Читать онлайн В час ворон

Dana Elmendorf

IN THE HOUR OF CROWS

Copyright © Exactly as it appears in the original English language edition of the Work All rights reserved including the right of reproduction in whole or in part in any form. This edition is published by arrangement with Harlequin Enterprises ULC

Это художественное произведение. Имена, персонажи, места и события либо являются плодом воображения автора, либо используются в художественных целях, любое сходство с реальными людьми, живыми или умершими, предприятиями, событиями или локациями является случайным.

© Обаленская И., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Пролог

Я родилась в лесу в час ворон, когда день угас, но ночь еще не занялась. Бабуля Агнес помогла появиться мне на этот свет собственными голыми руками. Как научила ее мать. Как научила ту ее мать. И как она научила меня. Повитуха, травница, ведьма – все практики передавались из поколения в поколение от самых ее корней в Аппалачи.

И несколько подобранных по пути новых трюков.

Перед смертью дедуля предупредил меня, что в бабуле Агнес живет зло. Он ошибался. Зло жило не только в бабуле, но и во мне.

Я узнала это в ночь, когда умерли те близняшки.

– Уэзерли, – той далекой ночью разбудил меня сонный голос бабули. – Одевайся. Не забудь панталоны.

Ночнушка с Винни-Пухом, драная и тонкая, была уловом из корзины с бесплатной одеждой в церкви. Если воду приходится доставать из колодца, а за порошок платить, часто стирку затевать не будешь. Так что нижнее белье мы носили только днем.

Мои десятилетние кости ныли от смерти, от которой я заговорила сестер Бодин днем, а в горле все еще комом стояла мокрота. Я влажно откашлялась.

– Ну-ка.

Бабуля подала мне синюю бутылочку от духов с чужой пробкой. Я привычно отхаркнула смерть в бутылочку. Густая мокрота скользнула по изогнутому горлышку и шлепнулась на дно. Черный комок, готовый к тому, чтобы его проглотил кто-то другой.

Он пах гнилой плотью и на вкус был как страх.

Масло пожирателя грехов – так звала его бабуля – было для души вроде сыворотки правды. Добавь несколько капель в пирог, и узнаешь, украла ли соседка овощи из твоего сада. А если смешать масло с определенными травами, то его сила увеличится и оживут заговоры из бабулиной коробки с волшебными рецептами.

Ну а если – такое было всего несколько раз – если принять его в чистом виде, результат будет смертельным.

Перед нашим домиком стоял блестящий новенький «Корвет» с сияющими в свете луны дисками. По крыльцу взад-вперед ходила мужская тень. Мужчина выступил на свет, и только тогда я разглядела его лицо. Стоун Ратледж. Он тогда был выше, тоньше и коварней.

Могильный Прах, крупный матерый мужик, заработавший прозвище копанием могил на кладбище, закинул сосновый ящик чуть меньше меня размером в кузов нашего пикапа. Он возил нас всюду, куда потребуется, – зрение у бабули было паршивое, а мне только исполнилось десять. Мы поехали следом за Стоуном, пока его низкая машина тащилась, скребя днищем, по грунтовой дороге к фермерскому домику, стоявшему глубоко в лесу.

Внутри мерцала масляная лампа. Крики рожающей женщины разносились во влажной ночи. Летний воздух в Джорджии всегда был плотным. Ночи были удушающими, невыносимыми, полными насекомых, которые яростно сражались с уличными фонарями.

У двери нас встретила женщина, находившаяся на грани истерики от того, что ее оставили за главную. Ее шея была обернута в жемчуга. На идеальных ногтях сверкал лак, когда она теребила нить. Она беспокойно выхаживала по застланному линолеумом полу, цокая каблуками.

Бабуля не озаботилась приветствиями. Она оттерла женщину плечом и направилась прямо к той, что кричала, со своим мешочком, полным акушерских припасов, и моим маслом пожирателя грехов. Могильный Прах схватил лопату и исчез в лесу.

В доме я собрала простыни и чистые полотенца и вскипятила воду. Я никогда прежде не видела этой кухни, но вещи во всех домах разложены примерно одинаково.

– Что здесь делает ребенок? – спросила Стоуна богатая женщина не слишком удавшимся шепотом. Ее испуганные глаза следили за тем, как я выполняю свои обязанности.

– Свою работу. Выпей. – Стоун впихнул ей стакан с виски.

Она опрокинула его в себя, откинув назад голову, будто запивала таблетки, и протянула ему стакан для добавки.

Пройдя на цыпочках в спальню, я тихонько вылила кипяток в таз. Протяжные стоны дамы разливались по комнате, будто печальная мелодия. Ветерок пробирался сквозь на дюйм приоткрытое окно и ласкал тюлевую драпировку кровати.

Когда я повернулась, чтобы передать бабуле полотенца, мой взгляд зацепился за маслянистую черную кровь, стекающую по простыням.

Мы пришли не на роды.

Нас позвали помочь с выкидышем.

Кровь в моих венах похолодела, когда я перевела взгляд на женщину.

На комоде, возле которого стояла бабуля, лежали два свертка, крошечных и неподвижных. На полу стоял ящик для картошки. Бабуля медленно повернулась, услышав мои всхлипы, – я не поняла, когда начала плакать. Ее молочно-белые глаза встретились с моими – как всегда, вопреки ее частичной слепоте.

Она быстро и резко схватила меня за локоть. Ее пальцы впились в мою плоть, когда она подтащила меня к комоду, посмотреть, чему я стала причиной.

– Ты осквернила их души, – сказала она низким рыком. Я отвела взгляд, не желая разглядывать их несформировавшиеся тела. Костлявая рука вцепилась в мое лицо. Она чуть не сломала мне челюсть, когда заставила меня посмотреть на них. Черные вены, какие бывают только от масла пожирателя грехов, обвивали их искривленные, безжизненные тела. – Это твое деяние, дитя. За все, что ты делаешь за моей спиной, придется ответить. – И мне, и тете Вайолет.

Пару недель назад тетя Вайолет отлила немного моего масла. Я решила, что оно предназначалось больному дедушке или бабушке, которые готовились к встрече с Иисусом, – она не уточняла. Только велела не рассказывать. Сказала, что бабуля даже не заметит, что его стало меньше.

Так что я смолчала. Велела сомневающемуся в правильности этого поступка голосу заткнуться. Но она отдала мое масло пожирателя грехов женщине, теперь корчащейся от боли передо мной, чтобы та могла убить своих детей. Меня захлестнул стыд.

Я в отчаянии подняла глаза на бабулю:

– Не дай дьяволу меня забрать.

Бабуля расплылась в лучезарной улыбке, довольная моим страхом.

– Защитить тебя можно только одним способом, дитя. – От блеска ее глаз по позвоночнику пробежал холодок.

Нет. Я затрясла головой. Она обещала наказать, если только я буду неверно использовать свой дар. По щекам заструились слезы.

– Я ничего не делала! – выдавила я, но она только покачала головой.

– Мы должны очистить твою душу от этого греха и освободить тебя от дьявольской хватки. Ты должна искупить вину.

Бабуля пошарила в сумочке и достала оттуда два предмета: чиркнула спичкой и подожгла вороний коготь. Я закрыла глаза и отвернулась, не в силах смотреть. Но я все равно знала.

Голова женщины повернулась на мой плач. Ее красные глаза посмотрели в мою сторону.

– Ты! – невнятно прорычала она. Ее растрепанные волосы прилипли к вспотевшему лицу. Черные вены от выпитого масла пожирателя грехов навек вытатуированной паутинкой разбегались по животу, очерчивая тела ее детей. – Дьявольское отродье, – заплетающимся в злом рту языком сказала дама.

Ветер разгневанно взметнул шторы. О, эта ненависть в ее глазах. Ненависть ко мне.

Бабуля вытолкала меня в холл, велев ждать. Богатая женщина протиснулась внутрь. Дверь снова открылась, и деревянный ящик для картошки остался снаружи.

Женщина выла, пока богатая дама щебетала обещания, что однажды все наладится. Дверь крепко закрылась за нами, а плач эхом отражался от стен.

Разделив тьму с лучиком света, я гадала, наступит ли для нее это однажды.

Мои глаза молниеносно скользнули к ящику и обратно на уродливые обои, которыми была оклеена прихожая. Меня подтолкнуло любопытство. Оно тянуло меня, пока я не заглянула внутрь.

Там, на их крошечных телах, был знак грешника. Выжженный на груди вороний коготь. Такой же, как родимое пятно заговаривающей смерть у меня над сердцем. Бабуля заклеймила их, чтобы Иисус знал – виновата в произошедшем я.

Женщина была права – я была дьявольским отродьем.

Поэтому я сбежала.

Я выбежала из двери и пустилась вниз по дороге.

Я бежала, пока не заболели ноги, а потом пробежала еще немного.

Я бежала, пока соль не высохла на лице, не перестали литься слезы.

Я была гнилой, навсегда гнилой. Покуда мое тело производило масло пожирателя грехов, мне было предназначено такой оставаться. Выдохшись, я упала на колени. Из кармана я достала истрепанное воронье перо, которое хранила на такие случаи. Я свернулась клубочком у дороги, между деревом и пнем, обращая мольбы этому перу.

– Дьявольское отродье, – прошептала я и повторила эти слова мысленно. Приятно было присвоить себе то, кем я была. Подходящее имя для той, которая могла убить самых невинных среди нас.

Загадав желание, я подула на перышко и отпустила его лететь по ветру.

Что-то крошечное свалилось перед моим лицом. Сверкающее, как диски на машине Стоуна. Маленькое золотое кольцо с печаткой и какой-то надписью на ней. Я повернула голову набок, чтобы выровнять взгляд. «Р» с завитушками.

– Не плачь, – сказал молодой голос.

Устроившись как на жердочке на гниющем пне, надо мной сидел мальчик, самую малость старше меня. У него были короткая щеточка волос и черная одежда.

Я улыбнулась ему, благодаря за подарок.

– Уэзерли! – Громкий рявк распугал ночь и заставил меня подпрыгнуть. Голос Могильного Праха имел такой эффект на людей, хоть он нечасто им пользовался.

Черный дымок скользнул над моей головой к усыпанному звездами небу, и мальчик исчез. Я схватила кольцо и спрятала в карман, когда Могильный Прах пришел забрать меня. Он легко поднял меня с земли, будто я была куклой. Его рубашка пахла потом, землей и грядущими бедами.

Наказание бабули должно было меня спасти – этой мыслью я себя утешала. Божьим трудом она мена спасет. Защитит. Если я не буду ее держаться, то могу потерять душу.

Бабуля была права – я должна была искупить грехи.

Фары пикапа пронзали лес, когда Могильный Прах заходил в него глубже. Бабуля ждала возле ямы в земле с Библией в руке и ящиком для картошки у ног.

Стоун и богатая женщина с любопытством наблюдали за происходящим с крыльца. Ветер выл между деревьев. Они обменялись встревоженными взглядами, затем торопливыми фразами, а после сбежали в дом, спешно, будто воры.

Могильный Прах аккуратно уложил меня в сосновый ящик, уже опущенный в вырытую им яму. Достаточно глубокую, чтобы закопать, недостаточно – чтобы навсегда.

– Они отправятся в рай? – спросила я из гроба, когда бабуля передала мне один сверток, затем другой. Я крепко прижала их к груди. Никогда прежде мое масло не забирало кого-то настолько маленького. Они были легче воздуха. Крошки. Крошки, у которых никогда не было шанса увидеть этот мир – из-за меня. Они пахли отвратительно сладко, и от этого запаха меня тошнило.

Бабуля вложила мне в руки маленькую Библию. Я любила ее. Бледно-голубая, с морщинками на корешке от частого использования. Спереди было изображение Иисуса, рассказывающего что-то двум маленьким деткам.

– Они отправятся в рай? – снова спросила я, паникуя из-за отсутствия ответа.

Страх встал комом в горле, и я подавилась слезами. Страх, что я буду виновата, если их души не будут спасены.

Бабулино лицо было непроницаемо, когда она произнесла бессердечную правду:

– Они рождены от греха, совсем как ты. Их не желали. Их не любят. – Ее слова жалили, как всегда.

Может, я не заслуживала защиты Господа. Я ненавижу себя за то, чему послужила причиной. И Господь тоже наверняка будет меня ненавидеть.

– А что, если я буду их любить? Они отправятся в рай, если я стану их любить?

Ее морщинистые губы коварно растянулись поверх желтых с трещинками зубов.

– Ты должна искупить грех, – сказала она вместо ответа.

Затем улыбнулась, не с сочувствием, но с удовольствием. Она была счастлива исполнить свое наказание, довольна возможностью напомнить мне о своей власти.

– Я люблю их, бабуля. Я люблю их, – отчаянно заявила я. Я надеялась, что этого будет достаточно. Чтобы спасти их души. Чтобы спасти мою. – Я люблю их, бабуля, – объявила я от всего своего искреннего сердца. Чтобы доказать это, я осыпала их головки поцелуями. – Я люблю их, бабуля. – Я продолжала повторять это. Продолжала целовать их, хотя Прах схватил крышку от моего соснового ящика. Он держал ее в своих огромных руках, дожидаясь, пока бабуля не отойдет с его пути. – Ты ведь веришь мне, правда? – спросила я ее.

Страх и молитва наполнили каждый уголок моего тела. Если я буду любить их достаточно сильно, может, они попадут на небеса. Если я искуплю грех, может, и я попаду туда. Я крепко зажмурилась, раз за разом клянясь в любви.

Она нахмурилась:

– Я верю тебе, дитя. Ведь грех не приходит один.

Она резко встала. Ее черное платье с шорохом скользнуло по земле, когда она отошла. Могильный Прах тут же погрузил меня во тьму, закрыв ящик крышкой.

Приглушенный звук земли рассыпался по ней, когда он принялся хоронить меня заживо.

Глава 1

Наперстянка

Четырнадцать лет спустя

Предзнаменования бывают разными. Предупреждения о приближении смерти. Практически все предвещает смерть, если корни у тебя уходят в Аппалачи. Залетит птица в дом – скоро умрет родственник. Как и если вдруг затикают сломанные часы или услышишь, как мычат после полуночи коровы.

Или черный папоротник вырастет там, где его накануне не было.

Бабуля зовет его дьявольским сорняком, говорит, что он черный, потому что кормится от дьявольской души. Дедуля же объяснял его цвет богатой углем почвой, на которой он растет выше в горах.

Миссис Пенни Хаммер, моя учительница биологии в восьмом классе, говорила, что ни уголь, ни дьявол тут ни при чем. Дело в пигменте антоциане, который окрашивает их в черный, фиолетово-черный, как в ежевике. Вот только… миссис Хаммер не понимала, что суеверия в этих местах сильнее науки. Никакая биология не убедит местных, что черный папоротник безвреден. Он пожирает местные леса. Настолько, что дал имя нашему городу.

Черный Папоротник в штате Джорджия – не просто город, названный в честь местной растительности. Здесь смерть укрывает саваном безжалостной рукой. Негласная родина заговаривающих смерть.

Безделушки, висящие на окне моей спальни, позвякивают и посверкивают на утреннем ветру. Потерянные вещички, по которым никто не станет скучать. Блестяшки. Мелочи. Обрывок рождественской гирлянды. Сломанный ключ от машины. Обломанная хрустальная капля с люстры. Серебристый пропеллер игрушечного самолетика. Блестящая медная пуговица, все еще нашитая на обрывок черного вельвета. Треснувшее зеркальное стекло из солнечных очков Синди Хиггин.

Почти десять предметов.

По одному на каждый раз, когда приходил вороний мальчик.

По одному на каждую смерть, с которой у меня не вышло.

Я годами не видела Грача – проводника душ, мальчика, который бывает вороной. Годами мне удавалось всех спасать. Чем больше проходит времени, тем больше я гадаю, не придумала ли его. Не был ли он воображаемым другом, которых дети создают, чтобы отогнать скуку, одиночество или грусть.

Раздается звяк велосипедного звонка, выдергивая меня из размышлений. Шины моего розового детского велосипеда увязли в грязи. Кузина Адэйр ждет. Рука твердо лежит на бедре. Выражение ее лица говорит: «Ты готова? Или тратишь утро на пустые мечтания?»

К сегодняшнему дню я никогда не буду готова.

Кроме того, пустые мечтания могут остаться моим единственным подарком. Я кидаю взгляд на календарь, перевернутый на июнь. Девятнадцатое. Счастливого мне дня рождения.

Я помню, как была одета Адэйр, когда в последний раз пошла в церковь. На ней была ее любимая футболка цвета золотарника, уродливее обычного желтого, и, что еще хуже, на пару с шерстяной мини-юбкой в зеленую клетку, которую она обожала. Господи Иисусе, в тот день было жарче, чем в аду. Зачем, ради всего святого, она вообще купила этот прикид, я никогда не пойму.

Я же в своем наряде чувствую себя мошенницей. Юбка-карандаш цвета хаки, чересчур обтягивающая и неприлично короткая – выше колена на два греховных дюйма. Белая блузка с круглым воротником, достаточно тонкая, чтобы просвечивал лифчик. Я перекидываю волосы вперед в надежде, что они прикроют соски. Коричневые балетки, исцарапанные до смерти и тесные, будто очерченные Библией границы. Заметно, что я выросла из этого наряда, но он самый «деловой» из всего моего гардероба. А тетя Вайолет сказала, что в суд надо одеться по-деловому.

– Иду, – шепчу я ветру, страшась сегодняшнего дня.

Бабуля и Могильный Прах уже уехали в суд. Я мысленно выговариваю себе за то, что не уехала с ними и теперь, наверное, опоздаю.

Наш домик с четырьмя комнатами – скромный прямоугольник, стоящий глубоко в джорджианском сосняке. Бедное владение, удовлетворяющее самым скромным нуждам. Не больше. Не меньше.

Бедняки – это люди, которые не могут позволить себе того, в чем нуждаются. У нас же была еда, кров и Иисус, больше нам ничего не было «нужно», но бедность очень даже ощущалась.

Утреннее солнце льется сквозь окна большой комнаты, захватывая бесконечно парящие частички пыли. Небесно-голубая краска на потолке делает комнату особо яркой, даже радостной.

Вранье. В этом доме ничего радостного нет.

Светло-голубой оттенок уходит корнями в старую аппалачскую традицию. Синий – цвет воды, а духи не могут перейти бегущую воду. Исцеление нередко притягивает то, что тащить за собой в дом не хотелось бы.

Большая комната – скорее кухня, чем гостиная, и стол из длинной доски занимает ее практически полностью. Он служит рабочей поверхностью в дни, когда мы печем, варим джемы и делаем вороньи куколки, которые продаем на рынке у дороги.

На этом же столе бабуля бальзамировала дедулю.

Куриное яйцо одиноко поджидает меня возле бабулиного ящичка с рецептами на подоконнике. Оно оставлено для меня. На солнце просвечивает красное кольцо вен и протухший кровавый желток. Идеально. Я осторожно укладываю его в полистироловый стаканчик и забираю мешочек с порошком шиповника из ведьминской коробки.

Выскакивая из двери, я против воли оглядываюсь в поисках свидетельств выпекания торта или обертывания подарка. Но я не настолько глупа, чтобы ждать праздника от бабули, а теперь из родни у меня осталась, по сути, она одна.

Сегодня посвящено не мне и не моему дню рождения, а решению судьи и справедливости, которой заслуживает наша семья.

Из-под крыльца я вытаскиваю ведьмовскую банку, которую сделала для сегодняшнего дня. Пригоршня кладбищенской грязи, девять гвоздей и бумажка с трижды написанным именем виновного.

Мой старый белый «Мустанг» 74-го года прячется в сорняках возле дровяного сарая. Кусок говна с салоном из жесткого пластика, выкрашенного красной аэрозольной краской. Я долго копила на его покупку, а он издох всего через четыре коротких месяца. Проблемы со стартером, так что приходилось парковаться на холмах и катиться под горку на второй передаче с отжатым сцеплением, чтобы завестись. Теперь сцепление сгорело, и нужно ставить новый стартер, а еще аккумулятор сел. Двести пятьдесят долларов, чтобы все это починить, сказал мой приятель Дэвис. Половина того, что я за него отдала.

Дверь машины Адэйр взвизгивает, когда я открываю ее. Солнечные зайчики расцвечивают серебристую кожу «Понтиака Гран-при», напоминающую гниющие пролежни. Потрескавшийся красный винил щиплет кожу под коленками, когда я сажусь. Ремень привода вентилятора верещит, а мотор недовольно испускает басистое рычание при пробуждении. Машина хлещет бензин быстрее пьяницы за чужой счет, но хотя бы довезет меня из пункта А в пункт Б, а Адэйр больше не понадобится.

Я молча еду по длинной, ведущей в город дороге. Темное облако накрывает машину тенью, и я поднимаю глаза.

Вороны, сотни ворон. Обычные низколетящие вороны. Кричат и каркают, будто игриво переговариваясь. Я вздыхаю и гадаю, нет ли среди них Грача, наблюдающего за мной. Узнает ли он меня в этой форме?

Из-за открытого окна в салон налетела пыль с грунтовки и скрипит на зубах. Шесть миль спустя я выезжаю на главную улицу. Единственную асфальтированную дорогу, проложенную по центру города. По обеим ее сторонам – мешанина из кирпичных зданий с плоскими фасадами. Большая часть магазинов не могут решить – хотят ли они остаться или закрыться, и меняют решение несколько раз в день. Но все они дышат на ладан, кроме салона «Стрижки и завивки Пэтси» и магазина мистера Уиггли – в прошлом «Все по пять центов», а теперь там можно купить продукты на пару с подкормкой и лопатой.

Мест для парковки обычно в избытке, но сегодня, когда репутация всеми любимого мэра в центре юридического внимания, каждая собака приехала услышать вердикт судьи.

Я нахожу место за старым кинотеатром «Ритц», который закрылся после показа фильма «Крамер против Крамера» – с тех пор кто-то написал на афише «Снеси меня».

Жара и колготки работают на пару, чтобы натереть внутреннюю сторону бедер, пока я спешу вниз по улице. Пот струится из-под мышек. Из-под сисек. А воспаленная мозоль угрожает пронзить пятку насквозь, если я вскоре не избавлюсь от своих балеток.

Хрупкое яйцо терпеливо ждет в стаканчике. Ведьминская банка зажата под локтем.

Глаза пробегают по ряду машин, пока не останавливаются на «Корвете» Стоуна Ратледжа. Красные изгибы этого автомобиля напоминают губы, вытянутые трубочкой для поцелуя в зад. Я пригибаюсь, чтобы меня не заметили, и сажусь на корточки, доставая банку из сумочки. Чуть приоткрываю крышку, только чтобы внутрь проскользнули слова:

– Поступлю с тобой, как ты поступил со мной.

Страдай, как я страдала.

Из-за всей злобы, что ты посеял, гнев мой не отступит.

Пока правда не слетит с твоего языка, а душа не раскается.

Часы на башне отбивают восемь утра. Дерьмо. Я закручиваю крышку, ставлю банку под черную шину и спешу на слушание.

Я бегу по тротуару, одновременно завязывая три узла на нити пряжи, вытянутой из кармана. Мои слова звучат как молитва:

– Этим узлом запечатываю заговор. Ни сна. – Я завязываю узел. – Ни пищи. – Еще один. – Ни покоя, пока не свершится правосудие. – Последний.

Но затем шаги мои замедляются – в конце улицы показывается здание суда. Священнейший дом с дурной репутацией. Тела толпятся в двойных дверях, будто в забитой ливневке. Остальные выплескиваются и стекают по высоким бетонным ступеням на улицу.

Я замираю, гадая, стоит ли мне туда идти.

Можно просто остаться здесь.

Посмотреть на реакцию людей, когда судья примет решение, – тогда сразу станет понятно какое.

Адэйр стоит передо мной как вкопанная. Ее глаза опускаются к носкам моих балеток. Там, подрагивая на легком ветерке, лежит черное перо. Желание на вороньем перышке.

Знак.

Этого хватает, чтобы подтолкнуть меня. Я поднимаю его, прячу на будущее в лифчик.

Проход забит толпой круглопузых, фермерского откорма, мужиков. Я пытаюсь протиснуться вперед, но меня отталкивают локтями. Младший Мэддокс подпрыгивает от удивления. Удивлен, что я еще не внутри? Или что посмела коснуться его? Я не уверена.

Только начинает казаться, что людское море разойдется, чтобы пропустить меня, как я понимаю, что они дают выйти моему кузену Уайту.

Невнятные ругательства разлетаются от тети Вайолет, когда Уайт выводит ее из двери. Из носа у нее текут сопли. Дыхание запятнано болезненно сладким запахом виски.

– Я справлюсь! – Уайт машет мне, давая знак не пытаться помочь.

Ему не удается провести тетю Вайолет и на три фута от двери, когда тетю начинает рвать. На какой бы жидкой диете она ни сидела последние пару недель, все выпитое расплескивается по каменным ступеням.

Разошедшиеся люди снова слепляются вместе, и я проламываюсь сквозь них, пока они не заблокировали вход. Голоса затихают. Но не из-за моего появления – одновременно из боковой двери выводят ответчика.

Самодовольный и не в наручниках, Стоун Ратледж заходит с тщеславной ухмылкой на лице и широко расправленными плечами.

Его темно-синий костюм гладкий, будто прямиком из серии «Далласа». Мерцающие золотые запонки подмигивают с краешков накрахмаленных белых манжет. Небесно-голубой галстук, наверняка шелковый и импортный, туго затянут вокруг шеи. На коже с багамским загаром, как всегда, яркий румянец от многих лет пьянства. Это высокий худощавый мужчина с суровым лицом – будто все эмоции от него отхлынули, и остался только кусок льда. Он устраивается на стуле ответчика, будто ленивый король. Сахарный король этих мест – прозвище, которое он унаследовал с сахарными плантациями. Будто это делает его подходящим на роль мэра города.

Суд – все равно что венчание в церкви; за кого ты – ясно по тому, на чьей стороне сидишь. Несколько человек на нашей, и все остальные – на другой. Вот только всех остальных тупо слишком много, чтобы уместиться на одной стороне, так что они против воли выплеснулись на нашу, хоть и на пару рядов за нами, чтобы никто не перепутал. И все здесь теснятся, будто огромные сиськи Ванды Трэвис в ее крошечном лифчике. Места нет, чтобы даже вздохнуть.

Прямо за Стоуном – его идеальная семейка. Женушка Ребекка Ратледж со своими идеальными завитыми волосами и в пудрово-розовом костюме от «Шанель» сидит со вздернутым вверх носом, будто уловила какой-то неприятный запах. По случайному стечению обстоятельств она племянница судьи – надо же, как удобно. Их дети – двойняшки Лорелей и Эллис Ратледж всего на год младше меня. Лорелей держится с той же чванливой надменностью, что и ее родители. Побочный эффект диплома Принстона, наверное. А вот Эллис не такой заносчивый, как остальные. Думаю, это потому, что он художник. Мать с отцом оплачивают счета, а он играется с красками. Клево, наверное.

– Всем встать!

Пристав призывает всех к вниманию. Он объявляет председательство уважаемого судьи Джеба Уокера Ньюсома. Когда тот заходит, становится тихо, как после призыва проповедника к покаянию в воскресенье.

Судья занимает скамью. Все садятся. Я выглядываю своих. Их совсем немного. На втором ряду слева виднеются огромные плечи Могильного Праха – он словно глыба в комнате с камнями. Рядом сидит бабуля с седым пучком на макушке. Два места, которые только что освободили Уайт и тетя, уже занимают. Прямо позади них я вижу Дэвиса Янси. Высокий темнокожий парень выглядит сломленным, как бредущий обратно в церковь грешник. Миссис Янси утешающе похлопывает его по спине. Он не семья. Но он почти ей стал.

Миссис Янси будто слышит мои мысли. Она оборачивается. Печальные карие глаза тут же находят меня. Ее слабая улыбка – лучик солнца в затянутой облаками комнате, полной пристальных взглядов. Мой взгляд опускается в пол. Тяжело подолгу выносить ее доброту. А я ведь и их подвела. Подвела мистера Харви Янси, который должен был сидеть подле них, но умер много лет назад. Я не смогла его спасти.

Я нахожу место у стены слева и занимаю его, осторожно держа в руке стаканчик с яйцом с красным желтком.

Я уже решила не приходить. Это казалось бессмысленным, учитывая, что Стоун Ратледж и его семья всеми любимы.

Неприкосновенны.

Но Адэйр не оставляла меня в покое. Тыркала, мол, это важно. Какую херню мне ни пришлось бы пережить сегодня, показаться в суде было важнее. Может, она права.

Каждая собака пришла. Жар их взглядов сжигает всю уверенность, которую я принесла с собой. Разум уверяет, что я выросла, что мне должно быть плевать на их мнение обо мне. Но сердце напоминает, что я здесь выросла и почему-то в этом несчастном мире их мнение обо мне все-таки имеет значение. Их неприязнь ко мне настолько заметна, что я съеживаюсь у моего скорбного кусочка стены, и я ненавижу себя за то, что меня это волнует.

Я знаю, что они думают. За один тот факт, что наша семья вынудила шерифа арестовать Стоуна Ратледжа, мэра города – нам должно быть стыдно. Ведь мэр – хороший человек, который направил струйку джорджианского туризма в нашу сторону и спас последний продуктовый от закрытия – да он все равно что Господь Бог или вроде того.

Произошедшее было «случайностью».

Вот только мне так никто и не объяснил, как можно «случайно» переехать кого-то дважды.

– Готов к воскресному турниру по ловле окуня? – спрашивает судья Стоуна. – А то я слышал, ты потерял свою счастливую рыбачью кепку. – Приглушенный рокот веселого шума разогревает комнату.

– Если твой воскресный улов будет таким же, как на прошлой неделе, Джеб, счастливая кепка мне не понадобится. – Комната фыркает вместе со Стоуном.

– Следи-ка за языком. – Судья шутливо указывает на Стоуна пальцем.

Их перепалка – все равно что удар ножом между ребер.

Судья говорит что-то стенографисту, который передает ему в ответ нужные бумаги. Сдвинув очки для чтения на кончик носа, тот неторопливо знакомится с делом, как будто уже не знает всех фактов. Мы все тихо ждем, когда он закончит. Напряженная тишина вот-вот доведет меня до предела.

– Смити, – подзывает судья прокурора.

Джон Делани Смит – Смити для друзей – широко известный пьяница. Прокурор из него никакой, если хотите знать мое мнение. И в городе, где наши мальчики просто не могут сделать ничего дурного, Смити загадочным образом оказывается назначен на все «важные» дела. Я практически уверена, что в этом же самом помятом черном костюме он вчера был в «Наливайке», придорожном кабаке в шаге от города – единственном месте в округе Черного Папоротника, где законно продавать пиво. Только не по воскресеньям.

Черт, да это даже не суд. Это просто предварительное слушанье о том, не могло ли так случиться, что Стоун совершил преступление, и стоит ли предъявлять ему обвинение.

– Да, сэр. – Смити встает, утопая в слишком большом костюме.

Так скукоживаются от запойного пьянства. Дрожащая рука теребит криво завязанный галстук. Он приглаживает немытые черные волосы. Он покачивается, так слабо, что и не заметишь, если близко не знаком с пьяницами. Его тело будто навечно вынесено в море и колыхается на волнах.

– Тут написано, – начинает судья, – что семья настаивает, будто заявленная двадцатитрехлетняя потерпевшая не была под влиянием алкоголя в день происшествия? Хотя и проживала с известной алкоголичкой?

Мои зубы сжимаются. Не какая-то там семья. Моя семья.

Судья Ньюсом перебирает бумаги, словно искренне что-то ищет.

– Хоть ты тресни, не могу найти результаты токсикологического анализа, чтобы подтвердить это. – Он вопросительно поднимает бровь. В его голосе наигранность. Он знает ответ, но хочет, чтобы все услышали.

Сердце падает.

– К сожалению, ваша честь, результаты были неоднозначными. Однако в больнице не смогли провести повторный токсикологический анализ, поскольку семья настояла на захоронении тела. Они по-прежнему практикуют определенные… древние методы погребения.

И он должен нас представлять? По залу рассыпается приглушенный шепоток. Он выставляет нас бóльшими деревенщинами, чем необходимо.

– Значит, у нас нет свидетельств, подтверждающих заявление семьи?

– Совершенно верно, ваша честь.

– Ваша честь. – Адвокат Стоуна встает. Представляется адвокатом Джоном Кляйном из юридической фирмы «Кляйн, Кляйн и Винчестер» из Атланты. Высокомерный мужчина в костюме даже лучшем, чем у клиента. Он поднимает пачку бумаг. – Здесь описание произошедших в обсуждаемую ночь событий со слов ответчика. – Пристав подходит за документами и передает их судье. – Как вы видите, к тому моменту, как мой клиент ехал домой, уже опустились сумерки.

Сумерки. Час ворон.

– Мистер Ратледж припоминает странные движения на дороге перед ним. Он понял, что это человек на желтом велосипеде, когда было уже слишком поздно. Темная одежда. Никаких необходимых отражателей. Мой клиент припоминает, что почувствовал резкий запах виски на одежде жертвы, когда безуспешно пытался привести ее в сознание.

Лжец. Лжец! ЛЖЕЦ! Зубы сжимаются до скрипа.

– Также имеются дополнительные показания очевидцев… – Он через пристава передает судье еще одну стопку бумаг. – Они подтверждают, что жертву в тот самый вечер видели в «Наливайке». Это питейное заведение находится в двух милях вниз по дороге от места несчастного случая. Широко известно, что семья бывает там часто.

– Да. – Судья прожигает сердитым взглядом подтверждающий это документ. – Заведение, которым наше баптистское сообщество не сильно гордится, мистер Кляйн. Благодарю вас за это подробное и внимательное описание событий. Смити, у тебя есть еще какие-нибудь свидетельства?

Запинаясь, Смити говорит, что все заявления Стоуна и показания очевидцев были подтверждены и, насколько он знает, больше добавить нечего.

– Мне очевидно, – начинает судья, и моя кровь закипает, – что, поскольку нет каких-либо свидетельств халатности либо злого умысла, мы можем установить следующее: обвиняемый не несет ответственности, в то время как жертва в определенной степени ответственна за исход события. Поскольку прокурор и штат Джорджия не предъявляют обвинения, я тем самым принимаю ходатайство ответчика об оставлении иска без рассмотрения. Заседание объявляется закрытым. – Судья Ньюсом с силой ударяет по столу молоточком. Дерево трещит, как от последнего гвоздя, забиваемого в крышку гроба.

В зале поднимается гомон облегчения и радости, будто на пиру.

Неважно, насколько ты уверена в результате; все равно, услышав его, оказываешься не готова.

Будто учитель в школе отмахивается от объяснений, почему ты опоздала в школу.

Будто действия Стоуна были неважными. Незначительными. Ничтожными.

Будто это совсем пустячное дело, что он убил Адэйр. Бабуля встает, как если бы закончила свои дела в церкви, проповедь завершена и говорить или делать больше нечего. На ее лице ни тени злости или тревоги.

– Без рассмотрения? – ору я. Это безумный, ошеломляющий звук, от которого все в зале мгновенно замолкают.

Все пялятся на меня, будто я лишилась своего чертового разума. Может, так и есть. Шериф Джонс смотрит на меня как на дикое животное, которое сорвалось с цепи. Кровь кипит. Ноги несут меня вперед – есть у них привычка так делать прямо перед тем, как я совершу какую-нибудь глупость.

Надо было взять с собой нож.

Или пистолет дяди Дуга, если бы знала, где его спрятала тетя Вайолет.

Я вытаскиваю проклятое яйцо из стаканчика и крепко сжимаю его. Другая рука ищет в сумке мешочек.

– С тобой, как поступил ты! – Неистовый гнев и слюна брызжут у меня изо рта. Несущей проклятия наперстянкой я яростно тычу в Стоуна. Он, спотыкаясь, отступает назад, когда я перелезаю через лавку.

Он слишком медлит и не успевает.

Правой рукой я разбиваю яйцо и размазываю его по лицу Стоуна. Левой – взмахиваю мешочком силы, и крошечные щетинки шиповника застилают ему глаза, словно туман.

Я с хрустом ударяюсь щекой о деревянный пол зала. Я чувствую запах одеколона после бритья и сигаретное дыхание шерифа, когда он наваливается на меня сверху.

– Проклятье! Девчонка, я же говорил не делать глупостей.

Он коленом прижимает меня к полу, заводя мне руки за спину. Металлические браслеты со звяком оборачивают запястья.

– Ублюдок! – Я дергаюсь и вырываюсь из удерживающих меня рук. – Ты заплатишь за то, что сделал! Заплатишь, твою мать!

Будто лучик солнечного света, я ловлю короткий взгляд Стоуна, прежде чем шериф вздергивает меня на ноги и выталкивает из зала.

Кроваво-красные ошметки яйца стекают по его щеке и пачкают дорогую белую рубашку. Воздух тухнет от его гнили. Стоун отчаянно трет глаза, крича от боли.

Да придет смерть в твой дом.

Глава 2

Сей благое семя

– Что ж, ты у нас по тупости сравнялась с табуреткой, раз отмочила такую хрень в суде, – сообщает мне тетя Вайолет с другой стороны тюремной решетки.

Естественно, шериф оставил меня гнить в камере на ночь, прежде чем сообщить, что Стоун решил все-таки не предъявлять обвинений. Нападение женщины вполовину тебя ростом с яйцом в руке… ну, будешь выглядеть той еще размазней, если станешь жаловаться. Но каждая секунда в этой смердящей бетонной коробке стоила того, чтобы увидеть страдающее выражение на лице Стоуна Ратледжа.

Тетя Вайолет выглядит отвратительно – лицо покраснело и распухло от слез. Или алкоголя. Или того и другого. Жвачка со вкусом корицы не может перекрыть запах сигарет и водки, въевшихся в ее дыхание.

– Стоун заслуживает худшего, – говорю я ей и сажусь, чтобы потянуться. От спанья на палете из прессованного хлопка, который тут зовут матрасом, моя спина отваливается. Челюсть немного ноет от знакомства лица с полом.

Мы обе кидаем взгляд на приемную, когда слышим приказ шерифа выпустить меня. Заместитель Ранкин с нависающим над ремнем с кобурой пузом кряхтит, вставая со стула. Ключи позвякивают у него на бедре, когда он, переваливаясь, идет по тускло освещенному залу.

– Бабуля злится? – спрашиваю я тетю Вайолет.

– А когда мама не злится? – говорит она мне, прежде чем повернуться к заместителю: – Эй, Дьюэйн. Как твои маманя и ребятки?

Заместитель Ранкин смотрит на нее сверху вниз и не отвечает.

– Ты свободна, – сухо говорит он, явно недовольный необходимостью хоть как-то работать.

– А ты, смотрю, все еще объедаешь маманю, – говорит тетя Вайолет, явно недовольная тем, что ее игнорируют.

Он хмурится:

– А ты, смотрю, все еще прикладываешься к бутылке.

Тетя Вайолет фыркает в ответ, затем скребет щеку средним пальцем.

– Ублюдок, – бормочет она, когда мы выходим. – Не переживай за маму, Уэзерли. Завтра она найдет новый повод погундеть.

Яркое утреннее солнце бьет в лицо, едва мы выходим в комнату ожидания. Моя челюсть сжимается, когда я вижу Стоуна Ратледжа, опершегося на стойку диспетчерской и подписывающего какие-то бумаги. Его жена Ребекка нерешительно топчется чуть в стороне. Она морщит лицо от отвращения, пока обегает глазами комнату. Она цепляется за портфель от «Дуни и Бурк», будто ждет, что ее ограбят.

– Нет, я уверен. Никаких обвинений, – говорит Стоун женщине за столом. – Эта семья достаточно пережила. – Он передает ей бумаги. Боковым зрением он замечает меня и оборачивается.

На щеке царапина. Отлично. Вокруг глаз красная раздраженная кожа от щетинок шиповника, которые я вытряхнула ему на лицо. Еще лучше.

Я прожигаю его своим лучшим взглядом: «Пошел ты».

Глубокая печаль покрывает его лицо, когда он встречается со мной глазами. Искренность этой печали будто пинает меня в грудь и на мгновение сбивает с толку. Пока я не понимаю, что он просто отыгрывает чуткого мэра для избирателей, столпившихся в комнате. Какой козел.

Мы почти переступили порог, когда Ребекка выдает недовольное бурчание, озвучивая то, что все остальные в этой комнате думают о нас… белом отребье.

– Не связывайся, – предупреждает тетя Вайолет, а затем цепляет за локоть и выводит за дверь, следя за тем, чтобы я не натворила новых глупостей.

И двух секунд на воздухе не проходит, чтобы тетя Вайолет не начала шарить в сумке в поисках «Мальборо». Дрожащей рукой она зажигает сигарету.

Мы проходим мимо блестящего белого «Кадиллака Эльдорадо» Ребекки – еще и с откидным верхом. Совершенно неуместный бриллиант короны на фоне помоечных артефактов, припаркованных вокруг него. Тетя Вайолет недовольно кряхтит, увидев его.

– Знаешь, что я слышала? – спрашивает она.

– Что?

– Что Джимми Смуту пришлось тащить драгоценный «Корвет» мэра в мастерскую, потому что кто-то подложил ему банку с гвоздями под шину. – Ее голос полон наигранного удивления. – Кто бы мог такое сделать? – Она хитро смотрит на меня, затем выпускает протяжный клуб дыма из уголка улыбающегося рта.

– Понятия не имею. – Я с трудом сдерживаю ухмылку, садясь в ее машину.

– Уайт устроился на завод «Ласко» в Мерсере, – сообщает она, когда мы выезжаем с парковки и направляемся к дому. – Хорошая работа. Глазом не моргнешь, как он станет старшим слесарем-ремонтником. – Она стряхивает сигаретный пепел в приоткрытое окно.

– Серьезно? – недоверчиво переспрашиваю я. – Он не планирует остаться и помочь нам придумать, как заставить Стоуна заплатить? Просто собирается жить дальше? Мы все так поступим?

Ее лицо краснеет от стыда. Она избегает моего взгляда.

– Ну, как-то нам справляться надо. Так работает жизнь, малышка.

Она достает полистироловый стаканчик из держателя и встряхивает его. Внутри болтается лед, перемешивая разбавленное содержимое. Затем делает большой глоток, будто пьет лекарство. В каком-то смысле так и есть.

В машине жарче, чем в аду. Я опускаю свое окно, впуская ветер и выгоняя сигаретный дым.

– Ты говорила с Дэвисом? – спрашиваю я. Если кто-то и станет нам помогать со Стоуном, это Дэвис. Он отчаянно любил Адэйр. Он не опустит руки и не примет этот вердикт как окончательный. – Как он считает, что нам делать?

Тетя Вайолет раздраженно вздыхает.

– Что еще нам делать, Уэзерли? Губернатору позвонить, пожаловаться на нашего дерьмового мэра? Ты же сама в суде видела, какие они там все дружки. Клуб хороших мальчиков, – язвительным тоном говорит она. – Богачи вроде Стоуна никогда не платят за содеянное. Так устроен мир. Нам всем остается это просто принять. – Она зло дергает рычаг поворотника, и мы сворачиваем на грунтовку.

– Я никогда это не приму, – говорю я. Остаток пути мы проезжаем в тишине.

Едва она тормозит у дома, я тянусь к ручке двери…

– Эй. – Она кладет ладонь на мое предплечье, и я замираю. – На этой неделе кое-что пришло по почте, – говорит она с напевом в голосе, как будто эта вещь все исправит.

Она достает из-за козырька открытку и отдает мне.

«Миртл-Бич, Южная Калифорния».

На лицевой стороне фотография береговой линии: синее море, мягкий песок, волны. На обороте – торопливый мамин почерк.

Время от времени я получаю от нее открытки. Даллас, Техас, Мемфис, Теннесси, Сан-Диего, Калифорния. Всегда с «Жаль, что тебя нет рядом!». Будто это я решила не ехать с ней и упускаю свой шанс. Так она расплачивается за свою вину. Если время от времени вспоминать про меня, это избавит ее от чувства пренебрежения и заброшенности. Ну или мне так кажется. Я уже переросла тот возраст, когда мне было не плевать.

– Твоя мама очень жалеет, что не смогла приехать на похороны Адэйр, – говорит тетя Вайолет, будто ее это устраивает. Но я вижу морщины в уголках ее глаз. – У Дарби не хватает денег, чтобы сейчас добраться до дома. Но она пишет, что нашла перспективную работу в сувенирном магазине. – Кредит доверия тети Вайолет к своей старшей сестре безграничен. Никогда не понимала, почему.

Если верить Вайолет, мама была отличницей, которая любила церковь. Хорошая девочка, которая никогда не ругалась. С какой стороны ни посмотри – святая. А затем она залетела мной, и все изменилось. Сестра, которую она помнит, и женщина, которую знаю я, – два совершенно разных человека.

Годами я терзалась тем, что моя мама не осталась меня растить. Сдала младенца родителям, будто я была куклой, с которой ей надоело играть. Черт, никто из моих родителей ни капли обо мне не переживал.

Когда мне было семь, я спросила тетю Вайолет об отце.

– Он кусок говна, которому не хватило мужества взять на себя ответственность за дочь. А твоя мама не была шлюхой. – Меня это должно было утешить, а я только сморщилась. – Она не была замужем, но шлюхой ее это не делает, – продолжила тетя Вайолет. – Но она еще не готова была стать мамой, молодая кровь играла в венах – такое бывает от разбитого сердца. Это не значит, что она тебя не любит. Просто любит достаточно, чтобы сделать для тебя то, что нужно. А теперь иди-ка на улицу лепить куличики с Адэйр. – Она выгнала меня за дверь, не выпуская из губ полускуренную сигарету. Больше я про отца никогда не спрашивала.

Мне хотелось верить тете Вайолет, правда хотелось. Но семилетней мне было тяжело понять, как можно оставить кого-то, кого любишь.

– Она пишет, что приедет на Рождество – если сможет накопить деньжат, – добавляет она, будто это утешительный приз.

«Передай привет Уэзерли», – вот что она написала мне на открытке. Приписка в конце жалкой пародии на семейные отношения.

– Зачем ей париться?

Я бросаю открытку на сиденье и выбираюсь из машины. Двадцать два из двадцати четырех празднований Рождества я провела без нее. Сейчас она мне не нужна.

В воздухе висит запах свежескошенной травы. Могильный Прах выкорчевывает кусты, пока солнце не принялось жечь все живое. На веревке, протянутой от коптильни к вкопанному в середине двора столбу, сушится белье. Деревянная прищепка сжимает сетчатый мешочек с тканью, который будто цепляется за веревку из последних сил. Ненавижу, как моя одежда пахнет после сушки на веревке – тяжелым запахом улицы. Еще и становится каменной, будто запеклась на солнце.

Бабуля в огороде собирает помидоры. Длинные рукава ее выцветшей за годы блузки в коричневый цветочек не дают тонким щетинкам на стеблях томатных кустов царапать руки. На улице больше двадцати шести градусов, а она в колготках. Мне жарко даже смотреть на нее.

Агнес Уайлдер напоминает мне сморщенное яблоко, которое упало на землю и сгнило; оставшееся от него едва ли напоминает прежний сладкий фрукт. Она обожает Иисуса, но не сказать чтобы она многому у него научилась.

Я представляю, что она пронзительно кричала с самого рождения и до сих пор не перестала сердито хмуриться. Если она когда-то и улыбалась, я такого не видела. Не знаю, что с ней случилось, но это наградило ее отвратительным характером и сделало совместное проживание с ней практически невозможным. Я всем сердцем любила дедулю, но не могу представить, что он нашел в бабуле. Думаю, что влюбился, иначе совершенно не понятно, зачем они поженились.

– Будет жарища, – говорит ей тетя Вайолет, идущая за мной через двор.

Бабуля устраивает корзину на бедре и кидает осуждающий взгляд на тетю Вайолет.

Бойкая уверенность тети улетучивается как по щелчку пальцев.

Тетя Вайолет никогда не соответствовала стандартам, которые установила Агнес Уайлдер для своих дочерей. Моя мама какое-то время вписывалась в них – пока не сотворила немыслимое и не забеременела вне брака. Бабуля как будто винила в этом дочь, которая осталась, вместо той, что сбежала. Но у тети Вайолет действительно дикий и свободный дух. Жизнь под религиозным каблуком ей просто не подходила. Чем туже натягивались поводья, тем сильнее тетя Вайолет вырывалась. Пока не забила окончательно и не стала жить, как хочет – начала менять мужчин чаще, чем носовые платки, пить как лошадь и вступать в конфликт с законом при любой возможности.

– Тыква выглядит неплохо, – говорит тетя Вайолет, стараясь казаться равнодушной к холодности матери.

Бабуля отвечает бурчанием, затем поворачивается ко мне:

– Ты вчера поступила глупо.

– Ну, этот урод заслужил, – быстро встает на мою защиту тетя Вайолет.

Бабулина рука взлетает – быстрее, чем мне казалось возможным, – и с громогласным шлепком ударяет тетю Вайолет по лицу.

– Бабуля!

– Не смей у меня ругаться. – Бабуля оказывается в дюйме от лица тети Вайолет.

Слезы набегают на глаза тети, когда она прижимает ладонь к горящей щеке. Призрак этого ощущения нависает надо мной – я переживала такое пару раз.

– Я просто имела в виду, что, сотворив такое, он не стал хорошим человеком. – Ее взгляд опускается к земле.

В воздухе повис стыд.

– Это неправильно, – осторожно говорю я.

Бабуля переводит мутные белые глаза на меня, и я собираю уверенность в кулак и приказываю ей не отступать. Она все равно испуганно жмется. Годы страха и привычки тяжело перебороть.

– Иди в дом, – рявкает она мне. – У нас много работы. – Она прожигает тетю Вайолет взглядом, приказывающим убираться. Тетя отлично его знает.

Пока я взбираюсь вслед за бабулей по крыльцу, она рассказывает о какой-то новой мази, которую хочет сегодня испробовать. Я оборачиваюсь и замечаю, как тетя Вайолет достает из-под сиденья машины бутылку водки и выливает остатки в свой пластиковый стаканчик.

На мгновение я замираю от видения слишком вероятного будущего. Стану подливать в газировку водку, только чтобы пережить бабулю. Мне нужно было съехать сто лет назад. Но этот дом и его четыре стены – все, что я когда-либо знала. Возможности в наших местах возникают нечасто.

Кобальтово-синяя бутылочка из-под духов, в которой обычно хранится мое масло пожирателя грехов, стоит пустая возле бабулиного ящичка с тайными рецептами.

Рецепты в этом ящичке собирались поколениями. У каждой старой ведьмы имеется такой своего рода гримуар. Он полон традиций старого мира, передаваемых шотландскими предками и смешанных с ритуалами коренных народов, когда наши предки иммигрировали сюда. Старые ведьмы практикуют по-разному: у одних – природный дар к акушерству и травам, у других – в таких областях, как магия. У бабули в крови нет ведьмовства, поэтому она использует меня и мое масло пожирателя грехов, чтобы воплощать свои чары и проклятья.

Сыпь для изменщиков. Неудача для воров. Бессонница для лжецов.

На ящичке выцветшая угольно-черная надпись «Рецепты», выведенная аккуратным почерком. Нарисованный спереди красный петух едва различим. Это простой ящичек из мягкого дерева с соединением в форме ласточкиного хвоста по бокам. Бабуля запирает его ключом, который носит на латунной цепочке на шее. Этот ключ вырезан из темного дерева венге, а его зубчиками служат настоящие зубы. Животных или людей, не знаю. И тех, и других, наверное.

Содержимое ящика я никогда не видела дольше пары секунд. Она хранит эти рецепты и их секреты только для своих глаз. За годы она показала мне, как смешивать травы, чтобы делать лекарства от обычных болезней. Научила принимать роды. Поделилась парочкой мелких заклинаний со слабым эффектом. Но нечто большее, настоящая магия старой ведьмы, – это секрет, с которым она не готова расстаться. По крайней мере пока.

Из-за приоткрытой крышки виден рецепт, над которым она трудилась этим утром. Я вытягиваю шею, чтобы посмотреть, что там…

– Собери корзинку, – говорит бабуля и захлопывает крышку.

Корзина с длинными ручками означает только одно: сегодня день сбора урожая. Как в том старом церковном гимне «Сей благое семя», но только вместо сбора зерна мы будем собирать масло пожирателя грехов.

Каждые несколько месяцев, когда масло кончается, мы обходим дома престарелых в соседних округах. Если не можем найти душу, готовящуюся покинуть этот мир, бабуля присматривает ту, что в паре шагов от этого, и подталкивает к порогу, чтобы я могла подскочить и спасти ее от смерти. Обычно это срабатывает.

«Сбор урожая – Божья работа», – говорит бабуля.

А я бы сказала, что ужасно удобно, когда Божья работа всегда совпадает с кончающимися припасами и пустыми карманами.

Дом престарелых на холме – здание из красного кирпича с грязно-коричневой кровельной крышей, устроившееся на мягком коврике из свинороя. Бесформенные кусты самшита разбросаны у подножия. Два цветущих дерева индийской сирени стоят по сторонам длинного крытого прохода, их ветви щедро усыпаны розовыми цветками. Это место напоминает мою старую начальную школу, но вместо детей оно полно пожилыми.

Могильный Прах паркует пикап позади здания, и до входа приходится идти. Мисс Клодетта, сестра в регистратуре, приветственно кивает нам.

Внутри нас встречает въевшийся запах антисептика и ванильного освежителя воздуха. Воздух заполняет неуютная тишина, нарушаемая периодическими стонами кого-то, очевидно, старого и психически нездорового. В детстве мне казалось, что эти стены наполнены грустью и болезнью. Наверное, детям это присуще. Но я также обнаружила, какое волшебное влияние оказывает на пожилых появление молодежи.

– Как дела, мисс Марта? – говорю я приятной высокой женщине, криво сидящей в инвалидной коляске, которая всегда стоит у входных дверей. Я становлюсь на колени возле нее. – Смотрю, вы сегодня в милейшем желтом платье. – Я разглаживаю подол, зацепившийся за ручку тормоза. Она ни разу не отвечала – последствия давнего инфаркта. Но стоит с ней заговорить, как она начинает постукивать левой ногой, давая знать, что она еще с нами.

Бабуля вопросительно поднимает бровь. Я отрицательно качаю головой. Как бы ни была стара мисс Марта – она здесь самая пожилая постоялица, – я не чувствую в ней и нотки смерти. Бабуля резким жестом подзывает Могильного Праха, шаркающей походкой направляясь к регистратуре. Он послушно идет за ней с корзинкой «даров».

– Клодетта, – говорит бабуля сестре. – У меня отличная новая мазь от твоего упрямого артрита.

Бабуля достает из корзинки баночку из-под детского питания с мазью собственного приготовления: сушеные листья крапивы, миндальное масло и пчелиный воск. У нее чуть фиолетовый оттенок от крошечной капли масла пожирателя грехов для эффективности.

Я прогулочным шагом иду в обратном направлении. Заглядываю к каждому постояльцу, перебирая души, наполняющие это заведение. Я вслушиваюсь в тихий шепот песни души. Напев, который есть у нас всех, у каждого свой. Однажды это было бренчание пианино. Как-то – воркование голубки. А в один приметный раз – мурчащий рев автомобильного мотора.

Я слышу не ушами, это скорее эхо у меня в голове. Призыв к моей душе, которая всегда отвечает.

Я обхожу третий коридор в задней части здания, когда улавливаю его. Нежная мелодия. Я скольжу тыльной стороной ладони по прохладной стене, следуя за звуком, который ведет меня к человеку, которому осталось недолго.

Я останавливаюсь перед комнатой мисс Эвелин, и сердце сжимается. Она одна из моих любимых постоялиц. Крошечная женщина с мягким сердцем и солнечным характером, отчего ты чувствуешь себя особенной просто оттого, что находишься в ее компании.

Но отрицать невозможно. Она здесь, песня ее души.

Еще тихая. Немного вдалеке, но скоро смерть придет за мисс Эвелин.

– На.

Заставляя меня подпрыгнуть, бабуля возникает из ниоткуда и сует что-то в руки. Я готова сказать ей: «Нет, здесь нет смерти». Но она уже знает, что я что-то заметила. Возможно, она шла следом за мной из холла.

Я опускаю глаза на обернутый в пищевую пленку сверток. Поверх завязана черная ленточка с петельками по краю, а под нее подложен черный папоротник. Кекс «Зебра». Темные полоски пронзают ломтик бисквита из сладкой патоки и пряной корицы. Два ингредиента, которые могут скрыть прогорклый вкус масла пожирателя грехов.

– Ах, привет, милая. – Мисс Эвелин поднимает глаза от книги. «Ромео и Джульетта», естественно, – ее любимая. – Ты принесла мне того прекрасного кекса? – Она поглядывает на подарок у меня в руках.

Я кидаю быстрый взгляд на бабулю, которая уже удаляется в сторону холла. Затем на мисс Эвелин, которая терпеливо ждет с яркой улыбкой.

Перед смертью она кажется крошечной. Я паникую на минуту – что, если бабуля просчиталась и положила в кекс слишком много масла? Я могу убить ее на ровном месте. С другой стороны, ее муж умер несколько недель назад, а она без него ужасно одинока.

Мы проводим ритуал сбора урожая многие годы, но сегодня все это кажется неправильным.

Волоски на моих руках встают дыбом. В комнате только мы с Эвелин, но я могу поклясться, что мы не одни. Возможно, это то, во что сердце хочет верить, но кажется, будто Адэйр сейчас с нами и напоминает мне о ценности жизни.

У мисс Эвелин из родных только дочь. Может, старушке немного осталось на этой земле, но решать не мне. Особенно пока у нее есть близкие, которые хотят провести это время с ней.

Я опускаю глаза на кекс в руках и делаю то, чего никогда не делала прежде.

– Ах, вы про это? – говорю я, поднимая сверток. – Нет, мэм. Это не пропекшийся банановый кекс, который мы случайно взяли с собой. – Я кидаю отравленную выпечку в мусорную корзину.

Глава 3

Язык умирающих

Я – заговаривающая смерть. Я не исцеляю. Я не лечу людей от их недугов. Я говорю со смертью. Шепчу ей то, что она хочет услышать. Объясняю ей, почему меня любить лучше, чем того, кого она хочет забрать. Смерть жаждет быть желанной, как и все мы. Я убеждаю смерть, что люблю ее больше всего, а затем призываю ее.

Забавно, ведь я не помню, что носила на прошлой неделе, не то что семь лет назад, но почему-то помню, что было на нас с Адэйр в тот день, когда я попыталась спасти собаку.

Адэйр Соррелл была резкой девчонкой с бровями суровыми, как нотации. Ее каштановые волосы были тонкими, короткими и вечно неуверенными, в каком направлении им лежать. От обилия веснушек ее лицо казалось грязным – проклятие наших шотландских генов. И если приличная одежда является перевешивающим недостатки достоинством, скажем просто, что достоинств у Адэйр не было. В ее гардеробе было больше красок, чем у Элтона Джона. Она была одета в травянисто-зеленые шорты и топ с фиолетовыми разводами, который сшила из двух кружевных салфеток. Слава богу, она добавила подкладку, а то соски виднелись бы сквозь кружева.

У меня все было проще: полосатая футболка, синие шорты с белой отстрочкой и обычные белые кеды. Мне такой наряд подходил. В нем я сливалась с толпой, не отличаясь от других детей в Америке. Слияние с толпой мне как раз и нравилось. Плохо было уже то, что мать меня бросила, но иметь в бабушках старую ведьму было катастрофой. Мне не нужна была вызывающая одежда.

Был один из тех жарких летних дней, которыми особенно любит душить Джорджия, – когда кажется, что ты вот-вот вплавишься в асфальт. Мы были на грани знакомства с мальчишками – в той промежуточной стадии, когда подростком мы еще не стали, но уже начинали вести себя соответствующе, потому что знали: близится нечто новое и волнующее.

Мы с Адэйр пешком протопали две мили по улице Правосудия (не считая двух хлопковых полей), чтобы добраться до крошечного магазинчика «На бегу», куда местные забегали по пути куда-то еще. Дедуля сотни раз приводил нас сюда в детстве. Это всегда совпадало с тем, когда бабуля пилила его по очередной чрезвычайно важной причине. Тогда он объявлял, что страшно хочет колбасы, и брал нас с Адэйр с собой, спасая от бабулиного гнева.

«На бегу» за годы не сильно изменился. Квадратное деревянное здание с грунтовой парковкой, которое торчало на этом месте лет сорок. Когда-то там была маленькая церковь, а теперь продавались продукты, стояла витрина с конфетами и чипсами, шкаф с газировкой, летом можно было купить свежие овощи, а у дальней стенки находился отдел кулинарии. Иногда по субботам и воскресеньям Тощий Джим (который не был тощим и которого на самом деле звали Джеймс) устанавливал гриль и жарил ребрышки и рваную свинину, которые продавал на бумажных тарелках.

Драчун и Дед, два старика, которые, казалось, были неотъемлемой частью здания, всегда сидели перед ним на деревянных стульях и наблюдали за проезжающими машинами – теми немногими, что проезжали. Входная дверь, старая и уставшая от долгих лет работы, скрипела, когда ее открывали. Но в помещении был арктический оазис.

Бубба Дунн, владевший «На бегу», весил сотни три фунтов и носил джинсовый комбинезон поверх рубашки с длинным рукавом триста шестьдесят пять дней в году. Мощный кондиционер, установленный на стену, трудился усерднее раба на плантации, чтобы держать в магазине температуру морозилки. Болтаться без дела там было запрещено, но мы с Адэйр не торопились, бродя между неустойчивых витрин, будто не в состоянии решить, что выбрать, прекрасно зная, что возьмем то же, что и всегда: кусок колбасы, сырную нарезку, соленые крекеры и ледяную «Кока-колу». Летняя жажда требовала освежающего, сладкого жара, дать который могла только покрытая изморозью бутылка газировки.

Нам не особо нравилась идея обедать снаружи за столиком для пикника, но он стоял в тени столетнего дуба, и дул неслабый ветерок. Справившись с едой, мы принялись пересчитывать сдачу – вдруг хватит на упаковку мягкой и тягучей «Хубба-Буббы».

Хватало редко.

После обеда мы пустились в обратный путь, и Адэйр пересказывала мне последние серии «Придурков из Хаззарда», которые я пропустила, потому что у нас не было телика, когда я шипением заставила ее замолчать.

– Слушай, – сказала я, показывая на канаву.

Мне показалось, что я слышала стон, но остановило меня другое. Это был звук, скрывавшийся под стоном, который могла уловить только я.

Песня души.

Этот звук щебетал и растягивался, будто кто-то зевал.

Звук, который могло издавать только раненое животное.

Канава наглухо заросла сорняками. Мне грозило быть сожранной клещами или покрыться волдырями от ядовитого дуба. Или и то и другое. Но мне было плевать, как и Адэйр.

Он был крупным псом с шерстью цвета никелевой монетки. Задняя лапа была определенно сломана. Одно плечо он ободрал об асфальт. С челюстью тоже что-то было не так.

– Помоги ему, Уэзерли. – Я впервые услышала в голосе Адэйр страх.

Я села на колени рядом и подняла ладони над его телом. Мерцание его души слабело.

Слезы лились по моим щекам так сильно, что зрение помутилось.

– Все будет в порядке, – сказала Адэйр. Я не была уверена, обращается она ко мне или к собаке, Блу – так было написано на его медальоне.

Я глубоко вдохнула, чтобы привести себя в чувство, а затем наклонилась ближе к нему и осторожно взяла его лапу в свою ладонь.

Я погладила тыльной стороной пальца грубую подушечку его лапы. Мягкое прикосновение, дающее смерти знать, что я тут. Затем я прижалась еще ближе и прошептала в его лапу тайные стихи – так тихо, чтобы слышала только смерть. Слова, которым научил меня дедуля, – смерть игнорировать их не может.

Воздух похолодел – смерть готовилась явиться. Душа Блу окрепла, выскальзывая из хватки смерти, давая мне знак. Я стала напевать собственную песню – безымянный гимн, который поют у могилы, вот только он играл в моей голове, сколько себя помню. Он приглашал душу собаки присоединиться к моей, станцевать у меня на ладони.

Я раскрыла руки, готовясь соединить наши души, чтобы оттолкнуть смерть.

Раздался пронзительный гудок пикапа, заставляя меня подпрыгнуть, а Блу дернуться. Бубба Дунн на своем старом «шеви» с визгом затормозил на обочине возле нас.

– Давай, Уэзерли. Мне велели тебя привезти побыстрее! – крикнул он из окна пассажирского сиденья. Его старший сын выпрыгнул из салона и кивком велел мне забираться внутрь.

Но я не хотела ехать. Я хотела спасти Блу.

– Ты меня слышала, девочка! – рявкнул Бубба. – Оставь несчастное животное в покое и лезь в машину!

Его сын вздернул меня за локоть и затолкал в пикап, будто я была капризным ребенком, с которым нельзя было справиться уговорами.

Я слышала, как позади Адэйр, выругавшись, спешно запрыгнула в кузов, прежде чем мы тронулись.

– Сработало? – крикнула я ей через заднее стекло. Она сидела в кузове на коленях, вытянув шею и выглядывая, не пошевелилась ли собака.

Когда мы отъехали слишком далеко, чтобы можно было что-то рассмотреть, она развернулась и пожала плечами, а затем опустилась в кузов. На душе у нее было так же тяжело, как и у меня, а слезы были готовы заструиться по щекам.

Грудь сжалась, когда легкие загорелись страшным огнем. Я кашлянула, потом еще раз. Я быстро схватила с пола грязную тряпку для смазки и отхаркнула небольшой комок черной слизи. Масло пожирателя грехов. Немного, но мне хотелось надеяться, что я спасла Блу.

Когда мы добрались до дома, на подъездной дорожке нас встретила бабуля. Рассерженная и с нахмуренным лицом, она резко развернулась, увидев, как мы приближаемся, и пошла к дому, отмахиваясь от Могильного Праха.

Не нужно было спрашивать, что случилось. Я знала. Кто-то умирал и нуждался во мне. Судя по виду, кто бы это ни был, бабуля не одобряла.

Я молча забралась в пикап к Могильному Праху, через боковое зеркало следя за Адэйр – она стояла, сложив руки на груди и нахмурившись от злости.

Могильный Прах, в желтой клетчатой рубашке и штанах цвета хаки для работы в саду, с нахмуренными бровями вел машину, будто это было его единственной миссией. Он не сказал ни слова. Как всегда, невозмутим как скала.

– Если это миссис Коберн, я ничего делать не буду, – сказала я ему после длительного молчания. – Эта старая карга однажды плюнула в меня и назвала дьявольским отродьем. – Конечно, причиной тому было то, что мы с Адэйр закидали яйцами и туалетной бумагой ее дом, но это только потому, что она настучала проповеднику, как мы курили за церковным сараем.

Когда мы приблизились к центру, вместо того чтобы ехать в пригород, к церковным, Могильный Прах повернул на север, в горы.

– Зачем нам туда? – В груди закрался страх. Мы жили на границе Аппалачей, не в чаще. Не горцы, но и не жители равнин.

А на север нам было нельзя.

Ну, Агнес Уайлдер нельзя.

Дедуля никогда не рассказывал, что такого натворила бабуля, раз ее выгнали из гор, выпнули прямо с вершины и пожелали хорошей дороги.

Мы ехали на самый верх горы, где дороги узились и петляли. Сосны тянулись к небу и теснились друг к другу. Дома, редкие и ветхие, выглядели так, будто готовы съехать к подножию горы при первой возможности.

Узкая грунтовка привела к маленькому квадратному домику. Старый дом, обложенный выцветшим серым сайдингом и милейшими бледно-розовыми ставнями. Во дворе росло бутылочное дерево размером с Могильного Праха. Оно склонялось набок под весом стеклянных бутылок всех оттенков синего, привязанных к ветвям для поимки духов, пытавшихся пробраться внутрь.

Ширококостная пожилая женщина в домашнем платье в цветочек вышла на крыльцо встретить нас. От одного только взгляда на нее мне показалось, что она должна пахнуть домашней едой и Иисусом.

Лоб у нее был сморщен от переживаний, но при виде нас ее плечи опустились от облегчения. Я понятия не имела, кто она, но по уверенному шагу Могильного Праха и тому, как осторожно он взял ее руки в свои, было ясно, что она ему близка. Я не встречала его друзей, не знала даже, что они существуют. Но его тяжелое бормотание успокоило ее так, как могут только люди с давними отношениями.

Я почувствовала смерть до того еще, как ступила на крыльцо. Застоявшийся запах. Как гнилая вода в остове пня, где развелись комариные личинки.

– Ты уверен? – спросила она Могильного Праха, осмотрев меня сверху вниз. – Она кажется ужасно юной.

Он кивнул.

– У нее это от Августуса, – сообщил он ей. Дедулино имя, хоть замаранное браком с бабушкой, оказалось пропуском в дом.

– Она похожа на мать, – сказала она, изучая мое лицо. – Клеодора, – представилась она, открывая мне расшатанную дверь-ширму. – Но ты можешь звать меня мисс Дора.

Внутри было чисто до скрипа и пахло средством для мытья пола и свежим печеньем. Каждый уголок комнаты был заставлен шкафами-витринами, набитыми всевозможными религиозными статуэтками: ангелами и крестами, миниатюрными церквями, младенцами Иисусами и распятиями. Шкафы стояли вдоль стен комнаты и коридора.

Я тяжело сглотнула, чувствуя, будто моя нечестивость торчит, как непослушная прядь.

– Это мой внук Лаки. – Она отошла в сторону, чтобы мне был виден несчастный мужчина, лежащий на диване под вязаным пледом. Может, под тридцать. Вокруг запавших глаза были темные круги. Высохшие губы обветрены до безобразия. Его отличала знакомая хрупкость, которую я уже пару раз видела. Рак.

Не уверена, чего именно. Это не было важно.

Смерть подползала к нему, как тень, с каждым днем все ближе подбираясь к телу. Она не собиралась приходить еще несколько недель, но она близилась.

Я подумала сперва, что на входе услышала приглушенный церковный хор по радио. Но тихая гармоничная музыка шла от этого мужчины. Песня его души была прекрасна. Кем бы он ни был, он стоил спасения.

– Врачи сказали, что больше ему ничем не помочь. Велели забрать домой и ждать, пока не приберет Господь, – сказала она нам, одновременно глядя на внука, будто на самый драгоценный ее дар. – Но я врачам сказала, что Господь на эту землю спустил людей, которые могут творить дела и получше них. Я тебя поэтому позвала, Джонси, – сказала она. Его так давно звали Могильным Прахом, что я и забыла о том, что у него есть христианское имя.

Слабая улыбка приподняла уголки губ Лаки, когда он посмотрел на меня.

– Я, верно, в самом деле умираю, раз вижу ангела, – сказал он и отчаянно попытался мне подмигнуть.

– Тише. – Мисс Дора размахала это баловство рукой, будто отгоняла мух. – Ничего такого и слышать не желаю. Дай девочке сделать свою работу, и будешь бегать как ни в чем не бывало. – В ее обеспокоенных глазах не было такой уверенности. Она повернулась ко мне: – Мы с Джонси будем на крыльце, если понадобимся. – Она похлопала внука по ноге еще раз, уверяя, что все будет в порядке, но в уголках ее глаз уже собрались слезы.

Я подождала, пока они оба не выйдут, прежде чем снять кеды и сесть на колени на вязаный коврик возле дивана.

Он с трудом приоткрыл рот, чтобы заговорить.

– Я уже встречался с вашими, – с трудом выдавил он. Затем тяжело вдохнул, будто эта пара слов уже измотала его.

Его правая рука, покрытая шрамами от сильного ожога, вцепилась в мою. Я почувствовала эхо другого целителя. Кого-то вроде меня. Заговаривающего огонь, наверное. Я знала о них из бабулиных историй. Историй о магии и ведьмовстве, которые еще творились в горах, скрытые от современности теми, кто цепляется за старинные традиции. Но я никогда не была уверена в правдивости этих историй.

Я освободила голову от мыслей и снова сконцентрировалась на предстоящем деле.

Затем приступила.

Я потерла руки, чтобы разбудить силу своей души, позволяя нежным переливам моей песни разойтись. Сложив ладони лодочкой, я провела ими по лицу, а затем направила свою энергию к нему. Почерпнула силу песни его души, могучий церковный хор, что жил внутри него, и направила обратно на себя. И повторяла это снова и снова, пока границы наших душ не расплылись, и смерть не могла больше нас различить.

В доме было жарко, но нам стало зябко.

В его ладонь я прошептала смерти тайные библейские стихи. Священные слова для одной только смерти. Я качнулась на коленях, когда слова покатились по его коже.

Песни наших душ слились в гармонии. Маня смерть.

Две души по цене одной.

Не открывая глаз, я поднялась на коленях. Раскрытые руки. Пальцы потирают ладони, где танцуют наши души.

Душа Лаки в левой.

Моя – в правой.

Я открыла рот, готовясь к приходу смерти, и хлопнула в ладоши. Мощный удар, у которого не было звука, но в ушах звенело от тишины.

Лаки заглотил воздух – могучий вдох, который поднял его с дивана, когда смерть отлепилась от его тела. Черный дым смерти, теперь оставшейся без дома, влетел в меня в поисках добычи с такой силой, что я распласталась на полу.

Она забилась в каждый уголок моего тела, выискивая душу. Под кожей. По венам. В костях и костном мозге.

Но я ждала. Лежала, свернувшись на полу клубочком, пока она атаковала мои внутренности. Смертный грипп принялся терзать тело, пожирая меня болезнью заговора смерти. Я крепко держала ладони вместе, не расцепляя их. Пока не позволяя нашим душам вернуться. Удерживая их вне наших тел еще несколько мгновений. Мои руки дрожали от напряжения.

И вот смерть начала успокаиваться, не найдя, чем поживиться в моем теле. Где закрепиться. Не найдя души, она превратилась в бесполезную жижу, беспомощно скользнувшую в мои легкие.

Мои глаза забегали по комнате в поисках чего-то, чего-нибудь, куда я могла бы сплюнуть.

– Вот. – Мисс Дора сунула мне в руки синюю банку и отвела мои волосы за спину.

Черная желчь рванула вверх по горлу, вытекая изо рта дегтевыми комками. Вот оно, масло пожирателя грехов.

Медный привкус рака Лаки обволакивал язык. Меня снова стошнило, и я сплюнула, чтобы избавиться от остатков.

– Бедная девочка. – Мисс Дора вытерла мне рот влажной тряпкой. Холодный компресс на лбу казался райским даром. – Всегда так плохо? – спросила она Праха, пока я растекалась по полу бескостной жижей.

– До этого только раз. – Глаза Праха на миг сощурились. В его низком голосе можно бы было услышать заботу, не будь он таким резким.

– Агнес захочет это в оплату. – Мисс Дора протянула Праху синюю банку, наполненную моим маслом.

Он посмотрел на банку, затем снова поднял глаза на Дору:

– Сожги.

Могильный Прах сгреб меня с пола, будто я ничего не весила, и отнес мое безвольное тело в пикап.

Поздней ночью я нашла в себе силы встать с кровати – или, может, мою волю подпитала горячка. Но я прошла скудную рощицу, разделявшую наш дом и дом Адэйр. Слабая как котенок, я влезла на знакомый старый дуб, который вел к ее спальне на втором этаже. Я проползла через окно, которое она оставила мне открытым, как делала всегда в такие дни. Меня сжигал жар. Кости ломило от гриппа, который продлится, пока не изгонит остатки смерти, которую я выговорила из этого юноши… и, хочется верить, Блу.

Адэйр откинула одеяло, и я свернулась клубочком в кровати рядом с ней, дрожа так сильно, что, казалось, зубы могли потрескаться.

Я пролежала три дня в ее постели, борясь за жизнь. Адэйр не оставляла меня одну.

Глава 4

Приведите заговаривающую смерть

Кто бы ни сказал, что время лечит все раны, он был лжецом. Прошло пять недель с того, как мы потеряли Адэйр, а дыра в груди только разрослась.

Сердитые облачка пыли пыхтят вокруг машины, когда я заезжаю на парковку у церкви. Баптистская церковь – простой домик, обшитый белым сайдингом. Колоритный и старомодный, он стоит в стороне от проселочной дороги в объятьях дубовой рощицы. Его окружает ров с дикими тигровыми лилиями, пытающимися выбраться из канавы.

Присутствие Адэйр сильно как никогда. Сигаретный окурок все еще лежит в пепельнице автомобиля. Я помню, как она поигрывала зажигалкой в воскресенье пару месяцев назад, пока проповедник напоминал нам, что ад на расстоянии всего одного вздоха.

Но не для Стоуна Ратледжа, судя по всему.

Дверь автомобиля разрезает тихий деревенский воздух визгом, когда я выбираюсь. Я по газону срезаю дорогу к сараю, где хранятся косилка и другие инструменты, которыми приводят в приличный вид церковные владения.

Каждый день последние несколько недель я прямо здесь снимаю напряжение.

В сарае меня ждет пропахший куревом Рики Скарборо. Это заросший щетиной парень в чересчур обтягивающей для таких скорбных мускулов футболке. Мешковатые джинсы на нем обнимают его кругленькую талию. Камуфляжная бейсболка будто навечно приклеилась к голове. Он не урод, но и далеко не красавчик. Круглые сутки зависает со своими дружками-ре́днеками за пивом, сигаретами и обсуждением тачек. И все они будто однояйцевые близнецы. Как стая койотов – различить их непросто.

Рики даже не ходит в нашу церковь. Черт, да я не уверена, ходит ли он в церковь в принципе. Он работает на заправке на большом шоссе. Он рядом, и это удобно.

Я пинком захлопываю за собой дверь. Мы даже не обмениваемся словами. Только руки, языки и голая агрессия. Он задирает платье и подхватывает меня под бедра, сажая на фанерный стол. Шлепанец с одной ноги падает на пол. Заноза вонзается в бедро. Я ее игнорирую.

Я игнорирую испачканные бензином пальцы, перебирающие волосы. Игнорирую грубые как наждачка руки, сжимающие грудь. Игнорирую тот факт, что Рики снова забыл резинки.

Шесть минут. Вот сколько нужно, чтобы перейти от струнной натянутости к размазанности.

– Эй, – начинает Рики, застегивая джинсы.

– Мне пора идти, – говорю я, не желая слушать чепуху, которая ему вдруг показалась важной.

– Погодь, чего? Прямо сейчас? Да ты же только пришла.

– Я встречаюсь с друзьями у карьерного пруда, – говорю я. Неделями я сидела в комнате, собственной тюрьме – ну то есть когда не работала на рынке у дороги. Или когда не встречалась с Рики. Уайт говорит, что, если я сегодня не приду, ему придется вмешаться. – Ну… увидимся.

Я соскальзываю со стола. Убраться отсюда хочется как можно быстрее. Отряхиваю платье и нахожу потерянный шлепанец.

– Ага. Увидимся, в смысле сегодня вечером? – Его голос дрожит от неуверенности. – Парни возьмут своих подружек попить пивка, вот…

– Я занята, – говорю я, прежде чем ему удается позвать меня на что-то, напоминающее свидание.

– Ну, я подумал, может, в этот раз…

– Что я тебе говорила насчет этого?

Я перестаю приглаживать волосы и кидаю на него строгий взгляд. Тот, который напоминает, что мы договорились заниматься этим скрытно и без всяких сложностей. Никаких отношений. Никаких ярлыков. Ничего такого, что делают парочки. Только я и он, и… это, чем бы оно ни было.

– Слушай, я сама тут думала, – начинаю я, и плечи Рики резко опускаются. Он знает, что я сейчас скажу. – Кажется, у нас подвыдохлось. Может, лучше на время все это свернуть?

Под «на время» я имею в виду «навсегда».

Он срывает бейсболку и раздраженно ерошит свои торчащие волосы, затем снова надевает ее. Смысла спорить нет, ведь я уже приняла решение, но он все равно попытается. Боже, в сарае просто парилка. Я сейчас задохнусь.

– Уэзерли, ты знаешь, что мне нра…

– Мне пора. – Я обрываю его посреди попытки все исправить и хватаюсь за задвижку сарая, чтобы выйти. – Здорово поболтали.

– Уэзерли, – взмаливается он в последний раз.

Я замираю, давая ему полсекунды ложной надежды. Но не специально – я выглядываю в щелочку двери убедиться, что горизонт чист.

– Подожди пять минут, прежде чем уйти, – напоминаю я ему. Затем выскальзываю из сарая.

Раньше на вершине тропинки, которая ведет к скрытому пруду, меня ждала бы Адэйр. Сигаретка выкурена, глаза полуприкрыты. Брови немного расслаблены, будто парочка выпивших гусениц.

Теперь меня там ждет Дэвис.

– Рики Скарборо? Серьезно? – говорит он, наблюдая, как за моим плечом Рики выскальзывает из сарая.

Я бурчу что-то невнятное в духе «не твое дело».

– Не хочу это обсуждать.

В последнее время мы и дюжиной слов не перекинулись. Он прилагает усилия, как, наверное, полагается другу. Будто ему необходимо, чтобы я – и наша связь с Адэйр – пережили все это. Работа и курсы подготовки фельдшеров скорой помощи помогают ему отвлечься только до определенного предела.

Люди по-разному лечат разбитое сердце.

Я лично планирую игнорировать боль, пока не онемею изнутри. Я предлагаю ему последнюю затяжку сигареты Адэйр. Он отказывается.

– Перенимаешь ее привычки?

– Не начинай, – огрызаюсь я.

Мы идем по тропинке. Разросшиеся сорняки колют голые ноги. Кузнечик спешит убраться с дороги, когда мы заходим в лес.

«Неземной» – вот слово, которое приходит на ум, когда я прихожу сюда. Адэйр рассказала мне об этом слове, когда прочитала его в каком-то фэнтези сто лет назад. Оно звучало воздушно, волшебно и проникновенно. Таким мне кажется этот лес, когда я захожу в него. Будто иду в тайное место, известное только моему сердцу.

– Я получил от нее посылку. – Дэвис говорит это так, будто нет в мире ничего более обычного, чем получить почту от мертвеца.

– Недавно? – Я оживляюсь от его слов. В голове проносится глупой вспышкой «Возможно, она жива!». Мимолетная мысль, потому что я тут же вспоминаю похороны.

– Нет. Нашел ее в одном из нижних ящиков шкафа с инструментами. Думаю, она там лежала с моего дня рождения в феврале. Она, наверное, хорошенько сейчас смеется над тем, как много времени мне потребовалось, чтобы найти ее.

Я улыбаюсь:

– И что в посылке?

Дэвис пожимает плечами.

– Не знаю. Я не открывал. – Он замолкает, давая поднявшейся на поверхность эмоции затухнуть. – Если открою, это все. Конец. Последняя связь с ней пропадет.

Это похоже на удар в грудь. Я бы все отдала за такой подарок.

Я тихонько касаюсь его руки.

– Откроешь, когда будешь готов, – вот и все, что я говорю.

До скрытого пруда добрых десять минут пешком. Круглая долина окружена тянущимися ввысь болотными соснами. Когда-то, много лет назад, здесь был карьер, который со временем наполнился дождевой водой. Голоса доносятся до нас из-за деревьев, пока мы не добираемся до маленькой поляны.

Это должен быть праздник жизни в память об Адэйр. Ребята собрались насладиться парой баночек пива, вспомнить старые добрые времена. Я не хочу думать об этом, а уж тем более говорить.

Рейлин Кэмпбелл загорает на камне, приветственно помахивая мне. Уайт, старший брат Адэйр, цепляется за тарзанку, будто она одна держит его в вертикальном положении. Он скидывает бейсболку, готовясь нырнуть, когда вдруг в глубине леса раздается выстрел, заставляя нас всех подпрыгнуть и замолкнуть.

Стая ворон врассыпную разлетается над пологом леса, откуда послышался выстрел.

Кажется, где-то рядом.

– Что за черт? – Я вглядываюсь в лес, откуда он донесся.

Летом охотятся редко. Акры земли, тянущиеся от пруда, принадлежат семье Лэтэм. Они никому не разрешают охотиться на своей частной собственности, но не сказать чтобы это было совсем неслыханное дело.

Мы на несколько мгновений замерли, ожидая какого-то продолжения. После нескольких секунд, когда ничего не происходит, а странность начинает рассеиваться, все потихоньку возвращаются к своим делам.

Уайт с развязной пивной ухмылкой и тарзанкой в руках взмывает над водой, выпуская веревку на самом пике. Вода взрывается вокруг него, рассылая волны по всему пруду.

У него темные волосы тети Вайолет и Адэйр, но нет доставшихся всем нам созвездий веснушек. У меня единственной во всем семействе пшеничная шевелюра.

Дэвис присоединяется к остальным. Быстро поздоровавшись, я ныряю за куст остролиста, чтобы сбросить сарафан и переодеться в бикини. Движение справа привлекает внимание, но, когда я поворачиваю голову, черная тень уже исчезает между ветвей.

Осторожно вглядываясь в лес, я упихиваю одежду в сумку и возвращаюсь к остальным.

Будь здесь Адэйр, она была бы в серебристом слитном купальнике, который больше всего напоминал простыню с космического шаттла. Я никогда не понимала, откуда у нее брались задумки для своей странной одежды. Но они помогли ей поступить на курс дизайна одежды в художественный институт, так что какая разница?

Я перелезаю через грубые камни, чтобы добраться до плоского булыжника, на котором загорают ребята. Тусклая серая поверхность жжет подошвы ног, когда я сбрасываю шлепки.

– Ты как, Уэзерли? – спрашивает Рейлин, передавая мне пиво.

Я пожимаю плечами, затем беру банку и делаю большой глоток, оглядывая разношерстную компанию двадцатилеток, которых с гордостью зову друзьями.

Уайт – деревенский парень до мозга костей. От бейсболки «Джон Дир» [1] до клетчатой рубашки и ботинок. Он дуб, физически и в сердце. Уайт стал мужчиной в доме после смерти дяди Дуга несколько лет назад.

Рейлин на голову ниже меня, но она пробивная девица с характером: надерет задницу, если только ей не понравится чей-то взгляд. Она говорит, что я тонкая как ива. Это комплимент, но меня заставляет думать об ивовых прутьях, которыми бабуля стегала меня по заднице, если я как-то не так за ней ухаживала. Почти каждый вечер и по выходным Рейлин работает официанткой в «Наливайке».

Дэвис высокий, темнокожий и худой. Они с Адэйр были удивительно идеальной парой. Теперь, когда ее нет, а его курсы подготовки близятся к концу, он вряд ли будет часто заглядывать к нам.

Единственной, кто еще не видит своего будущего, осталась я. Я не из тех, кто ходит в колледж, да и из старшей школы не особо много вынесла. Я ждала – чего, даже не знаю, чего-нибудь, чего угодно. Чтобы что-то позвало меня, что-то, кроме песни души. Адэйр спрашивала, сколько я готова ждать, чтобы начать жить. Я так ей никогда и не ответила.

Уайт отзывает Дэвиса в сторонку переговорить. Братья, несмотря на цвет кожи, связанные через Адэйр. Дэвис давится эмоциями. Мужчины часто так делают, как бы им ни было больно.

– Видела Стоуна Ратледжа в последнее время? – спрашивает Рэйлин.

– Нет, мэм, – отвечаю я, качая головой. – Одного знакомства с законом мне на это лето хватило, премного благодарю.

– Пусть и так, но что мы будем делать со Стоуном? Нельзя дать ему вот так уйти безнаказанным. Больше месяца прошло, а меня все раздирает от бешенства, не представляю даже, что ты чувствуешь.

Я ценю то, что Рейлин хочет принять мою сторону в этом. Мы подружились за последний год после того, как она к нам переехала. Но это не ее ноша. Это личное. Семейная проблема.

– Но он же ушел безнаказанным, так ведь? – Я еще отхлебываю пива, прежде чем поставить банку и мешок с моим барахлом рядом с ней. Я встаю на край камня для ныряний, поправляя забившиеся в задницу желтые, как маркер, трусы от купальника из «Уолмарта» [2]. – Кроме того, мы делать ничего не будем. Если кто-то и возьмет на себя Стоуна, это буду я. – Отрезав, я бросаюсь в воду, чтобы смыть с кожи призраков бензиновых отпечатков лап.

С лица сбегает вода, когда я выныриваю. Далеко позади слышно, как Рейлин говорит Уайту и Дэвису о барбекю, которое устраивает в воскресенье у себя дома; они оба кивают, будто это отличная идея. Дэвис спрашивает, что, по нашему мнению, это был за выстрел. Я мычу «черт его знает», не уверенная, слышно ли ему меня, но больше ничего не добавляю и перестаю плыть, когда что-то в лесу привлекает мое внимание.

Я смотрю. И жду.

Их тихая беседа превращается в мушиное жужжание на фоне. Я глубже ухожу под воду и тихонько отплываю. Глаза пробегают по лесу, пытаясь разглядеть.

Вот опять. В глубине между деревьев движется тьма.

Не крадущаяся, как койот. И не осторожная, как олень. Нет, что-то в листве рассыпается и собирается, затем рассыпается и собирается снова и снова.

Охваченная любопытством, я следую за движением и подплываю ближе к противоположной стороне, дальше от друзей, так, что их голоса становятся далеким бормотанием. Волны покачивают линию горизонта вдоль берега, размывая край леса. Наконец, тьма сливается в силуэт прямо за линией деревьев.

Я щурюсь, пытаясь разглядеть – и из тени выходит мужчина. От удивления я вздрагиваю.

Он идет не от церкви. И не оттуда, где раздался выстрел.

Он скрывается в тени и лучах света, пробивающихся сквозь листву. Я не могу разглядеть, кто это. Только пятно темных волос, бледная кожа и черная одежда. Или это все из-за тени?

Я слышу, что позади что-то кричат. Голоса становятся громче, когда я обращаю на них внимание.

– Он тебя зовет, Уэзерли! – кричит Уайт над прудом, и я удивленно поворачиваюсь.

Уайт тычет пальцем в направлении церкви, так что я перевожу туда взгляд, пытаясь сообразить, отчего они все так возбудились.

На другой стороне пруда Рики машет мне, пытаясь подозвать.

Господь всемогущий. Ну что теперь? Я плыву обратно к камню, чтобы узнать, в чем дело.

– Что ему нужно, по-твоему? – спрашивает Уайт, помогая мне выбраться из воды. Полотенца нет, так что я стою, пока с меня стекает вода.

– Кто знает? Скорее всего, он не в курсе, что значит «все кончено», – бормочу я, прежде чем заметить метания Рики. Все встают, понимая, что дело срочное.

Я оглядываюсь на деревья, где видела таинственную фигуру, но теперь там никого нет.

Рики складывает ладони у рта и зовет меня по имени. Вопреки благоразумию, я иду к нему, чувствуя неладное.

– Эй. – Рики с трудом переводит дыхание – спасибо многим годам курения. – Нам позвонили на заправку. Лэтэмы. Насчет пацанов. Сказали… – Еще парочка тяжких вдохов. – Сказали… позвать заговаривающую смерть.

Глава 5

Только одна попытка

Зик и Уорт Лэтэмы – два брата, которые катаются в грязи, избивая друг друга до полусмерти, чаще, много чаще, чем я могу представить. Крепкие, матерые пацаны, которые в поте лица пашут на отцовской ферме. В четырнадцать и шестнадцать они работают не хуже любого мужика.

Мне быстрее пробежать полмили через лес, чем возвращаться к церкви, а потом ехать четыре мили извилистой дорогой. Но я не могу избавиться от мысли, что я не одна в этом лесу, пока пробираюсь к ним.

Я не знаю, который Лэтэм пострадал, но надеюсь, что не Уорт. Я уже заговаривала его смерть однажды. Ему тогда едва исполнилось четыре. Серьезный жар обездвижил его и пробрался к мозгу. Менингит, вот что тогда сказали. Четырнадцатилетняя я заползла к нему в кровать, мы обнялись, и я заговорила его смерть.

Есть только одна попытка. Я никогда не пыталась заговорить чью-то смерть дважды.

Запыхавшись, я добираюсь до места. Белый дощатый фермерский домик со свежей металлической крышей. Комки мха свисают со старых кряжистых дубов, облагораживающих землю. В этом доме жили многие поколения Лэтэмов, но они отлично о нем заботятся.

– Она здесь. – Зик спрыгивает с крыльца, завидя меня. Меня захлестывает ужас. Значит, я нужна Уорту. Зик – крепкий парень с пшеничными волосами и в шестнадцать выглядит старше иных взрослых. Он подбегает, и я вижу на его рубашке кровь.

– Что случилось? – спрашиваю я, все еще пытаясь перевести дыхание.

– Мы искали, где построить лабаз, когда увидели…

Он изучающе смотрит на меня. В его серых глазах прячется застывший страх, будто увиденное будет вечно преследовать его.

– Что увидели, Зик? – В горле, в котором стоит комок, пульсирует кровь.

– Тебе самой надо посмотреть. – Он качает головой, будто отгоняя ужас. – Уорт его первым заметил, – говорит он. – Он споткнулся, нога провалилась в яму – будто в могилу или вроде того.

– Кого? – спрашиваю я, пока он открывает переднюю дверь, пропуская меня.

– Эллиса Ратледжа.

Я замираю. На полсекунды на самом деле. Ратледж умирает – сын Стоуна Ратледжа. Внутри борются чувства.

Сквозь щель между досками крыльца пробивается усик черного папоротника. Завитки его листьев расправлены, будто открытая ладонь.

– Хвала Господу! – Мисс Каролина Лэтэм приветствует нас из гостиной.

Бледная кожа и абрикосовые волосы, как у пацанов, придают ей сейчас еще более болезненный вид. Уорт выглядит так, будто его сейчас стошнит – зеленый, как сельдерей, он ждет на диване, заламывая руки. Мисс Каролина шаркающей походкой ведет меня в заднюю часть дома.

Запах смерти Эллиса тянется по коридору. Не обычный запах, который можно представить, вроде гниющего на обочине животного. Нет, это запах скисшего молока, которыми пропитаны слюнявчики и тряпочки для срыгивания в церковных яслях.

– Мы позвонили семье, они едут. Ему слишком плохо для перевозки. – Ее голос срывается. – Мы позвонили доктору Йорку, но он уехал в Мерсер на семейное сборище. Поэтому пришлось позвать тебя.

Мы заходим в спальню. Эллис Ратледж без рубашки лежит на кровати лицом вниз. Пропитанное кровью полотенце укрывает верхнюю часть его спины и плечо. Ближайшая больница почти в часе езды. Столько крови – он не вынесет поездку. Нужно было взять с собой Дэвиса.

– Она здесь, милый. Она здесь.

Голос мисс Каролины дрожит, но в нем чувствуется облегчение. Она садится на колени на пол, чтобы заглянуть Эллису в лицо. Я приветственно киваю мистеру Лэтэму, который стоит в углу, пытаясь держать себя в руках, но с лицом как будто его вот-вот стошнит.

– Э-э-э… привет, Эллис.

Я становлюсь на колени возле мисс Каролины, чувствуя, как меня раздирает противоречие от помощи человеку, чья семья причинила моей столько боли. Карие глаза Эллиса встречаются с моими, и он почти пытается улыбнуться, но его губы еле дергаются. Он намного худее пухлощекого малыша, которого я встречала в детстве. Кудри длиннее и пушистей, чем были тогда.

Мисс Каролина чуть приподнимает окровавленные полотенца, чтобы показать мне – в месте, где шея встречается с плечом, дыра, из которой льется кровь. Она быстро закрывает ее.

– Мальчики говорят, что нашли его с суком в шее. Должно быть, он упал на спину и насадился на него.

От одних слов мне становится дурно.

Голова Эллиса дергается, и кровавые брызги рассыпаются по подушке, когда он пытается заговорить.

– Не надо, – говорю я ему.

Из-за смерти воздух такой густой, что я едва слышу песню его души – тихую нежную скрипку. Рыдающий звук, который касается моего сердца и вынуждает пожалеть об этом.

– Посмотрим, чем я могу помочь, ладно? – говорю я ему. – Хотя бы пока не приедет врач. – Я встаю и поднимаю глаза на мистера Лэтэма: – Нам надо перевернуть его на спину. Если сможем, сработает лучше. – Я выжидательно смотрю на них с Зиком.

Они обмениваются взглядом, будто спрашивая друг друга, могут ли они и стоит ли вообще перемещать его.

– Быстрее! – поторапливаю я, вырывая их из раздумий.

Мистер Лэтэм и Зик бросаются к Эллису. Они заворачивают покрывало с обеих сторон кровати так, чтобы он оказался внутри, готовясь перевернуть его.

– Мисс Каролина, мне нужна кружка. Кофейная или чайная, – наставляю я ее. Она кивает, собираясь уйти за ней. – Та, в которой никогда не было виски, – добавляю я.

Она кидает быстрый взгляд на мистера Лэтэма, который тут же отводит свой, не в состоянии подтвердить, что в их доме найдется такая.

– Я что-нибудь найду. – Мисс Каролина исчезает в холле.

На счет три они переворачивают Эллиса. Он испускает душераздирающий крик, который я точно не забуду до конца своих дней.

Мисс Каролина возвращается со старой жестяной кружкой, на наружной стороне которой выгравировано «Малыш» – часто встречающаяся семейная реликвия в наших краях.

– Я ей вырезаю печенье. – Она передает мне чашку дрожащей рукой. – Виски в ней вряд ли бывал. – Она кидает на мистера Лэтэма быстрый взгляд. Он кивает.

– Вы все знаете, как это происходит. Дайте мне пространство для работы.

Все спешно покидают комнату.

Мисс Каролина замирает в дверях, пронзая меня голубыми глазами.

– Ты делаешь доброе дело. Помочь этому молодому человеку, несмотря на… все, что случилось. – Затем она захлопывает дверь, оставляя меня наедине с Эллисом.

И смертью.

Интересно, не будь здесь Лэтэмов, стала бы я этим заниматься? Если бы никто не узнал, я бы просто ушла и оставила его умирать? Но нет, он не убивал Адэйр, и не с него должно взимать плату.

Вокруг губ Эллиса выступают пузырики кровавой пены, он кашляет. Я вытираю его подбородок влажной салфеткой.

– Она… – Эллис пытается заговорить, но получается скорее шипение.

– Не переживай о мисс Каролине, – пытаюсь я ободрить его. – Она хочет помочь.

Он снова заглатывает воздух, чтобы заговорить, влажно дыша.

– Она здесь. – Он захлебывается кровью, показывая взглядом на окно.

Волоски на шее встают дыбом. Не думаю, что речь все еще о мисс Каролине.

– Ты потерял слишком много крови. От этого мысли путаются. Просто сосредоточься на мне.

Эллис снова пытается заговорить, но снова давится кровью.

Смерть крепко цепляется за него. Сейчас или никогда. Я подтаскиваю деревянный стул к кровати; он омерзительно скрипит по полу. Я вытаскиваю его руку из-под покрывала и осторожно раскрываю его ладонь. Провожу руками по его плечам и вдоль рук. Несколько раз глажу его, а затем себя, перемешиваю звучание наших душ, давая смерти знать, что рядом кое-что более желанное, ждущее ее.

Эллис теперь дышит часто и через силу. Я стараюсь не вслушиваться и сконцентрироваться на своей задаче.

Я наклоняюсь вперед и замираю над его раскрытой ладонью. Тайные писания скользят меж моих губ и по его коже. Говорю со смертью. Подзываю ее к себе.

Дар, который дедуля передал мне перед смертью. Дар, который я должна передать кому-то противоположного пола перед своей, иначе он будет утерян навсегда.

Температура в комнате падает до мороза зимней ночи, когда смерть отвечает на мой зов. Дыхание собирается облачками, когда слова начинают отводить смерть от него. Ледяной воздух обжигает горло, будто после глубокой затяжки. Мои слова превращаются в тоненький хрип.

Тихая скрипка души Эллиса звучит громче, когда освобождается от хватки смерти. Я напеваю песню собственной души, приглашая душу Эллиса присоединиться к моей, чтобы вместе изгнать смерть.

Наши души танцуют друг подле друга на моих ладонях.

Пора.

Я хлопаю, соединяя наши души в одну и изгоняя смерть, как вдруг – удар в зубы. Резко и неожиданно. Электрический ток пробегает по всему моему телу и сшибает со стула.

Песни моей и его души сталкиваются в нестройный хаос, будто две скрипки пытаются придушить друг друга. Я закрываю уши ладонями, когда этот звук пронзает мой слух. Визг скребет по позвоночнику, будто гвоздь по школьной доске.

– Какого черта? – Звон в ушах постепенно затухает, но связь наших душ оборвалась. Едва они коснулись друг друга, мою нервную систему будто ударило током. Так не должно быть, совсем.

Горло сжимается. Я давлюсь. Приходится тяжело откашляться, чтобы прочистить его. Я отхаркиваю комок слизи в жестяную кружку. По ее стенке сползает прозрачная слизь.

Не черная смертная слизь, которую обычно производит мое тело.

Что за чертовщина происходит?

Твою мать! Сигареты. Пиво. Может, все от этого? Взгляд падает на жестяную кружку. Виски или любой другой алкоголь не должен быть в ней или когда-либо ее касаться, но значит ли это, что алкоголя не должно быть и во мне? Я никогда не была в такой ситуации.

Я ловлю тревожный взгляд Эллиса и с трудом растягиваю губы в улыбке.

– Все в порядке. Просто плохая связь. Попробуем еще раз. – Я возвращаюсь к кровати.

Глаза Эллиса – узкие щелочки, но он пытается держать их открытыми. Я отбрасываю беспокойство и стараюсь сильнее. Ищу глубже. Напеваю свой гимн мелодичнее.

Я провожу руками у своей головы, лица. Затем у его головы, его лица. Затем своего. Его. И снова. Опять и опять. Когда я пытаюсь соединить наши души, по моим рукам проносится молния, парализуя тело.

От холода комната съеживается, смерть всасывается обратно в тело Эллиса. От внезапности его позвоночник изгибается дугой. Глаза расширяются от страха.

– Уэзерли! – отчаянным хрипом умоляет он.

Он хватает меня за руки. Вздыхает однажды. Дважды. Из его горла вырывается изломанный всхрип, а затем его взгляд теряет фокус. Тело на кровати расслабляется.

– Нет! Нет, нет, нет. Постой. – Я хватаю Эллиса за вялые плечи, и его голова безвольно перекатывается.

Чья-то холодная влажная рука хватает меня за локоть и отдирает меня от Эллиса.

– Сатанинская шлюха!

Доктор Йорк толкает меня в сторону, бормоча что-то про дьявольскую работу. Он тут же начинает попытки реанимации.

Его слова окатывают меня будто холодной водой. Я съеживаюсь в углу, пока доктор пытается совершить невозможное. От ледяного выражения на лице мисс Каролины мои щеки пламенеют от стыда.

Я отчаянно повторяю:

– Мне жаль. Мне жаль. Жаль. – Каждому из них. Эллису. Комнате.

Я неловко отступаю и сталкиваюсь с бабулей. Когда она прибыла, одному Богу известно. Ее угрюмая фигура загораживает проход. Отвращение – вот что я вижу на ее морщинистом лице. Жесткие седые волосы стянуты в пучок такой же непоколебимый, как и ее ненависть. Затуманенными глазами она оглядывает комнату, оценивая происходящее по звукам и движению – она видит только размытый цвет и свет, но чувствует все. Она протягивает мне открытую ладонь, и я вкладываю жестяную банку в ее руку. Один вдох, и ее ненависть загустевает – я дала ей бесполезную жижу, от которой не заболеет и ребенок.

Если то пиво не дало мне спасти Эллиса, а бабуля узнает, она это никогда не забудет.

Бабуля крепко хватает меня за руку и выводит из спальни, когда врач подтверждает то, что мы уже знаем. Ее пальцы впиваются в мой локоть злобной хваткой, пока она тащит меня по коридору. Я шаркаю ногами и спотыкаюсь. Мне будто снова десять. От детского страха волоски на коже встают дыбом.

Быстро вытолкав меня на переднее крыльцо, она приказывает:

– Отправляйся домой.

Потрепанная дверь-ширма хлопает о косяк, разрывая лесную тишину.

Ждущий снаружи Могильный Прах поднимает глаза, только чтобы понять, что бабуля говорит не с ним. Он возвращается к обстругиванию ветки.

Доктор Йорк – костлявый мужик со светлой кожей и руками, покрытыми ковром темных волос, подходит к патрульной машине, чтобы переговорить с разительно отличным по фигуре шерифом Джонсом, который выбирается из нее. Окровавленное полотенце, которое доктор теребит пальцами, вытирая руки, кажется изобличающей уликой. Он прожигает меня взглядом.

«Сатанинская шлюха», – шепчет разум. Он наслаждается повторением этой фразы.

Некоторые верят, что заговаривание смерти – дар от Бога. Хотя во мне или в том, что я делаю, нет ничего святого. Другие считают мое умение работой дьявола. Но все же я никогда не просила сатану об этой ноше.

Она не хорошая и не плохая. Забирать смерть у одного и отодвигать ее на другой день – все равно что тасовать карты и раздавать их заново.

Вот только вместо Бога раздает их бабуля.

Мы все поворачиваемся на звук буксирующей на гравии машины. Ярко-красный «Корвет» Стоуна Ратледжа влетает во двор. При виде него я запинаюсь.

Лорелей Ратледж, близняшка Эллиса, выпрыгивает с пассажирского сиденья. Стоун тоже выбирается, его лицо бледное от ужаса.

– Где он?

Отчаянные крики вынуждают шерифа заняться делом и удержать ее на месте. Он изо всех сил старается успокоить ее. Но от печального подтверждения доктора Лорелей ломается.

Стоун отшатывается от новостей, будто вот-вот потеряет сознание. Он цепляется за крышу машины и садится, ошарашенный и потерянный. Дрожащая рука неуверенно касается лица. Его жизнь разбита смертью единственного сына. Я могла бы пожалеть ублюдка, не ненавидь я его так сильно.

– Нам лучше уйти, – шепчет мне Могильный Прах, утягивая к пикапу. Я совершенно согласна.

– Кто-то его убил! – в панике кричит Лорелей.

Пикап отъезжает, а я не могу отвести глаз от происходящего.

Мы отъезжаем недалеко, когда мимо нас в сторону дома Лэтэмов с мигалкой проносится машина заместителя шерифа.

– Думаешь, его убили?

Могильный Прах пожимает плечами, а затем включает дворники, чтобы смахнуть капли начинающегося дождя.

Глава 6

В иной мир

Из дома я решаю выскользнуть далеко за полночь.

Я все еще дрожу от электрического тока, которым наградила меня смерть. Одна банка пива – и этого хватило, чтобы не дать мне спасти Эллиса? Я выталкиваю вину из головы. С этим прекрасно справится немного виски. Я делаю еще один щедрый глоток теплого алкоголя из фляжки, затем засовываю ее в задний карман.

Я осторожно снимаю сетку с окна своей спальни и вылезаю наружу. Что-то царапает живот. Тихий звон рассыпается о крыльцо у моих ног. Присев на корточки, я вглядываюсь в темноту, пытаясь понять, что свалилось с подоконника. Небо разрезает зарница. Отсвет чего-то блестящего на истертом дереве привлекает взгляд.

Безделушка.

Золотой квадратик с застежкой на задней стороне. Напоминает сережки-клипсы, которые надевают в церковь старушки. Я говорю расцветающей в груди надежде перестать врать. Раньше на моем подоконнике появлялись безделушки, но этого давно не случалось. С другой стороны, неудач у меня тоже давно не было.

Я помню прохладную осень, когда мы нашли Синди Хиггинс в лесу. Накануне она не вернулась вечером домой, и на следующее утро мать заявила о ее пропаже. Ее машину нашли брошенной у шоссе, и шериф собрал поисковый отряд, в основном из местных. Мне тогда было двенадцать, Синди шестнадцать, но почему-то в детстве подростки кажутся бесконечно старше. Я отстала от поисковой группы, концентрируясь на слышимой мне карусельной музыке – песни души Синди Хиггинс.

Она сидела без сознания в корнях дерева, сильно избитая и полураздетая. Я уже тогда знала, что кто-то плохой поступил с ней дурно. Ей, наверное, было слишком плохо, чтобы я могла помочь, но я не знаю, не сыграли ли свою роль мои страх и шок от случившегося.

Затем я услышала карканье с ветви над головой. Оно разнеслось по всему бескрайнему лесу, напоминая мне о том, что я отбилась от группы.

В один миг Грач из вороны, сидящей на дереве, превратился в мальчика, который стоял рядом со мной. Он сел на колени, уверяя меня, что все будет в порядке. Что теперь он о ней позаботится. Не помню, позвала ли я других поисковиков, или они просто нашли меня, но я не отпускала безжизненную руку Синди, пока они не пришли.

Я не смогла спасти около десятка душ. Каждый раз это призывало ко мне Грача. Обычно всего на несколько дней. В зависимости оттого, как быстро ему удавалось перенести их души.

Шорох хлопающих крыльев разносится по лужайке. Я спрыгиваю с крыльца и бегу за звуком, который исчезает в лесу.

Сотня ярдов, и я потеряла темное пятно, за которым следовала. Что бы мне ни привиделось, оно исчезло в ночи.

Остатки дождя время от времени капают с ветвей. Листья шуршат под ногами. Яркий лунный свет пробивается сквозь кроны деревьев, позволяя разглядеть лес вокруг. По мере того как глаза привыкают к безмятежности ночи, я пытаюсь найти хоть какой-то намек на то, куда это темное пятно могло деться, если только мне не привиделось. Виски уже туманит мысли.

На север меня заставляет повернуться сладкий звук скрипки. Тихий, как шепот. Легкий поцелуй. Он обрывается еще до того, как я убеждаюсь, что точно его слышу. Возможно, в памяти у меня все еще играют отзвуки песни души Эллиса.

Я уже готова послать свое воображение в задницу, когда вдалеке вдруг загорается тусклый белый шар. Он растворяется в темноте, только чтобы появиться несколькими футами дальше. И снова. Сияющий, перед тем как потухнуть, он покачивается и виляет между деревьев, будто мерцающий светлячок.

Хватает сказок о мертвых, которые заманивают в лес. Некоторые помогают, посылают предупреждения. Но есть и другие, от которых волоски на шее встают дыбом и которые ублажат только дьявола.

Эта душа кажется… потерянной. Печальное зрелище. Я следую за ней.

Она плывет по течению невидимой реки к задней части нашего участка, где ручей поворачивает к карьерному пруду.

Шар гаснет, словно испугавшись. Я жду, не вернется ли он. После длинной тихой паузы я поворачиваюсь, чтобы пойти домой…

И снова слышу нежную умоляющую скрипку.

Уголком глаза я вижу призрачную фигуру, стоящую у края журчащей воды. Тонкая, как дымок, который легко можно сдуть. Его худую фигуру и ленивые кудряшки невозможно не узнать.

Эллис Ратледж.

Он ждет, будто остановленный невидимой рукой. Духи не могут пересекать воду, понимаю я. Он стоит перед руслом ручья, и куда бы он ни планировал отправиться, ручей не позволяет ему.

Последнее, что мне нужно, – это продолжать тратить силы на человека, чья семья причинила моей столько вреда. Но я не могу избавиться от чувства, что он позвал меня сюда. И бессмысленно это или нет, я склоняюсь к тому, чтобы помочь ему.

– Теперь ты со мной, – произносит голос из ниоткуда. Я ныряю за дерево, выглядывая из-за него.

Темная фигура скрывается в ночной тени на другой стороне узкого ручья. Луна освещает протянутую Эллису ладонь. Пульс ускоряется. Я изучаю тьму, пытаясь разглядеть фигуру, но сердце уверено, что это Грач.

Дух Эллиса отступает, опасаясь его. Долю секунды я гадаю, почему Эллис пребывает в неуверенности.

– Как тебя зовут? – негромко спрашивает мужчина.

Я перебираю звук его голоса в голове, пытаясь понять, знаком ли он мне. Гулкие удары в груди твердят: «Да, да, это он». Но мне не с чем сравнить его, только с голосом мальчика, с которым я не говорила многие годы.

Он ступает ближе к свету, но тени и тьма все еще скрывают его лицо.

Взгляд Эллиса опускается к груди, где снова начинает формироваться шар, за которым я следовала. Его тело истончается, становится все прозрачнее по мере того, как ярче загорается душа. Нежная скрипка играет громче – рыдающая мелодия, от которой смягчается сердце.

– Ты теперь со мной, – снова говорит мужчина с ноткой отчаяния в голосе. Пульсирующее сияние души Эллиса трепещет от неуверенности – остаться или уйти.

Тогда я понимаю, что это он, ведь Грач – проводник душ, пытающийся увести Эллиса в другой мир.

Я осмеливаюсь податься вперед на дюйм, но вес смещается и под ногой с тихим треском разламывается ветка.