Читать онлайн Константинополь и Проливы. Борьба Российской империи за столицу Турции, владение Босфором и Дарданеллами в Первой мировой войне. Том I

I. Вопрос о Проливах в 1908–1911 гг

Документы российского Министерства иностранных дел, имеющие отношение к вопросу о Проливах и о Константинополе за время мировой войны, делятся на две неравные группы, сообразно делению всего периода участия России в мировой войне: от ее начала до вступления Турции в войну и от вступления ее в войну до крушения русской империалистической политики, армии и государственности. Первая, небольшая группа поражает неподготовленного читателя неожиданностью и своеобразием главной темы; в основе ее мы находим вопрос о гарантии неприкосновенности территории Турции, взамен ее нейтралитета, – гарантии, предлагаемой тем самым царским правительством, о стремлении которого к захвату Босфора, к овладению Проливами, к «водружению креста на Святой Софии» и т. д. многое известно уже из опубликованных до сих пор архивных документов и мемуаров различных государственных деятелей. Читатель может прийти в совершенное недоумение: неужели это верно? Неужели с первых дней мировой войны петроградское правительство не только забыло об «исторических задачах России», о «заветах царственных предков» Николая II, о «ключах к дверям собственного дома», о Царьграде и Святой Софии, – но положительным образом взялось за ликвидацию всех этих «вековых чаяний и стремлений русского народа», путем закрепления и обеспечения неприкосновенности всех владений Турции? И каким же образом турецкое правительство, которому предоставлялась возможность – только за отказ от риска и бремени участия в войне – получить гарантии территориальной неприкосновенности и целости, предпочло броситься в пучину бедствий и смертельных опасностей, в войну против Англии, Франции и России, не будучи даже готовым к войне, хотя бы в пределах своих сил и средств?

Недостаточно было бы ответить на эти вопросы цитатами из русских военных изданий, подтверждавших post factum вынужденность вступления Турции в войну, и заявлениями турецких государственных деятелей; нашим ответом может быть лишь документированное изложение обстоятельств, форсировавших активное участие Турции в войне. Обстоятельства эти, в совокупности своей, обнимают долгий исторический период, ближайшим же образом эпоху с 1908 г. и непосредственно – балканский кризис 1912–1913 гг. Изложение их составляет предмет первой части нашей вводной работы; вторая часть посвящена характеристике документального материала настоящего издания.

Не случайно изложение это вводит нас в существо вопроса о возникновении войны 1914 г.: нить, которую мы держим в руках, – вопрос о Проливах, – как надежный путеводитель, ведет нас от одного открытия к другому и, наконец, приводит к заключению, что военно-политическая конъюнктура 1914 г. как для России, так и для других участников воины в существенных своих чертах была предрешена европейской дипломатией задолго – за годы – до момента, когда принимались фатальные решения.

Явственно отграниченной эпохой в истории внешней политики России является так называемое «возвращение России на Ближний Восток», после того как на путях ее закрылись двери на Востоке Среднем и Дальнем. Послевоенные соглашения с Японией и Англией закрепили status quo и мир на границах от Маньчжурии до Персии, в то время как положение на Ближнем Востоке, в непосредственной связи с общеевропейской конъюнктурой, наоборот, окончательно потеряло центр политического равновесия. «Золотые цепи», приковавшие Российскую империю к Франции, украсились цветами радужных надежд на осуществление заветных планов возвеличения Романовского дома, в союзе с исконным противником их – Англией. Угроза «крымской комбинации», которой еще во время Русско-японской войны Вильгельм держал в руках Николая, перестала существовать; наоборот, небывалое положение союзника «морских держав» сулило царскому правительству, после пережитых внутренних и внешних испытаний, триумфы внешние и одоление внутренних врагов.

В протоколе «Совещания 21 января 1908 г. о положении дел в Малоазиатской Турции и на Балканском полуострове»[1] излагается вступительная речь А.П. Извольского, освещающая общее международное положение следующим образом:

«Два года тому назад самым острым вопросом в области внешних дел было положение на Дальнем Востоке. Благодаря заключенным с Японией договорам по отдельным вопросам, подкрепленным общеполитическим соглашением, положение это значительно изменилось к лучшему. Соглашение с Англией окончательно закрепило таковой результат. В ряду аргументов, приводившихся министром иностранных дел в пользу заключения означенных политических сделок, важное значение им придавалось всегда тому соображению, что Россия может оказаться в близком будущем лицом к лицу с серьезными осложнениями на Ближнем Востоке. Мнением гофмейстера Извольского всегда было, что, если на Дальнем Востоке неблагоприятный для нас оборот событий в значительной степени может быть предотвращен нашими собственными усилиями, то на Ближнем Востоке события зависят не от нас… Здесь могут в любой момент совершиться такие события, которые предотвратить не в нашей воле. Исторические задачи России на турецком Востоке и традиции нашего прошлого поставят ее, в случае таких осложнений, в особенно затруднительное положение. Оставаясь безучастной к ним, она рискует разом потерять плоды вековых усилий, утратить роль великой державы и занять положение государства второстепенного значения, голос которого не слышен…

Предшественник гофмейстера Извольского, граф Ламздорф, держался в отношении балканских дел охранительной политики: он стремился сдерживать Болгарию и вместе с тем поддерживал соглашение с Австрией[2]; такая политика носит чисто отрицательный характер, она неспособна привести к благоприятному, с точки зрения русских исторических интересов, разрешению балканских вопросов, но зато имеет одно преимущество – способствует замораживанию этих вопросов. Во всяком случае, это не политика серьезных успехов на пути к основным целям, нами преследуемым.

За последнее время этой политике нанесен серьезный удар. Австро-Венгрия не скрывает более своих партикулярных эгоистических стремлений…[3] С другой стороны, серьезное затруднение встретилось ныне на пути осуществления македонских реформ…

Выход из этого трудного положения найти не легко. Его можно бы, при известных условиях, искать в тесном сближении с Англией. Английский посол в С.-Петербурге уже намекал в беседах с гофмейстером Извольским на такую политическую комбинацию, указывая на общность интересов обеих держав в делах Ближнего Востока.

На самом деле легко было бы скомбинировать совместные военного характера мероприятия двух государств в Турции. Министр иностранных дел не может не признать, что подобная политика представляет перспективу весьма заманчивую, и он рекомендовал бы ее, при благоприятных условиях, как способную привести к блестящим результатам и содействовать осуществлению исторических целей России на Ближнем Востоке. Но такая политика способна была бы открыть снова турецкий вопрос в его целом…

Весьма важно заранее отдать себе отчет в том, какое положение может занять Россия в случае грядущих осложнений. Должна ли она отнестись к ним пассивно, сделать все, чтобы избежать затруднений и не быть вовлеченной в борьбу? На этом пути нельзя ждать успехов и правильного ограждения русских интересов. Заняв такую позицию, мы выйдем из будущего политического кризиса уменьшенными, не будем больше великой державой. Или, быть может, мы не находимся ныне в таком положении, чтобы следовало, во что бы то ни стало, отказаться от активной политики?»

В заключение Извольский «готов согласиться с начальником Ген. штаба в том, что турецкие действия вдоль персидской границы представляют серьезные невыгоды для России, но должно заметить, что если мы, со своей стороны, предпримем какие-либо агрессивные действия на азиатской границе Турции, то это неминуемо повлечет за собой осложнения на Ближнем Востоке. Наши военные мероприятия истолкованы были бы на Балканском полуострове как сигнал к действиям».

Помощник военного министра генерал Поливанов заявил, что «армия наша не может считаться приведенной в порядок»; морской министр – что «Черноморский флот в настоящее время не готов к военным действиям» против Босфора, на необходимость которых указал начальник Генштаба; министр финансов – что война с Турцией из-за Персии была бы «осуждена народным самосознанием». После этого Извольский «считает долгом еще раз обратить внимание на необходимость выяснить, представляется ли возможным сойти с почвы строго охранительной политики, которой Россия придерживалась до сих пор и которая способна привести нас к весьма невыгодным результатам, или он может говорить с твердостью, подобающей министру иностранных дел великой державы, уверенному в возможности для нее решительно отстаивать свои интересы». На это последовал категорический ответ Столыпина, считавшего «долгом решительно заявить, что в настоящее время министр иностранных дел ни на какую поддержку для решительной политики рассчитывать не может. Новая мобилизация в России придала бы силы революции, из которой мы только что начинаем выходить… В такую минуту нельзя решаться на авантюры или даже активно проявлять инициативу в международных делах. Через несколько лет, когда мы достигнем полного успокоения, Россия снова заговорит прежним языком. Иная политика, кроме строго оборонительной, была бы в настоящее время бредом ненормального правительства, и она повлекла бы за собой опасность для династии. Статс-секретарь Столыпин считает поэтому долгом категорически заявить, что в настоящее время никакая мобилизация ни под каким видом невозможна», в случае же «серьезных осложнений на Балканах придется надеяться лишь на дипломатическое искусство министра иностранных дел; в руках его теперь рычаг без точки опоры, но России необходима передышка, после которой она укрепится и снова займет принадлежащий ей ранг великой державы».

Через неделю – 28 января того же года – состоялось заседание совета государственной обороны «по вопросу о подготовке к войне с Турцией», которое признало, что «вследствие крайнего расстройства материальной части в армии и неблагоприятного внутреннего состояния необходимо ныне избегать принятия таких агрессивных действий, которые могут вызвать политические осложнения» и что «основанием для возникновения войны могут служить только такие действия иностранной державы, которые нанесут существенный и очевидный для народного самосознания удар достоинству и чести России».

Трудность положения правительства заключалась в том, что, отказываясь от иной политики, кроме строго оборонительной, «как от бреда, опасного для династии», оно не только становилось под удары влиятельнейших националистических кружков, но и роняло и в более широких, великодердержавно-либеральных кругах тот же самый престиж династии. Таким образом, внутренняя слабость режима создала заколдованный круг – либо риск новой революции, либо дальнейшее падение престижа династии и правительства, – выход из которого сулился лишь в неопределенном будущем, после достижения «полного успокоения». Мысль, что это «полное успокоение» возможно лишь в связи с восстановлением обаяния романовской державы, разумеется, не была чужда и в то время правящим верхам; к ней явным образом склонялся, при постановке своего вопроса в государственном совещании, и министр иностранных дел. Однако решительно возобладало опасение военной неудачи и революции. Извольскому пришлось действовать рычагом «без точки опоры», рассчитывая при охране великодержавного престижа империи исключительно на свое дипломатическое искусство.

Положение это вскрылось с полной ясностью к осени того же 1908 г.

В то время как дипломатическая кампания Извольского в пользу открытия черноморских проливов для военных судов прибрежных черноморских государств кончилась полной неудачей[4], Эренталь, использовав освещенное цитированными выше дебатами и резолюциями и известное ему во всех деталях состояние русского правительства, провел аннексию Боснии и Герцеговины явочным порядком, в качестве авансированного вознаграждения за несостоявшееся в действительности открытие Проливов. Это пресловутое «поражение Извольского» имело ближайшим своим последствием чрезвычайное возбуждение в русских – в особенности правых – общественных кругах. В Государственной думе, по свидетельству П. Милюкова[5], «депутаты далеко опережали в своем националистическом азарте технически вышколенное, но, в сущности, тоже националистически настроенное ведомство иностранных дел. Началась усиленная «неославистская агитация». В письме к Нелидову (посол в Париже) Извольский 5 ноября 1908 г. действительно жалуется, что, с одной стороны, в Петербурге «вовсе не склонны из любви к Сербии вести войну», а с другой – задача ликвидации боснийского кризиса чрезвычайно затрудняется шумихой в петербургском обществе и прессе, провоцирующей Сербию и Черногорию на авантюры, в которых Россия не окажет им никакой материальной поддержки. Англия обещает России дипломатическую поддержку, но требует воздействия России на Сербию в умиротворяющем духе (сокращение компенсационных требований); французское правительство также готово поддержать предложение России созвать конференцию, но предупреждает меморандумом 13/26 февраля 1909 г., что требования Сербии ему кажутся неосуществимыми, и так как этот кризис не затрагивает жизненных интересов России, то оно просит русское правительство общими силами предотвратить опасность войны, которая была бы еще менее популярна во Франции. В марте дело дошло до открытых военных приготовлений в Сербии и в Австро-Венгрии. Англо-франко-русские переговоры ведут к совместному давлению на сербское правительство. Извольский 4/17 марта поручает русскому посланнику в Белграде уговорить сербское правительство, ввиду повышающихся с каждым неудовлетворительным ответом сербов требований австрийского правительства, признать аннексию, так как «сербский ответ, вынужденный принудительными мерами, даже если будет заключать категорический отказ от прав на Боснию и Герцеговину, не будет иметь решающего значения для будущей судьбы этих провинций»[6]. Решительное выступление Пурталеса в Петербурге в пользу Австрии вынуждает и русское правительство согласиться на формальную ликвидацию кризиса – отмену ст. 25 Берлинского трактата, и т. д.

С этого момента определился поворот в парижских настроениях: 19 марта ⁄ 1 апреля 1909 г. Нелидов уведомлял Извольского, что французское общественное мнение «благодарно Вам» (Извольскому) за жертву, избавившую Европу от войны, но французское министерство иностранных дел неприятно поражено тем, что русское правительство не обусловило этой жертвы согласием других держав и не настаивало на англо-франко-русских требованиях в пользу Сербии. Германия и Австрия празднуют легкую победу. «Вследствие этого общественное мнение Франции, а также и Англии, требует дальнейшего сближения между Россией, Францией и Англией, сообща действовавших уже в австро-сербском конфликте», – с целью «планомерного развития сил» и «восстановления политического равновесия, нарушенного в пользу Германии и Австрии». От России требуется восстановление ее военных сил, тогда Германии и Австрии будет прегражден общими силами держав Антанты путь к Средиземному морю и к австрийскому преобладанию на Балканах. 19 марта ⁄ 1 апреля русский посол в Париже писал Извольскому еще определеннее: во французскую прессу проникли резкие обвинения французского правительства в том, что оно своим поведением заставило Россию капитулировать перед Германией и Австрией; французский посол в Берлине Жюль Камбон обратил внимание Пишона на то, что решительность Германии и Австрии объясняется их уверенностью не только в слабости России, но и в том, что Англия и Франция, в случае войны, не выступили бы на ее защиту; Камбон требовал военной демонстрации, которая убедила бы Германию и Австрию в противном; кроме того, он протестовал против заявления одного из английских министров, что из-за Сербии Англия воевать не намерена. Действительно, если из Франции уже сделаны распоряжения о военных передвижениях на восточной границе и о приготовлениях к мобилизации, то в Лондоне этому «очень рады» и, в свою очередь, согласились с Парижем о сосредоточении англофранцузской эскадры у о. Мальты, помимо других специальных мер британского адмиралтейства. «Но в то же время, – пишет российский посол в Париже, – телеграфные агентства оповестили всю Европу о тайном заседании Совета министров в Царском Селе, в котором министр финансов, торговли и военный указали, что Россия не в состоянии воевать». Это публичное доказательство нашего полного бессилия произвело на наших друзей подавляющее впечатление. Парижский и лондонский кабинеты вывели отсюда заключение, что Россия, Франция и Англия должны более чем когда-либо сблизиться и одновременно усиленно вооружаться, чтобы убедить противника в своей способности добиться уважения к себе и к своим требованиям. «Только таким путем, – заключает посол, – возможно восстановить нарушенное в пользу Тройственного союза европейское равновесие, и только таким путем Россия может вернуть себе временно утраченное ее влияние на балканские государства; наконец, только таким путем Россия сможет осуществить свою великую, предуказанную провидением историческую миссию!»

Русская дипломатия в это время переходила уже на новые рельсы: к систематической подготовке лиги балканских государств. «Поражение Извольского» и триумф Эренталя повлекли за собой столь энергичное сотрудничество англо-франко-русской дипломатии, что политика русского министра иностранных дел, не имевшая «точки опоры» в самой России, получила ее в Париже и в Лондоне. В октябре 1909 г. состоялось русско-итальянское соглашение при свидании Николая II и Виктора-Эммануила и их министров, Извольского и Титтони[7], в Раккониджи. Итальянский империализм, требовавший «компенсаций» для себя во время боснийского кризиса, готовился к нападению на турецкие владения в Северной Африке: он заручился ранее доброжелательным нейтралитетом Франции и Англии, теперь он стремился заручиться особым соглашением и с Петербургом. Это соглашение и состоялось в Раккониджи: русское правительство предоставляло Италии свободу действий против Турции в Северной Африке, итальянское же обязалось благожелательствовать русским интересам в вопросе о Проливах (п. 5 соглашения). В то же время началась тайная работа по организации союза балканских государств, перед которыми открывалась, таким образом, возможность «компенсаций» за австрийскую аннексию – также в турецких областях. Начатая еще при Извольском, работа эта продолжается с особенной энергией при Сазонове. В отношении Сербии беспокоиться было нечего: все расчеты и надежды руководителей ее внешней политики опирались на помощь России, Франции и Англии. Почти три года энергичных усилий русской дипломатии понадобилось для того, чтобы Болгария согласилась принять участие в этой новой комбинации. Лишь 30 марта 1912 г. Сазонов мог наконец сообщить послам в Париже и в Лондоне, что болгаро-сербский союзный договор заключен и что таким образом Россия обеспечена от распространения влияния какой-либо иной великой державы на Балканах. Значение этого договора лучше всего было охарактеризовано Пуанкаре, когда он в Петербурге ознакомился с его содержанием, словами: «rinstrument de la guerre».

Этому предшествовала вторая фаза переговоров Извольского об открытии Проливов для русских военных судов. В первой, как известно, попытка эта была пресечена Грэем, безапелляционно доказавшим, что никакие соглашения с центральными империями (переговоры в Бухлау) не подвинут ни на шаг к осуществлению русских пожеланий в этом вопросе. Одновременно с отрицательным ответом Извольскому[8] английское правительство предупредило даже Порту об агрессивных замыслах России, потребовало усиления оборонительных средств на Босфоре и послало британскую эскадру в турецкие воды.

Ввиду этого вполне понятно, что петербургское правительство «разочаровалось» в своих надеждах на Лондон и Париж и в феврале 1910 г. объявило о достижении полного согласия с Австрией по балканским делам – со стороны Австрии было сделано все для этого, – а в ноябре 1910 г. поразило своих друзей в Лондоне и Париже потсдамским свиданием. То, что Пуанкаре лишь по приезде в Петербург узнал содержание болгаро-сербского договора, показывает, что русская дипломатия не спешила раскрывать свои карты перед союзниками. По поводу свидания Николая II с президентом Французской республики в Шербуре (3 августа 1909 г.) бельгийский поверенный в делах в Париже писал, что «прекрасные дни франко-русского союза миновали… ничего не осталось от былого воодушевления… Об этом союзе говорят как о чем-то приятном, на что вряд ли можно, в случае надобности, рассчитывать». Извольский уехал в Париж постом, и место его занял Сазонов, начавший деятельность свою с потсдамского свидания и поэтому с большой симпатией встреченный правящими берлинскими кругами.

Открытие Италией военных действий против Турции заставляет русское правительство вернуться к вопросу о Проливах. 19 сентября ст. стиля 1911 г. русский посол в Константинополе Чарыков получает из Петербурга предписание, «пользуясь обстоятельствами итало-турецкой войны и франко-германских переговоров о Марокко», попытаться добиться у нового турецкого правительства некоторых уступок, в частности допущения прохода русских военных судов через Проливы. Прием, оказанный турками этому предложению, заставил русское Министерство иностранных дел снова бить отбой. 2 декабря Чарыков получил из Петербурга телеграмму: «Так как переданные Вами Ассим-бею (турецкий министр иностранных дел) пункты преждевременно огласились не по нашей вине, считаем невозможным вести переговоры в рамках сообщенных Вами туркам текстов». (Чарыков указывал на возможность получения Турцией гарантии европейских владений (Македонии) против балканских государств.) 6 декабря официоз турецкого министерства иностранных дел («Ени-газет») заявлял: «Ни одно турецкое правительство и ни один турок ни на один момент не допустят мысли, что Османская империя может дойти до положения русского вассала… Мы можем заявить османскому народу, что Порта откажется исполнить русские пожелания».

Английская точка зрения была высказана помощником статс-секретаря Никольсоном французскому послу в Лондоне Камбону, передавшему ее русскому послу графу Бенкендорфу: «По его убеждению (сообщение Бенкендорфа от 23 октября н. ст.), мнение Англии то же, что и в 1908 г., и нынешний момент (война Италии с Турцией) неудобен для возбуждения вопроса о Проливах». Грэй подтвердил, что «в мирное время проход русских судов возможен при согласии Турции, но в военное время, если замешана Россия, нельзя ставить другую воюющую державу в несправедливо невыгоднее положение»[9].

От Франции русское правительство требовало, взамен своего «доброжелательного отношения к переговорам ее с Германией о Марокко», «отказаться от оппозиции или вмешательства в такие вопросы, где Франция менее заинтересована, мы же имеем существенные интересы, а именно – Проливы и Маньчжурия» (письмо Сазонова Извольскому в Париж 22 сентября 1911 г.). Из любезных ответов французского правительства Извольский вынес впечатление (письмо его 13 октября 1911 г.), что «по вопросу о Проливах Франция желает идти заодно с Англией». И действительно, 4 января 1912 г. французский министр иностранных дел де Сельв вручил Извольскому письмо, в котором говорилось, что он счастлив подтвердить заявление французского правительства, сделанное в 1908 г., а именно: «Французское правительство по-прежнему готово обменяться взглядами по этому вопросу с русским правительством, если бы новые обстоятельства вызвали необходимость рассмотрения вопроса о Проливах».

В Риме дело ограничилось разговором о «закреплении Италией принятых ею на себя в Раккониджи обязательств».

Германское правительство энергичнейшим образом поддержало в Константинополе решимость младотурок, а в Берлине, стараясь сохранить потсдамскую дружбу, любезно сообщило русскому послу, что «ни в какой мере не возражает против наших соглашений с Турцией по поводу Проливов» (сообщение Остен-Сакена от 10 ноября).

Австро-венгерский посол в Константинополе Паллавичини неосторожно сказал Чарыкову, что «венский кабинет уже высказал свое принципиальное согласие на свободное прохождение русских военных судов через Проливы (в 1908 г.)», но затем Эренталь заявил русскому послу в Вене, что Паллавичини высказал свой личный взгляд, он же, Эренталь, «готов дружественно обсудить этот вопрос, хотя и не считает себя связанным обещаниями 1908 г.», а 10 ноября того же 1911 года австро-венгерский посол в Петербурге сообщил, что его правительство признает «специальные интересы» России в Проливах, но при этом оговорил необходимость найти формулу, обеспечивающую Австрию от нападения русского флота.

Официальный ответ турецкого правительства русскому послу 8 декабря гласил: «Османское правительство, в согласии с договорами, заключенными до 1871 г. и подтвержденными Берлинским конгрессом, не может допустить исключительное прохождение русского флота через Проливы во время мира, как и во время войны, и объявляет, что все права на Проливы принадлежат исключительно османской нации и ее суверену для защиты неприкосновенности [османской] территории».

Неловкость положения Сазонов мог смягчить лишь заявлением, сделанным им в тот же день сотруднику Temps, что русское правительство не предпринимало никаких официальных выступлений по вопросу о Проливах, что переговоры Чарыкова с турецким министром иностранных дел имели теоретический и частный характер и что Чарыков вышел за пределы данных ему инструкций.

Таким образом, русское правительство, пытаясь добиться изменения положения в Проливах при помощи Австрии (Бухлау), потерпело поражение; пытаясь опереться на Париж и Лондон, но не оплатив авансом их поддержки в этом вопросе, потерпело второе поражение и, наконец, пытаясь опереться на балканские государства и использовать посредничество между ними и Турцией, потерпело третье по счету поражение. «Рычаг» неизменно скользил и срывался в вопросе о Проливах. Но он работал превосходно там, где дело шло о создании общей антантофильской ориентации, и в первую очередь при создании балканской «конфедерации». Здесь единственным условием успеха было то, чтобы направить острие этого «военного инструмента» если не исключительно, то, во всяком случае, главнейшим образом против Австро-Венгрии, а следовательно, и союзной с ней Германии. Этому условию отвечал неизменный отказ Петербурга продолжить австро-русское соглашение 1897 г.[10]или заключить новый договор, который гарантировал бы Австро-Венгрию от угрозы сформирования балканской лиги. «Первым триумфом русской политики, – писал совершенно справедливо с австрийской точки зрения граф Андраши, – было то, что ей удалось создать под русским протекторатом балканский союз – в первую очередь против Турции, во вторую, когда понадобится, против нас. Этот балканский союз был полнейшим поражением нашей политики; он вытеснял нас с Балкан»[11].

Дезавуирование, а затем и уход Чарыкова не могли исчерпать вопроса. 23 ноября 1911 г. Италия объявила о своем намерении блокировать Дарданеллы, а в апреле 1912 г. Проливы были фактически закрыты Турцией[12]. Петербургская дипломатия потребовала в Париже и в Лондоне содействия для открытия Проливов. Завязалась очень оживленная переписка, но результатом ее было французское предложение созвать конференцию для ликвидации итало-турецкой войны. Раньше, чем оно осуществилось, Турция открыла вновь Проливы и заключила мир с Италией. В этой переписке особый интерес представляет письмо Извольского Сазонову 26 апреля ⁄ 9 мая 1912 г., в котором первый пишет, что Пуанкаре, между прочим, заметил: «Если русская точка зрения на обязанность Турции держать и в мирное, и военное время Проливы открытыми для торговых судов возобладает, то это приведет в конце концов к формальной нейтрализации Проливов, тем более что это отвечает общей тенденции современного международного права, – обстоятельство это мы, по его мнению, должны иметь в виду, чтобы впоследствии не впасть в противоречие с нашими собственными политическими интересами и стремлениями»[13].

II. Кризис 1912–1913 гг

Между тем балканский военный механизм пришел в движение, и русской дипломатии пришлось пожать первые плоды своего первого триумфа; под аккомпанемент восторженных приветствий в Вене и в Берлине победоносные болгарские войска двинулись на чаталджинские позиции – последнюю линию укреплений на пути к Константинополю. Официозная венская печать призывала Болгарию идти до конца, утверждая, что никто не может помешать ей занять Константинополь и что «общественное мнение Австро-Венгрии желает болгарам символа полной победы над турками: занятия их войсками Константинополя». Берлинская пресса также приветствовала предстоящее вступление Фердинанда в храм Св. Софии; по словам профессора Шимана, «немцы были больше болгарами, чем сами болгары». В то же время Радко-Дмитриев послан был в Петербург для обреченных на полный неуспех переговоров с русским правительством о константинопольских возможностях.

И в Вене, и в Берлине строились расчеты – в значительной мере это было результатом поездки Фердинанда (с болгаро-сербским военным договором в кармане) летом 1912 г. в Вену и в Берлин с целью попытаться мирным путем ликвидировать турецкие владения в Европе, – на то, что болгарская гегемония на Балканах направляет весь балканский «военный механизм» против первоначальных строителей его, то есть против России. Профессор Veit Valentin в своей работе, написанной на основании архивных документов берлинского министерства иностранных дел, держится этого весьма субъективного взгляда и теперь. «Болгарскому королю, – говорит он, – удалось отвести направленное против Австрии острие балканской комбинации в сторону сербских и великодержавно-русских вожделений, а так как болгарское общественное мнение шумно требовало войны и освобождения македонских братьев, то он завершил 19 июня 1912 г. союз с Сербией военным соглашением, заключивши в июле и в августе, одновременно с Сербией, военную конвенцию с Грецией и Черногорией против Турции. Как мало панслависты и даже официальная Россия участвовали в этом последнем обороте дела, доказывает факт, что Россия советовала Сербии, непосредственно перед началом войны, оставить Болгарию за бортом. Балканский союз был в его последнем фактическом осуществлении делом короля Фердинанда Болгарского, и потому он, в сущности, был ориентирован еще больше, чем против Турции, против России. Ведь ликвидация Европейской Турции без русской гегемонии и преобладания в Константинополе была бы ударом по основным стремлениям русского великодержавия. И Россия посчиталась за это с Болгарией»[14].

Конъюнктура 1912 г. представляет столь существенное значение с точки зрения событий 1914 г., что на ней приходится остановиться, – тем более что она более затемнена, чем разъяснена официальными документальными изданиями и основанными на них работами. Пример поразительного искажения исторической действительности мы находим в упомянутой работе профессора Валентина. «Активно заинтересованным на Балканах державам, – говорит он[15], – России, Австро-Венгрии и Италии, противостояла группа неактивно-заинтересованных – Германии, Англии и Франции. Германия соединилась с державами Сердечного согласия в общем желании сохранить европейский мир и локализовать борьбу на Балканах. Произошло сближение между Германией и Французской республикой. Они согласились между собой в том, чтобы действовать на своих союзников, Россию и Австро-Венгрию, в одинаковом смысле. Пуанкаре лично взял на себя инициативу сохранения мира и status quo».

Книга профессора Валентина издана в 1921 г., и, очевидно, ему не были известны результаты архивных работ, опубликованные в 1922 г. в Москве; и если он предвосхитил точку зрения, руководившую составителями французской «Желтой книги» о балканских делах 1912–1913 гг., то слова его кажутся сознательной иронией при сопоставлении с русскими документами.

В конце июля 1912 г. Пуанкаре (председатель совета министров и министр иностранных дел) был в Петербурге. Всеподданнейший доклад Сазонова от 4/17 августа 1912 г. о совещаниях с ним отмечает: 1) успешное завершение переговоров между начальниками французского и русского морских генштабов, заключение[16] и утверждение морской конвенции, 2) требование Пуанкаре о выполнении пожелания французского генштаба об удвоении колеи на стратегических линиях, ведущих к западной границе, 3) сообщение Пуанкаре об ультрасекретном устном соглашении между английским и французским правительствами, «в силу которого Англия выразила готовность оказать Франции, в случае нападения со стороны Германии, помощь как морскими, так и сухопутными силами, – на суше Англия обещала поддержать Францию посылкой стотысячного отряда на бельгийскую границу для отражения ожидаемого французским генштабом вторжения германской армии во Францию через Бельгию»[17]; при этом Пуанкаре «затронул вопрос о возможном согласовании действий военно-морских сил России и Англии» и просил договориться об этом во время предстоявшей поездки в Англию Сазонова с английскими министрами; 4) по поводу болгаросербского соглашения Пуанкаре выразил опасение, ввиду его наступательного характера и возможности «ежеминутных» осложнений на Балканах; «при этом г. Пуанкаре счел своим долгом отметить, что французское общественное мнение не позволит правительству республики решиться на военные действия из-за чисто балканских вопросов, если Германия останется безучастной и не вызовет по собственному почину применения casus foederis, в каковом случае мы, разумеется, могли бы рассчитывать на полное и точное выполнение Францией связывающих ее по отношению к нам обязательств». В ответ на это Сазонов «со своей стороны сказал, что… мы также не могли бы оправдать перед русским общественным мнением нашего активного участия в военных действиях, вызванных какими-нибудь внеевропейскими, колониальными вопросами до тех пор, пока жизненные интересы Франции в Европе останутся незатронутыми». Доклад этот заканчивается панегириком Пуанкаре, как «верному и надежному другу», обладающему «недюжинным государственным умом и непреклонной волей»; «в случае наступления критического момента в международных отношениях было бы весьма желательно, чтобы во главе правительства нашей союзницы стоял если не сам г. Пуанкаре, то лицо, обладающее столь же решительным характером и чуждое боязни ответственности, как нынешний французский первый министр»[18].

30 августа (12 сентября) Извольский частным и весьма доверительным письмом из Парижа сообщает Сазонову о своих переговорах с Пуанкаре после возвращения последнего из Петербурга. Пуанкаре несколько встревожен известиями из балканских столиц, где происходит «борьба военных элементов (желающих, ради спасения своего существования, использовать во что бы то ни стало настоящую конъюнктуру) против радикалов и антимилитаристов»… «Пуанкаре считает, что болгаро-сербское соглашение действует разжигающим образом как на болгар, так и на сербов», но, если, «вследствие заявления России, Болгария не будет в состоянии попользовать настоящие обстоятельства в свою пользу, – это нанесет тяжкий удар влиянию и престижу России в Болгарии, а также идее о дружеской и согласной политике балканских государств под эгидою России; преемники Гешова, стамбуловисты или радослависты, сейчас же разорвут соглашение с Сербией и вернутся к прежней системе колебаний между Россией и Австрией и заискивания перед Веной. Далее г. Пуанкаре сказал мне, что, по имеющимся у него сведениям, в случае воинственного выступления Сербии Австро-Венгрия ни в каком случае не двинется в Санджак, а по ходу дела направит свои действия на Белград; это, конечно, не может остаться безразличным для России и приведет, вероятно, ко всеобщей войне». Затем Пуанкаре повторил сказанное Сазонову о выполнении союзных обязательств в случае выступления Германии и добавил, что, «ввиду критического положения на Балканах, высшие органы французского военного управления с усиленным вниманием изучают все могущие произойти военные случайности, и ему известно, что сведущие и ответственные лица весьма оптимистически смотрят на шансы России и Франции в случае общего соглашения; оптимистический взгляд этот основан, между прочим, на оценке той диверсии, которую произведут соединенные силы балканских государств (за исключением Румынии), оттянув соответствующую часть австро-венгерских военных сил».

В Петербурге, несомненно, колебались между внушениями из Парижа – отстаивать престиж и влияние России на Балканах – и столыпинской заповедью осторожности. Премьер Коковцов, как человек деловой, не чувствовал склонности к «бреду», от которого предостерегал Столыпин. Пока Николай II охотился в Спале с Николаем Николаевичем и другими воинственными генералами, настроение повышалось; когда же император вернулся в Царское Село и ознакомился с внутренним положением, произошел резкий поворот: предложенная мобилизация против Австрии была отменена, и послушный Сазонов совершенно разошелся с глубоко разочарованным Извольским[19].

Пребывание в Англии (беседы с королем, Грэем и Бонаром Лоу в Балморале) дало Сазонову формальное подтверждение существования англо-французского соглашения о военных действиях на море и на континенте; кроме того, Грэй, «не колеблясь, заявил, что, если бы наступили предусматриваемые мною обстоятельства, Англия употребила бы все усилия, чтобы нанести самый чувствительный удар германскому морскому могуществу», король же «раздраженно воскликнул», что в случае столкновения англичане уничтожат не только германский военный флот, но и «пустят ко дну всякое немецкое торговое судно, которое попадется им в руки». Но, по впечатлениям от своих переговоров с Англией, Сазонов докладывал царю, что Англия не хочет навлечь на себя недовольство мусульман (в Индии) и ослаблять положение англофильского турецкого правительства (Киамиль-паши), а потому нельзя рассчитывать на содействие Англии, если бы потребовалось «энергичное давление на Турцию». В отношении Франции у него составилось во время пребывания в Париже представление, что там боятся и того, что балканские события могут втянуть в войну Францию, и убытков в связи с опасностью, угрожающей французским капиталам на Балканском полуострове, и потому французское правительство напряженно стремится к мирному исходу возникших столкновений. В Берлине он убедился, что так же точно и Германия боится быть втянутой в войну и потому готова на все, чтобы локализовать войну на Балканах, если ее нельзя предотвратить; однако здесь Сазонову пришлось выслушать сожаление канцлера и министра иностранных дел по поводу посещения Николаем Николаевичем французских пограничных крепостей и частичной мобилизации в Варшавском военном округе. Тем не менее доклад свой Сазонов заканчивает словами, что «наши отношения с Германией продолжают сохранять по существу тот оттенок искреннего расположения, который вашему императорскому величеству благоугодно было закрепить личным свиданием с императором Вильгельмом в июле сего года»[20].

3 октября Сазонова посетил австро-венгерский посол граф Тури, заявивший, что, «даже если бы события привели к увеличению Болгарии до размеров, намеченных Сан-Стефанским договором[21], Австрия могла бы отнестись к этому вполне спокойно», то есть не потребовала бы для себя территориальной компенсации на Балканском полуострове. Сазонов ответил на это вопросом: «А как бы отнеслась Австро-Венгрия к увеличению Сербии?» – «Австрия, – ответил посол, – никоим образом не могла бы допустить, чтобы ей был перерезан путь в Салоники, а потому она не могла бы примириться с расширением Сербии до моря». Посол пояснил, что для австрийской торговли с Востоком необходим выход к Эгейскому морю: «Никакое правительство не устояло бы против общественного мнения, если бы оно отказалось от этой цели…»[22]

4 октября н. ст. Пуанкаре, по соглашению с Сазоновым (находившимся в Париже), разослал текст предложения о коллективном обращении держав к балканским странам и Турции с указанием, что державы «энергично осуждают всякую меру, угрожающую нарушением мира» и что, если война все же вспыхнет, «они не согласятся в результате конфликта ни на какое изменение нынешнего территориального status quo на Балканах», но «возьмут в свои руки в интересах христианских народностей осуществление реформ в Европейской Турции, причем реформы эти не нанесут никакого ущерба целости территории Османской империи». В тот же день Нератов (управляющий Министерства иностранных дел в отсутствие Сазонова) предписал послу в Константинополе Гирсу «сделать энергичное представление Порте» по поводу «вызывающего образа действий Порты» по отношению к балканским государствам; Турция, как он пояснял, не желает покончить миром пограничный инцидент с Черногорией, закрыла на своей границе провоз военного груза Сербии и наложила эмбарго на греческие суда, «нагруженные хлебом из русских портов»[23].

Англия не присоединилась к этому обращению, и Пуанкаре – Сазонов предложили, что это обращение с редакционными смягчениями по отношению к Турции будет сделано Австрией и Россией от имени всех держав (телеграмма Сазонова из Парижа от 6 октября н. ст.). В новой редакции говорилось о недопущении в результате войны изменения «территориального status quo в Европейской Турции». Англия все же медлила присоединиться к этому шагу даже и в такой форме. Мотивы ее воздержания указаны в цитированной выше записке Сазонова; это обещание сохранения территориальной целости явно неубедительно ни для кого и менее всего для Турции. В действительности, как мы увидим, за этим обещанием скрывалась забота не допустить увеличения турецкой территории в случае победы Турции над союзниками, и легкость, с которой общая формулировка «status quo territorial actuel dans les Balkans» была заменена формулой «status quo territorial dans la Turquie d’Europe», не могла ввести в соблазн ни правительства Киамиль-паши, ни его лондонских покровителей, ни, с другой стороны, воинственные балканские правительства. Единственной целью предложений Пуанкаре – Сазонова было стремление сохранить в своих руках контроль над дальнейшими событиями; отсюда и последующее предложение Пуанкаре о созыве международной конференции для посредничества и для ликвидации войны, если она начнется, – конференции, которая даже в случае победы Турции даст все необходимые гарантии блоку держав Антанты (при еще не заключенном в этот момент мире между Италией и Турцией). Мысль Сазонова вскрывается следующим обстоятельством: ввиду начала военных действий Пуанкаре 15 октября поручил послам Франции предложить правительствам, при которых они аккредитованы, формулу о коллективном посредничестве («в удобный момент», – прибавил Грэй) и созыве конференции; пункт четвертый этой формулы гласил: «Державы соглашаются между собой не предпринимать ничего такого, что противоречило бы суверенитету султана и целости Османской империи». Сазонов телеграфирует в ответ на это предложение Извольскому: «Пока идет война, конференция не может рассчитывать на должный успех», а потому он против созыва конференции в случае, если посредничество не удастся, но он, во всяком случае, считает «предпочтительным в настоящее время исключить пока четвертый пункт, содержащий повторение о суверенитете султана». Пуанкаре этот пункт все же сохранил, сославшись на желание лондонского кабинета. Тогда в Петербурге выдвигают новое возражение: «О реформах упоминается лишь как о предмете суждения, а по поводу неприкосновенности территории устанавливается принцип», – «в последующих переговорах придется обратить необходимое внимание на правильную установку обоих принципов, если их сохранение будет признано нужным» (Нератов Извольскому, 19 октября н. ст.).

В то же время берлинский кабинет, тщательно избегая даже слова «реформы», заменял его всюду выражением «улучшение администрации», и Пуанкаре считал, что исключение четвертого пункта «внушит державам подозрение на наш счет и поведет к отдельному выступлению Австрии и Германии», хотя, конечно, «если Вы потребуете исключения четвертого пункта, – телеграфировал Извольский Сазонову, – Пуанкаре должен будет на это согласиться». В одном из интереснейших документов «Желтой книги о Балканских делах»[24], в письме наблюдательного и умного Жюля Камбона из Берлина к Пуанкаре, отмечается, что берлинская дипломатия ждет, в связи с балканской войной, расхождения между «мусульманской» Англией и православной Россией. Единственный пункт общности интересов между ними – обеспечение свободной торговли через Проливы. Компромиссная сазоновская политика до поры до времени может удовлетворять англичан, но, во-первых, Сазонову и Извольскому противостоят крайние панславистские элементы (Гартвиг в Белграде сказал Пашичу, что сазоновская политика – не русская политика, и, если турки победят славян, русский народ сметет все на своем пути), а во-вторых, как заметил Кидерлен (германский министр иностранных дел), «если болгары дойдут до Сан-Стефано, у русских и англичан не найдется общего языка». В Берлине допускают возможность полной перегруппировки держав, в связи с этим вероятным разрывом и столь же вероятным сближением с Австрией (оно уже наметилось в отношении «четырех пунктов» Пуанкаре). Основную задачу французской дипломатии Жюль Камбон видит поэтому в предотвращении разрыва между Англией и Россией через посредничество между Австрией и Россией, в чем Франции обеспечено сотрудничество Германии, так как в положении последних двух стран много общего. Здесь ключ к «умиротворяющей» политике Р. Пуанкаре.

Но если двойственность характерна для русской дипломатии того времени, то, как мы увидим, в этом отношении дипломатия французская также подпадала под влияние внутренне противоречивой обстановки. Жюль Камбон был, конечно, строже к Гартвигу, чем к Милльерану, и – к Извольскому, чем к Пуанкаре.

Берлинский кабинет был уверен в готовности французского действительно охранить целость Турции в случае полного ее поражения и добивался совместного с Англией и Австрией определения пределов удовлетворения балканских союзников; Россия должна была быть лишь уведомлена о приступе к такому обсуждению[25].

Тем временем Извольский, «денно и нощно обдумывая различные могущие наступить случайности»[26], пришел к выводу, что:

решительная победа балканских государств «сразу выдвинула бы во весь его исторический рост вопрос о борьбе славянства не только с исламом, но и с германизмом», и «в этом случае вряд ли можно уповать на какие-либо паллиативные сродства и следует готовиться к великой и решительной общеевропейской войне;

решительная победа Турции «наложит на нас нравственную обязанность прийти на помощь славянским государствам». Извольский предлагал (Сазонову и Пуанкаре одновременно) в этом случае мобилизацию и «осложнения» на кавказской границе, под предлогом, что там война сохранит местный, никого не задевающий характер;

наконец, затяжной и неопределенный ход войны вызовет посредничество держав, но, вероятно, будет сопровождаться какими-либо беспорядками в Турции, на случай чего следует подготовиться к коллективной демонстрации держав, то есть к десанту в Босфоре, – старая, укоренившаяся с 1896 г., мысль: все наши государственные люди в оппозиции приписывали себе честь провала ее, и все они вновь преподносили ее, когда требовалось «положительное творчество». Даже Витте согрешил этим перед смертью.

25 октября в Берлине сильное волнение по случаю решительной победы болгар. В Вене настроение еще выше, – с этой стороны в Берлине ждут шагов, могущих вовлечь в конфликт Германию. Между тем в Париже, «под влиянием последних событий, – как телеграфирует Сазонову Извольский 28 октября, – замечается серьезный поворот умов в пользу балканских государств и русской точки зрения. Даже биржа, сочувствовавшая вначале Турции, встречает теперь победы этих государств повышательным движением».

Минута действительно «психологическая»: Пуанкаре делает публичное заявление о верности Франции союзу с Россией и окольным путем дает в печать сведение о берлинском предложении и об отказе от него Франции, а в то же время предостерегает Сазонова, что Кидерлен стремится к изолированию России[27], и «для избежания этой угрозы» русское правительство «должно просить нас немедленно предложить державам посредничество»; если же Сазонов не решится публично формулировать эту просьбу, французское правительство охотно возьмет на себя инициативу с сохранением тайны предварительного соглашения[28].

Грэй телеграфирует английскому послу в Берлине: «Я разделяю взгляд германского правительства на необходимость державам вообще и Франции, Англии и Германии в частности держаться в контакте». «Что касается самого германского предложения, то мой английский коллега, – телеграфирует Ж. Камбон Пуанкаре 29 октября, – продолжает относиться к нему благоприятно… Сэр Эд. Гошен не далек от мысли, что статс-секретарь, которого он считает русофилом, полагает, что петербургское правительство не отвечает настроению русского народа и что следует предложить петербургскому правительству компромиссный выход, на котором сошлись бы державы, но который общественное мнение в России не приняло бы от своего собственного правительства».

Мы видим, таким образом, сущность «умиротворяющей» политики Пуанкаре: Англия и Россия так далеко разошлись уже, что для сохранения Антанты ему с величайшим трудом приходится лавировать между Лондоном и Петербургом, откуда пробуют предложить программу посредничества одновременно во всех столицах, то есть без особого предварительного соглашения с Францией, что приводит Пуанкаре почти в отчаяние. Программа намечает: в интересах охраны безопасности Константинополя (от болгар) сохранение оборонительной зоны под действительным суверенитетом султана, от устья Марицы, включая Адрианополь, к Черному морю; вся остальная часть Европейской Турции должна быть поделена между балканскими союзниками полюбовно, – по крайней мере, русское правительство готово отстаивать максимум возможного в этих пределах. Сообщая об этом русским представителям в европейских и балканских центрах, Сазонов поясняет: «Только быстрое и единодушное согласие держав на эти условия может предотвратить опасность занятия Константинополя союзниками и связанных с этим общеевропейских осложнений… Нельзя упускать из виду (при образовании автономной Албании) необходимость удовлетворить стремление Сербии к выходу к Адриатическому морю. Между Болгарией и Румынией должно быть полюбовно проведено исправление границы, чтобы дать последней справедливое удовлетворение за ее лояльный образ действий во время войны»[29]. Пуанкаре, констатируя отказ от status quo, старается объединить правительства великих держав на общей декларации собственной незаинтересованности, как основе безотлагательного посредничества. Того же хочет Сазонов, опасаясь стремления Австрии к территориальной компенсации, в ущерб Сербии, разумеется. Тем же «очень озабочен сэр Эд. Грэй» и сам Пуанкаре, ввиду чего последний предлагает Грэю и Сазонову немедленно поднять вопрос о посредничестве на условиях: 1) коллективного выступления держав, 2) сохранения полностью суверенитета султана в Константинополе и окрестностях, 3) «изменения национального, политического и административного статута в прочих частях Европейской Турции по областям, на началах беспристрастного уравновешения интересов всех затронутых государств», 4) на конференцию будут приглашены все воюющие государства и Румыния.

В Берлине поняли, по свидетельству Титтони, что выступление Пуанкаре с формулой незаинтересованности исходит от держав Тройственного союза. Австрия заявила, что она против посредничества до тех пор, пока нет просьбы о нем ни от кого из воюющих.

«Я, как сэр Эд. Грэй, очень озабочен по поводу истинных намерений венского кабинета, – телеграфировал 2 ноября Пуанкаре временному заместителю Поля Камбона в Лондон, – по-моему, необходимо было бы английскому правительству, как и нам, заявить, что мы воспротивимся всякому территориальному увеличению какой-либо великой державы… Всякое территориальное увеличение нарушило бы общее равновесие». Пуанкаре, как и Сазонов, согласен на экономические и торговые гарантии в пользу Австрии. 3 ноября турецкий министр иностранных дел обратился к французскому послу в Константинополе Бомпару с заявлением о желательности посредничества великих держав. «Порта, – поясняет Бомпар, – рассчитывает только на державы для предотвращения вступления болгар в Константинополь». Одновременно Турция обратилась с тем же предложением и к другим державам.

4 ноября французский посол в Вене Дюмэн снова настойчиво убеждает графа Берхтольда (министра иностранных дел), что все великие державы должны установить свою территориальную незаинтересованность. «Мне не удалось сломить сопротивление, – сообщает он Пуанкаре, – которое опирается на единодушное настроение этой страны». Нота, врученная Ж. Камбону в этот день в Берлине, также умалчивала о территориальной незаинтересованности, но зато редакцией своей прямо противопоставляла державы Антанты державам Тройственного союза.

Здесь наступает критический момент, вскрывающий наконец всю сложную игру взаимоотношений держав, но прежде, чем перейти к нему, необходимо уяснить политику других участников этой игры.

Еще 21 октября Бенкендорф сообщил Сазонову о происходящей с Грэем перемене, отражающейся пока еще, впрочем, в интимнейших, почти частных, разговорах. Русская патриотическая пресса нападала на Грэя за его политику «обструкции» в Турции против России. Грэй уверил Бенкендорфа, что никакие трудности в Турции не повлияют на его политику – даже опасение раздражить мусульманский мир, – и что он желает лишь, взамен жертв в Турции, уступок в Персии. Однако на следующий день Бенкендорф отмечает, что к положению халифа в Константинополе Грэй сохраняет прежнее отношение; затем Грэй очень много и горячо говорит о реформах даже и в случае победы турок; что же касается территориального status quo, то изменение его в пользу турок Грэй, конечно, тоже исключает. «В обратном же смысле он высказывается менее определенно. Это все, что я могу сказать»[30]. Заслуживает здесь особенного внимания замечание Грэя, касающееся неприкосновенности турецкой территории и турецкого суверенитета: «Так много форм турецкого суверенитета уже изобреталось, что легко на этот счет столковаться». Дилемма в Лондоне, по определению Бенкендорфа, такова: заботливость о халифе в пределах, несовместимых с англо-русским согласием, или же сохранение этого согласия и, следовательно, Антанты в целом с минимальной заботой о халифе, то есть лишь с оставлением последнего в Константинополе.

Лично и весьма доверительно русский посол уведомлял – тоже 21 октября – своего министра, что к программе, намеченной Пуанкаре, в Лондоне относятся более чем скептически: «пунктам» Пуанкаре Бенкендорф противополагает «лондонские пункты», о которых Сазонов переспрашивает, формулированы ли они самим Бенкендорфом или англичанами (по-видимому, Бенкендорф и сам в этом не мог разобраться). Это: сохранение полностью за Турцией Константинополя с его округом; сохранение номинального турецкого суверенитета в остальных провинциях Европейской Турции, с введением в них радикальных реформ под общим контролем и гарантией держав; никаких территориальных изменений в пользу воюющих…

Бенкендорф чрезвычайно ценит и это отношение Грэя к русским пожеланиям («минимальная забота о халифе»), поясняя, что положение Грэя затрудняется борьбой, происходящей «в его собственной партии», и тем, что «дело султана пользуется здесь еще сильными симпатиями», ввиду чего «эволюция Грэя доказывает его мужество». В итоге – Грэй, «если только султан останется в Константинополе, согласится на все, при условии сохранения мира, то есть примет всякое решение, приемлемое для нас и для Австрии». К планам послед – ней распространиться на Балканы в Лондоне относятся, конечно, отрицательно и считают (Бенкендорф говорит это от себя), что «известные реформы отрежут дорогу Австрии более, чем великосербское королевство». Никольсон внушает наконец через Бенкендорфа, что «было бы лучше всего, если бы Россия прежде, чем разошлет свои предложения другим державам, сначала договорилась с Австрией», – иначе говоря, если бы Россия «самоизолировалась» от своих французских и английских друзей. На это Сазонов в тот же день отвечает, что «общее выступление только России и Австрии, даже если бы оно произведено было от имени всех других держав, ни в коем случае не может состояться», так как «мы рассчитываем на возможно более тесное сотрудничество с Францией, Англией и Италией». В Петербурге опасались явно занятия австрийцами Ново-Базарского санджака и втайне – соглашения между Австрией и Сербией. Только теперь, по инициативе Пуанкаре, поднимается вопрос о сообщении Грэю сербоболгарского договора, с целью доказать, что Россия связана определенными обязательствами. Но надо сделать это так, чтобы убедить английское правительство в отсутствии желания со стороны России вызвать балканскую войну. Отправленная для этой цели Сазоновым инструкция Бенкендорфу[31] представляет типичнейший образчик дипломатической казуистики, рассчитанной, впрочем, не на доверчивость партнера, а на необходимость дать какие-нибудь объяснения.

Ближайшим образом дело шло в эти последние дни октября о выполнении следующей стратагемы: для того чтобы остановить болгар перед линией Чаталджи и заставить их признать предельной линией завоеваний линию Марицы (с Адрианополем в пользу Турции), русская дипломатия заявила в Софии, что Франция и Англия, озабоченные, в качестве кредиторов Турции, сохранением ее от анархии и полной гибели, не простят болгарам дальнейшего продвижения к Константинополю, даже если Россия станет на сторону болгар; одновременно русским послам в Лондоне и Париже было поручено добиваться соответствующих «дружественных, но серьезных представлений Франции и Англии в Софии и в Белграде» в такой, однако, форме, чтобы скрытой осталась согласованность этого выступления и, главное, русская инициатива.

Бенкендорф на это отвечает, что под впечатлением побед союзников в Лондоне пропал всякий интерес к делу Турции; он даже отказывается предсказать, какое впечатление произвело бы там занятие Константинополя болгарами[32]. Это значит, что в Лондоне, по знаменитому выражению Солсбери, вновь решили, что ставили ставку на «плохую лошадь», и, одновременно с Парижем, собрались перенести свои расчеты на новую силу, на столь блистательно дебютировавшие балканские государства. Поэтому 2 ноября Сазонов телеграфирует о согласии России на последние четыре пункта Пуанкаре, с небольшими редакционными изменениями, поясняя, что «общий интерес обеспечения Константинополя требует создания оборонительной зоны, которая должна быть подчинена действительному суверенитету султана», в известных уже границах с включением Адрианополя; «вся остальная часть Европейской Турции, по нашему мнению, должна быть по праву фактического завоевания разделена между союзниками, и в этом смысле мы готовы поддерживать максимум возможного»; ближайшая главная цель – предотвратить дружным вмешательством держав занятие союзниками Константинополя; в качестве второстепенного вопроса указывается возможность автономии Албании под султанским суверенитетом, но с предоставлением Сербии выхода к Адриатическому морю.

Но из Лондона идут ошеломляющие вести: когда Бенкендорф изложил сазоновскую программу, Грэй ответил, что «невозможно требовать от болгар остановки перед чаталджинской линией, так как эта жертва их дала бы туркам возможность собраться с силами и уничтожить прежние военные успехи», что «общественное мнение в Англии столь категорически высказывается в пользу Болгарии, что он не мог бы предъявить ей такое требование» и что ввиду последней решительной победы болгар настолько поздно говорить о нем, что, как он полагает, с этим согласится и Сазонов. Бенкендорф вынужден был отбросить всякие околичности и прямо заявить: вопрос о Константинополе имеет столь жизненное значение для самой России, что мнение Сазонова по этому пункту не может измениться. Доведя беседу до полной ясности, Грэй обещал подумать и сообщить свое решение позднее. На другой день Times опубликовала очень кстати личное мнение Маджарова, болгарского посланника, что болгары, заняв Константинополь, уйдут из него, как только будет подписан мир, а Грэй объяснил Маджарову, что болгарам надлежит считаться с русской точкой зрения на Константинополь и успокоить русское правительство как можно скорее, иначе у них не будет точки опоры в России против Румынии и Австрии.

Потеряв надежду на Лондон, Сазонов обращается к последнему средству: телеграммой от 4 ноября он поручает Извольскому доверительно сообщить Пуанкаре, что «занятие Константинополя балканскими союзниками поведет к одновременному появлению всего нашего Черноморского флота у турецкой столицы», а «для предотвращения великой опасности всеобщих европейских потрясений, связанных с этим шагом» необходимо, чтобы Франция пустила в ход все средства в Берлине и Вене. К этому Сазонов добавляет – для личного осведомления Извольского, – что русские военные власти изменили свой первоначальный взгляд и допускают возможность предоставления Адрианополя Болгарии.

В тот же день Грэй, по поводу занятых греками Эгейских островов, доверительно высказывает Бенкендорфу свой взгляд по вопросу о Проливах: Греция может сохранить эти острова только на определенных условиях; общий интерес заключается в том, чтобы второстепенная держава не могла по своему произволу закрывать Проливы; он признает, конечно, преобладающее значение русских интересов и с этой точки зрения готов принять участие в обсуждении этого вопроса. Через три дня, 7 ноября, он ставит точку над «i», – наименьшим злом он считает нейтрализацию или превращение Константинополя в вольный город, если не удастся сохранить турецкую власть над ним. Пуанкаре оценил значение этого проекта: по сообщению Извольского, он сильно встревожился, получив из Лондона это известие, ввиду возможности «серьезного разногласия между нами и Англией, особенно опасного накануне серьезной дипломатической борьбы против балканской политики Тройственного союза».

В то же время Пуанкаре получил информацию от австрийского посла о том, что Австрия «абсолютно не может допустить», чтобы Сербия получила выход к Адриатическому морю. Он узнал также, что по этому вопросу состоялось «окончательное соглашение между Германией, Австрией и Италией, которые окажут самое энергичное сопротивление требованию Сербии».

Общая программа балканских союзников состояла в следующем: 1) занятые ими области остаются под их общей властью (кондоминиум) впредь до раздела по общему соглашению, 2) всеми силами союзники будут бороться против выделения из захваченных ими областей автономной Албании или Македонии, 3) Македонию разделят между собою болгары, сербы и греки, Албанию – Черногория, Сербия и Греция, 4) Болгария претендовала (9 ноября) на всю Фракию до линии от устья Марицы до Люле-Бургас – Бунар-Хиссар на Черном море, с непременным включением Адрианополя и Киркилиссе, 5) Сербия – на Ново-Базарский санджак (кроме узкой полосы, отходящей к Черногории), всю Старую Сербию и Северную Албанию с побережьем от Медуа (Сан-Джиованни) до Самени или до Скумбии, по соглашению с Грецией, получавшей остальную часть Албании[33].

Австрийская программа, одобренная Германией и Италией, требовала: выделения независимой Албании и недопущения Сербии к Адриатическому побережью; удовлетворения «справедливых» пожеланий Румынии, король которой еще 13 октября сообщил австрийскому послу, что, в случае победы союзников над Турцией, Румыния захватит часть болгарской Добруджи, в чем и было ему обещано 31 октября содействие Австрии; железнодорожной концессии на линию от Боснии до Эгейского моря с превращением Салоник в порто-франко; торгового договора с Сербией и Черногорией.

Учитывая политическое положение, военные власти принимали свои меры. Прежде всего приходится отметить прославленный в германской прессе еще во время мировой войны русский секретный приказ по Варшавскому военному округу от 30 сентября (день мобилизации балканских союзников), начинавшийся словами: «В отмену всех прежних распоряжений по оперативной части, сообщаю Вам, по приказанию командующего войсками, следующие руководящие указания: по высочайшему повелению, объявление мобилизации является объявлением войны против Германии»[34]. Германские и австрийские источники отмечают также пробную мобилизацию и даже остановку пассажирского движения на варшавско-венской железнодорожной линии. Австрийский генштаб, со своей стороны, объявил, что безопасность государства под угрозой. Официально известна фактическая мобилизация трех армейских корпусов 21 ноября в северо-восточной области империи и увеличение артиллерии. В то же время на юге войска были пополнены резервистами[35]. В конце ноября во главе генштаба снова стал Конрад фон Гецендорф, убежденный сторонник «развертывания» военных сил[36].

Официальное издание французских дипломатических документов, как мы видели, удостоверяет «миролюбие» берлинского правительства. Вильгельм II, заявлявший тогда, что Австрия упустила в 1909 г. удобный случай подорвать великодержавную политику Сербии и укрепить свое государственное единство, – так как тогда Россия была не в состоянии воевать и политически и технически, – в это время, в 1912 г., считал Россию достаточно вооруженной, чтобы не было сомнения в ее готовности выступить совместно с Сербией, в случае прямого нападения на последнюю, а потому и не признавал возможным обречь на гибель германскую молодежь из-за какой-то албанской гавани. Это было высказано им эрцгерцогу Францу Фердинанду 22 ноября (то есть в тот самый день, когда произошел пресловутый обмен писем между Грэем и Камбоном, фиксировавший англо-французское – устное до тех пор – политическое и военное соглашение), в ответ на старания эрцгерцога убедить его в необходимости решительного образа действий против Сербии. Молва приписала ему слова: «Я вижу, ты хочешь сражаться моею саблей». Не противоречит этой позиции даже заявление Бетман-Гольвега 2 декабря в рейхстаге: союзники Германии, сказал он, должны сами добиваться удовлетворения своих требований (по поводу «албанской гавани»), если же они подвергнутся нападению, то мы вынуждены будем сражаться для сохранения нашего собственного положения в Европе, для защиты нашего собственного будущего и нашей собственной безопасности. Это открытое подтверждение перед всем миром того, что всем и без того было известно, во всяком случае, гораздо больше способствовало выяснению положения, чем тайные обещания и переговоры между Извольским, Грэем и Пуанкаре.

По сообщению от 5 декабря Ж. Луи, Петербург так именно и отнесся к этой речи: в этой речи, сказал ему Нератов, «нет ничего, чего нам раньше не говорили, Германия выступит на стороне Австрии, только если последняя подвергнется нападению»[37].

Отметим здесь фактор исключительной важности – основной элемент всеобщего недоверия и взаимной боязни – фатальный страх растерять союзников накануне решительных боев. Чем острее становилось положение руководящих в той и другой коалиции правительств, тем острее становилась их зависимость от своих союзников и спутников. Страх этот и должен был привести к войне из-за конфликта между более слабыми членами коалиций, которые и по большей уязвимости своей, и по расчету на помощь более сильного союзника, находились хронически в состоянии конфликтов, взаимных обид и ущемлений. Наконец, вопрос о боеспособности этих более слабых решался всецело в зависимости от непосредственного повода к войне, то есть свое ли дело они защищают или же дело своего покровителя. Вот почему Пуанкаре и Бетман-Гольвег убеждают, один тайно, другой явно – своих союзников в своей верности союзу, тогда как эти последние, сознавая свое подчиненное положение и значение, нервничают, требуя для себя всегда почти больше, чем сильный союзник может и хочет сделать для слабого. Но если слабый слишком нерешителен и осторожен, то положение меняется: сильный увлекает его в «активную» политику для сохранения коалиционной конъюнктуры.

4 ноября Пуанкаре обратился к Извольскому с письмом следующего содержания:

«Мой дорогой посол. Как я Вам давеча говорил, загадочное поведение Австрии беспокоит французское правительство не меньше, чем российское. В согласии с Советом министров я полагаю, что было бы благоразумно теперь же установить общую линию поведения на случай, если Австрия попыталась бы осуществить территориальные увеличения. Вы соблаговолили сказать мне, что возможность эта предусмотрена Вашим соглашением в Раккониджи и что Италия, так же как Россия, объявила о своем несогласии на территориальное увеличение какой бы то ни было великой державы на Балканах. Французское правительство считает также, что попытка в этом направлении открыла бы путь ко всяким осложнениям[38].

Я желал бы поэтому знать, – так же ли определенно (nettement), как мы, императорское правительство враждебно какому бы то ни было аннексированию османской территории великой державой и расположено ли оно обсудить с Францией, так же как с Англией, средства предотвратить эту опасность. Примите и проч… Раймонд Пуанкаре».

Для объяснения этого шага Пуанкаре французская «Желтая книга» дает в связи с ним лаконическое сообщение Девилля (французского посланника в Афинах). Этот злополучный дипломат, променявший посредственную социалистическую карьеру на неудавшуюся дипломатическую, получил назначение в Афины лишь потому, что назначению этому не придавалось никакого значения[39]. Телеграмма его, датированная также 4 ноября, гласила: «Министр иностранных дел (греческий) поделился со мною своим впечатлением, что Германия изменила свою политику и не защищает более status quo на Балканах. По его мнению, эта позиция не имеет ничего общего с незаинтересованностью. Он подозревает, что Германия помышляет о какой-то операции в Малой Азии, под предлогом защиты христиан».

Дело, конечно, не в этой комической телеграмме. В своей книге о происхождении мировой войны Пуанкаре в объяснение несомненного поворота в своих действиях приводит двоякие данные: во-первых, он старается доказать, что он применял лишь a la lettre союзное соглашение с Россией, во-вторых, указывает факты, которые, может быть, и могли бы сослужить ему службу в этом случае, если бы они не относились к позднейшему времени. Один из них того же порядка, что афинское откровение Девилля. Это сообщение французского консула в Триесте, которое гласило, в передаче Пуанкаре, следующее (цитируем по русскому переводу книги Пуанкаре): «Остановка балканских союзников, сопротивление Адрианополя позволили Австрии подготовиться; она смогла произвести мобилизацию и найти необходимые денежные средства. Пассивность России, которая кажется неготовой и недостаточно сильной для военного выступления, мысль о том, что в этой пассивности повинна Франция, которая стремится помешать войне из боязни общеевропейского конфликта, поведение Англии, которую Австрия считает склонной отнестись благожелательно к ее претензиям, – все это ведет к тому, что Австрия становится все более требовательной»[40].

Два обстоятельства обращают на себя внимание: г. Шабрие, ген-консул в Триесте, открывает здесь глаза французскому министру иностранных дел на то, что, по-видимому, ускользнуло от внимания французского посла в Вене, не говоря уже о послах в других европейских центрах, не менее удобных для наблюдений за общеевропейской политикой, чем Триест; а затем, в официальном издании, во всех томах «Желтой книги» о балканских делах мы не находим этой столь важной для Р. Пуанкаре телеграммы, хотя г. Шабрие представлен там двумя краткими и скромными телеграммами, от 17 и 18 декабря, о военных предосторожностях на границе Ново-Базарского санджака и Черногории и о движениях военных судов. Но, помимо этого, в книге г. Пуанкаре сообщается и дата оставшегося только ему известным триестского сообщения: 18 декабря н. ст., то есть спустя 1 ½ месяца после письма его к Извольскому.

Данные другого порядка, приводимые в книге Пуанкаре, – возобновление Тройственного союза, опять-таки в декабре 1912 г., новая, значительно увеличенная военная программа Германии, запроектированная тоже в декабре и утвержденная военным советом лишь 1 января 1913 г. Очевидно, по сопоставлению дат, что и не эти факты повлияли на французское правительство в начале ноября.

Гр. Монтгелас, сотрудник Каутского по изданию германских документов о возникновении мировой войны, характеризует следующим образом интересующий нас момент: «Ясно обозначившаяся к концу октября победа балканских союзников привела к существенному повороту во французской политике. В то время как вначале в Париже старались предотвратить или, по крайней мере, локализовать конфликт, теперь там увидели, что победоносный балканский союз мог бы быть ценнейшим союзником против центральных держав. Французская политика, в противоположность своей позиции во время кризиса 1908–1909 гг., всецело плелась в хвосте России; она даже поддерживала желания русской военной партии и планы балканских государств иногда усерднее, чем петербургское правительство»[41].

Мы полагаем, что документальные данные не подтверждают общей характеристики французской политики, сделанной Монтгеласом, который, при всей предвзятости своей, все же констатирует последней фразой, хотя и не укладывающийся в его концепцию, но неоспоримый факт.

Пуанкаре, конечно, утверждает прямо противоположное: «Франция проявляла с самого начала балканского кризиса беспристрастие и независимость суждений и никогда не шла слепо за русскими предложениями, делая, напротив, все, чтобы осуществить дружеское посредничество между Австрией и Россией». Затем он приводит две строчки – по его утверждению, из телеграммы, а на самом деле из письма от 7 ноября Извольского: «Если столкновение с Австрией повлечет за собой вооруженное вмешательство Германии, французское правительство заранее признает это за casus foederis и ни минуты не поколеблется выполнить лежащие на нем по отношению к России обязательства», – и добавляет: «Ничто не гарантирует нам правильность этих цитат (взятых из московского и зибертовского изданий), к которым я отношусь с большим недоверием», а через пять-шесть строк восклицает: «Как мог бы я ответить иначе?! – и заключает: – В то же самое время я советовал России умеренность и спокойствие»[42].

Однако в этот момент если где-нибудь французский министр иностранных дел и председатель совета министров и проявлял умеренность и благоразумие, то лишь в Берлине: сообщая свой ответ на турецкую просьбу о вмешательстве, он отмечает, что ответ этот вполне отвечает настроению Кидерлена и что он одинакового мнения с последним и по вопросу о давлении на балканские правительства, и по поводу необходимости сохранять общеевропейский концерт.

Комментируя записку Пуанкаре, Извольский отмечает[43] выраженный в ней «совершенно новый взгляд Франции на вопрос о территориальном расширении Австрии за счет Балканского полуострова. Тогда как до сих пор Франция заявляла нам, что местные, так сказать – чисто балканские, события могут вызвать с ее стороны лишь дипломатические, а отнюдь не активные действия, ныне она как бы признает, что территориальный захват со стороны Австрии затрагивает общеевропейское равновесие, и потому и собственные интересы Франции. Я не преминул заметить г. Пуанкаре, что, предлагая обсудить, совместно с нами и Англией, способы предотвратить подобный захват, он этим самым ставит вопрос о практических последствиях предположенного им соглашения; из его ответа я мог заключить, что он вполне отдает себе отчет в том, что Франция может быть вовлечена на этой почве в военные действия. Покуда он, конечно, лишь предлагает этот вопрос на обсуждение, но в разговоре со мной г. Палеолог вполне признал, что предлагаемое соглашение может повести к тем или иным активным действиям. Мне кажется, что все вышеизложенное заслуживает с нашей стороны самого серьезного внимания и что мы не должны упустить этого случая закрепить новую точку зрения французского правительства на возможность расширения Австро-Венгрии за счет Балканского полуострова и подготовить почву для будущих совместных действий России, Франции и Англии, если, по ходу дальнейших событий, Австрия отступится от настоящих своих заявлений касательно отказа от территориальных компенсаций».

Ответ Извольского не дан в «Желтой книге»; вместо него фигурирует афинское сообщение г. Девилля. Ответил же Извольский так: «Г. Сазонов уполномочил меня сказать Вам, что так же точно, как Франция, Россия не может остаться равнодушной к территориальному увеличению Австрии на Балканском полуострове. Он с удовольствием констатирует, что, по мнению правительства республики, Франция, со своей стороны, не могла бы остаться безучастной в подобном случае. В этом смысле императорское правительство было бы вполне расположено обсудить, в согласии с парижским и лондонским кабинетами, общую линию поведения, которой пришлось бы при таких обстоятельствах держаться»[44].

Со своей стороны Сазонов, «придавая должное значение тем заявлениям, которые были сделаны Вам французским министром ин. дел», «вполне разделяет мнение о желательности закрепить новую точку зрения правительства республики на возможность расширения Австро-Венгрии за счет Балканского полуострова» и сообщает Извольскому, для передачи Пуанкаре, приведенный выше текст ответного письма. «Совокупность, – продолжает письмо свое Извольскому Сазонов, – имеющихся у нас данных позволяет надеяться, что, по крайней мере в настоящую минуту, Австрия едва ли стремится к новым земельным приращениям на Балканах. Тем не менее по ходу событий и в особенности ввиду спора с Сербией из-за выхода последней на Адриатическое побережье, Австро-Венгрия может решиться на захваты либо османской, либо даже сербской территории. На оба эти случая весьма важно было бы получить уверенность, что, в случае необходимого с нашей стороны вмешательства, Франция не останется безучастной. С другой стороны, так как… трудно предвидеть все могущие представиться случайности, способные потребовать от нас тех или иных действий для обеспечения наших жизненных интересов, я считал бы необходимым тщательно избегать в наших переговорах с иностранными кабинетами всего, что впоследствии могло бы оказаться для нас стеснительным. С этой точки зрения мне казалось бы желательным и в предполагаемом письменном обращении Вашем к г. Пуанкаре избегнуть слишком положительных заявлений, вроде тех, которые подсказываются словами французского министра «nettement hostile a toute annexion du territoire ottoman par une grande Puissance», так как это могло бы относиться и к России в области Проливов».

Таким образом, Сазонов (с царского одобрения или, может быть, внушения – этого мы не знаем) на новую постановку вопроса о Балканах и о casus foederis отвечает Извольскому успокоительно и даже не без опасения, что в этой новой постановке может оказаться ловушка для русского правительства, для планов его в отношении Проливов. Если здесь может возникнуть все же мысль, что «новая точка зрения» представила результат давления и победы русской дипломатии над последними попытками «независимости суждений» французского правительства, то такая мысль бесповоротно опровергается последующими переговорами, с которыми мы скоро познакомимся и которые вскрывают до конца европейскую дипломатическую конъюнктуру довоенного и военного (разумеем войну 1914 г.) периода.

После 4 ноября тон русской дипломатии, конечно, повышается: Бенкендорф уже 7 ноября спорит с Грэем о возможности удовлетворить экономические требования Австрии, указывая, что и они таят в себе угрозу поражения Сербии Австро-Венгрией; Сазонов ставит задачей послам – особенно в Риме – добиться согласия Австрии на выход Сербии к Адриатическому морю. Английское заявление о том, что Англия не станет воевать из-за «албанской гавани», остается как будто единственным препятствием к тому, чтобы это требование сделать ультимативным, но препятствием достаточно неустранимым; 18 ноября Бенкендорф телеграфирует Сазонову: «С точки зрения тяжких последствий, которые может повлечь за собою нынешнее положение, важнейший, может быть решающий, момент, поскольку дело идет об Англии, состоит в том, чтобы, несмотря на величайшее единомыслие в важнейших вопросах, избегать всего, что могло бы быть истолковано как сербская провокация, и чтобы наша поддержка состоялась только при соблюдении этого условия; таким образом мы оставили бы ответственность за агрессивную политику исключительно на Австрии. Тон Сербии и Черногории уже производит впечатление, что австрийское правительство держится спокойно, даже терпеливо. Этому обстоятельству я придаю величайшее значение»[45].

Днем раньше – 17 ноября – Извольский отправляет Сазонову телеграфный отчет о своей беседе с Пуанкаре совершенно иного значения и характера: «Во время разговора относительно ответа Франции на мои сообщения, касающиеся австро-сербского инцидента, г. Пуанкаре ответил мне, что для него было невозможно формулировать даже частным образом линию поведения Франции, в случае активной интервенции Австрии, прежде чем императорское (русское) правительство сообщит ему о своих собственных намерениях. России, сказал он мне, должна принадлежать инициатива в вопросе, в котором она больше других заинтересована; роль Франции – оказать ей наиболее действительную помощь; беря инициативу на себя, французское правительство рисковало бы занять позицию, не соответствующую намерениям своей союзницы… В общем, прибавил Пуанкаре, все это сводится к тому, что, если Россия будет воевать, Франция также вступит в войну; так как мы знаем, что в этом вопросе позади Австрии будет Германия»[46].

Опубликование этой телеграммы (№ 369), вероятно, и заставило главным образом Пуанкаре выступить с объяснениями в палате депутатов и распорядиться об издании «Желтой книги» о балканских делах. Этой телеграммой вызваны и указанные выше объяснения в книге его о происхождении мировой войны. К сожалению, объяснения эти лишены не только последовательности и ясности (одновременное отрицание достоверности изданий московского и зибертовского и утверждение, что иначе он не мог ответить Извольскому, оставаясь верным союзному договору), но и точности: он под видом телеграммы (№ 369) цитирует письмо Извольского от 12 сентября, употребляя очень странный оборот: Извольский телеграфировал Сазонову 12 сентября и 21 ноября 1912 г.», – между тем как Извольский цитируемую им фразу («Если конфликт с Австрией повлечет за собою вооруженное вмешательство Германии, французское правительство заранее признает это за casus foederis…» и т. д., см. Материалы. С. 275) сообщил в письме 12 сентября, а 21 ноября писал и телеграфировал совсем другое.

Обратимся к «Желтой книге».

В первом томе ее на с. 156 напечатана под № 263 телеграмма Пуанкаре от 19 ноября французскому послу в Петербурге (Ж. Луи), где речь идет именно о телеграмме Извольского от 17 ноября (№ 369): «Извольский вчера прочел мне телеграмму, которую он отправил в Петербург. Для того чтобы определить позицию Франции, он сказал, что Франция вступит в войну, если Россия будет воевать, так как мы знаем, что Германия стоит за Австрией. Я ему заметил, что эта формула слишком обща и что я сказал только, что Франция выполнит союзный договор и поддержит даже оружием Россию, если налицо будет casus foederis. Г. Извольский обещал мне внести поправку и большую точность. Я буду Вам весьма обязан, если Вы сами, при случае, определите нашу позицию в точном соответствии с договором»[47].

18 ноября и Извольский телеграфирует Сазонову (о чем умалчивают редакторы «Желтой книги», в своей ссылке упоминающие лишь первую телеграмму Извольского): «Во избежание всякого недоразумения и ввиду огромной важности вопроса я прочел мою телеграмму № 369 Пуанкаре, который с текстом ее совершенно согласен. Он просил лишь меня развить точнее мысль его в одном пункте, именно – относительно условий вступления Франции в войну. Само собою разумеется, сказал он, что Франция вступит в войну в том определенном случае, когда наступит предусмотренный союзом casus foederis, именно если Германия поддержит Австрию оружием против России».

И однако же это пояснение вовсе не отвечает содержанию франко-русского союзного договора, предусматривающего поддержку Германией нападения Австрии на Россию. В такой же редакции было сделано предупреждение итальянскому послу 20 ноября: «Если австро-сербский конфликт приведет к всеобщей войне, Россия может вполне рассчитывать на вооруженную помощь Франции»[48].

Дипломатическая работа Пуанкаре и Извольского (в качестве посла в Париже) так тесно связана и объединена, что для характеристики ее менее существенно, кто кого «переиграл» в этом случае, чем то, что «новая точка зрения Франции» приобрела, как мы видим, необычайно увлекательную силу. Увлекся ли и потом поправился Пуанкаре, или увлекся до непостижимых для столь опытного дипломата пределов Извольский – в обоих этих случаях проявляется крайняя степень возбуждения, которая не замедлит отразиться на общем положении и которая скоро обнаружится перед нами в еще более яркой форме.

В эти дни (около 20 ноября) Пуанкаре и Извольский заняты выяснением позиции Италии, ибо Титтони заявил, что, в силу договора с Австрией, Италия, в случае войны из-за «целости Албании» (то есть из-за предоставления «албанской гавани» Сербии), должна будет оказать Австрии военную поддержку; вопрос весьма далекий от академизма, так как, по словам Извольского, он сводился к «весьма серьезным изменениям в сфере дислокации (французских) войск» и изменению всего плана кампании, основанной именно на этом (итальянском) нейтралитете[49]. В то же самое время Бенкендорф в Лондоне выяснял позицию Англии и формулировал ее так: вступление Англии в войну после военного выступления Австрии против Сербии зависит от двух условий: во-первых, война должна быть активным вмешательством Франции превращена во всеобщую и, во-вторых, ответственность за нападение должна лечь на противников; необходимым дополнением к этим двум условиям является «безусловное соблюдение принципа нашего бескорыстия».

«Этим принципом, – поясняет Бенкендорф (и это объяснение его действительно объясняет многое и существенное в последующую эпоху войны 1914 г.), – мы приобретаем влияние, которое в известном случае может стать решающим. Если мы выдвинем такие вопросы, как дарданелльский или малоазиатские, где затронуты интересы одной России, то мы, без сомнения, лишимся этого влияния. Совершенно так же, как и Вы, я признаю огромнейшую важность для нас участия Англии в случае войны, и, если с нашей стороны для этого требуется жертва, мы должны эту жертву принести»[50].

Таким образом, три условия вступления Англии в войну формулированы 20 ноября 1912 г. вполне отчетливо, в результате долгих и непрерывных обсуждений общего положения вещей между Грэем и Бенкендорфом. Это общее положение вещей не только воспроизводится в июле – августе 1914 г., но, как мы увидим, остается неизменным в течение всего этого периода, с осени 1912 г. до фактического начала общеевропейской войны.

Мы не можем здесь входить в историческое исследование «доктрины» и практики «бескорыстия» русского правительства на Ближнем Востоке; хорошо известно, однако, чем обусловливалось это вынужденное бескорыстие, при периодических попытках отступления от этой навязанной «традиции» в сторону осуществления «исторических задач», – попытках, все чаще оканчивавшихся либо дипломатическим, либо военным неуспехом. В той общеполитической конъюнктуре, которая создалась и развивалась под знаком Тройственного согласия и при которой осуществление «исторических задач» ставилось в зависимость от содействия главным образом Англии, – демонстрация «бескорыстия» была более чем когда-либо необходима для того, чтобы с наступлением общей войны и с осуществлением военно-союзнических отношений и обязательств открыто заявить и попытаться реализовать, на почве этих отношений и обязательств, «историческое стремление России».

Грэй и Пуанкаре предвидели и изъявляли готовность, при условии участия России в войне против Германии, вручить царскому правительству «ключи от его дома». Однако им приходилось бороться не только с социалистической оппозицией, но и с теми буржуазными партиями и группами, которые опасались убытков в связи с войной и видели в сговоре с русским правительством на этой почве возложение на себя военных тягостей и военного риска, с предоставлением, в случае успеха, России львиной доли военной добычи. Грэю приходится бороться с оппозицией внутри его собственной партии, отмечал неоднократно Бенкендорф. «Я иногда с ужасом думаю, – писал 21 ноября 1912 г. Сазонову Извольский, – что бы было, если бы вместо него (Пуанкаре) в настоящую критическую минуту во главе французского правительства стоял Кайо или Клемансо. Не забудьте, что ему приходится бороться с весьма влиятельными элементами собственной его партии, которые настроены весьма недоброжелательно к России и открыто проповедуют, что Франция ни в каком случае не должна быть вовлечена в войну из-за балканских дел».

В течение последней трети ноября сообщения Бенкендорфа все настойчивее говорят о том, что английское общественное мнение отдает должное миролюбию Австро-Венгрии и недовольно настойчивостью Сербии, а затем перелают прямые заявления членов лондонского правительства того же тона и значения. С 23 ноября аналогичные заявления получает в Париже и Извольский; в Лондоне открыто выражают недовольство Пашичем, и 28 ноября Грэй не только заявляет о необходимости компромисса между Австрией и Россией, но и объявляет германскому послу об общем интересе Англии и Германии сохранить мир, так как существует опасность, что и Англия, и Германия будут втянуты в войну. Таким образом, «общественное мнение» получает полное удовлетворение, а обеспокоенному Бенкендорфу Грэй объясняет, что дело идет вовсе не об установлении нейтралитета Англии в случае войны, а о том, что Англия сохраняет свободу действий и выбора сообразно обстоятельствам – опять-таки политическая формула, сыгравшая такую видную роль в августе 1914 г. Разъяснение ее дано в кратком очерке внешней политики лондонского кабинета за период 1912–1914 гг. Мореля[51].

Морель устанавливает расщепление английского правительства на две части: одна группа министров – Грэй, Черчилль, Асквит и еще один или два лица (лорды Хэльден и Крю) – вела чисто военную политику, другая же не знала ничего о приготовлениях и действительных намерениях и действиях своих коллег. Грэй нашел нужным и возможным в историческом заседании палаты общин 3 августа прочесть текст идентичных писем, которыми он обменялся с П. Камбоном 22 ноября 1912 г.[52] так, что последняя фраза этих писем (говорящая об эвентуальном применении выработанных генштабами обеих стран планов) осталась неоглашенной, – факт, казалось бы мало вероятный, но удостоверяемый официальным стенографическим отчетом и свидетельствующий о чрезвычайной трудности маневрирования между дипломатическим подпольем и общественным мнением в условиях английской жизни. Этим обменом писем увенчались шестилетние усилия французской дипломатии и той части английских правящих кругов, которая давно и решительно отвергла компромиссную политику в отношении Германии. Выдавши наконец это бессрочное письменное обязательство, Грэй не мог не ощутить себя в положении доверенного, который вынужден будет, в момент предъявления этого обязательства к уплате, преподнести своим доверителям – в первую очередь парламенту – сюрприз, о котором они и не догадывались. Отсюда настойчивые повторения о свободе действий и выбора сообразно обстоятельствам начиная с ноября 1912 г. и вплоть до 3 августа 1914 г.; заявления эти должны были делаться не только с целью сохранить логическую возможность диверсии при совершенно неожиданном повороте событий, но и ввиду необходимости в решительный момент предъявить их парламенту и общественному мнению, в качестве доказательства свободы и независимости своей политики от французской или русской дипломатии. Начиная с 22 ноября в близости решительного момента нечего было сомневаться: «Грэй, – сообщает 1 декабря Бенкендорф, – думает прежде всего о возможности войны, поэтому все будет зависеть от того, падет ли ответственность за неуступчивость на Австрию». Правда, «этого нелегко добиться, но Грэй должен иметь на своей стороне английское общественное мнение», и он хочет знать пределы русских уступок. Для Сазонова положение так же ясно. «Сербия, – телеграфирует он 10 декабря в Лондон, – должна подчиниться решениям Антанты, так как решение вопроса о европейской войне не может быть ей предоставлено»[53].

«С начала настоящего кризиса г. Пуанкаре не переставал при всяком возможном случае, – писал 5 декабря н. ст. Извольский Сазонову, – вызывать лондонский кабинет на доверительные разговоры с целью выяснить положение, которое будет занято Англией в случае общеевропейского конфликта… Лондонский кабинет неизменно отвечает, что это будет зависеть от обстоятельств и что вопрос о мире или о войне будет решен общественным мнением. С другой стороны, между французским и английским ген. штабами не прекращалось обсуждение всех могущих возникнуть случайностей, но существующие военные и морские соглашения в самое последнее время получили еще большее развитие, так что в настоящую минуту англо-французская военная конвенция имеет столь же законченный и исчерпывающий характер, как такая же франко-русская конвенция; единственною разницею является то, что первая носит подписи лишь начальников обоих штабов и поэтому как бы не обязательна для правительства». Это «как бы» бросается в глаза – так же как и следующая фраза: «На днях во Францию, под строжайшим секретом, приезжал начальник англ. ген. штаба ген. Вильсон, и по этому случаю были выработаны различные дополнительные подробности, причем, по-видимому, в первый раз в этой работе принимали участие не только военные, но и другие представители французского правительства»[54]. Мемуары Черчилля показывают, как внушалась эта формула самому Грэю наиболее активным из его коллег: «То, чем я озабочен, это – наша свобода выбора в подлежащем случае, а следовательно, и возможность влиять на французскую политику. Эта свобода существенно ограничится, если французы смогут сказать, что они обнажили свое атлантическое побережье и сконцентрировались в Средиземном море, доверившись морским соглашениям с нами. Это было бы неверно. Если бы мы не существовали, французы не могли бы лучше расположить свои силы, чем они делают теперь… Но каким страшным орудием принуждения нас к вмешательству обладали бы французы, если бы они могли сказать: «По совету и по соглашению с вашими морскими властями мы оставили без защиты наше северное побережье. У нас нет времени исправить это». В действительности это будет решающим моментом, что бы ни писать здесь об этом. Всякий, кто знает факты, должен сознавать, что мы имеем союзные обязательства без союзных выгод и – прежде всего – без точного их определения»[55]. Черчилль сам отмечает несоответствие между цитируемыми нами здесь началом и концом своего письма. Этот интересный документ представляет наилучшее свидетельство беспокойства и неуверенности, с которыми подготовлялось участие Англии в войне и которые проистекали из сознания, что Англия наперед связана в этом смысле, что влиять на французскую политику в действительности она уже не может, что в случае решительного протеста общественного мнения против участия в войне разразится неслыханный в истории скандал, ибо в этом случае политика Грэя оказалась бы чистейшей провокацией Франции.

В основе французской точки зрения теперь остаются чисто военные соображения. Еще 11 ноября, по сведениям германского посла в Париже, считаемым им вполне достоверными, Пуанкаре изложил в секретном порядке своим коллегам, членам Совета министров, соображения о необходимости в момент, когда военное столкновение станет неизбежным, прежде всего выиграть время, а для этого не останавливаться перед необходимостью поставить парламент перед совершившимся фактом начала военных действий. Однако русско-французская военная конвенция и планы обоих генштабов дали возможность достичь той же цели иным путем. Мы сейчас увидим как.

Заметим предварительно, что ни в Берлине, ни в Петербурге не было решимости довести дело до войны. Вильгельм писал своему министру иностранных дел 7 ноября, что он не видит «абсолютно никакой опасности для существования Австрии или даже для ее престижа в сербской гавани на Адриатике»; 8 ноября: «Из-за Албании и Дураццо я ни в каком случае не пойду против Парижа и Москвы»; 11 ноября: «Casus foederis наступит, однако, если Россия нападет на Австрию, при условии, что Австрия не спровоцирует Россию к нападению»[56]. 27 ноября Ж. Камбон сообщал из Берлина, что германское правительство старается «провести компромисс между непримиримым поведением Сербии и Австрии». «Не подлежит сомнению, – писал барон Бейенс, бельгийский посланник в Берлине, – что канцлер, кайзер и статс-секретарь по иностранным делам – страстные приверженцы мира»[57]. Наконец, сам Пуанкаре засвидетельствовал в речи 6 июля 1922 г. в палате депутатов и повторил в своей книге, что «Германия в течение всего 1912 г. честно стремилась вместе с нами к сохранению мира» – потому, однако, что «она не была еще готова».

Кидерлен предлагал Австрии и Италии высказаться по вопросу об Албании и о выходе Сербии к Адриатическому морю, а Россия – о границах территории, оставляемой при Константинополе, и о желательном, с ее точки зрения, режиме для Проливов; считая вопрос о предоставлении Адрианополя болгарам не вызывающим разногласий, он видел трудность в определении судьбы Херсонеса Фракийского, ибо в этом пункте пожелания России и Болгарии противоречили друг другу; наконец, в отношении Проливов он предлагал, как всех удовлетворяющий исход, нейтрализацию Проливов. Ссылаясь на неоднократные заявления Извольского, Пуанкаре отвечал на это предложение – через Ж. Камбона, – что Россия отвергает всякую мысль о нейтрализации Проливов, так как «свобода (доступа военных судов) для всех может заставить русское правительство спешно увеличивать свой флот в Черном море»[58].

Что касается военных приготовлений Австрии, то французский посланник в Белграде М. Descos, сообщая о них 27 ноября, счел нужным прибавить, что «они могут до известной степени предприниматься с целью внутренней безопасности»[59].

В Царском Селе, куда Николай II вернулся с охоты в Спале, где он находился под влиянием воинственных генералов, с великим князем Николаем Николаевичем во главе, Коковцову и другим осторожным приближенным к царской семье лицам удалось вновь внушить Николаю II более трезвый взгляд на внутреннее положение России и ее военные возможности. В этом же направлении должен был действовать своею сдержанностью и Бьюкенен (отмечающий эту смену настроения у Николая II в своих мемуарах), так как Англия – так же как и Германия – не была еще готова, и не только в отношении общественного мнения, но и в отношении военных приготовлений: в своих мемуарах Черчилль утверждает, что английский флот не был обеспечен топливом и что на долю его выпало в последующее время разрешить эту проблему[60].

В письме от 5 декабря Извольский, однако, объясняет Сазонову, что «новая точка зрения Франции» остается в силе. «Г. Пуанкаре твердо держится усвоенного им направления. Если casus foederis наступит, согласно существующей франко-русской военной конвенции, в тот момент, когда обрисуется военное вмешательство Германии», то «до этого момента со стороны Франции нам будет оказана самая деятельная и энергическая дипломатическая поддержка, при чем, однако, не исключается возможность каких-либо не чисто дипломатических действий, вроде военных и морских демонстраций и т. п.». Пуанкаре через Извольского выражает сожаление, что Сазонов медлит выяснением вопроса, каким образом Россия и Франция могли бы реагировать на возможное активное выступление Австрии на Балканах. Главная цель этого письма Извольского – побудить всеми средствами Сазонова к полному слиянию дипломатической работы петербургской с парижской; между прочим, он указывает на то, что общественное мнение Франции, по признанию самого Пуанкаре, «profondement pacifique», что влиятельная группа (Комба) в партии, поддерживающей кабинет Пуанкаре, требует «мира во что бы то ни стало» и что Комб и товарищи громко проповедуют, что в решительную минуту война или мир будут зависеть не от правительства, а от них. Извольский же убежден, что «решение будет принято стоящими во главе кабинета тремя сильными личностями: Пуанкаре, Милльераном и Делькассе, и наше счастье, что мы будем иметь дело именно с этими личностями».

Трудность положения Пуанкаре обусловливалась оппозицией не только Комба и Клемансо, но и Жореса и Всеобщей конфедерации труда. Последняя назначила на 16 декабря всеобщую забастовку протеста против войны. Забастовка, однако, не удалась, и Пуанкаре с Извольским основательно решили, что этот неуспех «еще раз показал, что антимилитаристы (в решительный момент) не будут иметь никакого успеха». Значение этого неуспеха можно оценить из того, что произошло на следующий день.

Во-первых, произошел замечательный разговор французского военного министра Милльерана с русским военным агентом, полковником графом Игнатьевым. Запись графа Игнатьева представляет его в следующем виде:

Милльеран: Какова же, по вашему мнению, полковник, цель австрийской мобилизации?

Игнатьев: Трудно предрешить этот вопрос, но несомненно, что австрийские приготовления против России носят пока оборонительный характер.

Милльеран: Хорошо, но оккупацию Сербии вы, следовательно, не считаете прямым для вас вызовом на войну?

Игнатьев: На этот вопрос я не могу ответить, но знаю, что мы не желаем вызывать европейской войны и принимать меры, могущие произвести европейский пожар.

Милльеран: Следовательно, вам придется предоставить Сербию своей участи. Это, конечно, дело ваше, но надо только знать, что это не по нашей вине: мы готовы, и необходимо учесть это. А не можете ли вы, по крайней мере, объяснить мне, что вообще думают в России о Балканах?

Игнатьев: Славянский вопрос остается близким нашему сердцу, но история научила, конечно, нас прежде всего думать о собственных государственных интересах, не жертвуя ими в пользу отвлеченных идей.

Милльеран: Но вы, полковник, понимаете, что здесь дело не в сербах, не в Дураццо, а в гегемонии Австрии на всем Балканском полуострове… Вы все-таки что-нибудь да делаете по военной части?!

«Я с уверенностью могу предполагать, – комментирует Игнатьев этот разговор в своем служебном отчете начальнику генерального штаба, – что Милльеран имел, между прочим, следующую заднюю мысль, а именно – Австрия, расправившись с Сербией, успеет, в случае нашего запоздалого вмешательства, перекинуть все свои силы на нашу границу. Если в эту минуту мы не будем готовы к активным военным действиям, то австрийских армий будет достаточно, чтобы приковать нас к юго-западной границе, что облегчит для Германии решительное сосредоточение всех ее армий против Франции»[61].

Иными словами, в Париже решено было добиваться, во всякий момент и при всяких условиях, обратной комбинации: Сербия, в самом начале конфликта, отвлекает на себя часть австрийских сил – тем более значительную, что Австрии придется иметь дело не только с Сербией, но и с тяготеющим к ней внутренним врагом, тогда как Греция одновременно понуждается к выполнению союзного договора с Сербией; в то же время, не отставая от Австрии, Россия мобилизуется, опережая, насколько возможно, германскую мобилизацию, и этим отвлекает к русской границе значительную часть германских войск, создавая этим искомый выигрыш времени для Франции. К этому же сводится и «новая точка зрения Франции» – точка зрения Пуанкаре, отмеченная таким подъемом настроения у Извольского: Пуанкаре и Милльеран, добиваясь предупредительной мобилизации России, не могли, конечно, не принять за Францию обязательства воевать в случае, если на выступление Австрии против Сербии Россия ответит такой мобилизацией. Таким образом, мы имеем дело в 1914 г. с превентивной войной (со стороны германского Генштаба) и с превентивной мобилизацией (со стороны франко-русского военного центра).

Вторым событием этого дня – 5/18 декабря – было письмо Извольского Сазонову, совершенно необычное по содержанию и тону, но служившее лишь дополнением к нападению Милльерана на Игнатьева, ибо через посредство Извольского на Сазонова наступал, очевидно, Пуанкаре.

«Не получая до сих пор никакого ответа на мои телеграммы о тревоге, возбуждаемой здесь нашим как будто пассивным отношением к австрийским вооружениям, – Извольский считает нужным еще раз подвести итоги перемене, происшедшей в Париже за последние две недели, – тогда как весьма еще недавно и французское правительство, и здешняя печать были довольно склонны обвинять нас в подстрекательстве сербов, и доминирующей нотою была фраза „La France ne veut pas faire la guerre pour un port serbe“[62], – ныне здесь с недоумением и с нескрываемым опасением относятся к кажущемуся нашему равнодушию перед фактом австрийской мобилизации. Опасения эти не только высказываются французскими министрами в разговорах со мною и с нашим военным агентом[63], но проникают также в широкую публику и в газеты самых разнообразных оттенков; во французском генеральном штабе они настолько сильны, что… военный министр[64] счел необходимым обратить на это внимание Пуанкаре, который показал мне письмо г. Милльерана и созвал экстренный совет министров для его обсуждения[65]. Телеграмма г. Жоржа Луи, передавшая ответ, полученный генералом Лагишем[66] от нашего генерального штаба, нисколько не рассеяла недоумения французов; мне был показан текст этой телеграммы, согласно которой ген. Лагишу было сказано не только что австрийским вооружениям у нас придают чисто оборонительное значение, но что даже в крайне невероятном случае нападения Австрии на Сербию Россия не будет воевать. Подобный ответ поверг Пуанкаре и всех французских министров в крайнее удивление[67]. По всем получаемым здесь сведениям, Австрия в настоящий момент заканчивает полную мобилизацию десяти корпусов, причем часть мобилизованных войск демонстративно выставлена против России; мобилизация эта ложится тяжелым образом (бременем) на и без того расстроенные финансы Австрии, и поэтому можно ожидать со дня на день какого-нибудь категорического выступления со стороны австрийского кабинета. Выступление это, как здесь думают, может вызвать отпор со стороны России, а это, в свою очередь, автоматически и неизбежно вовлечет в войну сперва Германию, а затем и Францию. К подобной возможности французское правительство относится вполне спокойно, сознательно и с твердой решимостью исполнить свои союзнические обязательства. Все необходимые меры с его стороны приняты; мобилизация на восточной границе проведена; материальная часть в полной готовности и т. п. И как раз в эту минуту Франция как будто сталкивается с совершенно иным отношением к положению со стороны своей союзницы, наиболее, казалось бы, в нем заинтересованной. Из этого выводят заключение или что у нас не отдают себе отчета в воинственных намерениях Австрии, или что по каким-нибудь особым причинам мы не хотим в настоящую минуту разговаривать с Францией[68]. Оба эти предположения в высшей степени для нас неблагоприятны и, несмотря на все мои усилия против них реагировать, мне становится все труднее и труднее поддерживать здесь желательное для нас настроение» [69].

Заметим еще раз, что наша задача ограничивается здесь изучением маневрирования русского правительства среди союзных и враждебных правительств с точки зрения вожделений русского правительства в области Проливов и Константинополя и определением роли и веса этих вожделений при развитии мирового кризиса. На основании привлекаемых нами для этой цели архивных материалов мы считаем возможным – после цитированных выше двух документов – сделать вывод.

С начала мирового кризиса 1911–1914 гг. военно-политическая обстановка его развязки была предрешена военными соглашениями и планами генеральных штабов Франции и России, и эта обстановка диктовалась, в моменты колебаний в Петербурге, из Парижа с настойчивостью ультимативного характера, чему мы найдем и дальше, в одном из сазоновских докладов, доказательство совершенно неопровержимое. «Реальное соотношение сил» между русским империализмом и французским, а также общая союзная база финансового капитала, на которой первый развивался с 1887 г., вместе с опасностью повторения революционного движения в России, вполне, нам кажется, объясняют и боязливые колебания в Петербурге и определяющую роль Парижа. В ответ на угрожающие и увещевающие сообщения Извольского и непосредственные обращения Милльерана и Лагиша к русскому генштабу в Петербурге торопливо выправляли свою линию поведения в требуемом направлении и смысле; воинственные группы и настроения тотчас же брали верх над осторожностью и мнениями людей, менее склонных к рискованной игре – «либо пан, либо пропал».

23 декабря Сазонов уведомил Извольского, что «Черноморский флот… может выступить по первому требованию» и что принято «решение задержать после 1 января запасных во всей Европейской России и на Кавказе»[70]. В тот же день Извольский сообщил Пуанкаре, что Сазонов заявил австро-венгерскому послу требование о демобилизации[71], и в тот же день российский посол в Константинополе потребовал от турецкого правительства отказа от Адрианополя, Скутари (албанского) и Янины, с указанием, что русское правительство, в случае неуступчивости турецкого, не может гарантировать нейтралитет России, – выражение, которое потом было опровергнуто, а затем подтверждено[72]. Опровержение вызвано было тем, что выпад в сторону Турции (компенсация за победу Австрии в вопросе о выходе к Адриатике Сербии) вызвал отповедь со стороны Пуанкаре, объявившего, что он менее всего желает конфликта из-за Малоазиатской Турции и протестует против такого выступления без предварительной консультации с ним[73]. 27 декабря Сазонов мог, с другой стороны, вполне основательно заверить сербского представителя в Петербурге, что Сербия легко может примириться с временной неудачей по вопросу об албанском порте, так как будущее принадлежит ей, – в том же смысле, как это внушалось французским и русским посланникам в Белграде, то есть в предвидении, как формулирует Богичевич, «важных событий, долженствующих произойти между великими державами» и повлечь за собою – по разъяснению Сазонова – крушение Австро-Венгрии.

Итог осени 1912 г. – фактический раздел почти всей Европейской Турции и образование победоносного блока из 15 миллионов сербов, черногорцев, болгар и греков на южном фланге центральных империй.

В январе 1913 г. Пуанкаре избирается президентом – событие, которое и тогда, и позже рассматривалось во Франции как торжество воинствующего французского империализма. Первая беседа после избрания его с Извольским убедила последнего в том, что сопротивление Пуанкаре натиску на Турцию до конца в вопросе об Адрианополе, как объяснил сам Пуанкаре, проистекает из необходимости «иметь возможность заранее подготовить французское общественное мнение к участию Франции в войне, могущей возникнуть на почве балканских дел»[74]. Тем не менее Сазонов явно ощущает неудобство иметь двух хозяев: в Париже и в Петербурге, где националистическая пресса, с «Новым временем» во главе, ежедневно разоблачала «дипломатический Мукден» или «дипломатическую Цусиму» (по вопросу о сербском порте и об Адрианополе). Констатируя полное отождествление Извольского с Пуанкаре, Сазонов протестовал против репримандов Извольского и, в свою очередь, обвинял его в «стремлении лишить русскую политику свободы действий»[75]. Ему удалось на конференции послов в Лондоне провести передачу Адрианополя болгарам, следствием чего было свержение Энвером константинопольского правительства и возобновление военных действий 3 февраля.

В это время в Германии шансы на успех в случае европейской войны расценивались – в полной гармонии с оптимизмом французского Генерального штаба – пессимистически. В соответствии с этим в Берлине, по свидетельству русского посла Свербеева, хотели мира во что бы то ни стало, а в то же время принимали меры к усилению армии. Во Франции на это ответили кампанией в пользу трехлетней службы и организацией колониальных войск. 25 февраля Бенкендорф, характеризуя политику Пуанкаре во время лондонской конференции, приходит к заключению, что «из всех держав одна Франция если не хочет войны, то встретит ее без большого сожаления… Все державы работают для мира. Но из всех одна Франция согласилась бы на войну с величайшим хладнокровием». Берлин в это время, во всяком случае, настаивал на демобилизации Австрии, и в Вене, хотя и не без протестов, уступали давлению Вильгельма II (через эрцгерцога Франца Фердинанда) и Мольтке[76].

В марте союзники овладели Адрианополем и Яниной, но до Константинополя болгары не дошли, и только этим русское правительство избавлено было от выполнения своего решения послать в Босфор Черноморский флот. 16 апреля утомленные противники согласились на новое перемирие, что, несмотря и на морскую демонстрацию держав, не помешало черногорцам вынудить 22 апреля к сдаче Скутари. По выражению Сазонова, черногорский князь хотел «зажечь мировой пожар, чтобы на огне его изжарить себе яичницу». Действительно, Австрия потребовала эвакуации Скутари (оставленного конференцией послов в составе Албании), и Германия к ней присоединилась. Богичевич[77] удостоверяет, что в этот критический момент покровители балканских стран были озабочены их военным утомлением и, в предвидении в близком будущем обстоятельств, которые потребуют от них нового напряжения сил, решили предоставить им необходимую передышку. В начале мая черногорцы очистили Скутари, а сербы – Дураццо. В конце этого месяца в Лондоне делегаты Турции и балканских стран подписали прелиминарные мирные условия, с границей между Болгарией и Турцией по линии Энос – Мидия.

Однако уже с середины апреля на почве дележа оккупированных территорий отношения между союзниками обострились настолько, что король Фердинанд обратился с просьбой о вмешательстве к Николаю II. Румыния требовала от Болгарии «компенсации» на правом берегу Дуная, Сербия и Греция заявляли права на Македонию, которую болгары считали почти целиком своей законной долей. Сазонов, стараясь склонить сербов к уступчивости в пользу болгар, объяснял Пашичу, сербскому премьер-министру (через Гартвига), что «Сербия прошла лишь первый этап своего исторического пути» и «что для достижения своей цели ей придется выдержать страшную борьбу, в которой на карту будет поставлено ее существование»; ей необходимо заручиться поддержкой Болгарии и восстановить полностью свои силы, и тогда ничто не помешает ей с избытком вознаградить себя за уступки болгарам львиной долей при неминуемом распаде Австро-Венгрии. Все же Пашич предпочел ничем не поступаться и подал со всеми своими коллегами в отставку. Фердинанд, рассчитывая склонить на свою сторону Николая II, поставил во главе своего правительства Данева, который должен был, вместе с Пашичем, по вызову Николая II явиться в Петербург для того, чтобы изложить свои претензии и выслушать царский приговор. Однако болгарские генералы сорвали это паломничество внезапным нападением на союзные войска; но вместо того, чтобы разбить по очереди противников, болгары очутились в кольце победоносно наступавших врагов. Им пришлось очистить и Адрианополь, занятый без боя турками (22 июля). Заручившись нейтралитетом России, правительство которой решило не упустить случая за счет «неблагодарной Болгарии» приобрести еще и нового союзника в лице союзной с центральными империями Румынии, последняя двинула свои свежие войска через Дунай 11 июля. Обещанием центральных империй компенсации в свою пользу Румыния заручилась еще в начале первой балканской войны, взамен чего она возобновила в феврале 1913 г. договор с Тройственным союзом. Теперь она получала эту компенсацию с соизволения, если не прямо из рук, царского правительства. Округ Силистрии был также «присужден» Румынии конференцией послов в Петербурге. Фердинанду пришлось обратиться в Вену и в Петербург с просьбой о посредничестве. 30 июля было заключено перемирие, 10 августа был подписан в Бухаресте мир, который не остановил, однако, развития мирового кризиса в сфере балканских интересов. Австро-Венгрия более чем раньше стремилась к ослаблению сербского «Пьемонта» если не в свою пользу, то, по крайней мере, в пользу Болгарии. Осторожная германская политика сближения с Румынией и с Грецией совершенно не удовлетворяла австрийское правительство, считавшее, что югославянский вопрос превратился в вопрос дальнейшего существования двуединой монархии и, следовательно, жизненных интересов всего Тройственного союза.

В октябре Австрия, при энергичной на этот раз личной поддержке Вильгельма II, предъявила Сербии ультимативное требование вывести все свои отряды из пределов Албании. Конечно, этим путем трудно было изменить в основе положение на Балканах, созданное образованием румыно-сербогреческого блока, с решительным преобладанием французской и русской дипломатии не только в Сербии, но и в Румынии.

В Берлине должны были признать, что итоги последней балканской войны действительно изменили общее положение существенно невыгодным для Тройственного союза образом – точно так же, как Сазонов и Шебеко (русский посол в Вене) не могли прийти к иному заключению, как к взаимным поздравлениям с решительным успехом, несмотря на крушение балкано-славянского блока.

В свете событий 1911–1913 гг. весьма рельефно выступают основные черты и действительные цели политики петербургского правительства в вопросе о Проливах в начале этого периода. В основу чарыковских переговоров, как мы знаем, положено было сближение с Турцией, умиротворяющее воздействие на балканские государства и «даже» гарантирование Турции Константинополя с прилегающим районом[78]. За это султан должен был своею властью и «раз навсегда» предоставить русским военным судам проход через Проливы, впрочем без права остановки в Босфоре. Формула «своею властью» была избрана, по толкованию Бенкендорфа, во избежание долгой процедуры пересмотра существующих трактатов. Грэй выразил на этот раз готовность поддержать в Константинополе проект Извольского (1908 г.), добавив, что «в свое время этот проект был одобрен английским кабинетом и потому он может немедленно в этом смысле действовать»; если же имеется в виду другой проект, то для него необходимо одобрение английского кабинета; наконец, Грэй указал на чрезвычайную важность и трудность вопроса о сближении с Турцией и необходимость тщательно взвесить его, так как английскому правительству будет нелегко гарантировать Турции какую-либо часть ее территории.

Турецкое правительство (Саид-паша), имея перед собою единый фронт Англии, Франции и России, проявляло готовность к сближению с Англией и – через нее – с Россией, но, в то время как уже была пущена в ход идея турецко-антантского соглашения о восточно-средиземноморских интересах (по образцу англо-испанского – о западных), оно одновременно, по сведениям Чарыкова, вело переговоры о сближении с более надежным партнером – с Германией.

Затруднительность гарантировать Турции ее территориальную неприкосновенность обусловливалась состоянием ее в войне против Италии, сближение с которой, разумеется, было неизмеримо важнее для держав Антанты, чем сближение с разгромленной Турцией. На вопрос Никольсона, как русское правительство представляет себе осуществление такой гарантии целости Турции по отношению к Италии, Бенкендорф должен был ответить откровенным признанием, что он и сам этого не знает, но что он «убежден, что нынешние наши отношения с Италией исключают всякую возможность каких-либо враждебных действий по отношению к этой стране»[79].

Турецкое правительство действительно выразило желание примкнуть к Антанте, при условии, однако, чтобы последняя поддержала ее против Италии в момент мирных переговоров, от чего Грэй, разумеется, категорически отказался. Таким образом, Турция, совершенно изолированная, не нашедшая защиты ни в одной из двух группировок европейских держав, превратилась в легкую добычу для ближайших своих соседей, и вопросом дальнейшего ее существования сделался вопрос о вхождении ее в одну из этих группировок.

В петербургском Министерстве иностранных дел также не представляли себе реальных результатов выступления в Константинополе и потому решили «использовать теперешнее политическое положение для того, чтобы побудить французское и английское правительства изложить – и притом письменно – в совершенно конкретной форме свою точку зрения на вопрос о Проливах, совершенно независимо от могущего быть заключенным соглашения между нами и Турцией». Мысль Грэя о «предварительном» соглашении с Турцией при этом признавалась даже крайне неудобной. С другой стороны, Нератов пояснял в письме от 2 ноября 1911 г., что дело идет не о срочном решении вопроса, а об уяснении «условий», при которых этот вопрос может быть решен. «Постараюсь, – отвечал Бенкендорф, – хотя все еще трудно подвинуть английское правительство на принципиальные обязательства в отношении будущих возможностей; сделаю попытку, но не уверен в ее успехе». Утешение он находит в той перемене, которая произошла в Лондоне за последние два года: в 1908 г. Грэй сказал, что когда-нибудь русские пожелания исполнятся, но теперь еще «слишком рано», теперь он не говорит «слишком рано», а заявляет о своей готовности действовать. Но действовать можно лишь при благоприятных обстоятельствах; он надеется, что они наступят, пока вопрос отсрочен, и т. д. Таким образом, при поражающей Бенкендорфа перемене в отношении России вообще вопрос о Проливах почему-то не трогается с места. Для объяснения этого странного обстоятельства Бенкендорф ссылается и на упрямство Грэя, и на «традиционный метод», но совершенно игнорирует сделанное по поводу проекта возражение, что в случае войны Черное море превратится в закрытое убежище для русского флота; он надеется, что теперь это возражение если и будет выдвинуто, то не англичанами. В конце концов он признается, что не отдает себе отчета в том, как можно использовать для данного вопроса несомненное стремление английского правительства укрепить и даже расширить сближение с Россией; все же он считает возможным достигнуть общего соглашения о Константинополе, Балканах, а может быть, и Малой Азии взамен предоставления Англии «Египта и т. д.»[80].

В совершенно секретном письме Извольскому от 28 ноября 1912 г. Сазонов сам характеризует русскую политику по вопросу о Проливах следующим образом [81]:

«С самого начала кризиса мы не упускали из виду, что война может повлечь за собою изменение режима Проливов. В то же время мы опасались, однако, возбуждать этот вопрос раньше, чем вполне определятся размеры успехов балканских государств, вероятность занятия их войсками Константинополя и отношение других великих держав к событиям на Балканах. Это соображение внушило нам известную сдержанность по отношению к английскому предложению обсудить вопрос о возможности интернационализации Константинополя и о новых гарантиях пользования Проливами. По нашему мнению, основные интересы России не могут быть защищены в Проливах никакими договорными гарантиями и статьями, так как последние всегда могут быть обойдены; и мы должны всегда иметь в виду – какая реальная сила в действительности может обеспечить установленный в Проливах режим от каких-либо нарушений.

Само собою разумеется, еще отрицательнее отнеслись мы к исходившей из Вены попытке установить известный параллелизм между интересами нашими и Дунайской монархии: Россия должна была бы объявить себя незаинтересованной в отношении западной части Балканского полуострова, тогда как Австрия предоставила бы нам полную свободу действий в Константинополе. Исходя из положения, что какие-либо изменения в режиме Проливов могут наступить лишь по окончании войны и что, с другой стороны, мы не можем согласиться на компенсации, так как это нанесло бы ущерб интересам балканских государств, – мы соблюдали до сих пор выжидательную тактику, не упуская, однако, благоприятного момента для заявления наших пожеланий.

Хотя дальнейшее течение войны еще нельзя предусмотреть, однако можно признать, что в настоящий момент продвижение союзников достигло уже максимального предела и вероятность занятия Константинополя весьма мала. Вследствие этого остается в силе наше первоначальное положение, что Константинополь и достаточная по величине область на европейском материке останутся во владении Турции. Можно думать, что даже после победоносной войны Болгарии понадобится довольно продолжительное время, чтобы оправиться от своих потерь и окончательно утвердиться в завоеванных ею областях. Не менее трудные задачи ожидают и побежденную Турцию.

Россия, не участвовавшая в войне, обладает теперь возможностью, с одной стороны, распространить свое влияние между балканскими государствами, к которым должна быть причислена, если возможно, и Румыния, а с другой – укрепить свое положение в Турции, которая более, чем когда-либо, должна дорожить хорошими отношениями с Россией.

Все это побуждает нас в настоящий момент подходить с исключительной осторожностью к тем предложениям, которые могут быть нам сделаны другими державами в вопросе о Проливах. Мы должны остерегаться изъявлять одобрение установлению каких-либо ограничительных гарантий, которые могут стать в будущем препятствием к окончательному решению вопроса о Проливах сообразно нашим интересам. С другой стороны, мы не можем упускать благоприятного момента для осуществления некоторых, не столь радикальных, но все же имеющих значение изменений. Практичнее всего, нам кажется, трактовать вопрос о Проливах, как в 1908 г., то есть в смысле предоставления прибрежным черноморским государствам в мирное время, с соблюдением известных условий, гарантирующих безопасность Константинополя, выводить и вводить из Черного моря и в Черное море свои военные суда.

Конечно, в настоящий момент не может быть речи о заключении одностороннего соглашения между Россией и Турцией по этому вопросу; подобное соглашение нарушило бы наши отношения с балканскими государствами. Вряд ли оно и нужно, так как, вместо дружественных заверений, которые в свое время оказались бесплодными, вследствие самомнения турок, в наших руках есть гораздо более действительное средство воздействия на Турцию теперь, когда часть турецких войск переведена с нашей границы на театр военных действий. Величайшее значение мы должны, конечно, придавать позиции великих держав, и мы можем лишь констатировать, что за последние годы почва для благоприятного нам решения хорошо подготовлена. Как Вам известно, наши пожелания ни для одного европейского правительства не могут оказаться неожиданными, и каждое из них в свое время выразило условное согласие с ними. У нас нет желания по отношению к Австрии стать на точку зрения соглашения или компенсаций; но мы никогда не отрицали необходимости считаться с австрийскими интересами экономического и политического характера на Балканском полуострове. В вопросе о выходе Сербии к Адриатическому морю мы также советовали белградскому кабинету принять во внимание интересы соседнего с ним государства. Поэтому мы считаем себя вправе ожидать, что венский кабинет подобным же образом отнесется к нашим интересам в вопросе о Проливах. Во всяком случае, мы считаем, что сопротивление австрийской дипломатии в этом вопросе вряд ли может быть серьезным препятствием к осуществлению наших более чем скромных пожеланий[82].

Таковы общие соображения, которыми мы руководствуемся в вопросе о Проливах. Сообщая их Вам на случай объяснения с Пуанкаре, считаю необходимым добавить, что мы считали бы неправильным выступить теперь же с какими-либо самостоятельными предложениями, так как путь компенсаций, как указано выше, не отвечает нашим интересам. Однако, если бы обстоятельства изменились и этот вопрос сам собою стал бы на очередь, нам было бы интересно уяснить точку зрения французского правительства для того, чтобы мы могли точно определить время и средства для достижения нашей цели».

На это письмо к Извольскому немедленно, 2 декабря, отозвался Бенкендорф письмом не менее интересным и гораздо более определенным, чем прежние его сообщения Нератову. Грэй считает, что в отличие от 1908 г. «почва» в достаточной мере подготовлена и что Россия может поднять вопрос о Проливах в связи с ликвидацией балканской войны, – как раз то, от чего Сазонов самым категорическим образом отказывался. Кроме того, Грэй остается на точке зрения тогдашнего своего меморандума и, в частности, необходимости предварительного соглашения с Турцией. Бенкендорф не думает, чтобы «эта предпосылка изменилась», и хотя Турция выходит ослабленной из войны, но это не значит, что она потеряла всякое значение в глазах Англии. Более того: в качестве чисто мусульманского и азиатского государства она представляет для Англии именно теперь в высшей степени важную державу. Итак, поддержка Англии обеспечена, – Грэй и Никольсон, по собственной инициативе, возбуждают вопрос о Проливах и советуют поставить его на предстоящей конференции, – но поддержка эта, как ясно даже Бенкендорфу, имеет целью решить вопрос в желательном «с английской, а не нашей точки зрения смысле». Поэтому, невзирая на пресловутую перемену в отношении к России, происшедшую в Англии, лондонский посол вполне присоединяется к точке зрения Сазонова, изложенной в письме к Извольскому.

Что касается Извольского, то, как мы видим, с ним и с гр. Игнатьевым велись в это время разговоры более серьезные, и ему приходилось вступать в единоборство с Сазоновым по вопросу об общей франко-русской политике против Германии и Австрии. Лишь в апреле 1913 г. Пуанкаре вспоминает о Константинополе – опять-таки ввиду угрозы занятия его болгарами – и предлагает морскую демонстрацию держав в Проливах и Мраморном море, на что Сазонов немедленно соглашается. С своей стороны Грэй предлагает через собрание послов обратить внимание правительств на необходимость принять сообща меры с целью сохранить султана в Константинополе, согласно с предыдущими решениями держав. В то же время неотложным стало решение вопроса с предъявленном победителями требовании контрибуции с Турции. В Париже это требование вызвало оппозицию банков и правительства, опасавшегося, что финансовое ослабление Турции, как писал Извольский Сазонову 24 апреля, нанесет ущерб имеющимся там у европейских держав и у их подданных интересам; парижские финансовые круги даже стремятся к разрешению «всех стоящих на очереди вопросов в пользу Турции», тогда как Грэй также имеет в виду, по сведениям Извольского, установление международного контроля (с ограничением расходов и вооружений) над Азиатской Турцией, ибо предвидимая уже «ликвидация этого государства может (в отличие от ликвидации Европейской Турции) привести к столкновениям, не поддающимся учету»[83].

Извольский приветствует эту мысль Грэя, ни слова, однако, не говоря о том, как эта комбинация может отразиться на режиме Проливов и на будущей судьбе Константинополя.

В письме Бенкендорфу от 1 мая Сазонов называет программу Грэя очень соблазнительной, поскольку дело идет об ограничении военных расходов Турции, но ставит обойденный Извольским вопрос: «Если турецкие вооружения будут ограничены, – где гарантия, что Константинополь и Проливы будут действительным образом защищены? Так как сухопутная граница между Турцией и Болгарией будет весьма длинной, не должна ли Турция делать величайшие усилия, чтобы быть в состоянии защищать столицу?

«Когда мы ставим этот вопрос, – продолжает не без юмора Сазонов, – это, конечно, повергнет в изумление тех, кто подозревает Россию в завоевательных планах. Мы, конечно, не хотим предупреждать будущее, но не можем не заметить, что, если оборона Константинополя и Проливов в решающий момент не будет достаточно обеспечена, это обстоятельство, весьма далекое от соответствия с нашими интересами, явится лишь опасным искушением для болгар, так как преждевременная постановка вопроса о Проливах могла бы поставить нас в крайне затруднительное положение. Если мы, следовательно, с одной стороны, не имеем никакого основания мешать Турции принимать меры, необходимые для того, чтобы отразить нападение на Константинополь и Проливы, то, с другой стороны, мы не должны опасаться слишком значительного усиления Турции после того, как только что она понесла беспримерное поражение. И так как вопрос о Проливах влечет за собою целый ряд других проблем, разрешение которых требует планомерной подготовки, то было бы опасно и преждевременно теперь же, до того, как вся эта программа разработана, говорить об уменьшении оборонительных средств слабой, самой по себе, Турции».