Читать онлайн Лекарство от смерти

Вечер был тёплым, впрочем, как и все вечера в крепости. И пусть время уже было позднее, одному из жителей всё же не спалось. Озираясь по сторонам, будто не желая быть замеченным, старик по стеночке прокрался по тёмному коридору и, остановившись перед кладовой, что-то прошептав, сунул в замочную скважину ключ, похожий на извивающуюся змейку.

Дверь бесшумно отворилась, и старик, скользнув за неё, на время пропал из виду. Вскоре он вновь высунулся в коридор, держа в руках свёрток и озираясь. Заперев дверь, вновь что-то прошептал.

Будто нашкодивший мальчишка, старик хихикнул и засеменил прочь, стараясь убраться восвояси и остаться незамеченным. Свою обитель он называл кельей, правда убранство таковой совсем не соответствовало названию.

Это была поделённая надвое большая комната. В малой части была кровать и огромный сундук, полка с книгами и большая коллекция ножей, развешенных по стенам.

Большая часть была заставлена шкафами и завешена полками со всевозможным барахлом. Тут было столько вещей, что, пожалуй, и сам хозяин не помнил их все, а тем более не мог помнить точного назначения каждой из них. Странной формы свеча, череп какого-то животного, огромная банка с замаринованными пальцами, золотые ножницы, серебряные гвозди, цепь, тряпичный котёнок и кривляющаяся маска красного цвета. Пожалуй, то немногое, что сразу бросалось в глаза редкому посетителю. Но, чем больше гость находился в келье, тем больше вещей он мог разглядеть. И, казалось, им нет числа.

Посреди комнаты стоял дубовый стол с двумя стульями. В дальней части стояла тяжёлая чугунная печь на резных ножках, а над ней бурлил котелок.

Резво подпрыгивая, старик пересёк комнату и, положив свёрток на маленький столик у печи, развернул его. Бережно, будто опасаясь обронить даже самый маленький кусочек, он вынул из свёртка нечто похожее на шляпку сухого гриба. Приподняв крыто с котелка, он пальцами размял в труху эту ценность и ссыпал в своё варево.

Сладковатый аромат разнёсся по келье, от чего у старика забурлило в животе.

– Ого, как вкусно пахнет, – вдруг раздался голос позади, от которого старик вздрогнул и разжав пальцы обронил крыто. С громким грохотом оно упало на обод котелка, накрыв его полностью.

– Тфу ты. Да сколько можно. Как есть, доведёшь меня до тропы, что к Кондратию ведёт, – выругался старик и обернувшись поглядел на стоявшую у стола девушку с длинными светлыми волосами. Как и всегда, из одежды на ней были разве что кожаные лямки, едва ли прикрывающие самые сокровенные места. На плечах была накинута толстая и весьма пушистая шкура.

– Говорят, пугаться полезно. Сердце привыкает и крепче становится, – засмеялась Гетера.

– Не в мои зимы. Мне уже того, пора бы на покой. В моём возрасте вредно пугаться, – засмеялся старик.

– Да ну, дядя Хотуль, не говори ерунды. Ты ещё столько проживёшь, нас всех к Кондратию проводишь.

– Типун тебе на язык, – засмеялся старик. – Ты чего тут?

– Да… Не хочу спать. Пускай братишка ещё помучается, – засмеялась девушка и, кошечкой обогнув тяжёлый стул, подбежала к печи. – Что готовишь?

– Сегодня у меня рагу лунной знати, – гордо произнёс Хотуль. – Сейчас, уже почти готово. Ты вот как знала, когда явиться.

– Рагу лунной знати? Ну, на Луне ты точно не бывал, – усмехнулась девушка. – Откуда рецепт?

– Сам придумал, – прищурился старик. – Но я уверен, коль на Луне знать устраивает праздничный ужин, там наверняка подают столь же вкусное рагу.

– А, так у тебя праздник сегодня? Какой?

– Да никакого. Это пускай люди, кому жить скучно, праздники устраивают. А я колдун простой. Жить нужно с удовольствием, чтоб не обидно было к Кондратию отправляться.

– Так ты всё ж к нему собираешься?

– Я то? Ну, все там будем. Но, коль путь этот неизбежен, я не хочу, пройдя его, сожалеть, что чего-то в жизни моей не хватало, – засмеялся старик. – А ещё, не прочь я туда опоздать.

Приоткрыв крыто, старик понюхал. Лунное рагу было явно готово. Достав две деревянные миски, повар старательно перемешал варево большим половником и, зачерпнув с самого дна, наложил ароматное блюдо в приготовленную посуду.

Наломав хлеба, тоненько нарезав сало и поставив на стол блюдо с зеленью, старик, призадумавшись, наконец, решил и выбрал вино. Бутыль смородиновки была осторожно откупорена, и кроваво красный напиток, слегка бурлящий от пузырьков, был разлит в высокие стеклянные кубки с серебряной каймой.

– Ну, угощайся, – предложил старик.

Дважды уговаривать девушку не пришлось. Волчий аппетит был всегда её сильной и одновременно слабой стороной. Быстро усевшись за стол девушка скинула с плеч толстую шкуру и принялась уплетать горячее блюдо, открывая рот и выдыхая горячий воздух, стараясь не обжечь нёбо.

– Да не торопись ты так. Там целый котелок. Одному мне не съесть, – засмеялся старик.

– Да просто очень вкусно. Что ты добавил?

– Горный гриб. Так что, сильно не налегай. Постепенно ешь, не торопясь. И вином запивай. А то, и взаправду потом три дня не уснёшь. Брата измучаешь.

– Так ему и надо. Достал он меня уже своими нравоучениями, – фыркнула девушка и, сделав несколько больших глотков, отставила кубок. Окинув комнату взглядом, будто оказавшись тут впервые, она заинтересовалась необычным фонарём, что висел на крюке под потолком.

В медную раму было заключено что-то вроде пара или дыма. Такое лёгкое, неощутимое на вид. Но внутри этого дыма будто бушевал огонь. Такой яркий, жёлтый, что казалось, фонарь не только светит, но и греет.

– А этого я у тебя не видела прежде. Недавно приобрёл? Красивый, – отметила девушка, пододвинув миску с рагу и положив пару кусочков сала на хлеб. – Колдовской?

– Не-а, древний. Ну, по крайней мере, свет в нём древний. Вот, хочу разобраться, как оно светит.

– Колдовское мне больше нравится.

– А мне древнее. Древние вещи, они всегда с историей.

– Ну и какая же история у этого фонаря?

– Да кто ж его знает. Может, с ним множество историй связано. Я только одну знаю, от того, кто мне фонарь тот продал.

– Долгая?

– Да не. На два слова, коль пересказывать так, как мне её рассказали. Рассказать?

– А то.

Когда-то давно в нашем мире не последнее место вера людская занимала. И, как мудрые люди поговаривают, вера та людей неоднократно спасала. Но, как те же мудрые люди глаголют, эта же вера мир наш и погубила.

А всё от того так случилось, что вера та у каждого в своё была. У каждого в свою правду она упиралась. А то, что для одного правда – для другого ложь. Что для одного счастье, для другого – беда страшная. От того и сражались люди между собой за одно единственное право. Право верить в то, что каждому удобно и полезно. А ту веру, что неудобной была, искоренять пытались.

Так, если примером поставить, те, кто верил, что судьба человеческая записана где-то и пытаться менять её нельзя, всяческим гонениям подвергали тех, кто верил, что человек сам своей судьбой управляет.

Ну, вот барина какого ни будь взять, у которого власть в руках по праву рождения. Он, конечно, верил в то, что это судьба его, и никто не в праве её менять. А вот те, кто к тому барину по случаю, или ошибке глупой, или по праву рождения в рабах очутился, такая вера не устраивала. Всё им верить хочется, что сами свою жизнь они куют. Из-за веры такой и стараются бежать, а то и барина свергнуть.

Конечно, не на этой квашне большие битвы были. Были ранее веры куда крупнее, в великое, во всепоглощающее, всевидящее. Сегодня ещё остались те, кто в такое верует. Ну, например, верующие в слепых богов, будь им скамья ежом под задницей. Но сегодня не про них сказ будет. Про простое. Про веру в судьбу, в дружбу. По обе стороны монеты вера та.

Вот такая вера в судьбу написанную и вера в то, что никем она не писана всю историю, что поведать тебе хочу, и пронизывает. Ну, будто вертел, на которого поросёнка насадили. Может не каждый и приметит слова такие, да то и ладно.

И так. На самом краю Великого оврага барство было, а может и есть ещё. Ну как на краю? С одной стороны, то да, коль сверху на карту смотреть. А на деле несколько дней топать нужно до того оврага. И то, ежели быстрым шагом, да без остановок излишних. Не велико барство то. Всего в одну деревню большую. Правил там некогда Всевласт. Правил сносно, прочно правил. Но состарился и к Кондратию отправился. После себя сына Акакия оставил.

По молодости Акакий той ещё занозой под ногтем у отца был. Шалопай, да курощип. Таких дел чудил, что всё барство на ушах стояло. Да не в одиночку чудил, с дружком, Велославом.

Велослав тот из простых был. Сын рыбака, рано осиротевший. Говорили про него, что безотказный и бескорыстный. Добрейшего сердца мальчонка. Это сердце доброе с Акакием Велослава и свело.

Годков так восемь Акакию было, когда вздумалось ему украдкой браги попробовать. И, вот беда, перепробовал с лихвой.

У старого барина разговор короткий был. Розгами зад разрисует, спину разлинует, и всего делов. Но не вышло. При всём народе Велослав за барёныша вступился.

Сказал, что он это барского сына надоумил, на слабо взял, дескать, не посмеет.

Ну, барин и смягчился. Не стал тогда Акакия пороть. Велослава выпорол. Да так, что тот две луны на зад присесть не мог и спать на спине не рисковал.

Ну, то мягко ещё. Со своим бы сыном барин жестче поступил.

Как бы там ни было, а после этого Акакий сам Велославу и еды носил, и сладости. И как-то за дружились.

Ой, таких дел воротили. То гусей у кого пьяными ягодами накормят и догола общиплют, то кур. Ходят потом по деревне птицы голые. Срам один и потеха.

Как постарше стали, так и игры повзрослели.

То браги налакаются и морду кому ни будь набьют. То девку перед самой её свадьбой обманом напоят так, что та жениха заблюёт. А то старику какому ни будь ягод, что силу мужскую дают, в кашу украдкой закинут. Ходит потом старик. С ума сходит, место постыдное ладошками прикрывает. Старику горе и грусть, потому как девки не дадут, а этим двум обалдуям смех.

А по пятнадцатой весне и вовсе учудили дурни.

Жила в деревне баба, которую хлебом не корми, дай поспать. Опрокинет пару стаканчиков мутной и дня три может не просыпаться. И не старая, и в теле, даже красивой можно назвать. Но ленивая, как полоз обожравшийся.

И вот, эти два самородка выждали. Как уснула лежебока, в хату к ней влезли. В одеяло завернули, в лес утащили и спящую тетерить принялись. И ведь не на месте замыслили, заведомо. И пойла, и закуси заготовили. Два дня забавлялись. И коль лежебока просыпаться решала, так и на тот случай у них план был заготовлен.

На башки себе натянули шкуры рыбьи, с дырками для глаз, да на голубом глазу давай бабе рассказывать, дескать кики они, дескать утащили её за проступки деда, что в годы молодые кику снасильничал, дескать во имя мести. Ну и, пока трепали дурака, кувшин с брагой бабе подсунули. Ну а та уж такая ленивая, что ей любая кутерьма, лишь бы ничего не делать. Кувшин приговорила залпом и дрыхнуть. Дескать, тетерьте сколько требуется, только спать не мешайте.

Потом уж баба эта рассказывала соседкам, что стойко выдержала надругательство, и только благодаря стойкости её кики на деревню не напали.

Да вот, её рассказ куда интереснее правды был.

* * *

Проснулась я от того, что тряска кругом. Глядь, а меня две кики через лес несут на одеяле. Ну, думаю, всё. Закончилась, Матвеюшка, твоя жизнь. Как есть, сожрут и не подавятся.

Шли не долго. Кики будто силой особой наделены. Будто сам лес перед ними раскрывается, и там, где обычному человеку день лаптями грязь месить, они в сто шагов путь проделают.

Притащили меня эти кики в неведанные места глухие, и давай вокруг да около бродить. И тут бормочет одна, что выбрали они меня для испытания всего нашего села. Дескать, в давние времена тут кики селились, а наши праотцы пришли и погнали их. И вот теперь час расплаты настал.

Будем, говорит, мы тебя истязать. И коль слово пикнешь, голову оторвём тебе и всё село вырежем.

Поймите, на себя то мне плевать. Что там жизнь моя стоит? Пустяк. А вот за вас, за соседей, я не на шутку испугалась.

Бейте, режьте, рвите. Слова не пророню. Ну, это я им так сказала.

А эти твари запортки свои расчехлили. Огромные, как тыквы. И отростками срамными давай размахивать. Длинными, как черенок лопаты. И извиваются они у них, как уж на углях.

И как начали они меня насильничать. Два дня без перерыву. Даже времени дух перевести не давали. А я как камень тверда, как дерево молчалива. Как на скованной льдом реке, на лице моём безразличие. Даже и в мыслях нет ойкнуть или пикнуть. За вас, за соседей страшно.

А как окончилось всё, так кики возьми и людьми обратись. И начали они рассказывать, что не просто кики они, а эти, цари киковские. И не просто это испытание было, а честь. И вот теперь не станут они село разрушать. А как я на свет им царевича нарожу, так и вовсе, явятся и заберут нас.

* * *

Народ то может и поверил бы бабе, да только вот байку с царями она перегнула. Да и видел кто-то как Акакий с Велославом Матвею спящую на одеяле тащили в лес.

До старого барина быстро дошло. Быстро и сыночка, и дружка его на колени поставил и давай грозить запортки пообрубать за дела такие. Старый барин-то мужик был суровый, но справедливый. За то его и другие власть имущие уважали.

Так вот. Кричал он, топориком размахивал. Для виду даже на огне лезвие топора накалил. Но, всё ж велел лежебоку к себе позвать. Вроде как, она сильнее всего пострадавшая тут. Пусть и решает, как поступить.

Так то, по правде говоря, старый барин не хотел сына хозяйства лишать. Больше для виду размахивал топориком, от возмущения. Ну а потом-то на попятную уже не с руки давать. Вот хитро через Матвею и решил своё слово назад взять. Вроде как, не станет баба парней молодых губить. Деньгами возьмёт за позор. Ну и, может, Велослава себе в мужья заграбастает.

Да, к удивлению барина, лентяйка в отказ пошла. Начала говорить, что кики то были. А барчёнка с дружком его она и не видела. А то, что люди толкуют, то от зависти.

Ну, раз не было ничего, так и не было. И топорик барин убрал.

Народ ещё долго историю ту вспоминал, хихикал. А потом ещё Матвея и тяжёлой стала… правда случилось это уже на шестую осень после той шалости. Кто-то в пьянке на спящую лежебоку влез и свезло.

Люди хихикали, шутили. Говорили, дескать, у кик запортки огромные и кончики длинные. Шесть годков потребовалось, чтоб доползло.

Вот такие дела Акакий по молодости вытворял. И баб портил, и по две луны пил не просыхая, и чудил на чём свет стоит. А как батя его к Кондратию на пироги отправился, так народ и вовсе ждал, что все берега та река потеряет. Но нет, как-то присмирел Акакий, потому как смерть отца для него страшным ударом стала. Любил он и уважал отца своего, несмотря на то, что тот при любом случае порол.

Да, присмирел. Вроде даже править как-то начал. Далеко ему, правда, до отца. Тот то боец был. С рассвета до заката по деревне бегал и указания раздавал. Сам следил за выполнением, а то и не стеснялся сам за лопату или топор взяться и наравне с мужиками обычными поработать. А сынок так не умел.

Встанет утром, через работника указания даст, через него же новости и узнает. И за завтрак. Пока завтракать закончит, там уже и обедать пора. Ну а, после обеда поспать нужно, чтоб сил набраться. А там и ужин. И всегда с вином сладким, беленькой жгучей или мутной холодной. И, как-то сам Акакий не заметил, как жиром заплыл. Неповоротливым стал, ленивым, сонным, потным.

Годы шли, и как-то понимать Акакий начал, что несчастлив он. Жаловаться Велославу начал на судьбу свою. Да тот друга успокаивал, дескать, есть же всё для жизни спокойной. И казна полна, и народ смирный, и власть. Чего ещё желать?

Да Акакий как-то задумываться начал. Вся его жизнь от казны зависит, что отец оставил и пополнение её наладил. Чуть что, прими решение не верное, и народ разбежится. Да не в этом беда. С годами жиру на брюхе своём нарастил барин столько, что даже дышать трудно стало и ходить тягостно. Тяжелее ложки уж и не поднять ничего. Коль нападёт какой сосед, так и шансов не будет отбиться. Ну, разве за такого барина кинутся люди шкурой своей рисковать? И так переживать Акакий начал за это, что как-то после ужина сытного, поросёночка жареного приговорив и бутылью мутной запив, почувствовал себя он скверно. Защемило в груди, руку закрутило и в глазах потемнело.

Упал Акакий навзничь, с трудом воздух глотая, и слова произнести не в силах. Лишь благодаря тому, что Велослав рядом оказался, может и не помер прежде назначенного.

– Врачевателей отыщи мне, самых лучших, самых дорогих. Всю казну отдам, но чтоб вылечили, – взмолился барин. Шибко страшно ему стало, как понял, что помереть может. Готов был всё отдать, лишь бы живым остаться.

Велослав тогда клич кинул и созвал врачевателей чтоб излечили барина. Ой, сколько их наехало с разных концов всех барских земель. И каждый опытный, знающий. Даже один ротознавец зачем-то явился. Уж подумать то. К чему там зубы лечить, когда мужик от собственного жира задыхается?

И вот, одни твердят, что нужно двигаться больше, другие говорят меньше есть. Одни лекарства дают, что голод притупляют, от других лекарств несёт. Да так несёт, что присядь против ветра, вдаришь на три шага. Но, если похудеть и выходит немного, то не на долго. И, если подумать, лучше не становится. Чуть схуд и вовсе сил не остаётся даже голову поднять.

Начали тогда врачеватели один за одним барину доносить, что старость к нему подкралась. Всё же, тридцать седьмой годок уже. А знать, хоть ты по шву тресни от самого хезальника до темени, а от хворобы этой не спасёшься. Лекарства от смерти не придумали ещё. Знать, к Кондратию пора собираться. А к Кондратию Акакию не шибко хотелось. Чего он там не видывал? Конечно, ничего вообще, но посмотреть и полюбопытствовать не шибко спешил.

Пусть там он не бывал, но ясно представлял, что у Кондратия очутившись, назад уже не воротишься, к богатствам своим, к сытным ужинам и выпивке сладкой. К беседам с Велославом и смеху от их с ним шуток. А это больше всего его пугало в смерти. А с другой стороны страшно было и то, что там может ничего и не быть. Начал он тогда искать тех врачевателей, кто знает о лекарстве от старости. Добрую половину казны спустил. Поиски на друга своего возложил.

И вот, на перебой начали Акакия врачеватели терзать. Кто предложит муравьиные яйца глотать, кто настоятельно рекомендует змеиные глаза трижды в день принимать. Кто-то посоветовал обернуться в тряпку, что дерьмом слобня пропитана. И так дважды в день делать. А кто-то и вовсе, будто умом перехворал…

Предложил барину один из таких, хворых, в зад шишку еловую затолкать. Непременно молодую и не зрелую. Непременно не срывая с ветви. Непременно с самой верхней ветви, в полнолуние, не срубая ели.

И если яйца муравьиные, или глаза змеи, ещё как-то стерпеть можно было. Но шишку в зад – непомерно трудно. Ну попробуй, взберись на ель огромную в ночи. Акакий попробовал разок, не вышло. Только в смоле перепачкался.

И к этому всему ещё и уговаривают врачеватели есть меньше и больше двигаться. Что и вовсе подобно пыткам.

И вот, забрёл как-то в барство торговец ножницами. Странный мужик. Всё интересовался, есть ли ведьма в деревне? Да не собирается ли помирать ненароком. А как узнал, что барин лекаря ищет, так и вспомнил, что довелось ему как-то точить ножики и ножницы особые одному мужику, что морду под странной маской скрывает. Да звался тот мужик не иначе, как Доктор Плесень. Именно так. И лечил он людей, и силу гнилую, как равных. Плесенью лечил. И, вроде как, от любой хворобы плесень его спаси могла.

Быстро слухи до Акакия дошли. И вот велел он отыскать того Доктора Плесень, что лицо под маской скрывает, тело пол плащом длинным прячет. В таком одеянии не понять даже, мужик он, али баба. Но слухи про него вперёд шагали.

Самого Доктора найти не смогли, а вот со всех концов истории про него приносили. Дескать, умеет Плесень лечить людей от таких хвороб, от которых самые мудёрые врачеватели не спасают. Да и, дескать, сам он умудрился обыграть даже ту хворобу, что смертью зовётся. Будто давно он сам уже к Кондратию должен был отправляться, да не спешит, не желает.

А вот Велослав враз невзлюбил Доктора. Всё твердил Акакию, что тот с силой гнилой якшается, а значит доброго от него нечего ждать. Лучше уж, как есть, следующего полнолуния дождаться и ещё раз попробовать за шишкой на ель вскарабкаться. Но, Акакий так уж себя гадко ощущал, что уже не до забав в ночи на елях ему. Велел-таки отыскать и привести к себе Плесень. Да где ж искать то, никто и не знает. Но, как в сказке, чудо произошло. Сам Плесень явился в деревню, дождливым вечером у околицы возникнув. Всё как по рассказам. Морда под маской спрятана, тело под плащом. Не понять, мужик там или баба.

На барина то посмотрел, пальцами в брюхо потыкал и говорит:

– Поздно тебе уж барахтаться. Смерть совсем рядом. Простые лекарства не спасут, чудные не помогут. Есть одно лекарство от смерти, но ты не согласишься. Да и велик шанс, что к Кондратию отправишься быстрее, чем добудешь его.

– Скажи мне, что это за лекарство, – взмолился барин. Шибко жить ему хотелось. – Любые деньги отдать готов, любых людей за ним отправлю.

– Лекарство это силой гнилой сотворено. – отвечает Доктор Плесень. – На севере, в сторону Захолустья, есть гора. Один раз в луну окутывает ту гору туман. Столь густой, что и не видно ничего. Если на той горе построить баню, да силу гнилую, что на той горе бывает, трижды в бане той попарить, даст она лекарство от старости. Но, весь путь одному тебе сделать надобно, гору отыскать и баню выстроить самому. Трудно это всё, так что, лучше смирись. Ешь поменьше, двигайся больше, глядишь и прожить сможешь ещё.

Загрустил Акакий. Три дня грустил, а потом надоело. Позвал он Велослава, вручил ему барский перстень, символ власти и ключ от казны одновременно, вроде как на сохранение. И как бы тот не сопротивлялся, как бы не уверял, что не сможет долго людьми править как должно, Акакий на своём стоял. Пообещал Велославу, что отыщет лекарство и воротится. Пообещал на долго друга не оставлять. Ну, тот и согласился.

– Не так далеко это, по словам врачевателя. За луну, может две, обернусь. Ну, найду я ту силу гнилую, попарю её в бане и вернусь. Ты, главное, за барством присмотри. Тебе я доверяю, – объяснил Акакий.

И вот, вышел на четвёртую ночь барин из терема, да так и побрёл прочь из деревни, да на север. Медленно шагал, тяжело. Останавливался часто. Да к рассвету уже и барство своё покинул. Всё ж, не велико оно было. Всего в одну деревню большую, да полоску земли вокруг.

Топает Акакий по дороге и пытается представить, какие приключения его ждут. Всё представляет, что вот-вот гора ему встретится, взберётся он на неё, быстренько баньку сварганит и домой, здоровый и молодой, а то и бессмертный.

Вот уже, и барская земля позади остаются, если верить россказням. Дикие где-то там впереди начинаются, но до них ещё дойти надобно. А за ними то, что Захолустьем называется. Так сказать, последний рубеж перед чащей, куда никто не ходит.

Слышал Акакий много историй и про Захолустье, и про те места, где брёл, да и про силу гнилую слышал… Страшнее всего было набрести на древний погост, где правила Деляна, что с мертвяками тетерится. Да по рассказам, западнее он немного. А может и много. В рассказах то всё иначе. Вышел и дошёл. А тут, вроде и бредёт барин день, два, три, а дойти никуда не может. Да и горы никакой не видно.

Ещё день брёл Акакий, другой, третий. Переживать даже начал. По его то планам за одну луну обернуться нужно было. А тут, даже Великого оврага ещё не видал. Еда кончаться начала, а людей на пути не встретить. Чудом яблонька дикая, что от брошенного семечка проросла, на пути встретилась.

Обрадовался барин, начал яблоки рвать и вместе с сердцевиной хрумкать. Кисленькие, сочные, освежающие. Да только после десятого яблочка в животе топыри брачные песни запели.

Схватился барин за живот, да с тропы соскочив, под сосну старую, лопухи попутно срывая. А оно то уже подступает. Да так, что уже пелена на глазах, кровь в висках стучит и кроме стука этого и не слышно ничего.

Как на зло, тут муравейник, там осы кружат, здесь колючки. Крутился, вертелся, да место поудобнее выбрав, портки стянув, завыл Акакий и вдарил так, что с сосны шишки посыпались. И белка, задумавшаяся над чем-то своим, чуть со страху с Кондратием раньше времени не познакомилась.

Отпустило барина, полегчало. Сидит он, дышит часто, капли пота крупные рукавом вытирает. Слышит, как звуки лесные возвращаются, и так хорошо стало. Будто заново родился.

Птички поют, жучки жужжат, ветерок в кронах гуляет, дровишки потрескивают, и каша в котелке булькает.

Последнее очень смутило Акакия. Поднял он глаза, лопухом подтираясь, и замер. В десяти шагах три мужика сидят у костра, вроде как обедать собираются. Смотрят на Акакия глазами огромными, понять пытаясь, чего де это такое случилось. А Акакий на них глядит и понимает, что бандиты это. Как есть, бандиты. Бородатые, косматые, явно неподневольные.

По молодости, покуда не остепенился, умел Акакий суматоху затеять. Знал и как с вольными, ну, то бишь, бандитами, дела иметь. Бить всегда первым нужно, коль до драки дело дошло, и сразу наповал. А коль не кулаками, а словами, так нахальнее быть нужно и злее. Рожу сотвори, чтоб самому страшно стало. Да говори с ними так, вроде обязаны тебе они всем, что есть у них.

Хезло подтерев, портки натянув, обернулся Акакий и грозным голосом заорал.

– Митька! Слобней не распрягать, страже не пить! А я скоро.

Взглянув на бандитов, понял Барин, что не спешат они за ножи хвататься. Вроде присмиревшие, опешившие.

– Так… и что тут у меня без ведома моего делается? Кто такие? – сделав шаг, грозно произнёс барин. А у самого сердце вот-вот выпрыгнет.

– Так мы, это… – замямлил один из мужиков в зелёной шапке.

– Митька! Пусть мужики колесо у телеги смажут! – заорал барин и вновь к бандитам обернулся. – Что, вы это?

– Охотники мы! – выпалил тот, что моложе.

– Почему не знаю? По что в моём барстве охотитесь? – грозно рявкнул Акакий проглотив комок слюны, что скопилась от вкусного запаха каши.

– Какое такое барство? Разве тут барство? – осторожно поинтересовался первый бандит в зелёной шапке.

– Конечно барство! Моё! А вы тут зверя бьёте, костры разводите. Сейчас крикну стражу мою, вас в миг высекут.

– Зачем же стражу беспокоить? – вскочил тот, что моложе. – Ошибку мы допустили. Ну, не прочерчено же по земле границ, столбов указывающих тоже нет. Вот и спутали. Думали межа между барствами ничейная. Не в те земли вошли, не туда свернули. Ты, барин, не серчай. Угостись кашей наваристой на мясе заячьем. Мы тебе всё и расскажем, а потом разойдёмся миром. Видим мы, ты человек разумный, важный. Не гоже тебе своих людей на нас дураков травить, от важного дела отвлекать.

Ужас как есть хотелось Акакию. Но, для вида, мордой поворотив, буркнул что-то про своих людей, дескать, без присмотра их на долго не оставить. Уселся Акакий к костру. Ему и миску протянули, и хлеба. А потом и стакан.

– На кого охотитесь? – с интересом спросил барин, хоть и на деле всё равно было ему.

– Да на кого не охоться, а толку мало. В этих местах людей не встретишь, а зверя и подавно. Вот, зайца можно в силки заманить, ворону чёрную, белку.

– А сами откуда?

– С окраины мы. С окраинных хуторов. Не туда свернули, да в земли твои угодили.

– Ну, раз так, оплатить придётся дорожные, – нахмурив брови рявкнул барин и чуть напрягся. Один из мужиков рукоятку топорика, что лежал подле, сжал. – Но, вижу вы мужики сносные. С вас много не возьму. Харчами хватит.

– Харчами? А может винцом зеленым? Есть у нас бутыль дорогого. Купец вручил за службу, – и не дожидаясь ответа, достали бандиты бутыль.

– А ну ка, ну ка, – забормотал Акакий и откупорил пробку.

А в бутыли той было ароматное винцо. Такое, что у Акакия аж запортки поджались в предвкушении вкуснятины. Явно не из местных ягод. Не раздумывая осушив стакан, Акакий плеснул в него ароматный напиток.

Кроваво красное вино приятно переливалось. Было видно, что винокур постарался. Никаких кусочков мякоти, никаких муравьёв. Пригубил барин и уже остановиться не смог.

Это было что-то сладкое, немного терпкое, с приятными нотками свежести. Пилось вино мягко, но в голову било сильно. С каждым глотком будто тело силой наливалось, да вот только не слушалось совсем.

Осушив кружку, барин с наслаждением выдохнул.

– А что, сносное… – успел сказать он до того, как ощутил нечто странное. Его язык размяк и перестал ворочаться. Руки и ноги вовсе будто пропали. Бандиты превратились в уродливых комаров с человеческими рожами. Этих комаров пыталась схватить жаба, которая мгновение назад была котелком.

Акакий зажмурился, а открыв глаза не сразу понял, что случилось.

Рядом никого не было. Лишь расплескавшаяся каша указывала на то, что бандиты уходили в спешке. Видать, поверили в то, что люди Акакия совсем близко. Жаль, но это не остановило их от того, чтоб забрать все деньги, а заодно и одёжу барина. Остался Акакий в исподнем.

Посидел, погоревал, даже всплакнул. Уж так обидно стало ему за себя, горемычного. Так тоскливо, так горько стало, что решил барин дальше не ходить.

– Не пойду никуда. Останусь тут и дождусь времени своего, да к Кондратию и отправлюсь!

Полежал так немного, комариков покормил, задницу поморозил, а как бока занемели, решил встать.

Долго ли брёл Акакий, аль коротко? То и не ведомо. Ему вот показалось что весь день. А вот той белке, на сосне, сидевшей, которую чуть удар не хватил, когда Акакий под сосной раскаты грома припустил, так не показалось.

Увидала пушистая, как толстяк на земле повалялся, поплакал, ручонками, да ноженьками, помахал, встал. Да и пятидесяти шагов не сделал, как на дорогу и выбрел.

Так вот. Долго ли, коротко ли брёл Акакий, да все ж вышел на дорогу старую. Посмотрел по сторонам, а оно не уютно тут так.

Старая дорога наезженная, по обочинам репьями, да крапивой поросла. А по самой дороге туман струится. Да густой такой и холодный, что бубенцы позвякивать начали. Ещё бы, когда без портков разгуливаешь, не так зазвенят.

Бредёт Акакий по дороге, как вдруг, вроде порося хрюкнул. Обернулся мужик, огляделся, никого. Только шаг сделал, как вновь хрюкнул. Не с проста такое. Не добрый знак.

Много историй слышал Акакий про силу гнилую, что в лесу водится. Да не шибко верил. Не принято в барских землях слушать, да и рассказывать про ночных. Но, всё едино, страшно.

А меж тем сгущаться туман начал так, что белее молока стал. Хоть глаз коли, а стоит руку вытянуть, как по локоть её и не видно. На землю глянь, а и дороги не увидать. А вместе с ней и собственных ног по колено. Холодно стало, сыро. Тут и в доброй одёже продрогнуть можно, а Акакий в одном исподнем.

Каждый шаг с осторожностью делает барин, от холода дрожит, да ухо востро держит. Как бы тварь, что в тумане хрюкала, со спины не подобралась.

– Ты по что, мил человек, при такой погоде без штанов шастаешь? – вдруг раздался приятно хрипловатый голос, заставивший Акакия сильно вздрогнуть.

Обернулся тот и обомлел. Внизу, из тумана, рыльце поросячье, чёрное как уголь, на него таращилось.

– Во дела? – прошептал барин. – Свинья привиделась, ещё и говорящая.

– Ты разумом хворый? Где тут тебе свинья говорящая? Обычный Буйка мой, – раздался голос.

Хрюкнул порося, ушками хлопнул и туман чуть расступился как по велению его.

Смотрит Акакий, а к поросю малому поводья тянутся, да оглобли. А на другом конце телега огромная. Да такая, что не каждый слобень потянет. И сидит на козлах мужичок не крупный. Шапка лисья на нём, воротник бобровый. Кнут в руках будто из волос сплетён, в кольцо смотан.

– Я говорю: ты чего тут с голым задом бродишь? Околеть хочешь? – спросил извозчик.

– Да я, так… ограбили меня, – потупив взгляд стыдливо ответил Акакий.

– Ну, в этих местах такое не редкость. А куда путь держишь?

– В Захолустье мне надобно. Где-то там, севернее, гора есть, что раз в луну туманом окутывается густым.

– Да ты что? Прям таки раз в луну? Вот диво. Значит остальное время туман стороной обходит? А ведь там туман столь же частый гость, как свет днём и тьма ночью.

– Ну, сказали мне так.

– Да полно, не обижайся. Прыгай в телегу, подвезу, – извозчик жестом указал на борт телеги.

Больших трудов Акакию стоило вскарабкаться на телегу со своим брюхом. Ладно хоть лестница с борта свисала. Усевшись между огромных мешков он осмотрелся. Кроме него в телеге было ещё двое.

Злобного вида мужик, весь в шрамах, грязный и угрюмый. От него просто разило бедой. Как есть, бандит. Возможно беглый каторжник, и, скорее всего, убивец.

«Такому человека зарезать, всё равно что по нужде сходить», – осматривая спутника подумал барин.

По другую сторону телеги сидела девица. Румяная, в жёлтом платье и волчьем полушубке. Сама красота и невинность. Большие голубые глаза, аккуратный, чуть вздёрнутый носик и алые губы. Любоваться – не налюбоваться.

Как только уселся Акакий, так будто всё вокруг туманом заволокло ещё сильнее. И не понятно, движется телега или просто скрипит.

– Ну, – говорит извозчик, – дорога длинная. Впереди ничего интересного, кроме тумана. Коль я вас за так везу, хоть потешете меня? Истории свои расскажите. Кто вы и откуда будете.

Призадумался Акакий, с чего бы начать. Да тот бандит, что напротив сидел, опередил его.

– Узнал я тебя, Извозчик, – говорит бандит. – Много о тебе и о поросе твоём наслышан. И знаю, к чему ты потеху такую ведёшь, по что подвезти нас взялся. Ну, раз так, всему своё место, всему своё время. Видать моё место тут, и время моё пришло. Расскажу тебе историю свою, потешу.

* * *

Времена, когда я мал был, худыми были. Прошла хворь чёрная, мамка с папкой к Кондратию и отправились. Я один остался жить. Хилый и глупый восьмилетка.

На деревне нашей староста управлял, что всех в узде держал. Ну и брал, что надобно ему. Как родителей моих не стало, так он и вовсе руки распустил. Отобрал у меня всё, что было, по миру пустив. Вот тогда я на кривую дорожку и ступил.

Связался я с бандитами, что промышляли грабежом. Да так с ними и остался. Труды не пыльные, брюхо сытое, а в морозы землянка тёплая. Промышляли мы грабежом, да всё мелким. Крупных господ не щипали от того, что шибко боязно было. Всё простых мужиков, да мелких купцов. Да вот однажды, наш главарь затеял дело покрупнее.

Узнал он, что будет по дороге проезжать именитый купец. А у купца того серебра столько, что на две жизни каждому из нас хватит. Вот и решили мы купца того ограбить.

Затеяли засаду и ждать стали. И вот, как по писанному, в назначенный день три телеги слобнями запряжённые, одна за одной в связке появились. И только один извозчик телеги ведёт. Ну, обрадовались мы, что дело простое, окружили и схватили купца. Глядь, а то не купец вовсе, а девка.

Начали мы её допытывать, кто она и чего. Оказалось, дочь купца. Говорит, что отец её отправляет по делам, чтоб лишнего на дорогу не тратить. Отправил вот её муку продать в три воза.

Обшарили мы возы, а там и правда только мука. Никакого тебе серебра, никаких каменьев. Но главарь наш не опечалился.

– По что нам серебро, когда мы куда более ценный товар захватили, – смеётся главарь наш. – Отправим купцу весточку и велим за дочь свою выкуп платить. Да такой, чтоб куда больше был, чем тут мы ждали. Да так, чтоб оставил его в месте укромном. И шкурой рисковать не придётся, и деньжат побольше.

И вот, составил главарь наш послание и велел мне его купцу доставить. Дескать, у бандитов твоя дочь, гони монету. Сам лично в своей землянке девку запер, чтоб охранять.

Ну, я по молодости и глупости своей поплёлся. Дня три шёл, да к деревне купца вышел. Нашёл его сразу, и как есть, рассказал всё. Да купец тот ещё скупердяй оказался. Головой печально помотал и изрёк.

– Судьба моя горькая, знать такова. Без дочери на старости лет остался, без наследников. Оплакивать дочь придётся, потому как, убьют её бандиты.

Я ж ему повторил послание, на тот случай, если он не понял. Дескать, не убьют, коль выкуп уплатишь. А тот опять за своё, дескать, судьба. Коль небеса были бы на его стороне, дочь вернулась бы. А так, ясное дело, что не вернуть её, да ещё и деньги терять. Такое не годится вовсе никуда. Вертайся, мол, пацан, к своим и передай, что не будет денег.

Ну, вот как-то так сказал. А для ускорения велел мне плетей навесить. Побитый я еле ноги унёс, еле до своих дошёл. Рассказал всё, как есть.

Ну, главарь наш рассвирепел.

– Всё, – говорит, – доигрался старый. Продадим мы его дочь в рабство, коль выкуп не заплатит. А потом и слух такой распустим, будто сам он нас нанял, чтоб дочь в рабство сдать. Опозорим на весь мир, не рад будет. Иди и так ему и передай!

И вот я вновь к купцу потопал. Сказал всё как есть, да старик только головой покачал. Дескать, горе ему бедному, судьба его печальная. На старости лет без дочери остался, да ещё и опозорят. Но платить хоть как нет никакого разума. Против судьбы идти, всё равно что против течения плыть. Устанешь, и тогда снесёт ещё ниже, чем в реку вошёл.

Ну, а для того, чтоб я послание его лучше запомнил, велел он мне плетей навесить. Слуги мне и навесили.

Обратно я чуть живой возвращался. И так мне жалко девку ту стало, как себя не жаль. Мало того, что попала в руки к нам, так ещё и батя тот ещё жмот. Родную дочь готов сгубить, только бы с деньгами не расставаться.

Вернулся я к своим и всё, как есть, рассказал. А главарь наш рассвирепел.

– Всё, – говорит. – Завтра же продадим девку. И не просто в рабство, а в рабство в утешную хату. Пусть там её всякий, кому вздумается, тетерит за монету.

Потом помолчал и говорит, мол, дадим старику ещё один шанс. И вновь меня послал к купцу с донесением.

Вновь я поплёлся, уж ног не чувствуя. Иду и думаю, что опять вернусь ни с чем и поколоченный. И себя жалко, и ноги жалко свои, а девку ту больше всего жалко. Ладно я, морда бандитская, по морде получу. Ей то за что такие тяготы терпеть? За то, что батя еёйный – жмотяра тот ещё.

И вот, решил я её спасти. Промыкался я срок положенный по лесам, вернулся к своим и сказал, дескать, согласен купец денег дать. Оставит их на веленом месте через три дня. Ждёт, что и мы обещание сдержим.

Я то, по глупости думал, что главарь девку отпустит, а уж потом за выкупом тем потопаем. Пока суть, да дело, она уж дома будет. Не знал я, что такие дела так не делаются.

Обрадовался главарь и сказал, мол все вместе завтра и пойдём за серебром, купца дождёмся в месте условленном, и коль всё по счёту будет, быть девке вольной.

То бишь, все планы мои, по спасению девки, рухнули.

Тем же вечером я грибов дурных набрал и в котелок их набросал. Наелись мужики досыта. А как видения у них начались, так я девку и вывел. А как из землянки мы вышли, так и обомлели. Все мужики в муках извивались, все пеной извергались. Как черви на углях крутились и один за одним помирали.

По глупости своей переборщил я с грибами. И таких страхов насмотрелся я в тот миг, что по сей день во сне мне видится. Люди пеной исходят спереди, поносом сзаду. Кровь и носом льётся, и из глаз лопнувших. Не понимая они ничего, сами себя ногтями рвут, языки сами себе откусывают.

Ну, девка вовсе чуть без чувств не упала. Побежали мы с того места, а она только и просит меня, чтоб к дому её вывел. И, дескать, коль к отцу вернётся, там уж сможет уговорить его, чтоб наградил меня. Может не серебром, но хоть едой, да крышей над головой.

Привёл я её, она слово сдержала. Уговорила батю меня на службу взять к себе. Конечно, не шибко много мне перепадало, но тепло, сытно, не тяжело и честно. Почему бы и нет. Куда лучше, чем бандитствовать.

Да вот, пришла как-то девка ко мне и давай жаловаться. Дескать, отец её тогда специально отправил той дорогой, чтоб она в лапы к бандитам попала. Дескать, избавиться хотел от неё, потому как, ведьма одна ему предрекла смерть из-за дочери. И вот теперь, чтоб пророчество не сбылось, решил он её продать какому-то старому барину.

И так она рыдала у меня на плече, так печалилась, что я, тринадцати годов сопля, себя таким мужиком ощутил, что горы свернуть готов был. А уж девицу защитить и подавно.

Воспылал я к ней чувствами, целовать её начал, а она и не прочь. Сама в ответ меня целует, да всё шепчет, какая она несчастная. Дескать, судьба её тяжкая, не позволит ей со мной быть, потому как завтра уже отец пошлёт человека к тому барину.

И вот, впервые я тогда подумал, что не её это судьба, а моя. Как уснула возлюбленная моя, прокрался я в покои купца и ножом по глотке его полосонул. Захрипел тот, да и к Кондратию на поклон отправился.

К возлюбленной своей вернуться не успел я. Прямо в покоях меня и схватили, верёвками скрутили, да в клетку и бросили, попутно плетей навесив.

Кидали в меня люди тухляком всяким, клеймили убийцей, и уже к полудню меня, прямо в клетке, погрузили на телегу и повезли дорогами долгими. Три луны через лес везли, потом ещё луну по Сытым лугам мы ехали, а ещё луну спустя оказались у Великого горного хребта. Стал я каторжником и долгих пятнадцать лет из тех пещер глубоких не выходил. Выжить мне помогли только мысли о возлюбленной. Знал я, что после смерти бати её, она всем богатством завладеет, и сама купчихой станет, сама своей жизнью распоряжаться будет. И эти мысли меня ночами холодными, когда спать приходилось стоя, по пояс в воде, согревали. Потом, по случаю, а может по судьбе, писанной, свезло мне сбежать. И лишь зиму спустя я до Чёрного леса вновь добрался.

Долго я блуждал, дорогу к родным местам искал, и вот, нашёл однажды. Конечно, уже не тот юнец глупый я был. Понимал, что любимая моя меня не дождалась. Но, просто хотел узнать, что всё у неё хорошо сложилось. Да только как в деревню я пришёл, так и узнал то, от чего себя последним дураком почувствовал.

Любимая моя сама ту историю с похищением и придумала. Подговорила главаря нашего, пообещав ему и себя и выкуп. Дескать, обмануть отца и вместе с деньгами сбежать. А как не срослось и назад она вернулась, так историю с ведьминым предсказанием сама сочинила и мне поведала. Надеялась, что я глупый в защитники подамся. И не прогадала. Телом её и речами жалостливыми соблазнился я. Убил я купца, а ей только того и нужно было. Как овечка невинная, будто волей судьбы, всё богатство отцовское к рукам прибрала и зажила в своё удовольствие. А как правда всплыла, так уже всем и не важно было. Всех она купила, все от неё зависели.

Вот тогда я будто рассудком и помутился. Купил я у кузница маленькую наковальню, на которой гвоздики куют. Обмотал её цепью и в ночи в покои купчихи пробравшись, спящей увидав её между двух мужей, всем троим головы наковальней и размозжил.

Ну, а теперь, тут я. В твоей телеге, Миран – Извозчик, что в туманах разъезжает и правит малым поросём, которого Буйкой кличут. Знаю я, к чему ты историю просил поведать. Знаю, чем обернётся мой рассказ.

* * *

– Хм. Коль знаешь, так значит в телегу ко мне специально подсел? – удивился Извозчик. И, будто соглашаясь с ним, Буйка весело хрюкнул.

– Судьба у меня такая. Зачем от неё бежать? – ответил мужик.

– Ну, раз так считаешь, так пусть и будет, – усмехнулся Извозчик. – Ну, а твоя история какая? – обратился он к девице. – Тоже, небось, наслышана про Извозчика? Так может поведаешь кто ты, и чего тут, в глуши такой, делаешь?

– Моя то история? – удивилась девица. – Да какая там история? Так, белиберда одна.

* * *

Звать меня Ведой. С малых лет любила я парня одного. Сильно любила. И, как мне казалось, и он меня любил. К свадьбе мы уже готовились. И была у меня подруга лучшая, по имени Гордея. С детских лет мы неразлучны были. Как говорится, в один детский горшок вместе ходили.

И вот, зависть её заела. Приглянулся ей мой Микишка, да так сильно, что решила она его увести у меня. И соблазнить старалась, да не вышло. И обмануть пыталась, да не срослось. И вот, тогда Гордея к ведьме пошла. И научила ведьма её злым чарам.

Вернулась Гордея и с речами масляными, да улыбкой лживой, локон мой тайком отрезала. И локоном тем воспользовавшись, обратилась она мной. Соблазнила моего суженного в облике моём и вдвоём они уехали прочь в ночи. Вот, я с тех пор странствую, ищу их. Да сама знаю, что не найду.

* * *

– Вот же какая история у тебя интересная, – усмехнулся Извозчик. Да только Буйка вдруг недовольно хрюкнул и встал, как вкопанный.

– Да ничего в ней интересного нет. Скучная и глупая история. Поехали уже, – отмахнулась девка.

– Ничего интересного? Ничего правдивого нет, с этим не поспорить. А так то, очень интересная. Такую ещё придумать нужно, – хриплым голосом, монотонно, будто в бочку пустую, проговорил Извозчик. От его голоса у Акакия мурашки по спине побежали. – А я вот похожую историю знаю. Только там иначе всё завершилось. Вот послушай.

Туман будто отступил от телеги в один миг. Маленький чёрный поросёнок сбросил оглобли и засеменив маленькими копытцами, будто голодный волк, принялся кружить вокруг телеги.

Будто весь мир перевернулся. Да так стремительно, что Акакий чуть с телеги не упал. В миг он будто бестелесным стал и в воздухе повис над деревней какой-то незнакомой. Лишь только голос Извозчика слышен где-то. Да будто голос извозчика, в голове Акакия звучит. Да будто и не голос это вовсе, а мысли Акакия. Будто сам он рассказчиком стал.

* * *

С малых лет Веда и Микишка за ручку бегали, как два росточка из одной семечки. С малых лет им пророчили вместе быть. И сами дети друг в дружке подвоха не чурались, да вот, появилась у Веды подруга, что Гордеей родители нарекли. Девчушка славная, хоть и маловата для годов своих. Хилая, как цыплёнок новорожденный, но красивая, как первая снежинка в серую осень.

Дружили славно меж собой Веда и Гордея. До тех пор, пока Микишка не влюбился в Гордею. Сам Веде про то и рассказал, потому как с малолетства её больше за сестру считал, нежели за суженную. И уверен был, что и Веда к нему как к брату относится.

Улыбнулась Веда и пожелала счастья и Микишке и Гордее. А сама обиду затаила. Решила, что не отдаст своего. Решила она приворожить Микишку, да так, чтоб позабыл он Гордею навсегда. Отправилась ведьму искать.

Долго Веда бродила по лесу в поисках ведьмы. Да разве отыщешь её, коль точно не знаешь, где искать. А все, кого спросит, только примерно сказать могут, в какой стороне какая ведьма живёт. Не так то тех ведьм и много, да и не так то они жаждут, чтоб нашли их.

Да вот, в одной из деревень довелось Веде историю услышать о том, что коль у оборотного срезать прядь волос, да себе в волосы её заплести, то можно облик принять того, у кого каплю крови возьмёшь и на язык себе капнешь. И вот, придумала Веда задумку такую, чтоб превратиться в Гордею и вместо неё замуж за Микишку выйти. Там то главное браслет чтоб жених на руку надел и клятвенно в жёны взял. А остальное уж само как-то сгладится.

И вот, правдами и неправдами начала Веда выяснять, где и кто оборотного встречал. Да ведь и оборотный не та тварь, что сам себя на люди являет. А если являет, то не выдаст. Но вот, свезло.

В одной деревне старуха, из ума выжившая, оговорилась, будто кузнец – не кузнец вовсе. Будто он личину свою меняет, когда вздумается ему. А всё затем, чтоб с двумя бабами жить. С одной он как кузнец, постоянно милуется. Но, как только охотник возвращается, кузнец будто пропадает. Вроде запирается на кузне и не выходит, пока охотник от своей бабы вновь в лес не уйдёт.

И, народ поговаривает, подшучивает, дескать кузнец охотника боится. А всё от того, что бабу охотника тетерит в отсутствие его. Но не правда это. И охотник бывалый и кузнец молодой, это один и тот же мужик.

Узнала Веда о том, когда охотник должен воротится и, у кузни спрятавшись, ждать принялась. Тем же вечером кузнец в кузню заперся и стихло всё. А как ночь настала, так через оконце шмотки выкинул, сам голышом вылез. Как начало его корчить, что треск костей слышен был. И как есть, обратился кузнец другим мужиком. Старше стал, крепче, с бородой седой, да подбородком волевым. Шмотки на себя надел, из бочки ногу оленью достал и прочь ушёл.

Не долго думая, забралась Веда в кузню через оконце, да затаилась. И три дня в кузне Веда просидела, да дождалась. К концу третьего дня услышала, как кто-то за оконцем стонет, костями трещит. А после вещи в окно влетели, да кузнец голый влез. Увидал Веду, да удивился сильно.

– Кто такая? Чего надо? – спросил кузнец.

– Так, девка обычная. А надо мне от тебя локон волос твоих, – говорит Веда. – Знаю я, что оборотный ты.

– Слушай, шла бы ты отсюда, – говорит кузнец.

– Без пряди не уйду. Дай.

– Если я оборотный, как ты говоришь, мне проще тебя на части сейчас порвать, да в печи спалить, – нахмурился кузнец.

– Проще. Но тогда все про тебя узнают. Я ведь тут не одна. Со мной ещё люди пришли. – соврала Веда, придумав на ходу. – Если по утру не вернусь, всем расскажут, кто ты есть. Заинтересуется народ и проследит. А как знать, что с оборотным народ сделает?

– Слушай, не могу я тебе прядь волос так запросто отдать. Коль отдам прядь, целую луну не смогу облик менять. А коль не смогу облик менять, не смогу охотником обернуться. А значит, к жене охотника не смогу пойти.

– Ну, у тебя ж жена кузнеца есть, – усмехнулась Веда.

– Есть. Да только я их обеих люблю. Но Любава только кузнеца любит, а вот Карина охотника обожает, а кузнеца терпеть не может. А то, что мужья их уж зим семь как у Кондратия, они не догадываются. Вот я и обращаюсь то в одного, то в другого.

– Забавно, – засмеялась Веда. – Сила гнилая любить умеет. Ну, никуда твоя Карина за одну луну не денется. Скажешь, что за зверем гонялся и забрёл далеко.

– Да не всё это. Знаю, что ты задумала. Да не выйдет у тебя ничего. Если просто так прядь волос тебе отдам, она силы иметь не будут. Чтоб то колдовство, какое ты задумала, силу возымело, волосы мои можно срезать лишь тогда, когда тетериться мы будем. Готова ты на такое пойти? Нет? Так пошла отсюда. И не вздумай угрожать мне, а то выпотрошу и не побоюсь твоих угроз.

Замолчала Веда, глаза потупила, да как рявкнет:

– Готова!

Без долгих разговоров раздеваться начала, да к кузнецу с поцелуями и объятьями приставать, нож наготове держа. Да и кузнец вроде и не против, уже и не так ему тяжко луну целую без силы своей остаться. Как только в заветное проник, так захрипел, зарычал и обернулся охотником. От такого Веда аж вздрогнула. Был один мужик в ней, а тут другой сразу. Да не всё это оказалось.

Обернулся охотник в какого-то худого и длинного мужика с большими ушами, затем в толстяка с пузом волосатым, после в четырёхрукую тварь с красной мордой, в волка, в свинью, в козла, в кику когтистую, а после вновь в кузнеца.

– Режь! – скомандовал оборотный.

Не теряя времени схватила Веда оборотного за волосы и ножом острым прядь ему отрезала.

– А теперь вон отсюда. А не то обернусь сейчас крипом и выпотрошу, – велел оборотный.

– Что? Как же ты обернёшься, коль сила твоя вот, в руках у меня, – засмеялась Веда, локон волос в ладони сжимая. Думала она, что заткнула за пояс силу гнилую. Да вот, оборотный засмеялся, как лободырный.

– Ты чего? Серьёзно? Поверила в это всё, что вот так через локон сила моя передаётся? – схватился кузнец за бока, ржёт через слово и успокоиться не может. – Я ж это так просто продумал, на ходу. Как и то, что ты тут придумала про спутников своих. Дал бы я тебе локон и так, ну или за монету серебряную. Но вот наглость твоя меня чуть обозлила и наказать я тебя решил, оттараканив во всех обличиях мне доступных. А теперь вали отсюда да подумай о том, что по прихоти своей ты под силу гнилую легла.

Долго Веда добиралась до мест родных, а как добралась, так и поняла, что всё в пустую. Поженились Микишка и Гордея. Да и не ясно до конца, вовсе действует колдовство то, что с локоном оборотного провести можно, или тоже всё сказки это.

Как Веду молодожёны увидали, так обрадовались. Начали расспрашивать, где она столько времени пропадала. Начали рассказывать, как волновались за неё, как искали и людей спрашивали. Да Веда толком ничего не говорит.

Смотрит она на молодожёнов и понимает, что любят они друг друга больше всего на свете. Так любят, что блевать хочется. Улыбается Веда, а внутри кипит всё.

И вот, одним днём заплела Веда себе в косы прядь оборотного. И, когда Микишки дома не оказалось, пришла к Гордее и будто за чаем о жизни поболтать решила. А сама давай думать, как каплю крови у подруги умыкнуть. То булавкой, будто невзначай кольнёт, то будто в заботах ссадину ей сколупнуть попытается. Да всё в пустую, нет заветной капельки.

А Гордея не переставая тараторит о том, как она рада, что Веда вернулась. О том, как они с Микишкой переживали. Как ночей не спали. И так Веде противно стало, что схватила она кочергу и что есть силы по голове подругу. А та хрупкая, как воробей. Ей много и не нужно.

Сама Веда сразу даже и не поняла, что произошло. Лежит на полу Гордея, остывает. У самой Веды в руках кочерга окровавленная. Да не просто окровавленная, а капает с неё. Облизала Веда кочергу и почувствовала, как всё тело её огнём горит, как в один миг кости её ломаются, как кожа трещит. Упала баба на пол и извиваясь ужом, начала обращаться.

Чуть сердце не выпрыгнуло. Сама чуть разума не лишилась. Перед глазами вновь все облики оборотного, как тетерил он её, возникли. Да не просто образами, а и со всеми чувствами. И запахи, и боль, и страсть пугающая, что за болью этой скрывалась. Но, как боль прошла, поняла Веда, что стала маленькой, слабой, хрупкой. Нож достала и на куски порезав тело подруги, спрятала в кладовой. Решила, что потом, по тихой, свиньям скормит.

Да вот, вернулся Микишка и ничего не подозревая к жене, любимой подбежав, целовать её начал, а после и в кровать понёс. И так любил, что у Веды сердце зашлось. Лишь поздней ночью пресытился он ласками женскими.

Лежат влюблённые в постели, милуются. А Веда возьми, да и спроси Микишку, дескать, коль на её месте Веда, ну, то есть сама она была, любил бы он также страстно её?

– Ну, глупые вопросы задаёшь, – засмеялся Микишка. – С Ведой мы с малолетства в один горшок ходили. Какая там любовь. Я её сестрицей своей больше считаю. Никогда в ней я любимую и не усматривал. Да и не люба она мне как баба. То ли дело ты, Гордеюшка. Маленькая, хрупкая, ласковая. А Веда, здоровая, как мужик, да ещё и с титьками огромными. Ну, не нравится мне такое.

Знал бы Микишка, что перед ним не Гордеюшка его, а Веда, может и иначе бы сказал. Да только, хотел он жену любимую успокоить, чтоб не ревновала. А Веда как услышала такое, так и обозлилась. И пусть злобу свою не выказала, а внутри кипеть начала.

Как уснул Микишка, так Веда по тихой с постели встала, да в кухню шмыгнула. Давай стряпать яства разные, да столько, что всю деревню накормить можно. Лишь с рассветом, когда Микишка сонный сзади подкрался и в шею поцеловал, закончила стряпать.

– По какому поводу пир такой ты затеяла? – с улыбкой спросил мужик.

– А по такому поводу, что устроим мы праздник для всех, – отвечает стряпуха, муку с щеки вытирая.

– А праздник по какому поводу?

– А для праздника повод не надобен.

Тем же вечером на дворе столы дубовые поставили люди, скамьи принесли, кто-то и пару четвертей мутной притащил, кто-то вина бочонок, пива хмельного. И вот, такой пир закатили люди, что на всю округу слышно. С песнями, плясками, ну и, конечно же, с чествованием хозяев.

– Ох хороша стряпуха. Такую вкуснятину наготовила, – говорят одни.

– Да и ликом, и станом не дурна, – твердят другие.

– Да и с мужиком ей повезло, тоже молодец какой, – не забывают слово бабы вставить. – Да и вообще, это хозяюшке с мужиком повезло.

– Можно подумать Микишке не свезло? Ему ещё как с такой хозяюшкой свезло.

– Ну ей то больше свезло.

– А ему что, меньше?

Чуть не подрались в спорах. Да, уж решили не обижать хозяев. И вот, встал Микишка из-за стола и сказать решил.

– Люди добрые. Спасибо вам, что пришли на праздник наш. И пусть повода особого и нет, да разве нужен он. Но, я не глупый мужик и подозреваю, что всё ж повод имеется, и жёнушка моя его пока в секрете держит, – посмотрел с улыбкой на Гордеюшку свою Микишка. – Сдаётся мне, отцом я вскоре стану.

Ну, тут все поздравлять начали сразу, кричать радостно, стаканы наполнять. А Микишка гостей оглядел и продолжил.

– Об одном только сердце моё печалится. Не вижу я среди вас той, с кем с малых соплей, голозадыми по деревне бегали. А ведь не чужой мне человек. Роднее многих. Никто из вас не знает, отчего Веда не пришла? Шибко важную вещь я ей сказать должен.

– От того не пришла, что тут она, – вдруг засмеялась Гордея, да прядь свою с силой рванула.

В один миг гости как ушатом воды ледяной окаченными оказались. Протрезвели все в один миг. Смотрят на Гордею, а та, будто хворая, корчей извиваться начала. Кости её затрещали, на лице белом гримасы ужасные сменяться начали. И вот, обратилась она Ведой. От такого кто-то даже с лавки свалился.

– Веда? Это ты… – побледнел Микишка.

– Я, – отвечает баба. – Ну, говори, что хотел.

– А, Гордея. Где она?

– С нами она. Везде вот тут. В пирогах, в жарком и в похлёбке. И вот в этом вкусном рулете. Да во всех она уже. В каждом!

Услышав такое, кто куда кинулся. А многие прямо за столом и принялись блевать в те же плошки из которых ели.

* * *

От всех этих картин ярких Акакий будто пробудился. Вновь в телеге очутился. Смотрит на девку, на Извозчика, на мужика что подле сидит и даже не знает, чего ждать.

– Знаешь, красавица, – говорит Извозчик, – я в детстве очень любил слушать сказки, что отец мне рассказывал. До тех пор я их любил, пока не осознал, что вся наука, что в сказках преподносится, не всегда на пользу идёт. Вот знаешь там, что добро всегда побеждает. Или что доверие даже злодея смягчит. Или то, что к людям нужно относиться так, как хочешь, чтоб к тебе относились. Наука та меня привела в эту телегу, и Буйку моего обрекла эту телегу таскать. Нет, не жалуемся мы. Нам даже нравится жизнь такая. Колесим по лесу, истории людей слушаем. Они куда интереснее сказок, подчас. Только вот твоя история, это не история из жизни. Сказка это. И сказка эта, дерьма, что мухи жрут, не стоит. А вот моя сказка, как раз история из жизни твоей, – Извозчик повернулся к тем, кто сидел в телеге и одарил их страшным взглядом. Его глаза вспыхнули жёлтыми углями, да так сильно, что ослепили на мгновение Акакия.

– О чём это ты? – испугалась девица. Попытавшись встать со своего места, она сделала несколько безуспешных попыток. Будто врастая в телегу, девка дёргалась, да так, что полушубок трещал.

– О том я, что врёшь ты. Но, пол беды было бы, коль просто наврала. Проклятье наше с Буйкой знать, когда кто-то предал тех, кто ему доверился. И не просто знать, а за одно мгновение прожить и ту историю и прочувствовать всё, что было. Нечасто такое случается, но шибко неприятно, – Извозчик затрясся мелкой дрожью. – Боль всю мы чувствуем, всё сожаление и горе. Кто-то мужика удавил, на ночлег себе пустив по доброте сердечной, а потом покусившись на деньги его. Кто-то близкого зарезал, лишь бы перед атаманом выслужиться. Кто-то отца сгубил лишь за то, что тот в жёны себе молодую взял, приглянувшуюся сыну. И всё мы это чувствуем, всё мы это переживаем, как только человек такой рядом с нами оказывается. И всю боль эту мы видим. Как она скапливается в мире, гниёт. И чем дольше человек такой рядом с нами, тем больше худо нам, тем больше горько нам. Тем сильнее мы всё доброе в себе теряем, и тем сильнее сила гнилая, что нам жизнь продлевает, нас захватывает. Посему, беги. Беги, пока цела.

Выпрыгнула девка из телеги, полушубком зацепившись и порвав его. Бежать бросилась, да только и десятка шагов не сделала. Вскрикнула и на землю упала.

Глядит Акакий, да глазам своим не верит. Лежит девка на земле, а у неё левой ноги по самое колено нет. Да она, будто до конца того не понимая, встать пытается. Пытается и падает вновь. А тут, перед ней, порося чёрный стоит и хрюкает злобно. Да хрюканье то пострашнее волчьего рыка.

Взвизгнул порося и быстрее молнии дёрнувшись, отхватил девке руку правую, да по самый локоть. Да быстро так смолол, что даже капли крови не проронил.

Закричала девка, да крик не долгим её был. Взвизгнул поросёнок и осталась она без головы. А потом и вовсе, всё что от несчастной на земле валяться осталось, в пасть поросёнку ушло.

От картин таких Акакий, от рождения вида крови не боявшийся, а в бесчувствие впал. А как очнулся, так и долго шевельнуться боялся. Всё думал, что как признаки жизни выкажет, так и его порося съест.

– Проснулся? – вдруг спросил Извозчик, поросёнка погоняя.

– Я? – несмело спросил Акакий.

– Ну, а кто ж ещё? Больше тут никого нет. Спутники наши до заката с телеги сошли.

– Как сошли? – удивился Акакий и оглядел телегу. В ней и правда никого больше не было.

– Как? Ногами, как все люди, – усмехнулся Извозчик. – Ехали мы, ехали. Они истории свои рассказывали, а ты прикимарил. Будить тебя уж не стали.

– Прикимарил?

– Ещё как. Храпел похлеще чем мой Буйка, – засмеялся извозчик, а поросёнок весело хрюкнул, будто соглашаясь.

– Не специально я. Видать, притомился… – начал оправдываться Акакий.

– А то. По лесу, почти с голым задом бегать, не так притомишься. Тебя где высадить? Ты так и не сказал, – засмеялся Извозчик.

– Гора мне нужна…

– Да это я помню. Только вот диво такое я даже и не знаю. Вот что. Мне сейчас правее нужно будет, вдоль Великого оврага пойду, опосля на юг подамся. К Захолустью мне не по пути с тобой. Но, могу тебя на развилке высадить. Коль по полю пойдёшь, аккурат к началу Великого оврага выйдешь. Ну а там, может спросишь у кого, как к Захолустью перебраться. Ну, думаю, ты не мальчик сопливый, сам уж как-то оттешешь дорогу. Правда на пути Дурной рукав тебя встретит. Река такая, буйная шибко. И, как мне помнится, на ту сторону вблизи перехода нет. Лишь через недостроенный Княжеский тракт перейти можно. Но, тебе бы не советовал. Он упирается во владения Деляны. И, коль не знаешь кто такая, то лучше и не узнавать. Может найдёшь брод какой, или где-то паром может найдётся. Я там не ездил, не знаю. Вот тут мы с тобой и попрощаемся, – Извозчик указал кнутом на узкую дорогу, что тянулась через поле.

– А куда это мы вообще приехали? – поинтересовался Акакий.

– Ну, когда-то тут барство было, вроде всех тех, что позади. А сейчас так, одно название. Постепенно и тут лес барские земли поглощает, народ помалёху разбредается. Но, коль ищешь ты гору, то тебе через эти земли идти нужно. Тут, в округе, на много дней пути гор никаких нет. А вон в ту сторону, – Извозчик опять указал кнутом, – в сторону Захолустья топай, там всяких гор сыскать сможешь, на той стороне Дурного рукава. Может, кто подскажет и твою.

Сошёл Акакий с телеги, лишь попрощаться коротко успел, как хрюкнул порося и растворилась телега в тумане. А следом и туман будто ветерком сдуло. Смотрит Акакий на дорогу, что через поле тянется, а сам всё думает, сон то был или явь? Съел порося девку или нет? И если съел, что с мужиком тем приключилось? Неужто и его схрумкал?

Уже хотел по дороге топать, шаг сделал и кубарем покатился, запнувшись за что-то. Глядь, а то тюк небольшой. А в тюку том и портки тёплые, и рубаха, и тулуп, и шапка, и лапти. Не шибко знатного покроя, можно сказать, простолюдные совсем. Да, когда ты с голым задом, и такие шмотки за Княжеские сойдут. Видать с телеги Извозчика тюк упал. А может и сам он сбросил специально.

Не стал гадать Акакий, приоделся и даже как-то приободрился. Потопал он по дороге, что через поле ведёт.

Идёт себе, пыхтит и всё думает, как там в барстве его дела. Небось, хватились уже люди, все ноги сбили себе в поисках барина. Да найти не могут. Велослав так и вовсе места себе не находит.

– Да ну, неужто такое бывает, – накладывая на хлеб сало и богато посыпая его зеленью пробормотала Гетера.

– Что именно? Бывает то всякое, – поинтересовался Хотуль.

– Такое, чтоб из-за мужика подругу убить? Зачем такие глупости? Мужиков в мире вон сколько, любого выбирай. Ну а если именно этого хочется, так и тут беды не вижу. Не обмылок, не смылится. На двоих бы хватило. Вон, оборотный и как кузнец, и как охотник с двумя жёнами жил. А эти, одного мужика поделить не смогли.

– Знаешь, в нашей Наследии жизнь одна. А там, за его стенами, совсем иная. Может и могли бы они жить, как ты говоришь, да не стали. Есть такое чувство у людей, любовь. Но есть и другое, собственность. Думают они, что любовь это, но на самом деле возлюбленного своей вещью считают. Не готовы делиться, и тем более не готовы отпустить даже зная, что возлюбленный в ответ чувств не испытывает. От того такая беда и случилась. Слушай дальше.

Идёт Акакий, весь в думах своих, да вдруг чу, птица прямо из-под ног выпорхнула. Толстая такая, серенькая. В чёрное пятнышко. Акакия напугала, да и сама здорово перепугалась. Вроде отлететь старается, да падает, будто раненая, будто крыло сломано. Но, подойди к ней, вновь прочь пускается. И ведь не спроста так.

Остановился барин, прислушался. И как есть, птенцы в траве попискивают. Глядь, и правда, гнездо, а в нём желторотики вот только вылупившиеся. Притихли, глазёнками лупают. И только один, с хохолком, попискивает.

И так интересно Акакию стало. В своём барстве на такие пустяки он внимания не обращал, а тут будто залюбовался. Пташки малые, неразумные, а всё делают, чтоб выжить. Птенцы вон, притихли, кроме одного, а мамка отманивает от гнезда, собой рискуя.

– Коль пташки за свою жизнь борются, хотя ценности её и не понимают, неужто я не смогу лекарство от смерти отыскать? – тихо так Акакий произнёс. Траву чёрную вокруг гнезда осторожно поправил, и тихонечко в сторону отошёл.

Поглядела на него птица, попрыгала вокруг, да зла не ощутив, воротилась к деткам. А барин огляделся и задумался.

– Вроде и недалече от дома ушёл, а всё тут уже иначе. И трава выше, и деревья вокруг поля будто больше, и небо над полем будто ярче. Жучки какие-то летают и делами своими занимаются. – прошептал Акакий дыхание затаив.

Из дома то он выходил и вовсе не понимая, куда топает. Думал, что так, будет просто идти долго и к цели дойдёт. А тут вон как, целое приключение. Да и не сказать, чтобы плохое и трудное. Вон, красотища какая вокруг. Сосны чёрные как уголь, трава черна как дёготь, небо синее, ветерок тёплый вихрями задувает. А как солнце за деревья опустилось, так небо огненными полосами, будто подожгли его, вспыхнуло. Красотища такая, что дыхание перехватило. И вроде просто закат обычный, но таких Акакий сроду не видывал.

Совсем недолго красота эта по небу изливалась. Стемнело быстро, да так, хоть глаз коли. Не понятно, где тропа та. Жучки затихли, а на смену им сверчки зачирикали.

– Только бы не тьма глухая, – малость струхнул Акакий. Сам он не попадал в её объятья, потому как всегда в деревне при огне, но слышал разное. Да выдохнул с облегчением, яркий свет из-за деревьев увидав. Холодный, голубой, немного пугающий. Но рад он свету этому был. А как из-за деревьев луна огромная показалась и колесом по небу катиться начала, поле освещая, так и вовсе спокойно на сердце было. Под такой луной в чистом поле куда светлее, чем днём в лесу.

Уж сколько лет барин жил, а как-то и в голову не приходило луну так просто рассматривать. Ну, катится она по небу и катится. Ну, светит холодно и ладно. Чего там смотреть? Но…

Красивая она оказалась, огромная, как таз серебряный. А коль прищуриться, то каменный лес, что на луне по рассказам растёт, увидать можно. И не только. Что-то там сверкало, будто монеты кто рассыпал. Интересно стало, заворожило.

– Эй, там, – послышалось издали. Барин даже вздрогнул от неожиданности.

В лунном свете было видно фигуру. Слегка сгорбившуюся, похрамывающую, опирающуюся на палку, но весьма быстро приближающуюся.

– Я? То бишь, меня окликнул? – спросил барин и на всякий случай обернулся, убеждаясь, что он тут один.

– Ну, а кого ж ещё? Не мертвяка же, что бродит тут, – сипло расхохотался незнакомец.

– Что? Какой такой мертвяк? – взволновался Акакий.

– Да обычный, бродячий. Старик тут помер дней десять назад, и воротился бродячим, как многие твердят. Я то, конечно, в глупости такие не верю. Ну чего ему просто бродить? Согласись, – объяснил незнакомец, остановившись перед барином.

Это был преклонных годов мужик в простой рубахе, шароварах и блестящих сапогах. На его голове красовалась лисья шапка из-под который густо струились седые волосы. Отдышавшись и не дожидаясь того, что скажет путник, старик спросил:

– Ты, это, выпить и поесть хочешь?

Есть Акакий хотел очень сильно. Да и, собственно, выпить тоже был не прочь. Продрог всё ж. А потому долго не раздумывая, сказал незнакомцу, что не против.

– Ну, раз дело такое, титьки мять не будем. Пошли на Медвежий хутор, там свадьба. Сын у Бляхи женится.

– Ну так, а я не приглашён. И подарка у меня нет, – засуетился Акакий.

– И чего? Не нашенский что ль? Погоди, барский? – прищурился старик.

– Ну да. А ты разве не барский? Это ж барские земли.

– Земли то барские, да лишь названием. Наш барин в двух днях пути живёт. А тут редко бывает. А то и никогда. Мы сами себе представлены. Так ты идёшь? Всё выпьют, всё съедят, – старик жестом позвал Акакия и поковылял в сторону леса. По пути он продолжил говорить.

– Ты, это, не пруди в портки. Никто там тебя не обидит, если сам не напросишься. Народ у нас мирный, весёлый. А в такой праздник и вовсе, будто из серебра отлит. Приходи, ешь, пей, веселись. Ты, главное, меня держись. А про подарок ты не кручинься. То, что ты молодым счастья пожелаешь, это лучший подарок. Да и праздник то такой не для того устраивается, чтоб с народа подарков собрать. Свадьба, брат, это такой праздник, на котором радостью с другими делятся. И чем больше той радости вокруг в этот праздник будет, чем больше народа эту радость опосля разнесёт с собой, тем счастливее жизнь молодых будет. А вот те, кто свадьбу чинит ради того, чтоб на подарках от гостей наживаться, у тех никогда счастья семейного не будет. А всё потому, как не в радости жизнь семейную начинают, а в мыслях о жадности. Так что, не суетись. Главное, чтоб ты за молодых порадовался, и здоровья, счастья пожелал им. Ну, а коль от чистого сердца чего вдруг подарить сумеешь, ну там, даже безделушку какую, так и того уже более чем достаточно.

Дорога была не долгой. Ещё до того, как луна закатилась за лес, Акакий услыхал музыку, гам, увидал огни.

Хутор стоял на самой границе поля и леса, был весьма большим и явно небедным. По сравнению с ним деревня Акакия весьма ощутима проигрывала в роскоши. Да что там деревня? В соседнем барстве вряд ли удалось бы сыскать столь больших домов, просто огромной кузни и невообразимо странной мельни, крылья которой вращались не сверху вниз, а слева направо и по кругу.

На улице горели фонари и были разложены костры. Народ пил, плясал и пел. В более укромных уголках, хотя не таких уж и укромных, как должно быть, а скорее даже весьма на глазах у окружающих, миловались парочки. И не только миловались. Некоторые без зазрения совести тетерились. Да и не только парочки.

Акакий без задней мысли взглянул на огромную телегу и чуть не вскрикнул. Три крепких молодца и всего одна, очень пышногрудая девица, вытворяли такое, что шелудивые кабели по весне, гоняющиеся и старающиеся запрыгнуть на блудливую суку, могли многому научиться у этой компании, а то и пристыдить.

– Вот, наш скромный хутор. Зовётся Медвежьим, – объяснил старик.

– Скромный хутор? Да тут одна кузня стоит моей деревни. Или ты про скромность нравов ваших? – удивился Акакий и с большим трудом отвёл взгляд от того безобразия, что творилось не телеге.

– Ну так, у нас, это тебе не у вас. Места больше, потребности шире, а помех в жизни меньше. Всё, что зарабатываем, себе и оставляем. А коль тебя сие смущает, – старик ткнул барина костлявым локтем в мягкий бок и кивнул в сторону телеги, – так жизнь у нас, уж прости, не такая долгая, как у тех, кто под барами прочно лежит. Короткая в этих местах жизнь. И знаешь, тратить её на то, чтоб к таким простым делам морду кривить, глупо. Как знать, может у этих молодцев вовсе это в первый раз, а может он же и последний. Да и девке может это один единственный шанс дитя завести? Может и не выйдет ничего, да лучше уж знать, что попробовал и не вышло, чем потом кручиниться от того, что могло бы получиться, а не попробовал. А может просто им позабавиться свезло всем, так чего нет? Никому же не мешают, никого не принуждают, никого не заставляют. Так что, можешь не одобрять, но и осуждать ты их не смей. Не знаешь ты, как их жизнь сложиться может, не знаешь какая она сейчас, и какой была, а потому, лучше уж за собой и своей жизнью следи. Вон брюхо какое отъел, аж дышишь урывками. Ну, заметь, не мне тебя судить. А их не тебе судить.

– Ну, вы же тоже барские? Это же ещё барские земли? – не унимался Акакий.

– Ну, так то да. Только последний барин наш, что в этих землях правил и тут барские порядки насаждал, на корм многоногим пущен. Заметь, не нами. Сам он с ума сошёл и прыгнул в заводь. А не надо было грозить нам, что баб и выпивку отберёт. С тех пор кто над нами не барствует, а это зим уж как двенадцать, так только на словах. А нос свой в наш хезальник не суёт. Но ты не бойся. Вообще то мы мирные. И, это. Сейчас в сени зайди и оглядись, нет ли там кого.

Барин не сильно понимал во что ввязался. Но запах жареного мяса и сладкой браги, что разносились по округе, принялись настойчиво успокаивать Акакия, уверяя, что опасаться вовсе нечего. Толстяк осторожно открыл дверь, и будто сжавшись, втянув голову в плечи и озираясь подобно вору, что надумал украсть козу с пастбища, шагнул через порог.

– Ну, что там? – прошептал старик, как только Акакий вошёл в сени.

– Да ничего. Никого, – озираясь ответил барин.

– Войти могу?

– Ага.

– Что ага? Ты скажи, могу войти или нет.

– Да можешь ты войти, – раздражённо фыркнул Акакий.

– Ну, так и славно, – протянул старик, переваливаясь через порог. – Идём, угостимся.

Случайный знакомый распахнул дверь, ведущую в светёлку, и смело шагнул. Акакий последовал за ним.

Светёлка была поистине огромной. Высоко над головой чернели массивные потолочные балки, блестящие от копоти масляников. Взберись на такую, и снизу тебя не увидят. Неплохое место, чтоб затаиться вору, ну или беспечному любовнику, что вовремя не выпрыгнул в окно в тот миг, когда на пороге послышались шаги свирепого мужа.

Простор светёлки мог запросто вместить в себя пяток десятков мужиков, без необходимости тереться друг об дружку.

Огромные окна поражали не только своими размерами и великолепной резьбой наличников, а также массивностью подоконников. Они были застеклены. Настоящим стеклом, а не той мутной, искажающей образ и не пропускающей добрую половину света дрянью, что была повсеместно.

Народу в светёлке было не много. Жених и невеста, родители невесты и отец жениха, которого старик назвал Бляхой. Ну и с десяток мужиков, пяток девиц и две дряхлые старухи.

На небольшом столике стоял странного вила ящик из которого доносилась громкая, непривычная уху по звучанию, но весьма приятная музыка. Сей ящик больше всего привлекал внимание. Будто выточен из камня, но не каменный, он некогда точно был гладким, как стекло. Конечно, сейчас, от былой гладкости мало чего осталось. Царапины и сколы украшали всю поверхность этого чудесного ящика, указывая на его богатую историю.

– Нравится? Это Медведя, – хихикнул старик.

– Какого ещё медведя? – удивился Акакий оглядевшись.

– Да не боись. Не живого. Точнее, живого, но не настоящего, – старик на мгновение задумался. – Тфу ты. Настоящего, но не настоящего медведя. Мужика так звали, что жил тут. Из Белых земель родом. Настоящий велетень. Здоров, как медведь лесной. Вон, Кузьму видишь, – старик указал на огромного рыжебородого мужика, что держал в одной руке четверть мутной и, не отрывая губ от горлышка, стремительно её опустошал. – Так вот, Медведю он до плеча доставал, разве что на цыпочки поднявшись.

Вот тот Медведь и построил тут все для себя, жены и сына. Втроём жили. А как сына его на десятом годку украл кто-то, так он продал всё Бляхе и с женой своей на поиски сына пустился.

Акакий внимательно посмотрел на рыжебородого. Огромный, как бочка винная на тысячу кружек. Представить Медведя, что был ещё больше, было затруднительно.

– Ну, я смотрю тут уже все, кто можно, бельма залил, всем всё равно. Пошли и мы вмажемся, пока есть чем, – предложил старик.

В дальнем углу стояла огромная бочка, выполняющая роль отдельного стола для особо задумчивых гостей. Как раз такой задумчивый, уткнувшись мордой в миску с квашеной капустой залитой душистым рассолом, пуская пузыри и похрапывая, тут и разместился.

Старик беспечно схватил бедолагу за шкибон и, встряхнув, резко поставил его на ноги, будто не обращая внимания на то, что уснувший в два раза крупнее. Тот громко икнул и открыв глаза, застыл.

– Т-ри-фон? – с трудом протянул забулдыга. – Ты ка-ак тут?…

– Как – как? Каком к верху мог бы быть. Да, как видишь, к низу оказался, – съязвил старик.

– Так, – встав по струнке забулдыга явно собирался сказать что-то крайне важное и весьма умное. Но ему удалось лишь громко икнуть, затем сжать губы и не выпустить из себя всё то, что просилось наружу.

– О, брат, да тебе на воздух нужно. Смотри ка, не ровен час, полоскать тебя начнёт. Забрызгаешь тут всё. Давай ка, дуй, пробздись, – старик развернул едва стоящего на ногах мужика, направив его прямиком к двери. И, слегка придав ему ускорение ладонью меж лопаток, принялся убирать со стола, жестом предложив Акакию усаживаться.

Оглядевшись, старик ловко стянул с соседнего стола четверть мутной и пару кувшинов браги, нашлась и не хитрая закусь. Не хитрая, но весьма нескудная. Усаживаясь за стол, старик ехидно прищурился.

– Звать то тебя как? – по-хозяйски разлив в берестяные стопки мутную спросил старик. Не дожидаясь ответа он сунул стопку толстяку прямо в лицу, и подняв свою, подмигнув, опрокинул залпом.

Барин чуток смутился. Вспомнил он, как лекари разные в один голос твердили, что не можно ему выпивкой баловаться, да на жареное налегать тоже, что закуской называется. Говорили они, что неровен час, а и стопочка одна последней оказаться может. А тут одной стопочкой явно не обойдётся. Но, говорили также, что жить осталось барину недолго, пусть даже и не будет он пить. Знать, никакой разницы. Доберёшься до горы чудесной или нет, ещё не известно. Да, скорее всего, помирать хоть так, хоть этак. А потому, лучше уж помирать пьяным и сытым, чем угнетать себя голодом и тоской. Так решил толстяк, да скорее в нём просто голод говорил. Последовав примеру старика, опрокинул барин рюмку. Собственно, так барин решил благодаря старику, что отчитал его у телеги с тетерявшимся молодняком. Правда Акакий не был уверен, правильно ли он понял науку, или по-своему.

– Акакий, – прохрипел барин, ощутив, как жгучий напиток прокатился по его горлу, упал в брюхо, вызвав там настоящую бурю, что в один миг поднялась до самой макушки.

– А я Трифон. Дед Трифон. Ну, или просто дед, – даже не занюхав рукавом, ответил старик. – Как хотишь, так и зови. Мне не зазорно. Ну, так, с каких мест топаешь и куда, брат Акакий? – старик вновь наполнил стопки.

– Я то… – барин едва отдышавшись от первой порции напитка, снимая кончиком языка обожжённую, вспученную пузырём и отставшую от нёба кожицу, не спешил выпивать вторую, но старик осушив свою стопку как-то подозрительно смотрел на гостя. Пришлось выпить.

Вторая стопка опрокинулась заметно легче, и даже как-то сгладила боль обожжённого нёба. Напиток скользнул по горлу и упав в брюху разлился по телу сильным, но приятным жаром, от которого в голове будто закипели мозги.

– Я-то так, путешествую, – прохрипел Акакий. – Ищу место одно, только даже не знаю, верно ищу или нет. И есть ли оно вообще.

– Ну да? А что за место такое? – дед вновь наполнил стопки и поставив одну перед гостем, не дожидаясь его, выпил. Акакий не заставил себя ждать и тоже выпил.

В третий раз крепкий напиток пошёл совсем легко. Оставив во рту нотки приятного послевкусия, он будто лёгким холодком скользнул по горлу и мягко опустился в брюхо. А уже оттуда разлился по всему телу приятным теплом, что быстро достигло кончиков пальцев ног, а оттуда поднялось к голове, заставляя барина немного взопреть. Перед глазами всё завертелось, и в один миг стало как-то спокойно и весело внутри.

– Ищу я, Трифон, гору одну. Говорят, раз в год окутывают её туманы. Да только, вот сейчас думаю, если гора такая есть, то выходит в остальное время туманы её стороной обходят. Нелепица какая-то, – Акакий достал из миски жареный гриб и с превеликим удовольствием закусил.

– Хм, – старик наполнил стопки. – Может и нелепица, а может и не так смотреть надо. По-иному посмотришь, и ещё как лепица. Может это не туманы гору обходят стороной? Может гора от туманов убегает? А может ветра там просто такие гуляют, что туман не садится, а раз в году прекращаются. Поди да пойми. Только вот у нас тут гор нет. Тут, скорее, овраги. А вот дальше, на той стороне реки, там горы точно есть. По что тебе та гора?

– А вот этого я сказать не могу, – Акакий потянулся за стопкой.

– Ну, а мне, на самом то деле, дела и нет. Я так, для разговору. Ну, давай за знакомство, – старик поднял стопку и дождавшись, когда тоже самое сделает новый знакомый, чокнулся с ним.

Народ праздновал, пел и танцевал, гудел. Раз за разом кто-то поздравлял молодожёнов, желал им долгих лет жизни, счастья и здоровья. Ну, всё как полагается. Кто-то из гостей выползал из светёлки, в свою очередь появлялся кто-то новый. Волшебный ящик менял одну мелодию на другую, и каждая была по своему необычной.

– А что за это музыка такая? – спросил Акакий, уплетая сочную котлету.

– А мокрец её разбери. Какая-то музыка. Говорю ж, Медведя это. Не встречал ты велетней из Белых земель? Здоровенные мужики, что даже в самый лютый мороз голышом бегают по лесу. Ну, не совсем. Кусочком меха срам прикрывают. Ну, то больше, чтоб веточкой случайно по запорткам не хлестнуло. Хотя, там такое хозяйство, что кусочком меха не спрятать. И, знаешь, та змейка голову в шкурке даже на морозе не прячет, как у всех случается. Им вовсе, в ледяной воде просидеть, что тебе в тёплой бане разомлеть. А запортки там такие, что прутика, или веточки точно боятся не следует. Такой дубинкой, коль по щеке тебя звезданёт, неловко повернувшись, так зубы повыбивает. А история с тем мужиком такова случилась…

Трифон поставил на стол будто заранее заготовленные деревянные кружки, наполнил их до краёв брагой и отломив птичью ножку, отпив и закусив, начал свой рассказ.

* * *

Мокрец его разбери, как мужика того звали. Прозвали его, многим позже, просто как Медведь. А там уже и имя его не интересно никому было. Хотя, поговаривают, слишком оно чудное и странное было, потому и не запомнили.

В наших краях Медведь случайно оказался. Караванщик его нанял ещё в переходе через Великие горы, как провожатого, как охрану. И задача ему была поставлена, не столь караван защищать, сколь один обоз весьма скрытного господина. Так и было велено ему, чужих к обозу не подпускать, самому в обоз морду не совать, вопросов не задавать, с господином не разговаривать.

Ну, Медведю то чего? Деньги платят, жрать дают, да и сам при деле, не скучно, да и путь не долгий. За пару зим туда и обратно обернуться можно. Согласился запросто.

Двигался караван прямиком через Чёрный лес, в сторону Княжества. Прямиком, да в окружную. Не скажу на кой такой крюк они сделали, но вместо того чтоб по Княжескому тракту Великий овраг обогнуть с юга, попёрлись они на север, пересекли Плоское озеро на пароме, а потом двинулись к Великому оврагу, чтоб обойти его с севера. Много лун потратили на дорогу такую, да, знать, надо было так.

Да вот, в одну из ночей подошёл к Медведю главный караванщик, и за бутылью пива сладкого давай с ним разговоры разговаривать. Умасливать начал всячески, дескать хороший мужик Медведь. И сильный, и смелый, и не привередливый. Работу выполняет за троих, бандитов дорожных не боится, жизнью рискуя, караван защищает. Да вот, жаль только за труды свои столь малую плату получит. А потом возьми и брякни, дескать есть способ побольше денег заработать.

Ну, какой не королобый от заработка откажется? А Медведь отнюдь не королобым был. Начал интерес проявлять. А караванщик и говорит, дескать, господин тот мрачный, обоз которого Медведь охраняет, оговорился невзначай, что платить по концу путешествия не станет. Дескать денег больше нет. Да только в обозе у него добра столько, что колёса в дождливый день в грязи на четверть тонут. Ну, не камни же он везёт. Явно что-то тяжёлое, а знать и ценное.

Ну и намекать долго и вокруг да около бродить караванщик не стал. Прямо в лоб Медведю и предложил, взять да утянуть у господина серебра немного. Всего-то и нужно в обоз взобраться, и пару сундуков выудить. Да там столько, что господин и не приметит.

Но, брат, у народа Белых земель есть одна особенность. Какими бы они небыли по воспитанию и желанию, а соблюдают они один, так сказать, закон. Коль подписался на дело какое, не смей его до конца не довести, чего бы тебе не стоило. То бишь, пока Медведь господина до самого конца их пути не доведёт, не может он покуситься на добро. Пусть даже тот господин откажется платить. Подписался, знать выполняй. А уж, когда договор исполнен будет, тогда можно и на другое дело подписаться, ну, пару сундучков выудить.

Сам понимаешь, вроде и глупо, а вроде и ценно. О том и сказал Медведь караванщику, да и предупредил, что коль надумает он сам обворовать господина, пополам порвёт собственными руками. Ну, караванщик только засмеялся, дескать шутканул просто. Выпили, да и разошлись.

Но, той же ночью Медведя тяжёлым молотом кузнецким по затылку приголубили. Да так сильно, что треск по лесу разлетелся. Толи черепуха у Медведя треснула, толи рукоятка молота. Не важно.

Упал Медведь на землю, землю кровью поливая. Выругался на чём свет стоит. Какое-то деревце из земли выдернул и как утку дикую на вертел, на то деревце мужика, что молотом размахивал, и насадил. Аккурат через рот вошло деревце, через задницу вышло. Эх, тут любой позавидует. Бывает то насаживаешь дичь, а вертел в сторону уходит, крутить несподручно. А тут, вон какая точность. Хоть сразу над углями подвешивай.

Естественно, остальные налетели как мухи на дерьмо. Одному Медведь голову между молотом и сосной прижал. Ну так, что просто пятно осталось, хрен замоешь. Другому башку руками раздавил. Одного о колено как хворостину переломал, ну а главного караванщика, как и обещал, порвал надвое. На одну ногу наступил, за вторую дёрнул.

Пока рвал, другие мужики на месте не стояли и угрожающе не прыгали с ноги на ногу. Действовали, к обозу пробиваясь. Кто схлопотал, кто увернулся. А один умудрился Медведю в бочину вилы вогнать. Конечно, пожалел потом о сделанном. Медведь его нанизал на черенок от вил, с другой стороны.

Просто всё сделал, без изысков. Мужика за глотку схватил, вилы из бочины своей выдернул, в землю их воткнул и мужика подняв, легонько, но быстренько так опустил. Аккурат через задницу черенок вошёл и через рот вышел. Видать Медведь у себя дома часто дичь на вертел насаживал, руки помнили.

Кровью истекая, встал у обоза стеной и не подпускает мужиков. А те осторожнее стали, близко не подходят. На шум тот господин мрачный высунулся. Увидал дела такие, давай из пороховой трубки палить. Кого уложил, кого покалечил. Остальные по кустам попрятались и издали давай лампы масляные кидать, чтоб пламенем обоз охватило и все сгорели. Серебро то, пусть и оплавленное, всё едино серебром останется.

Как мог Медведь огонь сбивал, да сам уж падать начинал. Вот тогда господин странную штуку вынул, прокричал что-то, в воздух подбросил штуку это. Взвизгнула она, свистнула и бахнула светом всё вокруг озарив.

Что с мужиками стало, Медведь толком и не понял. Будто разом с них плоть слетела, кости обнажив. Да и всё вокруг затем завертелось, закрутилось.

Смотрит Медведь, а и сам он, и обоз, и господин мрачный совсем в другом месте оказались. Будто в тот миг, когда сила странная с мужиков мясо будто хреном смела, эта же сила перенесла Медведя, господина, и обоз совсем в иное место.

Ну, на том история прерывается, потому как Медведь в беспамятство провалился от потери крови. Что там делалось, как было, а не ясно. Только как глаза он вновь открыл, уж несколько лун прошло.

Господин то мрачный не бросил его, а выхаживал всё это время. Раны заштопал, смолой сосновой залепил. И пусть Медведь ослаб за всё это время, а всё ж живой.

Господин мрачный даже обрадовался. Начал твердить, что такие люди преданные и бесстрашные в мире нашем на вес серебра.

– Иди, – говорит господин, – ко мне во служение. Будешь жить в Княжестве и о деньгах даже не думать. А всё что нужно тебе будет, всё тебе принесут. От тебя же только верность нужна и исполнение поставленных задач.

– Не против я жизни такой, – отвечает Медведь. – Да только скажи мне, что делать то нужно. Не привык я подписываться на дела, не зная о них.

– Делать то? – улыбнулся мрачно господин. – Сущую ерунду делать нужно. Силу копить и мелкие поручения выполнять. А как я за стены Княжества выезжать буду, меня сопровождать. Купец я, и по роду занятия своего много врагов наживаю по свету. Но, главное, вопросов лишних не задавай.

Ну, как я сказал уже тебе, Медведь отнюдь не королобым был. Обещал он господину, что подумает и решит. Но впервой на ноги ему встать нужно.

Пока Медведь сил набирался, господин его выхаживал. Сам еду готовил, сам прибирал. Да понемногу рассказывал о том, да о сём. Например, вот, про Княжество много рассказывал, про жизнь тамошнюю, про нравы и порядки.

Но, стоило Медведю заговорить о том, что господин в обозе своём везёт, как тот в лице менялся и строго – настрого запрещал к обозу подходить. Ну, Медведь, будучи верным своим убеждениям, затыкался.

И вот, одним днём господин поохотится на зайца отправился. А Медведь, уже будучи в силах, принялся лагерь сворачивать, в путь собираться. И тут, будто скрежет тихий услыхал из обоза, будто скулёж жалобный.

Подошёл, послушал. Да и возьми и спроси, дескать, есть там кто?

– А там кто? – вдруг послышался голос тонкий, будто девичий. – Выпустите меня, пожалуйста.

– А кто ты? – спросил Медведь.

– Анютка я. Выпустите, пока папеньки нет, – всё за своё голосок вздрагивающий.

– А как ты туда попала? – не унимался в вопросах Медведь.

– Да я и сама не помню. Папенька меня в цепи заковал, в клетку посадил и уже не сосчитать, сколько мы в дороге. Постоянно опаивает дурманом так, чтоб спала я часто. Кормит мало, поит мало. А я домой хочу. Выпусти.

– Нет, – отвечает Медведь. – Не могу я. Я подписался господина довести до того места, до которого он укажет.

Сказал, и прочь от обоза отошёл. А там и господин мрачный явился с добычей. Собрали они пожитки оставшиеся, слобня запрягли, и в путь.

День шли, два, три. А Медведь голос тот всё покоя не даёт. При каждом случае удобном, как господин отлучиться, а хотя бы по нужде, прокрадётся к обозу и с девкой побеседует. Она то плачется ему, то про дом свой, что далеко-далеко на юге, где города башнями в небо уходят, рассказывает. И всё время выпустить умоляет. Да так, что У Медведя пару раз рука чуть сама не потянулась к замку. Но не мог он данное слово нарушить.

И вот, дошли они как-то аккурат до наших мест. Вот тут то и велел господин остановиться.

– Почти пришли мы, – говорит господин. – Ещё два дня пути и нас княжеские встретят.

– Княжеские? – удивился Медведь. – А разве ты сам не Княжеский? Господин?

– Я то? Я пока не Княжеский. Был там всего пару раз. Но, вот после этого путешествия быть мне Княжеским. Ну а так как ты уже меня сопроводил до места нужно, а решения своего про службу мне не сказал, расскажу я тебе о том, что мы в обозе с тобой так рьяно оберегали, – говорит господин. – Там богатств разных из старого мира, серебра полно и есть штуки что у силы гнилой отобраны. Но, главное, в обозе этом тварь злобная и страшная. Такую выпусти, народу изведёт столько, что не сосчитать. Вот за то, что эту тварь изловил и живой доставил, мне в Княжестве чин будет. Ну и тебе, коль подле меня останешься, перепадёт. Так что, решай быстрей. Служба то твоя окончена, пора на новую подписаться, как у вас, у белоземцев это принято.

Знал бы господин, насколько люди с Белых земель на слова верны, осторожнее подбирал бы их. Но, как сказал он, что служба Медведя окончена, так вся обязательства с него и снял.

Той же ночью, как уснул господин, Медведь замок с обоза сорвал, внутрь вошёл и обомлел. Забит обоз всякой всячиной. Да так, что и протиснуться трудно. А в дальнем углу клетка маленькая. А в клетке, цепями скованная, девка хрупкая сидит.

Вырвал Медведь дверцу на клетке, цепи как травинки разорвал, девку на руки поднял и из обоза вынес. Да тут же и упал, вспышкой яркой ослеплённый, грохот услыхав.

– Так и знал я, что проверку не пройдёшь. Может вы слову своему и верны, да верность ваша с глупостью на одной короткой ноге. Согласился бы жить в Княжестве и в ус не дуть. А теперь лежать тебе посреди этого гиблого места и червей кормить, – угрюмо так господин произнёс трубку пороховую перезаряжая.

А Медведь одной рукой ногу окровавленную прижимает, второй рукой девку себе за спину прячет.

– По что ты девку в цепях держал? – спрашивает он господина.

– Да не девка это. Тварь это гнилая, – твердит господин.

– Да это же дочь твоя? – не унимается медведь.

– Заткнись! – закричал господин и ещё раз шмальнул из трубки своей.

Почувствовал Медведь как железные осколки в плечо будто пчёлы впились. Хлынула кровь красная на чёрную траву. И пусть мужик то он крепкий, да обмяк и на землю рухнул.

– Глупец! – воскликнул господин, вновь трубку заряжая. – Гнилой силе поверил. Ты думаешь девка это? А это тварь гнилая, что лицемером зовётся. Прежде она, до того, как дочь мою убила, парнем выглядела. Но личину изменила, облик дочери моей сорвав. А ты словам её поверил.

– Глупости ты говоришь, – прохрипел Медведь. – Никакая она не тварь. Обычная девка, замученная.

– В этом лицемеры мастаки те ещё. Не отличишь от человека, коль не знаешь. Вот тебя сейчас к Кондратию отправлю, а её в клетку и в Княжество. Там на кусочки разрежут и узнают, как таких и им подобных со свету изжить.

Бахнул ещё раз господин из ерунды своей грохочущей, и всё. Потемнело у Медведя в глазах и покой настал.

* * *

Трифон закончил свой рассказ. Оглядевшись по сторонам, будто выискивая взглядом кого-то, он вдруг потянулся за кувшином, быстро налил браги и подняв кружку осушил её.

– За Медведя, где бы он сейчас ни был. Без него мы бы тут сейчас не пили, в хоромах этих.

– Погоди ка, – Акакий пригубил густой напиток, и уже затуманенным разумом попытался сопоставить все части рассказа. – Если Медведь умер, то как он этот хутор построил?

– Умер? Да жив он. Ну, я думаю, что жив. Такой так просто не умирает, – захихикал Трифон.

– Ну ведь тот угрюмый застрелил его?

– Ну, застрелил. Так ведь не на смерть. В грудь Медведю пукалкой своей шмальнул. А там дробь то, только зайца бить. Ну, нас с тобой уложил бы в упор. А такому как Медведь, всё равно что в шершневое гнездо сесть. Очень больно и плохо будет, но не смертельно.

– Так и что же было?

– А чего было? А ничего такого. Глаза открыл, раны перемотал и в погоню пустился. У угрюмого телега тяжёлая, а в наших местах землица мягкая. Далеко не уехал, увяз. Медведь его нагнал, голову ему о колесо телеги раздавил и всё. Девку освободил, они уж друг друга и выхаживали. Ну а там, как водится, присмотрелись друг к другу, полюбились, и тут вот и остались. На те богатства, что в обозе были, хутор отстроили. Ребёнок у них родился, да украл его кто-то. Вот они на поиски и пустились, – старик налил браги ещё.

– Ты совсем меня запутал. А тот лицемер то был? Или то угрюмый разумом хворый просто оказался и дочь родную в цепях держал, – не дожидаясь ответа Акакий осушил кружку.

– А кто ж его знает? – засмеялся Трифон. – Может и угрюмый разумом хворый, а может и Анютка лицемером тем была. Видишь ли, лицемеры твари шибко сложные даже для самих себя. Суть свою проявляют лишь в ярости или в обиде большой. Вот тогда они срывают личину с того, кто рядом и сами в его личину перевоплощаются. А вместе с личиной и память, и чувства в себя вбирают. Да так, что сами забывают кем прежде были. И, коль девка лицемером была, так не только обликом, но и разумом она себя Анюткой считала. А так как девка добрейшая, скромная, услужливая, то я так думаю, коль лицемер она, облик свой в следующий раз не скоро поменяет. Ну, её даже огорчить трудно было. А чтоб разозлить или обидеть, я даже и не знаю.

– Погоди, – барин стукнул кружкой об стол так, что заставил какого-то мужика обернуться. – Так ты хочешь сказать, что возможно, а то и скорее всего, тот Медведь с лицемером любовь закрутил и ещё дитя зачал?

– А чё нет то? Вот ты, чудак-человек. Для него то она девка милая и ласковая.

– А вдруг она в прошлом всё ж тварь гнилая.

– И что с того? Вот ты брагу сладкую вкушаешь, и тебе хорошо и вкусно. А ведь в прошлом эта брага зловонной жижей была, когда только забродила. В ней и яблоки с гнильцой были, и червячки всякие, а то и плюнул кто в чан, коль не помочился ради шутки. От одного глотка бы тебя несло на пять шагов против ветра. Но сейчас это брага сладкая. Так и лицемеры. Кем в прошлом были, то не важно.

– Извини. Сравнение ты весьма нелепое нашёл.

– Ну, давай иначе, – Трифон сделал глоток. – Вот встретил ты бабу и полюбил. И для тебя она самая лучшая, самая ласковая, самая верная. За тебя горой встанет. А вот потом ты узнал, что когда-то давно она в блудном доме мужикам приятности всяческие за монетку делала, и во рту у неё столько хозяйств перебывало, что не сосчитать. И что, ты сразу перечеркнёшь всё хорошее из-за того, что до тебя было? Если дурак, то да. Но, думаю, перебесишься и успокоишься. А Медведь и вовсе может в лицемера не поверил. Да и если Анютка лицемером оказалась взаправду, даже сама она об этом не могла знать. Вот такая природа лицемеров. Потому люди их и боятся. Только вот, выявить лицемера запросто так нельзя. Сам лицемер себя опознать даже не может. Понимаешь ты, головой своей щекастой, о чём я?

– Ну, кажется, понимаю, – Акакий сделал несколько больших глотков пытаясь обдумать сказанное стариком.

– Вот. Ну а всё ж, может, просто батя Анюткин умом тронулся и всё придумал. Может и вовсе дочь родную хотел продать кому-то.

Музыка в странном ящике сменялась одна на другую. То мелодичная, то быстрая. И вот, одна из мелодий поразила Акакия тем, что вместе с ней зазвучали слова.

Эта была странная песня о конюхе, который зачем-то собрал за столом мужиков. Весёлая такая песня, но, непонятная. Да и речь была шибко спутанная в песне той. Будто иноземец пел, или будто старики разговаривают.

Люди танцевали, смеялись, подпевали и выпивали. Кто-то дрался и мирился, кто-то обнимался, и тут же дрался. Но, в общих чертах всё было мирно и славно.

Жених, уже весьма захмелев, что-то настойчиво пытался рассказать одной из старух, в тот момент, когда невеста, в красивом платье, расшитым бусинами, не успевала даже перевести дух между танцами. То один из гостей тянул её сплясать, то другой.

Трифон огляделся по сторонам и метнувшись по светёлке быстро вернулся с бочонком пива на дубовых желудях. Выдернув затычку, он быстро наполнил кружки и посмотрев на жениха с невестой ухмыльнулся.

– Гляди, красавица какая. Замуж вышла. Может и деток небеса пошлют? А ведь всё совсем иначе получиться могло, коль не Степан, – старик сделал несколько глотков. – Тут, брат, такое дело было, что сразу и не поверить.

* * *

Дней пять отсель, коль пешим, деревня была. И как-то так, вроде нашего хутора, то бишь, на барской земле, да сама по себе. А вроде и вовсе сама по себе, как те, своевольные, что за Великим оврагом селятся. Также всё в деревеньке той было. Каждый сам за свою шкуру, да общим советом. Но последнее слово было за старостой. И вот был там старостой некий мужик по имени Степан.

Третий десяток зим Степан разменял, да уважение и почёт со стороны деревенских задолго до этого возраста важного заполучил. А всё от того, что о других всегда беспокоился, за каждого встать готов был без раздумий. Всё, что имел, на благо деревни пускал.

Сам то он торгом промышлял. Купцом большим не стал, но денег заработать умел, купив одно подальше и подешевле, где этого столько, хоть хезальником жуй. А продать поближе и подороже, где этого вовсе нет. Люди то, знаешь, те ещё дряни ленивые. С голым задом будут зимовать, лишь бы зад этот от лавки не поднимать и не топать хрен знает куда ради покупки штанов за бесценок. Жаловаться будут, ждать, пока такой вот Степан не съездит и не привезёт, в дороге жизнью рискуя. Ну а как купят штаны у такого Степана, так опять недовольны. Дескать, сволочь он. Дескать, в три дорого портки простые продаёт, которым цена в пучок моркови. И ведь не кроил он их, не шил. Всего-то потратил времени в пару лун, прокатившись на дальний торг.

Но в деревне о Степане такого не говорили. Он умнее и хитрее поступал. Те же портки продавал не своим, а барским. Да не напрямую, а через барских купцов. Пущай купцами и недовольны будут барские. А своим портки и за так привозил, потому как денег вырученных хватало. Да и деньги почти все спускал на деревню. Всё для удобства там было.

Ну а сам Степан, хоть старостой и был, а не шиковал. Всего-то и было у него, что домик небольшой, да ещё и на отшибе. Одна коза, пару слобней, телега и пару поросят что сменялись раз в зиму. В простых одёжах и зимой и летом бегал, простую похлёбку хлебал наравне со всеми.

При всей скромности своей завидным женихом был. Все девки свободные, а то и замужние, хвостами за Степаном бегали. И уж если не замуж, то хоть бы так, разок один в койке его побывать мечтали. А он, будто лободырный, всех отшивал. Говорил, что не до семьи ему, покуда дел столько. Да и вообще, ссылался на то, что ненужно ему семьёй себя отягощать, потому как ничего хорошего не выйдет из жизни семейной.

Даже кто-то поговаривал, будто Степан из этих, кто по мужикам сохнет.

Грустили девки, ругались, да бегать хвостами продолжали в надеждах своих. А Степан внимания не обращал. В холодное время в деревне делами рулит, а как лето настаёт, так на дальний торг, на ярмарки, на рынки малые. Покупает, продаёт, меняет. Всё лето прокатается, к осени вернётся. А там его с радостью встречают, праздник устраивают. И для старых, и для малых он просто как лучик солнца в затяжные дожди.

Ну так сказать можно про житьё-бытьё деревенских. Может и не богато жили, и горести терпели, да всё получше многих. Знали, что Степан их не оставит, хезло в кровь порвёт себе, а людей вытянет. Пусть даже самых пропащих, больных и старых, а потянет на своём горбу, и ничего взамен не попросит. Разве что, чтоб люди правильно жили. Чтоб чужого не желали, чтоб зла попусту не держали на обидчиков, да сами обидчиками не становились.

Скажу тебе то, во что ты вовсе не поверишь. В деревне Степана даже мерзавского столба не было. Убрали его за ненадобностью. А всё от того, что в деревне не случалось таких глупостей, за которых людей у столба морозить приходилось.

И вот, одной весной запер Степан свой дом, да как прежде, отправился на дальний торг. Поговаривают, куда-то к Плоскому озеру. Там то с товарами не просто сахарно, а медово. Как и прежде, всё лето ездил где-то по Чёрному лесу, покупал что-то, продавал, менял. К осени вернулся. Да вот дома что-то совсем не весело.

Люди хмурые, глаза в землю опустили. Веселья прежнего нет совсем. На деревенском пятаке столб мерзавский стоит, да не один. Виселица рядом, дыба, плаха. И не просто так, а видно, что уже пользованная.

Степан давай у людей спрашивать, да те и слова боятся проронить. Говорить с ним не хотят. Лишь один старик, что Степана с малых соплей знал, да с отцом Степана прежде дружбу водил, осторожно так в сторонке и нашептал.

А нашептал то, что пока Степан в отъезде был, пришли в деревню двое. Один худой как жердь, с волосёнками редкими, с зубами гнилыми. Второй толстый, будто боровчиха лесная, что приплод носит беспрерывно. Оба в обносках, будто десятком зим не снимали, не стирали. А серебром сыплют так, будто богаче их в мире нет. Братьями друг к другу обращаются. Да и на вид, вроде и не схожи, а как у братьев, у обоих на щеке по гадкой родинке волосатой.

Как пришли, купцами представились, да давай у людей ненужное скупать. Барахло всякое вначале, а как барахло кончилось, а аппетиты до серебра у людей разыгрались, так и предложили купцы купить то, что вовсе людям не особо нужно. Начали они воспоминания людей покупать.

Ну, все вначале посмеивались. Дескать, ерунда какая. Пришёл к купцам, рассказал о чём-то, что с тобой прежде случилось, монетку получил. Рассказал о чём-то очень памятном, большую серебром заработал. А уж вспомнить, да рассказать то, есть чего.

Потекло серебро людям в руки рекой, а у купцов тех оно вроде и вовсе не кончается. Да вместе с обогащением людским в деревню беды пришли. У кого-то воспоминания были яркие, красивые. Например, о том, как впервые с девкой в стогу сена кувыркался. За такую большую серебром получить можно было. А у кого-то таких ярких воспоминаний не было. И за свои скудные истории разве что четверть малой заработать получалось. И вот обуяла людей жадность и зависть. Поначалу воровство появилось в деревне, а потом уже и за серебро один другого прибить мог.

И луны не прошло, как пришлось мерзавский столб установить. А чтоб убийства сдержать, и плаху, и дыбу, и удавку соорудили. И вроде присмирел народ. Только вот и сами люди не поняли, как так быстро да такого опустились. И лишь чуть позже кто-то заметил, что мало чего из жизни своей помнит.

Как спохватились, так и есть. Мало кто и чего помнит из жизни своей. Вроде жизнь прошла так стремительно, бездейственно до сегодняшнего дня. А всё с того, что воспоминания людей братья эти странные покупали взаправду и насовсем. Не просто выслушивали, а забирали. А без воспоминаний человек уже собой и не будет. Теряет он любые понимания о том, что хорошо, что плохо. Живёт одним днём и жизнью его управляют самые простые чувства. Жадность, страх, голод.

Выслушал всё это Степан, узнал где странные братья обосновались, да не задумываясь к ним и пошёл. А те заняли дом пекаря, как свой собственный. А пекарь им прислуживает, сам глазами будто пустыми в никуда смотрит.

– Явился? – засмеялся жирный купец, как только Степан порог перешагнул.

–Явился! – отвечает Степан. – Предложить сделку хочу. Выкупить все воспоминания людей, что вы у них забрали. Двойную цену дам.

– Безынтересно! – процедил сквозь зубы тощий. – Серебра у нас хватает. Но, можем обмен совершить на что-то другое.

– И что же вам нужно? – спрашивает Степан.

– Видишь ли, – громко причмокивая, отрывая толстые губы от миски промямлил жирный. – Воспоминания мы тут скупали, потому как силу они некую имеют для дела нашего. Но, скудны воспоминания людей, долго собирать нам их придётся. А вот жизнь твою мы бы купили. Как насчёт того, чтоб жизнь свою продать за воспоминания людей твоих. Всего-то, ты к Кондратию отправишься, а люди память свою вернут, всю до остатка. Да и сами при серебре останутся. А мы уйдём и их в покое оставим.

Степан не долго думал. Согласился. Только вот условие поставил, что братья вначале вернут все воспоминания людям, и как только Степан сам в этом убедится, готов будет оплатить жизнью своей.

Не раздумывая братья со Степаном на деревенский пятак вышли и людей созвали. Те, как козочки безвольные притопали. И оповестили братья, что возвращают людям все воспоминания, от хороших до плохих.

А после, как люди в себя пришли, Степан слово взял. Попрощался со всеми, велел жить правильно и глупостей таких, как обмен воспоминаний на серебро не совершать. В конце попросил сжечь его дом, а пепелище не трогать и позволить лесу прибрать под себя.

Голову Степан на плаху положил и, как народ говорил, страха в его глазах вовсе не было. Скорее, будто успокоение в глазах. Будто освободился он от тяжкого груза.

– Вот ты дурак! – засмеялся жирный, огромный топор над головой поднимая.

– Пусть и дурак. Зато правильно поступил. – прошептал Степан.

– Ничего ты не поступил правильно. Ты думаешь, что ты нам жизнь свою отдаёшь? Нет. Она ценности никакой не имеет. Ты куда более ценную вещь отдаёшь. Большую силу людское разочарование имеет. И ты сам его нам преподнёс. Именно за ним мы и явились сюда, а не за глупыми воспоминаниями.

Ужас по лицу Степана скользнул. Что-то крикнуть он хотел, да топор с ударом гулким опустился и глубоко в плаху вошёл. Покатилась голова Степана по земле, дорожку кровавую за собой оставляя. На том и покончено было.

* * *

Старик перевернул бочонок и с большим сожалением осознал, что тот пуст. Оглядевшись по сторонам, он мышью шмыгнул по светёлке и очень быстро воротился с бутылью золотой водки. Разлив по стопкам и протянув одну Акакию, он задорно ухмыльнулся.

– Что-то я захмелел, или твой рассказ какой-то нелепый, – опрокинув стопку и вздрогнув, сдавленно произнёс Акакий. – Но, не уловил я смысла. И вообще, как одно к другому привязать? Как вот то, что невеста сейчас замуж выходит, привязано к Степану этому? И при чём тут разочарование людское?

– Да что тут непонятного? Просто всё, – старик вновь разлил по стопкам. – Когда Степану башку рубанули, так братья те, как и обещали, таковы были. Народ погоревал, посокрушался о потери такой. Оплакали Степана, схоронили, да решили просьбу последнюю его исполнить и спалить хату. Только вот, любопытство возымело. Перед тем, как сжечь, решили поглядеть что внутри. Ну, вдруг для деревни чего полезного. Знаешь ли, в нашем мире и санная тряпка сгодиться может. – Трифон замолчал и медленно осушил стопочку, жестом велев Акакию не отставать.

– Ну, не томи, – барин быстро выпил и занюхав кусочком сала, вздрогнув, отправил его в рот.

– Ой, да там рассказывать то шибко нечего. Вскрыли дверь, вошли внутрь и охренели. По стенам полочки были набиты, а на полочках черепа детские. Как оказалось, у Степана одна привычка была, о которой люди не знали. Сам он её стыдился, да поделать ничего не мог. Хворый был, в каком-то понимании. К бабам он холоден был. А вот к детишкам плохую тягу испытывал. Из каждой поездки своей он малолетку привозил, а то и не одну. Мальчонку, аль девчонку, то не важно. Забавлялся с ними какое-то время, а потом и порешал. Только вот, черепа детские оставлял. Может удовольствие получал от созерцания, а может как напоминание о злодеянии своём. То неведомо. Но вот, люди как-то увидали, так в раз всю память о Степане, всё хорошее, что он для них сделал, перечеркнули. Разочаровались, как того и хотели братья. Деревню спалили дотла и разбрелись. А вот невеста эта, как раз последней жертвой Степана и была. Не успел он с ней ничего такого сделать. Ну, может пару раз позабавился только. Как деревню местные спалили, да разбрелись, с собой её никто не хотел брать, посчитав, что беды принесёт такая. Как-то вот она к хутору нашему и прибилась. Поначалу просто бродила, мелкую работу грязную выполняла. А как подросла, так сын Бляхи на неё глаз и положил. Да и она на него заглядывалась. Так что, хоть своим гадким увлечением Степан и перечеркнул всё то, что делал, а увлечение его всё же хоть одним добрым делом обернулось после смерти его. Девчушку, сам того не ведая, пристроил. Она то тоже не просто так в его руках оказалась. Родная мамка её продала за две четверти мутной. Не попадись она Степану, да не сложись так все обстоятельства, могла ведь и в других руках оказаться.

– Да уж, – покачал головой Акакий. – Вроде злодей такой, такую мерзость вытворял, добрыми делами прикрываясь, а всё ж невольно хорошее дело сделал.

– Ну, такая жизнь людская. Можно и добрые дела от чистого сердца творить направо и налево, а они для кого-то злом обернутся невольно. А можно быть злодеем, убийцей, малых насильничать, но где-то без ведома твоего доброе дело из злодейств твоих вытечет. Это я к тому, что вот даже самому себе веры быть не может. Не знаешь ты, когда и где твоё доброе дело злом обернётся, или наоборот. Либо и так может случиться, что добрый человек, отзывчивый, услужливый, щедрый. Но, внутри него гнильца имеется. И я сейчас не про силу гнилую. Поди, да угадай, сколько благородных сечников, что людей от неживи спасали и героями прослыли, в жизни всяких горестей людям тем и приносили. То, что не рассказано про это и не воспето в песнях балагуров, не значит ещё, что такого небывало. Но, всё ж, как не крути, а Степан по заслугам получил. Хотя, сдаётся мне, однажды смерть его куда более страшным злом обернётся. Странные те братья. Слухов про них не много, но там, где они появляются, потом совсем всё не так становится. А может, как знать, и пронесёт.

– А чего хотят то?

– А кто их знает? Собирают чего-то, ищут. Скупают у людей, вроде как, им не нужное. Но, не простые они.

Старуха, что сидела подле жениха, вдруг вскочила со своего места и что есть мочи завопила. От её вопля Акакий вздрогнул и будто протрезвел ненадолго. Сердце неистово заколотилось в груди и было готово выпрыгнуть. Но, быстро передумав, оно вернулось к обычному ритму, поняв, что старая дура не помирает тут при всём народе, а заводит песню.

Песня была задорная, весёлая, и немного пошловатая. О том, как баба одна, не найдя себе мужика достойного, сотворила такого из простого козла, обратив зверушку в человека. И хоть мужик неказист вышел, да уж тетерил бабу так, что остальные бабы завидовали.

Как только песня была спета, так под самым окном, будто сошедшие с ума в одночасье, истошно завопили сразу три петуха.

– Во голосят, – усмехнулся старик. – Знать и до рассвета недалече. Эх, праздник вскоре закончится. Молодым жизнь начинать обустраивать. А нам, таким старикам как я, и таким немощным как ты, только и остаётся, что наблюдать и завидовать.

– От чего ж сразу завидовать? Можно и порадоваться за них, – заплетающимся языком пробормотал Акакий, подпирая рукой подбородок, стараясь не упасть лицом в миску с какой-то закуской, которую на пьяный глаз уже не получалось различить. Хотя, может просто в тарелке всё перемешалось.

– Ерунда какая? – отмахнулся старик. – Радоваться за других, это такое. Это всё от страха, чтоб о тебе плохо не подумали. Например, что ты завидуешь. А ты, как не верти, завидовать будешь. Поверь мне, старому пню, человек так устроен, что всю свою жизнь завидует. Только вот, вопрос в том, как завидовать нужно.

– А завидовать разве по-разному можно? Я думал, зависть – это просто такое качество в некоторых, плохое.

– И опять ты ерунду наговорил. Никакое это не качество. Зависть, это чувство такое, как любовь, злость, или даже голод. И как все эти чувства, зависть две стороны имеет всегда. А вот ты уже и решай, какую сторону выбрать.

* * *

Тут вот, в трёх днях пути, если ногами топать… хмм… Если твоими ногами, да с твоим брюхом, то дней шесть пути. Не важно. Есть там деревня. Коль помнится мне, на земле барина Вячеслава Ушастого выстроена. Не важно.

В той деревне два друга жили. Ну, друзьями то они себя считали пока были сопливые. Везде и всегда вместе. Как подросли, соперничать начали во всех делах. А как во взрослые портки переоделись, так и вовсе дорожки их разошлись. Каждый своими делами занимался, там уже особо и некогда всякие глупости вытворять.

Иван был статным, добрым парнем. К тому же, единокровным сыном старосты. Очень он мастерски из дерева всякое резал. Хоть скамью, хоть корыто, хоть лодку. И всё ему давалось запросто в мастерстве этом. Люди Ивана любили.

А вот Фёдору с мастерством так не свезло. Вот бывает так, что руки у человека из хезла растут. Говорят так, мол нормально он ничего сделать не умеет. А бывает, что только под собственный хрен заточены. Ну вроде, работу в руки человек никогда не берёт. Так вот, если про мастерство говорить, то у Фёдора они под собственный хрен заточены были, при этом росли из хезла, обе кривые и обе левые. То бишь, ну совсем ничего он не мог руками делать, как бы ему не хотелось.

До того доходило, что будь у него хрен из стекла, так он давно бы его об угол сарая, по нужде сходив, и расколол бы.

И вот, завидовать Фёдор начал Ивану. Тот то, за что не схватись, всё в руках его спорится. А у этого, чего в руки не возьми, одно дерьмо и выходит. И вроде знал Фёдор, что зависть качество не шибко хорошее, что от него в человеке сила гнилая запреть может, а поделать с собой ничего не мог.

И вот, как-то Фёдор услыхал, как мужики Ивана обсуждали, дескать молодец какой, всё сможет, коль захочет. И услыхал, как один из мужиков добавил, что не такой Иван, как все. А особо, не такой он, как рукозадый Фёдор. И вот такая злость Фёдора взяла, такая обида, такая зависть. Захотелось ему за пояс заткнуть Ивана, дескать, чтоб тот носу своего не задирал.

Долго Фёдор думал, долго соображал, людей спрашивал. И вот какой-то старик, что у колодца одним утром сидел и жучков прутиком гонял, натрепал с три короба, дескать, в подмастерья нужно идти Фёдору на белое поле. Вроде как раз в луну, когда луна кругла как блин, собираются там мастера и учеников себе набирают.

Что за поле такое? Фёдор о таком и не слышал. А старик посмеялся над ним, да путь указал. Вот так запросто и бесплатно. Только хихикал шибко язвой. Будто пакость затеял.

Ну, Фёдор и побрёл. Долго искал место то, людей редких расспрашивал. Да мало кто знал. Кто-то и слышал про место такое, да дорогу указать не мог. Спасибо мужику одному, которого Извозчиком кличут, что телегой огромной управляет, в которую малый порося запряжён. Довёз Фёдора аккурат к месту.

* * *

– Стой, стой, стой, – встрепенулся Акакий. – Я знаю этого Извозчика. Он то меня и подвёз к вашему хутору. Всё как есть, как сказал, было. И телега огромная, и порося малый. Только вот, может мне и причудилось, а может приснилось, будто порося тот вовсе не порося, а тварь прожорливая.

– Да? Да нееее… – протянул старик. – Приснилось. Обычный порося малый, Буйкой кличут.

– А коль обычный, как он телегу такую тянет? – настаивал барин.

– Может специальная то телега? Самоходная. Говорят, по Княжескому тракту такие бегают. Огромная, железная и никем не запряжена. А порося этот больше так, чтоб людей глупых смущать. Ты, дальше послушай.

Старик принялся рассказывать, а Акакий, уже изрядно захмелев, прикрыл глаза. Слова старика мягко убаюкивали, но барин не просто засыпал. Он будто видел во сне всё, о чём толковал дед.

* * *

Вот пришёл Фёдор на ту белую поляну. Она и правда белая. А всё от того, что цветами белыми, что на чёрных стебельках, вся заросшая.

День ждал, два, три. На четвёртую ночь спать ложиться не стал, потому как полнолуние настало.

Глядь, а отовсюду народ собирается. То с одного края поляны какой-то парень топает, то с другого девка. Где-то мужик постарше, а с какой-то стороны совсем мальца целая свита провожает. Толпа целая набралась к ночи. Стоят все, ждут чего-то.

И вот, как луна полная вышла из-за деревьев, как светло вокруг стало, так и началось. Начали все прибывшие волноваться, пытаясь себя показать. Кто-то камни тяжёлые подкидывает будто пёрышки, кто-то песни поёт, кто-то из дерева что-то стругает.

– А ты тут с каким мастерством? – услышал Фёдор подле себя вопрос такой голосом девичьим заданный. Обернулся, и чуть в портки себе не напрудил с испугу.

Вначале то думал показалось ему. Да как луна ярче стала, понял, что не показалась. Стоит подле него девка. Да только не девка то вовсе, а кика болотная. Сама зелёная, глаза чёрные как две плошки, когти острые, но титьки малы совсем. Видать молодая.

– Ну? Чего молчишь? – фыркнула кика, и Фёдор чуть шептуна не подпустил с испугу. Да больше пугало то, что речь человеческая из уст её клыкастых звучит.

– Да я, тут, вот, ну… – замялся Фёдор, да взгляд подозрительный на себе поймав, выпалил. – В подмастерья хочу податься. А ты что, кика?

– Кика, – отвечает тварь зелёная. – Ну, может не полностью, но кика. Отец мой кика. А мамка, она человеком была. Но попросила ведьму облик кики ей дать, таковой и осталась.

– Зачем? – удивился Фёдор.

– Вот дурень, – фыркнула тварь. – Любовь у них получилась. А ты с каким мастерством решил в подмастерье податься?

– Да, я и сам точно не знаю. Ничего из меня толкового не выходит, – объяснил Фёдор, а сам смотрит на кику и думает, что вроде и не страшная она. Вроде и не злая. – А ты с каким мастерством?

– Я вот хочу петь научиться. Голос то мне от мамки достался. Моего возраста кики вовсе говорить не умеют по-человечески. А я и говорить, и петь могу. Только вот правильно петь не умею. Не очень красиво выходит. Вот и пришла сюда, услышав, что этим летом попрядуха себе учеников набирать будет.

– Попрядуха, – округлил глаза Фёдор. – Это ж та, что славится обликом ужасным и злобой?

– Ну, ты как человек судишь. Попрядухи и петь умеют красиво, и хозяйки они хорошие, и в любви мастерицы. К тому же, кики им для их варева не пригодны, – кика спокойно отмахнулась когтистой ладонью, показав, что за неё можно даже не переживать. – Ну, а ты кого думаешь в мастера себе найти?

– Да я вот уже даже и не знаю, – Фёдор огляделся. В свете луны пришедшие на поляну будто преобразились. У кого-то торчали рожки, кто-то рыл землю копытом. Малец, которого сопровождала целая свита, и вовсе будто с ума сошёл. Он как ненормальный пытался сбежать. То обращался в старика, то в змею, а то и вовсе в птенца крипа. Однако, сопровождающие его были куда ловчее и проворнее. В каждую свою попытку, каждый раз мальца быстро излавливали и усаживали на выделенное ему место, не обращая внимания на слёзы, сопли, мольбы и угрозы порвать всех в клочья.

– Смотри, смотри, – дёрнула за рукав Фёдора кика и немного насупилась, будто заподозрив что-то. Но, быстро взглянув туда, куда указывала, она забыла о своих подозрениях.

На поляну вошёл худосочный человек. Бледный, с впалыми и немного безумными глазами, он уверенно двигался вперёд опираясь на изысканную трость.

– Вон, смотри какой мастер. У такого ты многому научиться можешь, – прошептала кика.

– А кто это? Чем промышляет? – осторожно спросил Фёдор.

– Да ты что, совсем глупый? Это же Костяной. Из обычной кости может вырезать что угодно. А из человеческой, так вообще всё. Видишь его руку? Так она из костей вырезана и собрана. По слухам, владеет он ей куда проворнее, чем мы с тобой своими собственными. А трость его так и вовсе, мечта многих. Это и трость, это и острое лезвие. А если нужно, что-то там Костяной поворачивает, что-то нажимает, и обращается трость в грозное орудие, которое с сотни шагов взбесившегося слобня валит. А знаешь, чем? Зубами человечьими. Такое пух раздаётся, и летит быстрее молнии зуб, пробивая череп зверю. Вот бы посмотреть. Попросись к нему.

– Да не. У меня руки корявые. Мне такому мастерству за всю жизнь не научиться. Мне б попроще. А вон то, кто? – Фёдор указал на съёженного старика, что с надеждой разглядывал народ.

– Не смотри на него. Дурак что ли? – кика отвесила парню оплеуху. – Это Дед – всеед. Дурной он. Ничему он тебя не научит. Разве что, на зуб к нему угодишь. Лучше вон туда смотри, на того четырёхрукого. Тот, с красной рожей. Это мастер. Всё что хочешь изготовит. Хоть нож не тупящийся, хоть верёвку нервущуюся, хоть крынку в которой молоко не скисает никогда. Попросись к нему.

– Думаешь сможет меня чему обучить?

– Думаю да. А, нет уже. Гляди, мальца того дурного себе взял в подмастерья. Вот интересно, чему мастер многоликого научить может?

– Эх. Наверное, зря я сюда пришёл, – раздосадовано махнул рукой Фёдор.

– Ничего не зря. Ночь длинная. Кто-то и на тебя найдётся.

Кика тараторила без умолку, рассказывая то про одного, то про другого. Из её рассказов Фёдор узнал, что гнилая сила не так однобока, как о ней говорят. Оказывается, тварям не чужды такие чувства, как верность или предательство, честность и ложь, любовь и ненависть. Одни из них любят трудиться, другие же предпочитают всё получать на халяву. Всё как у людей.

Неожиданно кика замолчала, вытянулась в струнку и сделав глубокий вдох начала петь. Скорее, это было мурлыкание приятного мотива без слов, но весьма красивое мурлыкание.

Кика смотрела куда-то в даль и мурлыкала свою песенку не обращая внимания на окружающих. Туда же, в даль, уставился и Фёдор.

По поляне брела старуха. Сутулая, седая. Её одежда как-то странно болталась спереди, будто не по размеру. Когда же она подошла ближе, Фёдор застыл от ужаса. Старуха была нага, и лишь на её плечах был наброшен огромный меховой платок. А то, что Фёдор принял за странно болтающуюся одежду, было огромной пастью, что тянулась от горла до самого живота, разделяя утробу надвое. Кривые редкие зубы, длинный и слюнявый язык, волосатые губы. Жуткое зрелище настолько, насколько и противное.

Подошла старуха и глазом не добрым на Фёдора посмотрела, будто подозревает что-то. Да быстро внимание своё всё кике отдала. Пение её послушала немного, да слова не проронив, жестом велела за собой следовать.

– Ну вот, – вздохнула кика. – Теперь я подмастерье. Научусь правильно петь, и, как знать, может ещё встретимся с тобой, и я тебя пением порадую. А тебе желаю своего мастера сегодня отыскать.

Как ушла кика, так Фёдору даже как-то тоскливо стало немного. Чудище болотное, с клыками и когтя, а забавная, да и не злая. Без неё как-то жутко стало вокруг. Твари разные то тут, то там. И, может быть всё ничего, да то один себе мастера найдёт, то другой. Всё меньше и меньше народу. А вот к Деду – всееду что-то в подмастерье никто не хочет. А сам дед явно подмастерье не прочь себе найти и, как назло, в сторону Фёдора поглядывает. Сперва вскользь смотрел, а потом будто и прицениваться начал. Да только самому парню такое внимание не шибко было в удовольствие. Начал уже думать, как бы с поляны украдкой ускользнуть, да понял, что раньше надо было. Народу уже толком никого, заподозрят неладное.

– Эх, будь что будет, – прошептал сам себе Фёдор, когда старик неприятный глазами в него впился и уже не раздумывая к парню зашагал.

Стоит Фёдор, дышать боится. А старику будто того и надо, будто в удовольствие это. Заулыбался, шагу прибавил. Да вдруг кто-то в плечо сильно Фёдора толкнул, чуть с ног не сбив. Мужик какой-то в тряпье, пьяный в сливу синюю. На ногах мужик не устоял, падать начал, из рук бутыль выпустив.

Сам того не желая, не думая, а поймал Фёдор одной рукой бутыль, а другой мужика за шкибон схватил, по земле растянуться ему не дав.

Мужик замер, громко икнул и осторожно встав, протянул руку за своей бутылью. Посмотрев на Фёдора мутными глазами, он заулыбался и хлопнул парня по плечу.

– Молодцом! Ловко ты меня поймал. И бутыль поймал не расплескав. Пошли ко мне в подмастерье? – покачиваясь промямлил мужик.

Парень оглядел его с ног до головы. С виду обычный мужик, слегка смугловат, будто не местный. Одет в тряпьё какое-то, на голове шапка молью тетерена. Обычный забулдыга. С таким многому не научишься, но всё же лучше, чем к Деду – всееду на зуб попасть.

– Согласен. А чему учить меня будешь? – спросил Фёдор смело, потому как никакого страха перед пьяным, едва стоящим на ногах мужиком он не ощущал. Да и старик неприятный раздосадовано рукой махнул и в другую сторону побрёл.

– Полезному мастерству научу, не сомневайся, – пошатываясь, уткнув кулаки себе в бока, пролив при этом часть содержимого бутылки себе на штаны, заявил пьяница. – Ты, главное, помоги мне до дома добраться.

– А где ты живёшь? – поинтересовался парень.

– Ты, главное, плечо подставь и вот, бутыль держи, чтоб не упала, – велел мужик.

Взял Фёдор бутылку в руку крепко, второй рукой руку мужика себе через шею перекинул, вроде как поддержать. Да тот как прижал парня к себе, да с такой силой, что не вырваться. Да как на месте стоял, так вверх и прыгнул, парня за собой увлекая. Выше сосен чёрных, где и воздуха уже особо нет. Да как давай по верхушкам сосен скакать, да быстро так, что парень от страха и вовсе забыл, как дышать. Как есть, с испугу обмочился бы, да как это делается, позабыл.

Замелькал Чёрный лес под ногами, да вдруг и кончился весь. Полетел Фёдор вниз, глаза от ужаса зажмурив и приготовившись в лепёшку разбиться. Да мужик мягонько так на землю опустился и руку с шеи парня убрал.

Открыл тот глаза и обомлел. Стоит он на берегу песчаном, что волной тихо омывается. И сколь в даль не гляди, кругом лишь вода. Другого берега и не видать.

– Ну, почти пришли. Бутыль не потерял? – громко отрыгнув пробормотал мужик.

А Фёдор про бутыль уж и позабыл. Как услышал, про ту бутыль, так и…, слово такое смешное как-то слышал я, как же ш там? А. Как услышал про бутыль от мужика, так и очканул. Ну, то бишь, заиграло хезло у него. Думал он, что бутыль потерял. Глянул на ладонь, ан нет. Вцепился в горлышко бутыли мёртвой хваткой. Да так, что пальцы не разжать.

– Где мы? – испуганно спросил Фёдор.

– Знамо где. Плоское озеро это.

– То самое?

– Какое, то самое? Оно вроде всего одно такое, другого не имеется. Дай выпить, – мужик вырвал из оцепеневших пальцев Фёдора бутыль и, приложившись губами, сделал несколько больших глотков. Утеревшись рукавом, он протянул бутыль парню предложив сделать глоток. Тот не раздумывая сделал сразу три.

– Сейчас, немного совсем и на боковую, – мужик взглянул на восток, где тусклым светом заиграла зорька.

Как-то тихо вокруг стало, холодно. Неведомо откуда над озером появился густой туман.

– Иди за мной и не отставай! – велел мужик и шагнул в воду.

Возможно, Фёдору бы следовало бежать прочь. Но после того, как он пролетел над лесом, проделав за одну ночь путь длиной в пару, а может и тройку лун… А коль с твоим брюхом, и коль через первый Княжеский тракт надумаешь, так все шесть. Так вот, после такого войти в затянутые смертельно опасным туманом смертельно опасные воды Плоского озера, где на каждом шагу смертельная опасность поджидает, что смерть сулить и муки смертельные, уже не казалось таким страшным делом.

Стараясь не потерять из виду в густом тумане мужика Фёдор шагнул вперёд, почувствовав, как ледяная вода набирается в прохудившиеся сапоги. Шаг за шагом парень ступал след в след за мужиком не остовая и всё время ожидая, когда вода поднимется выше. Но, холодная вода едва достигла колен, а потом и вовсе будто отступила.

Спустя пару сотен шагов парень шёл будто по мелководью. А ещё через три сотни шагов и вовсе вода начала ударяться о сапоги едва доставая голенища. Наконец под подошвой оказалась твёрдая и сухая земля, что было крайне удивительно.

Туман будто стал реже. За спиной волны бесшумно омывали песчаный берег, а впереди был утёс, на который и принялся карабкаться мужик. Фёдор последовал за ним и как только ему удалось выбраться наверх, сдержать удивления уже не выходило.

Огромная долина по которой гуляли туманные облака. Густые и белые, будто молоко. Будто это и не туман вовсе, а настоящие облака спустились на землю и мирно гуляли себе по зелёной травке.

Столько зелёной травы парень отродясь не видел. От этой зелени глазам становилось больно, впрочем, как и от восходящего солнца. Только вот всходило оно на западе.

В лучах этого восхода мирно паслись какие-то твари. В холке не выше свиньи, но ножки чуть длиннее были. Маленькие выпученные глазки, странные ушки, два длинных зуба, что торчали из пасти, и непонятно длинный нос. Зверушка была мохнатой, и несуразной. Так сразу и не понять, где у неё туша с головой границу имеет. К тому же, своим длинным носом она орудовала как рукой. Ловко и быстро срывая траву и закидывая себе в пасть.

– Идём. Не долго осталось, – окликнул глазеющего Фёдора мужик. – А это обычные озёрные слоны. Их тут много. Не вкусные они.

Путь был недолгим. У небольшого лесочка стояла каменная хижина. Рядом была конура с толстой цепью, на другом конце которой сидело нечто, больше похожее на зубастую жабу с когтистыми лапами и размером с большую козу.

Зверюга оскалилась и громко зарычала. Но мужик быстро пригрозил ей пальцем, и та послушно уползла в своё жилище.

Хижина внутри казалась больше, чем снаружи. Часть её уходила под землю, вроде строили её так, копая вниз.

Хозяин громко зевнул, набрав из ведра воды в железную кружку и с жадностью выпив. Скинув с себя тряпьё и побитую молью шапку, он с трудом стянул сапоги и будто спиленное дерево рухнул в койку мгновенно захрапев. Вот тут то Фёдор и продолжил удивляться.

Мужик на кровати был вовсе не таким старым, каким казался в тряпье. Он был достаточно крепким, средних лет. Но, то что действительно пугало, так это тонкие козлиные рожки на его голове.

– Ни как к самому бесу в логово угодил, – испуганно прошептал Фёдор и хотел было бежать. Да вот вспомнил, про зубастую огромную жабу, что сидела за дверью.

Подумав немного, парень решил остаться и посмотреть, что будет дальше. Всё же хозяин сам его позвал.

От нечего делать Фёдор прибрался в хате, хотя тут мало чего было прибирать. Осмотрев запасы съестного, парень состряпал не хитрый обед и окончательно утомившись прилёг на твёрдой лавке.

Казалось, он только и успел закрыть глаза, как вдруг его кто-то ударил в плечо. Фёдор вздрогнул и увидал хозяина.

– Ты кто? – спросил рогатый.

– Федя, – ответил парень.

– Понятно, – ответил рогатый. – Выпьем?

– Выпьем, – неожиданно для себя ответил парень, а уже потом подумал, что может и не следовало соглашаться.

– А, вспомнил, – вдруг заорал рогатый. – Я ж тебя в подмастерья взял вчера. А то вот голову ломаю, думаю, кто таков? Чего ты в подмастерья то намылился?

– Да, уж надо бы какое-то дело освоить. Вообще ничего не умею, – опустив глаза ответил Фёдор.

– Дела. Ленивый или рукозадый?

– Рукозадый, – поджав губы ответил парень.

– Ну, в моём деле и такими руками можно промышлять, – рогатый налил две большие кружки и уселся за стол.

– Так, а чему ты меня научишь?

– Ну, прежде всего, не ты. Называй меня господин Вино. А научу я тебя пить вино, да и делать его.

– Пить я и так умею, – раздосадовано фыркнул Фёдор.

– Так не умеешь, как я тебя научу. Любого сможешь перепить. А хмелеть будешь только тогда, когда сам того пожелаешь. И, главное, похмелье тебе не страшно будет. А вот вино я тебя научу делать такое, какого никто не сможет сделать. Ну, чем не мастерство?

– Мастерство, – согласился Фёдор.

И вот, на том и порешили. Начал Фёдор жить у господина Вино. На хозяйстве всё больше возился. Полы и посуду мыл, еду готовил, жабу цепную кормил. Иногда мастер отправлял парня в лес за ягодами. Иногда заставлял ягоды мять, сок перемешивать, да не зрелое вино разливать по бутылкам. И каждый вечер мастер и подмастерье напивались до сливы синей.

И на этом то вроде и всё. Никаких секретов мастер не раскрывал, да и подметить ничего не позволял. Всё что и мог подметить Федька, так это то, что первую пробу Господин Вино особой кружкой снимал, что всегда при нём была, на поясе висела.

Поначалу то Фёдор быстро с ног валился. По утру с головой больной мучился, мутило его страшно, а то и несло. Всё боялся что сердце выпрыгнет. На вино без отвращения смотреть не мог. Но, пару лун спустя понял, что легче пьянки стали проходить. Уже и не хмелел так сильно, и по утру головой не маялся. А ещё пару лун прошло, так и вовсе до утра мог бутыль за бутылью осушать и не хмелеть, коль не хотелось ему. За такой жизнью и сам Фёдор не заметил, как целый год прошёл.

– Ну, всё, – как-то по утру сказал господин Вино. – Опять лето на той стороне туманов настало, пора тебе домой возвращаться.

– Что-то я не понял ничего, мастер, – удивился Фёдор. – А как же наука?

– А что наука? – удивился бес. – Ты любого перепить сумеешь. Среди людей уж точно любого.

– А как же вино варить? Ты совсем меня не научил.

– Ой, да что там учить? Бери любые ягоды, фрукты, коренья. Всё что бродить может. Добавь мёда, перги и воды немного. Всё на молодой луне. Да пусть в тёплом месте бродит это до полной луны. Не забудь пузырь натянуть, чтоб воздух не попадал. А на полной луне каплю крови своей в перебродившее капни, размешай, через тряпку процеди, по бутылкам разлей, да в холодок убери дозреть. И поверь, такого вина больше никто сделать не сумеет, даже если всё в точь повторит. Ну а, чтоб мастером тебе настоящим стать, нужно нам с тобой прогуляться до места, что вы люди, рынками зовёте. До заката время у нас ещё есть. Идём.

И вот повёл Господин Вино Федьку по лугам, огибая то одно облако тумана, то второе. И как-то не понятно Федьке, в какую сторону идут они. Вроде всё одинаковое кругом.

Одинаковое, да не совсем. Средь клубов туманных набрели они на место, что чем-то на рынок людской смахивает. Только вот товары странные.

Один рогатый, старый совсем, торгует лозой, что в пору просто в печи сжечь на растопке. А он же так важно свой товар предлагает, будто то ценность несоизмеримая.

Другой кожей змеиной торгует. Третий хвостами, вроде бычьими. А у одной лавки и вовсе, клетка железная, а в ней девочки малые.

– У вас тоже рабами торгуют? – поинтересовался у мастера Федька.

– Рабами? – засмеялся Господин Вино. – Побереги тебя туман от таких рабов. Нумпхи это. Для вас они пострашнее любого крипа. Ты не смотри, что лицом милы и ростом невелики. Подрастут, изменятся. И большое горе вашим принести могут, коль через туманы на вашу сторону перебраться сумеют.

Подвёл мастер Федьку к одной из палаток, а там кружки продаются. Одну посмотрел, другую, третью. Та мала, эта велика, другая нелепа. Выбрал среднюю, простую. Но, с забавным рисунком на боку. Будто два рогатых пьянствуют и выселяться.

– Вот. Держи, – протянул мастер ученику кружку. – Теперь и ты мастер. Только расплатиться за неё нужно.

Спросил что-то рогатый у продавца на непонятном Федьке языке, договорился о чём-то. Прядь волос Федьке срезал и продавцу передал. На том и оплата была.

– Это особая кружка? Как и у тебя, Господин? – спросил Федька.

– Особая она настолько, насколько и обычная. Для тебя это просто кружка. Но, пусть все вокруг думают, что особая она. Не расставайся с ней, и всегда пей из неё. Пусть люди думают, что в ней твоя сила. Ну а вообще, у любого мастера винных дел должна быть своя любимая кружка. Уж блажь такая, обычай.

Тем же вечером вывел господин Вино Фёдора через туманы Плоского озера, за шею прижал крепко и от земли оторвавшись, понёс его над лесом, прыгая по верхушкам чёрных сосен. Аккурат к той самой поляне с белыми цветами вернул.

– Ну, прощай, – сказал бес.

– Погоди, погоди, Господин Вино. На вопрос мне ответь только, – затараторил Фёдор. – Вот ты меня научил такому, а в замен то что получил. Слышал я, что сила гнилая за так ничего не делает.

– Ну, прежде всего, с чего ты меня силой гнилой называешь? – удивился бес. – Не правильно это, хоть и принято так среди людей всех нас гнилой силой кликать. Я бес, бесом родился, и вовсе ничего во мне не загнивало. Гнилой силой правильно называть тех, кто сам человеком был, да загнил. Ведьмы вот, мертвяки, живоеды, туманники, прочие. А я, всё ж, из ночного народа. Ну и с чего ты взял, что взамен я ничего не получил? Ты целый год мне в хате прибирался, дрова колол, по ягоды ходил, запасы делая. Да и целый год ты мне компанию составлял. С тебя трудов куда больше взыскано, чем я в тебя вложил. Я то тебя только вином, да водкой накачивал. Да беседовали мы с тобой. А вот ты столько вина моего выпил, что впору тебе самому имя взять Господин Вино. Потому как в жилах у тебя не кровь, а вино, – задумался бес и добавил. – Сам уже не понял, что тебе наговорил. Ну, ты зря не задумывайся. Дуй домой и делай вино. Живи сыто, пьяно, богато и долго. А надумаешь на ту сторону туманов перебраться, так поезжай к Плоскому озеру и бутыль вина молодого в воду на зорьке красной вылей. Ну а на последок напутствие. К делу своему подходи с уважением и вниманием. Сырьё подбирай хорошее. Не жадничай на нём. Помни, одна гнилая ягода может всю партию испортить. Да не тем, что вкус изменит. А тем, что покажет тебе, что и так можно. Расслабишься, обленишься и всё. Дальше и бутылки мыть не нужно, и водой разбавить можно. Не заметишь, как и вовсе загубишь мастерство.

И вот, Вернулся Фёдор домой, начал вина разные из ягод лесных, из плодов садовых, из трав и кореньев делать. И такие вина у него выходили, что со всей округи за ними люди съезжались. И каждый мог по себе найти. Кто хотел, тот брал то, что с одной кружки с ног валило. А кому нужно было чтоб сон хороший ночью был. Кто-то любил такое, что хмелило, да не рубило. Чтоб выпить можно было бочку и не упасть. Кому-то погрустить, кому-то повеселиться. Любой на свой вкус найти мог.

Но, главное, никто по утру головой и животом не маялся. Все, кто Федькиным вином упивались, по утру бодры были и полны сил, будто сном младенца отоспались. Да и другую особенность люди приметили.

Вот, случится горе какое, ну, помер кто. Возьмут вина поминать усопшего убитые горем близкие. А по утру, после выпитого, проснуться, а не сердце легко. Помнят усопшего только с хорошей стороны. И пусть всё же и грустно им, но не убиваются горем так, чтоб и не есть, и не пить. Продолжают жить.

Кому скучно было, те к Фёдору прибывали удачу испытать. Ставили на кон деньги, супротив выпрашивая рецепт вина, да спор затеивали. Коль перепьёт Фёдора, он рецепт вина раскрое. Да, перепить не удавалось никому.

Что там говорить. Жизнь у Фёдора пошла совсем иная. Женился, огромный дом отстроил, а к нему и целую винокурню приладил, погреба рядом. Не сам, конечно. Нанимал мастеров. Сам то Фёдор, как был рукозадым, так и остался. Гвоздя правильной стороной забить не мог. Кирпич на кирпич положить не умел, чтоб те не развалились. Но место своё нашёл.

К делу своему Федька всегда ответственно подходил. Сырьё подбирал внимательно, за вином следил. И сам как-то не заметил, как его Господином Вино кликать начали.

Вот такая вот история. Позавидовал Ивану Фёдор, да зависть его в нужное русло пошла. Сам мастерством овладел. Да вот, история на этом не закончилась.

Иван уж завидовать Фёдору начал. Мастерство краснодеревщика, оно конечно нужное, но не редкое. Коль ты лавку знатную сварганишь, так и другой краснодеревщик такую же, а то и лучше, сварганить сумеет. А вот такого вина, как у Федьки, нигде больше не было. Деньги к нему рекой текли, народ с почтением к нему относился. Поговаривают, что по три луны готовы были в дороге провести, только бы попробовать винца знатного. А ещё и жену себе Федька нашёл уж такую красавицу, что впору слюни с пола поднимать, как мимо пройдёт.

Завидовать Иван начал и богатству Фёдора, и любви. И как-то ночью решил дом Фёдора, вместе с винокурней, спалить. В другое русло зависть его потянулась. Да только, не вышло ничего. На утро нашли его задранным какой-то тварью. Поговаривают, что так хорошо вино Федькино было, что даже гнилая сила его покупала. Вот какой-то кимор, а может и кто другой, и столкнулся с Иваном в ночи у Федькиного дома. А может и сам бес, что Федьку ремеслу обучил, всё ж приглядывал за своим учеником украдкой, да и помогал. А что там было на самом деле, и не известно никому далее.

Вот так и было всё. Хотя, может не всё в тут правда, а многое может и не упомянуто.

* * *

– Хотя, говорят, не так всё просто было. Куда сложнее и запутаннее история та была. И рассказал бы я тебе её, да ты совсем пьян. Ты, наверное, и половины из услышанного не понял? – ехидно хихикал старик.

Старый Трифон ещё что-то говорил, да всё время подливал себе в кружку. А Акакий уже и не понимал, спит он или бодрствует. Ему чудилось разное.

То кружки сами собой бегали по столу, то они превращались в причудливые головы. То гости казались страшными тварями. А то и вовсе, причудилось барину, что он под себя помочился.

Акакий встрепенулся, схватился за портки и облегчённо выдохнул. Сухие. Почудилось.

За окном уже во всю разгуливал день. Медленно трезвеющие гости, с трудом понимающие, где они находятся, безучастным взглядом осматривали комнату обречённо почмокивая губами, пытаясь побороть сильнейшую жажду, по сравнению с которой голод живоеда, это мелкий пустяк.

– Эй, толстяк! – грубо пнул по лодыжке Акакия какой-то изрядно заросший мужик, на усах и бороде которого толстой коркой засохло то, чем он проблевался в ночи. – Ты, что ли всё вылакал? Ни капли пойла в хате не осталось. Голова гудит.

– Я? Нет. Я уже не мог, когда тут ещё четверть почти оставалась. Всё выпил дед, – оправдывался барин.

– Дед? Какой ещё дед? – оглянулся мужик.

– Так ведь, этот… – спешно начал вспоминать имя барин. – Трифон.

– Трифон? – выпучил глаза мужик. – Так он же помер. С десяток дней тому назад и помер. Как он выпить то всё мог?

– Да Трифон. Так он представился, – кинулся оправдываться Акакий, шаря по столу глазами, в надежде отыскать миску с остатками рассола.

– Т-ри-фон, – протянул какой-то забулдыга, выбираясь из-под стола. – Я знал, что не почудилось мне тогда. И в этот раз не почудилось. Ночью я его вот тут, за этим столом же и видел. А вы мне не поверили.

– Да ну тебя. Он помер, и точка, – рявкнул бородач.

– А вдруг и правда, бродячим он стал. Ну, как Степан говорил, – из-под лавки выбрался ещё один проснувшийся. Его штаны были спущены до колен, но мужика это вовсе не смущало.

– Ну да. А как он в хату попал. Мы ж все хаты хорьками помазали. Никакая гниль не войдёт, – не унимался бородач.

– Так это только если сама, – потирая лоб промямлил забулдыга. – Может кто довёл до порога и пригласил?

– Ну да. Вот больше делать нечего, как мертвяка в хату приглашать, – засмеялся бородач. Да так, что застывшая рвота начала кусками отпадать. – Хот один такой дурак среди нас найдётся? Ну? Может я Трифона встретил и по глупости пригласил? Может ты? Может он? Или он? – заросший тыкал пальцем во всех подряд и невольно указав на Акакия замер. – А ты вообще кто такой будешь?

Народ мигом протрезвел, осознав, что в хате чужак. Страшные, опухшие, едва соображающие мужики окружили перепуганного барина. Тому ничего и не оставалось, как рассказать о своём неудачном путешествии, о том, как его ограбили. Дошёл он и до момента встречи с Трифон, в подробностях описав старика.

– Вот же скотина, – рявкнул заросший. – Всё ж бродячим стал. Всё ж слухи не врут. Это же какой тварью нужно быть, чтоб после смерти к Кондратию не податься, а остаться, разум сохранить, по округе бродить и в дома проникая у честных людей выпивку, всю до капли, выпивать. Вот что ему, дохлому, спокойно не живётся?

– Да как же житься то ему спокойно будет, коль дохлый? – потирая раскалывающуюся голову промямлил какой-то лысый мужик. Слова его звучали так, будто он набил рот кашей, а в язык его укусило, по меньшей мере, пяток пчёл. – Посмотрю я на тебя, как ты спокойно жить дохлым будешь.

– А мне то что? – удивился бородатый. – Ну да, я тоже выпиваю. Но это не значит, что настолько я дело это люблю, что после смерти обернусь бродячим и как умалишённый по округе бегать начну и выпивку тырить.

– А кто про выпивку то говорит? – усмехнулся лысый. – Я думаю, Трифон не от того все кувшины и бутылки осушает, что при жизни выпить любил. А от того, что от выпивки помер. Как знать, может в этом его сожаление и нагнило, и теперь он выпивает всё, что найдёт, чтоб мы с вами лишнего не перебрали и не окочурились.

– Ну? Я то тут каким боком? Рядом с вами я вовсе непьющий. Потому как, много выпивки злую шутку с силой мужской сыграть может. – гордо вздёрнув голову изрёк бородатый.

– Так вот и о том я, о силе мужской.

– А что с ней?

– Да шибко ты на ней внимателен. Только о том и думаешь, как какую бабу на сеновале потетерить. А ну вдруг ты от этого самого через это самое место и помрёшь, вот как Феофий из деревни, что у Жабьего пруда. Помнишь такого? В том годе хоронили. Прям на бабе умер, перенапрягся.

– Ну умер. Хотя вот то, что перенапрягся, не обязательно и правда. Мне говорили, что бабка Тура ведовством там промышляет, и порчу на него наслала, за то, что он за ней подглядывал. Или курицу он у неё украл… Не помню уже.

– А то, что он мимо не занятой мохнатки пройти не мог, тебе такого не рассказывали? – лысый заглянул в стоящий на полу кувшин и широко улыбнувшись, потянул его к губам.

Громкие звуки глотков разнеслись в повисшей тишине. По подбородку лысого побежала мутная жидкость и в изрядно тяжёлом воздухе, пропитанным запахом пота и перегара, заструился солоноватый запах капустного рассола.

Напившись и отдышавшись, лысый отставил кувшин и обтёрся рукавом. Ему явно полегчало.

– Так вот. Коль народ послушать, так по сравнению с тобой, Феофий с бабами так, баловался. Ты вон, вовсе не успокоишься, пока очередную не объездишь.

– Ну да, есть такое. Иначе, какой же я мужик? – дёрнул подбородком бородач.

– Да при чём тут мужик? У тебя будто клин между глаз на это вбит. Ты же спать не сможешь, если тебе не удастся. Ты же как шелудивый, что запах суки гулящей учуял, на баб кидаешься лишь юбку увидав. Только кабеля отогнать ещё как-то можно, а тебя хрен отгонишь.

– И что?

– А то. Что для тебя это дело, как для Трифона выпивка. Пока всё не кончится, не успокоишься. Это тебя вот и погубит. Вот представь, – лысый задумался. – Вот, помрёшь ты на бабе, перенапрягшись. Сердечко не выдержит. Похоронят тебя. А ты возьми и загнивать начни на мыслях этих. На сожалении, что, например, не всех баб перететерил. Или грустить начнёшь, что кто-то кроме тебя также помереть может. Обернёшься ты мертвяком бродячим, и не выпивку будешь выжирать по домам шаря, а баб тетерить, чтоб другим мужикам не досталось, чтоб они не померли, как ты. И ладно если при разуме будешь, как Трифон. Он, вон какие уловки придумывает, чтоб в дом попасть. А вдруг ты безмозговый совсем окажешься? Будешь бездумно тетерить баб, мужиков, собак, коз, рыб, жаб, старух, слобней, муравейники разорять этим местом будешь, осиные гнёзда…

– Хватит, хватит. Разошёлся, – стукнул кулаком бородатый. От удара остатки засохшей рвоты осыпались с его бороды. – Глупости ты всё говоришь. Не будет такого. Но, коль я помру, мужики, перед тем как схоронить, башку мне отрубите. А ещё лучше, не хороните, а на костёр меня. Дымом горячим в небо отпустите.

Многие думают, что всё самое интересное, самое весёлое, самое запоминающееся происходит на свадьбе в первый день. Но увы. Начало праздника всегда шумное, суматошное. Гости голодные до редких яств, до халявной выпивки.

А вот на второй день, когда они страдают от похмелья, и не особо то хотят есть. Когда голод и жажда их не отвлекает, гости уже собираются за столами чтоб поговорить, посмеяться, потравить байки, спеть песни, познакомиться. Именно тогда и происходит всё самое интересное, потому как внимание к молодым уже не приковано, и можно наслаждаться праздником в своё удовольствие.

Вот и Акакий сидел за столом, накрытым под огромной сосной. С каким-то неописуемым наслаждением вдыхал запах хвои, поцеживал холодный квас и неспешно ел мочёные яблочки. Не смущаясь барин делился новостями из своего барства, рассказывал о том, как там всё. Лысый, его звали Климом, с интересом слушал и лишь иногда перебивал, когда хотел что-то уточнить.

Когда же барин в подробностях рассказал о печальной встрече с бандитами, что раздели его до исподнего, Клим хохотал так, что невольно прослезился.

– Прости, прости. Не хотел тебя обидеть. Я просто представил себя на месте тех мужиков, – сквозь смех лепетал Клим. – Сидят у котелка, кашку вкусную варят, пообедать собираются. И тут тебе такая картина. Выбегает мужик, штаны снимает и давай гадить. Им, наверное, теперь кошмары снятся. Без огня зажжённого не спят, это точно.

– Ага. Скажи ещё, что с испугу они меня и ограбили, до нитки раздев. А мне ещё, да бес знает, сколько топать. Куда я в таком виде дойду. Одёжа то ладно, а вот обувка. В лучшем случае побьют, приняв за бродягу вороватого а в худшем… – сокрушался барин.

– Да не жужжи. Найдём мы тебе и портки сносные, и кафтан. Я тебе такие сапоги подгоню, что сто дорог можно истоптать, а они как новенькие.

– У меня денег нет, – развёл руками Акакий.

– Да, какие там деньги. Не всё за деньги можно получить, не всё можно за деньги отдавать. Даром отдам я тебе сапоги те, – лысый подозвал мальчонку и велел принести сапоги. – Так, значит, к горе какой-то тебе надо.

– Ну да. Там, вроде как, раз в год туманы… как-то так.

– Чудно, – задумался Клим. – Ну, у нас тут гор нет. Холмов даже нет. Скорее ямы. На ту сторону реки тебе нужно, и вглубь. Говорят, там есть горы, что даже над лесом возвышаются. Сам я не видал таких. Да что там. Мало кто из наших дальше хутора выбираются. А для остальных, три дня пути, так это всё. Дальше не забираемся. Да и незачем. А тебе, глядишь, свезёт. Как к реке идти, я тебе укажу, провожу немного. Там не потеряешься. Ну или, строго вон туда, как за околицу выйдешь, – Клим указал рукой. – И коль ничего там не произошло за последние двадцать зим, деревня там есть большая, богатая. Наверное, самое последнее барство на барских землях. Дальше уже свободные леса пойдут. В барстве том и провиант поправишь, и отдохнёшь. Да и узнаешь, может, как гору ту отыскать.

– Вот за это спасибо. А то, топаешь, сам не знамо куда. В уныние впадаешь просто, – Акакий в благодарности пожал липкую руку Клима.

Босоногий мальчонка, которого мужик отправил, вернулся. В руках он держал то, за чем бегал. Новенькие сапоги на каблучке, с пробитой гвоздиками подошвой и подковками на носках и пятках. Чёрная кожа с алыми клиньями блестела в тусклом свете.

– Вот. Надевай, – протянул сапоги Акакию Клим. – Не жмут? В пору?

– В самый раз. Будто по мне сшиты, да и вовсе, будто сам я их по себе и разнашивал. Вот впервые такое. Ещё мамка моя говаривала, что у меня обе ноги левые, да от разных людей. Даже обувку, что для меня сапожники шили, разнашивать приходилось по долгу. Пока разносишь, столько пузырей на пятки посадишь, что потом и вовсе ногу в сапог не засунуть. А тут обувка, ну будто всегда моя была. А не жалко? – барин весело притопнул левой ногой.

– А чего жалеть то. Я носить не буду, да и наши никто их не наденет. Мы тут, знаешь ли, суеверные шибко, чтоб сапоги мертвеца надевать. Да и продавать такое, ну, как-то не по-людски. Да и, слухи там про обувку эту… Ну, в голову не бери.

– Какого мертвеца? – округлил опухшие после пьянки глаза Акакий.

– Да, то забавная история. Сапоги эти батька Елисея где-то раздобыл. А, ты ж его не знаешь. Ну, и смешно даже, что вот ты их как свои признал. Вот как батька Елисея говорил, что по нему. Сколько не носил, им сносу не было. Его и продать просили, и обменять. Ну, ни в какую. Разок даже украли у него сапожки эти, да потом вор, видать, одумался и ночью под дверь хаты его подкинул. А потом пропал батька Елисея. Думали, волки задрали. А нет. Три зимы спустя в болоте нашли. Застрял он так забавно, на старой коряге повиснув. Видать спуститься не смог, так и помер. Да там мало чего осталось уже, за три то зимы. Только вот сапожки, как были новыми, так и остались. По ним и опознали. Мужики и прикасаться не хотели. А я подумал, ну не пропадать же. Вот и сгодились. Сам я их не решился надевать, всё берёг к случаю. Вначале думал продать, да кому? В наших местах гости не так часты, а с деньгами и подавно. Да и, повторюсь, не по-людски продавать такое. Ну а потом и вовсе, интересно мне станет, что будет с тем, кто сапожки наденет. Было пару заезжих, но даже ногу всунуть не могли. Будто капканом сжимало. И вот, тебе впору. Видать, они сшиты для тех, у кого, как ты сказал, обе ноги левые и обе от разных мужиков.

Барин сжал губы. Где-то глубоко внутри, под брюхом, будто затрепетал маленький червячок, явно указывающий на недоброе.

– Да ты не боись. Коль чего случилось бы, так уже бы случилось. А ведь ничего не случилось? Не чувствуешь ничего? Ну, там, жжение какое, или щекотку?

Акакий медленно потянулся к сапогам с явным желанием снять их и вернуть мужику. Ему даже показалось, что и взаправду будто они начинают пощипывать пятки.

– Ну, вот и славно. Сёмка, ну, батька Елисея, владелец этих сапожек, шибко хвалил их. Говорил, что в них может день и ночь шагать без устали. И главное, шаг в них ну будто быстрее, легче. Вроде по ветерку скользишь. Глядишь, коль по ноге они тебе, доберёшься ты до своих мест, куда там тебе надобно, в разы быстрее. А то в твоих стоптышах, всё едино, что босым. Да и с твоим брюхом тебе тяжко в дороге будет.

Барин медленно убрал руки от сапог. Не так и сильно то чувство было, что будто пятки щипало. А быстрый и лёгкий шаг в дороге многим ценен.