасенсам, которые подсаживают ее на БАДы. Денег снова нет, здоровья тоже, счастьем и не пахнет. Ближе к отъезду дочери Кристина понимает, что беременна. Аборт делать не собирается. История повторяется: она снова будет рожать и воспитывать ребенка в одиночестве, на пределе сил и возможностей. Старшая дочь свою мать не понимает и злится на нее – такое материнское решение портит жизнь и ей, поскольку дочь не может оставить мать в таком состоянии. Она остается в родном маленьком городе. Поступает в местный университет на проходную специальность. Устраивается на работу, чтобы помогать матери финансово. Кристина бичует себя еще и за то, что испортила дочери жизнь.

Мазохизм в одиночестве не имеет смысла: нужны зрители и мучители. Зрители – для того, чтобы подпитывать героизм мазохиста и давать ему жалость, тепло и поддержку. Садист нужен для того, чтобы быть источником неприятных чувств: кто-то должен причинять мазохисту страдания, кто-то должен быть основой его мучительной жизни. Это могут быть родители, соседи, страна, время, но больше всего – партнер, тот, кто существует рядом и с кем мазохист соприкасается чаще всего.

Тут работают все ранее описанные способы. Несоблюдение границ мазохистом заставляет другого причинять ему боль, пассивное предъявление потребностей не дает сделать мазохиста счастливым, пассивная агрессивность вызывает активный ответ. Мазохист ранится о сам факт жизни другого, которая не сосредоточена на нем самом. Близкий мазохисту человек – вечный повод для его несчастий.

Этот процесс в отношениях начинается довольно рано и со временем только набирает обороты.

Рая, последний месяц пребывавшая в эйфории от новых отношений с мужчиной, который нежно влюблен в нее и много о ней заботится, теперь несчастна. Несколько дней назад у них произошла размолвка: Рае нужно было домой утром, а ее возлюбленный не отвез ее, как обычно, а просто дал денег на такси и остался спать. Рая обиделась и устроила скандал, в ответ на который мужчина встал, оделся, молча привез ее домой и молча уехал. На следующий день Рая, поглощенная страхом от этого напряжения, спровоцировала новый скандал, в котором он уже высказался в стиле «не нужно меня торопить и не надо мной манипулировать». Рая рассказывает об этом всем подругам, спрашивая, правильно ли она поступила, а на самом деле – ища подтверждения своей невиновности. Она очень обижена на этот крик. Отношения, которые были источником радости, не выдержали первого же испытания. Теперь она видит этого мужчину как садиста, который ведет себя по отношению к ней неправильно и делает ей больно.

Отношения Маши когда-то давно испортились из-за такой же мелочи, а сейчас находятся в расцвете ее мазохизма. Муж Маши выглядит садистом, с какой стороны ни посмотри. Он мало зарабатывает, и Маша мучается необходимостью ограничений. Он проводит на работе слишком много времени, и она вынуждена проводить весь день одна. Он не опекает ее, не носит на руках, равнодушен к проблемам ее мамы, ему не нравятся ее подруги. Каждый день Маша плачет от такой жизни. К моменту, когда муж приходит домой, она уже готова: на него выливается ушат упреков, подколок, циничных комментариев. Маша кормит его вкусным ужином, чувствуя себя хорошей женой, но превращает этот процесс в ад с помощью своих претензий. Рано или поздно муж срывается, кричит, отказывается от еды и уходит из дома. Маша еще больше укрепляется в своем мнении о его садизме: она так старалась приготовить ужин, а ему все равно. Она просила внимания, а он ушел, она просила помощи, а он ее отверг. Через какое-то время муж возвращается, чувствуя себя виноватым, Маша великодушно его принимает, но не прощает. Его срывы и уходы – это тоже постоянная тема их вечерних разговоров.

Жизнь без ресурсов

В связи с таким набором паттернов у людей с мазохистическими чертами развиваются специфические проблемы.

Энергия, которая в здоровой психике расходуется на обеспечение задач развития, у мазохиста тратится на сверхзадачу безопасности. Для развития нужно уметь исследовать, рисковать, выдерживать неопределенность, действовать согласно своим потребностям. Для травмированного человека эти задачи чересчур сложны: основная доля его энергии уходит на заботу о своей безопасности, которая продолжается даже тогда, когда в этом нет необходимости.

Создается такое впечатление, что на задачи адаптации будущий мазохист еще ребенком потратил слишком много сил и на лучшую жизнь в настоящем их уже не осталось.

Потребность в первую очередь сохранять то, что есть, а во вторую – развиваться свойственна всем, но у мазохиста этот второй этап никогда не наступает.

Жалобы на профессиональную нереализованность или творческий тупик связаны также с отсутствием контакта с чувствами и потребностями. Ориентируясь на социальные нормы, мазохист строит свою жизнь без учета того, чего хочет на самом деле, и неизбежно упирается в тупик, потому что этот социальный сценарий конечен. Если бы он черпал энергию из знаний о себе и собственных импульсов, то за очередным горизонтом всегда открывалась бы неисследованная зона, пойти в которую означало бы выполнить очередную задачу развития. В общих для всех сценариях таких горизонтов нет.

Рамиль сталкивается с кризисом смысла жизни в свои сорок два. У него хорошая работа, семья, дети, дом. Все стабильно и безопасно, если не случится никаких форс-мажоров, то Рамиль сохранит то, что имеет, на годы и десятилетия вперед. И Рамиль не знает, чем заниматься дальше: задачи, выполнения которых он от себя требовал, выполнены, а жизнь все еще продолжается. В сказочных сценариях это хорошая новость: сделав то, что было необходимо, можно заняться собой и тем, что приносит удовольствие, но в реальности такая ситуация чревата депрессией. У человека, который сорок лет не задумывался о том, чего он хочет, нет шансов просто взять и понять, чем же он будет заниматься теперь. Более того, любая работа, связанная с познанием себя, чревата разочарованиями, поскольку неизбежно окажется, что жизнь, которая выглядит такой долгой в отсутствие желаний, выглядит преступно короткой для начала собственного пути во второй ее половине. Рамилю, который остановится в развитии, предстоит понять самого себя и найти для себя место в своей организованной по всем правилам жизни.

Веру дочь давным-давно зовет в гости, если уж та не соглашается на переезд поближе к дочери. Живет дочь при этом на одном из райских островов и вполне готова взять маму к себе и обеспечивать всем необходимым. Это предложение выглядит хорошим, поскольку терять Вере в России особенно нечего: скоро пенсионный возраст, работа не радует и не позволяет жить в достатке, других детей или внуков у нее нет. Воздух другой страны мог бы стать целебным для Вериных творческих способностей, но она не едет. Причины, которые она озвучивает дочери, банальны: нет денег на билет (хотя на то, чтобы одолжить коллеге сумму, соразмерную полноценному отпуску у дочери, они находятся), нет времени из-за аврала на работе (перманентного последние десять лет), не сезон или слишком далеко. Дочь Веры упрекает ее в том, что та не хочет ее видеть и даже тогда, когда она еще жила в России, но в другом городе, ни разу не выбралась ее повидать. Вера же чувствует, что больше всего на свете хочет быть снова рядом с дочерью, но – только в своей квартире провинциального города Н., которая досталась ей ценой тяжких трудов. На другие варианты у нее просто не хватает энергии.

С деньгами мазохист строит такие же отношения, как и со всем миром. Деньги становятся одновременно источником страдания, основанием для чувства морального превосходства и полем для реализации вторичных выгод.

Так как мазохист не может быть счастлив потому, что его счастье лишит его последней надежды на любовь и принятие, денег у него обычно нет, а если есть, то они используются специфическим образом. Деньги – хороший ресурс, который может быть потрачен на улучшение качества своей жизни. Так как для мазохиста это неприемлемо, то денег он либо не зарабатывает, либо тратит на помощь другим, сомнительные проекты, копит их или теряет. Нередко деньги становятся поводом, из-за которого начавшийся процесс изменений останавливается и все возвращается на круги своя.

Марина, например, несколько месяцев назад начала целую программу для улучшения своей жизни: стала меньше работать, ходить на массаж и фитобочку, запланировала семейный отпуск, нашла подходящих для себя парикмахера и мастера по маникюру. Изменения не заставили себя ждать – уровень энергии подрос, самооценка тоже, здоровье и настроение улучшились. Жизнь получила шанс быть другой, но Марина, затеявшая весь этот процесс с целью «уесть» мужа, не обращающего на нее внимание, обнаружила, что мужа эти изменения не касаются и цели ее действия не достигают. Муж не остается равнодушным, но реагирует не так, как Марине хотелось бы: не валится ей в ноги с повинной за все годы ее страданий и воспринимает ее не как святую, к которой он был так неблагодарен, а как очень даже аппетитную женщину. К этому Марина совершенно не готова: она хотела отстраненного обожания, а не плотского возбуждения. Поэтому постепенно все заканчивается: и на работе опять нужно проводить больше времени, да и денег нет на все эти фитобочки, надо вон маме телевизор купить.

Катя не едет в отпуск, Ваня не лечит зубы, Аня сохраняет нездоровое состояние кожи, Вера ест невкусную еду – на все это есть причина: «нет денег». Иногда каждый из них решает, что дальше так жить нельзя, и делает для улучшений что-то странное. Катя берет кредит и проводит неделю в шикарном отеле, после чего еще два года работает не только без отпусков, но и без выходных, чтобы этот кредит погасить. Ваня идет в дорогую стоматологическую клинику, смотрит на оценку работ и убеждается в том, что красивые и здоровые зубы ему не по карману. Аня игнорирует советы косметолога и покупает набор средств на порядок дешевле, но все равно на серьезную для себя сумму, и выбрасывает их, разочарованная, когда они не помогают. Вера раз в месяц устраивает себе «праздник живота» с продуктами класса красной икры и королевских креветок, тратит на это треть доходов и снова плохо питается, потому что денег не осталось. У каждого из них есть «рациональные» доводы для такого поведения – и у каждого настоящей целью являются не изменения, а сохранение ситуации неизменной.

Мазохист несчастен вне зависимости от того, есть у него деньги или нет. Если денег нет, то он несчастен по поводу своей несостоятельности, или страдает от внешней несправедливости, или испытывает муки зависимости. Если деньги есть, то страдание может быть связано с необходимостью ими управлять или оберегать, с тем, что высокий уровень доходов как будто отдаляет от мазохиста его старых приятелей, или с тем, что уровень ответственности на хорошо оплачиваемой работе приводит к стрессам и болезням. Деньги никогда не становятся прямым ресурсом. Но вполне становятся ресурсом косвенным.

Моральное превосходство бедных – это часто встречающийся феномен, имеющий отношение к гиперкомпенсации, когда недостаток превращается в достоинство и преподносится как основание для гордости или особого положения. Это идеи о порочности богатых и духовности бедных, о том, что деньги могут появиться только нечестным путем, о том, что у хороших людей денег быть не может. Бедные, но честные ведут разговоры о продажности бизнеса, власти или начальства, скрывая от самих себя свою зависть и рационализируя безденежье.

У современного поколения такого рода гиперкомпенсация может идти по другому пути – по пути философских идей о быстротечности материальных ценностей и свободе души от приземленного. Потребность в деньгах в таких идеях может выглядеть признаком духовной примитивности того, кто такую потребность имеет. Равнодушие и пренебрежение к финансовому миру становятся чертой высшей касты тех, кто руководствуется ценностями другого порядка.

Для Нины, кришнаитки, вопрос денег противоречив. Вся ее живая и бурлящая энергией натура хочет денег, красивой одежды, хорошего дома. Но она считает, что хотеть всего этого ей нельзя: это разоблачает ее как более мирского человека, чем она хотела бы быть. Так как на жизнь Нина зарабатывает именно в кришнаитском сообществе, это сложная задача: заработать много денег, притворяясь, что деньги ей не нужны и делает она это исключительно по альтруистическим соображениям. Внутренний конфликт раздирает ее на части и заставляет сомневаться в себе, все больше и больше подавляя «низкие» потребности в пользу «высоких». Через какое-то время Нина начинает воспринимать свою бедность как награду, как то, что позволяет ей быть лучше. К людям, имеющим достаток, она начинает относиться довольно враждебно.

Рома, предприниматель, чувствует вину за свой уровень жизни и занимается благотворительностью, выбирая для этого популярные в социальных сетях сообщества помощи детям-инвалидам или бездомным животным. Он делает это не анонимно: чувство вины требует публичного признания его хорошим, и поэтому он идет к организаторам сборов и приютов лично и предлагает им деньги. Обычно при его первом визите Рому действительно воспринимают как спасителя и деньги берут с благодарностью, но потом начинает происходить что-то странное: Рома все отчетливее начинает чувствовать по отношению к себе не симпатию, а враждебность. В сообществе помощи животным его обвиняют в том, что он откупается от проблемы, хотя мог бы делать реальные дела – брать животных на передержку или помогать в повседневных делах. В организации, помогающей больным детям, от него категорично требуют все больше и больше денег с аргументом «кому много дано, с того много и спросится». В конце концов Рома «завязывает» с благотворительностью и вынужден справляться со своими внутренними конфликтами самостоятельно.

Косвенные выгоды от безденежья могут проявляться не только в виде морального превосходства, хотя оно самое важное – мазохисту в отсутствие других ресурсов нужно внутренне оправдывать ситуацию страдания, и ощущение себя выше остальных обладает для этого достаточной силой. Но так как безденежье или трудности в отношениях с деньгами – симптом хронический, то за годы и десятилетия жизни он успевает встроиться в повседневные процессы и служит и другим целям.

Эти вторичные выгоды разнообразны. Отсутствие денег помогает избегать ответственности и взросления, привлекать внимание, рассчитывать на особое положение и особый выигрышный статус в компании друзей, помогает все контролировать. Часто от бедности так много пользы, что она эффективнее, чем финансовый достаток.

Соня злится: Максим, который нравится ей своей глубиной и душевностью, ловит ее в ловушку, которую она даже не может выразить словами. В начале их отношений Максим предупредил Соню о том, что он беден. Соне до этого факта его жизни дела не было, так как она сама привыкла заботиться о своих деньгах, да и нравился ей Максим не поэтому. Они договорились о том, что Соня не будет придавать этому значения. На деле же оказалось, что не замечать бедности Максима у Сони не получается: пара не может отдыхать в любимых Соней местах или вести привычный для нее образ жизни, потому что Максиму дорого. Изначальное требование «не обращать внимания» превращается не только в необходимость учитывать бедность Максима в каждый момент совместного времяпрепровождения пары, но и относиться к этому почти одобрительно. Соня понимает, что это неправильно и на это она не соглашалась, но у нее как будто нет возможности передумать – тем самым она как будто нарушит свое обещание, выставит себя такой же меркантильной обманщицей, как и остальные. Эта невозможность позаботиться о себе и остаться хорошей и злит Соню, постепенно портя их отношения. Максим же получает возможность иметь заботливую девушку, которая ничего от него не требует, и не чувствовать себя виноватым тогда, когда их отношения закончатся.

Для Гали выгода от собственной бедности не так завуалирована: она просто получает заботу и опеку со стороны всей семьи, включая поколение детей. У Гали благородная профессия, которая не приносит больших доходов: она педиатр. Вернее, семейный миф гласит, что Галя выбрала альтруизм, а не зарабатывание денег. Тетя и дядя, занимающиеся строительством, делают ей ремонт. Отец покупает автомобиль. Подрастающие племянники сначала помогают по хозяйству, потом дают тете денег на отдых. Своей семьи Галя не заводит, боясь отделения и самостоятельности. Для того чтобы не привлекать мужчин, не лечит зубы и кожу и денег на такое лечение не берет: «Это было бы уже слишком, они все и так для меня много делают». Появляющиеся деньги тайно тратит на вино: позже она станет алкоголиком, и забота со стороны семьи только усилится. Брошенная в детстве на бабушкиной даче, выросшая в изоляции девочка берет у виноватой перед ней семьи то, что причиталось ей по праву, но, правда, саморазрушительными способами.

При всем ощущении морального превосходства мазохист не имеет надежной опоры в том, что касается восприятия самого себя. Отсутствие контакта с потребностями не дает ему реализоваться, травматические паттерны поведения часто делают его участником деструктивных отношений. Мазохист может метаться от восприятия себя как образца для других до приступов паники и робости при контактах с окружающим миром.

Устойчивая опора на себя – это опора на приобретенный жизненный опыт и знания о себе, которые говорят о том, что человек скорее справится, чем не справится.

Опыт является стабильным: он неизменен, поскольку остался в прошлом. Объективно он останется с нами до конца жизни, обеспечивая нас знанием о том, кто мы есть, и о границах наших возможностей.

Субъективно опыт можно исказить настолько, что он начинает быть не основанием для уверенности, а, наоборот, основанием для сомнений в себе. Уверенность для мазохиста – такой дар, с которым он не знает что делать. Быть неуверенным и сомневающимся подходит ему больше, это привычнее и безопаснее, поскольку помогает строить привычные отношения с людьми и с миром. Мазохист боится быть успешным, поскольку это лишает его инфантильной позиции и предполагает взросление и ответственность, которых он не хочет выносить. Внутренний процесс обесценивания может выглядеть как сравнение себя с другими, поиск поводов для того, чтобы чувствовать себя плохо, поиск оснований для тревоги или недостатков принятого решения, плохие воспоминания, повторение расстроивших диалогов, самоупреки и самообвинения.

Гера рассказывает: когда он просыпается, то обычно у него хорошее настроение. Несколько минут, пока он окончательно не пришел в себя и его внутренние процессы не начали работать в полную силу, он может быть даже приятным в общении. Его жена говорит ему, что тот Гера, который уходит с утра в душ, и тот, кто из него возвращается, – это два разных человека. Проснувшись окончательно, Гера становится хмурым и раздраженным. Он вспоминает неприятности, произошедшие вчера, впадает в уныние от вида куртки, которая ему не нравится, а по пути на работу сравнивает свой автомобиль с теми, что рядом, и чувствует свою неполноценность. Иногда, если утро идет по непривычному сценарию, состояние радости удается задержать на несколько часов, но потом неизбежно самоугнетение продолжается. В таком состоянии для него становится непереносимым любое внешнее напряжение: уровень внутреннего и так слишком высок, срабатывают предохранители, и Гера часто не может даже запомнить, что нужно вынести мусор или заехать за лекарством для собаки. Если Гере удается избежать своих монотонных утренних мыслей или у него есть основания для внутренней похвалы – то он вполне энергичен. К сожалению, это быстро заканчивается.

Внутреннее обесценивание проявляется и внешне: в речи и в решениях, которые человек принимает по поводу самого себя.

Юля, рассказывая о себе, часто делает ремарки типа: «Ну я же раздолбайка», «Я, как обычно, торможу», «Ну мне же непонятно с первого раза». Этот поток речи утомляет: я отношусь к Юле хорошо, мне нравится ее внутренняя энергия, и я сочувствую той ситуации, в которой она оказалась, но она как будто сама запрещает мне испытывать к ней симпатию. Мне было бы проще присоединиться к ее обесцениванию и воспринимать ее как ребенка-неумеху. Юля плохо говорит о себе, о своих интересах, о своей жизни. Мне стоит больших трудов сохранить собственное уважение к ней и научить ее высказываться о себе в более уважительном тоне. Для этого ей приходится осознать внутренний процесс постоянного обесценивания, который и находит место в ее речи. Юля, кстати, очень удивляется, что меня такая манера общения раздражает: вообще-то она делает это как раз для того, чтобы не раздражать другого и не конкурировать с ним, изначально занимая позицию ниже. Так было безопаснее общаться с ее мамой. Взрослого же человека это скорее злит и лишает возможности опереться на другого: как можно быть слабым или ошибаться рядом с человеком, который сам настолько слаб?

А Нюра, с разницей в год, рассказывает две истории, которые начинаются одинаково, но заканчиваются по-разному. Год назад ей сделали предложение о работе, которое было по всем статьям лучше, чем ее должность на тот момент. Нюра тогда посоветовала на это место подругу, сославшись на что-то незначительное. Настоящей причиной была неуверенность: Нюра сомневалась в том, что справится, более того – даже не представляла себя на месте такого уровня и отказалась скорее импульсивно, даже не задумываясь. Через год предложение повторилось. Нюра рассказывает, что впервые в жизни вдруг позволила себе задуматься о том, какие перемены может нести в себе эта работа, и захотеть этих перемен. Согласие на это предложение венчало собой долгую Нюрину работу над тем, чтобы научиться хотеть большего и относиться к себе лучше, не обрекая себя довольствоваться самым малым из того, что называется успешностью и реализованностью.

Самооценка – это не то, насколько человек себя превозносит, а то, насколько человек себе нравится, как он в связи с этим к себе относится и как он строит отношения с окружающей средой. Внутренние качели «превознесение – обесценивание» оставляют самооценку низкой. У мазохиста невысокие требования к качеству своей жизни, часто он даже не задумывается о том, что может и должно быть по-другому, не тратит энергию на улучшения даже там, где это было бы уместно и очевидно. Снисходительное отношение к себе, которое лучше всего описывается коротким посылом «потерпишь», переносится и на окружающих.

Вера, уехав на несколько месяцев в другую страну, оставляет свою любимицу кошку родителям. Вернувшись, Вера узнает, что несколько недель назад кошка упала и сломала обе передние лапы. Кошка на лапы не опирается и в туалет ходит под себя, испортив кусок ковра и вообще утомив переживаниями тех, кто о ней заботится. Вере о произошедшем не сказали, чтобы не волновать, в больницу не повезли, потому что думали, что «само срастется». Визит в больницу прояснил, что переломы с таким смещением, что срастаться, в общем-то, нечему. На следующий же день после операции кошка начинает немного двигаться, через неделю бодро доходит до еды и лотка. Зачем нужно было целый месяц мучиться самим и мучить животное, Вера искренне не понимает.

Оля уже несколько лет хочет подарить маме автоматическую стиральную машину. Не то чтобы мама стирает руками – у нее есть машина, даже две: одна для повседневной стирки, другая, с отдельным баком для отжима, – для стирки сезонных вещей. Даже при таких условиях стирка вещей за неделю занимает полдня неотлучного присутствия и ручного полоскания. Отговорки у мамы стандартные: некуда поставить, много места занимает, мне не нужно. Оля в конце концов убеждает отца, и вдвоем они все же уговаривают маму на покупку, которой та не нарадуется, хотя автоматическая стиральная машина действительно облегчает жизнь. Но при новых предложениях мама снова сопротивляется: телевизор и так нормальный, новым ноутбуком она все равно будет пользоваться только для скайпа, а смартфон вовсе не освоит. Оля знает, что это еще не самый тяжелый случай: многие родители ее подруг просто не пользуются дорогими подарками, оставляя их стоять в коробках до тех пор, пока дети не заберут их обратно.

Конкуренция – часть жизни, часть реальности, в которой ресурсы ограничены. Прямая конкуренция свойственна самым разным уровням коммуникаций и присутствует в самых разных отношениях. Люди предъявляют свои права на время, на место под солнцем, на внимание других, на особые отношения, должности и деньги. Прямая конкуренция предполагает предъявление себя с лучших сторон, демонстрацию ума, интересности, душевных качеств. Это справедливо: тот, кто демонстрирует лучшее, и получает лучшее.

Мазохисту же лучшее нельзя демонстрировать, поскольку это противоречит всей этике его жизни. В неограниченном количестве ему можно иметь только страдание. Поэтому мазохистическая конкуренция выглядит как сравнение того, кому хуже живется.

В одной из терапевтических групп есть девушка, для которой прямая демонстрация собственных достоинств представляет большую сложность. Она дружелюбна, мила, умна и талантлива, но для того чтобы люди к ней тянулись, это нужно показывать, а для Кати это трудно. Ей хочется внимания терапевта и участников, но его быстрее получают более уверенные члены группы, ей хочется отношений, но никто не знает, какая она, и потому не приближается. Катя прибегает к мазохистическому способу конкуренции: когда ей нужно внимание, она не просит об этом прямо, но ухудшает свое состояние. Она из тех участниц, на которых все время нужно поглядывать: все ли в порядке, не ушла ли Катя в переживания, не стало ли ей физически плохо. Несколько раз разговор с другого участника группы переключался на нее, поскольку ее состояние требовало неотложной помощи. Конечно, это скорее отталкивает от нее других участников, чем приближает, но ситуативное внимание Кате обеспечивает. При этом сама Катя говорит о том, что почти на каждой группе она переживает такие тяжелые вещи, что ей трудно удерживаться в работе. Но тяжесть ее состояния – это способ конкуренции в первую очередь. Когда она учится демонстрировать свои достоинства, а не симптомы, даже тяжелые воспоминания и разговоры даются ей намного легче.

Алиса рассказывает, что существует компания, в которой она чувствует себя уверенно только тогда, когда у нее случилось что-то плохое: в иных случаях ей как будто нечего им рассказать, нет права на сочувствие и внимание, потому что у других членов этой компании все очень плохо и говорить нужно о них. Алиса не понимает, как она может рассказывать о своем отпуске, когда у подруги большие проблемы с деньгами. Как может жаловаться на ссору с мужем, когда бывший муж другой подруги снова караулит ее у подъезда с ножом. В этой компании принято обсуждать несчастья. И это первое место, куда Алиса пойдет, когда действительно что-то случится: ее боевые товарищи встанут за нее стеной и вытащат из любой передряги. Но в повседневной жизни с ее повседневными трудностями Алисе там места нет. На войне цветов не собирают.

Кроме такого способа прямой конкуренции, у мазохиста развиваются пассивные, косвенные методы получить желаемое. Так же, как с пассивной агрессивностью и пассивным предъявлением потребностей, эти методы могут быть разнообразны и совершенно неочевидны для окружающих.

Обслуживание, например, может быть неочевидным способом конкуренции. В разного рода группах и компаниях всегда находится тот, кто ухаживает за другими: приносит чай, находит при необходимости нужную таблетку, моет посуду. Наташа, например, даже не пробует заявлять о своих потребностях прямо: ей кажется, что для этого она недостаточно умна или интересна. При этом ее тянет к ярким лидерам группы, она всегда делает им комплименты и внимательно слушает их рассказы. Приносит чай, не без этого. Когда у Наташи с одной из восхищающих ее девушек происходит небольшой конфликт, Наташа мучается от внутренней боли и напряжения, неспособная на протест или отстаивание границ. Вместо этого она печет для нее печенье: это форма извинения, тоже не прямая, но довольно понятная. Напряжение спадает, конфликт забывается, и Наташа продолжает получать свое место под солнцем через обслуживание и уход.

Для Инги такого рода обслуживание становится почти диктатурой: в дружеской компании, к которой она принадлежит, стало традицией, что на совместных встречах есть Ингина еда. Она любит готовить, и для нее это вроде не в тягость, но при этом обеспечение друзей вкусной пищей – это еще и способ конкуренции, заявления о себе. Во время самих встреч Инга в основном молчит, сама тем не поднимает и следит за тем, чтобы всем всего хватало. Комплименты ее стряпне и благодарность за сытный и вкусный ужин – вот плата за ее труды. Трудов много, Инга старается, изобретает новые блюда, находит редкие ингредиенты, проводит много времени в поисках новых хитростей, которые она могла бы продемонстрировать. Такой уровень напряжения требует все большего внимания и благодарности, но друзья, настроенные на легкий треп и настольные игры за перекусом, Ингу поддержать не могут. Постепенно ее забота начинает вызывать больше раздражения, чем внимания, кто-то отказывается от еды, потому что есть на ночь вредно, кто-то откровенно недоволен тем, что встреча для игры превращается в вечер авторской кухни. В конце концов компания решает вернуться к заказу пиццы и роллов, а Ингу от повинности освободить. Для Инги это страшный удар: у нее пропал единственный способ привлечения внимания. В этой компании Инга теперь появляется редко. Все чувствуют вину.

Для мазохиста тревога привычна. Большую часть своей жизни он проводит в тревожных мыслях и состояниях, беспокоясь о будущем или переживая прошлое. В любой момент времени у мазохиста находятся причина или несколько для того, чтобы испытывать тревогу. Деньги, здоровье, отношения – все это становится источником страхов, волнений, переживаний.

Все поводы для такого беспокойства не имеют ничего общего с настоящей причиной тревожных состояний. Они выполняют скорее роль рамки, привычного образа того, о чем можно тревожиться.

Тревога в своей сути не имеет объекта: напряжение уже есть, а чего бояться – пока непонятно.

В таких случаях психика выбирает привычные каналы, по которым и начинает течь энергия тревоги. Кто-то привычно беспокоится о детях, кто-то – о делах или деньгах, кто-то переживает о своем здоровье. Это не мимолетные мысли, а навязчивости, от которых трудно отделаться: у человека с привычным каналом тревоги «здоровье» любое недомогание превращается в мысли об онкологии и смерти, у того, кто тревожится о деньгах, малейшее изменение или плохие новости вызывают приступы паники о банкротстве и крахе всего материального состояния. Чем сильнее изначальная энергия, тем сильнее привычный страх, который тем не менее выполняет лишь функцию понятного содержания для непонятного процесса.

На самом деле процесс, вызывающий тревогу, – это подавление возбуждения разного рода. По большому счету возбуждение – это любой процесс, вызывающий прилив энергии: интересный фильм или книга, приступ злости, встреча, на которую давно хотелось попасть. Реализованное возбуждение, реализованная энергия превращаются в поступок, слово, решение. Нереализованная энергия превращается в тревогу.

Детские страхи и фобии – следствие такой нереализации. Дети могут бояться тишины, темноты, высоты или собак, для этого всегда находится удобный повод (например, нападение уличного пса), но если при этом в психике нет нереализованной энергии, то фобия не разовьется. У нее просто не будет топлива, чтобы воплотиться в жизнь. При наличии же этого неиспользованного топлива психика найдет повод, форму, в которую можно облечь страх. Чаще всего такой избыток непроявленной энергии у детей – это чувства, запрещенные в отношениях со взрослыми (родителями), и чаще всего это злость.

Семилетний Ваня, например, боится буквально всего: быть один, быть с кем-то, громких звуков, тихих звуков, собак, кошек, птиц, насекомых, еды, автомобилей и так далее. Для каждой фобии есть как бы причина – эпизод, после которого развился страх. Настоящей причиной является подавленная злость на родителей, особенно на отца, который растит себе настоящего мужчину из сына, который его разочаровывает. Во сне к Ване приходят великаны-убийцы, людоеды, поглощающие его киты, против которых он бессилен, – так же как против поглощающего и разрушающего отца. Вернув в снах способность к сопротивлению и право на защиту (убийцу нужно убить, людоеда съесть, кита выбросить на берег) и настояв на праве спать с молотком под подушкой, Ваня избавляется от большей части своих страхов: поскольку запертая энергия реализовалась, им больше нечем питаться.

Для тревожного взрослого типична такая же причина страхов. Мазохист чувствует себя расщепленным, чувствует, что есть правильная и неправильная часть его личности (правильная – та, что терпит, неправильная – та, что выступает против страданий и делает попытки сделать жизнь лучше). В попытке понравиться значимому взрослому он, будучи ребенком, учится избегать таких своих проявлений, которые не вызывают у того симпатии и принятия. В будущем мазохист будет пытаться жить как бы половиной своей личности, «светлой» стороной, не осознавая и не умея пользоваться теми своими качествами, что остались в тени.

Нереализованная энергия, которая остается в результате невыраженности теневых качеств и чувств, превращается в разного рода тревогу: фобии, обсессивно-компульсивные расстройства, панические атаки. У них одинаковая причина, и положительная динамика тревожных состояний возможна только при развитии способности к большему принятию себя и большей цельности и проявленности личности.

Аня впадает в панические состояния по поводу денег. Временами она спокойна, но иногда что-то происходит, и она начинает подсчитывать, планировать, корить себя за прошлые покупки, судорожно искать способы увеличить доход. Для таких состояний всегда есть внешняя и внутренние причины. Внешней может быть что угодно: новость о падении рубля, приближающийся день оплаты счетов, грядущая проверка счетчиков. Аня фантазирует, что денег не будет совсем, что придут приставы и изымут все имущество, перестает спать. Внутренние причины всегда одинаковые: это злость на мужа, которую она подавляет, поскольку хорошая жена должна мужа поддерживать, а не ругать. Когда он пьет или не выполняет своих обещаний, Аня сводит свои упреки к денежным тревогам по поводу того, сколько он потратил или сколько не заработал. Невыраженная злость превращается в навязчивую тревогу, которая истощает их обоих.

Для Даши подавление себя тоже очень привычно: долго и тяжело болеющая в детстве, она подавляет свою слабую часть, не слышит своей потребности в помощи и поддержке и обрекает себя на то, чтобы справляться со всем самостоятельно. Последствия хронических болезней при этом вполне очевидны в ее взрослой жизни и внешности. Даша болезненно худая, бледная, она хромает и быстро устает, но снизить ритм жизни или хотя бы организовать себе полноценное питание и сон отказывается: это будет означать, что она не справилась, а это неприемлемо. У нее развивается обсессивно-компульсивное расстройство: навязчивые ритуалы, без которых она не выходит из дома или не приступает к новому делу. Часть навязчивостей связана с домом: выключить газ и свет, заправить постель, поддерживать определенный алгоритм уборки. Другая часть – с выходом на улицу: сборы сумки, подбор одежды, отвечающий всем планам на день макияж. Даша вкладывает в эти ритуалы много энергии, и часто они настолько затратны, что на другие дела у нее не остается ни времени, ни сил. Например, на выходные у Даши запланирована уборка, но это будет означать, что ее маникюр пострадает и ей нужно будет сделать новый до того времени, как она выйдет из дома, после того как наведет чистоту. Уборка занимает половину дня, маникюр – тоже, поскольку делает его Даша сама, и он должен соответствовать ее нарядам и макияжу в течение всей следующей недели. Подбор одежды связан с ее планами: сколько дней она будет работать, предстоит ли ей визит к подругам или светское мероприятие – все это должно быть учтено при выборе цвета и яркости ногтей. При этом что-то из одежды, которую она планирует использовать, может нуждаться в стирке, и тогда маникюр (а с ним и уборка) откладывается до тех пор, пока вся одежда не будет готова и не будет ясно, что с ней все в порядке. А еще Дашины планы могут зависеть от того, состоится ли дружеская вечеринка, позовут ли ее на концерт, не отправят ли ее по работе в другой офис. Ритуалы делают гибкость невозможной, и Даша вынуждена знать все это до того, как начнет планирование недели, подбор одежды, макияжа, маникюра и, следовательно, уборки. Так что уборку Даша делает очень редко, хотя ненавидит жить в грязи. Сделать освежающую, а не генеральную уборку, которая позволит ей жить в относительной чистоте и при этом не повредит рукам, для Даши невозможно. Ее требования идеальности от самой себя по факту делают ее жизнь едва выносимой и сильно снижают ее качество.

Для Володи и Дианы приступы тревоги связаны с проявлениями друг друга, а точнее, с их реакциями на эти проявления. Диане, например, нельзя отдаляться от мужа, нельзя чувствовать потребности побыть в одиночестве и вообще больше заниматься своей жизнью, а не его. Когда они ссорятся и Володя уходит гулять или в другую комнату, первое, что она чувствует, – облегчение. Но побыть в одиночестве Диана позволяет себе недолго: у нее развивается сильная тревога, и она начинает чувствовать себя так, словно самое главное в ее жизни – это помириться и снова быть вдвоем. Володя, в свою очередь, не выносит в себе эгоизма, ему нельзя быть отстраненным и не заботиться, поэтому, когда Диана приходит мириться, он соглашается. Пара снова начинает делать что-то вместе, хотя каждый из них хотел бы побыть один и позаботиться о себе. В таких условиях они ссорятся довольно часто: каждая ссора дает полчаса блаженного одиночества, желанного ими обоими. Нелегальность таких желаний создает тревогу о том, что в отношениях что-то не клеится, и развивает привычные для них фантазии: у Дианы – о том, что она навсегда останется одна, у Володи – о том, что он жестокий монстр.

Сверхконтроль – следствие повышенной тревожности. Для поддержания мира в том состоянии, в котором с ним более или менее можно уживаться, мазохист использует множество средств.

Самое очевидное проявление контроля – это физический контроль за предметами и людьми. Мазохисту с его негибкостью и страхом перемен важно, чтобы все оставалось так, как он привык. Расположение мебели, привычные лекарства, привычные места для отдыха и развлечений, старые друзья или привычная работа – за них он может держаться даже тогда, когда все это становится очевидно неудобно или даже вредно.

У Гали много лет один и тот же парикмахер, и стрижет он плохо. Раз за разом Галя возвращается от него разочарованная: и длина не та, и цвет не тот, и вообще выглядит она теперь как малолетка, а хотела взрослую и статусную стрижку. Мастера Галя не меняет, объясняя это тем, что он близко к ее работе, что уже знает особенности ее волос, и так далее. Мастер с годами лучше не становится, Галина прическа – тоже. Когда этот парикмахер меняет салон и начинает работать на другом конце города, Галя продолжает ездить к нему за плохими стрижками с мотивацией вроде: «Ну, мы столько лет вместе, я уже привыкла, а еще он мне позвонил, когда сменил место, позаботился обо мне, я теперь не могу его бросить». Похожие истории на протяжении жизни случались с маникюршами, строительными бригадами, плохими врачами. Галя настойчиво строит отношения с теми, кого она уже знает и контролирует (или испытывает иллюзию контроля). Парикмахер, например, безропотно слушает Галины жалобы на мать и не торопит ее с уходом до тех пор, пока Галя сама не соберется: стрижка и окраска занимают у них часа три. Мастер, для которого эти отношения сложились в самом начале работы, не может изменить один раз установившиеся правила, и Галя получает свое (вместе с плохой стрижкой).

А для Юли стала проблемой мебель в квартире: Юля бьется об углы пальцами на ногах, коленями, бедрами. Раньше этого не происходило, потому что Юля в пространстве занимала меньше места. За последние пять лет ее вес увеличился практически в два раза, и проходы между предметами интерьера, которых раньше было вполне достаточно, теперь для нее узки. Мебель Юля не двигает и ни от чего не отказывается, не принимая перемен в своем теле и собираясь похудеть. Адаптировать свою квартиру для большего удобства на то время, пока она худеет, Юля тоже не собирается. Она продолжает ходить с гематомами на теле и рационализировать отсутствие перемен: ведь для того, чтобы передвинуть кровать, нужно куда-то деть прикроватную тумбочку, а это нарушит все освещение, поскольку на тумбе стоит прикроватная лампа и нужно будет вешать ее на стену, а это трудно, потому что стены обиты декоративными объемными панелями, и так далее. Юле действительно больно, и она действительно злится на эту же кровать или тумбочку, но перемен избегает.

Кроме физического контроля, мазохист может прибегать к эмоциональным воздействиям и манипуляциям для получения желаемого. В этот репертуар входят обвинение, игнорирование, пассивное наказание и другие проявления пассивной агрессивности, прямые посылы и интроекции.

Костя действует исподтишка: прямо контролировать Лизу, его девушку, у него не получается, поскольку она на это не соглашается и вообще хочет больше свободы, чем Костя может перенести. Его ранят ее отлучки в командировки, к друзьям, к родителям, он болезненно переживает, когда она говорит о смене места работы, об их возможном переезде в другой город или другую страну. Переживает болезненно – это буквально: от таких разговоров Костя начинает болеть. Лиза знает об этой его реакции и постепенно начинает реже говорить о своих желаниях и планах, да и ездить тоже меньше. В паре устанавливается подобие мира: Костя предпочитает думать, что Лиза успокоилась, Лиза предпочитает избегать сложных тем. Все взрывается, когда она собирается ехать на учебу на месяц: Костя не просто устраивает сцену, он буквально разрушается у нее на глазах, худеет, болеет, говорит о том, что он ничтожество и она обязательно бросит его и найдет кого-то лучше. Лизе такое выносить сложно. На учебу она все же едет, но разговоры о переездах и других больших переменах больше не ведет, запрещая себе даже думать об этом. Костя постепенно получает подконтрольную ему девушку, которая точно так же подавляет свои желания, как и он сам.

За этим стоит большой психический процесс: адаптация к жизни была для человека с мазохизмом настолько непростой, что у него не хватает энергии на новые адаптации, поскольку ему кажется, что они будут настолько же трудными, как и та, первая. В результате он тратит энергию на то, чтобы сохранять неизменным привычное, и на новые события энергии действительно не остается. Таким образом, мазохист избегает жизни, которой боится и в которой чувствует себя растерянным и неконкурентоспособным.

Дине кажется, что она знает рецепт от всех болезней и несчастий: это путешествия. Сама она ездит часто, остается в других странах подолгу, осваивая их быт и ближе знакомясь с особенностями местной жизни. Для нее это действительно хороший рецепт – открытая новому опыту, она обогащается от своих поездок, становится спокойнее и постепенно учится жить в мире с самой собой. То плохое и хорошее, что происходит с ней в поездках, не ломает ее, а закаляет.

Поэтому Дина путешествия, можно сказать, проповедует. Она ведет блог, в котором рассказывает о своей жизни, и всегда готова вложить энергию в то, чтобы кто-то еще решился жить, как она. В особенности это касается тех близких, кто остался на ее родине. Она зовет подругу в Европу, старого приятеля – в Австралию, маму – в Таиланд. Периодически кто-нибудь из них даже решается и приезжает: кто-то – на отдых, а кто-то – с настоящим намерением изменить свою жизнь и задержаться подольше.

И вот здесь происходит самое странное для Дины: девять из десяти людей, решивших попробовать, терпят поражение. У нее возникает ощущение, что люди сами мешают себе жить. Например, Лена, уставшая от вечных неудовлетворительных отношений и приехавшая на тропический остров строить новую жизнь, умудряется за первые две недели потерять две работы и влюбиться в женатого мужчину. Дина искренне хочет показать ей что-то новое: научить наслаждаться красотой, строить свою жизнь более свободно, выбирать других людей. Но Лена и на острове наполняет свою жизнь трудной работой и плохими отношениями. Через полгода она вернется домой, уверенная, что жизнь везде одинаково трудная.

Для Ромы переезд тоже ничего не меняет, конечно: зажатый и напряженный дома, он и в европейской стране остается зажатым, у него такие же трудности с зарабатыванием денег и такие же приступы тревоги и паранойи. Дина недоумевает: Рома, который всегда винил свою страну в собственных неудачах и мечтал о Европе, никак не меняется. Более того, Дина видит, как Рома выбирает старые варианты поведения, принимает знакомые решения, например, не пытается устроиться на высокооплачиваемую работу или выбирает плохую квартиру для жилья. Поменялись только рационализации: раньше Рома говорил, что все куплено. А теперь – что он эмигрант и такие, как он, никому здесь не нужны.

Только для Насти советы Дины оказываются подходящими, но тоже не сразу. Потратив первые несколько месяцев на то, чтобы сделать жизнь в другой стране как две капли воды похожей на ту, что осталась позади, Настя вдруг понимает про себя, что ей так жить необязательно и она может тратить энергию на то, чтобы жить так, как ей хочется. В этом месте пути Насти и Дины все равно расходятся: Настя понимает, что жизнь Дины тоже ей не подходит. Она останавливается на одной из стран и начинает строить там карьеру. Дина рада за подругу, которая, так же как и сама Дина, смогла не держаться за привычные стереотипы и более внимательно отнестись к собственным желаниям.

Отказ от потребностей и чувств делает гибкость невозможной: у мазохиста просто нет ориентиров для того, чтобы он мог быстро и адаптивно реагировать на меняющуюся среду. При этом среда меняется всегда, и бегать от жизни приходится довольно быстро. Чаще всего этот процесс заканчивается тем, что мазохист вовсе отказывается от процесса исследования и живет жизнью со строгими границами, которую он может полноценно контролировать.

Для Оли каждое предложение об изменениях – довольно сильный стресс. Она много лет работает на одном и том же месте, и естественно, что периодически ей предлагают повышение. Ее мастерство могло бы пригодиться на других должностях или других местах. Но Оля не хочет перемен: каждый раз она берет себе время для размышлений и каждый раз в результате отказывается. Когда она думает об очередном предложении, она пытается уговорить себя на перемены, пытается представить себе жизнь в новом качестве или на новом месте, но всегда отказывается. Даже новая дорога на работу кажется ей менее удобной, чем старая, даже повышение доходов как будто обещает новые трудности. Оле не очень комфортно на старом месте – скучно и грызут мысли о необходимости развиваться дальше, но перемены как будто сделают еще хуже.

Идеальная пара: взаимные провокации

В отношениях с нарциссической личностью мазохизм проявляется полноценно, более того, усиливает проявления нарциссизма партнера. Обвинения актуализируют у нарцисса подавляемый стыд и ухудшают тенденцию к перекладыванию ответственности. Немые упреки, которые проявляются в виде интонаций, вздохов, выражений лица, не дают защититься и провоцируют выплеск агрессии. Потребность в садисте закрепляют негативные проявления нарцисса и часто не дают последнему возможности поступать каким-то другим образом, поскольку позитивные проявления мазохист не поддерживает. Пассивное размещение чувств и потребностей также не позволяют дать мазохисту что-то хорошее. Моральное превосходство мазохиста погружает нарцисса в ничтожный образ и тем самым усиливает потребности в грандиозности. Отсутствие в таких отношениях нормальных и здоровых ресурсов усиливает и закрепляет поиск ресурсов нарциссических. Невозможность мазохиста полноценно позаботиться о себе не дает ему защититься от нарциссических уколов партнера и заставляет переживать весь спектр эмоций нарциссической жертвы в полной мере, постепенно разрушаясь физически и эмоционально.

Так как нарциссический опыт присутствует в психике большинства современных людей, проявления мазохизма могут спровоцировать нарциссические реакции даже у того, кто в обычной жизни нарциссом не является.

Отношения Вовы и Светы складываются как нарциссические с самого начала, хотя Вова до этих отношений нарциссом себя не чувствует и яркого нарциссизма не проявляет. Все начинается с выбора: на дружеской вечеринке, где Света и Вова встречаются впервые, Вова находится с другой девушкой, с которой у него отношения. Свету привлекает энергичный и довольный собой парень, и она начинает с ним флиртовать. Вова, разгоряченный несколькими порциями алкоголя и расстроенный идущими на спад отношениями с партнершей, отвечает девушке со светящимися глазами и явным интересом. Молодые люди начинают проводить время вместе, ходят в кино, пьют кофе. У них начинаются отношения, и Вова расстается с прежней возлюбленной. Свете он так и объясняет ситуацию: у нас все шло к концу, часто ссорились, и тут появилась ты.

Для Светы эта ситуация сразу становится поводом для тревоги: она говорит, что отбила Вову у другой, а значит, и от нее Вова уйдет, если появится кто-то привлекательнее или если в отношениях что-то не заладится. Эта тревога растет по мере развития отношений и снижения первого притяжения. К концу первого года пара начинает жить вместе, но первый период слияния заканчивается, и Вова больше не хочет проводить со Светой каждую минуту своего времени. На самом деле Света тоже этого не хочет, но скрывает от самой себя желание просто почитать книгу или встретиться с подругами. Потребность Вовы проводить время с другими людьми пугает ее и нарушает ее ощущение идеальности этих отношений. Вове она говорит, что так как их отношения начались именно таким образом, то ей тревожно и страшно. Словам Вовы о том, что он не нуждается в другой женщине и любит Свету, она не верит. В отношениях появляются правила, которые как будто должны снизить Светину тревожность, а на самом деле усиливают контроль: Вова должен обязательно отвечать на звонок, если звонит Света (а звонит она часто), должен знакомить ее с друзьями, должен избегать компаний, в которых присутствуют другие женщины. Несколько раз Вова пробует взять Свету с собой, для того чтобы она убедилась в своей безопасности. Но компании Свете не нравятся: она считает этих людей глупыми и безответственными. Так что с Вовой она не ходит, но когда Вова идет без нее – досаждает ему своей тревогой, звонками, требованиями придти домой.

Вова начинает скрывать от Светы какую-то часть своей жизни, например, ему проще сказать, что он на работе, чем признаться в том, что его пригласили на день рождения. Постоянное ощущение себя плохим вызывает у Вовы чувство вины, несчастные глаза Светы не дают ресурса. Он действительно начинает совершать поступки, о которых Свете стоило бы беспокоиться: идет на вечеринку со своей знакомой, соглашается подвезти до дома незамужнюю коллегу, проводит много времени с компанией, в которой преимущественно женщины. Недостаток здоровых ресурсов в отношениях заставляет его начать поиск ресурсов нарциссических, и восхищенные женские взгляды, флирт и комплименты его мужественности питают его, в отличие от вины и раздражения, которые он начинает чувствовать в отношениях со Светой.

К концу третьего года отношений отстраненность Вовы становится очевиднее, как и несчастливость Светы. Пара живет волнами: то у Вовы волна вины – и на ее основании он начинает уделять Свете больше внимания, то у Светы волна тревоги – и он начинает от нее отдаляться. В периоды сближения Света чувствует, что он наконец ее слушает и слышит, и начинает выговаривать ему за все то время, когда он был недоступен. Никакая вина не помогает Вове выдерживать этот шквал упреков, и он снова отдаляется, сожалея, что вообще приблизился. У Светы все больше претензий, у Вовы все меньше чувств. Он начинает игнорировать ее звонки, перестает ее утешать, занимается собой и своей жизнью. Раздражение, которое он чувствует к Свете, принимает форму издевок. Избегание чувства вины перед ней превращается в искажение реальности и встречные обвинения. Вове не нравится, как он ведет себя с любимой женщиной, но он уже ничего не может поделать: его психика включила защитные механизмы и заработала на полную мощность. Из любящих друг друга людей Света и Вова превращаются в двух врагов, живущих под одной крышей. Света живет в эмоциональной перегрузке, она не способна уйти, расслабляется только тогда, когда Вова рядом. Вова становится жестоким, но уйти тоже не может, потому что это окончательно будет означать, что он плохой. Света думает о замужестве и о ребенке. Вову такая перспектива приводит в ужас.

В конце концов Вова все же уходит, и уходит именно так, как Света и боялась: к другой женщине. Это полный провал и для Светы, и для Вовы. Света остается в предпсихотическом состоянии, с болезнью сердца, постаревшая за годы тревоги и несчастья. Вова остается настолько разочарованным в себе, что не может позаботиться о себе сам и нуждается в обожании и восхищении. Мир обоих рушится, ломается одно из фундаментальных представлений о жизни: Света больше не может доверять миру, Вова больше не может доверять себе. Эта свежая травма будет разворачиваться и дальше, портя жизнь им обоим.

Мазохизм нарциссической жертвы и терапия

Работа с мазохистическими проявлениями и обучение умению лучше заботиться о себе – первая задача в терапии нарциссической жертвы, которая обращается за помощью.

Важно научиться жить согласно своим потребностям, выражать свои чувства, ухаживать за своим телом, следить за правильным питанием, отдыхать.

Организация такого образа жизни может оказаться затруднительной – прежде всего потому, что жертве стоит научиться заботиться о себе самостоятельно, а она ожидает, что это сделает кто-то (чаще всего – несправедливый, провинившийся, обидевший ее партнер).

Но это принципиально важная вещь: жертве, ощущающей себя заложницей плохих отношений и стремящейся к возможности чувствовать и вести себя по-другому, необходимо освоиться в активной позиции внутри собственной жизни. Инфантильная и мазохистическая позиция невинности лишает жертву возможности изменений, поскольку тот, кто невиновен, делать ничего не должен. Это парадоксально: жертва хочет, чтобы все изменилось, но мучается своей невозможностью совершать активные действия и на терапии больше сил тратит на сопротивление изменениям, чем на продуктивную работу.

Аня обращается на терапию с просьбой о помощи в том, чтобы уйти от мужа, неадекватного садиста. На первом этапе работы у меня складывается ощущение, что ей важнее обвинять его, чем уйти. На встречах она в деталях рассказывает о том, как он ее унижает, какое у него выражение лица, как виртуозно он опять искажает реальность. Она исследует своего мужа с неподдельным интересом – раскладывая его поведение на термины и диагнозы, но продолжает находиться с ним в отношениях и не делает никаких серьезных попыток уйти. В терапии она поет гимн своей невиновности и его патологичности. Я, в общем, не спорю, поскольку искренне считаю, что восстановление границ и избавление от спроецированного нарциссического стыда – это важно, но постепенно начинаю замечать, что это ничего не меняет.

У человека без черт мазохиста восстановление возможности понимать, кто насильник, а кто жертва, вызывает серьезные изменения. Здоровая психика с ролью жертвы не соглашается и начинает пользоваться активными инструментами изменений. Проще говоря, человек со здоровой психикой в отношениях, где он невинная жертва насилия, не живет, а меняет отношения или уходит.

Для Ани же, как и для всех тех, у кого есть черты мазохизма, собственное страдание – не повод к изменениям. Наоборот, сейчас время триумфа. На каком-то тонком уровне Аня именно так и выглядит, когда проходит терапию по поводу плохого состояния брака: триумфатором. Ее муж настолько плох, что она вынуждена обратиться за помощью. У нее есть социальная поддержка и поддержка специалиста. У нее нет мотива уходить от мужа: чем он хуже, тем важнее для нее эти отношения.

В таком состоянии психики говорить об ответственности и активности внутри собственной жизни необходимо, но очень трудно. Это тот момент, когда обратившийся за помощью не получает той помощи, которую хочет, – поддержки в его невиновности и безответственности. Без ощущения влияния на собственную жизнь жертва не может сделать выбор, не может совершить активный поступок. Конечно, она не виновата в неадекватности своего партнера. Проблема в том, что это ничего не меняет.

Сверхзначимость невинности и борьба с ответственностью – сигналы, которые выявляют мазохистический характер жертвы.

Терапевт, который говорит об ответственности и активности, становится врагом не меньшим, чем насильник-партнер. Терапевт же, который об ответственности не говорит, становится сообщником-партнером по обвинениям и ожиданиям. Со вторым типом терапевта разговаривать приятнее, но ситуация в жизни жертвы от этого не меняется, и постепенно такой терапевт также разочаровывает, поскольку не выполняет возложенных на него обязательств по спасению жертвы. Часто человек, оказавшийся внутри нарциссических отношений, не дает себе помочь, поскольку отвергает единственный рабочий инструмент помощи – поддержку взросления и избавления от пассивных проявлений.

Если этот сложный этап пройден, то по большому счету терапия мазохизма заключается в восстановлении (или создании) навыков заботы о своей жизни таким образом, чтобы качество этой жизни было высоким. Часто необходимо бывает начать с самых базовых вещей – еды и сна. Регуляция режима сна и осознанность в своих отношениях с едой дают жертве возможность восстановить нужный уровень энергии, которая понадобится для выполнения дальнейших задач.

Для полноценного отдыха и питания необходимо восстановление своих отношений с телом: понимание чувства голода, усталости, бодрости, насыщения, отвращения, физиологического комфорта и дискомфорта. Такое внимание непривычно для человека с «отрезанными» чувствами, ему в новинку прислушиваться к себе не только тогда, когда дела обстоят совсем плохо, но и в повседневных процессах. Удобно ли тебе сидеть? Хочешь ли ты воды? В чем ты сейчас нуждаешься? Это все – простые вопросы, но они могут вызывать недоумение и трудности с формулированием своих ощущений и желаний.

Оля сначала реагирует на мои вопросы о ее сегодняшнем самочувствии и настроении с раздражением: она хочет разговаривать, рассказывать о своей беде, а не прислушиваться к себе. Она сидит в одной позе, наклонившись ко мне, никогда не пользуется туалетом, зимой может приехать без шапки или без шарфа с объяснением: «Я все равно на машине». Имея не очень крепкое здоровье, она постоянно простужается, чем-то травится или мучается похмельем. Базовая забота о себе кажется ей пустой тратой времени по сравнению с тем ужасом и тревогой, которые она чувствует постоянно.

Постепенно она учит себя больше спать, меньше работать, одеваться теплее или прохладнее в зависимости от погоды и регулировать количество (качество) съеденного и выпитого, принимает курс витаминов. Удивительно (для нее), но ее состояние улучшается: у нее появляется больше сил и ясности сознания для того, чтобы не просто быть внутри своей тревоги, но осознавать ее и пробовать ею управлять. День, когда она впервые принимает удобную позу у меня в кабинете, становится днем, когда она впервые больше говорит о себе, а не о других людях, причиняющих ей боль. Обратив внимание на саму себя, она наконец становится способна на активную заботу о себе, а не на пассивное ожидание, страдание и претензии.

После того как у жертвы вырастает уровень энергии, эту энергию можно тратить на развитие осознанного поведения и обучение новым навыкам общения. В основном эта работа концентрируется на появлении простых и ясных посланий. Жертвы учатся сообщать о своих потребностях и чувствах таким образом, чтобы быть понятыми и не тратить слишком много энергии. Часто в терапии это место страха и уверенности в том, что если жертва будет прямо и ясно говорить о том, что ее волнует, или будет обозначать свои границы, то ее отвергнут или накажут. Пробуя размещать свои потребности в отношениях с терапевтом, постепенно жертва знакомится с собственной пассивной агрессивностью и манипулятивными способами общения. Это тоже трудный момент: весь детский опыт заставляет ее бояться своих чувств и желаний, и психика защищается от них примитивными способами – вытеснением, соматизацией и инфантилизацией.

Инне становится физически плохо до, во время и после встречи. У нее кружится и болит голова, плывет сознание. Так же она чувствует себя и вне терапии, когда сталкивается с сильными для себя переживаниями – гневом, любовью, тоской или стыдом. Например, если она откроет в социальной сети страницу бывшего возлюбленного, то через несколько минут у нее разболится голова.

Соматизированные чувства не дают Инне продвигаться в терапии, замедляют и даже делают невозможным продолжение роста осознанности и ощущения свободного выбора. Жалуясь на свои болезни, Инна размещает свои потребности в заботе, бережности и внимании, но так как она этих потребностей не осознает, то удовлетворенной она быть тоже не может. Также в ее больной голове есть гнев на меня и на терапию за то, что она не чувствует улучшений, и призыв работать по-другому или быстрее, и границы, которые останавливают меня от несвоевременных или неприятных для Инны интервенций. В таком количестве смыслов симптом просто необходим: говорить обо всем этом прямо Инна не умеет, ей страшно, что она оттолкнет меня или что я ее отвергну. Симптом позволяет ей получать то, что ей нужно, избегая прямой конфронтации, а с ней и риска, что ей могут отказать. При том что симптом делает для Инны очень много полезного, он одновременно приносит в наши отношения много напряжения и недовольства: я недовольна тем, что мне приходится угадывать, Инна – тем, что у меня не получается. Невозможность Инны проживать и размещать собственные чувства проявляется также и в отношениях с мамой, и в отношениях с мужем, которыми она так же недовольна и в которых так же нуждается.

Простые и ясные послания отличаются от косвенных тем, что предполагают отказ или частичное удовлетворение. Например, при просьбе о внимании от мужа у него может не быть на это энергии, он может быть на что-то обижен и отказать или перенести взаимодействие на более удобный для себя момент. Болезнь или упрек снижают вероятность отказа. Непрямая конкуренция увеличивает возможность выигрыша, пассивная агрессивность снижает вероятность ответной агрессии. Неясные послания мазохиста – это его стратегия избегания реакций других людей, которые своими чувствами и потребностями могут осложнить получение желаемого.

Жертве важно восстановить возможность просто и ясно проявлять свои чувства и желания, справляясь при этом с реакциями на них других людей.

Зине трудно найти место для потребностей мужа и вообще трудно найти ему место в собственной жизни. С одной стороны, она чувствует сильную тревогу в ответ на его отдаления и похожа на сверхчувствительный прибор: она переживает, когда он ставит меньше смайликов в сообщениях, чем обычно, или когда он как-то не так здоровается, или когда его выражение лица не дает ей уверенности в том, что все в порядке. С другой стороны, она раздражается, когда он перекладывает вещи в шкафу или предлагает ей какие-то нововведения в ее квартире (это молодой брак, они начали жить вместе несколько месяцев назад). Муж Зины чувствует, что он должен быть рядом с ней, но только по ее правилам, и это создает у него ощущение ловушки и удушения, от которых он и отдаляется. Для Зины найти в себе возможность допустить в свою жизнь изменения, которые означает ее замужество, – значит признать свою уязвимость и принять боль, которую может принести расставание.

А для Карины слушать свои потребности означает сразу впадать в детские истерики по поводу их неудовлетворенности. В отношениях в основном она терпит все, обслуживая потребности партнера, утешая и успокаивая себя по поводу собственной фрустрации. Когда она приходит на встречи и я спрашиваю ее о чувствах – эти чувства сразу приобретают характер аффекта, как долго сдерживаемая лавина. Собранная и осознанная в обычной жизни, Карина впадает в токсичную обиду и капризы, полностью теряя возможность регулировать свои состояния и слышать партнера и его нужды. Это настолько отличается от ее обычного поведения, что отношения сразу разрушаются – ее партнер испытывает гнев и обвиняет ее в обмане и притворстве, никак не поддерживая ее истерик и не пытаясь понять ее воинственности. Карина говорит, что терапия для нее разрушительна до того момента, пока она не научится выражаться как-то по-другому и сохранять взрослую позицию и умение заботиться о партнере и в тех случаях, когда ей необходимо что-то получить. До этих пор она собирается продолжать свою стратегию терпения и самоуговоров.

Одним из самых трудных становится развитие умения прямо, а не косвенно предъявлять свою агрессию. У жертвы обычно есть опыт того, что агрессию в отношениях ей демонстрировать нельзя, поскольку с последствиями она может и не справиться. Этот опыт имеет отношение к детско-родительским взаимодействиям и там адекватен: ребенку действительно нечего противопоставить взрослой агрессии, у него нет необходимых навыков.

Во взрослых отношениях агрессия в норме вызывает агрессию, защитную реакцию. Пассивное предъявление гнева позволяет вместо этого вызывать вину. Прямая демонстрация злости предполагает конфронтацию с неопределенным финалом, в котором злость может помочь получить желаемое, а может вместо этого встретиться с отказом или обидой. Легализовать злость не значит получить полную поддержку и принятие, а означает рискнуть и столкнуться с обратной связью и чувствами другого по этому поводу.

Первые предъявления злости обычно носят детский характер с претензией на полное удовлетворение. Это неадекватно, хоть и приносит ощущение освобождения и удовлетворения. Маша, например, злится на меня за то, что я не поздравила ее с днем рождения. Для нее это первый опыт размещения злости, и он выглядит примерно так: Маша приходит ко мне холодная и отстраненная и на вопрос о том, что происходит, обвиняет меня в равнодушии: она ждала моего поздравления, а я не поздравила. В ответ на свое предъявление она ожидает извинений и покаяния, в ее гневе есть ощущение несправедливости и гордости за то, что она наконец позволяет себе прямо высказать обиду. Я поддерживаю ее прямоту, и мне жаль, что я ее обидела, но я говорю о том, что не поздравляю клиентов с днем рождения. Для Маши это идет вразрез с ее ожиданиями, и она злится еще больше – для нее то, что ее злость не приносит желаемого, выглядит обманом с моей стороны. Однако то, что она прямо говорит о своей обиде, имеет другую задачу: это выражение злости помогает не разворачивать ее против себя и не соматизироваться, помогает оставлять наши отношения простыми и понятными, помогает нам обеим учитывать реальность и строить картину происходящего, исходя из нее. Для Маши все эти смыслы пока непонятны. Для нее выражение злости ценно только тогда, когда приводит к удовлетворению ее потребностей.

Для Ольги допущение злости тоже выглядит как освобождение и получение права на то, что давно не было доступно. Разозлившись на свою подругу (обоснованно), Ольга не только разрывает с ней отношения, но и рассказывает в социальных сетях интимную историю о ней, для того чтобы отомстить. Более того, Ольга не собирается больше строить отношений с женщинами вообще, перенося свою злость и недоверие на всю женскую дружбу. С одной стороны, для нее полезно такое разворачивание гнева вовне, а не вовнутрь, но этот гнев разрушителен для ее же собственной жизни. Не готовая к обратной связи, Ольга использует гнев для войны, а не для диалога, и остается при этом в одиночестве.

Когда гнев и другие эмоции начинают проявляться прямо, становятся доступными изменения жизни на более высоком уровне. Восстановление эмоциональной картины происходящего в повседневности жертвы дает жертве понять, как же она относится к тому, что происходит. Чувства непроходящей боли и муки сменяются более полноценными и богатыми переживаниями, а растущая осознанность помогает заметить их и действовать исходя из того, что она чувствует на самом деле, а не из привычек и не из ощущения «должна» или «должен».

Коля, последовательно работая над тем, чтобы слушать и слышать свои чувства, обнаруживает, что не все то, что по привычке причиняло ему боль, действительно болезненно. Например, он замечает, что успешность его жены рождает в нем не только зависть и страх того, что она выберет другого мужчину, но и гордость за нее, и уважение, и теплоту, поскольку она, не жадничая, делится с ним духовными и материальными достижениями. Одновременно с этим он чувствует гнев на собственную пустую жизнь и на мать, которая не способствовала его развитию и свободному самовыражению. Злость на жену, раньше выражаемая пассивно, теперь помогает его развитию – ясно ощущая неудовлетворенность собой, он наконец может прикладывать осознанные усилия по изменению собственной жизни, а не требовать от жены чего-то невнятного. Он много думает о своей работе и действует, для того чтобы она стала более комфортной и прибыльной. Он размышляет о своей потребности в людях и рискует заводить новые знакомства, которые могут перерасти в партнерство по работе или дружбу. Он пробует взаимодействовать со своей матерью по-новому, выстраивая с ней гибкие границы после долгого периода взаимного избегания. На фоне всех происходящих с ним процессов его жена наконец перестает выглядеть для него источником боли – этот источник оказывается в нем самом, и на него можно влиять.

Умение ориентироваться в своих чувствах также дает новые возможности в конкретных ситуациях: лучше понимать происходящее, более адекватно реагировать, не попадать в привычные стереотипы замирания, страха или боли. В повседневных делах чувства становятся ориентиром, картой, на которую можно опираться для выстраивания более полноценного взаимодействия с происходящими событиями и другими людьми. Впоследствии эта осознанность станет ключевой в работе с травматическим синдромом.

Наташа склонна замирать и терпеть, когда на нее повышают голос или когда происходит что-то, что рождает в ней страх. Пока она этот страх не осознает, все, что ей в таких ситуациях остается, – это ждать, когда настроение другого человека изменится. Она может развивать симптом на это время (головные или мышечные боли прекрасно помогают ей уходить от контакта, запираться в спальне или брать отгулы на работе) или просто быть очень отстраненной, пристально наблюдая в то же время за состоянием своего обидчика. Потом на короткое время эти периоды замирания сменяются аффектами гнева – это тоже нормально, когда давно подавляемый гнев в первое время выливается лавинообразно, это уже лучше, чем подавление, но все еще разрушительно. Потом устанавливается баланс – она становится способна не только выбирать способ выражения злости и оставаться при этом восприимчивой к реакциям партнера, но и слышать другие свои эмоции.

В один из дней у Наташи случается очень непростая ситуация на работе: она выясняет, что доверенные люди воруют, и по-крупному. Сначала она замирает и полностью теряет возможность реагировать на происходящее. Ей кажется, что это полный провал: она ошибалась в людях, да и вообще как будто сильно ошибается в своем восприятии жизни. Реагировать на происходящее она не может, но с бывшими коллегами становится пассивно-агрессивна. Ситуация усугубляется тем, что проблема не может быть решена немедленно в связи с рядом особых деталей, и ее руководитель требует, чтобы она делала вид, что все по-прежнему. Ей, нарциссической жертве в своих отношениях с матерью и с первым мужем, кажется, что теперь и работа обманывает ее ожидания, не давая ей быть собой и причиняя сильную боль.

Восстановление более полноценной эмоциональной картины происходящего позволяет ей ощутить стабильность. Она испытывает страх, поскольку предательство близких людей нарушает ее чувство безопасности. Она чувствует гнев, поскольку ее система ценностей протестует против такого положения дел в ее жизни. Она чувствует печаль о потере друзей и желание защитить компанию, которую искренне любит. Она испытывает уважение к собственнику бизнеса, который делит с ней тяготы сложившейся ситуации и не оставляет ее решать проблемы в одиночестве.

Проживая свои чувства во всей их полноте и не замирая, Наташа внутренне становится более цельной и более сильной. Теперь она способна согласиться с планом разрешения проблемы, который займет какое-то время, и не чувствовать себя при этом использованной или страдающей. Наташа больше узнает о себе, о мире и о других людях, и это знание наполняет ее жизнь и дает ей возможности для новых решений – например, для изменения отношений со своим возлюбленным, который также вызывает у нее много противоречивых чувств.

По мере развития способности осознавать свои желания и чувства в терапии возникают новые феномены, которые позволяют продолжить работу. Постепенно жертва начинает понимать токсичность некоторых своих чувств – зависти, гнева или стыда. Она обнаруживает, что склонна к проецированию ответственности и обесцениванию, что ее удовлетворенность скоротечна и что ряд ее потребностей ненасыщаем, что она поглощена фантазиями о мести и склонна к слиянию с другим человеком, что она строит свою жизнь, исходя из некоего идеала, которого ей никак не удается достичь.

Следующим направлением в терапии станет коррекция нарциссических потребностей жертвы и работа с нарциссическими ресурсами.

Разные нарциссы

В информации, которая на сегодняшний день есть по нарциссизму и широко доступна, идея оздоровления отношений с нарциссом практически не рассматривается. Нарциссические отношения в литературе выглядят как отношения насилия, от которых нужно дистанцироваться, а нарциссический партнер – как агрессор, который полностью отвечает за состояние своей жертвы. И я уверена, что так бывает, когда мы имеем дело с перверзным нарциссом, с психопатией, которая отметает все шансы на здоровую жизнь.

Но нарциссизм не всегда психопатичен. Есть путаница терминов «нарциссизм», «нарциссическое расстройство личности», «перверзный нарциссизм», «психопатия». Все они так или иначе описывают человека, плохо или совсем не способного к эмпатии, имеющего трудности с системой ценностей, стремящегося к поддержке своего грандиозного образа. Все дело в выраженности этих качеств, а также в прогнозе динамики.

Для психопата, перверзного нарцисса, такой прогноз неблагоприятен: психопатия неизлечима, возможна только коррекция поведения с помощью фармацевтических препаратов, например, для уменьшения агрессивности. Психопатия в своей глубине имеет нарушение работы центральной нервной системы, когда из-за дефектно работающего мозга складывается дефектно работающая психика. Психопат не меняется, не способен к гибкой адаптации, не испытывает чувств, которые заставляют здорового человека менять свои поведенческие паттерны. Психопат – насильник без совести, человек, живущий по своей особенной логике, в которой только он имеет значение, и это никогда не изменится. Он деструктивен для окружающих, часто антисоциален (социопат), он не имеет сдерживающих факторов для своего поведения. Жить с ним, быть с ним в отношениях, работать – значит разрушаться. Основные признаки психопата – неадекватный образ жизни, неадекватное мировоззрение, которое построено без учета способности испытывать сочувствие или жалость, неадекватное поведение, полное отсутствие способности к изменениям. Такие отношения не смогут быть здоровыми. Максимум, чему мы можем научиться, – это распознавать психопатию и держать безопасную дистанцию с такими людьми. Их не так много: от 3 до 20 человек на 1000.

Психопатия усиливается с возрастом, когда адаптивные возможности психики исчерпываются, а неадекватность становится все заметнее.

В детстве психопатичность Анны маскируется под болезненность: у девочки генетическое заболевание, которое требует ухода и особого образа жизни. Анна эксплуатирует свою болезнь как может, но пока она маленькая, все это выглядит как капризы больного ребенка, которого грех не пожалеть. К юности складывается другой манипулятивный образ – хрупкой и слабой девушки, которой так приятно помогать. С годами ей все труднее сдерживать свою ярость, и постепенно вся романтичность образа разрушается, обнажая потребительство, наглость и пугающую агрессивность. Для Анны весь мир – обслуга. Она грандиозно, гениально искажает реальность, ловит окружающих в ловушки вины и ответственности, виртуозно остается неуловимой и как будто невинной. Ее окружение – люди, живущие в постоянном эмоциональном насилии. Она неадекватна в своих поступках: например, может начать драку с мужем, вынудив его защищаться, а потом написать заявление в полицию и посадить его на несколько лет, или может просто поехать в другой город к родственнице, которая не общается с ней со школы, и объявиться на пороге с чемоданом и фразой: «Я у тебя немного поживу». На работе она (медсестра) на хорошем счету, но от прямых обязанностей отлынивает: она любит руководить, учить, администрировать. Больше всего ей нравится ходить на свадьбы и на похороны, где она всегда привлекает к себе много внимания эксцентричным поведением.

А Вася, про которого в детстве говорили «ну что вы хотите, у мальчика нет отца», прошел путь от романтичного драчуна к враждебному и опасному пенсионеру. Он травит животных у своего подъезда, может испортить чужой автомобиль, если он припаркован как-то не так. Переговоров и просьб Вася не признает. Он полон ненависти, у которой множество объектов. Жена умерла от рака, и теперь нет того, кто помогал бы ему социализироваться и прикрывал его очевидную неадекватность. Он в здравом уме, не алкоголик, никого не боится, потому что его обычная агрессивность намного выше, чем пиковая у человека нормы. Васю все просто обходят стороной, но это не спасает от его оскорбительных замечаний. Дни Вася проводит, сидя у своего окна на первом этаже, наблюдая за соседями и подслушивая.

А вот людей с нарциссизмом намного больше – каждый десятый с выраженными чертами и каждый первый с нарциссическими стереотипами в поведении, отношениях, восприятии себя. В его основе лежит психическая травма, тяжелая ситуация в раннем детстве, результатом которой стало специфическое личностное развитие. Это называется «нарциссическая травма», или «нарциссический опыт», когда ребенок в своем раннем детстве оказался в ситуации, в которой он был вынужден быть кем-то другим: более умным, более сильным, с другими чувствами и потребностями. Ощущение себя недостаточно хорошим для принятия и любви травмирует ребенка и создает у него несколько идей, опираясь на которые он будет строить свою дальнейшую жизнь и дальнейшую личность.

Это, например, такие идеи:

• мир примет меня только тогда, когда я буду выдающимся, грандиозным, лучше всех;

• истинный я (моя личность, мои настоящие чувства и потребности) – ужасен, поэтому я должен это скрывать и никому не показывать;

• если люди увидят, какой я на самом деле, они меня отвергнут;

• люди вокруг меня должны обслуживать мою идеальность.

У Игоря солидный бизнес в столице, семья, красивая одежда, две дорогие машины. Он мечется между раздутой гордостью за все, что имеет, и глубоким чувством неполноценности: вокруг него множество (как ему кажется) людей, которые богаче, красивее, физически и психически здоровее него. С такими людьми ему хочется сближаться и дружить, потому что ему кажется, что тогда их качества станут и его качествами. Он завидует своему менеджеру и его юмору, своему бухгалтеру и ее стилю, другу, у которого меньше финансовой стабильности, но который при этом легко и свободно чувствует себя в любых ситуациях. Эту зависть он скрывает от себя, маскируя восхищением. Из-за этой зависти-восхищения он начинает их обслуживать, неосознанно завоевывая их расположение с помощью комплиментов, особого отношения и потакания. Когда это расположение будет завоевано, Игорь обнаружит, что на самом деле эти люди не так идеальны, как бы ему хотелось, и начнет им мстить. Историями таких отношений полна жизнь Игоря, он и сам устал ходить по кругу «обслуживание – отвержение», но ничего не сможет с собой поделать до тех пор, пока не начнет уважать себя за свои реальные заслуги и не позволит другим людям быть такими, какие они есть.

У Артура нет бизнеса. У него вообще мало что есть: в юности он много сил и времени вложил в чужое дело, которое оказалось неприятным и невыгодным, и к середине жизни остался без опыта и без понимания того, чем же он хочет заниматься и куда ему двигаться дальше. Он тяжело переживает эту ситуацию, считая себя хорошим руководителем, дальновидным стратегом и просто очень умным человеком. Когда он осознает реальное положение дел, то испытывает тяжелые, затяжные приступы гнева и отчаяния. При этом слышать себя и свои потребности он не может, мысль о том, чтобы начать исследовать мир в поиске того, что же его заинтересует, для Артура непереносима, потому что будет означать окончательное поражение. Он держится за старое дело, вливая в него все больше и больше ресурсов, истощаясь из-за этого и истощая тех, с кем он близок. Например, все накопления его родителей, его жены и ее родителей давно съела идея Артура о том, что нужно только пережить кризис и вот тогда все наладится. Артуру кажется, что это абсолютно нормально – использовать чужие средства, ведь это его семья, она должна ему помогать, других вариантов он не рассматривает, границ не признает. Если его жена уйдет (а она об этом подумывает – не из-за денег, а потому что свой гнев он изливает на нее) – он расценит это как предательство.

А Вера любит и ненавидит свою профессию, связанную с публичностью и обучением. Любит за то, что, когда у нее все получается, она напитывается нарциссическими ресурсами – обожанием и восхищением других людей, их благодарностью, их идеализацией. Эта эйфория длится недолго: на поддержание такого образа требуется очень много сил, так много, что у Веры не получается ничего, кроме работы. Она не может заниматься спортом, не может читать, даже не может полноценно содержать дом в чистоте. Приходя домой, она лежит в кровати и смотрит ролики в интернете. При этом у нее есть руководитель, который не относится к ней как к гуру, проверяет и оценивает ее, и это самое мучительное в этой работе. Она хотела бы работать на себя, быть вдохновляющим оратором, мотивационным тренером, за которым идет множество людей, но у нее нет сил на то, чтобы выдерживать напряжение рутины и неизбежно терпеть поражения. Чтобы стать публичной персоной, у нее не хватает навыков обычной работы, не связанной с восхищением и обожанием других. Вера думает, что ей просто нужен менеджер, продюсер, который ее раскрутит. Но пока она такого не нашла – как ей кажется, вокруг одни посредственности.

С такими идеями формируется специфическая адаптация к миру, построенная на том, чтобы избегать чувства ничтожности и отвергнутости. Личность, помещенная в рамки требований, которым она не может соответствовать, отказывается быть сама собой и начинает развивать ложную личность – грандиозный фасад, великолепную маску, за которой можно спрятать невыносимые зависть и стыд.

И беда в том, что современная действительность цивилизованного европейца, американца, русского нарциссична в своих требованиях. Каждый из нас так или иначе соприкасается с миром, культура и стереотипы которого таковы, что мы не обнаруживаем себя принятыми и понятыми. Рождаясь и делая первые шаги по исследованию большого мира, мы сталкиваемся с его недовольством и отвержением, с тем, что мы не такие, каких этот мир ценит и любит.

Современный мир формирует вокруг нас идеальные образы, которым заставляет нас соответствовать. Это идеальный ребенок, который не плачет, не капризничает, не выражает бурных чувств, не обижает маму и дает всей семье повод им гордиться. Это идеальная жена или муж, безупречные люди, без прав на слабость или усталость. Это идеальные родители, которые должны быть настолько хороши, чтобы воспитать идеальных детей.

Идеи об «идеальных детях» поддерживаются статусными школами и лицеями, всевозможными кружками раннего развития, спортивными секциями и, конечно, родителями. Комната, в которой родители ждут своих детей с занятий, часто становится ярмаркой тщеславия, местом, где родители сравнивают успехи своих детей. Задача таких разговоров – выиграть конкуренцию, они напряженные и часто далеки от правды. Чтобы родителю чувствовать, что его ребенок умнее, сильнее, талантливее всех остальных, ему нужно искажать реальность и раздувать то, что получается у ребенка хорошо, умалчивая об ошибках. Ребенок, который преподносится как «идеальный», должен стать таким и на самом деле. А те дети, родители которых проиграли конкуренцию, теперь должны быть не хуже, чем чужой «идеальный ребенок». Начинаются все эти сравнения – «а вот Маша», «а вот у Пети». То есть и реальная Маша, и все ее сверстники оказываются в плену у выдуманного в комнате ожидания образа, которому теперь нужно соответствовать и с которым себя нужно сравнивать.

Идеальные образы мужчин и женщин – это всякого рода системы: религиозные, культурные, эзотерические. В них есть наборы желаемых качеств и черт, которые обещают решить все проблемы, если им соответствовать. Это довольно агрессивные системы, которые работают по принципу «будь такой (таким) или сама виновата (виноват)». Часто такие системы не помогают гибко адаптироваться к собственной уникальной ситуации, а предлагают универсальный выход. На любой вопрос у них есть одинаковый ответ: молись, учись быть более мягкой и женственной, терпи, прощай. Такой подход не может быть адаптивным, человек не может успешно приспосабливаться к разнообразному миру, имея только один паттерн поведения. Любая система – это попытка игнорирования этого разнообразия. Часто женщины или мужчины, которые выглядят похожими на свои «идеальные образы», либо, опять же, искажают реальность, либо как раз способны на гибкую адаптацию, которая предполагает нелинейность и отход от любой системы.

Идеальных родителей создает общество, центрированное на детях. Этот фетишизм заставляет родителя испытывать к своему ребенку ограниченное количество чувств и иметь по поводу ребенка и собственного родительства ограниченное количество мнений. Дети – это только прекрасно, и им нужно только радоваться, а если переживания родителя под это клише не подходят, то с ним что-то не так и он плохой родитель. Таких клише в детской сфере невероятно много, и они нарциссичны и по отношению к ребенку, и по отношению к родителю. Например, родитель должен способствовать развитию творческих способностей у ребенка, а ребенок, соответственно, должен этими способностями обладать. Или – родитель должен проводить с ребенком много времени, а ребенок должен этого хотеть и не нуждаться в свободной зоне самостоятельного исследования и одиночества. Реальные чувства обоих никого не интересуют.

Этим образам невозможно соответствовать: они плоские, абстрактные, не учитывают и не могут учитывать всю полноту нашей внутренней жизни. Несмотря ни на что мы злимся, обижаемся, ошибаемся, имеем неудобные для окружающих и для мира потребности, мы недостаточно хорошо выглядим и неправильно себя ведем. И мир отвергает нас: словами и чувствами родителей, которым за нас стыдно, разочарованием учителей, даже комментариями малознакомых людей. Мы травмируемся о нарциссичность мира и, избегая боли неприятия, начинаем тратить все силы на поддержание образа, который нам самим кажется более безопасным: всеми любимого, всегда правого, всегда имеющего превосходство.

Открытие в себе нарциссизма для нарциссической жертвы – действительно открытие, и очень неприятное. Даже если жертва раньше задавала себе вопрос: «Может быть, это я – нарцисс?» – чаще всего эти вопросы носили игривый характер и были нацелены на то, чтобы переубедить себя или получить поддержку понимающего окружения. Реальный нарциссизм непривлекателен и мучителен, и открывать его в себе – это значит знакомиться с собственной внутренней пустотой и токсичностью для окружающих. Это точно не то знание о себе, которое поддерживает и дает ресурсы, хотя со временем это знание дает возможность выстроить совершенно другие по качеству жизнь и отношения.

Нарциссизм жертвы проявляется в требовании идеальных опор и идеальных ресурсов, в претензии на особые отношения, в склонности принимать единоличные решения по поводу отношений.

Жертва оказывается на качелях «раздувание – обесценивание», и на таких же качелях качает своего партнера. Она боится разоблачения, мучается токсичным гневом и завистью, страдает недостатком энергии в отсутствие позитивной подпитки и ощущает нестабильность своего образа «Я». Как и нарцисс, его жертва в глубине души не уверена, что она существует, и потому нуждается в постоянных подтверждениях своего существования – это могут быть внимание, одобрение, поддержка, восхищение или обслуживание, яркость проживаемых чувств, грандиозность достижений. Переживание внутренней пустоты требует заполнений извне с помощью ресурсов нарциссического характера или проецируется на других в виде пренебрежения и обесценивания.

Идеальные опоры

Нарцисс чувствует, что ему не на что опереться. Он воспринимает себя двойственно: с одной стороны, он уверен в своем всемогуществе и в том, что он по всем параметрам выше остальных на голову. С другой стороны, при отсутствии веских подтверждений своей грандиозности он впадает в стыд и зависть к тем, у кого есть что-то большее. Для пребывания в грандиозном состоянии ему нужны особые условия, в которых он сможет избегать болезненной неуверенности и токсичных чувств.

Для нарциссической жертвы возможность хорошо себя чувствовать зависит от наличия опоры. Нарцисс нуждается в ориентире, который был бы постоянным в любых изменяющихся контекстах. Такой опорой может стать жесткая идея или идеализируемый человек.

Опора в виде идеи обычно представляет собой какую-либо теоретическую модель, которая по возможности полно и непротиворечиво объясняет происходящее в жизни жертвы. Это могут быть религиозные или философские идеи, научные и околонаучные теории. Важно, чтобы такая модель возвращала жертве ощущение контроля, позволяла чувствовать себя невинной и помогала принимать себя, используя в этом процессе не столько знания о себе, сколько внешнюю оправдательную систему.

Значимость такой системе придает ее стабильность, отсутствие гибкости – идеальная опора не должна меняться или адаптироваться, поскольку тогда она теряет свою идеальность и вызывает тревогу. Консерватизм взглядов и враждебность в отстаивании значимых идей – то, что характерно для нарциссической жертвы в вопросах мировоззрения.

Для Даши такой идеальной опорой становится астрология. Гороскопы объясняют все, что с ней происходит: и плохие отношения, и трудности с деньгами, и проблемы со здоровьем. «Моя жизненная задача, – говорит Даша, – это духовное развитие, которое будет проходить через испытания, поскольку они закаляют». У ее партнера другая астрологическая задача: он должен научиться зарабатывать деньги и заботиться о других материально. Это очень удобная схема, которая оправдывает ее материальные претензии и снимает с нее ответственность за благосостояние семьи. Ее астрологическая карта избавляет Дашу от необходимости выбирать свой жизненный путь или прикладывать осознанные усилия к изменению своей жизни: у ее неудач есть объяснение, которое обещает ей светлое будущее и подпитывает внутренний грандиозный образ духовного человека. Поведение Дашиного партнера тоже укладывается в схемы, вернее, Даша довольно агрессивно пытается его туда уложить. Усталость партнера объясняется Луной, злость – Марсом, нежелание идти на компромисс – Юпитером. Даша игнорирует его желания и чувства, если они не вписываются в обожествляемую ею схему, и точно так же подгоняет под эту схему себя. У нее мало возможности измениться: как можно работать над тем, чего нет?

Для Маши такой схемой становится книга о нарциссизме, написанная в привычном для таких книг тоне обвинения. Она находит себе консультанта, разделяющего идеи и ценности этой книги, и пытается постепенно донести до мужа, что он – нарцисс, а все беды в семье – результат его нарциссизма. Ее жесткость и категоричность в этой позиции сводят на нет ту пользу, которую ей могли бы принести более глубокие знания. Используя книгу и авторитет автора в качестве карающего меча, она не хочет и не может слышать о чем-то другом и склонна видеть насилие во всем, что не содержит прямой поддержки ее правоты. С одной стороны, ей, конечно, становится легче, поскольку она избавляется наконец от своей растерянности и чувства стыда, спроецированного на нее партнером. С другой стороны, она попадает в другую крайность, и теперь весь стыд (и его, и свой) и всю ответственность проецирует на него. При видимом облегчении это тупиковый путь.

Другой человек в виде идеальной опоры может быть знакомым или незнакомым, близким или далеким, реально существующим или выдуманным. Нарциссическая жертва может опираться на судьбу литературного героя или собственного дальнего предка, на автора книги или своего психолога, на ребенка, мать, близкую подругу или просто соседку по подъезду. Если человек, выбранный в качестве идеальной опоры, недоступен или не существует, то его судьба и размышления могут начать выполнять роль идеальной системы ориентиров. Если это реально существующий и доступный человек, то процесс будет развиваться в сторону идеализации, которая неизбежно закончится обесцениванием.

Другой человек, на которого возлагается необходимость быть идеальной опорой, должен стать стабильным, непротиворечивым, испытывающим только нужные чувства и проявляющим только нужное поведение. Он должен быть бесперебойным источником поддержки и мудрости, маяком в океане странной и мучительной жизни жертвы. На него возлагается ответственность за настроение и состояние, за происходящие события, за то, есть ли у жертвы силы. За такую передачу ответственности жертва готова платить послушанием и идеализированной любовью, в которой она склонна раздувать объект своей идеализации до тех пор, пока он слишком явно не проявит свои человеческие качества и идеальная картинка не разрушится.

По большому счету со своей идеальной опорой жертва строит те же самые нарциссические отношения – с обслуживанием, раздуванием и передачей ответственности, – что и со своим нарциссическим партнером, разница лишь в количестве идеализаций. Для здорового человека такая роль связана с большим напряжением и невозможностью быть собой. Для нарцисса идеализация ожидаема и желаема. Часто именно потребность жертвы, которая приобрела свою структуру личности задолго до настоящего момента, в идеальной опоре и служит основанием для начала нарциссических отношений.

Это неочевидный, но значимый момент. Не все люди хотят попасть под определение «идеальный», не каждый принимает ощущение грандиозности, за которое нужно будет платить ответственностью за чужую жизнь. Для личности ненарциссического склада это тяжелая и неблагодарная ноша. Для нарцисса это привычный, понятный и искомый процесс.

Например, отношения Нади начались с того, что в клубе к ней подошел парень, который отобрал у нее какой-то коктейль и сказал: «Ты не будешь пить, тебе еще детей рожать». Это грубое нарушение границ и хамство, и Надя внешне так и отреагировала, но ее психика получила сигнал о том, что во внешнем мире есть человек, готовый взять за нее ответственность и говорить ей, что делать и как жить.

У Коли отношения начинались совсем иначе, но внутреннее содержание у них такое же: он полностью поменял свою жизнь ради встреченной им девушки, потому что она была травмирована предыдущими отношениями и требовала много внимания и осторожности. Рядом с ней Коле нельзя было пить, поскольку «бывший» имел проблемы с алкоголем. Нельзя было проявлять агрессию. Нужно было интересоваться и поддерживать ее в любимом хобби (танцах) и позволить ей не работать, чтобы она могла сосредоточиться на исполнении своей мечты. Возбуждение проявлять тоже было нельзя. Жизнь Коли приобрела вполне ясные рамки, которые избавили его от проблемы выбора. При том что со стороны это выглядит большой жертвой, а сам Коля кажется идеальным мужчиной, такое положение дел позволяет ему избегать ответственности и превращает эти отношения в нарциссические.

Этот же поиск идеальной опоры и готовность пожертвовать ради нее своей свободой и ответственностью приводит людей в кабинеты нарциссичных терапевтов, коучей, консультантов, учителей, гуру. Мессианские потребности последних созвучны инфантильным потребностям первых. На первый взгляд такая помощь приносит много удовлетворения, поскольку предоставляет ощущение готового позаботиться о жертве взрослого. Нарциссичный гуру точно говорит, что не так, кто виноват и что делать. Это прямое попадание в потребности невинности и контроля, и жертва может ощущать настоящее облегчение и улучшения в жизни, которые происходят, если она точно следует рекомендациям. Но без роста ответственности и взрослости жертва так и не приобретает самых нужных качеств: осознанности и гибкости в поведении, способности переносить тревогу и фрустрацию, умения принять неизбежное. Инструкции рано или поздно работать перестают, а отношения с учителем превращаются в те же нарциссические отношения, из которых жертве хочется выбраться.

Нарциссические ресурсы

Поиск нарциссических ресурсов похож на поиск идеальных опор. В жажде ощущения своей невинности и правоты, значимости и безусловной принятости жертва не может удовлетвориться простыми вещами: взглядом, добрым словом, готовностью другого человека уделить ей сочувственное и понимающее внимание. Нарциссические ресурсы – это полная поддержка, безграничное время, гордость и восхищение, помощь, которая разрешает все вопросы. К ресурсам жертва применяет нарциссические требования, ожидая от людей, вещей и мира таких проявлений, которые избавили бы ее от вопросов к себе и позволили бы ей пребывать в искомом состоянии. А когда мир, вещи или люди не оправдывают ожидания, жертва склонна впадать в обесценивание и упреки, не принимая неидеальности происходящего и необходимости совершать дополнительную работу.

Нарциссизм изнутри ощущается как боль и пустота. Бывшие дети, которые не имели возможности быть самими собой, вынуждены были становиться кем-то другим, для того чтобы не чувствовать этой боли и получать хотя бы шанс на принятие. Там, где у нормального ребенка постепенно образуется особая, наполненная и отличающаяся от других Самость, способная давать силы изнутри, у нарциссически травмированного не образуется ничего. Именно от этой пустоты и должны защищать нарциссические ресурсы и нарциссические опоры. Давая возможность не осознавать отсутствие самого себя, они создают маску, видимость, за которой выросший ребенок прячется от непереносимого ощущения не-бытия.

Отсюда и категоричная требовательность к таким ресурсам, и злость на того, кто таких ресурсов не дает. Бездонная яма внутри нарцисса (или его жертвы) требует не просто уважения, а благоговения, не просто благодарности, а повторенной много раз и запомненной на всю жизнь благодарности.

Нарциссические ресурсы способны давать облегчение, но сами по себе ненадежны и кратковременны. Обрушение, которое испытывает нарцисс тогда, когда такой ресурс заканчивается, колоссально.

Дима рассказывает о том, как он целую неделю держался на нарциссических ресурсах. Его бизнес принес хорошие деньги. Его друг из родного города целый вечер посвятил одному Диме, разговорам о Диме и его делах. Дима носил красивую одежду, обедал в ресторанах с дорогим вином, ездил на красивой машине, был доволен городом, в котором он живет, планировал возвращение к нему жены после недавнего развода и глубоко верил в себя. До пятницы, когда оказалось, что пришло время платить долг, который полностью съедал его недавнюю прибыль. И хотя долг был давним и платеж по нему не был внезапным, вся уверенность с Димы слетела – он больше не мог планировать новую мебель или оплату путевки, которую заказал жене для примирения. Внутренне ликование сменилось унынием и ощущением поражения. Город снова Диме не нравится. Жена снова его отвергает. Дима вернулся в ту яму, в которой он обычно живет, и начал поиски новых нарциссических ресурсов.

Для Ани нарциссический ресурс – это признание ее заслуг нарциссическим партнером. Она жертва, вкладывающая в эти отношения всю себя и ожидающая благодарности и признания, которые дают ей силы продолжать свой труд дальше. Она вроде бы уже научила себя не требовать постоянных «люблю» и «если бы не ты», но иногда так случается, что ее партнер в каком-то особом настроении и состоянии дает ей больше, чем обычно. Это происходит непредсказуемо: просто он вдруг смотрит на нее и говорит что-то вроде «я иногда думаю о том, как же много ты стараешься, и я очень тебе благодарен» или «все-таки хорошо, что ты у меня есть». Для Ани это самые счастливые и самые ожидаемые моменты в ее жизни. Она чувствует, что наконец добилась своего, что ее признали. Некоторое время она находится в эйфории. Прилив сил делает возможным то, что в обычном состоянии у Ани не получается: она начинает больше думать о себе, больше проявляться и высказываться, в бессознательной уверенности, что, раз уж ее признали, значит, теперь ей можно наконец стать собой. Но проявляться она умеет только агрессивно – раз уж пришел ее час, то можно все – и очень быстро вновь сталкивается с отвержением и превращается из уверенной женщины в обслуживающую девочку. Ее партнер, кстати, замечает эти циклы, но комментирует по-своему – он говорит, что Аня от похвалы портится и лучше вообще ей ничего такого не говорить. Аня снова погружается в депрессию.

Обычные ресурсы так кардинально состояние не меняют. Простое «спасибо» приятно, но оно не заполняет черную дыру. Простое «я люблю тебя» не заставляет в это поверить, особенно сказанное в стиле «да люблю я тебя», в раздражении, вызываемом неудовлетворенностью жертвы. В погоне за особыми словами и особыми чувствами жертва не может насытиться чем-то повседневным. Ее потребности слишком высоки, и она напоминает голодного, сидящего за богатым столом в ожидании невероятного блюда дня, которого в итоге может и не быть.

Удивительно, как много ресурсов нарциссичность обесценивает, и удивительно, как много их вокруг оказывается тогда, когда этот процесс ослабевает. Зина может обнаружить, что ее равнодушный муж заботится о ее родителях и о ней, много работая и обеспечивая большой семье высокий уровень жизни. Костя заметит, что его обожаемая девушка при всей своей враждебности – его настоящий друг, который никогда не бросал его в беде. Паша говорит, что его мама пусть не всегда, но старается наладить их отношения, Ира – что ее муж-тюфяк добр и что ей очень нужна эта доброта. Это не совсем равноценная замена: радоваться простой любви совсем не то же самое, что радоваться любви идеальной. Но простые ресурсы более долговечны и устойчивы, они позволяют постепенно построить ту опору, которой так не хватает. Часто этот процесс связан с одновременным гореванием о том, чего так никогда и не случится, с обнаружением своей неидеальности и неисключительности.

Отвергающий мир

Отказ от надежды на нарциссические ресурсы и проживание потери ослабляет нарциссизм, но этот процесс непрост. Для человека с нарциссическими чертами его обычность, неграндиозность поднимает старый страх отвержения. Повседневное отвержение, которое испытывает нарциссически травмированный к самому себе за то, что он не таков, каким должен бы быть, проецируется на внешний мир.

Жертва строит отношения, исходя из того, что ее отвергают. Это предпосылка ее отношений, ее настройки по умолчанию.

Воспринимая мир через фильтр своей внутренней отвергаемости, она видит в отношении к себе агрессию и неприятие там, где их может и не быть. Она ранится о поступки партнера, о его интонации или слова, даже о то, как он ест или как он дышит. Целой жертва остается только тогда, когда получает нарциссическую подпитку в виде идеальной опоры или идеального ресурса.

Марине нравится проводить время одной, поскольку каждый раз, когда она проводит время с мужем, они ссорятся, и Марина убегает – гулять, в другую комнату, к подругам. Это происходит потому, что она чувствует боль, которую перенести не может, а остаться при этом в контакте – тем более. Муж не выгоняет ее, как она всегда понимает чуть позже, прогулявшись или с кем-то поговорив. Более того, обычно он пытается ее удержать, поскольку ему не нравится такой финал разговора. Но в момент самого контакта Марина ранится. Причиной для ее бегства может быть повышенный голос, грубое слово, но чаще всего – то, что ее муж ведет себя не так, как Марине хотелось бы. Например, он может сказать ей о том, что жареное мясо на ужин – это не то, чего он хотел бы при своей диете, или сделать замечание о чистоте пола. Это обычные вещи, через которые можно и нужно проходить, но Марина слышать этого не может и сначала начинает плакать, а потом, если муж не бросается ей на помощь и не «отменяет» с помощью извинений все сказанное, убегает. Марина и сама понимает, что ведет себя неадекватно, и муж несколько раз заводил разговор о том, что ей невозможно что-то сказать, но от таких разговоров она точно так же сбежала. Она буквально физически не удерживается рядом с кем-то, кто демонстрирует ей что-то, кроме полного принятия. Это ее внутренняя ситуация, не внешняя: девочкой Марина росла с отвергающей бабушкой, поскольку ее не менее отвергающая мать не была готова к заботам о ребенке и сама была слишком травмирована, чтобы слышать чьи-то еще потребности, кроме своих, так что к отвержению Марина привыкла еще в детстве. Она при этом хорошая жена – незлобивая, любящая, она чудесно чувствует себя на своем месте тогда, когда все хорошо. Но внутреннее отвержение требует внешнего отыгрывания, и Марина бежит от боли, от которой на самом деле не убежать.

Кроме боли, отвержение рождает гнев – особенно у того, у кого способность переносить боль снижена за счет более серьезной травмации. Чем больше нарциссических черт – тем меньше боли и больше гнева, как, например, у Олега, который находится в нарциссичных отношениях со своей девушкой. При том что большую часть времени Олег обслуживает ее потребности и сливается с ней для того, чтобы защититься от собственной пустоты, иногда он испытывает приступы токсичного гнева, которые разрушают их обоих. Эти приступы гнева возникают на этапе его «обрушений» – когда он отвергает себя за неудачи и проецирует это отвержение на девушку. Например, после неудачной стрижки он может обратиться к ней за поддержкой и разозлиться на нее за любое ее слово. Если она скажет, что все хорошо и ему идет, – он обвинит ее во вранье. Если скажет, что все ужасно, – то он впадет в бешенство по поводу ее черствости. Если она попытается как-то разрулить ситуацию и сказать что-то вроде «ну теперь ты точно знаешь, что именно тебе не идет» – то Олег накричит на нее за то, что она говорит какую-то чушь тогда, когда ему нужна помощь. Он не понимает в эти моменты, что трактует мир по-своему, находясь в полной уверенности в своей правоте. Такое отвержение, идущее изнутри, дает ему иллюзорную возможность сопротивляться: воевать с чем-то внешним проще, чем с чем-то внутренним. Девушка Олега в такие моменты старается не попадаться ему на глаза: с ее собственными нарциссическими чертами его агрессия и отвержение разрушают ее, и им обоим несколько дней или недель потом приходится восстанавливаться на каком-то расстоянии друг от друга.

Чтобы убедить нарциссическую жертву в том, что ее не отвергают, требуются специфические условия. Жертва со своей болью сверхчувствительна к границам: любое ограничение ее прав означает болезненный отказ. Она нарушает границы с претензией на то, что так и должно быть в настоящих отношениях, и это нарушение присутствует во всех ее контактах с окружающим миром.

Учитывая ее мазохистические черты, нарушение границ может усиливаться тогда, когда жертва чувствует себя страдающей. Это идея по типу «если нельзя, но очень хочется, то можно», только в ее центре не потребности (что было бы неплохо), а боль, которая как бы все извиняет и оправдывает. Нельзя унижать партнера, но если очень больно – то можно. Нельзя приходить к подруге среди ночи без предупреждения, но если больно – то можно. Нельзя залезать в телефоны, личные счета и почту другого человека, но если больно – то можно все.

В терапии границы между терапевтом и клиентом могут выглядеть для последнего как договор, условия которого действуют до первого кризиса. Если терапевт не приветствует разговоры по телефону – то их и не будет до тех пор, пока не захочется. Если терапевт предупреждает о том, что продление сессии невозможно, то клиент будет уходить вовремя, пока не захочет остаться. То есть границы терапевта соблюдаются тогда, когда их и не хочется нарушать.

В других отношениях это выглядит так же. Нарциссическая жертва может чувствовать важность границ для другого и соблюдать их до тех пор, пока ей это ничего не стоит. Например, Наташа знает о просьбе мужа не названивать ему по мелочам в рабочее время или тогда, когда он проводит время вне дома, потому что так он чувствует ее контроль, при том что ему не хотелось бы постоянно ощущать себя привязанным к ее настроению и состоянию. Наташа и не звонит – тогда, когда сама проводит время с мамой или смотрит интересный фильм. Но если ей становится тревожно или старая травма отверженности поднимает голову – она без раздумий нарушает границы и может звонить ему, его родителям, его друзьям, вскрывать его аккаунты в социальных сетях, чтобы найти пищу для своей тревоги. Это грубое и необоснованное нарушение границ выглядит для нее оправданным: ведь ей было больно, и она делала все, чтобы эту боль унять.

Такие эпизоды похожи на испытания: жертва словно проверяет, примут ее такую или не примут. В здоровых отношениях такие процессы тоже присутствуют, но они нужны для прояснения границ, когда люди совместно выясняют, как далеко они могут зайти. Безусловное принятие в здоровых отношениях – это миф, поскольку между двумя взрослыми и ответственными людьми есть и принятие, и границы. Безграничное принятие и претензия на него возможны в отношениях, в которых один из участников – ребенок. В нарциссических отношениях это именно нарциссическая жертва: страдающая от внутреннего отвержения, она настаивает на условиях, в которых сможет почувствовать себя безусловно – или снова построить враждебный контакт, в котором от нее отказываются.

Нужно отметить, что точно такие же трудности жертва испытывает со своими собственными границами. Она соблюдает их тогда, когда это нетрудно. Складывается ощущение, что она все время находится в нарушенных границах, своих или чужих. Часто это сменяющие друг друга периоды, когда сначала жертва поступается своими потребностями и желаниями ради того, чтобы другому было хорошо, а затем точно так же делает с потребностями и желаниями другого.

Когда Олеся жалуется на постоянное предательство друзей, она рассказывает, что с каждой ее подругой повторяется одна и та же история: сначала происходит быстрый период сближения, во время которого Олеся слушает их истории и ходит туда, куда ее зовут, а потом резкое отдаление – тогда, когда Олеся начинает требовать такого же отношения к самой себе. В начале отношений она находится в грандиозных фантазиях о том, что она наконец нашла нужного человека и поэтому для нее не представляет проблемы пустить новую подругу ночевать, одолжить денег или позволить прочитать любовную переписку и иронично ее прокомментировать. Олеся не чувствует своих границ: ей непонятно, что в отношениях с ней позволительно, а что запрещено. Ей кажется, что если дружба настоящая – то можно все. Ее новые и старые подруги этого мнения не разделяют. Они ложатся спать, вместо того чтобы поддерживать с ней переписку, или отказывают Олесе в ответ на ее предложение сходить на каток. Для Олеси это и есть предательство: ее снова не принимают, ей снова нужно мириться с ограничениями. Ее мечта о настоящей дружбе (равно как и о настоящих отношениях) остается мечтой.

Особые отношения

Нарциссическая жертва претендует на особые отношения – обычных ей не хватает. Она нуждается в подпитке своей исключительности, как того требует ее нарциссизм. Ее не устраивает быть просто другом, просто женой, просто клиенткой. Она строит с людьми связь, в которой сможет чувствовать себя уверенной в себе и избегать преследующей ее пустоты.

Это подкупает: в стремлении стать особенной жертва способна на поступки, которые для других людей нетипичны. Приехать к малознакомому человеку в больницу с куриным бульоном. Подарить дорогой подарок. Среди ночи откликнуться на призыв нетрезвого приятеля перевезти его в другой клуб и в результате проговорить до утра в припаркованной машине о вечности и о чужой боли. Это удивительно, это как будто встретил того, кого искал всю жизнь. Нарциссическая жертва сближается с людьми стремительно, чувствуя самые тонкие грани, удовлетворяя самые важные потребности другого, для того чтобы точно стать особенной.

Более того: жертва умеет вести себя таким образом, который позволяет другим людям и самим чувствовать себя избранными и особенными. Она много слушает. Много замечает. Дает поддержку. Не требует для себя места и времени, позволяя партнеру вести себя так, как ему самому этого хочется. Такое нарциссическое раздувание заставляет другого человека выбирать ее общество взамен остальных и питает саму жертву ощущением своей избранности.

Жертва не до конца понимает, что именно она делает и зачем. Она как бы замирает в присутствии другого человека, по умолчанию отдавая ему больше пространства, чем оставляет себе. Такова ее глубинная защита от отвержения: застыть, не проявляться, сделать все, чтобы понравиться другому человеку и не испытать боли. Ее мимикрия требует от нее много сил, но так как их трата привычна, то этот отток остается незамеченным.

Гульнара очень устает от встреч с дружеской компанией мужа. Ей важно быть своей в этой компании, важно, чтобы мужу не было за нее стыдно, но больше всего ее утомляет необходимость с каждым построить особые, исключительные отношения. Это в принципе требует много сил, а когда этих людей много – она истощается. Это происходит как бы не специально, но в течение вечера она обнаруживает себя то восторженно выслушивающей политические высказывания, то утирающей слезы, то прислуживающей на кухне. Во всех этих контактах она теряет свою личность, становясь тем, кем ее хотят видеть. Муж, кстати, этим недоволен и удивлен, говоря, что на этих встречах она совсем другая. Конечно, другая – наедине с мужем она подстраивается под него, и ему не нравится, что он теряет собственное отражение. Сама Гульнара чувствует тяжесть и отчаяние: быть «собой» (то есть привычной мужу маской), как того хочет муж, у нее в присутствии других людей не получается, а сохранять свою устойчивую идентичность она не может, потому что ее не существует. Сами же друзья мужа относятся к ней хорошо, но держатся несколько вдалеке, испытывая странное ощущение неестественности и обмана.

Претензия на особые отношения также проявляется в особых ритуалах взаимодействия, особой роли, особом ресурсе, который может дать нарциссическая жертва. С помощью нарушения своих и чужих границ она может создавать основания для благодарности, которая привязывает к ней другого человека и позволяет ей чувствовать себя на особом положении. Противостоять этому трудно. Все, что жертва делает, выглядит жестом доброй воли и проявлением искреннего интереса, от которого совсем не хочется отказываться.

В терапевтических группах обычно есть участник, который приходит на встречи раньше всех. За этим могут стоять разные потребности: власти, контроля, внимания терапевта. Карина – одна из таких участниц. Она приходит на встречи минут за десять до того, как начинают собираться остальные участники, и это время нашего легкого трепа – о фильмах или книгах, о погоде, о туфлях. В Карине всегда много энергии, она всегда внимательна, всегда щедра на поддержку и обратную связь. Это как съесть что-то вкусное: очень приятно. Ее теплая и внимательная компания расслабляет, и я жду ее приходов, но одновременно это создает трудности в групповом процессе: Карина как будто становится для меня чуть более важна, чем остальные, я придаю ее комментариям чуть больше веса, чувствую, что готова нарушать регламент ради нее. Это губительно и для ее терапии, и для работы остальных членов группы. Мне приходится сделать трудный шаг назад и при сохранении всего тепла, которое у меня к ней есть, научить себя не воспринимать ее как свой ресурс. Я знаю, что с другими важными для нее людьми (в том числе с прежними терапевтами) она склонна строить именно такие отношения, которые впоследствии будут изнашивать ее и разрушать. На самом деле она не нуждается во мне как в друге, но бессознательно уверена, что если у нее не будет со мной особых отношений, то я ее отвергну и ее надежды на помощь не оправдаются.

Для Киры границы оказываются нарушенными в отношениях с массажистом, маникюршей, доктором, к которому она обращается за консультациями. Она не способна сохранить отношения «специалист – клиент», ей этого недостаточно. Ей нужно, чтобы ее выделяли и ждали. Поэтому она переплачивает, услужлива, не высказывает претензий, преувеличенно высказывает благодарность. Ее и выделяют, и начинают в ней нуждаться, рассказывая свои личные истории и обращаясь за советом и поддержкой, но для Киры такое развитие уже в тягость. Ей не хочется никакой настоящей близости, она тратит все ресурсы на первый этап отношений и не выдерживает их развития. Ее идеальная мечта – чтобы все эти люди любили ее безусловной любовью и не требовали за это больше, чем она может дать. То есть она должна стать для них очень важна на тот час, который они проводят вместе, без претензий на продолжение.

Особые отношения – страховка жертвы от чувства отверженности, хотя в реальности отвержение – часть повседневной жизни. Мы отвергаем какие-то потребности других людей, какие-то их чувства, которых не выдерживаем, планы, особенности характера. Точно так же поступают и с нами. Это нормально – не принимать другого человека безусловно, и нормально, когда другой не принимает нас. Способность выдержать отвержение и не разрушиться может дать более здоровое восприятие отношений, чем попытка построить контакт, в котором отвержения не существует.

Специфическое «отвержение отвержения» внутри отношений сдерживает обоих партнеров и является серьезным ограничителем. Так как видеть его жертва готова в любых проявлениях, сдерживать приходится практически все. Гнев – поскольку злиться на жертву означает для нее отвержение. Потребность в одиночестве – по той же причине. Потребность в других людях, усталость, интерес к чему-то новому, мнения, которые не соответствуют ее представлениям о мире. Партнер нарциссической жертвы, не желая становиться заложником ее обиды и своей вины, вынужден либо в очень серьезной степени менять свою жизнь, либо развивать нарциссичность в качестве защитного средства.

В здоровых отношениях невозможность получить от партнера именно то, что нам необходимо, не приводит к разрушению.

Существует много способов справиться с отвержением: потребность можно отложить или снизить ее интенсивность до уровня того, что сейчас может дать нам партнер, можно позаботиться о себе самостоятельно, можно получить нужное из другого источника, можно отказаться от потребности путем горевания и адаптации. Это важно: наш партнер – не источник безусловного удовлетворения. Невозможность отвержения в отношениях делает невозможным и принятие: тот, у кого подавлена внутренняя жизнь, не способен на полноценную реализацию всех своих импульсов, а не только выборочных. Человек с подавленной энергией отвержения (или агрессией) ощущает себя пустым и потерявшим интерес. Он может лишь притворяться, изображая поддержку, но так как эта поддержка не подпитывается настоящими импульсами, то она не принесет жертве удовлетворения. Ей нужна не игра, а настоящие чувства и импульсы, но они либо возможны во всей своей полноте – либо невозможны вообще.

Жертва своими требованиями ювелирно повторяет собственную ситуацию, когда она не могла быть собой, а была интересна только некоторыми своими проявлениями, только той ролью или функцией, которую она выполняла. Так бывает всегда – мы делаем с другими то, что другие делали с нами. Человек, которого били, использует разные виды насилия, тот, кого оставляли голодным, не может напитать других. Жертва со своей травмой травмирует известным ей способом: требуя от партнера не быть собой, не принимая его, она наносит или усугубляет нарциссическую травму и включает механизмы защиты, от которых на самом деле и бежит.

Поэтому снижение значимости другого и развитие поведенческого репертуара в том, как именно поступать со своими желаниями, оздоравливает обоих партнеров и отношения в целом. Научиться справляться со своими желаниями непросто, и часто этот процесс начинается с горевания.

Освобождающее горе

Переживание потери при всей своей мучительности освобождает от неактуальных планов и надежд и позволяет человеку выбирать для себя ту жизнь, которая действительно может состояться. В отношении потребностей этот процесс может быть прожит как горевание о своей детской жизни, которая нормальной не была и уже не будет. То, что случилось, необратимо. Именно надежда на то, что все можно изменить, заставляет жертву приносить детские желания и претензии в актуальные отношения. Пусть родители меня не принимали – но ты-то должен, если папа отсутствовал – то ты всегда будь рядом, если обо мне никто не заботился – то сейчас я не должна сама заботиться о себе, поскольку ты имеешь возможность остановить мою боль и взять на себя задачу опеки над уязвимым ребенком. Другой человек в принципе не может выполнить эти требования. Даже если будет очень стараться, даже если будет готов ради мира и спокойствия жертвы замереть и стать тем, кого она хочет видеть, у него не получится. Не только потому, что он живой человек и такие отношения двух взрослых неадекватны. У него не получится потому, что жертва не останется удовлетворенной: та часть ее потребностей, которая относится к травме, ощущается ею как вечный голод, который невозможно заглушить полностью.

Неудовлетворяемость потребности – это не признак недостаточных стараний партнера, а указание на ее травматическую природу.

С такими потребностями нужно прощаться и учиться жить дальше без них. Учиться жить с тем, что маме я никогда не буду интересна как отдельная личность, а не как источник ресурсов. Что папа никогда не будет принадлежать только моей семье. Что старший обожаемый брат все равно уйдет, оставив меня разбираться с пьющими родителями. И что никто, никогда и никаким образом не сумеет мне дать того, что я не получила (или не получил) в детстве, поскольку детство давно закончилось и все уже произошло.

Технически процесс горевания требует чувствительности и времени. Чтобы войти в это состояние и «выйти с другой стороны», нужно его чувствовать. Это самое сложное: время само по себе не лечит, если мы при этом отстраняемся от своих переживаний и просто ждем, когда все пройдет. Чувство нужно прожить. Плакать, если грустно, кричать, если приходит гнев. Отстраняться от людей, если нам не хочется никого видеть. Сидеть в прострации и депрессии, если боль настолько сильная, что ни на что другое не остается сил. Стонать от боли. Краснеть от стыда.

Таковы законы любого переживания: прожитое становится опытом, непрожитое – травмой. Именно с этими травмами, о которых мы подробнее поговорим в последней главе, жертве и приходится иметь дело на пути к своему выздоровлению. Возвращая себе непрожитую в детстве боль, гнев, страх, жертва постепенно обретает устойчивость к тому, что для нее уже невозможно, и может обратиться к тому, что в ее жизни реально может произойти.

Катя, которая приходит на терапию с частым для нарциссических жертв запросом «сделайте так, чтобы он», горевать не хочет. Я ее понимаю: в ее прошлом столько потерь, что боль должна быть ошеломляющей. Заботливая и принимающая бабушка необъяснимо пропала из ее жизни, когда Кате было три года, позже выяснилось, что мать Кати запретила своей свекрови встречи с внучкой из-за каких-то разногласий и семья переехала в другой город, не сообщив о своем месте жительства. Отец, героиновый наркоман, умер чуть ли не на глазах у девочки от передозировки, когда ей было около восьми. Мать продала дочь и ее девственность за неплохие деньги и еще несколько лет способствовала ее отношениям с взрослыми мужчинами, которые Катя воспринимала как любовь и заботу, а мама получала средства к существованию. Собака утонула. Кот убежал.

Катя с таким опытом и сама нарциссична, еще как, но в текущих отношениях у нее другие сложности: она встретила мужчину, от которого эпизодически способна получать заботу. Когда эти моменты проходят – она разрушается. Катя говорит, что это похоже на медленную пытку: сначала дать ей то, что так необходимо, а потом забрать это. Она вспоминает эпизод из «Каштанки», когда голодной собаке давали проглотить кусочек мяса, а затем на веревочке вытаскивали его обратно. Это мука, изощренный садизм, как воспринимает его Катя. Мужчина в ее глазах выглядит психопатом, от которого она не может избавиться и рядом с которым чувствует себя медленно умирающей. Сделайте так, чтобы он прекратил или отпустил меня, просит Катя. Других вариантов она не видит.

Самое трудное для нее (как и для всех) – это начать понимать, что дело в ее голоде, который сводит ее с ума и не может быть удовлетворен. Она может не испытывать такого голода с холодными и отстраненными мужчинами, сама отстраняясь от своих потребностей. Но если в отношениях возникает теплота – начинается и мука. Это возвращает ее к воспоминаниям об украденной бабушке, отце, который любил дочь, но больше любил наркотики, напоминает о погибших и потерявшихся животных, даже о мужчинах, которые были с ней в юности, а потом ушли. Это невероятная боль, и я плачу вместе с ней, когда у нее получается к этой боли прикоснуться. Но теперь, когда она знает, из-за чего эти слезы, ее зависимость от мужчины снижается. Теперь эти отношения даже вполне могут выступать ресурсом.

Конечно, ей становится хуже, чем до терапии: глубоко спрятанная боль становится актуальной, повседневной, и это совсем не то, на что она рассчитывала, обращаясь за помощью. Но это необходимый процесс: не потому, что я так решила, а потому, что в ней это есть и это нужно проживать, постепенно освобождая место для новых чувств. Катя плачет месяц, два, три. Потом появляется гнев. Потом депрессия, которая отличается от первой стадии острой боли: Катя теперь не протестует, а грустит и чувствует подавленность. А потом она вдруг обнаруживает, что способна знать о себе все это и жить дальше.

Ее голод не пропадает совсем: она всегда чувствует, что ей нужно больше, чем ей могут дать, но теперь она способна с этим справляться. Это как старый шрам, который иногда чешется и всегда ощутим. Проходит и ее ощущение пытки: она замечает, что партнер не собирается отнимать у нее поддержку, но вполне может быть агрессивен и истощен ее требовательной агрессивностью. Они все равно расстаются, но не потому, что он маньяк и психопат, а потому, что у них теперь разные потребности. Научившись жить со своими потерями, Катя теперь стремится не только к отношениям: ей становятся интересны карьера, профессиональное развитие, путешествия. Это хорошее расставание, которое станет опорой для них обоих в том, что каждый из них может быть взрослым и может выбирать тот путь, который хочется пройти именно ему. Прожив очень трудный год в терапии, Катя наконец чувствует облегчение – в прежнюю внутреннюю ситуацию она больше не вернется.

Сила других

Переживание потери ослабляет зависимость. Партнер из сверхзначимой фигуры (проекции травмирующего родителя) становится реальным человеком, от которого можно получить не все и не всегда. Принятие этих ограничений дает свободу – теперь мы можем обращаться за помощью не к одному человеку, а ко всему миру, в котором кто-то наверняка готов откликнуться.

В жизни это выглядит так: если ты сейчас не можешь или не хочешь удовлетворять мои потребности, то я могу попросить об этом кого-то другого. Это здоровый вариант, который предполагает соблюдение границ, при том что потребность все же удовлетворяется. Если ты сейчас не хочешь со мной разговаривать – я могу поговорить с мамой или подругой. Если не хочешь гулять – аналогично. Если ты не поддерживаешь меня в занятиях спортом, то я могу обратиться за этой поддержкой в социальные сети, в спортзал, к диетологу или тренеру, избавляя тебя от необходимости поддерживать меня во всем и всегда.

В нездоровых отношениях такое невозможно, потому что жертве кажется, что никто, кроме партнера, не способен эти потребности удовлетворить. Это следствие обесценивания – раздувания, когда один из источников удовлетворения воспринимается преувеличенно значимо, при том что остальные обесцениваются. Мне теперь как будто необходимо поговорить именно с тобой, а не с кем-то другим, который так же способен был бы меня выслушать.

Но сама потребность первичнее, чем объект, который может ее удовлетворить. Это как с голодом: прежде всего важно наличие еды, и лишь затем – какая именно это еда. Конечно, разборчивость важна, она позволяет поднимать качество жизни, но обедать только свежим манго – это не разборчивость, а ограниченность. Важно научиться получать питание из других источников тогда, когда ближайший (или самый значимый) недоступен.

Юля ждет принятия от мамы, которая умерла. Это уже прогресс: раньше она ждала принятия от мужа, требуя от него безоговорочной поддержки и не-отвержения, которого ждут и требуют большинство нарциссических жертв. Но получить принятие умершего человека невозможно. Даже если бы мама была жива, это все равно было бы невозможно, потому что Юле требуется принятие ребенка взрослым тогда, когда она сама уже взрослая. Юля с этой потребностью обращается к магии – всевозможные медитации, тренинги принятия, околомагические практики, нацеленные на внутренний разговор с умершим человеком. Это приносит облегчение, но не решает проблему, поскольку магии не существует, детство прошло, а мамы нет. Выход для Юли не в том, чтобы придумывать принятие там, где его не было, а в том, чтобы научиться принимать его там, где оно существует, и в тех объемах, которые ей могут дать реальные люди. Когда Юля начинает подозревать, что самое большое ее желание никогда не исполнится, она может постепенно начинать об этом горевать и одновременно учиться удовлетворяться тем, что есть. Она начинает замечать принятие терапевта и радоваться ему, пусть в нем и существуют ограничения. Точно так же она видит принятие мужа, то, как он выдерживает ее срывы, то, что он не требует от нее заниматься домом, то, как он поддерживает Юлю в профессиональном развитии. Эти процессы меньше, чем тот, желаемый, но они реальны – и Юля постепенно начинает чувствовать себя лучше.

У Алексея родители живы, но недоступны эмоционально. Для него сверхзначимой фигурой становится жена. Он чувствует себя уверенным, когда она в него верит, может быть свободным, когда она его отпускает и поддерживает. Без ее позитивной обратной связи он не может опираться на себя и ищет (или агрессивно требует) от жены нужного поведения. Такие требования утомляют и ограничивают его партнершу, которая хотела бы (и имеет право) на то, чтобы жить не только ради него. Когда Алексей приходит в терапевтическую группу, больше всего он хочет научиться сделать так, чтобы жена давала ему больше. Вместо этого группа предлагает ему свою поддержку, и это на первых порах трудно для него – говорить с другими людьми и слушать других, он чувствует это как предательство по отношению к жене. Когда у него появляются новые возможности размешать свои желания не только в отношениях с женой – всем становится легче: Леше, который понимает богатство и наполненность мира, его жене, которая чувствует облегчение и свободу, и группе, которую Леша теперь не обесценивает и не вызывает этим раздражения.

Процесс поиска других людей и объектов для удовлетворения потребности обычно связан и со снижением требовательности. Ресурсы, которые могут дать другие, неидеальны. Муж писательницы может и не быть ее главным поклонником, но вполне может уважать ее труд и гордиться успехами. Женщине может нравиться ее мужчина вне зависимости от того, что он набрал несколько килограммов, и она может дать ему это принятие вместо мотивации на то, чтобы он был на диете или занимался спортом. Дети могут искренне любить свою мать, но не быть готовыми к обслуживанию всех ее желаний.

У реальных людей и реальных отношений есть ограничения. Это и уровень энергии другого человека, и его собственные потребности и интересы, и его способности к тому, чего от него ждут. Принимая эти ограничения, жертва получает возможность освобождаться от нарциссических требований к другим и получать больше меньшими ресурсами.

Алина хочет восхищения и тратит на это столько сил, что часто чувствует себя разбитой и ни на что не способной. Эта потребность обращена к ее семье: маме, бабушке и сыну. Она решает их проблемы, ходит разбираться с одноклассниками, организует сложный переезд бабушки из другой страны, является опорой и поддержкой мамы. Когда ее семья говорит, что Алина замечательная и что без нее они бы не справились, она чувствует мимолетную гордость, которая быстро сменяется усталостью. На деле семья ее уважает и без этих подвигов. Они советуются с ней по важным вопросам (а Алине хочется, чтобы по всем), часто находят для нее место и время, по большому счету держат в курсе происходящего. Увидеть это Алине трудно, поскольку этот ресурс не выпуклый, не грандиозный. Снизив свои требования и научившись его принимать, она будет способна реализовывать свою энергию в чем-то еще, кроме завоевания и так завоеванных людей.

Контейнирование чувств

Еще один способ справиться с собственными желаниями – позаботиться о себе самостоятельно. Самому себя развлечь, самому себя утешить. При всей доступности этого способа он – один из самых трудновыполнимых, и не только потому, что делать что-то для себя кажется несправедливым человеку, который жертвует собой в отношениях в ожидании благодарности. Трудности здесь более тонкие.

Для навыка эмоциональной заботы о себе требуется особое умение, которое называется «контейнирование». Это внутренний процесс нахождения у чувства границ, когда это чувство словно бы помещается в контейнер, в котором может размещаться безопасно для себя и окружающих. Это специфический бункер для эмоций – когда, не теряя возможности чувствовать, человек все же способен свое чувство ограничить до безопасного для него в актуальный момент уровня. По большому счету это возможность в момент аффекта услышать какие-то еще переживания, которые и создадут границы у расползающейся эмоции: не только страх, но и гнев, не только боль, но и облегчение, не только тревогу, но и интерес.

Контейнирование чувств – важная часть работы терапевта, задача, которая изначально принадлежит родителям ребенка. Маленький человек не справляется со своими переживаниями, поскольку не владеет для этого достаточными навыками. Контейнируя его переживания, выдерживая их, показывая, как к ним можно относиться, называя их по имени, утешая и успокаивая малыша, родители создают у него психологические навыки необходимой эмоциональной регуляции.

Если родители выполнили свою работу хорошо, то в дальнейшем человек сам может контейнировать свои знакомые и новые чувства.

Если нет – то чувства (особенно травматические, шоковые, которые и лежат в основе всех описанных нарушений) расползаются, не имея границ, захватывают личность человека и разрушают его самого и его окружение.

Навыки контейнирования особенно важны при возникновении сильных и сложных чувств: тревоги, стыда, гнева. Тревога, помещенная в контейнер, превращается в беспокойство, которое вполне можно выдержать без увеличения контроля. Тревога же, с которой не получается совладать, питает контроль, превращается в агрессию на объект тревоги, может спровоцировать развитие тревожных расстройств по типу панических атак или обсессивно-компульсивных проявлений. Контроль здесь – следствие расплывшейся, слишком сильной тревоги: если свою тревогу я контролировать не могу, то я буду контролировать тебя для того, чтобы ты этой тревоги не вызывал. Это причина созависимых отношений (к которым в какой-то степени относятся и нарциссические): то, что делает другой, вызывает у меня тревогу, с которой я не справляюсь. Поэтому мне спокойно только тогда, когда этот другой находится поблизости и ничего не делает – спит, переживает депрессию и подавленность, находится в наркотическом или алкогольном опьянении. Бессознательно созависимый поддерживает такие проявления и не поддерживает свободу партнера, поскольку тогда снова будет вынужден столкнуться с собственными трудными чувствами.

«Когда все вместе, то и сердце на месте», – говорила мама Любы, которая выросла с отцом-алкоголиком и теперь живет с алкоголиком-мужем. У самой Любы такое же требование к своей семье: все должны быть дома и по возможности ничего не делать, то есть делать только то, что Люба может переносить без тревоги. Сын учится, дочь играет, муж работает или смотрит телевизор. В этой семье ощутимая атмосфера скуки и безрадостности – не потому, что происходит что-то плохое, а потому, что в ней вообще ничего не происходит. Люба говорит, что вот у нее теперь есть наконец свой дом, семья, работа и можно расслабиться. Ее муж говорит, что вот у них есть дом, семья, работа – и что дальше? Любу эти вопросы тревожат до паники, она ожидает перемен, которые угрожают разрушить ее спокойный мир. То, что эти перемены могут принести в ее жизнь намного больше развития и радости, чем у нее есть сейчас, для нее не аргумент.

Контейнировать тревогу самостоятельно – значит утешать и успокаивать себя, верить в другого человека и его способность о себе позаботиться, чувствовать в себе интерес к миру и к себе. Тревогу мы можем снизить прямыми коммуникациями, например, спросив другого человека о том, что происходит, можем занять себя чем-то в то время, когда наш партнер занят чем-то вдалеке от нас и не поддерживает постоянную связь. В приступе тревоги мы можем обратиться к специальным техникам расслабления или просто заняться тем, чем нам нравится, или поговорить с кем-то, или дать себе возможность почувствовать себя нужными и значимыми.

Если мы умеем справляться со своей тревогой самостоятельно, то нам нет нужды контролировать другого и строить особые, созависимые отношения.

Стыд также трудно контейнировать. Чувство это сложное, токсичное, и потому оно часто становится объектом для манипуляций: для того чтобы избавиться от стыда, мы можем пойти на очень многое. В русской традиции стыд повсеместно используется в воспитании, когда родитель, вместо того чтобы помочь ребенку пережить разрушающее его переживание, усиливает стыд, чтобы получить желаемое поведение. Сконтейнированный стыд превращается в готовность измениться или потребность извиниться, стыд без границ – в самоуничтожение, ненависть к себе и к другим, в необходимость спроецировать его на других и остаться в ощущении своей невиновности.

Здоровый стыд (как и любое другое чувство) должен быть чувствительным, но выносимым. Токсичный стыд должен быть либо оправдан, либо спроецирован. Вне зависимости от тяжести проступка тот, кто не умеет контейнировать свой стыд, нуждается в избавлении от него. Детские паттерны «он первый начал» (оправдание) и «это не я» (проекция) становятся взрослыми «это все из-за тебя» и «ты сама виновата». Правда, иногда детские стереотипы могут сохраняться в неизменном виде.

Юля часто злится на своего инфантильного отца: с ним невозможно поговорить без того, чтобы он не ушел в детское поведение. Поговорить с ним Юля хочет о многом: о своем прошлом, за которое она его винит, о своем настоящем, в котором она продолжает тратить много времени на то, чтобы помогать матери вытаскивать его из болезней или неприятностей. Юля хочет извинений, благодарности, ждет облегчения, но то, чего она от него требует, сталкивается с его полной неспособностью выдерживать даже намек на стыд. Когда она обвиняет его в том, что в ее детстве он о ней не заботился, он говорит, что во всем виновата Юлина мать, которая все время требовала от него денег, и потому он либо работал, либо пил. Когда она упрекает его в том, что он так и не стал самостоятельным и усложняет жизнь всем вокруг – он может плакать (обычно это разговор с пьяным отцом, трезвый он просто не отвечает на ее вопросы и на контакт не идет) и вспоминать собственное тяжелое детство. Когда она требует у него объяснений или извинений за конкретные недавние проступки, например за пьяный ор у нее под окнами среди ночи («Юлька, сука, отца родного не пускаешь!»), – он заявляет, что такого не было. Юля продолжает раниться о его неуязвимость в ощущении своей невиновности, но попыток пока не оставляет.

Инфантильность того, кто все же позволил себе в какой-то степени повзрослеть, превращается в манипуляции. Оправдание становится искажением реальности, проекция – тонким способом насилия, в котором партнер чувствует себя виновным во всем, что происходит. Часто именно этот процесс приводит нарциссическую жертву в кабинет терапевта, являясь верхушкой айсберга нарциссических отношений, и часто именно такой способ совладать со своим собственным стыдом использует и сама жертва, точно так же не имея достаточных навыков контейнирования в этом процессе.

Накануне Фарида и Саша поссорились. Саше домой идти не хотелось, и он задержался на работе, потом встретился с друзьями и вернулся намного позже, чем обычно. Так как Саша стыда не выносит, он внутренне считал все это время, что звонить и успокаивать Фариду не должен (хотя трубку взять при ее звонке был готов и рассказать, где он и с кем он, тоже), поскольку они находятся в ссоре и после того, что она ему вчера наговорила, он имеет право на месть. Фарида в свою очередь, также не выносящая стыда, в течение дня ждала его, чтобы продолжить разборки, так как у нее появилось много новых аргументов. Задержку Саши она восприняла как легальный повод снова напасть на него с порога (характерно, что за все это время она ему не звонила, не писала и ни о чем не спрашивала, сама ничем увлекательным не занималась, давая своей злости и тревоге расти). Начинается второй акт, в котором каждый обвиняет друг друга и никто со своими чувствами не справляется. Победит тот, кто лучше выдерживает напряжение и первый пойдет мириться через несколько дней, – обычно это Фарида, поэтому она считает Сашу в этих отношениях нарциссом, а себя жертвой.

Контейнировать стыд – значит уметь извиняться. Не за все сразу, не за глобальные факты своего существования, а за конкретное поведение. «Прости, что я такая» – это не извинение, а упрек и саморазрушение. «Прости, что я вчера накричала на тебя, ты не заслужил таких слов» – вот это уже извинение, после которого становится возможным прощение и облегчение. В токсичном стыде, который выглядит как убежденность в том, что со мной глобально что-то не так, конкретное извинение очерчивает границы и помогает увидеть, что другой человек если и отвергает нас, то не полностью, а если полностью, так есть и другие люди. Извиняться – значит прикасаться к стыду, но делать его выносимым.

Это же относится к изменениям: если я чувствую стыд и способен его выдерживать, то я могу осознавать и то конкретное поведение, которое мне самому не нравится и которое я хотел бы изменить. Найти конкретный источник бывает трудно, но это всегда приносит облегчение. Поиск такого источника может выглядеть как перебирание карт: вспоминая произошедшее и находясь в контакте со стыдом, мы можем почувствовать, что при каких-то воспоминаниях нам не стыдно, а на каких-то это переживание усиливается.

Изменить свое поведение возможно, изменить себя глобально и стать абсолютно другим человеком – нет. Выдерживание, а не избегание стыда парадоксальным образом помогает и процессу принятия.

Контейнирование гнева предполагает заботу о среде. Гнев, которого человек не выдерживает, превращается в разрушительные действия против других или против себя либо подавляется и соматизируется. В воспитании детей родители часто боятся их гнева, поскольку злость ребенка на мать или отца заставляют их сомневаться в себе и чувствовать себя плохими родителями. Агрессия к тому же социально неодобряема, и ребенок получает послания не только о том, что на маму кричать нельзя, но и что он вообще в любых местах и даже наедине с собой не должен злиться. Гнев остается ретрофлексировать, подавлять или размещать аффективно.

Гнев – энергоемкое чувство. Если его энергия не находит здорового выхода, то он с силой обрушивается на самого носителя и вызывает самые разные трудности. Зажатая в теле злость превращается в рак, язву, вызывает проблемы с зубами, провоцирует мышечные боли. Ретрофлексированные (то есть обернутые против себя) агрессивные чувства толкают человека на саморазрушительное поведение или зависимости, с помощью которых от такого положения дел можно убежать.

Зависимости помогают и при простом подавлении гнева. Человек, который не слышит своей злости, часто оказывается в отношениях подавления, поскольку не способен защититься и установить адекватные границы. Состояние алкогольного или наркотического опьянения позволяет ему разместить в таких отношениях то, что иначе разместить не получается. Гнев требует действий, требует реакций, которые для человека с запрещенной злостью нелегальны, и в моменты опьянения эти действия освобождаются.

Нарциссический или инфантильный вариант гнева – это размещать свои агрессивные чувства без учета контекста, не думая о последствиях. Это приводит к серьезным разрушениям среды: сломанные вещи, разбитая мебель, и часто – разрушенный объект гнева, на который вылилась инфантильная ярость.

Для Яши, мать которого всю жизнь запрещала ему злиться, теперь право проявлять гнев – базовая свобода в отношениях. Когда кто-то делает ему замечания, он воспринимает их как ограничения и считает безосновательными. Когда его девушка просит не кричать на нее или не грубить – тоже. Яша злится инфантильно: разбрасывает и ломает вещи, не выбирает выражений, может неадекватно и внезапно отомстить за что-то, что ему не понравилось. Говорит он при этом что-то вроде «моя мать меня ограничивала, и поэтому теперь я никому себя ограничивать не дам». Его девушка, которую он выставляет подавляющей доминанткой, боится предъявлять ему самые маленькие претензии, поскольку тогда Яша ее разрушает. После таких ссор им обоим приходится долго восстанавливать близость, в которой все равно остаются страх и невозможность проявляться полноценно.

Яну качает от полного сдерживания к полной несдержанности. Большую часть времени она не злится, понимает и прощает своего партнера, но когда ресурсы для сдерживания заканчиваются – начинается ад. Обычный сценарий для Яны – это напиться, высказать партнеру все, что она успела о нем передумать за месяцы соглашательства, попробовать подраться, уйти из дома и осуществить какую-либо месть типа порчи машины. Она как будто становится другим человеком в эти минуты, она чувствует себя бесстрашной и неуязвимой. Потом воздействие алкоголя и злость заканчиваются, и Яна возвращается к разрушенным отношениям и разрушенному партнеру – снова тихая и услужливая в попытке извиниться и вернуть отношения в мирное русло. Партнер, кстати, требует от нее избегать алкоголя, и она, внешне с ним соглашаясь, снова начинает накопление гнева и подготовку к будущему взрыву.

Гнев испытывают все, и возможность проявлять агрессию в отношениях – действительно один из факторов здоровых отношений, но контейнированный гнев учитывает контекст. Это и среда, в которой мы живем, и наше собственное внутреннее состояние, и состояние и особенности партнера, и наши планы на жизнь. Нам могут быть дороги вещи, которые попались в наши руки в приступе гнева. И нам может быть дорог человек, который этот приступ гнева вызвал. Если мы не ждем от партнера родительской помощи в гневе и ищем его границы самостоятельно, то тогда у нас появляется возможность проявить гнев таким образом, чтобы все, что нам дорого, осталось в безопасности.

Гнев – активная энергия, он требует действий и поступков. Понимая его границы, мы можем осознанно выбрать именно тот способ, который подходит нам лучше всего.

Света выбрала непростого партнера, но с контейнированием гнева она справляется. Когда она чувствует, что хочет что-то сломать, она бьет посуду, которая ей разонравилась. Когда ей хочется кричать – она либо делает это в уединенном месте (кстати, всегда предупреждая об этом партнера: мол, я сейчас буду на тебя кричать, потому что я злюсь, но ты мне дорог и именно поэтому мне важно, чтобы ты меня услышал), либо подбирает такие слова, через которые ее злость может выражаться и без повышения голоса. Однажды она сказала мужу, что она в таком бешенстве, что готова его ударить, и это тоже ей помогло – заявить о потребности оказалось так же действенно, как и сделать это в реальности. Света понимает, что ее злость существует не просто так и ей очень важно что-то донести до своего партнера, обозначить границы или попросить чего-то очень важного. Когда она способна осознавать причины злости, она способна позаботиться и о среде.

Контейнирование гнева – многосоставной навык. Он включает в себя осознание причины злости и потребности, которую содержит гнев, выбор объекта, на который гнев может быть направлен, и выбор способа действия, который в данный момент будет приемлемым. Гнев можно отложить до более удачного момента, когда, например, другой вызывает у нас злость и обиду публично и мы не хотим ставить себя и других в неловкое положение неуместным выяснением отношений. Гнев можно смягчить и выбрать слова вместо действий. Свою боль и ярость можно разделить с другим человеком, к которому все произошедшее не имеет непосредственного отношения, и рассказать ему (подруге, сестре, терапевту) о том, что происходит внутри.

Реальность берет свое

Жертва в нарциссических отношениях, с одной стороны, стремится вернуться в реальность и освободиться от тех искажений, в которые ее погружает нарциссический партнер, но с другой стороны, она стремится вернуться в особую реальность, наполненную особыми отношениями и особыми ресурсами. Объективная реальность ее не интересует. Война между нарциссом и его жертвой за то, чья реальность реальнее, бессмысленна, поскольку оба находятся в иллюзиях своих травм и травматических потребностей.

Но реальности свойственно проявляться вне зависимости от тех сил, которые человек тратит на ее избегание. Несовершенный, несправедливый и довольно ограниченный мир все равно просачивается за баррикады иллюзий, жизнь все равно случается.

Способность смотреть на вещи прямо и выдерживать то, что происходит, – базовый навык психического здоровья взрослого человека.

В отношениях носитель реальности прежде всего партнер. Он несовершенен, несправедлив, ограничен в ресурсах, не готов меняться, слишком много или слишком мало чувствует. Жертва испытывает к нему нарциссические чувства: с одной стороны, он должен быть идеальным – для того чтобы ее жизнь наконец стала идеальной, а с другой стороны, он, как носитель ответственности за происходящее, должен быть агрессивным демоном, рядом с которым у жертвы нет шансов на нормальную жизнь.

Поэтому нарциссические проявления партнера для жертвы понятнее и выносимее. Здоровый партнер чувствует реальные чувства и руководствуется реальными потребностями. Для жертвы, которая мучается страхом отвержения, выносить это трудно. Реальные чувства ее ранят, потребности партнера поднимают страх, что он от нее откажется, к близости она не готова. Партнер как носитель реальности ставит перед жертвой все те вопросы, которых она старательно избегает.

Ира рассказывает, что в моменты близости и совместной радости, которых она как будто горячо ждет, всегда происходит что-то странное. Когда они вместе сидят на кухне и пьют вино – все заканчивается ссорой. Когда они целуются в парадной – она ничего не чувствует. Когда он решает покатать ее на мотоцикле – она падает на повороте и ранит ногу, после того как он, проигнорировав ее просьбу, не снижает скорость до достаточного для нее уровня. Ира вполне понимает, что упала она по собственной вине: могла бы приложить силы для того, чтобы удержаться, а приложила их к тому, чтобы упасть. Отношения между Ирой и ее мужем большую часть времени наполнены ее обидой и его виной, и при всей тяжести постоянных ссор Ира начинает понимать, что большую их часть провоцирует сама. Она чувствует сильную боль и страх, когда муж к ней приближается. Эти боль и сложные переживания всплывают из детства, в котором замешаны и требовательная мама, и отсутствующий папа, и тяжелые для семьи времена в те годы, когда Ира была ребенком. Ее приспособление к миру – быть независимой и ни в чем по большому счету не нуждаться – оказывается под угрозой в отношениях, которые ей становятся нужны. Допустить близость – значит признать свою потребность в другом и научиться ею наслаждаться. Муж Ире нужен, она, как и любая жертва, чувствует, что не живет без него, но это такая игра: ей нужно, чтобы он просто был, а не угрожал ей близостью.

Есть определенный набор чувств и ситуаций, которые жертва выдерживает без того, чтобы в ней не откликалась ее собственная глубоко спрятанная боль. В него обычно не входят близость, искренность, понимание себя, эмпатия – все, что ведет к полноценному контакту. Появление контакта похоже на резонирующие друг с другом колокола, когда что-то в другом человеке вызывает у нас отклик. Контакт – это не слияние, когда я чувствую то же, что и ты, и не отвержение, когда я избегаю тебя, чтобы не чувствовать чего-то своего. Реальность другого человека пробуждает нашу собственную реальность, когда чужой гнев может вызвать у нас страх или грустные воспоминания о беззащитности в детстве, а чужая радость вдруг заставляет чувствовать собственную безрадостность.

Набор нарциссических паттернов в отношениях работает как прикрытие: жертва чувствует боль, но не ту боль, гнев, но не тот гнев, страх, но не тот страх, который находился в ней задолго до встречи. Яркость и насыщенность эмоций внутри таких отношений заслоняют собой истинные переживания. То же самое происходит и с миром, с которым жертва строит нарциссические отношения: неудачи или мучительность внутри этих взаимодействий позволяют ей приписывать чувства чему-то вовне и не замечать их существования внутри.

Так может происходить, например, с деньгами. У Веры их всегда не хватает. Она всегда должна ограничивать себя из-за того, что у нее нет достаточно средств на выполнение своих желаний. У Веры есть подруга, Саша, с которой у них примерно одинаковый не слишком высокий уровень дохода. Саша при этом смогла купить квартиру и сделать в ней ремонт, каждое лето выбирается на море и в целом на свою жизнь не жалуется. Вере совсем непонятно, как Саша это делает, хотя Саша много раз рассказывала о том, как именно распоряжается деньгами и как делает их ресурсом. Для Веры же деньги – вечный голод, знакомый ей еще с тех пор, как семья в конце восьмидесятых не могла себе позволить мясо или молоко и родители выматывались на бесконечных работах, не имея возможности накормить детей физически и эмоционально. Деньги Вера зарабатывает с трудом, а тратит бестолково, не позволяя жизни меняться к лучшему. Тут дело не в самих деньгах, а в том, что Вера не умеет «быть сытой» – у нее нет таких навыков, и голод проявляется и в ее отношениях с людьми, и в ее отношениях с едой. Реальность, в которой достаточно ресурсов, не проходит в сознание Веры, где царит эмоциональная нищета. Ее внешняя жизнь – попытка приписать этот голод деньгам и не проживать свою настоящую беду.

Реальность, в отличие от живого человека, активно сопротивляться искажениям нарциссической жертвы не может, но она под эти искажения и не подстраивается. Как бы ни хотелось жертве жить в другом, идеальном мире, с ней все равно могут произойти обычные для всех вещи: неудачи, отказы, потери. Нарциссическое восприятие себя требует, чтобы все это происходило с другими, оно не дает возможности осознавать свою человеческую природу со всеми ее экзистенциальными данностями. Нарциссическая жертва с трудом принимает жизнь такой, какая она есть, и склонна разрушаться при столкновении с ней.

Особенно трудно ей воспринимать собственные поражения и потери. Поражение для нее ужасно, поскольку ставит ее перед неоспоримым фактом ограниченности собственных возможностей. Невозможность получить нужную вещь или нужного человека заставляет ее сосредотачиваться именно на этом, превращается в сверхзначимую идею или любовную зависимость. На завоевание недоступного тратятся силы и ресурсы, этот процесс затягивается, вовлекая в себя все больше жизненных сфер, и в конце концов, если объект вожделения так и остается недоступным, истощенной в этой гонке жертве остается только обесценить его и сосредоточиться на следующем.

На избегание поражения жертва тратит намного больше сил, чем на достижения, поскольку не может вынести собственного бессилия.

При этом бессилие – важное знание о жизни и о себе. Например, в процессе профессиональной подготовки и переподготовки психотерапевтов этому аспекту уделяется много внимания, поскольку терапевт, не умеющий выдерживать своего бессилия, становится жертвой невроза клиента и почти полностью теряет возможность оказывать профессиональную помощь. Это актуально в любой подобной профессии: нарциссические мотивы внутри личности профессионала требуют избегать поражений в его практике, потому что именно это поражение станет для него важнее, чем весь остальной опыт успешной работы. Мотив доказательства своей силы, принесенный в работу, делает пространство между терапевтом и клиентом полем боя за уверенность последнего.

Галя, которая работает психологом, обращается за супервизией (разбором клиентского случая) тогда, когда чувствует, что работа зашла в тупик. Ее клиентка – женщина около семидесяти лет, мучающаяся депрессией и отсутствием смысла жизни, тяжело больная, с суицидальными мыслями. В целом сам факт обращения этой клиентки за помощью говорит о том, что у нее есть мотив и энергия на работу, но работа почему-то не идет. Галя чувствует себя в западне, чувствует, что клиентка отвергает ее предложения об изменении стиля жизни или о том, чтобы включиться в работу волонтерских организаций. Она раздражена, ее клиентка – тоже. Для Гали, мать которой в последние годы жизни находилась в таком же состоянии, это история о том, что она не может спасти важного для себя человека (мать в конце концов не стала сопротивляться раку и умерла) и одновременно не может принять этой невозможности. Принятое же и проявленное бессилие Гали могло бы помочь ее клиентке сконцентрировать собственные силы и двинуться в самостоятельно выбранном направлении при поддержке и присутствии терапевта, а не бездумно его слушаться и разочаровываться в терапии и в жизни. Но пока Галя чувствует свои боль и гнев и не признает ограниченности своих возможностей, с этой клиенткой ей лучше не работать.

Признание своего бессилия в повседневной жизни дает человеку возможность не заниматься бесполезными вещами, а его партнеру – заботиться о себе самостоятельно. Переживание поражения – это именно признание (с грустью, а может, и с облегчением) своего бессилия и возможность заниматься чем-то другим без серьезного влияния на самооценку. Самооценка же нарциссической жертвы хрупка и является высокой только тогда, когда сама жертва успешна.

Такой сверхценной идеей, в которой жертва не признает своего бессилия, может стать и часто становится именно нарциссизм партнера. Это такая точка бессилия, в которой как будто можно что-то сделать, а если нет – то проблема не во мне, а в партнере. Попытки изменить нарциссизм изначально направлены не туда: жертва на самом деле хочет изменить свою собственную жизнь, но усилия направляет не вовнутрь, а вовне. Нарциссическая структура личности партнера не изменится, человек с такой структурой всегда будет стремиться к определенному типу отношений, которые жертва либо поддержит, либо нет. Признание бессилия внутри этой системы позволит жертве сосредоточиться на самой себе, но на деле часто происходит так, что все ее неудачи в попытке изменить или оздоровить партнера приводят не к признанию бессилия, а к обесцениванию и отвержению партнера.

Через такой цикл проходит Полина с несколькими своими партнерами, до того как обращается к психологу. Нарциссическая жертва своей матери, она выбирает партнеров, рядом с которыми у нее есть возможность полноценно разворачивать свой невроз и проигрывать привычные ситуации. Сначала это парень, который любит другую, и Полина несколько лет пытается это изменить, но в конце концов приходит к мысли о том, что он не способен на любовь вообще. Потом это студент-трудоголик, пытающийся заработать на трех работах и не уделяющий Полине внимания, всегда выбирающий работу, а не ее. От него она тоже уходит разочарованная. Потом случаются и алкоголик, и жадина, и тиран, и рядом с каждым из них Полина чувствует что-то непреодолимое, что обязательно нужно сломать, как холодность ее матери, и все попытки заканчиваются неудачей, потому что все эти люди не способны строить нормальные отношения, они больные (по мнению Полины). Затем наконец она встречает явного нарцисса – и остается в этих отношениях уже надолго, так как они более точно повторяют ее детские ситуации и у Полины на них много энергии и трудная, зависимая любовь. Когда она встречается с информацией по нарциссизму – это выглядит спасением, она начинает понимать, что и с таким партнером она может быть уверенной в собственной правоте и не сталкиваться с ограниченностью возможностей. Она, конечно, пытается все изменить. Старается довольно долго, предлагает этому мужчине статьи о нарциссизме, смотрит или слушает лекции в его присутствии. Она даже приводит его в кабинет психолога, который занимает сторону Полины и поддерживает ее в том, что этот мужчина нарцисс и ему нужно меняться. На настоящую терапию Полину приводит то, что ее жизнь от всех этих попыток не меняется. Даже когда партнер слышит ее и старается измениться, ее реакции на него остаются прежними, она склонна винить его в депрессии или в том, что он потерял для нее всю свою привлекательность, поскольку начал ее слушаться. Признание того, что человек рядом с ней должен жить своей полноценной жизнью, а не подавлять себя в угоду ее требованиям (в которых она все равно остается неудовлетворенной), помогает ей наконец задать вопросы самой себе.

Переживание потерь так же осложнено. Нарциссизм предполагает ощущение всемогущества, обратная сторона которого – бессилие – делает каждую потерю личным крахом. Это может быть потеря денег, работы, неосуществимость каких-то планов или потеря близких людей.

Нарциссическая жертва может обесценивать потери, поскольку иначе она разрушается.

Для ее хрупкого существования любая потеря существенна. Когда мы теряем что-то важное – нам необходимы силы на то, чтобы перестроиться и адаптироваться к изменившемуся миру, а сил на это у жертвы нет. На самом деле у нее нет сил адаптироваться даже к небольшим изменениям, и потому она склонна застревать в шоке или отрицании и сталкиваться с серьезными депрессивными проявлениями.

Когда у Раисы умирает кот – это ужасно. В этой потере тяжело все: его долгая болезнь, смерть на руках хозяйки, похороны, которые ей необходимо устроить, для чего ей, почти не выходящей из дома, требуется найти подходящее место и попросить лопату у соседей, с которыми она почти не общается. Потом все становится еще хуже: когда Раиса приходит проведать место захоронения, она обнаруживает, что тело выкопали собаки, ищет его по всему лесу, находит, хоронит, потом история повторяется. Она даже не может найти слов для описания своих чувств и повторяет, что это ужасно. Опереться ей в этой потере не на что, ресурсов у нее нет, брать их извне она не умеет. Она буквально разрушается на глазах. Алкоголичка в ремиссии, она снова начинает пить. Начав восстанавливать социальные контакты – снова их обрывает. Ее горе неадекватно, ее переживание нездорово, но оно вполне соответствует всему ее непростому опыту – потеря кота как будто объединяет и другие личные трагедии: потерю семьи, здоровья, времени. Невозможность найти утешение и испытать покой после смерти кота вполне описывает ее разрушенную жизнь и личность, над которой жестоко надругались.

В реальности у каждого из нас есть серьезные потери. Даже если нам повезло и все члены семьи живы и друзья остаются рядом или уходят безболезненно, с собственным взрослением мы теряем ощущение безопасности, которое дает нам магическое мышление детства, теряем свои мечты о том, кем бы мы должны были стать, какой должна была бы быть наша жизнь. Эти внутренние потери имеют ту же эмоциональную динамику, что и внешние, только чуть сглаженную и растянутую во времени. Внешняя потеря обычно внезапна, внутренняя – постепенна. С течением жизни мы можем терять свою красоту и уверенность, сталкиваться с крушением планов о большой семье, понимать, что времени и сил для того, чтобы кардинально изменить профессию или страну, остается не так много. Мы прощаемся с детскими мечтами быть суперменами, а позже с юношескими фантазиями быть в списке Forbes (или нарциссически возглавлять его).

Это как раз та реальность, которая все равно случается вне зависимости от нашего на то желания. Смириться с внутренними потерями куда сложнее, чем с внешними, поскольку у нас могут оставаться иллюзии и надежды. Мы можем верить, что все еще случится, что мы восстановим собственную невинность и найдем партнера, который обеспечит нам белое платье и вечное счастье. Вместо того чтобы знакомиться с жизнью в том виде, в котором она случается, мы тратим силы на то, чтобы ее избегать.

Внутренние потери и их динамика не так очевидны, как внешние. Сначала они могут выглядеть совсем другим процессом. Агнесса, например, приходит на терапию с запросом о своих страхах в отношении мужчин, которые возникают тогда, когда мужчины проявляют к ней симпатию. Это давняя тревога, которая к моменту терапии уже стала вагинизмом. С одной стороны, Агнесса рассказывает о важности мужчин в своей жизни и о желании отношений и секса, но, с другой стороны, есть тревога и вагинизм, которые серьезно мешают тому, чтобы эти контакты стали для нее приятными и ресурсными. Постепенно она понимает, что для нее желание общения с мужчинами (не только сексуального) означает обязательства. На терапии она осознает детские травмы, полученные в отношениях с отцом, который не совсем адекватно восхищался своей дочерью и дотрагивался до нее тогда и так, когда ей того не хотелось, вспоминает и первого партнера, нарциссично считающего ее тело своей собственностью, заново оценивает отношения с мужчинами, с которыми она была в юности и которым позволяла себя использовать. У Агнессы как будто нет контакта с собственной сексуальностью, со своими взрослыми желаниями секса. Непрожитая потеря своей невинности сохраняет внутри нее маленькую девочку, которая хочет ласки и внимания, но секса не хочет. Возвращаясь в свою непростую юность и прощаясь с наивностью и ожиданием бережной родительской заботы, она получает возможность вырастить в себе новые, более взрослые потребности.

Другая взрослая женщина, Настя, тоже не может отказаться от детских желаний. У нее это желание стать доктором и помогать людям. Дочь врачей, конечно, она чувствует, что в этой профессии сможет быть ближе к родителям и рассчитывать на их поддержку. Они и правда ее поддерживают, вот только медицина Насте не дается. В университете ей скучно и сложно. В ординатуре она всегда на вторых ролях. Полноценной практики не складывается. Настя сначала уходит в декрет, потом во второй, а потом начинает с ужасом думать о том, что третьего ребенка она не хочет так же сильно, как и возвращаться на работу. Ей жалко потраченного времени, страшно столкнуться с непониманием родителей, но особенно страшно начинать что-то еще. Вместо исследования себя ее силы уходят на удержание надежд – может быть, теперь все получится, помогут курсы повышения квалификации или за время декрета в отделении все изменилось… Признав и прожив свою неудачу с медициной, Настя могла бы двинуться дальше, но пока этого не происходит.

Избеганию потерь и поражений, которые заключают в себе необходимость проживания бессилия, может помогать нарциссическое магическое мышление. Такое мышление вообще, а нарциссическое в частности, помогает не прикасаться к тем сторонам реальности, о которых человек ничего не знает либо не хочет знать. В области поражений и потерь магические идеи дают возможность видеть высший смысл в том, что произошло, обещают надежду и дают ощущение контроля.

Это идеи типа «все было не зря», «обидчикам воздастся», «испытания делают нас сильнее», «то, что ушло, было не твоим». За такими мыслями всегда прячется сложный комплекс чувств из стыда, страха и отчаяния. Стимул при этом может быть слабым, ситуация сама по себе может быть похожей на личное поражение весьма отдаленно, но при этом все равно вызывать сильные нарциссические переживания и стимулировать магическое мышление.

Однажды рейс, на котором я должна была улетать из Казани, отменили, следующий отложили из-за погодных условий, еще один сняли из-за поломки самолета и так далее. В общей сложности мы прождали вылета пять суток. Большинство пассажиров, включая меня, были из других городов и не имели возможности вернуться домой. Авиакомпания разместила нас в гостинице и изредка давала информацию, которая постоянно менялась. Мы чувствовали досаду, гнев и усталость.

Так как летели мы в жаркую страну зимой, у большинства из нас не было теплой одежды для долгих прогулок, и мы много общались за обедами и ужинами, так как заняться было особенно нечем. Это была сложная ситуация для многих: отпуска кончались, отели были забронированы, встречи и свидания на другом конце света назначены. В наших беседах было много тревоги, которая смешивалась с магическим мышлением. Например, мусульмане, которые летели на хадж, считали, что таким образом Аллах очищает их перед испытанием и они должны проявлять стойкость и терпимость. Другие пассажиры пользовались позитивным мышлением, рассуждая о бесплатных каникулах в новогодней Казани. А те из моих попутчиков, кому в большей степени, чем другим, был свойственен нарциссизм, мучились стыдом: им казалось, что причина отмены рейса именно в них, что именно они что-то не доделали или что это их личное наказание и они должны что-то сделать или осознать, для того чтобы улететь. Каждый раз, когда мы снова приезжали в аэропорт (а так было трижды, до того как мы действительно отправились) и снова возвращались в гостиницу, они страдали из-за мощного приступа отчаяния и ощущения того, что они снова сделали что-то не так. У них было меньше сил, чем у остальных, они заболевали, но не возвращались домой, так как не могли позволить себе признать поражение, вернуть деньги и изменить планы.

А самый нарциссичный пассажир – стильный молодой парень, который отказывался от предлагаемых гостиничных номеров потому, что они были слишком скромные, и уезжал гостить к кому-то из, по его словам, многочисленных друзей, – сказал в приватной беседе, что его всегда берегут высшие силы и именно поэтому рейс отменяют. Он, насколько я видела, чувствовал себя прекрасно с этой грандиозной идеей. Никто его не разубеждал.

Нарциссическая жертва пользуется нарциссическим магическим мышлением для того, чтобы полностью обвинять себя или полностью оправдывать. Так как она более сохранна, чем сам нарцисс, идеи о своей сверхчеловеческой природе у нее обычно не приживаются, а вот идеи о сверхответственности – да.

Это тоже нарциссизм: считать себя ответственным за все происходящее.

Реальность случается со всеми, и ощущение своей неисправимой уязвимости более адекватно, чем вина за происходящее.

Перфекционизм – еще один способ избегания того, что в реальности может случиться. Основа перфекционизма – социальные страхи: ожидание того, что если человек не будет идеально делать свою работу, то другие будут смеяться над ним или стыдить его. Стремление к идеальности, которое может восприниматься как позитивное и даже необходимое качество и которое в современном мире выглядит чуть ли не обязательным правилом для успешности, по сути, является одним из нарциссических неврозов.

Перфекционизм достаточно тяжело выносить, он выматывает и лишает уверенности в себе. Когда же он исходит извне в виде идеальных требований, такая ситуация превращается в ситуацию повседневного насилия.

В компании, где работает моя клиентка Лена, популярна идея об идеальных результатах, которые недостижимы, но к которым нужно стремиться. Для нарциссической жертвы Лены, не так давно вышедшей из нарциссических отношений, эта компания сначала кажется спасительным тихим местом, где есть возможность развиваться и строить отношения с адекватными людьми. Потом она думает о том, что ее начальник неадекватен. Потом замечает, что все начальники в этой компании говорят об одном и том же. Затем чувствует, что постепенно вновь скатывается из недавно восстановленной самооценки в яму недовольства собой и безвыходного гнева. У нее нет навыков сопротивляться нарциссическим требованиям компании, поскольку нет навыков сопротивляться им внутри самой себя. Она перфекционист, конечно, как и большинство ее коллег. Она перерабатывает, творит, изобретает, предлагает, проявляет инициативу. Ни ей, ни компании этого недостаточно, и Лена каждый день думает об уходе, внутренне продолжая считать, что она просто недостаточно старается. Забавно то, что со временем она начинает видеть, что самые успешные из ее коллег – лентяи, по ее меркам, которые заботятся о своей безопасности и не позволяют себе попасть под очарование идеальных корпоративных образов. Постепенно она тоже сможет стать такой, но пока она снова увязла в нарциссических отношениях.

Перфекционизм нарциссической жертвы обычно распространяется за пределы работы и проявляется в ее повседневных требованиях к тому, какой она должна быть и как она должна себя вести. Ей кажется, что если она будет вести себя правильным образом, то ничего плохого с ней не случится. Реальность, которая случается с ней в виде неудач, потерь, бед и болезней, как будто берется под контроль стараниями жертвы. Ей трудно разграничить вину и ответственность, трудно увидеть грань, за которой ее способности влиять на ситуацию заканчиваются и дальше царит хаос случайности и бессмысленности. Поведение перфекциониста при всей своей неадекватности помогает ей поддерживать себя вдалеке от экзистенциальных данностей реального мира – смерти, бессмысленности, свободы и одиночества.

О таком «перфекционизме под страхом смерти» рассказывает Олег. Его отец покончил с собой, когда мальчику было три года, и мать потом много раз рассказывала о его бестолковой и несчастной жизни, используя произошедшее в качестве мотиватора. Это мотивировало, и еще как: Олег и теперь живет с убежденностью в том, что если он не будет держать себя в руках, то окажется на грани самоубийства. Для него каждое живое чувство и каждая живая потребность сразу выглядят гротескными, угрожающими. Он не пьет, потому что иначе сопьется, не позволяет себе пропустить тренировку, потому что иначе заплывет жиром и заработает диабет, не позволяет себе чувствовать гнев, поскольку тогда оттолкнет от себя всех близких и останется в одиночестве. Олег работает исполнительным директором у нарциссичного собственника, чьи требования совпадают с такой картиной мира. Дымовая завеса идеальности отдаляет его от ужаса, который вызывает смерть, и от его похожести на отца.

Другой мужчина, Святослав, в редкое мгновение искренности со мной и самим собой проговаривается, что не может быть одиноким человек с настоящим «Луи Виттон». Он богат, нарциссичен, критичен и недоверчив в обычном для нарциссизма обесценивании, и он боится смерти и одиночества. Пустота в центре его личности заставляет его сомневаться в том, что он существует. Дорогие и очень дорогие вещи как бы закрепляют его присутствие в жизни: он теперь тот, кто носит брендовые вещи и летает бизнес-классом. Мы видимся редко, у него дорогой англоязычный аналитик, но приезжая на родину он обращается ко мне – и всегда приходит в новой одежде, с дорогими аксессуарами, всегда говорит о глубокой тревоге, которая заставляет его жить на работе и не дает ему заснуть, если что-то идет не так. Его перфекционизм выходит за рамки идеально составленных деловых писем или внешнего вида. Он чувствует физическую тошноту, когда замечает засохший лист на моих растениях или когда наша встреча идет не по его плану. Заложник собственного контроля, он чувствует облегчение только тогда, когда вещи и люди ему подчиняются, потому что ему кажется, что так ему подчинится и смерть.

Потребность в контроле и стремление к идеальности в качестве средства избегания реальности заставляют человека с нарциссическими чертами с трудом выносить изменчивые процессы. Почти любой процесс достижения цели, в отличие от самой цели, расплывчат и требует не только и не столько активности, сколько выдержки.

Реальное движение к цели всегда неидеально, шероховато, а сам процесс всегда обнажает наше бессилие.

Движение к цели похоже на путешествие по скоростной трассе: без остановок, кроме необходимых, без задержек в пути максимально быстро попасть из точки А в точку Б. Конечной точкой при этом может быть что угодно: деньги, должность, имущество, любовь другого человека, статус, брак. Тот, кто избегает процесса, стремится не к постепенным изменениям, а к разовым – любой ценой. Это похоже на выключение себя из жизни: пока желаемое не будет достигнуто, жить невозможно. Часто большая часть жизни нарциссической жертвы состоит из отрезков, внутри которых жизни нет.

Умение выносить процесс похоже на медленное путешествие по второстепенным дорогам. С остановками там, где придется или где захочется, с готовностью на пути в точку Б оказаться и какое-то время пожить в точке В, Г, Д, а может, в конце концов, и вовсе отказаться от бывшей цели и адаптироваться к чему-то новому. Жизнь в таком варианте – это полноценная жизнь, в которой присутствует гибкость. Для такой жизни нужно намного больше психической устойчивости и здоровья. На таком пути человек встречается и с собственным бессилием и неидеальностью, и с экзистенциальными данностями, и с потерями, и с неудачами. Даже самый маленький процесс может стать носителем избегаемой реальности во всей ее полноте, и даже самые повседневные трудности с работой или отношениями могут нести в себе полную картину происходящего во взаимодействии нарциссизма и реальности.

Например, прокрастинация – распространенный современный недуг откладывания на потом. Валя занимается маркетингом и профессионально пишет тексты. Чаще всего она делает работу в последний день, редко – за пару дней до сдачи, в остальное время занимаясь чем угодно, но только не прямыми рабочими обязанностями. Для написания текста Вале нужно столкнуться с процессом творчества и выдержать его, а он может оказаться неидеальным: она сама может оказаться не так талантлива, как ожидает от себя. Работа в спешке позволяет ей проскакивать этап мучительных сомнений и просто писать, как получится. Так же делает Тоня, художница, склонная в худшие свои дни проваливать важные и дорогие заказы, которые набирает, когда чувствует себя лучше. Тоня не может рисовать, если чувствует неуверенность в себе, и нуждается в нарциссических ресурсах, для того чтобы просто сесть за работу. Иначе она ложится спать и спит по восемнадцать часов в день. И Валя, и Тоня – нарциссические жертвы, в прошлых отношениях проецировавшие весь свой нарциссизм на партнера, а теперь оставшиеся с реальностью один на один. Обе ищут грандиозности, обе ненавидят себя за посредственность, обе боятся забвения и стыдятся большинства своих работ за их несовершенство.

А для Любы цель – добиться любви нарциссичного партнера (самая частая ситуация у нарциссических жертв). Она худеет, меняет свои привычки, начинает разделять его увлечения, зачитывается тренингами женственности, которые обещают ей короткий путь, и обращается к психологу, чтобы еще лучше разбираться в себе и в людях и быстрее добиться своей цели (выйти замуж). Она несчастна, эта целеустремленная девушка, и несчастна глубоко и долго. Двигаться вперед, получать от него комплименты, настоять на браке или на рождении детей – те цели, которые помогают ей не замечать собственной несчастливости. Первые месяцы наши встречи одинаковы: она приходит и спрашивает, что ей делать, а я спрашиваю, что с ней происходит в процессе. Люба раздражается, обесценивает, разочаровывается, но постепенно сама начинает обращать внимание на свое актуальное состояние, и у нее получается наконец придать ему значение. В реальных отношениях с партнером у нее много чувств, кроме желания выйти замуж, и не все они приятны, но в конце концов контакт с этими чувствами помогает ей стать более счастливой в своих реальных отношениях. Ее злость служит строительным материалом для границ, ее боль может быть источником близости, ее бессилие дает место заботе. Научившись жить в процессе, она чувствует совсем другую, наполняющую ее любовь. Замуж, кстати, Люба так и не выходит.

Медленная, восприимчивая жизнь в процессе несет в себе еще одно следствие. Жизнь, какая она есть, далеко не всегда предполагает яркие краски и сильные чувства. Повседневная жизнь эмоционально сглажена, привычные вещи мы воспринимаем через фильтр привычности. Такова защита психики – это нормально, что мы не каждый день радуемся виду за окном или приходим в восторг от одного и того же вкусного завтрака. Полноценная жизнь не включает в себя постоянного аффекта, предоставляя нам для нормальной жизни тихие чувства, на которые вполне можно ориентироваться и которые наполняют и питают нас даже тогда, когда они еле слышны.

Конечно, для такой жизни нужно умение себя слышать. У нарциссической жертвы или нарцисса с подавленной эмоциональной сферой тонкие переживания попросту не доходят до восприятия. Для ощущения полноты жизни и тому и другому нужны аффекты – яркие чувства, выходящие за рамки повседневных, и потому ощутимые. Оглушительная радость, острая боль, восторг, страсть, жгучая ревность, пылающая ненависть… Эти чувства помогают ощутить себя живым и заглушают звучащую изнутри пустоту.

Такие чувства в здоровых отношениях не встречаются или встречаются крайне редко. Здоровая психика к аффектам не стремится, а наоборот, избегает их, поскольку любой аффект – даже если это любовь – энергозатратен и разрушителен. Нормальная эмоциональная жизнь экологична, а реальность сама по себе довольно монохромна.

Реальность сглаживает углы: в ней есть враги и друзья, потери и приобретения, радость и грусть, часто существующие одновременно. Наша психика стремится к минимизации потерь энергии. Даже острое горе, которое и здоровым человеком ощущается как шок и глубокая боль, переживается не постоянно, а волнообразно: мы приближаемся к горю, заходим в него, а потом отдаляемся и выходим, отдыхая. Женщины, занимающиеся на кухне приготовлением еды для поминок, нет-нет да и обсудят новое платье или туфли. Военные на вечере памяти расскажут анекдот. Ребенок, горюющий о потере любимой игрушки, рано или поздно снова захочет кушать или упасть в объятия родителей – и это не будет означать, что все закончилось и он забыл о ней, но будет говорить о другой волне в его переживаниях.

Здоровое горе накатывает волнами, как и любовь. Каждое сильное чувство имеет свою динамику. У травматических переживаний динамики нет. Более того, нарциссически травмированный и нормальные чувства лишает динамики и удерживает на уровне страстей.

Галя, тридцатилетняя ухоженная женщина, живет в аффектах. Она нарциссическая жертва, но на терапию обратилась по другой причине, желая избавиться от многочисленных психосоматических симптомов и научиться жить как здоровый человек. У нее постоянные расстройства желудка, дисбактериоз, кожные аллергии и тяжелые бронхиты несколько раз в год. Галя не хочет допустить развития астмы, к которой ведут ее бронхиты, хочет нормально питаться и полноценно заниматься сексом без необходимости потом лечить себя и партнера. С таким набором симптомов нам стоит говорить о ее непереносимости мира, о том, чтобы учиться выражать свои чувства прямо, а не через болезнь, о том, как она может повысить свою устойчивость к происходящему с ней в повседневной жизни. Вместо этого мы говорим только об аффектах: Галя всегда приходит с чем-то острым, требующим безотлагательного разбора и поддержки. Когда ее состояние улучшается, она может пропустить встречу, считая, что раз она чувствует себя хорошо, то и смысла во встрече нет. У нее формируется новый симптом, эмоциональный, на основании которого она строит отношения со мной. Когда мы обсуждаем сложившийся феномен, Галя пробует исследовать те свои чувства, которые появляются в наших отношениях без симптома, – и говорит о скуке и тревоге. Когда ей не больно до тошноты и она не ослеплена яркими эмоциями, Галя задает себе важные вопросы, которых боль помогает избегать: а может ли она доверять мне, например, а так ли я хороша, как ей казалось в начале терапии, а смогу ли я ее спасти? Это сложные, но правильные сомнения, которые могут привести ее к серьезному росту и развитию, но она скрывает их скукой и бездеятельностью тогда, когда ярких переживаний нет. Собственно, в ее отношениях происходит то же самое: когда все мирно, она начинает сомневаться в партнере и сталкивается со своими детскими фантазиями и претензиями на то, каким партнер должен быть, и болью от того, что он таким не является и являться не будет. Поэтому она находится то в приступе тревоги, то в токсичной обиде, то в зависимой любви, то в симптоме. Учиться выносить реальность такой, какая она есть, значит для Гали – столкнуться со своими сомнениями и выдержать это столкновение, не разрушившись.

А для Бориса отношения попросту заканчиваются вместе с яркостью чувств, которые он испытывает в самом начале. Вернее, заканчивались до сих пор: он уходил, когда «терял ощущение полета», когда девушка, с которой он был, «переставала его вдохновлять», другими словами, тогда, когда этап яркого слияния заканчивался и начинался более спокойный и более честный период отношений. Этой честности и тишины Борис не выдерживал, не будучи способным столкнуться с самим собой и быть в отношениях таким, какой он есть, – и поэтому бежал. Наконец он встретил девушку, которая обеспечила ему устойчивый аффект: зависимая от наркотиков художница, которая, так же как и он, ищет ярких чувств, – и поэтому они то на вершине блаженства, то в черной яме отчаяния. Она уходит от него к другим мужчинам или женщинам, подсыпает ему психоделики, может заняться сексом у него на глазах и просить его смотреть, чтобы их любовь была свободной от всех условностей. Борис понимает, что так быть не должно и что такие отношения разрушают его настоящее и будущее, но уйти не может – потому что влюблен или зависим, а на самом деле потому, что боится других отношений, боится взрослеть и сталкиваться с реальностью. Он подозревает, что в других отношениях он будет безответственным, равнодушным и несостоятельным. Он боится чувствовать потребность в женщине, которой он недостоин. Он избегает и хочет продолжать избегать вопросов, связанных с совместной жизнью, планами, деньгами. Художница раздирает его на части, это правда, но и защищает его от реальности лучше, чем что бы то ни было другое.

Реальность, которая случается, разрушает грандиозный образ нарцисса. В ней он оказывается смертным, бессильным, уязвимым. У нарциссической жертвы явного грандиозного образа может не быть, но ее нарциссизм также создает ощущение ее исключительности, которое может касаться степени контроля или претензий к тому, как именно мир должен с ней обходиться. Мир же обходится с нарциссической жертвой так же, как и со всеми остальными, не делая ее ни любимчиком судьбы, ни даже не предоставляя ей каких-то особых ресурсов в ответ на все ее старания и мучения. Это грозит разоблачением: столкнуться с реальностью и выдержать ее – значит не только признать свой проигрыш в войне за особое положение, но и разместить это в социальной среде.

Одно из самых неприятных открытий – то, что нам нужны другие люди с их ограниченными возможностями.

Нарцисс считает, что он все должен сделать сам и у него на это достаточно сил и талантов; жертва считает, что другие люди ей должны и они обязаны постараться, чтобы дать ей необходимое. Ощущение разоблачения может быть связано с тем, что и тот и другой могут чувствовать себя настолько слабыми и стыдящимися, что даже обычные неидеальные окружающие с их обычной неидеальной поддержкой могут быть нужны.

Человек с нарциссизмом боится разоблачения, потому что для него оно однозначно означает отвержение. Один из лучших способов не сталкиваться с этими страхами и всегда иметь поддержку – это создание демонов.

Наташа учится по одной из длительных программ повышения квалификации для психологов. В параллельной с ней группе учится ее муж Дима. В ее восприятии он нарцисс, она его жертва, и рассказы Наташи о нем в своей группе – это всегда рассказы о насилии, о боли, о тяжелом страдании, которое она испытывает от его равнодушия и претензий. Группа Наташу в ее демонизациях поддерживает – сложно не поддерживать рыдающего навзрыд или кричащего от боли человека. Наташа чувствует важность этих людей, чувствует, что смогла создать для себя безопасный кокон, в который она может разместить любое переживание и который сконтейнирует его и ее утешит. Но у таких групп есть общие мероприятия: все вместе они выезжают на конференции или семинары в другие города, и тогда участники группы Наташи могут познакомиться с самим Димой и создать о нем какое-то свое впечатление. Наташа на такие мероприятия не ездит – вроде как потому, что всегда находятся объективные причины, а на самом деле потому, что до паники боится разоблачения, которое, по ее ощущениям, должно лишить ее поддержки. Ей кажется, что если кому-то из ее однокурсников понравится Дима, то ему не будет нравиться она. Это непримиримые вещи в ее голове: кто-то в этой паре должен быть демоном, а кто-то ангелом. И разумеется, люди в итоге меняют свое мнение о Диме: он кажется им глубоким, способным на близость человеком. Интересно, что Наташе рассказывать об этом никто желанием не горит: ее разрушение очевидно, и никому не хочется осложнять ее и так непростое состояние. Но группа постепенно теряет к ней доверие, и Наташа чувствует это и впадает в панику. Обучение свое она заканчивает, не способная этой паники перенести.

Через несколько лет она все же обращается к личной терапии, но выбирает для этого терапевта, который никогда с Димой в общих мероприятиях не встречался и вообще с ним не знаком. Какое-то время она снова рассказывает демонизирующие сказки. Только когда я выступаю против такого восприятия сложной и неоднозначной истории ее отношений, она рассказывает, что свое обучение в группе закончила после того, как в приватной беседе и после выпитой бутылки вина одна из ее подруг все же созналась ей в том, что Дима ведет себя вполне адекватно в отношениях с ней и он ей даже нравится. Наташа тогда испытала ни с чем не сравнимый приступ боли и стыда, после которого вернуться к группе было уже невозможно. Это был стыд разоблачения, боль от того, что на ресурс идеальной поддержки она рассчитывать больше не может, острейшее переживание своего полного одиночества и возможной неправоты. Она фантазирует о том, что если бы я познакомилась с Димой, то ей тоже пришлось бы меня потерять. Только когда я озвучиваю идею о том, что Диме не обязательно быть демоном, для того чтобы у Наташи были мои поддержка и принятие, у нас начинается работа – и эта работа полностью связана с формированием у Наташи так необходимой ей цельности, а вовсе не с тем, какой у нее плохой муж и как ей с этим жить.

Живой партнер

Реальность прежде всего случается с нарциссической жертвой в виде партнера, которого она, в отличие от остального мира, игнорировать не может. Но партнер сопротивляется попыткам создать в нем такой мир, который жертва могла бы перенести. Он настаивает на своем праве иметь границы, ему симпатичны другие люди, он испытывает непереносимые для жертвы чувства и имеет потребности, которые к ней не относятся. Он может критиковать ее или требовать от нее честности, может хотеть не быть в этих отношениях или не быть в слиянии, может ожидать от нее близости тогда, когда ей знакома и спокойна только привязанность в стиле «отойди от меня, но недалеко». Носителями реальности являются партнеры, коллеги, друзья, дети, которые самим фактом своей реальной жизни сталкивают нарциссическую жертву с непереносимыми для нее переживаниями.

Чужие границы жертва игнорирует. Это проявляется не только в том, что она нарушает договоренности о приватности или просматривает чужие аккаунты. Нарушение границ – это претензии жертвы на то, чтобы человек, который находится с ней в контакте, испытывал определенные чувства и не испытывал других.

Неугодные чувства жертва маркирует гневом, болью, презрением, ненавистью и отвержением. Дети не должны злиться. Муж не может быть недоволен подарком. Родители не должны быть несчастными. Часто со стороны жертвы это выглядит заботой об эмоциональном состоянии близких, но это именно нарушение границ, контроль над тем, кто и какие чувства должен испытывать. Выдерживает она счастье, которое связано с ней, благодарность, восхищение, разделение тех чувств, которые есть у нее самой. Жертва приглашает другого в свой внутренний мир, ожидая слияния и испытывая боль и раздражение, когда этого не происходит.

В терапии жертва много занимается приглашением в свой эмоциональный мир. Она нуждается в том, чтобы другой чувствовал так же, как и она, но при этом ее мир остается таким же пустым и болезненным. Реальные чувства терапевта она отвергает. Алина занимается этим каждую встречу: рассказывает о презираемом муже, о насильствующей матери, о сыне, которого она нежно любит. С мужем при этом она живет, мать тоже взяла жить к себе, поскольку та тяжело заболела, а вот с сыном не общается после того, как он совершил преступление и записался добровольцем на Украину два года назад. Мои чувства к самой Алине противоречивы: я действительно много могу для нее сделать, и каждый раз я готова дать ей то, что у меня есть, но ее неумение это брать со временем раздражает. К персонажам ее историй я тоже испытываю чувства: муж вызывает у меня сочувствие в связи с его серьезными сексуальными проблемами, мама вызывает гнев, а сын – страх. Со всеми этими моими чувствами Алина меня отвергает: ей нужно не это, ей нужен профессионал, который скажет ей, что ей делать, опытный терапевт, который даст ей опору и научит жить счастливо, или как минимум тот, кто скажет ей, что она права. Моих прямых рекомендаций она, кстати, тоже не выполняет, но считает, что я их и не даю. Если мои реальные чувства ей не подходят, то она испытывает сначала раздражение, а потом боль одиночества, когда ей начинает казаться, что она одна на всем белом свете. Если мои эмоциональные переживания и посылы ей нравятся, она бросается ко мне и сливается со мной, не понимая, как и зачем она вчера думала о том, что терапия ей не помогает, ведь это же самое лучшее, что сейчас у нее в жизни есть. Постепенно мы учимся делать маленькие шаги вместо отвержения-слияния: делать что-то взаимное, если то, что происходит, нравится нам обеим, или отдаляться тогда, когда что-то идет не так. Алина обнаруживает, что такой тип отношений и привязанности более безопасный и наполняющий, и постепенно начинает пробовать жить так и со своими близкими – выстраивая медленную близость, выдерживая их чувства, а не разрушаясь от них и не требуя только любви и только заботы. Для нее становится открытием, что другой человек может не понимать ее и быть отдельным, но при этом все равно близким, так же как и она сама.

Это касается и потребностей. «Мужчина должен хотеть заботиться о своей женщине», «кто хочет спать – тот спит», «он не должен нуждаться в друзьях, ведь у него теперь есть я», «вместо психолога поговорил бы лучше со мной». Жертва делает многое для того, чтобы потребности у другого человека были только из поддерживаемого ею спектра, но получается у нее лишь частично. Косвенные, манипулятивные способы изменить внутреннюю реальность другого человека при неудаче выливаются в грубые нарушения границ и служат развитию типичного для нарциссической жертвы сценария.

Яна рассказывает такую историю: после долгого перерыва в отношениях, когда она уже начала осваиваться внутри собственной жизни и учиться быть счастливой и полноценной, когда запланировала переезд в новую квартиру и стала систематически заниматься спортом, она познакомилась на работе с мужчиной, ради которого все эти планы нарушила. Одной части Яны он нравится: он добрый, порядочный, отзывчивый. Другая часть Яны считает его слабым мужиком, поскольку он совсем не делает того, чего она от него ждет. Теперь Яна говорит о своем разочаровании и о том, что эти отношения перестали быть сказкой и, наверное, это не тот партнер, которого бы она хотела.

В реальности происходит примерно следующее: Яна многое делает для того, чтобы у него тоже возникли потребности что-то для нее делать. Для нее это рационально: не говорить о том, чего она хочет, а угадывать его желания, для того чтобы он угадывал ее. Это и мазохизм, и нарциссизм, когда она не столько узнает своего возлюбленного и открывается сама, сколько пытается его переделать до своих грандиозных требований с помощью самопожертвования и впадает в обиду и гнев, когда ее планы не оправдываются. Например, ожидая от него подарка на 8 Марта, она устраивает ему сюрприз на 23 Февраля, покупая часы, о которых он мечтал. Правда, покупает не те: желанные немного дороже, и Яна вообще считает, что дорог не подарок, а внимание (хотя на самом деле она не может себе объяснить, почему купила не то, хотя точно знала, чего он хотел). Ее мужчина на этот подарок реагирует неоднозначно: он и рад, что она услышала его желание, но и растерян, поскольку она его извратила. Ее сюрприз закрывает для него возможность получить часы своей мечты: если он купит их сам – она обидится, если предложит поменять – она тоже обидится. От него требуются только благодарность и ответная забота, которая оценит жертву Яны и оправдает ее вклад.

В конце концов он все же говорит о том, что хотел бы поменять часы. Они куплены в том же магазине, что и часы его мечты, и Яна дает свое согласие, но снова делает что-то странное – обиженная и считающая его неправым, она предлагает ему оплатить разницу со своей карты, поскольку это все же ее подарок. Он отказывается, она уговаривает. Он соглашается и уезжает в магазин, а Яна чувствует презрение и равнодушие: он не должен был брать ее карту, как бы она ни настаивала. Она готовит ужин, пассивно выражая агрессию и пересаливая еду, ожидая упрека, на который она сможет разразиться скандалом. Потом настаивает на своей активной позиции в сексе, потому что это его праздник, и чувствует себя использованной и обессиленной. Думает, что все ее жертвы оправдаются, но на самом деле уверена, что этого не случится, и испытывает от этого сложно объяснимое удовольствие, о котором неуверенно говорит на терапии. Со всеми бывшими партнерами она вела себя так же, и все они рано или поздно из презираемых ею фигур превращались для нее в угрожающих нарциссов. Яна знает, что если этот процесс не начнется, она уйдет, презирая партнера, а если начнется – останется в зависимости и страхе в ярких, но болезненных отношениях. Она уже чувствует, что все дело в этом странном удовольствии, которое она испытывает, но еще не понимает, что оно связано с властью и контролем: с помощью своей обиды она готовится манипулировать партнером и избегать своей и чужой реальности.

Это не полноценный контакт, конечно. Нарушения контакта у нарциссической жертвы присутствуют в самых разнообразных формах. В основном это слияние, когда встреча между двумя разными людьми, сохраняющими свои границы, невозможна: нет либо встречи, либо границ. Слияние – это потеря идентичности обоих участников контакта.

Нарциссическая жертва стремится к слиянию, потому что тогда она сможет примерить на себя чужую идентичность – стать тем, кем является ее партнер. Слушать его музыку, любить или ненавидеть его маму, стать заядлой противницей или поклонницей спорта. Жертва не знает или не принимает то, какая она сама, и нуждается в нарциссическом продолжении или расширении, когда она становится частью отношений, а не самостоятельной личностью. И у жертвы, и у нарцисса этот процесс может быть волнообразным: то сливаться с партнером и становиться его отражением, то самому требовать от партнера похожего поведения.

Слияние ощущается сладким и безопасным, спокойным, но не делает человека счастливым.

В слиянии возможны сон и гармония, но невозможны жизнь и развитие. Поэтому партнер сопротивляется слиянию, если хочет жизни. Разница между слиянием и контактом в том, что в первом нет энергии, кроме аффекта тревоги при выходе из слияния, а во втором энергия есть.

У Розы есть возможность сравнить контакт и слияние в разных своих отношениях: прошлых, которые были явно нарциссическими, и в настоящих, которые выглядят более ресурсными и здоровыми. Она вспоминает, как прежний партнер оскорблял ее музыкальные вкусы и сам делал для нее музыкальные подборки, которые она слушала и считала, что ей это нравится. Нынешний партнер вообще не обращает на ее вкусы внимания и говорит, что она может слушать что хочет и смотреть что хочет. Это, с одной стороны, освобождает Розу – она возвращается к своим интересам, составляет себе новые плей-листы, наслаждается музыкой, которой раньше стыдилась, но с другой стороны, вызывает у нее недоумение и растерянность, поскольку жизнь с разными интересами ей непонятна. Роза начинает обвинять его в равнодушии («тебе вообще неинтересна моя жизнь») или критиковать интересы, касающиеся его работы или способа проводить свободное время. На это он тоже не соглашается, отстаивая свои границы и сопротивляясь слиянию. Роза проходит много стадий в своих попытках принять его и научиться быть с ним в контакте: она и злится, и разочаровывается, и соматизируется, но слияния так и не получает. Наконец она переключает свое внимание и энергию с того, каким должен быть партнер, на то, кем является она сама. Это интересный процесс – она обнаруживает, что отлично рассказывает истории и может быть душой компании, что у нее умный и тонкий юмор, что она добра и отзывчива тогда, когда действительно испытывает сочувствие, а не заставляет себя такой быть. На работе (а Роза работает в компании с нарциссичными требованиями) она становится более честной и менее напряженной, несмотря на то что такое поведение внутри этой компании не одобряется. Раньше это было невозможно: соответствие требованиям партнера и окружения было не только частью насилия в отношениях, в которых она пребывала, но и ее глубокой внутренней потребностью. Постепенно обнаруживая себя, она становится способной обнаружить партнера с его личными предпочтениями, привычками и образом жизни и не слепо к нему приспособиться, а совместно выработать общие новые правила.

Нелли тоже чувствует разницу между слиянием и контактом, сравнивая разные отношения: со своей мамой и со своим мужем. Нелли сама прошла большой путь от нарциссической жертвы и теперь может видеть, каким образом выглядит претензия на слияние со стороны. Ее муж и ее мама не понимают друг друга, они очень разные, и маме кажется, что это плохие отношения, которые нужно исправить. Для этого у Нелли есть два способа: либо разделять интересы мужа, которые ей не близки, и поддерживать его тогда, когда она на самом деле чувствует тревогу, либо упрекать его в том, что он не делает вещей, которые сама она считает очевидными и обязательными. Например, ей совсем не понятна его нехозяйственность: он не делает ремонт своими руками, не хочет постоянно улучшать свой дом, не занимается уборкой или приготовлением еды. Маме кажется, что Нелли от этого трудно и она несчастна, поскольку не получает от мужа помощи. Нелли при этом сама не уверена в том, что чувствует: с одной стороны, ей бы понравилась хозяйственность мужа, но несчастной она себя точно не ощущает. Ей очень трудно не принимать чью-то сторону, и хотя она чувствует, что ее участие развяжет войну, она понимает и необходимость поддержать сразу обоих. Ее настоящие чувства при этом неоднозначны, и потому их так трудно различить: она действительно раздражена отсутствием помощи со стороны мужа, но она раздражена и маминым вмешательством. Одновременно она и сама не хочет заниматься бытом. Подумав обо всем этом, Нелли нанимает уборщицу и перестает готовить, кроме особых случаев. Просит в этом помощи у мужа – например, встретить уборщицу, когда сама Нелли на работе. Просит о помощи маму – когда семья уезжает из города, то именно мама присматривает за чистотой и безопасностью их жилья. Это тот вариант, который нравится самой Нелли, и теперь она может не включаться ни в осуждения, ни в оправдания мужа. Она находит свой выход, прикоснувшись к своим потребностям, и способна контактировать и с той и с другой стороной.

Критика для нарциссической жертвы труднопереносима, направлена она на нее саму или на значимых близких, так как близкие воспринимаются ею как продолжение собственной личности. Трудно воспринимается не только критика, но и любая оценка или обратная связь, которая не содержит в себе полного принятия или идеальной поддержки. Реакции жертвы могут быть очень болезненными, даже неадекватными, что постепенно приучает ее окружение не критиковать ни ее, ни ее близких даже тогда, когда она и сама это делает.

Так, нарциссические жертвы ссорятся с подругами в тот период, когда у них формируются сверхценные отношения с нарциссом. Если раньше они могли вдвоем или в небольшой компании открыто обсуждать недостатки своих партнеров и получать друг от друга понимание и поддержку, то в нарциссических отношениях жертва чувствует себя такой слившейся, что перенести критику в адрес партнера ей сложно, хотя она сама может рассказывать о нем ужасные и пугающие других вещи. От подруг в этот момент она требует лишь выслушивания: она предполагает, что раз она не осуждает их за выбор партнеров (ей кажется, что не осуждает), то и ее выбор они обязаны безоговорочно принять со всеми ее чувствами по этому поводу. Но подруги рано или поздно начинают говорить «уходи», «почему ты так себя не уважаешь», «он же домашний тиран», реагируя на тот образ, который она рисует в их воображении. Уходить жертва не собирается, но дружеской поддержки постепенно лишается – потому, что постепенно начинает получать в ответ на свои жалобы раздражение, а не поддержку, и потому, что обижается на подруг за критику.

Так как критичные замечания разоблачают жертву и сталкивают ее со стыдом за свою неидеальность, она вполне может проецировать стыд на источник критики и оправдывать себя вычурными, эмоционально запутанными способами.

Марианна очень хотела новые туфли. Это был сложный процесс – найти туфли ее мечты: она считает, что у нее исключительная, нестандартная нога и нестандартный вкус, и потому поиск каждой новой пары обуви – многомесячное утомительное испытание. На этот раз она все же нашла именно то, что хотела, да еще и к сезону. На следующий день она попросила мужа отвезти ее в торговый центр, но по приезде оказалось, что пару ее размера продали сегодня утром. Марианна вернулась к мужу в машину и отчаянно разревелась, крича и колотя по обивке сиденья и дверям. Муж сделал ей замечание, испугавшись ее эмоционально неадекватной реакции: он сказал, что туфли – это не конец света и что ее манера выбирать обувь так, как будто она решает жизненно важный вопрос, его раздражает и утомляет. Марианна обрушилась на него и сообщила, что все случилось из-за него, потому что он не заставил ее поехать пораньше и не разбудил ее, что он бессознательно саботирует ее счастье и что она не может даже позволить себе приличную пару туфель и вообще он подавляет ее развитие. Муж отвез ее домой и молча уехал, Марианна стала звонить подругам и жаловаться. Те из них, которые испытали что-то, кроме сочувствия к Марианне и гнева на ее равнодушного мужа, ей больше не подруги.

Критика, непереносимая для жертвы, может касаться не только поступков: критикой она может воспринимать трактовку другими ее чувств и мотивов, если эта трактовка, опять же, не дает ей идеального ресурса и не поддерживает ее в правоте и исключительности. Мы все пытаемся понять, почему другой человек делает то, что он делает, и мы все делаем предположения по поводу эмоциональных и мотивационных причин. Здоровому человеку, не лишенному эмпатии, мир другого человека становится понятнее тогда, когда его чувства становятся ясны. Чувствительность к эмоциям другого помогает строить избирательные отношения, сближаясь с теми, кто нам эмоционально близок, и не тратить время и энергию на того, кого мы совсем не понимаем.

Это не разделение мира по принципу «плохой/ хороший», это личная избирательность. Понимать другого не означает думать также или обязательно одобрять его. Не понимать – не значит отвергать.

Так, например, мы постепенно учимся не быть в слиянии или отвержении с Димой, с которым у нас разные взгляды на мир. Он считает, что женщина не должна работать и что алкоголь – это однозначное зло. Я считаю, что жизнь женщины будет полноценнее с профессиональной реализацией и что алкоголь в умеренных количествах – это отлично. Пока Дима меня идеализирует, он сливается с моими идеями, когда он меня обесценивает – он их критикует и продавливает свои. Наконец у нас получается поговорить о третьем варианте: я говорю, что очень уважаю его желание позаботиться о женщине и могу понять его удовольствие от ясного сознания без алкоголя, а Дима говорит, что уважает мою силу (несмотря на то что я женщина) и немножко завидует моей расслабленности. Так между нами возникает контакт с признанием чувств и потребностей другого.

Для жертвы это слишком тонко, слишком непонятно, и она склонна претендовать на то, что испытывает только те чувства, которые должны служить ее принятию. В ином случае она испытывает стыд и страх разоблачения, которые заставляют ее отвергать очевидное и замыкаться в праведной обиде.

Например, острый и неоднозначный вопрос о дружбе мужчин и женщин. Олеся его решила: конечно, говорит она, такая дружба существует, и у меня есть друзья-мужчины, от которых я ничего большего не хочу и все между нами невинно. При этом когда ее парень уходит на дружескую встречу, на которой будут девушки, Олеся чувствует сильную тревогу и ревность. Он ловит ее на этом противоречии: почему ты ревнуешь, спрашивает он, если сама дружишь с мужчинами и говоришь, что это ничего не значит? Олеся не знает, что ему ответить. Правда в том, что она, конечно, чувствует к своим друзьям не только дружеский интерес. С кем-то ей нравится проводить время, потому что он галантен и немножко в нее влюблен, кого-то она держит в качестве запасного аэродрома, а кто-то интересен ей своей харизмой, и подсознательно она считает, что роман с ним порадовал бы ее и никак не повредил бы ее текущим отношениям. Сказать так Олеся не может, но если она чувствует не только дружбу, это означает, что и ее парень тоже чувствует не только дружеские чувства, общаясь с другими девушками. Олеся в тупике: ей нужно или отказаться от своих чувств, или разрешить чувства партнера. По факту Олеся выбирает ложь – настаивая, что уж она-то дружит с парнями совершенно невинно, она приплетает несколько двусмысленных ситуаций, чтобы получать право на усиленный контроль (например, вспоминает, как какая-то девушка спросила у него телефон, а он дал). Это хрупкая конструкция, построенная на отрицании своих чувств и прямой лжи, и из нее никогда не получится гибкого адаптивного механизма, который помог бы этой паре стать счастливее.

Бывает, что невозможность признаться в настоящих чувствах и мотивах провоцирует односторонний разрыв со стороны жертвы. Мне кажется, что это чуть ли не единственная причина, по которой жертва может заканчивать отношения сама: страх разоблачения заставляет ее бежать от контакта в надежде, что правда так и не вскроется и ее партнер (и она сама, что не менее важно) смогут думать о ней так, как она сама это допускает.

В терапии это тоже одна из самых частых причин прекращения терапии, особенно групповой, где у участника есть не только поддержка терапевта, но и живые реакции других участников группы. Но даже в личной терапии, с поддержкой и терпеливостью терапевта, стыд может быть настолько силен, что выдержать его оказывается невозможно.

Вика так уходит из своей терапевтической группы: не сразу, но постепенно начинает пропускать встречи, болеть, забывать. Внутри группового процесса ей задают вопросы, ответов на которые она не знает и которые ей не нравятся. Люди обращают внимание на ее зацикленность, на то, что она не слушает других, что она склонна продавливать свою точку зрения и что большую часть времени находится не в контакте с группой. Это именно разоблачение, и на словах Вика за него благодарна и много говорит о том, что, наверное, внутри своей семьи ведет себя каким-то похожим образом, и это провоцирует много напряжения и непонимания. Она права, но это уловка: на самом деле Вика не собирается меняться, у нее нет на это сил, но вести такие разговоры – это привычная ей мимикрия, которая позволяет подстроиться под среду в ожидании того, что и среда под нее подстроится. Группа этого не делает и начинает обращать внимание на то, что, несмотря на все разговоры о важности и полезности обратной связи, Вика продолжает вести себя по-прежнему. Это начинает раздражать всех, а Вика начинает болеть. Постепенно она перестает посещать встречи, так и не проявившись по-настоящему: она как бы не бросает группу до конца, но и не дает выяснить отношения: за несколько минут до начала встречи она пишет мне СМС, в котором объясняет, что заболел ребенок, или что они срочно уехали, или что-то еще. Я ее не расспрашиваю. Группа постепенно забывает о Вике, разочаровавшись и не вкладываясь в отношения, в которых каждый участник чувствует себя отверженным.

Вне терапии происходит то же самое: Лариса, например, рассказывает о том, что в семье ее обвиняют в агрессивности, при том что она всеми силами пытается быть доброй и чувствительной. Хотя это не совсем обвинения, скорее подтрунивания: муж периодически смеется над тем, как она может мстить или отказывать, но почему-то эти смешки глубоко ранят Ларису. Она буквально застывает, когда слышит такое: ей кажется, что он не просто неправ, а что его нужно немедленно переубедить, иначе что-то важное изменится и она что-то потеряет. Поэтому Лариса переубеждает его, отрицая свою злость, чем еще больше подпитывает его шутки и создает напряжение. Однажды между ними случается крупная ссора: они возвращаются на машине из кафе, в котором обедали, и не сходятся в оценке этого обеда. Муж повышает на Ларису голос, настаивая, что это она предложила это место, Лариса это отрицает и демонстративно и холодно обижается. Муж обвиняет ее в холодности, она его – в неадекватности. Он говорит, что вся ее доброта – это притворство, а на самом деле она та еще злобная ведьма и он не будет с ней разговаривать, пока она не извинится. Лариса начинает готовиться к разводу – не демонстративно, а абсолютно серьезно, поскольку уверена, что дальнейший разговор невозможен и остается только расставание. Муж на эту ее подготовку справедливо замечает, что то, что она делает сейчас, – это тоже не от большой доброты и терпимости. Она приходит к терапевту, который также пытается вернуть ей ее настоящие чувства и помочь прожить их. Для Ларисы наступает момент истины – она может прямо сейчас уйти и от мужа, и от терапевта, посчитав их неправыми и сохранив свой чистый облик. Но у нее хватает сил остаться: признавая свою обиду и гнев, она постепенно учится размещать их в отношениях и понимает, что от них брак не рушится, а она сама становится более живой и дает возможность мужу тоже быть живым. За свое поведение она в конце концов извиняется: за категоричную, не подвергаемую сомнению претензию на то, что она не злится и потому в отношениях по умолчанию права.

Чем здоровее отношения – тем больше в них необходимость проявляться. Полноценная жизнь возможна рядом с тем, кто сам полноценно живет. Любая жертва, которую приносит в отношения зависимый партнер, требует отклика и отдачи, последствия которых неочевидны и могут проявляться в поле напряжения, в котором пара живет и на которое так или иначе реагирует.

Например, Валера подавляет в себе агрессию, поскольку считает, что сила должна быть доброй и что злиться – это слабость. Когда он запрещает себе злиться, он становится сдержанным и неинтересным и потому не вызывает влечения у своей жены Иры. Ира, выросшая со сдержанной матерью, в моменты сдерживания Валеры замирает и начинает мониторить окружение: ей непонятно, что последует за этим сдерживанием, и мир мгновенно становится небезопасным. Валера, который подавил в себе злость и пожертвовал своей энергией ради того, чтобы Иру не обидеть, не получает ожидаемого отклика благодарности, снова злится и снова останавливает эту злость. Неоплаченные долги Иры перед ним растут вместе с ее напряжением и усталостью. Она постоянно в тревоге и постоянно виновата. Ей было бы легче и понятнее, если бы он не сдерживал свою злость, а выражал ее, даже если, как того боится Валера, «однажды он ей всечет». Я полагаю, что если это когда-нибудь произойдет, то темпераментная и чувствительная к нарушениям границ Ира в обиде не останется и даст сдачи, и это будет первый наполненный страстью эпизод со дня их свадьбы.

В здоровых отношениях не только можно, но и необходимо проявлять злость, грусть, амбициозность, отчаяние, бессилие, отвращение, гордость, жадность, зависть и ревность. Вся полноценная эмоциональная жизнь может и должна находить себе место в пространстве не только наедине с собой, но и в отношениях. Сдерживание в себе таких проявлений означает создание и поддержание маски, которая не только требует жизненных сил своего творца, но и не дает другому человеку проявляться в своей полноценности.

«Живи и дай жить мне» – такое послание хотела бы дать своему мужу Лера, если бы осмелилась. В их отношениях много напряжения, но его причины тонкие, неуловимые. Например, путешествия: случается, что они путешествуют не вместе, и Лера должна выходить на связь из каждого аэропорта, сообщать обо всех своих передвижениях и изменениях маршрута, так как Иван волнуется. С одной стороны, тревога Ивана – это знак его заботы, но, с другой стороны, Лера чувствует, что когда она вернется к уставшему от волнений мужу, то они поссорятся. Иван неосознанно будет ждать награды за то, что во время Лериной дороги он не жил, а беспокоился. Он, правда, не совсем живет в такие моменты: хуже работает, не включается в дружеские беседы, плохо и тревожно спит. В ответ на такую не-жизнь он хочет того же от Леры, которой, напротив, не хочется находиться рядом с немой мольбой мужа и чувствовать себя виноватой ни за что. Она хочет встречаться с подругами или идти в кино – то есть хочет туда, где есть жизнь, и к тем людям, рядом с которыми она и сама сможет жить. Объяснить это мужу невероятно трудно. Лера чувствует, что если бы он сам больше ценил свою жизнь и не останавливал бы ее даже ради жены, то и она смогла бы жить лучше. А пока Лера становится все более агрессивной и отстраненной в попытках отвоевать свое право на жизнь и не быть поглощенной мягким, обволакивающим и убийственным слиянием.

Другой имеет право ожидать проявленности, поскольку тогда его собственная проявленность не осуждается и не подавляется жертвой. Жертве же кажется, что для отношений нужно притворство, и в своих отношениях она притворяется и требует притворства от партнера.

Для нарциссической жертвы очень страшно попробовать жить исходя из того, кем она на самом деле является.

Быть самим собой – абстрактная ценность, истинного смысла которой большинство из нас не понимает, поскольку у нас просто нет нужного опыта. Есть более понятные и повседневные ценности: замужество, дети, успех, признание, уважение родителей, благодарность близких. Это хлеб насущный нарциссической жертвы, которая учит себя радоваться тому, чему должна радоваться, и не задает себе вопросов о том, что в действительности способно сделать ее счастливой. Она избегает столкновения с собственной тенью и пытается быть лучшей версией себя, получая на деле неживое, скучное существование с аффектами эмоций в отношениях. Нарциссизм не дает ей быть хоть сколь-нибудь социально неодобряемой, иметь и проявлять те черты, которые не ведут к подпитке выбранного ею образа.

Здоровые отношения от проявлений неидеальности не разрушаются, а укрепляются. Нет ничего дальше и недоступнее, чем человек, лишенный недостатков: поскольку я никогда не смогу быть похожим на него, а он – на меня. Возможность быть с тем, кто так же жив и так же неидеален, как и я сам, доставляет много удовольствия и свободы.

Этот эффект опять же хорошо виден на терапевтических группах: человек, проявляющийся со стороны своих сильных и одобряемых качеств, поначалу вызывает уважение и восхищение, но не близость. Постепенно уважение проходит, проходит и интерес, возникает скука. Человека, который избегает жизни, начинают избегать. Человек, который рискует и в результате этого неизбежно оказывается неловким, неуместным, ошибающимся, отвергаемым, вызывает больше понимания и симпатии, поскольку рядом с его правом на жизнь такое же право появляется и у его спутников. Все участники групп рассказывают, как улучшаются их отношения тогда, когда они сами становятся более живыми. Одна из них, Катя, формулирует это так: «Я поняла, что мы вместе не потому, что каждый из нас достаточно хорош для этого, а потому, что мы оба одинаково плохи». Эта мысль пришла к ней по пути на тайную встречу с друзьями. Катя шла на нее и вдруг задумалась: а почему эта встреча – тайная? Катя нуждается в других людях, кроме мужа, так же как и он нуждается в других. Это преступление против идеальных образов, но вовсе не преступление против отношений. Позволив себе эту встречу и позволив себе эти потребности, Катя сможет позволить их и мужу – и каждый из них сможет быть менее идеальным (плохим, в терминах Кати), но более живым.

Терапия нарциссизма

Все начинается с осознания нарциссизма: переставая верить в спроецированный на партнера демонический образ и начав замечать в себе нарциссические черты, жертва переживает неприятное время и сталкивается со стыдом, которого пока не выносит, но это знание позволяет ей смотреть на себя и на мир по-другому.

Ключевой момент, на котором сосредотачивается терапия нарциссизма, – это умение выносить реальность без искажений.

Принятие реального мира и принятие себя освобождает огромное количество энергии, которую жертва может расходовать на собственную жизнь. Отказ от надежды на идеальные ресурсы и идеальные опоры постепенно учит ее питаться тем, что реальность может дать, и потому ее жизнь в целом становится более наполненной, а сама жертва – более удовлетворенной, чем в своих прежних претензиях.

Внутри терапии это и разговоры о том, что собой представляет реальный мир, и проживание реальности отношений между жертвой и терапевтом. Терапевт, несомненно, является носителем разочаровывающей реальности, особенно если он недостаточно нарциссичен для того, чтобы поддерживать идеализации жертвы. При поддержке и принятии терапевта жертва знакомится с тем, каким образом и почему она отвергает его человеческие черты и проявления – усталость, например, или равнодушие, или неготовность брать за нее ответственность и давать пошаговые рекомендации. Даже если личный профессиональный стиль терапевта очень подходит жертве, реальность внутри этих отношений все равно случится и жертва испытает ту же самую боль и разочарованность, которую испытывает и с другими. Выдержать это – значит научиться принимать то, что может дать терапевт здесь и сейчас, и наполниться этим, а не вкладывать невероятные усилия в то, чтобы когда-нибудь получить идеальный приз.

Обычно нарциссическая жертва выбирает себе харизматичного, заметного терапевта, так же как выбирает для себя харизматичного нарциссичного партнера. На эту харизму она проецирует свои идеальные ожидания. В терапии обычно это ожидания скорости, эффективности, магии терапии, того, что терапевт точно знает, что ей делать, и предложит нечто, что сразу и устойчиво изменит ее состояние. Ради этого дня жертва готова подстраиваться под неудобное для нее время, делать комплименты, не предъявлять претензий и не регулировать ход встреч в полной уверенности, что она ничего делать не должна и может только помешать. Рано или поздно случается реальность – жертва обнаруживает, что то, что вообще может произойти в терапии, уже происходит и никаких козырей в рукаве у терапевта, которые он достанет, если жертва будет вести себя достаточно хорошо, нет. Чуда не будет. Будет реальный человек с его реальными поддержкой, предложениями и принятием. Он не сможет закрыть дыру, не сможет изменить прошлое, но сможет быть попутчиком и свидетелем настоящего. По сравнению с грандиозными потребностями жертвы это ничтожно мало, но принятие этого – важнейший момент. Терапевт с ограниченными возможностями в ограниченном мире, который тем не менее способен принять и понять жертву с ее ограниченными возможностями, может стать ценностью, вокруг которой построится новая жизнь.

Для Веры этот процесс – не эпизод, не одна встреча, а какое-то время в терапии, когда она начинает подозревать, что чуда не будет. Она молча присматривается к терапевту, разочаровывается в нем, злится, но никак не может поверить в то, что чуда действительно не произойдет. Поговорить прямо ей очень сложно: кажется, что в этом разговоре нет никакого смысла, поскольку если чуда не будет – то и смысла в разговоре нет, а если чудо возможно – то терапевт в ответ на ее претензии может обидеться и отказать ей в нем. Наверное, причина того, что Вера оттягивает этот разговор, еще и в том, что она уже немножко готова принимать реальность и не хочет отказываться от терапии из-за того, что ее грандиозные ожидания не оправдались. Однажды она спрашивает своего терапевта о чем-то из жизни, задает вопрос типа: «А как ты сама справляешься с тревогой?» – и получает простой и человечный ответ, что-то вроде: «Когда как». Обнаружив в терапевте слабость, она не отшатывается – наоборот, чувствует, что если терапевт может позволить себе быть слабым, то и она может попробовать. Это ее первый опыт принятия, который потом разрастется и создаст новое ощущение, в котором Вера сможет чувствовать себя имеющей право на принятие даже тогда, когда неидеальна.

После того как реальность становится выносимой в отношениях с терапевтом, реальность становится более осознанной и выдерживаемой и вне этих отношений. Жертва постепенно начинает замечать, что мир не так уж плох, чтобы его все время избегать. Прежде всего важным открытием может оказаться гораздо меньшее количество отвержения, которое присутствует в реальности, вопреки ее ожиданиям и фантазиям. Жертва понимает, что взаимодействовать с реальным миром означает риск отвержения, а не гарантию отвержения. Постепенно привыкая к тому, что идеальных ресурсов не существует, она перестает требовать от людей и мира идеальной поддержки и обнаруживает, что обычной поддержки для нее у мира достаточно. Если она может это принять, то постепенно меняется ее самооценка и ее уровень принятия себя становится совершенно другим.

Игорь с его чувствительностью и напряженностью чувствует боль чуть ли не при каждом взаимодействии с миром до тех пор, пока на терапевтической группе не получает достаточно опыта принятия. Когда он рискует открываться и быть самим собой, всегда находится тот, кому такое открытие близко и понятно, а сам Игорь приятен. Правда, обычно находится и тот, кто Игоря с такими его переживаниями и мотивами не принимает, но при этом от контакта не отказывается. Однажды Игорь рассказывает о своей измене, в полной уверенности, что уж эту-то историю группа не примет и он получит нападки и обвинения в свой адрес. Удивительно, но оказывается, что у большинства в группе есть и такой опыт, и они вполне готовы его с Игорем разделить – не оправдать его, не избавить его от стыда, но понять его переживания. Постепенно чувство отверженности миром у Игоря сменяется на ощущение того, что в этом самом мире очень много похожих на него людей. Когда Игорь перестает отвергать мир – он обретает право жить в нем и быть собой.

С ослаблением нарциссизма у жертвы появляется все больше сил, которые раньше расходовались на поддержание идеальных образов и манипулирование реальностью. Эти силы можно потратить на новые навыки, которые будут касаться выносимости и контейнирования собственных чувств, в основном тревоги, гнева и стыда. В этом процессе жертва учится обращаться к самой себе за поддержкой не потому, что никто больше ей помочь не сможет, а потому, что никто другой ей помогать не должен и это ее личная зона взрослой ответственности. С ответственностью на этом этапе становится намного проще: теперь жертва воспринимает свою ответственность не как обвинение «сама, дура, виновата», а как ресурс, который позволяет ей чувствовать себя активным участником собственной жизни и расширяет варианты свободного выбора. Потери и поражения становятся менее разрушительными, поскольку жертва может контейнировать чувства, больше знает о реальности и о себе, больше способна эту реальность принимать.

Так происходит у Юли: получив с утра неприятное сообщение, в котором от ее услуги отказывается клиент, она вдруг ясно понимает, что может произойти дальше. Тревогу и неуверенность в себе она может разместить в отношениях, спровоцировав партнера на скандал и получив нарциссическую подпитку от его вины. Это может произойти прямо сейчас: утро, муж спит, и она может начать тихонько спрашивать его о том, что он хочет на завтрак, будучи уверенной, что она таким образом о нем заботится. Сонный муж отвечать не будет, она будет ждать, когда он проснется, и не завтракать, поскольку решила сделать это вместе с мужем и порадовать его. У нее будет копиться напряжение. Когда муж наконец скажет о том, чего он хочет, то окажется, что это сложно, или что у Юли нет ингредиентов, или что-то еще, и напряжение продолжит расти. Потом Юля попросит у него денег или сходить в магазин, считая его должным ей за то, что она провела в напряжении все утро, и муж наконец взорвется, что она достала его с этим завтраком и что он ничего не хочет. Юля будет плакать весь день, но в душе ощущать триумф, потому что она права: она хотела сделать ему приятное, а он неадекватно разорался и обидел ее. Это может стать ее нарциссическим ресурсом, для того чтобы справиться с неприятной новостью и ощутить себя лучше.

Юля останавливает себя, идет завтракать в кафе и обдумывает случившееся. Когда она сможет признаться себе в том, что выполнить заказ клиента у нее не получилось и найти с ним контакт – тоже, она сможет вернуться домой и быть адекватной.

Жизнь жертвы при избавлении от нарциссизма становится намного лучше. Возможность жить с энергией и ресурсами помогает жертве обратить внимание на собственные границы и начать их соблюдать, вместо того чтобы жертвовать ими в угоду слиянию. В это же время она начинает соблюдать границы другого человека – и потому, что в принципе лучше понимает и чувствует их, и потому, что нарушение границ становится не так интересно. У жертвы теперь много других способов удовлетворять свои потребности, кроме манипулятивных, и каждый из них менее энергозатратен, чем ее предыдущие навыки. Нарушение границ становится неактуальным – оно возвращает отношения в невроз, а жертва этого уже не хочет. Она хочет свободного и полноценного проявления.

У Таисии отношения – это сплошь нарушенные границы в стиле «ты должен чувствовать вот это, а не вот это». Она не любит маму мужа, муж не любит ее подругу, но они оба требуют друг от друга теплых чувств к тем, кто дорог второй половине. Тая любит шить, Саша любит футбол, Тая интересуется спортом и здоровым питанием, Саша купил современную игровую приставку. Они требуют друг от друга разделения интересов – и то же требование предъявляют к себе. Отношения давно напряженные, каждый испытывает неудовлетворенность своей жизнью, но зато они все делают вместе.

В итоге Тая решается на революцию и говорит: «Я не хочу играть, не покупай игры на двоих, а еще я не буду так часто ходить в гости к твоей маме и куплю себе новую швейную машинку на собственные деньги». Саша сначала изумлен и напуган, но потом чувствует огромное облегчение. Если Тая настаивает на своем праве жить и чувствовать, то и он имеет на это право. К удивлению их обоих, раздельное проведение времени и разные интересы не разрушают их отношения, а делают возможной здоровую близость. Необходимость в нарциссе, роль которого они бессознательно выполняли по очереди, тоже постепенно отпадает.

Жертва, которую уже нельзя назвать жертвой, при терапии нарциссизма получает возможность выхода из слияния и начала собственной полноценной и свободной жизни. У нее достаточно ресурсов и взрослости, чтобы снимать проекции с партнера и не поддерживать отношения, в которых ей снова не будет дела до самой себя. В этих условиях уже возможна и полноценная терапия первопричины всего происходящего – разрушительной психической травмы.

Диссоциация

Когда с нами случается что-то по-настоящему плохое, мы теряем свою цельность. Наше непрерывное, не имеющее разрывов бытие заканчивается. Из него пропадают непереносимые чувства, плохие воспоминания, навыки, от которых мы отказываемся во имя самосохранения. Это называется «диссоциация».

Это не сознательный процесс, а глубинные, древние механизмы психики, с помощью которых она заботится о нашем выживании и о сохранении рассудка. Если у нас недостаточно ресурсов для того, чтобы пережить происходящее, то часть из него психика отделяет от себя и помещает в труднодоступные (из-за потери памяти и чувствительности) места. Это может касаться эмоций и ощущений, поведенческих и двигательных навыков, высших психических процессов – внимания, восприятия, памяти, воображения.

Когда диссоциируются чувства, то одно или несколько из них оказываются недоступными в повседневной жизни вместе с ощущениями тела, которые с этой эмоцией связаны. Это может приводить к серьезным проблемам адаптации: тот, кому недоступно одно или несколько чувств, не способен адекватно строить отношения с людьми. Диссоциироваться может и злость, и страх, и любовь, и нежность, и жалость. Любое переживание, оказавшееся в травматической ситуации слишком интенсивным или небезопасным, может оказаться в последующей жизни вне зоны доступа.

У Степана диссоциировано множество чувств, но в основном – гнев. У него было тяжелое детство: с побоями от родителей и одноклассников, с нищетой, с жизнью в неблагополучном районе, в котором дорога в школу и обратно сама по себе была испытанием. Гнев у него диссоциирован давно, со времен побоев матери, на которую злиться нельзя под страхом смерти (Степану кажется, что она действительно могла его убить в моменты, когда была невменяема из-за алкоголя и лекарств), и именно отсутствие агрессии мешает ему постоять за себя тогда, когда драки начинаются в школе. Он хорошо умеет терпеть: вместе со злостью у него отделены ощущения тела, которому не нравится, как к нему прикасаются, которому больно или холодно. Степан ничего этого не чувствует, не ощущает нагрузки, когда занимается спортом, спокойно переносит ожоги или обморожения. Так же он не чувствует интереса и возбуждения от жизни: отделенная агрессия превращается в тревогу, в сомнения, в фантазии о своей исключительности, но не в действия по достижению желаемого.

А у Оли в разряд подавленных чувств попадает страх. В моменты, которые ее пугают, она словно ничего не чувствует, а лишь замирает и как будто вовсе перестает двигаться и дышать. Она не может отдаляться от объекта страха, не может нападать на него. Страх, который в норме сопровождается напряжением в животе, Оля не ощущает и вместе с ним вовсе не чувствует свой живот: ни голод, ни сытость ей не знакомы. Бояться нельзя было папу, который хотел мальчика и потому изгонял из дочери все проявления слабости: ему нужен был боец, партнер по мужским занятиям, спутник в довольно опасных походах. Оля взбирается на скалы, погружается в морские глубины, но не все у нее получается. В моменты, когда нужна быстрая реакция, поскольку что-то идет не так, она замирает. Отец злится, Оля ничего не чувствует.

Таким же образом диссоциируются навыки: то, что оказывается связанным с травматической ситуацией, отделяется от личности, и человек теряет способность пользоваться навыком, даже если тот уже стал привычным. Это могут быть простые навыки, такие как ходить, глотать, кричать, а могут быть и сложные, ассоциативно связанные с травмирующей ситуацией: ездить на велосипеде, играть на гитаре, писать стихи. Защитные механизмы психики диссоциируют ряд умений, если при использовании их возникает вероятность возвращения травмирующих воспоминаний и чувств.

Наталья не может бегать. Она ходит, прыгает, ползает, плавает, но не бегает. Во время даже короткой пробежки за автобусом у нее начинается паническая атака, ноги немеют, сердце колотится, прошибает пот. Сначала она думает, что это происходит из-за общей слабости, и идет в зал улучшать физическую форму, но в зале происходит то же самое: она может делать все, кроме того чтобы бежать. Постепенно она вспоминает страшную историю из детства: однажды она убегала от мужчины, который преследовал ее в парке и кричал: «Не убегай, будет хуже!» К сожалению, он ее догнал и все, что произошло потом, сопроводил посланием, что если бы она не убегала – то все было бы хорошо. Ребенок, которым тогда была Наталья, принял решение никому об этом не рассказывать, не запоминать произошедшего и больше ни от кого не убегать.

Вика диссоциирует более сложный навык: она хорошо готовила, талантливо и вкусно, и этот талант использовался в религиозном сообществе, в которое она попала в юности и провела там почти десять лет. Это были травмирующие десять лет: с физическим и моральным насилием, со стыдом, который насаждался лидером организации, с необходимостью отказаться от родных и близких людей, для того чтобы полностью принадлежать секте. Постепенно лидер ее отверг, поскольку она была недостойна его высокой цели, и Вика вернулась в свою разрушенную жизнь с целым комплексом посттравматических расстройств, одним из которых стала невозможность готовить еду. Даже когда она пробует это делать, у нее не получается: еда горит, специи портят вкус, продукты оказываются испорченными. Вика больше не чувствует тонкого запаха и не может ориентироваться на цвет или вид готовящегося блюда.

Кроме навыков, травмирующая ситуация забирает и возможность полноценно пользоваться высшими психическими процессами. Для травматика характерны трудности с обучением и развитием, поскольку его память избирательна, а внимание размыто. Большая часть детей, которые плохо учатся в школе, – жертвы хронической травмации внутри своих семей, которая сделала невозможным умение сосредотачиваться или быстро реагировать на вопрос. Люди, которые в детстве считали себя тупыми и заторможенными, при возвращении себе диссоциированных частей могут обнаружить у себя быстрый ум и хваткую память.

Лида говорит о своей неуспешности в школе, демонстрируя при этом в остальных областях своей жизни практичный ум и высокую эрудицию. Я удивлена: неуспешный ребенок и интересная женщина не очень сочетаются друг с другом. Она рассказывает, как плохо сосредотачивалась и не запоминала материал, как большую часть своего детства провела в каком-то полусонном состоянии, которое постепенно прошло, после того как она завязала с художественной гимнастикой, где подавала большие надежды. Жесткий, трудный, нарциссичный вид спорта и жестокий тренер не только не давали ей достаточно времени, для того чтобы заниматься учебой, но и привели к диссоциации – чтобы выдерживать тренировки, Лида должна была отстраниться от реальности, сделать ее размытой и не такой болезненной. Эта же размытость сохранялась и в школе, где девочку считали сонной и туповатой. Без спорта и учебы Лида может быть самой собой – активной и предприимчивой женщиной – до тех пор, пока от нее снова не требуется сесть за книги. Тогда она опять «засыпает» и испытывает трудности с плывущим сознанием.

Такие же трудности дереализации, то есть состояния несосредоточенного внимания и полутранса, испытывает Денис в своих попытках улучшить свою жизнь и стать более активным. Это его способ избегать реальности, которая ощущается им как непереносимая. Денис впал в полутранс в период ожесточенных ссор родителей и с тех пор оттуда не вышел. Он рассказывает, что временами это состояние ослабевает, а временами становится сильнее: например, в армии оно практически не проходило, потом несколько лет он жил почти полноценно, а потом случился развод и разлука с детьми – и транс снова вернулся. Его психика работает профилактически: сейчас, когда ничего ужасного в реальности не происходит, он все же не может ясно воспринимать действительность и на любую трудность реагирует таким специфическим полусном.

Отвергнутые части

В диссоциированных частях заключаются важные для повседневной жизни личности инструменты. Тот, кто не переживал травмы и сохранил цельность личности, может пользоваться любыми личностными инструментами в любой момент времени. Это напоминает большой рабочий стол, на котором все инструменты лежат в зоне видимости и каждый готов к работе: любое чувство, любое умение может быть использовано тогда, когда необходимо. Диссоциативная личность так жить не может: часть из необходимого ей нужно искать в темных ящиках, что-то заперто, а что-то утеряно вовсе. В разных состояниях травматику доступен ограниченный набор этих инструментов, причем когда он пользуется одним – он не может пользоваться другим, поскольку взаимодействия между диссоциированными частями нет.

Самый простой вариант диссоциации – это одна часть, которая содержит не затронутые травмой воспоминания и чувства (она называется «внешне нормальная личность»), и одна часть, в которую заключены шоковые травматические переживания («аффектированная личность»). Аффектированных личностей может быть несколько, и каждая может включать набор чувств и навыков. Травматиком это ощущается как нецельность, странность своей натуры, которая в разные моменты может демонстрировать совершенно разные реакции и способы взаимодействия с миром.

Настя склонна впадать в особые состояния, каждое из которых может быть довольно устойчивым и трудно корректируется. И в жизни, и внутри наших терапевтических отношений эти состояния одинаковые: у Насти есть агрессивная часть, испуганная часть, часть, которая переживает глубокое отчаяние, и часть, которая чувствует тяжелую тревогу. Все это – диссоциированные части личности, аффекты, которые она заработала сначала в сложных отношениях с отцом, а потом в сложных отношениях с нарциссическим мужем. Внешне нормальная часть Насти, с помощью которой она в основном взаимодействует с миром, выглядит подавленной и малоэнергичной. В каждом ее аффекте энергии много, но в «нормальном» состоянии у Насти нет к ней доступа.

В терапии это выглядит так: начиная отношения со мной с контакта и с теплых чувств, рассказывая о том, как прошла ее неделя, Настя внезапно может разозлиться и остаться в этой злости до конца встречи, да и после встречи выражать ее в нашей переписке. Объектом злости могут быть рабочие, которые ее подвели, подруга, которая не перезвонила. Злость проявляется как разрушительный аффект – и Настя в нем сильна и неуязвима, но и не способна к эмпатии или к тому, чтобы проанализировать последствия своей злости и отрегулировать ее. Эмпатия ей доступна в другой части, в депрессивной, которая также возникает внезапно: в такие периоды времени Настя не способна защищать себя, поскольку злость ей недоступна, но способна переживать свои потери и сочувственно относиться к другим. В тревоге она может заботиться о среде и о близких, но не может дистанцироваться от причиняющих ей боль людей и событий. В страхе она отлично дистанцируется, но не способна ко всему остальному. Настя проживает эти чувства как бы по очереди, и со мной, и вне наших встреч, и в результате она то разрушает себя и отношения в приступах гнева и страха, то налаживает их в тревоге и депрессии. Когда Настя попадает в одну из своих диссоциированных частей – она испытывает шоковые, слишком сильные эмоции, для того чтобы понимать, что эти чувства пройдут и она должна позаботиться о себе, чтобы не остаться на выходе либо с разрушенной средой, либо с разрушенной собой.

Это только доступные ей части. Где-то глубже размещены и ее потребность в любви, и ее способность к нежности и близости. Иногда я вижу их проявления: тогда лицо самой Насти становится мягче и уязвимее, но и доступнее. Когда я обращаю на это ее внимание, то сначала Настя очень пугается и попадает сначала в страх, а потом в гнев, но постепенно, признавая существование в себе этих чувств и знакомясь со всей раздробленной структурой своей личности в целом, учится устанавливать с разными частями контакт и взаимодействовать с собой как с одним целым.

Так как диссоциируются сильные, непереносимые чувства, то и возвращаются они в таком же виде. Для их актуализации нужен похожий контекст, декорации, которые похожи на ситуацию возникновения травмы. Иногда эта похожесть реалистична, а иногда нет – психика может проецировать старую ситуацию на новую, которая похожа лишь отдаленно. Шоковый характер эмоций заставляет неадекватно реагировать на стимулы: в повседневных событиях возникают аффекты, неадекватность которых травматику понятна лишь тогда, когда диссоциированная часть вновь погружается вглубь.

Шоковый характер эмоций означает, что чувство возникает сразу и интенсивно – например, агрессия сразу переживается яростью и ненавистью, без промежуточных этапов вроде досады или раздражения, которые могли бы помочь травматику скорректировать ситуацию до того, как она примет слишком большие масштабы. Так же со страхом: он может возникать не этапами «настороженность – тревога – страх – паника», а сразу проявляться паническими реакциями. Таким же образом дела обстоят с интересом (не заинтересованность, а сразу поглощающее увлечение), с радостью, с болью. Вытесненное чувство отделяется полностью со всеми своими градациями и возвращается тоже в своем максимальном виде.

У Сони так происходит с болью. У нее самая частая для нарциссической жертвы травма отвержения, когда в своих отношениях с родителями она чувствовала себя ненужной и не удовлетворяющей их требованиям. В детстве Соня тяжело болела, а мама была слишком юна для того, чтобы переносить это устойчиво. Маме казалось, что Сонина болезнь – это наказание для нее за какие-то грехи юности, а Соне казалось, что мама ее отвергает из-за болезни и не любит, как любила бы здоровую. Соня не может регулировать свой детский симптом, не может самостоятельно стать здоровой и чувствует ошеломляющую боль от маминого дистанцирования и своего бессилия. Эту боль она диссоциирует: выросшая Соня внешне нормальной частью личности считает, что у них с мамой чудесные отношения и что мама чуть ли не собой пожертвовала для того, чтобы Соню вылечить. Отвергнутые эмоции возвращаются к ней тогда, когда от нее дистанцируется муж. Само дистанцирование она часто придумывает: ей кажется, что его задержка на работе – отвержение, согласие на командировку – вообще предательство. В такие моменты она испытывает боль, от которой не может дышать. Она рыдает навзрыд, забивается в угол, хочет умереть, потому что он все равно уходит. Эти приступы боли не просто неадекватны, они разрушительны и для Сони, и для мужа, и для их отношений. Муж, который не может (и не должен) отвечать за такие Сонины чувства, уже не утешает ее, поскольку это не помогает, а отстраняется. Соня остается со своей болью наедине и проецирует причину такой боли на его уход и на то, что он ей не помог. Невозможность Сони испытывать боль в переносимом виде делает из него нарцисса, а из нее – нарциссическую жертву. Только когда Соня сможет найти источник этой боли и прожить ее там, где она действительно родилась, она сможет регулировать свои взрослые отношения и решать возникающие между ней и мужем трудности, не проваливаясь в свой детский мучительный аффект.

Диссоциированные части личности, чувства или воспоминания вторгаются во внешне нормальное существование травматика тогда, когда реальность ассоциативно напоминает травму. Изначально это может быть маленький набор стимулов: определенные слова, родительский дом, выражение лица. Со временем травма как бы расползается и, кроме прямых стимулов вторжения, может спровоцировать и косвенные, такие, которые пробуждают сначала прямую ассоциацию, а потом и саму травму. Например, в детстве ребенок может избегать определенного угла в квартире или подвала, а со временем может начать избегать их всех – так развивается клаустрофобия. Травмированный хроническим насилием может сначала впадать в ступор при виде отцовского ремня, а потом замирать и при повышении голоса любым другим человеком. Взрослый, сталкивающийся с вторжением аффективной эмоции и воспоминания, чаще всего живет обычной жизнью, внутри которой обычный стимул приобретает особое значение.

Вера, пережившая сексуальное насилие в детстве, не выносит запаха парфюмерии. Сначала это был только определенный вид одеколона, которым пользовался ее насильник. Потом любой мужской парфюм. Потом вообще весь парфюм, женский или мужской, и даже аромат геля для душа или кондиционера для волос вызывает у нее приступ паники и удушья. Это сильно ограничивает ее жизнь – она не может находиться в замкнутых помещениях с другими людьми, не выносит совещаний, не способна высидеть до конца сеанс в кинотеатре. То же самое с музыкой – сначала это только те звуки, которые сопровождали насилие, потом вся западная музыка, потом вся музыка вообще. Сексуальная связь, сама по себе для нее очень проблематичная, становится невозможной тогда, когда есть запах или музыка. Она вспоминает, что в юности, еще до того как она осознала такие свои травматические паттерны, она несколько раз полностью теряла возбуждение и сбегала из постели симпатичного ей молодого человека тогда, когда он включал «романтическое сопровождение».

У Степана такая реакция на дороги и звуки, которые доносятся с автомобильных дорог. В подростковом возрасте он попал в аварию, в которой погиб его лучший друг. Он смутно помнит резкий автомобильный сигнал, визжание тормозов, звук удара. Он не может пользоваться любым транспортом, даже переходить через дорогу для него невыносимо. Для жизни он выбирает отдаленные места, в которых по возможности не слышно автомобилей, и оказывается заперт в ограниченном пространстве своего двора, поскольку для более активной жизни ему необходимо выезжать за его пределы и пользоваться для этого транспортом. Успокоительные, которые некоторые люди принимают для полетов, Степан использует для обычной поездки в автобусе.

У таких ассоциаций есть своя задача: психика, создавшая диссоциированные части тогда, когда это было необходимо для выживания, в спокойной среде стремится вернуться к целостности и вновь интегрировать то, что ранее было отвергнуто. Для этого необходимо «размораживание» остановленных реакций и проживание заблокированных чувств. Размораживание предполагает, что человек наконец сможет сделать то, чего не сделал когда-то, поскольку это было небезопасно или невозможно. Проживание чувств – это нахождение для них места и времени, размещение чувств по отношению к их объекту, осознание и интеграция.

Травматические ситуации – физическое и моральное насилие, внезапные потрясения, хроническое отвержение и фрустрация, война, стихийные бедствия, тяжелые жизненные ситуации – это те события, в которых спонтанные и здоровые реакции оказываются по каким-то причинам невозможны. Нельзя позвать на помощь, если насилие происходит в семье. Нельзя дать отпор тому, кто физически сильнее. У переживающего травму остается в распоряжении четыре реакции: нападение, бегство, замирание и полное подчинение. Этими реакциями невозможно описать весь разнообразный спектр появляющихся изнутри импульсов, ими невозможно адаптироваться к разнообразному и постоянно меняющемуся миру. Спонтанные импульсы психики, представляющие собой настоящую реакцию на происходящее, заменяются тем, что когда-то помогло жертве выжить и с тех пор закрепилось.

Способность действовать гибко и адаптивно возвращается трудно. Для травматика весь мир наполнен стимулами, оживляющими травму, даже если в реальности их нет. Пробиться сквозь искаженное восприятие – значит научиться тестировать реальность и обнаружить в себе разнообразие импульсов, которые она вызывает. Для Валентины в этом процессе знаковым оказывается возвращение потребности обнять другого человека тогда, когда ему плохо.

До этого момента она не выносит чужой боли или слабости: для нее это травма, это больная мама, которая требовала заботы и ухода со стороны маленькой девочки. Мама в детстве Вали была очень больна и очень агрессивна: постепенно разрушающееся от диабета тело, постепенно разрушающаяся от инсультов и ранней деменции психика. Вале в детстве оставалось только подчиняться, поскольку других взрослых рядом не было. Это была хроническая травма: жизнь в отчаянии и в ожидании смерти мамы, страх за себя, страх за нее, гнев, вина и непосильные физические и моральные нагрузки, поскольку Валя должна была и обеспечивать физический уход за домом и мамой, и решать множество бытовых задач, связанных с повседневной жизнью взрослого инвалида.

Когда мама умерла, Вале было уже двадцать три, и постепенное возвращение к ней хотя бы гнева за свое потерянное детство и юность уже было для нее прогрессом. Но для нормальных отношений этого недостаточно, и Валя мучилась невозможностью поддержать мужа (вместо поддержки она чувствовала гнев, из-за того что он слабак) или утешить сына. Для нее слабость другого человека автоматически означала, что теперь ей снова придется пожертвовать своей жизнью и заботиться о другом, пока ему не станет легче или он не умрет. Сына она обслуживала в ожидании его взросления, мужа отвергала. В реальности ни тому ни другому ее жертва была не нужна.

Однажды, когда Валентина уже в достаточной мере познакомилась со своим детством и его последствиями, у них с мужем состоялся разговор. Наконец ему удалось донести до нее, что в опеке он не нуждается, а вот ее присутствие бывает необходимо. Валя не сразу понимает, о чем идет речь, поскольку для нее сочувствие – это масштабная помощь и уход, но ее муж не инвалид, и он вполне способен справиться сам. Он лишь хотел бы иметь право рассказывать ей о том, что у него происходит, и чтобы она слушала и как-то реагировала. Валя даже не понимает, зачем ему такая помощь, ей кажется, что это бесполезно и никак не поможет. Но когда муж в следующий рассказывает ей о каких-то проблемах на работе, она чувствует желание обнять его и сказать о своей любви и о том, что все будет хорошо. Это действительно так, Вале не нужно ничего придумывать, но до сих пор она этот импульс не слышала – другие были сильнее. После такого открытия она находит в себе способность быть нежной, выслушивать, поддерживать и утешать, а иногда и подсмеиваться над жалобами, которые кажутся ей способом привлечь внимание. Раньше вместо всего этого разнообразия она могла лишь обслуживать или в гневе отвергать.

Замораживаются не только реакции, но и переживания. Экстремальная эмоциональная нагрузка приводит к тому, что психика разделяет интенсивное переживание со множеством одновременных чувств на несколько отдельных эмоций, которые существуют изолированно друг от друга. Эмоциональная жизнь после травмы становится однозначной, плоской: если я злюсь – то только злюсь, если люблю – то только люблю, без примеси других оттенков. Здоровая психика чистые переживания допускает довольно редко: обычно реальность вызывает у нас целый комплекс сложных переживаний, в которых могут содержаться дополняющие друг друга или противоречивые эмоции.

В идеальных ожиданиях Ники партнер не должен вызывать у нее других чувств, кроме любви. Повседневные отношения, которые состоят из множества чувств, для нее недоступны, непереносимы. Она не выдерживает своего раздражения, скуки, отсутствия влечения. Ей хотелось бы, чтобы она всегда, каждую секунду времени ощущала теплоту и потребность быть с ним, и Ника считает, что если бы партнер был другим, то ей бы это удалось.

У нее тоже хроническая травма, для нарциссических жертв вообще характерно, что травматический эпизод в их истории не один, а много. Ее детская жизнь – это жизнь с отцом-алкоголиком и созависимой матерью. Эта пара демонстрировала своим детям множество переживаний: и страсть, и потребность друг в друге, и приступы ненависти. Это была крайне нестабильная жизнь: темпераментные, нуждающиеся в ярких чувствах, эмоционально неустойчивые родители то самозабвенно орали друг на друга, то так же самозабвенно занимались любовью в спальне, на которой вместо дверей была шторка. Ника рассказывает, что самые бурные периоды страсти возникали после самых бурных ссор. Однажды мать столкнула отца со ступеней в лестничный пролет, и он пролетел четыре этажа и приземлился на бетонный пол. Ника помнит скорую помощь, кровь, вопли рыдающей матери. Отец вернулся домой через пару часов – у него оказалась вывихнута лодыжка.

Детям, естественно, никто ничего не объяснял. В таких страстях и взрослый разрушается, а ребенок попросту перестает развиваться. Уйдя из родительского дома и начав жить отдельно, Ника несколько лет наслаждалась эмоциональной тишиной жизни, в которой она одна. Иногда у нее были партнеры, но она отдалялась при первом же намеке на то, что ее спокойствие будет нарушено. Ника чувствует, что ей требуется теплая устойчивая любовь, поскольку другие переживания обещают ей повторение родительской истории. На самом деле ей нужно умение выдерживать весь комплекс переживаний и понимание, что каждое из них само по себе нормально и не означает ни разрушения отношений, ни угрозы лично Нике. В нестабильном браке ее родителей виноваты были их личности, а не их чувства.

Внутри таких травматических реакций человек строит жизнь, неадекватность которой не до конца понимает. Для травматика его внутреннее состояние – это норма, единственное, что он знает, то, как было с ним всегда (то есть со времени первичной травмы). Не осознавая причины вторжений или эмоциональных трудностей, он склонен воспринимать свой взрослый контекст как источник внутренних реакций, не сомневаясь в том, что именно поведение партнера или ситуация, в которой оказался травмированный, обуславливает происходящее. Истории травмы – это длинные истории, которые не ограничиваются нарциссическими отношениями, но часто их включают.

Света – младшая дочь, рожденная в непростой для семьи период, когда у мамы обнаружили сердечное заболевание. Эта мамина болезнь впоследствии станет для всех привычной, и все члены семьи научатся навыкам первой помощи и запомнят экстренные номера. Это навсегда останется стрессом – но в тот период это стресс самый острый, поскольку новость о болезни и беременность наступают одновременно. В семье к ждущей ребенка женщине начинают относиться как к хрупкой вазе, которая может разбиться от любого неосторожного движения. Взрослые обсуждают, какое требуется лечение и уход, тревожатся за ее жизнь, говорят, что беременность сейчас все только осложняет, поскольку нельзя начать серьезные поддерживающие процедуры.

Эти разговоры слышит старшая сестра Светы, Гуля, которой на тот момент три года. Видимо, в сознании у маленькой девочки закрепляются две идеи: мама хрупкая, и она может маму потерять из-за того ребенка, которого та вынашивает. Когда Света рождается – у нее уже есть тайный враг и конкурент в виде сестры.

Хотя опасения Гули не оправдываются и мама не умирает, в каком-то смысле она все равно теряет мать, поскольку та больше принадлежит младенцу. Разговоры о сердечной болезни продолжаются, в семье маму просят не переутомляться, беречь себя, спать, не нервничать, и Гуля еще больше не любит свою сестру, которая своим плачем или болезнями осложняет мамину жизнь. Прямые проявления тревоги и ненависти девочки в семье игнорируются или запрещаются: взрослые заняты проблемами взрослых, и на старшего ребенка не хватает времени и энергии. Гуля остается со своими чувствами один на один и постепенно создает из них целую стратегию.

Эта стратегия направлена на разлучение мамы и Светы. Гуля становится послушной, даже услужливой, она маму выслушивает, гуляет с ней, поддерживает и демонстрирует свою любовь. Мама на это «ведется» – никто не подозревает в старшем ребенке скрытых мотивов. Заслужив доверие, Гуля постепенно начинает говорить о том, что у Светы сложный характер, что она агрессивная, что с ней трудно поладить. Это становится семейным мифом: дурной характер Светы и ее социальные трудности не подтверждаются ничем, кроме слов сестры, но вся семья относится к ней именно так. Когда у Светы трудности во взаимоотношениях, или она злится, или когда демонстрирует неудобные для взрослых потребности – вокруг нее говорят: «У Светы сложный характер, с ней всегда было трудно».

Света вырастает со странным, неуловимым ощущением того, что она живет какую-то не свою жизнь. Ее реальность искажается сложно и одновременно тонко, это искажение трудно уловить. Света не осознает этого противоречия: она не чувствует себя трудной, не чувствует себя агрессивной или отвергающей, но все вокруг почему-то дают ей такую обратную связь. В бессознательном поиске облегчения она ищет ситуаций, в которых бы этот конфликт стал более явным и она смогла бы осознать его и как-то пережить.

В этом поиске она встречает нарцисса, который обостряет ее ощущение обмана и наконец делает его заметным. Она становится нарциссической жертвой, пребывая в отношениях, в которых ее постоянно обвиняют в том, чего она не делала, и относятся к ней так, как она того не заслуживает. Ей кажется, что ее мужчина в отношениях с какой-то другой женщиной: не в смысле измены, а в смысле того, что он воспринимает ее не так, как она себя чувствует. Он говорит, что Света отстраненная, хотя она ощущает себя включенной. Говорит ей, что она ленивая, хотя она трудоголик. Настаивает, что ей необходима фрустрация, для того чтобы развиваться, хотя на самом деле Света ищет покоя и мира.

Эти отношения заканчиваются, но провоцируют развитие полноценного посттравматического расстройства и экзистенциального кризиса. Справившись с воспоминаниями и острой болью, Света никак не может справиться с этим ощущением обмана. Она наконец может его сформулировать: «Почему я должна жить такой жизнью? Какой жизнью на самом деле я хочу жить? Кто я, в конце концов, такая?»

Вторая травма

Психика стремится к возврату диссоциированных частей. Для этого необходимо вернуться в травмирующую ситуацию, но чтобы этот возврат оказался целебным, стимул должен быть меньше, чем тот, что вызвал возникновение травмы. Если стимул окажется таким же или большим по интенсивности – то произойдет ретравмация, вторая травма поверх первой, которая закрепит и усилит травматическое расстройство.

Это и происходит в нарциссических отношениях. Травмированный бессознательно ищет источник травмы, чтобы пережить прежнюю боль и снова стать целостным, но этот источник оказывается слишком сильным, для того чтобы исцеление состоялось. Посттравматическое расстройство, которое раньше было не таким очевидным, возрастает в разы и выглядит как приобретенное именно в этих отношениях. Человек, который до этого мог казаться себе вполне адаптированным, теряет адекватность не столько потому, что новые отношения настолько травмируют его (хотя это тоже верно), сколько потому, что его состояние усугубляется первичной травмой.

Нарциссические жертвы могут рассказывать о том, что их жизнь без нарцисса была прекрасна и безоблачна, но при чуть более глубоком самоанализе могут осознать, что и раньше им были присущи социальные страхи, депрессии, профессиональная неуспешность или трудности с обучением. Их дружеские отношения не складывались, их перфекционизм и тревога осложняли повседневную жизнь, но это казалось нормальным настолько, что они могли не относиться к этим трудностям как к существенным. Так как в их жизни не было приступов острой боли, которые в изобилии присутствуют в отношениях с нарциссами, то и собственная психическая жизнь казалась более или менее полноценной, как у всех.

Жертва адаптируется к своей старой диссоциации до тех пор, пока ее механизмы защиты не дают сбой и травматический опыт не поднимается на поверхность.

Их прежняя жизнь не была полноценной, а психика не была здоровой. У личности без травматического опыта даже отношения с нарциссом будут выглядеть по-другому – либо они не длятся настолько долго, чтобы это могло принести проблемы, либо отношения сами по себе, без провокаций и без вторжений, оказываются не такими сложными, как у травматика.

Именно этот эффект возникает в группе нарциссических жертв, когда участники постепенно становятся более здоровыми и способными к большей гибкости, чем до группы. Они рассказывают об улучшении своих отношений – не потому, что их партнеры изменились или они сами научились лучше манипулировать ими, а потому, что возникающая внутренняя устойчивость позволяет видеть мир по-другому. У них появляется больше понимания, больше терпимости, больше умения заботиться о себе одновременно с уменьшением обесценивания и тревоги. Это не превращает их отношения в идеальные, идеальных отношений не существует, но делает их не такими болезненными и даже открывает возможности для развития. Ни одна из этих девушек в конце группы не принимает решения о расставании, хотя в самом начале работы разрыв этих отношений казался им чудесным избавлением.

Таков путь Асии: сначала она много говорит о боли и страхе в ее отношениях с мужчиной, о том, что он обесценивает ее и сравнивает с другими девушками, о том, что она вынуждена серьезно заниматься спортом и делать косметические операции, потому что иначе он ее бросит. Она рассказывает о его приступах агрессии, в которых он может ее оттолкнуть или ударить, о своей вечной боязни измен, о том, что ее не принимают его родители. Это выглядит однозначно печально, как раз так, как и выглядят на первый взгляд нарциссические отношения. Асия мучается и одновременно не может из них выйти, поскольку эти отношения – это самое важное, что у нее есть, центр ее вселенной, вокруг которого крутятся все ее мысли и вокруг которого выстраивается вся жизнь.

Постепенно, с развитием уверенности в себе и умения опираться на других людей, у нее получается дистанцироваться от своего партнера настолько, что нюансы его настроения ее уже не задевают. Если он раздражен – она вполне может держаться от него подальше и больше взаимодействовать с другими людьми, пока он не успокоится. Пока он был единственным ресурсом, его периоды раздражения почти всегда заканчивались скандалом, а то и дракой, поскольку Асия не могла оставить его в покое и провоцировала взрыв, чтобы потом снова впасть в слияние (или находиться в праведной обиде, которой она давала себе возможность встречаться с друзьями или уезжать к маме). Когда это стало возможно и без взрыва – она дала партнеру пространство для выражения своего раздражения таким образом, чтобы для самой Асии это было безопасно.

Асия наконец обращает внимание на те стороны собственной личности, которые с ее партнером не связаны: принимает важное решение в профессии, меняет образ жизни, завершает болезненную и тянущуюся давным-давно ситуацию с отцом (это ее первая травма). Оказывается, что все это не менее важно, чем отношения, и не только сейчас, но и всегда. Выход из слияния и возможность заниматься другими делами дает ей новую обратную связь от мира, она лучше понимает теперь, кто она, на что способна и какой ее могут видеть. Это создает динамику в ее самооценке: почувствовав, что она в порядке и что все нормально и с ее телом, и с ее умом, Асия перестает болезненно замыкаться в ответ на замечания партнера и становится способной оценивать их критично. Такая ее устойчивость помогает создать границы, в которых она может на что-то соглашаться (спорт) и от чего-то отказываться (увеличение груди). Если раньше она жила в ожидании упреков и в готовности защищаться, то сейчас она вполне может наслаждаться своим телом и учить этому своего партнера, который без ее неуверенности в себе тоже больше замечает ее достоинства и если не снижает своих требований, то по крайней мере учится подавать их не в виде унижений, а в виде просьб.

За долгие месяцы работы в группе Асия видит множество чужих историй и интенсивных переживаний, которые знакомят ее с собственным внутренним миром и учат не бояться своих чувств, поскольку они нормальны и могут быть прожиты. Наблюдая чужую боль, она может видеть, как другой человек от этой боли не умирает, а обретает какое-то новое знание и утешение. Наблюдая чужую злость, она может познакомиться с разными, с точки зрения экологичности, способами ее демонстрации и выбрать для себя наиболее подходящий. Слушая истории, в которых другие нарциссические жертвы рассказывают о своих отношениях, и глядя на то, как они же строят отношения в группе, Асия может увидеть противоречия и манипуляции в самой себе и снять наконец всю вину за свое несчастье со своего партнера.

Эта история не заканчивается, но продолжается свадьбой. Асия, повзрослевшая и устойчивая, теперь может без ужаса думать и о том, что в этих отношениях могут появиться дети.

Нарциссические отношения провоцируют вторжения не каждой травмы. Так как первичная травма может быть разной, то и декорации для ее возобновления должны быть разные. Жизнь с нарциссом дает определенный набор стимулов для того, кто заинтересован именно в них.

Эти стимулы можно описать так: отверженность, боль отвержения, ощущение непринятости. Эти переживания связаны с травмой, которая называется «нарциссическая травма», или «травма отверженности». Это хроническая травма, такой опыт ранней жизни, когда ребенок не может чувствовать себя принятым и ему необходимо заслуживать принятие, напрягая все свои силы. Отвержение ребенка родителями не только вызывает непереносимую боль, но и актуализирует страх смерти: тот, о ком не будут заботиться в раннем детстве, не выживет. Отношения с родителями и смерть помещаются на разные чаши весов.

Так как разместить эти чувства в нужном месте в детстве невозможно, равно как и пережить их, они сначала диссоциируются (дети отвергающих родителей довольно долго считают, что с родителями у них прекрасные отношения), а потом размещаются в других отношениях по мере взросления. Часто в полном объеме они возвращаются после двадцати лет, когда психика уже выполнила все необходимые задачи взросления и обратилась к задачам отложенным. Боль отвержения, размещаемая во взрослых отношениях, выглядит как сверхчувствительность и уязвимость, а самое главное – как фантазии, в которых вполне невинный поступок или слово партнера кажутся отталкиванием и вызывают вторжение диссоциированной боли и страха. Именно этот страх создает любовную зависимость, которая является частью нарциссических отношений: взрослому и умеющему о себе позаботиться человеку кажется, что без внимания и принятия другого он попросту умрет.

В нарциссических отношениях отвержение присутствует в виде высоких требований, сравнений, прямого отвержения потребностей другого человека, злости и грубости, отсутствия сексуального желания, измен, эмоционального наказания равнодушием, игнорирования просьб и множества других проявлений. В здоровых отношениях все эти возможности тоже присутствуют, но они не становятся основным содержанием отношений. Для нарцисса, который, с его внутренней уязвимостью, требует особого отношения и отвергает все, что под них не подходит, и его жертвы, которая не способна справиться с отвержением и найти гибкие способы адаптации к происходящему, боль отвержения становится повседневной.

Удивительно, насколько похожими словами могут описывать эти отношения оба участника. Каждому может казаться, что отвергают именно его, что он каждый день испытывает боль, что он не устраивает своего партнера, который все время раздражен и недоволен. Оба могут сталкиваться с искажениями реальности, оба могут считать, что делают многое для отношений, в то время как другой остается безучастным потребителем. В ссорах оба как будто идут на уступки и делают первый шаг, проводя остальное время в наблюдении за поведением и мимикой партнера в попытках понять и предсказать дальнейшие события.

Оксана видит таким Игоря, который устает на работе и не хочет проводить с ней время. Когда он возвращается – Оксана уже на взводе, поскольку он задержался, или не позвонил ей, или потому, что осталось послевкусие со вчерашней размолвки, и она держится холодно и отстраненно. В этом своем напряжении она внимательно наблюдает за его лицом и интонациями, готовая к резкому ответу в одних ситуациях или к приступу боли в других. Если он к ней тянется – то она агрессивно его отталкивает. Если он ее игнорирует – то она начинает ходить за ним, как собачка, не в силах справиться с ощущением отверженности и провоцируя конфликт, в котором получит свое ощущение близости. Каждое его проявление Оксана, неспособная на простой и легкий контакт, воспринимает многозначно, тяжело. Гора ее непрожитых и неразмещенных чувств требует места и времени, и каждое из них связано со старой травмой отвержения: отец Оксаны тоже не хотел проводить время со своей семьей, и мама, поглощенная отстраненностью мужа, не имела достаточно энергии для заботы о ребенке. Для Оксаны происходящее с Игорем подобно смерти – она не живет в периоды отвержения из-за невыносимой боли, но и в близости с Игорем быть не может, поскольку тогда сваливается в обслуживание мужа без учета собственных желаний и потребностей.

Игорь приходит с работы в ожидании раздражения и отвержения жены, заранее готовый к войне и чувствуя себя неживым, поскольку он тоже не может полноценно проявляться. Как только он заходит домой – то все его настроение улетучивается, радости, если они были в течение дня, забываются, успехи кажутся незначительными. Если он попробует поделиться с Оксаной своим хорошим настроением, то она обидится и разозлится, поскольку с другими людьми у него может происходить что-то хорошее, а с ней только скандалы. Если он будет отстраненным – то она будет ходить за ним и требовать контакта, который в их случае представляет собой выяснение отношений. Если он пойдет к ней с извинениями – то она развернет агрессию, чувствуя себя вправе наказывать его, раз уж он сам тоже считает себя виновным. Он внимательно наблюдает за женой даже из соседней комнаты, вслушиваясь в то, каким тоном она разговаривает по телефону, насколько аккуратно закрывает дверь. Для него, выросшего с матерью-одиночкой, состояние жены – это ось, вокруг которой вертится его жизнь. Он не может просто от этого отстраниться или предложить новое решение проблемы: его гнев и страх затрудняют контакт, делают аффекты Оксаны непереносимыми, так же как его собственные аффекты не выдерживает жена.

Каждый из них живет со злым отвергающим партнером, чувствуя себя при этом маленьким и нуждающимся. У обоих не получается разместить свои потребности так, чтобы это не вызывало боли. Опыт уязвимости рядом с другим и в опыте Игоря, и в опыте Оксаны болезненный, непереносимый, и потому каждый считает, что партнер недостаточно безопасен. Оба нуждаются в жизни и близости, оба искажают реальность другого, приписывая ему неверные мотивы и чувства и выстраивая на этом искажении полную картину отвергающего партнера. Оксана приписывает Игорю безучастность, которая совсем не согласуется с его внимательным настороженным присутствием, а Игорь приписывает Оксане агрессивность, которой та не чувствует в своей глубокой внутренней тоске по мужу.

Постепенно они начинают знакомиться заново. Это становится возможным, когда Игорь обращается к терапии и становится более устойчивым к чувствам жены и более осознанным в том, что касается его проекций. Несколько глубоких разговоров открывают перед супругами настоящий мир другого человека, который имеет мало общего с травматическими фантазиями. Оксана начинает понимать, что муж нуждается в ней, и ее тревога успокаивается. Игорь открывает для себя уязвимость и нежность, которые тянут его к жене. Это долгая, непростая работа, но с каждой проходящей неделей отношения становятся чуточку лучше. Оксана теперь способна пережить задержки мужа на работе. Игорь может вынести ее обиду и даже позаботиться о ней в ее тревогах и страхах. Пара не становится идеальной, но повышение устойчивости обоих и рост осознанности позволяют перевести эти отношения из разряда нарциссических в разряд более здоровых.

Еще один стимул – тревога из-за отсутствия возможности контролировать ситуацию. Аффект тревоги становится неуправляемым тогда, когда в детском опыте тревога не находила объяснений и утешений. Мир для ребенка незнаком – и если познание этого мира не сопровождается разъяснениями взрослого, который готов успокоить и познакомить с миром таким образом, что мир становится выносим, то у ребенка развивается тревога. В детстве эта тревога проявляется плохими снами, трудностями с засыпанием, энурезом и другими заболеваниями, сложностями социальной адаптации и школьными проблемами.

Тревога может занимать много места, даже если она не осознается, и требовать большого количества энергии, которого для нормального развития уже не хватает.

Ситуация осложняется, если между родителями тоже есть тревога и они с ней не справляются. Так бывает, когда в отношениях есть серьезные проблемы: зависимости, измены, финансовые трудности или невозможность пары по-взрослому наладить отношения с собственными родителями. Ребенок, который видит встревоженного взрослого, теряет ощущение безопасности и начинает прибегать к магическому мышлению, для того чтобы эту тревогу взять на себя и тем самым снизить. Дети, заботящиеся о психологически «маленьких родителях», получают травму и гипертрофированную потребность в контроле, которую будут потом разворачивать в партнерских отношениях.

Тот, кто рос с «маленькими родителями», считает себя взрослым, а партнера – маленьким и не способным о себе позаботиться. Тяжелая тревога рождает контроль, который, по сути, имеет функцию сохранить жизнь и здоровье любимого человека, поскольку сам он этого сделать не сможет. Неверие в силы другого человека создает систему прямых указаний или косвенных маневров, с помощью которых жертва получает информацию и власть, а также заботится о другом. Сохранность партнера для жертвы означает сохранность самой себя.

Кристина мучается такими тяжелыми приступами тревоги. Эта тревога возникает тогда, когда в отношениях что-то идет не так и слияние, которое она строит с партнером, по какой-то причине нарушается. Это может быть командировка или отлучка, может быть ссора и дистанцирования, после которых она не выдерживает, а могут быть потребности партнера, которые она не способна удовлетворить и которые предполагают участие других людей, кроме нее, и другие места, кроме дома.

Кристина считает эти потребности источником всех бед в отношениях. Ее партнер, Олег, не так давно захотел вернуться к игре на гитаре, которой увлекался в юности, и Кристине это трудно принять. Ей кажется, что это увлечение угрожает их близости: в родительской семье Кристины считалось, что если бы не папины друзья и не папина рыбалка, то все у них было бы отлично. Мама Кристины не могла демонстрировать злость на мужа прямо, поскольку это ставило бы их брак под угрозу, и потому злилась на его окружение. Обе дочери в этой семье получили послания, согласно которым мужчина – это слабый и внушаемый человек, которого нужно ограждать от соблазнов. Кристина чувствует себя хорошо только тогда, когда доверяет контексту – доверять самому мужчине у нее не получается. Как будто если он дома или с проверенными друзьями – то все в порядке, а если он на концерте с женщинами – то он обязательно будет напиваться и ей изменять.

Недоверие Кристины сначала расстраивает Олега, а потом начинает его раздражать. У него не получается донести до девушки, что его мотивы безопасны и он не собирается при первой возможности вести себя как дорвавшийся до сладостей ребенок: он взрослый мужчина, у него есть свои ориентиры, и в чужих ограничениях он не нуждается. Так как Кристина не понимает, что находится внутри своей травмы, на такие разговоры она также реагирует травматически. Раздражение Олега она воспринимает сквозь призму собственного опыта: для Кристины это первый знак того, что внешнее искушение уже играет свою роль, и он предпочитает слушать друзей, а не ее (то, что Олег может слушать себя, ей в голову вообще не приходит). Отношения накаляются, близость из них пропадает, война Олега за свое пространство разочаровывает его в отношениях с Кристиной, которая постепенно полностью теряет адекватность и живет в непрекращающейся тревоге. Хорошие изначально отношения рассыпаются из-за травмы. Кристина воспринимает Олега как нарцисса, которому наплевать на ее чувства, Олег нарциссически защищается от ее тревоги.

Эта пара тоже может сделать шаг назад и позаботиться друг о друге. Кристина, осознавая природу своей тревоги, может отделять ее от своих сегодняшних отношений и обретать новые ориентиры – например, знание о том, что ее отец не был пассивной жертвой друзей, а вполне активно строил такую жизнь, а ее мать так же активно выбирала закрывать на это глаза. Кристина может сделать другой выбор.

Также стимулом для формирования нарциссических отношений может быть страх агрессии. Это травма, в которой другой человек воспринимается как агрессор и разрушитель, при этом собственных ресурсов для защиты не хватает. Ребенок ничего не может противопоставить агрессивному взрослому по многим причинам: взрослый физически и психически сильнее, от взрослого и отношений с ним зависит выживание ребенка, у ребенка могут быть интроекции, запрещающие защищаться от взрослого. В норме для защиты от агрессии нам нужно много чувств: собственная злость, ощущение собственной устойчивости, которое помогает выдерживать страх, свободное тело, которое помогает нам чувствовать возможность и право убежать. В травматическом опыте обычно ничего этого нет, и чужую агрессию остается только выдерживать, замирая и подчиняясь.

Самые тяжелые травмы этого вида случаются при хронических избиениях. Когда ребенка бьет тот, от которого зависит выживание, то ребенок отключается и от своих чувств, и от ощущений тела, которому физически больно. Такая отстраненность закрепляется и в будущем может выглядеть похожей на приобретенную психопатию – неспособность к эмпатии и сочувствию, вытекающая из общей эмоциональной диссоциации, ранит других даже тогда, когда злого умысла травматик не имеет. У выраженных нарциссов в анамнезе часто обнаруживаются избивающие до крови и переломов психопатичные родители. Если агрессия взрослого выражалась скорее в криках и нерегулярных ударах, то личностная динамика скорее будет динамикой жертвы.

Полина, дочь психопатки и шизофреника, в детстве сталкивалась с побоями много раз. Чаще ее била мать – за плохо сделанную уборку, за задержку в школе, за неправильные чувства. Иногда она привлекала отца, который бил дочь реже, но разрушительнее, не контролируя ярости из-за своей болезни. Полина вспоминает, что однажды она позвонила матери от подруги и предупредила, что задержится, а мать не сказала об этом отцу, и тот избил дочь, когда она вернулась домой, а мать при этом за нее не вступилась. Девочка жила в постоянном ощущении страха из-за того, что никак не могла ни противостоять побоям, ни предугадать их – что бы она ни делала, избиение могло случиться на ровном месте. За помощью Полина не обращалась, поскольку хоть и понимала отдаленно ненормальность происходящего в семье, стыдилась своей жизни и считала себя недостойной жалости и поддержки других – мать часто говорила: «Кому ты нужна, кроме меня!»

Психика у Полины диссоциировала боль и гнев, оставила только страх, но тоже частично. В своей взрослой жизни, до тех пор пока она не вышла замуж за нарцисса, Полина была склонна строить отношения, в которых ее использовали, не умела заботиться о своих границах и выбирала для себя не то, чего хотела на самом деле, а то, что считала для себя подходящим, например медицинское училище, а не медицинский университет. Потом она вышла замуж, и в этом замужестве ее старые травмы проснулись и проявились в полную силу.

Замуж Полина вышла за иностранца и уехала в другую страну, в небольшой город, находящийся за пределами основных транспортных путей. Здесь Полина сразу почувствовала себя хуже, поскольку не могла о себе полноценно заботиться: не имея работы и транспорта, она стала воспринимать своего мужа как фрустрирующего поставщика необходимой ей заботы. Вернулась тревога в полном объеме, до панических атак и фобий. Началась бессонница. Вскоре после брака начались побои, реже, чем в родительской семье, но с большим количеством психологического насилия. Муж Полины мог запереть ее в доме или в автомобиле. Мог отказать в разговоре или медицинской помощи. Мог зародить в ней надежду, став на какое-то время теплым и позвав ее в путешествие, и они могли выбирать маршрут и назначать даты, а потом за несколько дней до предполагаемого вылета на какой-то вопрос Полины о поездке спросить: «Какая поездка? Ты никуда не летишь. Я, может быть, поеду, но ты поездку не заслужила».

Полина помнит приступы бессильного гнева, когда ей хотелось размозжить ему колени, когда он спит, или прижать подушку к его лицу, когда он пьян. Помнит жизнь в постоянной боли о том, что она плохая, что она недостойна, что такие отношения – это все, на что в жизни она может рассчитывать. Помнит вечный фоновый страх от того, что не знает, что будет дальше и как ей этого избежать. Сначала она попадает в клинику неврозов. Потом, после очередного избиения, пишет заявление на мужа и оказывается в приюте для женщин, пострадавших от домашнего насилия.

Там же она начинает долгую и трудную работу по осознанию себя и обращается к психотерапии – сначала выбирает для этого нарциссичного терапевта, но потом подходит к процессу этого выбора более осознанно. В терапии Полина учится возвращать себе границы, осознает свое ощущение никчемности и пытается его корректировать, сталкивается со своим страхом и вырабатывает в себе устойчивость и умение о себе заботиться. У нее постепенно снижается уровень тревоги, что дает Полине возможность жить жизнью более высокого качества без панических приступов удушья и навязчивостей. Возрастающие способности к контакту и контейнированию приносят в ее жизнь новую радость от общения с людьми или от изучения новой информации, которая ей действительно интересна. В отношениях появляется избирательность, в работе – ощущение профессионализма. Она много говорит о родителях, начиная осознавать свое травматичное детство, проводит много параллелей с тем, как она склонна вести себя с собой и с другими. От мамы отстраняется и перестает звонить ей каждый день, а потом и вовсе перестает с ней общаться. К папе начинает чувствовать жалость и теплоту, но отношений тоже особо не поддерживает.

Конечно, все это время она продолжает думать о муже: сначала со страхом и тревогой, потом с гневом, потом с болью, а потом и с печалью. Они начинают иногда встречаться: Полина приглашает его на русский борщ, он ее – на берег моря. Она чувствует, что не хочет строить с ним семью, это желание прошло, и она понимает, что вряд ли останется целой рядом с ним, но теперь она способна испытывать к нему жалость и теплоту. Их отношения становятся лучше, чем когда-либо прежде: теперь Полина может отследить то, как она провоцирует его раздражение или как она мстит ему, вызывая его ярость, и может такие свои проявления остановить. Как-то они едут в соседний городок. По пути останавливаются осмотреться, и Полина подворачивает ногу. Она физически ощущает свой выбор: из этой ситуации можно сделать боль и страх, поскольку это случилось рядом с ним и он косвенно виноват в ее травме, а можно сделать потребность в заботе. Она выбирает второе и бывший муж бережно (насколько может, не обходится без его страха и профилактического раздражения) отвозит ее в больницу, а потом и домой.

Дома Полина сидит и размышляет о том, было ли так в этих отношениях всегда и могла ли она еще восемь лет назад выбрать большую открытость и уязвимость. Это тоже выбор: чувствовать ей теперь себя виноватой или принять свои тогдашние и сегодняшние ограничения и пытаться жить с этим дальше. Она выбирает второе и прощает себя.

Другой стимул нарциссических отношений – дезориентирующая растерянность, непонимание происходящего в связи с искажением реальности. Растерянность воспринимается как легкое для переживания чувство, но и оно может быть травматичным и причинять боль. Каждому из нас для полноценной жизни необходимы ориентиры, вокруг которых мы строим свою гибкую картину мира. Для такой гибкости нужна твердость, корни, которые останутся более или менее неизменными в большинстве ситуаций. Опорой может служить наше реалистичное восприятие мира, ориентация в собственных чувствах, доверие к самому себе, позитивный опыт.

Трагедия в том, что для успешной опоры на себя нам сначала нужен опыт успешной опоры на других людей.

От этих значимых других мы учимся доверять своим глазам, своему уму и своим чувствам, когда нам дают подходящую для этого обратную связь. Если умозаключения ребенка поддерживаются – то он учится на них опираться, равно как учится опираться на свой здравый смысл, если поддерживаются его чувства и его восприятие мира.

Изначально мы себе доверяем: маленький ребенок, который злится на мать за то, что она отобрала у него игрушку, не сомневается в том, что он делает правильно. Его чувства дают ему достаточно надежную опору до тех пор, пока не начинают искажаться значимыми взрослыми. То, что могло служить ориентиром и помогало чувствовать себя хорошо и вести себя адекватно, в родительском искажении может оказаться тем, чего нужно стыдиться. Ребенком это ощущается как несправедливость – но вера во взрослых сильна, и каким бы сильным ни был внутренний протест, постепенно ребенок соглашается с искажениями и отказывается от тех своих частей и переживаний, которые оказались непринятыми.

Искажение реальности вызывает ошеломляющее чувство растерянности и несправедливости, которому нечего противопоставить. Этот процесс разрушает еще и потому, что вызывает к жизни травму – ужасное чувство потери опоры и желание срочно снова ее обрести, пусть и основываясь на чужих идеях. Искажение рождает экзистенциальный ужас: а вдруг я воспринимаю мир неверно и под моими ногами пустота?

Маша росла с мамой и с бабушкой, которые давали девочке разные послания. Мама говорила, что все в Маше прекрасно, она умна и красива, что она может себе доверять и должна жить так, как сама считает нужным. Бабушка сомневалась и в Машином уме, и в Машиной красоте, и в том, что Маша воспринимает мир правильно. С мамой это было не страшно: Маша воспринимала бабушку как немножко странную, но все равно любимую старушку. А потом мама умерла.

Смерть – серьезное испытание для идей того, кто умер, поскольку каждый из нас считает смерть аргументом, подтверждающим, что умерший воспринимал мир неправильно, а иначе он был бы жив. Другой вариант – мысли умершего становятся для переживающего потерю чуть ли не заповедями и не подвергаются критике, но Маша идет по первому пути, тем более что она остается с бабушкой, которая в отсутствие мамы приобретает бóльшую значимость. Когда Маша что-то делает или говорит, исходя из того, что она может опираться на свои чувства, бабушка ее останавливает и настаивает, что это неверно. Например, когда Маша приводит в гости новую подругу и потом делится с бабушкой своей радостью от того, что эта добрая и умная девушка хочет с ней общаться, бабушка советует присмотреться к ней повнимательнее: «Ты же наивная, всем веришь, кто знает, зачем она сюда ходит». Когда Маша покупает себе новую одежду в уверенности, что та ей идет, бабушка отмечает Машину полноту. Когда Маша вдруг увлекается театром, бабушка вспоминает, что внучка всегда боялась публичных выступлений, и удивляется ее новому увлечению.

Таких мелочей тысячи: про еду, которую Маша любит, про выбор профессии, про то, как Маша разговаривает или выглядит. Маша постепенно учится сомневаться в себе и советоваться с бабушкой если не по каждому, то по большинству вопросов. Когда ей исполняется семнадцать, она встречает Пашу, который бабушке нравится, и начинает планировать с ним семью – даже когда, спустя год, Маша думает, что не любит его, планов на свадьбу это не меняет. Пара начинает жить вместе.

А еще через год появляется Сергей: вернувшийся то ли из Индии, то ли из Непала гуру, который пропагандирует свои идеи Паше, а через него и Маше. Паша, также нуждающийся в ориентире, приглашает Сергея жить с ними, Маша не возражает. Начинается жизнь по новым правилам: более взрослый и авторитетный (нарциссичный) Сергей говорит молодым людям о том, как им жить, что им думать, что им делать. Маша получает новую порцию сомнений в своей адекватности, поскольку Сергей – это концентрированная бабушка. Когда Маша хочет спать, а не разговаривать о духовном до семи утра (а потом ей на работу), Сергей говорит, что это сопротивление. Когда Маша жалуется на недосып, он спрашивает, почему она раньше не сказала. Когда девушка замечает плывущую реальность, свою растущую тревогу и ухудшающееся психическое состояние, она снова идет с этим к Сергею и получает ответ, что таким образом она очищается от темноты, которая просто так не уйдет.

Средством исцелить Машу Сергей выбирает секс. Ко всему насилию, в котором Маша живет, добавляется еще и сексуальное. Маша чувствует физическую боль, стыд перед Пашей, страх, что все раскроется, надежду на то, что Сергей все же окажется прав и «вылечит» ее. Этого не происходит, конечно, Маше все хуже. В конце концов Сергей говорит, что нужно жить в правде и рассказывает Паше об их сексуальной связи.

Следующие полгода – худшие в жизни девушки. Она чувствует себя аморальной, грязной, предательницей, глупой, неспособной понять Бога и жить праведно. Ей кажется, что ее все отвергли – и Паша, и Сергей, и Бог, и бабушка, которой не нравится Сергей, и даже умершая мама, которая хотела для дочери самого лучшего и которая, по ощущениям Маши, разочарована в том, какую жизнь она себе выбирает. Маша чувствует себя висящей в пустоте: она не может опираться на себя, но и на других не может, поскольку их не достойна. Эта история будет продолжаться еще десять лет, после того как Маша эту нездоровую ситуацию покинет и попробует строить свою жизнь и свои отношения заново.

Еще один стимул нарциссических отношений – вина и стыд. Эти токсические чувства отлично знакомы всем нарциссическим жертвам и всем травматикам. Именно стыд превращает любое неприятное событие в травму. Пока нет стыда – то, что случилось, может вызывать острое стрессовое расстройство с теми же симптомами, что у посттравматического человека, но этот процесс закончится рано или поздно. Если человек не винит себя в том, что произошло, если он свободен от стыда – то он может допускать тяжелые переживания и постепенно проживать их с сочувствием и любовью к самому себе. Тот, кто не отягощен стыдом, может свободно говорить с другими и получать от них внимание и поддержку, необходимые для исцеления.

Стыд делает невозможными или труднодоступными и проживание, и разговор. Стыд – это боль от того, что я не такой, каким должен был бы быть, и потому заслуживаю лишь отвержения и одиночества. Выдерживать стыд трудно, контейнировать его без внешней поддержки сначала почти невозможно, и потому лучшим выходом становится избегание воспоминаний и чувств, которые актуализируют стыд. Часто травматик не может даже самому себе признаваться в том, что с ним произошло, поскольку одновременно с воспоминанием вернется и разрушительное переживание стыда.

В нарциссических отношениях стыд – «горячая картошка», которой перебрасываются нарцисс и нарциссическая жертва в попытке избежать ощущения своей виновности, которое, в свою очередь, будет означать для каждого нечто свое. Каждый из них относится к стыду двояко: с одной стороны, каждый из партнеров находится в отношениях, в которых именно его склонны обвинять во всем происходящем (и это бессознательная тяга к стыду), а с другой стороны, этот стыд никак не становится переносимым и от него необходимо избавиться. Часто внешняя поддержка тому или другому участнику отношений, которая помогает не сбросить с себя виновность, а пережить ее и найти ее границы, сразу и существенно упрощает происходящее внутри таких отношений.

Такая история у Игоря и Лены: каждый из них столкнулся в раннем опыте со сложными переживаниями стыда, с помощью которых их воспитывали, и каждый адаптировался к ним особым образом. Лена – старшая дочь алкоголика, которая живет в напряжении и чувствует себя ответственной за всю свою непутевую семью. Игорь – единственный сын матери-одиночки, проживший детство в ее удушающих объятиях и отвечающий за ее душевное состояние и физическое здоровье. Оба они в глубине души чувствуют себя недостойными, чувствуют, что не справились с возложенными на них обязательствами. Мама Игоря болеет, отец и сестра Лены пьют.

У этой пары похожие адаптации: каждый стал успешным и сократил общение с родительской семьей до минимума, избегая токсичного стыда за то, что с ними происходит. Лена развивает защитный гнев, который в целом отлично помогает ей в работе (она успешный топ-менеджер), Игорь развивает защитное равнодушие и отстраненность (он талантливый программист). К сожалению, это творческое приспособление, которое выглядит функциональным в их индивидуальных жизнях, создает много сложностей тогда, когда они начинают жить вместе и создают семью.

Ситуация обостряется, когда у них рождается сын. Напряжение и вина, до тех пор проявляющиеся, но бывшие не такими заметными, в вопросе ухода за ребенком становятся повседневными. Лена то чувствует себя ужасной матерью, потому что раздражается на ночной плач, то злится на мужа за то, что он тоже не горит желанием вставать к сыну по ночам. Игорь колеблется между стыдом за небольшую помощь жене и уверенностью, что она должна со всем справляться сама, поскольку она женщина и он к такому не приспособлен. Они злятся друг на друга и на сына, сомневаются в том, что рождение ребенка было правильным решением, сомневаются в выборе партнера, который перестал приносить радость и оказался на проверку таким же, как и травмирующий родитель. Оба внутри своих травм не способны к диалогу и не способны воспринять и пережить стыд, который и вызывает защитные аффекты.

На терапию приходит Лена, в России на сегодняшний день за помощью чаще обращаются женщины. Сначала она говорит о злости и только о злости – на сына, мужа, отца, сестру и мать, потом постепенно начинает говорить о стыде. Первый раз, когда она приносит стыд в терапию, для нее откровение: ей кажется, что сейчас она физически умрет от стыда, сознаваясь в своих ошибках, что у нее остановится сердце, а если не умрет – то уж точно получит от терапевта отвержение и лишится права на поддержку. Не происходит ни того ни другого. Постепенно Лена учится прикасаться к своему стыду, а не избегать его, и рассказывает самые постыдные для себя истории – о том, как покрывала отношения сестры с плохим человеком, о том, как отец, оставленный на ее попечение во время командировки матери, пытался покончить с собой, о том, как она с удовольствием читала женский роман, наслаждаясь свободой от рабочих и бытовых обязанностей в реанимации с сыном. Постепенно она учится не избегать стыда, а находить его границы. Лена приходит к пониманию «достаточно хорошей себя» как матери, сестры и дочери. Она может отказаться от своей идеальности и открывает, что может отказаться и от идеальности мужа.

Без вины она его не виноватит, и Игорю тоже становится легче и приятнее выполнять свою часть работы по уходу за сыном. Лена, которая теперь способна воспринимать его как достаточно хорошего отца и мужа, смягчает его аффекты и делает его здоровее в реакциях. Аффект вины и стыда, а с ним и злость, и отстраненность, в этих отношениях перестают быть повседневными.

Другой распространенный стимул нарциссических отношений – аффективный гнев. Еще одно переживание, которое может быть диссоциировано старой травмой и возвращаться в нарциссических отношениях, – это аффекты гнева. Редко кому из нас удается прожить свои первые агрессивные импульсы таким образом, чтобы наше окружение выдержало их и не создало бы нам жесткий запрет. При этом в реальности достаточно стимулов, которые могут вызывать такие чувства как у взрослого, так и у ребенка. Ребенок может переживать сильную фрустрацию от переездов и разлуки с привычным окружением и друзьями, от непосильной учебной нагрузки, он может быть в ярости от пьянства или недоступности родителя или развода, может ненавидеть родителей за их несостоятельность или испытывать глубокую теневую злость, оттого что его таланты и способности не реализованы. Это такие переживания, которые и взрослому-то не всегда доступны: они не чистые, а смешаны с любовью и жалостью, они направлены к запрещенному объекту или имеют запрещенную интенсивность.

Неумение проживать гнев создает отстраненность от своей энергии для собственной жизни. Поиск отношений, в которых партнер будет вызывать ненависть, парадоксален с точки зрения потребности быть любимым и принятым, но для травматика с диссоциированным гневом такие отношения – шанс обрести цельность. Если бы у него возникла возможность сделать гнев частью своей жизни, то увеличение энергии было бы неизбежно.

До того как травматик начинает присваивать себе гнев и учиться его проявлению, гнев проецируется так же, как и стыд. Носителем спроецированного гнева может стать партнер, который будет восприниматься как жесткий, грубый, разрушающий. Проекция может быть направлена в мир, и тогда мир будет казаться угрожающим и опасным. Спроецировать гнев можно буквально куда угодно, в определенную часть квартиры, например (угол, подвал и т. д.), – и тогда у травматика возникают пугающие его переживания, когда ему могут чудиться демоны, тени, угрожающие фигуры, когда он остается в одиночестве. Это не психоз – это проекция, и она заканчивается, когда гнев находит свое место.

Евгения мучается такими проекциями. Ей кажется, что она сходит с ума: лет с пятнадцати к ней приходит демон. Это темная большая фигура с искорками на шерсти, которую она может увидеть за шторкой в ванной, в темной комнате, под собственной кроватью. Он пассивен, этот демон, он просто присутствует и вызывает у Жени ужас. Является он обычно в периоды ссор с партнером или трудностей в бизнесе.

И того и другого в жизни Жени достаточно: бизнес у нее большой и сложный, девушка начала им заниматься в семнадцать лет. Это был способ как можно быстрее стать самостоятельной и уйти из родительского дома, где детей избивали. Женя помнит побои, помнит свой ужас перед ними и то, как она жила в невыносимом напряжении ожидания. Это напряжение съело любовь, за что Женя чувствует свою вину. Она пытается много помогать родителям деньгами и редко звонит и приходит. Бизнес для нее – возможность сохранять такую систему, в которой она защищена от своей вины и своего страха.

Женин партнер и любовник на протяжении тех же десяти лет – мужчина старше нее, женатый и вспыльчивый. Женя любит его, но чувствует себя рядом с ним закрытой и напряженной. Ей не нравится то, что он в другой семье, не нравится, что он не может выбрать ее окончательно и в то же время не может отказаться от этих отношений. Сама она чувствует себя странно бессильной. Хотя бизнес зависит от нее и она делает большую часть работы, ей кажется, что если этот мужчина уйдет от нее – то она потеряет все. Поэтому Женя притворяется, что ее все устраивает, а ее напряжение находит выход тогда, когда она выпивает. Поэтому Женя избегает и алкоголя. Напряженная, все время ожидающая боли или отвержения, она трудно идет на контакт с людьми и не понимает, почему у нее нет друзей, а при сближении с кем-то быстро отдаляется сама, обидевшись на мелочь или не выдержав неполной поддержки и неисключительности своей фигуры.

Демон в это время появляется все чаще, и Женя наконец рассказывает о нем в терапии. К тому времени она почти в отчаянии – иного объяснения, кроме сумасшествия, она не находит, и это понятно, поскольку не каждому из нас чудятся демоны за занавеской в ванной. Ее терапевт не пугается этой фигуры и Женину версию о галлюцинациях и нарушениях психики не поддерживает. Вместо этого он просит показать ему этого демона, стать им, проявить себя такой, чтобы терапевт тоже мог его увидеть.

Женя реагирует на это предложение ужасом, в котором есть и восторг. Она меняет позу, потом встает и проходится по комнате, ощущая, какие у нее сильные руки, какое тяжелое, устойчивое тело. Она чувствует себя спокойной и уверенной в себе – и еще очень, очень злой. Весь ее гнев размещается в этом демоне, вся та энергия, от которой она годами отказывалась. Женя пробует к ней прикоснуться и найти для нее выход. У нее получается.

Демон перестает ей мерещиться сразу и навсегда, но это не самое главное. Вернув себе злость, Женя может себя защищать и может чувствовать себя внутри своей жизни более безопасно и проявленно. Аффект гнева, вытесненный с детства, возвращается сначала в преувеличенной форме, и Женя может злиться на ровном месте, но постепенно она учится его контейнировать и не терять в гневе рассудка. Она становится более спокойной за бизнес, заканчивает отношения с женатым мужчиной и уменьшает количество помощи родителям. Теперь Женю интересуют другие вещи: близость, дружба, реализация (она начинает обучение другой профессии) и свобода.

Следующий стимул нарциссических отношений – экзистенциальные переживания. У каждого человека есть четыре экзистенциальных страха, которые имеют отношение к данностям реальности и описывают такой опыт, прикасаться к которому довольно сложно. Это смерть, одиночество, свобода и бессмысленность. Реальность раз за разом сообщает каждому из нас, что мы все умрем (и я умру), что никто не способен разделить нашу жизнь до конца (я единственный, я одинок), что мы свободны проживать любую жизнь (я отвечаю за то, что со мной происходит) и во всем этом нет никакого высшего смысла (в конце пути не будет никаких наград и никакого утешения). Каждый из нас с большей или меньшей успешностью интегрирует этот опыт в свою жизнь или избегает его. Интегрированные экзистенциальные данности позволяют проживать жизнь высокого качества, избегание их создает жизнь, наполненную иллюзиями и стремящуюся к неосуществимому.

Выдерживать экзистенциальные страхи – высший пилотаж человеческой психики, признак ее устойчивого здоровья.

Травматику это недоступно, но это не значит, что реальность для него какая-то другая. В нарциссических отношениях есть много возможностей для прикосновения к экзистенциальным страхам, но они воспринимаются не как часть реальности, а как то, в чем виновен нарциссический партнер.

Жертва может говорить: «С тобой я часто думаю о смерти», «Мне никогда не было так одиноко, как в этих отношениях», «Ты мне многим обязан за все мои страдания». Нарцисс одновременно и сталкивает жертву с реальностью, и защищает ее от мира тем, что служит поводом считать экзистенциальные переживания не частью реальности, а частью нарциссических отношений. Если внутри диссоциированной части жертвы содержится и интенсивное экзистенциальное переживание, то этот страх может стать существенной частью отношений.

Рита боится рака. Это настоящая ипохондрия: она рассматривает и ощупывает себя каждый день, а если замечает что-то необычное – идет к врачам, делает бесконечные анализы, впадает в тревогу, из которой не выходит неделями. Рита много читает о психологии и считает, что в тех отношениях, в которых она находится, рак неизбежен. Она замужем за нарциссичным успешным мужчиной, к которому без особых чувств ушла от своей большой любви, не выдержав измен (тот парень тоже был нарциссичным). Ее предчувствие рака – это страх смерти, который она проецирует на мужа, считая его чуть ли не убийцей.

Так боится смерти тот, кто не живет. Полноценная и проявленная жизнь повышает устойчивость к страху смерти и помогает включить эту экзистенциальную данность в картину своего мира. Тот, чья жизнь неполноценна или направлена на других, не обладает такими ресурсами. Умереть боится умирающий.

У Риты, правда, немного собственной жизни: в тринадцать лет она осталась наедине с отцом, потерявшим жену и находящимся в трауре, и решила, что ей всеми силами нужно о нем заботиться. И заботилась, причем хорошо, но ценой отказа от собственной жизни. Девочка-подросток готовила папе еду, утешала его в слезах, контролировала его алкоголь, покупала ему одежду. Папа в конце концов потерю пережил и из депрессии вышел, но у Риты уже закрепились стандарты поведения, в которых смысл ее жизни – это забота о других.

С первой своей любовью Рита размещала эти потребности полноценно, поскольку молодой человек страдал игровой зависимостью и в целом был очень инфантильным. Ему она также покупала одежду и заботилась о его настроении. Спустя десять лет он все же повзрослел и игры бросил, поэтому стал Рите неинтересен. Дома начались скандалы, потом – измены, а потом Рита встретила на вечеринке мужчину с грустными глазами и проблемами с агрессией. Это было то, что нужно.

Рита вышла за него замуж, бросила успешную карьеру ради мужа и дочерей и начала гладить рубашки и впадать в ипохондрию. Ей кажется, что ее убивают агрессивный муж и дети, которые растут эгоистичными. Ей кажется, что от их ненависти и неприятия у нее тайно развивается онкология. Она считает, что если к ней все начнут относиться хорошо, то ситуация изменится и она перестанет бояться, но, что характерно, когда она действительно получает тепло и принятие от своей семьи, она тоже уходит в ипохондрию – как в способ защититься от близости. Однажды она уговорила мужа на совместную поездку без детей, чтобы там получать его любовь и внимание, но уже в самолете обнаружила у себя родинку, которой раньше не было, и весь отпуск провела в местных больницах.

Где-то в глубине души Рита чувствует, что ей стоит вернуться на работу, возможно, стоит получить другую профессию или переехать с семьей в родной город, где остались все ее социальные контакты. Ничего из этого она не делает. На терапию она приходит рассказывать о муже-убийце, а не начинать собственную жизнь.

Травматические симптомы

Итак, у жертвы нарциссических отношений есть две травмы: новая и воссозданная. Свежая травма серьезно ухудшает состояние жертвы, потому что накладывается на старую боль и разрушает те психические защиты, которые к этому времени были созданы. Посттравматическое расстройство, скомпенсированное гибкостью детской психики, проявляется всеми своими симптомами.

Это такие симптомы:

• вторжения диссоциированных эмоций и воспоминаний;

• нарушения сознания, дереализация и деперсонализация;

• анальгезия, амнезия и анестезия;

• тревожное расстройство: панические атаки, навязчивости, фобии, приступы психогенного удушья;

• отсутствие нарратива, лакуны в картине воспоминаний и эмоциональной картине;

• ощущение отверженности, одиночества, своей нелепости и ненормальности;

• дезорганизованная привязанность;

• отсутствие гибкой системы адаптации.

Многие из этих симптомов изначально – защита психики от травматического события с помощью диссоциации. К ряду диссоциативных симптомов относятся вторжения, нарушения сознания, анальгезия, амнезия, анестезия, лакуны и отсутствие нарратива.

Вторжения – это возвращение травматических воспоминаний или чувств в ответ на ассоциативный стимул. При вторжении эмоции возвращаются в полной мере, так, словно не прошло много времени и словно жертва осталась тем человеком, с которым произошла травма.

Так как чувства все это время были заперты, они не проживались и сохранили свою первозданную силу.

Если при вторжении чувств воспоминания диссоциированы – то человек может не понимать, что не находится в сегодняшнем дне, и плохо контролировать собственные реакции во время вторжения. Травматику часто плохо доступна дифференциация миров: то, что сейчас я нахожусь с мужем, а не с папой, то, что я сама уже взрослая и могу о себе позаботиться. Такая путаница крайне энергозатратна, пугающа и ведет к неадекватности.

У Наташи вторжения случаются тогда, когда муж за что-то на нее обижается. Это непрямая ассоциативная цепочка, травма старая и успела обрасти множеством сходных стимулов, на которые можно реагировать. Ассоциация такая: он демонстрирует обиду – я чувствую вину – я совершила что-то ужасное – я виновата в разводе родителей, и папа ушел из-за меня. В Наташином детстве родители и правда решили по какой-то причине сказать девочке, что если бы она вела себя хорошо, то все между ними сложилось бы по-другому. Мама использовала это как манипуляцию, контролируя поведение дочери и делая ее удобным во всех отношениях ребенком, а папа (умерший через несколько лет от употребления наркотиков) просто скинул всю свою вину на женщин и ушел со словами: «В доме мужчину должны любить и поддерживать, там должно быть тихо и тепло, а не как у вас».

Наташа чувствует себя виноватой и за его смерть, и за не сложившуюся жизнь матери, которая после развода больше не вышла замуж и «посвятила себя дочери». С таким грузом вины Наташа очень ранима и не выносит никакой дополнительной вины. Если со взрослой мамой и собственной жизнью она еще как-то справляется, выстраивая границы и настаивая на своей независимости, то обиды мужа вызывают к жизни детский аффект беспомощности и отчаяния. Когда он не согласен с ней или упрекает ее в чем-то – Наташа становится неадекватной. Она либо умоляет его простить ее и снять с нее этот груз, либо нападает, обвиняя и упрекая. Чаще всего она делает и то и то, плохо себя контролируя и пугая мужа силой и своего стыда, и своей ярости.

Однажды она берет его автомобиль и забывает его заправить: Наташа видит, что бензин заканчивается, но проезжает ближайшую к дому заправку и думает, что нужно сказать об этом мужу. Дома она забывает его предупредить: у них хороший вечер вдвоем, и у Наташи вылетают из головы всякие мелочи. Наутро муж не может завести автомобиль и упрекает Наташу в том, что она оставила его без бензина. Он уезжает на работу на такси, а Наташа переживает полноценное вторжение.

Сначала она начинает писать ему сообщения с извинениями и признаниями в любви. Муж реагирует холодно, он опаздывает на работу и действительно на нее обижен. Наташе, чтобы успокоиться, нужно слияние: он должен тоже написать ей что-то романтическое и легко ее простить, что-то вроде: «Милая, ты не виновата, у всех бывает, давай вечером посмеемся над этим и выпьем бутылочку вина, ты заслужила за свои тревоги». Так в принципе редко кто разговаривает, а в особенности – обиженные мужья. Наташа едет на другом такси на заправку, покупает бензин в канистре, заправляет автомобиль (впервые в жизни, с помощью интернета), снова едет на заправку, заливает полный бак. Так как муж на СМС отвечал ей холодно, ничего ему об этом не говорит – то ли для того, чтобы его порадовать, то ли для того, чтобы его этим потом упрекнуть. Муж приезжает с работы на машине коллеги и тоже с канистрой бензина. Он снова раздражается и обижается, теперь на то, что всякую чушь она ему целое утро писала, а про важное сказать забыла, собственно, как и вчера. Наташа своего прощения не получает, на юмор или гибкость в таком состоянии она вообще не способна, поэтому она переходит к стадии гнева.

Муж узнает от Наташи, что она вообще не должна была этим заниматься, что если бы он был настоящий мужик, то он сам следил бы за уровнем бензина в машине, на которой ездит его любимая женщина! Узнает, что он равнодушный и агрессивный тип, с которым невозможно разговаривать, что он психопат, не способный к эмпатии, и что он совершил насилие, оставив ее утром в таких чувствах и не позаботившись о ее душевном состоянии. Муж уходит из дома, хлопнув дверью. Наташа мгновенно переходит из гнева в экстремальную, разрушительную вину и ненависть к себе.

Таких историй в этом браке масса: Наташа, не способная переносить напряжение взрослой вины перед другим взрослым человеком, стремится скинуть ее любыми способами, и это не дает ей быть в этом браке адекватной. Ее муж, который представляет собой живое человеческое существо, не может идеально о ней заботиться тогда, когда его жена находится во власти сильных эмоций, которые на самом деле имеют к нему весьма далекое отношение. Наташа раз за разом остается в своих переживаниях одна и все больше наполняется уверенностью в том, что кто-то из них психически нездоров. В периоды гнева она считает, что это муж. В более длительные периоды вины или внешне нормального существования она подозревает в неадекватности себя.

Когда Наташа сможет разместить эти чувства там, где они возникли, – в ситуации развода ее родителей – тогда она сможет поступить с ними более адекватным образом, разделив ответственность между всеми участниками происходящего. Когда этот груз перестанет быть невыносимым, Наташа сможет быть адекватнее в своем замужестве и перестанет мучиться от вторжений, которые на сегодняшний день серьезно осложняют ее повседневную жизнь.

Механизмы, сопровождающие и поддерживающие диссоциацию, – это нарушения сознания и потери чувствительности в том или ином виде. Амнезия – потеря части воспоминаний, анестезия – потеря эмоциональной и физиологической чувствительности, анальгезия – потеря способности чувствовать эмоциональную или телесную боль. Вокруг травматических событий выстраивается психическая новокаиновая блокада. Она, с одной стороны, позволяет травму пережить и строить дальнейшую жизнь, а с другой стороны, осложняет существование тогда, когда внешнее травматическое событие перестало быть актуальным.

Это все истории, которые по содержанию звучат ужасно, но жертва говорит, что «она ничего не чувствует по этому поводу». У Олеси, например, такая история: мама ушла из семьи, когда девочке было девять, оставив трех детей на попечение отца. Семья несколько лет переезжала с места на место, сменив несколько городов, в то время как мама устраивала свою карьеру в Москве, и осела в провинции, а затем папа привел в дом новую беременную жену на год старше самой Олеси. С мамой Олеся контакта не теряла, но каждый раз при их встречах мама начинала дочь критиковать: и друзей у нее нет, и выглядит она как оборванка, и учится плохо. Взрослая Олеся даже не знает, как она относится к уходу мамы и к тем нескольким годам, которые последовали за этим: она вроде и рассказывает об этом, но без эмоций, так, словно это неважно.

Зато она со страстью и болью рассказывает о своих отношениях с мужчиной, который, как Олеся думает, ее не любит и потому все время делает ей больно. Она все время живет в этой боли, постепенно теряя способность работать и вообще думать о чем-то еще, кроме этих отношений. Олеся и сама как бы ничего к нему не чувствует, но уйти не может, поскольку тот обеспечивает ее и поскольку она сейчас не может найти работу из-за отсутствия энергии и потери квалификации за годы безработицы. Чувства, которые Олеся должна была бы испытывать к маме и папе – обида, гнев, растерянность, чувство брошенности и преданности, потребность в том, чтобы ее заметили и приняли, ощущение, что она потеряла возможность жить полноценной жизнью, – проявляются по отношению к мужчине, в то время как к родителям она ничего особенного не ощущает. «Я люблю их, – говорит Олеся, – но мы давно живем каждый своей жизнью».

Нарушения сознания – это дереализация и деперсонализация, когда реальность вокруг как бы плывет и ее восприятие связано с легким трансом, как и восприятие собственного тела. При приступах деперсонализации человек воспринимает собственные действия и собственное тело как бы со стороны, являясь, скорее, своим наблюдателем, чем включенным участником. Часто деперсонализация субъективно ощущается как потеря возможности управлять своими словами и действиями. Человек смотрит со стороны на то, куда он идет, что собирается делать, что говорит. Деперсонализация – мучительное состояние, травматик может наблюдать за тем, как разрушает свои отношения или свое тело, как делает то, чего не хочет. Разделенность его сознания в этот момент не позволяет ему активно вмешиваться в происходящее, и неподконтрольная часть как бы вопреки воле носителя проворачивает травматические сценарии.

Приступ дереализации и деперсонализации может случиться в измененном состоянии сознания, когда действующие изнутри психические силы лишаются сознательного контроля и получают возможность проявиться вовне. Алкоголь, наркотики, экстремальная усталость или бессонница раскачивают психику травматика и обнаруживают в нем то, чего он сам хотел бы избежать. Агрессия, экстремальное сексуальное поведение, асоциальные мотивы нашей личности могут проявляться тогда, когда внешне нормальная личность уходит в тень.

Зина рассказывает о таких эпизодах. В детстве к ней приставал старший брат, и с тех пор в своей теневой части она сохранила гнев и желание отомстить. Эти чувства Зина осознает не до конца, хотя свою неприязнь к брату чувствует. В ее дневной жизни она проявляется тихой радостью и удовлетворением, что жизнь у него не складывается, хотя Зине за эти чувства очень стыдно, и она пытается подавить и их тоже. А вот когда Зина выпивает больше, чем нужно для легкого опьянения, она становится совсем другим человеком.

Брат у нее в мыслях не возникает, но в ней просыпается злоба на всех тех мужчин, которые могут ее вожделеть. Так как дело обычно происходит в барах или клубах, то она начинает вести себя вызывающе, так, что привлекает внимание многих мужчин из тех, кто там присутствует. С кем-то она заигрывает, с кем-то ссорится, кого-то провоцирует. Финал всегда один: она идет в автомобиль с мужчиной, который хочет заняться с ней сексом, там распаляет его еще больше, а когда дело приближается к финалу – убегает (часто стащив из автомобиля какую-нибудь мелочь типа зажигалки). Это опасные игры, и Зина это знает, но она не может в такие моменты контролировать себя и наблюдает за собой со стороны – смотрит, как красивая и уверенная в себе женщина оставляет распаленного мужчину в дураках и радуется этому.

Когда опьянение проходит и она оказывается дома и в безопасности, она чувствует ужас и сомнения в собственной нормальности. Некоторое время она избегает алкоголя, но дело не в алкоголе, а в диссоциированных потребностях, и они снова начинают набирать силу. Зина не очень понимает, что происходит, деперсонализация нарастает, и в конце концов она как бы против своей воли снова идет в клуб, для того чтобы история повторилась.

Раздробленность и нецельность существования травматика лучше всего видна в его рассказах о своей жизни или конкретно о произошедшем. Гладкий, слитый в одно целое, последовательный рассказ называется нарративом. Пробелы в произошедшем – лакунами. Пустоты в рассказе о себе (фактические или эмоциональные) означают диссоциации. Терапевт ориентируется по этим лакунам. При наличии симптомов анальгезии и анестезии пробелы в воспоминаниях или чувствах могут оказаться единственным признаком того, что клиент переживает посттравматическую динамику.

Вот два рассказа Вероники, в начале и в конце терапии. В первом из них множество лакун и признаков травмации, хотя Вероника приходит на встречу с запросом, не имеющим к травме отношения: ей нужен совет о том, какую работу выбрать из двух похожих. Во втором рассказе (спустя почти три года) возникают последовательность, непрерывное восприятие своей жизни, интеграция произошедшего и возможность жить с этим дальше.

В октябре 2013 года Вероника рассказывает о себе так: «Ну, мои родители развелись, когда мне было три года. Папу я больше не видела, он недавно написал мне, но я не ответила. Жили с мамой, отношения были нормальные. Она работала санитаркой и была строгая, била меня иногда за плохие оценки, я плохо училась. Потом мы познакомились с мужем, поженились, я родила от него ребенка. Что еще рассказать? Подруг у меня никогда особо не было. С одноклассниками как-то не сложилось, потом тоже не появилось подруг. Сейчас не знаю, куда идти, в университете оставаться или идти в практику. Я не уверена, что закончу кандидатскую. И не знаю, смогу ли работать. Может, мне вообще стоит сменить профессию».

В августе 2016 это другой рассказ. Я специально прошу рассказать о себе, чтобы мы вместе смогли услышать историю ее жизни и то, как эта история изменилась. Вероника рассказывает: «Мои родители создали семью не потому, что любили друг друга, а потому, что мама забеременела и обнаружила это слишком поздно. Ни один из них не был готов ни к отношениям, ни к заботе о детях, но так часто происходило в то время. Окончательно они друг другу надоели тогда, когда появился мой младший брат. Мне было три года, я любила отца, тосковала по нему, обижалась на его уход и долгое время не хотела потом иметь с ним ничего общего – не искала его сама, не пошла с ним на контакт, когда он сам мне предложил. Я понимаю, почему я так сделала. Потом выяснилось, что он тяжело болел и через какое-то время умер. Мне жаль, что я была лишена отца всю свою жизнь и теперь уже его не обрету. Но я не знаю, что он мог бы мне дать.

Когда родители развелись – жизнь стала тяжелее, но понятнее. Мама работала, я помогала ей по дому и с братом. Это была большая нагрузка, как я теперь понимаю, слишком большая для маленькой девочки, но протестовать у меня мысли не возникало. Жаль, что страдала учеба: я плохо спала и часто болела, мне было сложно сосредоточиться на том, что говорили в школе, я очень боялась плохих оценок, потому что мама злилась на меня. Эти ее побои сильно подпортили мне жизнь, долгие годы я жила в страхе совершить ошибку, этот страх не давал мне возможности выбирать для себя что-то хорошее. У брата почти то же самое – его мать била тоже, и он тоже плохо учился и хулиганил. Сейчас он пьет, а мама за ним ухаживает. Ну и ладно, это уже их жизнь, а не моя. Пусть будут вместе так, как хотят.

Я поступила в университет из разряда „куда проще попасть“, на дефектолога. Университет оказался в другом городе, далеко от мамы и брата, и мне стало легче учиться. Я думала, это потому, что университет плохой и там маленькая учебная нагрузка, и только намного позже начала понимать, что с нагрузкой все было в порядке, просто я смогла наконец начать нормально учиться. В этом своем страхе, что у меня не получится, я все свое время занималась учебой и закончила с красным дипломом. Домой возвращаться не стала: мне предложили место в аспирантуре с общежитием, я согласилась. Там же познакомилась с мужем. Мне было очень одиноко, подруг не было, потому что я всегда была в учебе. Я сейчас понимаю, что эта семья стала для меня спасением от одиночества. Он всегда был хорошим человеком, мой муж, и всегда поддерживал меня в меру своих способностей. Дочь у нас тоже замечательная.

Мы переехали из общежития в собственную квартиру, и жизнь стала налаживаться, но вот тут я столкнулась со своей неуверенностью в полной мере. Я не понимала, что мне не нравится ни моя профессия, ни наука в целом. Я пыталась выбрать, чем мне заниматься, наукой или практикой, при том что в целом не имела интереса ни к дефектологии, ни к педагогике. Моя неуверенность не давала мне понять, чем же я хочу заниматься на самом деле. Бросить педагогику было очень страшно. Уйти в никуда – тем более.

Я попросила у мужа, чтобы он дал мне немножко работы в своем бизнесе. Он из аспирантуры ушел сразу, когда появилась возможность зарабатывать деньги. Он занимается мебельным производством, и я понемногу начала ездить с ним на встречи, участвовать в решениях, что-то предлагать. Оказалось, что у меня бывают неплохие идеи, особенно в том, что касается дизайна. Сейчас я получаю второе высшее, это сложно, потому что я никогда в жизни не занималась рисованием, а учусь на дизайнера, но это самое интересное из всего, чем я занималась. Я чувствую себя намного более счастливой».

Другой круг симптомов связан с нарушением возможности гибко и адаптивно строить отношения с миром. К нему относятся нарушения привязанности, искажение самовосприятия в сторону собственной ненормальности, невозможность гибко адаптироваться к меняющейся среде.

Вернемся к метафоре стола с рабочими инструментами, которые человеку с диссоциацией оказываются недоступны. Большинство требующихся от нас во взрослой жизни дел предполагает сочетание инструментов. Например, работа: даже простая работа требует большого количества навыков психических – умения выдерживать напряжение, адекватно воспринимать течение времени, налаживать и сохранять хотя бы минимальные социальные контакты, распоряжаться деньгами, регулировать тревогу, заботиться о границах. Чем сложнее профессиональная деятельность – тем больше навыков она требует. Часто трудности травматика в работе связаны именно с недоступностью части личностных навыков.

Игорь, который работает слесарем, много раз задумывался о смене профессии. Ему хочется больше зарабатывать, общаться с людьми с более высокими интеллектуальными и духовными потребностями, в конце концов, хочется заниматься творчеством. Игорь для себя пишет фантастику и монтирует видео, вырезает по дереву, учится рисовать. К работе он эти потребности приложить не может.

Игорь – травматик с историей изнасилования. В детстве и юношестве его основной защитой стала идея о том, что он должен быть человеком, лишенным недостатков, и все происходящее его просто не должно задевать. Так как он сосредоточился на своем внутреннем мире, то с внешним миром не особенно контактировал. Чтобы выжить и сохранить рассудок в том ужасе, который с ним случился (и продолжался какое-то время), он жестко ограничил свой интерес к взаимодействию с другими людьми. На сегодняшний день он их так же боится и не выносит, как и в детстве.

Для профессиональной реализации его творческих способностей нужны контакты с людьми – профильное образование, взаимодействие с «живыми» или виртуальными заказчиками. У Игоря нет на это ни навыков, ни энергии. Он совсем не переносит агрессии и критики, с большим трудом заботится о своих интересах, склонен к паранойе и застреванию. Любое действие, которое он планирует для улучшения своего достатка и повышения профессионального качества жизни, сталкивается со множеством внутренних реакций, имеющих отношение к его травме.

Например, когда ему предлагают перейти на работу в другую компанию, с более высоким доходом, Игорь сначала думает несколько месяцев, а потом отказывается. Эти несколько месяцев он проводит в аду сомнений. С одной стороны, думает он, это деньги, но с другой стороны, это снова начинать свой путь в компании, а в старой, в которой он работает уже несколько лет, ему могут предложить более высокую должность, если его начальник вдруг решит уйти. С третьей стороны, он же всегда хотел заниматься творчеством, и согласиться на эту новую работу внутренне означает потерпеть поражение в его планах и как бы смириться с тем, что он всю жизнь будет слесарем. С четвертой стороны, есть какая-то темная история, в которой на него могут повесить ответственность за поломку на работе, которая может быть чревата штрафом или даже уголовной ответственностью, и Игорь боится, что если он уйдет и перестанет этот процесс контролировать, то все повесят именно на него как на отступника и предателя. Есть и пятая сторона, и шестая, и Игорь тянет время до тех пор, пока его категорично не ставят перед выбором, – и тогда, среагировав на чужой агрессивный посыл, он отказывается.

Это не исключительная ситуация, Игорь так и живет. В терапии он то идеализирует терапевта, чтобы избежать связанных со мной сложных чувств, то проецирует на меня отвергающие фигуры и впадает в токсический стыд. Он избегает ясных посланий, истории рассказывает путано, намеками, редко отпускает контроль и позволяет произойти чему-то новому. Он скорее ориентируется на книги, статьи, лекции, в которых он может использовать свой интеллектуальный потенциал, не связываясь с эмоциональным риском. Однажды я спрашиваю, что бы он почувствовал, если бы мы оказались в одном пространстве (мы работаем в скайпе). Он порывисто обнимает монитор.

Это прорыв, прогресс, который можно разворачивать дальше, – и мы начинаем говорить о его простых потребностях в улыбке, в поддержке, в том, чтобы не быть таким одиноким. Постепенно он учится навыкам, которые позволяют эти потребности удовлетворить. Его идея сверхчеловека корректируется, он постепенно принимает свои ограничения и учится заботиться о себе как об обычном живом существе. Эти навыки помогают ему и в повседневной работе: он лучше воспринимает реальность, меньше проецирует, способен проявлять больше спонтанности и лучше заботиться о своих границах. Паранойя ослабевает. Он еще не способен дать себе право заниматься тем, чем он на самом деле хочет, но уже может справляться со многими вещами, которые ему в этой деятельности потребуются. Свой долгий путь он начинает с маленьких шагов.

В построении отношений этот недостаток навыков также становится существенным. Для близких и взаимных отношений нам требуется множество навыков, в особенности – навыки по выдерживанию неопределенности и неоднозначности происходящего. У травматика с диссоциированными, не интегрированными собственными противоречивыми частями может наблюдаться тенденция к волнообразности отношений – от отвержения к слиянию и обратно. Это называется «дезорганизованный тип привязанности»: когда в каждый отдельный момент времени человек либо полностью отстраняется от отношений, либо сливается с партнером в сладком единстве. Часто эти волны настроения для партнера непредсказуемы и сами по себе травматичны. К очередному взлету или падению может привести незначительная ситуация или даже слово, сказанное вскользь.

При этом в дезорганизованной привязанности человек не выдерживает полноценно ни близости, ни дистанции. Он может хотеть попеременно того или другого, даже страстно желать этого, но внутренне ничего из этого не выносит. При расставании он застывает и как бы перестает жить, мечтая о возвращении партнера. При контакте и близости – отстраняется, чувствуя непреодолимую потребность в дистанции. Дети с дезорганизованной привязанностью без матери ждут ее под дверью, а при ее возвращении – убегают от нее. Взрослые с таким типом привязанности ничем принципиально не отличаются.

Травматика такие колебания утомляют и расстраивают. С дезорганизованным типом привязанности ему непросто получить стабильность и покой, которого он так жаждет.

Таня в терапии много жалуется на мужа, который недоступен ей и кажется ей холодным. У нее мама, которая отвергает и контролирует дочь до сих пор, критикующая бабушка. Обе они требуют к себе любви и заботы, обе обижаются, если Таня делает что-то не так. В свои тридцать Таня каждое утро начинает со звонка маме: у нее тревога, что мама ночью могла умереть, и услышать утром мамин голос – значит получить возможность заняться своими делами до тех пор, пока ее тревога снова не возрастет. Мама издалека участвует в жизни Тани тем, что велит ей надеть шапку, не гулять после восьми или не устраиваться на работу, поскольку тогда Таня не сможет приходить к ней в течение дня и проверять ее и бабушку.

Это такое слияние, которого Таня не выдерживает, поскольку мамина любовь ее душит. Она хочет дистанции, хочет иметь право жить собственной жизнью, но расстояние для нее тоже труднопереносимо: мама всю жизнь наказывала дочь молчанием и игнорированием, когда Таня делала что-то не так. Теперь для Тани много тревоги в обеих сторонах такой близости: в слиянии она чувствует тревогу потери собственной жизни, в отвержении – тревогу потери мамы как исключительного ресурса. С другой близостью она не знакома, у нее нет навыков для построения других отношений, и именно это проявляется и в ее браке, и в ее отношениях с друзьями, и в ее отношениях со мной.

Для установления и поддержания отношений нужно уметь очень много, и большинство этих умений как раз психологические, а не коммуникативные. Нужно уметь демонстрировать свой интерес к другому, выдерживать неопределенность его реакций, сознавать свои чувства и потребности, которые в настоящий момент присутствуют в контакте и влияют на него. Нужно иметь навыки контейнирования и навыки диалога, которые помогают выдержать себя и понять другого. Нужно выдерживать различия и переносить схожесть. Нужно уметь соблюдать справедливость в отношениях, когда пара свободна от обиды одного и вины другого.

Нужно уметь еще множество вещей, и ничего из этого Таня не умеет. Она умеет только ждать: слияния, когда муж ее отвергает, и дистанции, когда он к ней тянется. Когда он пытается рассказать ей о происходящем на работе – Таня пугается его проблем либо пытается взять все под свой контроль и говорить, что ему стоит предпринять. Когда она сама хочет поделиться с ним своими духовными переживаниями или трудностями с мамой – он реагирует не так, как бы она хотела, и Таня всегда чувствует разочарованность и досаду. Бытовая забота тоже не складывается: муж как будто не принимает ничего из того, что Таня может для него сделать (как и мама), – не ест ее еду, поскольку у него гастрит, перекладывает вещи после уборки, потому что она неправильно их положила. Говорить об этом у Тани тоже не получается: на прямые вопросы муж молчит или улыбается, на ее скандалы – замыкается в себе. Это непростые реакции и для человека с нормальной психикой, а Таня просто впадает в ступор и не знает, что ей делать в своем бессилии и постоянной вине.

Постепенно их отношения превращаются в формальные, из них уходит совместный быт, секс, а потом и разговоры. Теперь Таня просто ждет днем его возвращения, а когда он приходит – ждет, когда он снова пойдет на работу.

Нарушения самовосприятия относятся к этому же кругу посттравматических симптомов и проявляются в невозможности интегрировать противоречивую информацию о себе таким образом, чтобы с этим можно было жить дальше. Каждый человек в течение своей жизни сталкивается с такими своими проявлениями, которые не позволяют ему чувствовать себя полностью хорошим и предполагают более сложную оценку своей личности, в которой есть светлая сторона и есть Тень. У травматика есть опыт, за который он себя стыдит и который мешает воспринимать себя в своей полноценности. Ребенок, с которым случается что-то плохое, полностью уверен в том, что он сам этому причина. Взрослый, у которого есть такой опыт, которого нет у большинства других, может чувствовать себя особенным и отверженным потому, что никто до конца его не поймет. Хуже всего, когда жертва травмы сталкивается с виктимблеймингом, то есть с осуждением жертвы.

Причина того, почему люди осуждают попавшего в беду, – это личный страх того, что с ними такое тоже может произойти.

Если с человеком случилась беда, потому что он сам вел себя неверно, то я могу не бояться того же самого, потому что уж я-то так себя не веду. Не признавать случайность, несправедливость и непредсказуемость мира и тьму своей личности – значит избегать собственных экзистенциальных страхов или стыда, если в данном случае насильником выступаю я.

Обычно это и говорят жертвам насилия: ты сама виновата, это ты меня довела, ты была плохой девочкой. Жертвы побоев, сексуального насилия, те, кто жил в постоянных унижениях и моральном давлении, вырастают с ощущением того, что все это случилось с ними заслуженно и что они не могут рассчитывать на понимание и поддержку. Это сильно влияет на самооценку: тот, кто так стыдится себя, не может свободно познавать все стороны своей личности и избегает тьмы, которой и так достаточно.

Это может выглядеть парадоксом. Тот, кто настаивает на своей хорошести, может чувствовать себя экстремально плохим. Любое собственное поведение может нуждаться в самооправдании, потому что иначе оно поднимает волну стыда за произошедшее давным-давно. Тот, кто чувствует себя ненормальным, постоянно себя стыдится и одновременно протестует против этого стыда. Картина собственной личности у травматика дуальна: он чувствует себя то хорошим и невиновным, то плохим и виноватым.

Для полноценной жизни нам нужна собственная Тень: та область наших черт, качеств и мотивов, которые мы негативно оцениваем и от которой прячемся. Нормальная интеграция Тени расширяет список доступных личностных инструментов и позволяет нам стать намного более гибкими и адаптивными. Жадность помогает распоряжаться деньгами, равнодушие – устанавливать границы, гнев – не находиться в отношениях, в которых к нам относятся плохо. Если мы знаем, что мы не любим читать, то способны выбирать для себя компанию и работу, в которых не будем чувствовать себя недостойными. Если принимаем, что нам не доступны большая компания и общее веселье – то можем проводить время таким образом, который действительно нас восстанавливает и дает нам силы.

Яна живет, отрицая в себе равнодушие и раздраженность к собственным детям. У нее две дочери, которых она оставляет то у мамы, а то и одних в квартире, уезжая на несколько часов или на целые сутки. Яна ненавидит себя за это, но поделать ничего не может: иногда она просто не может с ними находиться, они вызывают у нее слишком сильные чувства своей уязвимостью и нуждаемостью в ней. Сама Яна давно ни в ком не нуждается: ее детство было настолько сложным, что она полностью подавила в себе ощущение слабости и научилась рассчитывать только на себя. Ее родители бросали ее в общественных местах ради шутки, ограничивали в еде и сне и в конце концов отправили жить к слабоумной бабушке в деревню, чей слабоумный сын несколько раз насиловал десятилетнюю девочку, зажав ее в углу погреба или заперев в бане.

Яна обещала себе, что никогда и ни за что не будет вести себя так с собственными детьми, но Тень требует размещения. Отрицая в себе негативные эмоции, она не может справиться с ними тогда, когда они все же присутствуют. Тогда она сразу чувствует себя самой плохой матерью в мире, самой плохой женщиной, ужасным человеком, и от этих чувств все становится возможным – ведь если она настолько плоха, то хорошо хотя бы то, что она к ним все же возвращается. От своего стыда Яна убегает в наркотики, алкоголь, сексуальные связи, тусовки, на которых проводит время тогда, когда ее дочери сидят одни в запертой квартире. Получив некоторое облегчение или передышку, она возвращается. До тех пор, пока она снова не почувствует злость или усталость, все будет в порядке.

Яне нужна интеграция собственной Тени, способность выносить себя со злостью, но для этого ей нужно вернуться в свое детство и снять с себя стыд. Пока этого не произойдет – она будет заложницей, все дальше уходя от нормального существования и совершая все больше поступков, за которые простить себя будет уже невозможно.

Третий круг симптомов – тревожные симптомы и психосоматические трудности, сопровождающие тревожное расстройство. Это самые очевидные и субъективно самые тяжелые из травматических симптомов. Если заметны только они, то человек самостоятельно или с помощью специалиста может поставить себе диагноз «тревожно-депрессивное расстройство», «депрессия», «обсессивно-компульсивное расстройство». Это тоже будет правдой, но часто эти симптомы не существуют отдельно, а вызваны травмой и присутствуют в жизни травматика вместе с остальными признаками.

Тревожные симптомы – это такие проявления, в глубине которых лежит тревога: фобии, панические атаки, разного рода навязчивые мысли (в том числе ипохондрия) и ритуалы, призванные субъективно увеличить ощущение безопасности и контроля. Последнее чаще встречается у детей. Ритуальность поведения взрослого может вызывать много вопросов и у окружающих его людей, и у него самого, поэтому ритуалы могут присутствовать в жизни незаметно и прикрываться социально одобряемыми масками – аккуратностью, экономией, магическим мышлением. То же самое может происходить с навязчивостями.

Так, например, Даша считает себя аккуратной, педантичной, очень ответственной и очень хозяйственной. Она особым образом складывает свою сумку и обеды мужа, продумывает меню на неделю, моет полы так, что с них можно есть (как она сама с гордостью говорит). У нее двое маленьких детей, но всегда чистота и порядок. У ее мужа язва, и потому дома всегда три меню: для него, для детей, для самой Даши. В работе до декрета Дашины бумаги всегда были в порядке, как и ее волосы, как и ее одежда. Она знает несколько десятков способов идеальной глажки. Ее аптечка рассортирована по симптомам, наполовину использованные блистеры от таблеток аккуратно обрезаны, каждый хранится в своей упаковке, в которой есть инструкция, срок годности, цена и название аптеки, в которой эта упаковка была куплена (что-то Даша записывает на коробочке сама). Она любит говорить о том, что не выходит из дома, не заправив постель, как одна из героинь «Отчаянных домохозяек».

Даша не считает это все проблемой, она жалуется на мужа, которого перестала любить, на тайные приступы агрессии по отношению к детям, на страхи, связанные с жизнью и здоровьем членов своей семьи. У Даши все симптомы тревожного расстройства. Ее потребность в контроле и порядке исходит из алкоголизма матери, жизнь с которой была непредсказуемой, и теперь Даша не выносит хаоса и прячет за внешним порядком все свои чувства, начиная при этом потихоньку пить (кстати, тоже как та героиня из «Домохозяек», Бри). Под ее прекрасной социальной маской, выложенной в социальные сети, проснулись и набирают силу давно забытые чувства – гнев, страх, отчаяние, ощущение своей недостойности и неадекватности, тяжелая депрессия, вина. Она не может позволить себе быть свободной в своих желаниях – да и не хочет, поскольку спонтанность предполагает хаос, а хаоса в ее жизни было слишком много.

В терапии мы говорим о такой подавленности чувств, которая не позволяет ей чувствовать любовь и быть терпимой к спонтанным проявлениям детей. Гнев и обида, изначально направленные на мать, проявляются в общении с мужем. Чувство сдавленности и ловушки, в которой она не может жить собственной жизнью, находит себе место в отношениях с детьми, которых нужно обслуживать и заботиться о них вне зависимости от собственных потребностей (их она тоже считает нарциссичными и сетует на то, что воспитывает эгоистов). На самом деле это тоже про маму, про ее запои, про необходимость караулить по ночам, чтобы она не захлебнулась, про контроль ценой учебы и друзей. Избавиться от контроля – значит позволить маме умереть, если та этого хочет. Даша пока не может этого допустить и предпочитает не жить сама, лишь бы мама оставалась живой.

Кризис случается тогда, когда во время Дашиной терапии маме все-таки диагностируют цирроз печени и дают ей срок в полгода. Даша переживает тяжелое горе, вину и страх, но к тому времени она уже достаточно осознанна для того, чтобы понимать и другие свои переживания – например, злорадство, гнев на то, что мама опять требует максимального Дашиного напряжения, для того чтобы ей оказали самую лучшую медицинскую помощь, досаду. И где-то очень тихим голосом – облегчение.

Мама Даши, в отличие от дочери, жизнью своей не особо дорожит и умирает в середине отпущенного ей срока. Даша сначала не может горевать – подавленные злость и обида не дают ей возможности полноценно испытывать и другие переживания, но постепенно, когда она находит место для каждого из своих чувств и больше не думает, что они относятся к мужу и детям, становится возможным здоровое течение горя. Даша и злится, и плачет, и протестует, и смиряется. А потом наконец отпускает маму и поворачивается к своей настоящей семье и к дому, который за время ее горевания зарос (по Дашиным старым меркам) грязью и полностью потерял свой глянцевый вид.

«Ну и хрен с ним, – говорит Даша. – Я хочу на море».

Энергия, заблокированная в травме, проявляется также и в виде телесного напряжения, которое со временем превращается в телесный симптом.

Переживающий травму должен заморозить не только свои переживания, но и свои телесные импульсы: не ударить, не убежать, не расплакаться, не упасть. Эти застывшие импульсы проявляются типичными для травматика трудностями со здоровьем.

В их число входят приступы удушья, ощущение кома и боли в горле, боли в плечевом поясе и позвоночнике, скачки давления, звон в ушах, тошнота, спазмы в области желудка и кишечника, временное онемение или паралич, дрожь и слабость. В зависимости от конкретных обстоятельств исходной травмы или ретравмации могут возникать особые симптомы: воспаления и высыпания на коже, гинекологические проблемы, проблемы с подвижностью. Часто обострение этих телесных симптомов указывает на попадание в травматическое переживание или на приближение к нему, и такой симптом пропадает, когда энергия, заблокированная в теле, размещается в действии или переживании, которое ранее было заблокировано.

У Марины такая история с приступами удушья. Сначала они в принципе заменяют собой все сильные переживания: когда Марина радуется, или боится, или грустит, то она начинает задыхаться. Она думает, что у нее какая-то странная не диагностированная астма без реакции на аллергены, поскольку астма есть у ее отца, и Марина считает, что унаследовала от него такое же заболевание.

На самом деле она унаследовала от него привычку к сдерживанию эмоций: ее отец не кричал, не плакал, не улыбался. В ее детстве он вел себя отстраненно и критично, не имея возможности эмоционально отреагировать на дочь. Когда она показывала ему рисунки – он находил в них недостатки. Когда она приносила пятерки – оставался безучастным. Когда у Марины случались какие-то сложности, например ссора с одноклассницей или несправедливо плохая оценка, – выставлял ее во всем виноватой.

Как это часто бывает при таких отцах, у Марины есть лишний вес – ловушка отцовских требований проявляется физически. Каждые ее отношения выглядят для нее насилием: мужчинам не нравится, как она выглядит, как готовит, не нравится ее профессия и отношения с родителями, от которых она остается эмоционально зависимой. Критичный отец создает нарциссичных партнеров, рядом с которыми Марина продолжает толстеть и все больше погружается в депрессию и недовольство собой.

Говорить в отношениях она практически не может – она может только молчать и задыхаться. Ей нужно сдерживать свои переживания для того, чтобы папу не расстроить и не оттолкнуть. Папе Марина нравилась только в одном случае: когда она тихо играла рядом в то время, когда он смотрел телевизор. Тогда он мог хотя бы погладить ее по голове, проходя мимо, или спросить, чем она занимается, во время рекламной паузы. Если девочка начинала о чем-то эмоционально рассказывать – он моментально уставал и прогонял ее из комнаты, чтобы не мешала, либо уходил сам. Правда, когда у нее начались приступы удушья, он стал проявлять какое-то подобие заботы: шел к жене и говорил, чтобы она показала девочку врачу. В условиях полного равнодушия в других ситуациях Марине и это было за счастье.

В своей взрослой жизни она продолжает тихо сидеть и заниматься своими делами в то время, когда ее партнер занят своими. Эта тишина кажется ей близостью, то, что ее не прогоняют, – любовью. Удушье можно снять, но сначала Марине придется эмоционально вернуться к отцу, пережить то, что происходило в детстве, и принять другое решение.

Исцеление травмы

Психотерапия посттравматического расстройства – сложный и изначально неочевидный этап в работе с нарциссической жертвой, через который она обретает утраченную цельность, ресурсность и адекватность. Какие-то части этой работы возможны с самого начала, но для воздействия на ядро травмы требуются ресурсы и осознанность, которые возникают со временем при установлении и развитии терапевтических отношений, работы с мазохистическим поведением и нарциссической частью личности жертвы. Ядро травмы – то есть первая ситуация или ситуации, которые привели к диссоциации и искажению личности, – в начале работы недоступно либо фактически, либо эмоционально. Любовная зависимость, которая развивается у нарциссических жертв, ее мучительная жизнь внутри насилия, проблемы со здоровьем отвлекают травматика от самой травмы. Для возвращения ее в работу нужно время и ресурсы.

Это становится главной задачей на первом этапе терапии, когда истощенная жертва учится заботиться о себе, принимать помощь от других и выстраивать такие отношения, в которых сможет чувствовать себя наполненной. На это всегда нужно время – если бы жертва умела строить контакт так, чтобы он был ресурсным, она бы не столкнулась с теми трудностями, которые переживает на момент обращения к терапии. Медленное сближение, выстраивание границ, открытость и доверие терапевту, которые не могут и не должны возникать с первой же встречи, создают свободное и одновременно безопасное поле для размещения всех своих переживаний и потребностей, в том числе тех, которые раньше были недоступны.

На этом фоне уже получается говорить о мазохизме и нарциссизме, но еще не получается о травме. Те из нарциссических жертв, которые допускают контакт и близость, учатся постепенно выдерживать несовершенство терапевта и свое несовершенство, познают себя и свои особенности, становятся более активными и взрослыми в терапии и в жизни. Этап заботы о ресурсах – это как раз умение опираться на себя и на других людей, снижение обидчивости или требовательности, спонтанность проявлений, способность заботиться о себе и о других.

Но сначала забота о ресурсах – это обеспечение себе базовых потребностей: возможности жить без стыда, достаточного и полноценного питания, полноценного сна, безопасного места, медицинской помощи. С этими простыми вещами жизнь жертвы уже становится более наполненной. У нее появляются силы для того, чтобы двигаться дальше.

Очень важно не сделать этот этап единственным в терапии. Научить жертву только тому, чтобы жить без стыда и заботиться о себе, – значит закрепить ее нарциссизм и никак не помочь ей в вопросе выстраивания полноценных отношений. Тот, у кого появляются навыки заботы о себе, готов учиться и заботе о другом, а иначе он выходит из терапии сильным и уверенным в себе потребителем.

Поля приходит в терапию разрушенная браком, в котором ее нарциссичный муж бил и унижал ее, а потом бросил. Она рассказывает много историй про насилие в своей родительской семье, где детей также избивали и унижали. Полина худая и болезненная, с нарушенным сном, с больной спиной в ее двадцать шесть лет, с ощущением, что внутри своей жизни она не занимает никакого места и все это – черновик, поскольку случившееся с ней никак не вписывается в ее планы на жизнь и все это можно отменить.

Мы начинаем работу с восстановления здоровья и самочувствия: Поля пьет витамины, налаживает график сна (сначала при помощи снотворного, потом и без него), учит себя есть как минимум два раза в день против прежних голодовок, когда она попросту забывала о еде или чувствовала тошноту, которая заставляла ее отказаться от обеда. Для всего этого ей приходится заново строить отношения с коллегами и начальством на работе, когда она отказывается от переработок, ссылаясь сначала на необходимость физиотерапии спины (это правда, она начинает такой курс и начинает заниматься самостоятельными упражнениями), а потом и на свою неготовность работать в таком режиме. Полина постепенно может заново выстроить иерархию денег и своего самочувствия. Заново оценить траты времени на дорогу (она живет в Москве, где дорога с работы и на работу занимает у нее пять часов в день) и переехать в другую часть города.

Одновременно мы говорим о стыде, и Полина в своей потребности вернуть себе ощущение невинности «подсаживается» на форумы жертв насилия и нарциссических жертв, где приняты крайности – рассказчик либо полностью оправдывается, либо сам выставляется насильником. Она обнаруживает в себе гнев, который кажется ей справедливым, но при этом имеет характер аффекта. Контейнировать его Поля пока не может – гнев помогает ей не чувствовать стыда. Она идет на феминистические форумы, где пишет эмоциональные и наполненные гневом заметки. Всех своих знакомых мужчин (и женщин) Поля начинает спрашивать о том, как они относятся к правам женщин, и этим сильно сужает круг общения. В наших отношениях она становится сильной и уверенной, но остается очень далекой.

Мой посыл про стыд другой, не воинственный. Я говорю о том, что мне очень жаль, что с ней это произошло, и я готова быть с ней и принимать ее – избитую, ошибающуюся, злую, одинокую, растерянную. Этот посыл Поле не нравится. Она не хочет принятия, она хочет оправдания. Она начинает приносить на наши встречи все меньше материала, и я понимаю, что внутри себя она решила наши отношения заканчивать.

Я спрашиваю у Полины о том, как она чувствует: близки ли мы? Смогли ли наши отношения стать теплыми и доверительными? Есть ли в них необходимая ей свобода, искренность, может ли она проявлять в них свою боль? Чувствует ли она, что находится рядом с другим живым человеком, а не с функцией или компьютером, оказывающим помощь? Полина сначала отвечает: да, конечно, ты мне очень помогла. Потом замирает, ее лицо становится неживым. Я спрашиваю о том, что она сейчас чувствует, и она со слезами проговаривает: страх и стыд.

Это первый раз с того времени, когда ей было совсем плохо, она позволяет себе проявить человечность и допустить мое существование рядом с ней и ее настоящими чувствами. Она бы с облегчением отстранилась и от них, и от меня. Она бы стала нарциссичной и защищенной, воинственной в своей правоте, проецирующей свою злость на мужчин и женщин, которые были бы для нее тупыми и ограниченными в своих манипуляциях друг другом. Она бы стала другим человеком – той, кто всегда в первую очередь думает о себе, той, для кого лучше быть одной, чем с кем попало. Полина говорила бы, что ей очень помогла терапия и теперь она ни за что не даст себя в обиду.

К счастью, у нас получается пойти другим путем.

Следующий круг ресурсов часто касается отношений, в частности – с терапевтом: жертва учится доверять и открываться, воспринимать терапевта реалистично, ощущать себя источником изменений и ориентироваться в своих чувствах и потребностях. Растет осознанность, а вместе с ней растут навыки установления и развития отношений. Жертва становится менее мазохистичной, учится прямо говорить о том, что чувствует и чего хочет, начинает прикасаться к своему нарциссизму и позволяет себе больше близости одновременно с тем, что становится менее критичной и отстраненной. Часто вместо магического мышления появляется опора на реальность. Снижается тревожность (это тоже следствие растущей осознанности и более свободного предъявления себя), улучшается физическое здоровье. Терапевтическая работа с мазохизмом и нарциссизмом делает поведение жертвы более гибким, а ее саму – более выносливой.

Работу с Полиной мы продолжаем с того момента, как она столкнулась со своими страхами и стыдом, несмотря на всю свою новую защищенность и кажущуюся неуязвимость. Полина понимает, что избегала факта моей человечности из страха, что я ее отвергну, и потому предпочитала отвергать сама. Она планировала, что в терапии она получит свое оправдание и ей помогут привести жизнь в порядок, а вот что делать дальше – она не представляет.

Я предлагаю Полине процесс, что тоже для нее является чем-то новым. «Давай побудем вместе, – говорю я, – и посмотрим, что между нами будет происходить. Давай ты попробуешь построить со мной такие отношения, в которых будет и близость, и свобода, в которых ты сможешь быть самой собой». Полина готова пойти на это, но нуждается в инструкциях. «А как? – спрашивает она. – Что именно мне делать? Что именно в терапии будет происходить?» – «Понятия не имею», – отвечаю я.

Это тот момент, когда я должна отойти на второй план и дать больше пространства личности Полины, ее чувствам и потребностям, и это тот момент, который Полину очень тревожит и как будто лишает ее почвы под ногами. Она сталкивается с тем, что не выдерживает хаоса, что не умеет слушать себя, не умеет просить или проявлять чувства прямо. Постепенно она пробует проявлять то и это, начиная с малого, пробует говорить о своих страхах (в основном страхе отвержения), пробует увидеть, правда ли я ее отвергаю или это ей кажется. Полина склонна много фантазировать на этом этапе: если раньше она просто отстранялась и не интересовалась мной, то теперь она сверхчувствительна и может молча трактовать поднятие брови или чуть более короткий визуальный контакт, когда она приходит на встречу. Она учится спрашивать и прояснять, вместо того чтобы фантазировать. И она учится переносить честные ответы на свои вопросы.

Это тоже непросто: сначала Полина задает вопросы для того, чтобы услышать устраивающий ее ответ, и ни для чего другого. Например, она спрашивает меня о том, нравится ли мне ее новое платье (нравится), не использовала ли она все мои салфетки (не использовала), сталкиваются ли с похожими трудностями другие мои клиенты (сталкиваются). Потом приходит очередь вопросов посложнее: что я думаю о ее бывшем муже? какой у самой Полины прогресс? что я могу сказать о переписке, которую она хочет мне показать?

Это время работы с мазохизмом и нарциссизмом, когда Полина учится быть прямее, работает со своими интроекциями, осознает свои мазохистические и нарциссические требования, обращенные к другим и ко мне. Эта работа проходит так, как описано в предыдущих главах, и постепенно она все больше выдерживает живую меня и живую себя. Наши отношения становятся ближе и живее. Полина наконец начинает спрашивать меня обо мне: а кто я и как я живу, что я чувствую? понравилась ли мне последняя встреча?

К этому времени Полина уже способна выдерживать не только поддержку, но и мое раздражение, и мою скуку, и мое одиночество, которое иногда возникает рядом с ней тогда, когда она снова отстраняется и уходит в нарциссизм. Также она становится более устойчивой и к проявлениям мира, который так же неидеален, как и я, как и она сама. Эту неидеальность она принимает долго и долго сопротивляется, сохраняя для себя мой образ как всезнающей и всепринимающей, неуязвимой и поддерживающей. Она почти год игнорирует мои недомогания, мою несобранность, мое незнание книг и авторов, мое равнодушие к феминистическому движению и политической обстановке. Наконец она признается, что все это ее раздражает и что какая-то часть ее считает, что психолог должен быть совершенно другим.

В работе над этим разочарованием мы проделываем большую часть работы с нарциссизмом, после которой Полина становится способной больше принимать не только разочаровывающую меня, но и разочаровывающую себя, и разочаровывающий мир. Она становится гибче и адекватнее, наконец смягчается ее гнев и уходит интерес к историям других жертв насилия. Полина говорит, что они пока на какой-то первой стадии, ей это теперь не очень интересно. Самой Полине становятся интересны отношения, которые она заново выстраивает с подругами, коллегами и вновь появляющимися мужчинами.

Но она совсем, категорически не может переносить в отношениях несколько вещей: проявлений злости или употребления алкоголя. Из-за них она снова либо чувствует ужас и разрушается сама, либо чувствует злость и становится разрушительной для других.

А еще у нее появляется симптом: ноющие, усиливающиеся и ослабевающие, боли в сломанной когда-то правой руке и мигрени.

Здесь становится все более заметным то, что при всей растущей адекватности и устойчивости у жертвы присутствуют ситуации и моменты, когда она как будто полностью теряет все свои новые навыки и снова становится такой же, какой впервые пришла на терапию. Это вторжения, которые тем очевиднее, чем более здоров фон, на котором они происходят. Вторжения перестают быть субъективно привязанными к партнеру и начинают быть осознанными как отдельный феномен, имеющий отношение не к сегодняшним событиям, а к чему-то более раннему. Становится заметной диссоциация.

На самом деле она заметна и раньше, а вот работа над ней возможна не сразу. Интеграция обратно диссоциированных частей предполагает обращение к травматическому опыту и проживание его заново, с возвращением ранее отвергнутых чувств. Эти два этапа работы – осознание диссоциированных частей и осознание и проживание травмирующего опыта – неотделимы друг от друга и возможны лишь тогда, когда у человека достаточно внутренних и внешних ресурсов.

Мы с Полиной начинаем исследовать эту диссоциацию. Кроме внешне нормальной личности, у которой к этому времени много осознанности и силы, есть еще одна, которая «включается» на повышение голоса или на алкоголь. В детстве, когда отец напивался, он бил дочь – за плохие оценки, за неряшливый внешний вид, за то, что Полина не помыла посуду или оставила игрушки неубранными. Ее мать вроде и ссорилась с мужем после таких побоев, и обещала ему уйти вместе с детьми, но и Полине говорила, что она сама виновата. Ты ведь знаешь отца, говорила мать. И вообще он прав – посмотри, какая грязь в твоей комнате, как с тобой еще обращаться, если ты иначе не понимаешь?

Полина вспоминает момент (она всегда о нем помнила, но как-то смутно, как будто в тумане), когда мать подставила ее перед отцом. Полина тогда принесла плохую оценку и вместо того, чтобы расплакаться на ругань матери и пообещать все исправить, возмутилась, поскольку оценка была несправедливой. Это был один из худших периодов в жизни семьи, когда отец постоянно пил и постоянно был зол. Мать тоже была не особо адекватной – от проблем в семье она предпочитала уходить на работу, возвращаясь поздно и уже не имея сил на что-то повлиять. Полина внутри такого напряжения действительно стала учиться хуже, но эта конкретная оценка была несправедливой: подруга списала у нее контрольную, а учительница решила, что это Полина списала, и поставила подруге высокую оценку, а Полине двойку. Мать объяснениям дочери не поверила, а сопротивление Поли вызвало у нее ярость. Она пригрозила, что расскажет все отцу. Поля в возмущении ответила: ну и пусть.

Когда отец пришел домой, очень пьяный и очень злой, мать выполнила свою угрозу, и отец Полю избил так сильно, что девочка оказалась в больнице со сломанной рукой и сотрясением мозга. Полина вспоминает свой ужас во время избиения, вспоминает боль, которую чувствовала в больнице и о которой, как ей казалось, забыла. Со своими новыми силами и внутри наших хороших отношений она вновь позволяет себе чувствовать все это, хотя сначала ей кажется, что если она себе это позволит, то она умрет, распадется, не выдержит таких переживаний. У нее получается развернуть глубоко подавленный крик, озвучить похороненную внутри просьбу о помощи в момент, когда ее собственный отец ломал ей руку и бросал дочь в стену, о которую она ударилась головой и потеряла сознание. Полина держится за меня в эти минуты, держится за подлокотники кресла, держится пальцами ног за пол, держится за любые доступные ей опоры всеми частями тела, и у нее получается удержаться.

Потом она долго дрожит, молча, с тихими слезами, постепенно успокаиваясь. Тяжелые воспоминания и чувства перестали быть похороненными внутри и теперь могут обрести свое место в картине ее опыта. Этот большой процесс начнется с осознания того, что сейчас произошло и как именно этот опыт расщепил ее личность на несколько частей.

В следующие несколько недель мы говорим об этом. У Полины есть часть, которая боится и замирает, когда происходит что-то страшное, и она вторгается тогда, когда что-то из внешней среды напоминает ей отца – отсюда ее яркая реакция на алкоголь и повышение голоса. Есть часть, в которой заключена злость: в момент распада девочка отстранилась от ярости отца и одновременно от своей ярости, и теперь во время вторжений она возвращается и выглядит столь же неадекватной и разрушительной, как и тогда, когда исходила из него. И у Полины есть маленькая девочка, у которой очень болит рука и голова и которая не понимает, как и зачем с ней произошло то, что произошло. Приходит время соединять все это в одну взрослую и цельную женщину.

С растущей осведомленностью человека о структуре своей личности и о своем травматическом опыте становится возможной интеграция ранее отвергнутых частей и создание цельной личности, обладающей всеми инструментами одновременно. Интеграция означает принятие и горевание, построение картины себя, с которым действительно случилось все то, что случилось. У травматика появляется доступ к ранее вытесненным чувствам и качествам личности, он более свободно и осознанно может пользоваться тем, что имеется у него внутри в виде импульсов и навыков.

И меняется история.

Уже сейчас Полина чувствует ослабление силы этих частей. Она понимает, что ее гнев и страх относятся к ее отцу и матери, а не к ее сегодняшнему партнеру, понимает, что она больше не маленькая девочка и способна о себе позаботиться. Ее болевые симптомы проходят тогда, когда мы вместе возвращаемся в воспоминания о больнице и Полина может проговорить то, что тогда чувствовала, и разместить эти переживания вовне – боль, растерянность, чудовищное одиночество, поскольку родители к ней почти не приходили. Когда девочка вернулась домой, то обнаружила, что атмосфера в семье стала мягче – видимо, сработала вина. От облегчения Полина предпочла забыть все окончательно.

Но мы туда возвращаемся, и рука и голова болят, и Полина плачет от этой боли и отчаяния, нуждаясь во внимании и нежности, а еще в объяснениях. Взрослая Полина обладает многими навыками – она может и быть нежной к себе самой, и попросить об этой нежности меня или других. Теперь дело за объяснениями.

Ранее раздробленная история постепенно превращается в слитный рассказ, после многочисленных встреч. «Я жила в страхе, – говорит Полина, – поскольку мои родители не могли позаботиться ни о себе, ни обо мне. Моя мать – женщина с расшатанной психикой, не способная быть адекватной. Мой отец – алкоголик и садист. Я ненавидела и любила их одновременно и продолжаю ненавидеть их и любить, хотя сейчас они чуть больше достойны любви. Я – женщина, которая выросла с опытом отвержения и насилия, меня избивали, мой отец однажды избил меня так сильно, что сломал мне руку и ударил головой об стену. И мне очень, очень грустно, но это действительно произошло».

Полина горюет о себе, горюет о своем несчастном детстве, и в этом горевании освобождается от него. Она не забывает, нет, не диссоциируется, но включает в себе эти знания о себе, так же как включает знания о своем цвете волос или о том, какое образование она получила. Ее детство становится частью ее опыта. Во взрослой жизни освобождается место для нового опыта.

Интегрированная и контейнированная злость открывает в ней амбиции, и Полина начинает развиваться в карьере. Интегрированный и отнесенный к родителям страх помогает ей выстраивать большую безопасность и обращает ее к лучшей организации своей жизни, в которой она может полноценно положиться на себя, при том что может положиться и на других людей. Девочка в больнице, которую Полина признала и приняла, приносит в ее жизнь нежность и уязвимость – и в этой любви к себе Полина ухаживает за собой, заботится о своем теле, читает интересные книги, позволяет себе заниматься тем, что ей действительно нравится, например, читать не Достоевского, а Кинга. Качество ее жизни возрастает, и уже не потому, что она осознанно себя контролирует, – забота о себе теперь получается у нее легко и естественно.

Она, наконец, может отделить собственного мужчину от отца, позволив своему партнеру его личные отношения с алкоголем и позволив ему злость, которую теперь может выдержать. Пелена спадает, мужчина перестает быть для нее насильником и нарциссом. Она много говорит о своем распавшемся браке, находя в нем уже не столько патологичность партнера, сколько свою травму. Когда она случайно встречает своего бывшего мужа в супермаркете – она чувствует к нему жалость и грустит о том, что все закончилось именно так. Думает о том, чтобы подойти к нему, и не подходит.

Мы завершаем наши отношения. Для Полины это тоже новое: закончить отношения плавно, прожив грусть расставания, не прервав контакт для того, чтобы не было больно. Она чувствует, что готова жить дальше. И у нее обязательно получится.

На этом работа с нарциссической жертвой заканчивается. Ее задача – не вытянуть жертву из отношений с нарциссом, а научиться строить такую жизнь, в которой она будет способна строить полноценные отношения, – выполнена. Бывшая жертва теперь чувствует себя свободной и может жить собственной жизнью, знает себя и может быть в контакте с другим, может выдерживать все то, что случается в жизни и отношениях, и оставаться при этом целой. У нее есть шрамы, травмы всегда оставляют шрамы, но преимущественно эти шрамы не болят.

Травма навсегда останется уязвимым местом. Когда мы больны, когда у нас нет сил из-за стресса или усталости, мы регрессируем в травму, и нам может казаться, что никакой огромной работы не проделано и мы все так же диссоциированы и в депрессии. Это иллюзия, временное состояние, из которого мы вновь выбираемся на берег своей адекватности. Об этом механизме важно знать любому травматику – он не стал идеальным, не стал тем человеком, с которым ничего плохого не случилось. Это тоже можно принять.

Старые травмы – как камни на берегу: когда в море прилив, когда у нас есть силы и энергия, их не видно, море чистое и гладкое. Когда у нас отлив – старые камни на прежнем месте.

Терапия – это стачивание камней, но не уничтожение их, создание приливов, но не повышение уровня моря навсегда.

Со временем попадание в травму становится для травматика сигналом о том, что уровень его энергии упал и он должен о себе позаботиться. Для некоторых людей таким способом становится поддерживающая терапия, к которой можно обратиться в сложный период своей жизни, чтобы сохранить адекватность, а затем снова жить собственной жизнью.

Чем глубже травмация, чем более она была тяжелой и хронической, чем сильнее диссоциация, тем важнее такая поддерживающая терапия. В отдельных случаях после проработки травмы человек остается в терапии еще на годы, обращаясь к ней как к доступному ресурсу. Иногда терапия сопровождает человека всю его жизнь – уже не для того, чтобы что-то изменить, но для того, чтобы поддержать произошедшие изменения.

В других случаях терапия заканчивается навсегда. Ее этапы не всегда так ясно выражены, как в истории Полины, но во всех случаях успешная терапия нарциссической жертвы предполагает два больших блока работы: создание ресурсного поля (в том числе за счет работы с мазохизмом и нарциссизмом, а также за счет выстраивания отношений с терапевтом) и возвращение и интеграция травматических переживаний. И то и другое требует времени. И то и другое позволяет жертве стать тем, кем она хочет быть, – свободной и взрослой, имеющей энергию на собственную жизнь, умеющей быть в близких и теплых отношениях.

Эта свобода и эта теплота – сокровища. И они останутся навсегда.