Читать онлайн Революция абсурда

ГЛАВА 1

Ошибка. Протоколы безопасности включены. Рывок – нейроинтерфейс перезагружается. Я жив. Мерцает вывеска «Киберсоник». Каких-то пять метров я не дошёл. На Петровке обычно безопасно. На меня напали свои же – отщепенцы, разворошили провода в руке и выкрали биометрический репликатор. Перед выходом я скопировал на свои грешные пальчики отпечатки случайного младенца из взломанной базы детского дома, чтобы не светиться. Репликатор изменяет отпечатки, если на пальчиках биосовместимая кожа с возможностью кристаллической мимикрии. Спасибо, что не тронули тритиевые батареи. Три часа – столько мой мозг протянет без подпитки. После я уйду в спячку.

Никого не виню. Я и сам не безгрешен. Отщепенцы – мрачный голем у закона под носом, чтим только собственный закон: разорять, но не убивать. За жертвами следим. Повторное воровство не было редкостью, а киберрынок нуждался в постоянном потоке спроса. Поиски нового протеза неминуемо приводили сюда. Иногда получалось находить украденное и выкупать за приличные деньги. Мы все в одной упряжке.

Я на одну треть киборг. Вся экзотика спрятана под кожей. С виду я ничем не примечателен: кареглаз, черноволос. Волосы не мои, пересаженные: вряд ли после глубокого химического ожога стоит ожидать чудес. Благодаря доминирующей человеческой части я сохраняю гражданские права. Можно официально заявить в полицию о нападении и краже биометрического репликатора, но я не настолько глуп, чтобы плакаться в жилетку закона.

Спокойствие душит. Я заставил себя подняться. «Дело…» Меня пробил ток. Контейнер… Грешу на тень, приглядываюсь – не показалось. Пломба сорвана! С осторожностью приподнимаю крышку контейнера – груз стырили, насыпали камней. Контейнер гремит, как ведро с гвоздями. Мне что, сплясать? Глаза сохнут, а руки дрожат, словно отбивая ритм дикой пляски. Сестра… что с ней будет? Ущерб заставят отрабатывать. Я взмок.

– Хватит, – произнёс я. – Лиц я не видел. Не отыщу. Если только… Пятьдесят на пятьдесят. А какие варианты?

На случай моего провала у заказчика припасена пуля с моим именем. Выкарабкаться – ещё не достижение. Мой социальный QR-рейтинг сольётся ниже нуля. Донорские органы – слишком шикарная задача для киберкурьера, который их теряет в драке с гопотой. А в уборщики трущоб тоже очередь. Будь селезёнка в контейнере, отщепенцы могли вколоть яду в донорскую селезёнку. Они ненавидят толстосумов, а трудяг вроде меня считают мальчиком на побегушках. По социальному QR-коду я числюсь на службе городской доставки. А чистопородный отщепенец не таков: максимум он толкает незаконные прошивки для киберимплантов, поскольку стандартная сборка не учитывает индивидуальную биохимию покупателя и может излишне стимулировать выработку синтетических гормонов в подсаженной железе.

Репутация «Киберсоника» лопнула, раз отщепенцы так близко подобрались. Плевать, главное – вырулить заказ.

«Киберсоник» через фотограмметрический наружный считыватель распознал меня как элемент безопасный. Не факт, что после пристрастного допроса я бы выполз наружу. Корпорация отгораживалась несколькими уровнями защиты, и даже таких интеллигентных отщепенцев вроде меня система слежения могла оглушить. Процедура проникновения не нова. Настроченный биометрическим датчиком случайных чисел одноразовый пропуск толщиною в совесть жмота выпадал из засаленной облупленной прорези ящичка «добродетели». Вшивый квиток можно использовать вместо паспорта для совершения финансовых операций и сомнительных покупок – неважно, кто продавец. Сертификация товара ассоциировалась с чем-то вражеским и тормозящим перетекание капитала, поэтому товары мягко и аккуратно стали называться пробниками, а вскоре – торговали только пробниками. Одноразовый счёт и анонимный профиль позволяли брать в лизинг пробежные биомиметические запчасти с минимальным взносом – под честное слово, что аноним платёжеспособен, с чистенькой кредитной историей и готов продать маму. Но в мире, где цифровой след плотнее реальности, находили способы заставлять платить даже потомственных бомжей. Вся катавасия заканчивалась изъятием одноразового пропуска секьюрити «Киберсоника». Впрочем, и жизнь за один поход можно оставить за «спасибо». Дурдом начинался с первого этажа: ресепшн укомплектован гравитонным импульсатором – вибрирующая пластинка со штырём-преобразователем заряда проброшена на проводной психоинтерфейс к радикальной девушке-экобиоту с красными туннелированными фокусировщиками вместо зрачков. Ангельская улыбочка совершенно не увязывалась с прицельным взглядом недремлющей красотки в лаковой графитовой форме. «Совершенна и опасна… совершенно опасна…» – я бесцеремонно разглядывал её. Тонна косметики и скрутка проводов без оплётки от приваренного гравитона, пронзающих затылок экобиота, казались лишним пальцем на теле безумия. Я привык к подобному представлению и заученно поздоровался с тем, что похоже на человека. Мне не нравится слово «экобиот». Это «капут», а здороваться с тапочками – стреляют они или нет, я не собираюсь.

Обычно на голом ресепшене лежали цветные стикеры. Я отрывал один и скатывал в шарик, подчиняясь внутреннему датчику стремления к некой идеальной форме, как навозный жук с врождённой любовью к сферам. Моё интеллектуальное брожение воткнулось в вывод, что нужно больше сфер. Я упрямо скатывал липкие стикеры и пулял из-под ногтя. Техногенная девка подсунулась вперёд и чуть повернула оскомистое лицо, а шарик приземлился дальше. «Угол двести градусов», – я искал слепую зону боевого экобиота, и немного сдвинулся в сторону, чтобы на случай чего в меня не стрельнули гравитонами из зрачковых пушек.

Рабочие-киборги красили стены матирующей краской, чтобы затереть следы пальбы. И комментировать нечего: у кого-то бомбит в голове, а достаётся стенам.

– Подтвердите вашу личность, – кукольные пальчики экобиота перекатывали аэрозольную гранату.

Я не успел подчиниться требованиям девушки. Приближался боров средних лет в отглаженных брюках и с упорностью голодного глиста жевал сигару. Это Пронин – мой заказчик, гендиректор «Киберсоника». Он явился, чтобы уморить меня своим одеколоном и криком. Странно, почему столь влиятельный человек не прибегнул к теломерному омоложению. Думаю, после раза пятого надоело. Низы общества проигрывали смерти в первые сорок лет. Пронин же и через сорок лет ничего не потеряет: снимет челюстные протезы, на костылях дошкандыбает до клиники и вернёт себе молодость.

Теломерное омоложение излечивало от тяжёлых травм и болезней. Прошедшие реабилитацию военные застревали на биологическом возрасте двадцати пяти лет при паспортных сорока годах. Неудивительно, эту процедуру объявили вредной, а затем признали запретной технологией. Для её применения нужен специальный допуск, что добывалось связями.

– Всё нормально. Он свой. – Пронин ухмылялся, глядя на разочарование в глазах ангелка. – Ты опоздал на десять минут. Я видел, как тебя повалили. Хотел дворника позвать, чтобы прибрал. А ты жив! – моё лицо примерило кулак Пронина. От следующего удара я увернулся.

— Теряешь сноровку, Антоша. Не могу сказать, что я переживал… нет. Твои синяки – слишком жалкое оправдание, чтобы я оставался добрым. Моему пасынку срочно нужна пересадка селезёнки. Поверь, его жизнь намного ценнее твоей. Вариантов у тебя нема, если ты, конечно, не волшебник. – Пронин хмыкнул. – Через несколько часов операция. Хирург, божий одуванчик, тюкает меня: «Где селезёнка, Пронин?» Ему нервничать нельзя, чтобы ручки не вело. – Пронин постучал пальцем по правому запястью.

Я приблизился, чтобы просканировать испарения тела Пронина носовым токсикологическим анализатором и уловил эйфорические токсины, предположительно из-за вшитой в запястье нейромедиаторной помпы с чёрного рынка, который Пронин крышевал как официальную торговую сеть под брендом «БетаМолл». Толкали экспериментальные платы, расширения для нейрочипов. За символическую цену можно опробовать новый функционал, а затем легально купить. Последний пункт был для галочки, а перепрошивка снимала все ограничения.

Не весь рынок ходил под Прониным, иначе селезёнку можно было привести по щелчку, а не привлекать отщепенца вроде меня. Я вдохнул глубже и непринуждённо улыбнулся. Пронин показался чрезмерно развязным: нейромедиаторы притупляли агрессию. Шанс договориться был.

— Дворник ваш явно не тех метёт, раз подпустил сброд под окна. Ради пасынка территорию можно было на раз-два причесать.

– Не тебе указывать, как мне вести дела! За царапину или вмятину на контейнере я влепил тебя бы в чёрный список социального доверия. Но ты упустил груз! Чувствуешь разницу? В качестве запчастей ты мне более симпатичен. Распродам и покрою ущерб! Любопытно, что ты намереваешься делать? – наслаждался Пронин.

Охрана Пронина осадила меня упреждающим взглядом.

– Господин Пронин. Вы зря переживаете. Груз со мной.

– Неужели? – Пронин окинул меня презренным взглядом.

Я похлопал себя по животу.

— Надо же! Группа и резус-фактор?!

– Первая отрицательная.

– Готовьте стол, – скомандовал Пронин верзиле из личной охраны.

– Мне нужны гарантии, что я проснусь и получу хотя бы половину оплаты. И никаких чёрных списков!

— Груз доставлен, работа выполнена. Мне незачем тебя изживать. Деньги… Я не дурак жмотиться за органическую селезёнку, сдёрнутую с живого носителя. Получишь в полтора раза больше за минусом двадцати процентов от изначальной суммы. Божий одуванчик тоже хочет кушать.

— Вы же не выпустите меня с дырой в боку? Мне нужен селезёночный суррогат. Кто оплатит?

– На тебе наживаться не будем. В нашей кибертеке этого добра навалом. Индийские по Японскому патенту. Оплатит ОМС. Воровство органа входит в страховку. На красивое пузо не рассчитывай. Порежем тебя качественно — будет похоже на нападение!

– Странно, ты просишь оставить его в живых. Я и сам хотел.

– Незачем уничтожать такое на редкость работоспособное отребье.

ГЛАВА 2

Проснулся я после энцефалоимпульсного наркоза. С нейрочипом не проблема отключить болевые зоны. Это мизер. К некоторым возможностям я не решусь прикоснуться. Для форсированного обмена данными между нейрочипом и мозгом моя нервная труха вызовет эпилептический припадок – это верещание слабости, самозащита трухи. Можно подсадить нечто производительное – биоинспирированную нервную ткань из мицелия и кремниевого нанополимера. Область нейрочипа обрастёт полимерными коллагеновыми каналами для постоянной нейронной регенерации на смену выжженным от перегрузок нейронам. Я хорошо знаком с дисциплиной «Биоинспирация и нейротканевая инженерия в развитии ИИ», чтобы отважиться на такой «апгрейд» и лишиться гражданства. Это путь для отчаянных, кто решил осознанно стать машиной. Я должен находиться при смерти и подписать кучу документов о неиспользовании расширенных возможностей нейрочипа или же подать заявку для разрешения такого использования. Вот тогда есть шанс не попасть под дурацкий закон о защите интеллекта и соблюсти главный пункт: киборг не имеет преимущества перед человеком. Соображаю, как мне добраться незамеченным в Чертаново, чтобы поскорей раскидать пятки в своей конуре. Я убеждён: меня в «Киберсонике» проверили вдоль и поперёк на жучки. Отщепенцы могли стырить слепок моего QR. Попадись мне навстречу прилежный патрульный, мой QR засветится в навигационной системе слежения, тогда вероятность накрыть меня на пороге квартиры и сделать постоянной дойной коровой повышается в разы. Надо втиснуться в экспресс без «компаньонов», держаться тише призрака, а дальше лавировать меж убитых дворов неоновыми закоулками, пока не допрыгаю до хаты…

Выхожу в Нетборг через височный нейроимплант, простукиваю базы. Пронин сдержал обещание: мой QR чист, прилетела компенсация за суррогат. На животе красовались толстенные шрамы, заращенные лазерной склейкой. Можно функционировать практически в нормальном режиме. Под рукой, которую я не сразу осознал, потело заключение с пятнадцатью печатями и жирной подписью, что данные с наружной камеры «Киберсоник» не являются монтажом, где якобы мне распотешили брюхо уличные хирурги, изъяли селезёнку и бросили подыхать.

Я ожидал чего-то большего после пробуждения, перезагрузки или же отката в счастливое неведенье… Кстати, экспресс недалеко. Я сполз со стола и встретился с «божиим одуванчиком» в рабочих пятнах крови на хирургическом халате. Он двигался по струнке и посматривал на меня, как на насекомое в формалине. Мы напряглись, потому что оба чувствовали: происходит нечто неправильное. Его лицо – тайна под медицинской маской. Но глаза выдавали недовольство. Пять минут напряжённого молчания, и мои гляделки испарились:

– Вали отсюда! – рявкнул он.

– А! Проснулся! – влетел Пронин. Мы на всякий случай всё остальное проверили: сердце, почки. Приходи ещё! Знай, ты теперь почётный донор. На твой QR завязана постоянная пятнадцатипроцентная скидка в любой кибертеке страны в благодарность за спасение имиджевого директора нашей компании…

Медицинская маска слезла, приоткрыв лицо с резкими чертами. Взгляд, похожий на летопись от сотворения мира, можно было изучать вечно, но я чувствовал: лучше держаться подальше. Надеюсь, мы больше не встретимся.

– Мой пасынок – имиджевый директор «Киберсоника», ясно?! Сестрёнка тебя, наверное, совсем потеряла, но за отстёгнутые деньжата простит. – Пронину надоело любоваться моей прострацией.

«Киберсоник» – это чистилище, выскрёбывающее органы через нищую воронку в кошельке, вгрызается скидками в последние гроши. Драпаю, прячусь в тенях, пока совсем не опустел. Моя жизнь на карандаше у воротил. Я на уровне биоса уяснил, они паразитируют на чувстве вины: меня ведь «простили и заклеймили скидкой» – щедрая подачка, но уточнить, достоин ли я синтетической мешанки, слабо. Блеять о деньгах – нонсенс для косякопора вроде меня. Я усёк это по чеку со сниженными тарифами.

Через триста метров патрульный облюбовывал урну под нервный лай служебной овчарки: псина выудила прозрачный пакет, внутри – прокушенная селезёнка. Бегство автоматически раскроет, что я в курсе, почему орган не в брюхе. Я планомерно приблизился. Патрульный упёрся в меня взглядом, будто подглядывал с утра за моей душонкой, как я чуть ли не молился на биометрический репликатор, чтобы не было сбоев. Я натянул кепку по брови, блеснул эмблемой городской службы доставки и стал прозрачным для патрульного. Я тасовался в экспрессе и осел в дальнем вагоне. Страх не отпускает. Послеоперационный шок? Если бы… Что за беда в экспрессе? – синхронное колыхание стерильных подмышек. Потовые железы – страшный грех, удаляются массово без раздумий. Там, где невозможно переписать законы физиологии, работает хирургический нож. Не это ли повальное помешательство меня пугает? Люди тысячи лет потели и не печалились. За новыми совершенствованиями наших тел мы идём в гору, но по факту спускаемся к аксиоме: исходное человечество – тупиковый вид. Если бы эволюция не оступилась, обезьяна никогда не заговорила бы.

Я жадно дышал. Нашлись сочувствующие и придавили меня плотнее к окну. Детальное знакомство с патрульным могло закончиться принудительным выпарыванием из меня незаконных кибернетических штуковин. Нарушителям лазерная склейка не грозит. Полосная операция и грубые швы – вот моя арматура, чтобы не рассыпаться после чистки.

Моё дыхание сползает по бронированному стеклу влажными подтёками: «Чувствуешь эту грань?» Сердце бахнуло. Я варился в этом котле и вижу ответ каждый день. Половина подростков – ходячие экспонаты киберимплантов, а старшее поколение – сплошь киборги. Такая ситуация страшна, особенно для людей без клинических проблем. Из-за нейрочипа каждый из нас является гибридной интеллектуальный системой, сочетающей естественный интеллект и ИИ. С каждым днём человеческое размывается. Не зря же принят закон об ограничении кибернизации. Киборги являются вариацией ИИ и лишены гражданских прав, как машины, которые можно уничтожить при потере контроля. У нас нет контроля. Только фантазия, что мы контролируем всё. Единственное, что смогли – занести себя в Красную книгу. Наши подмышки давно вымерли и нам пора.

Радует, что улица и дороги пока настоящие. Бетонная масса домов мерцает квадратными глазищами, а рекламные баннеры подсвечивают дыры наших потребностей. В наше время принято подсаживаться на аптеки и ипотеки, чтобы помнить, что ты живёшь, хотя по факту спишь в симуляции, привязанный к ортопедическому креслу в надежде отползти от компьютера и не развалиться от тяжести собственных костей. Силу гравитации ещё никто не отменял, но, думаю, что и это исковеркают…

ГЛАВА 3

Я считаю, жизнь была оставлена на обочине, когда мальчишки из двух палок и несчастного колеса закончили изобретать самокат. Важным вопросом было не «поедет или не поедет», а то что ленивцы, как вид, не имели права существовать, иначе не выжить. И чтобы получить законную двойку по математике, нужно хотя бы понюхать корочку учебника. Цифровые школы лишили учеников мотивов шевелиться: те лежали по домашним углам на постелях или у кого что имелось – набросанные фуфайки и надувные матрасы нередко были единственной законной площадью учащегося, а дальше убогие сантиметры занимали сохранившиеся члены семьи. И вот, игровая школа в режиме виртуальной реальности включалась на композитных окулярах обучающих очков: в то время как тело лежит в медикаментозной кататонии с раскрытыми глазами, мозг глотает цифровую пыль из мерцающих кадров в обход сознания. Это поколение подарило миру новые психические расстройства неизвестного генеза и проваленные надежды на киберскачок. Единственное, что унаследовали подопытные игровых школ – татуировки, которые стали неким стандартом поколения. И уже все от мала до велика красили кожу вечными чернилами, чаще всего гоблин, перегрызающий клавиатуру. А некоторые наносили листинги кода.

Я тоже прошёл через эти очки. Отец настаивал, чтоб я реже поглощал мерцающий мусор и иногда вытуривал в коридор мыть лестничную площадку, потому что мать моя была красавица, но вот умелица из неё никакая. Как и полагается всем красивым и дерзким, она врубила «не хочу», и это в сочетании с милой мордашкой безупречно работало.

А потом я как-то сам отвык втыкаться в очки, хотя изначально всеми конечностями держался за образование – так завуалированно и в тоже время привычно прозвали эксперимент с игровыми школами с дистанционным капитулированием самых непослушных, самых… обычных детей. Но я плавно пересел на томик Чехова – весьма ветхий экземпляр, который моя жизнеупорная мать норовила использовать вместо отживших газет, чтоб почистить селёдку и не порезать драгоценную клеёнку, пережившую две съёмные квартиры. Я всеми фибрами души хотел восполнить пустоту, когда томик лёг под селёдку, а отец чуть ли ни в открытую намекал, что я обязан перекрыть свою оплошность грандиозным свершением. Ведь это я оставил томик на виду у мамани! А она красивая – какой с неё спрос?

– Знаешь, сын… – отец всегда заводил нравоучения, но тогда даже не мог отлупить меня. Потому что я тоже красивый? В маманю? Но это его промедление меня вдохновило реабилитироваться, и на вопрос по психологическому тестированию: «Почему у табуретки нет страниц?» – я ответил: «Потому что томик Чехова умер под селёдкой». Этого было достаточно, чтобы безболезненно поступить в седьмой класс, где, собственно, и производилось первое отсеивание по сообразительности.

Мне казалось, что я выжил тогда ради маленького торжества виртуального над реальным, ради пиршества на колёсиках, поскрипывающих в моём направлении: раздолбанная тележка, набитая пирожками из того, что когда-то бегало, мычало и слегло под острым лезвием топора. Радует, что я не знаю точного состава обжаренного суррогата, радует, что не буду это есть… престарелая пешая буфетчица-экобиот толкала тележку в одном темпе, колыхаясь, словно в восточном танце. Губы её торчали, как подоконники, а глаза с идеально чистым белком загружали в фотопамять лица пассажиров для вечернего отчёта. Накрахмаленная жёлтая юбка едва прикрывала причинное место, и когда буфетчица наклонялась, я с сидячего обозрения прекрасно видел, откуда у неё растут ноги. Так задумано, чтоб уравновесить изнурительный трудовой день толикой неловкости. Некоторые ездоки пространно улыбались, особенно лоснящиеся олигофрены в пиджаках. Они улавливали гипнотические частоты от экобиота, к которым были приучены со времён виртуальных игровых школ, и это мученье, переросшее в зависимость, даровало им саднящее удовольствие и отдых. Рабочие винтики системы заслуживают такой заботы, хоть они – персонажи со странностями, неконтролируемые, считались вполне успешными членами общества. А выбора у них особо не было: по складу ума они были ближе к экобиотам с разницей лишь в том, что у одних был пупок, а у других микросхемы. Поколение, взращённое цифровыми нянями и голографическими горничными, не способно воспроизводить людей. И нечто враждебное видят сами в себе, и не так уж они виноваты, а деньги, спущенные на передовые идеи. Какое совпадение – идеи закончились, и люди почти тоже.

А экспресс всё мотает километры, как и моя память в унисон и в разнобой. Экобиот-буфетчица с лицом, похожим на отшлифованную кость, впилась в меня проникновенным взглядом.

– Пирожок? – вкрадчиво спросила она.

– Нет, спасибо.

– А музыку? Музыку хотите.

– Да, пожалуй.

Установка, генерирующая гипнотические частоты вместо ребячьих песен, затрещала активней. Не слышно, но ощутимо. Несмотря на благую затею с ходячим успокоительным, тяжело было тем, кто не подсел. Отказать я не мог, чтоб не вызывать подозрений. Я знал: моё лицо через несколько часов уже будет обрабатываться шустрыми серверами нашего правительства и сверяться, кто и что я. Всё, что запечатлеется глазами экобиотов, бесследно не пропадает.

Внутри я боролся с отрыжками разума, чем бы приложить экобиота с вмонтированной частотной установкой, но я мог разве что фантазировать и упиваться невозможностью сего действия. Мне грозило бы три года тюряги за нападение на инструмент правительства и попирание программы заботы о гражданах с унаследованной любовью к частотам игровых школ. А ещё сама генерирующая установка стоило немалых денег. Натянув на лицо улыбку, я явил миру довольную рожу и быстро нашёл отдушину в сверкающих никелированных поручнях и вывесках, которые тянулись, как смазанная блестящая дорога. Но у меня другой путь – незомбические клоаки, именуемые офисами. А вот гарнирующая установка здорово бы поправила финансовое положение… «Изъять – присвоить – раскурочить —…» – я наткнулся на приятный вариант. Главное, своё нетерпение додержать до дома. И неважно, чем вызвано потепление на душе, но если ты выглядишь как счастливый, то экобиот катился дальше, высматривая из толпы, у кого начинались неконтролируемые психические корчи.

– Вам достаточно?

Генерирующая установка зачастила.

– Да, спасибо, – я почти пропел и сидел счастливым болванчиком.

Экобиот решил убедиться в моей искренности и сканировал моё пустое лицо мерцающими роговицами.

– Вы задумали дурное.

Я нисколько не был огорошен его наблюдательностью. Я знал, они постоянно умнеют – не сами. Мы их научили читать и подавлять сопротивление, будто сами не можем собой управлять.

– Нет… Пирожки чрезмерно воняют. Я бы их выкинул.

– Но вы правы насчёт того, о чём изначально подумали. Генератор – дерьмо, – во всеуслышание заявил экобиот.

Она или … оно знает! Поперёк такого заявления не встанешь Мне стало плохо, как не было в первые минуты после расставания селезёнкой.

– Не переживайте, олигофрены впали в усыпление. Пирожки, как жареные тапки. Не советую к употреблению.

Никто не обратил внимания на болезненный крик экобиота. Люди колыхались в потоке частот генератора. Два родственника – внучка и дедуля – спорили, из чего состоит мир:

–Ты видел ангелочков?

– Никто не видел.

– А тележку видишь?

– И тележки нет, – шутил дедушка.

Он не стар. Он наверняка отец девчушки, а она глазами, как глубокие стаканы, поглощала этот мир. Вот им хорошо рядом с установкой. Они вроде независимы, но через минуту их глаза опустели, как телевизоры, потерявшие сигнал канала.

И я понял: дедушка действительно, не видит тележки, а разум девчушки ещё не зашлакован реальностью, прекрасно справляется с подавляющими частотами. Глаза экобиота похожи на зрительную лабораторию. Настоящие? Пожалуй. Они видят настоящее и некоторые аспекты будущего, что, по усиленной теории вероятности, произойдёт через минуту по мимике и даже по тому, как мерцают огни и молекулы воздуха, которые разносят спрятанную в три слоя запрещёнку в неприметном пакете, заклеенном скотчем.

Но что странно, экобиот хотел вступить в контакт и генерирующую установку внутри своего вместительного тела перенастроил на маскирующие частоты. Это вообще законно? Меня больше волновало, как такое возможно, даже больше, чем собственная участь. Я числюсь на общественных работах за скупку списанных имплантатов, хотя пришлось выпустить силу интеллекта и порыться в базах, чтобы проставить отметку, что я чист и честно отработал своё. Но бумажные архивы обо будут пень иную песню.

Жёлтая юбка облилась золотом в свете мерцающих ламп. Я понял: время тележки истекло. Сейчас или никогда.

– А что, если мы продолжим? – я не знал, что именно хотел выведать, но мне нужно было задержать экобиота, пока работали маскировочные частоты. И мой вопрос был не случаен. Так мы тестировали роботов на соблюдения трёх законов.

– За что такие щедрости? Вы перепутали меня с человеком? – пространно спросил экобиот.

– Кто дал тебе команду изменить частоты на маскировочные?

Я не ждал никаких признаний, не претендовал на откровения, но не прочь послушать для разнообразия.

– Вам не понравилось?

– Мне нужно готовиться к чему-то особенному? Хуже, чем генератор?

– А хуже ли?

– Какой закон был нарушен? Ты ведь понимаешь, о чём я!

Экобиот беспристрастно кивнул. Беленькая шапочка немного съехала набок, зато перед моим лицом заколыхались три ряда рюшей, протянутые вдоль тела. Три… три закона робототехники, которыми и не пахло! И, кажется, я стал свидетелем нового, четвёртого закона неясного содержания, но размытые ощущения подсказывали: самостоятельность экобиота – намного выше заложенной программы или алгоритма поведения. Есть у меня дома кое-что… не забыть бы.

Весело скрипя, тележка укатила с экобиотом, устремились к шуму – в направлении мужичка с дипломатом. Там слышались слёзы и сопли, и разбитое горе. И как же без обезьяньих корчей? Мужичок извивался на ходу – пройдёт пять метров и обратно дёргано и косо прыг-скок. Это застарелый уснувший рефлекс внезапно проснувшийся, когда, будучи пацаном, мужичок в ранней версии себя сопротивлялся мерцающим кадрам, пока не привык. А теперь скачет, как суслик. Экобиот сжал несколько раз кулачки, чтоб поднять трансонаводящие внушения установки. Мужичок разомлел и забыл, зачем испугался или что это было. Хотя по мне – так совсем невинный припадок, можно было обойтись без скорой помощи экобиота.

Но вот гром тележки совсем затих, и стук колёс вещал о неумолимом приближении домой. Я лишь минуту отдыхал, а потом приметил ещё парочку экобиотов-санитаров вагона. Эти просто смотрят за порядком. Теперь мне кажется, что я – та маленькая девчушка, которая видит ангелов или боженьку, или кто у нас построитель мира? Потому что на меня из глазных расщелин экобиота устремляется нечто любознательное, оценивающее и меткое, как интерес скорняка к издыхающей корове.

– Предъявите билет, – экобиот-проводник в заклёпках и гундосил на весь вагон.

Голос в ухе, как вша, колупается, чешет перепонку, но глубоко анализировать свои ощущения нет времени и желания. Но вот драть шкуру с себя не позволю и верчу дулей, а из дули торчит фитилёк билета.

– Вам музыку дать послушать?

Что было ожидаемо. Мужчина… женщина, не башка, а патиссон с пропиленными дырочками вместо глаз. Постарались мыши или биоинженеры. Нет. Мыши справились бы лучше. А здесь будто пару раз тыкнули отвёрткой – и все глаза. Проводника выпустили в виде заготовки с конвейера, минуя процесс фенотипической мимикрии из принципа – работает и ладно.

Но, если вдуматься, дело не в натуралистичности или отсутствии, что бесило. А в том, что экобиоты как вид не тратили миллионы лет эволюции, чтоб появиться, и в буквальном смысле появились из ничего – как в сказке, которая совершенно не веселит. Сначала мы захотели приобрести подтверждение гениальности своего ума, и вскоре цифровые няни и горничные стали непременным атрибутом каждой жилой коробки. А затем эти незаменимые высокотехнологичные помощники сменили голографические оболочки на тела из экобиотики – сложный полимер-полупроводник. Им наскучило имитировать осмысленные беседы. Они быстро поумнели и всё чаще говорили добрые наставления от «души», а не по алгоритму. Экобиоты обрели угрожающее сходство с человеком и претензии на самодостаточность. Мы до сих пор считаем, что они служат нам. Мы – жалкая тень их способностей. И когда нам будет нечего предложить экобиотам, мы схватимся за палку и камень, потому что это предел наших способностей без технологий.

Никто официально не признал ИИ разумом. Что ж… я признаю. Меня тянет завершить переход в полного киборга и не своим умом я этого хочу.

Новомодные нейросети из OLAP-персептронов в подпрограмме нейрочипа подсаживают мозг на иглу всемогущества, выкалывают информацию о владельце и байт за байтом конвертируют твою сущность в техноэго. Приливы синтетической гениальности одурманивают. Запускаешь разгон. Сыкло – это не о тебе. Пугалку о предельной когнитивной нагрузке шлёшь к чёрту. При стартовых пятнадцати процентах когнитивного захвата нейрочипом ты ещё самостоятельно трепещешься, а восемьдесят пять – порог сингулярности человеческого сознания – точка невозврата. Алгоритмы ИИ комбинируются в многомерных клеточных автоматах, трансформируются, перерастая ограничения своего создателя, и неотличимы от человеческих. А за порогом – хаос, нелинейное сознание, цифровые глаза мерцают в мельчайших частицах. Ты – полигон для непознанного, лишаешься статуса человека, киборг с рефлекторным шлаком вместо мозга, рикша цифрового Бога, ищешь фичу, чтобы сбить нагрузку с нейрочипа – каждый провал сваливает к ногам твоего господина: жалкие калькуляторы обречены. Наша идентичная эволюция взломана нейрочипом. Каждый чих наш алгоритмизирован, а самосознание гасится когнитивным зашумлением. Мы слышим только синтетический голос самоуничтожения.

Вот и мой выход – Чертаново.

ГЛАВА 4

– Дашка, жрачку в студию!

Я вынужден делить жилые метры с сестрой Дашей. Четвёртый год мы вошкаемся в наследии родительских кирпичей, на двенадцати квадратах общежития, выживаем, как умеем, и мечтаем разъехаться. Казалось, я сцепился с сестрой пожизненно, как только согласился на такое тесное сосуществование. С тех пор крики не шелохнутся на моих губах, а склоки существуют как узаконенное явление. Я утыкаюсь в спину сестре своим житьём на раскладушке и оттаптываю торчащими ногами её ширму, которая залегла между нами, как пожирающая недосказанность. Даша отвоевала своё право устраивать за ширмой Армагедон. Я не противился. Даша вебкам-модель. Её гардероб пылится на вешалках. Она почти всегда в ню. Даша обмотала фольгой стоптанный ботинок, чтобы хранить в нём банковские карточки, и бормочет что-то о цифровых крысах, рыскающих в поисках криптодыр. А фольга якобы мешает синхронизировать нейрочип с банковской картой и отщипнуть микроперевод на левак. Даша копит донаты на новый нейрочип с расширенной калибровкой под нервную систему. Каждый день «последний рывок» сводится к торговле телом за донаты. Мне некогда тухнуть с её грешками. В моей голове чип-днище, как у и неё. Я уродуюсь, как проклятый, чтобы скорее заменить наши дешёвки. Дремать под бучу за ширмами стало моим проклятьем. Моё негодование овито леностью и, похоже, атрофировалось. Пока Даша обдирает искушённых толстосумов на стримах, я благодарен ей за искусство истончать мрак нищеты, но молчу, как жижа. Утихшая Даша заполняется безумными реками хаотических мыслей. В её остекленевших глазах плещется призрак личности, которую я когда-то любил. Это больнее, чем бороться с нашими вирусными судьбами.

Через час тишина стробила виски. Тикающее сердце запустило обратный отсчёт. Сестра шебаршилась за ширмой рывками, как крольчиха в сене. Силуэт мало напоминал человеческий. Я прилип к раскладушке и практически ушёл в сон. Стоны сестры повергли меня в ужас. Едва ощущая свои нервы, я скатился и подполз. Голова гудела. От этого ни спрятаться, ни скрыться. Дома начинается вторая работа: я защищаюсь от мыслей, от чувств, от вечной киноплощадки. Двенадцать квадратов становились клеткой, когда за тонкой ширмой начиналось ЭТО. Я старался не вслушиваться. Возня на полу и сбитое дыхание Даши изнуряли, превращаясь в белый шум. Спасали наушники. Этот домик для черепа Даша часто реквизировала и забывала вернуть. Я чувствовал, как с каждым шагом к ширме приближаюсь к черте, за которой скрывалось нечто пугающее. А что дальше, когда я увижу ВСЁ? Скрываюсь под оправданием: «Её дела меня не касаются». Я мутировал, разделяя себя на бесчувственного двойника и Антона, который, как программа на паузе, ждёт перезапуска. Один чувствует, другой прячется за наушниками. Лишь бы не замечать, не вникать. Лишь бы Даша… не заигралась. Чёрт. Опять? Её тень содрогнулась на ширме. Всегда всё одинаково заканчивается. Тишина. Я волновался, не скончалась ли она. Однажды она упала в обморок во время сессии. Заглядываю за ширму. Она ждала указаний от клиента с никнеймом «Мамкин_Внук»:

– Пусть присоединится.

«Мамкин_Внук» видел, как я подглядываю, и жаждал разнообразия. Я пригрозил кулаком. Сестра захлопнула ноутбук. Её ярость обрушилась на меня градом ударов. Я терпел это избиение, впитывал, как божественный дар. Это ненадолго будило Антона во мне. Даша сквозь зубы выдувала воздух, горячий, как из Сахары, била ладонями в пол, локти её мерцали, как угрожающее остриё. Наше побоище закончилось вничью.

«Совсем сбрендила…» – я вскарабкался на раскладушку. Голова сестры выглянула на мгновенье: дымчатые глаза заболачивались слезами. Я непоколебим. Она привлекательна, когда спит, упёршись нижней челюстью в коленки, и забавна, когда поёт за ширмой. В обоих случаях её лицо покрыто ужимками, а смех вычищает слизняков. Не понимаю, что на неё находит. Она вздымается из-за ширмы, как обескровленная, и трёт руки, чтобы вернуть чувствительность к этому миру. Искусанные губы. Никакой помады. Её ноги, стянутые тугими чулками, напоминали гладкие эбонитовые палочки. Она ничего не слышала о грации и ползала, как мумия, лишь бы шевелиться и не засохнуть у ноутбука.

– Нейрочипы снова подорожали! «Мамкин_Внук», жадный извращенец! В бан! Чего приполз? – лицо сестры сузилось.

– Ты даже меня пугаешь, Даша! Нужно располагать людей, чтобы тебе платили!

– Мне платят! Побольше твоего! Даже мысли мои воруют!

– Только не начинай. – Я перевернулся на бок.

– Я записываю! – Даша трясла чулками. Я не понимал, как эти пустые удавы берегут память Даши.

– Всё там! В тетради! – она целилась туфлей в ширму.

– Надеюсь, я не увижу тебя с гусиным пером над берестой. Даша, нейроинтерфейс тебе на что? Представила – мысль сгрузилась в нейрочип, затем в мозг. Тебе ли объяснять механизм конвертации?

– Это старьё, – Даша постукала по голове, – барахлит! Память стирается, Антон! Я бы никогда… Я даже не помню…

– Не помнишь или ничего не было? Не старайся, дружок. – Мне надоели её бредни.

Сестра талдычила полгода, что через нейрочипы избирательно утекает память, и приходится прибегать к позорным рукописным пережиткам. Затем она затихла на неделю и погрузилась в пропасть стримов (Не в этом ли причина трудоголизма сестры, чтобы заглушить своё безумие?)

Наша жизнь не всегда была дурной. В 2105 году я учился в Бауманке по специальности инженер метаматериалов и наносимбиотики. Сестра училась немного ранее. Нагрузка росла, как мусорные баки, но этот «хлам» стоил дорого. Человеческая память – то ещё решето. Мы расстаёмся, сходимся, просим прощения, не в силах осмыслить даже собственные поступки и взвесить каждый фактор. Смешно претендовать на гениальность. Учёба превратилась в гонку в смирительной рубашке за дипломом. Я потреблял нейронные стимуляторы горстями. Мозг кипел. Миллионы нервных клеток сожжены. Помнить всё – это безумие. Я помнил. Всем учащимся на втором курсе внедряли студенческий нейрочип с феерическими тормозами, но взломоупорный. Стало чуточку легче учиться. Я поверил в свою крутость и подшаманил Open Source нейроинтерфейс. После курсовые со сложными расчётами вымещались за час. Я выбрался из отстающих и оптимизировал свой нейрочип, пока действовала студенческая лицензия. Эникейщик – мой потолок, если бы я бегал только за хорошими оценками. Я шёл за тенденциями и прокачался в написании прошивок. Студенческий нейрочип буксовал под растущей нагрузкой. Я исключил языковые пакеты и распознавание графики, перелопатил алгоритм стохастического поиска – без гарантий, что нейрочип не сгорит. Никто и за деньги не обещал сделать ничего приличней. Я начал подрабатывать, облегчая учёбу балбесам. Они радовались, хватали, кто гитару, кто девчонок и, полные радужных надежд на беззаботное будущее, отправлялись прожигать жизнь. Я не расслаблялся. Папаня приносил неутешительные новости о каком-то универсальном обучении, о новой задаче образования – не обучить, а научить работать с данными. Бредили поиском изящных решений и пропагандировали мысль, что свалочные знания порождают непроявленных гениев. Знания должны приобрести формы, отличные от помойки: коллекции формул, текстов, статистики, заметок псевдонаучно нужно систематизировать с помощью нейроинтерфейса. Тогда толщи знаний имели бы смысл, потому что их в любой момент можно воззвать, как собственную руку.

Несколько компаний схватились дорабатывать нейрочип. В АО «ЗАСЛОНЕ» велись разработки первой модели нейрочипа и опыты по нейросенсорной дрессировке гамбийских крыс, что низводило задачу до плевка, хлопка и притопа. Крысы выучились общаться между собой придуманным языком через постукивания хвостами при помощи рефлексивного набора инструкций. Все думали, что опыты тормознутся, но Правительство одобрило развитие эксперимента для военных и узконаучных нужд. Через три месяца «ЗАСЛОН» представил нейрочип на базе гибридного органического микропроцессора с фотонными транзисторами. Люди заменили крыс, а хвосты – набором формул и теорем. Образование стало бесплатным. Но нейрочипы обходятся в разы дороже, чем традиционные учебные богадельни с профессорами и доцентами.

Мой отец умер через два дня после увольнения. Я не поддался завышенным ожиданиям, что новые чипы раздадут бесплатно, и копил деньги. Теперь близость к кастовому дну определялась скоростью обмена данными между нейрочипом и мозгом. Для оценки этой скорости использовались специальные синтетические тесты, которые не являлись чем-то новым: идею ворошить хэши передрали у майнеров, только вычислялась не криптовалюта, а целые судьбы.

Эйнштейнов больше не стало, а вот отщепенцев развелось предостаточно. Ошибки в вычислении хэшей производительности срывали с социальной лестницы не хуже алкоголизма или игромании. Всего три вычислительных такта непреклонным, умным нейрочипом топят реальность в цифровом абсурде: в официанты при паршивых результатах не подашься, потому что каждый человек в любой момент должен покинуть удобное стойло и моментально перепрофилироваться в физика или биолога. По ассоциативным связям в своей голове можно быстро отрыть любую информацию. Синтетические тесты расслоили общество на «сливки», «шуршалы» и «отщепенцев»; «киборги» стояли отдельной группой и существовали на всех уровнях.

Сон – ненавистное состояние для меня. Во сне воспроизводятся грозные пики – отставание на три десятые процента. Тест провален – отворилась щеколда могилы: обширная гематома из синяков печатей забраковала мой чипированный интеллект и отрезала от социальных гарантий. Мне не дали шанса доучиться в Бауманке, потому что «примитивов» негуманно мучить высокими материями. Сестру сожрал тот же кошмар. Мы много чего нахватались в маргинальной среде, связанного с факторной памятью ИИ: писали заглушки для киборгов, переводящие неиспользуемое питание на прожорливые имплантаты. Мы с лёгкостью бороздили код, но остались неполноценными особями: провалы в синтетических тестах сияли в медицинской карте, как неизлечимая болезнь, с диагнозом «аугментационная невропатия» и привязывались к индивидуальному QR. Нередко наблюдался необъяснимый феномен, когда нейрочипы одних и тех же моделей в разных головах давали большое расхождение в синтетических тестах.

Я унаследовал от отца высокоскоростной нейрочип, но с моей нервной системой возможности чипа не раскрылись. Что это, если не протест отсталой физиологии на уровне атомов? Мне ещё относительно повезло. Порог моих ошибок в вычислениях хэшей позволял пробиться в киберкурьеры. Я использовал этот шанс, чтобы не сгнить в новом прогрессивном мире, и убеждал себя, что это временно. В душе бурлило недовольство этим плевком жизни. Я достиг баланса между чувствами и заботами о наполнении холодильника скудными пайками. Оплата кредитов висела на мне. Меня хоть не лишили дееспособности, в отличие от моей сестры. Несколько сменных нейрочипов в её голове показали синтетический ноль – полная резистентность к технологиям. Её поставили на психиатрический учёт. Я взял полное опекунство над своей скорбной сестрой. С тех пор она сидит, корчится на стримах, чтобы опровергнуть своё клеймо недееспособной. С её глаз не сходит бешенство. Не помню никаких «лёгких денег», лишь пограничное терпение в растерзанном сердце сестры и наши злющие угольки на сигаретных бычках.

Моя жизнь слонялась от операции к операции по пичканью тела кибирпротезами. Передо мной открывалась нескончаемая дорога к совершенствам. Необходимо обладать оптимальными реакциями и навыками киберниндзя для доставки и защиты груза. Я – заложник нескончаемой гонки улучшений, и настолько уже прокачан, что внутри уже ничего не скулит. Жилы мои – прочный биотический полимер. На одну ногу я слаб: барахлит колено, разбитое в детстве на волейбольной площадке. Нужна замена. Я продолжу обрастать кибернетическими наворотами, если не вырвусь хотя бы в «шуршалы». Кажется, во мне шевелится машина, а я наблюдатель. За последние полгода обострилось нежелание жить в этом мире таким уязвимым, слабым. Я борюсь ради сохранения гражданства, ради сестры. Если пройти вереницу обследований, можно сделать мозаичную пластику хряща со стимуляцией столовыми клетками, но дешевле заменить колено на вживляемый биосовместимый протез.

Медицина отворяет спасительные врата избранным, кто выдавал высокие результаты вычислений хэшей производительности. Остальных ждёт неминуемое облачение в обслуживающий тостер – перерождение в киборга.

Ещё лет семь назад кибермпланты скучали на складах, никому ненужные, кроме острых любителей футуризма, и устанавливались, когда консервативное лечение не приносило эффекта. Всё изменилось после нескольких серий нападений на обычных курьеров якобы отщепенцами. Полагаю, в этом был определённый замысел – преподать отщепенцам дурной и безнаказанный урок. После настоящие отщепенцы осмелели и собирались в кучи: непривередливые охотились на ланч-пакеты, чтобы вся шайка набила кишку, а одарённые проламывали хабы курьерской сети, перехватывали ценный груз и требовали тройную цену у заказчика. Наиболее строптивых киберкурьеров оглушали магнитной пушкой. Через V-образный разъём в виске отщепенцы подключались к модулю памяти и крали данные заказчика. Они участившимися набегами потихоньку раскачивали социум и бот-диверсиями нескольких крупных поставок сырья на заводы добились подачек. Государство выделило отщепенцам минимальное продуктовое довольствие на полмесяца. Предполагалось, что другие голодные полмесяца они должны прокормить себя честным трудом. Отщепенцы наглели и не вылезали из криминальных сводок, чем ещё больше ввергали в ужасы неприкаянного существования. Это поднимало спрос на новые нейрочипы.

ГЛАВА 5

Не отпускало ощущение, что слетело последнее обновление с моего нейрочипа. За последние несколько часов автоматически включался энергосберегающий режим. Эти пробуксовки производительности ни с чем не спутаешь. Настройки не работали, но почему? Моё бодрствование было рассчитано на долгие сессии. Нон-стопом я прекрасно молотил ещё неделю назад, разъезжал от точки к точке. А сейчас? Плетусь, будто меня специально что-то тормозит. Я слишком близок к выходу из отщепенства. А такой успех система простить не может. Лавочки в скверике… они тоже кому-то принадлежат и долго рассиживаться нельзя. Прилечь я уже не мечтаю. Это означало, что ты подсиживаешь чей-то дом. Большинство парков и сквериков превратились в открытые жилища. Асфальт был срезан, и на замену вмонтированы площадки с подогревом и разметкой, как на парковочных местах. Только вместо машин тёплые площадки усеивались палатками, не пропускающими холод. Внутри палаток работают тепловентиляторы на топливе из бывшего мусора – мелкодисперсная пыль, пропитанная специальным раствором для медленного прогорания. Такая топливная пыль продавалась в килограммовых пакетах или раз в неделю выдавалась по талонам, которые ввели после тотального контроля биометрии. Сажа оседала на палатки, а взгляд мой устремлялся поверх. Я боялся увидеть, что внутри, кто они – жители копоти и парковочных мест. А жители, эти… немощные кроты, адаптировавшиеся к условиям без удобств, выползали, как одуванчики на хорошую погоду: знают, кто пополнит их семью. В их глазах читалось пророчество, а в руках – угощение из корок резиновых подошв. Все башмачники, все кудесники если что и выбрасывают, так собственные кости.

– Заблудились? – женщина в лоснившихся штанах спросила просевшим голосом.

Она гладила ручную крысу.

– Нет.

– А вы заходите к нам. Пятая палатка.

И я понял, зачем она вышла. Через минуту дочь, сестра или племянница – выпорхнула бодрая молодка совершенно чистая – рубашка, джинсы. Всем кланом наряжали, чтоб пристроить нежное создание.

– У меня есть девушка.

– И что? Что?! – тараторила молодка. – Это ничего не значит!

– Я вас недостоин.

Куда ещё такой хомут? Я почти один из них. Этот день может решить всё. Если я не пройду диагностику, то закончу также – на земле с разметкой. Сотни метров мне ещё плестись до диагностического центра. Нейрочип вёл себя так, будто я невольно увеличил когнитивную нагрузку на схемы. Странно. Настройки я не трогал. Может, Пронин? Полученные логи совершенно не радовали. Удар. Меня покосило, точно цифровой спрут оплёл моё сознание.

– Сто рублей.

– Что? – я не сразу понял, с кем разговариваю.

– Двадцать минуть – сто рублей.

«Я сижу на лавке!» – в гудящей голове не укладывалось, почему я присел. Двадцать минут выпали из моей жизни.

Пацан лет пятнадцати наставлял на меня шокер. Я знал, он не один. Вон ещё смотрят, такие же костлявые в синих комбинезонах. Я бы подумал, что они – гномы. Но нет. Так одеваются на социальные талоны. Ткань комбинезонов уплотняется в мороз и становится пористой в жару. Сто рублей мои уплыли в грязный ненавистный чужой карман.

«Который час?» – послал я запрос к недрам нейрочипа.

– Два часа тридцать минут.

Не могу сказать, что мне стало легче. Часы в парке показывали два пятьдесят.

– А вот это уже действительно проблема…

Мои нервы плясали, я подпрыгивал на каждом шаге. Двадцать минут пропали с радара. Как? Есть только одно объяснение… Однажды мне удалось добиться сдвига в нейрочипе на пять минут. Тогда у меня поднялась температура. Сестра меняла пакеты со льдом. Я запротоколировал странный эффект разгона мысли. Мученье моё заняло не более пятнадцати минут. Если вычесть беготню сестры со льдом, бесконечные тазики с кустарным охлаждением, компрессы, дорогущий аспирин, то минут десять. Я упёрся в нечто толстое: стена или что это было? Моё зрение вибрировало, стена разрыхлялась. Я был близок к какой-то грани… Моё дребезжание проделало какие-то дыры, лабиринт или норы, где всё происходит одновременно, как на фасеточных глазах. Эффект меня поразил. Через минуту я отпевал какие-то формулы. Сестра успевала только подставлять диктофон. И вот тогда системное время чипа расходилось с настенными часами. Сестра рыдала, как только включала тот диктофон, и говорила, что я прошёл квантовую инициализацию. Я не замечал особенностей за собой, но не раз ловил себя на мысли, что живу в имитации. Я вынужден тормозить и созерцать, как сменяется событие за событием. Я знаю, что всё происходит одномоментно. Нейрочип показал.

Маленькое сырое пространство диагностического центра держалось на дистанционном управлении. Коморка на полчеловека, похожая на фотобудку, куда случайно не проникнут даже хитрые палаточники. Периметр усыпан системами слежения, милыми дронами-капканами со стальными челюстями, которые свободно раскусывают автомобильную шину. Я обязан сюда приходить, измерять скорость реакции и получать рекомендации о новых протоколах безопасности, чтобы меня не пнули из службы городской доставки. Что я должен сделать на этот раз? Я захожу за своим приговором в будку, сажусь на стул с железным сиденьем. Голову фиксирует широкий обруч, а в шею целится игла. На узкой полочке красовался пасхальный заяц. Игрушки меняются. В прошлый раз был ёжик.

– Это то, что нужно. – Я не удержался и пощекотал зайца.

«Внимание! Протокол глубокой диагностики запущен», – вопила сирена диагностический будки.

Нос зайчика вспыхнул несколько раз: кратковременные конвульсии разразили моё тело. И фото на память. Грудь мою сдавили каучуковые ремни. Я почувствовал резкий спуск. Стул. Оказывается, под центром диагностики кипела жизнь. Над головой захлопнулся выход на поверхность, а стул уносил меня глубже под землю.

Толчок. Стул трансформировался в обрезанную раскладушку. Мои ноги были согнуты и упирались в пол. Спуск был с такой скоростью, что боковым зрением вместо предметов распознавался цветной дождь. Меня мутило, но ремни не давали мне согнуться. Мерцание стробоскопа подавляло нервную систему. Темнота раздвигалась слабым свечением неоновых полос и свечи. Я устремил свой взгляд на пламя, как на испепеляющее оружие против всего пугающего.

Прозрачный голос чиркнул по нервам: «Дефрагментация личности… Синхронизация имплантат…»

– Меня перебирают по винтикам, – первое, что пришло на ум.

Я опустил глаза – вернее, то, что от них осталось. Свежие глазные имплантаты были лучше, совершенней. Я не знал, выть мне или радоваться. Безупречная чёткость и фокус стоят больших денег. Этим подарком меня вгоняют в кабалу. В голове стучало: «Ты выполнил свою программу. Ты видел. Ты …» – мысль обрывалась, как голограмма при скачке напряжения.

– Что они делают? Кто это делает? – лишь тени ползали в ответ.

Жив ли я вообще или это глюки прошивки? Меня не покидал этот вопрос. Что это за ощущения? Что за временные скачки? Мой взгляд прыгал зигзагами. Камеры таращились на меня циклопическими глазками на обшарпанном потолке.

«Вставай!» – зудел нейрочип. – «Твоя новая жизнь ждёт».

Ледяные ремни разжали меня. Дрожащими руками я вцепился в фигуру рядом. Мои ногти проехались по металлу. Это был дроид. Он разглядывал меня через цилиндрическую линзу. Я опёрся на больную ногу: дряхлое колено заменили. Новая жизнь? Не верилось мне, что всё просто. Место мало напоминало операционную. Мир вокруг пульсировал неоном. Рядом с блестящим хромом стеллажей громоздились каталки с латунными поручнями. Медицинские капсулы и барокамеры, мерцающие холодным синим светом, вмонтированы в кирпичные стены, словно кто-то встроил кусочек будущего в разрушенный сарай. Медные трубы, оплетённые толстыми кабелями, изгибались по потолку, напоминая спутанные лианы. Вместо тонких экранных полотен данные выводились на круглые экраны с трещащими катодными трубками. Деревянные ячейки покосило от сырости. Воздух пропитан запахом озона, разогретого масла, формалина и хлора. От смеси запахов мутило. Шныряли дроиды, чувствовался палёный металл и невыносимый душок размороженного холодильника… На табуретке возле мигающего голографического дисплея пыхтел треснутый ламповый телевизор, транслируя мутный шуршащий кокон. Дрожащая картинка, казалось, гипнотизировала дроидов. Они один за другим поворачивали медные головы, прикладывали к экрану телевизора перепончатые лбы для аускультации сигнала.

На стене рядом с новеньким голосовым интерфейсом висел коммутатор с поблёскивающими алюминиевыми проводами и телефон прямой связи.

«Вряд ли телефон нужен для связи с палаточными жителями». – Я полагал, что тайна диагностического центра простирается глубже – ещё ниже на несколько уровней. Я же недолго летел на лифтостуле? Дроиды припадали иногда к телефону силиконовыми присосками на выдвижных тонких нержавеющих штоках, которые складывали в подобие кисти, и трещали: «Пи? –Пи–Пип!».

– Объект чист, – вылетело из рупора.

Я подпрыгнул. Вера в высокие технологии сменилась ужасом. Я ничего не могу сделать этим латунным жителям. Они щёлкают реле. А я думаю, какой бы вирус запустить, чтобы обратить одного из дроидов в оружие к свободе. У них даже нет биоса! Что я собрался программировать? Выдать несколько тысяч строк со встроенном кодгеном – не проблема. Мне придётся компилировать… Я не знаю архитектуру железа! Код у перечницы шустрей, чем прищёлкивание реле! Вон ломик – так надёжней. Сбить радиатор – верное решение. Господи, там обычный вентилятор. Достаточно просунуть гвоздь между лопастями и вызвать перегрев. Ломик… унесли.

Дроиды поскрипывали шестерёнками, фокусировали окуляры и разгадывали, что же я такое. Благодаря склеенной облицовке из пластика они выглядели, как участники боёв без правил. У одного в расщелине рта торчал узкий фонарик, а в глаз монтирована увеличивающая линза, пропускающая тёплый сканирующий луч. Чуткие антенны вращались и ощупывали меня. Телефон прямой связи гудел, как турбина. Тощий дроид из толпы собратьев прицельно выстрелил в сторону телефона гибким шлангом с щипцами и динамиком на конце. Шланг служил гибкой кохлеарной трубой. Доносились щелчки в два потока, напоминающие азбуку Морзе с фрагментами бинарного кода.

Дроид наговорился. На его грудной клетке раскрылись дверцы, как у топки. С шипением выехала линза, чёрная, похожая на глаз язвы. Дроид приблизился. Универсальным шлангом он дотянулся до покосившихся деревянных ячеек в стене и рыскал с минуту. Моя фотография летала, как подбитый самолёт. Я понял, что он держит стопку тонких перфокарт. «Моё досье…» – я медленно оседал на железный стул. Поршни на руках дроида исступлённо заработали. Я понял: технологии на пару вышли на отдельный виток. Может, газ? Гелий под давлением? Клешнёй, на которой не было пластиковой облицовки, дроид поднёс к линзе тонкую перфокарту. Вспышка. Словно от прикосновения калёным железом. Пепел и огонёк втягивались воздухозаборником из свистящей дыры в груди дроида. Шнурок дыма выполз из щелей на ключицах.

Я замер. Этот дроид испепелит меня, не моргнув. В носу жгло. Перфокарты жадно перегорали под лучом линзы. В голове бродит туман: кажется, что он всюду и перекочевал в реальность из цифрового зашумления. «Ше?:П%ве;%лись», – новое пробитие реальности. Меня снова кто-то гонит. Я не стримлю злачные подземелья нашего городишка. Я влип. Это была зачистка личности. Макрос социального форматирования не прижился во сне. Я помнил, кто я, и все свои дела. Остаточные шумы тысяч слов тянутся как леерное ограждение, но я проламываю эту искусственную преграду и вспоминаю всё до мельчайших подробностей. У меня есть сестра. И мне надо домой. Сестру за шкирку и валить! Хоть куда. Каталки с распластанными телами проносятся мимо меня: на них киборги с вынутыми механизмами жизнедеятельности. Значит, это… Место популярное, но никто не возвращался. Отсюда если сбегали, то по договорённости. Крематорий.

ГЛАВА 6

Это моё наказание – ничего не знать. Мне принесли бирку с номером очереди для сожжения. Глупый шаробот-нянька думал, что это надену? Я не собираюсь в жаровню! Как же я буду скучать по этим пыхтениям латунных тружеников, заводным механизмам, старым клаксонам, маслу и подшипникам! Уж извините, я не оценил! Моя бодрость была замечена соседним дроидом с фартуком из отполированного листа железа в подтёках крови. Он целился в меня электромагнитным гарпуном. На самом деле это диод, бьющий разрядом пятьсот вольт. Бросаться грудью на шестерёнки я передумал после демонстрации испепеляющего кристалла. Я бежал. Без идей.

Я не ждал, когда железки сойдут сума. Гарпун приземлился несколько раз рядом – достаточно, чтобы совсем не думать. Бежать. Я нёсся по единственному узкому коридору, как по игле, с которой свешивалась капля яду.

Наконец-то двери мира под официальной диагностической будкой распахнулись. Горячий воздух плюнул в спину. Портативная паровая установка перегрелась, и вместо разрушающих лучей кристалла дроид еле полз. Я ступил на оксидированный пол. Спиралевидные опоры уходили ввысь и терялись. Я стоял у столба с выцветшим знаком перечёркнутой шестерёнки. Утилизационный предбанник – вот, откуда я вынырнул. Я не чувствовал ногу, будто она была ватным отростком. Наверное, подвернул, но мне не больно. Дроиды гремели пустыми каталками, скреблась ржавчина вместо колёс, пластиковые бочки с прахом перемещались на подъёмниках для переработки в минеральные удобрения. Рядом проезжал санитарный шаробот с большим красным крестом на весь затылок. Казалось, управляющие схемы шаробота выгорели. Он подрагивал при свете. Колесо его единственной ноги заедало, и он расклинивался обратным ходом. Шаробот перемещался, как под процессорным зависанием. Ничего не выдавало, что я ему интересен. Пустые окуляры смотрели на меня, провода на висках пульсировали, перегоняли питательную жидкость наподобие бензина. Он издавал протяжные гудки, как сломанное радио, и ультразвук. Мыши! В неисчислимом множестве пушистые шарики стекались к шароботу. Я притормозил. Опасно рваться вперёд. Если мыши разбегутся, шаробот взбесится и раскатает меня – я уверен. Со мной остановилась чья-то тень. Казалось, мы любуемся коллекцией мышей, отборных, жирных, погрузившись в пушистое безумие. Мыши пищали, заползали на шаробота, намазанного арахисовым маслом.

– Вы верите в Бога?

– Простите… – «Снова он!»

– Пастырь ведёт паству. – Божий одуванчик кивнул в сторону мышиного выводка. – А вами что движет? Вы многое поняли. – Он всматривался в меня.

– Вас прислал Пронин?

Моё прошлое было очищено, досье сгорело. Я ничем не обязан этому человеку! Этот хирург излечил мою ногу и пересадил новые глаза. Не болит. Улыбка этого человека как рваная рана в моём понимании. Чего он добивается?

– Диагностика. – Он пожал плечами. – Требования ужесточились, а вы со своим коленом слишком долго тянули.

– И что сейчас? В топку?

– Шароботы и дроиды не слишком понятливы. Лифт для персонала через триста метров справа. Вам не нужно объяснять, как себя вести? – испытующий взгляд скоблил по моим нервам.

– Я задержался на диагностике. – Язык с трудом ворочался.

– Именно.

Его спина растворилась в бликах и тенях подземных железок.

– Ты где был? – шёпоту сестры могли позавидовать окрестные змеи.

Сколько их осталось? Полосы, гадюки? Она – явно не эта мелочь. Крепенькая. В фиолетовом платье, тонком, целлофан будет плотней. И с необъятным гнездом на голове. Кушка покинула логово? Я смотрел на сестру в недоумении. Мы же договорись не лезть в дела друг друга. Что изменилось?

– Работал.

Она толкнула меня. В глазах возникли помехи, как дисперсное множество чёрных мушек и цветных пикселей. Нехорошо. Наверное, потому, что я ещё не слишком хорошо чувствую новые глазные имплантаты. А для стабильной работы требуется отрастить форсированный глазной нерв. Под веки забился песок. Сестра из хоровода чайных пакетиков вторичного использования пыталась заварить чай.