Читать онлайн Ать-два, левой…

I

Уже сутки, как Валю засыпало промёрзлой землёй. Сквозь небольшие просветы рыхлого слоя она видела куски рваного неба, то серого, то чёрного. Когда вновь зажглись звёзды, Валя поняла, что пролежала ночь, день и вновь ночь. Холодные небесные тела протягивали ей свои тонкие ломкие лучи как спасительную нить. Словно маня, зовя в вечный ледяной бездушный покой. Валя тихонько улыбнулась, опять попыталась пошевелиться, но внезапная боль в ногах, острая и пронизывающая, выключила её сознание.

***

– Зотова! К командиру роты!

Валя отняла руки от рации и умоляюще посмотрела на младшего лейтенанта.

– Я не виновата, что связи нет. Вот стучу два часа подряд. Нет связи.

– Во-первых, отвечайте по Уставу. Во-вторых, приказы надо выполнять незамедлительно. А, в-третьих, что вы такое натворили, что вас командир вызывает?

– Слушаюсь! – Валентина вытянулась по струнке, поправила собранные волосы и, накинув ватник, вышла вслед за младшим лейтенантом.

Стояла холодная зимняя ясная ночь. И было так тихо, словно и войны-то не было. Валя вдохнула полной грудью, наклонилась и зачерпнула горсть только что выпавшего чистого пушистого снега.

– Вкусно как, будто мороженое!

– Будет тебе сейчас и мороженое, и пирожное.

Валя насупилась.

– Да ладно, не боись, кажись, задание какое. Только тсссс – я не говорил.

– Ой, смешной какой вы, Володя, когда важным хотите казаться.

– Младший сержант Зотова, не забывайтесь.

– Слушаюсь! – улыбнулась Валентина и поправила ему ушанку.

– Не забудь по Уставу поздороваться, – уже шепнул он ей вдогонку. – Начальство!

– Младший сержант Зотова по вашему приказанию прибыла! Здравия желаю, товарищ майор! Здравия желаю, товарищ капитан! – отчеканила Валентина.

– Вольно. Проходите, Зотова, проходите. Чаю хотите? Товарищ капитан, сделайте чаю Валюше, да покрепче.

Было тепло, даже уютно. Валя села поближе к буржуйке и протянула озябшие пальцы. Командир батальона Валентин Иванович Певцов внимательно посмотрел на Валю, тонкая хрупкая фигурка которой жадно пропитывалась теплом. Сердце майора сжалось, это – минутная слабость, с которой он боролся. Война. Война – значит, все равны. На фронте нет ни женщин, ни мужчин, а есть солдаты. И есть цель – победа любой ценой, всё остальное потом, все сантименты и разделение полов.

– Значит так, тёзка. Я изучил ваше дело. Есть военная подготовка, Школа бойцов противовоздушной обороны да ещё и курсы радистов – это серьёзно. Вы поступаете в разведывательное подразделение.

– Это решающая битва. Валентина, мы с капитаном Золотовым решили отправить разведгруппу. Во-первых, связь явно повреждена. Ваша задача: найти повреждения, восстановить связь. Затем: на переднем крае устроить наблюдательный пункт и прикрывать наших. Винтовку получите снайперскую. Ну, а потом – быть ушами и глазами. Передавать всё, что увидите и услышите, любую информацию. Возможно, мы будем атаковать противника ночью. Застанем фрица врасплох. Задание опасное.

– После передачи данных вы должны найти укрытие и переждать нашу атаку, – вступил Золотов, – будет жарко, девочка, но иначе нельзя. Бои будут нелёгкие и жестокие. Количеством мы уже их взять не сможем. Возьмём хитростью и неожиданностью. Основываясь на ваших данных, мы безошибочно выстроим стратегию и нанесём тяжелейшие удары. С собой рация и карта.

– Задание понятно? Документы сдадите. С ними на задание никак.

– Понятно, товарищ майор.

– Вот ты и будешь командиром группы. Ну, а теперь, как говорится, кого с собой в разведку возьмёшь?

– Надо подумать. Нет, я не в том смысле. У нас-то все надёжные. Здесь другое… Здесь смекалка и внимание.

– Правильно рассуждаешь, дочка.

– Тогда Лену Стрельцову. Она и азбукой Морзе владеет хорошо, на всякий случай, подменить сможет, и Алексея Брутто.

– Уверена?

– Так точно. Мы ходили уже, два раза за линию фронта.

– Вот потому тебе и даём такое важное задание. Так уж вышло, девочка, время такое. Надо пережить.

– Ты чем занималась до войны? Училась в институте?

– Студентка второго курса архитектурного института. Училась, но потом пришлось бросить, так как совмещать с военными курсами было невозможно. Ну, и я не могла поступить иначе.

– Добровольцем, значит?

– Так точно.

– Ну ничего, будешь и мосты строить, и дома. Твоя профессия скоро самая нужная окажется, – майор вздохнул. – Документы сдать, пригласи своих товарищей. Сейчас выдадут маскировочную одежду. Выходите на задание через два часа.

***

Через два часа Зотова, Стрельцова и Брутто выдвинулись в путь. Морозный воздух, фиолетовое небо и неоновый свет звёзд. «А если есть жизнь на другой планете, там тоже война?» – подумала Валя.

– Сто метров идём, а затем ползком по моей команде. Предупреждаю сразу, лишние разговоры отставить, общаться знаками. Я занимаю позицию на переднем крае. Буду прикрывать. Стрельцова, как только заметим замаскированные огневые точки, сразу передаёшь координаты. Ну, в путь.

***

Майор аккуратно разложил на столе документы бойцов.

– Что, Валентин Иванович, думаете, не вернутся?

– Надеюсь, хоть кто-нибудь вернётся. Рискуя их жизнями, мы спасаем тысячи других. На войне нет выбора, – майор закурил. – Главное, чтобы они успели передать координаты огневых точек, и успели схорониться. Считай, что они пошли в разведку боем. Уберите документы в сейф, товарищ капитан.

***

– Стрельцова! Прижмитесь к земле! Найти повреждения! – очень тихо, зловещим шёпотом произнесла Валя.

– Вы ещё громче, товарищ командир… Вон она перед нами, эта оборванная линия. Нашли и соединяем.

– Что видим? Где огневые точки?

– Слушай мою команду. Сосну видите? За ней укройтесь, я – с рацией. Брутто – в разведку. Ждём здесь. Нужны точные координаты. Разошлись по точкам.

Снег предательски хрустел под животом. Казалось, его слышат все. Вдалеке из немецких укрытий доносились разговоры и смех.

– Ничего, ничего, мы ещё посмотрим, кто смеётся последним.

Валя с Леной доползли до сосны. Передатчик больно упирался в грудь. Винтовка, перекинутая через плечо, сковывала движение. Но Валя, казалось, не замечала этого, получено задание, а значит, надо его выполнить любой ценой.

Добрались. Валя стянула рукавицы: "Сова, Сова, я Сокол. Добрались до нужной позиции. Вижу линию противника. Как слышите? Приём". – "Слышу вас, Сокол, уничтожайте всех видимых противников. Докладывайте каждый шаг". – «Слушаюсь уничтожить». – Валя прицелилась и выстрелила в грудь немецкого офицера. – «Готов один. Видим огневые точки, но они за защитной бронёй. Атака возможна. Началась паника. Обнаружить нас невозможно. На прицеле ещё один», – Валя прищурилась и метко произвела выстрел. Брутто подполз к карте с новыми данными. "Продолжаю докладывать. Как слышите?" – "Слышу вас, продолжайте". – "Пять огневых точек, пять огневых орудий, защищены бронёй и не могут быть повреждены в любой проекции. Чтобы их уничтожить, стреляйте в портовую часть. Как поняли?" – "Понял вас". – "Эх, сейчас бы их атаковать!"

– Так мы сейчас и начнём, – отключив рацию, сказал вслух майор.

Внезапно огненное зарево осветило горизонт. Полетели залпы, ещё через пять минут для Вали всё стихло. Она провалилась в какую-то ледяную канаву, и её засыпало землёй.

***

За шесть месяцев до этого. Сентябрь 1942 года.

– Валя! Валюша!

Валя остановилась посреди длинного институтского коридора, беспомощно вертя головой из стороны в сторону.

– Ну, наконец… – запыхался Саня. – Бегу за тобой, догнать не могу. – Он крепко и бережно обнял двумя ладонями Валино лицо и слегка приподнял его. Её зеленые глаза, словно бездонные озёра, были наполнены слезами. – Что, Мишка, значит, проболтался уже?

– Санечка, родной, ну кто же с четвёртого курса добровольцем уходит, а? У тебя градостроение! Кто будет города поднимать?

– Как кто? Вот приду с фронта и буду поднимать. Ты что же это, заживо хоронишь меня, да? Эх, ты! А разве это справедливо? У тебя военная школа обязательная аж с марта, а я как барышня кисейная?

– Нет-нет, миленький, что ты, – Валя держалась из последних сил, но слёзы сами рекой полились, словно прорвали плотину. – И потом, я не бросила, а временно прервала для обучения.

– Ты свободна сейчас?

– Да, – всхлипнула Валя.

– А давай сбежим, а?

– Давай! Пошли ко мне… Говорят, троллейбусы пустили до Садового, а там пешком прогуляемся. – Шли молча. Валя крепко прижималась к Сане. – Во сколько завтра?

– В восемь от сборного пункта.

Они подошли к старому московскому двору. Здесь родилась Валина мама и сама Валя, здесь прошло её детство, и здесь она узнала, что началась война. Кованые ворота распахнулись со скрипом, во дворе тихо, окна заклеены у всех, включая низенькое Валино окно, выходившее во внутренний двор, от которого до другого дома всего один метр. У них-то и днём всегда темно было. Она повернула ключ.

– Тихо. Наверное, дядя Женя с ночной пришёл.

– Так он наверху, там и не слышно. Хорошая у вас коммуналка, умный был архитектор.

– Конечно, умный. Это купеческий особняк, только мы – не купцы, нам и комнаты хватает. Мы не буржуи, а обычные советские граждане, и живем мы на улице Ульяновской, – Валя с порога поставила чайник.

Саня подошёл и обнял ее. Он глубоко вдохнул аромат её волос и крепко прижал к себе.

– Саня…

– Что?

– Я за тобой пойду. Я решила. И моя военная школа очень кстати!

– Не смей, ты будешь ждать меня здесь. А когда я вернусь, мы поженимся, и у нас родится девочка Ульяна, как мы и задумали.

– Хорошо. Тогда пусть она сейчас родится. Ну, в смысле, если я забеременею. Прямо сейчас, сегодня, то буду ждать тебя, обещаю. Ждать дома, а если нет – то пойду. И никто, слышишь, никто меня не остановит!

Саня растерянно посмотрел на Валю. Он ещё никогда не видел её такой решительной, такой смелой: маленький и хрупкий, но упрямый воин, который всеми силами хочет удержать хотя бы свой мир.

– Не говори ерунды, слышишь? Не говори ерунды!

– Это не ерунда, Санечка. Это война. Если что, то мне хоть будет ради кого жить! Ты разве не понимаешь?

Саня обнял Валю ещё крепче. Он вдыхал её, словно хотел запомнить. Или, даже забрать с собой её запах, запах её кожи, запах её золотых волос, её рук. Она посмотрела на него прямо и открыто, робко расстегнув ворот серого шерстяного платья.

Потом наступила ночь. Но спать не хотелось. Не хотелось и говорить. Они просто лежали, не моргая, глядя широко распахнутыми глазами в темноту комнаты. Лишь тиканье настенных часов напоминало им о настоящем, о том, что время идёт, оно не бесконечно, и что ещё немного, ещё чуть-чуть, и им надо будет выйти из этого кокона, из этой неги, разорвать нити своих сердец, оторваться друг от друга.

Глаз они так и не сомкнули. Не подремали даже и часа. И утром, под накрапывающим дождём, бежали к Саше домой. Надо было успеть забрать вещи, попрощаться с матерью, которая всю ночь прождала Сашу у окна, и скорее к сборному пункту.

Мать встретила с укором, с промокшими от слёз глазами. Она зыркнула на Валю. Та хотела было объясниться, но тётя Таня остановила её жестом. Валя опустила глаза и отошла в сторону. Саша метался из угла в угол.

– Ма, где бельё? Бритва?

– Да не мечись, господи, собрала всё. Давай присядем и вместе пойдём. Отца в 41-м провожала, теперь вот и тебя…

– Время такое. Нельзя сидеть под юбкой. У нас с курса десять добровольцев ушли. Я вернусь, а вы ждите. Вот ваше занятие: ждать меня. И без всяких там глупостей! – и он погрозил Вале кулаком. – Поняли? – он улыбнулся и обнял самых дорогих его сердцу женщин. – Не ругайтесь только.

У сборного пункта была неразбериха и суета. Провожающих не пускали, строго держали оборону. Сотни женщин – матерей и жён, сцепив зубы, молчали. И лишь глаза кричали во след всё, что не было досказано. В воздухе было такое напряжение, что, казалось, достаточно одной искры, чтобы все эмоции, переполнявшие сердца и души, взорвались как вулкан, и слёзы, словно горящая лава, прожигающая землю, вылились наружу. Но все молчали, потому что знали, что нельзя. Потому что знали, что так надо, что должны, обязаны. Потому что хотели, чтобы вернулся каждый, а по живым не плачут.

Призывников формировали в небольшие отряды, рассаживали по машинам. Валя цепляла глазами каждое движение. Все знали, что сначала их отправляют на обучение на три месяца, значит, три месяца они будут точно живы, а там…

Брели домой молча. Сентябрьский осенний дождь, ещё с остатками летнего тепла, совсем не раздражал, а так просто умывал утреннюю Москву. Каждый думал о своём, и обе боялись нарушить тишину.

– Пошли к нам? – наконец решилась Татьяна. «К нам, – тут же горько усмехнулась она. – Господи, когда же это "к нам" станет снова по-настоящему?»

Семья Саши Королькова жила в соседнем дворе на Большом Дровяном. Пять семей, одна кухня, и один туалет – всё как у всех. Потолки высоченные – лампочку менять, кликать дворника с длиннющей дворовой лестницей.

Валя скинула промокший плащ и беспомощно опустилась на табурет.

– Знаете, тёть Тань, я вам сказать хотела… – она замялась на пару секунд, – ну, в общем… если у нас с Сашей вдруг будет ребёнок, мы решили её Ульяной назвать. Можете меня осуждать, сколько хотите, но мы так решили… – Валя подняла полные слёз глаза и посмотрела на Татьяну.

Татьяна стояла не молодая и не старая. Слегка улыбнулась и, подойдя, прижала к себе Валю.

– Пусть будет, девочка моя. Хоть бы так и было.

В этот момент память перенесла Валю на год назад. В самый страшный 1941-й, навсегда изменивший миллионы судеб. Когда они точно так же сидели в коридоре. Валя вспомнила, как раздался звонок в дверь: два коротких и один длинный.

– Это к Лейбманам.

Татьяна тогда долго возилась с замком, который вечно заедал, в глубине тихонько приоткрыли узкую щель, и еле высунувшаяся женская голова отчаянно делала знаки: «тсссс – нас, мол, нет». Но было уже поздно. На пороге стояла бледная худощавая женщина с густыми тёмными волосами, аккуратно убранными под берет, и две девочки, точнее девочка и девушка. Та, что помладше, очень походила на мать: тёмненькая, с огромными бархатными глазами из-под сочных бровей, а вот старшая – настоящая русская красавица с роскошной светло-русой косой и синими, словно два сапфира, глазами. Щель в глубине тут же замкнулась.

– Здравствуйте! – сказала женщина, переминаясь с ноги на ногу, ей явно было неловко. Рука крепко сжимала небольшой чемоданчик. – А Маша Лейбман дома? Точнее, не Лейбман, Кольцова, – тут же осеклась она.

– Да, вроде, дома была, – растерялась Таня.

Неожиданно дверь в глубине квартиры решительно распахнулась и оттуда вышла Маша, полная дородная, с курносым носом посреди «лица-тазика».

– Маша! – искренне обрадовалась гостья. – Я так рада, что успела!

– Чему ты так рада? Я, кажется, ещё по телефону тебе сказала…

Таня тогда тихонько увела за собой Валю в комнату. Вале было очень интересно, и она приоткрыла дверь.

– Маша, я тебя умоляю, забери с собой Веру. Она ведь не похожа на еврейку. Ну, посмотри на неё! Ну, какая из неё еврейка? У неё и с тобой есть сходство.

Вера с укоризной посмотрела на мать и в зеркало, висевшее в прихожей. На тётку Машу, жену дяди, она совсем, ну никак, не была и не хотела быть похожа. Другое дело, что Вера уродилась самородком, красавицей породистой и статной.

– Слушай, мне ли тебе рассказывать, с каким трудом я своих детей на свою же фамилию переписала? Благо, хоть отчество нормальное досталось. Или ты хочешь, чтобы нас вместо эвакуации в гетто прямиком отправили?

– Да что ты, Маша, как же я могу такое хотеть… Просто Верочка… – женщина зарыдала. Затем, вдруг – неожиданно упала на колени. Валя так изумилась, что чуть не выскочила в переднюю. – Маша, – заламывала она руки перед невесткой, – умоляю! В память о брате, о твоём муже, спаси их, ну хотя бы её – Веру. Ведь что с нами будет – неизвестно… А ты русская, а она похожа… Что будет? Что?

– Вот что со всеми, то и с ней. И не ходи больше. Мы завтра уезжаем.

– Вот сволочь! – не выдержала тогда Валя, – ведь племянница родная.

– Бог ей судья. Давай чай пить.

Было слышно, как громко захлопнулась дверь. Валя посмотрела в окно вслед удаляющимся женским фигурам, аккуратно обходившим противотанковые ежи, не разжимая рук и не замечая этого.

«Всё будет хорошо», – одними губами шепнула Валя, словно благословляя их. Последние тёплые осенние дни. Впереди зима, лютая, суровая, как и сам год…

Во Второй мировой войне погибло 6 миллионов евреев. В рамках нацисткой идеологии евреи были назначены виновниками всех бед, тайно управляющими мировой экономикой, а также миром в целом.

Валя пришла домой к вечеру. Совершенно вымотанная, обессиленная, уничтоженная морально. По всему было видно, что мать даже не приходила с работы. Две смены подряд – обычное дело. Валя зашла в свой закуток. Их с матерью комната была разделена старинным буфетом с широкими деревянными резными витринами. Вот смятая постель. Ещё утром они с Сашей лежали здесь, прижавшись друг к другу, лицом к лицу, стараясь запомнить, запечатлеть. Валя скинула платье и зарылась в одеяло. Оно пахло Сашей. Она закрыла глаза, и в памяти вдруг возникла их первая встреча, их знакомство. Это был август 1940-го года. Валя с девчонками и ребятами толкались, пыхтели с испуганными, но полными надежд и страха глазами, высматривали списки, каждый искал свою фамилию. Вдруг Валя вспыхнула ярким солнечным огнём, она подпрыгнула и завизжала от счастья. Кто-то понуро выходил из толпы, кто-то продолжал цепляться взглядом за строчки, но они с Лёнькой из параллельного класса и ещё Люська Сазонова, с которой познакомились на вступительных, уже ликовали. Их троица легко, словно не касаясь земли, взявшись за руки, уже сбегала по ступенькам, весело хохоча и шутя. И весь мир бежал навстречу этим молодым сердцам, распахивая свои объятия. Конечно, захотелось мороженого, непременно с хрустящей вафлей, такого же смешного, как хоккейная шайба. Они подбежали к киоску, а там Сашка с друзьями. Их взгляды встретились, и обоим показалось, что они знакомы или, наверняка, где-то виделись. «Здорово! – сразу сказал Саня. – Поступили, что ли?» – «Ага, – кивнула Валя, – будущий инженер-строитель – Валентина Зотова». – «А я – Саня, можно Саша, можно Шура». – «Я Миша Ушац». – «А это Люсенька…» Люся уже обляпалась мороженым, но было так весело, что такая мелочь, как испачканное платье, не могло никому испортить настроение. Они как-то быстро нашли общий язык, Саня принялся рассказывать историю МАРХИ и про усадьбу Ивана Воронцова, что здесь сначала хозяйничали медики, затем строгановцы, и вот с 1933-го года – они, архитекторы, истинные хозяева. Вдруг неожиданно начался ливень, и ребята разбежались в разные стороны, кто куда, а Валя с Саней так были увлечены беседой, что остались стоять под ливнем. Затем, вымокшие до нитки, решили всё-таки отправиться домой, и тут оказалось, что они живут на Таганке, в соседних дворах…

Неожиданно хлопнула дверь. Валя вздрогнула, она почти заснула, но, услышав шаги матери, обрадовалась, встала, скорее вскочила, подбежала к ещё не успевшей снять плащ матери, обняла и зарыдала в голос.

– Санечка ушёл добровольцем. Сегодня утром проводили с тётей Таней…

– Господи, да что же это такое? Уже и дети уходят…

Мать прижала Валю и тихо-тихо, как в детстве, стала что-то напевать ей. Затем она разделась, поставила чайник на буржуйку, из буфета вытащила большую банку с липовым цветом, так заботливо припасённого, высушенного летом, чтобы хватило впрок на зиму.

– Валюш, я карточки отоварила, и вот, погляди, что есть, – мать вытащила из кармана плаща завёрнутую в вощёную бумагу банку мясной консервы. – В сумку даже не поместилась – такая большая банка. Наградили нас, химиков. Сейчас разрабатываем на комбинате антибиотики, ну и прочие препараты, которых раньше не было. Это поможет от тяжёлых ранений и от болезней, спасёт жизни, сотни, тысячи.

– Вы, прямо, как будто не мясной Микояновский, а медицинский.

– Ну а как же? Нам, химикам, только лабораторию дай, а мы уже найдём применение.

Мать отвлекала разговорами Валю и видела, что та потихоньку пришла в себя. Взяла консервный нож и, вскрыв тушёнку, нарезала её тонкими колечками.

– Как пахнет вкусно! Хорошая у тебя, мам, работа. Думаю, выживем.

– А то! Просто обязаны! Вот война закончится, отец вернётся, будет как раньше.

– Как раньше… – вздохнула Валя. – Думаю, как раньше, уже никогда не будет.

Галина Васильевна, мать Вали, и Иван Николаевич оба были химиками. Познакомились на заводе, поженились и жили-не-тужили, растили дочь. Жили как все в самой надёжной и лучшей стране на свете. Иван, убеждённый коммунист, ушёл сразу в 1941-м, первое и последнее письмо пришло от него в декабре того же года, маленький помятый слегка потемневший треугольничек: «Жив-здоров, воюю. Берегите себя и верьте в победу. Обнимаю крепко. Иван». Галина бережно сложила треугольник и убрала в шкатулку. Так оно там и лежало: одно-единственное письмо.

Ночью раздался вой воздушной тревоги, подло, исподтишка люфтваффе напоминали о себе, угрожающе кружась над спящим городом. Валя с матерью встали, и устало посмотрели друг на друга.

–А ну их к чертям собачьим, – сказала мать, – никто вас не боится! Понятно? – и она погрозила кулаком. – Валюш, ты иди, а я дома останусь. После двух бессонных ночей я и так полуживая, – мать усмехнулась, – ну, буду совсем неживая, если попадут.

– А я не пойду одна. Надоело. Надоело бояться этих нелюдей.

Во дворе послышались торопливые шаги соседей, детский плач, суета, возня. Люди устремились в бомбоубежище быстро, оперативно, захватив мешки со всякой нехитрой снедью.

Конечно, в сентябре 1942-го стало поспокойнее. Самый большой непоправимый ущерб был нанесён в октябре 1941-го на улице Горького, напротив Центрального телеграфа. До объявления воздушной тревоги, когда фашисты опять подло атаковали, словно трусливые твари, которым хотелось нагадить, напакостить и удрать в кусты. Более полутора тысяч фугасных и 56 тысяч зажигательных бомб, 402 жилых дома превратились в руины, уничтожен Вахтанговский театр, частично пострадал ГУМ, за что? Почему? Для чего эта бессмысленная жестокость, отнявшая миллионы жизней, разрушившая мечты, испепелившая судьбы? Самая страшная война человечества, не прошедшая мимо, затронувшая, зацепившая, принёсшая горе каждой семье.

Днём Валя шла по центру Москвы, было приятно насладиться осенним мягким солнцем. Большой было не узнать. Фальш-мосты через Москву-реку и рисованные жилые кварталы – всё для дезориентирования немецких пилотов. «Это не то, что в начале, фигушки вам, пришельцы дорогие!» – думала Валя, гордо глядя вокруг. Это и они тоже, московские студенты архитектурного института, день и ночь помогали монтировать и рисовать. Жаль, конечно, пожгли Москву. Подвела старина. Множество деревянных домов или каменных, но с деревянными перекрытиями сгорели дотла. Ну ничего, мы всё выстроим заново! Ещё немного. Полностью видоизменён Театр Красной армии, очень заметный с воздуха в форме звезды, лучи которой указывали направления московских вокзалов. Валя отлично помнила, как художник-архитектор Борис Иофан у них в институте собрал ребят, да разве нужно было что-то объяснять им, москвичам, так хотевшим спасти свой любимый город, самый красивый город земли? Именно под его руководством город преобразился до неузнаваемости, планировка выглядела совсем не такой, как на самом деле, особо тщательно были «спрятаны» оборонные заводы. Появились фальшивые предприятия с трубами и даже псевдо-аэропорты с муляжами самолётов. Кремль. Кремль выглядел как жилой квартал. Все его здания были стилизованы под более современные, купола покрыты тёмной краской, звёзды на башнях зачехлены. На кремлёвских стенах художники нарисовали окна, а зубцы укрыли фанерными листами, которые имитировали крыши домов. Мавзолей расписан под старинный особняк, а тело Ильича эвакуировано в Тюмень. Конечно, маскировка не спасла полностью, но всё же помогла. Бомбы попадали и в Большой, и в здание МГУ на Моховой, и в Третьяковку, пострадал завод «Серп и молот».

Маскировка города затрудняла фашистам нахождение тех или иных объектов и, конечно, сбивала с толку. Вражеские лётчики тратили драгоценные минуты на то, чтобы подлететь к фальшивке и, дав круг, другой, пытались разобраться: реальный это объект или нет, сразу встречали огонь советских зениток. Знай наших!

Первое письмо от Саши Валя получила дней через десять. Она вскрыла его трясущимися руками, пытаясь разглядеть хотя бы слово, но слёзы предательски наплывали на глаза, и Валя не могла ничего прочитать. Разозлившись, она окатила себя холодной водой. Вытерла лицо грубым кухонным полотенцем и, собрав всю волю в кулак, всё же прочитала: «Валечка, милая моя девочка, моя невеста, у меня всё хорошо, у нас учения. Командир – что надо, научит, не пропадём. Немного непривычно и тяжеловато, но это ничего, это всё пройдет. Как говорится, тяжело в учении, легко в бою. Вот сейчас точнее и выразиться нельзя. Нас, скорее всего, отправят на Калининский фронт. Учёбу, возможно, сократят до двух месяцев, так как нужно подкрепление. Мы нужны. Я очень рад своему решению уйти добровольцем, по-другому бы просто не смог. А вы ждите меня, мои любимые женщины. Маме я тоже написал, но, если вдруг письмо не дойдёт, ты обязательно забеги к ней, и вообще, навещай, пожалуйста. Ей так легче будет. Писать можно сюда в часть.

Валюша, я тебя очень люблю и помню всё-всё… Вернусь и крепко обниму до хруста в рёбрах. Обещаю. Твой Сашка».

В конце письма Саша в графике тонкой штриховкой изобразил Валин профиль. Валя прижала письмо к сердцу и со всех ног бросилась к тёте Тане. Но Татьяну Валя дома не застала. А ей так хотелось поделиться этой радостью, этой весточкой о Сашке. Хотелось закричать на всю улицу: «Эй, вы, послушайте! Остановитесь! Замрите! У меня есть письмо от моего любимого!» Подумав с минуту, Валька кинулась к Люсе.

Люська дома была одна, накрутилась на тряпочки и ходила почти голая, как героиня какого-то романа, восхищаясь собой в каждом отражении, будь то буфет, или зеркало, или полированная дверца шифоньера. У неё была отдельная квартира, точнее не у неё самой, а у её родителей. Родители Люси были врачами, теперь они оба дневали и ночевали в Первой Градской, попросту жили там. Валька влетела, запыхавшаяся, и плюхнулась на стуле возле трюмо.

– Что с тобой? – испугалась Люся и побежала за стаканом воды.

Валя, вмиг осушив его, протянула Люсе письмо:

– Читай!

Увидев ровный аккуратный почерк и Валькин профиль в конце, поняла, что это «письмо-счастье» и принялась читать медленно, с выражением. Валя мечтательно закатила глаза и одними только губами повторяла беззвучно каждое слово. Дочитав до конца, Люся сложила листок и протянула его Вале.

– Пойдём в кино сегодня, а то ты так с ума сойдёшь. Смотри, что у меня есть! – и она повертела двумя билетиками перед носом подруги. – А до кино обязательно в ресторан.

Начиная с января 1942-го года, жизнь в Москве и вовсе стала походить на обычную довоенную. О том, что всего в 150 километрах от города идут упорные бои, в самой Москве напоминали лишь сигналы воздушной тревоги да комендантский час, введённый ещё в октябре 1941-го. Уже в начале 1942-го рестораны первого класса открылись во всех девяти железнодорожных вокзалах столицы, там можно было хорошо и вкусно поесть, но по коммерческим ценам, наличие карточек при этом не требовалось, и Люська нередко угощала подругу, располагая свободными деньгами. Вообще, их дружба, хоть и началась так внезапно, но обеим казалось, что они знают друг друга с самого детства. И хотя детство было у них не одинаковое, но девочки этого не замечали. Ну, у Люськи наряды, конечно, были как ни у кого. Отец, профессор Сазонов, до войны часто ездил за границу на международные конференции. Люська щеголяла в привезённых «оксфордах», которых не было ни у кого. Но то ли от того, что она выросла в достатке, то ли от врождённого чувства собственного достоинства, Люська носила всё легко и просто, без показной вычурности, хвастовства и выпендрёжа, просто носила и всё. Конечно, Валя по сравнению с ней жила очень скромно, хотя и сравнивать, наверное, было бы странным. Два летних и два зимних платья, ну ещё сшитые на заказ блузки, и то по знакомству. Валя не завидовала, каждому своё: стёжки по одёжке, как говорится. Валя и Люся дружили, как дружат только в юности, искренне и горячо, доверяя самое сокровенное, шушукаясь и краснея. Единственное, что не давало покоя Вале, это то, что Люся не была такой ярой комсомолкой, всегда, не упуская возможности увильнуть от поручений или переложить свои обязанности на кого-то ещё. За это Люся выслушивала нравоучительные речи, а затем они шли с Валей в театр или на танцы, и в буфете непременно съедали по пирожному. Но всё это было до войны. Сейчас было великим счастьем позволить себе хоть на часок забыться, посмотрев великолепный фильм «Парень из нашего города», где Лидочка Смирнова такая красавица. Из кино они шли торопливо, надо было успеть до комендантского часа.

– Знаешь, Люсенька, я так тебе благодарна, что в кино вытащила, но я пошла, потому что узнала, что у Санечки всё хорошо. По-другому бы ни за что не пошла. А получив письмо, можно себе позволить. Вот только к тёте Тане непременно завтра забегу. А то вдруг мне пришло, а ей нет, и будет она волноваться.

– Но вот завтра и зайдёшь, а сейчас пошли ко мне, – и Люся умоляюще посмотрела на Валю.

Та вздохнула, одобрительно кивнула, и, подумав, что мама всё равно в ночной, взяла Люську под руку.

– Вот спасибо тебе, а то одной страшновато. Родители живут в госпитале, если приходят, то помыться и отдохнуть. Тяжёлых много.

– Слушай, меня как-то тошнит немного после этого ресторана коммерческого. И вкус этого кофе из морковки до сих пор во рту.

– Вкусный был кофе, хоть и морковный… – Люся пожала плечами. – Сейчас придём, я тебе чай настоящий заварю. И джем есть сливовый, и полбуханки чёрного, так что вылечу, – и они зашагали бодрей, придерживая друг друга.

По лестнице поднимались наощупь. Люська, погремев ключами, открыла дверь и зажгла тусклую керосинку в форме изящного фонарика. Скинув обувь и освободив уставшие ноги, Валя устроилась на диване.

– Люсь, не обидишься, если я полежу. Мне нехорошо, и впрямь.

– Может, ты заболела? Хочешь, завтра маме позвоню в госпиталь?

Пока Люся суетилась с чаем, резала хлеб и размазывала сливовый джем на бутербродах, Валя заснула. Досадно вздохнув и заботливо укрыв подругу пледом, Люся пошла пировать в одиночестве.

Утром Валя не могла выйти из уборной. Её тошнило и рвало, хотя желудок был абсолютно пустой. В минуту затишья Валя собралась пойти домой, но еле успела добежать до ванны, закрыв рот рукой.

–Так, – решительно сказала Люся. – Я звоню маме, вдруг у тебя тиф или ещё что-нибудь.

Валя со страхом посмотрела на неё. И вмиг, внезапная догадка, словно молния, пронзила её мозг. Ей даже стало хорошо, она умылась холодной водой и присела на край ванны.

– Люсь, ты только не сердись на меня, ладно…

– Чтооо?!

– Ну, обещай, что не будешь, тогда скажу.

– Валя… – внезапная догадка осенила и Люсю. – У вас было это? С Сашей?

Валя закрыла глаза и улыбнулась. «Спасибо, – прошептала она неизвестно кому, – теперь я буду ждать Санечку не одна».

– Валя, ты уверена?

– Ровно две недели и три дня, как он уехал.

– Как ты решилась, безумная? Война… И, потом....

– Что? Что потом? Я мечтала об этом, теперь у меня есть смысл, и у Саши, и у тёти Тани, и у всех!

Люся помолчала, соображала что-то в голове.

– Комсомолка, тоже мне. Вот только попробуй мне ещё свои нравоучения почитай!

Валя улыбнулась.

– И к маме всё же поедем, пусть скажет, что и как, ну и подтвердит.

В здании Городской клинической больницы им. Пирогова с первых дней войны размещался госпиталь для раненых воинов Красной армии. Больница работала в авральном режиме: принимала москвичей, раненных во время авиабомбёжек, помимо этого шёл непрерывный поток раненых бойцов, врачи работали круглые сутки. Спали один-два часа, и снова перевязки, операции, обходы. Ампутировали бесчисленное количество рук и ног, вывозили во дворы больницы, прикрыв тряпками. Главным было – спасти жизнь. В сознании людей включался некий механизм, блокирующий страх, жалость, боль, собственные желания. Надо спасать бойцов. Всё потом.

Люся всё-таки договорилась с мамой. Та велела прийти строго к двум часам дня и не позже. У неё час – всего час на личный отдых, и она сможет уделить им время. Ольга Алексеевна, мать Люси – опытный хороший врач, определить беременность – пустяк. Валя и Люся бежали на остановку, благо ходил транспорт. Самым ужасным было опоздать и подвести Ольгу, и так лишившую себя драгоценного сна. Запыхавшись, они, надев халаты поверх одежды, шли сквозь длинные коридоры больницы, заставленные койками с ранеными. Валя и Люся переглянулись – вот оно эхо, эхо войны. Окровавленные, обессиленные, отважные люди – кто-то лежит, кто-то ковыляет на костылях, тренируясь и приучая своё измученное тело, но в глазах каждого – пропасть, словно они все побывали где-то в ином мире, неведомом доселе никому. Они были там, проживали и видели ту, другую жизнь, и чтобы вернуть их сюда назад, в это временное затишье, пахнувшее болью и спиртом, надо было обязательно тронуть и позвать, иначе они не отзывались.

Валя с Люсей облегчённо вздохнули, когда вошли в кабинет Ольги Алексеевны. Та, положив голову на стол, спала, но сон был таким чутким и поверхностным, что она вмиг подняла голову и посмотрела на часы.

– Хорошо, что не опоздали, – сухо и по-деловому сказала она.

– Здравствуйте, Ольга Алексеевна, – буркнула Валя.

Люська мялась с ноги на ногу, словно это она была главной виновницей.

– Всё хорошо, Люся, дома, в институте?

– Да, мам.

– Ну и славно, – Ольга поправила волосы, подошла к рукомойнику, долго и тщательно мыла руки. – Валя, меня Люся посвятила вкратце. Если хочешь, посмотрю сама, если нет – позову другого гинеколога.

Валя опустила глаза и медлила. Ей, конечно, не хотелось кого-то постороннего, да и Ольгу она побаивалась. «И зачем только Люська придумала всё это?»

– Мне некогда, – спокойно напомнила Ольга. Люся тихонько пнула Валю сзади. – Заходи за ширму, раздевайся и на кресло. – Ольга привычным жестом надела перчатки.

Валя лежала на кресле красная и пристыженная.

– Сделай глубокий вдох.

В это же самое время она почувствовала, как рука привычно и бесцеремонно вошла в её тело. Валя зажмурилась. Ольга тем временем аккуратно пальпировала живот.

– Срок маленький, матка в тонусе, – заключила она. – Больше отдыхай и не поднимай тяжести. Остальное сделает природа. – На секунду она смягчилась, и Валя заметила едва уловимую улыбку, чуть заметную, но так мгновенно изменившую её лицо. – Круг подозреваемых известен?

– Да… Не круг вовсе, – смутилась Валя.

– Шучу, одевайся, девочка. Ты вообще-то молодец, правильно сделала. Рожать ещё долго и много придётся женщинам, чтобы восстановить последствия этого безумия, этой бойни, – она задумалась на секунду, глядя в никуда. – Одевайся.

– Так что, я беременна?

Ольга посмотрела на неё исподлобья.

– А как же? Говорю же, срок маленький. Ешь и спи.

Валя положила руку на живот, где зарождалась маленькая жизнь, их с Сашей продолжение, их любовь, их мечта. Как же это донести до дома, не разбить и не сломать эту ценность, целую жизнь, так надёжно спрятанную в теле. На все уговоры Люськи пожить с ней хотя бы пару дней Валя отказалась. Надо было сообщить эту новость обеим мамам, точнее почти уже бабушкам и, конечно, Санечке. Написать немедленно и отправить, прямо сейчас, сию минуту. Уже до конца осознав перемену, произошедшую с ней, Валя быстрым шагом шла по улице. Её больше не тошнило, видимо, было некогда. Придя домой, Валя заметила тонко нарезанный чёрный хлеб и сахарный песок в чашке. Она тут же насыпала белое на чёрное и, закатив глаза от удовольствия, с наслаждением откусила кусочек. Значит, мама ушла недавно. Видимо, отпустили на пару часов домой. Жаль, разминулись. Надо забежать к ней на работу, мелькнула мысль, но вспомнила слова Ольги «отдыхать». Вырвав пустой лист из старой тетрадки с лекциями, Валя взялась за письмо:

«Санечка, милый, любимый мой человек! Я тебе пишу сразу, как узнала. У нас будет малыш, как мы и мечтали, как задумали. Вот теперь я сильная! Я очень сильная! Ты дал мне эту силу – ждать и дождаться тебя. И будет у нас Ульяна с Ульяновской. Правда, здорово?

Как ты, мой любимый, мой муж? Ведь верно? Сбереги себя для нас.

Целую.

Твоя Валя».

Валя пошла отправлять письмо. На улице заметно похолодало. Сто раз пожалев, что так легко оделась, Валя старалась прибавить шаг. После почты она опять забежала к тёте Тане, но опять её не застала. Все работали несколько смен подряд. Валя хотела написать записку, но остановила себя. Кто о таком пишет на клочке бумаги? Написала просто: «Заходила два раза, хотела справиться, пришло ли вам письмо от Саши. Уверена, что пришло, как и мне. И ещё: очень надо увидеться. Зайду завтра». Валя сложила записку и, положив под дверь, ушла с чувством выполненного долга.

Уже смеркалось. Пронизывающий ветер гнал её по переулку. Валя зябко куталась в тонкий плащ и мечтала о чае. Казалось, что вот-вот пойдёт снег – до того стало холодно. Придя домой, она долго тёрла озябшие руки, сидя на маленьком стульчике, прижавшись к тёплой буржуйке. Затем Валю накрыл сон. Она легла на диван и, свернувшись калачиком под шерстяным пледом, стала медленно и глубоко уходить в сон. От разогретой буржуйки шло тепло, Валя улыбнулась и закрыла глаза. «Как же хорошо. Вот бы и войны не было», – с этими мыслями она провалилась в мир грёз.

Сашка Корольков письмо получить не успел. Сроки подготовки были значительно сокращены, так как Калининский фронт требовал немедленного подкрепления. Командованием было принято решение: привлечь новые поступления призывников и во что бы то ни стало освободить территорию от захватчиков. Москву защитить любой ценой. Советское командование разработало операцию, которая позволила бы преодолеть линию обороны, а затем ликвидировать немецкие войска. Операция носила название «Марс».

Сашка часто представлял себе этот первый бой. Когда давали команду «отбой», он ложился, укрывшись колючим одеялом, и рисовал в своём воображении, как он, Саня, московский студент, будет беспощадно бить врага, как он отважно на передовой разгромит фашистов, чтобы неповадно было лезть на чужие земли. И вот оно – завтра присяга, затем всем выдадут обмундирование, оружие и вперёд: за Родину, за Сталина, за Москву, за Валю и маму!

Рано утром всех построили во дворе. Вышел командир полка, всем объявил 227-й приказ и то, что отступать некуда. Затем выдали винтовки со штыками и несколько гранат Ф-1. Сашке достались английские ботинки, крепкие, но узкие. Построили и повели к эшелонам. Потом опять строем шли и шли, и казалось, нет конца и края этой дороге. Слякоть, туман, сырость и холод. Ботинки хоть и натёрли, но ноги были сухими. Подходили к месту назначения, на рубеж обороны. Приказали проверить личный состав и оружие, велели занимать оборону у заводской стены рядом с железнодорожным переездом, начали окапываться. Всё делали молча, нашли какие-то железки и кое-как выдолбили окопы. Саня не верил, что всё это происходит с ним. С ним, здесь, здесь и сейчас. Казалось, что это фильм. И он сидит в московском кинотеатре, и всё это чужое и не его: и шинель, и неудобные ботинки, и странный запах какой-то гари и вкус предчувствия беды. Но тяжёлая шинель давила на плечи и ныли руки, теперь ставшие ободранными, мозолистыми, словно крестьянскими. Едва успев окопаться, Саня услышал, как заревело небо, и тут же, вдруг, затрещала земля, словно уходила, уползала из-под ног.