Читать онлайн Восвояси

Пролог

Испокон веков по приглашению великих князей в Русском государстве селились выходцы из Европы. В основном это были немцы, гонимые из отчих мест нищетой, безземельем и притеснениями в вероисповедании. Самый обильный поток переселенцев хлынул в Россию во времена правления царицы Екатерины Второй. Великодержавный указ гарантировал мигрантам всевозможные льготы, освобождение от воинской повинности, самоуправление и свободу вероисповедания.

Из-за охлаждения русско-германских отношений в конце XIX века иммиграция немцев в Россию практически прекратилась. Российское правительство впервые приняло законы о принудительном отчуждении земель у выходцев из Германии, отменило предоставленное им освобождение от воинской повинности. В те годы огромное количество российских немцев эмигрировало из страны, зачастую не в Германию, а главным образом в США.

В начале Первой мировой войны решением сената российские немцы лишились судебной защиты; закрылись немецкие школы и газеты; немцы подлежали высылке из местностей, объявленных на военном положении. Одновременно во многих городах России, и в первую очередь в Москве, произошли немецкие погромы. Спешно был принят указ об обязательном увольнении всех немцев из московских предприятий и прекращении деятельности в городе немецких фирм. Правительство подготовило декрет о выселении немецкого населения Поволжья в Сибирь. Высылку планировалось начать в 1917 году.

Этим планам помешала социалистическая революция. Большевики пропагандировали право народов на самоопределение. На карте России появилась Автономная Советская Социалистическая Республика немцев Поволжья.

Пик трагедии советских немцев выпал на время Второй мировой войны. Сталинский режим огульно обвинил в предательстве и насильственно поголовно изгнал советских немцев в Сибирь и Казахстан. На законодательном уровне им было запрещено возвращаться в родные места.

Советский Союз распался, и практически в каждой бывшей советской республике немцы оказались чужими. Большинству из них пришлось эмигрировать в Германию.

Жаворонок Ёся (вместо предисловия)

И сердце в тайной радости тоскует,

Что жизнь, как степь, пуста и велика.

Бунин Иван Алексеевич

Узкие, длинные и остроконечные крылья легко и быстро подняли крохотную пичугу на невероятную высоту. Неистовые порывы ледяного ветра стратосферы почему-то не касались птахи. Чудом обтекали ее мягкие перья. Не шевельнулась ни одна пушинка.

Непревзойденная акробатка зависла в воздухе, презентуя себя вселенной: коричнево-желтую, с пестрыми вкраплениями спинку; довольно широкую для изящной птички белого цвета грудь; аккуратную и утонченную, украшенную небольшим хохолком мордаху, с коротким клювом и крупными глазами, которые окаймляют светлые брови.

– Чр-р-ик! – раздалось скромное начало, и моментально все необъятное небесное пространство затрепетало в такт долгой звонкой трели.

Пел жаворонок. В разгар знойного летнего дня. Над бескрайней и практически безжизненной степью. Безжалостные лучи ржаного солнца, в поисках всего живого, добирались и рылись в доньях глубоких трещин иссохшей и выжженной дотла земли просторной равнины. Остатки жухлой полыни, покрытые известковой пылью, издавали горький аромат.

Сделав полной грудью вдох, жаворонок почувствовал, нет, скорее даже увидел собственную смерть. Ему уже не повиновались крылья и вскоре вообще перестали трепетать. Он вяло опустился на раскаленную почву. Тушка птицы не свалилась на бок. Вначале осталась стоять, а потом нерешительно двинулась идти. Труп почему-то продолжал все слышать и чувствовать. Например, он ясно улавливал сухой хруст врезавшихся в его кожу и ломающихся при этом острых верблюжьих колючек, отчетливо воспринимал то, как песок и мелкие камешки обжигают его особо крепкие ноги. Идти было трудно и больно.

В какой-то момент жаворонок решил умереть окончательно и бесповоротно: упасть и никогда больше не подниматься. Но ему не позволили это сделать. Чьи-то руки подхватили его. От неожиданности птичка замерла. В широко раскрытых агатовых глазах вспыхнуло недоумение, быстро перерастающее в страх. Странно! Ведь мертвым, вроде, нечего бояться!

Пичуга медленно оглянулась. За ней длинным шлейфом тянулась вереница человеческих душ.

Впереди гордо вышагивал загорелый мужчина средних лет. На нем была рубинового цвета атласная римская тога. Голову украшал золотой лавровый венец.

К понтифику пристроился капитан корабля. Тулью его фуражки украшала кокарда с изображением на ней черепа и скрещенных двух костей. На белом околыше виднелась обрамленная снизу золотистым рантом черная надпись Titanic. Кровавого цвета козырек покрывал ледяной слой изморози.

Следом понуро брел ефрейтор в коричневого цвета униформе. Похоже, что его аккуратно подстриженные квадратом черные усики служили пьедесталом разрушенной сифилисом переносицы.

С ним под ручку поспешала блондинка в белом миди-платье. Несмотря на безветрие, какая-то сила постоянно задирала ей подол. Женщина кокетливо пыталась его придержать.

Ей вслед, пыхтя своей табачной трубкой, ковылял маленького роста генералиссимус.

Своим танцем в смешанном стиле из фанка и поппинга нарушал строй светлокожий юноша с африканской прической. Над колонной то и дело взвивалась его рука в белой, усыпанной стразами перчатке.

Ему пытался подтанцовывать явно пьяный мужчина. Кисть его левой руки, на которой отсутствовали два пальца, двигалась так, как будто он дирижирует невидимым оркестром.

Его пытался урезонить круглолицый тип, меченый на полулысой голове красным родимым пятном, по виду напоминающим кляксу…

В хвосте колонны двигался огромный дуб. У деревянного исполина вместо густых ветвей топорщились цепи из огромных чугунных колец. Крону дерева украшал сияющий на солнце цинковый гроб.

Жаворонок вновь сильно испугался и хотел было закричать. Но он не смог выдавить из себя и звука. Из открытого клюва полупрозрачной дымкой, преломляя поток света, исходило лишь раскаленное дыхание.

Птичка попыталась собрать во рту достаточное количество слюны, чтобы смочить пересохшую гортань. Когда-то у нее это получилось, и она человеческим голосом хрипло произнесла:

– Слишком много знаменитостей в одном месте. Плохая примета. Быть хаосу и беде.

– Тезка, а тебе-то чего бояться? – с грузинским акцентом, протяжно, удлиняя гласные и опуская согласные звуки, спросил генералиссимус. – Увидеть собственную смерть или смерть близкого тебе человека – это только к долголетию и радостной жизни…

– Ёся, – позвал из ниоткуда чей-то голос, и невидимая рука погладила чуб конопатого мальчишки. – Передай всем, что нас покинул золотой души и большого доброго сердца человек…

Я встрепенулся и осмотрелся: никого не было рядом. Меня окружали только переполненные книжные шкафы. Получается, что это был всего лишь сон. На самом деле никакой я не жаворонок и давно уже не мальчик, а зрелый московский журналист, задремавший за письменным столом штутгартского архива землячества немцев из России…

Скромные похороны золотой души человека

На ярком голубом небе медленно плыла одинокая тучка, размазывая серую кляксу своей тени по глинистой поверхности бескрайней степи. Им обоим не за что было зацепиться: ни тучке в пустом поднебесье, ни ее тени на выжженной летним солнцем земле.

Даже наоборот. К потеряному облаку привязался гордо паривший над ним беркут. Скорее всего, от скуки царь птиц вцепился своим зорким взглядом в одиноко летящего спутника.

Орел упустил момент, когда под ними сплошную желтоватую равнину вдруг разорвала зеленая витиеватая трещина.

Это была низина берущей в этом краю свое начало реки Илек. Живительная влага из многочисленных родников текла по естественному руслу с отвесными берегами, меняя свою ширину от пары метров в верхнем до ста пятидесяти метров в среднем течении. То там, то здесь высвечивались белоснежные известняковые кручи. А вот песчаные обрывы, наоборот, практически сливались с остатками жухлой травы бескрайних пастбищ.

Казахстанскому Илеку предстояло преодолеть более шестисот километров сквозь невысокие каменные гряды Мугоджарского массива, оставляя на своем пути пойму, изобилующую многочисленными протоками и озерами, прежде чем он, как самый крупный приток, сольется с великим Уралом.

К середине лета палящее солнце до последней травинки выжгло степь. А долина реки Илек продолжала зеленеть оазисом жизни: готовая утолить жажду, подарить прохладу и накормить как людей, так и их многочисленные караваны верблюдов, табуны лошадей, стада коров и отары овец.

У истока реки, на крутой извилине, напротив длинных и порой высоких белых известняковых склонов, раскинулось село Ақкемер1.

Его название легко объяснимо. В старину пригнавшие на это место из степи свой скот на водопой кочевники, глядя из-под ладони на череду круч, до боли в глазах сияющих на солнце своей белизной, восхищенно твердили:

– Ақ кемер! – что в переводе с тюркского означает «белый пояс» …

Вот уже которые сутки подряд стояло безветрие и воздух был раскален невыносимым жаром. Спозаранку, не успев еще толком проснуться, босоногие сельские ребятишки убегали на речку. Благо, там сплошь и рядом из-под земли бьют ледяной воды родники.

Обычная для этих мест и этого времени года погода задолго до полудня загнала жаждущих тени и прохлады немногочисленных сельчан в самые укромные уголки жилищ. Были даже и такие, кто прятался от жары в глубоких погребах.

Придавленный зноем Ақкемер обезлюдел и сейчас напоминал знакомое нам по вестерн-фильмам, заброшенное и опустевшее поселение. От малейшего движения воздуха по улицам испуганно разбегались сухие клубки перекати-поле.

Лавируя между этими шарами, почти сливаясь по цвету с утрамбованным песком и глиной грунтовой поселковой дороги, тенью промелькнула рыжая кошка. Она спешила в сторону одиноко стоящего на пустыре, выложенного из силикатного кирпича, дома. Слева от нее осталось здание железнодорожного вокзала и прилегающий к нему круглой формы сад. Справа располагался древний зират2 мусульман. Высокие, небесного цвета купола надгробий, многочисленные каменные ствольные стелы и мемориальные ограды виднелись издалека.

В надежде уловить свежий бриз, двери дома стояли нараспашку. Но своевольная кошка забралась внутрь через открытую форточку.

Рыжим пятном она застыла на широком, окрашенном голубой краской, деревянном подоконнике. Боком прислонившись к ржавой жестяной банке, из которой торчал полузасохший бледно-зеленый столетник, кошка навострила уши.

Из глубины комнаты доносились тяжкие человеческие стоны. Домашнее животное жалобно мяукнуло в ответ.

Застоявшийся воздух пропах смесью карболки и корвалола. В правом углу помещения, под висящим на стене гобеленом с изображением пятерых оленей у водопоя, на железной кровати, тяжело и в болях умирала пожилая женщина. Длинные, смолистого цвета волосы веером разбросало по белоснежной наволочке подушки. На сморщенном лбу умирающей выступали крупные капли пота. Часть их, как только лицо страдалицы в судорогах передергивалось от очередного приступа боли, ручьем стекала в глубокие коричнево-лиловые впадины ее глаз, а потом дальше – на темную поверхность впавших щек. Загорелая кожа казашки по контуру скул казалась вылинявшей. Истощенная и сухая, почти прозрачная, она была не в состоянии скрывать цвет выпирающих костей.

При всем при этом зримая печать кончины не могла полностью омрачить доброе выражение лица с открытым, чистым взглядом выцветших от многих лет глаз.

У изголовья, на табуретке, осторожно придерживая руку больной в своей, сгорбившись, сидела старушка лет восьмидесяти с лишним. Она периодически обтирала вафельным полотенцем вспотевшие лоб и лицо лежащей в кровати.

– Потерпи, родная, потерпи, – полушепотом, как заклинание, твердила сиделка, свободной рукой сгоняя надоедливых мух с лица больной. – Бог милостив. Он не дозволит тебе долго мучиться.

Умирающую звали Алтын. В переводе с казахского это имя означает «золото». Пятьдесят восемь лет назад дедушка Баймухамбет предрек своей внучке благородный, как этот металл, характер. О другой ценности золота он тогда и не помышлял. Прошли времена, когда их очень богатый род Шукеновых владел необозримыми пастбищами по правую и левую сторону протекающей здесь реки, в те далекие времена еще называвшейся по-казахски – Елеком. Территория Ақкемера в ту пору тоже еще принадлежала им. Столыпинские реформы царской России и советская коллективизация полностью лишили Шукеновых всех этих земель. Старика Баймухамбета отныне заботило более важное.

– Будь доброй сердцем и щедрой душой! – напутствовал Баймухамбет новорожденную внучку с золотым именем.

За половину столетия род Шукеновых обеднел и в плане потомков. У трех сыновей бая родились всего два ребенка. У старшего, Мурата, – сын Саркен, а у среднего, Кадырбека, – дочь Алтын. Младший, Данда, вообще остался бездетным.

Алтын вышла замуж за военнопленного обер-фельдфебеля Якова Шмидта, который после войны добровольно отказался возвращаться по репатриации назад в Германию. У них родился лишь один сын Виктор.

У хромого с рождения Саркена было три дочери: Каракат, Азель и Айнау, которые вышли замуж соответственно за русского, молдаванина и украинца и сразу же после свадьбы поменяли Казахстан на очень далекий, славящийся в Советском Союзе длинным рублем, Сахалин. Они даже на похороны отца не смогли вовремя прилететь.

Вдова Саркена, депортированная в Казахстан немка Поволжья Амалия, сейчас дежурила у смертного одра своей золовки.

– Алтын, ты слышишь меня? – спросила Амалия и успокаивающе погладила иссохшую руку больной. – Я должна тебе все рассказать. Про меня и нашего Хабхабыча. Ну и кличку же ты ему придумала! Вот не знаю, во всем ли муж тебе признался или нет. Давид тоже хорош, бросил тебя одну. Умчался в эту проклятую Германию. Ну да ладно. Не об этом сейчас речь. Вы так сами порешили.

Умирающая с трудом приподняла веки, скользнула взглядом по белому потолку, повернула глаза и посмотрела на сгорбленную сиделку.

– Мне… – с большим усилием шевеля посиневшими губами, хрипло прошептала Алтын. – он Яков.

– Да ладно уж теперь скрывать. Хабхабыч, Яков и Давид один и тот же человек.

– Мне надо причаститься.

– Не лезь вперед бабушки! Я старше тебя, и мне первой положено причащаться, – иронизировала Амалия. Подобие улыбки скользнуло по ее лицу. – Ты зря тут не болтай. Побереги силы. Лежи и слушай.

– Так я же умираю.

– Мне тоже недолго осталось. Так что не мешай. Ты знаешь, мы ж никогда с тобой не были подругами. Хотя могли ими быть. И вроде родственники, и жили по соседству последние годы. А самое главное, у нас ведь общий мужчина был. Как я уже сказала, я не знаю, что именно тебе поведал твой супруг. Так что теперь послушай, как я понимаю случившееся. Мы с Давидом родом из одного села. Звалось оно Мюллер. В немецкой колонии на Волге. Давид был порядком моложе меня и очень маленького роста. Я никогда не собиралась выходить за него замуж. Но он оказался настырным и обиходным ухажером. Я забеременела. Мы не успели официально расписаться, потому что началась война. Давида забрали на фронт. А через два месяца нашу автономную республику немцев Поволжья свои же, советская власть, за двадцать четыре часа уничтожили. Меня тогда, ты знаешь, арестовали и выслали к вам в Казахстан. В трудармии, на зоне, за колючей оградой заставили уголь в Шубаркудуке добывать.

Считай, что в пути у меня родился сын. Мой несчастный ангел Коленька. Ему с рождения не везло. В детском саду его покалечили. Все говорили, что это нянечка виновата. Ей тогда с фронта похоронка на мужа пришла. Вот, получается, она и отомстила. Пусть и ребенку, но немцу. Я ее не проклинаю. Все мы люди. Всем тогда было тяжело. Это война во всем виновата. Если б не она, то ничего бы этого не случилось. Мы бы с Давидом поженились, и Коля родился бы в нормальных условиях. Под моим присмотром его бы, гляди, и не угробили. Но не нами судьбы пишутся. Так порешили небеса.

Твой двоюродный брат Саркен мне тогда очень помог. Ваш дядька Мурат, а потом и тетя Жамиля были председателями сельсовета. Печать и бланки хранились у них дома. Так вот, Саркен нас поженил. За полчаса подделал свидетельство о браке. Это чтобы меня и ребенка-калеку из амбулатории опять на зону не забрали. Начальник охраны нам пистолетом угрожал. Фельдшер пыталась урезонить офицера, но все без толку. А вот перед бумажкой с печатью энкавэдэшник сдался. Оставил нас на попечение мужа.

Я в тот момент действительно не в состоянии была здраво мыслить и сопротивляться. Скорее всего, от страха. Но, клянусь богом, я вышла замуж за твоего брата не из-за благодарности. Он мне как человек был симпатичен. С первой минуты нашего знакомства. Ну а потом и чувства появились. Очень скоро я его по-настоящему полюбила. Всем сердцем и душой. И наши трое дочек – тому доказательство.

Так вот, а Давид в сорок первом году под Москвой попал в немецкий плен. Волей или неволей, но там он стал работать на врага. Служил в роте технического обеспечения вермахта. Познакомился и подружился в те годы со своим начальником, обер-фельдфебелем Яковом Шмидтом. Однофамилец. Давид ведь тоже по фамилии Шмидт. Это обстоятельство и спасло нашего Хабхабыча. Когда весной 1945 года под Данцигом они попали в советское окружение, Яков Шмидт погиб. А Давид тяжело раненным, без сознания, с вещами своего командира в руках оказался в плену Красной Армии.

Я уверена, если бы тогда узнали, что он Давид Шмидт, урожденный немец Поволжья, ефрейтор Красной армии, и что он работал на фашистов, то его бы сразу же, без суда и следствия, пристрелили. Но пока Давид приходил в сознание, его уже по документам записали Яковом. То есть германским военнопленным. К ним совсем другое отношение было.

Так Давид стал Яковом, и его сослали в лагерь под Свердловском. Через четыре года всех военнопленных отпустили назад, в Германию. Но Якову там нечего было искать. Ведь он на самом деле был нашенский. Да и я с сыном тоже были по эту сторону кордона. Яков попросил оставить его в СССР. Твой дядя Данда тогда служил в лагере капитаном НКВД. Он и организовал Якову спецпоселение на станции Аккемир.

Ну а дальше ты должна помнить. На обратном пути из областной больницы мы с Саркеном заехали к вам. Тут я и столкнулась с моим Давидом. У него был страшный шрам на пол-лица. Узнала его только по голосу. В это было трудно поверить. Я себя едва сдержала, чтобы не броситься любимому на шею. Он тогда впервые увидел своего сына. Горбатого Коленьку. В первый же день Давид, теперь уже Яков, предложил мне официально расписаться и нам втроем уехать в Германию. Но я была замужем. У нас с Саркеном родилась Каракат и двойняшки были на подходе. А самое главное, мне Саркен стал дороже, чем Давид.

– Их хабс, их хабс, – могло показаться, что Алтын в забытье бредит.

– Да, именно это всегда выдавало в Якове моего Давида. Он же с юных лет постоянно и всюду мешал в русскую речь немецкий глагол haben. «Я хабе сегодня видел». «Ты хаст купила?» У немцев это означает «иметь» и обязательный глагол в прошедшем времени. Это же ты тогда сама прозвала его Хабхабычем. Влюбилась ты по самые уши в экзотичного военнопленного. А ему это как раз и на руку было: он вроде как остался рядом со мной и мог как-то участвовать в жизни своего сына.

Получается, что я и Давид оба нашли в вашей семье, в роде Шукеновых, свое счастье. С тобой мы дважды породненные. А подругами так и не стали. Видимо, где-то чуть-чуть ревность осталась. Ну а теперь нам суждено вместе век доживать. Без нашего Хабхабыча. Ты же его с сыном Виктором и снохой Татьяной в Германию отпустила. А зря. Дуреха, почему ты ему про свою неизлечимую болезнь не сказала? Не по-людски это.

– Телеграмму не шли. Не смей их там тревожить, – была последняя воля прикованной к постели Алтын. На исходе дня она предстала…

Краем простыни Амалия осторожно накрыла лицо умершей. Придерживая табуретку, чтобы та вдруг не сдвинулась и не заскрипела, старушка с опаской поднялась и беззвучно, на цыпочках, медленно отошла от кровати. Амалия была уверена, что первые часы после смерти нельзя почем зря тревожить мертвое тело. Считала, что от излишнего шума и ненужных прикосновений усопший может воскреснуть, а потом опять, в страшных муках, второй раз будет умирать.

Рыжая кошка полдня неподвижно просидела на подоконнике. Фартуком в руках Амалия молча прогнала свою питомицу, следующую за ней везде по пятам. Домашнее животное по кличке Царапа с возмущенным «мяу» покинуло помещение. И опять-таки через форточку, которую хозяйка поспешила тут же закрыть.

За свою долгую жизнь немке довелось часто и много хоронить. В годы гражданской войны (ей было тогда неполных десять лет) изнасиловали и зарезали ее маму. Их отец не выдержал этой потери, сломался и наложил на себя руки. С голоду померли три сестренки. Восемнадцатилетним юношей забрал к себе ее единственного сына Николая злой дух Карачун.

Амалия слыла знатоком библии и святых писаний. Во всей округе ее звали к одру умирающих практически все: и православные, и баптисты, и католики, и лютеране.

Не первый раз немка переживала и смертный час мусульман. Она была рядом, когда издали свой последний вздох свекор Мурат, свекровь Жамиля и супруг Саркен. Вот только омывать тела усопших казахов ей до сих пор не приходилось. Алтын будет первой.

Закрывая форточку, Амалия не преминула придавить пару бьющихся об оконное стекло мух и достала из широкого кармана своего василькового цвета халата серебряный флакон с красной крышкой. Хорошенько встряхнув баллончик дихлофоса и прикрыв фартуком нос и рот, она щедро распылила аэрозоль. Спешно покинула комнату, плотно прикрыв за собой дверь.

Солнце клонилось к горизонту, но по-прежнему стояла жара. Вечер не приносил такой желанной прохлады.

– Хорошо, что я заранее скупила в магазине все запасы льда, – вслух похвалила себя Амалия и продолжила размышлять: – Но на три дня его точно не хватит. Пока запах не пошел, придется уже завтра ее похоронить. Обойдемся без поминок. Близких родственников все равно в поселке не осталось, а чужих нечем угощать. Забью последних кур. Приготовлю плов. Попрошу братьев Шук выкопать могилу. Кто бы прочитал суры из Корана?

Амалия чувствовала, как тоска и печаль пытаются овладеть ею. Но с годами выработанное понимание ответственности, постоянная необходимость заботиться о других и принимать решения не позволили ей расслабиться. В эти минуты не мог ее умиротворить ни ошеломляюще красивый приближающийся закат, ни по-летнему прогретый воздух, ни полный пряных ароматов растущий у входа в дом Хабхабыча куст переспелой смородины. Под его ветвями, вытянув свою лапу на запад, туда, где алело опускающееся солнце, безмятежно умывалась кошка. Теплый свет вечерней зари розовыми лучами проникал между волосками пушистой шерсти животного, а умеренно густой подшерсток в бликах заката казался увенчанным золотой короной. Кошка намывала в дом гостей.

В это время со стороны железнодорожного переезда приблизился небольшой гурт домашней скотины. Верхом на коне молодой пастух громко подгонял пару истощенных коров и десяток коз с баранами. Его крики были явно излишни. Обозримое количество изнуренных за день в голодной степи, проголодавшихся и жаждущих животных само спешило в родные хлева. Скотина знала, что там их ожидает вода и кормежка.

Амалия помнила времена, когда возвращающееся с пастбища стадо домашних животных, тогда еще многотысячного поселка, поднятой пылью затмевало закат солнца. Это было всего лишь год-другой назад. Но развал страны Советов и бесчинство захвативших власть националистически настроенных молодчиков из трех казахских семей – народ дал им прозвище «братья Исины» – в кратчайшее время свели на нет численность жителей села и поголовье содержащегося ими скота. Обезлюдевший Ақкемер погрузился в угрюмую дремоту.

Амалия поспешила навстречу пастуху. Мальчик лет десяти, верхом на пегом мерине, еще издали приветствовал старушку:

– Здрасте, баб Маль.

– О боже, Уральчик, это кто ж тебя в чабаны записал?

– Мой первый день, – гордо ответил худощавый подросток, вытирая сопли грязным рукавом, и по-взрослому добавил: – На жизнь зарабатываю.

Месяц назад, ночью, мотоцикл его родителей столкнулся на трассе с грузовиком. Оба транспортных средства двигались без света. Отец и мать Урала погибли на месте. Сильно пострадала, но все же осталась в живых только сестра, сидевшая теперь в коляске. Бедолагу до сих пор пытаются поставить на ноги в областной больнице.

– Ты хоть ел сегодня?

– У меня сухари и курт3 в рюкзаке.

– Зайдешь потом, я тебя жареной картошкой накормлю.

– Спасибо, баб Маль.

– Урал, а у нас ведь горе! – вдруг слезно запричитала Амалия, обеими руками ударяя в подол платья. – Алтын тәте қайтыс болды деп, ел-жұртқа хабарла4.

Не переспрашивая, пастух пришпорил своего мерина, который с места галопом помчался по грунтовой улице поселка. Мальчик надрывно периодически громко выкрикивал:

– Алтын қайтыс болды.

Вырываясь из-под копыт животного, клубы пыли взвивались над крышами низких саманок.

Амалия взглянула на свою мазанку. В ее окнах сейчас отражались розовые и лиловые отблески угасающей вечерней зари.

«Красивый закат, – подумала старушка. – Умерший в этот день человек, должно быть, имел такую же жизнь».

В темно-синем небе начали вспыхивать звезды…

– О великий Аллах, будь свидетелем! – понизив голос, медитативно произнесла Амалия, стоя с раскинутыми в обе стороны руками над телом умершей Алтын. В одной старушка держала кувшин, в другой – белое вафельное полотенце. – Позволь мне совершить омовение усопшей.

За восемьдесят два года своей жизни немка впервые напрямую обращалась к чужому богу:

– Я человек иной веры, но единственная и самая близкая душа усопшей мусульманки. Постараюсь сделать этот ритуал по вашим правилам. Будь снисходителен, о великий Аллах, ко мне, необученной и грешной.

Тело Алтын покоилось посреди комнаты на паре широких неструганных горбылей, лежащих на двух табуретках. Амалии пришлось вырвать эти доски из высокого забора дома Хабхабыча.

Тонкой струей воды из кувшина старушка аккуратно полила бездыханное тело от кончиков волос на лбу до самого длинного второго пальца правой ступни умершей. Перейдя на левую сторону, повторила процесс в обратном направлении. Смочив новое белоснежное полотенце и слегка посыпав его солью, старушка без брезгливости обтерла все части человеческой плоти. Она усвоила, что мыло и шампунь при омовении мусульман недопустимы. Под ложем умершей по деревянному полу глухо забарабанили капли воды – сначала редкие, а потом все чаще, громче, сильнее…

Завершив ритуал, Амалия облачила умершую в не по-росту длинную и широкую белоснежную сорочку. Вообще-то она берегла эту пошивку для собственных похорон.

Подумав, Амалия решительно подошла и сняла висящий на стене гобелен с изображением пятерых оленей у водопоя.

– Не пойму. Куда подевались из дома все ковры? – вслух недоумевала старушка, заворачивая покойника. – У Хабхабыча с Алтын их с десяток было. Считай, на каждой стене по одному висело.

– Үйде кiм бар? – нежданно снаружи раздался женский голос. Амалия посмотрела в окно. За калиткой забора виднелась лишь макушка белого тюрбана. Казашка интересовалась, есть ли кто в доме.

– Иә иә келе жатырмын, – поспешила на выход Амалия. – Иду. Уже иду. Батыр-ана5, ты мое спасение! Как же вовремя ты пришла.

«Богатырь мать» прозвал ее народ. Могло показаться, что это была насмешка. Ведь внешне хрупкая Дамежан была противоположностью могучего и сильного былинного великана: маленькая ростом, от силы пятьдесят килограммов веса. Но был у этого названия и простой перевод – мать-героиня. После смерти мужа вдове пришлось самой растить одного приемного и семерых своих детей.

Дамежан всегда одной из первых приходила односельчанам на помощь. За самоотверженность и справедливость люди не стеснялись ее и в лицо называть Батыр-ана.

Едва переступив порог, Дамежан обняла Амалию и на всю комнату громко произнесла:

– Артынын кайырын берсін, Алла алдынан жарылқасын, иманды болсын6!

Казашка обращалась к ней как самой настоящей и близкой родственнице умершей. У Амалии подступил комок к горлу. Слова соболезнования глубоко тронули ее, проникли в душу, и с ними пришло, как откровение, осознание действительной трагедии момента: она, лютеранка с немецкой фамилией Лейс, осталась чуть ли не единственной представительницей некогда великого и многочисленного карасайского рода Баймухамбета Шукенова. Чуть погодя немка смогла ответить:

– Рахмет! Пусть будет так! – и благоговейно добавила: – Алла разы болсын7!

Обойдя вокруг завернутого в гобелен тела усопшей, Батыр-ана напрямую спросила:

– Помощь нужна?

– Омовение я уже сделала. Теперь надо позаботиться, чтобы жара тут не навредила. Вот не знаю, можно ли лед сверху положить или все же по краям.

– Лучше под низ. Так больше толку будет.

– Все равно надо поспешить с похоронами. Нельзя затягивать. Погода не позволяет держать покойника положенные три дня. Братья Шук уже копают могилу. Ты бы нашла человека, кто суры из Корана читать будет. Поминки устраивать не будем. Резать нечего. У меня три курицы всего осталось. А у Алтын вообще пустой двор. Ты же знаешь, Исины угнали зимой весь скот Хабхабыча. Ты только не вздумай кого из этой братвы пригласить.

Амалия строго посмотрела в лицо Дамежан. Батыр-ана демонстративно вздернула брови, и недобрая улыбка коснулась ее губ.

– Так им и приглашения не надо, – развела руками казашка. – Согласно традиции они обязаны прийти. Запретить им никто не может.

На минуту-другую в комнате повисла тишина.

– Кстати, негоже будет Алтын нести на кладбище в этом покрывале, – поспешила сменить тему Дамежан, пальцем указывая на гобелен. – Она лучшего заслужила.

– Я знаю. Но куда-то пропали все ковры. Неужели братцы Исины покойную напоследок еще раз ограбили? Не должны. Я вроде часто тут бывала, ухаживала за ней. Но ничего подозрительного не заметила. И она мне не жаловалась.

– Что-нибудь придумаем. Курей своих тоже не режь. Оставь на лучшие времена, – сказала и скрылась восвояси Дамежан.

Вернулась Батыр-ана во главе небольшой группы мужчин. Ее сыновья Сержан и Ержан несли на плечах трубой свернутый ковер. Один из пожилых казахов за веревку, накрученную на крутые рога, вел козу. Двое других вместе несли тяжелую молочную флягу.

– Ковер не очень большой, – поравнявшись со стоящей у входа Амалией, на ходу пояснила Батыр-ана. – Но другого у нас нет. Хотя Алтын тоже невысокой была, должна поместиться. Без қонақасы8 нельзя. От одной козы мяса мало, но хватит для небольшого угощения. В первую очередь уважим аксакалов, тех, кто роет могилу и будет нести атағаш9. Женщин и детей угостим баурсаками10 да айраном11.

Прощаться с умершей Алтын пришли все односельчане. Двор Хабхабыча заполонили женщины и дети. Мужчины выстроились для чтения сур Корана за забором дома.

Один из стариков-оралманов – так звали в поселке новичков – казахских переселенцев из узбекской Каракалпакии – взял на себя обязанности имама. Когда-то, еще в родном горном ауле, он был учеником муллы и знал, как проводить похоронный молебен.

Умершая была дитя советского времени. Ее нельзя назвать атеисткой, но мусульманка так и не приучилась соблюдать по пять обязательных намазов в день. С другой стороны, Коран лежал у нее в комнате на самом видном месте. Алтын бережно обращалась с праведным писанием. Не понимая ни слова по-арабски, она перед смертью научилась читать молебные суры. Об этом не преминул упомянуть в своей молитве ученик муллы.

Закончив намаз12, белобородый аксакал во всеуслышание задал собравшимся вопрос:

– Марқұм болғаннын бұл өмірде адамға қарызы қалды ма?

В переводе это означало: «Был ли покойный в долгу перед кем-то в этой жизни?»

Некоторое время все молчали, пока тишину не нарушил слегка дрожащий юношеский голос:

– По пути сюда я зашел в магазин, – от смущения даже покраснел на лицо двадцатилетний Ержан. – Думал, если что, заплатить долги Алтын-апа. Но в тетрадке не было даже ее странички. Она никогда не покупала в долг.

– На прошлой неделе Алтын-апа принесла и подарила мне весь их домашний инструмент, – подал голос Ұста. Так, без имени, чисто по профессии называли в поселке кузнеца.

– Не спеши, – прервал его исполняющий обязанности имама аксакал. – Это будет мой следующий вопрос.

Белобородый обвел взглядом всех собравшихся и продолжил ритуальный опрос:

– Должен кто-то усопшему?

Мужская толпа промолчала.

– Тогда я сам скажу, – нарушил тишину аксакал. – Алтын-апа пожертвовала на строительство мечети большую сумму денег и все ваучеры, положенные семье Шукеновых на часть имущества и земли бывшего тут совхоза «Пролетарский». Для убранства будущего божьего дома подарила пять ковров.

Гул одобрения пронесся над головами собравшихся мужчин. Притихшие за забором двора Хабхабыча и тайно подслушивающие речь седого ученика муллы, как по команде, громко и хором заголосили женщины Ақкемера.

– Велик Аллах и милосерден его пророк, подарившие нам такого щедрой души и золотого сердца человека! – пафосно завершил свою речь белобородый оралман…

Водрузив тело умершей на деревянный атағаш, мужская колонна направилась в сторону древнего зирата.

Женщины засуетились по двору, спеша приготовить поминальное угощение.

– Погоди, – Амалия ухватила за руку проходящую мимо Дамежан. – Вот скажи, вроде хорошего человека хороним. Надо ли было про ее долги выспрашивать? Кому это теперь надо?

– Еще как надо. У казахов это смертельно важно. Это последняя возможность спасти душу умершего. Ведь если марқұм кому-то должен и никто из родственников его долги не оплатит, то не произойдет очищение. Из-за непогашенного долга в этой жизни умерший не попадет в потусторонний рай.

– А почему тогда никто из братьев Исиных не признался, что они должники умершей? Мы же все помним, как они у Алтын с Хабхабычем угнали скотину со двора.

– Не знаю. Это уже их проблема. Они упустили свою возможность. Им теперь одна дорога – в ад.

К вечеру из глубины далеких сибирских лесов подул северо-восточный ветер. Первый норд-ост, преодолевший за последние недели выжженные равнины и принесший освежающую благодать. Охотно подставляя прохладному дуновению свое по-старчески иссохшее лицо, Амалия опустилась на колени в сторону востока. Там, над Илеком, как всегда гордо, возвышались известняковые кручи. Но не белые. Лучи заходящего солнца окрасили их в багряный цвет.

Со стороны невозможно было понять кому именно сейчас молилась Амалия. Известно, что протестанты-лютеране не признают икон и во время церковной службы у них не принято креститься. Но ведь и у мусульман Бог тоже обезличен. Правоверные совершают намаз, но с кем они говорят – воочию себе не представляют. Главное, что обращаются в правильном направлении…

Буквально месяц тому назад изначально русское написание казахстанского поселка Аккемир исправили на Ақкемер, что в переводе с тюркского означает «белый пояс». Над зданием сельского Совета народных депутатов сменили советский красный на казахский, небесного цвета, флаг. И вывеску поменяли на «акимат».

После распада совхоза и, в прямом смысле слова, уничтожения здания его конторы, только в акимате остался единственный в поселке исправно работающий телефон. Амалии срочно надо было позвонить в Германию. Перед смертью Алтын попросила не высылать телеграмму.

«Про телефонный разговор не было и речи». – мысленно оправдывала себя Амалия.

Благо, Хабхабыч в первом же письме написал номер телефона, по которому можно было с ним связаться. Отдав секретарше акимата свою месячную пенсию, Амалия по телефону кратко сообщила Давиду о смерти его супруги.

Уже на выходе из акимата ее вдруг окликнула представительного вида секретарша. Ее отличительной чертой всегда была высокая прическа. Ходили слухи, что модница наматывала волосы на стеклянную литровой, а то и большей величины банку.

«Не дай бог ей где-нибудь головой о дверную притолоку зацепиться. Вдребезги прическу разнесет», – бывало, судачили злые поселковые языки.

Высокая и статная женщина долгие годы была председателем сельского Совета народных депутатов. Считай, что первый человек в поселке. В переименованном на казахский лад учреждении – акимате – ей отвели всего лишь должность секретарши.

– Баб Маль, ты наверняка помнишь Третьяка? – внезапно спросила Тамара Васильевна.

От неожиданности старушка застыла на ступеньке крыльца. Не сразу и не оборачиваясь ответила на вопрос вопросом:

– Что он там опять натворил?

– Письмо с зоны нам прислал.

Амалия медленно обернулась и, испытующе смотря в глаза секретарше, сказала:

– Ну да. Такое дерьмо не забывается. Хотя и очень хотелось бы. Родной сын Третьяка теперь приходится сводным племянником моему приемному сыну. И что того? Вы же, Тамара Васильевна, сами знали этого негодяя.

– Ему недавно перевалило за семьдесят. Третьяк по возрасту попадает под амнистию и просит разрешения доживать свой век у нас в поселке.

– Да никогда! – от нахлынувшей злости побагровело лицо старушки. – Пусть там, за решеткой, и сдохнет. Он все равно не жилец на этом свете. Поди ты слышала, что его напарник, Князев, пару лет тому назад освободился. Он думал, что умнее, побоялся вернуться в родной поселок. Но добрые люди его все равно нашли. Пристрелили как собаку. Яйца ублюдку перед этим отрезали.

– Да угомонись же, баб Маль. Так нельзя. Не по закону. Это был самосуд.

– А ты семидесятилетнему уголовнику ответь и участковому тоже заяву накатай: мол, баба Амалия грозит с Третьяком то же самое сделать…

Две недели спустя ехавший со стороны районного центра грузовик высадил Хабхабыча и его сына Виктора возле поселкового христианского кладбища. Мужчины летели самолетом из Мюнхена в Актюбинск через Москву. Потом из областного центра на скором поезде промчались мимо родной станции Ақкемер, чтобы в конечном счете из Кандагача на попутке вернуться обратно. На последние восемьдесят километров пути они потратили в два раза больше времени, чем на тысячекилометровый перелет из Германии в Казахстан.

На обочине посыпанного грубым щебнем шоссе их поджидала вся в черное одетая Амалия. Рядом с ней ютился щуплый мальчик.

– Давно ждешь? – спросил Яков вместо приветствия и спрыгнул с высокой ступеньки грузовика.

– Сказала бы, если мне хоть кто-нибудь раз в жизни часы подарил, – краем платочка Амалия прикрыла радостную улыбку. С Виктором она поздоровалась лишь кивком.

– А че хат сюда вышли? На переезде же удобнее ждать – на стульчике да и в тенечке.

– Так переезд перенесли на километр дальше. Китайские товарняки уже не помещались на нашей станции.

– Во как! В Аккемире снова пшеницу да рожь хат выращивать стали?

– Поселок и станцию переименовали, – Амалия показала в сторону новенького дорожного указателя «селосы Ақкемер». – А зерно практически никто уже не сеет. Это, скорее всего, из-за длиннющих поездов-цистерн с нефтью разъезд перенесли. Сейчас, поди, половина наших сельчан на нефтекачалках работает.

– Немыс Ата, сенин устиннен жаксы иис шыгады13, – большие черные глаза мальчика смотрели Давиду в душу.

Желая помочь, он успел выхватить из рук старика маленький фанерный чемоданчик. Давид не сопротивлялся.

– А это кто?

– Уральчик. Сын Жамлихановых. Они в ауле новые, недавно сюда перебрались. Он сейчас подрабатывает пастухом. Сегодня у него единственный выходной.

– Ты ему или он тебе нянька? – во всю ширину новых вставных зубов улыбнулся Хабхабыч.

– Он сирота. У них в семье несчастный случай. Родители в аварии погибли.

– А тебе кто его доверил? Тебе ж хат восемьдесят два.

– Думаешь, я хотела? – развела руками Амалия. – Официально он на свою сестру Соню записан. Но за ней самой ухаживать надо. Бедолага из больницы не вылазит. А братишка одинешенек сидит перед домом и убивается. Я не смогла мимо пройти.

– Не боишься? Справишься?

– Все в божьих руках. Что-то варить и стирать я еще в состоянии.

– Да простит меня Всевышний и твой хат зубной врач, – Хабхабыч порылся в кармане костюма, достал и протянул мальчику тоненькую плиточку немецкой жвачки.

– Баб Маль, у нас не получилось раньше прилететь, – счел нужным пояснить Виктор. – Ждали немецкие паспорта. Нам выдали временные.

– А Таня почему не приехала? – поинтересовалась Амалия.

– Так она на сносях. У нас скоро ребенок родится. Я хотел было остаться, ухаживать за ней. Но Танечка настояла, чтоб я попрощался с матерью.

– Во как! Тогда поздравляю. Хорошая у тебя жена.

В нарушение всех правил безопасности, четверка – Давид, Виктор, Амалия и Урал – перешли рельсы на месте бывшего переезда бывшей станции Аккемира. Впереди, перед ними, высокая стела гласила новое название улицы – имени проповедника ислама Мендыкулова.

– Наш прямой родственник, – пояснила Амалия. – Прапрапрадедушка Алтын и Саркена.

Давид невольно, с замиранием сердца, посмотрел направо. У свежевыбеленного здания вокзала ютился силикатный, крытый шифером домик. Около его забора стояли и лежали несколько двугорбых верблюдов.

– В твой дом приезжие чабаны успели заселиться, – заметила Амалия, перехватив взгляд Давида. – И мне готовы за мою землянку неплохо заплатить. Если я уезжать соберусь.

– А что же стало с братьями Исиными? – спросил, но тут же отмахнулся старик: – Хотя бог уж с ними…

Левее, на другой стороне улицы, воздвигались высокие стены минарета новой мечети.

– Алтын отдала все деньги от продажи вашего дома и ваучеры земельных участков совхоза на строительство этого храма.

– Очень правильно, – знаком намаза Давид сверху вниз как бы ополоснул свое лицо сложенными лодочкой ладонями. – Аминь!

– Пойдем сразу на кладбище?

– Selbstverständlich14.

– Я решила не везти Алтын в Шубар-Кудук. Там уже давно нет аула и даже могилку некому было бы выкопать. А на этом зирате тоже род Шукеновых покоится.

Свежая могилка скрывалась в тени белоснежного трехметрового кумбеза. Архитектор был явно человеком с фантазией. Пустотелые кирпичи он выложил отверстиями от керна наружу. Мавзолей получился усыпан тысячами трубочек. В большинстве из них сейчас гнездились шмели. Давид с умилением прислушался, как эти насекомые своим жужжанием воспевают усопшие души.

Мужчина опустился на колени. Потом лег рядом с могилой. Раскинув, как крест, руки в стороны, он обнял земляной бугор. Прильнув к земле безжизненным шрамом левой щеки, к своему удивлению мужчина почувствовал, как прохлада глины жениной могилы вытягивает боль из его заскорузлой старой раны. Может, это просто щека вспотела, а может быть, действительно, из давно мертвого левого глаза потекли слезы…

– Ну хватит! – выждав получасовую паузу, решилась и похлопала Хабхабыча по плечу Амалия: – Пошли домой. А то обед стынет. Я ради вас последних кур ощипала…

“Хочем, не хочем – платите!”

В летнем Ақкемере светает рано. К шести часам утра солнце высится над горизонтом во весь рост. Оно, как всегда, готово воспевать день, дарить счастье и вдохновение.

– Подъем! Guten Morgen! – по-своему разбудила гостя Амалия. – Вам скоро выезжать. Надо успеть позавтракать.

Наверное впервые в жизни Хабхабычу не хотелось просыпаться. Мягкая, из гусиного пуха перина притягивала и отказывалась выпускать старческое тело из своих объятий.

А ведь еще вчера вечером Давид всячески противился ложиться спать на единственную в доме кровать, которую Амалия настоятельно ему уступила. В душную летнюю ночь не очень-то и привлекало спать на толстой перине, укрываясь таким же пышным пуховиком.

То ли память подвела, то ли за несколько месяцев жизни в Германии Хабхабыч успел забыть преимущества степных «землянок», как местное население называет свои саманные домики. В однокомнатной полутемной лачуге с земляным полом, крытой аккуратно уложенными поверх деревянных жердей связанными пучками соломы, было намного прохладнее, чем на улице.

Во дворе мазанки, под тенистым душистым тополем, аккуратно сколочен невысокий деревянный настил. Не очень широкие, но достаточно вместительные нары. В прошлую ночь на них поместились три постели: Виктора, Амалии и Урала.

Сейчас же там на миленькой в ромашку клеенке был накрыт скромный дастархан: десяток печенек, курт, конфеты и баночка смородинового варенья. С краю на электроплитке из заварочного фарфорового чайничка поднимались тонкие струйки ароматного пара. Рядом стояли эмалированный чайник с кипятком и глубокая пиала со свежими сливками.

Из летней кухоньки, выложенной кладкой в один силикатный кирпич, к импровизированному столу подошла Амалия и поставила на дастархан тарелку со стопкой свежеиспеченных румяных блинов. С чувством исполненного долга, по-старчески кряхтя и шумно вздыхая, она присела на край настила. Скрестив на животе руки и что-то бормоча себе под нос, хозяйка дома ждала гостей к завтраку.

Еще на заре, не попрощавшись с приезжими из Германии, десятилетний Урал погнал на выпас поселковое стадо.

Несколько метров в глубь двора виднелся покошенный, сколоченный из неотесанного горбыля, сортир. Рядом с типичным для сельской местности туалетом стоял выкрашенный в синий цвет «мойдодыр». Ржавые подтеки и помятые бока свидетельствовали о долгом, многолетнем использовании умывальника. Возле него сейчас брился Виктор.

Через низкую дверь мазанки вышел во двор Давид. Он был бос, в широких тренировочных штанах «Адидас» и белой безрукавке. Не спеша, слегка потягиваясь, старик направился в сторону нар под тополем.

– Scheiße15! – громко выругался Хабхабыч и тотчас запрыгал на одной ноге. – Верблюжья колючка. Как же я мог про них забыть!

Амалия и Виктор посмотрели в сторону старика и весело рассмеялись.

Припадая на одну ногу, Хабхабыч захромал к нарам. Подвывая, неуклюже завалился на настил.

Амалия успела скрыться в летней кухне и, поспешая, вернулась оттуда с домашней аптечкой в руках. Примостившись у ног Хабхабыча, она достала из пластмассового коробка вату и йод. Второпях надев на переносицу прихваченные на кухне очки, щурясь, наклонившись поближе, она пыталась рассмотреть ступню Давида.

– Заноз не видно, – уж очень лаконичным было ее заключение. – Медицина тут беспомощна. Будем резать по живому.

Еще пуще прежнего рассмеялся Виктор.

Обильно смочив йодом солидный кусок ваты, Амалия без особой осторожности протерла старику всю ступню.

Не сразу, но Давид почувствовал жгучую боль. Старик взвизгнул и машинально обхватил ногу двумя руками.

– Не боись, батя! – успокоил отца подошедший к ним Виктор. – До свадьбы заживет.

Его звонкий смех вновь заполнил двор…

Амалия умело разливала в кисайки чай по-казахски: столовая ложка сливок, потом хорошая порция крепкой заварки черного чая и в последнюю очередь немного кипятка. Настоящий казахский чай должен быть карамельного цвета.

Давид умиленно следил за каждым движением ее дряблых рук. Ему хотелось, как на фотографиях, запечатлеть в своей памяти каждую деталь этого завтрака, каждое лакомство на столе, каждый цветочек на клеенке. Он до боли в сердце понимал, что это может быть последний раз, когда он видит эту женщину.

– Маля, а ты не собираешься к нам в Германию? – спросил Хабхабыч, принимая из рук Амалии очередную пиалу с чаем.

– Нет, – могло показаться, что у нее уже был готов ответ на подобный вопрос. – Не собираюсь.

– Но почему, баб Маль? – вмешался в разговор Виктор. – Твоя землянка скоро развалится. Магазины пустые. Ближайший врач за сто верст, и тот только за большие деньги принимает.

– Нет, не собираюсь… – Амалия обвела долгим загадочным взглядом гостей за столом и как-то облегченно добавила: – Потому что… уже все готово. Через две недели меня из Москвы заберет Ёся. Он все документы успел оформить…

Утреннее чаепитие оказалось очень коротким. К дому подъехал и пробибикал автомобиль.

– А кто нас повезет? – тихо спросил у сына Давид, поднимаясь с нар.

– Мирболат Сексенбаев, – тоже негромко ответил Виктор, – из аккемирских, он нас в Кандагач вез, когда мы уезжали в Германию.

– Доброе утро, немыс-ага! – водитель подбежал и обеими руками пожал кисть правой руки Якова.

– Сәлем, кулыншагым16! – приветствовал Хабхабыч. Он пристально посмотрел молодому мужчине в глаза и про себя подумал, что, наверное, было неправильно называть взрослого шофера «мой жеребенок». – Держи чемоданчик. Головой за него отвечаешь.

– С брильянтами, что ли? – пошутил Мирболат, и его лицо расплылось в улыбке.

– Что-то поважнее, – ответил и подмигнул единственным глазом старик. – Там запасные очки и вставные челюсти. В мои годы самое необходимое.

Настало время прощаться.

– Gute Reise17! – пожелала Амалия.

– Bis bald! Auf Wiedersehen18! – хором ответили ей гости из Германии.

Легковушка вывернула на дорогу и двинулась в сторону железнодорожного переезда. Вскоре она скрылась в клубах поднятой пыли.

Сквозь грязное окно автомобиля Хабхабыч с грустью провожал взглядом череду крохотных саманных домиков, в большинстве из которых были выбиты стекла и отсутствовали двери.

Ехать пришлось довольно долго. В Актюбинск вела ужасная, сильно разбитая дорога. Давид нарочито крестился, когда их легковушку, двигающуюся с верблюжьей скоростью, подкидывало на очередном ухабе.

Аэропорт находился на окраине областного центра. Так что их путь лежал через весь город. Многочисленные огромные цветные плакаты напоминали проезжающим, что Актюбинск теперь переименовали в Актобе. Но старые дороги новоявленного города оказались не лучше, чем то подобие восьмидесятикилометрового шоссе, по которому наши герои добирались из Ақкемера. На поверхности улиц областного центра почти не осталось асфальта. Сплошь и рядом и наперекосяк – почти непроходимые колеи, одна глубже другой…

Буквально с первых дней войны Давид невзлюбил самолеты. В первых числах октября 1941 года их дивизию сняли с оборонительных позиций и отправили под Москву. Весь путь до станции Малоярославец эшелон шел под бомбежкой. Разгружались и окапывались тоже под налетом вражеской авиации. Можно понять, почему, будучи ефрейтором-пехотинцем Красной армии, Давид Шмидт возненавидел стальные птицы: они сбрасывали бомбы и несли на своих крыльях погибель.

И все же, будучи до мозга костей заядлым технарем, Хабхабыч не мог остаться равнодушным к стремительно развивающейся в послевоенные годы авиации.

Вначале он познакомился с кукурузником. И это было воистину «божье» сведение.

Начало весны. Первые теплые денечки. Самолет с двумя расположенными одна над другой несущими поверхностями сделал пару разведывательных кругов над Аккемиром и пошел на посадку в районе обширного пустыря за мусульманским кладбищем.

Хабхабыч в это время управлялся по хозяйству. Заметив сбрасывающую высоту крылатую машину, он оставил это дело и поспешил к месту предположительного приземления.

С нетерпением дождавшись, когда посланец неба наконец-то вырулит на стоянку, местный знаток абсолютно всех двигателей с явным трепетом и благоговением приблизился к кукурузнику. Хабхабыч никогда раньше не был так близок к пропеллерной машине. Мотор заглох. Дверца открылась, и на пыльную, поросшую мелкой полынью землю спрыгнул пилот.

– Что-то сломалось? – проорал Хабхабыч. Ему сильно заложило уши. Протянув для приветствия руку, он представился: – Меня зовут Яков. Могу помочь с ремонтом.

– Да нет, – ответил пилот и, улыбаясь, добавил: – Я Григорий. Это нам с Антошей придется тут вам помогать. Будем ваши сады да поля от нечисти спасать.

– А где ж твой напарник? Чего это он внутри прячется?

– Антошей зовут мою ласточку, – пояснил пилот и с гордостью похлопал по нижнему ярусу крыла самолета Ан-2. – А на борту центнер слегка замороженных божьих коровок.

– Кого? – явно недоумевал Хабхабыч.

– Ты че, деревня! Это же такие ярко-красные с черными точками жучки.

– Да я не дурак, знаю, как они выглядят. Зачем ты их сюда приволок?

– Агрономы так порешили. У вас тут совхозные яблоневый и ранетковый сады, плюс частные участки страдают от тли. Чисто химией нельзя. Могут погибнуть пчелы, некому будет опылять цветы. Специалисты нашли более крутой способ борьбы с этой напастью. За ночь разморозим жуков из зимней спячки и завтра же разбросаем их над деревьями. И божьи коровки сыты, и химии не надо.

– Ничего себе! – удивился услышанному Хабхабыч и не преминул присвистнуть. – И кто только наших агрономов этому научил? А самое главное, где найти столько божьих коровок? Это же миллион миллионов козявок собрать надо.

– Говорят, что в горах Кавказа. Поздней осенью там насекомые массово прячутся под листьями и мхом. С наступлением холодов их чуть ли не ведрами собирают и всю зиму хранят в прохладных складах.

– А можно я завтра с тобой полечу? – единственный оставшийся после фронтового ранения целым глаз умоляюще глядел в душу авиатору.

– Почему бы нет! Места много, да и сподручник на борту всегда пригодится.

Хабхабыч не мог заснуть всю ночь. Он то и дело ворочался, как малое дитя, с нетерпением ждал следующего дня.

Едва колеса шасси оторвались от земли, мужчина был уже на седьмом небе от счастья.

Хабхабыч, наверное, первым из односельчан увидел Аккемир совсем с другой стороны, с высоты птичьего полета. Его восхищению не было конца и края. Механик от бога с той минуты грезил самолетами.

Обширный пустырь за мусульманским кладбищем отныне станет взлетной и посадочной полосой для ежегодно прилетающих совхозу на помощь «Антош». Божьих коровок больше не привозили. Кукурузники распыляли химикаты над полями в борьбе с сорняками, саранчой и грызунами типа сусликов.

Спустя год Хабхабыч специально несколько раз ездил в Актюбинск, чтобы полюбоваться как идут на посадку, а потом и взлетают пассажирские авиалайнеры Ту-104, Ан-10 и Ил-18. Тогда аэровокзал был еще простеньким саманным сооружением – с небольшим залом ожидания, домиком из двух комнаток для пилотов, подвальным бензохранилищем, а также саманной маслогрейкой (для подогрева масла и воды).

В сентябре 1958 года Хабхабыч со всей семьей гостили в Актюбинске у родственников супруги Алтын. Дядя Данда, офицер КГБ, отмечал то ли юбилей, то ли очередную государственную награду. В общем, был праздник. Гости много ели, пили и танцевали. Из всех один лишь Хабхабыч в этот день почему то не притронулся к рюмке.

Раздался телефонный звонок. Дядю Данду срочно вызвали по работе. Единственно трезвый Хабхабыч вызвался сесть за руль служебного автомобиля. Так он стал свидетелем самой большой авиакатастрофы в Актюбинской области. В следующий из Актюбинска в Уральск самолет Ил-14П попала молния. Погибло 27 человек.

Тоже в сентябре, но уже 1975 года, сам не зная зачем и почему, но Хабхабыч присутствовал на открытии Актюбинского высшего летного училища гражданской авиации. Его единственный сын, Виктор, к тому времени окончил Оренбургский институт и работал по распределению агрономом в родном совхозе «Пролетарский».

«А ведь мог быть курсантом АВЛУГА, стать летчиком», – с сожалением подумал тогда отец.

В том же году в Актюбинске сдали в эксплуатацию новое здание аэровокзала, над которым впервые появилось огромными буквами написанное название «Аэропорт».

– Батя, и долго ты собираешься рассиживаться? – голос Виктора вернул Давида из грез воспоминаний. От сыновнего окрика вздрогнул даже старый фанерный чемоданчик в руках отца. Легковушка стояла у входа в аэропорт. – Хватит витать в облаках. Идем скорее! Регистрация на рейс должна вот-вот начаться.

Аэропорт был небольшой бетонной двухэтажной коробкой. Навес над центральным входом держался на четырех V-образных колоннах. В зале ожидания ютились ресторанчик, пяток стоек регистрации, несколько рядов стульев и пункт обмена валют.

Вопреки ожиданию здесь было тихо и немноголюдно. Виктор и Давид заняли очередь и терпеливо стали ждать начала регистрации на рейс. Они не могли тогда себе даже представить, какую цену им придется заплатить за трехдневную поездку на родину.

Когда-то очередь зашевелилась и стала продвигаться. На стойке регистрации сотрудница аэропорта внимательно осмотрела советские заграничные паспорта Виктора и Давида, с полным безразличием и легкостью вернула им документы и невозмутимым голосом заявила:

– Вам отказано в регистрации на рейс.

– Как? Почему? – недоуменно переглянулись сын с отцом. – У нас же оплаченные билеты на руках.

– Сами разбирайтесь, – отмахнулась регистраторша и, указав на стоящего в стороне мужчину в синего цвета униформе, добавила: – Решайте вашу проблему с таможней.

Могло показаться, что сотрудник таможенного контроля только их и ждал. Забрав паспорта пассажиров, он одним лишь взмахом руки молча потребовал следовать за ним. Вскоре все трое скрылись за дверью с надписью «Досмотр».

– Откуда будем? – поинтересовался служебный человек, едва успев усесться за рабочим столом. Виктор и Давид остались стоять. – Что делали у нас в городе?

– Мы из Германии, – отвечал только Виктор. – Приехали в Аккемир на поминки нашей мамы. На похороны не успели.

– Благородное дело, – казах одобрительно кивнул головой. – Только вот Аккемира больше нет. Будьте любезны правильно называть – Ақкемер. Где ваши визы, товарищи немцы?

– А зачем? У нас ведь годные советские паспорта. Полгода назад здесь оформляли.

– Нет такой страны! Закон Республики Казахстан от 20 декабря 1991 года ввел свое, казахстанское гражданство.

– Мы его не принимали, – попытался оправдаться Виктор.

– Оно автоматически вам досталось. Вы же здесь родились и жили в стране на момент принятия закона.

– Добрый человек, – впервые обратился к сотруднику Давид. – Ради всевышнего, отпусти ты уж нас с богом. Мы ведь навсегда отсюда уехали.

Судя по погонам, капитан таможенной службы недобрым взглядом посмотрел на старика.

– Нашим законом запрещено иметь двойное гражданство. Вам придется выбирать: казахское или немецкое.

– Уважаемый, наш самолет скоро вылетает. Вот вернемся в Германию и все утрясем.

– Не угадали! – ехидно улыбнулся офицер. – Сейчас и здесь оформлять будем. Хочете вовремя улететь, соображайте быстрее.

– А как мы это все успеем за два часа? – от испуга побелел на лицо Виктор.

– Заплатите штраф, распишитесь, и счастливого пути?

– За что штраф, начальник? – вспылил Давид. – Мы же ничего не нарушали.

– Хочем не хочем, а платить придется, – был неумолим сотрудник таможни. – Начнете сопротивляться, я распоряжусь, и вас отвезут в областную прокуратуру.

– Сколько? – трезво оценил ситуацию и поэтому был краток Виктор.

– По двести немецких марок с человека.

– У нас четыреста уже не наберется. За надгробный камень на мамину могилу дорого заплатили. Можно рублями доплатить?

– А разве у нас есть выбор? – развел руками и устало вздохнул капитан. – Я потом сам уже в обменнике поменяю. По документам ведь только валютой платить можно.

Спешно рассчитавшись, Виктор и Давид подписали какие-то бумаги.

– Паспорта я вам уже не верну, – пояснил капитан. – На таможенном контроле в курсе и поставят вам необходимые печати уже в немецкие.

– А можете нам квитанцию выписать? – попросил было Виктор. – Какое-никакое подтверждение, что мы вышли из казахстанского гражданства.

– Хочете свой рейс пропустить? – усмехнулся капитан. – Без проблем. Придется проехать в прокуратуру.

Давид настоятельно потянул сына за рукав.

– Прекрати. Хат сдалась нам эта бумажка…

Нохчо

А во сне сны еще веселее,

нежели наяву, снятся.

Михаил Салтыков-Щедрин.

Мусе было больше трех лет. В этом возрасте дети начинают помнить. Дедушка Зураб на каждый день рождения дарил ему по одной оловянной лошадке. У внука их было уже три: Яблочко, Сахарок и Ириска. Мальчик был уверен, что все любимое надо называть чем-то вкусным.

Дедушка обещал очень скоро подарить внуку очередного скакуна, которого Муса собирался назвать Урюком.

А вот своего отца мальчик не знал. Он даже не догадывался, что у детей должен быть папа. Шел 1944 год. Третий год войны. Его отец Дауд был на фронте.

Стояла суровая зима с трескучими морозами и частыми вьюгами. Вот уже который день мама не разрешала сыну выходить на улицу. В такую погоду даже собаке по кличке Брут разрешалось дневать и ночевать в доме.

Муса как раз играл с Брутом, когда к ним в дом пришли мужчины с красными звездами на лбу. Не добрые. Плохие. Пес это сразу почувствовал. Он рычал и порывался покусать пришельцев. Дедушка Зураб удерживал собаку, а сам злобно, на непонятном языке, возмущался. Мама и сестра Заза громко плакали.

Их семью выгнали на мороз.

Бац, бац – раздались в доме выстрелы, и в последний раз взвизгнул пес Брут.

Мужчины с красными звездами во лбу выкинули через порог дедушкин потертый бушлат, мамино пальто и детские одежки.

Уже следующую ночь они спали в избушке на колесах. Деревянный домик был полон чужих людей, и его постоянно раскачивало. Вначале это пугало Мусу, но он быстро привык. Со временем мальчик стал охотно засыпать под размеренное качание и убаюкивающий стук колес – «тыдыщ-тыдыщ».

Взрослым этот дом явно не нравился. Мама и другие женщины не переставая плакали. Обычно разговорчивый дедушка Зураб был молчалив и угрюм. За все время он произнес лишь пару фраз. Скорее всего, он их даже во всеуслышание прокричал:

– Не бойтесь. Куда нас везут, там тоже есть Аллах! Вы только не забывайте и расскажите потомкам, что мы великий народ нохчий.

Дедушка Зураб заставил и Мусу наизусть выучить слово «нохчо».

– Я нохчо! – часто повторял мальчик, играя с оловянными лошадками. Он даже подумывал назвать следующего скакуна этим именем. Имя Урюк ему уже не нравилось. Он и другие игрушки перестал называть Яблочком, Сахарком и Ириской. Потому что они напоминали ему о вкусном. А кушать давно было нечего.

Стены и потолок деревянного дома на колесах покрылись слоем льда. Было очень холодно. Мама и сестра Заза уже который день неподвижно лежали в углу. Зураб взял было внука к себе на руки. Но вскоре и от дедушки стало веять холодом.

Когда-то дом резко остановился. Муса попытался открыть глаза, но у него это не получилось. Сквозь смерзшиеся ресницы мальчик увидел, как мужчины с красными звездами во лбу унесли маму и сестру. Мальчик хотел броситься своим родным на помощь и отогнать чужих людей. Но ни руки, ни ноги его почему-то уже не слушались.

Потом подняли дедушку Зураба, крепко обнимающего своими руками внука. Муса краем едва приоткрытого глаза видел, как на пол упала одна лошадка. Он порывался закричать, но у него не получилось даже открыть рот. Окаменелые руки дедушки Зураба мертвой хваткой приковали его тельце к своей ледяной старческой груди.

Их вынесли наружу. Муса почувствовал порывистый ветер. Холодные снежинки запорошили ему глаза. Ребенок почувствовал, что он взлетел. Но вскоре упал и больно ударился коленкой. Сверху на него навалилось тело дедушки Зураба.

Стало тихо и темно…

Залитая солнцем зеленая лужайка с яркими пятнами цветов простиралась куда ни глянь. Распустившиеся подснежники, первоцветы и разноцветные крокусы успели открыть свои венчики и в золотистых лучах весеннего солнца превратили полянку в пестрое лоскутное одеяло.

Спящий понимал, что это всего лишь сон. Зелень травы, мирное голубое небо, тишина и покой этого оазиса успокоительной волной вмиг заполонили его душу, расслабляя и принося ему умиротворение. Он опустился и лег на землю, закрыл глаза и с наслаждением провалился в следующий сон.

Да, да! Он заснул во сне. Такое бывает. Сонная матрешка случается, когда человек сильно устает или очень перенервничает. А еще – когда его постоянно преследует щемящая тоска неисполнимых желаний.

Во сне ему снилось, как пухлый мальчуган бегал по лужайке, пытаясь догнать рябого ягненка. Их одинаково короткие ножки забавно семенили по мягкой траве. Когда-то детские ручонки все же ухватились за барашка, и ребенок с радостью уткнулся своим лицом в мягкую каракулевую шерсть.

Мужчине во сне приснился сын. И хотя у него никогда не было своих детей, спящий был уверен, что это был именно его ребенок. Бесконечно родное существо: маленький и беспомощный человечек с писклявым голоском.

– Әке19! – радостный детский крик пронзил уши.

– Кошаканым менiң20, – ответил мальчику отец и подхватил карапуза на руки. Заботливо прижал к себе. Время от времени они что-то нашептывали друг другу на ухо. При этом мальчуган заливисто смеялся, ловко уворачиваясь от отцовских поцелуев.

Детский смех заполнил всю поляну. Он становился все звонче и звонче, потом вообще стал невыносимым. Спящий вздрогнул и проснулся. Огляделся во сне. Вокруг него шумела, спорила и веселилась, как стайка галчат, ватага босоногой детворы. С каждым разом их крики становились пронзительней и пронзительней…

Безжалостно и окончательно разрушая волшебство сна, неистово задребезжал будильник. Темноту нарушил мерцающий свет керосиновой лампы. Спавший в ужасе вскочил на ноги, в непонятках рассматривая свои пустые руки. Мужчина был невысокого роста, но его растрепанные черные волосы сейчас задевали потолок, а босые ступни наполовину утопали в одеяле из разноцветных лоскутов. Это потому, что постель располагалась на полуметровом возвышении от глиняного пола поверх сколоченного из деревянных досок два на три метра настила. Подобие нар занимало большую часть комнатушки.

– Мырзаш, очнись! Что? Что с тобой? – испуганно вскрикивала стоящая у низкой двери молодая женщина с распущенными длинными волосами и в ночнушке до пят. В одной руке она держала керосиновую лампу.

– Сон приснился, – нерешительно и задумчиво пробормотал мужчина, прикрывая ладонью еще чувствительные, едва открывшиеся спросонья глаза. – Дамежан, опусти лампу.

– Про войну?

– Да нет. Добрый.

– Тогда чего как полоумный орал? Опять рана болит?

Мырзаш промолчал, а про себя подумал: «Странно все это. Умудрился заснуть во сне, а двойной отдых не получился. Еще хуже уставший, чем был вчера вечером».

– Ты прилег бы еще на часок, – подошла и обняла супруга Дамежан. – Время только пять.

– Не получится. Сегодня моя очередь собирать мертвых у железной дороги. Председатель приказал до рассвета это сделать. Чтобы днем пассажиры поездов трупы не видели.

– Биссмилях! О, биссмимлях21! – прикрыв рукой рот, промолвила казашка. – Кто эти несчастные?

– Говорят, что предатели Родины. Со стороны Астрахани и Шевченко22 везут. В основном крымские татары, курды и чеченцы. Есть поезда чисто с немцами. Но не с фашистскими, а с нашими, советскими. Их предки, получается, еще при царе в Россию переселились. Там совсем нет мужчин. Одни лишь старики, женщины и дети.

– А зачем они умерших посреди степи бросают?

– Я так понимаю, что охранникам запрещено выгружать мертвых на станции Кандагач. Райцентр все же. Там же тысячи любопытных глаз. Вот их и вышвыривают на подъезде к городу. А наше отделение совхоза обязано хоронить…

Мырзашу было едва за двадцать, а он успел отвоеваться. Получил тяжелое ранение в живот. Другой осколок фашистского снаряда навсегда застрял у казаха в голове. В конце сорок первого его демобилизовали и он вернулся в родной аул. Мужчина был небольшого роста и плотного телосложения. С прекрасными и густыми, черными как смоль волосами, с выразительными миндалевидными глазами на широком и скуластом лице. Внешность, как и по-кавалеристски слегка кривые ноги, явно досталась ему в наследство от предков – степных кочевников.

С красавицей Дамежан они поженились еще до войны. Прошло, считай, четыре года, а детей Всевышний им так и не подарил. Мырзаша только теперь стало настораживать то обстоятельство, что все семьи старших сестер его супруги были бездетны. Но мужчина любил свою жену всем сердцем и решил смириться с этой участью. Вот только во сне ему все чаще и чаще почему-то стали сниться дети.

Вторую ночь подряд свирепствовала метель. И если в голой степи снегу не за что было зацепиться, то среди мазанок аула сугробов намело по пояс взрослому мужчине.

«Восток» – отделение совхоза «Пролетарский» – располагался на извилине речушки Ушкарасу, в двадцати километрах от центральной усадьбы Аккемир. В принципе – глухомань. Если не считать проходящую рядом ветку железной дороги. К ней сейчас и направлялся Мырзаш.

Он ехал на санях, в которые запряг совхозного вола. Огромный, почти белого цвета бугай не только легко тащил широкие и тяжелые деревянные полозья, но и служил сейчас защитой от пронизывающего ветра со снегом. Мырзаш представил, как невидимый Всевышний распорол миллион пуховых подушек и пустил перья на растерзание вьюги.

Сквозь плотную завесу снегопада едва просматривалась прямая черная полоса двухметровой длины – рог вола. Само же белое туловище быка полностью сливалось с окружением.

Никто точно не знает, когда и откуда в степи появились эти животные. Великаны были выше и потяжелей верблюдов. Если верить белобородым аксакалам, на спинах огромных волов в начале века в Казахстан добирались переселенцы-малороссы.

Искать умерших пришлось практически на ощупь. Их полностью занесло снегом. Лишь небольшие холмики посреди ровной белой степи выдавали расположение оставленных здесь трупов.

Мырзаш разгребал сугробы руками, доставал окоченевшие тела и складывал их штабелем на сани. Некоторые трупы были совсем голые. Другие раздеты до нижнего белья. И лишь единицы оставались одетыми в какие-то лохмотья. Видимо, охранники побрезговали снять это рванье.

Мырзаш склонился над очередным сугробом и вдруг услышал из-под слоя снега слабый детский всхлип. Казах отпрянул.

– Этот сон меня и наяву уже преследует, – раздраженно выкрикнул и выматерился мужчина. – Из-за осколка в голове мне всюду дети мерещатся.

Только это был далеко не сон. Перевернув на спину исхудалое тело мертвеца, Мырзаш с ужасом обнаружил в крест-накрест сцепленных руках старика едва теплящегося ребенка.

– О, биссмилях! – невольно громко выкрикнул казах…

Нагруженные поленницей трупов сани Мырзаш спешно отвез на противоположный берег замерзшей реки. Гнал вола чуть ли не галопом. Остановился у подножья высокого и широкого холма. Наверху располагалось аульное кладбище, а внизу хоронили неизвестных. Здесь земля была песчаной. Даже в лютые морозы можно было легко выкопать яму. Но мертвецов с железнодорожных путей было так много, что их погребали в одной общей могиле.

Быстро освободив сани, Мырзаш выпряг и отпустил вола.

– Не заблудишься. Сам найдешь дорогу в хлев, – напутствовал он животное.

Уже полностью рассвело. Метель наконец утихла. Сквозь поредевшие облака показались солнце и кусочки голубого неба. Мужчина с оглядкой поспешил в сторону родной мазанки. За пазухой овечьего полушубка он прятал утреннюю находку.

Мырзаш ввалился в дом и с порога потребовал у жены водки:

– Дамежан, неси скорей арак.

– Сильно продрог? – по-своему поняла его супруга. – Так у меня что получше имеется. Горячий чай и свежие лепешки.

– Да не мне, – загадочно произнес муж, спешно закрывая за собой дверь и со скрипом задвигая тяжелую щеколду. – Ребенку надо.

Женщина с открытым ртом застыла посреди комнаты.

Мырзаш распахнул овечий полушубок и осторожно положил на нары найденыша.

– Ойбай! – испуганно воскликнула супруга. – Откуда это?

– Среди мертвых нашел.

– О, биссмимлях!

– Насквозь промерзший. И без сознания. Его срочно надо алкоголем растереть.

Вот уже час семейная парочка возилась с маленьким тельцем. Мырзаш осторожно разжал кулачки ребенка и извлек из каждого по одной изогнутой оловянной лошадке.

– Надо же, дитя, а какая сила в руках, – удивленно пробормотал себе под нос мужчина, осматривая погнутое олово. – А может игрушки сами покорежились, от мороза.

На растирание ушла поллитровка «Пшеничной». Свадебный подарок хранился в доме уже почти пять лет.

В завершение обильно обмазали мальчика курдючным жиром и запеленали в простынь. Уложили ближе к печке, накрыв парой одеял.

– И что теперь? – спросила Дамежан.

– Не знаю.

– Надо сообщить председателю.

– Ни в коем случае! – в знак протеста Мырзаш даже вскочил с нар. – А вдруг он скажет, типа, верни туда, где нашел, положи обратно на место.

– Не дай бог! – едва слышно произнесла супруга и задумчиво добавила: – Придется отвезти в детдом.

– И как ты это себе представляешь? На чем? Который день уже буран. Дороги занесло. Да и куда? Ты хоть знаешь, где этот дом для сирот находится? Если в Кандыагаше, то нам в одну сторону полсотни километров ехать. Если в Актюбинске, то сто километров в другую сторону переться. Да и кто меня на работе подменит? Мужики-то все на фронте.

Супруги даже обговорили вариант выдать найденыша за собственного ребенка. Но это было нереально. Мальчику наверняка уже исполнилось три-четыре года. Народ будет выспрашивать, почему и где все это время дите скрывали? Да и внешне он не был похож на казаха.

– Еще подумают, что я тебе изменяю, – ужаснулась Дамежан и прикрыла обеими ладонями лицо.

– Оставим ребенка себе, – порешил глава семьи. – Скажем, что его нам подкинули. На пороге нашли. А там поди разбери, чей он. Уж точно не сын врагов народа. Они же не могли из закрытого вагона к нам добраться? Может, даже русский или украинец.

– Так у мальчика обрезание, – напомнила Дамежан.

– Ну и ладно. Пусть будет татарином или евреем…

Спустя двое суток полумертвый найденыш заговорил.

– Нохчо, нохчо, – в бредовом состоянии без умолку повторял мальчик.

– Наверное, пацана так в семье звали, – порешил Мырзаш. – Нохчо так Нохчо. Будешь, Нохчонок, мне сыном…

В Восток пришла весна. Не подумайте, что здесь ошибка, и не удивляйтесь, что написано с большой буквы. Востоком называлось отделение совхоза «Пролетарский». В вихрях революции и начала строительства социализма с наименованиями особо не заморачивались: аул находился к востоку от главной усадьбы совхоза – поселка Аккемир – значит, и быть ему Востоком. Названия других отделений совхоза сложились еще до коллективизации: Левоневское, Шевченко, Золотонош и Жарык.

Яркое апрельское солнце успело освободить казахстанскую равнину от снежного покрова, пробуждая своим теплым дыханием затаившуюся в земле жизнь. Лишь только между саманными мазанками аула то там, то здесь еще виднелись серые остатки зимних сугробов.

В степи сквозь остатки прошлогодней полыни проклевывались первые поросли – бузлики. Ребятня аула, вооружившись ножами и лопатами, зачастую на коленях, согнувшись как сыщики с лупой в руке, выискивали на коричневом грунте нежные, гранатового цвета стебельки «түйетабана». Так загадочно у них назывались съедобные витаминные луковицы весенних цветов. «Түйетабан» дословно переводится как «верблюжий след», форма которого действительно напоминает бутон нераспустившегося цветка.

На прилегающей к поселению извилине речушки Ушкарасу виднелась одинокая фигура. Женщина полоскала белье.

Краем глаза, боясь спугнуть, Дамежан наблюдала за необычной птицей на противоположном берегу. Таких больших молодая казашка еще не видела. Из школьных книжек Дамежан знала о ее существовании, но никогда не встречала аиста живьем. Раньше их вообще не было в здешних краях. Белая птица, с черными концами крыльев, длинной шеей, длинным, тонким, красным клювом и длинными красноватыми ногами, степенно расхаживала вдоль полого песчаного берега, выискивая меж сухих обломков прошлогоднего камыша остатки погибших во время недавнего половодья рыб.

Чуть поодаль, в заречье, на высоком холме расположилось небольшое кладбище. Захоронения кочевников продуманно располагаются на возвышенности и обязательно вблизи пусть хоть маленького, но источника воды. Потому заблудившийся в знойной, раскаленной от солнца степи, умирающий от жажды путник, завидев еще издали приметные высокие контуры бейит23, понимал, что спасение рядом. Там есть вода.

На крыше единственного на все кладбище высокого кумбеза аисты умудрились свить свое гнездо. Слава коммунистам! После революции большевики расстреляли полумесяц, традиционно украшавший куполообразную вершину мусульманского погребения. Образовавшуюся там выемку с годами все больше и больше размывали дожди и разрушали ветра. Огромное гнездо аиста, закрыв собой пробоину, стало для кумбеза спасением и одновременно коммуналкой различным мелким птахам: воробьям, трясогузкам и скворцам.

В этот момент, отовсюду видимый, запрокинув голову далеко на спину и издавая клювом частые клацающие звуки, аист-самец на верхушке кумбеза на все приречье воспевал весну и новую жизнь.

Вода в мелкой степной речушке еще не успела прогреться. В ее быстром течении у Дамежан слегка онемели ноги и мерзли пальцы рук.

– Зря я не послушалась мужа, – рассуждала она, взглянув на свои опухшие от холодной воды и покрасневшие на теплом весеннем воздухе ладони. – Действительно, сдалась мне эта весенняя генеральная уборка и стирка занавесок.

Громко охая, женщина выпрямилась, прижимая продрогшие пальцы обеих рук к выпуклому круглому животу.

Приемный сын Нохчо стал своего рода счастливым талисманом, личным аистом для их семьи. Долгие бездетные годы остались позади. Дамежан впервые забеременела.

Она подарит Мырзашу семерых детей: трех сыновей и четырех дочерей. Вместе с приемным Нохчо восемь голосистых ангелов, кажется, навсегда заполнили и осчастливили своим щебетом их однокомнатную мазанку на краю аула Восток.

Совсем не детская история

В небольшом ауле Восток не было своей школы. Управление совхоза могло себе позволить содержать здесь лишь малочисленные ясли и детский сад. На все про все одна нянечка да повариха. Детей школьного возраста возили за двадцать километров в интернат при Аккемирской средней школе. Там школьники из трех самых отдаленных отделений совхоза «Пролетарский» жили и учились с воскресенья до пятницы…

Сырые дрова и мелкий пыльный уголь явно не собирались разгораться. Густой и едкий черный дым из всех щелей мазаной печки больше шел в помещение, чем в дымоход.

– Тяги совсем нет, – сетовала пожилая уборщица, пытаясь растопить печь. – А я ведь еще прошлой весной предупреждала руководство. Так нет же, поленились, не почистили трубу. Тут все, к черту, сажей забито.

В сердцах выругавшись матом, маленького роста женщина настежь распахнула двери. Макушка ее головы едва превышала уровень замочной скважины. В сильно потертом коричневом шерстяном, низко, под мышками, повязанном платке, длинном черном платье и в валенках с галошами – она чем-то напоминала монашку.

На дворе было темным-темно и шел снег.

– Баб Марфа, закрой, – разноголосым хором с визгом потребовали два десятка детских голосов. – Ты нас вконец заморозишь.

– А вам что больше нравится: замерзнуть или угореть? – невозмутимо произнесла уборщица, но все же закрыла деревянную дверь.

В большой комнате девичьей спальни пришкольного интерната было очень холодно. Можно было видеть, как пар изо рта идет.

– И что теперь? – спросила пятиклассница Айша, вытирая слезящиеся от дыма глаза. Ее кровать стояла крайней у входа. – Я-то еще потерплю, а вот моя сестренка Ботакоз точно задубеет. На ней же одна кожа.

– И чему вас только на уроках учат, – проворчала баба Марфа. – Ложитесь по двое в кровать. Согреете друг друга. Я вот вас вдобавок двумя одеялами укрою.

– А я буду в пальто спать, – выкрикнула одна из старшеклассниц, чья кровать стояла возле окна.

– И то верно, – похвалила ее уборщица и выключила свет. Покидая помещение, баба Марфа всем пожелала: – Спокойной ночи, сороки неугомонные. Сладких снов.

Под двумя одеялами, согревая друг к друга, девочки быстро уснули…

Ботакоз не поняла, от чего она вдруг проснулась. То ли от злобного лая собаки, то ли от ужасного скрипа двери, то ли от ворвавшегося в спальню холодного порыва ветра.

В комнате снова зажегся свет. На пороге стояли два мужчины. Один из них все еще держался рукой за выключатель. Ботакоз их узнала. Днем они оба в школьном дворе распиливали шпалы на дрова. Тогда не прекращаясь шел дождь вперемешку со снегом. Не только дрова, но и работяги промокли насквозь. Девочке было их очень жаль. Она даже порывалась отдать им свой платок. Но, к счастью, пришла беременная почтальонша Валька и принесла им солдатские плащ-палатки.

На крыльцо школы вышла баба Марфа, на ходу прикуривая папиросу.

– Тот, что постарше и покрупней, – новый в Аккемире. По кличке Третьяк, – своим хриплым голосом пояснила пожилая уборщица собравшимся под навесом детям. – Год назад на заработки сюда приехал. Уже успел одну из наших обрюхатить.

– А второй? – спросила Ботакоз. Она не поняла, да ей и сразу не понравилось русское слово «обрюхатить».

– Из нашенских. На днях из армии вернулся. Салага еще, но требует, чтобы его по фамилии называли. Понимаете ли – Князев. Да хрен он в пальто, а не князь.

Несмотря на то, что мужчины появились в спальне среди ночи, никто из девочек интерната, кажется, даже не испугался.

– Им, наверное, тоже холодно и спать негде, – шепнула Ботакоз сестре на ухо.

– Наверное, баб Марфа их прислала, печку починить, – так же тихо ответила Айша.

Мужчины молча и долго осматривались. Ботакоз показалось, что они кого-то выискивали.

– Слушайте сюда, сучки, – громко нарушил молчание тот, что постарше, снимая с себя овечий тулуп.– Будете орать, перережем всех как баранов.

Только сейчас Ботакоз заметила в руке у Третьяка огромный нож. Девочка от страха инстинктивно еще ближе прижалась к сестре.

– Так что помалкивайте. Мы возьмем, что нам надо, и уйдем.

– И вам будет приятно, – ухмыльнулся тот, что помоложе, надежно привязывая огромную собаку к ручке дверей.

«Она же злющая, искусает каждого, кто попытается войти в спальню», – испуганно подумала Ботакоз.

Привязав псину, Князев выключил свет.

– Твои слева, мои справа, – распорядился в темноте Третьяк и, как тяжелый мешок с картошкой, завалился на крайнюю кровать, где лежали две сестры. От него сильно несло водкой.

– Пшла вон, – Третьяк грубо столкнул Ботакоз на пол.

Падая с кровати, девочка больно ударилась головой. Под затылком вмиг стало мокро и тепло. Но это была не вода. Она чувствовала, как ее волосы липнут к голове от чего-то вязкого.

Холод ледяного пола вмиг пронзил все ее детское тельце. Но Ботакоз осталась лежать как прикованная, боясь даже пошевелиться. Она слышала, как в кровати шла борьба. Ее сестра сопротивлялась. Третьяк матерился и пытался закрыть рот Айше, которая звала на помощь.

Через некоторое время борьба прекратилась.. С их стороны слышалось шумное, прерывистое дыхание мужчины, какие-то томные, звериные звуки его голоса, и этот неприятный монотонный скрип ржавых пружин кровати.

На соседней кровати происходило то же самое. Раздавалось тяжелое сопение того, кого прозвали Князем, и тихое рыдание ее подружки Надиши. Она была из Жарыка. Пару месяцев назад, когда их впервые посадили за переднюю парту первого класса, они поклялись быть неразлучными подругами.

И вот, Надишу насиловали, а Ботакоз не могла даже слова промолвить. Она закрыла глаза и очень-очень захотела забыться.

«Пусть это будет лишь сон, – в мыслях обращалась девочка к Всевышнему. – Утром мы все проснемся, а бабаев и близко не было. Старшеклассницы первыми побегут драться за место возле умывальника. Опять будет вкусно пахнуть мятой от зубного порошка. А потом будет сладкий чай и манная каша на завтрак».

Огромная ладонь схватила Ботакоз за распущенные волосы и потянула наверх. Третьяк очень грубо подмял девочку под себя. Детские ладони инстинктивно и лихорадочно ощупывали матрас, в надежде наткнуться на спасительную руку старшей сестры. Но Айши в кровати не было. Ужас охватил Ботакоз. В тот же момент она почувствовала невыносимую боль. Ей показалось, что Третьяк воткнул ей в живот свой огромный нож. В этот момент семилетняя хрупкая девочка надолго потеряла сознание.

Она уже не могла видеть суету у входной двери. Не реагировала на звон разбитых окон. Не слышала криков и выстрелов, когда школьный сторож, ветеран двух войн дед Дерновой, из своего трофейного маузера пристрелил овчарку.

Очнулась Ботакоз в белоснежной палате. Рядом с ее кроватью сидела плачущая мама. Она все время гладила дочку поверх повязки на голове. Девочка не могла это видеть, но чувствовала, как мамино обручальное кольцо то и дело цеплялось за края натянутых там бинтов.

Сестра Айша лежала на соседней кровати. У нее был гипс на предплечье и тоже перебинтована голова.

Кроме них, в палате находились еще пять девочек. Никто из них не лежал. Каждая сидела на своей кровати, прижавшись к стенке или железной спинке. И все молчали, тупо уставившись глазами в белые покрывала больничных одеял.

Ботакоз почувствовала, что у нее невольно накатили слезы. Она знала этих неугомонных школьниц, которым, кажется, никогда не хватало времени, чтобы наговориться. Все учителя жаловались на то, что девочки постоянно и беспрерывно болтают во время уроков. Практически на каждой школьной линейке эту пятерку выводили из строя, отчитывали и даже грозили выгнать из школы. Никогда и ничто не помогало. А тут – гробовая тишина…

А потом был суд. Похоже, что все жители четырех отделений совхоза собрались на центральной усадьбе в поселковом клубе, который находился вблизи железнодорожного вокзала. Никогда до этого, да и после тоже, стены длинной саманной постройки не видели такого столпотворения.

Не всем желающим удалось попасть внутрь. Еще сотня людей толпилась вокруг клуба. Некоторые из них пытались своим горячим дыханием растопить толстый слой ледяных узоров, которыми декабрьский мороз успел разрисовать не утепленные на зиму окна. Большинство же зевак следило за происходящим через нараспашку открытые двери главного входа и запасного выхода.

Еще до начала заседания суда не только разъяренные родители пострадавших девочек, но и все остальные сельчане потребовали у охранников выдать им Князева и Третьяка на растерзание. Мужская половина призывала к мести. Женщины тоже были беспощадны в своих высказываниях. Над головами раздавались возгласы:

– Яйца им поотрывать!

– Живьем спалить этих кобелей.

– Кастрировать!

– На кол их посадить!

– Пулю жаль на них потратить. Четвертовать!

– Глаза им бесстыжие выколоть да руки отрубить.

Из всех девочек интерната в зале присутствовали лишь пострадавшие. Их по очереди вызывали на трибуну, и они должны были рассказывать и отвечать на вопросы о том, что произошло в ту ночь. Когда-то назвали и имя Ботакоз. Девочка обеими руками вцепилась в свою мать. Она не кричала и не плакала. Ей было одновременно ужасно страшно и стыдно. Когда Ботакоз увидела тянущиеся к ней мужские руки милиционера – девочка потеряла сознание.

Батыр-ана

Дамежан тоже была на суде. К счастью, в ту ночь, когда Третьяк и Князев надругались над малолетними школьницами, никто из ее дочерей телесно не пострадал. Но все ее четверо девочек воочию пережили случившееся. Для матери стало очевидным, что оставлять детей в интернате небезопасно. Надо было срочно переезжать из отделения Восток в Аккемир. Там ребятня могла бы учиться в десятилетней средней школе и при этом жить и ночевать дома, под постоянным и зорким материнским присмотром.

К тому времени в молодые сорок четыре года Дамежан уже овдовела. Мырзаш умер в расцвете лет. Сказались его фронтовые ранения.

Никогда до этого, да и после, Дамежан не обивала казенные пороги. Но тут пришлось просить совхоз о помощи при переезде. Одинокой матери-героине выделили на главной усадьбе новопостроенный трехкомнатный силикатный с шиферной крышей дом.

Более пятнадцати лет подряд Дамежан слыла победительницей соцсоревнования на стрижке совхозных овец. В этом деле ей равных не было. И не потому, что женщине нравилось стричь овец или хотелось славы и почета. Нет. Просто сезонная работа была сдельной. Платили не по дням или часам. Сколько овец обстригла – столько и получи! А одинокой матери нужны были деньги. На этот заработок ей приходилось содержать всю семью: заплатить за электричество и газ; купить дрова и уголь; одеть и обуть восьмерых детей; приобрести для них школьные книги и письменные принадлежности.

Накормить семью было отдельной нелегкой темой. Дамежан одна умудрялась обрабатывать самые большие в поселке собственные огороды и содержать больше всех домашнего скота. Поистине геркулесова задача! И все во благо многочисленных детей. Народ заслуженно величал ее Батыр-ана.

Жили-были, не тужили. Славили компартию. Громко рапортовали об успехах и о полных закромах Родины. Но в восьмидесятых вместо светлого и счастливого коммунизма страну угораздило свалиться в застой. Не помогла и горбачевская перестройка. В считаные месяцы, буквально на глазах аккемирчан, развалился совхоз «Пролетарский». Все меньше работали, а чаще простаивали трактора и комбайны. Кончились запчасти. А вскоре и здание ремонтных мастерских развалилось. Все реже по вечерам светились окна в домах поселка Аккемир. На час-другой, и то нерегулярно, подавали электричество. Опустели полки поселкового магазина. Даже хлеб завозили из района теперь не каждый день. Перестали «крутить» фильмы в Доме культуры. Слабо и с перебоями отапливались школа, тот же ДК и даже детский сад. Вырубили на дрова совхозные яблоневые сады. Остались лишь низкие пеньки от стройных и высоких когда-то тополей, некогда украшавших улицу Советская. Сожгли в печах крашеные заборы палисадников. На вес золота стал кизяк – высушенный навоз. Оголенными ребрами торчали каркасы многочисленных бывших свиных и молочно-товарных ферм. Не пощадили перемены ни общественную баню, ни двухэтажное здание конторы совхоза. Разнесли их по кирпичику.

Работать стало негде. Если раньше после окончания школы лишь часть выпускников сбегала из поселка в город, то теперь сельчане стали уезжать целыми семьями.

Земли и технику совхоза «Пролетарский» поделили между теми, кто остался, методом пресловутых ваучеров.

На все полученные ваучеры Дамежан с детьми приобрели несколько гектаров пашни вблизи отделения Восток. Знакомые и родные им земли. Посеяли там пшеницу. Все лето неустанно вносили удобрение и боролись с сорняками. Урожай обещал быть отменным.

Близилась пора зерноуборки. Из многочисленных совхозных комбайнов перестройку пережили лишь два. И то благодаря таланту и самоотверженности их новых хозяев.

Уже в предпенсионном возрасте однорукий Эрвин по крохам собрал и отремонтировал одну из последних моделей советского машиностроения – зеленую «Ниву».

У молодого Рыбака – так на селе прозвали Федора, переведя его немецкую фамилию, – на ходу был более старый, красного цвета комбайн.

Оба механизатора жили по соседству с Дамежан. Пожилая женщина решила договориться со старшим из них. Она была уверена, что Эрвин намного опытнее и сможет убрать урожай с минимальными потерями.

Выходные в сельской местности дело относительное. Летом их практически не бывает. И лишь в середине августа, на старте хлебоуборочной страды, механизаторы могут себе позволить отдохнуть пару дней. Отдых у сельских жителей тоже понятие относительное.

Была суббота. Эрвин с обнаженным торсом возился на задворках дома возле своего комбайна.

– Сәлем, амансындар ма24? – издалека и на казахском поприветствовала немца Дамежан и остановилась. В ожидании, опустив глаза, не спеша рассматривала угол своего платка.

Эрвин услышал и понял намек. Мужчина поспешил надеть рубаху и выкрикнул:

– Здравствуй, Батыр-ана.

Дамежан подошла.

– Сосед, мне нужна твоя помощь. Урожай пшеницы надо собрать.

– Нет проблем. Думаешь, ради чего я тут все лето с этим степным кораблем возился?

– Вот только наше поле далеко, на Востоке.

– И туда доедем.

– Сколько?

– Мои расценки всем известны. Тебе, по-соседски, будет скидка.

– Рахмет көрші25, – поблагодарила соседа Дамежан. – Я и без скидки соглашусь. Туда ведь добираться далеко. Тебе тоже надо что заработать.

– Прям с твоего поля, Батыр-ана, в понедельник и откроем сезон хлебоуборки, – заверил ее и протянул в знак заключения договора свою единственную левую руку пожилой Эрвин. – А как мне найти твою пшеницу? Кто-нибудь из ваших там будет?

– Не бойся, не ошибешься. Там только наше, одно-единственное поле. Кроме нас ведь на Востоке никто больше не сеял. Слишком далеко от цивилизации.

На том и порешили. Дамежан ушла восвояси, а Эрвин поспешил в дом.

– Заживем теперь, мать, – с порога радостно пробасил хозяин дома. – Сезон обещает быть прибыльным.

– Дай-то бог! – ответила ему супруга. – А то все ваучеры и сбережения в твой дирижабль вбухали. Прогорит дело – зимой лапу сосать придется.

– Не ссы, Каролин, – самоуверенно успокаивал муж, по-барски усевшись за шатким обеденным столом. – Считай, на всю округу лишь два комбайна: мой да салаги Федьки. Конкуренции нам нуль без палочки.

– Не говори гоп… – явно на середине предложения прервалась Каролина, подозрительно поглядывая в окно летней кухни. Спустя минуту чуть ли не шепотом испуганно продолжила: – Пока не перепрыгнешь. Гляди. К нам непрошеные гости пожаловали.

Эрвин приподнялся и, отодвинув край тюлевой занавески, тоже посмотрел в окошко. От удивления присвистнул.

Посреди их двора стоял мальчик. Не старше десяти лет. Что же могло в нем так напугать хозяев дома, которые буквально пулей вылетели наружу и сейчас молча переминались с ноги на ногу у порога.

Мальчик был младшим из банды братьев Исиных. Молодчикам, видимо, доставляло удовольствие не просто грабить односельчан, но при этом еще и унижать их. Именно поэтому они отправляли к избранным жертвам маленького и худенького почти что еще ребенка. Взрослые мужчины поселка должны были ему беспрекословно подчиняться. Тех сельчан, кто все же осмелился противоречить пацану, братья Исины избивали за «издевательство» над ребенком.

– Эй, ты, однорукий, – писклявым голосом обратился мальчонок к пожилому Эрвину и, стараясь подражать взрослым, сплюнул на землю. – Чтоб завтра был со своим комбайном на Востоке. Нам там пшеницу надо скосить.

В этот момент гнев и обида окрасили лицо хозяина дома в кроваво-красный цвет. Казалось, что все мускулы мужского тела сейчас вспучились, до предела натянув кожу. Вены на шее и висках вздулись. Но Эрвин промолчал. Того требовала Каролина, то и дело скрытно одергивая за руку супруга.

– Короче, ты меня понял, – уверенно и нагло произнес тот же писклявый голос, и мальчуган не преминул опять сплюнуть. – Чтоб как штык завтра там был.

Этой ночью Эрвин не мог заснуть. Хотел, пытался, но не получалось. Жуткие мысли постоянно лезли в голову. Мужчина поминутно ворочался с боку на бок.

В конце концов не выдержал, вскочил и выбежал во двор. Круторогий месяц освещал ему путь.

Эрвин, крадучись, часто озираясь, приблизился к своему любимцу. В лунном свете его зеленый комбайн блестел как громадный изумруд.

Быстро оглядевшись по сторонам и убедившись, что вокруг никого нет, Эрвин достал из кармана складной нож.

– Будут мне еще тут всякие сопляки указывать, – его губы мелко дрожали. – Не на того напоролись. Командуйте другими и в другом месте.

Однорукий зубами открыл единственное длинное лезвие самодельного ножа и с яростью глубоко воткнул его острие в шину переднего колеса. Резиновая камера тут же, со свистом, стала испускать воздух. Эрвин вытащил нож и метнулся к заднему колесу. Все повторилось.

Вот уже которую минуту, более и более впадая в ажиотаж, пожилой мужчина как безумец кружился вокруг комбайна, протыкая и пытаясь вспороть шины всех четырех колес.

Когда-то он остановился и сквозь слезы, с пеной на губах злорадно произнес:

– Так не доставайся же ты никому! Я тебя собрал – я тебя и зничтожу.

Затем, тем же ножом он стал резать ремни. Как же дорого они ему обошлись! За приводной ремень отдал двадцать кур. Годовалым теленком пришлось заплатить за клиновый, приводной и вариаторный ремни. Весь труд пошел насмарку. Все расходы коту под хвост.

– Накосьте выкусьте! – не выпуская из единственной руки складной нож, Эрвин умудрился скрутить фигу в направлении центра поселка.

Напоследок мужчина стал засыпать песок в заполненный до краев топливный бак. С каждой жменей песка горючее выливалось через горловину. Комбайн буквально истекал соляркой.

К утру Эрвин свершил все задуманное. Успокоился и почему-то даже повеселел. Вернувшись в спальню их дома, с порога выкрикнул:

– Мать, собирайся. Мы сваливаем в Германию.

– Тс-с! – цыкнула на него Каролина, протирая спросонья глаза. – Молчи, попридержи язык за зубами. Соседи могут услышать. Ты в своем уме? Ты же еще вчера клялся, что твоя нога не ступит на немецкую землю.

– Weib26, не смей перечить мужу. Сказал собирайся – значит, надо. И так будет. Баста! Давай, быстро! Бери документы да самое необходимое.

– А как же скотина, огород? Урожай не собран. А самое главное – хлебоуборка. Как же твой комбайн? Ведь ты больше года над ним, как дитем малым, трясся. Сколько денег на технику угробил.

– Комбайн в хлам! Металлолом. Я его собрал, я его и сгубил. Поломал и испортил все, что можно было. А хозяйство? Так уже сегодня все это у нас Исины отберут. Так что бежать нам надо. У детей в городе перекантуемся.

Каролина понимающе кивнула и стала спешно собирать чемоданы.

– Вот дети у нас молодцы. Как в воду глядели. За спиной у настырного отца нам заграничные паспорта оформили…

Утро понедельника изначально оказалось тревожным. Еще в окно своей спальни Дамежан заметила, как низкие белые тучи сплошь затянули небо.

– Как же это некстати во время жатвы, – сидя на кровати, хозяйка дома умоляюще подняла руки к потолку. – Пожалуйста, будь милостив к нам!

Подоив корову и выгнав в стадо коз и овец, Дамежан задержалась возле калитки своего двора. Высоко задрав голову, она рассматривала небо, невольно крутясь как юла вокруг своей оси. Светлые облака сейчас напоминали пенистые морские волны, которые наяву казашка никогда еще не видела. Разве что только по телевизору. Своей темной бездной они даже на экране обычно вызывали в женской душе страх и трепет. В небесных же волнах было меньше угрозы. Сквозь облака просвечивалась воздушная высь и необозримое пространство. Это успокаивает и даже воодушевляет.

В какой-то момент Дамежан опустила голову, и ее взгляд случайно наткнулся на подворье соседей. Комбайн Эрвина стоял на том же месте, что и в субботу днем.

– Да как же так! – громко вскрикнула Дамежан. Плотнее завязывая было спавший на плечи платок, она решительно направилась к смежному дому. – Обещал ведь. Свою единственную руку протянул в знак согласия. Эрвин, выходи, разбираться будем!

Во дворе соседа было пусто. Ни одной живой души. Двери сарая закрыты. Оттуда раздавалось недовольное визжание, видимо, некормленых свиней и многократное кукареканье петухов. Рядом с сараем, под навесом, мычала недоеная корова.

– Вы что там, все пьяные? Все еще дрыхнете? – возмущалась пожилая казашка, подходя к высокому крыльцу. – Үйде кiм бар?

В ответ тишина. Лишь сейчас Дамежан заметила, что на дверях висел огромный ржавый замок.

– Что-то здесь не так, – задумчиво произнесла она и поспешила на противоположную сторону улицы.

– Үйде кiм бар? – постучалась Дамежан подобранной на дороге палкой в калитку дома семьи Фишер.

– Доброе утро, Батыр-ана, – раздался в ответ заспанный голос хозяйки дома.

– Люба, позови Федьку. У меня к твоему сыну дело есть.

– Так его нет. Еще вчера на Восток уехал. Потихоньку, на комбайне, своим ходом. Кому-то там сегодня пшеницу косить надо.

От испуга Дамежан даже ойкнула. День начался с сюрпризов и явно не по ее плану…

Напротив села Ақкемер на крутом изгибе реки, вдоль обрывистого известнякового берега с одной стороны и пологого песчаного с другой, на сотни метров тянется полоса мелководья. Прибрежье здесь абсолютно голое: ни деревца, ни кустика, ни камышинки и ни одной тростинки. На этом участке Илека из года в год весеннее половодье устраивает страшные и опасные водовороты. В пучине темно-бурых вод и ледяных глыб перемалывается все и вся. Не самый подходящий уголок для многолетних растений. Бурные вихри паводков смывают и уносят с собой плодородную почву. На пологой стороне не растет даже трава. Широкий песчаный пляж.

Максимум по колено глубиной ровное дно мелководья усыпано хрустящим, желтым, похожим на зерна пшеницы песком и мелким гравием. Течение практически отсутствует, хотя неподалеку отсюда на дне реки бьют многочисленные родники. В тихой зеркальной глади воды отражается голубое небо, придавая ее поверхности бирюзовый цвет.

Летом на перекате охотно резвится сельская ребятня. Для них должно быть настоящим блаженством – среди жары нырять и плавать в освежительной своей прохладой воде. Подобно подрастающим гусятам и утятам, наверняка забывая о времени и о пространстве, малышня плескается на речке с утра и до позднего вечера. И только лишь чувство голода на закате дня в состоянии разогнать их по домам.

Вооружившись обрывками тюлевых занавесок, а то и просто используя свои платьица да рубашонки, детвора на отмели часто охотится за пескарями.

Поблескивая своей чешуей, стайки мелких рыбешек юрко снуют вокруг и внутри наполовину занесенной песком огромной ржавой трубы. Неестественный для общей природной идиллии кусок металла является свидетелем неудачной попытки соорудить тут переправу. Очередной паводок снес и размыл высокую глиняную дамбу, погнул и развернул наискось по течению проточную трубу плотины.

Насколько помнят старожилы, здесь всегда находился речной брод. Пешком, на подводах, а позже уже и на тракторах да грузовиках сельчане в этом месте переправлялись на другую сторону Илека, в направлении населенных пунктов Восток, Левоневское и Шевченко.

Утренние облака над Ақкемером оказались случайными, заблудившимися небесными овечками. Погоняемые лучами палящего августовского солнца, они очень быстро разбежались по бескрайнему казахстанскому поднебесью. День обещал быть жарким.

На достаточно высокой скорости с барабанным ревом мотора брод стремительно миновал красный мотоцикл. Утопая почти по середину колес, карданный «Восход» лихо и уверенно рассек толщу воды, поднял целый фонтан брызг и оставил за собой водяные бороздки. Игравшие на мелководье дети с визгом бросились врассыпную.

В клубах дыма, отфыркиваясь, мотоцикл с трудом одолел крутой подъем в низине между двумя высокими известняковыми кручами и двинулся по уходящей в степные холмы извилистой дороге. Столб пыли сопровождал его.

Порывом ветра с головы Дамежан снесло легкий ситцевый платок. Но она, кажется, даже не обратила на это внимания. За рулем сидел сорокашестилетний Сагын. Мать с сыном мчались на Восток.

Хотя мчались – это громко сказано. Они спешили, насколько это было возможно. Колея глубоких гусеничных следов, видимо, еще весной по глинистой влажной земле прошедшего здесь трактора под летним солнцем настолько окаменела, что дорога походила на стиральную доску. На ухабах так трясло, что Сагын с трудом удерживал руль мотоцикла.

Пришлось свернуть и ехать по непроторенной степи, в промежутке между дорогой и сжатым полем, которое вкривь и вкось располосовали линии примятого колесами машин жнивья.

Лето было на исходе. Жара последних месяцев донельзя иссушила степь. Придорожная полынь пожелтела и стала жесткой, как проволока. Лишь изредка пустынную дорогу перебегали серые суслики и маленькие зеленые ящерицы. Только однажды, практически из-под колес ехавшего мотоцикла, вспорхнула напуганная куропатка.

Когда-то уже издалека показалось расположенное в широкой низине пшеничное поле. Там сейчас работал красный комбайн. Вблизи припарковались два грузовика и полевой окраски уазик. Между ними виднелись темные фигуры пятерых мужчин.

«Восход» по бездорожью направился навстречу двигающемуся комбайну.

Не доезжая, Дамежан чуть ли не на ходу соскочила с мотоцикла. Простоволосая, маленького роста женщина выбежала на пшеничное поле. Высокие стебли хлебного злака доставали ей до груди. Раскинув в стороны руки, Батыр-ана храбро направилась наперекор огромной машине.

Не сразу, но комбайн остановился. По пояс высунувшись из кабины, молодой белокурый механизатор энергично махал женщине, требуя уйти с дороги.

– Не пущу! – насколько хватало сил и голоса, громко кричала Дамежан. – Это мой хлеб!

Из-за гула работающего мотора вряд ли кто мог услышать ее слова. Низкая ростом Батыр-ана продолжала кричать, бесстрашно приближаясь к зловеще вращающимся мотовилам пятиметровой ширины жатки.

Оставив лежать мотоцикл на краю поля, к матери на помощь спешил Сагын.

Одновременно от группы мужчин возле грузовиков и уазика бегом отделились двое с ружьями в руках.

Молодой Федор не выдержал накала ситуации и заглушил мотор комбайна.

– Феденька, да что же ты творишь? – отчаянно взывала Дамежан. – Соседей грабишь! Неужели ты забыл, как я тебя мыла и кормила, когда твою маму в больнице оперировали?

– Эй, Рыбак, немедленно заведи мотор, – подбегая, злобно крикнул один из молодчиков с ружьями.

– Батыр-ана, так я ж не по своей воле, – слезно оправдывался белокурый парень. – Я же не знал, что это ваше поле. Мне сказали, я и работаю.

– Я верю! – тоже плакала Дамежан. – Ты можешь меня вместе с пшеницей скосить, но я этим бандитам живьем свое зерно не уступлю.

– Немедленно садись за штурвал, – потребовал один из братьев Исиных и навел двустволку на Федора.

С трудом передвигая ноги, задыхаясь и тяжело дыша, к Дамежан наконец-то приблизился Сагын. Белый в лице, он держался одной рукой за левую грудь.

– Сволочи! – едва слышно повторяли его посиневшие губы.

Федор рванулся с места и, виляя, как вспугнутый охотником заяц, побежал в сторону Ақкемера.

– Сукин сын, – выругался один из Исиных и угрожающе крикнул убегающему вдогонку: – Мы с тобой еще поговорим. А про комбайн можешь забыть. Он теперь наш.

Вооруженные молодчики, не оглядываясь, ушли. Было видно, как они сели в уазик. Через минуту колонна из трех машин тронулась в неизвестном направлении.

Как будто он это только и ждал, Сагын вдруг осел и нелепо повалился, подгребая под себя охапку густых стеблей зрелой пшеницы. Подозрительно раскинув руки, мужчина лежал на золотистом ковре. Дамежан бросилась к сыну и склонилась над его уже бездыханным телом…

На следующий день в привокзальном саду станции Ақкемер, недалеко от разрушенного фонтана, обнаружили повешенным на старом карагаче тело совсем еще юного Федора Фишера.

Ищи ветра в поле

В далеком 1944 году трехлетний Муса единственным из всей семьи пережил депортацию в Казахстан. Полузамерзшего ребенка вместе с умершими дедом, мамой и сестрой выбросили из эшелона депортированных чеченцев вблизи железнодорожного узла Кандагач. В груде окаменелых на холоде трупов его случайно нашел местный житель. На тот момент еще бездетные Мырзаш и Дамежан не только спасли, но и усыновили мальчика. Правда, его настоящее имя никто так и не узнал.

Мырзаш назвал сына Нохчо, потому что ребенок с первых дней постоянно твердил это слово. Пройдут годы, настанет время, и отец расскажет парню всю правду. Скрывать-то все равно было бесполезно. Внешне Нохчо не только не походил на своих приемных родителей и братьев, но и сильно отличался от приютивших его казахов: высокий, широкоплечий, с рыжими завивающимися волосами, широкоскулый и с большим орлиным носом. Настоящий горец.

Когда-то поселившиеся в ауле чеченцы пояснили Мырзашу значение слова «нохчо», или, правильнее сказать, «нохчий». Им окажется самоназвание народов, носителей нахских языков: вайнахов Чечни и Ингушетии. Но менять имя и национальность шестнадцатилетнему парню, у которого на руках уже был паспорт, не стали.

Чеченцы и так приняли Нохчо в свою семью. В старших классах Аккемирской средней школы он познакомился с очаровательной и гордой Жовхар. Еще до армии по всем правилам и традициям чеченского народа попросил у ее родителей благословения, а после двух лет срочной службы в десантных войсках вернулся в Аккемир и сразу же женился.

Во многом именно развал советской страны подстегнул желание, а порой и насильственно заставил многие народы вернуться на их историческую родину. Родственники со стороны Жовхар, а с ней и Нохчо, тоже уехали жить в Чечню…