Читать онлайн Самый синий из всех

© Бордон Е., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Глава 1. Стратегии выживания

Завтрак в нашей семье всегда проходит одинаково: мама накрывает на стол, Ксю увлеченно мусолит четвертинку яблока, а папа врет.

– Спасибо, дорогая, – говорит он, когда мама ставит перед ним тарелку с сырниками.

Она смахивает с щеки прядь кудрявых волос и улыбается, а папа улыбается в ответ. Ему почти пятьдесят, но он все еще красивый: высокий, светловолосый, голубоглазый. И лживый насквозь.

– Будешь сырники? – спрашивает мама.

Я сажусь за стол и киваю. Лучший саундтрек к моему настроению – визг, который издают ножки стула, скрипнув по полу.

– Два или три?

Молча поднимаю два пальца вверх, и на мою тарелку шлепается пара страшненьких, но ароматных сырников. Мама говорит, в детстве я была болтушкой, так что, наверное, все слова, отмеренные мне на жизнь, уже закончились. Упс. Осталась только тишина. Тишина и, конечно, цвета.

Мама тянется, чтобы погладить меня по щеке, но я уворачиваюсь. Она грустно вздыхает, и порция ласки достается Ксю. Сестренка радостно сучит пухлыми ножками и выпускает на свободу гроздь слюнявых пузырей. Пф-ф-ф, вот смешная! Маленький вечный двигатель, сгусток чистого счастья и неутомимый генератор слюней. Я наклоняюсь к ней, чтобы прикоснуться, но замираю, услышав папин голос:

– С каких пор, интересно, за этим столом сидят в шапке?

Он говорит спокойно, но все вокруг замирает. Его голос – как заклинание, после которого кухня вдруг проваливается куда-то в параллельный мир. Авада-Тихо-Всем! Мамина спина становится неестественно прямой, и даже масло на сковороде как будто начинает шипеть осторожнее.

– С этих, – так же спокойно отвечаю я.

– Так. – Папа откладывает вилку, и в тишине едва слышный стук металла о деревянную столешницу звучит как гонг. Сигнал к наступлению. – Сними шапку или выйди из-за стола.

Сырники пахнут творогом, уютом и немножечко детством. Живот урчит, настойчиво требуя еды, но я не собираюсь уступать. Только не ему.

Стиснув зубы, я встаю так резко, что стул с грохотом падает на пол. Ксю испуганно вздрагивает и начинает плакать. Мама тут же берет ее на руки, а я хватаю рюкзак и бросаюсь в коридор.

Десять секунд, чтобы сорвать с крючка ветровку и натянуть на себя, двадцать – чтобы сунуть ноги в потрепанные кеды, и пять – чтобы смахнуть в карман связку ключей, лежащую на тумбочке.

– Саша! – кричит из кухни мама.

Я оглушительно хлопаю дверью и бегу вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Иногда убежать – единственный способ спасти себя.

Уж я-то знаю.

– Эй, куда прешь?

Та-дам! И вам доброго утра.

Какой-то бугай-старшеклассник толкает меня с такой силой, что рюкзак падает на пол. Охранник, заметив это безобразие, переворачивает очередную страницу в сборнике сканвордов. Я на него не в обиде. Более того, я прекрасно его понимаю. Школа – это такое место, где никто не бывает собой. Здесь, как в мире животных, у каждого своя стратегия выживания.

Моя – притворяться мертвой.

Лапки вверх, и, если повезет, хищники пробегут мимо. Никому не интересно издеваться над жертвой, которая не подает признаков жизни. А я… о, я довела этот талант до совершенства. Моя суперспособность – быть суперневидимкой!

Я сижу на последней парте первого ряда возле окна, которое в теплые дни открывают настежь. В такие моменты я понимаю, как чувствует себя аквариумная рыбка, ведь стекло оказывается прямо передо мной. И мир вокруг странно искажается… Блоп-бульк. Блоп. Блоп.

Хотите знать, насколько еще я крута? Ок. Периодически о моем существовании забывают даже учителя. Пару дней назад Анна Викторовна сделала мне выговор за прогул биологии, на которой я на самом деле присутствовала! Точнее, тело мое присутствовало, а где были мозги и все остальное… Не знаю. Я почти не слушала ее вдохновенные речи про строение клетки. Зато успела нарисовать в блокноте историю приключений бородавки, которую заметила на шее у одноклассника за партой справа.

Жизнь у нее, скажу вам, получилась поинтереснее моей.

Сегодня все как обычно. Я захожу в класс, и ничего не меняется. Никакой немой сцены, в которой все как по команде поворачиваются ко мне. Люди заняты своими проблемами, и никому нет дела до меня. Лера сидит на парте, как на троне, и болтает стройными ногами. Марина и Оксана, как и положено свите, громко восхищаются ее красотой. Мальчики старательно делают вид, что не замечают их, а девочки включили режим Хатико и ждут Андрея. Он у нас что-то вроде местного принца и…

– Эй, ты заходишь?

Кажется, я так и застыла в дверях класса, мешая другим пройти. По крайней мере, Андрею. Он стоит за моей спиной и улыбается. Глаза у него серые, с темным ободком, а по русым волосам щедро рассыпаны солнечные блики.

– Ты прямо как кот. Ну, знаешь, есть у них такая привычка. Встать в центре прохода и стоять.

Я молчу.

– Твой так не делает?

– У меня нет кота.

Не знаю почему, но он смеется. А потом немного наклоняется ко мне, словно собирается рассказать какой-то секрет, и шепотом говорит:

– Знаешь, как будет «кис-кис-кис» по-болгарски? «Мац-мац-мац».

Пару секунд я просто моргаю, а потом вжимаюсь в стену и пропускаю его вперед. Андрей заходит в класс, и все вокруг оживает, будто кто-то выкрутил яркость и звук на максимум. Не знаю, как он это делает, но мир всегда крутится вокруг него.

А еще, кх-м, он очень приятно пахнет. Чем-то хвойным и свежим. Мне нравится.

Я сажусь на свое место и смотрю в окно. Дворник подметает спортивную площадку, люди спешат на работу, земля со скрипом вертится вокруг своей оси, а я не думаю об Андрее. Не думаю, не думаю, не думаю…

Интересно, не устает ли он всегда быть в центре внимания?

Уроки тянутся бесконечно, космически долго. И даже еще чуть-чуть. Я рисую в блокноте каракули: крылья, чьи-то губы, цветы, кисти рук – вот это вот все. Географичка устало бубнит про Африку и, кажется, сама себя не слушает.

– Бу-бу-бу… за чертой бедности… бу-бу-бу… уровень жизни… бу-бу-бу…

За партой передо мной сидят Егор и Оксана. Учебник у них раскрыт не на той странице, но это и не важно. Они все равно используют его только как ширму и самозабвенно целуются. Я смотрю, как Егор заталкивает язык Оксане в рот, и кривлюсь от отвращения. Это выглядит омерзительно, фу. Но Оксане, кажется, нравится. Наверное, она просто не в курсе, сколько чужих микробов только что поселилось у нее во рту.

Для справки: за десять секунд поцелуя от одного партнера к другому переходит восемьдесят миллионов бактерий.

Когда наконец звенит звонок, я почти готова аплодировать. Сладкая парочка нехотя распадается на две самостоятельные, хоть и слегка ошалевшие половинки. Егор обводит мир вокруг мутным взором и, к несчастью, натыкается на меня. Ухмыльнувшись, он опирается локтями на мою парту и демонстративно цокает языком. Манжеты его толстовки засалены и потерты, как у бродяги.

– Что, Мацедонская, завидно?

Оксана дергает его за рукав и шипит что-то сердитое. Она косится на меня, и я впервые замечаю, что глаза у нее голубые-голубые. А губы припухли от поцелуев…

– У тебя парень-то был когда-нибудь? – продолжает Егор. – Нет? Ну не теряй надежды, чо. Ха-ха-ха, каждой твари по паре! Где-нибудь точно живет второе такое убожество.

Отовсюду раздаются смешки. Одноклассники начинают потихоньку стягиваться к моей парте, а я опускаю голову так низко, что шапка почти полностью сползает на глаза. Не трогайте меня, не приближайтесь…

– Эй, язык проглотила?

Я отворачиваюсь и начинаю складывать учебники в рюкзак. Дергаю молнию, но она, как нарочно, заедает. Дергаю-дергаю-дергаю…

– Ты меня бесишь, Мацедонская.

Чертова молния!

– Зачем ты шапку напялила, а? Это типа какой-то акт протестантства?

Не удержавшись, я поправляю:

– Протеста.

– Что?

– Правильно говорить «акт протеста», а не «протестантства». Протестантство – это такая религия.

Егор вспыхивает. Все смеются, и каждый смешок как пощечина его самомнению. Я тоже улыбаюсь едва заметно, только уголками губ.

– Чо ты ржешь, дура? Тебе смешно? Резко подавшись вперед, Егор срывает шапку с моей головы. Все происходит так быстро, что я успеваю только ахнуть, и волосы рассыпаются по лицу. Они у меня темные, почти черные. И только одна прядка спереди со вчерашнего дня синяя-синяя. – Это что за фигня? – гогочет Егор. – Ты типа эмо? Сменила стиль? Бг-г-г, беру свои слова назад, Мацедонская. Лучше надень ее обратно!

Класс содрогается от смеха. Точно, это же шутка века. Я торопливо набрасываю на голову капюшон толстовки и затягиваю тесемки так туго, как только могу. Мир сужается. Сердце сжимается. Егор злобно щурится. Брови у него даже не светлые, а какие-то бесцветные, и над правым глазом шрам, почти как у Гарри Поттера.

– Почему синий-то? Если тебе кажется, что он тебе идет, то тебе только кажется!

Все опять смеются, а я мысленно возвожу вокруг себя стену. Кирпичик за кирпичиком. Вижу каждую щербинку, каждую крупинку цемента.

– Знаешь что, сделаю тебе одолжение – избавлюсь от этой дряни. Только ради тебя. – Подхватив пакет с учебниками, Егор вразвалочку идет к двери. Демонстративно выкидывают мою шапку в мусорное ведро и довольно потягивается, словно только что справился с важной работой.

Оксана бросает на меня виноватый взгляд и, прижав к груди сумку, бежит за ним следом.

Представление окончено, зрители расходятся.

Я складываю руки на парте и упираюсь в них лбом. Смотрю на сетку царапин-морщин, покрывающих парту. Упрямо кусаю губу и дышу.

Помните про стратегию «притворяться мертвой»?

Ни черта она не работает.

Последний урок на сегодня – физра, и это хуже, чем ужасно. Дело даже не в запахе грязных носков (да, у девчонок ноги тоже воняют). Просто все эти голые локти, все эти дурацкие игры, во время которых нужно пихаться, толкаться и трогать друг друга… Бр-р-р.

– Мацедонская, быстро разминаться!

Я вскакиваю со скамейки, безжалостно стягиваю волосы резинкой и каплей вливаюсь в ручей одноклассников. Мы бежим стандартные десять кругов, а Макарыч ритмично свистит в свой свисток. Была бы у него плетка, он бы точно щелкал ею о пол. В черном спортивном костюме, с выпирающим полнолунием брюшка, физрук похож на усталого дрессировщика с обвисшими усами. Цирк уехал, а Макарыча не взяли… Может, он поэтому всегда такой недовольный.

– Десятый «В», ну давайте поактивнее, е-мое!

В спортзале пахнет футбольными мячами, потом и штукатуркой. У одной стены кучей свалены маты, возле другой сгрудились лавочки. Наверное, у первоклашек опять были какие-то соревнования типа «Веселых стартов», а Макарыч поленился за ними прибрать. Наш спортзал вообще почти всегда похож на помойку, но до этого, кажется, никому дела нет. Включая меня.

На восьмом круге большая часть бегунов сдувается. Кое-кто переходит на шаг, а Макарычу надоедает свистеть в свисток. Он обреченно взмахивает рукой и падает на скамейку, бормоча себе под нос ругательства. Интересно, какого он сейчас цвета…

– Привет.

Я поворачиваю голову влево и с удивлением вижу Оксану, подружку Егора. Она бежит, прижав скрещенные руки к внушительной груди. Из-за размера бюста мальчишки в разговорах между собой часто зовут ее Сиськозавр или Сисястый Монстр. Словно она не человек, а приложение к лифчику.

Вежливо киваю и замедляюсь, пропуская ее вперед: говорить-то нам не о чем. Вот только Оксана тоже переходит на шаг, и некоторое время мы идем рядом: я, она и ватное чувство неловкости между нами.

– Мальчишки такие дураки, – с нервным смешком выпаливает вдруг Оксана.

И я мысленно с ней соглашаюсь. Хотя бы потому, что за все то время, что они с Егором обжимаются перед моей партой, он ни разу не спросил, какую музыку она слушает, какие книги читает или, ну не знаю… о чем мечтает. Зато все время пялится на ее грудь и постоянно пытается облапать.

Мне вдруг хочется задать ей какой-нибудь вопрос.

– М-м-м, у тебя есть любимая книга?

Оксана быстро отводит взгляд от синей пряди в моих волосах и пожимает плечами:

– Не знаю. Я мало читаю. Наверное… наверное, «Гарри Поттер», но его все любят.

Я издаю тихий смешок, вспомнив про шрам Егора. Да уж, ирония… Оксана смотрит на меня непонимающе, и я торопливо добавляю:

– Думаю, Распределяющая шляпа отправила бы тебя в Пуффендуй.

Я говорю это только из вежливости, чтоб поддержать разговор, но Оксана от моих слов расцветает в улыбке.

– Вот и Егор так говорит! – радостно восклицает она. А затем быстро облизывает губы и нервно шепчет: – Ты не обижайся на него, ладно? И не жалуйся учителям, что он тебя… Ну, словом, что он… Ты же понимаешь, да? Пожалуйста. Его могут выгнать из школы. Я с ним поговорю, обещаю. Только не рассказывай никому, ладно?

– Ладно, – отвечаю я.

Оксана снова улыбается и заправляет за ухо прядь рыжеватых волос, которая вырвалась на свободу из-под резинки и прилипла к щеке. Кажется, она еще что-то хочет сказать, но нас прерывает Лерин окрик:

– Окси, иди к нам!

– Ладно, пока, – бормочет Оксана и, бросив на меня встревоженный взгляд, покорно бежит на зов подруги.

– Пока, – говорю я ее спине. На душе противно, словно кто-то положил на грудь тяжелый, набитый мусором пакет. Признаюсь, на минуту – только на одну! – я и правда подумала, что она просто поболтать со мной хотела. Может, даже подружи…

Макарыч оглушает нас громким свистом и, не отрываясь от блокнота со списком класса, командует:

– Так, дуйте на канат теперь.

Только не это! По спортивному залу проносится рябь ужаса, а Макарыч закатывает глаза.

– Ой, все инвалиды, хватит жаловаться. – Он хмурит редкие брови и наклоняется, чтобы завязать шнурок. Резинка спортивных штанов разрезает толстый живот на две половины. – Нормативы есть нормативы. Надо их сдавать, а то вырастет из вас кисель, у которого силушки хватит только кнопки в телефонах тыкать. – Довольный своей шуткой, Макарыч радостно хрюкает.

Для справки: никаких кнопок на телефоне давно уже нет.

Первыми на канат лезут ребята. Я за ними почти не слежу: вытираю потные ладони о коленки и придумываю трактат под названием «Тысяча и один способ избежать неизбежного». Что же делать…

– Давай, кисель! – Голос рядом с ухом звучит так громко, что я в испуге отшатываюсь. Сначала мне кажется, что Стас, парень с бородавкой, говорит это мне, но смотрит он на Егора. Тот хватается за канат, подтягивается, дышит шумно, словно паровоз. И почти сразу соскальзывает вниз. – Я думал, ты качок! – гогочет Стас.

Егор багровеет от досады и бросает в нашу сторону полный злобы взгляд. Выглядит он не слишком-то хорошо: стоит, странно сгорбившись, и держится за бок. Ребята продолжают улюлюкать, и Егор снова хватается за канат. Напрягается так, что вены вздуваются на шее и висках. И все равно поднимается не больше чем на пару метров.

Раздается свисток Макарыча:

– Следующий!

Егор спрыгивает на пол. Мальчишки со всех сторон атакуют его смешками, и на мгновение мне кажется, что он вот-вот набросится на них с кулаками. Оксана обнимает его и шепчет что-то утешительное, нежное, но Егор отталкивает ее и тяжелой походкой идет к скамейкам. Он больно задевает меня плечом, явно нарываясь на ссору, но я даже не смотрю в его сторону.

– Тупая овца, – бормочет Егор. Он плюхается на скамейку и прикрывает глаза согнутой в локте рукой, словно его слепит солнце. Из-под рукава футболки выглядывает жуткий синяк: фиолетовый, с желтыми краями.

Я почти ловлю за хвост какую-то важную мысль, но радостные крики меня отвлекают. Поворачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как ловко Андрей забирается по канату. Мышцы на его плечах напрягаются, руки легко подтягивают тело выше, выше, к самому потолку!

– Следующий! – кричит Макарыч.

Андрей легко скользит вниз, а когда до пола остается метра полтора, вдруг отпускает канат и спрыгивает. Полет длится всего-то секунду, но я все равно успеваю представить крылья у него за спиной: только почему-то не птичьи, а такие, какие бывают у бабочек. С растрепанными волосами, в футболке, пузырящейся за спиной, он кажется таким свободным и беззаботным! С глухим стуком кроссовки Андрея приземляются на обшарпанный пол. Одноклассники встречают его аплодисментами, и даже Макарыч качает головой с улыбкой.

– Не толпитесь, народ! Кому автограф? – шутливо раскланивается Андрей.

Лера почти выскакивает из шорт и восторженно верещит. Длинный блондинистый хвост за ее спиной раскачивается из стороны в сторону, словно флаг на ветру. Такой, который втыкают в завоеванную территорию.

Звонок звенит как раз в тот момент, когда все мальчишки проходят испытание канатом, а Макарыч снова берется за свисток. Девочки облегченно выдыхают, и я вместе с ними. Становиться посмешищем второй раз за день точно выше моих сил.

– Инвалиды и тунеядцы, – горестно вздыхает Макарыч, просовывает руку под футболку и чешет живот. – Ладно, девчонки, в четверг начнем с вас.

Я сглатываю. Знаете, как это называется? Отсрочка перед казнью.

– Есть кто дома? – Я бросаю связку ключей на тумбочку. Та приземляется рядом с подсохшей кожурой от мандарина и маминым кошельком, а я снимаю кеды, безжалостно сминая задники. Обувная анархия!

На звук моего голоса из комнаты приползает радостная Ксю. Я сажусь по-турецки прямо в коридоре и прижимаю сестренку к себе. Она вся – свет. Я впитываю его, словно у меня в руках маленькая батарейка, и растворяюсь в ее простоте. Знаю, младенцы обычно отвратительны, но мне Ксю нравится. Понравилась с самого первого дня. Она очень мало кричала (или это я так крепко сплю?) и вообще доставляла нам с мамой минимум хлопот. Я подвешивала на ее мобиль разноцветные лоскутки, и она могла часами рассматривать их, пока не уснет.

– А-гву-у-у, – радуется Ксю, обдавая мою любимую толстовку Ниагарским водопадом слюней. Мама говорит, они перестанут литься таким неистовым потоком, как только у Ксю прорежутся оставшиеся зубы. Но я, если честно, даже не представляю ее с сухим подбородком.

– Вот вы где, – мама с улыбкой выглядывает из кухни. На ней лосины и длинная футболка, кудрявые волосы скручены в пучок. Несколько прядей выбилось, и теперь ее голова окружена пушистыми пружинками. Это смешно, потому что выглядит она так, будто наш тостер только что ударил ее током. – Макароны или картошка?

– Кошелек или жизнь?

– Кошелек, – отвечает мама немедленно. В ее глазах прыгают смешинки.

– Макароны, – подхватываю я.

Мама кивает, все еще продолжая улыбаться, и скрывается на кухне. У нас она совмещена с гостиной, и это даже удобно, но только до тех пор, пока я не пытаюсь готовить. Кажется, у меня к этому нет никакого таланта. Яичница за считаные секунды превращается в обугленный картон, а про скользкий комок спагетти я вообще молчу. Буэ.

Ксю наконец сползает с моих рук, и я отправляюсь в свою комнату, лавируя между манежем, горами наглаженного белья и разбросанными по полу игрушками.

– Как дела в школе? – спрашивает мама, перекрикивая громыхание посуды.

– Нормально, – отвечаю я, падая на кровать. Это несложно, учитывая, что от двери до нее всего один шаг. Хоть какая-то польза от моего лилипутского роста… Полтора метра с кепкой – идеальный рост, чтобы чувствовать себя в крошечной комнатке полноправной хозяйкой, а не узницей подземелья! Помимо кровати сюда влез только письменный стол, принтер и что-то типа сундука, где я храню личные вещи. Еще полки с книгами, половинка окна и, конечно, мудборд над кроватью. Как хорошо, что мечтам много места не нужно! Здесь по большей части картинки с Пинтереста и фотки, которые я сделала на смартфон. Пара открыток. Несколько распечатанных на принтере цитат. И конечно, рисунки.

Я нашариваю на полу рюкзак и на ощупь нахожу в его недрах ручку и блокнот. Пальцы сами начинают двигаться, и я нехотя им подчиняюсь. Вот прямая линия челюсти, раковина уха… Я ведь не должна его рисовать, и все же… Хм, волосы у него зачесаны направо или налево? Кажется, направо. Я рисую родинки – одну под глазом, а другую чуть выше, возле скулы, – губы и глубокую ямочку под носом. Получается так правдоподобно, что я краснею. У него красивые губы. А глаза глубоко посаженные, внимательные, с искрами смеха и бликами солнца.

Интересно, каково это быть таким свободным и нормальным?

Мама распахивает дверь, и я торопливо прячу блокнот, заваливая его всяким хламом: учебниками, тетрадями, мятыми бумажками.

– Обед готов.

– Я же сто раз просила стучаться!

Пренебрежительно махнув рукой, мама закрывает дверь, а я вырываю листок из блокнота. Если кто-то его найдет, будет конец света. Но и выбросить жалко… Осмотревшись, я прячу рисунок под картинку с китом, пришпиленную к доске. Пусть пока побудет там, рядом с моей любимой цитатой из Вербера: «Мы должны признать очевидное: понимают лишь те, кто хочет понять».

На обед макароны с сосисками.

– Знакомься, спагетти а-ля колбасьон, – с неуместной торжественностью представляет свое блюдо мама.

Я прыскаю от смеха, и она тоже улыбается. Такой у нее дар: все самое скучное и обыденное превращать в веселое и интересное. Когда мы только переехали в эту квартиру, здесь были голые стены и пара матрасов на полу. Даже холодильника не было! Продукты висели в пакете за окном, и каждый раз мама позволяла мне тянуть за веревку, чтобы втащить их в комнату. В детстве это казалось настоящим приключением.

А еще она разрешала рисовать прямо на стенах. Помню, как я плакала, когда рисунки скрылись под обоями, а мама тихо прошептала мне на ушко: «Тс-с-с, может, их и не видно, но мы-то знаем, что они там. Это секрет». Секрет…

– Прием, Аполлон-1, запрашиваю стыковку!

Я вздрагиваю, а мама смеется.

– Макароны на вкус вполне ничего, так что я не принимаю твое мрачное настроение на счет моих кулинарных способностей. Проблемы в школе?

Я качаю головой и быстро запихиваю остатки макарон в рот, загребая вилкой, как экскаваторным ковшом. Мне совсем не хочется начинать разговор по душам. Совсем-совсем-совсем.

– Спасибобылооченьвкусно, – заверяю я с набитым ртом.

Мама грустно усмехается и убирает мою тарелку в раковину.

Остаток дня я слушаю музыку и листаю «Кубок Огня». Вечером мне становится немного одиноко, так что я, прихватив учебники, выглядываю из комнаты. Ксю спит в коляске прямо в центре комнаты, а мама сидит на диване, устало откинув голову назад. Выглядит такой худой и одинокой… Я осторожно сажусь рядом, чтобы не потревожить ее, но она и не спит. Поворачивает голову и смотрит на меня в полутьме долго-долго. А я на нее. Мы говорим без слов. И обнимаем друг друга без рук. Мама протягивает ко мне ладонь и осторожно касается пальцами синей прядки. Тело инстинктивно напрягается.

– Это что-то значит? – тихо спрашивает мама.

– Да, – так же тихо отвечаю я.

– Расскажешь?

– Нет.

Мама какое-то время молчит, и мне становится неловко.

– Извини, – робко добавляю я. – Это не потому, что я что-то скрываю именно от тебя. Просто я – это я.

Мама кивает.

– Ты ведь знаешь, что можешь мне все рассказать? – после паузы спрашивает она.

Сердце сжимается. Невысказанные слова подрагивают на губах, вибрируют, словно потревоженный улей. Я открываю рот, чтобы выпустить их на свободу, но не издаю ни звука. Я не могу. Просто не могу. А в следующий миг за дверью звенят ключи, раздается щелчок замка, и папа входит в квартиру. Момент упущен.

– Ку-ку! – громко басит он, не заботясь о том, что Ксю может проснуться.

Мама вскакивает с дивана и спешит ему навстречу, а я, подхватив учебники, скрываюсь в своей комнате. Так всегда: она как подсолнух, а он как солнце. Интересно, я тогда кто…

Ночью мне чудится, будто кто-то накрывает меня одеялом. Я разлепляю глаза и сонно щурюсь в темноту, но никого рядом нет. С тихим щелчком закрывается дверь.

Показалось?

Глава 2. Цвет одиночества

Посмотрим правде в глаза: в школе всегда хочется жрать.

Поэтому на большой перемене толпа школьников превращается в неуправляемое месиво рук и распахнутых ртов. Я тоже чувствую себя, словно не ела как минимум сутки. И все-таки жду, пока поток схлынет. Захожу в столовую одной из последних и лавирую между столиками, засунув руки поглубже в карманы.

Наш класс всегда занимает ряд в центре, и, вот же черт, сегодня пустой пластмассовый стул оказывается только за столиком Леры. Склонив голову набок, она наматывает на палец кончик хвоста. Марина бурно жестикулирует и громко рассказывает ей какую-то историю, а Оксана, кажется, дописывает домашку по английскому. Судя по нахмуренным бровям и следам зубов на карандаше, получается у нее не особо. Я могла бы помочь, вот только…

Натянув на лицо вежливую улыбку, я проскальзываю на свободное место и утыкаюсь носом в тарелку с остывшим пюре, котлетой и могильным холмиком капустного салата. Щебет Марины тут же сменяется трагичным молчанием (еще бы, разве можно представить себе что-то более ужасное, чем обед в моем обществе?). Она бросает быстрый взгляд на Леру и в мгновение ока копирует выражение ее лица: брезгливо морщит нос и поджимает губы.

– Что-то у меня аппетит пропал. – Голос у Леры сладкий и мерзкий, как микстура от кашля.

Аппетит и у меня пропал, но я все равно зачерпываю ложкой капустный салат и ожесточенно перемалываю его зубами. Думай о витаминах, думай о витаминах…

Тихо фыркнув, Лера поднимается и уходит, оставив на столе нетронутую тарелку с едой. Очевидно, ей никто не сказал, что в столовой каждая принцесса убирает за собой сама.

Под столом начинается возня, Лерины подружки пихают друг друга ногами, судорожно пытаясь принять самостоятельное решение. Без предводителя им это явно дается с трудом. Но в итоге снобизм побеждает со счетом два-ноль: обе решают пожертвовать пищей. Шаркают стулья, громко вздыхает Марина, чья-то вилка со звоном падает на пол.

Я поднимаю взгляд на Оксану. Она торопливо запихивает в сумку тетрадь, карандаш и стерку. Очередь доходит и до кошелька со смешной кошачьей лапкой вместо застежки, но тот выскальзывает из ее руки и падает на пол. Лапка поднимается вверх, и – звень, звень, звень – монетки разлетаются в разные стороны, а карточки веером рассыпаются вокруг стола.

Охнув, Оксана опускается на корточки и начинает быстро их собирать. Я тоже подбираю пару монет, которые притаились за ножкой соседнего стула, и протягиваю ей.

– Спасибо, – лепечет Оксана.

Марина у нее за спиной нетерпеливо переминается с ноги на ногу и даже не пытается помочь. Подруга, ага.

– Еще под пяткой что-то, – с деланым равнодушием говорю я, заметив возле Оксаниной туфли какой-то блестящий квадратик.

Крутанувшись на носках, Оксана так быстро накрывает квадратик рукой, что едва не вписывается лбом в угол стола. Щеки у нее становятся пунцовыми. И только тогда до меня доходит, что это был за квадратик. Упс. Презерватив.

Так и не взглянув на меня, Оксана бросается вон из столовой. Надо же… Я ковыряю пюре вилкой и стараюсь не думать про, кх-м, «это самое». Не то чтобы я никогда вообще о таком не думала, просто я ведь даже не целовалась еще. Для меня это… сложно. Э-э-э… словом… гм-гм… Ой, все, проехали!

От самовозгорания меня спасает тихий треньк сообщения, в котором мама просит купить по дороге домой масла и молока. Уф, проза жизни лучше любого огнетушителя. Я облегченно вздыхаю и отвечаю ей деловитым «ок, будет сделано».

Я как раз встаю, когда на соседний стул плюхается незнакомый парень с растрепанными темными волосами. У него узкое лицо с острым носом и россыпью похожих на веснушки прыщей, а на худых плечах болтается совершенно безумная футболка. Выглядит так, словно единорога вырвало радугой.

– Будешь доедать? – спрашивает он, ткнув пальцем в нетронутую порцию Леры.

Я недоуменно качаю головой. Кажется, он не из нашей школы.

– Прекрасно, – удовлетворенно кивает незнакомец и, схватив вилку, с невозмутимым видом вонзает ее в котлету. Пальцы у него длинные, артистичные. Мне сразу хочется их нарисовать.

Два укуса – и от котлеты не остается даже воспоминаний. Парень вытирает рот тыльной стороной ладони и задумчиво, почти мечтательно смотрит в мою тарелку.

– Хочешь и мою тоже? – подшучиваю я.

– Класс, спасибо!

Длинные пальцы, которыми я любовалась мгновение назад, впиваются в котлету и шлепают ее на кусок черного хлеба. Парень с явным наслаждением поедает бутерброд, а я пока пытаюсь встроить его в свою картину вселенной. Заметив мой шокированный взгляд, он шумно сглатывает и протягивает остатки еды:

– Извини, хочешь кусочек?

Я не отвечаю. Закидываю за спину рюкзак и вылетаю из столовой, на ходу натягивая капюшон.

– Классные волосы! – кричит незнакомец мне вслед.

Вот же придурок.

На алгебре мы начинаем новую тему: тригонометрические уравнения, но я совершенно не могу сосредоточиться. Тень Макарыча со свистком маячит где-то за спиной, а вместо хлыста у него канат. И прогулять не вариант… В конце триместра этот садист заставляет сдавать все пропущенные нормативы, что еще хуже. Лучше уж позориться вместе со всеми, чем одной.

Умом я понимаю, что выхода нет, и все-таки продолжаю перебирать в голове бусины идей. Возможно, мне бы даже удалось что-то придумать, но Оксана и Егор так яростно перешептываются, что сосредоточиться не получается.

Егор кладет руку Оксане на бедро. Пальцы у него толстые, с заусенцами вокруг плоских ногтей. Оксана смахивает его ладонь и мотает головой так, что волосы хлещут по щекам. Егор повторяет свое движение, только на этот раз впивается в ее бедро, сдавливает кожу. Оксана дергается, и мне почему-то тоже становится больно.

Под партой я с силой ударяю ногой по ножке стула, стоящего впереди. Егор испуганно подпрыгивает и убирает руку, а Оксана, всхлипнув, отодвигается. Алгебраичка Юлия Олеговна шипит в нашу сторону. Мы склоняемся над тетрадями.

Остаток урока проходит без происшествий. Но как только звенит звонок, Егор разворачивается ко мне, и взгляд его не предвещает ничего хорошего.

– У тебя какие-то проблемы?

Я пожимаю плечами. Вскакиваю, намереваясь выскользнуть из кабинета, но Егор тут же встает у меня на пути, загородив проход между партами. Тесноватая в плечах рубашка хорошо подчеркивает мускулатуру, а воротник сжимает мощную шею.

Я невольно отступаю.

– Я спрашиваю, у тебя проблемы какие-то?

– Нет.

Некоторые люди, как консервы из злобы и ненависти.

– Тогда ноги свои держи при себе, ясно?

– Ясно.

Оксана похожа на тряпичную куклу: сидит ссутулившись и в нашу сторону даже не смотрит. Мне хочется подать ей какой-то знак, но Егор делает еще один шаг вперед, и я, не удержавшись, ставлю между нами стул.

– Не слышу извинений, – рявкает Егор, ногой отшвыривая стул со своего пути. С грохотом, похожим на выстрел из пушки, тот падает на пол.

– Извини, – лепечу я.

– Не слышу!

Я зажмуриваю глаза. Почти вижу, как его кулак летит мне в лицо. Почти чувствую, как он с хрустом врезается в переносицу, дробит тонкие косточки, превращает их в месиво и…

– Эй, на литру не опоздаете?

Кто-то ненавязчиво толкает меня плечом чуть в сторону. Я открываю глаза и вижу спину Андрея. Он стоит между мной и Егором: руки в карманах, но поза обманчиво расслабленна. Я-то чувствую, как он напряжен. Парни молча буравят друг друга взглядами.

– Не лезь, – скрипя зубами от злости, шипит Егор.

Я жду, что Андрей скажет в ответ что-то шутливое или, напротив, угрожающее. Но он только протягивает руку и кладет ее Егору на плечо:

– Раньше ты таким не был.

Резким движением Егор сбрасывает руку Андрея и грохает кулаком по парте. Дышит он тяжело, со свистом. Молчание кажется затишьем перед бурей. Устроит драку? Наорет? Или… Егор отталкивает парту с такой силой, что она ударяется о стену, и почти бегом покидает класс.

– Ты как, нормально? – спокойно произносит Андрей.

Я нервно сглатываю и открываю рот, чтобы ответить, но вдруг понимаю, что он говорит не со мной, а с Оксаной.

Она кивает, вытирая мокрое от слез лицо, и порывисто обнимает его за шею. Кажется, она говорит что-то еще, но мне не слышно. Андрей кивает. Порывшись в сумке, Оксана отдает ему какой-то пакет и, не обернувшись, выходит из класса.

Я опускаюсь на корточки, чтобы собрать разбросанные на полу учебники и тетради, а заодно немного прийти в себя.

– Кажется, это твое, – говорит Андрей, нахмурившись, бросает пакет на парту и выходит вслед за Оксаной. – Пока.

Я выдыхаю. Сердце испуганно таранит ребра, руки немного дрожат, а мысли роем крутятся в голове. Что все это значит? Что происходит?

Класс понемногу заполняют семиклассники, так что мне приходится взять себя в руки и кое-как подняться на ноги. Уже у дверей я спохватываюсь и возвращаюсь за пакетом. В нем оказывается шапка: чистая и выглаженная. Моя. Та самая, которую Егор недавно выбросил в ведро.

Знаете, как мы зовем учителя литературы? Тор. У него широкое лицо с густыми бровями, спутанная рыжая борода и руки, просто созданные для того, чтобы размахивать молотом. Только дружелюбная улыбка не вписывается в божественный портрет: с ней он похож на добродушного великана, которого лучше все-таки не злить.

Когда я вхожу в кабинет, Тор как раз пишет что-то на доске. На нем темно-зеленый пиджак с закатанными рукавами, а волосы собраны в маленький пучок на затылке. Хрусть! Мелок ломается в огромных пальцах.

– Вот же черт! – сердито шипит Тор сквозь зубы.

Я с трудом проглатываю смешок. Молот и правда подошел бы ему лучше, чем хрупкий кусочек школьного мела. Тор испуганно оборачивается, и настороженное выражение на его лице сменяется широкой ухмылкой:

– Вы ничего не слышали. Этот мелок меня подставил.

– Могила, – серьезно отвечаю я, проводя пальцами по губам, словно застегиваю молнию.

Тор – единственный человек в школе, с которым мне легко. Он ровно такой учитель, о котором обычно мечтают старшеклассники: не кричит, не душит дурацкими тестами и, что даже важнее, разрешает иметь свое мнение. Он не считает меня чокнутой, или глупой, или странной. Впрочем, возможно, ему просто нет дела ни до чего, кроме книг. Но меня и такой вариант устраивает.

Я сажусь на свое место и с облегчением выдыхаю: парта передо мной пуста. Аллилуйя! Ни Оксаны, ни Егора! Так что, когда раздается звонок, я остаюсь единственным обитателем островка под названием «Галерка первого ряда».

– Всем доброго дня! – громогласно здоровается Тор, отряхивая руки от мела. Класс отвечает ему чем-то вроде шумных оваций. Тора любят все. – Вы, конечно, уже выдохлись к седьмому уроку, но… Без паники, благодаря Пушкину у вас откроется второе дыхание! – Мы улыбаемся, а Тор подходит к доске и подчеркивает размашисто написанную тему занятия. – Итак, Пушкин! Признавайтесь, кто из вас считает его творчество скукой смертной? Давайте-давайте, только честно.

Одновременно взмывают несколько рук и почти сразу смущенно ныряют обратно под парту. Поднятой остается только одна. Это Егор! Почему я не подумала о том, что он может пересесть на другой ряд? И почему он не подумал о том, что на такие вопросы никогда нельзя отвечать правду?

– Очень честно и очень глупо, Егор, – смеется Тор. – Значит, вы считаете, что Пушкин – это скучно?

– Смертельно.

– И что же вам в нем так не нравится?

– Понятия не имею, – пожимает плечами Егор. – Я учебник не открывал даже.

– Ага! – восклицает Тор, радостно хлопнув в ладоши. Звук получается таким громким, будто кто-то ударил в оркестровые тарелки. – Вот и фундаментальная ошибка всех современных школьников. Вы убеждены, что русская литература – это скучно, что она безнадежно устарела, а между тем ничего толком не читали. А если и читали, то не вчитывались. Но мы это исправим. – Он быстро записывает на доске неровным почерком несколько слов и дат. – Вот это запомните, чтобы сдать тест. А все остальное время мы уделим текстам, смыслам, идеям. И «Евгению Онегину». Знаю, вы прошли его еще в прошлом году, но без него никак.

– Мы должны были прочитать пьесу к уроку? – взволнованно спрашивает Арсений. Он сидит на первой парте первого ряда – типичное место обитания всех ботаников.

– Это не пьеса, а роман в стихах, – поправляет Тор. – И, строго говоря, вы должны были прочитать его к уроку, который был примерно триста шестьдесят пять дней назад. Но обновить текст в памяти, конечно, стоит. Ха, я прямо вижу это страстное предвкушение в ваших глазах! – Он подмигивает мне, а потом кивает Егору: – Спасибо за честность, Егор. Я это ценю.

Слегка ошарашенный похвалой, Егор взъерошивает короткие волосы на затылке, а Тор начинает рассказывать историю создания «Евгения Онегина». Он прав, я его уже прочитала, но у Тора всегда наготове интересные факты, которых почти никогда не бывает в учебниках. Вроде того, что «Евгения Онегина» писали семь лет, четыре месяца и семнадцать дней.

– …И не случайно роман часто называют «энциклопедией русской жизни». Пока вы будете читать и перечитывать, а я надеюсь, вы все-таки это сделаете, вы узнаете практически все о том, как жили люди XIX века. Как они одевались, что ели, о чем разговаривали, думали, сплетничали. В общем, скандалы, интриги, расследования! И больше, гораздо больше остальных сумеет узнать тот, кто заглянет между строк.

Класс слушает Тора как завороженный. Никто не отвлекается, не шуршит конфетными обертками, и даже в телефонах сидит всего пара человек. Они мгновенно падают в моих глазах. Как можно не ценить, вероятно, единственного учителя, которому не все равно?

Тор, громоподобно откашлявшись, декламирует:

– На случай, если вы не читали, – осторожно, спойлер! Один из героев романа погибнет на дуэли, а эти строчки Пушкин написал о его могиле. Картинка выглядит идиллически, правда? Но на самом деле она дает нам понять, что убитого юношу не смогли похоронить на кладбище. Дуэли были запрещены. Так что родственникам, вероятнее всего, пришлось выставить произошедшее как самоубийство. Спишите с доски фактуру, а потом давайте почитаем отрывки по ролям. Кто возьмет Татьяну?

Мы выныриваем из текста минут за пять до конца урока.

– Все-все, выдыхайте! Загонял я вас? – смеется Тор, сдергивая резинку и заново завязывая волосы в пучок. Спорим, девчонки в экстазе? И даже пятна мела на джинсах не портят картинку.

Тор подтягивает к доске стул и ставит его спинкой вперед. Садится, широко расставив ноги, а затем рассеянно потирает шею.

– Есть у меня одна идейка… Скорее всего, вы не в курсе, но в свое время я окончил режиссерские курсы. Литература меня переманила, но… мы поговорили с Алексеем Васильевичем, директором, и решили, что будет неплохо поставить «Евгения Онегина» здесь, у нас в школе. Я про спектакль. Возможно, не целиком, отрывки, но это все равно круто, правда же? Девятые и одиннадцатые классы, скорее всего, слишком заняты подготовкой к ЕГЭ и ОГЭ, а вот у вас есть все шансы. Пока у меня никакой конкретики, просто хотелось поделиться, прощупать почву… Но на следующем уроке обязательно обсудим детали. Думайте пока, есть ли у вас в принципе такое желание. Всем спасибо, все свободны!

Словно дождавшись его прощальных слов, звенит звонок. Класс наполняется шуршанием, болтовней, суетой. Даже я чувствую странный подъем, хотя совершенно точно ни при каких условиях не собираюсь участвовать в спектакле.

Я быстро складываю вещи в рюкзак и выбегаю из класса одной из первых. Мне надо многое обдумать: случай с шапкой, поведение Егора, Андрея, Оксаны… И свое.

– Давайте-давайте, инвалиды!

Макарыч свистит, подгоняя нас, и мы снова бежим по кругу. Нестройный топот ног, квадраты света на полу, чей-то смех, болтовня… Меня вдруг пронзает острое чувство дежавю, но я быстро из него выныриваю – спасибо Марине, которая ставит подножку. Едва не упав, я нелепо размахиваю руками, что доставляет моим одноклассникам несколько мгновений чистой, незамутненной радости.

Егора сегодня нет, а Оксана сидит на скамейке запасных. Макарыч хмуро посматривает на нее, но бегать не заставляет. Хех, он до смерти боится фразы «критические дни»! Так что, если прижать руки к животу и сделать страдальческий взгляд, без разговоров окажешься на скамейке. Кое-кто из девчонок пользуется этим по нескольку раз за месяц, но Макарыч еще никого не раскусил. Может, он вообще нас не различает?

Мои пятки гулко ударяются о пол, а синяя челка полупрозрачной занавеской колышется перед глазами. Мне нравится, что это послание, которое никому, кроме меня, не прочесть.

Андрей бежит далеко впереди: мы словно на двух концах одной прямой, пересекающей спортивный зал. Я в точке А, а он в точке Б… Андрей двигается легко, размашисто, свободно. Лера рядом с ним изо всех сил пытается казаться непринужденной, но щеки у нее краснющие. Наверное, совсем запыхалась, пытаясь не отставать. Ужасно, но мысль об этом доставляет мне капельку злорадного удовольствия. Уф, боженька, я перехожу на темную сторону?

Мы делаем упражнения на растяжку и наконец добираемся до каната. Меня почти трясет от нервного возбуждения, да и другим девчонкам не по себе. Мы глупо хихикаем и без конца трогаем волосы, будто правильная прическа – верный способ забраться на канат. Только Лера спокойна. Она сама вызывается первой.

Ее руки легко подтягивают стройное тело, а голые ноги крепко обхватывают шершавый канат. Вообще, никто не запрещает девочкам ходить на физру в спортивных штанах, но Лера даже зимой носит короткие черные шорты. И футболку настолько узкую, что видна впадинка пупка.

– Отлично, Соколова, спускайся! – кричит Макарыч.

Лера соскальзывает вниз и, улыбаясь, подходит к Андрею. Интересно, о чем они говорят? И почему ей все время нужно его трогать? Вот опять, как бы невзначай вцепилась пальцами в сильное плечо и не отпускает. Я вдруг замечаю, что Лера немного выше Андрея, сантиметра на три-четыре.

– Матюшкина! Стародуб! Иванова!

Очередь становится все короче, а я нервничаю все сильнее. Не то чтобы мне впервой прилюдно позориться: вообще, у меня черный пояс по нелепым ситуациям. Но быть в центре внимания примерно так же приятно, как прыгнуть в кипяток. Особенно сейчас, когда дурацкая рука Леры лежит на плече у…

– Мацедонская! – выкрикивает Макарыч, с трудом подавляя зевок.

Ноги подгибаются, словно кто-то пнул меня под коленки. Я задерживаю дыхание и иду к канату, стараясь выглядеть уверенной. Подтягиваю рукава толстовки и с удивлением замечаю, какие бледные у меня руки. Уже и не помню, когда в последний раз надевала что-то с короткими рукавами.

Я сглатываю и пытаюсь мысленно себя успокоить, но мантру «какая-разница-что-подумают-другие» прерывает ехидный голос:

– Ставлю сотню, что у нее не получится. Даже до середины каната.

– Соколова, – одергивает Леру Макарыч.

– Принимаю ставку, – довольно хмыкает Арсений.

Смешки и покашливания похожи на рябь на воде. Вроде ничего серьезного, а лодка от них раскачивается…

Мне не нужно даже оборачиваться, чтобы понять, чем заняты мои одноклассники: делают ставки и надеются, что я даже бо́льшая неудачница, чем они думают. Кое-кто достает телефон и начинает снимать. Я надеюсь, что Макарыч их одернет, но он только подгоняет меня нетерпеливым движением.

– Удачи, – произносит кто-то у меня за спиной.

Я удивленно оборачиваюсь. Андрей что, правда пожелал мне удачи? Он дружелюбно кивает, и Лерина рука на его плече больше не кажется такой по-хозяйски расслабленной. Скорее напоминает дохлого кальмара.

– Шустрее, Мацедонская!

Я хватаюсь за канат и делаю неловкую попытку подтянуться. Ладони так вспотели, что я тут же соскальзываю вниз и неуклюже шлепаюсь на пол. Запястье и бедро пронзает боль, но еще больнее оттого, что все опять смеются. Я зажмуриваюсь, чтобы не заплакать.

Андрей тоже смеется. А Лера стоит, опершись на его руку, и вытряхивает что-то из кроссовки. Даже в этой нелепой позе она выглядит как статуэтка. А я…

Я встаю и вытираю руки о толстовку. Подпрыгиваю и вцепляюсь в канат что есть сил. Обхватываю руками шероховатую поверхность и снова подтягиваю тело, напрягая каждый мускул. Бедра в том месте, где о них трется веревка, просто горят. Я чувствую, что начинаю сползать, но упрямо подтягиваюсь снова.

– Ладно, хватит, – ворчит Макарыч.

Ну уж нет! Я почти добралась до середины и не сдамся. Мне хочется доказать им всем. Доказать себе! Я стискиваю зубы. Делаю новый рывок! Тянусь выше!

Перед глазами вдруг вспыхивают пятна. Я задерживаю дыхание и прижимаюсь лбом к канату, но головокружение не проходит. Напротив, тело тяжелеет. Мир вокруг начинает кружиться, ладони разжимаются, и я падаю. Падаю-падаю-падаю…

– Осторожно! – кричит кто-то.

А потом темнота.

Сначала я слышу звон в ушах. Потом взволнованные перешептывания, чьи-то шаги…

– Эй, – говорит голос, от которого что-то сжимается внутри. – Эй, ты как?

Я открываю глаза. Фокусирую взгляд и вижу лицо… Андрея! Он выглядит таким обеспокоенным и таким красивым. Брови нахмурены, взгляд лихорадочно бегает по моему лицу, а челка упала на лоб и почти закрыла правый глаз. А ведь глаза у него такие… такие… Сама не понимая, что делаю, я поднимаю правую руку. Убираю с его лица непослушную челку и, не удержавшись, касаюсь теплой щеки.

Первый контакт – вспышки цвета на кончиках пальцев.

Прикасаюсь ладонью, и его синева врывается в меня бурным потоком, будто волна. Будто цунами! Ш-ш-ш, ш-ш-ш, ш-ш-ш – громко шумит в ушах. Его чувства настолько насыщенные, сильные, горькие! Как больно. Почти нестерпимо! Хватит! Вскрикнув, я отталкиваю его от себя, и сразу становится легче дышать.

– Ты чего? – недоуменно спрашивает Андрей.

Мы смотрим друг на друга ошарашенно. Я вдруг понимаю, что все это время он держал меня на руках. А потом слова просто срываются с губ.

– Ты – самый синий из всех.

Глава 3. Разговоры

Одиночество – синее.

Зависть – пронзительно-желтая, гнев – темно-красный, нежность – голубая, а любовь… у любви нет цвета, но она светится.

Это было частью меня, сколько я себя помню.

Называйте как хотите: дар, суперспособность, сверхъестественная фигня… Мой психолог вообще был уверен, что это такой инструмент самозащиты. Что я внушила себе, будто, прикасаясь к человеку, вижу его эмоции через цвета. Вот только это правда. И никаких радиоактивных пауков и криптонита.

Все мои первые воспоминания – это цвета. Через них я познавала мир. Мне нужно было просто коснуться, и я сразу все понимала. Кто грустит, кого мучает чувство вины, кто напуган. Конечно, я далеко не сразу разобралась с оттенками, и все-таки… все-таки что-то внутри меня с самого начала знало, что это за чувства, даже тогда, когда я еще не разбиралась в заумных словах. Даже тогда, когда не умела толком говорить.

Это всегда ощущается по-разному, но всегда – через прикосновение. Иногда чужие чувства врываются в меня, тараном пробивая мои собственные, а порой это словно тихая мирная река… Или болото, в котором я вязну, которое не дает мне вдохнуть.

Но чем сильнее чувство, тем мне больнее. Всегда.

В детстве я думала, что все так умеют. Мама была в восторге: сначала от того, что я такой контактный ребенок (еще бы, я же трогала всех без разбору – так я знакомилась). Потом от того, какое богатое у дочери воображение. Думаю, ей и в голову не приходило, что я говорю правду. Вскоре и до меня дошло, что такая правда – не то, что люди хотят услышать.

«Дура, я вовсе не завидую ей!»

«Девочка врет, я так вовсе не думаю!»

«Нет-нет, я люблю своего мужа».

«Зачем ты всем сказала, что мне нравится Паша? Это не так!»

«Ты меня бесишь, ты ненормальная!»

«Никто никогда не будет с тобой дружить».

«Это не я, это она подожгла занавеску!»

«Дура!»

«Лгунья!»

«Ненормальная!»

«Больная!»

«Саша, ты уже была у психолога?»

Случилось много всего, прежде чем я перестала прикасаться к людям. Прежде чем вообще перестала об этом говорить. Но главных выводов – пять:

Люди всегда хуже, чем думают сами о себе.

Никому не нравится правда.

Нет ничего веселого в том, чтобы знать чужие тайны.

Если ты другая, не признавайся НИКОМУ.

И главное – пятое:

Никому. Нельзя. Помочь.

Никогда.

– Ма-а-ам, вы дома? – шепчу я, открыв дверь.

Комната отвечает молчанием, и я с облегчением понимаю, что, наконец, смогу побыть одна. С появлением Ксю это стало такой роскошью, что я уже и забыла, когда в последний раз квартира была только в моем распоряжении. Нет, я люблю Ксю. Она такая простая, ее цвета такие чистые… Прикасаться к ней все равно что смотреть на небо где-нибудь в лесу. В такие минуты мне становится легче дышать. И вообще… становится легче.

В холодильнике почти нет нормальной еды – в основном баночки со всякими овощными смесями и грустные свидетели маминых попыток похудеть: сельдерей и обезжиренный йогурт. Поморщившись, я хватаю яблочное пюре, погружаю в него ложку и наконец разрешаю себе подумать о том, что случилось.

Макарыч, конечно, потащил нас в медпункт. Я пыталась отвертеться, но он выглядел до смерти испуганным, даже руки тряслись. Еще бы, ученица грохнулась с каната! Прямо в объятия самого красивого (и, как оказалось, самого одинокого) парня в классе.

Я закрываю глаза и вспоминаю тот момент, когда коснулась Андрея. Его кожа была теплой, но цвета… Внутри он как море или космос – бесконечная синева с крапинками-звездами других эмоций. Разве это возможно? Он ведь богатый, красивый, умный… Любимчик учителей, мечта всех девчонок. Все хотят быть им или с ним.

И выходит, совсем его не знают?

Тру лоб в замешательстве и стягиваю с головы капюшон. Синяя прядка падает на глаза, и я задумчиво кручу ее в пальцах. Голова совершенно пустая и отказывается принимать новую информацию. Error. Соединение потеряно.

А у нас, оказывается, все-таки есть кое-что общее… Синева.

Я приканчиваю пюре, перетряхиваю рюкзак в поисках телефона и начинаю бездумно серфить по соцсетям. Это помогает прочистить голову и отвлечься, пусть даже свои аккаунты я не веду. Тонна бесполезной информации, как уголь, сквозь который фильтруется вода. Я листаю, листаю, листаю… И наконец натыкаюсь на цитату из «Маленького принца», которая все ставит на свои места:

«– A где же люди? – вновь заговорил наконец Маленький принц. – В пустыне все-таки одиноко…

– Среди людей тоже одиноко, – заметила змея».

Утром я встаю рано, пока все еще спят. В бледном сентябрьском свете кухня выглядит необитаемой. Остров потерянных игрушек… Крошки хлеба на столе, гора немытой посуды в раковине, мешки с мусором, из которых торчат картофельная кожура и картонные коробки.

Шагаю к раковине и тянусь к желтым резиновым перчаткам, но тут же отдергиваю руку. Кажется, я ужасная дочь. Помощи от меня никакой, но… Что, если мама проснется? Или, еще хуже, папа… Мне сегодня не хочется ни с кем говорить. И кроме того, у меня есть план: прийти в школу первой, сесть за парту, натянуть наушники и притвориться спящей. Так я, по крайней мере, не буду видеть, как все на меня пялятся, и слышать, как они обсуждают вчерашнее.

Внутри становится жарко от стыда и дурного предчувствия. Конечно, есть крошечный шанс, что только я придаю произошедшему такое большое значение, но посмотрим правде в глаза. Скорее всего, школа уже в курсе и треплет мое имя во всех чатах и соцсетях. Велкам ту двадцать первый век.

За дверью родительской спальни начинает тихо хныкать Ксю, и я торопливо выскакиваю из квартиры. На улице прохладно, еще горят фонари. Мир вокруг выглядит странно потертым, усталым, смирившимся… И наш дом, который давно потерял надежду на ремонт, и люди, гуськом бредущие на остановку, и опавшая листва под ногами. Словно это не листья, а воспоминания о них.

Я иду не спеша и все равно прихожу в школу в семь пятнадцать. Входная дверь уже открыта, но в рекреации пусто, даже охранника нет на посту. Так что я переобуваюсь, оставляю куртку в гардеробе и поднимаюсь в класс. Еще один необитаемый остров… Сажусь на свое место. Закрываю глаза и просто слушаю тишину, ведь она иногда круче музыки.

Тишина…

– Рота, подъем! – рявкает Егор прямо в ухо.

Я испуганно подскакиваю и понимаю, что на самом деле умудрилась заснуть. Причем настолько крепко, что не проснулась, даже когда в класс пришли остальные. Ужас! Вдруг я говорю во сне? Или скриплю зубами? Или что-нибудь похуже, чего я даже представить не могу?

Егор падает на свое место и начинает громко барабанить по парте ладонями, отбивая какой-то смутно знакомый ритм. Кажется, он в хорошем настроении: качает головой в такт, топает ногами в новеньких белых кроссах. А вот футболку не мешало бы постирать. Или выкинуть.

Стул рядом с Егором пуст, так что я ищу взглядом Оксану. И нахожу в компании других девчонок из свиты Ее Величества Совершенства. Они оживленно болтают и, кажется, показывают друг другу какие-то ролики из Ютуба. Оксана тоже выглядит веселой, и это странным образом меня задевает.

Андрей входит в класс как раз в тот момент, когда от колпачка, который я взволнованно кусаю, остается жалкий синий огрызок. Вчера я сбежала из медпункта, как только медсестра сказала, что со мной все в порядке. Даже не поблагодарила его. Просто испугалась, что он будет задавать вопросы, на которые я не смогу ответить. Или убедительно соврать.

Я с облегчением выдыхаю. Он выглядит так же шикарно, как и всегда, разве что волосы немного растрепаны, но ему это даже идет. Темно-синяя рубашка с воротничком-стойкой, черные джинсы, коричневая кожаная сумка через плечо, перебинтованная рука… Стоп, что?!

О-о-ох…

Я затягиваю тесемки капюшона так сильно, что на свободе остается только нос, и почти сползаю под парту в попытке стать невидимкой. Супер. Просто супер. Я его покалечила. Теперь по закону жанра девчонки начнут сыпать мне в кеды канцелярские кнопки и подбрасывать записки с угрозами. Вокруг стоит такой гам, словно кто-то совершил покушение на президента или Егора Крида. И к несчастью, этот кто-то – я.

От всеобщего гнева меня спасают школьный звонок и Анна Викторовна, учитель биологии и по совместительству наш классный руководитель.

– По местам, по местам, – громко командует она, врываясь в класс белокурым торнадо.

Она всегда такая: носится по коридорам с бешеной скоростью и ненавидит «официоз». Сегодня на ней брюки в клетку и свободная голубая рубаха, а светлые волосы собраны в пучок и крест-накрест заколоты двумя карандашами. На лице ни капли косметики.

Она останавливается возле первой парты второго ряда, выдергивает телефон из рук Марины и с многозначительным видом кладет его в карман своих брюк.

– Итак, класс, у меня для вас две новости: хорошая и, наверное, тоже хорошая. Первая – я буду помогать Сергею Владимировичу с постановкой «Онегина». Считаю, это отличная возможность для всех вас сделать что-то вместе, всем классом. Хотите верьте, хотите нет, но школьные годы, скорее всего, будут лучшими в вашей жизни.

А вот в этом я очень сомневаюсь.

– Так что жду всех вас. Кто не придет, того внесу в черный список. Шутка. Или не шутка. Так что подумайте дважды! – Анна Викторовна подмигивает и делает широкий жест в сторону двери. – А вот и вторая новость. Тимофей, давай к нам!

В дверной проем заглядывает неизвестный парень. Острый нос, россыпь прыщей, широкая улыбка… Он машет рукой и заходит, а в классе раздаются смешки. Еще бы! Он похож на высоченного богомола с несуразно длинными руками и тощей шеей, на которой криво сидит галстук-бабочка. На узких плечах болтается футболка со смутно знакомым узором – будто единорога вырвало радугой. Эй! Это же тот самый парень из столовой!

– Всем привет, – дружелюбно улыбаясь, говорит он. – Меня зовут Тимофей, но это не важно, потому что вы все равно будете звать меня Кашей. Все всегда зовут меня Кашей. Родовое проклятье. Ха-ха, шутка. Просто моя фамилия Кашубин, и так уж повелось.

Я улыбаюсь. Он кажется таким открытым и простым! А это, знаете ли, приятное разнообразие в мире, где все держится на понтах. Анна Викторовна открывает рот, чтобы что-то сказать, но Тимофей ее перебивает. Он не говорит, а тараторит, выдавая слова пулеметной очередью.

– У вас тут вроде как миленько. Я про школу. Не Хогвартс, конечно, но в Саратове, там, где я учился, однажды отвалился кусок потолка. Никого не зашибло, только ведро для мытья полов в лепешку. Целую неделю торчали дома, я ка-а-аждую минуту чувствовал, что молодость уходит, пока я тут просиживаю штаны за чисткой картошки. Мы хотели устроить забастовку. Но пока собирались, потолок починили. А потом…

– Стоп-стоп, – смеется Анна Викторовна, размахивая руками. – Расскажешь трагические подробности своей биографии на перемене, а у нас все-таки биология. Так что садись уже куда-нибудь и вернемся к нашим баранам. То есть нуклеиновым кислотам. Держу пари, вам не терпится узнать, какие тайны скрывают ДНК и РНК!

Мы кисло улыбаемся, а Каша обводит взглядом класс. Я складываю пальцы крестиком и пытаюсь слиться с обоями за спиной, но… Он все равно меня замечает и восторженно вопит:

– Эй, котлетная девушка! Помнишь меня?

И… вот он – момент, когда все как в замедленной съемке поворачиваются ко мне. Даже Анна Викторовна смотрит удивленно. Каша быстрым шагом подходит к моей парте и плюхается на стул рядом. Он задевает меня острым локтем, толкает коленом и прижимается спиной, пока копается в стареньком джинсовом рюкзаке.

Я демонстративно отодвигаюсь и прячу кисти рук поглубже в рукава. Только, кажется, его это не смущает. Он бухает учебник на парту и наклоняется, вывернув голову так, чтобы заглянуть мне в лицо:

– Эй, это я!

Ясно. Понятие «личное пространство» ему незнакомо.

– Не помнишь? Котлетка! Ну? Ты вспомнила? Ты же меня спасла от голодной смерти. Забыла? О, женщины! И почему ты в капюшоне?

– Тимофей, Саша, – сердито прерывает нас Анна Викторовна. – Я же сказала, на перемене.

Пр-р-рекрасно! Теперь из-за него я еще и в черном списке АВ. Нахмурившись, я склоняюсь над учебником и принимаюсь за параграф. Пытаюсь собрать мысли в кучку и вникнуть в содержание. Через минуту на парту передо мной ложится старенький раздолбанный телефон с трещиной через весь экран. На нем сообщение.

«Как тебя найти в инсте?»

Я быстро печатаю:

«Меня нет в соцсетях. Не люблю».

И это, кстати, правда. Каша делает большие глаза. Его пальцы быстро мелькают над экраном, набирая новое сообщение.

«А руки почему все время прячешь? У тебя какая-то болезнь?»

Я раздраженно отодвигаю телефон, но через мгновение он снова возникает прямо перед моим лицом. Я быстро печатаю:

«Ты отстанешь, если скажу?»

Он отвечает гифкой:

«YES»

И тогда я пишу то же, что отвечаю всем не в меру любопытным придуркам:

«Гаптофобия. Погугли».

Каша и правда не пристает ко мне до конца урока. Но как только звенит звонок, на меня обрушивается непрекращающийся поток назойливой болтовни. Хуже того, вокруг нашей парты начинают собираться другие ребята, которым он с явным удовольствием рассказывает о себе. Снова. И снова. И снова.

На большой перемене я сбегаю. Не то чтобы я человеконенавистник, но в одиночестве тоже есть свои преимущества. Можно, например, услышать свои мысли! Так что я беру в гардеробе куртку, делаю очень-занятое-лицо и проскальзываю мимо сонного охранника. Для него большая перемена – священное время сканвордов и контейнера с домашней едой. Так что мне удается беспрепятственно покинуть здание.

Я сбегаю вниз по ступенькам, иду мимо спортивного зала и заворачиваю за угол. С «изнанки» школа выглядит уже не такой прилизанной: коричневая дверь запасного выхода облупилась, у бетонных блоков раскрошились края, да и газон кажется таким растрепанным, словно только что проснулся и поднял голову с подушки. Пожалуй, у заднего двора школы только одно достоинство – здесь никогда никого не бывает. Раньше тут собирались курильщики, но у нашего директора пунктик на сигаретах. Так что после пары исключений злостных нарушителей уголок возле запасного выхода перешел по наследству мне.

Ступеньки на ощупь холодные и влажные, приходится сесть на учебник английского. Воздух пахнет опавшими листьями, предвкушением зимы… Я наконец расслабляюсь. Дышу полной грудью и чувствую себя до странности причастной к тому, что происходит прямо здесь, прямо сейчас. Будто я неотъемлемая часть мгновения, которое уже не повторится.

– Эй. – Я открываю глаза и выпрямляю спину. – Можно присесть?

Не дождавшись ответа, Андрей садится рядом. Что он здесь делает? И главное, зачем?! В дутой бежевой куртке его плечи кажутся еще шире. Не знаю, специально или нет, но теперь он закрывает меня от ветра. И от этой мысли, от этой мысли…

– Черт, как ты тут сидишь? У меня уже задница замерзла.

– Меня спасает современная система образования. – Я слегка приподнимаюсь, демонстрируя ему учебник.

– Оу. Так вот для чего она нужна?

Мы улыбаемся друг другу. Андрей смотрит на меня вполоборота, уткнувшись подбородком в плечо. Пристально-пристально. Я отворачиваюсь. Мне не хватает смелости выдержать его взгляд. Пауза затягивается. Я лихорадочно перебираю в голове темы для разговора, но он опережает:

– Что это значит? Ну… то, что ты сказала.

– О чем ты?

– Ты сказала, что я синий.

Я нервно смеюсь и натягиваю рукава на пальцы.

– А теперь ты отводишь взгляд, – спокойно говорит Андрей. – Почему?

Мне хочется сбежать, но тело будто примерзло к ступенькам. Мысли с воплями разлетаются из головы, так что все, что я могу, – ковырять пальцем бетон и лепетать что-то нечленораздельное.

– Я не гей, – говорит Андрей после паузы. – Если синий – это голубой, а голубой – это…

– Господи, нет! – перебиваю его я. – Я не имела в виду ничего такого! Ты-то уж точно не гей, все это знают, потому что ты… ну это ты… и ты весь такой…

Так, а вот теперь единственный шанс выпутаться из ситуации – самовозгорание! Проходит целая минута, прежде чем я набираюсь мужества посмотреть на Андрея сквозь завесу спутанных волос. Смешинки в его глазах завораживают. Он откидывается на ступеньки, опираясь на локти, и рассматривает меня с таким любопытством, словно перед ним неведомое миру насекомое. Отряд синечелочных.

– Кажется, у тебя пар сейчас из ушей повалит.

И это действительно так.

– Ладно, если ты почему-то не хочешь говорить, не говори. Будем считать, что мы квиты. Ты никому не сказала, что Егор тебя достает. А я не стану тебя мучить вопросами. Раз уж это такая проблема. Подозреваю, это что-то, связанное с вашими девчачьими штучками? Если так, то не хочу даже знать. Бр-р-р.

– Вы с Егором… как бы друзья?

Я ни разу не видела их вместе. Ладно Оксана, но Егор… Они с Андреем противоположны во всем.

– Как бы, – скривившись, отвечает Андрей. – Но вообще, скорее, нет.

Он отталкивается от ступенек и, кажется, собирается встать. Мне почему-то не хочется, чтобы он уходил, и я выпаливаю первое, что приходит в голову:

– Ты почему не в столовой?

Андрей смотрит на меня слегка удивленно:

– Не научился пока есть левой рукой. Выгляжу как цирковая горилла.

– А почему ты… Ой!

На меня обрушивается внезапное осознание собственной тупости. Вот же дура! Как я могла забыть, что он повредил руку? Из-за меня! Даже сейчас из-под рукава его куртки торчит белый бинт. Я стискиваю свои запястья и наклоняю голову почти к самым коленям. Лицо, уши и даже шея просто горят от стыда.

Андрей легонько толкает меня в плечо.

– Не делай этого.

– Не делать чего?

– Не закрывайся.

Я поднимаю голову и смотрю на него. А он на меня. Ветер легонько перебирает наши волосы и пушистую оторочку капюшона на его куртке. Тени облаков скользят по лицам. И сколько я ни ищу, так и не могу найти в его глазах сарказм или издевку. Кажется… кажется, он говорит со мной искренне. На такое можно ответить только одним – взаимностью.

– Почему ты…

Андрей рассеянно дергает пальцами нижнюю губу. Кажется, такая у него привычка.

– …Помог? Ну, я в каком-то смысле был на твоем месте. Кодекс изгоев, и все такое.

– Ты?

– А что тебя удивляет? Я же человек. В начальной школе надо мной тоже издевались. Из-за… потому что… словом, это неважно. Сейчас по-другому, конечно, но такое не забывается. Ты тогда в другом классе училась, да?

Я едва заметно киваю и опускаю взгляд на его руку. Бинт такой белый… Словно пена прибоя.

– Извини. За руку. Прости, я правда…

– А, ерунда, – отмахивается Андрей здоровой рукой. – Это ведь не перелом. Просто растяжение. Отец даже не удосужился взглянуть на него, просто отправил к травматологу. И на уроках можно бездельничать, и дома. Знаешь, это здорово спасает, если я не хочу с кем-то тусить или что-то делать. Они такие: «Эй, пошли к нам». Или: «Андрей, отнеси тетради в учительскую», а я просто многозначительно приподнимаю забинтованную руку и трясу ею в воздухе. У всех сразу такое лицо: «О, чувак, прости, понимаем». И все, я свободен.

Я слабо улыбаюсь, а он хватает свой рюкзак и, зажав его между колен, расстегивает молнию левой рукой. Не удержавшись, я мельком заглядываю внутрь и с удивлением замечаю кучу салфеток и крошечных упаковок с кетчупом. Вроде тех, что бесплатно раздают в кафешках или на дегустациях.

– Вот, – говорит Андрей, бросая мне на колени «Сникерс». – Чтобы окончательно замять историю. Открой мне эту штуку, и счет будет один-один. Я спас тебя от превращения в лепешку, а ты меня от истощения.

Руки у меня слегка дрожат. Молюсь про себя, чтоб Андрей не заметил, и преступно долго вожусь с шоколадкой. Несколько неловких движений, и я наконец разрываю обертку. А после…

– Покорми меня, – говорит Андрей.

Что? То есть… что-о-о?

Я замираю. Булькаю что-то нечленораздельное и все-таки подношу руку с шоколадным батончиком к его лицу. Андрей смотрит на меня странным долгим взглядом. Мне почти хочется коснуться его, чтобы понять, что он чувствует. Он наклоняется и аккуратно кусает шоколад. Темная челка падает ему на нос, щекочет мне руку.

Какое-то время Андрей молча жует и смотрит в другую сторону. А потом нерешительно говорит:

– Э-э-э, если честно, я пошутил. Думал, мы посмеемся вместе. Ни за что бы не подумал, что ты и правда это сделаешь.

Вот черт! Ну конечно! Вспыхнув, я вскакиваю и стремглав несусь к школьным воротам.

– Саш! – кричит вслед Андрей.

Я бегу.

В итоге я делаю то, что сделал бы на моем месте любой нормальный человек: смываюсь с трех последних уроков, а дома зарываюсь головой в подушку и беззвучно кричу.

Выходные проходят почти без происшествий. Я валяюсь на кровати, делаю уроки, много читаю, развожу бардак, убираю бардак, играю с Ксю, готовлю воскресный ужин – последнее, правда, было ошибкой. Вечером мы с мамой устраиваемся перед телевизором, чтобы в стотыщпятисотый раз пересмотреть «Аббатство Даунтон». Не спрашивайте. Это как наркотик. Мы просто не можем остановиться.

Кроули опять попадает в аварию, и мама опять плачет. Она всегда плачет на этом моменте.

– Все, выключай, – хлюпает она носом. – Не могу смотреть дальше.

Я покорно выключаю и протягиваю ей салфетку. Мама сморкается тихо, словно сопливый ниндзя. Она частенько шутит, что это особая суперспособность матерей – делать все беззвучно, лишь бы только ребенок не проснулся.

– Не хочешь пойти погулять?

– Э-э-э, – отвечаю я.

На улице хлещет дождь. Ветер дует такой, что стекла стонут в рамах. Это, конечно, еще не апокалипсис, но очень хороший косплей на него. Я как раз собираюсь спросить у мамы, за что она меня так не любит, когда она добавляет:

– С друзьями. Сходили бы куда-нибудь повеселиться. В кино, например. У тебя же есть друзья?

Я закатываю глаза.

– Конечно, мам. У меня сотни друзей, просто все это время я скрывала от тебя свою популярность.

Я ищу, чем бы еще занять руки, и наконец сердито складываю их на груди. Даже не знаю, в который по счету раз мы начинаем этот разговор.

– Знаешь, ты такая хорошая дочь, – говорит мама, и я понятия не имею, почему ее голос звучит так грустно. – Но иногда мне кажется, что это… как-то слишком, понимаешь? Ты не бунтуешь, не шляешься где попало, не нарушаешь комендантский час.

– У нас есть комендантский час?

– Вот именно! Он тебе даже не нужен!

Так. Этот разговор начинает раздражать.

– Мне курить и принимать наркотики?

– Нет, конечно!

– А что тогда? Пьяные тусовки? Сомнительные засосы?

– Саша! Не перегибай.

– Но ведь это ты хочешь, чтобы я была оторвой.

– Я хочу, чтобы ты жила полной жизнью! А ты как рыбка в аквариуме. Одна! Разве не видишь? Ты как будто зритель в своей собственной истории, вот что меня пугает! – Мама все-таки повышает голос, и Ксю просыпается.

Спасибо за испорченные выходные, мам. Я выбрасываю остатки салата с наших тарелок в мусорку, шумно складываю посуду в раковину и в качестве акта неповиновения решаю ее не мыть. Хочешь, чтобы я была плохой дочерью? Запросто! Громко топая, иду в свою комнату и намеренно громко хлопаю дверью.

Не понимаю. Просто не понимаю, почему маме так сложно принять, что не всем нужна… стая. Что есть люди вроде меня, которым нравится одиночество. И дело не в пресловутом переходном возрасте. Я почти всегда была такой. Одна сидела за партой, одна дежурила, одна готовила рефераты. И даже если бы… даже если бы я хотела с кем-то подружиться, как она это представляет? Нам уже не по пять лет. В десятом классе нельзя просто подойти к кому-то, дать ему по башке лопаткой и пойти вместе лепить куличики. Если честно, я понятия не имею, как вообще заводить друзей после определенного возраста. Это вроде должно происходить само собой, нет? Но у меня почему-то не происходит.

Будь я ребенком, можно было бы зареветь и пожаловаться взрослым, что никто не хочет со мной играть, чтобы они кого-то заставили. А я могу только надеть наушники, включить музыку погромче и бездумно пялиться в окно. Ветер на улице гнет деревья к земле, но они упорно выпрямляются. Надеюсь, мне тоже это удастся. Не сломаться.

Глава 4. Мы же были друзьями

– Привет, Котлетка, – говорит Пикачу.

Я как раз пью чай из термокружки, когда это недоразумение появляется у меня перед лицом. Я не в духе. И чай, который теперь льется из моего носа, не улучшает настроения. Эй, вы бы тоже поперхнулись, если бы увидели… это! На Каше какой-то совершенно нелепый костюм. Что-то вроде желтого плюшевого комбинезона с ушами и покемонской рожицей на капюшоне.

– Ты такой желтый, что хочется выстрелить себе в голову. – Я говорю это самым ворчливым и мерзким голосом, на какой способна, но Каша не обижается. Напротив, на его лице расплывается прямо-таки блаженная улыбка.

– Она заговорила! Люди, это чудо! Моя соседка по парте заговорила! Хвала печенькам!

Соседка? Я со стоном утыкаюсь лбом в парту. В классе еще три свободных места. Так почему ему непременно нужно сидеть со мной?

– У моей мамы была такая шапка, – как бы между прочим говорит Каша, вытряхивая на парту содержимое рюкзака.

– И что? – Я натягиваю шапку на уши и безразлично пожимаю плечами.

– Моей маме почти сорок. И это ужасно. Ты выглядишь, как помятая жизнью сорокалетняя женщина. А, вот ты где! – Каша наконец находит то, что искал – какую-то тетрадь в тонкой обложке, – и как ни в чем не бывало сгребает весь хлам обратно в рюкзак.

Я пытаюсь испепелить этого покемона взглядом, но он, кажется, даже не понимает, как обидно звучат его слова. В кабинет входит Тор, и Каша примерно складывает руки на парте. Прямо как первоклассник.

Что вообще творится в его вафельных мозгах?!

Тор на ходу отряхивает куртку, отчего пол в кабинете покрывается россыпью капель, и быстро подходит к учительскому столу. Улыбка на его лице такая же широкая, как у Каши, и на минутку мне кажется, что они чем-то похожи.

Мокрая куртка занимает место на спинке стула, а Тор радостно потирает ладони и раскидывает руки, словно собирается разом обнять весь класс. Сегодня на нем светлая рубашка в голубую полоску и темные джинсы. Штанины заляпаны каплями грязи, будто он прыгал по лужам. Я тихо хихикаю, представив эту картину.

– Отличные новости! – басит тем временем Тор. – Директор полностью одобрил и поддержал нашу инициативу. Спектаклю «Евгений Онегин» быть! И чтобы вы не…

Его прерывает стук в дверь. Через мгновение в класс заходит Андрей. Кажется, это первый раз на моей памяти, когда он опаздывает. Да и выглядит немного… помятым. Растрепанные мокрые волосы облепили голову, из-под свитера торчит скомканный воротник, а кроме того, он запыхался: наверное, бежал.

– Опаздываем? – с улыбкой спрашивает Тор. – В первый учебный день недели? На литературу?!

Андрей молча поднимает забинтованную руку и с многозначительным видом трясет ею в воздухе.

– О, прошу прощения, – стушевавшись, говорит Тор. – Садитесь.

Я прикрываю рот рукой, чтобы спрятать улыбку. Столбик термометра моего настроения стремительно ползет вверх.

– Так, о чем я? Ах да, про пьесу! Мы немного сократим текст, выкинем описания погоды и лирические отступления, но суть сохраним, так что нам понадобится как минимум десять-пятнадцать актеров, включая массовку. Ориентировочная дата премьеры… Хм, ее еще нет. Где-то в начале декабря, а значит, времени в обрез. Даю вам неделю на размышления, потому что уже в пятницу после уроков мы с Анной Викторовной устроим прослушивание в актовом зале. Что-то вроде кастинга.

– Как записаться? – спрашивает Лера.

– Похвальное рвение! – радуется Тор. Кажется, он и вправду загорелся идеей спектакля. – Какая роль вас интересует?

– Главная, – без запинки отвечает Лера.

И я ни капельки не удивлена. В классе раздаются смешки, но Лера даже не реагирует. Тор задумчиво вертит в руках мелок, чешет бороду и решительно кивает:

– Я повешу вечером объявление на информационную доску на первом этаже. И каждый желающий сможет отправить заявку, указав имя, фамилию, класс и желаемую роль. Как вам такая идея? Там же, на доске информации, будут доступны все остальные новости. Но давайте не будем забегать вперед! Есть другие вопросы?

Взлетает еще одна рука:

– Это как внеурочка? – спрашивает Марина. – То есть дополнительные занятия после уроков?

– Думаю, с кое-каких уроков вас придется забирать, но в остальном это внеучебная деятельность, да. По желанию. Мы будем собираться два раза в неделю.

– А что нам за это будет? – выкрикивает Каша.

– Как я мог забыть про бонусы! – Тор хлопает себя по лбу. – С меня пятерка за тест по Пушкину и, скажем так, лояльность во всем, что касается сдачи домашек по литературе. Совсем освободить вас я не смогу, но мы сократим их количество. Оставим только те, которые действительно нужны для проверки ваших знаний, а не для галочек в электронных дневниках. Галочки я и так расставлю, только тс-с-с… – Он прижимает палец губам и насмешливо прищуривается. Берет со стола учебник, быстро листает страницы и удовлетворенно говорит: – Ага. Ну что, пора переходить к самому роману? У меня есть неделя, и я приложу все усилия, чтобы заставить вас в него влюбиться. Или может, вы уже того? Любовь с первого взгляда?

– Не, это фантастика! – выкрикивает кто-то. Мы смеемся, и Тор вместе с нами. Это, кстати, одно из двух его достоинств. Первое: он обращается к нам на «вы», а второе – он любит смеяться вместе с нами, а не над нами.

– Кстати о фантастике. Мало кто знает, но смерть Пушкину и Лермонтову предсказала одна и та же гадалка, мадам Кирхгоф. Пушкину она сказала, что он проживет долго, если только на тридцать восьмом году не случится с ним какой беды от белой лошади или белой головы. Дантес, как вы понимаете. А Лермонтов пытался узнать у гадалки, сможет ли он получить отставку и уйти с военной службы, но та ответила, что в Петербург он уже не вернется. Так и случилось. Опять дуэль! Кстати, кто знает, как выглядит название города Пятигорска на языке жестов? Даю подсказку: именно там умер Лермонтов. Ну, кто-нибудь?

– Спросите у Мацедонской! – выкрикивает Каша, толкая меня в плечо. Я пронизываю его смертоубийственным взглядом, но он в ответ лишь безмятежно улыбается. Откуда ему вообще известно, что я знаю правильный ответ?

Тор поворачивается к нам. Вздохнув, я открываю рот, чтобы ответить, но слова застревают в горле, споткнувшись о неожиданно свирепый взгляд. Лера. Смотрит на меня с таким гневом, что я замираю и вместо четкого ответа едва слышно лепечу:

– Скрещенные пистолеты.

В столовой мне везет. Я, как всегда, прихожу одной из последних, но на этот раз занимаю пустой столик. Судя по крошкам и мятым салфеткам, здесь кто-то уже успел перекусить. Кстати, если подумать, они наверняка оставили на салфетках свои ДНК. Так что… в какой-то степени можно сказать, что у меня все-таки есть компания! Ха-ха. Ха.

Я сгребаю мусор в кучу и аккуратно скидываю на пустой поднос. Аллилуйя, можно, наконец, поесть. Сегодня в меню столовская классика: бледная сосиска с кучей гречки и четвертинкой помятого жизнью помидора.

– Поговорим?

Лера выпрыгивает у меня из-за спины так неожиданно, что я закашливаюсь, и крупинки гречки изо рта разлетаются по всему столу. Лера кривит лицо в брезгливой гримасе, но все-таки садится напротив, вполоборота. Смотрит на меня пристально, будто ждет, что я первой начну разговор. Но я понятия не имею, в чем дело.

– Не думай о себе слишком многого.

– Чего?

Лера закидывает ногу на ногу и принимается раздраженно покачивать соскочившей с пятки туфлей. Она напоминает сердитую персидскую кошку, которая нервно дергает хвостом. Да и выражение лица такое же высокомерное.

– Не прикидывайся, Мацедонская.

Она выхватывает из кармана пиджака айфон. Розовые ногти быстро мелькают над экраном. Лера разворачивает телефон ко мне. О-о-ох…

Кто-то все-таки снял нас с Андреем в спортзале. Вот я до нелепости медленно забираюсь по канату (ужас, какое красное у меня лицо!), вот выпускаю его из рук, а вот Оксана, подскочив, кричит: «Осторожно!» Андрей бросается к канату, вытягивает руки, и я падаю прямо к нему в объятия.

Признаться, в моем воображении все выглядело гораздо романтичнее. На деле же я выгляжу как мешок картошки. И вешу, очевидно, столько же, потому что Андрей, не удержавшись, падает на спину. Прямо со мной на руках. Начинается паника, отовсюду слышатся голоса, и владельца телефона оттесняют, так что больше ему ничего уже снять не удается.

Я молчу, переваривая гречку и свои впечатления от видео. Лера изучает мое лицо.

– Это ничего не значит, – говорит она.

– Я и не думала, что это что-то значит. Но если тебе так кажется…

– Мне так не кажется!

Ничего не понимаю. Лера вдруг замечает что-то за моей спиной и отодвигается, откидываясь на спинку стула. Ее лицо становится непроницаемым.

– Привет, Котлетка, – говорит Каша, приземляясь на стул по соседству. – Ты сегодня с подружкой?

Лера фыркает и складывает руки на груди.

– Не сказала бы… – бормочу я.

– О чем болтаете? – Каша ставит свою тарелку на стол и впивается в сосиску зубами.

Лера смотрит на него со смесью удивления и презрения. Он что, и правда не замечает напряженной атмосферы между нами?

Вытянув руку, Каша тыкает пальцем в айфон и с интересом смотрит видео. На гладком экране остается жирный отпечаток.

– Ого, да ты прямо как прекрасная принцесса, которую поймал прекрасный принц!

– Я не прекрасная принцесса! – восклицаю я.

– Она не прекрасная принцесса! – вопит Лера в унисон.

Каша, усмехнувшись, пожимает плечами, а Лера вскакивает и хватает со стола телефон.

– Попробуй жевать с закрытым ртом! – рявкает она.

Каша в ответ любезно открывает рот и демонстрирует ей полупережеванное содержимое. Лера кривится от отвращения, и через секунду мы с Кашей остаемся вдвоем. Думаю, Лерин побег идеально описывает фраза «как ветром сдуло».

– Вот скажи мне, ты из этих?

Я поворачиваюсь к Каше:

– Каких?

– Ну, типа «я всех ненавижу, мир – говно, сдохните».

– Что? – ошарашенно переспрашиваю я. – Нет, конечно!

– Тогда что это за прикид? Ну, эти твои волосы, шапка, толстовки размера на два больше… Выглядит драматичненько.

Эти слова меня немного задевают. Я и не пыталась произвести впечатление на него или кого-то другого.

– А, понял! – восклицает он, не дождавшись ответа. – Это типа боевой раскраски у животных? Посторонним вход в душу запрещен?

Он замолкает, но только для того, чтобы запихнуть в рот очередную порцию гречки. Затем еще одну. И еще. Пауза, пожалуй, затягивается.

– Значит, так, – выдает он, вежливо рыгнув в кулак. – Сдается мне, подруга, твоя очередь начинать светскую беседу. Если ты, конечно, тоже заинтересована в том, чтобы задружиться. Чудикам лучше держаться вместе. Так что давай, спроси меня про погоду или типа как мне в новой школе, не нужна ли моральная поддержка. Вдруг я уже успел получить какую-нибудь душевную травму?

Я открываю рот, чтобы выдать гневную тираду в духе «дружба – удел слабаков», но вместо этого сердито ворчу:

– Что за фигня на тебе сегодня?

– Кигуруми. – Каша расплывается в улыбке, а затем, очевидно, вспоминает наш первый разговор и ехидно добавляет: – Погугли.

Я закатываю глаза, а он, воспользовавшись моментом, вонзает вилку в мою сосиску и в два счета расправляется с ней. Прекрасно. Я опять осталась без обеда!

– Шпашибо, – с набитым ртом благодарит Каша.

С трудом проглотив смешок, я сдержанно улыбаюсь. Пикачу похитил мою сосиску, вызовите санитаров!

– Вы говорили про мистера Совершенство? Поэтому красотка выглядела так, словно готова с визгом вцепиться тебе в волосы?

– Это Лера. А она так выглядела?..

– Еще как. Было бы из-за кого.

Каша пожимает плечами и, покопавшись в груде чужих грязных салфеток, выбирает самую чистую, чтобы вытереть руки. Я жду, что он продолжит, но Каша выуживает из кармана телефон и принимается свайпать экран. Я нетерпеливо покашливаю.

– Что такое?

– Тебе не нравится Андрей? Почему?

– Помимо очевидных причин типа «он красивый и богатый, а я нет»?

Я киваю.

– Ну-у-у… А тебя он разве не бесит? Он как дорогой пентхаус в отеле. Красивый, стильный, но без капли индивидуальности. Не, не могу объяснить лучше. Но меня это бесит. Никто не может быть таким глянцевым, если только не живет на обложке журнала.

– Знаешь, это вовсе не плохо, если человек умеет держать себя в руках.

Каша задумчиво слизывает крупинку гречки с вилки и постукивает ею по губам.

– Вообще-то, если слишком долго держать себя в рамках, можно превратиться в портрет.

Я открываю рот, чтобы яростно возразить, но почему-то не могу найти аргументов.

– Ты же видел, он меня поймал!

Каша громко хмыкает:

– Знаешь, в чем твоя главная ошибка? Тебе кажется, что он поймал тебя, потому что ты – это ты. А он поймал тебя, потому что он – это он. И вот еще что: тот, кто дружен со всеми, на самом деле не дружит ни с кем.

Я возмущенно хмурюсь, но вдруг вспоминаю море у Андрея внутри. Разве человек, у которого есть друзья, может быть таким синим? Таким одиноким.

Каша упирается локтями в стол и кладет подбородок на сплетенные в замок пальцы. Вид у него до странности довольный: глаза прищурены, а губы растянуты в широкой улыбке, прямо как у Чеширского Кота.

– Бог с ним, с этим вашим парнем 2D. Что гораздо интереснее, так это то, почему тебя так волнуют мои слова. Ты-то мне нравишься. – Он вдруг застывает, словно осененный гениальной догадкой. – Постой-ка, ты… да ты же влюбилась в него! Влюбилась!

– Заткнись! – яростно шиплю я, быстро оглядываясь по сторонам.

– Так, значит, я прав? Я прав! Боже, Котлетка и Принц, что за пара!

Каша хохочет, а я с трудом подавляю желание разбить о его голову тарелку.

– По-твоему, это смешно? Настолько нелепо, что… – Горло перехватывает от обиды. Неужели нас и правда так сложно представить вместе? Я знаю, мы, конечно, не пара, но разве это повод вот так надо мной смеяться? И вовсе я в него не влюблена.

Ведь правда же?

Каша перестает смеяться и вдруг накрывает своей ладонью мою ладонь. Все происходит так быстро, что я не успеваю отдернуть руку.

– Прости, – говорит он мягко. – Я не хотел тебя обидеть. И мне правда сложно представить вас вместе, но вовсе не из-за того, о чем ты подумала. Я думаю, ты – личность. А он – картонная фигурка.

У раскаяния почти такой же цвет, как у страха и чувства вины, – оранжевый. Но теплый, мягкий, уютный.

– Я не сержусь. – Я осторожно высвобождаю пальцы и прячу руки в карманы. – Но ты меня совсем не знаешь. И еще ты не прав.

– Ну-ну… – громко хмыкает Каша, закидывая за спину свой джинсовый рюкзак.

Мы спешим в класс.

День пролетает в суете. Вот-вот начнутся триместровые каникулы, так что мы пишем контрольную за контрольной, сдаем охапки тестов и носимся по коридорам под окрики учителей «Не бегать!». Я прихожу домой только к четырем часам и без сил падаю на диван перед теликом. Вот бы заснуть хотя бы на сутки… Тем более мама и Ксю как раз сладко посапывают в родительской спальне: я вижу их, тесно прижавшихся друг к другу на кровати. Мама-медведица и медвежонок…

Сон ко мне не идет. Или это я не иду к нему? Мысли, как муравьи, носятся по тропинкам извилин в мозгу и не дают расслабиться. Я подтягиваю колени к груди и, поколебавшись, обхватываю правое запястье пальцами левой руки. Ничего. Сколько бы я ни пробовала, я была и остаюсь единственным человеком, чьи чувства для меня – одна огромная тайна.

Или может… Может, я просто бесцветная? Скучная, серая и неприметная настолько, что внутри меня вообще никаких красок нет? Но я же чувствую! Просто не могу разобраться, что именно. Кажется, боюсь. Но вот чего и почему?

Я снова тяну себя за челку и, растрепав волосы, замираю под синей завесой. Что-то меняется, вот что пугает. Каша, Лера, Андрей… Даже Оксана и Егор! Все они как будто делают шаг в мою сторону, занимают какое-то место внутри. А я этого не хочу. Или хочу? Ох, я не знаю…

Ксю начинает недовольно кряхтеть, и я выныриваю из мыслей. Тихонько захожу в родительскую спальню и уношу сестренку, пока мама не проснулась. Прижимаюсь щекой к ее нежной щечке и с наслаждением погружаюсь в покой. Знаю, немного эгоистично использовать младшую сестру как антидепрессант, но она, кажется, не против. Ксю играет с синей прядкой и – ой! – больно дергает меня за волосы. Я корчу рожицу, и она улыбается. А затем потихоньку засыпает.

Проходит минут двадцать, когда из комнаты выглядывает мама. Ее кудрявые волосы смешно сбились на одну сторону, а на щеке остался отпечаток подушки.

– Не знаешь, кто похитил моего ребенка? – Мама широко зевает и, шаркая босыми ногами по полу, плетется к дивану.

– Мне вернуть его обратно? – спрашиваю я шутливо.

– Нет-нет, наслаждайся, – сонно бормочет она, натягивая на плечи плед.

– А как же «вот станешь матерью, тогда и поймешь»?

– Это не про тебя. Ты и так уже все понимаешь. Может, даже лучше меня.

Мне почему-то становится грустно. В носу начинает противно пощипывать, а на глаза наворачиваются слезы. Я отворачиваюсь и утыкаюсь подбородком в плечо.

– Ты на меня все еще злишься? – тихо спрашивает мама.

– Наверное, нет.

– Саш… Я тебя не понимаю.

– Я знаю.

Мы не смотрим друг на друга, и пропасть между нами как будто растет. Почему так бывает, что люди любят друг друга, а все равно не могут понять?

Мама тянется ко мне, но я слегка отодвигаюсь. Незаметно, словно просто пытаюсь устроиться поудобнее. Мамина рука безвольно падает на диван, будто сдутый спасательный круг.

– Когда я была в твоем возрасте, мы с подружками столько всего отчебучивали. Меня и дома-то почти не было. Делали стенгазету, ходили на танцы, обсуждали мальчиков, учили друг друга целоваться, хихикали… Мы друг для друга были всем, и это было лучшее время в моей жизни. Я не могу просто смотреть, как ты упускаешь свое.

– Может, я просто другая?

– Но ты же моя дочь. Ты мое продолжение.

И как такие простые слова могут сделать так больно? Может, я не хочу быть чьей-то пятой ногой, пусть даже ее. Не хочу быть удобной. Не хочу быть сиквелом к фильму про молодость в восьмидесятых. Не хочу влезать в круглую рамку, стачивая свои собственные углы.

Вот же странно. Получается, я хочу быть собой, хотя пока и сама не знаю, кто я.

Но и делать ей больно тоже не хочу. Я ведь и так ей вру насчет папы. А теперь, получается, и насчет себя…

– Я просто хочу, чтобы ты была счастлива, – неловко добавляет мама.

– Знаю.

– Вот и хорошо. Тогда можно… можно мне обнять тебя?

Я смотрю ей в глаза, и что-то в моем взгляде говорит лучше слов. Мамин рот округляется, превращается в обреченную букву О. Она кивает и отворачивается, а я остаюсь один на один с острым чувством вины.

Ксю просыпается. Мама мгновенно выхватывает ее из моих рук и отходит. Я знаю, ей со мной трудно… Она такая открытая, все чувства написаны на лице. А я, скорее, из тех, кто носит доспехи даже в одиночестве. Просто на всякий случай.

Вот и сейчас мамин голос немного дрожит, а спина неестественно прямая. Она сажает Ксю в манеж, повязывает фартук и стягивает волосы смешной детской резинкой с крольчонком.

– Пусть доказательством моей любви к тебе будет шарлотка! Что скажешь? Мы нарежем туда тонну яблок. Где же тут, кхм, где же тут мука…

Она хлопает дверцами, шуршит пакетами и без остановки бормочет что-то про «проклятые поварешки», лишь бы только заглушить тишину между нами.

– Мам… – зову я.

– М? – Она оборачивается.

– Тебе не нужно ничего доказывать. Я тоже тебя люблю.

Мама сжимает губы, смаргивает слезы и вытирает глаза рукавом. На пол с ее рук, будто волшебная пыльца, сыплется белая мука, но заклинание не срабатывает. Мы обе не знаем, что сказать. Слова, которые должны были сблизить, почему-то еще больше нас отдалили.

Ксю радостно молотит ладошками по клавишам музыкальной игрушки.

– Давай порежу яблоки! – нарочито бодро предлагаю я.

– Отличная идея! – так же бодро отвечает мама.

– Подать тебе форму?

– Конечно, спасибо!

Но чувство неловкости не исчезает. У нас все валится из рук, а готовый пирог подгорает снизу и остается сыроватым внутри. Ксю плачет, я выковыриваю из теста яблоки… К концу вечера мы все выглядим измученными.

Я чувствую взгляды, которые мама бросает на меня. Непонимающие, обиженные… Словно я не выполнила важное обещание или не оправдала ее ожиданий. Я и сама знаю, что не оправдала. Проехали.

Когда с работы возвращается папа, я сбегаю в комнату под предлогом домашки. На душе тяжело и гадко… Непропеченный пирог склизким комком оседает в желудке. Я ворочаюсь и ворочаюсь с боку на бок, голова трещит, словно ее зажали чьи-то огромные челюсти. Стиснут чуть крепче – и точно раскусят пополам…

В конце концов именно головная боль выгоняет меня из комнаты. Раздраженная, сердитая, я крадусь на кухню и тихо выдвигаю ящик с лекарствами. Одной рукой перебираю коробки, а другую прижимаю к виску. Мне плохо. Мне больно! А названия на коробках – чертов секретный шифр! Мне-то откуда знать, что из этого помогает при головной боли?

Я почти готова закричать. Хочется что-то сломать. Обрушить ящик на пол, растоптать таблетки ногами! Я бы так и сделала, если бы не мама. При мысли о том, как мне придется ей это объяснять, в животе появляется тяжесть.

От невозможности выплеснуть чувства в клетке ребер начинает вибрировать что-то темное. Внутри меня будто зверь.

Тихо скрипит половица.

– Вы с мамой поссорились?

Только этого не хватало. Я прикрываю глаза, пытаюсь дышать, пытаюсь взять себя в руки.

– Тебе нужно больше о ней заботиться. Ей и так тяжело, – добавляет он.

И я слетаю с катушек.

Медленно закрываю ящик и поворачиваюсь к нему. Папа стоит, привалившись к столу бедром. В хлопковых пижамных штанах и белой футболке. В невидимом целлофане лжи.

– Что ты сказал?

Папа хмурится. Брови сходятся в птицу на переносице. В голубых глазах грозовые тучи. Он складывает руки на груди и чеканит:

– Мне не нравится твой тон.

– Тогда не заговаривай со мной.

Шаг вперед, грудь колесом. Он становится передо мной.

– Да что с тобой происходит? Это подростковый возраст? Что-то гормональное? Скажи, запишем тебя к врачу! Или ты просто в какой-то момент решила, что станешь невыносимой? Что это за поведение? Что за дерзость, дурость, протесты… Ну, объясни! Не можешь?

Я сверлю его взглядом. Сжимаю губы. Мы оба молчим.

Боль в висках становится нестерпимой.

– Саш, – наконец произносит папа со вздохом смирения. – Поговори со мной, а? Что не так? Мы же были друзьями…

Бах! И плотину внутри прорывает. Темное с ревом ломает мне ребра, затопляет все внутри.

– Были, – киваю. – Пока ты не изменил моей маме.

Папа вздрагивает. Бросает быстрый взгляд в сторону спальни, и в этот момент я ненавижу его каждым атомом.

– Как ты… – его щеки бледнеют. Губы сжимаются в нитку. Глаза в замешательстве прыгают с предмета на предмет, кружат вокруг моего лица, но посмотреть прямо не решаются. – Я… Я… – бормочет он.

Вот так! Получай! Я тоже могу сделать больно. На мгновение меня затягивает в водоворот триумфа.

– Может, это тебе надо больше о ней заботиться? – язвлю я.

Папа, пошатнувшись, приваливается спиной к холодильнику, а я прохожу мимо. Я не смотрю на него, да и он не пытается меня остановить. Он проиграл, я победила, но радости нет.

Тихо закрываю дверь, чтобы мама не проснулась, и на меня накатывает паника. Дышать становится труднее, комната расплывается перед глазами, и я словно рассыпаюсь, крошусь, разлетаюсь на тысячу осколков.

И каждый осколок продолжает болеть.

Утром я просыпаюсь с опухшим лицом и головной болью. Дурацкий будильник дрелью вонзается в виски и затылок. Вот бы никуда не идти сегодня… На мгновение эта мысль кажется соблазнительной, а потом я с ужасом представляю, как проведу целый день с мамой. Как целый день буду врать ей… Или хуже того, скажу правду.

Я вскакиваю и иду в ванную. Корчу себе рожу, чтобы отвлечься от мыслей, но они как вода: везде найдут себе щелку. Ни мой оскал, ни синяки под глазами их не останавливают. И я вспоминаю.

Я узнала случайно, как почти всегда узнают плохое. Мы сидели за столом, ужинали. Все было как обычно, разве что папа казался немного усталым. Мама громко смеялась, и искры в ее глазах согревали всех нас. Я тоже смеялась. Тихонько гудел холодильник, звенела посуда, и бряцали серьги у мамы в ушах.

Папа много шутил. Размахивал руками, жестикулировал и, конечно, смахнул со стола стакан. Я бросилась за тряпкой, а он – собирать осколки. Что-то тогда он смешное сказал, я не помню. Руки случайно соприкоснулись.

Я испугалась. Он весь будто корчился. Вспышки цветов метались в панике, оранжево-бурая жижа болотом засасывала их внутрь себя. Чувство вины. Настолько тяжелое, сильное, мутное, что я охнула и отшатнулась.

– Порезалась? – В голосе папы были тревога, забота, лю… Много чего. Он протянул мне руку, но я спрятала свою за спину и помотала головой. Мне было больно. И осколки стакана тут ни при чем.

А дальше просто. Это несложно, если знать, где искать. То, как он смотрел на маму, то, как все время прижимал ее к себе. То, как оглядывал всех нас больными глазами. Я просто поняла.

Ночью я взяла его телефон и нашла их переписку: это была ошибка, надо прекратить, я женат… Обычные пошлости, какие, наверное, говорят в таких случаях. Я их удалила. Не знаю, что папа подумал об этом, с техникой у него нелады.

Вот и все.

Я сплевываю пасту в раковину и умываюсь холодной-холодной водой. Синяя прядка падает на лицо. Я кручу ее в пальцах, а затем аккуратно срезаю маникюрными ножницами и смываю в унитаз.

На кухне мама воркует с Ксю, папа как ни в чем не бывало пьет кофе. А я… я чувствую себя так, словно смотрю на них из какого-то другого, параллельного мира.

Как он может так притворяться…

– Мам, надо поговорить, – произносят мои губы.

Папа замирает. Смотрит на меня в ужасе.

– Что такое? – спрашивает мама с улыбкой. – Будешь овсянку?

Папа встает. Тихо скрипит стул, трескается по швам тишина. Мама отводит взгляд и щекочет Ксю. Сестренка смеется. Что-то внутри меня переполняется, и я не могу, не могу, не могу с этим справиться. Папин взгляд умоляет молчать.

– Вы чего? Опять поругались?

Мы с папой смотрим друг на друга.

– Нет, все хорошо, – медленно говорит он. – Я обещал подвезти Сашку до школы.

Мы идем в коридор, обуваемся. Выходим за дверь, и я опять бегу вниз, перескакиваю через ступеньки, только бы он меня не догнал. Но папа и не пытается. Да и что бы он мог мне сказать? Есть такие поступки, которые не исправить словами.

Ветер на улице пробирает до самых костей. Сентябрь кончается, а вместе с ним и еще что-то важное. Только внутри меня.

– Привет! – радостно говорит Каша, выдергивая наушники из ушей. Он ждет у школьных ворот и напоминает дворнягу. Помпон на желтой шапке, как хвост, мечется в разные стороны. Ему явно не терпится что-то мне рассказать.

Я прохожу мимо.

– Ау, Саш, ты чего? – недоуменно кричит он мне вслед. – Какая муха тебя…

Я ускоряю шаг и врезаюсь в кого-то плечом.

– Мацедонская, ты обалдела?

Егор стоит возле лестницы. Коричневая кожаная куртка на нем даже не пытается притворяться новой. Оксана торопливо сбрасывает его руку со своего бедра и отводит глаза. Они оба мне противны.

– С дороги, – цежу я сквозь зубы.

– Чего?

Недоумение превращает лицо Егора в комичную маску. Я не задерживаясь взбегаю по лестнице и захожу в школу прежде, чем он успевает очнуться от шока. Чья-то рука ложится мне на плечо. Я разворачиваюсь и, шарахнувшись в сторону, натягиваю рукава толстовки на пальцы.

– Эй, ты в порядке? – спрашивает Андрей. За спиной у него маячит Лера.

– Не трогай меня. – Я не хочу сейчас знать, что он чувствует. Я вообще ничего ни про кого не хочу знать.

– С тобой что-то не так. – Андрей хватает меня за рукав.

Я вырываюсь и толкаю его с такой силой, что кожаная лямка соскальзывает с крепкого плеча, а сумка падает на пол.

– Не трогай! Отстань от меня! Отстаньте все!

– Ты что, больная? – верещит Лера.

Андрей поднимает сумку. Отряхивает ее, закидывает на плечо и прячет руки в карманы.

– Как скажешь, – отрывисто говорит он. А потом уходит, расталкивая плечами зевак. Уходит Лера, уходят все, и я…

Я остаюсь одна.

Глава 5. Только не говори

С колючками вот какое дело. Надеваешь их, словно броню или доспехи, и думаешь, что так тебя не достать. А получается только больней. Как будто колючки врастают в кожу и ранят не только снаружи, но и внутри.

Выходные вязкие, как кисель из уныния. Время едва движется – наверное, оттого что я сама неподвижно лежу на кровати и пялюсь в стену. К вечеру воскресенья я ощущаю себя такой напряженной, что голова опять начинает болеть. Мама смотрит на меня с опаской, папа отводит взгляд, и даже Ксю предпочитает ползать вокруг. Но хуже всего то, что завтра придется опять идти в школу. Ох…

Утром я чувствую себя усталой, избитой и вместе с тем странно смиренной. Будь что будет. У меня больше нет сил переживать.

У школы царит обычная толкотня. Я натягиваю шапку на брови, кутаюсь в джинсовую куртку оверсайз и угрюмо смотрю под ноги. Только у самых ворот бросаю быстрый взгляд туда, где в пятницу ждал меня Каша. Уф, а он опять там! Снова в наушниках и снова слушает музыку. Одежда на нем на удивление нормальная: синие джинсы и черная куртка, из-под которой торчит воротник водолазки.

Это из-за меня? Это я убила в нем яркие краски?

Я вздрагиваю от этой мысли и, вздернув нос повыше, собираюсь пройти мимо. Вот только ноги будто против воли притормаживают у ворот. Носки моих кедов почти касаются его белых кроссовок.

– Ага, – говорит Каша, выдергивая наушник. – Ага, – светло-карие глаза внимательно осматривают меня с головы до ног.

Он ничего больше не говорит, протягивает руку, и я, помедлив, хватаюсь за нее своей. Я так давно ни к кому не прикасалась… Сознательно, сама. Его ладонь теплая и немного шершавая на ощупь, а цвета… мне хочется плакать оттого, какие они чистые. Они согревают, от них так хорошо, что даже тянет в груди.

Забота теплого зеленого цвета, как листья, сквозь которые проникают солнечные лучи. В ней всполохи доброты, симпатии, дружелюбия. И только у самого «горизонта» болотная топь обиды и сомнений – коричневая жижа, душевный перегной.

– Мы идем на литературу? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает Каша, бросив на меня быстрый взгляд из-за плеча. – Мы идем не на литературу.

– А куда?

– В другое место.

Мы даже не переобуваемся и не снимаем куртки. Каша тащит меня за собой по лестнице, и мне становится неловко оттого, что он держит меня за руку на глазах у всей школы. Наконец мы добираемся до третьего этажа и останавливаемся у двери с надписью «Учительская».

– Жди здесь, – бросает Каша.

Он скрывается за дверью, и я опять остаюсь одна. Внутри меня поднимается накипь сомнений. Что вообще происходит? Что и кому он собрался рассказывать в учительской? Спустя пару минут Каша возвращается и тихо закрывает за собой дверь. В проеме мелькает грустное лицо Тора. Он поднимает руку в приветствии, но я не успеваю махнуть в ответ.

Каша снова протягивает ладонь, но на этот раз я засовываю пальцы в карманы и смотрю на него настороженно. Он понимающе усмехается и командует:

– Пошли. Обещаю, тебе понравится.

Мы поднимаемся на четвертый этаж, проходим мимо кабинета геометрии и останавливаемся перед белой дверью без опознавательных знаков. Каша открывает ее ключом, и мы оказываемся в крошечной комнатке без окон, среди ведер и швабр. Эта затея кажется мне все менее привлекательной, но Каша отпирает решетку в дальнем углу, и я с замиранием сердца понимаю, куда мы идем.

На крышу.

Ветер кулаком ударяет в лицо, и я почему-то смеюсь. Каша смотрит на меня и улыбается, а затем принимается скакать вокруг как сумасшедший. Я сбрасываю рюкзак и скачу вместе с ним. Я прыгаю, я парю, я летаю! Мы ничего не говорим друг другу. Только ветер свистит в ушах и тихо шуршит под ногами странное черное покрытие крыши, похожее на бумажный асфальт.

Я останавливаюсь, только когда понимаю, что плачу. Я вроде бы все еще смеюсь, но слезы текут по щекам, а смех вырывается из груди толчками, словно рыдания. Каша останавливается. Смотрит на меня и тяжело дышит, но не подходит, не пытается обнять. И за это я благодарна ему больше всего на свете. Я плачу, выплескиваю наружу напряжение, и что-то внутри как будто разжимается. А потом слезы просто кончаются. Высыхают, как русла ненужных рек.

Каша нашаривает в рюкзаке бутылку с водой и бросает мне:

– Она новая. Я еще не пил.

Я выпиваю половину, завинчиваю крышку и протягиваю бутылку обратно, но Каша качает головой:

– Оставь себе.

Он садится на небольшое возвышение, похожее на прямоугольный подиум, и хлопает ладонью по свободному месту рядом с собой:

– Садись. Тут какая-то труба внизу проходит или типа того. Короче, тут тепло.

Я сажусь и подтягиваю колени к подбородку. Я опустошена и вместе с тем чувствую себя умиротворенной. Словно место внутри освободилось для чего-то хорошего.

– Хочешь поговорить?

Я отрицательно качаю головой, а потом говорю:

– Мой папа изменяет маме. Я знаю, а она – нет.

– О, – тихо произносит Каша, а затем, спустя некоторое время, добавляет: – Я молчу не потому, что мне типа все равно. Просто я тщательно подбираю слова. Во-первых, надеюсь, ты не обидишься, но я до усрачки рад, что это не из-за какого-нибудь парня. Я вообще ни черта не понимаю в девушках и еще меньше в девушках, которые страдают от неразделенной любви. А проблемы с предками… ну это мне знакомо.

Он передергивает плечами, а я взглядом прошу – продолжай.

– Так я и оказался здесь. Мои развелись, когда мне было два или типа того. Я жил с мамой в Саратове. А этим летом она решила, что я – главная причина, по которой она никак не может найти нового ухажера. Так что она собрала мои вещички, позвонила отцу и сказала: «Теперь твоя очередь». Словно я что-то типа старого ноутбука или шмотки какой. Ха-ха, чувствую себя ребенком из секонд-хенда. Теперь я живу с отцом, но мы пока не очень-то ладим. И готовит он просто чудовищно, поэтому я и изображаю саранчу в столовке. Это, конечно, не ресторан, но они хотя бы не добавляют табаско во все свои блюда, включая десерты!

Каша кривится и так похоже изображает пальцами языки пламени, бьющие изо рта, что я смеюсь. Он тоже широко улыбается:

– Вообще он вроде нормальный мужик. Но мы с ним чужие. И как бы он ни старался, все эти годы, что его не было рядом… Они так и остались со мной. Они ко мне приросли. Не знаю, что должно произойти, чтобы я забыл и простил. Может, ему вынести меня на руках из горящего дома? Не знаю. Пока он просто пытается вести со мной дурацкие разговоры. Обычно они начинаются с чего-то типа «А вот интересный факт о Толстом», хотя ни фига этот факт не интересный. Не люблю читать. И это… сама понимаешь. Еще больше нас отдаляет.

– Почему?

Каша смотрит на меня с любопытством.

– Я думал, ты поняла. Мой отец – Сергей Владимирович, ваш учитель литры. Ну, Тор… так вы его называете?

Стоп, что? Каша – сын Тора? КАША – сын Тора?

– Ты бы видела свое лицо, – смеется Каша, а затем пародирует: – Люк, я твой отец! Ха-ха-ха! Согласен, я не очень-то на него похож. А жаль. Я похож на мать. Она такая же худая и болтливая. Кстати, об этом. Прости. Планировалось, что это ты будешь изливать мне душу, а не наоборот. Хочешь… хочешь поговорить о твоем отце?

Я качаю головой.

– Это То… Сергей Владимирович дал тебе ключи от крыши? Они хранятся в учительской?

Каша кивает.

– Что ты ему сказал?

– Что мы влюблены и хотим целоваться.

Я вспыхиваю и вскакиваю на ноги, а Каша поднимает руки вверх, словно при ограблении.

– Шутка! Это шутка! Ты что, совсем шуток не понимаешь? Я сказал, что кое-кому очень нужно побыть одному. Сказал, что ты мой единственный друг в этой школе, и все такое. Ну и поиграл немножко на его чувстве вины. Типа я несчастен и одинок, как какашка в унитазе. Не такими словами, конечно, но… короче, он дал ключ и не поставит прогул за литру.

– А я уже твой друг?

– Кажется, ты им становишься. «Present Continuous», иф ю ноу вот ай мин.

Нам, наверное, пора спускаться, но уходить не хочется. Это место точно такое, как я его себе представляла: здесь холодно, пустынно и свободно. Я встаю почти у самого края крыши, но быстро отшатываюсь назад. Высоты я не боюсь, но кто-то может меня увидеть.

– Звонок прозвенел. Пошли?

Я снова киваю. Пью немного воды из бутылки и мысленно смазываю ржавые детальки внутри себя – те, что отвечают за благодарность и откровенность. Скрип, скрип, скрип… Давненько я их не использовала.

– Спасибо, что привел меня сюда. И вообще, спасибо за все. Я думала, ты не будешь со мной разговаривать. Ты не обиделся?

– Ну, я могу отличить плохого человека от человека, которому плохо, – отвечает Каша, принимая нелепую позу: на одной ноге, со скрещенными руками и странно растопыренными пальцами. – И я несу возмездие во имя Луны! Это моя суперспособность, Котлетка.

– А моя – прикасаться к людям и понимать, что они чувствуют.

Ключ, скрипнув, поворачивается в замке, и Каша мне подмигивает:

– Ага, конечно.

Знаю, он мне не поверил. Мне и не нужно было, чтобы он поверил. Мне просто… просто хотелось кому-то сказать.

Вслед за Кашей я спускаюсь в каморку. Стаскиваю куртку и шапку, выключаю свет. Мы выходим в шумную рекреацию и едва не сталкиваемся с Андреем.

– Извините, – автоматически бормочет он. А затем поднимает глаза и видит нас: меня – растрепанную, с опухшим от слез лицом, и Кашу, который, насвистывая, крутит на пальце ключи от подсобки. Андрей переводит взгляд с одного на другого и вдруг с силой толкает Кашу в грудь. Прижимает его к стене, давит локтем на горло и разъяренно шипит:

– Почему она плачет? Что ты сделал?

Каша хрипит. Его лицо краснеет, пальцы безуспешно пытаются оторвать руку Андрея от горла.

– Нет, стой! – кричу я. – Он помогал мне, он мне помогал! Он ничего такого не сделал. Все хорошо!

Андрей отступает. Его лицо все еще белое от бешенства, а глаза смотрят на меня со смесью недоверия и гнева.

– Может, скажешь, почему из-за тебя я вечно выгляжу идиотом? – рявкает он и уходит.

Я смотрю, как его спина исчезает за спинами других учеников, и сердце внутри бьется «бамбамбамбамбам» без остановки.

– Кто бы мог подумать, – хмыкает Каша, откашлявшись. – Картонка умеет сердиться. И кажется, это из-за тебя.

Из-за меня? Разве такое возможно?

– Ну давайте уже, инвалиды. Моя бабуля бегает быстрее!

Мы опять бежим, а Макарыч недовольно ворчит и делает вид, что не пялится на ноги девчонок в шортах. Довольный Каша свинтил домой несколько минут назад, размахивая справкой с освобождением от физры. У него астма. Это, конечно, неправильно завидовать такому, но, блин, освобождение от физры… М-м-м…

Макарыч болтает с кем-то по телефону и совершенно не обращает на нас внимания. Затем оборачивается, прикрывая телефон рукой, и одними губами говорит «разминка». Спустя пару минут он заканчивает разговор и свистит в свой любимый свисток.

– На первый-второй рас-с-с-читайсь!

Шеренга быстро делится на команды. Макарыч выстраивает нас в две колонны перед баскетбольными кольцами и выдает по одному мячу на группу.

– Добежал до черты, бросил, попал в кольцо, поймал мяч, передал следующему, встал в хвост. Все понятно? – Он широко зевает и чешет живот сквозь футболку. – Кто с первого раза не попал в кольцо, делает еще две попытки. Всего три. Кто попал с первого, тот молодец, больше не бросает. Победит команда, которая забросит больше мячей и сделает это быстрее. Команда победителей получит пятерки в журнал, то есть не получит ни шиша. Начинаем по моему свистку. Всем все ясно? Начали!

Раздается истеричная трель свистка. Один за другим мы добегаем до черты, бросаем мячи и бежим обратно. У большинства не получается с первого раза или не получается вовсе, но Макарыч только равнодушно делает какие-то пометки на клочке тетрадного листа. Очередь доходит до меня.

Я пытаюсь успокоиться и избавиться от чувства, что все смотрят только на меня. Делаю бросок – мимо кольца (естественно), но хотя бы быстро подбираю мяч с пола.

– Давай уже, инвалидка! – кричит кто-то.

В животе как будто закручивается пружина. Я бросаю во второй раз, но мяч отскакивает от кольца и летит в команду соперников. Девчонки с визгом бросаются врассыпную. Кто-то подталкивает мяч, и он катится в противоположный угол зала. Я отчаянно краснею, бегу за ним, возвращаюсь к черте и… каким-то чудом попадаю в кольцо!

– Ну наконец-то, Мацедонская, – кричит Макарыч.

У меня за спиной вырастают крылья. Знаю, это глупо, но иногда так важно, чтобы хоть что-то получалось! Я бросаю мяч Оксане, которая стоит за мной, и бегу в конец колонны. Я чувствую себя сильной, быстрой и ловк…

Бах! И я с размаху грохаюсь на пол, споткнувшись о чью-то ногу.

– Прости, я тебя не заметил, – с издевкой говорит Егор, убирая свою мерзкую конечность. Я хочу ответить что-то дерзкое, но во рту скапливается вязкая слюна, а перед глазами прыгают черные точки. Органы внутри как будто перемешались. Я скольжу взглядом по соседнему ряду и нахожу Андрея, но он с равнодушным видом отворачивается. Лера мелодично смеется и кладет руку ему на предплечье. Туда, где кончается короткий рукав белой футболки и начинается кожа.

Я кое-как встаю и ковыляю в конец колонны. Все вокруг кричат, азартно подгоняя членов своих команд. А я опять остров. И коленки болят ужасно.

– Ты в порядке? – робко спрашивает Оксана. Лицо у нее раскраснелось и стало еще симпатичнее. Светлые брови озабоченно сдвинуты.

– А ты как думаешь?

Егор забрасывает мяч с первой попытки. Сегодня он явно в лучшей форме, чем в тот раз, когда мы забирались на канат. Он бежит вдоль колонны, дает кому-то «пять» и встает за Оксаной. Обнимает ее за талию, притягивает к себе, целует в шею.

Меня сейчас стошнит. Я мельком оборачиваюсь и по лицу Оксаны вижу, что ее, кажется, тоже.

– Не надо, перестань, – шепчет она.

– Да чего ты?

Я слышу, как она тяжело дышит у меня за спиной. И как посмеивается над ее попытками вырваться Егор.

Когда звенит звонок, Макарыч объявляет команду победителей. Естественно, это не мы. Он расставляет оценки, хлопает парней по плечам или жмет им руки, а затем устало вздыхает и скрывается в учительской подсобке.

Я остаюсь, чтобы собрать мячи. Не то чтобы мне так уж хотелось помочь, просто я пока не готова идти в раздевалку, где девчонок, как оливок в банке. Я навожу порядок не спеша и все равно заканчиваю минут за пять-семь. Приходится лезть в смартфон и искать утешение в бесконечной ленте новостей.

Когда я наконец переодеваюсь, школа выглядит пустынной и тихой. Звонок на следующий урок давно прозвенел, и все вокруг словно вымерло. Я прохожу по длинному коридору с панорамными окнами, забираю куртку из раздевалки и замечаю за углом движение. Это Андрей. Он стоит у доски информации и читает какое-то объявление. Плечи и голова опущены, руки в карманах. Свет из окна бьет ему в спину и создает на стене причудливый изломанный силуэт. Синий, сумрачный.

Перехватываю вещи поудобнее. Пакет со сменкой громко шуршит, и Андрей, вздрогнув, оглядывается. Я прижимаюсь к стене и молюсь, чтобы меня не обнаружили. Вдруг он подумает, что я за ним слежу? То есть я, конечно, слежу, но ведь это чистая случайность!

Звук шагов удаляется. Становится тихо, и я выбираюсь из укрытия. Найти объявление, которое рассматривал Андрей, просто – в конце концов, оно здесь единственное.

КАСТИНГ НА РОЛЬ В СПЕКТАКЛЕ

Всем ученикам 9—11 класса.

Если вы хотите принять участие в постановке по мотивам романа А.С. Пушкина «Евгений Онегин», ждем вас в актовом зале 2 октября в 16:00.

Подготовьте любой отрывок из романа или любимое стихотворение А.С. Пушкина.

Записаться на прослушивание можно по WhatsApp + 7 (925) 316535.

В заявке укажите ФИО, класс и роль, на которую вы претендуете.

До встречи на сцене!

Домой я прихожу ужасно усталой. Опять. Стаскиваю куртку и швыряю толстовку в угол шкафа, потому что, вот честно, сегодня не до церемоний. Мне хочется доползти до кровати и провалиться в сон, но сначала нужно обработать локти и коленки. После падения на физре они противно саднят, а на правом локте кровь и вовсе запеклась сухой корочкой.

Вытаскиваю из аптечного ящика пластырь, перекись водорода и пушистое облако ваты. Задираю спортивные штаны до колен и…

– Привет.

В дверях родительской спальни стоит папа: небритый, в мятой футболке и с таким же мятым лицом. Он трет покрасневшие глаза и, шаркая тапочками, идет к умывальнику, чтобы налить воды.

– Не хотел тебя пугать. Извини.

Папа пьет: кадык ритмично движется вверх-вниз, словно на шарнирах. Взгляд задерживается на моей «армии спасения».

– Что-то случилось?

– Ничего, – сухо отвечаю я. – Упала.

Папа снова наливает воду в стакан, а я наношу перекись на ватку и собираюсь с духом. Царапины на коленках выглядят лучше, чем на локтях, но жечь все равно будет ужасно.

– Давай я, – говорит папа.

Он пододвигает стул, тяжело опускается на него и хватает ватку прежде, чем я успеваю возразить. Очень аккуратно, едва касаясь, он обрабатывает ранку. Я знаю, он старается причинить мне как можно меньше боли, но это все равно неприятно, так что я тихо шиплю сквозь зубы, и папа… папа дует на мою коленку. Как в детстве.

– Не заклеивай пластырем, так быстрее заживет. Давай вторую.

Я молча задираю вторую штанину, но правой коленке почти не досталось.

– Локти давай.

Черт. Я так старалась их спрятать, но папа заметил. Он отрывает от ваты новый клок, щедро поливает его перекисью и вдруг берет меня за предплечье. Кожа касается кожи, и его цвета врываются в меня хаосом, сумятицей, ужасом. Болью и чувством вины такой силы, что у меня перехватывает дыхание. Я сжимаюсь в комок, захлопываюсь, как закрываются на ночь цветы, а папа смотрит удивленно:

– Ты чего? Я же еще не начал обрабатывать.

Я вырываю руку.

– Я сама.

– Не выдумывай.

– Я сама!

Папины руки падают на колени и повисают между ними, как шнурки от толстовки. Я быстро прижимаю ватку сначала к правому, потом к левому локтю. Хватаю со стола пригоршню пластырей и задеваю флакон с перекисью. Бутылек падает на бок, и жидкость, шипя, растекается по столу.

– Иди, я уберу.

Я вскакиваю, но почему-то не ухожу. Смотрю, как он поднимается, тяжело опираясь на стол. Споласкивает и отжимает губку, вытирает лужу, выбрасывает пустой флакончик в мусорку…

– Ты что, заболел? – вырывается у меня.

– Нет. Нет, я здоров. Я просто… – Он застывает у раковины и вдруг, словно что-то внутри прорвало, тараторит: – Я так виноват. Мне так жаль, и я… я прошу тебя, не говори маме. Это было всего раз, я поддался… Я не думал, но она, та женщина с работы, она была так настойчива, она… И я вдруг почувствовал себя желанным. Только раз. Это было только раз! И я сразу понял, что это была ошибка. Сразу, как все кончилось. Я собрал вещи, я сбежал. Умоляю, только не говори! Я…

Я закрываю уши руками. Бегу в комнату, и хлопок двери звучит как контрольный выстрел. А папин голос все равно кричит у меня в голове: «Только не говори!»

«Только не говори!»

«Только не говори!»

«Только не говори!»

Что-то внутри от этого каменеет. Что-то становится невыносимо тяжелым, слишком большим для моей грудной клетки. Я вжимаюсь лицом в подушку, и горло стягивает узлом.

«Только не говори!»

Глава 6. Сопротивление

– Всем доброго дня! – громогласно здоровается Тор, ураганом врываясь в кабинет. – Как у вас дела, народ?

Класс подает слабые признаки жизни. Кажется, на всех напала осенняя хандра, да и литература седьмым уроком то еще испытание. Даже бодрый вид Тора не радует, как обычно. Сегодня на нем рубашка в голубую и синюю клетку, а волосы аккуратно зачесаны назад.

– Это я его причесал. У него сегодня свидание, – тихонько хмыкнув, шепчет Каша. – Хочешь сплетню?

Я отрицательно качаю головой.

– По-моему, он запал на вашу, то есть нашу класснуху.

– Он похож на жиголо из американских фильмов.

Каша оскорбленно выпрямляется, но, присмотревшись, снова наклоняется ко мне.

– Черт, ты права!

Мы улыбаемся друг другу, и что-то внутри чуть-чуть расслабляется. Иногда… иногда так хорошо не быть одной.

Тор с грохотом вываливает на стол кипу книг и делает из них неровную стопку, бормоча невнятные извинения. Он суетится и выглядит взволнованным. Должно быть, нервничает из-за свидания.

– Прежде всего, напоминаю про прослушивание в пятницу. Пока у нас восемнадцать заявок на Татьяну и всего две на Онегина. Ну же, народ! Вся надежда на десятые классы, вас пока не задушили экзамены и подготовка к ЕГЭ. Свободные пташки! Знаю, вы все сейчас хотите быть блогерами, стартаперами и еще бог знает кем. Вы чуть ли не с первого класса нацелены на результат! И это неплохо, нет. Хотеть финансовой свободы и независимости – это естественно и даже похвально. Но искусство, театр – они про свободу внутреннюю. Про смелость выступить на сцене, показать настоящего себя! Про дерзость следовать не за целью, а за мечтой. Понимаете разницу? – Тор смущенно откашливается и, не удержавшись, ерошит волосы. – Разболтался я, да? Кхм, резюмирую. Я долго думал и решил, что девизом нашей театральной труппы будут слова Шимона Переса, удивительного человека, который возродил Израиль. – Тор берет мелок и размашисто пишет на доске.

«Робким мечтам здесь не место».

Он улыбается и ставит такую решительную точку, что мелок с жалобным писком разламывается на кусочки.

– Вот черт, – тихо бормочет Тор. – То есть… А, ладно, неважно.

Каша рядом со мной сползает под парту и давится смехом. Тор бросает в нашу сторону сердитый взгляд, и я под партой пинаю Кашу в лодыжку.

– Сегодня сдаем стихи на выбор. – Тор раскрывает ноутбук. – Можно романтическую, можно социальную, философскую… В общем, любую лирику Пушкина, я вас не ограничивал. Так, кто готов? Я не вижу ваши ручки!

– Господи, что с ним не так?.. – бормочет Каша. Кажется, он относится к своему отцу слишком предвзято. Как по мне, Тор классный. И забавный. Шутки у него, конечно, не смешные, но это так нелепо, что даже смешно.

Тор одного за другим вызывает учеников к доске. Недовольно вздыхает, выдавливает из себя ободряющие слова и улыбки. Кажется, он не в восторге от наших актерских талантов.

– Суворов Андрей!

Я отрываюсь от учебника. Каша бросает на меня быстрый ехидный взгляд, но мое лицо, как заставка на рабочем столе компьютера, абсолютно бесстрастно. Андрей выходит к доске и с улыбкой подмигивает девчонкам, которые тут же начинают хихикать и шушукаться. Я морщусь.

– Вот же позер, – бурчит Каша.

Андрей встряхивает головой, отбрасывая волосы с лица, и засовывает руки в карманы черных джинсов. На мгновение он закрывает глаза, а потом говорит громко, звучно:

Я сразу узнаю слова. Это письмо Евгения к Татьяне. Но сейчас, когда его читает Андрей, оно впервые трогает меня до глубины души. Горечь неразделенной любви, усмиренная гордость, страдание. Как можно передать все это только голосом?!

Андрей чеканит каждое слово последней строчки. И выглядит при этом совершенно другим человеком! А может, настоящим собой?

– Отлично! – восклицает Тор, а Лера хлопает в ладоши. Другие девчонки подхватывают аплодисменты, и Андрей, вздрогнув, натягивает на лицо безмятежность. – Очень хорошо! Андрей, почему вы не записались на прослушивание? Приходите обязательно!

– Я подумаю, – уклончиво отвечает Андрей, и я вспоминаю тоску в его глазах. Вчера, когда он смотрел на объявление. В чем же тут дело?

Андрей проскальзывает на свое место, и Тор вызывает Марину. С абсолютно неуместным пафосом она читает хрупкое стихотворение «Я вас любил: любовь еще, быть может…» Спорим, выбрала его, потому что оно короткое?

Каждый в классе занят своими делами, выступающих у доски никто не слушает. Я тоже не слушаю. Я смотрю на Андрея. Он улыбается и что-то говорит соседу по парте. Откидывает голову, смеется. Перекатывает в пальцах карандаш. Растерянно трет лоб рукой.

Неужели я единственная, кому не показалось, что он просто играл? Что за всем этим есть нечто большее? Я ведь видела море у него внутри…

Андрей снова смеется, а я сердито отворачиваюсь к окну. Кажется, я слишком долго наблюдаю за людьми вместо того, чтобы с ними общаться. Но правду надо выяснить. Надо понять, что с ним не так, потому что… потому что… ой, надо, и все!

Я тихо крадусь по лестнице. От Каши пришлось избавиться: он при ходьбе гремит, словно Железный Дровосек, и вдобавок без умолку болтает. К счастью, на просьбу разделиться он не обиделся. Только пожал плечами и мотнул головой в сторону Тора:

– Пойду помогу ему припудрить носик.

Уф, теперь никто и ничто не помешает мне проследить за Андреем. Я не маньячка, честно. Ну, может, чуть-чуть.

Из главного школьного коридора есть две лестницы: центральная и боковая. Обе они начинаются как широкая рябь ступенек, а затем разъединяются на два ответвления. Я сижу на ступеньках слева. Решетка перил слишком узкая, так что мне приходится осторожно выглядывать из-за поворота. Мисс Марпл, блин.

Как и вчера, Андрей стоит перед объявлением. Крутит в руках телефон и кажется таким озабоченным и серьезным, будто решает в уме необычайно сложную задачку. Что же его останавливает? Самый простой способ узнать – это, конечно, спросить, но я ни за что на это не решусь. Да и Андрей вряд ли станет со мной откровенничать. Кто знает, что он вообще теперь обо мне думает?

Из-за поворота вдруг показывается незнакомый мужчина: очень высокий и худой. Он одет безупречно: в серый костюм и пальто. Седые волосы лежат волосок к волоску.

Мужчина подходит к Андрею. Говорит что-то резко, отрывисто, но слишком тихо, чтобы я могла разобрать. Хватает его за предплечье. Толкает в сторону дверей и проходит мимо. Андрей плетется за ним. На мгновение он стискивает пальцы в кулаки, а потом расслабляет ладони.

Я смотрю вслед, пока дверь за ними не захлопывается.

– Перестань, пожалуйста, – доносится внезапно со второго этажа.

Отпрянув от перил, я вскакиваю и в панике оглядываюсь по сторонам. Тут даже спрятаться негде! А впрочем… Я бросаю осторожный взгляд наверх и понимаю, что прятаться смысла нет. Парочка на втором этаже, наверное, не заметит меня, даже если я буду размахивать плакатом.

Я не вижу их целиком, но все равно узнаю: рыжеватые чуть вьющиеся волосы и округлое плечо в голубой блузке – это Оксана. А кепка козырьком назад и старая толстовка – это Егор. Он сдвигается вправо. Я ожидаю увидеть на его лице наглую ухмылку, но ее нет. Егор закрывает глаза. Ему как будто больно, но боль так глубоко внутри, что он замирает, прислушиваясь. А потом хватает Оксану за плечи и крепко-крепко прижимает к себе.

– Егор, мы же в школе!

– Плевать. Гори она огнем. – Егор наклоняет голову и целует Оксану в шею. – Мне нужна только ты, – выдыхает он. Оксана отворачивается, и я вижу ее лицо: глаза крепко зажмурены, губы дрожат. Помедлив, она обнимает Егора за шею, но делает это так, что ее локти оказываются между ними. Егор вытягивает ее блузку из джинсов, сминает руками тонкую ткань…

– Стой… Хватит!

Но Егор будто не слышит, он дышит тяжело и вдруг рывком притягивает ее бедра к себе и громко стонет.

– Хватит! – кричит Оксана, отталкивает Егора и, спотыкаясь, бежит вниз по лестнице. Туда, где стою я.

Глаза ее расширяются. Охнув, Оксана прижимает обе ладони к щекам. Ее одежда в беспорядке, волосы растрепались, а из распахнутой блузки выглядывает белый лифчик. Она бросает испуганный взгляд наверх, хватает меня за руку и тянет за собой.

Я тихо шиплю сквозь зубы. В ее чувствах сплошная сумятица! Она сияет внутри, как и каждый, кто любит, но свет отравлен пятнами страха, сомнений, обиды. Она напугана. Она растеряна. И кажется, отчаянно пытается не заплакать.

Андрея на первом этаже нет. Нет никого, даже охранника на посту, но Оксана несется так, словно за нами гонятся. Она распахивает дверь спортивного зала, заталкивает меня в раздевалку и без сил падает на лавочку. Пытается отдышаться и, кажется, избегает моего взгляда. А я, напротив, не могу перестать на нее смотреть. Для меня то, как она себя ведет, то, что она позволяет… нет, для меня это непостижимо.

– Давай… давай подождем немного, ладно? – запинаясь, просит Оксана. – Чтобы… Чтобы, ну…

Она не договаривает, так что я просто молча сажусь на лавку рядом. Даже среди какофонии местных ароматов чувствуется, что от Оксаны пахнет чем-то нежным и сладким. Вроде персика. Я бросаю на ее грудь короткий быстрый взгляд, но Оксана все равно замечает его и торопливо застегивается. Ее пальцы дрожат, и пуговицы не сразу попадают в петли.

Я не выдерживаю.

– Ты ведь знаешь, что не обязана это делать?

– Делать что?

– Позволять… всякое, – вспыхиваю я. – Заниматься сама знаешь чем.

Оксана тоже краснеет. Приглаживает волосы, приводит в порядок одежду и с нервным смешком говорит:

– Я знаю. Наверное. Я его люблю, но я не готова… Или… Все так сложно! Но мне нравятся его поцелуи, правда. Это плохо? Плохо, что мне нравятся его поцелуи?

– Я не знаю.

Во всем, что касается поцелуев, мой опыт равен нулю.

– А ты когда-нибудь?.. – Оксана замолкает и краснеет еще сильнее. И я краснею. И если так продолжится дальше, мы обе загоримся.

– Нет, я не… я никогда не…

– Я не хочу его обижать. – Оксана прерывисто вздыхает. – Ненавижу, когда мы ссоримся. И вообще… не переношу, когда люди злятся. Мне хочется, чтобы он был счастлив. Хотя бы со мной, потому что у него все сложно дома. И я каждый раз говорю себе: «Просто сделай это», а тело сопротивляется. Все внутри сжимается. Иногда я закрываю глаза, и появляется такое чувство, что я далеко-далеко и смотрю на себя со стороны. Я думаю: «Пусть случится, это ведь как будто не я, меня там нет». Но он берет мое лицо в свои руки и так нежно целует… Иногда он такой нежный. Я знаю, он меня любит, просто… Просто ему тяжело любить. Он хороший. Он правда хороший. Я хочу ему помочь, но не хочу помогать так и… и…

Она замолкает, окончательно запутавшись в собственных словах и чувствах. Я тоже молчу. Понятия не имею, что я должна сказать. Мысль, которая крутится в моей голове, ей точно не понравится. Потому что я уверена в том, что парень, который принуждает свою девушку к… к сексу, однозначно НЕ хороший.

– Во мне столько любви… Во мне столько… Но кажется, ему все это больше не нужно. Раньше мы много смеялись, дурачились. А сейчас… Он стал другим. И я не знаю… Может, мы больше не подходим друг другу. Может, никогда не подходили. А может… – Она теребит прядь волос, нервно проводит ею по губам, а потом замечает мой взгляд и торопливо добавляет: – Но он хороший, правда. Он хороший.

– Кого из нас ты пытаешься в этом убедить?

Оксана морщится, как ребенок, а потом ее голова вдруг падает на мое плечо, и плечу становится мокро.

– Я хочу поступить правильно. Но не знаю, что правильно! И просто… просто хочу, чтобы никто не страдал.

– Так не бывает, – шепчу я. – Кому-то всегда больно.

Мы сидим вместе еще какое-то время и думаем каждая о своем. Оксана уже не плачет, но иногда прерывисто вздыхает, словно никак не может справиться с чувствами. Лучше бы она поплакала еще – столько, сколько нужно. Уж я-то знаю, насколько опасными могут быть эмоции, загнанные глубоко внутрь. Они гниют, разлагаются и продолжают болеть, даже там. И копятся, копятся, копятся…

– Пойдем? – спрашивает Оксана.

Я киваю, и мы выбираемся из укрытия. Стараемся друг на друга не смотреть, а встречаясь взглядами, неловко улыбаемся. У выхода из школы Оксана вдруг спохватывается:

– Подожди, я хотела записаться на пробы. Извини. Тебе такое, наверное, неинтересно. Я быстро.

Мы идем к объявлению. Оксана строчит сообщение в Вотсап, и у меня появляется идея. Я качаю головой, потому что она точно дурацкая! И все-таки заполняю заявку. Только вместо своего имени пишу «Андрей Суворов, роль Онегина». Номер Андрея я не знаю, но, надеюсь, такой заявки будет достаточно. Тор ведь говорил, что у них не хватает мальчиков. Да и у Анны Викторовны наверняка есть его телефон.

– О, ты тоже записалась? – радуется Оксана. Она заглядывает через плечо, но я успеваю заблокировать экран и быстро засунуть телефон в карман толстовки.

– Нет, это точно не для меня.

– Ну, ты наверняка мечтаешь о чем-то особенном, – улыбается Оксана. – А я как все. Даже обидно иногда быть такой… среднестатистической.

– Ты совершенно точно не такая, как все, – горячо возражаю я. Это же правда.

– И что же во мне особенного?

Я открываю рот и тут же его закрываю. Не могу же я сказать, что просто видела ее изнутри. Видела, из каких теплых и чистых цветов она состоит!

– Ничего, не парься.

Оксана пожимает плечами и, криво улыбнувшись, выходит из школы.

Глава 7. Чернее черного

Пятничная биология проходит абсолютно мимо меня. Я и раньше-то не была образцом внимательности, а сегодня даже не пытаюсь смотреть на доску. Не то чтобы мне было совсем-совсем неинтересно, просто…

Черт, до меня только утром дошло, что записать Андрея на пробы недостаточно. Хотя бы потому, что он же о них не знает! Как теперь заставить его туда прийти?

– Да что с тобой такое? – удивленно шипит Каша, когда я в очередной раз роняю учебник на пол. На этот раз – его. Он поднимает книгу и демонстративно отряхивает ее, а я наклоняюсь за ручкой. Из-под Кашиных синих джинсов с подворотами торчат тощие лодыжки в ярко-желтых носках со Спанч Бобом.

Я тяну ручку в рот, чтобы снова начать грызть колпачок, но Каша с отвращением вырывает ее из моих пальцев:

– Мацедонская, ты совсем? Она же только с пола!

Я сердито передергиваю плечами и засовываю в рот прядь волос. Омерзительная привычка! Выплевываю локон и тут же неосознанно снова принимаюсь грызть колпачок.

– Слушай, – наконец шепчу я. – Ты будешь пробоваться сегодня? На роль в спектакле.

– Тихо, я слушаю про цепочки ДНК. Так интересно! – Голос у Каши до ужаса чопорный, но в глазах прыгают смешинки.

– Хватит паясничать, это важно!

– Нет, я не буду пробоваться. Меня интересует только процесс манипулирования людьми, то бишь режиссура. Ну, может, еще художественный аспект. Оформление сцены, костюмы, музыка… Вот это вот все. А что?

– Ничего, – выдавливаю я и прячусь за учебником.

Значит, Каша мне не поможет. Можно, конечно, попросить его как-то достать мне номер Андрея… Например, залезть в учительский комп, использовать отцовский пароль и порыскать там. Но во-первых, это слишком рискованно. А во-вторых, придется как-то ему объяснять, зачем мне номер. Лучше убейте меня.

Вслед за биологией пролетают в нервном ожидании сдвоенный русский и геометрия. На большой перемене я проглатываю только пару ложек скользкого пюре и отдаю вечно голодному Каше свой кусок курицы. Проходят химия, английский… Едва раздается звонок, я вскакиваю и с решительным видом несусь к первой парте третьего ряда, где сидит Андрей. И замираю. Вся решительность испаряется, стоит мне оказаться рядом с ним.

«Ну же, просто скажи, что он должен прийти!»

Я открываю и закрываю рот, словно выброшенная на берег селедка, а Андрей собирает вещи и шагает к выходу, даже не заметив меня.

– Чего встала, двигай.

Кто-то больно толкает меня в плечо, но я не замечаю. Я в панике! И лихорадочно пытаюсь придумать хоть какое-то решение. Отдать ему записку? Сказать, что меня попросили ему передать? Гос-с-споди, что за детский сад!

– Андрей, как хорошо, что вы здесь, – восклицает Тор, заглядывая в класс. – Как раз искал вас.

Его лицо лучится добродушием, а в руках стопка книг. На вид она весит тонн двадцать. Тор придерживает ее подбородком и нежно прижимает к груди, будто ребенка.

– Очень рад, что вы записались на прослушивание.

Андрей удивленно поднимает брови:

– Что, простите?

– На прослушивание. Сегодня в шестнадцать ноль-ноль в актовом зале. Собственно, я как раз из-за него и заглянул. Хотел попросить ребят из вашего класса прийти пораньше. Помочь мне расставить стулья, принести кое-какой реквизит. Думаю, вы с Тимом отлично справитесь. И Егора позовите, если не занят. Хорошо?

Я грызу ноготь и не знаю, что делать. То ли с воплями бегать по классу, то ли прыгать от радости до потолка.

– Я на вас рассчитываю, – кивает Тор.

Я шумно выдыхаю от облегчения (спасена!), и они оба поворачиваются ко мне.

– А вот от вас, Саша, не ожидал! – смеется Тор. Стопка книг опасно кренится, и он, охнув, делает несколько шагов назад, чтобы восстановить равновесие. – Признаться, мне казалось, что вам такое неинтересно, но что ж… Рад ошибиться! Еще и на роль Татьяны! Любопытно будет посмотреть на вашу интерпретацию. Жду не дождусь!

Он подмигивает и выходит из класса, а я с раскрытым ртом смотрю ему вслед. Что это сейчас было?

– Ты тоже записалась? – спрашивает Андрей недоверчиво. – Ты?

– Гм, – многозначительно отвечаю я, пытаясь выстроить в голове логическую цепочку, которая хоть как-то объяснит происходящее. Думаю, смятение явственно отражается у меня на лице, потому что Андрей тихо спрашивает:

– Нервничаешь? – Он теребит в руках наушники, но, заметив мой взгляд, перестает перебирать пальцами провода. Всматривается в мое лицо и улыбается уголком рта. Вот только глаза не смеются.

– Все будет хорошо. Главное, сфокусируйся на роли. Забудь, что на тебя смотрят.

– Гм.

Я? На сцене? Нет-нет-нет. Нет! Я иногда с курьерами из службы доставки стесняюсь поговорить. Или попросить пропустить меня к дверям в общественном транспорте. Однажды четыре остановки лишние из-за этого проехала. А тут на сцену. Нет уж!

Кажется, Андрей замечает мою панику: он вдруг кладет руку мне на плечо и слегка сжимает его. Пытается меня приободрить? Я поднимаю на него удивленный взгляд, и Андрей, словно обжегшись, отдергивает руку.

– Прости, – сухо говорит он, отвернувшись. – Забыл, что мне нельзя тебя трогать.

– Нет-нет, я… – Голос застревает в горле, мысли в смятении. Я не хотела, чтобы все вышло так! Я смотрю на Андрея обеспокоенно и только теперь замечаю, что выглядит он неважно. Бледный, нахмуренный, странно опустошенный…

Кончики пальцев начинает покалывать. Я тянусь к нему, чтобы дотронуться, чтобы понять. Андрей краем глаза замечает движение и опускает взгляд на мои ладони. На мгновение мне кажется, что его пальцы – сильные, мужские, длинные – слегка подрагивают, подаваясь мне навстречу. Сердце ломится наружу сквозь ребра.

– О чем говорите? – спрашивает Каша, притормаживая рядом.

Я поспешно отдергиваю руку и прячу ее за спиной. Андрей тоже слегка подается назад и бросает на Кашу неприязненный взгляд. Он отворачивается, а я внезапно выкрикиваю:

– Пожалуйста, приходи на прослушивание!

Помедлив, Андрей кивает. У самых дверей Каша вдруг хватает его за рукав, наклоняется к самому уху и с ухмылкой на лице что-то шепчет. Андрей отшатывается, сжимает руки в кулаки и, не сказав больше ни слова, пулей выскакивает за дверь.

Что это было?! Я дергаю Кашу за рукав и сердито шиплю:

– Что ты ему сказал?

– А? Что? Где? – бормочет Каша, изображая дурачка. – Тор предупредил тебя уже? Что ты Татьяна. Ну, будешь пробоваться.

– Так это ты?! – Я замираю как вкопанная.

Каша, словно не заметив моего гнева, выходит из класса.

– Не вмешивайся в мою жизнь!

– Чья бы корова мычала.

– Я не приду, ясно?

– Не за что! – кричит в ответ Каша, и, вскинув руку в прощальном жесте, быстро спускается по ступенькам.

Я бросаюсь за ним, чтобы устроить глобальный разнос, но снова замираю на месте. «Чья бы корова мычала»? Стоп, он что, знает, что я подала заявку вместо Андрея? Но откуда?

Погодите-ка… Я отправила заявку со своего телефона. Номер на объявлении, скорее всего, принадлежит Тору. Каша – сын Тора. И у него есть мой номер. Вот черт!

Я со стоном приваливаюсь к стене и сползаю по ней. Как можно быть такой дурой?! И… Мои глаза широко распахиваются. Я же не знаю слов! Черт-черт-черт!

Я вскакиваю и несусь в библиотеку. Хватаю с полки «Евгения Онегина» и, заткнув уши пальцами, принимаюсь зубрить. До конца света (то есть до начала прослушивания) чуть меньше двух часов. Мне крышка!

В актовом зале всегда пахнет пылью и супом. Он расположен как раз над столовой, а запах местного капустного супа не спутать ни с чем. Так себе соседство, правда? Искусство и капуста.

Я опоздала почти на пятнадцать минут, но прослушивание еще не началось. На рядах красных кресел, похожих на театральные, стайками расположились хихикающие ученицы. Парни кучкуются у окна, их всего четверо. Бурная жестикуляция и слишком громкие голоса выдают их волнение. Впрочем, и я не лучше! Пришла-то вовремя. Просто стояла за дверью, чтобы собраться с духом и войти. Но ноги все равно дрожат так, что коленки стучат одна о другую.

Я вытираю мокрые ладони о джинсы, бросаю сумку на кресло в последнем ряду и сажусь, молясь, чтобы меня не заметили. Натягиваю капюшон на голову и сползаю, прячась за спинками впередистоящих кресел.

Возле сцены суета. Тор размахивает руками и командует Кашей, который в одиночку оттаскивает цепочку сцепленных вместе кресел к стене. Кажется, я даже отсюда слышу, как скрипят его зубы! Он явно раздражен и недоволен. Так ему и надо.

Наконец с приготовлениями покончено, и Тор в два прыжка оказывается на сцене.

– Друзья, прошу вас, садитесь поближе. Мы сегодня без микрофона, к сожалению. Поэтому прошу всех на второй и третий ряды, по центру. Здесь всем хорошо будет слышно.

Зал наполняется скрипом кресел, похожим на стоны корабельных мачт. Занавески из-за сквозняка вздуваются, как паруса. Все пересаживаются поближе. Я замечаю высокий блондинистый хвост, который явно принадлежит Лере, а также макушки Оксаны и других девчонок из нашего класса. В основном здесь параллель десятого, но и незнакомые старшеклассницы тоже есть – из девятого или одиннадцатого классов.

Я слегка приподнимаюсь, опершись на ручки кресел, и еще раз внимательно оглядываю толпу. Ищу… кое-кого. Но его почему-то здесь нет.

– Эй, на галерке! – кричит Тор. – Давай к нам.

Сгребаю рюкзак в охапку и неловко пробираюсь между креслами, чтобы сесть поближе. Каша, заметив меня, радостно машет рукой. Я посылаю ему взглядом лучи смерти и почти вижу, как они отскакивают от его антинегативной брони. Ничем его не проймешь!

Под пристальными взглядами остальных учеников я сажусь на крайнее место четвертого ряда и застываю в неловкой позе.

– Спасибо, Саша, – громогласно объявляет Тор.

Только этого не хватало! Мне даже отсюда слышно, как Лера громко фыркает. Оксана, обернувшись, улыбается и кивает мне, и я улыбаюсь в ответ. Она делает какие-то знаки, но я беспомощно пожимаю плечами. Ну не понимаю я языка подруженских жестов.

Тор, откашлявшись, продолжает.

– Прежде всего спасибо, что пришли. Моя затея – чистой воды авантюра, которая стала возможной только благодаря тому, что вы на нее откликнулись. У нас чуть больше двух месяцев на работу! Это ничтожно мало, но, если каждый вложит себя целиком, все получится, я уверен. Конечно, главные роли не смогут достаться всем, и это нужно понимать сейчас, с самого начала. Вы все талантливы, без сомнения. И даже если сегодня вам не достанется желаемая роль, это не значит, что вам чего-то не хватает. Просто мы, вероятно, видим целостную картину иначе.

Хлопает дверь, но это не Андрей. В зал вбегает запыхавшаяся Марина. Тор жестом приглашает ее сесть поближе и чешет переносицу, припоминая, на чем остановился.

– Так, о чем я? Ага! Помимо Татьяны и Онегина нам понадобятся Ольга и Ленский, нянюшка, а также несколько важных второстепенных персонажей. Всего двенадцать актеров. Но и всех остальных я призываю оставаться с нами, несмотря на результаты прослушивания. Вы сможете помогать с декорациями и костюмами, а это важная часть любого спектакля. Что ж, давайте начинать! Мы будем вызывать вас по списку. Начнем с отрывков, которые вы заготовили, а потом, возможно, зададим пару вопросов, посмотрим на вас в других ролях. Удачи вам всем!

Он спрыгивает со сцены и садится в центр первого ряда – между Анной Викторовной и Кашей, который развалился в кресле, словно суперважная шишка.

Я скрещиваю пальцы и зажмуриваю глаза. Только бы не меня, только бы не меня…

– Луговая Оксана.

Уф! Оксана поднимается на сцену. Двое парней передо мной начинают глупо хихикать и обсуждать ее грудь. Они склоняют друг к другу головы и шепчутся, но, заметив мой взгляд, замолкают. Отбросы.

Даже с четвертого ряда мне видно, как волнуется Оксана, и все-таки монолог Татьяны, кажется, удается ей неплохо. Только двигается скованно. Я показываю палец вверх, и прослушивание продолжается. Письма Татьяны сливаются в один нескончаемый бубнеж. Я почти их не слушаю, нервно поглядывая в сторону выхода. Неужели Андрей не придет?

– Соколова Валерия.

Лера поднимается на сцену и отбрасывает хвост за спину. Она потрясающе выглядит. Такая сильная, такая уверенная в себе… И вместе с тем женственная. Она тоже читает письмо Татьяны, но иначе, чем остальные. Ее Татьяна – смелая, искренняя, страстная! Тор энергично кивает и несколько раз хлопает в ладоши, когда Лера заканчивает, а затем вызывает каждого из четырех парней на сцену. Рядом с Лерой все они глупеют на глазах: начинают мямлить, чесать затылки и откровенно тупить. Совершенно очевидно, что ни один из них не дотягивает до ее уровня. А Лера и не пытается скрыть, что считает их всех неудачниками. Она закатывает глаза, морщит нос и выглядит при этом, как породистая кошка, которой пытаются устроить свидание с дворовым котом.

Я отрываю взгляд от сцены и смотрю на экран смартфона. Прошел почти целый час. Андрея все еще нет и, видимо, не будет. Зря я все это затеяла и зря пришла сюда. Лера лучше в любом случае, у меня нет никаких шансов. Да и не нужны они мне. Я ведь даже не хочу выступать на сцене. Мне просто показалось, что это то, чего хочет Андрей.

Я вспоминаю его лицо, когда он стоял возле объявления о прослушивании. Напряженное и странно далекое, словно он был здесь и не здесь. Мне и прикасаться к нему не нужно, чтобы понять, насколько одиноким он был в тот момент. Только вот с чего я решила, что смогу ему помочь? Вот же дура.

Я вскакиваю. Кто-то – кажется, Каша – окликает меня, но я делаю вид, что не слышу, и почти бегу к дверям. Остается шаг, два и… Я хватаюсь за дверную ручку, но дернуть на себя не успеваю. Дверь распахивается с такой силой, что я поспешно отскакиваю. Еще бы чуть-чуть – и не избежать мне разбитого носа! Тяжело дыша, Андрей опирается ладонями на колени. Дыхание со свистом вылетает из его груди, щеки покраснели, а на лбу испарина.

– Я опоздал, да?

Его вопрос звучит скорее как утверждение. Словно он и не надеется на удачу. Я отрицательно качаю головой, а Андрей вытирает мокрый лоб о плечо и слабо улыбается. Почему мне кажется, что у него такой вид, будто он вот-вот расплачется?

– Саша, Андрей! – кричит Тор с первого ряда. – Давайте быстро на сцену, у нас всего пятнадцать минут, потом нужно будет освободить зал.

– Дамы вперед, – шепчет Андрей.

И мне ничего не остается, кроме как вернуться. Я поднимаюсь на сцену и судорожно сглатываю. Все слова перепутались в голове, в горле мгновенно пересохло.

– Можете начинать, Саша, – с улыбкой говорит Тор, и от его слов пружина внутри меня опять начинает скручиваться. Я киваю. Прячу руки в карманы толстовки, затем вытаскиваю их, прочищаю горло. Кто-то в зале тихо фыркает от смеха, и я сжимаюсь до состояния крошечного пикселя в картине Вселенной. Почему они смеются? Капля паники внутри меня отращивает ложноножки, как у амебы. Она захватывает новые территории, хищно нападает на остатки моей уверенности, подпитывает страх. Я затравленно оглядываюсь по сторонам. Нахожу Кашу, но он что-то быстро строчит в телефоне, не глядя на сцену. И тогда мой взгляд – почти против воли – натыкается на Андрея: «Помоги».

Одним движением плеча Андрей сбрасывает рюкзак и поднимается на сцену. Он становится рядом и начинает говорить:

Он замолкает и смотрит на меня, но я не могу начать говорить. Я потрясена. Все в зале потрясены и смотрят только на него, потому что он переменился мгновенно. Стал старше? Нет, дело не в этом. Просто с того момента, как он поднялся на сцену, сама аура вокруг него стала другой. Андрей всегда притягивал взгляды. Но сейчас от него просто невозможно оторваться.

Он не просто хорошо читает слова. Он прирожденный актер.

– И тихо наконец она… – подсказывает Андрей. В его взгляде столько доброты и поддержки, что амебные ложноножки, шипя, втягиваются обратно. Неохотно, но паника отступает. Она еще плещется внутри, но больше не выходит из берегов. И я, очнувшись, начинаю тараторить:

Я запинаюсь, и Андрей подхватывает:

Он говорит от имени девушки, но никому и в голову не приходит смеяться. Настолько искренне звучат его слова, настолько они настоящие. В том, как он говорит, есть какой-то надлом, затаенная боль, и я не могу об этом не думать. Тор вскакивает на ноги и аплодирует. Андрей с улыбкой протягивает мне руку и одними губами шепчет: «Поклон». Я автоматически хватаюсь за ладонь, и от его пальцев вверх по моей руке пробегают искры. Что-то внутри меня вспыхивает и разгорается – там, где сердце. Мгновение я чувствую эйфорию, а потом…

Его цвета врываются в мое сознание и затапливают все вокруг синевой. Одиночеством. Я широко распахиваю глаза и начинаю хватать воздух ртом. Андрей говорит что-то, но я не слышу его. Ноги подгибаются, и я опускаюсь на колени. Он другой. Его цвета совсем другие: темные, мрачные. Рябь страха бежит по волнам синевы, но хуже всего то, что я вижу там, в глубине…

Андрей пытается выдернуть пальцы из моей ладони, но я лишь крепче сжимаю его руку своей. Я вглядываюсь в глубину и там, на самом дне, вижу сгусток тьмы, что чернее черного.

Я уже видела такую однажды.

Я уже знаю, что она означает.

Только не это…

Глава 8. Шаг навстречу

Мне пять лет.

Мы с родителями идем по парковке, уступая дорогу машинам.

– Подождите тут, – говорит папа и уходит за тележкой.

Я подпрыгиваю от нетерпения. Обожаю кататься в тележке. Сидеть под грудой продуктов, хихикать и щекотать мамины ноги.

– Оп-па! – Я запрыгиваю на бордюр, но прыжок получается неудачный: ноги скользят, и я лечу прямо в лужу. Я бы точно расквасила нос и разбила коленки, если бы чья-то рука не подхватила меня. Коленки и нос спасены! Я смеюсь и оборачиваюсь, чтобы поблагодарить своего героя.

Он выглядит… плохо. В грязной одежде, с волосами, слипшимися в сосульки. От него пахнет помойкой и чем-то похуже. Но я ребенок. Я люблю весь мир.

– Спасибо!

Мужчина растроганно улыбается и сжимает мои пальцы обеими руками. Маленькая ладошка тонет в его ладонях – грязных, шершавых. Вш-ш-шах! Его цвета наполняют меня, как приливная волна. Они тусклые, мутные, словно выгоревшие на солнце. Смотреть на них неприятно, и почему-то становится больно внутри. Я хочу вырвать ладонь, но мужчина сжимает ее крепче, хватается за меня, как за спасательный круг. Меня затягивает в болото. Я пытаюсь закричать, я чувствую, что там, в глубине, что-то плохое. А потом вижу ее – огромную рану, из которой в мир изливается тьма. Чернота, что чернее черного. Хищная, пожирающая все цвета на своем пути. Она тянет меня к себе, она засасывает, поглощает! Я громко кричу и так сильно дергаю руку, что, не удержавшись на ногах, падаю прямо в лужу, от которой недавно спаслась.

– Что вы делаете с моей дочерью? – подбегает взволнованная мама. – Отойдите. Отойдите немедленно.

Я начинаю плакать. Мужчина испуганно отступает, бормочет что-то, но слов не разобрать. Кажется, что-то вроде: «Я не… Я не…»

– Я вызову милицию! – кричит мама, становясь между мной и незнакомцем. – Леша! Леша!

Папа бежит на ее зов, толкая перед собой тележку. Я плачу. Я кричу. Мне страшно. А мужчина испуганно бормочет что-то и, прикрывая голову руками, убегает прочь. Он петляет между машинами на парковке, заворачивает за угол магазина и исчезает.

– Нет, нет, стойте, – захлебываясь слезами, рыдаю я. – Ему надо помочь!

– Милая, ты в порядке? – спрашивает мама.

Она обнимает меня, прижимает к себе, но я вырываюсь и продолжаю кричать.

– Где болит?

– Ему! Ему больно. Больно внутри!

Я не могу объяснить, не могу подобрать слова.

– Мама, надо ему помочь!

– Успокойся уже, пожалуйста, – говорит папа сердито. Они с мамой оглядываются по сторонам. Люди вокруг шепчутся, пожимают плечами, смотрят искоса.

Папа подхватывает меня на руки, заносит в магазин и оставляет возле входа в женский туалет. Мы заходим с мамой вдвоем. Она пытается очистить мою одежду и, кажется, сердится, но я не могу понять почему. Я все еще дрожу. Мне все еще кажется, что чужое болото затягивает и тащит туда, где прячутся непростительные, темные мысли…

Чернее черного.

– Мам…

– Милая, это опять твое воображение. – Мама старается говорить ласково, но губы у нее сжимаются в ниточку. – Пожалуйста, давай не будем развивать эту тему, хорошо? А то папа рассердится, а я расстроюсь.

Я не хочу, чтобы они сердились, и все-таки делаю еще одну попытку. Эхо чужих цветов гулко отдается внутри. Как будто краски въелись в кожу, проникли в кровь и кости так, что не ототрешь.

– Мамочка, тот человек… Ему нужна помощь.

Мама вздыхает:

– Это он тебе так сказал?

– Нет. Но я видела!

– Знаешь что… – Мама не договаривает. Вскакивает и раздраженно швыряет грязные комки туалетной бумаги в мусорное ведро. Она опирается на раковину, делает глубокий вдох и выдох.

– Прости, пожалуйста, – шепчу я, обнимая ее ноги.

Мне страшно. Я становлюсь удобной и послушной. И радуюсь, что мама в штанах. Мне не хочется к ней прикасаться.

Мы выходим из туалета. Мама говорит папе:

– Купишь сам? Нам лучше вернуться домой. А потом поедим вместе мороженого!

Папа хмуро кивает. Мама пытается взять меня за руку, но я испуганно прячу ее в карман. Раздвижные двери бесшумно открываются. Мы выходим на улицу. В ноздри ударяет запах бензина. Солнце ослепляет. Я прикрываю глаза ладонью. Слышу истошный крик. А в следующее мгновение…

БАХ!

Порыв ветра, ударивший сверху, бросает волосы в глаза. Я убираю их от лица и вижу его у своих ног. Того самого мужчину. Тело неестественно вывернуто, полы грязного плаща раскинуты, словно мятые крылья, а вокруг головы растекается красное.

– Ох, господи, – потрясенно шепчет мама. – Сашенька, не смотри! – Она закрывает мне глаза ладонью, но сквозь прорехи между пальцами видно все, вообще все.

– Вызовите скорую! – кричит женский голос. – Он спрыгнул с крыши! Боже мой, да тут же ребенок!

Мир вокруг заполняется хаосом голосов, но внутри меня пустота, тишина, оцепенение… и понимание.

Вот что там притаилось на дне. Вот что чернее черного.

Нежелание жить.

Я захожу домой, бросаю связку ключей на тумбочку и кое-как выбираюсь из куртки. Она кажется неподъемной, а тело – неповоротливым и больным. Я вспотела и чувствую себя мерзкой и липкой. Причем внутри даже больше, чем снаружи.

Стянув ботинки, плетусь на кухню. Наливаю в стакан воду прямо из-под крана и выпиваю ее большими глотками. А затем, с трудом переставляя ноги, добираюсь до своей комнаты и падаю на постель.

Мама заглядывает в приоткрытую дверь:

– Ты в порядке?

– Башка болит, – хриплю я. Сил нет даже на то, чтобы голову повернуть. – Закрой, пожалуйста, дверь.

– И тебе привет, – обиженно говорит мама, но дверь все-таки закрывает.

Мысли в голове тяжелые, как вагоны старинного поезда. Хочется спать, но сон не идет. Не могу перестать думать об Андрее. И вспоминать не могу перестать. Помню, ночью, после того случая, я проснулась от голосов. Мама и папа спорили. Я хотела выйти к ним и спросить, что случилось, но тело было таким же тяжелым, как сегодня. Поэтому я могла только лежать в темноте и слушать, как они ссорятся, срываясь с шепота на крик.

– Надо показать ее психологу.

– Она просто очень эмоциональная!

– Тогда тем более надо!

– Тише ты!

– Это ненормально. Здесь что-то не так, я чувствую. Слышала, что она говорила перед тем, как… как…

– Может, тот мужчина ей что-то сказал?

– Конечно, сказал! А какой другой вариант? Что она читает мысли?!

– А может…

– Ой, да что ты несешь!

– Почему ты на меня-то кричишь?

Наутро после того дня у меня поднялась температура, начался озноб и сильный жар. Я проболела три недели, лежала в больнице, металась в бреду. Когда я наконец поправилась, родители так и не решились поднять тему психолога. Может, боялись, что мне опять станет плохо. А может, потому, что я больше не заговаривала о цветах. Все снова как будто бы стало по-прежнему, но только не я. Я изменилась. Начала прятать руки в карманах, избегать прикосновений, сторониться людей. Словом, стала такой, как сейчас.

Колючкой.

Я прерывисто вздыхаю и понимаю, что опять плачу, прямо как тогда. Внутри все разбито, разболтано, расшатано. Я подтягиваю колени к груди, обнимаю их руками, как в детстве, и закрываю глаза. А потом проваливаюсь в пустоту.

Без мыслей.

Без чувств.

Без снов.

Я открываю глаза, и в голове лампочкой вспыхивает одно-единственное имя. Андрей. А после то, что я увидела у него внутри. И то, что это значит.

В горле пересохло, но из комнаты выходить не хочется. Я сажусь лицом к стене и вытаскиваю кнопку из картинки с китом. Под ней спрятан портрет Андрея.

Я чувствую странную робость, пока рассматриваю его. Глаза, брови, губы… Родинки на знакомом лице вдруг кажутся мне головоломкой. «Обведи по точкам» и узнаешь, что спрятано. Я так и делаю. Обвожу их пальцем, но все равно не понимаю, что делать. Как ему помочь?

Я утыкаюсь лбом в прохладную стену так, что наши глаза оказываются напротив. Закрываю глаза и касаюсь губами его губ, всего на мгновение. Клятва, скрепленная поцелуем…

– Саша, – громко зовет мамин голос.

Раздаются шаги. Они приближаются, и я отскакиваю от стены за секунду до того, как распахивается дверь.

– Я же просила стучаться!

Мама закатывает глаза и строит недовольную рожицу:

– Прошу прощения, миледи. Ужин подан. – Она приседает в шутливом реверансе и, не дождавшись моего ответа, исчезает из дверного проема.

Я приподнимаю уголки губ в слабой улыбке, но где-то на донышке души остается противный осадок. Почему родители всегда игнорируют просьбы стучаться? Или право на личное пространство, как алкоголь – только после восемнадцати?

На кухне что-то с грохотом падает. Судя по металлическому звону, крышка от кастрюли. Я морщусь, прячу портрет Андрея и осторожно, стараясь не потревожить голову, опускаю ноги на пол.

– Саша-а-а! – снова зовет мама.

– Да иду я, иду!

На кухне царит праздничное настроение. Мама поет какую-то древнюю песню а-ля «золотые хиты восьмидесятых», а папа пританцовывает с Ксю на руках и безбожно фальшиво ей подпевает. На столе так много вкусностей, что глаза разбегаются!

– Что празднуем? – хрипло спрашиваю я, втискиваясь в свой любимый угол.

Папины плечи напрягаются при звуке моего голоса, а мама обрывает свою арию на середине строки и радостно восклицает:

– Сюрприз!

Она раскладывает по тарелкам картофельное пюре и, забрав у папы Ксю, усаживает ее на детский стульчик. Затем садится напротив папы и берет его за руку, сплетая пальцы. Она сияет. Папа избегает моего взгляда. Впрочем, я тоже стараюсь на него не смотреть.

– Всем приятного аппетита, – говорит мама и тут же выпаливает: – Мы едем в отпуск!

Я замираю, не донеся ложку до рта. Что? Какой еще отпуск?

– В ноябре, сразу на две недели! Одна выпадает на твои каникулы, а вторую придется пропустить. Но ничего! Уверена, ты прекрасно нагонишь потом. Ты же у меня такая умница. И папа уже взял отпуск. Боже, я шесть лет нигде не была!

Она смеется и едва не хлопает в ладоши.

Папа молча ест, но, кажется, с трудом сдерживает улыбку.

– А со мной, я так понимаю, вы не удосужились ничего обсудить? – напряженно спрашиваю я.

Мама недоуменно пожимает плечами и накладывает себе салат. Она и в мою тарелку его добавляет. Как обычно, не спрашивая.

– Что тут обсуждать? Мы едем в отпуск, наконец-то отдохнем всей семьей. Тебе тоже море пойдет на пользу.

– Но у меня же могут быть свои планы, – начинаю закипать я.

Она и вправду не понимает!

– Что ты такое говоришь? Какие планы у тебя могут быть?

Я сжимаю и разжимаю кулаки, пытаюсь хоть как-то успокоиться, но внутри все бурлит. Искры раздражения бегут по венам-проводам и зажигают щеки сердитым румянцем.

Мама поджимает губы, явно недовольная тем, что я испортила ей веселье, а папа вежливо уточняет:

– А какие у тебя планы?

В его голосе нет упрека, он предельно нейтрален и любезен. И это бесит еще сильнее. Нечего вести себя со мной, словно с маленьким ребенком, которого нужно успокаивать! Я имею полное право злиться.

– Свои собственные! – рявкаю я.

За столом воцаряется тишина. Немая сцена, которую нарушает только тихая возня Ксю. Она запускает ладошку в тарелку с картофельным пюре и с довольным видом размазывает его по лицу.

Я делаю глубокий вдох, пытаясь взять себя в руки. Я не могу уехать. Я должна помочь Андрею, я должна… Меня осеняет. Я выпрямляю спину и, натянув на лицо улыбку, говорю:

– Это спектакль. Я участвую в школьном спектакле. С моими… моими друзьями.

Мама с папой переглядываются. Выглядит это так, будто они спорят телепатически.

– Первый раз слышу. Почему ты раньше не рассказывала ни о каком спектакле?

– Я рассказываю теперь. Это Тор, ну, Сергей Владимирович. Мы ставим «Онегина», и сегодня я как раз была на прослушивании. Премьера будет в начале декабря, но мы все время будем репетировать. Пропускать совсем нельзя. Еще шить костюмы, делать декорации. Мам, пожалуйста, я очень хочу участвовать!

С каждым моим словом мамино лицо все больше загорается энтузиазмом. Я знаю, в университете она тоже играла в театре. Спорим, сейчас ударится в воспоминания?

– Я в юности тоже мечтала стать актрисой, – начинает она. – Даже играла…

Она погружается в прошлое, а я выдыхаю и немного расслабляюсь. Мамин щебет действует на нервы, и я пропускаю его мимо ушей, механически пережевывая какую-то еду.

– Постойте, как же тогда с отпуском? Перенести? Ты сможешь взять другой отпуск? – спрашивает мама папу. Тот отрицательно качает головой. Кажется, он и вправду огорчен.

– О-о-о… Значит, мы никуда не едем? – Мамины плечи опускаются, да и вся она будто съеживается. Как воздушный шарик, который проткнули иголкой. Я набираю побольше воздуха в грудь:

– Знаете что, езжайте без меня.

– Не говори ерунды. – Мама пренебрежительно отмахивается от меня, как от мошки.

Я снова начинаю закипать:

– Мам, мне шестнадцать!

– Вот именно!

Мы свирепо буравим друг друга взглядами и потому не сразу понимаем, что говорит папа.

– А почему, собственно, нет?

Что-что? Кажется, такого поворота не ожидали ни я, ни она.

– По-моему, Саша много раз нам доказала, что она достаточно взрослая и самостоятельная. По сути, она давно живет отдельно, просто в одной квартире с нами, – шутит папа. – И что ей делать в отпуске с родителями и младенцем? Пусть лучше проведет время с друзьями.

Он выделяет последнее слово голосом, и я с трудом подавляю улыбку.

Мы оба знаем мамино слабое место – мечту о дочери, которая будет водить хороводы с другими мальчиками и девочками.

Мама с сомнением хмурит брови и слегка раскачивается на стуле, но ее оборона явно дает трещину. Папа приобнимает ее за плечи и что-то шепчет на ухо. Мама тихо смеется, а потом поворачивается и целует его в губы.

Счастье на фундаменте из лжи.

– Ладно уж, – бормочет она, потирая ухо. – Вечно вы заодно! Но, чтоб вы знали, я не уверена, что это такая уж хорошая идея!

Вот так – всего несколько папиных слов, и мамино душевное равновесие снова восстановлено. Она вскакивает, вытаскивает из пузатого желтого холодильника торт, разливает чай по разномастным кружкам… Почему она ему доверяет, а мне нет?!

Папа подмигивает, и все внутри меня корчится от злости. Усилием воли я безжалостно давлю крошечный росток благодарности. Он ее не заслуживает. Он не имеет на нее права! Есть такие ошибки, которые нельзя прощать. И мы не сообщники. Мы – враги.

Я достаю из кармана телефон и набираю сообщение: «Ты скажешь ей? На отдыхе?»

Папа, все еще улыбаясь, открывает Вотсап. В следующую секунду его лицо бледнеет и как будто заостряется. Он сжимает губы и пишет короткое: «Да».

– А вот и торт! – радостно восклицает мама. Но никто ей не отвечает.

В понедельник я просыпаюсь еще до будильника и за считаные минуты собираю рюкзак. Долго копаюсь на полках, выбираю футболку, кручусь перед зеркалом, прикладывая к груди то одну, то другую толстовку. Сегодня надеть черную, черную или черную?

Меня немного смущает мое нетерпение. Дело ведь вовсе не в результатах прослушивания: больше всего я хочу увидеть Кашу, Оксану и (уф!) Андрея. Сколько бы я ни думала о нем, ничего путного придумать так и не смогла. Но решила, что хочу помочь. Хочу попытаться сделать для него что-то действительно полезное.

Октябрь встречает меня проливным дождем. Я шагаю по мокрому асфальту, ускоряясь. Быстрее, быстрее, быстрее! И наконец срываюсь на бег. Меня переполняет какое-то новое чувство – острое предвкушение… чего-то. Может, все остальное ради этого? Может, в этом и был весь смысл? В том, чтобы не дать случиться беде.

Вот в чем мое предназначение.

Я замечаю в толпе возле школы огромный разноцветный зонт и с разбегу запрыгиваю на спину его обладателю – долговязому парню в старомодном плаще и полосатом шарфе.

Каша испуганно дергается и роняет надкусанное яблоко прямо в лужу. Я быстро спрыгиваю на землю и слегка отступаю. Внутри просыпается крошечный червячок сомнений: вдруг он отвергнет мою дружбу? Вдруг отвернется, или отругает, или…

Каша оборачивается, и выражение его лица из сердитого мгновенно превращается в радостное.

– Привет, Котлетка, – улыбается он, распахивая объятия.

Я без сомнений шагаю к нему и крепко обнимаю. Мы стоим под радужным зонтом в обнимку и мое сердце стучит: друг-друг-друг-друг.

Друг.

Мы расцепляем объятия, и Каша тут же тянет меня вверх по ступенькам школы. Он в перчатках, и мне не видно его цветов. Впрочем, оно и к лучшему. Он так возбужден, что у меня бы точно случился передоз чужих эмоций.

– Пошли скорее. Результаты прослушивания уже вывесили. Я ждал только тебя. Сгорал от нетерпения, но решил, мы должны посмотреть их вместе. Чтобы ты могла порыдать у меня на плече, если что.

– А ты что, не в курсе? – удивляюсь я.

– Нет, кое-кто решил, что это будет нечестно.

У доски объявлений непривычно оживленно. Кажется, новость о пьесе дошла и до других параллелей. Я замечаю Леру, которая с улыбкой принимает поздравления, а рядом с ней смущенную и счастливую Оксану. Я машу ей рукой, а она, едва не подпрыгивая, кричит:

– Буду Ольгой!

Оксана проталкивается к нам, а мы с Кашей протискиваемся ближе к бумажке с результатами. Я скольжу взглядом по именам, замечая только знакомые:

Андрей Суворов – Евгений Онегин, Александр Пушкин

Валерия Соколова – Татьяна Ларина

Оксана Луговая – Ольга Ларина

Тимофей Кашубин – Владимир Ленский

Я удивленно смотрю на Кашу:

– Ты же не хотел играть. Передумал?

– Пришлось. – Каша пожимает плечами и драматично вскидывает руку ко лбу. – Они все были бездарны!

Я улыбаюсь и снова возвращаюсь к списку, выискивая свое имя. Боюсь его найти (сцена, ужас!), но и не найти боюсь тоже. Не хочу играть. Но почему-то мне важно быть выбранной. Хоть на маленькую, совсем крошечную роль… Каша за моей спиной вдруг принимается хихикать, а потом и вовсе гоготать. Я уже открываю рот, чтобы спросить, чего это он, но в следующую секунду все понимаю.

Александра Мацедонская – нянюшка.

Что-о-о? Беру свои слова обратно! Такая роль мне точно не нужна! Это же совершенный… отстой!

– Пха-ха-ха, я не могу, – корчится Каша. – Старушка дряхлая моя! Ха-ха-ха!

Я перевожу взгляд на Оксану, но она тут же отводит глаза, пряча смех за покашливанием. Каша хватается обеими руками за живот и приваливается лбом к моему плечу. Я оскорбленно фыркаю и выпрямляюсь, думая отчитать наглеца, но вдруг понимаю, что мои губы тоже дрожат от веселья. Оксана закрывает рот обеими руками. Мы встречаемся взглядами и в следующую секунду взрываемся хохотом! Приваливаемся к стене, едва не сползая, цепляемся друг за друга, задыхаясь.

Я вытираю слезы, выступившие на глазах, и вдруг замечаю Андрея. Он стоит чуть поодаль от толпы и смотрит на меня пристально, почти сурово. Сначала я не могу понять, в чем дело, а потом представляю, как наша троица выглядит со стороны: Каша почти висит на мне, прижав мое тело к стене. Я поспешно отрываю его пальцы от своих плеч, пытаюсь вывернуться из объятий.

– Ты чего? – удивленно спрашивает Каша.

– Встань с меня, – шиплю я.

Он послушно отлепляется, но, когда я поднимаю взгляд, Андрея уже нет.

И он явно подумал что-то не то.

Уроки заканчиваются, а дождь все идет. Я хмуро смотрю на небо и прячу нос в воротнике. Перебираю в голове варианты, но в каждом неизбежно оказываюсь мокрой. Увы, сегодня невозможно добраться из пункта А (школа) в пункт Б (дом), не превратившись в мокрую курицу.

Двери школы распахиваются. На площадку гурьбой вываливают хохочущие парни. И среди них – Андрей. Он выглядит оживленным, бурно жестикулирует, пожимает руки.

– Всем пока!

Ребята расходятся, и его плечи устало опускаются. Он засовывает руки в карманы и откидывает голову назад. Вдыхая свежесть дождя, медленно спускается по ступенькам. Останавливается на последней, задумчиво рассматривает лужу у своих ног… И вдруг прыгает прямо в нее, взметнув фейерверк грязных брызг. Я наблюдаю за ним, но не могу разобрать выражение лица, а он все стоит и стоит в луже, пока вода затекает ему в ботинки.

Хлопает дверь, и Андрей, словно очнувшись, устремляется вперед. Капли дождя врезаются в его плечи и отскакивают от кожаной куртки, как от средневековых доспехов.

– Котлетка, ты что, меня ждешь? Божечки, как мило! Мы прямо как лучшие подружки! – умильным голосом говорит Каша, возникая рядом. – Только мы с отцом на машине. Хочешь, подкинем до дома?

Андрей заворачивает за угол.

– Дай свой зонт, – быстро говорю я.

– Что?

– Зонт! Дай скорее!

Каша с непонимающим выражением лица протягивает свой радужный зонтик-трость. Я раскрываю его на бегу, перепрыгивая через две ступеньки.

– Ты куда? – кричит Каша.

– Верну завтра!

Я несусь через школьный двор. Заворачиваю за угол и вижу вдалеке, на перекрестке возле дороги, знакомую спину. Понятия не имею, что я скажу. Плана у меня никакого нет. Просто мне кажется, что сейчас нельзя оставлять его одного.

– П-п-привет, – задыхаясь, говорю я, когда Андрей оборачивается на звук моих шагов. Я ищу на его лице радость, но он выглядит замкнутым и отстраненным, словно я его чем-то обидела. Снова… Я крепче сжимаю ручку зонта. – Хочешь ко мне? В смысле, не ко мне, а под зонтик. На улице дождь.

Андрей удивленно приподнимает брови.

Идиотка! Можно подумать, он не заметил.

Мгновение мне кажется, что Андрей откажется. Он смотрит на меня каким-то странным взглядом, а потом едва заметно кивает и забирает зонт из моих рук. Мы стоим под разноцветным куполом, соприкасаясь плечами. Я чувствую, какой он теплый… Чувствую запах хвои и, не удержавшись, глубоко вдыхаю.

– Тоже любишь запах дождя?

Я краснею и быстро киваю. А что еще мне остается? Сказать, что я нюхаю его?!

Андрей улыбается. Затем поднимает взгляд и начинает вращать зонтик так, что разноцветные полосы калейдоскопом вертятся над нашими головами.

– Классный у тебя зонт.

– Это не мой. Это Каша, то есть Тимофей, одолжил. Я бы ни за что не купила такой безумный, – быстро отвечаю я, радуясь, что между нами завязался разговор, пусть даже такой пустяковый.

Андрей отворачивается и слегка отодвигается от меня.

– Он твой… как бы парень?

– Что? – ошарашенно спрашиваю я. – Нет, конечно, нет! Мы просто дружим.

– Вместе сидите, вместе ходите на обед, обнимаетесь на людях… Ах да, еще шаритесь по кладовкам… Точно. Друг.

Я смотрю на него в замешательстве. Это что еще значит? Андрей по-прежнему не смотрит на меня и с угрюмым видом пинает носком ботинка бордюр. Мокрые волосы облепили лоб, и я с трудом подавляю желание убрать их.

А еще я не знаю, что ответить на его тираду, поэтому просто молчу. Красный свет сменяется зеленым, но Андрей не пытается перейти дорогу. Я смотрю на него вопросительно, и он, поймав мой взгляд, отвечает:

– Я жду машину. За мной должны приехать.

Между нами снова повисает неловкая тишина. Мне становится жарко от смущения. Ну почему я не способна на веселую болтовню, которой в совершенстве владеют другие девчонки? Надо было меньше рисовать и больше общаться с людьми!

– Поздравляю с ролью, – выдавливаю я. – И… спасибо, что помог мне на прослушивании.

Андрей молча переступает с ноги на ногу.

– Ты рад?

Он слегка поворачивает голову и смотрит на меня искоса. Потом вытягивает руку за пределы зонта и с тихим щелчком закрывает его. Дождь закончился.

– Я буду Онегиным. И Пушкиным.

– Знаю. Видела в объявлении.

Андрей смущенно тянет себя за нижнюю губу:

– Ну… знаешь, это как-то не круто. Спорим, они наклеят мне бакенбарды и заставят надеть что-нибудь адски старомодное? Типа цилиндра.

– Так тебе не нравится?

Андрей на мгновение прячет лицо в ладонях. Затем раздвигает пальцы и смотрит на меня сквозь них, как сквозь забрало шлема.

– На самом деле я в восторге, – признается он.

– Я так и подумала, – улыбаюсь я в ответ.

– Хотя Онегин тот еще засранец!

– Что?

– Ну он же отрицательный персонаж. Понятия не имею, почему все так писают с него кипятком. Сначала отфутболил Татьяну, потом попытался разрушить ее семью. Убил Ленского из-за пустяка. Я где-то читал, что Пушкин просто не дописал «Онегина», и он во второй части должен был вроде как исправиться. А еще читал, что роман на самом деле про Татьяну. И если так, то она могла вслед за мужем-декабристом отправиться в ссылку. И тогда это совсем другая история. Здорово, да?

Я киваю, а Андрей увлеченно продолжает:

– Его чертовски интересно будет сыграть так, чтобы он не вызывал отвращения, чтобы зритель его все-таки за что-то полюбил. Понимаешь? И еще я подумал, было бы неплохо дать ему какую-то привычку вроде фирменного жеста, чтобы оживить немного образ и все такое и… – Он вдруг обрывает себя и неловко смеется. – Прости, я много болтаю, да?

Я отрицательно мотаю головой, но осторожно, чтобы не расплескать радость, которая наполняет меня до краев. Как же все-таки здорово видеть Андрея таким счастливым. Я открываю рот, чтобы попросить его продолжить, но в этот момент рядом с нами тормозит огромный черный «Форд». Мы едва успеваем отпрыгнуть от брызг.

Окно опускается, и я вижу за рулем худощавого мужчину средних лет. Он коротко подстрижен и одет в деловой костюм. Где же я его видела…

– Почему трубку не берешь? – отрывисто спрашивает мужчина вместо приветствия.

Андрей распахивает дверь «Форда» и, обернувшись, тихо говорит:

– Мне пора. До завтра.

Дверь захлопывается, и машина с визгом срывается прочь, оставляя меня в недоумении топтаться на обочине.

Глава 9. Чисто гипотетически

– Приветствую вас, коллеги-актеры, на нашей первой репетиции! Прошу, сдвиньте стулья в круг, чтобы мы сидели лицом друг к другу. Давайте знакомиться! В конце концов, до декабря мы будем одной большой театральной семьей.

Тор, как всегда, дружелюбен. Причем настолько, что это даже чуточку пугает… Нет, правда, в его глазах прямо-таки полыхает огонь восторга!

Я смущенно ерзаю на стуле. Мне неловко, некомфортно и еще сто тысяч «не». Утешает только то, что остальным, кажется, тоже не по себе. Кроме разве что Каши, который раздает всем бумажки с результатами прослушивания. Он подмигивает мне, но я слишком нервничаю, чтобы хоть как-то отреагировать.

Мы сидим в кабинете русского языка и литературы под суровыми взорами классиков, поглядывающих на нас с портретов. Ветер из приоткрытого окна доносит обрывки чьих-то тревожных разговоров… Я нервно комкаю свою бумажку в руках и так же нервно ее разглаживаю.

– Итак, – с улыбкой говорит Тор, поправляя очки. – Я знаю, вы все сейчас переживаете, волнуетесь… Это нормально, я и сам как на иголках. И все же очень рад. Очень. Прежде всего спасибо вам, что пришли в свое неурочное время. Я надеюсь, мы будем собираться дважды в неделю, но ближе к дате спектакля, возможно, придется собираться трижды, если будем отставать. Выберем удобное время, не волнуйтесь. Тимофей создаст группу в Вотсапе.

Каша привстает на стуле и отвешивает шутливый поклон. Лера, сидящая через два стула от меня, презрительно хмыкает.

– Так, знакомство. Давайте, чтобы нам всем было проще запомнить имена друг друга, сыграем в игру «Снежный ком». Правила очень простые: вы называете свое имя и какое-то животное, название которого начинается с той же буквы, что и ваше имя. Следующий за вами говорит ваше имя и животное, затем свое и так далее. Попробуем? Я Сергей – сапсан.

– Сергей – сапсан, Лера – львица, – быстро подхватывает Лера.

Сегодня на ней короткая черная кожаная юбка и молочного цвета футболка с кружевными вставками на рукавах.

– Сергей – сапсан, Лера – львица, Оксана… – Оксана запинается и растерянно чешет лоб, а затем, чуть покраснев, добавляет: – Оксана – олененок.

– Сергей – сапсан, Лера – львица, Оксана – олененок, Макс – медведь, – говорит парень справа от меня. Он чуть картавит и выглядит так, словно вообще не понимает, как здесь оказался.

– Сергей – сапсан, Лера – львица, Оксана – олененок, Макс – медведь, Саша – слон. – Я брякаю первое, что приходит в голову, поэтому не удивляюсь, услышав смешки.

После Яны-ястреба, Вики-волчицы и Кати-кошки очередь доходит до Андрея. Он перечисляет наши имена и добавляет к ним свое:

– Андрей – альпака.

Мы смеемся. Я тоже улыбаюсь и знаю точно: он специально выбрал такое дурацкое животное, чтобы все немного расслабились.

Полноватый парень рядом с Андреем оказывается Алексеем-акулой, две хихикающие девочки из параллельного класса – Инной-иволгой и Кристиной-кроликом, а Каша, оттараторив наши имена, утверждает, что он – Тимофей-тираннозавр, которого можно звать Кашей-капибарой.

Тор без запинки повторяет все имена.

– Если у вас есть свои книги, достаньте их, пожалуйста. Если нет, возьмите со стола. Только не забудьте вернуть, это библиотечные. Сегодня мы просто почитаем роман, примерим разные роли. Мы их уже распределили, конечно, но… как говорится, ничто не вечно под луной! Это, кстати, важное предупреждение для всех. Если вы пропускаете, если пренебрежительно относитесь к роли или ведете себя неуважительно, значит, вам здесь просто не место. Особенно это касается главных ролей.

Все разбирают книги со стола, а я достаю из сумки свой экземпляр и снова чувствую себя белой вороной. Почему никто больше не принес книгу? Тор посылает мне ободряющую улыбку, а Каша плюхается на стул рядом.

– Эй, это мой стул, – басовито картавит Макс-медведь.

– Жопу поднял, место потерял, – безапелляционно заявляет Каша.

– Тимофей, – сердито окликает Тор.

Каша демонстративно вздыхает и складывает ладони в молитвенном жесте:

– Дружище, сделай одолжение. Возле Львицы как раз есть вакантное место, а я не хочу, чтобы она на меня все время рычала.

Макс все-таки пересаживается. Шелестят страницы, кто-то откашливается. Тор громко прочищает горло и командует:

– Итак…

Мы приступаем к первой читке.

– Всем спасибо! Не забудьте подойти к Тимофею и сказать ему свой номер, чтобы мы могли создать группу в Вотсапе или Телеграме. Все молодцы! В следующий раз начнем с тренингов на сближение, постарайтесь не опаздывать.

– Тренингов на сближение? – шепотом спрашиваю я у Каши, холодея от ужаса.

– Ага. Ну знаешь, будем трогать друг друга за всякие места…

– Ты шутишь?

– Да. Нет. Возможно. Я такой загадочный.

– Если бы я могла, я бы сейчас закатила глаза так, чтобы глазные яблоки перекувыркнулись.

Каша смеется и собирается что-то сказать, но к нам неожиданно подходит Оксана. Она выглядит довольной и радостной. Я в который раз подмечаю, что она невероятно симпатичная: румянец ей к лицу.

– Как думаете, у меня получается? – робко спрашивает она.

– Ты отлично справилась, Бэмби, – отвечает Каша прежде, чем я успеваю открыть рот. – Из тебя получится классная Ольга.

– Бэмби?

– Ну ты же олененок. И глаза у тебя такие…

Каша глупо хлопает ресницами, а Оксана с опаской делает шаг назад и смотрит на меня вопросительно.

– Не обращай внимания. Честно, – обреченно вздыхаю я.

Мы втроем идем к выходу. Я оборачиваюсь, лихорадочно придумывая способ позвать Андрея с нами и не показаться при этом навязчивой, но он с серьезным лицом слушает Тора и время от времени кивает. Может, присоединиться к их разговору? Мне до ужаса не нравится эта идея (Я? Говорить? С людьми?), но я все-таки притормаживаю и разворачиваюсь. В ту же секунду Лера поднимается со стула и преграждает мне путь, сложив руки на груди. Она смотрит на меня с таким пренебрежением… И выглядит при этом, как телохранитель, который не намерен пропускать к телезвезде всяких назойливых фанатов.

– Ты идешь? – зовет Каша. – Чего застряла?

Пару мгновений я нелепо топчусь на месте, а потом разворачиваюсь и догоняю их с Оксаной. Мы одеваемся. Оксана с Кашей неожиданно быстро находят общий язык: обсуждают то ли какой-то сериал, то ли фильм и беспрестанно перебивают друг друга. Слушать их болтовню приятно, но мои мысли совсем далеко.

Наконец мы выходим на улицу. Сумерки словно бархатные: ветра нет, и силуэты деревьев на фоне сиреневого неба кажутся застывшими в ожидании. Я с упоением вдыхаю воздух и чувствую легкую грусть. Он не пахнет хвоей…

– Веселитесь?

Из тени возле лестницы внезапно выступает Егор. Оксана ахает, а Каша громко присвистывает. Их реакцию можно понять: его куртка порвана, джинсы все в грязи, а на лице несколько ссадин и синяков. Я опускаю взгляд на его кулаки и с содроганием замечаю царапины на костяшках. Словно он боксировал стену. Или чье-то лицо…

– Что случилось? – Оксана бросается к Егору. Он что-то отвечает тихо и отрывисто, и она поворачивается к нам: – Идите без меня. Идите!

Мы с Кашей переглядываемся.

– Пожалуйста!

Каша пожимает плечами и начинает быстро спускаться по лестнице. Я иду за ним, но на последней ступеньке мы оба застываем в нерешительности.

– Помощь точно не нужна? – спрашивает Каша, обернувшись.

– Отвали от моей девчонки! – рявкает Егор дрожащим от гнева голосом, вырываясь из объятий Оксаны.

Не хотела бы я сейчас к нему прикоснуться… Оксана посылает нам молящий взгляд и качает головой. Каша молча кивает.

У самых ворот мы снова оборачиваемся, чтобы проверить, все ли в порядке. Отсюда видны только силуэты: кажется, Оксана аккуратно вытирает лицо Егора салфеткой, а он то ли говорит, то ли плачет… Хотя, может, мне только чудится, что его плечи дрожат.

– И что только она в нем нашла? – бормочет Каша.

И я с ним абсолютно согласна.

Домой я прихожу до ужаса голодной. Мама и Ксю, очевидно, где-то гуляют, а папа на работе, так что весь холодильник принадлежит мне. Включая мышь, которая в нем повесилась. Я нахожу в морозилке пакет с гавайской смесью, высыпаю слипшиеся комком овощи в салатник и ставлю в микроволновку. Тихое гудение заполняет комнату.

Плюхаюсь на табуретку, облокачиваюсь на стол и роняю в ладони голову. Мысли скачут от Андрея к Оксане и обратно, потому что я не представляю, как и чем им помочь… И могу ли? Перед глазами проносятся парковка и человек, лежащий на земле… Я торопливо мотаю головой и зажмуриваюсь. Нет. Нет, я не должна сдаваться, даже не попробовав.

Микроволновка тихо тренькает, извещая о том, что выполнила свою задачу. Я достаю раскаленный салатник с овощами, плавающими в неаппетитной жиже, и бухаю его на стол. «Еда – это топливо, – убеждаю я себя. – Ешь».

Хрум-хрум-хрум.

Не прекращая жевать, я вытаскиваю из рюкзака блокнот, открываю чистую страницу и задумчиво постукиваю по ней ручкой. Итак – хрум-хрум-хрум, – что я могу сделать, чтобы помочь Андрею?

Хрум-хрум-хрум.

Хрум-хрум-хрум.

Ни одной мысли! Я сердито чиркаю ручкой по блокноту и отталкиваю его в сторону. Может, лучше рассказать кому-нибудь?

В замочной скважине с щелчком поворачивается ключ, и я торопливо смахиваю блокнот в рюкзак. Заходит мама, нагруженная пакетами, с плачущей Ксю на руках. Я бросаюсь к ней, забираю сестренку и ласково укачиваю ее. Мама прямо в коридоре садится на пол, вытягивает ноги и приваливается спиной к стене. Она выглядит как человек, который очень хочет, чтобы его на какое-то время оставили одного, так что я уношу Ксю в ванную. Включаю воду, капаю туда немного детской пенки, а затем «распаковываю» сестренку, слой за слоем снимая одежду. На моих руках она перестает плакать, и это наполняет меня гордостью. А пушистая пена и теплая вода окончательно поднимают ей настроение.

Проходит некоторое время, прежде чем я слышу за спиной знакомый звук. Хрум-хрум-хрум. Мама наклоняется и целует меня в макушку:

– Ты такая хорошая дочь.

От ее слов что-то сжимается внутри – сильно-сильно. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не покачать головой. Это не так, мам… Это не так.

– Как ты это ела? – спрашивает мама, засовывая в рот новую порцию овощей. – Они же даже не до конца разморожены. Гадость какая. Будешь еще?

Я смеюсь и киваю. Хрум-хрум-хрум. Мама протягивает Ксю кусочек морковки и наконец убирает салатник в сторону. Мы наслаждаемся мгновениями покоя.

– Мам…

– М-м?

– Что бы ты сделала, если бы узнала, что кто-то не хочет жить? Гипотетически.

Мама пристально смотрит на меня и медленно, тщательно подбирая слова, отвечает:

– Гипотетически? Сказала бы его родителям.

– Ну мам!

– Ладно-ладно. Думаю, я бы постаралась обратить его внимание на все, ради чего жить все-таки стоит. Что есть в мире прекрасного. Что он любит.

Я задумчиво киваю. В этом есть здравый смысл.

– Мне надо начинать волноваться? – спрашивает мама после паузы.

– Что? – переспрашиваю я, очнувшись от мыслей. А потом с ужасом понимаю, что она могла подумать. – Нет, мам, нет! У меня все прекрасно! Я же говорю, это чисто гипотетически.

Мама все еще смотрит на меня с недоверием, так что я растягиваю губы в улыбке и преувеличенно радостно рассказываю, как прошел мой день. Конечно, я умалчиваю и о Егоре, и о Лере, и о том, какими глазами смотрела на меня Оксана. Мне становится чуточку жаль, что я не могу обсудить с мамой вещи, которые меня по-настоящему волнуют. То, чего я боюсь. Мама вряд ли меня поймет. Иногда мне кажется, что она до сих пор носит розовые очки: видит и слышит только то, что хочет видеть и слышать, а остальное игнорирует. Как будто для того, чтобы плохое не случалось, достаточно просто все время думать о хорошем.

Кажется, мой рассказ успокаивает маму. Она с улыбкой отряхивает руки от пены и отправляется на кухню шуршать пакетами. За едой мы снова болтаем, но обе витаем где-то далеко. Мама даже не замечает, что я сбегаю, не доев картофельную запеканку.

Мне хочется побыть одной. Я снова раскрываю блокнот, но на этот раз следую маминому совету и пишу в верхней части страницы:

«10 ПРИЧИН ОСТАТЬСЯ»

Что же он любит… Я радостно подпрыгиваю на кровати и, высунув от усердия язык, записываю пункт номер один: театр! Так, что дальше? Не знаю, насколько серьезными должны быть пункты, но, может, запах дождя подойдет тоже? Я записываю его под номером два и снова погружаюсь в размышления. Хм, понятия не имею, что еще ему может нравиться. Удивительно, но я ни разу не замечала у него каких-то хобби или привычек, ни разу не слышала, как он говорит, какую музыку любит или фильмы… А может, просто не слушала?

Я хватаю подушку и в отчаянии бьюсь об нее головой. Так я ему не помогу! Этого недостаточно! Рассеянно скольжу взглядом по подоконнику и вдруг замечаю неприметный бордовый корешок.

Я вскакиваю и вытягиваю книгу из-под завалов барахла. Это «Пигмалион», пьеса Бернарда Шоу. Я купила ее на книжном развале и прочитала за один вечер, настолько она меня увлекла. Может, Андрею она тоже понравится?

Я хватаю ручку и пишу на первой страничке: «Думаю, из тебя получится отличный Хиггинс. Аноним». Готово.

Только как теперь передать эту книгу Андрею? И как узнать, что еще ему нравится?

8:30 – объект на уроке физкультуры. Пробраться в мужскую раздевалку? Ну уж нет!

10:15 – объект во время перемены после английского вышел в коридор, но возле рюкзака все время кто-то крутился.

12:20 – объект в столовой, съел всю гречку. Два кусочка хлеба тайком завернул в салфетку и непонятно зачем положил в рюкзак. Для птиц?

13:15 – объект получил «отлично» за контрольную по физике. Единственный из всего класса.

15:05 – объект ушел, уроки закончились. Кажется, миссия провалена. Черт.

Может, на репетиции повезет?

– Всем доброго дня! – приветствует нас Тор, поднимаясь на сцену. – Рад сообщить, что у нас ни одного дезертира. Продолжаем в полном составе! И в компании Анны Викторовны, которая любезно согласилась помочь с постановкой. Прежде чем мы начнем, хочу напомнить вам о главном правиле театра: на сцене нельзя врать. Зрителя нельзя обманывать, он сразу почувствует, что вы изображаете. На сцене надо проживать то, что вы играете. Искать в персонаже точки соприкосновения, за которые можно зацепиться. Этому мы еще научимся, а пока давайте, поднимайтесь на сцену. Для начала просто походите по ней, познакомьтесь… Чтобы не бояться.

Легко сказать! Я пытаюсь разглядывать сцену, но взгляд то и дело возвращается к зрительному залу. Отсюда ряды кресел кажутся почти бесконечными. И все эти люди будут пялиться на меня…

– Сейчас я буду давать небольшие задания, – продолжает Тор. Он уже спустился и теперь наблюдает за нами из зала. – А вы постарайтесь честно их выполнять. Только не смотрите на других, сосредоточьтесь на своей задаче. Итак, представьте, что вы строитель, который потерял рулетку и теперь должен измерить сцену шагами. Вперед.

Я незаметно оглядываюсь и замечаю на лицах остальных то же замешательство, что и у меня. Лера вообще выглядит так, словно переживает острый приступ несварения! Первой, как ни странно, начинает Оксана. Покраснев до корней волос, она принимается широко шагать, размахивая руками, как робот. Я тихо хмыкаю, но смех получается нервным. А затем закрываю глаза и делаю неловкий шаг.

Вскоре по сцене ходят уже все. Градус неловкости чуточку падает. Когда каждый выглядит по-идиотски, это становится нормой.

– Теперь вы все статуи, произведения искусства! – командует Тор. – Замрите в какой-нибудь позе. А Тимофей и Андрей – искусствоведы, их пригласили, чтобы оценить вас. Их задача изучить вас до мелочей.

Я так и не придумала интересную позу, так что просто изображаю столб: ноги вместе, руки по швам. Каша обходит вокруг меня. Он с важным видом кивает, наводит на меня воображаемый монокль и делает запись в воображаемом блокноте. Андрей останавливается напротив. Его изучающий и серьезный взгляд скользит по моему лицу, волосам, опускается на грудь… Кашлянув, он быстро отводит взгляд. О-о-ох…

Тор дает еще несколько подобных заданий, а затем разрешает нам сесть на край сцены.

– Итак, – говорит он, выдержав драматическую паузу. – Кто мне скажет, какова длина этой сцены? Сколько шагов.

Э-э-э, я и не знала, что нужно считать на самом деле.

– Тимофей, Андрей, какого цвета футболка на Максиме? Какая прическа у Инны? Какого цвета глаза у Саши?

– Серые, – хором отвечают Каша и Андрей, игнорируя первые два вопроса.

Я слегка краснею, а Тор смеется.

– Что ж, молодцы, что заметили! Мы обязательно еще будем выполнять подобные упражнения. Понемногу вы перестанете изображать и начнете по-настоящему выполнять ту задачу, которую ставит перед вами режиссер. Разбейтесь, пожалуйста, на пары.

Краем глаза я вижу, как Лера, едва не расталкивая окружающих локтями, встает рядом с Андреем. В паре со мной оказывается Катя. У нее круглое лицо с острым подбородком в рамке темного каре.

– Я хлопну в ладоши, и вы должны будете по очереди рассказать какой-то факт о себе партнеру. Хлопну снова – начинайте ходить по сцене, занимайте все пространство. Хлопну в третий раз, находите себе нового партнера. И снова рассказывайте о себе. Повторяться нельзя! Это всегда должен быть новый факт и новый партнер. Начали!

Тор хлопает в ладоши, и Катя начинает первой. Бурно жестикулируя, она рассказывает о том, что все в ее семье врачи, и это просто ужас, а я в ответ делюсь, что люблю рисовать.

– Правда? Покажешь свои рисунки?

Я удивленно поднимаю брови. Внутри вспыхивает огонек радости, крошечный, как пламя на кончике спички. Может, она это только из вежливости? Но интерес вроде бы настоящий. Кажется, она искренне заинтересована.

– Я тоже люблю рисовать, – подмигивает Катя. – Хочу быть комиксистом. А папа и мама настаивают на стоматологии. Ковыряться в чужих зубах! И они называют это профессией?

Я робко улыбаюсь ей в ответ, а Тор хлопает в ладоши раз, затем другой, третий… Я с удивлением узнаю, что у Максима три старшие сестры, и без удивления – что на Каше сегодня любимые синие трусы. Яна – победитель нескольких олимпиад по биологии, Вика – КМС по плаванию. Инна, высокая, со смуглой кожей, тихо начинает рассказывать о том, что ведет свой блог про мейкап на Ютубе, но меня отвлекает сердитый голос Леры.

– Фу, мерзость! – цедит она сквозь зубы.

Каша, стоящий напротив нее, широко улыбается, но мне почему-то кажется, что он зол. Реакция Леры его явно задела. Интересно, почему? О чем они говорили?

– Я, по крайней мере, не выгляжу так, словно мне в задницу засунули осиновый кол!

– Тимофей!

Каша спрыгивает со сцены. Он хватает свой нелепый рюкзак, сшитый из разноцветных джинсовых лоскутков, и покидает зал, хлопнув дверью. Тор шумно вздыхает и обменивается озабоченными взглядами с Анной Викторовной.

– Давайте… Давайте продолжим чтение романа. Возьмите книги.

Мы снова собираемся в круг, но на этот раз на сцене. Большинство садится прямо на ковролин, но Лера и Инна отказываются наотрез. Макс приносит им из-за кулис пару стульев. Читка проходит в напряженной атмосфере. После ссоры Леры и Тимофея никому не удается толком расслабиться, и Тор заканчивает репетицию почти на пятнадцать минут раньше.

– Закончим на сегодня, хорошо? – говорит он, сдернув очки и массируя переносицу. – До следующего занятия я сокращу роман и превращу его в пьесу. Сейчас, после читок, мне очевидно, что это необходимо. Вы совсем не чувствуете текст. И это нормально, дело не в вас! Текста много, ему больше двухсот лет. Естественно, что вам он не слишком отзывается, да и герои старше. Но мы обязательно найдем точки соприкосновения. Обязательно. Кстати, об этом! Задание вам на выходные: подумайте над своими персонажами. Чем они могут быть вам близки? Какой у них характер? Почему они ведут себя так, а не иначе?

Я спрыгиваю со сцены. Э, прошу прощения? Найти, что у меня общего со старой нянькой? Дайте подумать… Да ничего вообще!

Тор окликает нас уже почти у самых дверей и подходит ближе.

– И еще один важный момент, ребята, чуть не забыл! Мы поделили вас на группы случайным образом, как раз по четыре человека. У каждой группы будет свое небольшое задание: что-то купить, помочь с реквизитом и так далее. Деньги, конечно, выдам я, как и списки всего необходимого. На следующем занятии мы вместе прикинем, какие у кого суперспособности – шить, рисовать, возможно, столярничать – и чем они могут помочь спектаклю, хорошо? Анна Викторовна уже скинула в Вотсап списки.

Мы дружно лезем в карманы за телефонами.

– Группа номер один поедет в местный театр. Они любезно согласились пустить нас в свою костюмерную и взять кое-какие костюмы напрокат. Это Тимофей, Саша, Оксана и Лера. Группе два нужно будет совершить набег на магазин тканей. Это Яна, Катя, Кристина и Вика. Прицениться, что называется. Группа три поедет в магазин стройматериалов. Это Андрей, Максим, Леша, Инна. Я поеду с вами, ребята, не переживайте. Тор ободряюще улыбается и приобнимает за плечи Лешу с Максимом, которые стоят к нему ближе всех. – Друзья, я знаю, у вас могли быть свои планы, поэтому не рассержусь, если вы не сможете этого сделать. Но все же прошу вас постараться. Хорошо?

Тору отвечает хор нестройных голосов, но я прикусываю губу и молчу, перебирая в уме список участников нашей маленькой группы.

Каша, Оксана, я и… Лера.

Черт-черт-черт.

Мне так и не удается передать Андрею книгу.

Дома я верчу ее в руках и снова складываю в рюкзак вместе с учебниками и тетрадями. Настроение – тревожный ждун. На душе неспокойно.

На следующий день Каша не приходит в школу. Егора тоже не видно, так что мы с Оксаной садимся рядом. Она ужасно много болтает, но мне нравится. Если присмотреться, можно заметить целую поляну бледных веснушек у нее на лице.

На переменке после геометрии я пишу Каше сообщение, но он не отвечает. Может, дуется? Только я-то тут при чем? Когда тихий «треньк» наконец раздается, я почти готова его проигнорировать, но телефон Оксаны тоже вибрирует. В общий чат постановки приходит сообщение от Тора: «В театре ждут в субботу в 16:00. Кто идет в театр, сможете?»

Мы с Оксаной переглядываемся и обе бросаем взгляд на первую парту второго ряда, на Леру. Она болтает о чем-то с Мариной, сидя к нам спиной, так что выражение лица не видно. Но судя по раздраженному движению плеч, Лера не в восторге от перспективы провести субботу в нашей компании. Интересно, что она ответит на сообщение?

Я быстро печатаю: «Да, конечно».

Оксана, потянувшись за карандашом, слегка задевает мою руку своей. Всего-то на мгновение! Но я успеваю заметить горчично-оранжевый всполох – чувство вины.

– Она не такая плохая, как ты думаешь, – шепчет Оксана, пригнувшись к парте. – Я про Леру.

– Ага, – соглашаюсь я, испытывая острое чувство дежавю.

Кажется, такое уже было, только в прошлый раз она говорила это про Егора. Думаю, дело в самой Оксане, просто она такой человек: во всех пытается найти что-то хорошее. Даже если хорошего в них на самом деле нет.

Мне хочется расспросить ее про Егора. Почему его сегодня нет? Почему он вечно в синяках? И главное, почему она продолжает встречаться с ним, несмотря на тысячу и одно «но»? Лично я в нем не вижу ни одного достоинства…

Телефон снова тихо тренькает. На этот раз сообщение от Каши: «Встретимся в субботу в 16:00 возле театра? Ул. Попова, д. 54». Я показываю сообщение Оксане, которая согласно кивает, и пишу Каше лаконичное: «Ок + Оксана».

Сдвоенный русский тянется, словно полудохлая улитка, а вот английский пролетает быстро. На ОБЖ мы все, включая учителя, страдаем ерундой. Возможно, он и был когда-то отличным военным, но сейчас его голос можно использовать как оружие массового поражения – даже самые стойкие под конец урока почти дрыхнут, положив отяжелевшие головы на парты. Мы как будто на сорок пять минут впадаем в анабиоз. Разрушить эти сонные чары может только звонок.

Дзы-ы-ынь!

Оксана со стоном потягивается и широко зевает. Я тоже с трудом выбираюсь из-за парты и, скривившись от боли в затекших ногах, с тоской думаю о дежурстве. Сегодня наша с Кашей очередь. Вот только он не пришел, а значит, мести мне веником в гордом одиночестве. Оксана, конечно, предлагает помощь, но я отрицательно мотаю головой:

– Не волнуйся, я справлюсь. До завтра!

Кабинет биологии напоминает пробирку. Наверное, из-за огромных окон и вытянутой формы. Проход между рядами парт совсем узкий, зато почти вся задняя часть класса заполнена цветами в разномастных горшках. Понятия не имею, как они называются, но мне нравится протирать плоские мясистые листья от пыли и опрыскивать из пульверизатора заросли вьюнков. Я погружаю палец в сухую землю и неодобрительно морщу нос. Кажется, поливаю эти цветы только я. Еще одно странное хобби странной девочки с последней парты первого ряда.

Уборка занимает почти полтора часа. Но мне даже нравится: иногда физическая работа здорово помогает разогнать туман в голове. Вот и я после нее чувствую себя немного усталой и вместе с тем бодрой.

Школа опустела. Эхо моих шагов мячиком скачет по коридору. Я прохожу мимо актового зала и вдруг слышу чей-то голос, доносящийся из-за приоткрытой двери. На цыпочках подхожу ближе, заглядываю в щель…

Андрей!

Он ходит по сцене с книгой в руке и громко декламирует строчки из «Евгения Онегина». Затем останавливается, делает какие-то пометки карандашом и, засунув его за ухо, продолжает читать. Он печатает шаг и выговаривает текст так четко, словно атакует слова.

– А-а-а, черт! – взъерошив волосы, Андрей садится на сцену, а затем опрокидывается на спину, раскинув в стороны руки и ноги.

Я одновременно хочу и уйти, и остаться, но дверь актового зала решает эту дилемму за меня. Я лишь слегка задеваю ее плечом, а она в ответ громко и противно скрипит, словно возмущенная моей неосторожностью.

– Кто здесь? – Андрей мгновенно садится.

– Извини, не хотела мешать.

Я вхожу.

Настороженное выражение на его лице сменяется секундной вспышкой радости, но она так быстро исчезает за бетонной стеной из вежливости, что я начинаю сомневаться. Может, показалось? Призрак радости…

Мы оба молчим. Андрей вроде бы не собирается ничего говорить, а я, как всегда в его присутствии, превращаюсь в желе со словарным запасом в двадцать слов.

– Что… что ты делаешь? – спрашиваю я, делая шаг вперед. Все это дается мне с трудом. Я не привыкла вот так просто врываться в чужое личное пространство и быть назойливой.

– А на что это похоже? – немного насмешливо спрашивает Андрей. – Репетирую.

Его слова меня ранят, но я стараюсь не показывать этого. Люди всегда причиняют другим боль, когда не могут справиться со своей.

– Прости, – быстро говорит Андрей. – Правда. У меня сейчас… Дома и вообще. Ай, неважно! Я пытаюсь найти что-то хорошее в Онегине, как советовал Тор. Но как ни крути, он полный говнюк.

Я осторожно улыбаюсь и делаю еще несколько шагов вперед, останавливаясь у самой сцены.

– Удивляюсь, – продолжает Андрей, – как это он не исправил красными чернилами орфографические ошибки в письме Татьяны. Ларины были так гостеприимны к нему… Наверное, это задевает сильнее всего. Хотел бы я вырасти в такой семье: большой, дружной. Чтобы собираться по праздникам, шумно радоваться друг другу…

Андрей садится на край сцены, свесив ноги. Его колено почти касается моего плеча. Я вдруг представляю, как он наклоняется и целует меня. Вот его дыхание согревает мою щеку, челка щекочет нос, а губы… Я отчаянно краснею. Мацедонская, о чем ты вообще думаешь?

– Жаль, что моя семья не такая.

– А какая твоя семья?

Андрей бросает на меня быстрый взгляд и коротко отвечает:

– Другая.

Вот и поговорили. Как же мне узнать о нем больше? Как же мне его понять, если он после каждого крошечного откровения прячется в бронированный панцирь из вежливости?

– Ну а ты? Уже нашла точки соприкосновения со своим персонажем?

– Ты про старушку, которая балансирует на грани старческого маразма и носит телогрейку?

– Ага.

– Между нами нет ничего общего! – Я сердито складываю руки на груди, а Андрей, уткнувшись подбородком в плечо, кусает губы и едва сдерживает смех. Звук получается странный: нечто среднее между фырканьем и хрюканьем, которые настолько ему не свойственны, что я невольно улыбаюсь.

В голову неожиданно приходит мысль.

– Может, нам и не нужно их любить? Просто понять. И потом, может, роль Онегина – это шанс проявить что-то вроде темной стороны. Вытащить на свет недостатки. Разве не об этом говорил Тор? Не врать на сцене. Это даже забавно. Все будут думать, что ты играешь. А ты просто… ну, будешь честным с собой.

Андрей подтягивает ногу к груди и упирается в колено подбородком, скрывая нижнюю часть лица. Глаза тоже прячутся за челкой.

– Откуда ты знаешь, что у меня есть темная сторона?

Я пожимаю плечами:

– У всех есть темная сторона.

– Даже у тебя? – спрашивает он с любопытством.

– Конечно.

– И что же ты там прячешь?

Я тру запястья, но, как всегда, ничего не вижу. Я – единственная загадка для самой себя… Или может, я ничего не вижу, потому что все совсем плохо? Может, мое сознание меня защищает? Чушь.

– Скажу, если ты скажешь первым, – выпаливаю я.

Андрей слегка вздрагивает и отводит взгляд. Вскакивает на ноги, отряхивает черные джинсы, поправляет воротник рубашки, застегнутой на все пуговицы.

– Мне пора. А то на английский опоздаю.

Он уходит за кулисы, наверное, за вещами. Вот только его рюкзак уже лежит на кресле в первом ряду! Издав тихий радостный писк, я бросаюсь к нему и быстро прячу книгу Бернарда Шоу между тетрадями, молясь, чтобы Андрей не вернулся раньше времени.

– А я думала, ты занимаешься дзюдо, – кричу я, чтобы тишина не казалась подозрительной.

Ура, транспортировка груза успешно завершена! Я пулей возвращаюсь на свое место и принимаю максимально расслабленную позу. Как раз вовремя: Андрей выходит из-за кулис, натягивая свитер.

– Я занимаюсь. Еще английским, теннисом, анатомией и китайским.

– Когда же ты спишь? – удивляюсь я, ошарашенно уставившись на него.

– Сон – для слабаков. – Андрей усмехается, но мне почему-то слышится горечь в его словах.

Мы спускаемся на первый этаж и выходим из школы. Сумерки пахнут первым морозом, листья шуршат под ногами, ветер срывает с головы капюшон.

– Ну, пока, – скованно говорит Андрей.

Ему явно не хочется, чтобы я снова провожала его до перекрестка. Кивнув на прощание, он уходит: руки в карманах, голова и плечи опущены… Порыв ветра толкает его в плечо, и Андрей спотыкается. Взмахивает руками!

Я вдруг вижу синюю пропасть одиночества, в которую он летит. Вижу его рот, раскрытый в беззвучном крике. Руки, которые тянутся вверх в надежде, что кто-то за них ухватится. И черноту, которая плещется на дне синей пропасти и жадно тянет к нему свои щупальца…

– Андрей! – кричу я. Он останавливается. Поворачивается ко мне, а я лихорадочно перебираю в голове клубок спутанных мыслей, пока не хватаюсь за тонкую ниточку: – Я подумала…. Может… давай репетировать вместе?

– Мне не нужна твоя помощь.

– Зато мне нужна.

Андрей стоит в столбе холодного света, который льется из фонаря на землю.

– Ладно, – соглашается он наконец.

Я подхожу ближе и поднимаю голову, чтобы посмотреть ему в глаза. Ветер вдруг закручивает листья вокруг нас, и мы оказываемся в эпицентре крошечного торнадо.

Вдвоем.

Глава 10. Тренинги на сближение

После субботних уроков я мчусь домой и лихорадочно перебираю в уме содержимое гардероба. Раньше меня почему-то не волновало, как я выгляжу. От одежды мне нужно было одно – возможность зарыться в нее поглубже, как в теплый песок или норку. А теперь…

До встречи с ребятами из группы всего два с половиной часа, а мне нужно сходить в душ, вымыть голову и придумать, как выглядеть чучелом не более чем на двадцать процентов из ста. Миссия невыполнима.

Я бросаю мимолетный взгляд в зеркало, висящее на стене в коридоре, и добавляю к списку дел новый пункт: выщипать, блин, брови! Если прищурить глаза, кажется, будто это нестройные ряды крошечных пик. Мои брови разбили лагерь на лбу! Может, поэтому у меня такой воинственный вид, когда хмурюсь?

Я пробегаю мимо кухонного уголка, на ходу стаскивая с себя толстовку. Мама и папа сидят рядом, голова к голове, и хихикают, как подростки. Заметив меня, мама вскакивает на ноги, а папа откидывается на спинку стула и принимается отряхивать со штанов невидимые и, вероятнее всего, несуществующие пылинки.

– Выбираем место для отпуска, – задыхаясь от счастья, говорит мама. Щеки у нее раскраснелись, а волосы распушились настолько, что превратились в золотистую пену вокруг лица. – Хочешь помочь? Я сделаю вафли.

– Нет, – отвечаю я, пятясь к ванной комнате. – У меня есть кое-какие планы.

– Какие?

– Скажу, если обещаешь не суетиться, – говорю я с опаской. Мама неохотно кивает, и я признаюсь: – У меня встреча с… друзьями. Из постановки. Мы идем в городской театр, чтобы посмотреть костюмы. Может, возьмем что-то в аренду.

Когда я снова смотрю на маму, ее глаза горят так ярко, что могут поджечь дом. В эту минуту она ужасно похожа на Тора. И немножко на сумасшедших ученых из детских фильмов и мультиков. Того и гляди откинет голову назад и разразится демоническим смехом. Муа-ха-ха!

– Ты уже знаешь, что надеть? Умоляю, только не одну из твоих ужасных толстовок! Так, возьми мою новую куртку. Помочь тебе сделать прическу? И еще можешь подкраситься и…

– Мама! – воплю я, бросаясь в ванную и закрывая дверь на замок. – Посторонним вход воспрещен!

– Я не посторонняя, я твоя мать!

Мамин смех настолько заразителен, что я тоже смеюсь. Признаться честно, я и сама ужасно волнуюсь. Одно дело видеть всех в школе, и совсем другое – собраться вот так, не по учебе. В глубине души мне радостно оттого, что мама так переживает за меня. Хоть это и смущает.

– Мои друзья, – шепчу я едва слышно. Пробую слова на вкус, перекатываю на языке. И нахожу новые ощущения довольно приятными.

Я шагаю под душ.

Жаль, конечно, что Андрей не попал в нашу группу. Например, вместо Леры. То, как она обращается с Кашей, то, как она ведет себя со всеми вообще… Я смываю пену с волос и с тоской думаю, что мне предстоит провести несколько часов в ее компании. А впрочем, быть может, она не придет? Точно! Ведь Тор сказал, что это не обязательно.

Воспрянув духом, я выпрыгиваю из ванны и тщательно растираюсь полотенцем. Мама говорит, это варварство, но мне нравится, когда кожу покалывает. Чувствую себя живой и бодрой.

Ревизия сундука с одеждой показывает, что у меня есть пять толстовок (из них четыре черные или серые), два свитера, три футболки, пара джинсов и юбка, которую я по настоянию мамы купила еще год назад, но так ни разу и не надела. Даже ярлычок на месте! Я неуверенно натягиваю ее на бедра, смотрю на свои голые коленки и… Нет уж! Не хочу все время думать о том, что все пялятся на мои ноги. Да и на улице слишком холодно.

Я раздраженно пинаю сундук и вдруг замечаю в самом углу, за одной из черных толстовок, голубую рубашку в клетку. Я совсем про нее забыла! Радостно выхватив находку из недр сундука, я скачу к гладильной доске. Готово!

Спустя сорок минут автобус, ворчливо пыхнув, тормозит у остановки с незамысловатым названием «Театральная». Я спрыгиваю с подножки на асфальт и оказываюсь у торца театра. Здание украшено абстрактной мозаикой советских времен с серпом и молотом в центре. Брусчатка вокруг выглядит побитой жизнью (и каблуками), но кованые черные лавочки и одноногие фонари придают всему вид благородной старины.

Я иду вдоль здания и заворачиваю за угол. Вот черт! На лестнице раздраженно притопывает ногой Лера. Ну что ей стоило остаться дома или хотя бы опоздать…

– Привет, – выдавливаю я, встав рядом.

Лера бурчит ответное приветствие и, отбросив распущенные волосы за спину, утыкается в телефон. На ней мятного цвета куртка, белая кепка и голубые джинсы. На кроссовках ни пятнышка грязи. Она что, по воздуху сюда летела? Вдобавок я едва достаю ей до плеча, и это жутко бесит.

Опускаю руку в карман, ожидая встретить привычный гладкий корпус смартфона, и… понимаю, что умудрилась оставить его дома. Заняться совершенно нечем, так что я просто стою, переминаясь с ноги на ногу, и молчу. По возможности, многозначительно.

– Ну и где они? – сердито спрашивает Лера. Она смотрит на меня так требовательно, словно это я в нашей группе была ответственна за сбор компании и вот теперь не справилась. – Позвони своему идиоту.

Я хочу ответить, что он не мой, не идиот и позвонить я не могу, но не успеваю. Лера уже отвернулась и прижимает трубку к уху:

– Привет, ты где?

Несколько секунд она слушает ответ, а затем неожиданно тепло говорит:

– Не переживай, мы подождем. Все в порядке.

Я надеюсь, что Лера сообщит мне подробности (ведь, судя по всему, звонила Оксана), но она опять утыкается в телефон.

– Кажется, ты не очень рада здесь быть, – брякаю я невпопад.

Лера выныривает из телефона и язвительно отвечает:

– И что же меня выдало?

– Тогда зачем вообще пришла? – ощетиниваюсь я. – Тор ведь сказал, это необязательно.

– Не твоего ума дело!

Ну все, с меня хватит! Я разворачиваюсь, чтобы уйти, и впечатываюсь лбом в чью-то грудную клетку. Это Каша! Подошел незаметно и теперь с улыбкой подмигивает мне:

– Лерочка так психует, потому что Тор поставил ультиматум: либо она учится взаимодействовать с простыми смертными, либо не видать ей главной роли!

Лера шипит, будто разъяренная кошка, и Кашина улыбка становится совершенно плотоядной.

– Извини, это был секрет? – невинно хлопая ресницами, спрашивает он.

На мгновение кажется, что Лера сейчас взорвется, закричит или даже ударит, но она только вздергивает нос и цедит сквозь зубы:

– Оксана опоздает. Просила начинать без нее.

В холле театра пахнет почти так же, как в школе по утрам: запустением и пылью. Пол и стены отделаны мрамором, а три широкие колонны – зеркалами, в которых видно и наше отражение: я – коротышка в джинсах, Лера – белокурый эльф с сердитым лицом и Каша, похожий на студента из советских фильмов – в клетчатом пиджаке и потертых вельветовых брюках.

– Униформа неудачника, – бормочет Лера.

Мы оглядываемся по сторонам, но в холле и гардеробе пусто. Никто не встречает нас и…

– Ау! – громко кричит Каша.

Лера подпрыгивает так, что едва не роняет телефон. Где-то в глубине здания хлопает дверь. Раздаются торопливые шаркающие шаги, и по лестнице слетает полная женщина лет шестидесяти. Из-за кудрявых фиолетовых волос и шелкового шарфа, который развевается за спиной, она похожа на фею-крестную.

– Вы с ума сошли! Это театр, а не базарная площадь!

– Извините, – смиренно кается Каша. – Вы Светлана Геннадьевна? Мы из одиннадцатой школы. Сергей Владимирович должен был вас предупредить.

Хмурое выражение на лице дамы сменяется мечтательной улыбкой:

– Ах да, Сергей Владимирович, – воркует она. – Такой галантный молодой человек…

Каша передергивает плечами, словно от отвращения.

– А вы, значит, юные актеры? Хм… – Дама скептически оглядывает нас с головы до ног. – Ну, следуйте за мной. Ничего не трогайте. В семь вечера у нас «Тартюф», так что у вас есть время только до шести.

Мы проходим несколько коридоров, спускаемся по лестнице и оказываемся возле коричневой двери. Фея-крестная гремит связкой ключей и пропускает нас внутрь. Лера входит первой, а за ней и мы с Кашей.

Помещение костюмерной похоже на уменьшенную версию самолетного ангара, только с низким потолком. Пахнет как в секонд-хенде: сильным моющим средством и старым тряпьем. Слева под потолком простираются ряды железных труб, плотно увешанных одеждой. А справа ютятся полки с коробками, шляпами и разномастной обувью. Я замечаю красные восточные тапочки с бубенцами на носах, которые соседствуют с валенками, и торчащий из черного кожаного сапога пучок самых разных перьев. На столах рядом с дверью разложены выкройки и прочие швейные принадлежности.

– На столе ничего не трогать, – поджав губы, предупреждает Светлана Геннадьевна. – Вещи в кофрах тоже брать нельзя, это для спектаклей. Остальное можете посмотреть, хотя я очень сомневаюсь, что найдется что-то подходящее. Когда-то у нас шел «Вишневый сад», но я даже не знаю, сохранились ли костюмы. Может, в коробках и тюках? В правом углу то, что мы давно хотим утилизировать, но руки никак не дойдут.

Светлана Геннадьевна снова подозрительно оглядывает нашу компанию и, прихватив со стола расшитую бисером сумочку, вкрадчиво добавляет:

– Если что-то ценное пропадет или попортите мне реквизит, отвечать будет Сергей Владимирович. Вообще обычно мы не позволяем брать костюмы. Вам очень повезло. Если бы Сергей Владимирович не помог моему Димочке с подготовкой к ЕГЭ, я бы ни за что на это не пошла. Девяносто восемь баллов, между прочим. Девяносто восемь.

Фея-крестная делает драматическую паузу, чтобы мы прониклись благоговением (девяносто восемь баллов!), и выплывает из костюмерной. Лера громко чихает.

– Мы под сценой. Слышите? – шепчет Каша. – Над нами репетиция.

Сверху доносятся звуки шагов и тени чьих-то голосов. Это похоже на магию. Словно мы в изнанке мира, по ту сторону реальности.

– Я не буду копаться в этих вонючих коробках, – раздраженно фыркает Лера, разрушая волшебство. Ее нос брезгливо морщится, а ноздри раздуваются, будто учуяли неприятный запах. – Что за идиотизм! Почему мы вообще должны заниматься этим? Никогда ничего глупее не слышала.

– Очень сомневаюсь, – хмыкает Каша, ладонью стирая с полки толстый слой пыли. – Учитывая твой круг общения.

– Что ты сказал?

– А ты не слышала? Написать на пергаменте и отправить с почтовым голубем?

– Не думаю, что у тебя на него хватит денег.

– А я не думаю, что он согласится подлететь к такой гадюке, как ты!

Лера открывает рот, чтобы сказать очередную колкость, но я встаю между ними и смотрю ей прямо в глаза.

– У нас всего полтора часа. Помните? А тебя здесь никто не держит.

Стиснув челюсти, Лера разворачивается на пятках так резко, что волосы птичьим крылом взмывают в воздух.

– Пойду покопаюсь в коробках, – отрывисто говорит Каша.

Лера начинает перебирать костюмы, с противным скрежетом двигая вешалки по трубе. Скрж, скрж, скрж. Скрж. Волоски у меня на руках встают дыбом. Бр-р-р, ну до чего мерзкий звук!

Да уж, не так я себе представляла этот день. Оксана, наверное, смогла бы примирить Леру с Кашей, а пока… Вдохнув поглубже, я вступаю в грозовую тучу напряжения между ними и открываю первую дряхлую коробку.

В ней оказываются кукольные головы. Супер.

Около получаса мы хмуро перебираем вещи. Тишину прерывают только покашливания и короткие реплики в духе «я здесь уже смотрела». Каша, кажется, остыл и теперь чувствует себя виноватым за мое испорченное настроение. На какое-то время он исчезает из виду, а затем выглядывает из-за ряда вешалок, нахлобучив на макушку пиратскую шляпу с потрепанным зеленым попугаем вместо пера.

– Кар-р-рамба! Что, не смешно? Ладно.

Скорчив рожу, он снова исчезает и через секунду появляется в красном расшитом кокошнике. Я прыскаю со смеху. Каша радостно улыбается, словно моя улыбка включила внутри его лампочку. Затем исчезает и в следующий раз выглядывает… с огромной репой из папье-маше на голове! Я смеюсь в голос, а он продолжает менять свои нелепые головные уборы. Огромное сомбреро, белая шапочка с заячьими ушками, мятая дамская шляпка с лентами, которые завязывают бантом под подбородком.

– Стой, – говорит вдруг Лера, про которую мы оба забыли. – Где ты это взял?

Каша снимает шляпку, задумчиво чешет затылок и ныряет в гущу тюков и коробок. Мы слышим его бормотание, похожее на стрекот печатной машинки. Через несколько минут к нашим ногам падает огромная клетчатая сумка со сломанной молнией.

– Кажется, отсюда.

Лера запускает руку в недра сумки и вытаскивает на свет длинное белое платье. У него квадратный вырез, маленькие рукава-фонарики и огромное коричневое пятно на подоле.

– Бинго!

Мы обмениваемся радостными улыбками, но, опомнившись, быстро отводим глаза.

В сумке оказываются шесть платьев пастельных тонов, три черных фрака и еще две шляпки, сплюснутые пополам, как китайские печеньки с предсказаниями. Беглый осмотр выявляет несколько пятен сомнительного происхождения, пожелтевшие кружева и солидную дырку в форме утюга на рукаве одного из фраков. Но зато теперь у нас есть костюмы! Лера прикладывает самое первое платье к груди и кружится. Юбка белой пеной обвивает ей ноги, и на вечно недовольном лице вдруг расцветает нежная улыбка.

– Ого… – изумленно хмыкает Каша. – Не знал, что в ее программу заложены такие улыбки.

Он следит за Лерой, не отрываясь. Я тоже не могу отвести взгляд, только в груди неприятно щемит. До чего же она красивая… Заметив наши взгляды, Лера немедленно швыряет платье в сумку и отряхивает руки, будто копалась в чем-то грязном.

– Надо сообщить местной тетке, что мы хотим взять это барахло.

– Вообще-то она костюмерша, – бормочу я.

Лера не удостаивает меня ответом. Она фоткает костюмерную и тут же выкладывает фотографию в сторис. Без сомнения, с каким-нибудь едким комментарием.

Светлана Геннадьевна с удивлением оглядывает наши находки.

– Работаю в театре двадцать лет, но эти костюмы не помню. Знаете что, забирайте их себе. Все равно они никуда не годятся. Не знаю даже, сможете ли вы их отреставрировать. В любом случае можете не возвращать!

Она милостиво машет в воздухе полной рукой, а затем ныряет в одну из коробок на полках и извлекает на свет кружевной белый зонтик с деревянной ручкой. – Вот, его тоже можете взять. Очень по-татьянински.

Мы с Кашей рассыпаемся в благодарностях и тащим тяжелую сумку вниз по лестнице, возбужденно обсуждая найденные сокровища. Лера неторопливо следует за нами, погруженная в телефон.

На улице заметно похолодало и, кажется, собирается дождь. Ветер дует злой – такой любит пробираться под куртки и ледяными пальцами проводить вдоль позвоночника. Я немедленно коченею.

– Вот черт, – ворчит Каша. – И как мне теперь дотащить это до дома? А если дождь пойдет? Отец наверняка еще закупает стройматериалы с парнями. А эти ваши платья весят столько, будто инкрустированы цементом.

Лера выныривает из телефона и неожиданно предлагает:

– За мной сейчас мама заедет. Можем пока взять сумку себе, пусть в багажнике поваляется.

Каша опасливо щурится, но все-таки кивает. Через пару минут, заполненных неловким молчанием, рядом с нами тормозит белая БМВ. Блондинка за рулем выглядит так, словно только что соскользнула в салон автомобиля с обложки глянцевого журнала. Малышка на заднем сиденье утопает в пене фатиновой юбки и сладко посапывает. На вид ей лет пять или шесть.

– Мам, зачем ты притащила Киру? – шипит Лера, делая большие глаза.

Блондинка приподнимает светлую бровь:

– По-твоему, я должна была оставить ее дома одну? Кстати, я обещала, что ты сядешь с ней сзади. Привет, ребята, подбросить?

Она приветливо улыбается, и Каша, радостно гикнув, запрыгивает на переднее сиденье. Он трещит без умолку, а мы с Лерой играем в молчанку. Она сидит, уткнувшись в телефон, но через некоторое время слегка подталкивает меня плечом и разворачивает экран айфона. Я сразу догадываюсь, что «Окси» – это Оксана. Больше похоже на кличку для собаки…

«Извинись за меня перед всеми, пож-та. У Егора проблемы, не хочу оставлять одного. Мне очень жаль».

Я выпрямляюсь и слегка киваю в знак того, что прочитала. Лера прячет телефон и, нахмурившись, смотрит в окно. Интересно, а она считает Егора полным придурком?

Я так точно.

На вторничной репетиции Тор раздает нам новые тексты: двадцать пять страниц убористым шрифтом.

– Выбросил все, что мог! – вздыхает он, сокрушенно вздымая руки к потолку. – Некоторые куски пришлось практически со слезами вырывать! Но тут уж ничего не поделаешь, искусство требует жертв.

Мы снова собираемся в круг на сцене (правда, сегодня нет Инны и еще одной девочки, чье имя я не запомнила. Кристина? Карина?). Зато Лера с видом великомученицы присоединяется к нам на полу. Она садится рядом с Андреем, слегка склонившись в его сторону. Их руки почти соприкасаются.

Беспокойно вышагивая по сцене, Тор рассказывает об изменениях в сценарии и спектакле. Из всей пьесы мы оставим шесть главных эпизодов: приезд в деревню Онегина и его дружбу с Ленским, первую встречу Евгения и Татьяны, письмо Татьяны и объяснение с Евгением, танец Онегина с Ольгой, дуэль и финал, в котором Евгений влюбляется в Татьяну, а ей хватает ума его продинамить.

– В начале, между частями и, конечно, в конце будут небольшие вставки текста более отвлеченного характера. Для этого нам и нужна роль Пушкина. Все мальчики будут играть ее по очереди, чтобы сделать своеобразную разбивку и дать кое-кому из героев время переодеться. По моим расчетам, уложимся в пятьдесят – шестьдесят минут. Декорации менять не будем, лишняя суета. О, и еще одна хорошая новость: школьный танцевальный кружок согласился помочь в сцене бала, так что вам учиться танцам не придется!

Макс и Леша выдыхают с таким шумным облегчением, что мы все улыбаемся.

– Все! – Тор хлопает в ладоши и потирает ими, словно моет руки. – Давайте немного разогреемся и приступим. Читаем текст, разбираем, что происходит в сцене и почему герои ведут себя именно так, движемся дальше. За два занятия закончим. И со второго ноября уже перейдем к репетициям. Так что можете потихонечку учить текст. Или не потихонечку. Лучше даже не потихонечку, а быстро, если честно. Занимаем все пространство!

Мы поднимаемся и начинаем ходить по сцене. Цель в том, чтобы не сталкиваться, чувствовать других, но при этом передвигаться хаотично, а не по кругу. Тор заставляет нас то замедляться, то ускоряться, так что совсем скоро происходящее превращается в полное сумасшествие, приправленное девчачьим писком! Пожалуй, по-настоящему в своей стихии только Каша: он лавирует между нами с ловкостью пчелы, а полосатый свитер только добавляет сходства.

Затем мы делаем упражнение на доверие. Разбиваемся на пары: первый закрывает глаза и кладет руку второму на плечо, а второй водит его по сцене. С доверием у меня… проблемы. Поэтому я с облегчением выдыхаю, когда оказываюсь в паре с Катей, ведь мы пусть немного, но знакомы. А вот Андрей опять с Лерой, и ее изящная ручка доверчиво покоится на его плече.

Я закрываю глаза, но пальцы свободной руки расслабляю и разворачиваю так, чтобы как бы случайно касаться других – тех, кто будет проходить мимо. Несколько раз мне и правда удается кого-то почувствовать, но я слишком плохо знаю большинство ребят в группе, чтобы понять, кто есть кто. Да и прикосновения мимолетны.

Только Андрея я узнаю сразу. И дело не в цветах, их я едва успеваю ощутить. Просто… просто что-то внутри меня отзывается. Его пальцы слегка вздрагивают, коснувшись моих. Хочется думать, это оттого, что он тоже меня узнал.

Как-то незаметно упражнения меняют атмосферу, сближают нас. Поэтому, когда Тор с хитроватой улыбкой приносит из-за кулис надутые воздушные шары, в группе раздаются смешки.

– Меняйтесь парами, – командует Тор. – Задача – все так же передвигаться по сцене, только теперь между вами должен быть шарик. Прикасаться нельзя, говорить тоже. Попробуйте договориться с партнером на другом, эмоциональном уровне.

Я оказываюсь в паре с Максом и немедленно столбенею. Ему, кажется, тоже неловко. Мы кое-как пристраиваем злосчастный шарик и по хлопку начинаем медленно двигаться по сцене.

– Эй-эй, глазами направление движения не показывать! – одергивает кого-то Тор.

Как ни странно, у нас здорово получается. Шарик не падает ни разу, хотя мимо нас, чертыхаясь, постоянно пробегают другие ребята. Макс полностью сосредоточен: брови сдвинуты, взгляд устремлен на цель, плечи напряжены. Словно почувствовав мое внимание, он застенчиво улыбается, и я замечаю, что передние зубы у него чуть-чуть кривоваты.

Тор объявляет двухминутный перерыв. Я тут же устремляюсь к Каше, который последнее упражнение делал с Оксаной. Она так и не ответила ни на одно мое сообщение. И выглядит такой замкнутой, что я не решаюсь подойти…

– Вы неплохо справились, да? – как бы между прочим говорю я, пока Каша огромными глотками пьет воду из бутылки.

– Это было несложно, учитывая… Ну ты понимаешь.

Он рисует в воздухе окружности, изображая Оксанину грудь, а я, быстро оглянувшись, бью его кулаком в плечо.

– За что?! – обиженно восклицает Каша.

– Так тебе и надо, – удовлетворенно заключаю я, чувствуя себя рыцарем, который защитил честь прекрасной дамы. – Как она?

– Словно в мире не было, нет и не будет уже ничего хорошего, – вздыхает Каша, демонстративно потирая плечо. – Что с ней такое? Или скорее, кто с ней такой, верно? Вечно вы, хорошие девчонки, влюбляетесь в засранцев…

Его слова меня неожиданно радуют. Выходит, меня он тоже считает хорошей девчонкой? Это приятно. Я как раз собираюсь сказать об этом, как вдруг замечаю, куда он смотрит. На Андрея! Тот стоит в окружении девчонок и что-то увлеченно им рассказывает.

– Он не засранец! – возмущаюсь я.

– Ну да, ну да, – хмыкает Каша, пиная ногой чей-то шарик.

Вскоре мы снова приступаем к читке. Текста у меня немного, так что большую часть времени я трачу на то, чтобы исподтишка наблюдать за другими. Оксана кажется непривычно тихой и серьезной. Она сидит, обняв колени руками, волосы собраны в простой низкий хвост. Каша почти лежит на сцене, опираясь на локти и согнув одну ногу в колене. Он так пафосно читает слова Ленского, что все покатываются со смеху. Кроме Андрея, который смотрит на него сердитым и недоверчивым взглядом. Кажется, неприязнь – это у них взаимное.

Время пролетает неожиданно быстро. Когда Тор объявляет окончание репетиции, я вдруг понимаю, что у меня ужасно затекли ноги. Крошечные иголочки безжалостно вонзаются в икры, пока я со стоном встаю и растираю их руками. Судя по оханью со всех сторон, у остальных схожие проблемы.

– Старость не в радость? – ехидно хихикает Каша, за что и получает справедливый удар в другое плечо.

– И еще один момент, друзья, – окликает нас Тор. – Спасибо всем, что помогли в выходные. Вдвойне спасибо ребятам, что согласились помочь сделать ширму, которая будет играть роль беседки. Костюмы у нас тоже, по большому счету, есть, нужно только привести их в порядок, кое-что подшить и, возможно, подогнать по размеру. Быть может, кто-то из девочек сможет за это взяться?

– Что за сексизм?! – возмущается Каша, уперев руки в бока.

Тор покорно добавляет:

– И мальчиков, конечно, тоже.

С нитками и иголками я дружу примерно так же, как с кастрюлями и сковородками: то есть никак. Зато руку неожиданно поднимает Оксана:

– Я могу. Я люблю шить.

– Супер, – радуется Каша. – А то уж я думал, придется одному штопать кружавчики на ваших панталонах!

Больше никто не вызывается. Я оборачиваюсь, чтобы спросить Оксану и Кашу, идут ли они домой, но они так увлечены разговором, что, кажется, совсем про меня забыли. Чувствую неприятное жжение в груди и с недоумением прислушиваюсь к новому ощущению. Как будто кто-то тушит о грудную клетку сигарету, только изнутри. Это что… ревность? Боже, так и есть! До чего глупо! И все же… Оксана запрокидывает голову и смеется. Они обмениваются телефонами. Понимают друг друга с полуслова. Им хорошо без меня.

Я резко отворачиваюсь и сцепив зубы иду к выходу из актового зала.

– Эй, Котлетка, ты куда? – Сильная рука хватает меня за лямку рюкзака и тянет назад. – Мы с Бэмби выбрали тебя председателем швейного комитета.

– Я не умею шить, – отрывисто говорю я, выдергивая рюкзак.

– От тебе и не требуется шить. Будешь приносить нам вкусняхи, развлекать беседами.

– Я что, секретарша с функциями клоуна?

– Ш-ш-ш, Котлетка. Ты председатель. Председатель, – говорит Каша, закидывая руку мне на плечи.

– Соглашайся, – просит Оксана. – Будет весело.

Я оборачиваюсь и смотрю на них обоих. Каша в своем растянутом свитере похож на гусеницу, которая безуспешно маскируется под пчелу. У него слишком длинные руки и ноги, большой рот, острый нос и прыщи на подбородке. А у Оксаны кожа, как сливки, и грустная улыбка. В черной водолазке она кажется старше и бледнее, чем обычно.

Как это случилось? Почему они выбрали меня? В груди растет и ширится что-то большое, теплое, мягкое… У меня почему-то щиплет в глазах и носу, так что я быстро-быстро моргаю и наклоняю голову, чтобы волосы закрыли лицо.

Мои друзья.

Глава 11. Бабочки

Пора признать, план с книгой провалился. Впрочем, это даже планом назвать нельзя, просто глупая попытка за неимением лучших идей. Может, он просто выкинул моего «Пигмалиона»? Или ему не понравилась пьеса. Впрочем, ответ не так уж и важен. Просто этого недостаточно. Того, что я делаю, недостаточно. И кажется, я знаю почему…

Я падаю на кровать, раскинув руки в стороны. Изучаю чистый лист потолка и набираюсь храбрости. А затем тихо, но отчетливо произношу:

– Мне страшно.

Ведь знать о таком – значит в каком-то смысле быть ответственной. Если самое ужасное все-таки случится, я не смогу в унисон с другими причитать: «Ах-ах, мы даже не подозревали». Потому что я знала. Я видела!

Груз чужих эмоций смешивается с моим страхом, и конструкция получается такой тяжелой, что я прогибаюсь под ней. Нет, я не боюсь сломаться. Я боюсь не справиться. Что, если я все испорчу? Что, если меня недостаточно? Что, если, даже приложив все силы, я все равно не смогу помочь? Раньше ведь не получалось…

Страх парализует, заставляет держать дистанцию – вот почему я не могу находиться рядом с мамой. Вот почему мне так трудно заговорить с Андреем. Я боюсь. И, что еще хуже, не знаю, как поступить правильно.

Я переворачиваюсь на бок. Подтягиваю колени к груди и, помедлив, обхватываю пальцами левой руки запястье правой. Ничего. Я по-прежнему могу узнать, что чувствуют все люди на земле, кроме меня самой. Но как же тогда мне понять, что делать? Как разобраться в себе?

Опускаю ноги на холодный пол, и пальцы инстинктивно поджимаются. Шарю в рюкзаке, нетерпеливо вытряхиваю его содержимое на кровать и нахожу блокнот. В списке причин остаться только два пункта: театр и запах дождя. Негусто… Помедлив, я добавляю в список третий пункт – друзья. Непонятно только, есть ли они у Андрея, и если нет, то как это исправить.

Колпачок от ручки с хрустом разламывается у меня во рту, и я с отвращением выплевываю синие куски пластика на одеяло. Фу, даже не заметила, что грызу его! Теперь у меня ни колпачка, ни толковых идей. А впрочем…

Он ведь согласился со мной порепетировать.

Я хватаю телефон и строчу в Вотсапе так быстро, как только могу, пока не передумала:

«Поможешь с репетицией? У меня не получается с няней».

Это не слишком фамильярно? Черт, я даже не поздоровалась! И не подписалась. Вдруг у него нет моего номера? Я добавляю:

«Это Саша».

И еще:

«Мацедонская».

Гос-с-споди, что за тупость? Я бьюсь головой в подушку, пока не слышу тихий «треньк» сообщения:

«Занята сейчас? Наш водитель Кирилл может за тобой заехать».

Прямо сейчас? Ну уж нет! Я не готова!

Я отвечаю:

«Супер. Спасибо. Мне нужно минут тридцать на сборы».

– Ма-а-ам, можно мне надеть твою футболку с пеликаном? Это срочно!

Водитель, высунувшись в окно, прижимает к электронной панели пропуск. Огромные ворота почти беззвучно отъезжают в сторону и открывают вид на просторный пустынный двор. Летом здесь, должно быть, красиво: сытый зеленый газон, аккуратные клумбы. А сейчас пространство кажется голым и стерильным, словно больничный коридор.

Я неловко выбираюсь из машины и задираю голову, чтобы охватить взглядом весь дом. Он двухэтажный, темно-серого цвета и с широким крыльцом, которое иначе как парадным не назовешь. Даже ковровая дорожка имеется! Только не красная, а зеленая. Плоскую крышу подпирают четыре массивные колонны, а панорамные окна справа и слева от двери сияют начищенными стеклами.

Несколько минут я топчусь на месте, набираясь смелости. А потом трачу еще столько же времени на поиски звонка: он прячется под черным светильником, похожим на старинный фонарь. Шумно выдохнув, я нажимаю на плоскую кнопку и прислушиваюсь. Вместо привычного дин-дона раздается что-то сложно-мелодичное. Музыка кажется смутно знакомой, но… нет, понятия не имею, что это.

Дверь распахивается.

– Привет. Надеюсь, Вольфганг Амадей тебя не напугал.

В дверном проеме стоит Андрей. От него, как всегда, пахнет свежестью, хвоей и тем странным необъяснимым ароматом, которым пахнут все богатые люди. Что-то вроде наночистоты. Влажные после душа волосы, белозубая улыбка, Apple Watch на запястье… А джинсы и рубашка так безупречно выглажены, что складок нет даже там, где они в принципе обязаны быть. Под мышками, например, или на сгибе локтя.

– Проходи.

Андрей отходит чуть в сторону, пропуская меня внутрь, и я с трудом подавляю желание ткнуть его локтем под ребра. Во-первых, чтобы убедиться, что он настоящий, а во-вторых, чтобы хотя бы немножко помять рубашку.

– А разве вашего водителя зовут не Кирилл? – бормочу я, стаскивая ботинки. Андрей прыскает от смеха, но тут же закашливается, маскируя веселье:

– Так и есть. А Вольфганг Амадей – это Моцарт. Дверной звонок.

Вот черт! Если это был какой-то экзамен, я его только что с треском провалила. Да и носки с утятами смотрятся на белом мраморном полу несколько… неуместно. А впрочем, почему только носки? Я вся целиком – от макушки до утят – здесь не к месту. Я поджимаю пальцы. Держитесь, утята. Прорвемся.

– Показать тебе дом? – вежливо спрашивает Андрей. Отказаться было бы грубо, поэтому я так же вежливо киваю. Еще немного, и кто-то из нас начнет делать реверансы. Интересно, здесь есть колокольчик для слуг?

– Сколько тут комнат?

– Четыре на первом этаже и шесть на втором. Еще две ванные и большая лоджия.

Прямо из коридора мы попадаем в гостиную с округлой стеной и четырьмя панорамными окнами. Справа убегает вверх лестница с белоснежными перилами, а за ней виднеется кухня.

– Комнаты слева – это спальня и кабинет моего отца. Туда… туда не надо ходить.

Кухня хищно скалится на нас приоткрытой духовкой. Все блестит, словно мы в спасательной капсуле космического корабля. Нет ни крошек, ни старых полотенец, ни чашек с остатками кофе. Я вспоминаю нестройный ряд тарелок и кастрюль, который обычно тянется от плиты до самой раковины у меня дома, и смущенно переступаю с ноги на ногу. Вернусь и помою. Честно.

Мы поднимаемся на второй этаж.

– В том конце гостевое крыло. Там две спальни и голубая гостиная, ничего интересного.

Господи, гостевое крыло, голубая гостиная, лоджия… Вызовите Джейн Остин!

– А это библиотека.

Мы входим в просторную темную комнату. У стены справа притаились шкафы-великаны. Книги внутри выглядят так, словно их ни разу не открывали. Слева прячутся за плотными шторами прямоугольники окон. Перед ними три кресла и небольшой одноногий стол.

Андрей включает свет, и я невольно делаю шаг назад. То, что в темноте казалось узором на обоях, на самом деле – десятки рамочек с синими бабочками под стеклом. Ими покрыта почти вся центральная стена, от пола до потолка.

– Знаешь, как называется человек, который коллекционирует бабочек? – спрашивает Андрей, проходя вперед и поправляя одну из рамочек. – Лепидоптерофилист.

– Звучит жутко, – ежусь я.

– И выглядит, по-моему, тоже. Все, пошли в мою комнату. В столовой смотреть нечего.

Он выглядит таким замкнутым, что я неловко шучу:

– Всего одна столовая? А где же бальный зал? Уф, я разочарована.

Андрей посылает мне мимолетную улыбку и распахивает последнюю дверь в конце коридора. Клянусь, если бы внутри оказались колонны и телевизор размером с футбольное поле, я бы ушла. Но его комната на удивление обычная. Больше моей, конечно, но в остальном те же кровать, стол, ноутбук.

– А там что?

– Моя гардеробная.

Беру свои слова обратно!

– Присаживайся, пожалуйста. – Андрей кивает на кресло возле компьютерного стола. Оно такое высокое, что я едва касаюсь пола пальцами ног. Съехав чуть вниз по сиденью, я кладу руки на подлокотники, отталкиваюсь и начинаю задумчиво крутиться. Поворот – и наши взгляды встречаются, поворот – и наши взгляды встречаются…

– А где же всякие грамоты, медали, кубки? Статуэтка «Оскара»?

Андрей пожимает плечами и прячет руки в карманах.

– Они у отца в кабинете. И их совсем не так много, как ты думаешь.

Я делаю очередной поворот и с трудом удерживаюсь от того, чтобы не завопить что-то вроде «Уи-и-и». Вместо этого я откидываю голову на спинку кресла и принимаюсь разглядывать потолок, словно в жизни ничего интереснее не видела. Над плоским колпаком люстры виднеется лепнина – какие-то гипсовые вензеля. Хорошо хоть не херувимы…

– Прости. Мне нужно время, чтобы прийти в себя, – честно признаюсь я. – Я, конечно, знала, что ты из богатой семьи… Но для меня все это как-то слишком.

– И для меня.

Я скольжу взглядом по комнате. Зацепиться не за что: ни безделушек, ни плакатов, ни грязных носков… Андрей тихонько кашляет. Мы смотрим друг на друга, пока внутри меня не начинают взрываться петарды. Становится трудно дышать, но я не могу отвести взгляд, потому что…

– Приступим? – прочистив горло, предлагает Андрей.

Я киваю. Он подходит вплотную и вдруг наклоняется надо мной. В распахнутом воротнике рубашки виднеется ключица, и мне немедленно хочется ее нарисовать.

А еще поцеловать.

Боже, о чем я вообще думаю! Я вспыхиваю и шарахаюсь в сторону, а Андрей удивленно отодвигается, держа в руках сценарий.

– Извини, я тебя задел?

Я булькаю в ответ что-то невразумительное и тут же ныряю в сумку, нарочито громко переворачивая содержимое вверх дном. Делаю вид, что ищу сценарий, хотя на самом деле прекрасно знаю, где он. Мне просто нужно время прийти в себя и смириться с тем фактом, что я извращенка.

Андрей садится на кровать, скрестив ноги по-турецки, и мы погружаемся в пьесу. Поначалу он ведет себя скованно, но с каждой строчкой все больше увлекается. Вскакивает, высокомерно запрокидывает голову и так легко превращается в скучающего аристократа, что я едва не забываю про свой текст. Просто поразительно, как быстро он меняется. Поразительно, и еще немного пугающе. Можно ли изображать то, чего внутри тебя нет?

Заметив мой взгляд, Андрей обрывает монолог на середине фразы:

– Устала?

– Что? Нет. Нет! Я просто все думаю про то, как найти что-то общее. Ну, между нами и нашими героями. Может, мы сумеем разобраться, если… кхм, как бы узнаем друг друга получше?

– И что ты хочешь узнать?

– Ну я составила список вопросов… Написала его в машине. Идея пришла мне в голову как-то внезапно и… словом… Вот.

Я вытягиваю руку ладонью вверх. Знаю, затея дурацкая, но как еще мне узнать о нем хоть что-то важное? Я ведь не Шерлок Холмс и не могу найти ответы на свои вопросы по уликам вроде собачьей слюны или длинного рыжего волоса на ковре. Мне даже не нравятся детективы.

– Ты что, написала список прямо на руке?

– В машине нашелся только маркер, так что я, кхм, импровизировала.

– А как же заметки в телефоне? Не судьба?

Вот черт! Я-то почему об этом не подумала? Андрей, рассмеявшись, откидывается назад. Теперь он почти лежит на кровати, опираясь на локти.

– Окей, Гугл. Спрашивай.

– Так, начнем с простого, – бормочу я, силясь разобрать свои каракули. Маркер немного размазался (проклятье потных ладошек), но кое-что уцелело. – Твоя любимая еда?

– Бананы со сгущенкой.

– Фу!

– Эй, ты, скорее всего, даже не пробовала! Это вкусно!

Скептицизм, очевидно, так явно читается на моем лице, что Андрей немедленно запускает в меня подушкой. Я ловлю ее на лету и заталкиваю за спину.

– Спасибо, так даже удобнее, – хихикаю я ехидно.

Андрей улыбается.

– Так, следующий вопрос… Какую суперсилу ты хотел бы иметь?

– Говорить «нет».

Он отвечает быстро, как будто на автомате. Может, уже думал об этом раньше? И что это вообще значит? Я открываю рот, чтобы спросить, но Андрей не дает мне заговорить:

– Знаешь что, теперь моя очередь. Давай сюда свой список. Я задаю вопрос, ты отвечаешь.

Он тянется к моей ладони, но я вскакиваю и бросаюсь к окну, пряча руку за спину.

– Эй, так нечестно!

Я делаю еще один быстрый шаг назад, ударяюсь спиной о подоконник и слышу тихий звук, похожий на хруст снега или сухих веток под ногами. О нет! Надеюсь, это мой позвоночник, а не какая-то жутко дорогая штуковина с эмблемой яблока на корпусе. Беспомощно пискнув, я медленно поворачиваюсь, и… к моим ногам падает засохший кусок белого хлеба.

Что, простите?

– Не надо, это… – начинает было Андрей.

Я откидываю занавеску. На батарее в ряд лежат еще три кусочка хлеба. Ничего не понимаю. Зачем ему это нуж… Мимо моего носа проносится рука Андрея. Он резко задергивает штору, и между нами увесистым знаком вопроса повисает молчание.

Мы стоим так близко, что я чувствую его неровное дыхание у себя на лбу. И еще запах хвои, от которого хочется сделать глубокий-глубокий вдох. Если положить руку ему на грудь, почувствую ли я, как бьется в моих пальцах его сердце? На скулах Андрея горят красные пятна. Он то ли недовольно, то ли смущенно хмурится и тянет себя за нижнюю губу, а потом невпопад поясняет:

– Это вроде как… старые привычки. Неважно. Забей. Пойду принесу что-нибудь к чаю.

Несколько мгновений я глупо моргаю, пялясь на закрытую дверь, а потом сажусь на корточки и возвращаю упавший сухарик к остальным, на батарею. И что все это значит? И зачем ему засушенный хлеб? Для кормушек?

А Шерлок бы понял…

Андрей возвращается с целым подносом вкуснях. Помимо чая здесь какие-то хрустящие штучки, похожие на ракушки, вазочка с шоколадными конфетами и тарелка эклеров с разноцветной помадкой. Я немедленно подцепляю один пальцами и с наслаждением откусываю сразу половину.

– Ну, вернемся к списку твоих вопросов? Что там дальше?

Андрей кажется немного нервным и настороженным. Теперь мы оба сидим на его кровати, а поднос – словно мостик между нами. Я киваю и торопливо проглатываю полупережеванный эклер. Надеюсь, мой желудок с ним разберется.

– Дальше… Хм… Что заставляет тебя глупо хихикать?

– Ха-ха, что за странный вопрос?

Он, кажется, немного расслабляется, и я бросаюсь в атаку:

– Ну, я имею в виду просто мелочи. Всякие глупости, которые делают тебя счастливым. Вроде как носки с утятами, пение в душе, почесать там, где сильно чешется, снять туфли на каблуках…

– Определенно «снять туфли на каблуках»!

Мы смеемся.

– Даже не знаю… Вообще это твой вопрос, но… ладно. Наверное… хм… Чистые рубашки люблю. Смотреть на еду в холодильнике. И еще момент, когда только-только начинаешь просыпаться и как будто зависаешь в невесомости. Люблю… Да много всего, просто так сразу и не скажешь. Не знаю.

– А какое твое самое первое воспоминание?

Андрей задумчиво постукивает пальцами по покрывалу. Разглаживает складки, убирает ворсинку.

– Я подбегаю к отцу и обнимаю его крепко, а он говорит: «Надеюсь, у тебя чистые руки».

Мое первое воспоминание гораздо счастливее. Это суп с килькой в томате, который весело булькает на костре, и лица мамы и папы, склоненные над ним. Точнее, даже не лица, а просто улыбки. Открытые и радостные.

– У вас все непросто, да? – осторожно спрашиваю я.

– А с родителями бывает просто? – невесело усмехается Андрей. – Тем более мы с отцом вместе живем только несколько лет. Я… меня воспитывала мама.

Его рука лежит на покрывале рядом с моей рукой. Пальцы доверчиво раскрыты, словно чашечка цветка. Кажется таким естественным, таким правильным просто сжать их в ободряющем жесте или переплести с моими пальцами. Но вместо этого я стискиваю руку в кулак. Мне страшно к нему прикоснуться и увидеть… увидеть…

– Ладно, давай заканчивать, – морщится Андрей. – Поначалу мне казалось, что это будет забавно, но не думаю, что от этого есть хоть какой-то толк. Вряд ли Онегин такая задница, потому что у него нелады с отцом или потому что любит бананы со сгущенкой.

– А может, это оттого, что он плывет по течению, хотя в душе хочет чего-то совсем другого?

Я почти слышу лязг, с которым захлопываются створки огромной раковины. Той самой, в которой он прячется. Хлобысь! Или это были железные доспехи с нагрудником, щитом и прочими такими штуками?

– Боюсь, эта мысль для меня слишком умная. – Андрей поднимается, оттолкнув поднос. – Тебе, наверное, пора. Уже поздно.

– Подожди. Извини. Я не хотела, я просто…

Я неловко сползаю с кровати, а Андрей отходит к двери и складывает руки на груди.

– Слушай, я не знаю, что ты там себе напридумывала. Но что бы это ни было, забудь. То, что я делаю сейчас… Это все для моего будущего. Это разумное решение.

Знаю, вот на этом моменте мне нужно было остановиться, а лучше еще раньше. Но я не могу. Андрей пятится вглубь коридора, в темноту, а я упрямо наступаю:

– Поэтому ты больше не общаешься с Егором и Оксаной? Вы ведь дружили, верно?

– Они для меня неподходящая компания.

– Почему?

– Все, хватит. Ты забыла сумку возле кресла. Хватай, и я провожу тебя до двери.

Я забираю сумку и возвращаюсь.

– Так почему?

– Мой отец считает, что знакомство с такими людьми и уж тем более дружба не принесет в будущем никакой выгоды.

– А как считаешь ты?

– Хватит, перестань меня преследовать! – рявкает Андрей, останавливаясь на пороге библиотеки. За его спиной неподвижно застыли бабочки, да и сам он в рамке дверного проема вдруг кажется мне одной из них. Пришпилен булавкой к картону и распят под стеклом. – Это не имеет значения.

– А если бы имело?

– Тогда бы я сказал, что ни о чем так не жалею, как о том, что мы больше не друзья!

– Тогда почему ты им не скажешь?

– Господи, чего?!

– Что ты тонешь в одиночестве.

Глава 12. Десять причин остаться

Мы прощаемся до ужаса неловко. Андрей даже не смотрит в мою сторону: замкнулся в себе и, кажется, уже жалеет, что пригласил меня домой. Я вздрагиваю, вспомнив, что и сама раньше делала так – мысленно возводила вокруг себя стены. Кирпичик за кирпичиком, кирпичик за кирпичиком… Может, поэтому нас притянуло друг к другу? Может, я тоже синяя? И внутри меня плещется море…

– До свидания, Саша, – вежливо кивает на прощание Андрей.

– Пока, – шепчу я, пытаясь поймать его взгляд.

Дверь перед моим носом захлопывается. Я тру запястья, но, как всегда, ничего не вижу.

Кирилл-Моцарт довозит меня до самого дома и останавливается под фонарем. Тусклый рассеянный свет выхватывает из темноты унылую картину: старую лавку, сколоченную из разномастных досок, переполненную мусорку, скомканную грязную листву и щербатые плиты ступенек. Фух, вот это уже больше похоже на реальный мир.

Дома я сгребаю со стола учебники и плетусь с ними в зал. Папа с Ксю на вечерней прогулке, а мама варит в огромной железной кастрюле капустные листья для голубцов. Среди пузырьков кипящей воды они похожи на зеленоватых медуз с трепещущими краями.

– Ужинать будешь?

– Нет, не хочу.

Мама кивает, и я устраиваюсь на диване перед бормочущим телевизором. С уроками как-то не клеится. Около получаса я бестолково шуршу страницами, а после, сдавшись, выуживаю из-под груды учебников блокнот. Края уже немного поистрепались, уголок загнулся… Я аккуратно расправляю его и вписываю новые пункты в свой список.

10 ПРИЧИН ОСТАТЬСЯ

Театр

Запах дождя

Друзья (Егор и Оксана????????)

Бананы со сгущенкой

Научиться говорить «нет»

Чистые рубашки

Смотреть на еду в холодильнике

Момент, когда просыпаешься

Нет, все не то. То есть это неплохо, но это не главное. Никто не отказывается от самоубийства только для того, чтобы посмотреть на еду в холодильнике. Хотя, если это первоянварский дожор… Я фыркаю. Нет. Нужно что-то другое: настоящее, важное… Сейчас такими в списке кажутся только театр и Оксана с Егором. Что же еще… Может, ему нужно наладить отношения с отцом?

Интересно, почему отец против его дружбы с ребятами? Мне Егор, конечно, тоже не нравится, но Оксана-то хорошая. Или это оттого, что они идут в комплекте «два по цене одного»? И еще его отец… Видимо, он сильно давит на Андрея, и над этим тоже стоит поразмышлять.

– О чем думаешь?

Я вздрагиваю и быстро захлопываю блокнот. Вскидываю голову и только теперь вижу маму: она опирается локтями на спинку дивана и вытирает руки кухонным полотенцем. Интересно, как давно она там?

– Сама не знаю, – честно отвечаю я. – Наверное, пытаюсь понять, что можно назвать самым важным.

Мама обходит диван, и я чуть двигаюсь в сторону, освобождая ей место рядом. Она садится и накрывает наши колени покрывалом, а я кладу голову ей на плечо. Мы молчим. Я опять думаю об Андрее, конечно, о нем. Интересно, смогла бы я так жить? В клетке чужих ожиданий… Знаю, родителям многое во мне не нравится. Мама явно мечтала о другой дочери: веселой, взбалмошной, творческой… И все-таки они с папой никогда не давили на меня, не пытались заставить быть такой, какая им нужна. А я и не замечала. Такие вещи вообще не ценишь, потому что кажется, что это само собой разумеющееся. Но ведь это не так.

– Мам…

– М-м?

– Спасибо, что не заставляешь меня быть не мной.

Мама поворачивает голову и целует меня в макушку:

– Не за что.

– Отлично-отлично! – рокочет Тор. В сером свитере крупной вязки и с растрепанными волосами он выглядит как рыбак, который только что успешно пережил шторм. Анна Викторовна, в асимметричном голубом платье, рядом с ним похожа на русалочку, не хватает только диадемы из ракушек. – А теперь давайте попробуем так, чтобы у этой сцены появился подтекст. Ведь на самом деле Онегин не хотел убивать Ленского. Понимаете? Эта сцена – триумф привычки над душой. Но душа в ней есть, есть!

– Только посмотри на лицо Андрея, – наклоняется ко мне Оксана. – Ха-ха, жаль, телефон сел, я бы сфоткала!

Вид у него и впрямь озадаченный.

Мы с Оксаной сидим на первом ряду. Она беспрестанно хихикает и, кажется, выглядит счастливой. Может, получится узнать у нее что-нибудь об Андрее? Режим «Шерлок» активирован.

– Я давно хотела спросить, кхм. Насчет Андрея. Точнее, насчет Андрея, Егора и тебя…

Оксана быстро оглядывается по сторонам, словно беспокоится, что кто-то может нас подслушать, и нервно заправляет волосы за уши.

– Да толком нечего рассказывать. Мы дружили в детстве, а потом он переехал, и мы перестали общаться.

– Почему?

– Слишком большое расстояние. Во всех смыслах. – Оксана вздыхает и украдкой бросает взгляд на сцену, где Андрей как раз «стреляет» в Кашу из пальца. Схватившись за сердце, тот падает на колени и начинает дергаться, загребая воздух руками. Это что, имитация предсмертных судорог? – Я рада, что у него все так сложилось, правда, но мне его иногда не хватает. Вообще нас троих. Егор, кажется, так и не смог простить Андрея.

– Из-за чего?

– Ну он думает, – Оксана начинает нервно ерзать, – что Андрей его вроде как предал. Бросил нас обоих, променял на… В общем, Егор тяжело отпускает обиды.

– И почему я даже не удивлена…

Оксана слегка хмурит брови и дергает ниточку, торчащую из бокового шва юбки.

– Знаешь, если какой-то человек тебе не нравится, это еще не делает его плохим.

– Верно, – отвечаю я. И упрямо добавляю: – Плохим его делают плохие поступки.

– Ты ничего о нем не знаешь, – вздыхает Оксана.

– Верно. Ни о нем, ни о тебе, ни об Андрее…

Наверное, обида в моем голосе звучит слишком явно, потому что Оксана виновато прикусывает губу. Мы обе молчим, а потом она резко встряхивает волосами и говорит напряженно, почти с вызовом:

– Знаешь, вообще-то раньше ты и сама не особо стремилась что-то узнавать. Сколько тебя помню, всегда всех сторонилась. Просто сидела на задней парте и молчала. А теперь так говоришь, будто бы от тебя что-то нарочно скрывали. Ты ведь никогда ни с кем…

Мы не успеваем закончить разговор: Тор громко хлопает в ладоши и зовет всех на сцену:

– На сегодня закругляемся с репетициями, спасибо всем! Перед уходом хочу с вами сделать одно небольшое упражнение, называется «Зеркало». Суть в том, чтобы научиться реагировать на поведение партнера, считывать его. Это важно. Ведь актерская игра должна быть живым диалогом, вам нужно отталкиваться друг от друга, а не просто говорить по очереди текст. Надеюсь, я понятно объяснил. А если нет… Ну, это в любом случае весело! Давайте по парам все.

– Эй, Бэмби, иди ко мне! – кричит Каша, размахивая руками. Оксана с улыбкой машет в ответ, и мы поднимаемся на сцену. Кажется, она даже рада, что нам не придется делать упражнение вместе. Мне тоже не хочется продолжать разговор. В основном потому, что Оксана вообще-то права, и мне это совсем не нравится.

Я натягиваю рукава толстовки на пальцы и оглядываюсь по сторонам. Судя по всему, остальные уже нашли себе кого-то. Андрей даже не смотрит в мою сторону: они с Максом оживленно переговариваются, обсуждая роли.

– Лера, ты одна? Прекрасно, вставай с Сашей, – предлагает Анна Викторовна.

Ч-ч-черт! Вот сейчас мы с Лерой точно идеально «зеркалим» друг друга: и на ее, и на моем лице одинаково недовольное выражение. Мы не здороваемся, да и вообще не говорим друг с другом.

– У всех есть пара? Чудно! – Тор становится перед сценой, широко расставив ноги и слегка приобняв Анну Викторовну за плечи. Надо бы спросить у Каши, как у них дела… – Итак, повернитесь лицом друг к другу. Представьте, что вы зеркала. Один из вас медленно выполняет какое-то движение, другой максимально точно его повторяет. В идеале движения должны быть синхронны! Начните с простого: поднять руку, улыбнуться, показать язык, затем понемногу усложняйте. Все понятно? После поменяетесь по моему хлопку. Начали!

Лера показывает первой. Она делает несколько плавных движений, похожих на танцевальные, а затем выгибается назад и встает на мостик.

– Кажется, мне досталось кривое зеркало, – насмешливо фыркает она, глядя на мои нелепые попытки повторить ее движения.

– Меняемся, – командует Тор.

Я немедленно засовываю палец в нос. Давай-давай, Лерочка, повторяй!

Лучше всего упражнение получается у Каши и Оксаны. Они так ловко кружат по сцене, что толком и не поймешь, кто показывает, а кто повторяет. Спорим, из них получилась бы классная пара? Уж точно получше, чем из Оксаны с Егором…

– Отличная работа, давайте похлопаем себе! – командует Тор. – Всем до вторника! Все молодцы!

Я нарочно задерживаюсь на сцене и заново завязываю узелки на шнурках. Андрей с Лерой и Максом обсуждают какой-то концерт. Может, он заметит меня и мы сможем поговорить? Не знаю еще, что скажу, я только… я только не хочу, чтобы дурацкая пропасть между нами расширялась еще сильнее. Может, я перегнула палку. Может, я зря так давила, но ведь я же хотела узнать, как помочь!

– Привет, – робко говорю я, подходя ближе. Андрей, Макс и Лера прерывают разговор. Лера смотрит, сощурившись. Ее взгляд – как дуло пистолета, которое упирается прямо мне в лоб.

– Да? Ты что-то хотела?

Я сглатываю и усилием воли подавляю истеричное хихиканье, которое рвется из груди.

– Насчет репетиций. Встретимся еще раз? Я хотела…

– Извини, не заинтересован, – холодно отвечает Андрей. – Лер, чем история-то закончилась?

Лера, блеснув торжествующей улыбкой, отрывает от меня взгляд и принимается что-то говорить. Кто-то что-то ей отвечает. Кто-то чему-то смеется. Но я не понимаю ни слова. Я стою за пределами их маленького кружка и чувствую себя так, словно меня только что выставили вон. Ткнули пальцем в угол возле помойки и рявкнули: «Место!».

Никто не обращает на меня внимания. Лера громко смеется, и ее смех, будто визг бензопилы, ударяет по нервам. На глазах закипают слезы. Я опускаю голову и на ватных ногах выхожу из актового зала. Прилипала? Приставучка? Репей? Идиотка. Вот кто я.

На улице идет снег, больше похожий на дождь. Школьный двор кажется промокшим и продрогшим насквозь. Я зарываюсь носом в пушистую оторочку куртки. Пахнет дымом, сырой землей и искусственным мехом.

– Эй, Мацедонская. Где Оксанка?

Я вздрагиваю. Торопливо вытираю мокрые щеки и оборачиваюсь на голос. Егор стоит, привалившись к колонне, и слегка дрожит. Одет он явно не по погоде: только тонкая куртка поверх толстовки, ни шарфа, ни шапки. Понтуется? Вот же дурак.

– Они с Кашей… с Тимофеем что-то насчет костюмов обсуждают.

Я запоздало вспоминаю, что обещала к ним присоединиться. Совсем вылетело из головы! Егор, нахмурив брови, делает шаг вперед, а я отступаю. Не до конца зажившие ссадины и мрачное выражение придают его лицу угрожающий вид. Тени под глазами такие густые, будто кто-то мазнул синей краской.

– Между ними что-то есть?

– Что? – непонимающе переспрашиваю я.

– Она… влюбилась в него? – запнувшись, с трудом выговаривает Егор. – Или он в нее?

– А если и так? – неожиданно для самой себя говорю я. Егор бледнеет и стискивает пальцы в кулаки.

– Это правда? – севшим голосом переспрашивает он.

Позади нас хлопает дверь. Это Андрей. Выглядит запыхавшимся, волосы растрепались. На мгновение наши взгляды встречаются, но я тут же разрываю контакт и бросаюсь прочь. Егор удерживает меня за предплечье:

– Это правда?

– Эй, руки убери от нее, – с угрозой говорит Андрей.

– Так это правда?

– Да!

Я вырываю руку и быстро сбегаю по лестнице. Пусть сами разбираются со своими проблемами! А я не стану оборачиваться. Я ускоряю шаг. Деревья шумят от ветра, но шум в голове еще громче. Бабах! Это чувства и мысли сталкиваются внутри, словно огромные айсберги, и разбиваются друг о друга в крошево.

И уже непонятно, где что.

В субботу мы с мамой устраиваем день генеральной уборки, а все воскресенье бездельничаем. Мама называет такие дни «горизонтальными», потому что мы почти не встаем с дивана. Едим бутерброды с кетчунезом и смотрим телевизор, прыгая с канала на канал. Мозг превращается в желе, извилины распрямляются… Боже, в этом что-то есть!

К понедельнику я чувствую себя отдохнувшей и полной сил. А вот Каша, наоборот, вялый и унылый, как переваренная макаронина. Я сажусь за парту и здороваюсь, но он в ответ хмуро бурчит что-то невнятное и отворачивается. Из огромных наушников на его голове доносится Билли Айлиш. Из-под черного ободка торчит смешной хохолок. У папы тоже есть такой, раньше мы с мамой шутили, что это связь с космосом.

Я прячу улыбку. Спорим, Каша не сможет долго злиться на меня молча? Десять, девять, восемь, семь…

– Знаешь что. – Каша сердито стаскивает наушники и поворачивается ко мне: – Если ты собираешься нас динамить, говори сразу.

– О чем это ты? – я растерянно моргаю.

– Вот, значит, как? Чудно! Ты даже не помнишь. Кружок белошвеек! Котлетка, мы с Бэмби ждали тебя целый час! А ты мало того что не пришла, так еще и на звонки не отвечала!

Вот черт! Я так расслабилась в выходные, что совсем забыла про телефон. Поставила его на зарядку только утром, как проснулась.

– Прости, я на выходных совсем выпала из жизни. Даже не заглядывала в телефон!

– И ты ожидаешь, что я в такое поверю? Серьезно? Ты что, в каменном веке живешь? Иди повесь свою лапшу на другие уши!

Он сердито нахлобучивает наушники обратно на голову и раздраженно барабанит по парте пальцами, выстукивая какой-то ритм. Но из динамиков не доносится ни звука, так что я наклоняюсь почти к самой парте, заглядываю ему в лицо и честно признаюсь:

– А ты перестанешь на меня сердиться, если я скажу, что просто не привыкла к тому, что кто-то может мне звонить и писать? Кроме родителей. Но они и так были дома. Мне телефон раньше просто особо был не нужен, вот я и…

Каша бросает на меня долгий хмурый взгляд. Звучный голос Тора командует всем рассесться по местам и раскрыть учебники. Слышен шелест страниц, и Каша сдается.

– Ты, я, Бэмби. Сегодня. После школы. И ты будешь отпарывать кружавчики маникюрными ножницами, а это сущий ад. Поняла?

Я быстро-быстро киваю, а Каша фыркает от смеха.

– Доставай учебник, я забыл свой дома. Если бы не это, даже говорить бы с тобой не стал, неандерталка…

Литература проходит без происшествий. Весь урок я старательно не смотрю на Андрея, а он увлеченно читает какую-то книгу. И на втором уроке, и на третьем… Мне удается разглядеть обложку только на большой перемене, когда Андрей неожиданно догоняет нашу компанию у дверей столовой. Это же «Пигмалион», который я подбросила ему в сумку!

– Тимофей, – вежливо говорит Андрей, притормозив возле Каши. – Сергей Владимирович просил зайти к нему после уроков.

– Благодарю.

Андрей кивает и ускоряет шаг, а мы с Оксаной переглядываемся и заливаемся хохотом:

– Что это было вообще?

– Захлопнитесь. – Каша чопорно поджимает губы. – Так выглядит взаимная неприязнь цивилизованных индивидуумов.

На физкультуре Андрей снова подходит к нам. Точнее, не к нам, а к Оксане. Лера за его спиной старательно лепит из своего злобного лица безмятежное, зато Оксанина улыбка совершенно точно искренняя.

– Как дела у Егора? – как бы между прочим спрашивает Андрей. – Давно не видел его.

Оксана застегивает молнию на толстовке. Мы ждем своей очереди бежать стометровку. Макарыч свистит в свой дурацкий свисток и раскручивает на пальце шнурок с секундомером.

– У него все хорошо. Только в школу не хочет возвращаться. Его отстранили сначала, а потом пошли на попятную и разрешили вернуться, но теперь он сам не хочет. Ну ты знаешь, какой он.

– Я видела его после репетиции, – внезапно для самой себя добавляю я. Оксана удивленно оборачивается. – Он про тебя и Кашу спра…

– Я знаю, – перебивает Оксана. – Он возомнил, что между нами что-то есть, и это так нелепо, что я просто… – Она сердито встряхивает волосами.

Макарыч свистит, и очередь снова продвигается вперед. Мы уже почти на линии старта. Я старательно разминаю ноги и делаю несколько наклонов из стороны в сторону. Чувство вины – как острый камешек в ботинке или заноза в пальце. Это ведь я сказала Егору, что между Кашей и Оксаной что-то есть. Просто сболтнула, не подумав! Но может, оно и к лучшему.

– А это не так? – осторожно спрашиваю я, с трудом подавив желание скрестить на удачу пальцы. – Вы с Кашей не…

Оксана встает в стартовую позицию и уверенно отвечает:

– Нет.

Каша ждет нас с Оксаной у выхода из школы. Рядом с ним стоят две клетчатые сумки. У одной явно сломана молния: из дырки торчит мятая розовая лента и стебелек искусственного цветка.

– Хорошая новость! – вместо приветствия возвещает Каша. – Фраки перешивать не придется. Пока вы потели на физре, я успел поймать наших красавцев и заставил их примерить этот хлам. Старое доброе насилие… Хорошая новость номер два: отец выбил нам беспрепятственный доступ в кабинет труда для девочек. Сможем использовать швейные машинки, нитки, словом, все необходимое. У трудовички сегодня выходной, так что… – Он делает драматичную паузу и выбрасывает вперед руку. На его указательном пальце покачивается длинный ключ на железном кольце. – Если вы пообещаете не распускать свои ручонки, предлагаю устроиться там. В качестве благородного ответного жеста обещаю держать при себе свои.

Мы с Оксаной смеемся. Не знаю, как она, а я совершенно не воспринимаю Кашу как угрозу. И уж, конечно, не боюсь оставаться с ним наедине. Он не существо другого пола, он друг. И этим все сказано. Каша подхватывает пакеты, и мы идем в самый конец левого крыла, где ютится кабинет труда.

Парты внутри стоят буквой П: на двух из них устало привалились друг к другу допотопные швейные машинки. Дальнюю стену занимают шкафы, набитые всевозможными швейными (и не только) принадлежностями. Честно говоря, по-моему, никто, включая трудовичку, не знает, сколько хлама там хранится.

Каша вытаскивает из сумок платья и пакет-майку, набитый новыми лентами и кружевами. От вещей пахнет порошком. Судя по всему, кто-то уже успел их постирать.

– Пятна вывести не удалось, – виновато бормочет Оксана. – Не знаю, от чего они. Просто от старости, наверное. Но мы сделаем поверх них вышивку лентами. Будет красиво!

– Это точно. Бэмби гений, – подмигивает Каша. – Так, вот что нам нужно… Записывай-записывай.

Я подтягиваю стул поближе и коротко фиксирую на листочке в клетку список задач, пока Оксана и Каша делают свой «доклад о бедственном положении дел».

Заменить кружева на платье № 1 (отпороть старые, пришить новые).

Замаскировать дыру от утюга на рукаве фрака (чем???).

Сделать узор из лент на платье № 2, ушить лиф.

Перекрасить платье № 3 (краска по ткани???), сделать ленту под лифом, чтобы спрятать дырку.

Платье № 4. Зашить дырки (задекорировать лентами). Укоротить. Отпороть рукава.

Отпороть рукава, укоротить – это про платье № 5.

Принести на след. встречу чипсы и колу.

– Повезло нам, что актрисы были такие тощие, – шутит Каша. – Ушивать придется только одно платье. Надеюсь, Бэмби, твоей суперсилы на это хватит, потому что моя больше цветочков из лент не потянет.

Оксана поднимает большие пальцы вверх, и мы принимаемся за работу.

Два часа спустя на столе рядом со мной вырастает горстка старых порванных кружев. Как по мне, так без них платье выглядит лучше. Но выбрасывать паутинку сплетенных нитей все равно жалко. Я с гордостью оглядываю проделанную работу. Не такая уж я и криворучка! Даже Каша одобрительно хлопает меня по плечу и признает:

– Не думал, Котлетка, что от тебя хоть какая-то польза будет.

Я фыркаю, откладываю маникюрные ножницы и сладко потягиваюсь. Ха! Меньше всего пользы было как раз от него. Он гораздо больше болтал, чем делал. Зато Оксана рядом с ним совсем расслабилась. После физры она так и не переоделась и теперь сидит, скрестив ноги по-турецки, в спортивных штанах и белой футболке, обтягивающей грудь. Не может быть, чтобы Каша не заметил, какая она милая, и добрая, и красивая. Оксана громко смеется над какой-то его шуткой, и я, очнувшись, слышу:

– Клянусь, сопли текли оранжевые!

Н-да, если между ними и есть искра, я ее совершенно не чувствую. А жаль… Как бы мне хотелось их обоих видеть счастливыми. И желательно вместе.

Мы заталкиваем платья обратно в сумки и прячем их под столом со швейными машинками. Каша бросает им на прощанье: «До скорого, крошки!», а Оксана восклицает:

– Ой, кажется, я забыла телефон в раздевалке. После физры.

– Позвонить тебе? – тут же отзывается Каша, щелкая выключателем. Кабинет труда погружается в темноту.

– Ага. Подождете меня у выхода?

Мы дружно киваем, и Оксана убегает, смешно размахивая руками, чтобы вызвать у нас улыбку. Каша смотрит ей вслед и качает головой. Я невольно задерживаю взгляд на его лице. Вообще он довольно симпатичный, особенно нос и почти прямые брови. Рот, пожалуй, великоват и губы тонкие. Но подбородок очень даже волевой и решительный. Если б еще не прыщи и странная манера одеваться…

– Влюбилась? – поддразнивает Каша, заметив мой взгляд.

Я с улыбкой качаю головой, и Каша вздыхает с притворной грустью:

– Знаю. Сразу понял, как только увидел тебя. Ты же как компас, а Красавчик – твой север. Впрочем, может, все дело в том, что я тоже…

Он обрывает себя, а я накидываю на голову капюшон, чтобы спрятать пылающее от смущения лицо. Пытаюсь придумать какой-то шутливый комментарий, но пауза затягивается. В какой-то момент я понимаю, что Каша уже и не ждет моей реплики. Он задумчиво вертит в руках телефон и хмурится.

– Где она там застряла? – бурчит он, снова набирая номер Оксаны. Я быстро сбрасываю рюкзак к его ногам и торопливо предлагаю:

– Пойду помогу поискать.

Я сбегаю, потому что не хочу продолжать разговор и боюсь вопросов, которые Каша может задать. Нет смысла отрицать то, что я и так уже поняла, но говорить об этом с кем-то другим… Нет, к этому я точно еще не готова.

Длинный коридор, ведущий из холла в спортзал и столовую, похож на стыковочный узел космического корабля. Возле окон причудливыми силуэтами застыли пальмы с растопыренными листьями-пальцами и огромные горшки с цветами. Я притормаживаю возле умывальников, чтобы слегка охладить горящие щеки, и едва не вскрикиваю, когда дверь столовой распахивается и резко хлопает о стену. На пороге появляется чей-то темный силуэт.

Я беззвучно открываю рот. Сердце в испуге ускоряет ритм и…

– Хватит пялиться, – говорит Лера, перебрасывая высокий хвост за спину. Она встает рядом и, сполоснув руки, придирчиво рассматривает свое безупречное лицо в зеркале. – Рот закрой. Выглядишь как идиотка.

Я с опозданием понимаю, что и правда смотрю на нее, раскрыв рот. Глупо было так пугаться, но она выскочила из темноты, как монстр из фильма ужасов. Что она вообще там делала?

Лера поправляет узкую обтягивающую юбку и не прощаясь уходит. Точнее, делает всего несколько шагов и замирает.

– Что-то слу… – шепотом начинаю я.

– Тихо! – шипит Лера, сердито вскинув руку. – Там кто-то есть.

Я прислушиваюсь, но ничего не слышу, кроме размеренного стука капель: один из кранов подтекает или просто не до конца закрыт. Я как раз собираюсь сказать об этом, но из спортзала вдруг доносится тихий звук: не то вскрик, не то всхлип. Мы переглядываемся и на цыпочках подходим ближе. Лера осторожно тянет ручку двери вниз. Раздается щелчок, и мы заглядываем внутрь.

Я вижу их сразу. Вот Оксана: лежит спиной на матах и плачет, закрывая лицо руками. Вот Егор: лежит на ней сверху и шумно дышит, бормоча что-то неразборчивое.

Лера громко ахает. Бросается вперед и со всей силы толкает Егора в спину так, что он падает на бок.

– Что ты творишь, идиот! – Ее оглушительный крик срывается в конце на фальцет, и я, очнувшись, бегу на помощь.

Егор оборачивается. Я чувствую тошнотворный запах алкоголя и вижу свежую царапину на его щеке. Он мотает головой, словно маятником. Пытается сфокусировать на Лере взгляд, но глаза как будто разъезжаются в разные стороны. Егор мычит и отпускает Оксану, но она даже не пытается откатиться в сторону или прикрыть грудь, которая видна из-под задранной футболки. Ее бьет такая сильная дрожь, что тело трясется.

– Ах ты, скотина, – шипит Лера, хватая Егора за руку. Она дергает его на себя, пытаясь оттащить от Оксаны, но он стряхивает ее, как букашку, и толкает с такой силой, что Лера с грохотом падает на пол.

– Н-н-не… – в замешательстве тянет Егор.

Я бросаюсь ему на спину. Вцепляюсь пальцами в голову и кричу, но меня мгновенно отбрасывает в сторону, как от удара электрическим разрядом. Я лежу на полу дезориентированная и пытаюсь осмыслить то, что увидела.

Паника. Страх. Вина. И… свет! Но какой-то неестественно яркий. Больной.

– Стой! – хриплю я. – Перестань, ты же любишь ее!

Лера швыряет в Егора связкой скакалок, но поворачивается он ко мне. Его взгляд – мутный, почти бессмысленный – находит мои глаза и не отпускает.

– Это все ты, – бормочет он. – Ты ее настроила против… Ты их свела!

Шатаясь, Егор поднимается на ноги и шагает ко мне. Я неуклюже отползаю назад и встаю, опираясь на стену. Бежать дальше некуда. Голос Егора крепчает.

– Это ты виновата! – рявкает он. – Точно, это все ты!

Краем глаза я замечаю, как Лера тихонько крадется к двери. Она слегка прихрамывает и движется медленно, стараясь не привлекать внимание Егора. Неужели… неужели сбегает? Сейчас?!

– Егор, – сдавленным от страха голосом бормочу я. – Ты просто пьян. Пожалуйста.

Лера замечает мой полный отчаянья взгляд и быстро прижимает указательный палец к губам, умоляя молчать. Она шевелит губами, пытается что-то мне объяснить, но мы друг от друга слишком далеко. И все-таки, кажется, я понимаю. Если она идет за помощью, значит, я должна как-то отвлечь Егора. Не дать ему оглянуться.

– Ты ее недостоин! Ты…

Я размахиваюсь, чтобы влепить ему пощечину, но Егор легко перехватывает мое запястье. Я вскрикиваю. Не столько от боли, сколько от шока. Его чувства – это месиво, клубок извивающихся эмоций, причем настолько тугой, что распутать нельзя! Багровый гнев, белая ярость, паника… Странно извращенный, до боли режущий свет. И поглощающий все вокруг страх потери. Чувство вины. Как больно…. Как больно! Перед глазами пляшут круги, как бывает от удара.

Раздается тихий скрип. Значит, Лера уже побежала за помощью! Егор поворачивается в сторону двери, но я резко дергаю рукой и громким дрожащим голосом говорю первое, что приходит на ум. Бью наугад, но попадаю прямо в цель.

– Ты причиняешь ей только боль! Посмотри, что ты натворил!

Егор оглядывается на Оксану. Смотрит на нее с ужасом и, качнувшись, упирается ладонями в колени.

– Я не хотел, чтобы так. Я… Я только спросил, что у нее с этим фриком… А потом… Я… н-н-не хотел.

– Она опять плачет. Из-за тебя!

– Замолчи…

– Ты только мучаешь ее. Ты ее недостоин!

– Замолчи-замолчи-замолчи! – ревет Егор, встряхивая меня, как куклу. – А иначе…

Дыхание с хрипом вырывается из его полуоткрытого рта. Лицо настолько красное, что, кажется, вот-вот взорвется, а царапина на щеке покрылась крапинками крови.

– И что теперь? – шепчу я. – Ну? Убьешь меня?

– Может, и так, – хрипло говорит Егор.

И, наклонившись, поднимает с пола гантель.

Он сверлит меня тяжелым взглядом исподлобья. Его мускулы бугрятся под футболкой. Пальцы сжимаются с такой силой, что костяшки белеют. Он поднимает руку. Заносит ее над моей головой.

Дверь с грохотом ударяется о стену. В спортзал врывается Каша. На его лице испуг, он громко говорит что-то, прижимая к уху телефон.

– Дрянь, – шепчет Егор и замахивается.

Я зажмуриваюсь. Отворачиваюсь. Замираю.

– Нет! – в панике умоляет Оксана. – Стой! Стой!

Гантель с грохотом падает на пол.

И я кричу.

Глава 13. Право на жестокость

Тор вопит не переставая.

Кажется, он не останавливается даже для того, чтобы сделать вдох. Оксана плачет на диване, уткнувшись носом в колени, а Лера рядом обнимает ее за плечи и гладит по голове.

– Это недопустимо! Вы понимаете? Я должен сообщить вашим родителям. Как минимум! В администрацию школы, в полицию… Нет, это черт знает что!

– Пожалуйста, не говорите никому-у-у… – В голосе Оксаны столько отчаяния и мольбы, что я натягиваю серый плед по самые уши, лишь бы не слышать. Кресло, в котором я сижу, пахнет пылью и кофе. Утыкаюсь носом в обивку и смаргиваю слезы.

– Как ты? – тихо спрашивает Каша.

Он баюкает руку и выглядит очень встревоженным. На побледневшем лице все то же решительное выражение. Я пытаюсь выдавить из себя хоть что-то, но слова застряли в горле, и я никак не могу протолкнуть их дальше.

Когда Оксана закричала, Егор отвлекся. Каша с разбегу врезал ему в челюсть, и гантель упала в миллиметре от моей ноги. Еще чуть-чуть – и раздробила бы кости. Матерчатые кеды – плохие доспехи.

Я качаю головой, надеясь, что Каша все поймет.

– Сделаю чай, – кивает он.

– Насилие недопустимо, вы это осознаете? – продолжает бесноваться Тор. – Ни в какой форме!

– Это вы не осознаете, – шепчет Оксана. – Егор просто страдает и…

– Страдание. Не оправдывает. Жестокость, – чеканит Тор. – Ему больно, и это грустно. Но это не дает ему права применять насилие. И не обязывает вас его терпеть! Вы… Ты не должна… – Он садится на корточки возле дивана, прямо напротив Оксаны, и заглядывает ей в лицо. – Послушай меня. Внимательно. Я понимаю, почему ты так ведешь себя и почему даже после всего пытаешься его защитить. Это называется абьюзивные отношения. Слышала о таком? В таких отношениях есть агрессор и есть жертва, но жертва по разным причинам не может их прекратить. Ты чувствуешь себя обязанной защищать его, прощать, оправдывать… Потому что тобой манипулируют. Тебе говорят: «Мне больно, и потому все дозволено». И ты подчиняешься, подавляешь себя, свою волю!

– Не заявляйте в полицию…

– Да что ж такое! – Выпрямившись, Тор гневно всплескивает руками и замолкает, чтобы собраться с мыслями. Когда он снова начинает говорить, голос звучит уже спокойнее: – Мы все считаем, что ты не права, когда пытаешься его вот так выгораживать. Это ты понимаешь?

– Да, – еле слышно шелестит Оксана. – И все-таки, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не говорите нико…

Оглушительно хлопнув дверью, Тор вылетает из комнаты. Мы остаемся втроем, но сказать нам друг другу как будто бы нечего. Не понимаю, как она может его защищать. Это ненормально. Он заслуживает наказания.

Каша возвращается, балансируя огромным подносом, который держит одной рукой. Он растопырил пальцы, словно официант в ресторане, но чашки все равно позвякивают и опасно кренятся набок. Я вскакиваю и помогаю опустить поднос на столик перед диваном. На самом деле это и не столик вовсе, а стопки старых потрепанных книг, на которые сверху положен прямоугольник толстого стекла.

У Каши в доме вообще много книг. Стеллажами занята целая стена в комнате, но им и там тесно. Книги сползают с полок на пол, подоконник, стол и прочие горизонтальные поверхности. Не удивлюсь, если в картонных коробках возле моего кресла тоже книги.

– Болит? – робко спрашивает Оксана.

Кашин удар в челюсть привел Егора в чувство, хотя вряд ли причинил особо сильную боль. Он затряс головой, снова оглянулся на Оксану и побледнел так, что стал почти белым. А затем оттолкнул Кашу с дороги и, спотыкаясь, рванул прочь из спортзала.

Лера тут же подбежала к Оксане. Я тоже дернулась вперед, но ноги вдруг превратились в желе. Через несколько минут в зал ворвался Тор. Он хотел отвезти Оксану в больницу или вызвать полицию, но она так умоляла этого не делать, что почти довела себя до истерики. Так мы и оказались здесь, дома у Тора.

К чаю никто не притрагивается. Наверное, из-за того, что вместо десерта – напряжение, которое, кажется, можно резать ножом. Мне очень и очень многое хочется сказать, но сейчас точно неподходящие время и место. Оксана выглядит так, словно вот-вот свалится от истощения. Сидит ссутулившись, вперившись взглядом в стол, и дышит какими-то странными короткими всхлипами. Как зверек.

Внезапно раздается резкая трель дверного звонка. Каша делает несколько шагов в сторону коридора, но Тор уже гремит замками. Я слышу чей-то взволнованный голос, и в комнату врывается Андрей. Я поднимаюсь ему навстречу, но он бросается к Оксане.

– Ты в порядке?

Оксана всхлипывает. Обнимает его и крепко зажмуривается, но слезы все равно бегут из-под сомкнутых век по щекам.

– Тише-тише, – ласково говорит Андрей, поглаживая ее по спине.

– Ты как здесь оказался? – шепчет Оксана.

Андрей медлит в нерешительности. Мы находим друг друга взглядами.

– Это Егор, – говорит он, не отрываясь от моего лица. – Приходил ко мне домой. Принес твой мобильный. Он… совершенно невменяемый был. Бормотал что-то бессвязное. Потом наорал на меня, толкнул и сбежал прежде, чем я успел хоть как-то среагировать. Так что я ничего толком не понял, кроме того, что случилось что-то ужасное и вы уехали на машине с Тором.

– С кем? – озадаченно спрашивает Тор.

Каша слабо улыбается.

– Неважно. Я отвезу тебя домой, расскажешь все по дороге, – решительно говорит Андрей. Он берет Оксану за руку и тянет ее в коридор, но Тор преграждает им дорогу:

– Нет, Оксану отвезу домой я. Кто-то взрослый должен вмешаться во все это. Извини, Оксана, но мне все-таки придется поговорить с твоими родителями. Пусть они сами решат, что делать дальше. На себя я такую ответственность взять просто не могу.

– Я с вами, – Лера грациозно поднимается с дивана. – Написала маме, что переночую у Окси.

– Значит, я займу последнее свободное место в машине, – упрямо настаивает Андрей, но Тор качает головой и кивает в сторону Каши.

– Нет, его займет вот этот уличный боец. У него рука увеличилась вдвое. Заедем на обратном пути в травмпункт, надо сделать снимок. А вы доставьте домой Сашу. Я могу на вас положиться?

Андрей протестующе встряхивает головой, и мне становится неловко. Чувствую себя никому не нужным хламом, который отчаянно пытаются сбыть с рук. Я выбираюсь из кресла, аккуратно складываю плед и нарочито бесцветным голосом говорю:

– Я прекрасно доберусь сама. Не маленькая.

– Нет, нет, я… – Андрей в смятении взъерошивает волосы. – Такси уже ждет, пошли.

На улице совсем темно, пахнет морозом и выхлопными газами. Рядом с подъездом тихо урчит такси с включенными фарами.

Андрей обнимает Оксану на прощание и что-то тихо и быстро говорит ей на ухо. Она кивает, вцепившись пальцами в его куртку. Лера тоже обнимает его, прижимаясь всем телом, и я с трудом подавляю вспышку раздражения. Эта никогда не упустит свой шанс… Тор подгоняет машину. Мне хочется подойти и обнять Оксану и еще пожелать Каше удачи в больнице, но что-то держит. Я незаметно тру запястья и натягиваю перчатки.

Ноги будто приросли к асфальту. Оксана машет на прощание, и я машу ей в ответ. Выдавливаю из себя улыбку, которая, надеюсь, выглядит ободряющей, а сама чувствую себя так, словно по венам вместо крови струится свинец, тяжелый и холодный.

Что же их связывает? И откуда это чувство, что мне рядом с ними места нет?

Андрей открывает мне заднюю дверь такси, но сам садится спереди. Таксист бурчит что-то недовольное, за окнами мелькают редкие машины и расплывчатые пятна фонарей. Мы молчим всю дорогу. Внутри разрастается нефтяное пятно какого-то темного чувства. Ревности, одиночества, страха… Ненужности.

Когда машина тормозит у подъезда, я сама толкаю дверь и выбираюсь на тротуар. Андрей недовольно хмурится, но я с безразличным видом прохожу мимо. Он догоняет меня на лестнице, почти у самой квартиры, и тянет за рукав, заставляя обернуться. Я опускаю голову.

– Я тебя обидел?

– Нет.

– Но ты же расстроена.

– Нет.

– Саш…

– Не все в моей жизни связано с тобой! – выкрикиваю я и, конечно, вру. Как-то незаметно он и правда стал моим севером. Все, как Каша сказал.

– Постой, – просит Андрей и берет меня за руку. – Ты что, плачешь?

Я хочу вырвать пальцы, хочу сбежать, хочу исчезнуть! Но больше всего – остаться. И сделать так, чтобы он тоже остался со мной, но только по доброй воле. Не потому, что ему меня навязали, а потому, что хочет сам.

– Что с тобой? – спрашивает он, осторожно поглаживая большим пальцем мою ладонь.

Даже сквозь ткань перчатки чувствуется, какие теплые у него руки. Ничего не могу поделать: губы начинают дрожать, лицо по-дурацки морщится. Можно противостоять злобе, ненависти, агрессии…. Но только не доброте. С добротой невозможно сражаться.

Андрей осторожно снимает капюшон с моей головы.

– Я так испугалась. Я так испугалась! – выдыхаю я.

Без всяких слов он шагает ближе и обнимает меня, а я замираю, потрясенная новым чувством. Вот где мое место. Вот где я должна быть.

– Обними меня, – шепчет Андрей, и я обнимаю его в ответ, вдыхая хвойный запах глубоко-глубоко.

Я дома.

– Он бы не причинил тебе вреда. Егор… Он…

Андрей замолкает, и я обнимаю его сильней. Как же объяснить, что не Егора я так испугалась… Это ужасно глупо, но я поняла вдруг, какое все хрупкое. Я испугалась, что снова могу остаться одна.

Всего за два месяца моя жизнь так изменилась. И я не знаю, не представляю, как буду жить, если что-то случится вдруг с ними! Если они поймут, какая я на самом деле – бесцветная, обычная, скучная – и оставят меня. Быть одной по своему выбору и быть всеми покинутой – это два совсем разных одиночества. Между ними пропасть.

Когда я увидела Егора и Оксану там, в спортзале… Я как будто отделилась от тела, я не могла пошевелиться, я…

Звук учащенного дыхания заставляет меня вынырнуть из мыслей. Я вдруг понимаю, что руки Андрея сжимают меня еще крепче. БАМ! Это сердце ударяется в клетку из ребер, словно пытается выйти к нему. Его губы, туман в глазах и покрасневшие кончики ушей… Они будто притягивают меня. Я встаю на цыпочки и приподнимаю лицо. Закрываю глаза, чувствуя, как по телу волнами распространяется жар. Это как прибой. Предвкушение.

Его горячее дыхание касается моих губ и…

Раздается щелчок замка. Дверь за моей спиной распахивается, и мы с Андреем ошалело отпрыгиваем друг от друга.

– Саша? Мне показалось, я слышала твой го… – Мама потрясенно замирает, заметив Андрея. Переводит взгляд с него на меня, а затем расплывается в улыбке и многозначительно добавляет: – О-о-о… Продолжайте. Прошу прощения.

Дверь захлопывается. Не знаю, чего мне хочется больше в это мгновение: убить ее или провалиться сквозь землю. Лететь вниз, пока не треснусь башкой о ядро планеты и не потеряю сознание.

Пальцы Андрея неловко сплетаются с моими.

– Мне пора, – тихо говорит он. – До завтра.

Я киваю. Мы смотрим друг другу в глаза, и Андрей, чуть помедлив, наклоняется. Всего на мгновение его теплые губы прижимаются к моей щеке – так мимолетно, что я не успеваю увидеть цвета, – а потом он отворачивается и быстро спускается по лестнице.

Когда подъездная дверь внизу хлопает, я все еще стою на месте, не в силах поверить, что эта буря внутри из-за него.

– Нет, нет и нет, вы совсем не чувствуете друг друга.

Тор размахивает руками, останавливая происходящее на сцене. Мы с Лерой угрюмо переглядываемся и, в общем-то, даже не возражаем. Никаких чувств между нами нет. По крайней мере добрых.

Понедельник, 23:11.

«Лера, привет. Это Саша. Как Оксана? Она не отвечает».

Суббота, 00:54.

«Откуда у тебя мой номер? Не пиши мне, я тебе не подружка».

Суббота, 00:57.

«С ней все в порядке?»

Суббота, 01:16.

«Передай, пожалуйста, что я волнуюсь. Пусть позвонит».

Она мне так и не ответила. Не то чтобы я ждала, что мы теперь будем заплетать друг другу косички и делиться сокровенным, но, когда с вами происходит нечто такое, что пережили мы, вполне нормально стать ближе. А с Лерой все наоборот. Она как будто начала меня ненавидеть еще сильнее. Вот только за что?

Тор опирается на сцену и машет нам, подзывая.

– Лера, для вас няня – родной человек. Покажите свою уязвимость. А вы, Саша, как-то продемонстрируйте заботу: голосом, действием. Приобнимите ее за плечи, по волосам погладьте. Давайте еще раз.

Фу-у-у… Только этого не хватало.

Мы возвращаемся на сцену. Я уже не чувствую себя здесь музейным экспонатом, выставленным на всеобщее обозрение, но до легкости и комфорта далеко. Тем более теперь, когда на меня смотрит Андрей. Может, мне было бы проще, не играй я древнюю полуразвалившуюся старуху? Да уж, какой разительный контраст с Лериной ролью! Сегодня она порхает по сцене и выглядит идеально, но говорит совершенно искусственно. Я ей не верю, и Тор, кажется, тоже. Он пытается быть вежливым и терпеливым, но заметно нервничает: скручивает сценарий, барабанит пальцами по подлокотникам кресел, тянет себя за волосы.

– Ладно, стоп. Сделаем перерыв.

Я спрыгиваю со сцены и устало плетусь в самый конец зала. Падаю в кресло и закрываю глаза, откинув голову на спинку. Я почти не спала ночью, а до этого весь вечер отбивалась от дурацких маминых вопросов типа «А что это за ма-а-альчик?».

Я волновалась за Оксану.

Что, если… что, если это я виновата в произошедшем? Если это мои слова о том, что у Оксаны и Каши что-то есть, как-то подтолкнули Егора? Нет, я его, конечно, не оправдываю, но и себя тоже.

Кресло рядом тихо скрипит.

– Умоляю, просто дай мне немного посидеть в моем углу печали и отчаянья, – со вздохом говорю я. Но вместо Каши мне отвечает единственный человек, чей голос я по-настоящему хочу слышать:

– Правда хочешь, чтобы я ушел?

Я подскакиваю и открываю глаза. Андрей сидит рядом, откинув голову на спинку своего кресла так, что наши лица оказываются друг напротив друга. Как близко…

– Нет, – честно отвечаю я.

Свитер темно-зеленого цвета идет ему просто невероятно, челка снова падает на глаза, словно провоцирует: ну же, прикоснись…

– Не клеится сегодня?

Я киваю. Не клеится в принципе, но ему этого знать не стоит.

– Кажется, мне эта роль совсем не подходит. Я, если честно, чувствую себя глупо.

– Фраза «не бывает маленьких ролей», я так понимаю, тебя не взбодрит?

Я в ответ корчу недовольную рожицу, и Андрей тихо смеется. Интересно, это нормально – ощущать столько счастья только потому, что кого-то насмешила?

– Легко тебе говорить, – ворчу я. – Твоя-то роль тебе идеально подходит.

– Ты про роль высокомерного аристократа с манией величия?

– Да, – отвечаю я, и мы оба смеемся. Наши лица почти касаются друг друга. Стоит только потянуться к нему губами и…

На мое лицо падает чья-то тень.

– О чем болтаете? Так весело, что даже завидно.

Голос Леры действует, словно душ из кубиков льда. Она стоит рядом, уперев руки в бедра.

– Андрей давал мне кое-какие советы насчет роли, – говорю я и недовольно хмурюсь. Почему мой голос звучит так, будто я оправдываюсь?

– Вот как? Я тоже хочу послушать. Всегда готова… м-м-м… узнать альтернативное мнение.

Она протискивается между рядами и садится перед Андреем, сложив руки на спинке кресла. Если я коснусь ее, будет ли она сиять? Или чувство, которое она испытывает к Андрею, – это что-то другое?

Мне становится неловко.

– Андрей, идите сюда! – зовет Тор, и Андрей с видимым облегчением оставляет нас с Лерой. Мы провожаем его взглядами.

– Не слишком ли вы двое сблизились? – холодно спрашивает она, разглядывая ногти.

– С чего мне обсуждать это с тобой? Мы же не подружки.

Я выделяю голосом последнее слово, и Лера сердито поджимает губы. Какое-то время она буравит меня взглядом, а затем как бы невзначай бросает:

– Кстати, Окси сегодня ночует у меня. Мы с ней решили, что так будет лучше.

Иголки ревности вонзаются так глубоко, что я едва не шиплю от боли. Лера расплывается в удовлетворенной улыбке и, клацнув замком, раскрывает круглое зеркальце.

– Каша тоже в порядке, – с каменным лицом говорю я. – Если тебе вдруг интересно.

Лера поправляет прядь волос и захлопывает зеркальце. Клац!

– Неинтересно.

После репетиции я все-таки набираюсь смелости и опять звоню Оксане, но мне отвечают только длинные равнодушные гудки. Она не хочет говорить со мной? Но почему? Я, наверное, единственная в мире неудачница, которая умудрилась потерять подругу, едва ее обретя. Причем по совершенно непонятной причине.

Я захожу домой и с порога попадаю в теплые объятия ароматов. Пахнет домашним печеньем! Когда я была маленькой, мама часто пекла, но с рождением Ксю этой доброй традиции пришел конец. Зато появились новые классные традиции: например, слюнявые обнимашки в коридоре. Я сажусь на корточки и протягиваю руки, а Ксю радостно заползает мне на колени. От нее тоже пахнет уютом и песочным тестом. Вот бы она навсегда осталась такой…

Мама порхает на кухне, напевая очередной супер-пупер хит времен своей молодости. Что-то про седую ночь. Буйные кудри безжалостно укрощены заколкой и невидимками, а в ушах поблескивают золотые сережки с голубыми камушками. Кажется, новые, я таких не помню.

– Классные сережки, – бормочу я.

Мама оборачивается. Ее лицо светится, а руки едва ли не по локоть измазаны какой-то белой массой, похожей на взбитые сливки.

– Папа подарил! – говорит она, сияя широкой гордой улыбкой. И только после этого здоровается: – Привет.

Я заглядываю ей через плечо. Кухонный уголок выглядит так, словно кто-то пытался погасить пожар огнетушителем: стопки немытых тарелок и чашек, кастрюли, сковородка на плите и даже стена покрыты белыми брызгами. С тихим «чмок» капля крема срывается на пол, и мама смеется.

– Представляешь, миксер взбесился! Вот что случается, когда пытаешься сделать взбитые сливки сама вместо того, чтобы купить их в магазине.

Она снова заливается смехом, а я недоуменно приподнимаю брови. Кажется, у кого-то передоз эндорфинов. Это точно не алкоголь, мама его терпеть не может, а значит…

– Купили билеты и забронировали отель! – замирая от счастья, выдыхает она.

Так я и знала. Я выдавливаю из себя кислую улыбку, и мама, неправильно ее истолковав, поддразнивает:

– Что, уже жалеешь, что не едешь с нами?

Я шлепаюсь на стул и прислоняюсь щекой к прохладной поверхности стола. Столько всего случилось в последнее время, что я не то чтобы забыла о семейных проблемах, а, скорее, отодвинула их на задний план. Пф-ф-ф, «семейные проблемы»… Звучит так, словно мне уже сильно за тридцать, а мой муж – алкоголик!

Шум воды убаюкивает. Мама моет руки, приводит в порядок кухню, быстро орудуя ярко-зеленой губкой, и попутно вываливает на меня подробности поездки. Я слушаю вполуха, автоматически вычленяя из беззаботной болтовни важную информацию: «уезжаем девятого», «такой хороший отель», «Кипр», «ноябрь, конечно, не сезон, но…», «а вернемся двадцать третьего».

Я прислушиваюсь к себе. Ищу хоть какие-то признаки того, что буду скучать по ним или грустить, но чувствую лишь облегчение. Целых две недели одна…

– А теперь… – Мама делает многозначительную паузу и ставит передо мной чашку чая. Рядом как по волшебству появляется тарелка с горкой печенья. – Я хочу все про него знать, и тебе не отвертеться.

– Про кого? – невинно хлопая глазами, спрашиваю я.

– Вы целовались?

– Мама!

Я чувствую, как горячая краска заливает лицо, уши, шею… Спорим, у меня даже пальцы на ногах покраснели?

– Кажется, пора обсудить секс и контрацепцию, – тихо хихикает мама.

Я вскакиваю так резко, что стул ударяется о стену.

– Клянусь, еще хоть слово, и я с разбегу выпрыгну в окно!

Мама прячет лицо в ладонях, но по тому, как трясутся ее плечи, становится понятно, что она смеется.

– Ладно-ладно. Я прекрасно знаю, что вы в этом разбираетесь лучше нас. Одну только вещь скажу…

– Мам!

Она тянется, чтобы накрыть мою ладонь своей, но я быстро прячу руки под стол.

– Только одну, я обещаю. Только одну! А потом можешь съесть целых две тарелки печенья. Ты просто… – мама глубоко вздыхает, – не делай того, чего не хочешь сама. Что бы ни случилось, это должно быть не ради кого-то, а для тебя самой. Не из боязни отказать или обидеть, не из страха кем-то там не тем показаться, не потому, что хочет он, а для себя. И пожалуйста, с презервативом.

Я роняю голову и упираюсь лбом в сложенные крест-накрест руки. Лицо просто горит, а волосы, кажется, вот-вот начнут дымиться. И вместе с тем я чувствую странное облегчение оттого, что она сказала это вслух.

– Все, ешь свое печенье. И мое печенье. И все печенье мира.

Щеки у мамы розовеют. Наверное, ей тоже непросто говорить об этом, тем более с такой, как я. Я подцепляю пальцами печенюшку и разламываю пополам. От душистого теста поднимается пар. Может, печенью тоже неловко?

– Мам, а что, если… Что, если так поступают с кем-то другим. Скажем, с моей подругой, а не со мной. Что я должна делать тогда?

Мама наливает чашку чая и садится напротив. Ложечка, которой она размешивает сахар, тихо звякает.

– А как именно с ней поступают?

– Это неважно…

– Это важно. Одно дело – сорванный украдкой поцелуй. И совсем другое, если… В любом случае, тебе стоит для начала поговорить с ней, быть рядом. Искренне. Может, она недостаточно себя ценит? А этот ее парень…

– Он просто придурок!

– Это общепринятое мнение или твое собственное? – усмехается мама.

Я сердито пожимаю плечами. Что она вообще имеет в виду?

– Ну, меня вот в школе считали заносчивой из-за того, что я ни с кем не здоровалась. А у меня было просто ужасное зрение, минус семь. Я никого не видела, вот почему не здоровалась! Понимаешь, к чему я?

Я качаю головой, и мама вздыхает.

– Просто кто-то может оказаться совсем не таким, как ты думаешь. Глубже, интереснее, злее… Бывает по-разному, но чаще просто другим.

– Нет. Если кто-то выглядит как придурок, и ведет себя как придурок, скорее всего, он придурок и есть!

– Так, – мама решительно опускает свою чашку на стол. – Я думаю, в наш разговор нужно внести какую-то конкретику, а то твои эмоции меня сбивают с толку. Я к ним не привыкла. Что именно он пытался сделать с… твоей подругой?

Говорить или нет? Это чужой секрет, но мне так отчаянно нужен совет…

– Он пытался, кхм, склонить ее к сексу, хотя она к нему не готова.

– О-о-о…

– И еще, кажется, пытался ее изнасиловать, – брякаю я.

Мама молча разглядывает меня, а затем поднимает руку и сводит указательный и большой пальцы, оставляя между ними крошечный зазор.

– Примерно вот столько отделяет меня от по-настоящему жуткой истерики. Если ты говоришь о себе… Если ты попала в беду и с тобой случилось…

– Да нет же, я говорю не о себе!

– Тогда скажи своей подруге, чтобы она немедленно обратилась за помощью. Пусть поговорит со своей мамой. Или с психологом. А лучше пусть обратится в полицию, потому что попытка изнасилования – это уже преступление. Дети не должны…

– Мы не дети, – вяло огрызаюсь я.

– Даже взрослые женщины часто не знают, как им поступать в таких ситуациях, – твердо отрезает мама. – Твоя подруга обратилась куда-нибудь? Хочешь, я с ней поговорю?

– Нет. – Я качаю головой. – Она… ее родители знают. Все уже хорошо, честное слово. Выдыхай и… спасибо, мам.

Мама протягивает руку, чтобы погладить меня по щеке или волосам, но, опомнившись, отдергивает:

– Извини. Ты же не любишь…

– Мне пора делать уроки. – Вскочив, я неловко выбираюсь из-за стола и сбегаю из кухни. Мамины слова беспорядочно скачут в голове. Мне хочется остаться одной и подумать, но вместо этого я застываю на пороге комнаты и, обернувшись, предлагаю:

– Хочешь… Давай я помогу тебе собрать вещи или типа того?

– Серьезно? Конечно!

Мама выглядит такой удивленной и радостной, что у меня сжимается сердце. Все-таки я ужасная дочь. Ужасная-ужасная-ужасная…

Остаток дня мы проводим, разоряя шкафы и коробки, в которых хранится мамина одежда. Ксю восторженно зарывается в горы шмоток на полу. Ее почему-то ужасно забавляет, когда я громко чихаю, а меня смешит то, как заливисто она хохочет. Мы болтаем с мамой без умолку, пока она сменяет платье за платьем, и это как экскурсия в прошлое. В юности мама носила совершенно безумные шмотки, слушала фолк и была завсегдатаем музыкальных фестивалей.

– Ого, что это у вас здесь творится? – спрашивает папа, заглядывая в комнату.

Мы так расшумелись, что не услышали, как он пришел.

– Вечеринка только для девочек! – радостно выдает мама, со смехом швыряя в него какой-то кофточкой. – Мальчикам вход воспрещен.

– Слушаюсь и повинуюсь, – шутливо откликается папа.

Он исчезает за дверью, а мама наконец делает свой выбор.

– Решено, возьму желтое и белое льняное! И синее джинсовое!

Она бросает платья в раскрытую пасть чемодана, где сидит Ксю. А я не могу избавиться от мысли о том, какое из этих платьев будет на ней, когда все закончится…

Глава 14. Бумажные цветы

На репетиции в четверг Каша собирает вокруг себя всю «мебель» – актеров, которые не участвуют в репетиции в данный момент, – и сажает нас за изготовление цветов из гофрированной бумаги. Скромный бюджет постановки давно исчерпал себя, так что на искусственные (и уж тем более живые) денег нет.

– Котлетка, ты безнадежна, – морщится Каша, глядя на мой цветок. Признаться, и у меня самой мое творение восторга не вызывает. – Не знаю, откуда растут твои руки, но оттуда они точно расти не должны.

Я в ответ громко фыркаю и швыряю в него неудавшимся цветком. Мы сделаем из них гирлянду, обвивающую беседку. На ее фоне будут происходить почти все главные события пьесы, так что вид должен быть «совершенно волшебный».

Каша уворачивается и садится на корточки рядом со мной. Его длинные пальцы быстро скручивают лепестки, а коленки торчат, словно острые горные пики, обтянутые потертой джинсой вместо снега.

– Я тебя понижаю, – говорит он, метнув на меня смеющийся взгляд. – С цветочницы до вырезальщицы лепестков.

Каша протягивает ножницы, и из-под рукава его свитера (сегодня коричневый, с белочкой) выглядывает кончик эластичного бинта. Кажется, все парни рядом со мной обречены на травмы запястий… Я беру ножницы и тянусь за листом нежно-розовой бумаги, но взгляд успевает скользнуть на сцену. Там Лера и Андрей репетируют финальную сцену, Анна Викторовна руководит возведением беседки, а Тор что-то объясняет Оксане, размахивая сценарием, как шпагой.

Оксана кажется… ну, нормальной. Сегодня первый день ее возвращения в школу, но между нами как будто что-то сломалось. Движения стали неловкими, слова угловатыми, отношения натянутыми… Что же я сделала не так?

– Не волнуйся, с ней все будет в порядке, – тихо говорит Каша, ободряюще ударяя меня кулаком в колено.

– Ты-то откуда знаешь?

– Мы виделись вчера. И до этого созва…

– Вы виделись вчера?! – задохнувшись от обиды, вскрикиваю я. – Без меня? – Каша шипит, прижав палец к губам, и я понижаю голос. – Почему она говорит с тобой и не говорит со мной? Она ведь моя подруга, а не твоя!

– Во-первых, Котлетка, то, что ты несешь, просто ересь. Она твой друг и мой друг и еще много кому дорога. А во-вторых, она не говорит с тобой, потому что боится, что ты ее осуждаешь.

– Но почему?!

– Потому что ты и правда ее осуждаешь, – пожимает плечами Каша, усаживаясь рядом.

– Ладно. – Я упрямо выдвигаю подбородок вперед. – Пусть даже так. А ты нет? По-твоему, это нормально, что она защищает Егора, хотя он поступает как последний… последний…

– Нет, это ненормально. И поэтому я ей сочувствую и сопереживаю. Но не осуждаю. Чуешь разницу? – Быстро оглянувшись по сторонам, Каша наклоняется к моему лицу. – Знаешь что, когда вы обе будете готовы, просто спроси ее… словом, пусть расскажет, что на самом деле происходило, когда вы с фурией ворвались в спортзал.

– На самом деле?! Что ты хочешь этим…

– Ш-ш-ш, тихо ты!

Насупившись, я складываю руки на груди.

– Не могу сказать, что мне Егор нравится, вот прям совсем. – Каша подбирает с пола очередной цветок и ловко скручивает бумажный стебелек. – Но иногда мы просто не выбираем, кого любить, Котлетка. Иногда это просто случается.

Меня аж передергивает от такой банальщины.

– Это что, строчка из Бейонсе?

– Нет, – после паузы отвечает Каша. – Из моей головы.

Его голос звучит напряженно. Он смотрит куда-то поверх моего плеча, на сцену. Я поворачиваюсь и, проследив за взглядом, вижу, как Лера возле дальних кулис сердито строчит кому-то сообщение. Макс рядом с ней повторяет слова, заткнув уши пальцами, а на переднем плане со сценарием в руках стоит…

Я потрясенно поворачиваюсь к Каше.

– Ты серьезно? – шепчу я.

Там стоит Андрей.

– Любовь зла, – с горечью произносит Каша и грустно усмехается.

К его ногам падает новый бумажный цветок.

Чтобы осмыслить такое, нужно, пожалуй, больше десяти минут. Или часа. Или вечности. Поэтому я тупо щелкаю ножницами, разрезая бумагу на длинные полосы. Складываю, вырезаю лепестки… Каша так же молча скручивает их в цветы и бросает в огромную картонную коробку между нами. Тихо шуршит бумага, едва слышно щелкают ножницы, а в моей голове с грохотом сталкиваются безумные мысли-поезда.

Я сижу на коленях, и ноги через какое-то время начинают зверски болеть, словно кто-то горстями сыплет мне в джинсы муравьев. Хочется зашипеть сквозь зубы, чертыхнуться, сменить позу… Но вместо этого я щелкаю ножницами, потому что любое движение нарушит вселенское равновесие, и мне придется что-то сказать. Например, «Вот черт, я тоже в него влю…», или «Эй, отвали, этот парень мой», или…

Ох, да я даже не знаю, что в таких случаях говорят! И понятия не имею, что в таких случаях делают. Особенно учитывая, что Каша – парень и, что гораздо важнее, мой друг. Кажется, лучший друг.

– Общаться теперь будет… сложнее, – запинаясь, осторожно начинаю я.

Каша реагирует неожиданно бурно. Вскакивает на ноги и стряхивает цветные обрезки с колен.

– А может, для разнообразия подумаешь о ком-то кроме себя?

– Что?

– Что слышала! Вот поэтому она и не может с тобой поговорить.

Каша передергивает плечами, раздраженно вскидывает руки вверх и уходит, даже не попрощавшись. Я чего-то не понимаю? Ну, то есть это очевидно, что я чего-то не понимаю. Вот только чего?

– Давайте все по домам, заканчиваем! – командует Тор.

Я в замешательстве оглядываю гору лепестков, которую успела настричь. И что теперь со всем этим делать? Сердито сгребаю их в кучу вместе с обрезками и зашвыриваю в коробку с цветами. Поднимаю ее, чтобы отнести за кулисы, но чьи-то руки тут же выхватывают груз.

– Дай сюда. – Андрей отнимает коробку.

Я не могу сдержать смешок, а затем перевожу взгляд на двери, и улыбка сползает с лица, словно кто-то плеснул в него кислотой. Каша и Оксана уходят вместе, будто меня не существует. Опять.

Я стискиваю лямку рюкзака, перекинутого через плечо. Что-то внутри отчаянно вопит: «Догони! Попроси прощения!» «Но за что?» – упрямо возмущается другая часть. Я топчусь на месте, не зная, как поступить. А потом становится слишком поздно.

Хмурясь, я выползаю на улицу, а там… снег. Первый в этом году. Хлопья валят и валят с неба, словно наверху кто-то остервенело кромсает ножом подушку. Так, что перья летят.

Тихо тренькает телефон.

«Порепетируем снова? В субботу. Поговорим».

Я поднимаю лицо к небу, закрываю глаза и плотно запахиваю куртку на груди. Интересно, это какой-то закон вселенского равновесия? Либо парень, либо друзья… А может, каждому из нас отмерено определенное количество счастья и моего на все просто не хватает?

Я опять не могу разобраться в себе и понять, что мне делать.

А с неба падает снег.

Дома царит абсолютнейший хаос. Кажется, наши вещи совершили вооруженное восстание, и пол покрыт трупами «бойцов». Повсюду разбросаны обувные коробки, одежда, соломенные шляпы, баночки кремов, какие-то объедки, таблетки, бумажки со списками… Мама бестолково мечется по полю боя и сердито расшвыривает вещи.

– Да где же эти чертовы паспорта?!

– На столе. Под кактусом, – с порога подсказываю я.

Мама с облегчением выдергивает документы из-под керамического кактуса-копилки и кладет их на микроволновку, чтобы тут же водрузить сверху чашку с недопитым кофе.

– Может, это плохая идея? Не знаю, у меня такое чувство… такое чувство… – Она обессиленно падает на стул и тут же вскакивает на ноги. Я замечаю, что губы у нее дрожат, и беру ее руки в свои. Ух, сколько страха и паники!

– Ты просто давно не была в отпуске, поэтому вместо приятного волнения тревожишься по мелочам.

– Ты думаешь?

– Конечно, – уверенно вру я. – Давай помогу.

Когда мы заканчиваем, на часах почти полночь. Мне приходится сесть сверху на чемодан, но у мамы все равно не получается застегнуть молнию. Она со смехом падает на пол и раскидывает руки в стороны.

– Нужна помощь? – спрашивает папа, выглядывая из спальни со спящей Ксю на руках.

Я тут же подтягиваю ноги к груди и обнимаю руками, чтобы он случайно меня не коснулся. Папа садится на корточки, возится с замком, а я украдкой разглядываю его макушку. Надо же… Волосы седые появились.

Молния громко вжикает. Чемодан наконец закрыт, но папа не спешит вставать. Он ловит мой взгляд. Мы смотрим друг на друга и оба молчим.

Как много в моей жизни стало таких вот долгих взглядов…

В его глазах столько всего: мольба о прощении, признание вины, горечь, безысходность, надежда… Или мне только кажется? И даже если это так, то что с этим делать? Как и с тем, что какой-то кусочек моей души даже теперь, даже после всего, что он натворил, продолжает по нему отчаянно скучать. Ведь раньше мы так много времени проводили вместе. Мне без него одиноко, особенно сейчас…

– Ты мой герой, – радостно говорит мама, чмокнув папу в макушку. Он вздрагивает, а я вскакиваю с чемодана и, сославшись на домашку, прячусь в комнате.

Мне хочется побыть одной. Нажать на кнопку и выключить мысли, выключить вообще все звуки вокруг. Но даже в тишине, если прислушаться, слышно, как шумит внутри синее море. Ш-ш-ш, ш-ш-ш, ш-ш-ш…

Я свешиваюсь с кровати и нашариваю блокнот. Страшно подумать, как давно я не рисовала! Бездумно вожу ручкой по бумаге, делаю наброски широкими штрихами, не заботясь о красоте. Папин взгляд, завитки волос у мамы на шее, воротничок на рубашке Андрея, Кашины пики-коленки… В какой-то момент глаза закрываются сами собой. Я так и засыпаю в обнимку с блокнотом, а просыпаюсь от маминого шепота:

– Саш, ты не видела наши паспорта?

– На микроволновке. Под чашкой кофе, – сонно бормочу я.

– Вот я растяпа! – смеется мама.

В темноте мне не видно, но даже по голосу слышно, что она улыбается. Я тянусь к ней и обнимаю крепко-крепко. Впускаю в себя хаос ее цветов, стискиваю зубы… И мама обнимает меня в ответ.

– Проводишь нас?

Я киваю.

Папа уже ждет в коридоре. На нем дутая куртка, за спиной рюкзак, а на руках дремлет Ксю. Мы вежливо прощаемся, и сердце сжимается от ничего не значащих слов. Какие же они пустые.

– Веди себя хорошо. Мы будем скучать, – торопливо говорит мама, выталкивая чемодан наружу. Она торопится, внизу уже ждет такси.

– Я тоже.

Я машу ей рукой. Открываю рот, чтобы сказать, как сильно я на самом деле ее люблю, но дверь захлопывается, и я опять остаюсь одна. Только совсем-совсем.

Плетусь в свою комнату. Шаркаю тапочками по полу, и даже в этом звуке мне слышится: «Ш-ш-ш, ш-ш-ш, ш-ш-ш…» Дурацкое море внутри. Я так хотела, чтобы меня оставили в покое, и вот теперь родители уехали. Каша думает обо мне черт знает что, а единственная подруга не отвечает на сообщения. И Андрей…

Нет, я не чувствую облегчения от того, что осталась одна.

Щиплет глаза. Сжимается горло. Давит в груди.

Я тянусь к телефону. Звонить Оксане в пять тридцать, наверное, слишком, но можно ведь написать. Тогда утром она проснется, вспомнит обо мне и перестанет игнорировать. Падаю на диван. Пялюсь в черный квадрат телевизора и быстро набираю сообщение в Вотсапе:

«Я по тебе скучаю».

И еще одно.

«Пожалуйста, прости меня, если я чем-то тебя обидела. Мне тебя не хватает».

Я прижимаюсь лбом к телефону. Шепчу: «Позвони мне…», и тут же вздрагиваю, потому что смартфон начинает вибрировать. На экране высвечивается имя Оксаны. Я торопливо нажимаю пальцем на иконку звонка и прижимаю трубку к уху.

– Помоги мне, – слышится шепот. – Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста.

Какой-то урод перегородил своей «Хондой» проезд, поэтому я выпрыгиваю из такси на углу и несусь по стоянке, отсчитывая подъезды. Местные называют этот дом «Огурцом». Вытянутая коробка до отказа набита зернами-жильцами: пристанище неудачников и тех, кого мой отец называет маргиналами. Социальное жилье.

Десять, одиннадцать, двенадцать… Наконец-то, тринадцать! Я сворачиваю в арку и оказываюсь в почти полной темноте. Грудь тяжело вздымается от быстрого бега, а в воздухе перед лицом с каждым выдохом рождается и умирает облачко пара.

– Оксан? – нерешительно шепчу я.

– Я здесь.

Я иду на голос и едва не спотыкаюсь о них в темноте. Нашариваю в кармане телефон, включаю фонарик и направляю луч света в нишу у стены. У Оксаны опухшее и покрасневшее от слез лицо, воротник рубашки и шея в крови. А у Егора…

– Вот черт… – бормочу я.

Правая сторона его лица похожа на один огромный кровоподтек. Глаз заплыл. Из раны над бровью течет кровь, волосы слиплись, а губы пересекает длинная царапина. Он сидит прямо на асфальте, привалившись спиной к стене и согнув одну ногу в колене. На сером свитере сбоку красно-коричневое пятно.

– Он подрался? Или пытался опять?..

Оксана качает головой, а я опускаюсь на колени рядом.

– У тебя вся шея в крови! Может, надо…

– Это не моя, – всхлипывает Оксана. Ее руки дрожат.

Я пытаюсь подавить вспышку гнева, но все равно срываюсь на крик:

– Во что он на этот раз тебя втянул? Зачем ты ему помогаешь? После всего, что он…

Оксана мотает головой с такой силой, что волосы хлещут ее по щекам, и вцепляется пальцами в мои плечи:

– Я не знаю, что делать. Егор сказал не вызывать полицию. И в больницу сказал не везти. Но он начал терять сознание и иногда по несколько минут не отвечает. Я не знаю, что делать, я… Помоги мне!

Левая сторона лица Егора кажется мертвенно-бледной, а облачко пара рядом со ртом – совсем слабым, едва заметным. Внутри все скручивает от страха. Он же не умирает? Мысли лихорадочно скачут в голове. Оксана смотрит на меня с надеждой. Ладони начинают потеть.

– К черту, вызываем скорую. Ты посмотри на него!

Я пытаюсь набрать номер службы спасения, но чья-то тяжелая рука выбивает мобильный из пальцев.

– Нет. – Егор хватает меня за рукав. Смотрит, прищурившись, и часто моргает, пытаясь сфокусировать взгляд. Он так слаб, что я легко вырываю руку и поднимаю с земли телефон. Сбоку на экране появилась тонкая трещина. Черт.

– Не… надо… вызывать, – с мучительными паузами выговаривает Егор. Он тяжело дышит, в груди что-то хрипит.

От страха мой голос срывается на визг:

– Зачем ты опять ее втягиваешь? Подрался, а ей теперь…

– Он не подрался! – выкрикивает Оксана. – Он…

– Замолчи, – выдыхает Егор.

– Это его отец, это все его отец!

– Умолкни! – рявкает Егор, дернувшись. Он хватает рукой воздух, словно пытается что-то поймать, а потом его голова вдруг падает назад. С тихим стуком затылок ударяется о стену. Тело, обмякнув, как будто расползается в стороны. Был человек, стала груда чего-то… чего-то…

– Егор? Егор! – плачет Оксана.

Я встаю на ноги. Оглядываюсь. Пытаюсь найти выход. А потом набираю знакомый номер и дрожащим голосом объясняю, как нас найти. Слова в голове путаются.

Когда за поворотом арки наконец раздаются быстрые шаги, я вскидываю голову и громко выдыхаю от облегчения.

– Андрей, – зову я. На фоне светлеющего неба его силуэт кажется темным. Не человек, а фигурка из картона, аккуратно вырезанная по контуру.

Он бросается к нам, и Оксана поднимает лицо. Все это время (неужели прошло только двадцать минут?) она сидела, уткнувшись головой в колени и медленно раскачивалась из стороны в сторону. Словно впала в транс. Андрей быстро обнимает ее, кивает мне и прижимает пальцы к шее Егора.

– Нормально. Попробуем подогнать машину поближе.

Он убегает, и мы с Оксаной снова остаемся вдвоем. Точнее, втроем. Я бросаю взгляд на Егора и замечаю струйку крови, текущую из уголка рта на подбородок. Кажется, раньше ее не было…

Раздается визг тормозов, затем хлопок дверцы, и Андрей появляется с другой стороны арки. На этот раз в сопровождении водителя – того самого, Кирилла-Моцарта.

– Осторожно, у него, скорее всего, что-то сломано.

Вдвоем они поднимают Егора на ноги и, поддерживая с обеих сторон, волокут к машине. Я сжимаюсь в ожидании стона, но Егор так и не приходит в сознание.

– Оксана, – зовет Андрей. – Оксана!

Но она не реагирует. Смотрит на темное пятно, оставшееся там, где сидел Егор. В ее глазах плещется страх, еще немного – и польется через край.

– Не надо было его слушать… Надо было сразу везти в больницу.

– Оксана! – кричит Андрей. На его голубой рубашке теперь тоже кровь.

– Говори, что делать, – вступаю я.

– Мы поедем в Первую городскую, на Павлова. Знаешь, где это?

Я быстро киваю.

– Травматология сразу за поликлиникой. Возьмите такси, встретимся на месте.

Я снова киваю, и Андрей исчезает внутри машины. Мгновение, и там, где он был, остаются только грязные брызги на обочине.

Я понимаю, как замерзла, только когда мы с Оксаной оказываемся в теплом больничном холле. Большая часть стульев, расставленных вдоль стен, пустует. Высокий парень с загипсованной ногой спорит о чем-то по телефону, мужчина в возрасте меланхолично жует жвачку, а бледная женщина в углу баюкает руку. Хмурый медбрат вяло отмахивается от вопросов энергичной бабульки.

Андрей сидит возле кабинета с табличкой «Травматолог». Увидев нас, он вскакивает, подбегает и крепко обнимает Оксану. Мне достается вежливый кивок, и это немного обидно. Абсолютно неважно сейчас, но все же обидно.

– Егора забрали на снимок, надо сделать рентген. Ничего критичного вроде, так что, если сотрясения нет, просто обработают раны и наложат швы. Выдыхай. – Андрей ободряюще сжимает Оксанины руки. – Принесу вам горячего, а потом ты все мне расскажешь, хорошо?

Он мельком косится в мою сторону, а затем выходит в длинный коридор – туда, где стоит похожий на черный пенал кофейный автомат.

Оксана устало падает на стул, стаскивает с себя грязную розовую куртку и рассеянно трет темные пятна на светлых джинсах. Я сажусь рядом, и мы молчим. Вот странно: мне так много хотелось ей сказать, а теперь, когда мы одни, нужные слова не приходят на ум. В голове пустота и странное чувство нереальности происходящего.

Оксана первой нарушает тишину.

– Я не хочу, чтоб ты думала о нем только плохое. Для меня важно, чтоб ты…

Ее голос срывается, а у меня внутри вдруг становится больно и тесно, будто ребра сомкнулись. Оксана выглядит такой уставшей, одинокой, потерянной… Я беру ее за руку. Задерживаю дыхание, позволяя схлынуть первой волне, и говорю:

– Ты не обязана ничего объяснять.

– Но я хочу! Пожалуйста. – Оксана вытирает мокрые щеки. – Знаешь, мы ведь все там выросли, в «Огурце». И я, и Егор, и Андрей тоже. – Я удивленно поднимаю брови, а Оксана продолжает: – Ты же слышала, что говорят про «Огурец»? На самом деле, все даже немножко хуже. Мать Андрея, например, вообще не работала. Не знаю, на что они жили. У моих был продуктовый магазин. К тому же в детстве я была толстой, так что… все вокруг дружили против меня. Я все время умоляла родителей переехать в другое место, ведь кое-какие деньги у нас были, а они упрямо тащили в дом кучу дорогой бытовой техники и всякие навороты. У всех на глазах! Мне кажется, им это даже нравилось. Ну, знаешь, чувствовать свое превосходство и демонстрировать, что они лучше других. Может, поэтому мы и жили там так долго. И все было ужасно, пока не появился Егор.

Когда мне исполнилось семь, родители купили мне велик. Такого оскорбления ребята во дворе вытерпеть не могли, так что они зажали меня возле сарая. Пихали, толкали, плевали в волосы… Все как обычно. А потом в чью-то светлую голову пришла мысль засунуть меня в мусорный бак и закрыть крышкой на защелке. Вот когда я в первый раз заорала. Всегда терпела молча, только ревела, а тут начала брыкаться, кричать. Им понравилось. Стояла жара, воняло из бака ужасно… Когда они почти уже засунули меня внутрь, появился Егор. Знаешь, что он сделал? Ворвался прямо в толпу, размахивая палкой и вопя во все горло! Он был совершенно дикий. Во дворе его боялись, говорили, совсем «без башки».

С того дня ко мне никто больше особо не лез, потому что куда бы я ни пошла, он всегда маячил где-то в кустах или прятался за углом с камнем в руке. Тощий и всегда в синяках. Его отец колотил нещадно по поводу и без. Срывал злость, или скуку, или черт знает что еще… А мать была такая тихая, забитая. Все время ходила в церковь, молилась. Фанатичка. У меня от нее мурашки.

– Черт, да работай же ты! – Андрей толкает кофейный автомат обеими руками, но, заметив наши взгляды, поворачивается спиной и нажимает на какие-то кнопки.

– А Егора я приручила, – слабо улыбнувшись, продолжает Оксана. – Он и правда был как дикий зверек сначала. Я ему оставляла конфеты и бутерброды по всему двору. И как-то так незаметно вышло, что мы стали все время проводить вдвоем. В основном молча качались на качелях или бродили по пустырю, где раньше были бараки. Искали всякие сокровища типа ржавых гвоздей. Однажды Андрей тоже увязался за нами. Егор его поколотил, но он все равно продолжал всюду с нами таскаться. Болтал без умолку! Он часто болел в детстве, знаешь? Но даже с температурой ходил за нами и постоянно придумывал какие-то игры, истории… Егор стал смеяться, стал оживать!

Мне казалось, мы всегда будем вместе и со всем справимся, а потом мать Андрея напилась и то ли случайно, то ли нет… В общем, у них в квартире был страшный пожар, она сгорела… Андрея увезли в полицейской машине, и мы целое лето его не видели. Бегали по городу, надеялись, что случайно как-то наткнемся на него. А первого сентября, мы были уже в шестом классе, он как ни в чем не бывало пришел в школу, но был совсем другим: красивые шмотки, модная стрижка. Егор это воспринял как оскорбление. Андрей вел себя отстраненно, даже не подошел. И вообще… все сломалось.

– Отец запретил ему с вами общаться, – тихо говорю я, вспомнив кусочки хлеба у Андрея дома на батарее. Вот, значит, в чем дело…

– Правда? Это многое объясняет. Мы с родителями в итоге тоже переехали, а Егор остался совсем один. – Оксана бросает быстрый взгляд на Андрея, который до сих пор воюет с автоматом, и торопливо шепчет: – У него дома совсем все плохо. Его отец… Он их всех… Егор специально его провоцирует, чтобы тот на нем свою злость срывал, а не на матери. Она не хочет уходить, или боится, или Бог ей запрещает, я не знаю… а он не может бросить ее одну. Ты понимаешь? Понимаешь теперь?

Она смотрит на меня так умоляюще, что я киваю. На деле такое невозможно понять, если не испытал… И все-таки разве право быть жестоким выдается автоматически, когда кто-то ведет себя жестоко по отношению к тебе?

– Он и от меня стал отдаляться, – продолжает Оксана. – Не знаю почему. Если бы я могла узнать, что у него внутри… Мне страшно его потерять и страшно остаться, потому что он как будто пытается… поглотить меня всю. И наказывает, только я не могу понять за что.

Она сгибается. Прячет лицо в ладонях, и я приобнимаю ее за плечи, а потом краем глаза замечаю какое-то движение: это Андрей. Стоит в отдалении с двумя стаканчиками кофе, которые все-таки отвоевал для нас у автомата. Он чуть приподнимает брови, словно спрашивая разрешения подойти, но я качаю головой. Андрей кивает. Молча ставит стаканчики прямо на пол и уходит вглубь коридора.

Какое-то время мы с Оксаной так и сидим в обнимку, а потом она прерывисто вздыхает и мягко освобождается из моих объятий.

– Надо позвонить родителям. Я ночью ушла тайком, они, наверное, с ума сходят.

– Оставайся здесь, – говорю я, ободряюще улыбнувшись. – Пойду поищу Андрея.

Я вручаю ей стаканчик с остывшим кофе, а свой оставляю нетронутым. Заворачиваю за угол в коридор и едва не спотыкаюсь об Андрея. Он сидит на корточках, привалившись спиной к стене, и кажется как никогда одиноким.

Заметив меня, Андрей встает.

– Пошли, – говорит он, протягивая руку.

Это не вопрос, так что вместо ответа я просто вкладываю свою руку в его ладонь. «Ш-ш-ш!» – шумит его море, столкнувшись с моим. Но шум почему-то не кажется враждебным.

Интересно, что будет, если сложить вместе два одиночества? Я закрываю глаза. Представляю, как с ревом встречаются два океана. Как с грохотом сталкиваются в воздухе волны, похожие на синие глыбы. Сталкиваются, проникают друг в друга, смешиваются…

И становятся одним целым.

Глава 15. На краю

Не знаю, куда мы идем. Да мне и неважно. Я иду туда, куда идет Андрей, и этого достаточно.

Мы поднимаемся по лестнице и снова оказываемся в больничном холле с синими стенами, который разветвляется на три коридора. Андрей выбирает тот, что ведет направо. Доходит до самого конца и, отпустив мою руку, садится на корточки. Шарит под красным железным ящиком и, широко улыбнувшись, показывает мне свою находку – маленький ключик.

Вслед за ним я снова поднимаюсь, только на этот раз по железной лесенке, спрятанной за узкой дверью без опознавательных знаков. Я уже знаю, куда мы идем, и дело даже не в сквозняке, который кошкой ластится к ногам. Я просто знаю: мы идем на крышу.

Андрей откидывает квадратный люк в потолке и, ловко подтянувшись, выбирается первым. Я протягиваю руки, и он легко поднимает меня. На мгновение наши тела крепко прижимаются друг к другу, и я задерживаю дыхание.

На крышу падает снег. Снежинки почти незаметны на фоне бледного утреннего неба, но в темных волосах Андрея кажутся хлопьями пепла. Ветра нет. Холод мгновенно пробирается под куртку и обжигает щеки, словно кто-то прижал к ним ледышки.

Андрей подходит к краю крыши и опирается на перила. Внизу по рельсам мчится электричка, а сразу после путей начинается дачный поселок. Пахнет морозом.

– Я просто жалок, да? – Помолчав, Андрей оглядывается через плечо. – Егор всегда заставляет меня чувствовать себя жалким. Когда думаю о том, что он пережил… что переживает каждый день… чувствую себя ничтожеством.

– Почему?

– Ну, если сравнивать наши проблемы…

– Насилие бывает не только физическим, – тихо вставляю я.

– Ты бы знала, как меня достало, что все говорят, будто мне повезло. Типа мой отец – это такая фея-крестная. Взял меня к себе, купил дорогие вещи… Только разве это такой уж большой поступок? В том смысле, что… Ведь родители и должны так поступать, правда? Или не бросать с самого начала. Не думаю, что он не знал, как мы живем. Еще до того, как мама… – Андрей крепко сжимает перила и так низко нагибается над краем крыши, что я, не удержавшись, хватаю его за капюшон. Кажется, он этого даже не замечает. – Он ни разу меня не ударил, но я рядом с ним… как будто не могу возразить. Никогда. Я стараюсь, пытаюсь все время оправдать его ожидания, но он поднимает и поднимает планку. И смотрит на меня таким взглядом… Со смирением и презрением, что ли. Типа «что взять с такого неудачника».

– Но ты же не неудачник!

– Еще какой, – хмыкнув, Андрей отталкивается от перил. – Даже про театр ему не сказал. Изворачиваюсь, как могу, только бы он не понял, насколько сильно мне это нравится. Хочешь узнать почему?

– Почему?

– Он это отнимет. Он всегда отнимает то, что мне нравится, так что это секрет. Говорит, у него большие планы на мое будущее. Хирургия. Династия Суворовых! – Андрей корчит рожу и жестко добавляет: – Хрень. Не хочу я быть врачом! Не хочу «идти по стопам великого человека». Рядом с ним я так и останусь крошечным, незначительным, ничтожным. И все-таки… Имею ли я вообще право жаловаться? Сыт, одет, айфон новенький… По сравнению с Егором и многими другими мне и правда повезло, так почему я чувствую себя таким… таким…

Он не договаривает, но я, кажется, знаю, о чем он. Видела это там, на глубине…

– Несчастливым? – тихо спрашиваю я.

– Да, несчастливым.

Внизу по рельсам, грохоча, проносится товарный поезд. Я пытаюсь считать вагоны, но сбиваюсь после двадцатого. Пауза затягивается. Знаю, я должна что-то сказать, как-то его подбодрить или, может, обнять, но пошевелиться не могу.

– Если честно, я не знаю, что сказать, – с трудом выдавливаю я.

Андрей отмахивается:

– Тогда лучше вообще ничего не говори. – Он снова опирается на перила и делает глубокий вдох. – Тем более что ты как-то… не могу объяснить, но ты как будто видишь меня насквозь. Это пугает, блин. Чушь, конечно, но иногда мне кажется, что ты узнаешь, что я чувствую, раньше меня самого.

Я краснею. Если бы он только знал, насколько близок к правде…

– Магия вне Хогвартса? – неловко поддразнивает Андрей. – В таком случае, может, поделишься суперсилой?

Я с облегчением выдыхаю и нервно смеюсь. Вытягиваю руки перед собой, развернув их запястьями вверх, и в шутку говорю:

– Бери.

Я просто пытаюсь разрядить обстановку. Поддержать его задорный тон, сменить тему и вывести из моря одиночества на сушу, но он не улыбается. Берет мои ладони в свои и бережно поглаживает запястья большими пальцами. Хватает их крепче. Тянет меня к себе и, склонившись…

…це-лу-ет.

Сердце делает сальто назад. Его губы прижимаются к моим губам – холодные, нежные… Я замираю. Внутри меня взрываются краски. Я тянусь к нему всей душой, но тело словно застыло в испуге.

– Посмотри на меня, – тихо просит Андрей в мои губы. Его дыхание пахнет кофе.

Я поднимаю глаза.

– А теперь ответь на мой поцелуй.

И я подчиняюсь.

Мы возвращаемся, держась за руки. Оксана сразу это подмечает. На мгновение на ее лицо возвращается улыбка, но вкупе с тенями, залегшими под глазами, выглядит это жутковато. Холодный свет больничных ламп делает все вокруг каким-то потусторонним, даже нас самих.

Я сажусь рядом, и Оксана тут же кладет свою голову мне на плечо. Открываю рот, чтобы спросить, как она, но не успеваю. Из-за поворота появляется высокий врач в распахнутом халате. У него очень худое лицо с резкими чертами. Глаза под широкими бровями кажутся холодными, злыми и… смутно знакомыми. Я прищуриваюсь, склонив голову набок. Где же я могла его видеть?

– Родственники Егора Герца присутствуют?

Мне почему-то чудится в его голосе совершенно неуместная издевка. Говорит он с нами, но смотрит только на Андрея.

– Я его подруга. Его девушка. – Оксана взволнованно делает шаг вперед.

Врач бросает на нее насмешливый взгляд и с оскорбительной медлительностью проговаривает:

– Де-е-евушка. Ясно. О состоянии несовершеннолетнего пациента имею право разговаривать только с родителями или опекуном.

Он разворачивается, чтобы уйти, и я всего на мгновение вижу его лицо в профиль. Вспышка узнавания пронзает сознание. Это же…

– Пап, – тихо произносит Андрей.

Мужчина останавливается. Недовольно морщит губы и нарочно медлит с ответом.

– Он стабилен, – все-таки проговаривает он холодно. – Внутренних повреждений нет, но сломано два ребра. Чудо, что нож не задел внутренних органов. Череп тоже не пробит, сотрясения нет. Он уже пришел в себя. На ночь оставлю под наблюдением в своем отделении, а дальше пусть выметается. Семен наложит ему швы и отвезет в палату.

– Если можно, не звоните его родителям, – робко просит Оксана. – Мы сами…

– Он несовершеннолетний, естественно, я позвонил его родителям! – нетерпеливо перебивает отец Андрея, делая особое ударение на слове «естественно». – И естественно, им не дозвонился. Абсурд, как только эти люди… Знать не хочу, что там у них происходит. Но утром, если никто за ним не явится, придется вызвать бригаду из детской. Пусть переводят его и сами разбираются. Это меня не касается.

Оксана прикусывает губу, а внутри меня медленно, но неотвратимо нарастает возмущение.

– Андрей, на два слова.

Они отходят в сторону, но недостаточно далеко. Мне прекрасно слышны их голоса, и почему-то… почему-то кажется, что это не случайно. Отец Андрея намеренно унижает его у нас на глазах.

– Почему Семен мне звонит и говорит, что мой сын привез в травму какого-то бомжа? Почему не ты?

– Не хотел отрывать тебя от работы.

– Как любезно с твоей стороны. Только мы, кажется, договаривались, что ты не будешь больше общаться с этими людьми.

Андрей, ссутулившись, отводит взгляд:

– Мы не общаемся. Я просто помог.

– У них нет будущего. У тебя – есть. Если будешь держать свое слово и делать, как договаривались. Это понятно?

Волна внутри меня превращается в цунами. Вспыхнув, я делаю шаг в сторону Андрея и его отца, но Оксана хватает меня за руку и едва заметно качает головой. «Не вмешивайся», – беззвучно произносит она одними губами.

– Понятно? – с нажимом повторяет отец Андрея.

Андрей стискивает кулаки с такой силой, что костяшки пальцев белеют, и выталкивает из себя всего одно слово:

– Да.

– Не удивлен. Но разочарован.

– Погоди. – Андрей хватает отца за рукав халата. – Можно нам к нему? Пожалуйста. Только один раз, обещаю. Сделаю, что скажешь.

Мужчина раздраженно вырывает руку и, резко кивнув, уходит. Он шагает так быстро, что расстегнутый халат развевается за его спиной, словно супергеройский плащ. Андрей с размаха ударяет кулаком в боковую стенку кофейного автомата. Звук получается таким громким, что я вздрагиваю, а Оксана вскрикивает. Ее голос – тихий, слабый – приводит Андрея в себя. Он испуганно поворачивается к нам, будто забыл, что мы рядом. Что мы видим…

Андрей отворачивается, пытаясь взять себя в руки. Через несколько мгновений, когда он подходит ближе, его лицо кажется почти спокойным, непроницаемым. Меня пугает и завораживает этот самоконтроль. Насколько тверда его маска? Насколько она тяжела? И сколько времени пройдет, пока он не рухнет под ее весом…

– Пошли? – отрывисто зовет Андрей.

Мы с Оксаной неловко суетимся, собирая вещи, и идем за ним следом. Кроссовки оставляют на полу грязные следы. Я бросаю быстрый взгляд на Оксану: мы обе выглядим так, словно потерпели кораблекрушение и теперь несем на себе обломки своих кораблей.

В стационарном отделении Андрей здоровается с медсестрой на посту, как со старой знакомой, и вместе с бахилами получает от нее добродушный щипок за щеку.

– Заходи почаще, а то некому стало конфеты есть, – улыбается она. – Идите. Игорь Юрьевич только на пять минут разрешил.

Перед палатой Егора Оксана замедляет шаг. Замирает. В панике переводит взгляд с Андрея на меня и обратно и выставляет дрожащую руку вперед, будто пытается от чего-то защититься.

– Не могу… Не могу.

Я молча беру ее за руку. Стискиваю ладонь, пропускаю цвета сквозь себя и изо всех сил пытаюсь поделиться с ней своим теплом. Андрей повторяет мое движение. Он посылает Оксане ободряющую улыбку и шутливо бодает ее лбом в плечо.

– Мы с тобой, – твердо говорю я.

Оксана крепко сжимает наши ладони. Мы входим внутрь.

Палата Егора маленькая, но чистая и светлая. Умывальник, дверь в туалет, тумбочка для личных вещей с намалеванным краской номером – вот и все, что в нее поместилось. Не считая, конечно, кровати и окна.

– А этот что тут делает?

Егор выглядит так, словно за одну ночь похудел на несколько килограммов. На фоне стерильной белизны бинтов, оплетающих голову, его лицо кажется осунувшимся, потемневшим, чужим… Только брови по-прежнему нахмурены, а подбородок с разбитой нижней губой упрямо выпячен вперед. Руки, лежащие поверх одеяла, стиснуты в кулаки.

– Скажи ему, чтоб проваливал.

Я не сразу понимаю, что он обращается ко мне и говорит об Андрее, а когда понимаю, застываю в недоумении, глупо хлопая глазами. Я-то здесь при чем?

– Ну!

Странно, но на Оксану он даже не смотрит. Она тоже разглядывает белую стену с таким видом, будто оценивает произведение искусства.

– Лежи смирно, – командует Андрей. – Швы разойдутся.

Егор с рычанием отрывается от кровати на пару сантиметров, но тут же падает на спину, глухо застонав.

– Как ты себя чувствуешь? – тихо спрашивает Оксана.

Егор вздрагивает. Кулаки, лежащие поверх простыни, едва заметно сжимаются. Вены на них выпуклые, словно под кожей вьются синие веревки.

– Нормально, – с неожиданной робостью в голосе произносит он. – А ты как?

– А я от тебя ухожу. – Слова падают на пол комнаты. – Ты своего добился. Это конец.

– Это из-за того, что… или потому, что… – запинаясь, бормочет Егор. Растерянность на его лице кажется почти комичной, но я не смеюсь, и никто не смеется.

– Это из-за всего.

Оксана отколупывает от стены крошечный кусочек штукатурки. Егор следит за ее действиями так пристально, словно ищет в них скрытый смысл. Еще один белый квадратик падает на пол. Егор переводит взгляд на меня.

– Это из-за тебя? Ты ей нашептала? – скривившись, он приподнимается на локте. Одеяло соскальзывает, обнажая бледную кожу и бинты, бинты, бинты… – Ах ты, мерзкая тварь!

Андрей загораживает меня собой.

– Это из-за тебя! – непривычно резким тоном перебивает Оксана. Она, наконец, поворачивает к Егору мокрое от слез лицо. – Ты все разрушаешь, все ломаешь, ты и меня…

– Ну прости, что мой отец – моральный урод, которому нравится избивать свою семью!

– Опять! Ты опять о ком угодно, кроме себя! – Оксана срывается на визг и в отчаянии топает ногой. – Ты такой же, как он!

– Ложь! – рявкает Егор. – Не смей сравнивать меня с ним!

– Тогда перестань поступать, как он!

Егор отшатывается.

– Но я не… Я не…

Оксана отталкивает Андрея и бросается вон из палаты.

– Стой! Оксана!

Егор снова пытается приподняться, но начинает заваливаться на бок, и я торопливо подхватываю его, чтобы он не рухнул с кровати. Пальцы касаются голой кожи… Я стискиваю зубы, ожидая почувствовать ярость, злобу, агрессию – все то, из чего обычно состоит Егор. Но их нет. Я успеваю ощутить только смятение, страх потери, раскаяние…

Оттеснив меня, Андрей перехватывает Егора и осторожно возвращает на кровать. До меня доносится его бормотание: «Лежи уже спокойно, придурок».

Взгляд Егора растерянно мечется по комнате.

– Что тут за крики? – недовольно спрашивает незнакомая медсестра, заглядывая в палату. Обесцвеченные кудри и круглые щеки делают ее похожей на повзрослевшего пупса. – Время для посещений закончено. – Полными руками она решительно выталкивает нас с Андреем за порог.

Я прижимаюсь ухом к двери, чтобы хоть что-то услышать, но то ли внутри царит гробовая тишина, то ли звукоизоляция в больнице, как в военном бункере.

– Пошли. Нам тут делать нечего.

Мы плетемся по коридору. На меня вдруг накатывает усталость, ноги подкашиваются, а глаза слипаются сами собой. На стоянке я, не удержавшись, опускаюсь прямо на бордюр и так широко зеваю, что где-то возле уха раздается противный хруст.

– Тебя подвезти?

Я благодарно киваю. Андрей садится рядом, и моя голова тут же падает ему на грудь.

– Эй, позвони родителям, – шепчет Андрей.

– Они в отпуске, – с трудом подавив новый зевок, бормочу я. – Я дома одна.

– Это что, приглашение?

Я фыркаю и собираюсь придумать какую-нибудь колкость, но мысли разбегаются. Колкость так и не приходит на ум. Зато я вспоминаю кое о чем по-настоящему важном и испуганно выпрямляюсь.

– Оксана! Она…

– Ш-ш-ш, она уже в такси. – Андрей мягко притягивает меня к себе, и я тут же снова пристраиваю голову туда, где ей самое место – к нему на грудь. – Просила извиниться перед тобой.

Извиниться… Неужели я и правда заставляю ее все время чувствовать себя виноватой? От этой мысли что-то внутри неприятно сжимается. Андрей устало трет руками лицо.

– Придется завтра уводить как-то Егора тайком. Если без родителей никак…

– А твой отец не разозлится?

– Наплету что-нибудь, – дернув плечом, отмахивается Андрей. – Надо еще придумать, куда его деть. Домой нельзя, там… сама понимаешь.

Я киваю.

– И ко мне нельзя… – задумчиво тянет Андрей. – Черт, Оксанкины родители тоже вряд ли позволят ему остаться. Они его терпеть не могут.

– Их можно понять, – хмыкаю я. А потом неожиданно для себя самой добавляю: – Пусть поживет у меня.

Андрей в ответ недоверчиво фыркает.

– Я серьезно! – Я поворачиваю голову так, чтобы видеть его глаза, и пытаюсь изобразить на лице уверенное и решительное выражение. Егор не опасен. Я это видела. Мне нечего бояться.

– Нет. Это плохая идея.

– Хорошая.

Андрей качает головой и, кажется, собирается снова возразить, но перед нами тормозит темная глыба автомобиля. Андрей помогает мне подняться. Распахивает заднюю дверь и, присвистнув, тут же ее захлопывает.

– Давай на переднее.

– Сзади можно лечь… – мечтательно мямлю я.

– Там все в крови, – поясняет Андрей, мягко подталкивая меня к передней части автомобиля.

Я плюхаюсь на сиденье. Андрей быстро застегивает ремень и захлопывает дверцу.

– А как же ты? – Я успеваю заметить улыбку на его лице и тут же проваливаюсь в темноту. Мне ничего не снится.

Глава 16. Чужое море

Андрей подбирает слова так тщательно, будто выступает на форуме будущих бизнесменов. Или договаривается с террористами.

– …Поэтому мы решили, что целесообразнее всего тебе будет пожить у Саши.

«Мы решили» на самом деле представляли собой два часа яростной ругани по телефону и еще тридцать минут ледяного молчания в машине по дороге в больницу.

– Это только на пару недель, пока Сашины родители в отпуске. Она любезно согласилась тебя приютить. И я надеюсь, ты поведешь себя в гостях столь же… ответственно.

Если честно, я ожидала, что Егор будет спорить, сопротивляться, сыпать гневными воплями… Даже аргументы приготовила и строгую отповедь на тему человеческой неблагодарности. Но все то время, пока Андрей говорил, а я подпирала стену, он только безучастно смотрел в окно. А когда пришел момент побега, молча доковылял до машины и снова отвернулся.

– Мне это все равно не нравится, – бормочет Андрей, прощаясь и заглядывая в квартиру через мое плечо.

– Знаю, – киваю я. И добавляю: – Спасибо, – хотя сама толком не знаю, за что благодарю. Наверное, за то, что он ко мне прислушался. Позволил поступить по-своему, даже если не был со мной согласен.

Хлопает дверь, и мы с Егором остаемся вдвоем.

– Можешь спать на диване, – неловко обняв себя руками, говорю я.

– Ага.

– Ты голодный?

– Не.

Вот и поговорили.

Я еще какое-то время топчусь на кухне. Мою пару чашек, бестолково переставляю местами банки со специями и в конце концов удаляюсь в свою комнату, прихватив пакет чипсов и яблоко.

Триместровые каникулы длятся неделю, и все это время мы живем практически параллельно друг другу. Днем Егор почти всегда спит (или притворяется), а когда не спит, смотрит всякую ерунду по телевизору и хрустит хлопьями из картонной коробки, а ночью… Честно говоря, я понятия не имею, что он делает ночью. Хотя все время сквозь сон слышу какие-то шорохи и проверяю потихоньку, надежно ли заперта дверь в мою комнату.

Убираться я ненавижу, так что основательно захламляю квартиру. Бардак для меня – дело привычное! А вот чистота, которую я обнаруживаю, проснувшись утром на шестой день, – нет. Кухня сияет, в ванной тихо гудит стиральная машинка, а на столе лежит криво накорябанный список продуктов.

– Тебе не стоило… – бормочу я.

– Воняло, – лаконично отвечает Егор, не отрываясь от телевизора. – И пожрать купи.

Честно, я не свинья. Просто, кхм, предпочитаю творческую свободу в вопросах того, где оставлять свой мусор. Или носки.

Вздернув подбородок, я гордо удаляюсь в ванную, чтобы собраться на встречу с Кашей. Мы не виделись с начала каникул, так что после бурного воссоединения, похожего на знакомство двух кокер-спаниелей, я рассказываю ему обо всем, что произошло за эти дни. Включая утро.

– Гы! Он прямо как оборотень!

Я в недоумении смотрю на Кашу и терпеливо жду, пока он прекратит ржать.

– Ну посуди сама. Днем засранец, ночью – примерная домохозяйка! Лол! – Каша снова смеется. – С другой стороны, может, он псих и у него биполярочка?

Спасибо, успокоил!

На детской площадке никого, кроме нас, нет, да это и не удивительно. Снег, перемешанный с грязью, не лучшее место для игр (по крайней мере, по мнению родителей). Каша, сидя на качелях, отталкивается от земли длинной ногой, похожей на весло в джинсах, и откидывает голову назад. Я тоже смотрю на небо: светло-серое, словно застывший в испуге туман или мутное окошко.

– Не пойму только, какого помидора ты позвала его жить к себе? – спрашивает Каша, уставившись на меня с любопытством. – Ты же вроде брызгала слюнями, что он плохой-нехороший? Передумала?

– Ну ему же некуда было идти. И еще Оксана… – Я делаю паузу, а затем тараторю: – Может, она была права, когда говорила, что он не только плохой. И кстати, я однозначно не брызгала на тебя слюной!

– Шутишь? Я сохранил на память свитер с засохшими пятнами твоей ДНК.

Каша ржет, а я борюсь с желанием резко остановить качели, чтобы он как минимум перепугался до полусмерти. Как максимум – уткнулся носом в грязь!

– И как оно? – отсмеявшись, спрашивает Каша. – Жить с парнем, да еще в наши годы…. Ох, Котлетка, ты так рано созрела.

– Он мне не парень, дурак! Скорее, странный гость.

– Будь осторожна, – серьезно кивает Каша.

Я тоже киваю, хотя, как ни странно, страха перед Егором больше не ощущаю. Скорее… настороженность. С его появлением что-то неуловимо изменилось в квартире. Он принес хаос своих мыслей, боль, апатию… Я чувствую их даже без прикосновений и не знаю, как вести себя с ним теперь, когда он не ругается и, кажется, даже пытается помочь.

Может, и правда оборотень? Или все-таки биполярное расстройство? Или оборотень с биполярным расстройством?

Каша резко тормозит, и помпон на его желтой шапке весело подпрыгивает.

– Ты похож на одуван.

– А ты – на серую тучку.

Мы улыбаемся друг другу и молчим. Не знаю, почему молчит Каша, а вот я осторожно подбираю слова. Есть кое-что еще, о чем мы определенно должны поговорить.

– Кхм. – Я прочищаю горло. – Слушай, я хотела спросить… То есть поговорить. Кхм, насчет Андрея.

– А зачем нам о нем говорить?

Недоумение на лице Каши кажется таким искренним, что я, стушевавшись, прячу нос в воротник теплой куртки. Ясно. Тема пока запретная. И все-таки нам совершенно точно придется об этом поговорить. Мы как-никак влюблены в одного парня, и с этим надо что-то делать. Или не надо?

Я шумно выдыхаю, и облачко пара на мгновение окутывает лицо. Черт, как же холодно! Все-таки конец ноября – паршивое время для дружеских свиданий на улице.

Мы решаем не говорить пока Оксане, что Егор живет у меня, и вскоре разбегаемся каждый по своим делам. Каша – помогать с декорациями, а я – в магазин за продуктами. Тележка набирается приличная, на два больших пакета, и вдобавок такая тяжелая, что до квартиры я добираюсь мокрая от пота.

В прихожей я, шумно отдуваясь, грохаю пакеты на пол. Гремлю ключами, чертыхаюсь, словом, жду хоть какой-то реакции на свое появление. Ноль. Оскорбленная до глубины души, я прохожу в комнату и нахожу Егора там же, где и всегда – на диване. Бинты он снял, и теперь на его голове красуются старенькие наушники, склеенные скотчем в двух местах. Судя по шуму, слушает он не Вивальди.

Я осторожно заглядываю Егору через плечо. На его коленях, укрытых пледом, лежит потрепанная тетрадь на пружинке. На странице в клеточку синей ручкой изображена птица, похожая то ли на орла, то ли на сокола. Всего-то несколько резких штрихов, но выглядит будто живая!

Ни за что бы не поверила, что это Егор ее нарисовал. Но это его рука держит ручку и водит по бумаге. Несколько вертикальных штрихов, округлый купол… Он рисует клетку.

Я переминаюсь с ноги на ногу, и Егор, заметив (или почувствовав?) движение за спиной, быстро захлопывает тетрадь и сдергивает наушники. Некоторое время мы смотрим друг на друга так, словно видимся впервые.

– Не знала, что ты рисуешь.

Отвернувшись, он прячет тетрадь в рюкзак, который всегда валяется рядом с диваном. Копается так долго, что я, не дождавшись ответа, возвращаюсь в коридор за продуктами. И только тогда слышу тихое:

– Ты вообще обо мне ничего не знаешь.

Вечером меня выманивает из комнаты восхитительный аромат жареных помидоров. Я делаю алгебру и пытаюсь вжиться в образ добродушной старушенции, но запах настойчиво тянет на кухню. Сдавшись, я отбрасываю скрепленные степлером листы и, приоткрыв дверь, принюхиваюсь. Божественно…

Нацепив на лицо равнодушное выражение, я захожу на кухню и застаю Егора с набитым ртом. Он сидит, подвернув под себя одну ногу и подперев голову рукой. На столе перед ним исходит паром тарелка горячих макарон с сыром и томатным соусом. М-м-м…

Рот мгновенно наполняется голодной слюной, но я, упрямо фыркнув, тянусь за коробкой хлопьев и принимаюсь хрустеть. Надеюсь, моя спина выражает гордость и независимость. Хлопья на вкус как картон.

Я уже почти готова расплакаться, когда раздается голос Егора:

– Если хочешь, могу поделиться. В сковородке еще порция. Слишком много приготовил.

Стараясь не выдать радости, я вываливаю содержимое сковородки на тарелку и, намотав на вилку приличный комок спагетти, впиваюсь зубами в добычу. Хмыкнув, Егор поднимается и идет со своей тарелкой к дивану. Это просто глупо.

– Может, поедим вместе? – предлагаю я.

На самом деле, звучит это как «мофет пофефим феффе». Я поспешно прожевываю макароны и повторяю:

– Вместе. Если ты не против, давай поедим вместе.

Егор, помедлив, снова ставит тарелку на стол и садится напротив. Вид у него настороженный, движения скованные. Мы едим в молчании, слышен только стук вилок и редкое хлюпанье – это я затягиваю в рот одинокие спагеттины. Закончив с едой, мы по очереди моем каждый свою тарелку и снова разбегаемся по углам. Не знаю, чего я всем этим хотела добиться. Получилось странно.

Вечер я провожу в своей комнате. Болтаю по телефону с мамой, которая с восторгом рассказывает об отпуске, делаю несколько набросков на тему «Евгения Онегина» и всеми силами борюсь с желанием, кхм, сходить в туалет. Мне до ужаса неловко идти в ванную при Егоре, так что я терплю до последнего. Осторожно приоткрываю дверь своей комнаты, крадусь вдоль стенки… И наконец юркаю в заветную тайную комнату!

Когда я выхожу, дверь тихонько хлопает, но мне этот звук кажется громким, как выстрел. Замерев, я бросаю испуганный взгляд на диван, но Егор не реагирует. Его дыхание кажется размеренным и спокойным. Спит?

Подкравшись чуть ближе, я осторожно заглядываю ему через плечо. Так и есть, глаза закрыты. Облегченно выдохнув, я отвожу взгляд и натыкаюсь на сгорбленный рюкзак. Егор никогда еще не оставлял его на ночь на полу. Обычно он кладет его под подушку или пристраивает в ногах, а тут… Несколько мгновений я кусаю губы в нерешительности, но любопытство берет верх. Опустившись на корточки, я осторожно тяну язычок молнии – клак, клак, клак, клак – и вытаскиваю толстую потрепанную тетрадь с гоночной машиной на обложке.

Усевшись по-турецки, я включаю фонарик на телефоне и аккуратно переворачиваю страницы. Поразительно… Егор не просто хороший, он по-настоящему талантливый художник. По большей части его рисунки – только наброски, но детали он схватывает невероятно. Несколько раз мне попадается изображение какого-то кота с половинкой хвоста и много раз – Оксана. Чаще всего она смеется, или смотрит через плечо, или спит. Перелистнув очередную страницу, я краснею и торопливо листаю дальше. У Оксаны и правда внушительная грудь, а Егор нарисовал ее очень… детально.

Помимо рисунков попадаются надписи в стиле граффити. Я успеваю прочитать ломаные буквы «За чертой бедности» и посаженные в клетку слова «Скажи, как можно быть свободным, когда из клеток состоишь», когда Егор, всхрапнув, переворачивается на спину. Его рука свешивается и касается рюкзака.

Дальше тетрадь пуста, только в самом конце оказывается длинный список продуктов с ценами. Я перечитываю его бегло, пока не натыкаюсь в самом конце на надпись «Итого должен С.: 988 руб.». Немыслимо! Он что, записывает стоимость всех продуктов, которые съедает?

Я закрываю тетрадь и аккуратно возвращаю ее на место.

Кажется, я и правда его совсем не знаю.

– Всем доброго дня! Надеюсь, вы отлично отдохнули и готовы работать, потому что до спектакля осталось… – Тор делает драматическую паузу (Каша отбивает пародию на барабанную дробь, быстро ударяя ладонями по сцене), – две недели!

Конечно, дата спектакля была известна заранее, но от этих слов внутренние органы испуганно сбиваются в кучу, а к горлу подкатывает комок. Две недели!

– Сегодня наша главная задача – отработать до автоматизма все переходы, переодевания и перемещения на сцене. В театре, как в танце, все должно быть четко и красиво. Никому не хочется смотреть, как вы толкаетесь в проходах и натыкаетесь друг на друга в самый неподходящий момент. Так что все брысь за кулисы!

– Мальчики направо, девочки налево, – добавляет Анна Викторовна. – Десять минут вам на переодевания, и начнем репетицию.

Все бросаются за кулисы, и только мы с Андреем медлим. Встать с кресел – значит расстаться… Я со вздохом подхватываю рюкзак и делаю шаг в сторону, но Андрей удерживает меня, ухватив за предплечье. Его взгляд похож на поцелуй… Я краснею и киваю в знак того, что все поняла. Надеюсь, он тоже поймет, какие чувства я вкладываю в это неловкое движение.

Толкаться за ширмой и светить своим нижним бельем мне не хочется, так что я хватаю костюм с вешалки и прячусь в складках занавеса. Мне однозначно проще, чем остальным: старушечью юбку я натягиваю прямо на джинсы и только потом стягиваю штанины под прикрытием этого… мешка из-под картошки. Темную рубашку тоже вполне можно надеть поверх футболки. Ю-ху, есть свои преимущества в том, чтобы играть самую отстойную из ролей в пьесе!

Я улыбаюсь и как раз заканчиваю возиться с пуговицами, когда чьи-то руки внезапно дергают складки занавеса в стороны.

– Помоги-ка мне.

Не дожидаясь ответа, Лера поворачивается ко мне спиной и принимается натягивать перчатки. Я молча хватаюсь за шнурки корсета и туго затягиваю их, поочередно дергая то один, то другой. Мне не хочется ссориться.

– Ты и Андрей. Вы оба какие-то другие.

А вот и истинная причина нашего тет-а-тет. Я завязываю шнурки, и Лера, обернувшись, окидывает меня взглядом с головы до ног. Рядом с ней, стройной, затянутой в белоснежное платье, я, наверное, кажусь кучей засохшей ботвы. Вдобавок она выше меня почти на голову. Хорошо хоть я платок не успела повязать…

– Что-то произошло, верно? На каникулах.

Я уклончиво пожимаю плечами:

– Спроси у Оксаны. Если захочет, расскажет…

– А ты, оказывается, та еще маленькая воровка, – сверкнув глазами, поджимает губы Лера.

– Что?

– Мой парень, моя подруга… Ловко.

– Но я не…

Лера выдергивает из моих рук платок и, накинув его мне на голову, туго затягивает концы под подбородком. Ледяные пальцы задевают мое лицо всего-то на мгновение, но я успеваю заметить и ненависть, и тревогу…

– Осторожнее, Мацедонская.

Я нелепо открываю и закрываю рот, не зная, что ответить, но Лера уже отворачивается, полоснув меня на прощание холодным взглядом.

– Все по местам! – кричит Тор.

Он водружает колонку на край сцены и кивает Анне Викторовне, которая щелкает клавишами на ноутбуке. Звучит вступительная музыка, и мы становимся в две шеренги за кулисами.

– Отлично выглядишь, – одними губами произносит Каша. Я показываю ему средний палец, и он тихо ржет. А сам-то… В старомодном фраке, с зачесанными назад волосами он похож на гробовщика. Надо сказать ему, чтобы волосы растрепал, что ли…

Наконец наступает и моя очередь выйти на сцену. Я подхватываю юбку, бегу на зов влюбленной Татьяны и…

– Ай! – вскрикивает Лера.

– Что такое?

Анна Викторовна снова щелкает клавишей, и фоновая музыка замолкает.

– Мацедонская отдавила мне ногу!

– Но я не…

– Ладно-ладно! – недовольно нахмурившись, перебивает Тор. – Саша, извинитесь перед Лерой, и давайте дальше.

Я разворачиваюсь на пятках и, пробормотав сухое «извини», ухожу за кулисы. Лера, весьма правдоподобно прихрамывая, занимает свое место на лавочке, которая в этой сцене имитирует кровать. Мы начинаем заново, но на этот раз я демонстративно обхожу ее стороной.

Пару минут все идет хорошо, а потом Лера слегка изменяет свои слова. Мой ответ теперь кажется несуразным, неподходящим. Замешкавшись, я застываю на месте, и Тор снова командует:

– Стоп! Саша, вы забыли слова?

Я чувствую, как краснею: шея, подбородок, щеки, лоб… Волна накатывает и теряется в волосах. Я качаю головой.

– Давайте еще раз!

Тор машет сценарием, скрученным в трубу, и я снова плетусь за кулисы, нелепо путаясь в длинном подоле юбки. Надо попросить Кашу укоротить.

Обойти Леру по широкой дуге, сесть на табуретку, покачать головой, поохать… Я задерживаю дыхание и шумно выдыхаю от облегчения, когда Лера верно произносит свою реплику. Теперь я должна пересесть на край лавочки и начать вспоминать о прошлом. Я как раз собираюсь сесть, когда Лера вдруг с томным вздохом откидывается и падает на лавку! Я нелепо топчусь рядом, путаюсь в словах, сбиваюсь.

– Ну что опять?

Тор раздраженно бросает сценарий в соседнее кресло, подходит к сцене и, подтянувшись, садится на нее полубоком.

– Девочки, идите сюда.

Я сажусь на корточки, а Лера низко наклоняется, уперевшись руками в колени. Ее лицо полно раскаяния:

– Извините. Это я, наверное, виновата. Так увлеклась, что немного сымпровизировала.

– Нет-нет, получилось отлично. Саша, очень важно в театре именно проживать свою роль, а не повторять механически заученную последовательность действий. Вы ведь не робот. Уделяйте партнеру больше внимания, отталкивайтесь от его действий, тем более Лера вам делает отличную подачу. А вот у вас ответной реакции не хватает. Понимаете?

Я киваю. Больше я ни на что не способна, только кивать. Внутри меня булькают ярость, обида, стыд…

– Но мы ведь всегда репетировали по-другому, – мямлю я. – И просто…

– Давайте сейчас пропустим вашу сцену, нам нужно успеть сделать прогон. А в следующий раз начнем тогда с вас. Хорошо?

Анна Викторовна посылает мне ободряющую улыбку, но от этой участливости и доброты становится просто тошно.

– Хочешь, порепетирую с тобой после прогона? – с невинной улыбкой спрашивает Лера.

Я разворачиваюсь на пятках и бросаюсь за кулисы. Спорим, часов через пять я придумаю достойный ответ? Но сейчас все, на что меня хватает, – добежать до туалета, дернуть задвижку замка и выплакать обиду в тесной кабинке.

Дома я выплескиваю раздражение на бумагу. Ожесточенно чиркаю ручкой по блокноту, и листы летят на пол один за другим. Наконец, немного успокоившись, я рисую ее. Вздернутые брови, презрительно сморщенный нос, капризные губы… И все равно получается красиво. Рванув рисунок из блокнота, швыряю его на пол и отбрасываю ручку в угол.

Тихо скрипнув, открывается дверь.

– Стучаться надо! – рявкаю я.

Егор молча оглядывает комнату. Садится на корточки, широко расставив колени, и перебирает кончиками пальцев рисунки на полу. Наткнувшись на изображение Леры, он понимающе хмыкает.

– Жрать пошли.

На ужин оладьи. Я шмякаю в тарелку сразу четыре штуки, щедро поливаю их сгущенкой и тут же впиваюсь в румяный бок.

– Представляешь, что это Леркина шея?

Я закашливаюсь, поперхнувшись, а Егор неторопливо садится напротив. Он крутит вилку между пальцами и смотрит на меня с насмешкой.

– Не парься, ее все ненавидят.

Справившись с кашлем, я смахиваю со стола крошки теста и наливаю себе стакан воды.

– Думала, вы дружите.

– Не. Это Оксанка с ней дружит, но ей даже дворовые шавки кажутся милыми. Любая тварь вообще.

Я улыбаюсь про себя такому сравнению, а Егор как бы между прочим спрашивает:

– Как у нее дела?

– Она пока не ходит в школу. Приболела.

Вилка в пальцах Егора замирает на мгновение, а затем начинает крутиться чуть быстрее.

– Мы с Кашей завтра идем к ней в гости. Будем доделывать платья и…

С резким скрипом Егор отодвигается от стола и, кинув вилку в раковину, идет в ванную.

– Передать ей что-то?

Хлопает дверь. Я откидываюсь на спинку стула и доедаю оладьи без всякого аппетита, хотя они определенно такого не заслуживают. Порция Егора так и остается нетронутой.

Глава 17. Наши шрамы

– Ого, – оглянувшись, улыбается Каша. – Я как будто попал на съемки сериала про лучших подружек.

Комната Оксаны и правда похожа на рекламный плакат из журнала для девочек. Сплошь оборочки, пастельные тона и плюшевые котятки.

– Оу, только не говорите, что мы сейчас будем драться подушками и обсуждать свой первый раз!

Мы с Оксаной переглядываемся.

– Вот ты и начинай! – с трудом удерживаясь от смеха, предлагает она.

– О чем ты? Я храню свой цветок для моей единственной! – Каша строит смешную рожицу «а-ля невинная дева» и хлопает ресницами.

Мы с Оксаной сгибаемся от хохота и падаем на кровать.

– Подвиньтесь, толстушки. – Каша втискивается между нами и подкладывает под голову одну из многочисленных подушечек, а я представляю среди всего этого великолепия Егора. Вот умора!

– Ты чего? – улыбается Оксана. Я в ответ только качаю головой. Мне пока не хочется говорить о чем-то, что может сломать хрупкое равновесие нашей встречи. Оксана немного похудела, но в теплой пижаме оверсайз выглядит невероятно уютной и женственной.

Я сползаю на коврик возле кровати. Каша устраивается за столом, а Оксана убегает за чаем и печеньем.

– Смотри-ка, у нее даже компьютерный стул обтянут чем-то пушистым и розовым.

Я вытаскиваю из мешка платья, которые нужно подшить. Белое со шнуровкой на спине с отвращением откладываю в сторону и достаю со дна свою коричневую юбку.

– Сделай покороче, пожалуйста, – прошу я и не глядя швыряю ее Каше.

– Хочешь, чтобы все пялились на твои ножки?

– Хочу не наступать себе на подол, и так выгляжу нелепо!

Каша молчит, и я оборачиваюсь. Так и есть, смотрит на меня с такой жалостью, будто я сморозила ужасную глупость.

– Знаешь, Котлетка, это нормально – быть смешным. Или нелепым, или до ужаса добрым, как Бэмби. Это даже круто, потому что злым и мерзким быть легко. Понимаешь?

– Нет!

– Значит, не доросла.

Каша отталкивается от стола и крутится на стуле. Взрослый он, как же… Я тихо фыркаю и, покопавшись в пакете, извлекаю на свет швейный набор.

– Оксане скажешь про Егора? – спрашивает Каша.

– Ага.

Мы решаем превратить фрак с прожженным рукавом в жилетку. Идею предлагает Оксана, и Каша немедленно приходит в бурный восторг. Естественно, он решает, что такая жилетка нужна именно Ленскому! Мы тратим почти полчаса на то, чтобы отпороть рукава, и еще двадцать минут на декор. Оксана прячет торчащие нитки за окантовкой из черного атласа. Получается так круто, что Каша немедленно напяливает жилетку на себя и начинает крутиться перед зеркалом, бормоча какую-то чушь в духе «Моя прелесть».

Оксана много смеется. Я помогаю ей украшать лиф голубого платья атласными цветочками. Кажется, она успевает пришить штук пятнадцать, пока я вожусь с тремя.

– Готово! – с гордостью говорит Оксана. – Осталось только погладить.

Спорим, как самой косорукой, это непременно поручат мне? И тогда я точно прожгу огромную дыру на подоле Лериного платья, и никто не поверит, что я случайно. Потому что, может, и не случайно.

– Давай я, – подмигнув, предлагает Оксана. – У нас есть ручной отпариватель.

Многозначительно взглянув на меня, Каша спрыгивает со стула:

– Пойду на балкон схожу. Покурю.

– Ты что, куришь?!

– Нет.

Оксана смотрит вслед Каше с недоумением, а я с трудом подавляю нервный смешок. Как же начать этот разговор… Я чешу нос. Заправляю волосы за уши, натягиваю на пальцы рукава, тереблю шнурок на толстовке, откашливаюсь. Отпиваю глоток остывшего чая. Снимаю с коленки ворсинку.

Оксана за это время успевает сложить платья и фраки в две аккуратные стопки.

– Сейчас вернусь, – с улыбкой говорит она и выскакивает за дверь прежде, чем я успеваю хоть что-то сказать. Я накапливаю храбрость (типа как Годзилла накапливал ядерную энергию) и, стоит ей вернуться, выпаливаю:

– Я хотела сказать… хотела предупредить… Егор сейчас у меня. У меня дома.

Оксана смотрит непонимающе. Шнур отпаривателя раскачивается на манер камертона, и, когда я начинаю тараторить, это выглядит так, словно он задает мне ритм.

– Извини. Извини, что не сказала раньше, просто ему некуда было пойти, и я… Если ты против, мы что-нибудь придумаем, но нельзя же было… И я… Просто… Мы…

– Слава богу, – выдыхает Оксана, крепко обнимая меня за шею. Руку с отпаривателем она вытягивает вперед, чтобы не задеть меня. – Спасибо. Спасибо. Спасибо!

– Я думала, ты будешь злиться, – бормочу я, уткнувшись носом в ее плечо. – Вы ведь расстались.

– Расстались. – Оксана неловко выпутывается из моих объятий и садится на кровать. – Но это не значит, что он мне безразличен. Нельзя же просто взять и перестать любить человека, который был дорог так долго.

Я вздрагиваю. Все это время – с момента отъезда родителей – я часто думаю о папе. О том, что он сделал. О том, что я должна чувствовать, и о том, что чувствую на самом деле. Я ведь должна очень сильно его ненавидеть, а на самом деле…

«Я по нему скучаю».

– Я по нему скучаю, – повторяет Оксана мою мысль. – Как у него дела?

Я не сразу понимаю, что она говорит о Егоре.

– Он меня пугает, – фыркаю я и морщу нос.

Оксана в ужасе прижимает руки к щекам, и я торопливо поясняю:

– Нет-нет, не то чтобы он делал что-то ужасное, наоборот! Он готовит еду, и убирается в квартире, и знает, где мы храним всякие штуки вроде консервного ножа, хотя я вот понятия не имею. Это странно. Я не знаю, как теперь к нему относиться. Так, как раньше, не могу, а как по-новому – не знаю.

– И я не знаю… – тихо признается Оксана. – И думаю, может, я просто струсила? Сдалась, когда стало совсем сложно? Я всегда была трусихой… И как все могло так запутаться? Мы же друг друга… Но всем больно… Ему тоже, я же чувствую.

Это я тоже уже поняла. Увидела… Оксана встряхивает головой и с решительным видом втыкает вилку отпаривателя в розетку. Раздается шипение.

– Натяни рукав фрака, пожалуйста. Повыше.

Я выполняю ее просьбу. Выглядит так, будто я танцую с человеком-невидимкой в пиджаке. С шумным «пу-у-уф-ф-ф» из дырочек отпаривателя вырывается пар.

– Тогда в спортзале… – запинаясь, начинаю я. Оксана испуганно вздрагивает. – Если не хочешь говорить, не будем! Просто Каша сказал, мы с Лерой что-то неправильно поняли.

Оксана снова принимается за фрак. Лицо у нее такое серьезное и сосредоточенное, словно это самое важное дело во вселенной.

– Это про то… Мы поссорились. Он вопил, что все знает про меня и Кашу, а я разозлилась. Нелепость же. Словом, мы наговорили друг другу гадостей, а потом он попытался меня… меня… поцеловать и потрогать, – ее голос становится едва слышным за шипением пара. – Я хотела вырваться, мы упали на маты. Я разрыдалась, и потом он… он уже перестал. Когда вы ворвались, он просил прощения, но я уже не могла остановиться, плакала и плакала… Переверни на другую сторону.

Я торопливо перевешиваю фрак.

– Знаешь, я чувствовала такое бессилие и обиду… Оттого, что он не верит мне. Мы сто раз уже говорили, что нет у меня никого, а он все равно. Прости, что сразу не рассказала.

– Это ты прости, – бормочу я, прикусывая щеку. – Правда, прости. Егор поймал меня как-то после репетиции. Он все повторял: «Что у Оксанки с этим придурком?» С Кашей. И я… ну я ляпнула, что между вами, возможно, что-то есть.

Оксана поворачивается. Она выглядит так, словно вот-вот двинет мне по башке отпаривателем, и я даже не буду ее за это винить.

– Прости! Это вышло случайно! Мне… Я не думала, что так выйдет. Просто выпалила. И может, в глубине души мне правда хотелось, чтобы у вас с Кашей что-то получилось, я тогда еще не знала, что он… Неважно. Словом, прости. Прости, пожалуйста, я была неправа во всем.

Ссутулившись, Оксана отворачивается, и до меня доносится ее слабый голос:

– Все это уже неважно…

В тишине, прерываемой только фырканьем отпаривателя, она гладит, а я слежу за ее спиной. Не знаю, чего я жду. Чего-то. Но ничего так и не происходит, так что Оксана успевает закончить со вторым фраком, когда в комнату заглядывает Каша.

– Сорян за задержку. Твоя мама нафаршировала меня своими пирогами, и, кажется, я уже не смогу без них жить.

– Думаю, мне пора, – говорю я.

– Ага, – не поворачиваясь отвечает Оксана.

Каша обводит нас укоризненным взглядом и тихо вздыхает:

– Ладно, мне тогда тоже пора.

По пути на автобусную остановку я вкратце пересказываю ему наш разговор. Каша задумчиво кивает и слушает не перебивая, а на прощание отдает мне два пирожка, которые прятал в кармане.

– Держи, тебе нужнее. Не вешай нос. Ты, конечно, говняшка иногда…

– Ну спасибо.

– Не перебивай. Да, ты говняшка, но все ж таки не безнадежная. И знаешь, почему? Потому что меняешься, а это дорогого стоит. Черт, это мой!

Каша щелкает меня по носу и запрыгивает в двери отъезжающего автобуса. Машет мне в окно, корчит рожи… А я чувствую себя ровно так, как он и сказал.

Как говняшка. Но все ж таки не безнадежная.

Дома я стаскиваю кроссовки и шевелю пальцами в промокших носках, пытаясь избавиться от странного жужжания в ушах. На диванном посту Егора нет, но жужжание становится громче, когда я на цыпочках приближаюсь к ванной. Осторожно прижимаю ухо к двери… А затем решительно дергаю ручку вниз и распахиваю дверь.

– Что ты делаешь?

Егор ловит мой взгляд в зеркале и молча приподнимает папину машинку для стрижки волос. Я складываю руки на груди.

– Тебе никто не говорил, что брать чужие вещи без спроса – нехорошо?

– А тебе никто не говорил, что вламываться в ванную к парню – тоже?

Я делаю шаг назад и только теперь замечаю, что на Егоре нет ничего, кроме полотенца, небрежно обернутого вокруг бедер. Моего полотенца! Скрипнув зубами, я открываю рот, но не произношу ни звука. Спина Егора вся покрыта синяками. На бледной коже то здесь, то там виднеются шрамы: маленькие круглые, длинные тонкие… Рядом с ними мои собственные претензии кажутся глупыми и незначительными.

– Ты все? Можно продолжить?

Егор включает машинку. Приподнимает ее над головой, но тут же опускает и хватается рукой за ребра. Он шипит сквозь зубы и тяжело опирается на раковину.

– Дай сюда, – сердито говорю я, выхватывая из его ослабевших пальцев машинку. – Лучше я. Не хватало только, чтобы ты отрезал себе ухо и забрызгал мне все тут кровью. Только штаны надень.

– Есть, командир, – язвительно отвечает Егор.

– И, к твоему сведению, – не удержавшись, добавляю я, – полотенце теперь придется выбросить.

Егор кривит губы в ухмылке и толкает дверь, захлопывая ее прямо у меня перед носом.

Машинка тихо жужжит и вибрирует в руке.

– Это что? – с подозрением спрашивает Егор, заметив, что я в перчатках. – Брезгуешь, что ли?

– Ладошки потеют, – безапелляционно заявляю я. – Садись.

Егор садится на табуретку ко мне спиной и упирается локтями в колени. Я встаю сбоку. Сглотнув, осторожно прижимаю машинку к его голове рядом с плешью, которую выбрили ему в больнице. В центре пустоты замерла покрытая зеленкой сороконожка шрама. Раз, два, три, четыре… всего пять швов.

– Ты заснула там?

Я наконец провожу машинкой по его голове. Светлые локоны падают, оставляя короткий ежик волос. Я работаю неторопливо. Сначала сбриваю виски и волосы на затылке. Затем меняю насадку и оставляю сверху чуть больше длины, получается что-то вроде широкого ирокеза.

Егор молча следит за моим отражением в зеркале. Иногда мы встречаемся взглядами, но ничего друг другу не говорим. Над правым глазом у него теперь два шрама – тот, что похож на молнию, перечеркнут по центру свежей ссадиной.

– Смотрится вроде неплохо.

– Я стригу… – я запинаюсь и сглатываю, – раньше стригла папу.

– А теперь не стрижешь?

– Нет.

– Почему?

Я меняю насадку. Раздается тихий щелчок, а затем снова жужжание.

– Голову наклони.

Егор покорно ложится щекой на раковину. Потом по моей команде поворачивается на другую сторону, наклоняет голову вперед. Я осторожно подравниваю линию волос над шеей. Стараюсь не смотреть вниз, но все-таки бросаю несколько взглядов украдкой. Синяки у него на спине разного цвета: синие, желтые, зеленоватые…

– Она никогда меня не простит? – глухо произносит Егор.

Мне не нужно спрашивать, о ком он говорит. На губах трепещет резкий ответ, но я глотаю его, запихиваю так глубоко, как только могу.

– Не знаю.

– А ты бы простила?

– Нет.

Егор громко хмыкает:

– Точно. Но это правильно. Так даже лучше. Если всем все прощать, не будет конца и края дерьму.

Я выдергиваю шнур из розетки и убираю машинку в коробку. Егор забирает ее из моих рук и ставит на верхнюю полку шкафчика. Я бы туда не дотянулась. И это проявление заботы почему-то смущает так сильно, что я густо краснею. Я даже Андрея еще голым не видела…

Скривившись, Егор снова хватается за ребра, а я спрашиваю:

– Почему ты это делаешь? Обижаешь ее?

Кажется, впервые с момента знакомства мы смотрим друг другу в глаза так прямо и честно. Егор изучает мое лицо, а я – его. Тяжелый подбородок, царапину в уголке неожиданно пухлых губ, прямой нос. Мы будто знакомимся заново. У Егора серо-зеленые глаза с темными крапинками возле зрачков, ресницы короткие и пушистые. Может, это из-за нависших бровей и кругов под глазами он всегда казался мне таким злым?

Егор первым разрывает контакт.

– Я не знаю, – говорит он, отвернувшись. – Хочу по-другому, но выходит только так.

У каждого свои демоны. Я киваю, и Егор продолжает:

– Она заслуживает нормального парня. Лучшего из всех. И я пытался, честно, я отталкивал ее, творил всякую хрень, чтоб она меня бросила… Но она всегда возвращалась. И я всегда втайне надеялся, что она вернется, потому что, когда она возвращается, это как доказательство, что хоть кто-то меня… Нет, что она, именно она меня… Знаешь что, проехали.

Егор неловко протискивается мимо меня. Кажется, он уже жалеет о своей откровенности или просто не знает, как теперь себя вести со мной. Я так точно не знаю… Поэтому копаюсь дольше обычного: мою зачем-то голову, подметаю плиточный пол, протираю раковину.

Когда я наконец выхожу из ванной, Егор уже лежит на диване, отвернувшись и натянув на голову плед. Не думаю, что он спит, но сказать мне нечего. Так что я тихо крадусь в свою комнату и впервые с момента приезда Егора не закрываю дверь на замок.

Я достаю из заднего кармана джинсов телефон и, повертев его в руках, звоню папе. Он отвечает мгновенно:

– Что такое? Что случилось?

От его голоса тело напрягается, а горло перехватывает.

– Ты один? – сиплю я.

– Сейчас выйду на балкон.

Я слышу, как он успокаивает маму: «Нет-нет, нормально все, спи». Подтягиваю колени к груди. Где-то на другом конце света глухо хлопает дверь.

– Да? Ты в порядке?

– Я звоню, потому что хотела… – Я запинаюсь, а потом бросаюсь в слова, как с обрыва: – Пап, если еще не сказал ей, не говори. Точнее, не говори только потому, что я заставила. Я не должна вот так решать за тебя, но я только… Я хочу, чтоб ты понял, что это, конечно, тебе решать, но я чувствую себя предательницей, потому что не говорю ей, а если скажу, то как будто предам тебя, и я не знаю, как поступить правильно. Поэтому, пожалуйста… я…

Слова заканчиваются внезапно, словно кто-то перекрыл внутри кран. Может, это оттого, что я сказала все, что так долго хотела, и добавить мне нечего?

– Спасибо за честность, – тихо говорит папа.

Несколько мгновений я слушаю его дыхание, а затем вешаю трубку и отключаю телефон.

Глава 18. Генеральный прогон

– Господи, Саша, как мы соскучились!

Мама налетает на меня ураганом из поцелуев, объятий и смеха. Я тоже смеюсь и обнимаю ее крепко-крепко. Утыкаюсь носом в шею и стою, замерев, как маленькая. Ничего не могу с собой поделать. Их не было всего две недели, но я за это время как будто стала островом, а теперь заново протягиваю мостик к суше. Заново прикрепляюсь к большой земле.

Мама обнимает меня в ответ так сильно, что в глазах начинает щипать. А может, это от счастья и света у нее внутри.

– Милая моя… – воркует она, целуя меня в макушку.

Ксю издает требовательный писк, и мама мгновенно оборачивается, чтобы забрать ее из папиных рук. Я чувствую крошечный укол ревности.

– Привет, – говорит папа, затаскивая чемоданы в квартиру и пытаясь отдышаться. – Наконец-то добрались!

– Привет, – вежливо здороваюсь я.

Мы неловко топчемся в коридоре и старательно избегаем взглядов друг друга.

– Пойду проведаю, как там мама.

– Ага.

Развернувшись на пятках, я направляюсь на кухню. Мама уже гремит дверцами шкафчиков и переставляет коробки, заново осваивая территорию. Ксю с аппетитом лопает пюре из брокколи, и вот в этом я ей точно не завидую.

– Боже, как чисто! Кто ты такая и куда дела мою дочь? – Мама шутливо грозит мне пальцем. – А это что? Пирог?!

– Ой, мам, перестань. Мне помогли.

– Подруга? У тебя появилась подруга?

– Типа того.

Ага, подруга… С бритым затылком и кулаками размером с мою голову. Я отрезаю маме кусок манника, который Егор приготовил перед уходом.

Не было никаких торжественных прощаний, разговоров по душам и даже просто записок. Утром я просто проснулась, а его больше нет. Плед аккуратно сложен, в стаканчике в ванной только одна зубная щетка, а с обувной полки исчезли разбитые кроссовки, заклеенные синим строительным скотчем.

И это почему-то… обидно.

Разве я не заслуживаю даже короткого «пока»? Я забираюсь на стул с ногами и натягиваю рукава толстовки на пальцы. А море внутри шумит: ш-ш-ш… ш-ш-ш… ш-ш-ш… еще один кусочек пазла потерян.

– Объедение! Сейчас уложу Ксю, и будем распаковывать подарки. Не терпится рассказать тебе все. Особенно про тот случай, когда кошки украли у нас бутерброды прямо из тарелок!

Мама громко смеется и уносит Ксю в комнату. Папа с настороженным видом садится за стол, но я в ту же секунду вскакиваю и, прихватив кусок пирога, исчезаю в комнате. Черт, и правда вкусно.

Через пятнадцать минут, когда я заглядываю к родителям в комнату, мама уже спит в обнимку с Ксю, а папа заботливо накрывает их одеялом. Заметив меня, он прижимает палец к губам и взглядом указывает на кухню.

– Поговорим?

Я громко вжикаю молнией куртки и напяливаю шапку.

– Ты куда?

– У меня… свидание.

– Ого. Не знал, что у тебя есть парень.

– Не знала, что должна докладывать.

– Саш, – с болью в голосе зовет папа, но я не оборачиваюсь. Хватаю связку ключей и, хлопнув дверью, бегу вниз по ступенькам. На самом деле ни о каком свидании с Андреем мы не договаривались, но и дома оставаться я не хочу. Ни за что.

Я просто не знаю, как себя с ним вести.

Ветер на улице такой ледяной, что едва не сбивает с ног. Мир покрылся корочкой льда: земля, ветки деревьев, подъездное крыльцо. Даже небо кажется замерзшим: крошечные облака будто съежились от холода. Прямо как я.

Подышав на ладони, я огибаю дом. Прохожу мимо детской площадки, где ветер качает скрипучие качели – скрип, скри-и-ип, скрип, – и растерянно бреду по лысой аллее.

«Треньк!» – звякает телефон. Я выуживаю его из кармана, читаю сообщение и, не удержавшись, звонко чмокаю экран.

«Что делаешь? У меня отменился английский».

Мы договариваемся встретиться на остановке рядом с «Ладой» – ветхим торговым центром, где продают вещи в духе «Петровского трикотажа». Каждое воскресенье перед входом открывается что-то типа ярмарки. Я стою у палатки с медом, почти на обочине дороги, и чувствую себя героиней какого-то фильма. Ощущение только усиливается, когда у моих ног тормозит черный «Форд». Дверь распахивается, и Андрей кричит:

– Запрыгивай!

Его глаза лучатся от смеха. Я невольно улыбаюсь в ответ и сажусь рядом. Хлопает дверца.

– Ходу, ходу! – командует Андрей, азартно барабаня ладонью по водительскому сиденью. В зеркале заднего вида я ловлю улыбку Кирилла-Моцарта. Когда Андрей в таком настроении, невозможно не поддаться чарам веселья.

– Что случилось? Ты выиграл в лотерею?

– Лучше. В тысячу, нет, в миллион раз! Тор пригласил на наш спектакль Абрамцева, он директор городского театра. Они ищут молодых актеров, и, если я им понравлюсь… Черт, кто знает, может, я смогу играть на настоящей сцене!

Он сцепляет пальцы на затылке и откидывает голову на спинку кресла. Никогда-никогда-никогда еще я не видела его таким счастливым. И таким красивым. Спутанные волосы, бесшабашная улыбка… Изгиб его шеи завораживает. Что, если я наклонюсь и прижмусь к ней губами? Что, если?..

– Ты чего так покраснела? Жарко?

Я качаю головой, хотя, кажется, из ушей и правда сейчас повалит пар.

– Кирилл, убавь печку, – просит Андрей.

Мы колесим по городу, и вечер гонится за нами по пятам, понемногу откусывая от светового дня. Темнота подступает, когда на часах еще нет и шести. Мы останавливаемся возле набережной и выбираемся из машины. Фонари не горят, но в свете фар хорошо видно пустынную полукруглую площадку, ограждение из белого камня и переполненные урны. Поморщившись, мы выбираем уголок подальше от мусора и смотрим на темную воду.

Ш-ш-ш… Ш-ш-ш… Ш-ш-ш…

Я зябко ежусь, и Андрей, стянув с себя шарф, накидывает его мне на шею. Оборачивает несколько раз и завязывает узлом за спиной, будто маленькой. Я тут же утыкаюсь носом в теплую ткань. Пахнет Андреем…

– Волнуешься? – тихо спрашивает он.

– Из-за чего?

– Я про спектакль. Завтра же генеральная репетиция.

Я пожимаю плечами. Мне, конечно, не все равно, но я совершенно точно не планирую связать свою жизнь с театром. Для меня ставки совсем не так высоки.

И одновременно гораздо выше. Что я увижу, если прямо сейчас дотронусь до его лица? Мне удалось хотя бы немного?.. Вместо по-настоящему важных вопросов я спрашиваю:

– А ты?

– Безумно. Если честно, я даже спать плохо стал, потому что это как… Вот у тебя было то, чего ты хочешь больше всего на свете? И кажется, только руку протяни, – Андрей вытягивает руку вперед и раскрывает пальцы, – а схватить страшно. Понимаешь? С тобой такое было?

Я молча киваю. Со мной не просто такое было, со мной такое есть. Это ты для меня, я к тебе все это чувствую! Слова так и рвутся наружу, но я только крепче сжимаю губы и стискиваю пальцами холодный камень ограждения. Пф, о страхах я знаю, наверное, все.

– Только бы не испортить, – шепчет Андрей.

– Ага.

Сердце грохочет в груди. Оно как будто растет, расширяется, заполняет всю меня изнутри, вплоть до кончиков пальцев.

– Я не знаю никого, кто заслуживал бы успеха больше, чем ты, – признаюсь я. – Когда ты на сцене, от тебя никто не может оторвать взгляд.

Андрей поворачивается.

– А ты? – спрашивает он. – Ты тоже не можешь оторвать от меня взгляд?

Спрятав лицо в складках шарфа, я киваю, словно в пропасть прыгаю. С тихим смешком Андрей хватает меня за локти и медленно тянет к себе.

Я поднимаю лицо. Наши взгляды встречаются, губы сближаются, и я ловлю его выдохи ртом. Андрей закрывает глаза. Сжимает меня крепко и…

Раздается требовательный гудок автомобиля. Мы отпрыгиваем друг от друга, поспешно разрывая объятия.

– Андрей, – зовет Кирилл-Моцарт, выглянув из машины. – Отец уже трижды звонил на мобильный. Перезвони.

– Извини, – шепчет Андрей. – Я быстро.

Он стискивает мои плечи (это обещание? ободрение?) и исчезает в машине. Я остаюсь в темноте, а он, напротив, хорошо освещен. Какое напряженное лицо… Андрей держит трубку рядом с ухом, но ничего не говорит, только трет пальцами лоб. Наконец он произносит что-то отрывисто и с раздражением отбрасывает телефон. Несколько секунд медлит. С трудом натягивает на лицо улыбку и возвращается ко мне. Только совсем другим человеком.

– Извини, но мне срочно нужно вернуться. Это… важно. Мы с Кириллом завезем тебя домой, ладно?

Мы садимся в машину, и Андрей отворачивается к окну. Улыбка на его лице кажется приклеенной. Мне хочется сказать ему: «Не надо, не притворяйся, только не со мной!», но смелости не хватает.

Я осторожно тянусь к его ладони, которая лежит на сиденье между нами. Пальцы Андрея вдруг сжимаются в кулак, и я отдергиваю руку, так и не коснувшись его.

Я тоже отворачиваюсь. Делаю вид, что рассматриваю город, а на самом деле всеми силами пытаюсь проглотить комок, застрявший в горле. В голове по кругу носится одна только мысль.

Не получилось.

У меня ничего не получилось. Он такой же, как раньше.

– По местам, по местам! Живее! – Тор взволнованно вышагивает вдоль сцены. – Это генеральный прогон. Генеральный! Так что представьте, что зал полон, и покажите лучшее, на что способны. Останавливаться не будем. Если забыли слова или что-то не по плану идет, выкручивайтесь как хотите. Все. Это уже не репетиция. Это генеральный прогон.

Рядом с моих ухом раздается тихое фырканье.

– Если он еще раз скажет «генеральный прогон», я сброшусь со сцены, – язвительно шепчет Каша.

– Проверьте каждый свой реквизит и, кому надо, сходите в туалет. Все, пятиминутная готовность, – продолжает Тор, вскинув вверх руку с растопыренными пальцами. – Пять минут. Генеральный прогон, друзья!

Каша делает вид, что разбегается, а я – что пытаюсь его остановить. Мы хихикаем как идиоты, хотя внутри все сжимается от страха и волнения. Уф.

За кулисами пахнет лаком для волос, пылью и мокрой половой тряпкой: уборщица несколько минут назад вымыла сцену. Почти под самым потолком висят прожекторы. Вдоль стен выстроились стулья с реквизитом, но мне проверять нечего: все мое на мне, включая старушечий платок и калоши.

– Селфи на память!

Каша так быстро щелкает нас на камеру телефона, что я не успеваю возразить. Засранец! Он-то выглядит на удивление круто: длинная жилетка идет ему гораздо больше фрака. Особенно в компании с остроносыми туфлями и рубашкой с кружевным жабо.

Каша бросает восхищенный взгляд на получившееся фото, довольно цокает языком и, махнув на прощание рукой, убегает в другие кулисы. Я как раз подумываю метнуть в него небольшой гирькой, которая прижимает нижний край кулисы к сцене, когда Оксана с взволнованным видом трогает меня за плечо.

– Саш, не видела Леру?

– Двухминутная готовность! – кричит Тор. – Генеральный прогон!

Я качаю головой, с трудом подавляя улыбку:

– Хочешь, посмотрю, нет ли ее в туалете?

Оксана с благодарностью кивает, отчего кудряшки на ее голове задорно подпрыгивают. Высокая прическа похожа на горку взбитых сливок.

– Давай. Спасибо! Я пока спрошу с другой стороны.

Она убегает, шурша длинной юбкой, а я спешу к боковой двери, которая ведет к запасному выходу и туалету. На лестнице Миша во фраке и цилиндре шепчет что-то на ухо краснеющей Кате. Я посылаю ей мимолетную дружелюбную улыбку и бочком, стараясь не задеть влюбленную парочку, спускаюсь к туалету.

Внутри на первый взгляд никого. Я уже собираюсь уходить, когда за дверцей самой дальней кабинки раздается кашель и звук, похожий на… Упс, кажется, кого-то тошнит.

– Лера? – неуверенно спрашиваю я и зачем-то добавляю: – Генеральный прогон.

Дверца распахивается. Лера одной рукой держится за покрытую кафелем стену, а другую прижимает к животу. Щеки у нее такие бледные, что могут поспорить белизной с цветом плитки. Только глаза горят.

– Знаешь, почему я ненавижу таких, как ты? – хрипло спрашивает она, вытирая подбородок. – Вы никогда не боретесь за то, что вам важно. Считаете, что это выше вашего… даже не знаю чего. Достоинства? Убожества?

Я ошарашенно молчу. Кажется, даже та часть меня, что в ответе за гнев, пребывает в легком шоке и потому не реагирует. Лера медленно, держась за стенку, подходит к раковине. Полощет рот водой, умывается и, потянувшись к глянцевой косметичке на краю раковины, слегка задевает меня рукой. Я вижу их мельком – панику, страх провалиться, тяжесть своих же амбиций, – но этого достаточно, чтобы все понять.

Из Лериных дрожащих пальцев падает пудреница.

– У тебя все получится. Ты хорошая актриса, – выпаливаю я.

Ведь никто, наверное, не догадался ей этого сказать.

Я вытаскиваю пудреницу из раковины и быстро наношу бежевую дымку Лере на лицо. Она отшатывается, но, стукнувшись спиной о выступ стены, замирает и смотрит на меня с вызовом.

– Не хмурься, иначе пудра ляжет неравномерно. Румяна у тебя есть?

– В косметичке.

Я успеваю сделать несколько быстрых взмахов пушистой кистью, когда Лера забирает из моих рук румяна и бормочет:

– Не так. По диагонали на верхнюю часть скул. Гос-с-споди…

Ее голос звучит увереннее, руки больше не дрожат. Она быстро красит ресницы, рывком застегивает косметичку, и, толкнув меня плечом, выходит из туалета. Я смотрю ей вслед. Кто вообще знает, что у Леры внутри? Кто хотя бы пытался это выяснить?

Генеральный прогон проходит на удивление гладко, даже наша с Лерой сцена. На финальном поклоне она впервые берет меня за руку, не скривившись. Мы кланяемся, а Тор стискивает Анну Викторовну в объятиях и имитирует бурные аплодисменты.

– Бра-во! – почему-то по слогам выговаривает он, тряся в воздухе соединенными ладонями. Выглядит так, словно он пожимает руку сам себе восторженно и триумфально. – Очень хорошо! Все молодцы! Но Лера, Саша… Признаюсь, за вашу сцену переживал больше всего, спросите Аню. Вы меня сегодня поразили. Саша, вы по-настоящему заботились о Лере, я сразу это почувствовал. А Лера…. В вас появилась та самая хрупкость и уязвимость, о которой я столько толковал. Женственная слабость. И это… Молодцы. Все молодцы, получилось отлично!

Он снова громко хлопает в ладоши, но на этот раз мы все присоединяемся к нему. Вокруг столько широких улыбок, что мне впервые хочется добровольно прикоснуться к кому-то, а еще лучше, крепко обнять. Всех-всех.

Тор перечисляет мелкие правки: «слишком рано вышел», «вот здесь посмотри удивленно», «на поклоне поменяем порядок актеров».

– Жаль, конечно, что ребята из танцевального кружка не смогли с нами порепетировать, – хмурится Тор. – У них выступление в ДК сегодня, ну да ладно. Свое дело они вроде знают, а мы – свое. Убирайте сцену, переодевайтесь и до встречи на премьере в пятницу! Кто еще не вписал своих родителей и близких в список гостей, сделайте это сейчас, потому что свободных мест осталось катастрофически мало! Нас ждет аншлаг!

От этих слов по позвоночнику снизу вверх бегут мурашки. Чувство неприятное, но и совсем ужасным я назвать его не могу. Это что, предвкушение? Вместе с остальными я иду за кулисы и натыкаюсь на кого-то в темноте.

– Извини, – бормочу я.

– Ничего, – спокойно отвечает голос, от которого сердце ухает в груди.

Андрей делает шаг вправо, я тоже. Затем мы оба шагаем влево, снова дергаемся вправо и неловко смеемся оттого, что никак не можем разойтись. Мне становится жарко.

– Твою, блин, мать, включите свет за сценой! – кричит Каша, с грохотом уронив что-то в соседних кулисах.

Я спешу проскользнуть мимо, но Андрей хватает меня за локоть.

– Ты… Я делаю шаг вперед, а ты – два шага назад. Почему?

Я напрягаюсь всем телом, и Андрей разжимает ладонь. Мы стоим в темноте близко-близко. Его пальцы тянутся к моему лицу, но я отшатываюсь.

– Не пойму, я тебя чем-то обидел?

Я качаю головой и делаю шаг назад, чтобы только он меня не коснулся. После неловкого расставания вчера я несколько часов сидела в ванне, пока вода совсем не остыла. Пальцы сморщились, кожа покрылась мурашками, а я так и не придумала, что еще могу сделать, чтобы ему помочь. Чтобы не потерять.

– Андрей, я тебя…

Вспыхивает свет, и мы, отпрянув, густо краснеем. Я что, правда только что чуть было не… Промямлив что-то невразумительное, я сбегаю в женский туалет и запираюсь в кабинке. Просто стою там, пытаясь вспомнить, как нужно дышать.

В кармане тихо вибрирует телефон. Дрожащими пальцами я достаю его и читаю:

«Давай поговорим. Я провожу тебя до дома».

Да, поговорим. Может, давно пора сказать ему всю-всю правду? Обо мне, о нем и о том, что я вижу у него внутри… Может, будет проще и правильнее искать решение вместе?

Мы переодеваемся. Распихиваем реквизит по коробкам, вешаем костюмы на крючки и спускаемся по лестнице шумной гурьбой. Каша громко жалуется, как сильно ему натерли ботинки, но лицо у него вот-вот треснет, так широко он улыбается. Оксана беззаботно размахивает руками и смеется. Теплое плечо Андрея словно невзначай касается моего плеча. Я прячу руки в карманы, но пытаюсь обнять его взглядом. Как могу.

На улице опять идет снег. Крупинки сыплются с неба, как праздничное конфетти, и Каша ловит их ртом. Мы топчемся на крыльце, уходить никому не хочется. Не знаю, как объяснить… Но чувствую это вместе со всеми: мы как будто внутри стеклянного зимнего шара, и нам хорошо.

– Андрей!

Окрик звучит так резко и раздраженно, что мы замолкаем и разворачиваемся почти синхронно, как по команде. Улыбки сползают с лиц, словно краска во время дождя.

– Где ты был?

У подножия лестницы стоит Игорь Юрьевич, отец Андрея. На нем темное фетровое пальто и длинный шарф, который в свете фонаря отливает неестественной флуоресцентной белизной. Светлые волосы уложены волосок к волоску, а оправа очков поблескивает, будто скальпель, зависший над раной. Судя по перекошенному лицу, он разъярен не на шутку.

Андрей делает шаг вперед, закрывая меня собой.

– Извини. Потерял счет времени.

– Потому что плохо знаешь ему цену. Дома поговорим.

Лицо Андрея бледнеет, становится восковым, неестественным.

– Что за дементор? – тихо спрашивает Каша, наклонившись ко мне.

– Это его отец, – поежившись, отвечает Оксана вместо меня. – Нам лучше уйти.

Неловко попрощавшись, ребята разбегаются кто куда. Мы с Кашей тоже отходим в сторону. Внутри у меня все корчится от бессилия, неловкости и обиды. Никто такого не заслуживает. И Андрей – меньше всех. Я это знаю, я это видела. И если в этом все дело… если это из-за отца Андрей не может быть счастлив, значит… значит…

– Быстро в машину, – командует Игорь Юрьевич, нетерпеливо и резко качнув головой.

…Значит, я должна найти способ это исправить. Должна найти способ его защитить.

– Саша, не надо, – предостерегает Каша, словно почувствовав что-то.

– Я просто… Минутку. Я на минутку.

Андрей стоит на ступеньку выше отца, но почему-то кажется ниже. Может, из-за опущенной головы? Мужчина рядом с ним выплевывает слова, словно камни. Под этим градом его сын сгибается, съеживается, становится меньше и незначительней. И море… море захлестывает его изнутри.

Клянусь, я хотела просто подойти и поговорить. Хотела объяснить, что он не должен так обращаться с Андреем! Но что-то внутри перемкнуло, и я, разбежавшись, толкаю отца Андрея прямо в грудь. Отпихиваю его прочь, чтобы он перестал причинять боль человеку, которого я…

– Саша! – потрясенно вскрикивает Андрей. Игорь Юрьевич делает шаг назад, чтобы удержать равновесие. Узкое лицо темнеет от гнева. Теперь я стою между ними, и воздух толчками вырывается из груди:

– Перестаньте… перестаньте его унижать!

– Саша, уйди, – резко отвечает Андрей, схватив меня за запястья и дергая назад, за спину. Синий, синий, синий… Черный. Я кусаю губу и вырываю руку. Я больше не буду бездействовать!

– Почему вы это делаете?

Игорь Юрьевич молча разглядывает меня, словно бактерию под стеклом микроскопа.

– Пытаетесь утвердиться за его счет?

Сзади тихо ахает Оксана.

– Разве вы не видите, какой он? Как в лепешку пытается расшибиться, чтоб вы только…

Поморщившись, Игорь Юрьевич просто разворачивается и размашистыми шагами идет к школьным воротам. Ну уж нет! Я догоняю его и встаю на пути.

– Он самый умный и самый упорный человек из всех, кого я знаю! Он добрый. Щедрый. Он лучше всех! Не сомневаюсь, что когда-нибудь люди будут помнить о вас не потому, что вы гениальный хирург, а потому что вы – отец гениального Андрея Суворова! Он потрясающий актер! В нашей пьесе он…

– Он… кто? – перебивает мужчина. – Пьеса?

Его взгляд перемещается куда-то мне за спину. Я оборачиваюсь. Сглотнув, Андрей делает шаг назад, словно боится удара. На его лице тревога, страх, смятение. Но почему он… О нет! Я зажимаю рот обеими ладонями.

– И как давно это у вас длится? С этой… пьесой?

– Я… Я…

– Быстро. Садись. В машину.

Я пытаюсь поймать взгляд Андрея, но он упрямо смотрит вниз. Тогда я хватаю его за рукав куртки. Андрей вырывает руку и идет за отцом.

– Я же просил тебя, – с болью в голосе шепчет он. – Об одном только просил…

– Андрей! – рявкает Игорь Юрьевич.

Что я наделала?

Глава 19. Единственная причина

«Пожалуйста, позвони мне».

«Все хорошо?»

«Прости, я не хотела!»

«Это случайно вырвалось!»

«Хотя бы просто ответь!»

Я строчу сообщения без остановки. Звоню и звоню, а потом снова пишу, но все попытки связаться с Андреем остаются без ответа. Не могу сидеть на месте. Нарезаю круги по кварталу и чувствую себя так, словно мир вокруг сжимается. Стискивает меня со всех сторон, выдавливает воздух.

Темнеет. Зажигаются фонари, но от их света почему-то только острее одиночество. Я ведь хотела помочь. Я хотела его защитить!

Я забираюсь на лавочку рядом с детской площадкой. Тихонько поскрипывают качели, ветер загоняет почерневшую листву в ловушку песочницы. Пальцы так замерзли, что почти не гнутся.

«Нам надо поговорить. Пожалуйста! Я на детской площадке рядом с домом. Буду ждать, пока не приедешь. Даже если нужно будет сидеть до утра!»

Я прижимаю телефон ко лбу. Пожалуйста, пожалуйста, ответь… Треньк! Я так тороплюсь открыть сообщение, что едва не роняю телефон в грязное месиво из снега и мусора под лавкой.

«Я не приду».

Я зажмуриваюсь, чтобы сдержать слезы, и сквозь туманную пелену в глазах отвечаю:

«Я буду ждать».

Он ведь приедет, правда? Ведь если бы ему было совсем-совсем все равно, он бы не стал отвечать! Я жду. И жду, и жду, пока не коченею совсем, до самого позвоночника, до донышка души. Неужели не придет…

Оглушительно хлопает дверца такси, и я вздрагиваю. Андрей быстрым шагом идет в мою сторону. Куртка на нем расстегнута, а длинный шарф волочится концом по земле.

– Знаешь, чего мне стоило приехать сюда? Ты хотя бы представляешь, что со мной будет, если отец узнает? Тебе мало того, что ты уже натворила?

– Прости, – лепечу я, напуганная его напором. Я еще никогда не видела его таким. Андрей хватает себя за волосы и с силой тянет.

– Черт, я так старался… Я так… так…

Он замолкает, и я вдруг с ужасом понимаю, что он плачет. Его плечи трясутся. Все тело дрожит, и пальцы прыгают так, будто играют на струнах невидимой гитары.

Я бросаюсь к нему, но Андрей не дает к себе прикоснуться.

– Не трогай меня!

– Он тебя… ударил? В этом все дело?

– Хуже. Он в очередной раз дал мне понять, какое я ничтожество. Никчемный сын. Без будущего. Без перспектив. Без надежды. Спасибо тебе.

Андрей отворачивается. Вытирает руками лицо, а я бормочу первое, что приходит в голову. Разговор идет совсем не так, как я себе представляла.

– Я не понимаю… Он же твой отец! Он обязательно поймет. Послушай, ты просто должен с ним поговорить. Сказать правду, что это важно для тебя, что ты…

– Ты ничего не знаешь о моем отце, – резко обрывает меня Андрей. Он стоит на месте, но каждое слово как будто отталкивает меня все дальше. – И обо мне. Что я пережил… Что у меня внутри… Не пиши мне больше. Не звони. И не приближайся.

Он сдергивает с шеи шарф и, намотав его на кулак, уходит. Я бросаюсь следом, но поскальзываюсь и падаю, больно ударяясь коленями. Голова идет кругом, но Андрей не подает руки. Не оборачивается. И мне остается только одно. Внутри все сжимается.

– Подожди! Я знаю! Знаю, что у тебя внутри.

– Не обольщайся! – рявкает Андрей.

Я хватаюсь за ниточку, распутываю клубок секретов, потому что не знаю, как еще все исправить.

– Послушай. В это сложно поверить, но у меня есть… это что-то вроде суперспособности. Я прикасаюсь к человеку и вижу цвета. И ты был синий. Тогда, в спортзале, в первый раз. А потом там появилось черное, и… и я…

Губы все еще произносят слова, но головой и сердцем я уже понимаю: это была ошибка. Не надо было ему рассказывать. Не так и не сейчас!

– Ты издеваешься? – с болью в голосе говорит Андрей. – Для тебя все это шутка?

– Нет. Нет! – Я отчаянно мотаю головой. Пытаюсь хоть как-то залатать брешь между нами и тараторю, но пропасть с каждым словом только глубже и шире. – Я знаю, звучит, как безумие или будто я псих. Но я не псих! Я ходила к психологу и… ай, это неважно. Нет. Постой. Я… Мысли разбегаются. Сейчас… Я все объясню.

– С меня хватит.

– Я видела это внутри тебя! Как ты думаешь о смерти, как ты одинок!

Андрей бледнеет. Его лицо изумленно вытягивается, но он, по крайней мере, поворачивается ко мне, а значит, готов выслушать! Я бросаюсь в правду, словно в атаку.

– Это случилось на сцене. Помнишь, когда я отдернула руку? И все мои странности… И то, как я боюсь прикосновений… Все поэтому! И я сначала даже не думала о тебе, а потом увидела черноту, страшные мысли и… И я однажды видела такое. В другом человеке. Я не смогла помочь ему. Боже. Я не сошла с ума. Честно!

– Это просто нелепо… – недоверчиво бормочет Андрей. Его взгляд мечется по моему лицу, но будто не видит. – Погоди-ка… Ты что, читала мой дневник?

– Что? Нет!

– Тогда, у меня дома… – Голос Андрея крепнет, а лицо темнеет от гнева. – Ты нашла и прочитала мой дневник, вот откуда ты все это знаешь! И эта книга, что ты мне подбросила….

– Ты знал, что это я?!

– Я. Не. Идиот, – чеканит Андрей.

– Я просто хотела помочь. Поддержать! Пожалуйста, – умоляю я. Андрей закрывает глаза. Его плечи опускаются, руки безвольно повисают вдоль тела.

– Я думал, я тебе интересен. Думал, ты как-то разглядела во мне меня, а ты… Это что, жалость? Благотворительность? Жест доброй воли?

От его голоса с каждым вздохом что-то рвется внутри. Больно так, словно сердце тянут в разные стороны и какие-то ниточки лопаются от натяжения – бэнк, бэнк, бэнк. Как резиновые.

– Ты мне интересен, – шепчу я, безуспешно смаргивая слезы. – Я тебя… Я тебя люблю.

– А я так не думаю.

Нетерпеливый гудок автомобиля звучит как сигнал к отступлению. Битва проиграна, Андрей садится в такси. Хлопает дверь, рычит мотор, и эхо носится в панике между домами.

Вот все и кончено.

Я стою еще какое-то время одна посреди пустого двора, словно тело не знает, что ему теперь делать. Я посылаю ногам команду идти и неловко бреду домой, будто робот, проржавевший насквозь.

Вот все и кончено.

Я гремлю ключами. Роняю их на коврик возле двери. Пальцы касаются грубого ворса. Не помогла. Никому. Не смогла.

Вот все и кончено.

Лучше бы и не пыталась. Я захожу в коридор. Аккуратно вешаю куртку, а вот шнурки развязать не могу. Пальцы не гнутся, ничего не чувствуют.

Не помогла.

Ни Андрею, ни Егору, ни Оксане, ни Каше… Никому! И не важно, вижу я их цвета или нет. Не нужна никакая суперсила, чтобы понять: на самом деле всем больно. У всех внутри море. Синее, синее, синее… Мы все из одного теста, мы все одного цвета. Оксана и Егор, Каша и Лера, мой отец, моя мама, Андрей…

Почему всем так больно? Почему внутри нас так много одиночества, и как, как мне помочь им всем, если я даже себе помочь не могу? Если не могу спасти даже одного-единственного человека, которого лю…

Я вцепляюсь себе в запястье. Отчаянно пытаюсь понять, что чувствую. Что должна чувствовать. Я свечусь? Я синяя? Есть ли внутри меня чернота? Я царапаю кожу ногтями, и на поверхности появляются красные капельки, но это все не то. Это не то, что я чувствую, это то, из чего я состою.

Я утыкаюсь носом в колени. Дышу через рот, но что-то внутри меняется. Это как приливная волна. Огромная, не видно конца и края. Я чувствую, как она приближается. Знаю, что через секунду эта волна с грохотом ворвется в мои вены и разорвет их на части, разобьет вдребезги и затопит меня изнутри. Вот я стою в воде по щиколотки. По колени. По пояс. По грудь… А потом вода достигает шеи, и мне не хватает воздуха. Мне нечем дышать!

Я падаю на четвереньки. Рот наполняется водой, она капает с моих губ прямо на пол, а потом захлестывает меня целиком. Это паника. Мучительный спазм скручивает тело. Я зажмуриваюсь, пытаюсь сдержаться, но это сильнее меня.

С громким мерзким звуком меня тошнит. Выворачивает наизнанку, опустошает. Но море внутри не иссякает. И боль остается.

– Саша!

Я не могу повернуться и посмотреть на того, кто пришел. Тело не слушается. Море не позволяет пошевелиться. И тогда этот кто-то берет меня на руки. Что-то говорит торопливо и прижимает к себе крепко-крепко. Я хочу отстраниться, хочу предупредить, что я вся грязная. И внутри гораздо-гораздо грязнее, чем даже снаружи.

– Не н-н-над… Не н-н-над, – бормочу я, с трудом шевеля губами.

Но этот кто-то не слушает. Он бежит со мной на руках куда-то. Вспышка яркого света, треск пластиковых колец, шелест занавески. Ух, как холодно! Подо мной белое, вокруг белое, а потом… Ш-ш-ш! Сверху льется горячая вода. Я шарю рукой и натыкаюсь на теплую руку. И свет, и любовь, которые она излучает, разгоняет внутри темноту.

Море отступает. Паника отступает.

«Ш-ш-ш…» – шумит то ли снаружи, то ли внутри.

Не знаю, сколько времени проходит, прежде чем я прихожу в себя. Поднимаю веки – тяжелые, словно чугунные люки. Моргаю, чтобы стряхнуть капли воды с ресниц, и поворачиваю голову.

Он стоит на коленях рядом с ванной. Одной рукой сжимает мою ладонь, а другой душ, похожий на уличный фонарь. Фонарь дрожит, потому что он тоже дрожит. Он за меня испугался? У него светлые волосы. У него голубые глаза. Я бы многое отдала, только бы это не он помог мне, потому что все и так слишком сложно.

– Саш, ты как? Саша! – взволнованно шепчет он.

И я отвечаю:

– Привет, пап.

Мы сидим на кухне. Я в мамином махровом халате и с огромным тюрбаном из полотенца на голове. Папа в спортивных штанах и мокрой футболке: это с волос на плечи накапало. Между нами белый кухонный стол, тишина и секреты. Остывает ромашковый чай.

– Тебе уже лучше?

Я киваю. Внутри блаженная пустота, даже эха не слышно. Папа крутит в руке чашку, поглаживает пальцем трещинку на боку.

– Это была паническая атака, знаешь? У меня такое было несколько раз, еще в юности.

Не удержавшись, я вскидываю на него удивленный взгляд. У него… тоже? Он неопределенно пожимает плечами и, тяжело поднявшись на ноги, достает из шкафчика рядом с холодильником шоколадку. Ломает на куски и только потом раскрывает, шелестя фольгой.

– Ешь. Вроде бы после надо съесть сладкое. Повысить уровень сахара в крови или что-то такое.

Я покорно тянусь за шоколадом и ловлю на себе папин взгляд. Нахмурившись, он смотрит на мои запястья. Царапины налились красным и набухли, но кровь больше не идет. Мне становится неловко. Быстро сунув кусок шоколада в рот, я подтягиваю рукава так, чтобы видны были только кончики пальцев.

Клянусь, если он скажет, что мне нужно к врачу, я никогда не заговорю с ним снова.

– Ты меня никогда не простишь? – спрашивает папа.

Его голос звучит так буднично, словно мы обсуждаем погоду. Его ошибка, его доброта, сладость шоколада, соль моего моря… Я зажмуриваюсь, но дурацкие слезы все равно текут сквозь сомкнутые веки.

– Пожалуйста… не сейчас.

Не хочу снова чувствовать, не хочу страдать!

Потому что вот есть мой папа, и он всем врет. У него была другая женщина, не моя мама. И есть мой папа, и он держит меня за руку, и любит меня даже в те моменты, когда я говорю непростительные вещи. Но это один и тот же человек!

Как я должна поступить? И зачем, зачем, зачем он втянул меня в это? Зачем переложил на мои плечи часть своей ноши? Для меня и этого слишком много, так много, что больно в груди и дышать тяжело. Камни копятся внутри. Давят на сердце, давят на ребра и с грохотом падают в пустоту.

Ничего не могу с собой поделать: пальцы под столом тянутся к свежим царапинам. Я незаметно скребу их ногтями, чтобы эта боль хотя бы чуть-чуть заглушила другую. Ну почему я не вижу только себя? И что мне делать, если я не знаю, если я не могу понять, что я чувствую?

– Ты меня не простишь, – говорит он снова, только теперь это не вопрос.

Я молчу, но узел в душе не распутывается. Из глаз текут и текут слезы. Любовь, обида, вина, жалость, слепое обожание, гнев, потрясение, крушение, отвращение… Во мне так много всего, что уже почти не осталось меня самой.

– Ты не должен был… – начинаю я и замолкаю. Горло перехватывает.

Он молча кивает. Мы сидим близко, друг напротив друга, но на самом деле мы далеко-далеко. И между нами больше не ходят поезда и самолеты не летают.

Папа встает. Ссутулившись, отходит от стола и смотрит на меня больными глазами. Потом вдруг опускается на корточки, прислоняется спиной к холодильнику и обхватывает голову руками. Старенький холодильник недовольно крякает и начинает ворчливо дребезжать.

Это ведь мы его купили, вдвоем. Где-то тысячу лет назад, когда еще были друзьями. В магазине было людно и шумно, все толкались, потные консультанты вытирали лица футболками. Распродажа шла полным ходом. Мы продирались сквозь толпу, кто-то отдавил мне ногу, я заплакала, а папа подхватил меня на руки и посадил к себе на плечи. Мне тогда было лет пять.

– Давай-ка, юнга, держи сопливый нос по ветру! Где тут остров холодильников?

Я тогда вытерла нос рукавом, осмотрелась и увидела его. Смешной, невысокий желтый холодильник. Он понравился мне сразу, потому что был не такой как все. Белоснежные гиганты оттеснили его в самый угол, и он осторожно выглядывал из-за них, высматривая нас.

– Вот этот.

– Ты уверена?

– Да.

Я обхватила папу за шею руками, улеглась ему щекой на макушку и успокоилась. Он был светом.

Консультант на кассе пытался отговорить нас от этой покупки. Доверительно понизив голос, признавался, что это не самая надежная модель. И был абсолютно прав! Холодильник ломался постоянно, и мы с папой все время его ремонтировали, вдвоем. Это тоже было здорово. Каждый раз я сидела рядом с ним, скрестив ноги по-турецки, и мы вспоминали, как покупали его, и смеялись, и чинили…

Каждый раз вместе, только он и я.

– Пап, – зову я, и голос у меня дрожит, как струна, – вот как сильно натянуто все изнутри. – Пап…

Я подхожу к нему и опускаюсь на колени рядом. Закрываю глаза и обнимаю крепко, изо всех сил.

Он ошибся, но и я ошибалась.

Он что-то сломал у меня внутри, но и я наломала такого…

Да, он нас предал.

Но и хорошее тоже было.

И я отказываюсь его забывать.

Мы проговорили почти до рассвета. Не могли остановиться, а потом, когда слова закончились, просто сидели рядом, плечом к плечу, и смотрели на холодильник. Не знаю, в какой момент я уснула и как попала в свою комнату. Но, когда будильник завел свою мерзкую бодрую песню, я уже лежала в кровати под одеялом.

Первая попытка приподняться проваливается. Я со стоном падаю на подушку и сворачиваюсь калачиком, повернувшись лицом к стене. Дергаю вниз открытку с изображением кита, и в голове всплывают слова, которые мы с Андреем наговорили друг другу. Слишком много слов.

– Вставай, соня, опоздаешь в школу! – кричит мама, проходя мимо моей комнаты. Она барабанит пальцами по двери, и я прячусь под одеяло на случай, если она решит заглянуть.

Фух, пронесло.

Я проскальзываю в ванную и, торопливо почистив зубы, мчусь сразу в коридор. Напяливаю шапку, куртку…

– Ты куда? А завтрак? – Мама выглядывает из кухни со сковородкой в руке.

Пахнет жареными яйцами. Я прочищаю горло и стараюсь придать голосу бодрости, которой не чувствую совершенно. Кажется, ночью кто-то вынул все мои кости, а потом положил их на место, но как-то… неаккуратно.

– У нас репетиция, времени нет! Люблю-целую-пока!

Прежде чем она успевает ответить, я подхватываю рюкзак и выбегаю из квартиры. Мне нужно еще раз встретиться с Андреем. Еще раз с ним поговорить!

Я захожу в класс одной из последних, но место Андрея пустует. Он ведь не мог?.. Я замираю в ужасе. Вдруг он что-то сделал с собой? Вдруг это я его подтолкнула? Вдруг то самое черное…

Я строчу очередное сообщение в Вотсапе:

«С тобой все хорошо? Просто напиши да или нет. Пожалуйста».

Каша и Оксана, увидев меня, замолкают на полуслове.

– Жаль, в школе не разрешают носить темные очки, да?

Шутка получается так себе, поэтому ни один из них не улыбается. Оксана тянется, чтобы обнять меня, но я быстро делаю шаг назад.

– Прости. Пожалуйста, прости, но лучше не надо. Тебе Андрей со вчерашнего вечера не писал?

Оксана отрицательно качает головой, вид у нее немного испуганный. Они с Кашей быстро переглядываются. Интересно, о чем они говорили, когда я пришла? Обо мне?

Я сажусь за парту и роняю голову на скрещенные руки.

– Вы поссорились? – осторожно спрашивает Каша. Он сидит на парте, опустив ноги в красных кедах прямо на стул. – Вчера еще что-то случилось? Я прав?

Ох, не то слово! Вчера случилось столько всего, что в двух словах не расскажешь. Никаких вообще слов на это не хватит. И сил.

В глазах и носу опять противно щиплет.

– Ладно, потом поговорим, – помедлив, осторожно говорит Каша. Я киваю и хрипло произношу:

– Спасибо. Попробуй ему написать, пожалуйста. Спроси что-нибудь и скажи, если ответит.

Мне нужно немного побыть в тишине, чтобы выдохнуть, перестать истерить и понять, что делать дальше. Особенно если он уже…

– Эй, тупая овца, что ты сделала?

Я приподнимаю голову. Лера стоит возле моей парты, уперев руки в бедра. Волосы собраны в высокий хвост на затылке, а глаза мечут молнии.

– Чат открывала? Андрей написал, что уходит из спектакля. Это из-за тебя?

Слава богу, он жив! Я шумно выдыхаю от облегчения, а голос Леры срывается на визг:

– Я спрашиваю, что ты сделала, идиотка!

– Я в него влюбилась…

– Что?

– Я в него влюбилась! – ору я, не обращая внимания на любопытные взгляды одноклассников.

Марина достает телефон и начинает нас снимать, но Каша, нахмурившись, загораживает меня собой.

– Хватит на нее наседать. Разве не видишь? Ей и так плохо.

– Ей и должно быть плохо, – снова рявкает Лера. – Это же она все испортила! Надо было держать свой поганый язык за зубами.

– Я хотела помочь! – в отчаянии всхлипываю я.

– Да мне плевать, чего ты хотела! Посмотри лучше, что ты наделала!

– Я только пыталась… Я…

– Вот, – Лера с грохотом опускает ладони на парту и наклоняется к моему лицу. – Вот в чем твоя проблема, Мацедонская. Ты не делаешь, ты пытаешься! Думаешь, другим все дается просто? Хватит ныть! Борись, черт возьми, за то, что тебе важно. Хочешь роль получше? Борись. Хочешь парня? Борись, тупая ты овца!

Я вскакиваю и выбегаю из кабинета, не в силах больше выносить ее вопли. А ведь она права… Черт побери, она права! Ступеньки лестницы, гардероб, дурацкий пластмассовый номерок, накинуть куртку, толкнуть дверь, выбраться на улицу, как на взлетную полосу. Только вот что делать дальше?

Ноги сами ведут меня мимо спортивного зала, в тот самый закуток, где мы с Андреем впервые говорили по-настоящему. Я сажусь на ледяные ступеньки. Здесь все по-прежнему… Кроме того, что теперь я одна.

– Эй, не делай этого.

– Не делать чего?

– Не закрывайся.

Он уже тогда заботился обо мне, а я… я не справилась. Всхлипнув, я прячу лицо в коленях. Что мне теперь делать? Я все испортила. Я сделала только хуже!

Чья-то тень закрывает солнце. Я вскидываю голову в надежде: неужели…

– Прости, Котлетка, но это всего лишь я.

Каша улыбается одним уголком губ и потуже затягивает на шее разноцветный шарф с помпонами.

– Ты идиотка, ты это знаешь?

Глаза мгновенно наполняются слезами. Я зажмуриваюсь и киваю, потому что это действительно так. Я всех подвела. Он имеет полное право говорить мне любые гадости, и все же… Кто-то обнимает меня за плечи. Я поворачиваю голову и вижу Оксану: она садится на ступеньку рядом и утыкается носом в мою куртку.

Каша садится с другой стороны и толкает меня в плечо с такой силой, что мы с Оксаной едва не валимся на бок.

– Ты идиотка, потому что пытаешься со всем разобраться сама.

– Что?

– Ты меня убиваешь… – бормочет Каша, варежкой вытирая мне щеки. – Знаешь определение друга? Это тот, кто лезет в какашки вслед за тобой. Даже если они прескверно воняют. Пошли. – Он встает и протягивает руку.

– Спектакль только завтра, так что у нас еще есть время вытащить твою плечистую Рапунцель из башни. Хотя лучше все-таки поспешить. Я уговорил отца не отменять спектакль, сказал, что мы все решим, но он уже выдернул почти все волосы на голове и выглядит без них довольно-таки жалко.

Я невольно смеюсь. Оксана тоже встает. Я хватаюсь за руки своих друзей и поднимаюсь, пусть даже с трудом.

Из-за угла выглядывает белокурая голова с высоким хвостом.

– Долго вы тут планируете обжиматься? Такси уже ждет! Быстро! – раздраженно кричит Лера. Мы залезаем в машину, возбужденно переговариваясь, но чем ближе дом Андрея, тем напряженнее становится атмосфера. Разговоры смолкают, и к воротам мы подъезжаем уже в полной тишине.

– Классный домина, – присвистнув, комментирует водитель. На левой руке у него татуировка с надписью «Fate», а на мизинце золотое кольцо. – Повезло вашему приятелю.

Лера сует ему деньги и нетерпеливо машет рукой – сдачи не надо.

Мы подходим к воротам. За решетчатым забором все тот же пустынный двор: тихий и как будто необитаемый.

– И что будем делать? – неуверенно спрашивает Оксана, переминаясь с ноги на ногу. – Просто позвоним?

– Он нас не впустит. – Я прикусываю ноготь и качаю головой. – Или ему не позволят нас впустить.

– Чушь какая-то!

Оттеснив меня плечом, Лера жмет пальцем на кнопку звонка слева от ворот. Электронная панель отзывается пиликаньем, но никто не отвечает.

– Да как они смеют… Открывайте, черт бы вас побрал!

Ухватившись за прутья ограды, Лера яростно дергает их на себя и почти шипит от злости.

– Тише, Кинг-Конг, – бормочет Каша, потянув ее назад за капюшон. Выглядит он ошарашенным, как, наверное, и я. Вот уж не ожидала от Леры таких вспышек. – Откуда столько агрессии?

– Есть идея получше? – Лера разворачивается с такой скоростью, что ее хвост едва не хлещет Кашу по лицу.

– Получше, чем дергать железные прутья в надежде, что они от этого станут пластилиновыми?

Лера демонстративно складывает руки на груди, но глаза ее мечут молнии. Каша тоже упрямо хмурится, вздернув нос. Кажется, план-захват провалился, даже не начавшись…

Мы напряженно вглядываемся в ворота. Если бы только у нас был пропуск… Оксана тихо всхлипывает.

– Помощь вроде не помешает?

Услышав низкий хриплый голос, мы испуганно оборачиваемся. Егор! На нем дешевая синяя куртка с белыми полосками, черная толстовка и массивные высокие ботинки на шнуровке. Царапина на губах почти зажила, а синяк на скуле приобрел желтоватый оттенок по краям.

– Как ты здесь… – начинаю я.

– Какого черта ты здесь?! – рявкает Лера, закрывая собой Оксану.

Егор кривит губы, но не подходит ближе. Только молча кивает, встретив мой взгляд.

– Это я его позвал, – вступается Каша. – И не смотрите на меня так. Грубая сила нам не помешает. Особенно если придется связать этого придурка и тащить его в школу силком.

– И какой от его грубой силы толк? – возмущенно фыркает Лера. – По-твоему, он в отличие от меня ворота выломать сможет?

– Он сможет сделать вот так. – Егор протягивает руку, едва не коснувшись моего носа, и набирает на электронной панели какую-то комбинацию цифр. Тихо пиликнув, индикатор на замке становится зеленым. Ворота отъезжают в сторону, а Егор отвешивает Лере шутливый поклон.

– Я был здесь пару недель назад. Видел, как Андрей вводил код.

Каша громко хмыкает и отступает на шаг, картинным жестом пропуская девушек вперед. Мы проскальзываем во двор. Широкая дорожка ведет от ворот к серому дому с колоннами. Окна на первом этаже занавешены, а на втором горит только одно. Кажется, я знаю, чье оно.

– Чего ты ждешь? Звони давай, – шипит Лера за моей спиной. Я поднимаю руку, но палец замирает, так и не коснувшись звонка. Что, если он… Что, если…

– Ой, да господи боже мой!

Она тянется к звонку через мое плечо, но нажать не успевает. Дверь распахивается, и мое сердце, подпрыгнув, испуганно забивается куда-то в угол грудной клетки.

– Привет, – лепечу я.

Андрей окидывает нашу компанию непроницаемым взглядом. Только при виде Егора его глаза слегка расширяются от удивления.

– Уходите. – Голос звучит резко и холодно.

Я не сразу нахожу слова. А когда нахожу, никак не могу вытолкнуть. Открываю рот, словно рыба. Блоп-блоп.

– Пока.

Андрей толкает дверь, но Егор в последний момент успевает вытянуть ногу и вставить пятку в зазор между дверью и косяком. Они буравят друг друга взглядами. Андрей с силой пинает ботинок Егора, но тот снова успевает перехватить дверь, на этот раз рукой.

– Опять убегаешь?

Андрей коченеет от напряжения.

– Что ты сказал?

– Что слышал. Так ты справляешься с трудностями, да? Сваливаешь? И пофиг на тех, кто остался позади?

Андрей резко толкает дверь вперед. Егор едва успевает убрать руку и отскочить. Теперь они стоят друг напротив друга.

– Заткнись.

– А то что? – вкрадчиво спрашивает Егор.

Резко выдохнув, Андрей хватает его за ворот куртки. Каша делает шаг вперед, Оксана испуганно зажимает рот руками, и даже Лера выглядит взволнованной. Андрей обводит нас быстрым взглядом. Прикрывает глаза, делает глубокий прерывистый вздох и разжимает пальцы, отталкивая Егора прочь с крыльца.

– Уходите уже.

– Беги-беги, ссыкло. Тебе не впервой предавать.

С глухим треском кулак Андрея впечатывается в скулу Егора:

– Заткнись!

Я вскрикиваю, а Егор, зарычав, резко и без замаха отвечает ударом на удар – прямо в челюсть. Голова Андрея откидывается назад. Он врезается спиной в дверь, но тут же свирепо бросается на Егора, сшибая с ног. Сцепившись, они с грохотом падают на крыльцо и кубарем скатываются по ступенькам.

– Прекратите, идиоты! – верещит Лера.

Подмяв под себя Егора, Андрей яростно молотит его кулаками. Царапина на губах снова лопается, брызгает кровь. Каша бросается на помощь, Оксана громко что-то кричит и…

– Андрей.

Тихий голос действует на Андрея как ведро ледяной воды. Тяжело дыша, он откатывается в сторону. Вскакивает на ноги и переводит на отца мутный от ярости взгляд, дергается вперед. Мгновение мне кажется, что он и его сейчас ударит. Андрей вытирает лицо рукавом.

– Быстро в дом. Быстро.

Что я увижу, если дотронусь до него сейчас? Насколько ему больно? Я делаю шаг, но Андрей шарахается в сторону и, дернув плечом, исчезает в дверном проеме.

Игорь Юрьевич обводит нас взглядом. Не ухмыляется, не читает нотаций, не грозится вызвать полицию. Просто смотрит, а потом, не сказав ни слова, возвращается в дом. Дверь закрывается тихо и даже как-то преувеличенно любезно. Щелкает замок.

Вот и все.

– Супер! – рявкает Лера. – Вы все просто супер! А ты? Что там говорил про мозги вместо мускулов? Идиот!

Егор поднимается с земли и, хмурясь, отряхивает грязные джинсы. Оксана с Кашей беспомощно молчат, а я кусаю губу, чтобы она перестала трястись.

Лера, громко ругаясь, широкими шагами идет к воротам. Мы встречаемся с Кашей взглядами.

– Сделай что-нибудь, – умоляю я.

– Я?

– Сделай что-нибудь!

– Да я последний, кого ваш Онегин послушает!

– Но ты же тоже его любишь! – выкрикиваю я, чуть не плача.

Лера замирает на полпути. Каша глупо хлопает глазами и выдавливает из себя вопросительное:

– Э-э-э, что?

Я непонимающе моргаю:

– Тогда на сцене…

– Нет. Нет! – Каша протестующе выставляет руки вперед. – Котлетка, что ты несешь вообще? Он мне даже не нравится. В смысле, даже просто как человек!

– Это многое объясняет, – бормочет Лера.

Каша оборачивается на нее и стремительно бледнеет:

– Говорю же, это какая-то ошибка!

– Но ты же сам… – в смятении бормочу я. – Мы говорили о любви, и ты же… ты так на него посмотрел и…

Егор издает странный крякающий звук. Каша затравленно оглядывается по сторонам и…

– На нее, дура! – орет он, тыча пальцем в сторону Леры. – Я показывал на нее!

Оксана судорожно вздыхает. Лера смотрит на Кашу открыв рот.

– Значит, тебе нравится… Лера? – помолчав, уточняю я.

– Агр-р-р, Мацедонская, ну что ты творишь?

Каша резко садится на корточки и прячет пунцовое лицо в ладонях. Мы молча топчемся на месте и, кажется, совершенно не знаем, что сказать. Тихонько кашлянув, Егор осторожно подталкивает Оксану к воротам.

– По-моему, хватит на сегодня потрясений.

Это уж точно.

Утром в школе нам всем не по себе. Мы смотрим куда угодно, только не друг на друга. Лера, не обращая внимания на болтовню Марины, безостановочно строчит что-то в телефоне, Оксана грызет кончик карандаша, а я сижу за партой и глупо пялюсь на свои руки. В голове пусто.

Каша пропускает биологию и появляется в классе только перед началом второго урока. Лерина спина едва заметно напрягается, когда он проходит мимо ее парты, но головы она не поднимает.

– Спектакль будет, – говорит Каша, скользнув на стул рядом со мной. Я радостно подпрыгиваю: неужели Андрей… Каша качает головой. – Нет, Котлетка, он не появлялся. Более того, в учительской ходит слушок, что отец забирает его документы из школы.

Каша вытягивает ноги под партой и толкает Оксанин стул, чтобы она повернулась к нам.

– Ты уже в курсе? Директор запретил отменять спектакль, он пригласил кого-то из администрации или вроде того. После второго урока Макса, Леху и Леру заберут на репетицию, а остальных после пятого. Попробуем перестроиться и сыграть без Андрея.

– Но без Андрея не то! – морщится Оксана.

– Пойду скажу остальным, – отодвинув стул, Каша оставляет нас вдвоем.

Оксана снова вздыхает и, сложив руки домиком, упирается в них подбородком. Она рассматривает меня, а я – свои пальцы.

– Саш, ты не виновата.

Я вздрагиваю. Откуда она знает, о чем я думаю?

– Мы сделали все, что могли, и ты тоже. Просто… просто ничего не получилось.

Звенит звонок. Каша возвращается за парту. Вжикает молния. Шуршат страницы учебников. Бубнит географичка.

Все как обычно, но все не так. «Мы сделали все, что могли, и ты тоже».

– Ты уснула, что ли? – Каша слегка толкает локтем меня в плечо. – Достаем двойные листочки, пишем фамилию и класс в правом верхнем углу.

Он нарочно гнусавит, пародируя училку, но я не улыбаюсь. Только хмурюсь сильнее. Достаю из рюкзака первую попавшуюся тетрадь, чтобы вырвать двойной листок. Но, долистав до середины, вижу надпись, которую сама сделала пару недель назад, на литературе:

«РОБКИМ МЕЧТАМ ЗДЕСЬ НЕ МЕСТО».

Завитки у букв переплетаются, на кончиках распускаются цветы, а внизу, на сцене, крошечная фигурка с поднятыми вверх руками. Она светится. На ней рубашка с воротничком-стоечкой и цилиндр.

Я вскакиваю.

Стул, проехавшись по полу, тихо скрипит. Каша дергает меня за рукав:

– Котлетка, ты чего? Садись давай.

Я вырываю из тетради листы и крепко сжимаю их в руке.

– Что такое? – недовольно спрашивает географичка. – Александра?

Подхватив с пола рюкзак, я делаю глубокий вдох и на негнущихся иду к выходу из класса.

– Александра!

Просто так надо.

– Вернитесь за парту!

И робким мечтам здесь не место.

Денег на такси у меня нет, так что я доезжаю на автобусе до городской окраины, остановки «Гранитный тупик», и с надеждой смотрю на расписание маршруток до коттеджного поселка, где находится дом Андрея. Вот черт, уехала только что!

Через дорогу от меня огромный пустырь со строительным мусором, там раньше был гранитный завод. Сразу за ним жмутся друг к другу одноэтажные бараки частного сектора. Репутация у этого места не самая благополучная, а роща за остановкой – излюбленное место встреч городских бомжей и алкоголиков. Даже сейчас между чахлыми елками мне чудится огонек костра, а ветер как будто доносит запах дыма и невнятное бормотание голосов.

Покрепче ухватившись за лямки рюкзака, я ступаю в месиво из грязи и снега на обочине дороги. Кроссовки промокают мгновенно, но лучше так, чем стоять на остановке и ждать неприятностей.

По моим расчетам, пешком я дойду до Андрея за час, может, чуть больше. Надо ускориться. Я втыкаю наушники в уши и заряжаю свой плейлист. Громкость на максимум, чтобы только не думать. Зачем я туда иду? Что я ему скажу? Какие слова правильные?

Спустя две песни рядом вдруг резко тормозит черный «Форд». Я испуганно шарахаюсь в сторону, едва не рухнув в сугроб. Какого… Окошко со стороны водителя опускается.

– Саша? – удивленно спрашивает Кирилл-Моцарт, высунувшись из машины. – А я думаю, ты или не ты! Запрыгивай быстро, здесь нельзя тормозить.

Мимо, сердито бибикнув, проносится грузовик.

Выдернув ноги из зыбучего придорожного месива, я обегаю машину и занимаю место на переднем сиденье. Кирилл-Моцарт мгновенно срывается с места. Из динамика радио доносится тихая музыка.

– Ты к нам? – скосив глаза в мою сторону, спрашивает Кирилл.

– Ага.

– Ясно.

Он понимающе хмыкает, и я почему-то чувствую раздражение.

Остаток дороги мы проводим в молчании. Молча въезжаем в ворота и так же молча входим в дом. Кирилл снимает ботинки, аккуратно ставит их на полку для обуви и, махнув рукой в сторону лестницы, уходит на кухню:

– Он у себя. Удачи.

Стянув мокрые кроссовки, я медленно поднимаюсь по знакомым ступенькам. Их, кстати, шестнадцать, и на каждой остаются мои влажные следы. Фу. Подумав, я стаскиваю носки и прячу в карман. Уж лучше пусть так.

Дверь в конце коридора оказывается приоткрытой. Может, это добрый знак? Я заглядываю в щелку и вижу кусочек спины Андрея. Пальцы сцеплены сзади на шее в замок. Голова опущена. Он сидит за столом, а на полу вокруг разбросаны листы сценария, похожие на огромные хлопья пепла. Края у них истрепаны, и повсюду, на каждой строчке и полях, видны какие-то пометки.

Я стучу по двери костяшками пальцев.

– Привет.

Андрей подпрыгивает от неожиданности и резко разворачивается, ударившись локтем о стол. Его лицо кривится, но, надеюсь, это от боли, а не из-за меня.

Я торопливо вхожу. Захлопываю дверь и прижимаюсь к ней спиной – теперь никто не сбежит: ни Андрей, ни я. Мы оба молчим, пока он вдруг не выпаливает:

– Я однажды ел поролон из матраса.

Признаюсь, этого я точно не ожидала услышать. Скорее, что-то вроде: «Зачем ты приехала? Кто тебя пустил? Ненавижу!»

– Что?

– Поролон. Это такой наполнитель. Типа губки для мытья посуды.

Я не знаю, что на это сказать, поэтому просто смотрю. Андрей с силой трет пальцами лоб, а затем прячет руки в карманы узких джинсов.

– Честно говоря, когда мама умерла… Я не то чтобы сильно расстроился. Не знаю. Я плакал. Но кажется, в основном из страха, что меня отдадут в детдом на Пионерской. Про него разные слухи ходят, знаешь? Нет? В нашем районе им все родители детей пугали. Типа «это еще цветочки, бывает и хуже». А потом отец меня забрал. Привез в этот дом, сюда. Я первый месяц спал под кроватью и ничего не трогал. Кроме еды. Жрал как не в себя, сушил хлеб на батарее и прятал в наволочку. Про запас. А потом, когда понял, что он не собирается меня выгонять, решил: сделаю что угодно, вообще все, чтобы только туда не возвращаться. Так, как было… То, что там… – Он запинается. – Я так больше не хочу.

– А так хочешь?

Андрей смотрит на меня непонимающе, и я дергаю рукой, будто муху отгоняю, но на самом деле обвожу ею комнату. Безликую. Почти стерильную.

– Как здесь.

– Лучше так.

– Только вариантов не обязательно два.

Скривив губы, Андрей медленно оглядывает комнату, будто видит ее впервые. Качает головой и выдавливает:

– Ты не понимаешь.

– Тогда объясни.

– Нет. Нет, я не буду больше ничего объяснять и испытывать его терпение не стану. Мне просто нужно делать, как он говорит, и тогда я смогу остаться.

Подтянувшись, Андрей садится на стол и смотрит вниз, на листы сценария.

– А он сказал… – осторожно уточняю я. – Он говорил когда-то, что, если ты не будешь… он тебя выгонит?

– Я не спрашивал и рисковать не стану, потому что… Вот такой я человек. Трус. Слизняк. Так что Егор, в общем, был прав насчет меня.

Мне становится неловко от его слов.

– Зачем ты мне это говоришь?

Вздохнув, Андрей спрыгивает со стола и подходит ближе: так близко, что носки его пальцев почти касаются моих.

– Я говорю это, чтобы ты, вы все, перестали сюда приходить. Перестали что-то внутри меня… – Он встряхивает головой. – Я вовсе не такой хороший и клевый, как ты обо мне думаешь. Я просто боюсь. Так что не нужно меня спасать. Не нужно вообще ничего для меня делать.

Качнувшись вперед, он просовывает руку между моим локтем и поясницей и дергает дверную ручку вниз. Дверь приоткрывается, но, прежде чем Андрей убирает руку, я успеваю обхватить его запястье своими пальцами. Вцепляюсь в него что есть силы и впускаю в себя цвета.

Самый синий из всех.

Его одиночество и его отчаяние. Его усталость, страх, отвращение к себе… Цвета врываются в меня с такой силой, будто какая-то дамба внезапно прогнулась и с грохотом взорвалась, а наружу мощным, бешеным водопадом выплеснулось море с темной пеной вины.

Покачнувшись, я едва не падаю, и Андрей подхватывает меня под локоть свободной рукой.

– Эй? Что такое? – испуганно спрашивает он.

Я обхватываю второе его запястье и закрываю глаза. Если б только можно было забрать их себе… Если б только можно было поделиться тем, что чувствую я. Сделать переливание, но только не крови, а света и веры в себя.

Как он не понимает, что после этих слов я только сильнее его люблю?

– А ты хорошо притворяешься. – Мой голос звучит незнакомо и хрипло. – Почти убедил, если бы не…

Я не заканчиваю, но взглядом указываю на свои пальцы, вцепившиеся в него. Андрей настороженно хмурится. Смотрит на свои запястья, затем на меня и снова на запястья. Лицо его потрясенно вытягивается. Он в испуге пытается отдернуть руки, но я держу крепко и не отпускаю.

– У меня в рюкзаке лежит список, я писала его для тебя. Точнее, чтобы тебе помочь, потому что… ну, мне казалось, так надо. Надо просто назвать тебе десять причин остаться, и ты перестанешь быть таким одиноким, и про самоубийство думать перестанешь тоже. Ты ведь не хочешь здесь быть. Но и как сбежать не знаешь. Тебе кажется, что лучше просто разрубить этот узел. Перестать быть, и я… Я тоже иногда так думаю. Но это не так.

Андрей оторопело молчит.

– Хочешь знать, что в этом списке? – продолжаю я. – Чистые рубашки. Момент, когда просыпаешься. Смотреть на еду в холодильнике. Бананы со сгущенкой. Запах дождя. Слово «нет». Егор и Оксана. И еще театр, потому что это то место, где ты просто должен быть. Но даже это неважно. Все неважно, потому что единственная по-настоящему стоящая причина остаться – это ты сам.

Дернувшись, Андрей отворачивается и зажмуривает глаза. Сжимает зубы так крепко, что подбородок будто каменеет, и шумно втягивает в себя воздух.

– Оставайся ради себя. Ради того, кем ты можешь стать, когда перестанешь бояться. Это страх сделал выбор тогда. Когда ты был маленьким. Страх был больше тебя, и ты подчинился, но ведь теперь все изменилось. Ты не обязан, не должен себя винить за то, каким испуганным был тогда, и продолжать быть таким не обязан тоже.

Я обнимаю его крепко-крепко. Прижимаюсь щекой к его груди и слышу, как дробно и сильно стучит внутри сердце. Чувствую, как он дрожит. Как ломается, корчится и беззвучно кричит.

– Хотя бы попробуй, – шепчу я. – Слышишь? Ты больше не один. И робким мечтам в твоем сердце не место. Попробуй.

Я вхожу в актовый зал через дверь рядом со сценой. Ребята мгновенно замолкают и поворачиваются ко мне. Каша, вытаращив глаза, привстает с кресла. Лера отрывается от телефона и делает шаг вперед. Оксана прижимает руки к груди.

Они уже в костюмах, до спектакля всего-то сорок минут.

– Дура, почему на звонки не отвечала? – рявкает Каша.

Лера отмахивается от его слов и, не дав мне ответить, бесцветным голосом спрашивает:

– Ты одна?

Я закрываю глаза. Прячу лицо в ладонях, плачу.

И только тогда из-за моей спины доносится голос:

– Нет, она со мной.

Глава 20. Робким мечтам здесь не место

Нет никакого шквала аплодисментов.

В конце концов, это ведь только школьный спектакль. Но когда мы выходим на сцену для поклона, когда беремся за руки, я будто парю. Меня вдруг пронзает острая мысль: может, это не мир от нас закрывается, а мы от него? Мы все сомневаемся, боимся не справиться, ошибиться, получить отказ… И в итоге бездействуем. Вот откуда берется море внутри. Вот как рождается одиночество.

Я стискиваю ладони Каши и Оксаны, которые стоят справа и слева от меня. Заметив мой взгляд, Каша радостно кивает, отчего цилиндр сползает ему на нос, а из зала доносится:

– Браво!

Я узнаю папин голос, густо краснею и… радуюсь, что он здесь. Позволяю себе больше не чувствовать злобы.

На сцену поднимаются сияющий Тор и Анна Викторовна в непривычно строгом брючном костюме.

– Спасибо! Спасибо, друзья! – Тор вскидывает руку, и зрители затихают. – Я хочу поблагодарить вас за то, что вы пришли, а наших актеров за то, какой путь они проделали. Вы все доказали, насколько талантливы и трудолюбивы. Я вами горжусь и от души надеюсь, что вы сейчас тоже гордитесь собой. Вы это заслужили.

– Ура-а-а! – ликует Каша, сгребая меня в объятия.

Тор, улыбнувшись, продолжает:

– Мне почему-то кажется, что этот спектакль многое изменил и еще изменит. В нас самих. В отношениях между нами и в том, как другие относятся к нам. Нужна большая смелость, чтобы решиться выйти и показать себя. Стать собой. И все-таки именно это кратчайший путь к тому, чтобы найти «своих» людей и перестать притворяться, поэтому просто будьте собой, друзья. Это сложно, но оно того стоит. Спасибо вам всем!

Тор с нежностью приобнимает Анну Викторовну, а затем наклоняется к Андрею и что-то шепчет ему на ухо, кивая в зал – туда, где стоит невысокий мужчина с круглой лысиной на макушке. Лицо Андрея расцветает в радостной улыбке: он крепко пожимает руку Тора, а тот хлопает его в ответ по плечу.

Возле сцены толпятся гости. Я замечаю Марину и других одноклассников, маму Леры, ее принцессу-сестренку… Большинство зрителей мне незнакомы, но парня с букетом ромашек я узнаю еще до того, как вижу угрюмое лицо – по бритой голове с сороконожкой шрама. Конечно, это Егор.

Он протягивает цветы Оксане. Она присаживается на корточки, чтобы принять букет, но встать не успевает. Перехватив ее за запястье, Егор что-то шепчет – горячо, почти яростно. Оксана взволнованно качает головой, вырывает руку, вскакивает. Они смотрят друг другу в глаза. Побелевшими пальцами Егор стискивает край сцены. Его губы шевелятся, почти беззвучно произнося какие-то слова. Наконец Оксана нерешительно кивает и, спрятав лицо в ромашках, убегает за кулисы.

Мы оба – я и Егор – шумно выдыхаем с облегчением. Он бросает на меня удивленный взгляд, а затем кривит губы в полуулыбке и протягивает одинокую ромашку на коротком стебельке: наверное, один из цветков в букете сломался.

– Ну спасибо, – смеюсь я.

– И тебе, – неожиданно серьезно отвечает Егор.

Он быстро уходит, а я стаскиваю с головы черный старушечий платок и втыкаю трофейную ромашку в волосы. Здесь ей самое место.

Андрея на сцене нет. В зале его тоже не видно, зато Тор, размахивая руками, идет прямиком ко мне и тащит на буксире того самого лысого мужчину. Я успеваю быстро заглянуть за кулисы: справа только куча реквизита, а слева… Это же Каша и Лера! Они стоят так близко, что почти касаются друг друга, но Лера не пытается отодвинуться. Напротив, она сама кладет ему руку на грудь. Стискивает пальцами галстук, тянет на себя и…

– Саша!

Я с трудом отрываю взгляд от кулис и оборачиваюсь на зов Тора.

– Не видели Андрея? Мне нужно срочно передать ему хор-р-рошие новости! Он кое-кому понравился, и этот кое-кто зовет его на пробы в наш театр. Ха! Ну а я что говорил!

Тор довольно смеется, хлопая себя по бедрам, а я немедленно спрыгиваю со сцены.

– Я поищу его в вестибюле и на первом этаже.

Мне отчаянно хочется быть первой, кто сообщит Андрею эту новость. Первой, кто скажет, что все это было не зря!

В вестибюле меня перехватывают счастливые родители. Даже странно видеть их без Ксю: за ней согласилась присмотреть мамина подруга. Папа стискивает мои плечи.

– Я так горжусь тобой, – в уголках его глаз блестят слезы. – Ты такая смелая, ты… Что ж, думаю, мне пора брать с тебя пример.

Кажется, я знаю, что он имеет в виду. Вижу по тому взгляду, каким он смотрит на маму. Ох… Я крепко обнимаю их обоих. Мы так и стоим втроем, прижавшись друг к другу, пока вестибюль почти полностью не пустеет. Я хлюпаю носом, а мама быстро целует меня и, смеясь, оттирает пальцами отпечаток помады.

– Мам, пап, я вас люблю.

– И мы тебя, Сашенька.

По ступенькам я скатываюсь почти кувырком. Пробегаю главный холл, заглядываю в раздевалку, коридор возле столовой и спортзала, даже под лестницу! Андрея нигде нет.

Сорвав с крючка куртку, я толкаю дверь на улицу и набираю в грудь побольше воздуха, чтобы позвать его по имени. Но это и не нужно: Андрей стоит на заснеженных ступеньках.

Вместе с отцом.

Они оба оборачиваются на звук хлопнувшей двери. Скользнув хмурым взглядом по моему лицу, Игорь Юрьевич молча натягивает перчатки. Нетерпеливо теребит концы шарфа и, неопределенно хмыкнув, уходит. В тишине слышен только скрип снега под его ботинками и оглушительный грохот сердца у меня в ушах. Я что, опять все испортила?

Из школы выскакивает шумная толпа незнакомых старшеклассников. Кто-то из них случайно толкает меня плечом, и я спускаюсь на несколько ступенек, размахивая руками, чтобы сохранить равновесие. Андрей задумчиво смотрит отцу вслед.

– Он видел спектакль? – осторожно спрашиваю я и тут же торопливо добавляю: – Прости, что я вас прервала. Мне так жаль, просто Тор просил тебя найти и сказать про пробы в театре. Они хотят, чтобы ты пришел!

– Правда? – Андрей несколько раз рассеянно дергает себя за нижнюю губу и отрывает взгляд от поворота, за которым скрылся Игорь Юрьевич. Серые глаза вспыхивают от радости. – Черт, ради такой новости можно и прервать! Хотя… Честно говоря, мы минут пять, если не больше, стояли тут и молчали. Просто пристально друг друга рассматривали. Может, в первый раз вообще.

– И он совсем ничего не сказал?

– Совсем.

Я разочарованно вздыхаю.

– Эй, иногда ничего – это неплохое начало для чего-то. – Андрей шутливо подталкивает меня плечом. – Но даже если нет… пусть. Это больше неважно. – Он небрежно взмахивает рукой и, помедлив, добавляет: – Что гораздо важнее, так это… Это ведь правда, да? Про цвета.

Его серьезный взгляд пристально изучает мое лицо. Голос подводит, поэтому я тоже смотрю на него и просто киваю.

Да, это правда.

– И тогда, в начале года, когда ты сказала, что я синий…

– Синий – цвет одиночества.

– О-о-о…

Дверь снова хлопает. Последние зрители расходятся по домам, нам пора собираться. И все-таки мы не двигаемся с места.

– А ты? – спрашивает Андрей с любопытством. – Какого цвета ты?

– Понятия не имею. Даже смешно, правда? – Я пытаюсь изобразить беззаботную улыбку, но Андрея не обмануть. Он не смеется. И я, не сдержавшись, признаюсь: – Я не вижу свои цвета, только чужие. И думаю иногда, вдруг это оттого, что я… ну, бесцветная. Такая посредственная или ужасная или что-то похуже, что во мне вообще никаких цветов нет. А если их нет… Вдруг это значит, что меня как будто бы… как бы и не существует?

Я зажмуриваюсь, но тут же снова распахиваю глаза, когда теплая ладонь Андрея ложится на мою щеку.

– Чувствуешь?

Кивнув, я пытаюсь отвернуться, но Андрей удерживает меня, ухватив за подбородок. Большим пальцем он обводит контур моих губ.

– А это чувствуешь?

Не в силах ответить, я снова киваю.

– Значит, ты существуешь, – выдыхает Андрей, прижавшись губами к моим губам.

Я чувствую соль, но это не море. Не одиночество. Просто слезы текут и текут по моим щекам, а он собирает их ртом и снова меня целует. Я не могу сдержать рыданий, а все потому что…

– Эй, я больше не синий? – шепчет Андрей.

– Нет.

– А что это значит, знаешь?

– Знаю.

Я утыкаюсь носом ему в плечо. Стискиваю крепко, а потом еще крепче, потому что из всех чувств у одной только любви нет цвета.

Но она светится.

От автора

Привет, читатель!

Прежде всего спасибо тебе, что прочитал эту книгу. Надеюсь, Саша, Андрей и другие стали тебе дороги так же, как мне. И ты точно так же не готов их отпустить!

Книга закончилась, но некоторые сюжетные линии остались незавершенными. Что будет с родителями Саши? Сможет ли Андрей действительно отстоять свое право быть собой? Простит ли Оксана Егора? А что насчет Леры и Каши? Искра между ними станет чем-то большим или?..

Мне понадобилось почти четыре года, чтобы найти ответы на эти вопросы и решиться добавить в историю новую главу. Двадцать первую! А что думаешь о будущем героев ты? Если сможешь, отложи книгу на пару дней, подумай над тем, как могла бы сложиться судьба героев и…

Ой, да кого я обманываю?!

Тебе ведь не терпится узнать все прямо сейчас, верно? Я бы точно не удержалась! Так что больше не отвлекаю и обнимаю крепко.

P.S. Если захочешь поспорить, найди меня в соцсетях!

Глава 21. Полтора года спустя

Кажется, мне никогда не будет достаточно.

Поцелуев.

Прикосновений.

Нас.

Того, как вспыхивает кожа на шее, когда Андрей касается ее губами. Искрами, светом, мурашками… И того, как бьются наши сердца – бам-бам-бам. Будто несутся галопом навстречу друг другу.

– Который час? – шепчу я, задыхаясь.

– Без пяти. – Андрей легонько трется носом о мой нос. – Не отвлекайся…

Город за окном плавится от августовской жары, и мы тоже плавимся. Сплетаемся пальцами, прижимаемся губами… Вот бы залезть к нему прямо под кожу. Но пока приходится довольствоваться тем, чтобы влезть под футболку. Царапаю кончиками ногтей горячую кожу и слышу то ли вздох, то ли тихий смешок.

– Черт, щекотно!

Из раскрытого окна остро пахнет асфальтом и гудят автомобили. Понятия не имею, в чью светлую голову пришла идея переложить асфальт у нас во дворе накануне Дня города. Пробка получилась просто гигантская.

– Двенадцать, – отстраняется Андрей.

Я мгновенно спрыгиваю с его колен. Плюхаюсь на компьютерный стул, обновляю страничку «Абитуриентам» и опираюсь локтями на стол. Горячий, зараза! Нагрелся на солнце и теперь омерзительно липнет к предплечьям. В груди все сжимается. От волнения, страха… Да что там, практически ужаса!

А колесико загрузки все крутится, крутится, крутится…

Может быть, сайт обвалился? Злая бабулька в приемной комиссии четко сказала, что результаты будут в двенадцать, и я на сто тысяч процентов уверена, что не одна, кто сидел у компа почти что с секундомером. Ну же, давай! Я свирепо щелкаю мышкой – клац, клац, клац.

– Бу, – шепчет мне в ухо Андрей, а я от испуга шарахаюсь в сторону, бьюсь об стол голой коленкой и так громко ору, что пугаю прохожих под окнами.

– Да не волнуйся ты так! – громко фыркает Андрей.

Он обнимает меня со спины и целует в шею. Еще раз. Еще. И еще… Пока кожу не начинает покалывать.

– Ладно уж, ты прощен. – Я пытаюсь ворчать, но голос садится и мысли опять улетают куда-то совсем не туда.

Интересно, когда мы целуемся, он… он тоже чувствует это? Нет никаких бабочек в животе. Бабочки будто повсюду: в кончиках пальцев, на позвонках, в каждом вздохе. Бабочки и ослепительный свет, который рвется наружу сквозь веки, сквозь каждую клеточку кожи.

Еще бы чуть-чуть, и стало, наверное, больно от всей этой нежности. И почти нестерпимой жажды еще большей близости.

– Саша, ты тут? Загрузился.

Я обмахиваю покрасневшие щеки левой ладонью, а правой вцепляюсь в мышку. Скролю список поступивших, выискиваю букву М… И конечно, проскакиваю мимо! Приходится в спешке скролить назад, только вот…

«Литовский А.В.

Майорова Е.Ю.

Макарова С.Г.

Насыров У.В.»

Хм.

Может, они как-то неправильно мою фамилию написали? Или случайно не по алфавиту поставили? Я просматриваю весь список целиком. Все тридцать человек, написанные столбиком над зеленой чертой, – это те, кто прошел на бюджет.

Вот только…

Только меня в списке нет.

Этого просто не может быть.

Так не бывает!

Шаг номер раз: сдать на нервах ЕГЭ, выбрать вуз и подать документы.

Шаг номер два: постоянно орать, что я точно не поступлю, втайне зная, что поступлю, потому что, ну, разве бывает иначе?

И наконец, третий шаг: поступить.

Ну а дальше все громко рыдают, орут, что они «всегда знали», и танцуют под музыку в титрах… Разве не так? Ведь не может же быть, чтобы я…

Не поступила.

В голове становится пусто. Будто кто-то открыл герметичный люк и все вокруг засосало в открытой космос, а звездное небо хлынуло внутрь меня. Эй, ну, привет.

– Сашка, ты как?

О-о-ох, только не это…

Щеки опаляет огнем. Хуже, чем не поступить, может быть только одно. Не поступить на глазах у того, кого любишь. Я отстраняясь. Не хочу, чтобы меня сейчас трогали, и чтобы на меня смотрели, я тоже не хочу. Даже Андрей. Особенно Андрей!

Не хочу знать наверняка, что он сейчас чувствует. Но в общем предполагаю… Жалость? Презрение? Разочарование?

– Хочешь побыть одна?

Я киваю, и с ресниц на клавиатуру падет первая капля, куда-то между буквами Л, Б и Ю. А когда Андрей уходит, я закрываю лицо ладонями и даю волю глупым слезам.

Не поступила.

Не поступила.

Не поступила.

Господи, какая я жалкая…

С неудачами вот ведь какое дело: страшно не от того, что не справился сам по себе. А от того, что подвел всех вокруг. Родителей, которые платили за репетиторов, друзей, которые закатывали глаза и бормотали: «Да все ты поступишь!», и даже учителей. Ты вроде и не давал им вообще никаких обещаний…

А чувствуешь себя так, словно их не сдержал.

Даже не знаю, сколько я плачу, но когда дверь, тихо скрипнув, открывается, мое лицо уже так опухло, что глаза стали щелками. Наверное, вечность? Ну, супер. Теперь я не только тупая, но еще и уродливая. К счастью, Каше, который стоит на пороге, на это плевать.

– Уже можно шутить про то, что ты неудачница, или пока еще рано?

Я молча хлюпаю носом.

– А про то, что ты выглядишь, как пчеловод, который сунул башку к пчелам в улей? Честное слово, Котлетка, у тебя даже глаз за щеками не видно.

Знаю, я должна посмеяться и бросить в ответ еще более хлесткую шутку. Я ее точно придумаю. Дней через пять! Но сегодня, сейчас, чувства сильнее меня. Разочарование, страх, стыд… Слишком много стыда. Что-то внутри – хрустальное, тонкое – вдруг разбивается. Слезы снова текут по щекам.

– Это значит нет? – уточняет Каша, присаживаясь рядом.

Я громко рычу, хватаю мокрую от слез подушку и принимаюсь дубасить его со всей дури.

– Ты… – удар. – Непрошибаемый! – удар. – Тупой! – удар. – Бесчувственный!

Раздается звонок в дверь.

– Придурок! – ору я.

– Вот так, детка, давай, сублимируй эмоции в злость.

Каша гогочет и, задыхаясь от смеха, падает на пол. Я тут же сажусь на него и смыкаю пальцы на тощей куриной шее, торчащей из водолазки. На нем водолазка в плюс тридцать! Так бы и задушила придурка.

– Я вообще-то в отчаянии, ты, идиот!

– Даже теперь?

Каша улыбается. Привстает, опираясь на локти, и смотрит, подняв брови. За это лето он стал еще выше. И возможно, чуточку похорошел. Прям капелюсечку! Нос-то так и остался огромным и длинным… Просто загар ему очень к лицу, а отросшая челка закрыла пупырки на лбу.

– Ненавижу тебя, – бурчу я.

За спиной раздается вдруг голос Андрея:

– К тебе тут пришли.

Я разворачиваюсь с такой скоростью, что едва не падаю на пол. Андрей кажется… злым? Или может, разочарованным? Я холодею. Невольно тяну к нему пальцы, чтобы коснуться, но Андрей прячет руки поглубже в карманы на шортах. Мы оба знаем, что это значит.

Сейчас он не хочет, чтобы я знала о том, что он чувствует.

– Если вы тут закончили, мы собираемся в зале.

Что значит «мы»?

Я не успеваю спросить. Андрей, развернувшись, уходит, а я бормочу мысли вслух:

– Иногда я вообще его не понимаю.

– Это потому, что ты в него влюблена. – Каша со вздохом отбрасывает с лица отросшую челку. – От этого глупеют, Котлетка. Мне вот со стороны все совершенно ясно-понятно.

– И что же тебе совершенно ясно-понятно, гений ты мой?

– Что он тебя ревнует, – хмыкает Каша.

– К кому?

– Ко мне.

– К тебе?

Каша закатывает глаза, а я зависаю в недоумении. Э-э-э… Это от того, что я сижу на Каше и душу его, делая одолжение всему миру? Выглядело, может, и двусмысленно, но, честное словно, это же Каша! Ревновать к нему – все равно что ревновать к толстовкам. Или роллам с лососем. Или удобным кроссовкам. Их я тоже, конечно, люблю, но это точно не повод для ревности.

Я, наконец, сползаю с Каши. Он, конечно, тут же садится рядом, забрасывает руку мне на плечо и, как всегда, начинает с серьезным лицом нести несусветную чушь:

– Это все оттого, что мы так близки, понимаешь? Чувствуем друг друга на расстоянии, договариваем друг за другом предложения…

– Ничего мы не договариваем, – возмущаюсь я, сбрасывая с себя его граблю. – Ты просто…

– …лучший в мире человек, – перебивает Каша, расплываясь в счастливой улыбке. – Видишь, папочка знает все, что ты хочешь сказа…

Я бью его в лицо подушкой.

– Сашка! – вопит Оксана, повиснув у меня на шее. – Уи-и-и, с ума сойти просто!

От влажности и жары ее волосы совершенно взбесились и вьются как сумасшедшие. В коротких шортах и бежевой футболке оверсайз она выглядит так, словно выскочила из дома в чем была. Лера за ее спиной, напротив, – словно мы вытащили ее с какой-нибудь звездной пресс-конференции! Белое платье, сумка через плечо, идеальные длинные ногти… Она громко фыркает вместо приветствия, не поднимая глаз от айфона.

– Девчонки, – выдыхаю я, не веря глазам. – Вы уже в городе? Блин, идиотки, почему тогда не написали?!

– Мы написали. – Поморщившись, Лера небрежно бросает айфон в свою сумку и закручивает длинный блондинистый хвост в небрежный пучок на затылке. Кажется, жара доконала даже нашу мисс Совершенство. – Просто реже нужно сосаться и чаще заглядывать в чатик.

– Не завидуй так громко, Лерусик-пампусик. – Каша выходит из спальни, раскинув в стороны руки. – Лучше иди ко мне, а? Я так скучал, что каждую ночь рыдал безутешно в подушку! Не веришь мне, спроси вон у Сашки.

– Мне-то откуда знать, – бормочу я, косясь на Андрея.

– Можешь хотя бы минуту не быть идиотом? – Лера дергает плечами.

– Ауч! – Каша делает грустное лицо и трет ладонью грудь. – Как больно.

Мы падаем кто куда. Андрей садится в старое папино кресло, Каша – прямо на пол, вытянув длинные ноги вдоль кофейного столика. А меня и Леру Оксана утаскивает на диван. Мы не виделись с Оксаной аж с июня, потому что сразу после экзаменов родители сослали ее к бабушке в Кисловодск (подальше от Егора). И, судя по тому, как Оксана почти захлебывается историями, «ссылка» оказалась неожиданно классной.

Как же я скучала… Болтовня Оксаны, будто теплая ванна с пенкой. Будто какао и плед для моей дурацкой души даже в самую темную ночь.

– Ауч! – снова вопит Каша. Кажется, Лера нарочно наступила ему на руку, и теперь он с возмущенным видом трясет в воздухе пальцами. – Какого помидора, мисс Вселенная?

– Хватит пялиться на ее грудь, придурок озабоченный, – шипит в ответ Лера.

– Я вообще-то смотрел на твою! Ауч! Хватит бить меня! Эй!

Оксана громко смеется, а Андрей прикрывает рот кулаком. Я тоже смеюсь, и на минуту как будто становится легче дышать. Вот бы поставить это мгновение на вечный повтор… Вот бы мы не менялись и оставались такими, как здесь и сейчас. Навсегда.

Каша и Лера продолжают препираться, а я с улыбкой поправляю Оксанкины волосы.

– Как вы, кстати, меня отыскали? Папа же только-только переехал сюда из прошлой квартиры. Ее вроде продали.

– Нам Андрей написал, а потом вот этот придурок… – Лера с отвращением тычет пальцем Каше под ребро, – отправил всем штук по десять войсов с каким-то полубезумным бредом про то, что нужно срочно собрать «дружбан-совет», чтобы спасти твою задницу от депрессии.

– Не только задницу, конечно, – вставляет Каша. – Остальные части тела тоже.

Лера прожигает его свирепым взглядом и цедит:

– Не вижу проблемы. Иди на платку, потом переведешься.

Я наклоняю голову, чтобы волосы упали на лицо. Как, должно быть, легко жить в Лерином мире… Проводить каникулы где-нибудь на Тенерифе, летать бизнес-классом… Вообще не думать о деньгах, не волноваться о будущем.

– Саш, мне так жаль… – Сочувствие и доброта в Оксанином голосе прожигают во мне дыру размером с меня. Она нагибается, заглядывая мне под волосы, но хотя бы не трогает. Что ж, и на этом спасибо… – Как же так вышло? Мы же созванивались позавчера, и ты была двадцать седьмой.

– Наверное, сползла, – хриплю я. И сжимаюсь, сжимаюсь, сжимаюсь…

– Черт, да я сам чуть не обосрался, когда с девятого скатился на двадцатое! – кивает Каша. – Прикиньте, эти муда… кхм, умники просто впихнули к нам десять льготников, и – хоба! – вместо двадцати пяти стало пятнадцать бюджетных мест! Мы охре… кхм, удивились. Мы удивились.

Главный шок этого лета – Каша пошел на бизнес-информатику в ИТМО. Я-то была на сто, нет, на сто тысяч процентов уверена, что он выберет что-нибудь творческое до безобразия! И еще – что мы с ним всегда будем рядом. Вообще все-все мы.

И выходит, везде ошибалась.

Лера и Андрей, склонившись друг к другу, вспоминают творческий конкурс во ВГИКе. Они готовились вместе и поступили тоже вдвоем. Расхохотавшись над чем-то, чего я не знаю, Лера хватает Андрея за руку. Оксана возмущенно кивает, слушая Кашу, а я…

…я остаюсь за бортом.

Барахтаюсь в ледяной воде и смотрю, как их корабль на всех парусах несется вперед, оставляя меня позади. И только море шумит внутри и снаружи.

Ш-ш-ш…

Ш-ш-ш…

Ш-ш-ш…

– Может, твои все-таки найдут деньги? – Оксана кладет голову мне на плечо и смотрит с таким сочувствием, что я почти хочу ее ударить. – Там же наверняка есть рассрочка или что-то такое. Ты, кстати, вообще им звонила? Хотя бы маме.

Я качаю головой.

– Даже если бы нашли… – Голос не слушается. Скрипит и ломается, будто сухая трава. – Я не поставила галочку на сайте, когда подавала документы. Там, где спрашивали, рассматриваю ли я поступление на платное отделение в случае, если не пройду на бюджет. Я-то была уверена, что пройду…

– Ну и ладно, что такого? – Оксана шутливо бодает меня в плечо головой. – Просто подготовишься и попробуешь снова на будущий год! А пока будем вместе, как раньше. Не то что эти предатели! – Она корчит рожу и обвиняюще тычет пальцем в ребят.

Сглотнув комок в горле, отворачиваюсь к окну. Оксана единственная, кто подавал документы в наш местный вуз – она поступила на педагогический и ждет не дождется, когда станет копией Тора. Будет учить идиотов детишек всяким «жи-ши».

– Пойду принесу нам перекусить, – мямлю я.

Слезы снова кипят на ресницах. Мы останемся рядом, но так, как раньше, не будет, я это уже поняла. Им вчетвером всегда теперь будет что обсудить: экзамены, общага, преподы, тусовки… А мне всегда будет нечего им рассказать.

Вот как сейчас.

Я неловко поднимаюсь с дивана и на деревянных ногах иду на кухню.

– Забей, нищебродка! – Лера пренебрежительно машет ладонью. – Я заказала нам пиццу.

Я почти ненавижу ее за эти слова. Злоба просто вспыхивает внутри, будто кто-то чиркнул спичкой о сердце. Я стискиваю зубы, чтобы не сболтнуть того, о чем пожалею. Она просто такая. Она не со зла.

– Ты в порядке? – тихо спрашивает Андрей.

Я и не заметила, что все замолчали и уставились на меня. Лучше бы они не приходили. Лучше бы оставили меня в покое!

– Да, – говорю я отрывисто. И конечно же, вру.

Все говорили, что надо просто постараться и хорошо сдать экзамены.

Но никто не сказал, что все, что начинается со слова «просто» на самом деле и есть самое сложное.

Я ставлю чайник, чтобы чем-то занять беспокойные руки. Не думаю, что хоть кому-то сейчас нужен кипяток, в такую жару чай пьют только извращенцы. И мазохисты. И еще моя мама, которая убеждена, что клин клином вышибают. Окна раскрыты настежь, и воздух лениво переваливается через подоконник – плотный, душный, тяжелый. Это уже не жара, а самое настоящее марево, так что есть надежда на дождь.

Есть надежда.

Я смаргиваю слезы. Хлопаю шкафчиками в поисках каких-нибудь закусок, но нахожу только пачку крекеров с сыром. Кажется, ту самую, которую оставила здесь, когда ночевала у папы неделю назад. Ну, выбирать особо не приходится. Я вытряхиваю обломки крекеров в суповую тарелку и стискиваю ее обеими руками. Никак не могу заставить себя вернуться обратно. Каша и Андрей о чем-то спорят. Лера кричит, чтобы они заткнулись, а Оксана со смехом изображает ведущую боксерского поединка. «В правом углу… горячий парень… в левом углу…» – доносится до меня.

Мои лучшие друзья.

Самые близкие люди!

Я оставляю тарелку на кухонном столе и потихоньку выскальзываю из квартиры. Хочу выйти на подъездный балкон и немного побыть в одиночестве. Сделать глубокий вдох без страха увидеть еще хотя бы один переполненный жалостью взгляд. Или еще одну ободряющую улыбку. Даже не знаю, что хуже.

Толкаю дверь на балкон.

Забавно, но я вообще не думаю о том, что моему будущему как бы крышка. Только о том, как, должно быть, им всем неловко и стыдно. Как они во мне разочарованы.

Морщусь от запаха мусоропровода и…

Упс.

Я на балконе не одна. Высокий парень с угрюмым профилем поворачивается на звук хлопнувшей двери. На нем желтые кепка и футболка-поло, а у ног стоит огромная квадратная сумка того же ядовитого цвета.

– Пиццу заказывали? – Он глубоко затягивается сигаретой и сдвигает кепку на затылок. Я вижу шрам над его бровью – молния, прямо как у Гарри Поттера, – и знаю, что проклятье Темного Лорда тут ни при чем. Это отец ударил его по голове утюгом. Давно, еще в детстве.

– А что так долго, молодой человек? Остыла небось. – Я чопорно поджимаю губы.

– Можешь снять мне звезду.

Мы обмениваемся кривыми улыбками и, наконец, обнимаемся. Крепко. Это же Егор! Честно, я даже не знаю, как вышло так, что мы стали друзьями. Или кем-то вроде того, потому что Андрей до сих пор говорит, что мы дружим как люди, которые вообще ни разу не видели друзей. Ну и ладно, пусть так. Мы сами изобрели свою дружбу – такую, какая нужна нам обоим. Мы не лезем друг к другу с советами и вообще в основном все время молчим. Много ходим пешком, много слушаем музыку (каждый свою), много рисуем…

Мы просто есть друг у друга, и от этого легче дышать.

Я только однажды, увидев новый рисунок Егора, сказала, что он слишком талантлив, чтоб забивать на учебу. Я даже составила и распечатала список вузов с худфаком, куда он мог бы подать документы. Егор сделал из него самолетик и запустил с балкона. А когда тот спикировал на какого-то лысого мужика, гулявшего с собакой, сказал, что, если ему вдруг понадобится совет, он спросит у кого-нибудь умного.

Я намек поняла.

Он не стал никуда поступать. Начал работать сразу после экзаменов, да и школу-то окончил только потому, что мы с Оксаной сдали за него тонну рефератов и придумали тысячу и один способ надавить на жалость учителям. На выпускной Егор пришел только ради Оксаны, но они все равно поссорились. Они все время ссорятся… То сходятся, то расходятся. Сейчас, например, опять не общаются, и оба не говорят почему.

Не удержавшись, легонько, будто случайно касаюсь пальцами кожи Егора – там, где кончается желтый рукав. Но он мгновенно все понимает. Отстраняется и отступает на шаг, прострелив меня яростным взглядом.

– Ну и как я тебе?

Да, ему я тоже сказала.

– Токсичная радуга, бро. Все как обычно.

Егор громко хмыкает и щелчком отправляет сигарету в полет. Мы молчим. Просто стоим, не касаясь друг друга, и смотрим, как набухает тяжелыми тучами небо. Скорей бы уже пошел дождь… Дышать вообще нечем.

– Ты почему не зашел? – Я вытираю противно вспотевшую шею, а Егор пожимает плечами, будто ответ очевиден. Это действительно так. Другой бы и не заметил, как он напрягся. Но я – не другая.

– Услышал вас из окна. Она так смеялась… как смеялась раньше только со мной. – Он стискивает балконные перила с такой силой, что пальцы белеют. У него большие ладони. Широкие, сильные, с кастетом мозолей на сбитых костяшках. Руки бойца. – Дать бы в рыло тому, кто придумал, что противоположности притягиваются. Хотя… Может, и притягиваются. Только вот вместе остаться не могут.

– Ого, прямо статус в ВКонтакте.

– Дарю. – Егор вытаскивает из заднего кармана джинсов смятую пачку сигарет. Вставляет одну в уголок рта, щелкает зажигалкой.

Мне становится не по себе. Кажется, я его задела, но иногда слова просто вылетают изо рта еще до того, как я успеваю подумать, а стоило ли вообще их говорить?

– Извини, – бормочу. – Ей просто сложно тебе довериться, потому что ты… ну… ты…

– Забей. – Егор небрежно машет сигаретой и выдыхает белесое облачко дыма. – Я знаю, что она мне не доверяет. Оно и понятно. Я бы себе ручку дверную не доверил, не то что сердце.

О-о-ох… Если он так много болтает, значит, дело и правда плохо. Я выхватываю сигарету у него из пальцев и, предусмотрительно затушив, швыряю в компанию к первой – в чахлый куст под балконом.

– Пошли. – Я тяну Егора за руку. – Пошли-пошли.

– Куда?

– А ты не читаешь наш чатик? Я провалила экзамены, и мне нужна моральная поддержка.

– Выглядишь, кстати, ужасно.

Я хохочу. Только Егор может быть таким откровенным! Он еще упирается, но я уже вижу улыбку в уголках его губ. Значит, победа близко! Я взваливаю его руку себе на плечо и тяну со всей силы, будто канат.

– Ну, пошли-и-и…

– Да иду я, иду, – сдается Егор. – Дай только пиццу возьму, идиотка.

Первым, кого мы встречаем, оказывается Каша. Он выходит из кухни, на ходу поглощая крекеры. Интересно, он вообще их жует? Или просто пропихивает пальцами сразу в пищевод? Похоже на то…

– О, – кивает Каша Егору. – А я думаю, что за безногий пиццу так долго везет.

Нет, никогда эти двое не станут друзьями!

Мы заходим в комнату. Оксана замолкает, запнувшись на полуслове. Андрей выныривает из телефона и с громким хлопком жмет Егору руку, а Каша на ходу вылавливает из картонной коробки кусок пиццы и почти целиком запихивает в рот.

– Фто? – невозмутимо спрашивает он у Леры, разбрасывая крошки во все стороны. – Я говодный!

Та кривится от отвращения и вырывает коробки у него из рук.

– Это твой первый и последний кусок. Ты наказан! А ты… – она кладет коробки на кофейный столик и гневно тычет в меня пальцем, переходя на крик. – С тобой я вообще не разговариваю, Мацедонская! Какого черта ты смылась? Мы здесь вообще ради тебя!

Небо за ее спиной с грохотом лопается по швам. Молния расчерчивает его сверкающим зигзагом, и на город стеной обрушивается дождь. Мы замираем с открытыми ртами.

– Твою мать… – восхищенно шепчет Каша. – Вот это было эффектно! – И тут же под шумок утаскивает новый кусок пиццы.

– Ты как суперзлодейка из мультика, – хихикает Оксана, невольно переглядываясь с Егором. Ее щеки краснеют, а улыбка становится смущенной.

– Привет, – невпопад вставляет Егор, не сводя с нее глаз. Голодных, отчаянных… любящих.

Лера подцепляет ноготками кусок пиццы и с остервенением вонзает в него зубы.

– Боже, дай мне сил… Я умываю руки. Думайте сами, тупицы.

Я сажусь на подлокотник кресла, в котором сидит Андрей, и он тут же притягивает меня ближе. Охнув, соскальзываю к нему на колени, но Андрей не дает мне встать. Обнимает крепко, утыкается носом в плечо и шепчет:

– Больше не исчезай…

– Извини, – бормочу.

– И говори… говори со мной о том, что тебя беспокоит, а не с другими.

Помедлив, я расслабляюсь, и следующий час мы проводим, строя нелепые планы. Попытки придумать реальный выход из ситуации быстро перетекают в парад чудовищных глупостей в духе «взять в заложники ректора» и «шантажом заставить кого-то из поступивших свалить». Каша фонтанирует идеями без остановки, пока не падает на пол без сил.

– А, – обреченно машет он рукой. – Бесполезно. Какого черта я вообще распинаюсь, если это лучшее, что могло случиться с Котлеткой? После дружбы со мной, конечно.

Я замираю, не донеся корочку от пиццы до коробки. Никогда их не ем.

– Э-э-э, ты о чем?

– Ты же поступала… на юриста! – Каша произносит это таким тоном, словно я планировала стать дезинсектором. Или тараканом. – Я, конечно, понимаю, у тебя травма после развода родителей, но хмф-пф-хк…

Лера затыкает Кашу, бросив ему на лицо диванную подушку, а Оксана наваливается сверху и придавливает его к полу.

– Ай! Ауч! – вопит Каша, повернув голову набок, чтобы избежать удушающего подушечного захвата. – Уймитесь, женщины! Да чтоб вас… вы же тоже так думаете! Вы все! Даже бритый! Скажите ей уже, а!

Моя спина становится неестественно прямой, а улыбка застывает. Скажите… о чем? Я обвожу друзей вопросительным взглядом. Возмущенный Каша наконец спихивает с себя Оксану, и та с виноватым видом снова плюхается на диван, обнимая подушку. Лера раздраженно барабанит пальцами по подлокотнику. Егор, привалившись плечом к косяку, как-то слишком внимательно смотрит в окно. А Андрей…

Я запрокидываю голову назад, чтобы увидеть его лицо.

– Вы обсуждали меня за моей спиной? Но почему тогда ты ничего… мне ничего…

Горло перехватывает от обиды и смятения. Зачем они обо мне говорили? И главное, что? Я пытаюсь встать, но Андрей только крепче меня обнимает. Прижимаю подбородок к груди. Темные волосы, отросшие почти до лопаток, закрывают лицо, прячут меня от других…

Воцаряется тишина.

– Дождь закончился, – говорит вдруг Егор. – Пойдемте, что ли, проветримся.

В коридоре мы превращаемся в спутанный клубок из рук и ног.

– Чей туфля? – орет Каша, потрясая в воздухе голубой босоножкой.

– Моя, идиот, – шипит Лера. – Не заляпай своими жирными пальцами!

– Я тоже тебя люблю, милая.

– Ах ты…

Каша с громким «Муа-ха-ха!» выпрыгивает на лестничную клетку и почти кубарем скатывается по лестнице. Лера, прыгая на одной ноге, натягивает вторую босоножку и бросается за ним, но в спешке задевает меня локтем и…

Вау.

– Да ты же вся све… – потрясенно начинаю я.

Лера с громким хлопком закрывает мне рот ладонью.

– Скажешь хоть слово, и я отправлю тебя в преисподнюю, – чеканит она. А затем забрасывает кожаный рюкзачок в тон босоножкам за спину и с достоинством удаляется за дверь.

– Лера сказала, у них уже было, – шепчет Оксана мне на ухо.

Что? В смысле… ЧТО-О-О-О-О???

Я таращу глаза и судорожно ищу челюсть где-то на полу, среди месива обуви. Каша говорил, что они сошлись за пару месяцев до выпускного, но чтобы настолько…

После ресторана мы все пошли на набережную встретить рассвет. Перелезли через перила, разулись и бегали по кромке прибоя с таким громким хохотом, что распугали всех чаек. Я, конечно же, шмякнулась в воду, и мое платье промокло насквозь.

Это был лучший день в моей жизни. И я была не одна.

Каша сам предложил проводить домой Леру, а потом записал мне аудио почти на пятнадцать минут. Вопил, что вывалил на нее все возле подъезда: про то, что без ума от нее, что хочет быть вместе… А она взяла и согласилась. Согласилась!

– Еще в июле. – Оксана слабо улыбается и заправляет прядь рыжеватых волос за ухо. – Когда она вернулась из Москвы. Они не то чтобы скрывают, но… ты же знаешь, Лера такая Лера.

Понятия не имею, что мне теперь делать со всей этой информацией.

Оксана с Егором выскальзывают на лестничную клетку, а я без сил сползаю на пол прямо в коридоре. Кажется, мой мозг перегрузился. Что-то там внутри перегорело, и теперь вместо мыслей я слышу один белый шум. После всего, что сегодня случилось, это даже приятно.

– Ты как? – тихо спрашивает Андрей, присаживаясь на корточки рядом. – Еще жива?

Я отрицательно мотаю головой.

– Слушай… – начинает он, нервно щипнув себя за губу. – О том, что сказал этот придурок, которого ты зовешь своим другом…

Запнувшись, он замолкает, а я подтягиваю колени к груди и утыкаюсь в них носом. Не уверена, что хочу начинать этот разговор прямо сейчас, но от обиды слова вырываются сами:

– Если ты был против, почему не сказал? Почему вы все не сказали?

Поколебавшись, Андрей садится напротив. В узком, полутемном пространстве крошечного коридора мы почти касаемся друг друга. Стоит только вытянуть руку вперед – тут же сплетемся пальцами. Вот только мы оба сидим неподвижно.

– Наверное… Наверное, хотели дать тебе возможность сделать свой собственный выбор. Может, я немного переборщил, но ты же знаешь моего отца. Мне пришлось с мясом и кровью выдирать свое право решать это все самому. Я не хотел, чтобы ты через это прошла. Боялся передавить, понимаешь?

Не понимаю. Не отвечаю, но и взгляд не отвожу.

Андрей ставит локти на колени и запускает обе руки себе в волосы. Отбрасывает их назад, с силой трет лицо, растерянно хмурится…

– Сначала мне даже казалось, что это правильный выбор. Ну, знаешь, нормальный. Почему бы и нет? Я же не Каша, мне слово «юрист» не кажется мерзким ругательством. Но после… Чем больше я думал об этом, тем больше во всем сомневался. Не знал, как заговорить, да и не был уверен, что тебе это нужно, но раз уж так вышло… Поправь, если я ошибаюсь. По-моему, ты выбирала не сердцем и даже не головой. – Он прочищает горло. – По-моему, ты выбирала профессию из чувства вины.

Его слова ударяют меня в грудь кулаком. Ребра дробятся в белую крошку, и я остаюсь беззащитной. Будто сижу перед ним голышом и держу свое сердце в руках.

– Саш, извини, если я…

Я закрываю глаза. Отворачиваюсь и чувствую себя настолько уязвимой… Но оправдаться мне нечем. Правда-то в том, что я выбирала из чувства вины, потому что я виновата. Это ведь я принудила папу признаться. Это ведь я сломала нашу семью! Потому что мама пыталась, но так его и не простила…

При чем тут юрфак? Ну, во-первых, я хотела хоть чем-то порадовать маму и папу. Показать, что им не нужно волноваться хотя бы за меня, потому что я выбрала стабильную, социально одобряемую профессию. А во-вторых, я просто… просто подумала, что могу стать юристом по бракоразводным процессам, который будет уговаривать людей не разводиться. Идиотизм? Ну, это мое второе имя. Приятно познакомиться.

И потом, я все равно не знаю, кем хочу быть. Так какая разница, куда поступать? Или не поступать… Как оказалось.

Где-то внизу хлопает подъездная дверь.

– Эй, голубки, – орет Каша. – Кончайте там свои курлы-курлы, мы вообще-то вас ждем.

Пауза. Смех.

– Как-то двусмысленно получилось… Но вы, короче, давайте в темпе!

Мы неловко поднимаемся на ноги. В моих мыслях хаос, смятение, но я упрямо делаю вид, что все под контролем, что мне не нужна ничья помощь.

Ресницы становятся мокрыми.

– Эй, – взволнованно говорит Андрей. – Иди ко мне.

Он хватает меня за плечи и медленно тянет к себе. Целует в щеки, в мокрые губы, в глаза… Целует как будто бы в самое сердце, а затем обнимает так крепко, словно пытается выдавить из меня все плохое.

– Это не твоя вина, – шепчет Андрей в мою влажную щеку. – Это они так решили! И ты тут вообще ни при чем. Было бы лучше, если бы он промолчал? Я так не думаю. Ложь всегда выплывает наружу, вопрос только в том, какой разрушительной силы будут последствия… Ты сделала все, что могла, чтобы их поддержать, но, черт побери, так бывает. Они сами решили, что больше не будут вдвоем, но это ведь не ваша семья развалилась, а только их брак. Они больше не муж и жена, но семьей-то вы быть друг для друга не перестали!

Я вжимаюсь лицом в его грудь. Откуда он знает, какие слова мне нужнее всего?

– И вот еще что. – Андрей слегка отстраняется и терпеливо ждет, пока я не решаюсь посмотреть ему в глаза. – Нам вообще наплевать, поступила ты или нет. Для нас – для меня! – это вообще ничего не значит и не меняет того, как я к тебе отношусь. Как я тебя… как я люблю тебя. Только не закрывайся.

Руки сами собой взлетают будто крылья и обхватывают его за шею. Я так сильно люблю, что становится больно. Мы обнимаем друг друга и утешаем без слов. Так, наверное, могут только самые близкие люди.

– Курлы-ы-ы! – орет снизу Каша.

Я невольно смеюсь и гнусавлю:

– Мде дужен пдаток.

– Тебе нужен платок? – догадывается Андрей.

Я смущенно киваю. Он уходит на кухню за салфеткой, а я громко хлюпаю носом и, наконец, завязываю шнурки на кроссовках. Опустошенная, я стою посреди коридора, а потом, спохватившись, прямо в обуви возвращаюсь в спальню и нахожу телефон на столе там же, где и оставила, возле компьютера. Ого. Четырнадцать пропущенных от мамы и еще пять от папы! И миллион сообщений от них обоих. Мои родители… Моя семья! Неидеальная, с трещиной посередине, но это не значит неправильная.

Нерешительно покрутив в руках телефон, записываю им одно сообщение на двоих. Хватит с нас секретов. Я честно говорю, что не поступила на бюджет и пока не знаю, что делать дальше. Что подумаю об этом завтра, потому что сегодня иду гулять с друзьями. И через несколько секунд, почти синхронно, получаю два сообщения.

«Я тебя люблю» – от мамы.

«Я тебя люблю» – от папы.

– Ты готова? – спрашивает Андрей, протягивая мне салфетку.

Я киваю, и мы наконец спускаемся. А там… снова дождь.

– Вот же черт, – уныло бормочет Каша, выглядывая из-под подъездного козырька и вглядываясь в серое небо. – Кажется, это надолго.

– И пусть, – улыбается Андрей. – Так даже лучше!

Он первым шагает под ливень. Подставляет каплям лицо и смеется тому, как вода барабанит по коже.

– Ну уж не… – возмущенно начинает Лера, но Каша выпихивает ее из укрытия и с размаху прыгает в лужу. Грязные брызги окатывают Лерины ноги до самих бедер, оседают пятнами на голубых босоножках.

– Ему конец, – уверенно произносит Егор. – Был не очень-то рад познакомиться.

Мы переглядываемся и взрываемся хохотом. Выскакиваем под дождь и носимся друг за другом как ненормальные. Мы отпускаем себя. Орем какую-то чушь, обнимаемся вместе, поем и смеемся, смеемся, смеемся…

А дождь смывает с нас боль и обиды.

– Все, – выдыхает Лера, обессиленно падая на детские качели. Ее тушь потекла, а волосы слиплись сосульками, но глаза так блестят и сияют, что я, наверное, никогда еще не видела ее такой красивой. – Идите в жопу, идиоты, мне нужно в душ.

Егор и Оксана держатся за руки. Андрей что-то рассказывает им, бурно жестикулируя, и мое сердце сжимается от счастья. Как же мы изменились… Мы все, не только Андрей!

Грязные и мокрые, мы гурьбой идем к папе домой. Я притворяюсь, что поправляю кроссовку, и отстаю от друзей на шаг или два. У меня в голове все крутилась какая-то мысль… И вот наконец я поймала засранку за хвост.

Мы все так боимся не справиться, не поступить… Но знаете что? Самое страшное, что может случиться, если мы не поступим, это вообще не самое страшное. Особенно если рядом есть те, кому на нас не плевать.

Если мы сами такие же.

Я раскидываю руки в стороны и представляю, как мимо идут и идут какие-то люди. Как я касаюсь их пальцами, будто случайно, и непрерывно ищу синеву. Как не отворачиваюсь даже от самых жутких цветов. Даже от черноты!

Может, я не поступила. Может, так и не знаю, какую профессию выбрать. Но кажется, знаю, кем хочу быть.

Тем, кто неравнодушен.