Читать онлайн И снег будет падать на крышу

© Анна Силкина, 2024

ISBN 978-5-0062-4452-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1. ВСЁ СХВАЧЕНО

Из Кисловодска мы с бабушкой приехали утром четвёртого сентября. Вместе с дедушкой встречать нас явился Олег, жених домработницы Люды. Он принял у нас чемоданы, погрузил их в машину и сел на переднее сиденье.

– А мы с Людкой к родителям моим ездили, – сообщил он с гордостью. – Вот, на прошлые выходные. Они нам советуют свадьбу зимой играть – примета хорошая. А Людка заладила – не хочу, говорит, зимой, и хоть тресни! Жди теперь, говорит, хотя бы апреля. А я говорю – весь апрель Великий Пост! Не, ну я-то сам неверующий, но родители не поймут… А дальше май. Тоже родители не поймут, да мне и самому чего-то боязно в мае. А там июнь! А это уж долго ждать, да, Анатолий Сергеич? Девять месяцев! Да поженись мы с Людкой вот сейчас, она бы в июне уже рожала! Так что я ей говорю – зимой и только зимой!

– Обидно потерять Люду, – сдержанно сказала бабушка. – Считайте, она у нас уже член семьи. Но ради её счастья…

– Будет, будет! – Дедушка посмотрел на неё с лёгким укором. – Семьдесят четвёртый год на дворе. Ни у кого уже нет никаких домработниц… Люде нужно свою судьбу устраивать. Ты хочешь, чтобы она как Поля у Шумахиных была? Я удивлён, что Люда у нас так задержалась. Она ещё полтора года назад стала поговаривать, что уйдёт…

Я потупилась. Вообще-то свадьба Олега и Люды должна была состояться в августе, и причиной её срыва, пусть и невольно, стала я.

– И мы должны быть Люде благодарны, – продолжил дедушка, – что она у нас задержалась, потому что ей совесть – и только совесть – не позволила оставить нас в трудный час. Олег, вы не сердитесь на нас. Я вам со своей стороны обещаю хорошие подарки на свадьбу. Прошу назначить её на январь или февраль, хорошо? Пусть Люда у нас поработает до Нового года.

Машина выехала на Бульварное кольцо. Дедушка продолжал увещевать Олега. К тому моменту, как машина остановилась у нашего дома, Олег уже смягчился и сказал, что будет уговаривать Люду на январь.

Дома стоял запах мясной кулебяки. Люда, разгорячённая, румяная, уже сняла фартук и косынку и встречала нас в одном своём жёлтом домашнем платье в мелкий цветочек. Мы по очереди обняли её и пошли переодеваться, оставив их с Олегом наедине.

– Что ты собрался им дарить? – Тихо спросила бабушка. Дедушка наклонился к самому её уху:

– Фотоаппарат и телевизор. Не делай такое лицо, пожалуйста. Мы ещё от Марты какую-нибудь вазочку добавим. Да, Марта?

Я представила в своих руках тяжёлую хрустальную вазу. В моей душе что-то переворачивалось от мысли, что у нас в доме – невеста. Ещё весной я с замиранием сердца ждала того дня, когда Люда возьмёт меня с собой на примерку, и я буду стоять рядом с ней и подсказывать, куда пришить кружево, а куда – простую оборочку. Люда хотела платье длинное, со стоячим кружевным воротничком, и там было где проявить фантазию.

Но сердце моё дозамиралось – правда, по другой причине, горькой и постыдной.

Это случилось в середине мая, когда Люда ещё даже не выбрала длину фаты. И всё разом было забыто ею и брошено – и воротничок, и оборочки. Люда одна в те дни поддерживала порядок в доме, заботилась о бабушке, пережившей за две недели три гипертонических криза, и варила супчики, которые дедушка в банках носил мне в больницу.

И потом, когда я вернулась, Люда хлопотала не за страх, а за совесть. Именно она настояла на том, чтобы я всё-таки пошла на выпускной. Я сетовала, что похудела и плохо буду выглядеть в платье – и Люда одолжила мне свой белый ремешок. И я пошла, причёсанная и подкрашенная Людиными руками, одетая в это облако сиреневого газа… Мне казалось, что я похожа на привидение, но Люда заверила меня, что я всё-таки больше напоминаю Офелию.

И пусть на выпускном я провела всего час, но всё-таки был у меня праздник, который в жизни случается только раз, – а Люда своим праздником пожертвовала. Без колебаний она сказала Олегу, что должна поработать минимум до осени, и подарила полный покой и мне, и деду, и бабушке. И когда мы с бабушкой в середине августа уезжали в Кисловодск, я точно знала, что дедушке не придётся беспокоиться о быте.

Словом, Люде мы были обязаны по-настоящему.

Подавив желание подслушать, как они с Олегом воркуют, я зашла в ванную, ополоснулась с дороги и посмотрелась в зеркало. Вид у меня всё ещё был нездоровый и бледный. И хотя страшный синюшный оттенок больше не играл на моих губах, тени под глазами намекали, что я не в порядке.

Я уступила ванную бабушке, прошла в прихожую. Набрала номер телефона.

– Алло!

– Лора, это Марта. Настя дома?

– На парах. Что передать?

Я вздрогнула. Я совсем забыла, что учебный год уже начался, что Настя, в отличие от меня, поступила в институт, в тот самый технологический институт лёгкой промышленности, на то самое конструирование швейных изделий, о котором с детства мечтала. И Димка, получив заслуженную медаль, с лёгкостью поступил в свою Бауманку, и Наташа прошла в свой педагогический, и даже Лёнька в свой МГУ. И только Жорик, дурак, провалился в ГИТИС и теперь такой же неудачник, как я. Только он пойдёт в армию, а куда пойду я, пока решительно неизвестно.

– Я позже позвоню, Лор.

Положив трубку, я вытянулась, повертелась на одной ноге, тщательно прислушиваясь к себе – не закружится ли голова; влетела, пританцовывая, в комнату бабушки и дедушки и, успокоенная, приземлилась в дедушкино кресло.

На дедушкином столе лежали очки, чей-то очередной автореферат и три билета в Малый.

Впереди у меня был целый учебный год.

***

– И как группа?

Настя фыркнула:

– Целых четыре мальчика.

Мы шли по Тверскому бульвару мимо нового здания МХАТа, и его огромные многоярусные фонари защищали нас от темноты. Насте новое здание не нравилось, а мне всё время хотелось прижаться к нему, словно это была широкая грудь моего города. Прижаться и сказать, что я никуда отсюда не поеду.

Настя – маленького роста, смуглая, худая и тёмно-рыжая. Лисёнок лисёнком. Я рядом с нею – бледная, длинная дылда с тяжёлыми бёдрами. Насте и раньше непросто было подлаживаться под меня, медленную и флегматичную, а теперь, после болезни, я окончательно превратилась в сонную муху. Я искренне соскучилась по Насте, но мне стало непросто это выразить: с виду я тупа и рассеянна, и мне сложно даже вовремя задавать уточняющие вопросы.

– И самого симпатичного выбрали старостой. Его зовут Эдик.

– А Димка?

– Ну… Димка. Что Димка?

– Вы же с песочницы дружите…

– Ну… Дружим! Не обязательно же нам теперь жениться. Вот Лорка с Мишкой поженились сразу после школы, и что? Как поженились, так и разбежались! А мне теперь племянник спать не даёт. И мама говорит, что вторую акселератку в семье не потерпит. И вообще, мне учиться надо.

– Да… Учиться надо всем.

Мне тоже надо было учиться. Для меня это было делом чести – получить не просто высшее образование, но самую утончённую, самую интеллигентную, самую спокойную специальность на свете. Чтобы никто, глядя на меня, даже краем мысли не догадался, откуда я. И чтобы никому даже в голову не пришло меня туда вернуть.

– А может, ты теперь в библиотеку пойдёшь? Кто не поступил, часто идут в библиотеки.

– Не знаю…

Мы свернули за угол и пошли по улице Горького.

– А мама тебе прямо так и сказала – или в пед, или никуда?..

– Я не пойду в пед. И не вернусь к родителям. Это не обсуждается.

Наверное, лицо моё сильно потемнело при этих словах, потому что Настя вдруг напряжённо в него вгляделась, забежала вперёд и замерла, заставляя меня тоже остановиться и посмотреть ей в глаза.

– Ты не думай. Когда тебя увезли, Димка сказал, что Гавриловна – старая свинья.

– Гавриловне сказал? – Я вздрогнула.

– Ну… Нет. Классу.

– И что класс?

Настя потупилась.

– Лёнька сказал, что Гавриловне лучше знать, а ты просто эгоистка и неженка. И вообще притворяешься, лишь бы из Москвы не уезжать.

– Притворяюсь?

– Ну… Когда нам через два дня сообщили, что у тебя настоящий сердечный приступ, Лёнька обалдел, конечно. Жорик сказал, что когда ты поправишься, он заставит и Гавриловну, и Лёньку перед тобой извиниться. Но Лёнька сказал, что он перед такими не извиняется. И что они-то с Наташкой получат общественно полезные профессии и поедут туда, где трудно. А Димка сказал: «Ну и катитесь, идеалисты!»

– И?.. – Я похолодела.

– Ну, Лёнька его немножко треснул. Но совсем немножко. Какие у Димки мускулы и какие у Лёньки!

– А остальные что?

– Ну… По-разному. Но знаешь что ещё? Я потом слышала, правда-правда… Трудовик говорил географичке: «Это же надо, последний классный час перед последним звонком, и так опоганить!»

– Кто опоганил, я?!

– Да не ты! Гавриловна!

– Откуда ты знаешь… Может, он обо мне.

– Нет, он точно про Гавриловну. Потому что географичка сказала: «А что вы ей сделаете – она отличник просвещения!» А трудовик ответил: «За такое хорошо бы и значка лишать». А географичка сказала: «Да кто ж её лишит…»

– И они, конечно, тоже ничего не сказали Гавриловне в лицо.

– Я не знаю. Может, потом и сказали в учительской. Марта! Марта, да ты чего?!

Я смахнула слёзы. Настя схватила меня за плечи.

– Ты чего?! Тебе же вообще нервничать нельзя! Ей всё вернётся, вот увидишь. Вот расшибёт её какой-нибудь инсульт, а ты придёшь к ней в больницу и спросишь: «Дарья Гавриловна, а у вас были для него уважительные причины?»

Меня разобрал нервный смех.

– Тогда меня точно вся школа возненавидит. Скажут: «Надо быть великодушнее к пожилому человеку! Она вам всю жизнь отдала, а ты…»

– Марта… – Настя посмотрела на меня сочувственно, как на глупого ребёнка. – Школа кончилась.

***

Я проснулась и поняла, что сегодня четверг, а мне никуда не надо.

Дома, кроме меня, была только Люда. Она прихорашивалась у зеркала, собираясь, видимо, в магазин.

– Люда, доброе утро! – Я выглянула из комнаты, по детской привычке вцепившись обеими руками в дверной косяк.

– Пвивет, – Люда обернулась, не выпуская из зубов заколку-невидимку.

– Завтрак готов?

– Овадьи под повотенцем.

– Эх. Я хотела сама приготовить. Всё равно делать нечего.

Люда наконец вынула заколку изо рта и пристроила на нужное место.

– Можешь соус замесить, я не делала. Кефир есть, варенье есть.

– Ну, соус – это несерьёзно! – Я вышла в прихожую. – Люд, а научи меня борщ варить!

– Можно… А вы что, на уроках труда не варили?

– Ну, когда это было!

Люда ушла. Я выглянула в окно, чтобы проводить её взглядом.

Через двор шли наши соседи – супруги Тишковы с первого этажа. Павел Николаевич, высокий, худой, лысеющий, похожий на старого орла, и Мирра Михайловна, кругленькая моложавая женщина в кокетливых кудряшках. Были они такие хорошие, словно с картинки, и даже чёрная повязка, прикрывающая Пал-Николаичеву правую пустую глазницу, смотрелась на его орлином лице не мрачно, а молодецки. Тишковы были артисты. Мирра Михайловна играла на флейте в детском музыкальном театре, а Павел Николаевич преподавал в консерватории.

Люда вышла из подъезда, поздоровалась с Тишковыми, прошла ещё пару шагов и остановилась. Подняла голову и сердито погрозила кому-то кулаком.

Я посмотрела туда же, куда и она, и увидела в ветвях нашего дворового ясеня какого-то чужого мальчика. Мальчику было на вид лет четырнадцать и был он плохо одетый и растрёпанный, как Гаврош.

Я вышла на балкон.

– Наводчик нашёлся! Смотришь, кого ограбить, да?! Смотри, смотри! И дворнику скажу, и участковому!

– Люд, ты чего? – Громко спросила я с балкона. Люда и мальчик разом повернулись в мою сторону.

– А он чего?! Залез и в чужое окно глазеет!

– Я просто залез! – Крикнул мальчик ломающимся хрипловатым голосом. – Просто! Залез! Дерево понравилось!

– Просто у себя в Марьиной Роще будешь лазить! Спустился, живо, а то милицию позову!

Мальчик нехотя слез с дерева, Люда тут же ухватила его за рукав. К ним размеренной походкой подошёл Павел Николаевич.

– Люда, ну оставьте парня в покое! Залез и залез. У нас тут не царские времена и не охраняемая территория. Я в его возрасте тоже лазил. Моя первая любовь жила, между прочим, в третьем этаже!

– Он к Иванцовым заглядывал. Кто ему там первая любовь – Евдокия Максимовна?!

– О-о-о! – Тишков застонал от смеха. – Евдокии Максимовне приятно будет узнать, что она ещё способна воспламенять юные сердца!

Я вгляделась в покрасневшее лицо мальчика и поняла, что он старше, чем мне сперва показалось, просто невысок и тощ. Он исподлобья смотрел то на Люду, то на Тишкова, а потом вдруг посмотрел на меня.

Глаза у него были голубые и мрачные, картинные такие беспризорничьи глаза. Передо мной пронеслись Янкель, Саня Григорьев и Мишка Коровин.

Я крикнула:

– Ну правда, Люда, отпусти!

Люда разжала руку. Парень благодарно посмотрел на меня и так рванул со двора, что пыль поднялась.

***

– И ты в него влюбилась?

Я поперхнулась.

– С чего вдруг?

– Ну, во всех книгах и фильмах герои после такого влюбляются, – Настя отложила мелок, осмотрела контур выкройки и вынула из ящика ножницы.

Её родители достали очень хорошую шерстяную клетчатую ткань, бабушка отдала им деньги за половину, и Настя, как уже бывало, взялась шить на нас обеих. Себе – юбку, а мне – жилет.

Я не без торжества наблюдала за движениями ловких Настиных рук: давно ли девчонки в классе смеялись, что мы с ней в тринадцать лет ещё шьём на кукол, – а в пятнадцать мы уже ходили в вещичках Настиной работы, а теперь Настя в текстильном институте, и кто знает, может, из неё вторая Ламанова выйдет!

– Я в таких не влюбляюсь, – протянула я самым брезгливым тоном, каким умела.

– Значит, он в тебя влюбится. Вот увидишь.

– Барышня и хулиган. Так банально, что даже представлять западло.

– Вот это барышня! – Рассмеялась Настя.

– Ну он же не знает, что я не с рождения барышня. А западло оно и есть западло. Я этому слову до сих пор не нашла нормального цензурного эквивалента. Равного по силе и выразительности.

Настя на миг покраснела и тут же нашла повод сменить тему:

– А борщ-то вы с Людой приготовили?

– Ещё и салат нарезали. Витаминный.

– И как?

– Интересно, только свёкла очень пачкается.

В Настиной семье домработницы не было уже лет семь, но готовила у них традиционно Лора, даже ещё тогда, когда домработница была. Тётя Тамара, женщина в хозяйственных вопросах очень строгая, поставила Лорку к плите чуть ли не с первого класса. Когда подросла Настя, тётя Тамара столь же решительно приставила её к половой щётке. Хозвоспитание получилось крепкое, но закономерно однобокое: Лора не замечала грязи, пока тапочки не начинали липнуть к полу, а Настя не могла даже яйцо сварить без приключений. Зато всё, к чему прикасалась Настя, начинало сиять и благоухать, а Лоркины пироги просились на обложку книги «Домоводство».

– А я тут книжку читала, интересную такую! – Настя выпрямилась и покрутила шеей, чтобы она не затекла. – Хочешь, дам почитать? Там у одной женщины, замужней, пропал любовник. Она и так, и сяк, а нет от него вестей, и всё! И вот пошла она погулять, подсел к ней на лавочку странный дядька и предложил ей крем…

– Опять детектив про фарцу? Надоели уже…

– Да нет, предложил он ей крем и пригласил её на бал к одному иностранцу, ну то есть он не иностранец на самом деле…

– Шпион. Ну это же сто раз уже было!

Зазвонил телефон. Тут же из дальней комнаты послышался крик Мишки-маленького и стон Лоры:

– А-а-а, гады! Только уложила! Алло! Настя? Дома. Насть!

– Димка? – Шёпотом спросила Настя, выходя в коридор. Я не видела лица Лоры, но Настя так просияла, что я поняла: не Димка.

Пока Настя шушукалась по телефону, я нашла глазами два потрёпанных кружевных нарукавника на стене. На розовом было жёлтыми нитками вышито: «Шерочка». На жёлтом – розовыми: «Машерочка».

Эти нарукавники мы с Настей носили в третьем классе, и до сих пор Настя хранила их, пристроив между двумя своими вышитыми пейзажами.

***

– Мам, у нас новенькая в классе! Вот, это Марта. Она с целины приехала.

Высокая, очень коротко стриженная женщина удивлённо смотрит мне в лицо. Я шмыгаю носом и поправляю лямку школьного ранца.

– С целины? Это откуда же, из Казахстана?

– Из Курганской области, – деловито сообщаю я.

– Как интересно. И кто же у тебя папа?

– Механизатор.

– А мама?

– Доярка.

– Чем же они в Москве займутся?

– А я без них приехала. К дедушке.

– А дедушка у тебя кто?

– Доктор физико-математических наук. Занимается вопросами электросвязи.

– Тома, быть такого не может! – Ахает её спутница, полная женщина с пучком. – Это же Вавы Никитиной дочка! Девочка, как твою маму зовут?

– Минакова Валя.

– Точно, Вавка!

– Вавка – это болячка, а моя мамка Валя, – обижаюсь я. Женщина с пучком обращает к Настиной маме лихорадочно блестящий взор.

– Мы с Вавкой в одном классе учились! Она поступила на биофак МГУ, а летом поехала на целину, влюбилась то ли в комбайнёра, то ли в тракториста…

– Нина, давай потом и не при детях, – вежливо, но твёрдо обрывает её Настина мама.

***

– Это был Эдик? – Спросила я, когда Настя с загадочным видом вернулась в комнату.

– Это был Жорик. Он предлагает нам авантюру.

– Э?..

– Пойти сегодня в ночь к Театру Улиц и попробовать урвать билеты на «Макбета» с участием Рицкого.

Валерий Рицкий – это звучало отлично. Один из самых популярных актёров Союза, ещё и выдающийся бард – его обожали все. Недавно он женился на польской актрисе Марии Гданьской и теперь по несколько месяцев в году жил в Варшаве, поэтому в Москве его приходилось буквально ловить.

– И откуда мы деньги возьмём?

– Жорик платит за всех. Он первую зарплату получил.

– А почему бы и нет, – я вспомнила и зажмурилась, как кошка. – Пойду позвоню дедушке, скажу, что ночую у тебя.

***

Театр Улиц назывался так из-за балаганного стиля представлений, а находился он, вообще-то, в добротном дореволюционном здании на Садовом кольце. К нашему приходу там уже собралась горстка людей. Мы были в очереди четвёртыми – Жорик очень удачно занял нам место.

– А разве ты в армию не идёшь?

– Вы чего, мне же только в декабре восемнадцать! Я в весенний призыв пойду.

Жорик Степанов с третьего класса был поочерёдно и легкомысленно влюблён то в Настю, то в меня, но к шестому остановился на мне. Влюбился он как раз после истории с повязками и всё время говорил, что мы трое – будущая богема, и нам надо держаться вместе, а то нас заклюют. В результате мы держались вчетвером – Димка Шумахин, хоть и собирался стать инженером, далеко от Насти отойти не мог. Пару раз они с Жориком за неё дрались, но вообще-то весь класс и все взрослые с первых дней нашей дружбы были уверены, что Жорик – мой будущий муж.

Я много раз прикидывала и классу к седьмому решила, что я только «за». Жорик был, как и я, влюблён в театр и в Москву. Его родители работали в дорогом ресторане, отец – швейцаром, мать – посудомойкой, и я чувствовала в Жорике ровню, родственную душу, человека с теми же мечтами и теми же страхами. Одна беда – мне не очень нравилась его внешность: всё тело у него было мохнатое, как у шимпанзе, брови – огромные, как у Леонида Ильича, а щетина росла чуть не от самых глаз. Но я давала себе отчёт, что я и сама не красавица, так что привередничать глупо. Тем более что Жорик, когда со мной случился микроинфаркт, волновался за меня, трижды приносил мне в больницу передачи и как-то целую ночь дежурил под окнами, – а пословицу про мужа, который любит жену здоровую, я помнила ещё с целины.

Была, правда, одна незадача: мы с Жориком ни разу ещё даже не целовались. Бывало, мы куда-то выбирались вчетвером, на дачу, на долгие прогулки, и там я видела, каким становится Димка от Настиной близости – разгорячённым, с трудом сдерживающимся, с безуминкой в глазах. И Настя тоже вся как будто плавилась, угловатость её сглаживалась, и она под Димкиным взглядом начинала игриво перетекать из позы в позу. У нас же всё было как-то неловко и некстати, и мы банально не могли совпасть в настроении.

– Как там в официантах, сложно? – Поинтересовалась Настя. Как сегодня выяснилось, родители пристроили Жорика к себе под крыло, чтобы не болтался до армии без дела.

– Несложно. Я же тренированный. У меня и память, и ловкость рук, и координация, – он приосанился и закурил.

Я оглядывала собравшихся. Тут была влюблённая пара чуть постарше нас, были две девушки, по виду чьи-то поклонницы, был немолодой усатый дядя в больших очках и шляпе. Все помнили, кто за кем занимал, и очередь уже рассеялась по удобным уголкам и скамейкам. Подошёл ещё один дядя, низенький и совсем пожилой, занял за нами.

– Скучно, – вздохнула я. Жорик докурил, сделал два шага вперёд, чтобы оказаться прямо под фонарём.

– А сейчас перед вами выступит легендарный мим Георгий Степанов! – Провозгласил он шутливо-торжественным тоном и начал очень смешно и похоже пародировать Марселя Марсо. Особенно забавно выходило у него изображать руками полёт птицы. Парочка под соседним фонарём засмеялась, парень крикнул:

– Во даёт! – И показал большой палец. Девушки-поклонницы захлопали. Пожилой дядечка одобрительно закачал головой, дядечка в шляпе брюзгливо выпятил губу. Жорик привстал на цыпочки, задумчиво вгляделся в темноту…

И первым заметил, что что-то не так.

– Лом! – Прочитала я по его беззвучно дрогнувшим губам.

В следующий миг из темноты начали молча выходить молодые крепкие парни. Сперва мне показалось, что их человек пятнадцать, но потом вышла ещё группа, ещё… А потом они расступились, пропуская вперёд главного – коренастого, в джинсах.

– Слышь, все в конец очереди, – скомандовал он.

– Мы раньше пришли! – Возмутился парень из парочки, но Жорик выразительно посмотрел на него – мол, не нарывайся! – и махнул рукой, предлагая отойти куда велят.

Меня неприятно кольнуло, но я последовала за Жориком, понимая, что ссориться с такой толпой может быть чревато.

– Да ладно, их всего-то человек сорок! – Зашептал он, когда мы отошли на безопасное расстояние. – Весь зал не выкупят. Сто шестьдесят билетов заберут, ну, может, двести.

– А кто это? – Спросила я.

– Как кто? Студенты! Ты вчера родилась, что ли? Это называется лом. Они пришли билеты покупать. Четыре штуки в одни руки. Два перекупщику, два себе. С ними лучше не связываться, они кулаками не бьют, но бока намять могут.

– Но мы, я надеюсь, всё равно не уйдём без билетов? – Спросила Настя.

– Ну, купим на галёрку, подумаешь. Рицкого и оттуда неплохо видно.

Мы постояли молча. Мимо нас проехало одинокое ночное такси. Меня не оставляло ощущение, что ночь испорчена. Наши соседи из очереди тоже заметно приуныли.

– Хотите анекдот? – Не очень уверенно спросил парень из парочки.

На него все так посмотрели, что он сразу заткнулся.

Я подумала, что если бы меня предупредили о таком развитии событий, я бы не пошла. А потом подумала, что хочу домой. Но уходить было как-то глупо.

Тут в переулке послышались шаги. Я вгляделась и поняла, что в сторону театра идёт ещё одна группа парней, не меньше первой. Я тронула Жорика за рукав.

– Ого! – Он почему-то обрадовался. – Сейчас такое будет!

– Какое? – Осторожно спросила Настя, но ничего объяснять уже не требовалось.

Вторая группа, тоже человек в сорок-пятьдесят, вышла из переулка, прошествовала мимо церкви, к стенам которой мы жались, и молча выстроилась вдоль улицы – прямо напротив театра.

Первая группа совсем не удивилась их появлению. В таком же пугающем молчании они тоже выстроились – вдоль фасада.

Обе группы сделали грозные и сосредоточенные лица.

И в полной тишине двинулись друг на друга.

Жорик схватил нас с Настей за руки и рванул в сторону высотки.

***

– Жорик! Жорик, помедленней, Марте бегать теперь нельзя!

Я старалась идти очень быстро, но не переходить на бег. Но всё равно задохнулась через двести метров и остановилась. Настя подхватила меня под локоть.

– Ну что ты творишь! У человека сердце!

Я отдышалась и обернулась.

У театра шевелилось и переваливалось живое месиво. Кто-то кого-то придавливал к стене театра, кто-то на кого-то наскакивал, кого-то уже уронили на асфальт. Но оттуда не доносилось ни одного звука удара. И ни одного голоса.

Поодаль от нас пытался отдышаться дядечка в шляпе. Где-то далеко впереди бежала влюблённая парочка.

– Против лома нет приёма, – вырвалось у меня.

Жорик растерянно развёл руками:

– Ну извините, медамочки. Они не каждый раз бывают, а бодаются вот так, стенка на стенку, ещё реже…

Настя показала ему кулак.

– Куда теперь? – Спросил Жорик таким тоном, словно ему очень хотелось погулять по ночной Москве, раз уж не вышло с театром.

– Домой! – Категорично сказала Настя. – Что хочешь делай, но чтобы через десять минут здесь было такси.

***

Утро было замечательное – летнее-летнее.

Я посмотрела на будильник, увидела, что уже почти одиннадцать, и мне оставалось только пожалеть, что большую часть этого прекрасного утра я банально проспала.

Дома никого не было. Я быстренько умылась, стараясь не вспоминать бабушкину реакцию на моё ночное возвращение, быстренько налила себе стакан молока, отрезала хлеба и колбасы. Ела торопливо – мне хотелось скорее на солнышко.

В десять минут двенадцатого я уже вытаскивала на балкон стул. Потом взяла томик Светлова, заправила волосы за уши и устроилась на этом стуле, картинно облокотившись правой рукой на перила, а в левой держа книгу.

Легчайший ветерок начал раздувать мои волосы. Солнце коснулось макушки.

На небе не было ни облачка. На скамейке во дворе грелись кошки, такие же счастливые, как и я. Поодаль катался на трёхколёсном велосипедике маленький мальчик.

Поначалу мне совсем не хотелось читать. Но глаза как-то сами начали цепляться за строчки. И Жанна д’Арк поскакала к осаждённому Орлеану, а рабфаковка повесила серенькое платье на спинку стула и опустила голову на подушку, чтобы увидеть страшный сон про гражданскую войну…

– Гена!!! – Послышался резкий, нечеловеческий крик.

Я вздрогнула и опустила книгу. По двору металась Евдокия Максимовна из первого подъезда.

– Гена, ты где?!

Я поняла, что она ищет мальчика. Мальчика нигде не было.

– Гена!!! – Она подняла глаза и увидела меня. – Марта, ты Генку нашего не видела?!

– Катался тут на велосипедике, – сказала я. – Вокруг клумбы. Это он?

– Он… На пять минут в магазин отошла!.. Гена!!!

Я бросила книгу и торопливо, как могла, спустилась во двор. Евдокия Максимовна, согнувшись в три погибели, уже заглядывала в подвал.

– Гена!!!

– Он бы не смог затащить туда велик, – сказала я.

Евдокия Максимовна замерла, медленно разогнулась – и вдруг кинулась на меня с перекошенным лицом…

– Дрянь! Дрянь! Пять минут присмотреть не могла за ребёнком!

Мои щёки обожгло оплеухами с обеих сторон. Я отлетела к стене, из моих глаз брызнули слёзы.

– Как присмотреть?! Я читала!

– Краем глаза должна была следить! Само должно получаться! Ты девочка! Какая из тебя мать выйдет?!

– Что здесь творится?!

Из подъезда вылетели Тишковы и незнакомая худенькая женщина в брюках и с хвостиком, похожая на Ахматову. Мирра Михайловна решительно влезла между нами и оттолкнула Евдокию Максимовну в руки Павлу Николаевичу.

– Евдокия Максимовна, вы с ума сошли! За что вы ударили Марту?!

Та вдруг как-то обмякла и закрыла лицо руками:

– Генка пропал… Сын с невесткой меня убьют…

– И в этом виновата чужая девочка?! – Крикнула женщина надтреснутым баритоном, и я поняла, что это не женщина.

– Я на пять минут отошла…

– Внук – ваш! Ответственность – ваша!

– Лазута, не нуди! – Вскинулась Мирра Михайловна. – Ей и так плохо. Евдокия Максимовна, присядьте сюда, на лавочку. Во что был одет Гена?

– В штанишки зелёные… В кофту голубую… Кепочку, тоже голубую… И сандалики, – Евдокия Максимовна испуганно переводила взгляд с Мирры Михайловны на Павла Николаевича и обратно.

Человек, которого назвали Лазутой, тем временем подошёл ко мне и протянул носовой платок. Я вытерла глаза и опустилась на соседнюю скамейку. Он пару секунд поколебался и сел рядом со мной.

– Гена был на велике, – сказала я. – Красного цвета.

– Я пойду искать, – сказал Павел Николаевич. – Вряд ли он далеко уехал. Либо на Большой Бронной, либо по переулкам катается.

– А если на бульвар?! – Евдокия Максимовна содрогнулась. – Там машин сколько!

– А на бульваре его моментально найдёт милиция. Мирра, побудь с Евдокией Максимовной…

– Нет, нет, Мирра Михайловна, я тоже пойду искать!

– Тогда давайте в разные стороны… Лазута, идите с Мартой к нам, налей ей чаю. Марта, это Лазарь Давыдович, наш очень хороший друг. Не стесняйся его, ступай к нам.

Меня потряхивало, и я плохо запомнила, как Тишковы и Евдокия Максимовна вышли со двора. Зато хорошо отпечаталось в моей памяти прикосновение сухой горячей руки с полированными ногтями, которая решительно сжала мою ладонь и потянула за собой.

В столовой остывал брошенный завтрак, на одном из стульев спала серая кошка Мышка. Лазарь Давыдович пододвинул к столу четвёртый стул, налил мне чаю, поставил прямо передо мной блюдце с домашним печеньем:

– Давайте, Марта, не будем нервничать. Когда у людей случается беда, им бывает всё равно, кого винить, лишь бы не себя.

Я молча поднесла чашку к губам и поняла, что мои зубы стучат о её край. Видимо, Лазарь Давыдович тоже это услышал, потому что спросил:

– Таблетку?

– Да нет, пока не надо… У меня дома свои лекарства, – сказала я. – У меня микроинфаркт был.

Лазарь Давыдович округлил глаза. Они у него были светлые, зелёно-карие, с маленькими зрачками – словно у рыси.

– Простите, а лет вам?..

– Семнадцать.

– А… – Ему явно захотелось куда-то деться. – Я слышал об одном таком случае. Вступительные экзамены.

– У меня не экзамены. У меня проработка на классном часе.

– Это какая же должна быть проработка…

– Дарья Гавриловна, наша классная, хорошо прорабатывать умеет.

– И как же вы теперь?..

– Да так. В институт на следующий год поступать буду. Пока, может, поработаю, осмотрюсь. Только жаль, что Мону Лизу не увидела. Надо было сразу идти, как привезли. А я думала – успею, успею…

Мы помолчали.

– Может, я вам на гитаре сыграю пока? – Предложил Лазарь Давыдович.

– Давайте. А вы музыкант?

– Музыкант.

– В консерватории преподаёте, как Павел Николаевич?

– Что вы… У меня и высшего музыкального образования нет.

– Что же вы – плохо играете?

– Да нет, просто некогда было. В тюрьме сидел.

Настала моя очередь округлять глаза. Конечно, я что-то такое слышала, и возраст у Лазаря Давыдовича был подходящий, но…

Он увидел мой взгляд и рассмеялся:

– Ну а что, откровенность за откровенность! Ну так играть мне или нет?

– Играйте, конечно. Только, чур, не тюремное, а то знаю я вас, «Товарищ Сталин, вы большой учёный»!

– Не тюремное так не тюремное, – он подмигнул, взял гитару и заиграл что-то такое сложное, явно не из нашего века…

Я допила чай, поставила чашку на стол, облокотилась на него и посмотрела в окно…

Вокруг клумбы как ни в чём не бывало катался мальчик на красном велосипедике.

***

– Гена! Геночка!

Евдокия Максимовна бухнулась на колени перед скамейкой. Геночка, недоумённо глядя на неё, провёл языком по леденцу, который Лазарь Давыдович купил ему, пока искал Евдокию Максимовну на бульваре.

– Где же ты был?!

– С дядей щенка смотйел.

– С каким дядей?

– Дядя меня позвал смотйеть щенка. И я поехал.

– Как этого дядю зовут?!

– Не знаю…

Лазарь Давыдович сел перед Геной на корточки.

– Дядя тебе ничего плохого не сделал?

– Не-а.

– Больно нигде не сделал?

– Не-а. Мы только щенка смотйели.

– Евдокия Максимовна, осмотрите ребёнка внимательно. Может, какие-то синяки непонятные, или…

– Генка, встань, покрутись! Расстегни кофту! Ой, а где…

– Что где?

Евдокия Максимовна осеклась:

– Нет, нет, ничего. Оговорилась.

– Я кйестик отдал, – доверительно сообщил Геночка.

Лазарь Давыдович присвистнул.

– Ого! Зачем же ты его отдал?

– Дядя только за это щенка показал.

… – И что же получается? – Лазарь Давыдович очень старался сохранять серьёзный вид, но я видела, что его распирает смех. – К вам, Евдокия Максимовна, привозят внука. Вы, Евдокия Максимовна, выпускаете трёхлетнего ребёнка гулять без присмотра с золотым крестом на шее. Некий дядя уговаривает ребёнка уйти со двора и выманивает у него крестик в обмен на возможность посмотреть щенка. А теперь вы не хотите обращаться в милицию и заявлять о краже.

– Как я туда обращусь?! – Евдокия Максимовна посмотрела на него несчастными глазами. – У нас вся семья члены партии!

– Какие интересные члены партии. Наверно, крестик ещё и фамильный?

– Нет, у ювелира зака… Ой!

– Ну и что вы планируете делать?

– Ну… Может, походим по ломбардам, поищем… Найдём – выкупим.

– Попыток наказать вора не будет?

– Вы идиот?!

– Допустим. Кстати, перед девочкой извиниться не хотите?

– Не хочу. Трудно ей было, что ли?!

– А к вам вчера какой-то хулиган в окно заглядывал, – сказала я. Евдокия Максимовна обмерла.

– Как заглядывал?!

– С дерева.

– И ты ничего не сказала?!

– Его без меня прогнали. Люда наша прогнала. Павел Николаевич подтвердит.

– Подтверждаю, – кивнул Павел Николаевич.

– Кстати, Люда сразу предположила, что это вор. Или наводчик. А вы сказали, простите, какие-то благоглупости – любовь, любовь, времена не царские… Вот отвели бы его за ухо в милицию, может, и кражи бы не было никакой!

– Заметь, Марта, вчера ты поддержала меня, а не Люду.

Я потупилась и ощутила, что моё лицо заливает краской.

– Марта, а ты узнаешь этого хулигана? Вот так, в лицо? – Спросила Евдокия Максимовна с надеждой.

– А волшебное слово?

– Ну извини, извини, погорячилась!

– Думаю, что узнаю. Вот только что вы будете с этим делать, если идти в милицию не ваш вариант?

Евдокия Максимовна нахохлилась, словно индюшка:

– Придумаем.

***

Перед Настей лежал журнал «Модели с чертежами кроя». Настя кроила тёте Тамаре коричневый костюм с парчовым воротником и манжетами.

– А может быть и так, что хулигана подставили, – сказала она.

– Подставили?

– Ну да. Приходил незнакомый парень во двор? Приходил. Заглядывал в окно к Иванцовым? Заглядывал. Люда кричала, что он наводчик? Кричала. Теперь если что-то произойдёт, на него и подумают. А кто-нибудь мог в это время тихо сидеть дома. Или проходить мимо. И услышать. И сразу придумать, как можно крестик украсть.

– Но человек должен был знать, что Гена носит крестик, да ещё золотой!

– Да… Я и не знала, что люди такие дураки бывают – на трёхлетнего золото надевать.

– Евдокия Максимовна сказала, что ей спокойней, когда он в крестике…

– Да уж, ничего спокойней сегодняшней истории просто придумать нельзя, – Настя даже фыркнула. – Думаешь, хулиган заглянул в окно и увидел на Гене крестик?

– Ну Гена же дома в такую теплынь не носит кофту. Майка на нём, наверное.

– В общем, это может быть кто-то из соседей. Кстати, что это за Лазута такой?

– Лазарь Давыдович Ривин. Дедушка его знает. Он давно дружит с Тишковыми, они одно музучилище закончили. Дедушка сказал, что Лазарь Давыдович в Мирру Михайловну с детства влюблён и всю жизнь страдает, что она за Павла Николаевича вышла.

– Он не мог это всё организовать?

– Ты что! Он же всё время рядом был!

– А вдруг у него подельник есть?

– Нет, – я покачала головой. – Крестик не очень дорогая штука. Ну сколько в нём того золота? Взрослый человек за ним охотиться не станет. Это какой-нибудь наш ровесник, которому не на что девочку в кино сводить. Скорее всего, тот самый. Или какой-нибудь его дружок. Может, они поделили деньги. На кино и тому, и другому за глаза хватит.

***

Я поднимаюсь по ступенькам, открываю дверь в класс. С порога меня встречает гогот.

– О! Чужеродный элемент пришёл!

Я с недоумением оглядываюсь и вижу свежую стенгазету. Прямо по центру газеты – карикатура: две старинные фарфоровые куклы с надутыми лицами, в которых, однако, очень легко узнать меня и Настю. Куклы привязаны друг к другу тремя рядами кружевной тесьмы. Подпись большими витиеватыми буквами: «Шерочка с машерочкой». Немного ниже – целая заметка:

«В наш век кибернетики и покорения космоса в отдельных классах ещё встречаются чужеродные элементы. В нашем классе ещё недавно чужеродным элементом была только Анастасия Листовская. Но всего за два месяца она сбила с пути истинного новенькую Марту Минакову. Листовская и Минакова оторвались от коллектива, сидят вместе на задней парте, на уроках рисуют монарших особ в церемониальных костюмах и читают под партой морально устаревшую литературу. По нашим данным, Листовская мечтает стать модельером, а Минакова под её влиянием захотела стать искусствоведом. Заставим шерочку с машерочкой забросить замшелые интересы и присоединиться к делам класса!»

Пока я пробегаю глазами последние строчки, хлопает дверь. Это пришла Настя.

И тут же поднимается настоящий гам.

– Институтки!

– Шпингалетки!

– Кисейные барышни!

– Протащили вас наконец!

Настя сдвигает брови и решительно идёт к стенгазете. Вглядывается в карикатуру и берёт меня за руку.

– Идём за парту.

Мы с достоинством усаживаемся на свои места – точнее, Настя с достоинством, а мне всё-таки неуютно.

– Слышь, гимназистки! – К нам оборачивается Лёнька. – А вы помните, что вам завтра дежурить?

…Утро следующего дня. Мы, как положено дежурным, приходим первыми. Я мою доску и поливаю цветы, Настя мастерски, чуть не танцуя, орудует шваброй.

Потихоньку появляются одноклассники. Влетает, размахивая портфелем, Жорик. Подтягиваются Армен, Алёна, Ваня и другие. Жаль, Димка болеет: был бы он с нами, может, и карикатуры бы никакой не было.

Почти весь класс в сборе. Последним прибегает Лёнька. И с порога застывает перед нами.

– Что это?! Смотрите! Что это у них?!

Мы переглядываемся и упираем руки в бока.

У нас на руках вместо повязок дежурных – другие повязки, кружевные, нарядные, жёлтая и розовая. На них витиеватыми буквами вышито: «Шерочка» и «Машерочка».

– Зашибись! – Вырывается у Жорика. – А я и не заметил! Девчонки, вы клёвые!

***

Я проснулась почти в полдень и подумала, что удивительно мало времени мне понадобилось, чтобы перейти на ночной образ жизни.

– Ох, барышня! – Воскликнула Люда с непередаваемой иронией в голосе, когда я выползла из комнаты, протирая кулаком глаза.

– Добрый день, – протянула я сквозь зевок.

– А у меня для барышни новость. Барышня с понедельника работать пойдёт!

Сон с меня сдуло, как шляпу на ветру.

– Уже?! – Воскликнула я.

– А что, разве не пора?

– Я думала, хотя бы с октября… Такая хорошая погода!

Люда рассмеялась.

– Анатолий Сергеевич договорился, чтобы тебя на полставки взяли. Так что на погоду время точно будет.

– А куда? В Ленинку?

– В детскую какую-то библиотеку.

– Ну-у… В детскую! Я в Ленинку хотела. Или хотя бы в Иностранку.

– Ничего, всего-то до весны! Иди скорей умываться, я яичницу пожарю. Со сладким перцем!

Люда нашла лучший способ сгладить моё огорчение. Со сладким перцем я съела бы даже тушёного крокодила.

***

В час дня я зашла в первый подъезд, поднялась на второй этаж и позвонила в дверь Иванцовых.

Из глубины квартиры раздался тяжёлый старческий вскрик. Василий Васильевич Иванцов, муж Евдокии Максимовны, уже целый год лежал парализованный. Раньше он был профессором, как и мой дедушка, и о переменах, которые с ним произошли, больно было даже думать.

Евдокия Максимовна открыла дверь, на меня дохнуло тем своеобразным тяжёлым воздухом, который бывает в доме с лежачими больными. К Иванцовым пару раз в неделю приходила помощница, но это помогало слабо.

– Марта? – Иванцова удивилась и нахмурилась.

– Здравствуйте, Евдокия Максимовна. Я по делу, на две минутки. Можно?

Она нехотя впустила меня в прихожую. И я сразу взяла быка за рога, как умела.

– Евдокия Максимовна, – сказала я, – у вас, наверно, нет времени ходить по ломбардам и искать Геночкин крестик. Я подумала и решила, что я должна помочь. Вы мне не подскажете, где искать?

Честно говоря, краем мысли я надеялась, что она откажется.

Но она просветлела в один момент – и сказала без колебаний:

– Спасибо. Пошли, научу.

…Пока Евдокия Максимовна вела меня в гостиную и рылась в верхнем ящике тумбы под телевизором, я изо всех сил вглядывалась в интерьер, ища признаки религиозности. Но их не было – ни икон на стенах, ни Библии в книжном шкафу.

– Так, где же карта у нас… Витя ведь совсем недавно новую привёз, когда они с Валей к нам приезжали… Вот она!

Евдокия Максимовна вынула маленький атлас Москвы. Потом взяла красную ручку, нашла нужные страницы и обвела три точки.

– Вот здесь, здесь и здесь. Есть и поближе, но туда уж я сама дойду.

– Ага… И что мне говорить?

– Говори, что от Фёклы Петровны. Это матушка моя знакомая, к ней много кто обращается, когда детей крестить хотят или сами креститься. Ты тоже там говори, что себе выбираешь.

– А теперь самое главное: как выглядел крестик?

– Обычный, – пожала плечами Евдокия Максимовна.

– Но, я извиняюсь… обычный – это какой? Если честно, я крестик вблизи ни разу в жизни не видела.

– Ох, молодёжь… – Евдокия Михайловна взяла листок бумаги и начала рисовать. Чем дольше она рисовала, тем сильнее округлялись мои глаза.

– И это называется обычный?!

– А что не так?

– Это же целая скульптурная композиция!

На ажурном золотом кресте висела крошечная фигурка Христа. Над головой и по бокам у него были буквы, а под ногами – череп.

– Ты мне такое кощунство не говори, – Евдокия Максимовна погрозила мне пальцем. – Скульптурные композиции в парке бывают, а это крест!

Я подержала рисунок в руках. Хотелось забрать его с собой, но я понимала, что в ломбарде это будет выглядеть странно. Пришлось очень хорошо вглядеться и зажмуриться, чтобы рисунок остался в памяти отчётливым, как сфотографированный.

***

В первом ломбарде не оказалось в наличии ни одного крестика. Во втором мне показали сразу два, но не те: один был простой, без фигурки, а у другого не было черепа в ногах.

До третьего ломбарда я добралась уже в четвёртом часу дня. У прилавка стояла пожилая посетительница. Я поняла, что при ней о крестиках лучше не спрашивать, и опустила взгляд на витрину, чтобы скоротать время.

И ахнула.

Прямо на меня смотрело – нежнейшее, несовременной работы золотое овальное гнёздышко, в центре которого, словно яйцо, поблёскивал тёмный бордовый камень.

Я пулей вылетела из ломбарда и влетела в ближайшую будку таксофона.

– Кафедра! – Ответили мне, когда я набрала номер.

– Лидочка, привет, это Марта! Дедушка где-то рядом?

– Анатолий Сергеич! Анатолий Сергеич, вас внучка спрашивает!..

– Да! – Услышала я дедушкин голос.

– Деда… Деда, я тут ходила по магазинам… Я же нечасто у тебя прошу дорогие вещи, верно?

– Что, доросла наконец до джинсов?

– Ну нет, мне такое не нравится, ты же знаешь! Деда, я золотой кулон увидела. С гранатом!

Дедушка очень недовольно и многозначительно кашлянул.

– Марта, золото, да ещё с гранатами, в твоём возрасте носить рано!

Из ломбарда вышла пожилая посетительница. Я чуть не взвыла от мысли, что пока я тут стою, она могла купить кулон.

И тут же, как назло, откуда-то возникла девушка в коричневом пальто. Я даже не смогла понять, откуда она выскочила.

– Деда, это старинное. Вдруг его купят?! Я же больше такое не найду!

Девушка странной, немного неловкой и будто бы намеренно прихрамывающей походкой поднялась по ступенькам ломбарда. Она была в модной юбке в синюю клетку и в глубоких туфлях на высоком каблуке. Несмотря на хорошую погоду, на голове у неё была беретка, а воротник коричневого пальто был поднят.

Вид у неё, при всей неловкости, был пижонский, и я вдруг поняла, что если кто уведёт заветный кулон, так это она.

Дверь ломбарда закрылась за ней.

– Ну дедушка! – Взмолилась я.

– Нет, Марта. Я и так тебе всё покупаю. Мне надо работать, разговор окончен.

Я ещё несколько секунд подержала в руках трубку, издающую короткие гудки, и нехотя повесила её на рычаг.

Моё настроение было окончательно испорчено. Я прислонилась лбом к холодному телефонному аппарату и стала ждать, когда девушка выйдет из ломбарда.

Она пробыла там совсем недолго. Вскоре я увидела её на пороге, всё той же неловкой походкой она сошла с крыльца – и тут же, спотыкаясь, рванула к подъезжающему трамваю.

Я вернулась в ломбард. Кулон, к моему облегчению, был на месте. Кудрявый старичок за прилавком посмотрел на меня дружелюбно и вопросительно:

– Что интересует?

– У меня деликатное дело, – я улыбнулась. – Понимаете, я от Фёклы Петровны.

– А-а, доброго ей здоровья! – Сказал старичок и понизил голос. – Крестик, иконку, ложечку?

– Крестик. Золотой. Я хочу креститься.

– Крестик-крестик, будет вам крестик… Самое новое поступление. – Старичок заглянул в подсобку и вернулся, держа на ладони крест.

Ажурный.

С фигуркой.

С буквами.

И с черепом под ногами Христа.

У меня перехватило дыхание. Я поняла, что слишком волнуюсь и что это надо как-то объяснить, пока старичок не заподозрил лишнее.

– Не подходит? – Спросил он обеспокоенно.

– Простите, а… нету без черепа? Я как-то это… с черепом не хочу.

Я ляпнула первое, что взбрело в голову. Глаза у старичка сразу стали большие, как у сыча.

– Нету. Девушка, а… вам не рано креститься?

– Не знаю, – смутилась я, почувствовала, что краснею, и выбежала из ломбарда.

***

– Это был парень, – сказала Настя.

– Я тоже так подумала! Не сразу, а когда он уже побежал на трамвай. На голове беретка, воротник у пальто поднят. А главное, видно, что человек совсем не умеет ходить на каблуках, да ещё и хромать пытается!

– Но как-то же он додумался, что крестик можно украсть именно у Иванцовых! А они же никому не рассказывают, что верующие…

– К ним ходит помощница, – осенило меня. – Я её иногда вижу, такая уже пожилая женщина с красным лицом. Она могла догадаться, что они верующие, даже если они всё прячут и при ней не молятся. Наверно, Люда знает, как её зовут. И есть ли у неё сын.

– А может, парень и не планировал украсть именно крестик, – задумалась Настя. – Просто залез посмотреть, богатая ли квартира, а там ребёнок с золотом на шее бегает! Кстати, а крестик-то этот оказался?

– Этот. Евдокия Максимовна уже съездила и выкупила его. Ты думаешь, чего я сегодня с тортом? Это от неё благодарность…

***

Утром перед работой я стояла у зеркала и пыталась собрать волосы в библиотекарский пучок. И у меня ничего не получалось.

Вообще-то волосы у меня были хорошие – длинные и светлые, почти золотые. Вот только очень гладкие – ни во что не соберёшь, сквозь пальцы утекут. Я много раз жалела, что вышел из моды перманент, и очень надеялась, что когда я вырасту, он снова будет в моде. И панбархат. И горжетки. И нижние юбки с кольцами.

– Дедушка, ну неужели Маргарита Ивановна не могла помочь?

– Детка, Маргарита Ивановна уже полтора года как не директор. А к Людмиле Алексеевне у меня подхода нет. Хватит ныть, поработаешь в детской, не развалишься!

Я закатила глаза и отпустила жгут, кое-как скрученный из волос. Они как ни в чём не бывало рассыпались по моим плечам.

– Мне там не влепят выговор с порога, если я приду с распущенными волосами?

Дедушка повернул меня к себе.

– Не надо думать, что если библиотека детская, то там работают сплошные грымзы, помешанные на моральном облике молодёжи. Тебе всё кажется, что за каждым углом тебя караулит Дарья Гавриловна, единая во многих лицах. А это не так. Дарья Гавриловна – уникум. Тебе с ней просто не повезло.

– Когда я просила перевести меня в другую школу, ты говорил, что в каждой школе такая есть, – парировала я. Дедушка тяжело вздохнул:

– Ну не знал же я, что так всё кончится…

Я ещё раз посмотрелась в зеркало. Бабушка говорила, что лицо у меня неправильное, но очень невинное и тем прелестно. Бледное, с прозрачно-голубыми глазами, почти безбровое. Не широкое, но плоское и немного расплывчатое. В нём не было ничего, что обычно бывает у роковых красавиц: ни тёмных бровей с изломом, ни ярких пухлых губ, ни пикантных родинок, ни маленького твёрдого подбородка, который можно капризно вскидывать. Пожалуй, с таким лицом можно было носить распущенные волосы даже в библиотеке.

– Поехали, – сказала я. – Постараюсь вести себя там хорошо.

***

Их появление в нашей жизни было одновременным и внезапным.

– Как Дарья Гавриловна? А где Михаил Устинович?

Мы заходим в школу после торжественной линейки, над нами витает встревоженный шепоток. Во главе нашего класса – низенькая крепкая женщина с высоко зачёсанными волосами, чёрными с широкой серебряной прядью. У неё – золотой загар, эффектный профиль с горбинкой, огненно-карие очи. Она явно когда-то была красива, да и сейчас красива, но выражение словно от другого лица – скорбное и постное.

С нею за руку – новенькая. Невысокая и немного пухлая девочка со стрижкой каре. Ровная чёлка, курносый нос, едва заметные веснушки.

– Михаил Устинович заболел и ушёл на пенсию, – поясняет Димка.

Мы расстроены. Весь пятый класс мы проучились под руководством нашего доброго математика, который хотел от нас лишь одного – чтобы мы хорошо знали его предмет. Теперь математику будет вести молоденькая выпускница Ленинского педа. Но руководство нашим сильным и многообещающим классом ей не доверили. Нас берёт легендарная физичка Дарья Гавриловна, весной выпустившая десятый класс. Раньше мы видели её только мельком в коридорах, но старшие братья и сёстры уже предупредили наш класс: Дарья Гавриловна любит сунуть нос не только в тетрадку, но и в душу, и горе тому, у кого она найдёт там что-то неположенное.

Новенькую мы тоже уже немного знаем. Её зовут Наташа Пёрышкина. Дарья Гавриловна уже спросила, не родня ли она автору учебника физики, получила отрицательный ответ, но всё равно умилилась.

Мы входим в класс, рассаживаемся. У Насти слабеет зрение, поэтому мы больше не сидим вдвоём на задней парте, а занимаем с мальчиками вторую и третью у окна. На первую Дарья Гавриловна сажает Наташу.

– Здравствуйте, дети, ещё раз! – Разносится по классу низкий трескучий голос. – Я очень рада с вами познакомиться. Сейчас я хочу, чтобы каждый из вас немного рассказал о себе, ведь я вас совсем не знаю. Пусть первой расскажет Пёрышкина, на правах новенькой.

Наташа неуверенно поднимается из-за парты.

– Меня зовут Наташа. Я приехала из Ленинграда. Я живу с мамой и бабушкой на Садово-Кудринской улице. Моя мама работает переводчицей с немецкого, а папа… – Она чуть-чуть запинается, – Папа – художник. Он пока остался в Ленинграде. Бабушка работает сестрой-хозяйкой в больнице. Мой любимый предмет – ботаника. Я увлекаюсь разведением цветов, очень люблю природу, мечтаю стать врачом, а ещё – завести собаку.

– Очень рада, что ты присоединилась к нашему классу, – слова такие официальные, но Дарья Гавриловна произносит их очень тепло и душевно. – Пусть теперь расскажет… Листовская. Ты не сестра Леноры Листовской?

– Сестра, – кивает Настя, изящно вставая и поправляя юбку. – Ну… Меня зовут Настя. Я коренная москвичка. Мой папа анестезиолог-реаниматолог, а мама операционная медсестра. Они работают в детской больнице. Из школьных предметов я люблю труд, историю и рисование, а вообще больше всего на свете люблю шить, но вязать и вышивать тоже умею. Я увлекаюсь историей моды, хочу поступить в текстильный институт и стать модельером.

Она выпаливает это всё задорно, на одном дыхании, с лёгким вызовом. Дарья Гавриловна делает немного изумлённые глаза, но ни о чём больше Настю не спрашивает, а говорит:

– Хорошо, садись. Теперь хочу послушать твою соседку.

Я медленно встаю.

– Я Минакова Марта. Приехала в Москву из Курганской области, когда мне было восемь лет. Я живу с дедушкой и бабушкой. Дедушка заведует кафедрой в институте, а бабушка раньше там же, в институте, работала диспетчером расписания, но сейчас на пенсии. Мои родители живут и работают на целине.

– Что ж ты их одних там бросила? – Внезапно спрашивает Дарья Гавриловна.

Я машинально отвечаю:

– Почему одних? С ними мои два брата живут.

– Ты тут по Москве гуляешь, а братья там грядки копают?

Я хватаю воздух ртом, как рыба. Мне абсолютно не ясно, чего бы ей хотелось. Чтобы я вернулась на целину и копала с братьями грядки? Но тогда я перестану быть её ученицей, и она не сможет проверить, копаю я их или нет. Или чтобы братья ко мне приехали? Но тогда родители же точно будут брошены… Что-то у меня не сходится…

Не, а какого хрена я вообще перед ней оправдываюсь?!

– Не совсем понимаю, – говорю я, – какой сценарий моего будущего кажется вам потребным.

Класс, до этого тихонько гудевший, затихает… Дарья Гавриловна смотрит на меня в упор, потом спрашивает:

– Думаешь, ты тут самая умная?

– Полагаю, что самая умная тут вы. – Говорю я. – Объективно, по уровню образования. А что?

– Сядь, – произносит Дарья Гавриловна с каменным лицом.

Я сажусь. Все взгляды направлены на меня. Жорик потихоньку дружески хлопает меня по плечу, Настя под партой пожимает мне руку. Димка очень тихо шепчет: «Коса на камень наехала».

– Продолжаем знакомство. Пусть о себе расскажет… Аветисян!

Не по возрасту долговязый Армен с грохотом поднимается из-за парты. Я обвожу глазами класс и вижу вперившиеся в меня бездонные, страшные глазищи новенькой Наташи.

– Ничего такого, – говорю я ей одними губами и улыбаюсь. – Просто иногда я по целинной привычке думаю матом. А когда на ходу перевожу на русский литературный, получаются немножечко громоздкие конструкции.

***

Библиотека оказалась в новом районе – пятиэтажка к пятиэтажке, кое-где пристройки с магазинами. От центра не очень далеко, но я поняла, что по утрам придётся ездить на троллейбусе, и помрачнела ещё сильней.

– Марта, это до весны. К дню рождения уволишься и будешь готовиться к поступлению.

Я вздохнула и прижалась щекой к автомобильному стеклу. Дедушка посмотрел на меня сердито:

– Ты ведёшь себя как разбалованная фифа, привыкшая, что в жизни всё решает блат. Твоя мать на целину уехала, чтобы такой не быть!

– Я не хочу быть как она, – сказала я.

– Но не обязательно же становиться такой, какой она стать боялась!

Я молча дёрнула ручку машины.

…в первый миг мне показалось, что сбываются худшие мои опасения: у завбиблиотекой лицо было на вид такое же постное и скорбное, как у Гавриловны. Она представилась Клавдией Петровной, задала нам с дедушкой пару формальных вопросов про моё образование и навыки и отправила нас в отдел кадров. Дедушка остался сидеть в коридоре, я пошла оформлять документы. Худенькая тихая кадровичка вполглаза следила за моими руками, когда дверь открылась, и заглянула болезненно полная женщина с трагически поджатыми губами и с почти седыми волосами, собранными в высокий и крохотный, как у фрекен Бок, пучок.

– Зинуля! – Сказала она. – Направь новенькую сразу ко мне!

– Это Лариса из отдела списания, – пояснила кадровичка. Я вздрогнула:

– Это что же, книги выбрасывать?!

– Не выбрасывать, а списывать. Лариса научит.

***

На столе у Ларисы лежало несколько грязных, замусоленных, разодранных детских книг.

– Вот, только в прошлом году вышла, и уже всё! – Лариса взяла верхнюю книгу и потрясла ею передо мной. На обложке значилось: «Катя в игрушечном городе». Год издания – действительно, семьдесят третий.

– Ею что, в футбол играли? – Спросила я, ёжась.

Книжка вся распадалась на отдельные листы, и обложка у неё была грязная, с отчётливым, хоть и неполным следом чьей-то подошвы.

– Похоже на то, – кивнула Лариса. – Да не смотри ты так, скоро привыкнешь! Треплют и треплют, главное, чтоб читали.

Я погладила обложку.

– Можно попробовать спасти?

Лариса очень озадаченно на меня посмотрела.

– Ну попробуй, только не выражайся как малахольная.

Я взяла книжку в руки и прикинула, чем бы её почистить и как заново прошить…

– Эй, эй, в обеденный перерыв! – Одёрнула меня Лариса. – А сейчас будем учиться оформлять документы на списание.

***

Я вышла из троллейбуса и остановилась.

Мне очень сильно не хотелось домой. Я чувствовала себя так, словно меня заставили весь день потрошить котят.

Огромные ступени МХАТа так и звали сесть на них и заплакать. Но как раз в эти минуты по ним поднимались сотни ног – было без двадцати семь, самое театральное время. Я подумала: кто-то будет смотреть как на чокнутую, кто-то решит, что я пьяна, а кто-то, что было бы противнее всего, наклонится ко мне и будет кудахтать: «Девочка, что случилось?»

И я, постояв минутку и продышавшись, развернулась и пошла домой.

– Девочка, что случилось? – Передо мной выросла худощавая фигура.

– Прошу вас проследовать по всем известному адресу! – Буркнула я не глядя.

– Я и так иду по очень известному адресу: Тверской бульвар, двадцать четыре. Если я пойду по другому известному адресу, у меня билет пропадёт.

– Лазарь Давыдович! – Ахнула я.

– Нет, ну мы, конечно, можем переиграть. Я пойду по тому адресу, по которому послали меня вы, а вы возьмёте билет и пойдёте по тому, по которому собирался идти я. Но только если это вас успокоит!

Огромные фонари с огромной высоты озаряли его пронзительно ярким светом, с другой стороны его фигуру пожирала темнота бульвара, и он был чёрно-белый и угловатый, словно гравюра в журнале «Юность».

– Да у меня денег нет, – я прислонилась к остановке.

– Я… угощаю.

– Без хозяина не угощаются.

– В таком случае я… уступаю.

– И что там дают?

– «Кремлёвские куранты».

– Ого! Не думала, что вам такое интересно.

Лазарь Давыдович рассмеялся, сверкнув зубами – всеми до одного железными. Смех у него был тихий, гортанный и больше походил на звук полоскания горла.

– С чего же вы взяли, что мне это должно быть неинтересно? Говорят, это реконструкция спектакля, который в эвакуации поставили!

– Так кремлёвские куранты же. Не «Доктор Живаго».

– Балда маленькая, – он махнул билетом прямо перед моим носом и сунул его мне в ладонь. Развернулся и пошёл прочь.

– Я поняла! Вам его подарили! – Крикнула я вслед. – А вы идти не хотите!

Поток народа вокруг меня рассеивался. До спектакля оставалось несколько минут. Я поискала глазами, не спрашивает ли кто лишний билетик, и вскоре нашла женщину, которая суетилась у дверей, всем заглядывая в глаза.

– У меня лишний, – сказала я. – Бесплатно.

– Как бесплатно? – Женщина аж опешила. – А сами что не идёте?

– Да я уже видела. И на той сцене, и на этой, – сказала я чистую правду.

***

Теперь наша компания занимает весь первый ряд. Наташа сидит пока одна – делить с ней место под учительским носом никто не хочет. На уроках мы перебрасываемся записками. Наташе есть что рассказать – мы все бывали в Ленинграде лишь наездами, Жорик так вовсе не был, а она видела не только Эрмитаж с Кировским театром, но и неведомые для нас места: Ботанический сад, Елагин остров, Приморский и Московский парки Победы.

Мы в долгу не остаёмся – рассказываем про Сокольники, про Клязьминское водохранилище, про посёлок Кратово, где у Димкиных родителей дача. За первые два месяца мы показали Наташе восемь московских музеев. Водили в кинотеатр «Иллюзион» на первом этаже легендарной высотки. Раз целый выходной провели в зоопарке.

Наташина жизнь в Москве потихоньку устраивается, но все мы видим, что она тоскует по отцу. Однажды Настя решается спросить:

– Они развелись?

– Нет, нет! – Пугается Наташа. – Папа – он… в Эрмитаже сейчас работает. На реставрации картины. Там такое большое полотно и в таком плохом состоянии! Но он там закончит и приедет.

– Что за картина? – Спрашивает Жорик.

– Ой, Веласкес. «Посейдон и Персефона».

Мы переглядываемся. Нам всем известно, что с Персефоной должен быть Аид. У нас ещё есть вопросы, но мы молчим.

Чаще всего мы собираемся после уроков у Жорика. Он живёт в одной из пяти угловатых трёхэтажек в начале Малой Бронной. До революции это были дома какого-то Гирша, и в них ютились бедные студенты. Теперь в этих домах – маленькие чистенькие коммуналки на две-три семьи. Степановы живут на третьем этаже, у них большая прихожая, маленькая, очень опрятная кухня, но вода в квартире только холодная, а уборная на чёрной лестнице и не отапливается. У Жорика в коммуналке отдельная комната – раньше делил с бабушкой, но она умерла. Его родители поздно уходят на работу и возвращаются ночью, а их соседка – одинокая глуховатая старушка – достаточно тиха, чтобы не вмешиваться в наши посиделки, но достаточно бодра, чтобы пресечь конкретное безобразие, если мы до него дойдём. Впрочем, мы редко озорничаем, поэтому старушку почти не видим.

Наташе очень нравятся дома Гирша. Тут все живут как будто одной семьёй – кто во дворе, тот смотрит за детьми, кто идёт в магазин, тот делает покупки на всех попавшихся навстречу соседей, а в одном из дворов есть маленький зоопарк в зарешеченной беседке, с бурундуками и белками, за которыми ухаживают всем миром.

– Вот бы так жили все люди на свете! – Вздыхает иногда Наташа.

Я тоже вздыхаю, но не мечтательно, а облегчённо. Я знаю, что если мы с Жориком поженимся, то будем жить у меня. И это греет мне душу, потому что жить в домах Гирша я совершенно не хочу. Мне кажется, это очень утомительно – иметь сотни шумных соседей, про всех всё знать и во всех принимать участие.

…вообще-то нам не всегда нравится, как Наташа себя ведёт. Иногда на переменах и прогулках она не говорит с нами, а молча наблюдает и делает какие-то свои выводы. А потом задаёт такие вопросы, что даже Жорик, за словом в карман лезть не привыкший, удивляется и теряется.

– А тебе не кажется, что актёр – какая-то немужская профессия?

– Э?.. – Жорик таращится на Наташу. – А кто тогда будет играть рыцарей, королей, революционных матросов там, я не знаю?..

– По такой логике и художник профессия немужская! – Сержусь я, и Наташа замолкает.

Но меня она тоже может огорошить.

– Мне не нравится, как ты одета.

– Вообще-то эксперт по моде у нас Настя, а не ты.

– Ты очень нарядно одеваешься, так нельзя. Что люди о твоих дедушке с бабушкой подумают?

– Что они меня любят?

– Ты в этом похожа на отрицательную героиню из кино. Неужели самой не хочется быть похожей на положительную? Я с тобой с такой не хочу ни в какой музей, не пойду!

Однажды Наташа загадочно спрашивает нас в раздевалке, пока мальчиков рядом нет:

– Девочки, а вы когда-нибудь влюблялись в книжных героев? Я вот сейчас читаю «Двух капитанов» и всё время думаю, что Саня – мой идеал!

– Я в Базарова влюблялась, – сознаётся Настя. – Марта, а ты?

– Честно? Я влюблялась в Артёма Незабудного.

– Это «Чаша гладиатора», что ли?! Он же старый! – Возмущается Настя. Наташа её перебивает:

– Ну вы нашли в кого влюбляться! Базаров же нигилист, но он хоть с идеями, а Незабудный вообще всю жизнь болтался где придётся и только похвалялся, какой он сильный! В старости все молодцы каяться и голову пеплом посыпать, а ты попробуй с молодости правильно жить!

– И ничего бы он не увидел в жизни, кроме своей шахты! – Вскидываюсь я.

– И правильно! В шахте настоящее дело, а это что? И вообще, быть знаменитым некрасиво – знаете такие стихи?

Мы удивляемся, но ничего пока Наташе не говорим. Делаем скидку на то, что она к нам ещё не привыкла.

***

Я так и не пожаловалась дедушке, в какое дурное место меня определили. Пока я дошла до дома, слёзы мои высохли, и никто ничего не заподозрил.

Следующая неделя прошла в тяжёлом ядовитом тумане. Убитые книги приносили не каждый день, но уж когда приносили… Лариса подбадривала меня, как умела:

– Ладно тебе. Бумага и есть бумага. Не вечные же они. Всё равно рано или поздно с ними что-нибудь случилось бы. Не пожар так мыши, не мыши так наводнение.

Тем не менее, я принесла из дома целый чемоданчик первой помощи: кисточки, клей, иголку, катушку ниток, ножницы, жёсткий ластик и гуашь. И взялась за свою «Катю».

В обеденный перерыв я быстрее всех съедала свои драники, которые с вечера жарила под Людиным руководством – каждый день разные: то с грибами, то со сладким перцем, то с помидорами. И шла за дальний столик – чистить, сшивать и склеивать. И читать сказку про маленькую куколку, которая долго и тоскливо жила в шкафу, на полке с хрустальными бокалами и рюмками, а потом игрушки, живущие в той же комнате, затеяли игру в прятки и нечаянно её нашли…

– Вот, держи. После обеда спишешь, – Лариса небрежно кинула на мой стол тонкую книгу в светлой обложке. Книга была не грязная, не рваная, почти как новенькая. На ней были нарисованы карта и белобрысый паренёк с ложкой, похожий на моего папу, только маленький.

– «Сказка об Алёшке-Рязань и дядьке Беломоре», – прочитала я вслух и улыбнулась, потому что моего папу тоже звали Алёшкой, только был он не из Рязани, а из-под Владимира. – Ой, тридцать пятый год?

– Пожертвовали её нам, – пояснила Лариса. – А мы сдуру сначала оформили, а уж потом прочитали.

– Л. Кассиль, – прочла я и удивилась, потому что у нас дома, на моей личной этажерке с книгами, стоял разноцветный пятитомник Кассиля, и я его весь зачитала до дыр, а этой сказки не встречала.

– Кассиль, Кассиль. Он всякое писал.

– Ларис, а можно, я сначала прочту? Может, её и не надо списывать! Может, хорошая книжка!

Лариса посмотрела на меня очень-очень странным и сложным взглядом. И неожиданно железным голосом сказала:

– Спишешь.

Я пожала плечами и вернулась к книжке про Катю.

Кате пришлось на полном ходу спрыгнуть с лошадки. Её отвезли в игрушечную больницу и сделали ей операцию. Забывшись сном, она увидела, как в палату входят бокалы и рюмки…

«И звон их тих и страшен: ты наша, наша, наша… Грустная какая-то сказка, – подумала я. – Ну её нафиг!»

И взялась за сказку Кассиля, хотя до конца обеденного перерыва оставалось целых восемь минут.

***

«Лазарь Давыдович, как там всё было на самом деле?»

Конечно, я знать не знала, где он сидел и чем занимался. И, судя по годам его, на строителя Беломорканала он как-то не тянул.

Но что-то меня томило и требовало с ним поговорить. У меня наконец-то нашёлся для этого повод.

Я стояла на остановке в ожидании троллейбуса. Моросил дождь.

Я десять раз уже придумала, что скажу, когда мы с Лазарем Давыдовичем разговоримся, но не могла придумать, с чего наш разговор, собственно, начать.

Я не знала, где он живёт. Будет ли он рад меня видеть. И не знала даже, с каким лицом зайти к Тишковым и спросить его адрес.

Мне просто хотелось с ним встретиться. Под любым предлогом, хоть даже таким.

Передо мной стояло его угловатое лицо, чёрно-белое от резких теней бульвара, с тёмными кругами под глазами и с металлическим блеском зубов.

Я слышала, что если у человека все зубы железные, это значит, что у него была цинга.

– Девушка, это какой сейчас ушёл? – Спросил меня какой-то старичок.

Я очнулась, поглядела вслед отъезжающему троллейбусу и поняла, что ушёл мой.

Не ответив тому, кто спрашивал, я села на скамейку остановки и обхватила колени руками.

…и тут мой взгляд уцепился за такое, что Лазарь Давыдович вылетел у меня из головы вместе со своими железными зубами.

К остановке подходил невысокий парень с ледянисто-голубыми беспризорничьими глазами. Я узнала бы его в любой толпе.

Он остановился и стал ждать троллейбуса вместе со всеми. Он был в брюках-клёш, модного фасона, но пошитых из самой грубой и дешёвой ткани, чуть ли не из брезента. Несмотря на холод, он был без куртки, в рубашке с расстёгнутым воротником. Его светлые волосы были острижены чуть выше мочек ушей.

Я искала глазами – нет ли на нём какой обновки?

Но ничего похожего на обновку на нём не было. Всё было старое, вытертое, выцветшее.

Я абсолютно не знала, что делать. Вообще-то я не очень хорошо умела знакомиться с людьми, тем более со сверстниками, тем более со шпаной, тем более безо всякой причины. Но не могла же я просто крикнуть «Держи вора!» – да он ещё, может, и не вор!

Вот была бы со мною Настя…

Но Насти не было.

А парень стоял, сунув руки в карманы, и ждал, и вдали уже показался какой-то троллейбус – а вдруг его, а вдруг сейчас он сядет и уедет?!

Я встала, подошла к нему вплотную, нацепила на лицо самую дерзкую улыбку, какую могла изобразить, и сказала:

– Какие люди! Ну привет, Марьина Роща.

Он с недоумением посмотрел на меня, сощурился – и узнал!

– Чо, центровая, что ли? Какими судьбами в наших краях?

– Работаю здесь, – я кивнула в сторону библиотеки.

– Чо, в Ленинке места не нашлось? – Спросил он насмешливо.

– Решила быть поближе к трудовому народу, – с вызовом ответила я и тоже заложила руки в карманы.

– Больно ты ему нужна, – фыркнул парень. Я обиженно отвернулась.

Подошёл следующий мой троллейбус. Я зашла, уселась и увидела, что парень постоял-постоял – да и вскочил в последний момент следом за мной.

Мы поехали. Он не приближался ко мне, стоял в самом хвосте и смотрел на меня в упор. Поза у него была развязная, но лицо – напряжённое.

Я подумала, что он, должно быть, не виноват в краже крестика. Если бы он был виноват, он, наверное, сделал бы вид, что не узнал меня. И уж точно постарался бы скорее разойтись.

Но какого же чёрта он тогда делал на дереве?!

Мы проехали Садовое кольцо, не отрывая взглядов друг от друга.

Потом доехали до Бульварного.

И вскоре за окном засияли огромные многоярусные фонари.

Я вышла, парень вышел следом. Я перешла дорогу, он последовал за мной.

– Что забыл у нас на ночь глядя? – Спросила я.

– Проводить хочу. Обидят ещё.

– Сколько хожу, ни разу не обижали…

Я проглотила заключительную часть фразы – что если он дотащится до моего дома, его самого обидят бабушка, дедушка и Люда. Может, ещё и не по разу. А уж как его обидит Евдокия Максимовна…

Мне надо было, чтобы он дотащился.

– Кстати, меня Марта зовут, – сказала я.

– Серёга. Ты на заочном учишься?

– Я не поступила. Работаю, – объяснила я, не вдаваясь в подробности. – А ты?

– Учусь. В ПТУ, на столяра.

Мы миновали театр Пушкина. На бульваре почему-то совсем не было людей. Я ощутила страх, какой-то женский страх и ярость, которые раньше были мне неведомы, потому что много лет я просто избегала таких мальчиков, как Серёга. И даже девочек, которые с такими мальчиками гуляют.

Силы мне придавало только желание привести его под светлые очи Евдокии Максимовны. И любопытство узнать, что же она с ним сделает.

Я понимала, что прямо сейчас ничего не будет. Она старая, а он крепкий и сильный. Но у неё есть сын, здоровенный Витя, и вот теперь, когда она узнает Серёгу в лицо, ничто не помешает ей и сыну хоть завтра самостоятельно выследить его – и уж тогда с него спросят…

Мы свернули в мой двор. Во дворе в такую погоду уже даже дети не играли. Мой подъезд был направо, но я решительно пошла прямо, к подъезду Евдокии Максимовны.

– Ты разве тут живёшь? – Спросил Серёга с сомнением.

– Надо к соседке зайти, она мне книжку дать обещала.

– Ты же сама библиотекарша!

– Думаешь, нам там разрешают читать?

Серёга нехотя зашёл за мной в подъезд, поднялся на второй этаж. И я позвонила в квартиру Иванцовых.

– Кто там? – Раздался голос Евдокии Максимовны.

– Это Марта.

Дверь приоткрылась. Евдокия Максимовна в домашнем халате воззрилась на меня со смесью раздражения и недоумения.

– Добрый вечер! – Я улыбнулась во весь рот. – Я вот за книжкой. Вы же мне Александра Дюма обещали.

– Это «Королеву Марго»? – С неожиданной собранностью уточнила Евдокия Максимовна.

– Ну да! – Не переставая улыбаться, я очень быстро ей подмигнула. И она наконец-то заметила Серёгу, маячившего за моей спиной.

– Ох, сейчас! – Она исчезла в глубине квартиры. Я оглянулась на Серёгу. Он разглядывал прихожую Иванцовых круглыми глазами.

– Вот, деточка, держи, – Евдокия Максимовна вынесла из гостиной пухлый томик. Я не спеша приняла книгу из её рук и положила в сумку.

– Спасибо огромное! Ну, Серёжа, идём?

Мы спустились во двор и подошли к моему подъезду.

– Дальше я сама, – сказала я. – Спасибо, что проводил.

Он посмотрел мне в лицо долгим напряжённым взглядом. Я испугалась, что он зайдёт за мной в подъезд, и мало ли чего…

– Ну пока, – буркнул он, развернулся и пошёл.

Я торопливо, как могла, поднялась по лестнице, распахнула дверь, пронеслась мимо удивлённой Люды сразу в ванную и там в три секунды сбросила с себя всю одежду. За тот час, что мне пришлось провести с Серёгой, с меня сошло столько потов, словно я весь вечер колола дрова.

***

Следующий день у меня был нерабочий. Несмотря на нервный вечер, я хорошо выспалась, и мне снилось лето и Кисловодск.

Люда сварила рисовую кашу, щедро нарезала туда кураги. А когда я села завтракать, уселась напротив меня и спросила:

– Мне вчера показалось, или тебя этот Тарзан доморощенный провожал?

– Провожал, – я пожала плечами. – Что с того?

– А Жора-то знает?

– Надо будет – сообщу.

– Ну смотри, хвостом вертеть ума не надо, а вот последствия разгребать… А в соседний подъезд вы зачем ходили?

Я еле сдержалась, чтобы не напомнить Люде, что она домработница, а не гувернантка. Но остановилась, сказав себе, что она не знает всей правды. История с крестиком так и не дошла до её ушей.

– Люд, – спросила я, – а ты помощницу Иванцовых знаешь?

– Знаю. Зоя Ивановна её зовут. А она тебе на что?

– Он сказал, что он её сын.

– Верь ему больше! – Люда аж глазами сверкнула, и её широкое лицо пошло пятнами. – Зоя Ивановна войну санитаркой прошла, надорвалась. Нет у неё детей.

Относя тарелку в раковину, я выглянула в окно и обмерла: во двор заходила с хозяйственной сумкой Евдокия Максимовна. Значит, уже не спит и даже была в магазине.

Еле я выждала полчаса, чтобы дать ей переодеться, разобрать покупки и немного отдохнуть. Как только часы показали десять минут двенадцатого, я тут же принялась одеваться.

Евдокия Максимовна пустила меня без разговоров.

– Ну что? – Тихо спросила я.

– Спасибо тебе, детка, но это не он.

– Как не он?!

Она приложила палец к губам, подошла ко мне близко-близко и прошептала:

– Я сейчас на рынке подругу видела, тоже верующую. Вчера в то самое время, как вы приходили, у неё в подворотне на Чистых ограбили дочку. Сняли золотой крестик.

– Да вы что?! – Я чуть не застонала от досады, что зря целый час провела с этим человеком.

– Парень, говорит, в кепочке. Роста небольшого и вроде бы чернявый. А этот-то белобрысый.

– Ой… И она не разглядела?

– Куда там! Двадцать лет девочке. Он её зажал и спросил: «Слышь, курва, не хочешь отдать самое дорогое?» Она думала, насильничать будет, а как поняла, что только крестик нужен, сняла его сама и на радостях такого стрекача оттуда дала… Ей и некогда было его разглядывать.

Я прислонилась к стене и вздула чёлку.

– Это не могли быть два разных вора?

– Ох, не знаю. Но у той девочки крестик тоже был под одеждой. И уж откуда грабитель узнал, что она в крестике, – одному ему известно.

***

– Какая же ты чокнутая!

Настя бросила на стол ворох лоскутов. Я рассердилась:

– Да как ты не понимаешь! Москва большая! Может, я бы не встретила его больше нигде, вообще, никогда!

– Ты привела его в чужой богатый дом. А если бы он был с ножом?! А против него только ты, старая бабушка и парализованный дед!

Мне стало не по себе, потому что Настя была права.

– Как-то я об этом не подумала…

– Вам просто повезло, что это не он ворует крестики! Хотя мне, если честно, всё равно непонятно, зачем он тогда заглядывал к Иванцовым в окно.

– Наверно, Люда права. Он наводчик. Присматривает, кого обокрасть, а на дело выходит кто-то другой. Чернявый и в кепочке.

– Ну тогда ты вдвойне молодец, что тут скажешь! В окно он мог увидеть только Геночку с крестиком, а вчера, наверно, много интересного разглядел! Можешь передать Иванцовым, чтобы ждали целую шайку.

Я встала, прошлась по Настиной комнате большими шагами и прислонилась лбом к холодному оконному стеклу.

В соседней комнате играл электрофон. Настины родители достали новую пластинку своего любимого Вертинского и поставили её, пока Лора ушла гулять с коляской.

«В бананово-лимонном Сингапуре в бури…»

Мне всегда было очень важно, чтобы со мной ничего не случилось. Это было моим делом чести – на фоне сверстников, которые во что только не вляпывались, а главное, на фоне мамы.

И как мало оказалось надо, чтобы вляпалась я сама!

«Вы плачете, Иветта, что песня не допета…»

И не просто вляпалась, но и людей ни за что ни про что вляпала.

«Вы грезите всю ночь на жёлтой шкуре…»

А главное, я совершенно не могла понять, какой бес меня попутал. Больше всех надо мне было, что ли?! Уехал бы он на своём троллейбусе и уехал!

«Магнолия в тропической лазури, вы любите меня!»

– И что мне теперь делать? – Спросила я Настю. – Не могу же я им часового у дверей поставить!

– Не знаю, – растерянно ответила она.

***

Близится Новый год. Все ждут праздничного огонька: готовят наряды, репетируют выступления. Мы не исключение. Жорик и Димка собираются читать дуэтом стихотворение «В разведке», а мы втроём готовим русский народный танец. Настя своими руками сшила нам плясовые костюмы – платки и сарафаны: себе красные, мне жёлтые, Наташе синие. Мы репетируем до седьмого пота. Жорик так волнуется, словно ему уже в ГИТИС поступать.

– Как я встану перед миром, как он взглянет на меня, как скажу я командиру, что бежал из-под огня?! Лучше я, ночной порою погибая на седле, буду счастлив под землёю, чем несчастен на земле!

Когда он это читает, кажется, что у него из-под рубашки вот-вот начнут вырываться языки пламени. Сдержанной горечью откликается Димка:

– Полночь пулями стучала, смерть в полуночи брела. Пуля в лоб ему попала, пуля в грудь мою вошла. Ночь звенела стременами, волочились повода…

– И Меркурий плыл над нами – иностранная звезда, – чуть нараспев заканчивают они оба.

Мы глаз не можем отвести от наших мальчиков. Наш номер не такой, не рвёт душу, зато он красивый и задорный. И мы замечаем, когда танцуем, что мальчики тоже не могут оторвать от нас глаз.

Для меня этот номер обещает стать звёздным часом. Вообще-то я считаюсь неуклюжей, физрук меня часто ругает. Но в этом танце я словно волну поймала – и теперь явно задаю тон. Выше всех поднимаюсь на цыпочки, легче всех вскидываю ноги, а кружиться могу быстро-быстро и долго-долго, как юла, не запыхиваясь и не теряя равновесия.

Но утро перед огоньком начинается с дурных событий. Алёна Тихонова выбегает с урока, зажав рот рукой. На большой перемене, между двумя уроками русского языка, приходит Дарья Гавриловна, а с ней Алёнин папа – забрать портфель.

– Да ничего, ничего, отравилась чем-то, – успокаивает он наш класс.

Как только за ним закрывается дверь, Дарья Гавриловна сурово говорит:

– Огонька не будет.

Этого следовало ожидать. Никто уже даже не возмущается – все привыкли, такая у нас Гавриловна, с ней спорить себе же хуже. Я сочувственно смотрю на Жорика. Он молчит, глядя в парту, но мне всё равно кажется, что у него из-под рубашки сейчас вырвутся языки пламени.

– Отпразднуем сами! – Говорит Димка, когда Гавриловна с русичкой выходят из класса. – Идёмте после уроков ко мне, там и спляшем, и почитаем, и музыку послушаем!

Слушать музыку у Димки – это отдельное удовольствие. У него аж два проигрывателя, электрофон и плёночный, и фонотека всем на зависть – и «Битлз», и Том Джонс, и мой любимец Хампердинк, не говоря уже о всяких ВИА. Мы с Настей оживляемся, Жорик светлеет лицом. И только Наташа сердито сдвигает брови:

– Дарья Гавриловна всё правильно сказала. Не надо праздновать, раз Алёна заболела.

– Наташ! – Сердится Димка. – Вы с Алёной сколько слов друг другу за полгода сказали? Пять? Десять?

– Всё равно. Она же наша одноклассница!

– Просто человек, который сидит с нами в одном помещении и слушает одних педагогов. У неё своя компания есть, вот они пусть и сидят без праздника, а мы…

– А вы золотые детки бессердечные, вот и всё!

– Раз мы такие плохие, что же ты с нами дружишь?! – Не выдерживаю я.

– А ты ещё не поняла, чего она с нами дружит? – Вскидывается Жорик. – Она нас исправить пытается. Собственным положительным примером!

Я вздрагиваю и краем глаза замечаю, что Настя и Димка тоже вздрогнули и замерли. Мы растерянно смотрим друг другу в глаза, вспоминая всё, что видели от Наташи за это полугодие. Всё сходится. Жорик прав.

– Потому что так, как вы живёте, вообще нельзя жить! – Кричит Наташа, и взрослая вертикальная морщина прорезается меж её бровей. – А ты вообще молчи, дезертирка, белоручка, трусиха!.. Думаешь, сбежала со своей целины, так тебе никто ничего не скажет?!

Я вцепляюсь руками в край парты, чтобы не расквасить Наташе нос. Жорик за моей спиной вскакивает, весь класс поворачивает к нам головы…

– А ты думаешь, сбежала из своего Ленинграда и тебе тоже никто ничего не скажет?! Где твой отец?! Ну, говори! Где?! Ты всё время говоришь, что он приедет, а время идёт – и где он?!

– Он не может приехать, – говорит Наташа деревянным тоном. – У него работа. Он получил заказ расписать фойе кинотеатра.

– Врушка ты, – Жорик наклоняет голову и щурится. – Отец твой на этой неделе был в Москве. Я сам его видел.

И я вижу, как с Наташи прямо-таки сползает лицо.

Сначала она бледнеет. А потом её лицо начинает как-то странно расслабляться и опадать сверху вниз. Разглаживается морщинка, оседают веки, опускаются уголки губ, и рот беспомощно приоткрывается, чтобы схватить воздух.

– Я его видел, – повторяет Жорик. – Я приходил поздно вечером в ресторан помочь папе. Посетители иногда сильно пьяные бывают, а их надо до такси довести… В одиннадцать вечера один посетитель расплатился, пошёл в уборную и не дошёл…

Наташа сжимается. Жорик припечатывает:

– Это был известный ленинградский художник Комсомол Пёрышкин. Он вечно, как у него деньги появятся, приезжает в Москву и гудит по ресторанам с шалавами. Ты же Наталья Комсомоловна, в журнале написано, я видел! – Он показывает пальцем на классный журнал, лежащий на учительском столе…

– Жорик… – Шепчу я и трогаю его за рукав. – Ты это зря сейчас, Жорик…

– Погоди, дай договорить!.. Я этого Комсомола давно знаю. Мы с папой десять раз его под белы руки выносили! И если ты Марте ещё хоть слово скажешь, я про него такое расскажу!..

Последнюю фразу Жорика слегка заглушает звонок. Я смотрю на дверь класса и обмираю: в проёме неподвижно стоит Дарья Гавриловна, за её спиной жмётся к дверному косяку молоденькая русичка.

Пристально глядя на Жорика, Гавриловна заходит в класс. Подходит к первой парте и кладёт руку Наташе на плечо.

– Степанов! Родителей в школу. Подонок… Зинаида Львовна, я поставлю вопрос о вашей профпригодности: это ваша задача объяснять, что хорошо, а что плохо, а приходится мне!

Потом она поворачивается к Лёньке:

– Вулых! Как староста берёшь Пёрышкину под защиту. И если эта компания ещё к ней приблизится, примешь меры. Понял?

– Понял, – кивает Лёнька, бледнея от свалившейся ответственности.

– Ганин, отсядь от Вулыха. Пёрышкина – ступай на место Ганина.

Ваня Ганин и Наташа начинают шумно меняться местами. Гавриловна подходит ко мне. Глядит на меня в упор и произносит:

– А ты хорошо подумай, дружить с таким мальчиком дальше или нет.

Я молча протягиваю Жорику руку и чувствую, как его вспотевшие пальцы сжимают мою ладонь.

***

Поздно вечером неожиданно пришли гости. Меня уже почти сморил сон, когда в дверь нашей квартиры постучали, не позвонили, а именно постучали. Я плотнее укрылась одеялом, но тут поняла, что из прихожей доносится голос Мирры Михайловны. Я мгновенно свернулась в кровати клубком, чтобы моё ухо оказалось возле розетки.

– Да вы присаживайтесь, присаживайтесь, – говорила бабушка. – Я уже чайник поставила.

– Спасибо, – послышался голос Павла Николаевича. Они с Миррой Михайловной сказали наперебой что-то ещё, но я не расслышала их слов за шумом отодвигаемых стульев.

– И вот Костику будет семь, и надо решать: либо он остаётся с родителями, либо мы его заберём и отдадим в школу здесь… Ваш опыт, Анатолий Сергеевич, Вера Александровна?..

– Наша первый класс на целине закончила, – сказал дедушка. – Мы, конечно, боялись, что не нагонит. Школа сильная. Будьте готовы, что если сейчас оставите там, а потом всё-таки решите забрать, заниматься с ним придётся очень упорно. К тому же надо на его здоровье смотреть – мы вот свою вывезли и обнаружили у неё сильное искривление позвоночника. Конечно, потаскай на себе младенца, когда ты сама первоклашка… Пришлось четыре года возить Марту в Евпаторию. Но ничего, справились.

– А с тоской по родителям как справлялись? – Спросил Павел Николаевич.

– Да как-то не пришлось, – созналась бабушка.

– Неужели?

– Вавка ведь сама от неё отказалась, попросила забрать – не справляюсь, мол, дурной ребёнок получился, плохим человеком растёт. А Марта… Марту надо знать – скажи ей раз, что она плохая, потом не помиришься.

– Это ваша-то плохая?! – Поразилась Мирра Михайловна. Бабушка вздохнула:

– У Вавы свои критерии. К тому же пунктик у неё – заставить Марту вернуться на целину… Ведь несчастье, которое с Мартой случилось летом, вышло из-за того, что Вава её захотела отправить в Шадринский пед. Она ещё тогда об этом говорила, когда отдавала Марту, но мы и всерьёз не восприняли: ну какой пед, ну какой Шадринск?.. А она девять лет ни словом этот Шадринск не вспоминала, а этим летом приехала и на полном серьёзе велела Марте собирать вещи… Мы, конечно, возмутились. Тогда она пошла в Мартину школу и нашла её классную руководительницу… – Бабушкин голос дрогнул. – Очень сложного, надо сказать, человека…

– В общем, с тоской по родителям мы не справлялись, – перебил её дедушка. – Не довелось. И я даже не могу на Марту за это сердиться. Знаете, я сам окончательно понял, какой человек моя дочь, когда осознал, что в слове «микроинфаркт» она слышит только «микро»…

– А отец Мартин? – Спросил Павел Николаевич.

– А отец-то у неё, кстати, ничего, – сказала бабушка. – Простой очень и Вавку любит, в этом вся беда… Марта лет в двенадцать начала с ним переписываться, сама. Пишет не очень часто, но стабильно. Говорит, что он нормальный мужик и не виноват. Но на Шадринском педе он тоже настаивает. Он просто искренне не понимает, что здесь у Марты больше возможностей устроить жизнь как ей захочется. Он думает, что в Москве просто больше людей живёт, вот и всё…

– Это вам ещё повезло, – невесело рассмеялся Павел Николаевич. – У нас невестка вообще считает, что Москва людей портит. Из-за чего и боимся.

– Но у нас всё-таки сын с правильным компасом, – подхватила Мирра Михайловна. – Романтика романтикой, а он понимает, что хорошее образование важней туманов и запахов тайги. И что ребёнку надо что-то показать, помимо той тайги.

Коля, сын Тишковых, был геолог. Про его жену я почти ничего не знала, лишь краем уха слышала, что это его бывшая однокурсница.

– Да. Дети… Вавочка маленькая была – мы и предположить не могли, что так выйдет… Мне казалось, девочку воспитать – нет ничего проще: наряжай, заплетай косички, учи манерам, в театр её води каждый месяц, и всё само воспитается… А она выросла и дверью хлопнула.

– В женщине, Вера, всегда побеждает женщина. Кого полюбит, за тем и пойдёт, – печально сказал дедушка. – Ты вот полюбила аспиранта, а она механизатора.

– Не должно так быть! Своя должна быть голова на плечах. Вот за Марту я спокойна… И вроде делала я с ней всё то же, что и с Вавой, а совсем другая девочка получилась. И мальчика хорошего выбрала. Его под жизнь, а не жизнь под него… А знаете, что я вспомнила? Есть такие сказки, где феи крадут ребёнка, а на его место подкидывают своего. У меня с Вавой всю дорогу было чувство, что мне её подкинули. А с Мартой… будто моя настоящая дочка нашлась.

Я начала судорожно сглатывать, чтобы не заплакать. У меня было точно такое же чувство – словно меня ведьма украла и на целину унесла, а через восемь лет нашлась моя настоящая мать.

– Между прочим, Вера Александровна, у Марты очень хорошая новая жилетка. Где купили ткань, если не секрет?

– Это, Мирра Михайловна, у Листовских надо спрашивать…

Разговор плавно сошёл на покупки. Я лежала и слушала, ловя каждое слово, но ничего интересного больше не услышала. Вскоре Тишковы засобирались домой, я услышала звук отодвигаемых стульев, шаги в прихожей…

Я тихо встала и распахнула шторы. В лицо мне ударил свет дворового фонаря.

Я легла и позволила фонарному лучу бродить по моим векам.

***

К моему огромному облегчению, ни на той неделе, ни на следующей, ни даже на послеследующей Иванцовых никто не тревожил. Сентябрь закончился, всё шло своим чередом. Первую половину недели я ездила в библиотеку, вторую – сидела дома за книжками, по выходным ходила в кино с Жориком, Настей и Димкой. Иногда мы собирались у Димки дома, один раз ездили в Кратово. Сходили с бабушкой и дедушкой в Малый на «Лес».

Моя «Катя», заново прошитая и проклеенная, подчищенная, подкрашенная, вернулась на библиотечную полку. Лариса при коллегах очень сдержанно меня похвалила, а потом наедине сказала, что скоро я возненавижу свою работу. Я не стала уточнять, что уже её ненавижу.

В сентябре я ездила по средам на работу к обеду, но с октября решила начать отрабатывать свои законные четыре часа в первой половине дня. Вечера стали совсем тёмные, и я подумала: чем меньше вечеров я проведу в районе библиотеки, тем лучше.

Списывать сегодня было нечего, и меня усадили оформлять новые журналы. Я взяла свежий номер «Юности», открыла на случайной странице – и ахнула.

И побежала в закуток коридора, где был у нас один из телефонов.

Я знала, что Жорику только к полудню на работу – и что он должен услышать меня сию минуту!

– Алё! – Ответил он сонным голосом.

– Жорик, у меня тут история!

– Что случилось?

– Почему сразу что-то случилось? Просто история, в журнале! Про твоего кумира и твою профессию! Слушай: «Как Райкин был официантом»!

Я взахлёб начала читать. Конечно, Райкин был официантом не по-настоящему, просто подшутил над постояльцами гостиницы, но история вышла знатная, особенно когда один из постояльцев поразился сходству и дал ему щедрые чаевые, чтобы он купил билет на спектакль со своим же собственным участием… Жорик хохотал в трубку, я изо всех сил старалась дочитать, но ближе к концу тоже стала срываться на смех.

– Жорка! Вот будет тебе лет сорок, и ты тоже… У тебя теперь и навыки есть!

– А знаешь, я тебе тоже кой-чего смешное принесу почитать. Такая книжка, я просто валялся! Там, значит, приехала шайка в Москву, типа фокусники…

– Да я не люблю плутовские романы, ты же знаешь, – принялась мягко отнекиваться я.

– Ну ты послушай! Заняли они квартиру одного чувака, то есть двух чуваков, но один из них погиб…

– Фу! – Я поёжилась. – Надеюсь, их там посадили в конце?

– Не, их вся милиция искала, но не нашла. Но там даже не это самое смешное…

– Жора, мне такое не смешно. Честно. Всё, пока, мне работать надо.

Я положила трубку, развернулась – и увидела Клавдию Петровну. Она перегородила собой проход коридора, не пропуская ко мне сердитую Ларису.

– Извините, – я попыталась состроить милую мордашку. Клавдия Петровна подняла уголки губ – сложно было назвать это улыбкой, но её лицо на миг перестало быть постным и скорбным.

– Да ничего, – сказала она очень твёрдым голосом. – Молодым простительно.

– Мы тут не читаем, мы работаем с печатной продукцией! – Напомнила Лариса. Клавдия Петровна выразительно посмотрела на неё и повторила ещё твёрже:

– Молодым – иногда – простительно. Но теперь – возвращайтесь обе, пожалуйста, к работе!

Я вернулась к журналам, радуясь, что к Ларисе меня сегодня больше не направят. Время потекло, шуршание листов успокаивало… До обеда, только до обеда, потом домой…

– А я говорила! – Раздался надо мной торжествующий голос Ларисы, и на мой стол шлёпнулась разодранная в клочья «Катя в игрушечном городе».

***

– Давай, давай, с лимончиком… – Клавдия Петровна придвинула ко мне чашку. – Потом умоешься и поедешь домой.

Я ревела так, что у меня началась икота. Теперь я пила тёплый чай крошечными быстрыми глоточками, словно бусины на нитке глотала. Клавдия Петровна закрыла дверь кабинета, чтобы никто из коллег, особенно Лариса, не лез с ценным мнением о случившемся.

– И я их чистила, чинила, клеила, а потом плакала… – Клавдия Петровна смотрела на меня, подперев рукой щеку. – Потом поняла, что это неизбежно, и надо смотреть на вещи проще. Мне доводилось приглашать сюда детских писателей, и некоторых из них я прямо спрашивала: обидно, если дети портят ваши книги? Никто не сказал, что обидно. Один, не буду называть фамилию, признался даже, что сам в детстве книги портил.

Я смогла наконец оторваться от чашки, почувствовав, что икота отступила.

– И на Лариску не обращай внимания, – Клавдия Петровна понизила голос. – Она работник хороший, но вредная, есть такое. Жизнь обозлила. Ну всё, можешь собираться. Я тебя отпускаю.

Под неприязненным взглядом Ларисы я вышла из кабинета и сняла с вешалки пальто. Молча надела его и пошла на остановку.

И стоило мне выйти за порог, как я поняла, что мои неприятности на сегодня даже ещё не начинались.

– Здорово, центровая! – Серёга на этот раз был в куртке и в свитере с высоким объёмным горлом. Я смерила его оценивающим взглядом:

– Здорово, коль не шутишь. Ты откуда?

– Да я здесь, может, живу! А ни в какой не в Марьиной Роще.

– И далеко ты едешь?

– К вам еду. Билеты купить в театр.

– В театр? – Я постаралась эффектно приподнять бровь. Серёга нахмурился:

– Обижаешь! У нас, вообще-то, самодеятельность. Может, даже театр-студия получится.

– Развелось артистов! – Рассмеялась я. – Мой жених, между прочим, тоже собирается в артисты. Только более традиционным путём, через ГИТИС.

– Ну я не артист. Я по реквизиту, по декорациям. Вот, хожу иногда, смотрю, что умные люди делают. Может, у себя воспроизведём.

– Мартеновский цех воспроизведи. Слабо?

– Ну ты хватила! Ефремов ради него наизнанку вывернулся!

Подошёл троллейбус. Мы зашли и расположились в самом хвосте.

– А чо, жених талантливый? – Спросил Серёга, понизив голос.

– Лучше всех. Как Чаплин и Райкин вместе взятые.

– И когда свадьба?

– Какая тебе разница – тебя всё равно не позовём!

– Ой, больно надо! – Серёга расправил плечи и отвернулся. Я сжала обеими руками ручку сумки и подумала, что ненавижу таких людей, с которыми нужно как с собаками – всё время одёргивать.

Мы молча проехали две остановки.

– Центровая, а жаль, что у тебя жених есть. Может, мне ему морду набить?

– Ещё чего!

– Не, а если я тебя в кино позвать хочу? Чо мне делать?

– Ну, для начала меня спросить, пойду я или нет.

– И чо, пойдёшь?

– Нет, конечно. У меня жених есть.

– А если я ему морду набью?

– Тем более не пойду. Зачем мне куда-то ходить с человеком, который набил морду моему жениху?

Серёга рассмеялся. У него были большие, сахарного цвета зубы, и меж передними – щербинка.

– Ну ты это, если с женихом поссоришься – сообщи, – сказал он, отсмеявшись, и подмигнул мне.

– Золотую свадьбу отпразднуем. Тебе назло.

До МХАТа оставалась ещё одна остановка, но я вышла. И пошла в магазин – подождать, когда вернётся из института Настя: по средам у неё было три пары.

***

В первый миг мне почудилось, что Настя пьяна. Но всё оказалось хуже.

– Можешь меня поздравить! – Она смотрела на меня счастливыми шальными глазами. – В субботу мы с Эдиком идём в парк Горького!

– С Эдиком?! – Я вдруг поняла, что последний месяц почти не интересовалась Настиными делами, только о своих трещала без умолку. Да, говорила она про какого-то Эдика, но кто бы мог подумать…

– Ну, со старостой нашей группы! – Принялась растолковывать Настя. – Ты бы его видела! Высокий! Красивый! С усиками! Жгучий-жгучий брюнет!

– А Димка?

– Ну… Димка и есть Димка. Не занудствуй, пожалуйста! На Димке свет клином не сошёлся.

Мне стало ясно, что жаловаться на Серёгу сегодня бессмысленно.

– Ну удачи, – грустно сказала я и пошла домой.

***

У Тишковых горел свет, шло какое-то веселье. За жёлтыми шторами двигались тени, кто-то смеялся – кажется, женщина, но басовитая. Я прислушалась: не несутся ли из окна звуки гитары? Но нет, играла флейта – значит, Мирра Михайловна лично развлекала гостей.

Я зашла в подъезд, поднялась на площадку меж этажами и, прежде чем идти к себе на второй, не удержалась и выглянула в окно.

И увидела того, кого искала.

Мы разминулись на одну только жалкую минутку. Бегом влетел он во двор, лёгкий, невесомый, почти бестелесный, и мне хватило секунды, чтобы разглядеть то, чего не разглядела раньше. У него были слегка разболтанные суставы, делавшие его походку немного неустойчивой, а его тёмно-седые волосы были острижены ровно-ровно – хвост получился как у пони в цирке.

Он нёс Тишковым торт, и его маленькая рука с тёмными вздувшимися венами бережно сжимала тонкую ленточку.

Мне хотелось выбежать во двор и заговорить с ним, но я понимала, что у меня нет ни времени, ни повода.

«У тебя есть Жорик, – сказала я себе. – Ты же только что сердилась на Настю, а сама?»

Мне просто поговорить, просто поговорить, он любит другую женщину, у меня устроенная жизнь и всё схвачено, у меня Жорик, ГИТИС, решённая судьба, мне просто поговорить, просто задать ему пару вопросов – и только…

Он пробежал через двор и исчез в подъезде Тишковых, даже не повернув головы в сторону подъезда моего.

Что ж за день такой паршивый, подумала я и пошла вверх по лестнице.

***

Молодая русичка Зинаида Львовна – наша любимая учительница. Она никого не отчитывает, ни на кого не сердится. Все знают, что Зинаида Львовна любит не детей, а искусство, и тем школьникам, которым интересны русский язык и литература, рассказывает невероятные вещи не по учебнику, а тем, кто от литературы зевает, на её уроках можно сидеть на задней парте и заниматься своими делами. Нам с Жориком интересно, и мы на уроках Зинаиды Львовны жадно внимаем, заражённые её любовью к делу. Настя и Димка вообще читать не очень любят, и у Зинаиды Львовны нет к ним вопросов – сидят тихо и пусть сидят, лишь бы грамоту знали хоть на четвёрочку.

Класс не един в своей симпатии. Те, кому дома внимания не хватает, обижаются на Зинаиду Львовну. Но тех, кто благодарен ей, гораздо больше. Утомлённые деятельной любовью и пламенным неравнодушием Дарьи Гавриловны, на урок литературы мы приходим расслабленными, вялыми, рассаживаемся медленно, откидываясь на стульях и вытягивая ноги. А через пять минут всё приходит в движение. Горят глаза «ближних», летают записочки между «дальними». У Димки с Настей «морской бой», у нас с Жориком Есенин, Фет, Некрасов. Неприукрашенные биографии, любовные истории, забракованные для школьников стихи. Зинаида Львовна любит историю, живопись, музыку, и всё у неё переплетается и складывается в стройный узор. После её урока по Маяковскому мы с Жориком долго обсуждаем взаимосвязь футуризма и кубизма и мечтаем увидеть «Победу над Солнцем». А потом Жорик обещает принести мне две морковинки, если я заболею: мы оба согласны, что это самое прекрасное признание в любви. И никто из нас уже не помнит, что темой урока, вообще-то, была поэма «Владимир Ильич Ленин».

Шестой класс близится к концу. Нам по тринадцать лет. У мальчиков ломаются голоса, мы с Настей почти одновременно становимся девушками. У Жорика страшно лезет щетина, а тело покрывается чёрной густой шерстью, словно он сказочный оборотень. Он начинает стесняться уроков физкультуры и, несмотря на тёплый май, везде ходит с длинным рукавом. Я чувствую лёгкое отторжение, но стыжу себя: искалеченных, изуродованных не бросают, а тут из-за каких-то волос, тьфу на них сто раз!..

На одном из последних уроков мы читаем Тендрякова. «Медный крестик» – про мальчика Родьку, который нашёл старую икону, и бабушка решила, что пора ему приобщиться к религии. Верующие у Тендрякова выписаны такими неприятными, что мне не верится: должно же там у них быть что-то привлекательное, если даже в наш век некоторые идут туда по своей воле!

– Между прочим, когда советская власть только установилась, борьба шла даже с рождественскими ёлками, – говорит Зинаида Львовна. – С двадцать девятого года Рождество стало рабочим днём. Я, конечно, не застала те времена, но мама мне рассказывала, что фактически многие продолжали праздновать. Покупали отдельные ветки и собирали из них маленькие настольные ёлочки. В тридцать пятом году товарищ Постышев понял, что праздник запрещать глупо и бессмысленно, надо заменить его своим, советским. Товарищ Сталин поддержал его, и вместо Рождества у нас в стране начали с размахом и с праздничными ёлками отмечать Новый год.

Это полноценная лекция по истории борьбы с религией в СССР. По рядам идут вырезанные из «Крокодила» карикатуры на священников и верующих, затрёпанный номер журнала «Безбожник у станка», ветхая, невесть как сохранившаяся «Антирелигиозная азбука» – старше самой Зинаиды Львовны…

– Нет, а вы сами как считаете, можно нам верить в бога или нет?! – Слышится с третьего ряда голос Наташи.

Насколько Наташа сблизилась с Дарьей Гавриловной, настолько же за это полугодие обострились её отношения с Зинаидой Львовной. Перед Гавриловной ей легко быть хорошей – та не скрывает, каков её идеал школьника. Зинаида Львовна, напротив, словно ускользает от этой темы.

– Я считаю, что ты сама решишь, во что тебе верить в этой жизни, – говорит она ровным голосом.

– А сами вы верите?!

– Не верю.

– А как вы к этому пришли?!

– Наташа, моё дело информация, а не разговоры по душам. Если тебе интересно, как люди приходят в религию и уходят из неё, я рекомендую тебе биографии Достоевского и Толстого.

Наташа мрачно смотрит в крышку парты. Лёнька что-то успокаивающе шепчет ей на ухо. За эти две четверти он привык к Наташе и, кажется, искренне привязался к ней.

– А если я выберу верить, что тогда?! – С вызовом спрашивает Наташа. – Вы даже не расстроитесь?!

Зинаида Львовна пожимает плечами:

– Наверно, расстроюсь. Но я же тебе свою голову не приставлю!

– Наташ, отвяжись уже от человека! – Вспыхивает Жорик. – Урок не резиновый! Зинаида Львовна, расскажите, что там дальше было с ёлками!

– Слышь, у нас литература, а не история, – подаёт голос Лёнька.

– Но и не богословие! Давайте про ёлки, Зинаида Львовна, пожалуйста!

И тут звенит звонок.

– Ну вот, не дослушали! Всё из-за вас! – Сердито бросает Жорик Лёньке и Наташе. Зинаида Львовна улыбается:

– А кончилось вот чем: восьмиконечную Вифлеемскую звезду на ёлках заменили пятиконечной, создали новые песни, новые игрушки, и на этом религиозная составляющая праздника была исчерпана… Запишите домашнее задание.

Когда мы выходим из класса, Жорик первым делом направляется к Лёньке и протягивает ему руку:

– Давай поборемся! Если победа будет моя, вы от Зинаиды отвяжетесь!

Смотреть соревнование по армрестлингу собирается весь класс. Лёнькины ладони худые и жилистые, Жорины – помясистее, но и помягче. Мы с Наташей, враждебно глядя друг на друга, расчищаем в коридоре столик для цветов, временно составляя горшки на пол. Мальчики ставят на столик локти. Через несколько секунд уже идёт борьба. Мальчики пыхтят, их лица идут красными пятнами, но уступать никто не хочет. Вот, кажется, Жорик получил преимущество… Но какая-то отчаянная злость берёт Лёньку, и он резко, одним движением укладывает Жорину руку.

– Продули! – Торжествует Лёнька. Жорик смотрит на меня с виноватой улыбкой.

К концу следующего урока рука у Жорика опухает. Мы спускаемся в медпункт, и медсестра тут же идёт звонить Жориным родителям.

…вечер. Я звоню в дверь квартиры Степановых. Открывает тётя Галя, сегодня не её смена.

– Здравствуйте! Что с Жорой?

– Перелом пальца у него. Заходи, Марточка… Ой, а что это ты с морковью?

***

В субботу меня снова одолело желание поучиться готовить. Мы с Людой долго листали поваренную книгу и выбрали курник. И тут же столкнулись с препятствием – у нас дома не оказалось грибов. Ни свежих, ни солёных, ни сушёных.

– Давай-ка завтра, – сказала Люда. – Пойду на рынок и куплю.

– Но мне очень хочется! – Сказала я. – Так что я сама сбегаю.

Но, как назло, на нашем рынке грибов не нашлось. Я немного походила по рядам, поискала, может, где-то у входа стоит хотя бы одинокий грибник с утренним уловом. Не нашла и поняла, что придётся идти на дальний большой рынок, к цирку.

Если на нашем рынке было просто людно, то на Центральном – не протолкнуться. Я шла, лавируя между другими покупателями, и запахи преследовали меня: то рыбный, то мясной, то запах мокрой зелени.

У прилавка с овощами вдруг мелькнуло знакомое лицо – это была Зоя Ивановна, помощница Иванцовых. И я бы ни за что не обратила на неё внимания, если бы рядом с ней не стояла девочка моего возраста и не держала авоську, в которую Зоя Ивановна бросала овощи.

Я пригляделась, вспоминая Людины слова о том, что у Зои Ивановны нет детей. Может, это взрослая женщина, подруга, просто моложавая?

Но нет, это была девушка, максимум лет двадцати, поджарая, спортивная, загорелая, в расстёгнутой куртке поверх модного комбинезона.

Я попыталась вспомнить, как выглядела девушка у ломбарда. Но ни одного совпадения не нашла – точнее, не за что было зацепиться. Та была в пальто, эта в куртке, та в беретке, эта без головного убора, та неловко ковыляла на каблуках – у этой были ботинки на плоской подошве.

Молча она ждала, пока в авоську улягутся кочан капусты, свёкла, морковь. Затем они с Зоей Ивановной дружно, почти синхронно повернулись и пошли на выход.

***

На Петровском бульваре было полно народу. Я со своей покупкой шла по самому его центру, сильно спеша домой и ни на кого не обращая внимания. И тут впереди показалось то, что заставило меня сбавить шаг и с любопытством присмотреться.

По бульвару гуляла свадьба.

Какие-то совсем простые парни и девчата, одетые кто во что горазд, но цветисто и пестро, вышагивали мне навстречу и горланили свадебную песню. Впереди шествовали молодожёны – плечистый, ядрёный, краснорожий детина с немодным чубом и конопатая, щекастая деваха с толстыми губами и большими корявыми руками. Я машинально сунула руки в карманы, чтобы не было видно, что у меня они такие же большие и такие же корявые.

– И крылья эту свадьбу вдаль несли-и!..

Они поравнялись со мной, покачиваясь под гитарный перезвон. Ощущение было, что все в этой процессии уже хорошо напраздновались.

И тут я увидела, кто им играет.

Он был среди этих грубых и дюжих – маленький, худенький, на первый взгляд незаметный меж них. Его руки наигрывали заезженную мелодию, без которой не обходится ни одна свадьба, а в глазах было столько искренней радости и неподдельного удовольствия быть рядом с этими людьми…

«Вот кем ты работаешь, – подумала я и шарахнулась в сторону, пока он меня не заметил. – Ты бы ещё в похоронном оркестре играл!»

Свадьба прошла, и Лазарь Давыдович прошёл вместе с ней.

Я покосилась ей вслед и сказала себе, что должен же кто-то играть и на свадьбах, и на похоронах, не всем же в филармониях работать, ну правда, ну с самого начала надо было об этом думать, у тебя Жорик, у тебя всё схвачено, не реви, не реви, не реви!!!

Я проглотила слёзы и пошла домой.

***

Ночью мне снился мартеновский цех. Я шла по нему с Серёгой.

– Да у вас декорации лучше, чем во МХАТе! – Сказала я. Серёга засмеялся:

– Центровая, ну ты даёшь! Это же настоящий цех! Нам сталевары для спектакля помещение предоставили, прям здесь и будем играть!

– А зрители придут в такое место?

– Да куда они денутся! – Серёга отошёл к окну цеха и зачем-то постучал по стеклу. И громким заговорщическим шёпотом позвал меня: – Марта! Марта!

И тут на него откуда-то налетела Люда со шваброй. Она огрела его этой шваброй по затылку и крикнула:

– А ну кыш!

Я села в кровати и проснулась.

– Кыш, кому говорят! – Послышалось из-за окна, и я сонными глазами увидела за окном очертания чего-то тёмного и круглого – а потом услышала звук падения.

Сна как не бывало. Я выбежала на балкон.

Серёга собственной персоной стоял под ним, отряхиваясь и потирая колено. Услышав стук балконной двери, он поднял голову и помахал мне рукой.

– Милиция!!! – Крикнула Люда из соседнего окна.

Серёга неловко улыбнулся и рванул в подворотню, прихрамывая, но всё равно так быстро, что только его и видели.

– Что такое?! – В коридоре послышался голос дедушки.

– Да к Марте на балкон какой-то парень залезть пытался, – сердито ответила Люда.

– Жора?

– Вы чего, Жору я знаю! Он же чёрненький, с длинными волосами, а этот белобрысый и стриженый. Есть у меня подозрение, кто это…

– Марта не проснулась?

– Я её видела на балконе…

– Марта!

Я вздохнула и вышла из комнаты.

Дедушка, встревоженный, в одной пижаме, и злая-презлая Люда в ситцевом халате, наброшенном на ночнушку, дружно повернули ко мне головы.

– Ну что, Джульетта? – Строго спросил дедушка.

– Это Серёга, – сказала я. – Он рядом с библиотекой живёт.

– Ну и что бы ты стала делать, если бы он долез?

– Не знаю. Наверно, не проснулась бы, – честно сказала я. – Он меня звал, я слышала, но не просыпалась. А потом Люда закричала, вот тогда я вскочила.

– Нет, а Жора в курсе? – Спросила Люда с нескрываемой злостью.

– Да что у тебя так за Жору душа болит?! – Рассердилась я.

– Солидарность обручённых, – улыбнулся дедушка, но тут же снова нахмурился: – Тише, давайте хоть Веру Александровну будить не будем. Марта, ты какие-то авансы давала этому Серёге?

– Ну так… Проводил он меня пару раз.

Дедушка подошёл ко мне почти вплотную.

– Люда, идите спать. Дальше я с Мартой сам поговорю.

Люда смерила меня каким-то странным взглядом, осуждающим и в то же время недоверчивым, и удалилась. Дедушка взял меня за руку и повёл в мою комнату.

– Только давай ты не будешь лгать, – сказал он.

– Давай, – я села на кровать.

– Марта, тебе семнадцать лет, из них я знаю тебя девять, и все эти девять лет ты была удивительно благоразумна. До тебя я просто не знал, что бывают такие дети. Когда твои друзья отпрашивались у родителей на какие-то дальние прогулки, в поездки, их родители звонили мне и спрашивали, едешь ли ты. И говорили: «С вашей отпускать не страшно!»

– А теперь я вышла из доверия? – Спросила я сердито.

– Я подозревал, что это может случиться, но…

– Ну спасибо! – Мне захотелось кинуть в стенку будильник, но за ним было далеко тянуться. – Хорошо же ты обо мне думаешь! По-твоему, я вот так возьму и перечеркну свою жизнь, все девять лет, которые здесь прожила?! А для чего я вообще тогда буду жить, для чего?!

– Марта, я спрашиваю напрямик: что это за мальчик?

– Нормальный мальчик. С друзьями самодеятельный театр делает.

– Это не характеристика. Этим сейчас занимаются все подряд.

– Если ты беспокоишься насчёт Жорика, то у нас всё отлично. С Серёгой мы просто приятели.

– А он знает, что он просто приятель? – Спросил дедушка и кивнул в сторону распахнутой балконной двери.

Я присмотрелась и ахнула. На балконе, в углу, были брошены неопрятные, невесть откуда надёрганные яркие астры.

ЧАСТЬ 2. ЛЕДЫШКА

«Здравствуй, батя мой Алексей Филимонович!

Сегодня полтора месяца, как я работаю в библиотеке. К работе привыкла. Готовлюсь в институт.

На этой неделе справили день рождения Люды, ей пошёл тридцатый год. Подарили ей наручные часы. Скоро будем покупать новые подарки: в январе во дворце бракосочетания «Аист» будет Людина свадьба. Поскольку она сирота, дедушка с бабушкой станут посажёными родителями.

После свадьбы Люда переедет к мужу в Долгопрудный. В глубине души никто этому не рад, человек десять лет в доме – считай, родня. Но молчим и улыбаемся, чтобы не омрачать Людино счастье.

Здоровье моё совсем поправилось, но я стараюсь вести себя осторожно, не бегать и не волноваться.

Погода у нас тёплая, за весь октябрь два-три дождливых дня.

Из плохих новостей – как ты уже, наверное, знаешь, умерла министр Фурцева, наша Екатерина Третья. Мы с Жорой тревожимся, ждём перемен в сфере культуры и очень боимся, что они коснутся ГИТИСа.

Конверт, в котором придёт это письмо, не выбрасывай. На нём – новое здание театра МХАТ. Именно возле него я каждый день выхожу из троллейбуса, когда приезжаю с работы. Вечера уже очень тёмные, а там большие-большие фонари, и воздух вокруг них такой плотный, сияющий, словно нарисованный.

Привет тебе от дедушки, бабушки, Люды и Жоры.

Поцелуй от меня маму и братьев.

Марта.

26.10.1974»

***

– Мышка! Мышка, кис-кис-кис!

Кошка Мышка с утра убежала в подвал. Её, бывшую уличную, время от времени начинало страшно туда тянуть. Она не уходила за пределы двора, но в подвале могла забиться в самый труднодоступный угол, и выманивать её приходилось свежим мясом и рыбой.

Павел Николаевич вынес во двор мелко нарезанную курицу, положил кусочек у одного подвального окна, кусочек у соседнего. Я перегнулась через перила балкона:

– Павел Николаевич, я сейчас ещё рыбки вынесу!

Люда на кухне как раз в этот момент разделывала щуку и охотно дала мне немного рыбных обрезков. Через десять минут приманки были разложены уже у всех подвальных окошек. Мы с Павлом Николаевичем присели на скамеечку.

– Всё. – Сказал он. – Есть захочет – вылезет.

– Я помогу её поймать, – сказала я.

– Спасибо. Я думаю, она недолго… Как у тебя дела? Ты же в библиотеке работаешь?

– Работаю… Вот только знаете – кем?!

Моя обычная сдержанность куда-то делась. Я начала рассказывать, не в силах остановить поток слов, и только об одном уже думала – не проболтаться между делом про Серёгу. Павел Николаевич сочувственно смотрел на меня, слушал, кивал…

– Да что же за год такой! – Закончила я. – И работаю… этим, и в институт не попала, и в больнице валялась в самое лучшее время, когда сирень и грозы… И выпускной через пень-колоду, пришла, получила аттестат и ушла…

– Потом это всё сгладится, уж поверь, – сказал Павел Николаевич. – У нас в музучилище был самый грустный выпускной в истории страны – а ничего, сейчас уже думаешь о том, как молод был, а не о том, что нас тогда ждало.

Я невольно бросила взгляд на его чёрную повязку.

– Наверно, вы правы.

– По-настоящему грустно было знаешь когда? На вечере встреч к пятнадцатилетию выпуска. Вы собираетесь и узнаёте, что из вашего курса живы только трое мальчишек. Остальные либо не вернулись с фронта, либо умерли в последующие годы от старых ран…

– Разве вам не давали бронь?

– Бронь могли получить те, кто уже учился в консерватории. А мы только училище закончить успели.

Мы помолчали.

Вчера Евдокия Максимовна сказала мне по секрету, что в день смерти Фурцевой ограбили ещё одну девочку, на Неглинке. Приметы грабителя были те же – чернявый парень в кепке, подваливший к девочке в подворотне со словами: «Слышь, курва, не хочешь отдать самое дорогое?». Я гадала, знает ли об этом Павел Николаевич и можно ли с ним эту новость обсудить.

Тишков расценил моё молчание по-своему.

– Ты, конечно, думаешь: «Разговорился старик, словно мне от этого легче станет»…

– Я совсем так не думаю, – честно ответила я.

Помолчала и добавила:

– Спасибо за поддержку. Я понимаю, что у меня всё хорошо, на самом-то деле.

Мне очень хотелось спросить про Лазаря Давыдовича, но я понимала, что выдам себя с головой. Пока я думала, как бы аккуратно завести разговор, Павел Николаевич встрепенулся:

– О! Вот и она!

Я повернула голову туда, куда он показывал, и увидела Мышку, уплетающую рыбные обрезки. Я встала, осторожно подошла и пошевелила соседний кусочек:

– Мышь, Мышка! Смотри, тут ещё курочка!

Мышка, напряжённо нюхая воздух, приблизилась ко мне и стала есть.

– Ап! – Я подхватила её на руки. Мышка начала извиваться, но я плотно прижала её к себе, радуясь, что сквозь пальто ей меня не оцарапать:

– Давай домой!

Павел Николаевич открыл передо мной дверь подъезда, потом – дверь квартиры. Я подождала, пока он зайдёт сам, и выпустила Мышку. Та с мявом понеслась куда-то в дальнюю комнату.

– Я помою руки? А то они в рыбе.

– Конечно, ступай.

Пока я возилась в ванной, зазвонил телефон. Павел Николаевич снял трубку, и сквозь шум воды я услышала:

– Да! Нет, Лазаря здесь нет.

Я убавила воду.

– Насколько я знаю, он у друзей где-то в Тверской области. Вернётся первого ноября. Нет, не знаком, не подскажу.

Мне следовало молча домыть руки и уйти, но любопытство пересилило. Я тихонько прошла к дверям столовой.

– Ой!

Павел Николаевич стоял у телефона ко мне спиной. А в дверном проёме напротив беззвучно покатывался со смеху Лазарь Давыдович – с распущенными волосами, в майке и семейных трусах.

На моё «Ой!» они разом вздрогнули и посмотрели на меня.

Первым смог отмереть Лазарь Давыдович. Он подошёл, наставил на меня указательный палец, доверительно улыбнулся и сказал:

– Короче, ты меня не видела. Ага?

– От жены сбежали? – Съехидничала я.

– Было бы от кого бежать. Так, люди из прошлого беспокоят. У них тут событие намечается, а я участвовать не хочу. Вторые сутки тут сижу, чтоб не достали. Если не проболтаешься, с меня шоколадка. Угу?

– Угу, – сказала я. – Чур, с орешками!

– Как скажете, мисс! А теперь можно я пойду дальше прятаться от призраков прошлого?

И он очень быстро и очень задорно мне подмигнул своим рысьим глазом.

Я опустила взгляд, и он невольно упёрся в острые-преострые Лазарь-Давыдычевы ключицы. И я разом заметила так много – и то, что майка у него застирана до прозрачности и висит мешком, и то, что руки у него страшно худые и в локтях кажутся намного толще, чем над ними.

– Я тоже пойду, – тихо сказала я, развернулась и опрометью бросилась к выходу.

***

Мне страшно хотелось поделиться с Настей, но я понимала: нельзя.

Да Настя и не услышала бы меня сейчас. Последние две недели у неё только и разговоров было, что о загадочном Эдике. Мне было тошно слышать о нём – ведь только год назад мы мечтали, как станцуем друг у дружки на свадьбах… И мне оставалось лишь радоваться, что я давно не видела Димку: я не знала, как смогла бы смотреть ему в глаза.

Я скинула пальто и ботинки, прошла в свою комнату, рухнула поверх покрывала на кровать и задумалась.

Серёга прилип ко мне как банный лист, провожает и провожает, на днях пытался распустить руки – я его по ним ударила, и он сказал, что потерпит, пока я дозрею…

У Зои Ивановны есть какая-то девочка, пусть не дочь – быть может, племянница… Она могла бывать у Иванцовых дома и знать о крестике…

Лазарь Давыдович прячется у Тишковых от каких-то непонятных людей из прошлого – а я, между прочим, не знаю, за что он сидел, да кто же говорил, что за политику?..

Загадочный парень в кепке продолжает снимать крестики, и я не знаю, кто это, но точно не Серёга…

Может, их там целая банда…

Среди них, возможно, есть девушка или человек, способный прикинуться девушкой…

Лазаря Давыдовича я с первого взгляда приняла за женщину…

Он играет на свадьбах, он, наверно, беднее, чем мне показалось вначале…

И я нутром, вот просто нутром чую, что Серёга здесь тоже не просто так…

Что общего, чёрт возьми, у Лазаря Давыдовича и Серёги?!

Ещё раз, ещё раз… Человек, который снимает крестики, – чернявый парень в кепке. Серёга белобрысый. У Лазаря Давыдовича тонкое смуглое лицо и тёмные волосы, в кепке он может сойти за подростка. Серёга был у Евдокии Максимовны, когда на Чистых чернявый парень снял крестик с двадцатилетней девушки. Лазарь Давыдович был со мной в квартире Тишковых, когда некий дядя снял крестик с Геночки…

А Геночка не сумел сказать, черняв был дядя или нет. Значит, его крестик мог забрать Серёга!

Мне срочно нужно было прогуляться, чтобы сообразить, как действовать дальше.

– Люд! Люда, я в книжный!

– Давай! – крикнула Люда. – В Елисеевский за булками не зайдёшь?

***

День, к счастью, был ветреный. Я шла и прямо чувствовала, как ветер продувает меня насквозь и уносит сумбур и смятение.

В книжном, как всегда, было людно, но тихо. Я пошла в ряд с поэзией и стала молча разглядывать полки.

– Марта! Сто лет тебя не видел!

Я обернулась и увидела того, с кем меньше всего сейчас хотела бы встретиться.

– Привет, Дим. Как жизнь?

– Да вот, книжки для учёбы ищу… – Каждый раз, когда мы с Димкой сталкивались без Насти, он вроде и рад был меня видеть, но не очень понимал, о чём со мной говорить.

– Я тоже какую-нибудь книжку ищу. Просто почитать.

– Неужели ты в библиотеке от книжек не устаёшь?

– Не-а…

– Слушай… – Он посерьёзнел. – Давай отойдём.

Я ощутила холодок, бегущий по спине, но отошла.

– Слушай, я уже неделю не могу дозвониться до Насти. Трубку вечно снимает Лорка и говорит, что её нет дома. Ты не знаешь, Настя… куда-то уехала?

– Не знаю… – Ответила я.

– Понимаешь, я… немножко перед ней провинился. Я очень хочу с ней поговорить, но… Сама понимаешь. Если у тебя получится с ней связаться, передай ей, пожалуйста, что я всё осознал и что мне без неё плохо. И дома у нас, кажется, всё плохо. Передашь?

– Передам.

– Точно?

– Точно.

– Спасибо, – Димка грустно улыбнулся. – Слушай, а хочешь, я тебе очень интересную книжку дам? Прям очень! И редкую. Дефицит!

– Наверно, хочу. А там про что?

– А там пошли два чувака на Патриаршие, и привязался к ним какой-то странный тип. Давай с ними про смерть разговаривать. И говорит одному: я знаю, как ты умрёшь, тебе голову отрежут! Они его послали, а потом тот, которому предсказали, пошёл по улице и на масле поскользнулся. И как упадёт прям на трамвайные пути! И как трамвай ему голову отрежет!..

– Ну и вкусы у тебя такое читать! – Сказала я.

– Нет, ты дальше слушай. Тот чувак, второй, давай вопить: убили, убили! И давай по городу бегать и всем рассказывать, и просить позвать милицию. А все вокруг подумали, что он чокнулся. И посадили его в психушку.

– Дим! – Я сделала большие глаза. – Я не буду такое читать!

– Ну смотри. Моё дело предложить. Ну ты правда Насте передашь?

– Когда это я обещала и не делала?

– Никогда, – признал Димка. – Сообщи мне, если что-то получится.

***

Во дворе мне встретилась Евдокия Максимовна. Она сидела на скамейке и во все глаза смотрела за Геной, который увлечённо катал вокруг клумбы грузовик с резиновыми зверюшками.

– Булку с изюмом будете? – Предложила я, присаживаясь рядом.

– Нет, детка, спасибо. Я смотрю, белобрысый-то этот повадился к нам?..

– И я только вам могу сказать, почему продолжаю с ним общаться. Но я не знаю, что мне делать дальше. Он не даёт ни одной зацепки. А я не знаю, как проверить, при чём он или ни при чём. А если при чём, то как его наказать?

Евдокия Максимовна задумчиво пожевала губами.

– Говоришь, он на столяра учится?

– Да. В ПТУ.

– А скажи-ка ты ему, что у меня резной стул сломался. И что я готова дать ему подзаработать.

– Вы что?! – Ахнула я.

– А то. Может, он глупый и ещё чего-нибудь украдёт. А я на него в милицию-то и заявлю.

– А если он на вас с ножом?!

Евдокия Максимовна заулыбалась, как кошка.

– А ты меня, детка, не недооценивай. Я в войну, вообще-то, партизанила. Я, вообще-то, четырёх фрицев своими руками заколола.

***

С седьмого класса у нас появляется химия, и как-то сразу становится понятно, что врачом Наташе не быть. Во всех этих формулах она откровенно «плавает». Лёнька берёт её на буксир, но напрасно: она просто не понимает сути предмета, как я не понимаю физкультуру.

– Минакова, ты неправильно ставишь лыжи! Неправильно держишь палки! Смотри, как надо! Да нет, опять не так! Спину вообще по-другому надо держать! Что мне с тобой делать?! Всё, катись как умеешь, я больше не могу!

Но если для меня физкультура – мелочи жизни, то для Наташи химия – часть мечты. Первые месяцы она штудирует учебники, потом плачет от бессилия, а к концу учебного года решает, что будет не врачом, а учителем. Биологии или географии, а может, немецкого языка – благодаря маме она очень хорошо его знает. Наташе с детства хочется уехать куда-нибудь на край света, как герои её любимых фильмов «Коллеги» и «Дорогой мой человек». А какая на краю света разница – учить или лечить!

Когда классу становится известно о новых Наташиных мечтах, Дарья Гавриловна окончательно записывает её в любимицы. Кое-кто из одноклассников, ранее не строивших столь жертвенные планы на жизнь, тоже начинает делать вид, что хочет куда-то уехать. Наша четвёрка держится, хотя нас песочат на каждом родительском собрании. Наши планы неизменны: Бауманка, Текстильный, ГИТИС.

Нам по четырнадцать. Окончание седьмого класса мы празднуем у Димки на даче в профессорском посёлке Кратово. Димкин отец – замдиректора НИИ, самый респектабельный родитель в нашем классе. И самый пожилой – ему почти семьдесят. Когда-то он оставил первую семью ради молодой лаборантки, которая стала Димкиной мамой. Поэтому Димкины родители прекрасно знают, что такое общественное осуждение, и прекрасно умеют ему противостоять.

– И ваша профессия, и ваша семья – это только ваше личное дело! Никто вам не запретит поступать куда хотите, а с распределением что-нибудь придумаем.

Дача Шумахиных – небольшой, но нарядный теремок со слуховыми окошками и застеклённой верандой. Участок просторный, заросший соснами, есть гамак и резная лавочка. Старенькая домработница Поля – у Шумахиных у единственных в классе, кроме нас, ещё есть домработница – печёт лимонный пирог. Димкины родители отдыхают на веранде. Мальчики уходят в дальний угол участка мастерить тарзанку. Мы с Настей сидим на лавочке, вытянув ноги и положив на спинку лавочки локти.

– Марта, а как ты считаешь: дядя Кеша симпатичный? – Вдруг очень тихо спрашивает Настя.

– Обыкновенный… – Отвечаю я. Димкин отец и правда обыкновенный. Среднего роста, в меру плотный, румяный, с небольшой лысиной и аккуратными усами. Любоваться особо нечем, но и ничего отталкивающего в нём нет.

– А Димка симпатичный?

– Да тоже обыкновенный…

Димка похож на мать – строен, сероглаз, с немного острыми чертами. Тётя Таня – изящная брюнетка с тонким надменным лицом и очень красиво вскинутыми бровями. Димка унаследовал от дяди Кеши светлые волосы, но брови у него материнские, чёрные, крылатые. Он не только признанный красавчик, но и первый ученик в параллели. Многие девочки считают его привлекательным, а взрослые говорят про Димку, что «всё при нём» – и ум, и внешность, и достаток, и воспитание.

– А Жорик?

– А Жорик мой, – отвечаю я.

И меня вдруг переполняет такая нежность, что хочется побежать туда, к мальчикам, и самой, по-взрослому, его поцеловать. Но я сдерживаюсь.

За вечерним чаем мы много смеёмся, строим планы на лето – всё как всегда. Я в июне поеду с бабушкой и дедушкой в Болгарию. Настя собирается в Юрмалу. Димка едет на Домбай. Жорик – в пионерский лагерь на Азовское море.

– А Лорка останется в Москве! – Завистливо вздыхает Настя.

Мы все понимаем, о чём она. Лоре семнадцать лет, она только что окончила школу и собирается в Третий мед, продолжать династию детских врачей – правда, на ниве стоматологии, мысли об операционной её пугают. Листовские оставят её дома одну на три недели, чтобы она готовилась. Знаем мы, как она будет готовиться. С Мишкой.

Ночью в мансарде мы с Настей обсуждаем, кто из нас какие читал книги про любовь. Со времён спора с Наташей мы стали гораздо начитанней. Мы вспоминаем «Ромео и Джульетту» и «Виринею», «Дикую собаку динго» и «Джен Эйр», романы Тургенева, стихи Асадова, дилогию Артюховой. Я сознаюсь, что ни одна из этих книг не тронула меня по-настоящему – может быть, «Дворянское гнездо», да и то чуть-чуть и явно не там, где задумывал автор. И не сознаюсь, что мне отчаянно хочется найти свою, такую, чтобы всем сердцем влюбиться в героя и взахлёб завидовать героине, но мне кажется, что я никогда её не найду.

Рано утром, проснувшись первой, я тихонько иду в гостиную, залезаю на общую книжную полку – это не кабинет Димкиного папы, тут можно брать любые книги. Мне хочется перечитать пару глав «Дворянского гнезда», и я надеюсь, что оно тут есть.

Но его нет. Я сняла весь передний ряд, просмотрела задний и не нашла его. Раздосадованная, я начинаю ставить передний ряд обратно, в какой-то момент беру слишком много книг, и они начинают па…

…мне удаётся их удержать. К моим ногам негромко шмякается одна-единственная чёрно-белая книжечка.

Я ставлю все книги на место и только потом поднимаю её.

Книжка тоненькая. На обложке – новостройка и грузовичок с мебелью. В окне грузовичка – молодая семья. В красном квадрате заглавие: «Это нужно новосёлам».

Откуда эта книга здесь, на благоустроенной профессорской даче, у семьи, в которой никто в ближайшие годы не планирует переезжать?!

Я выхожу на веранду, с ногами забираюсь в кресло и начинаю листать.

… – Марта! Марта, ты где? Завтрак готов!

Я поднимаю голову. В моих глазах ещё стоит новая квартира, только что обставленная и украшенная от порога до балкона. Моя квартира для моей семьи.

– Марта! – Кричит Поля во весь голос.

– Иду!

Я захожу в столовую так, словно приехала с целины сегодня. За годы жизни у бабушки и дедушки я так привыкла к устроенному быту, что совсем забыла, каким чудом он казался мне в детстве. Ещё вчера я не обратила бы внимания, какая на Димкиной даче скатерть, какие занавески на окнах. Сегодня я первым делом вижу на скатерти вышивку гладью. Как я умудрялась её не замечать?

Поля подаёт сырники с вареньем из крыжовника. В школьной столовой у нас такие плотные толстые сырники, как коржики, а Полины больше похожи на маленькие плоские блинчики с творожным вкусом. Мне внезапно хочется узнать разницу в рецептуре, но Полю-то спросить можно, а как подступиться к суровым поварихам из столовой?

Я совершенно не слышу разговоров вокруг себя. Мой взгляд натыкается на рыжий абажур напольной лампы. В книжке целая глава посвящена тому, что он морально устарел. Так и называется: «Как обойтись без традиционного абажура?» А чего без него обходиться? Красиво же… Вот бы мода снова повернулась к нему лицом!

После завтрака мы с Настей снова идём посидеть на лавочке.

– Что с тобой? – Спрашивает Настя. – Ты как оглушённая.

Я не подбираю слов и ляпаю как есть:

– Насть, я, кажется, замуж хочу.

Настя замирает, а потом медленно машет перед моим лицом растопыренной пятернёй.

– Алё! Тебе четырнадцать лет!

– Ну я же не сказала, что прямо сейчас…

– Вот только сейчас и не хватало! Представляешь, приходите вы такие с Жориком в сентябре, а на вас обручальные кольца. Гавриловна в обморок упадёт!

– Ну…

– А ты ей ещё такая скажешь: «Я хочу двух мальчиков и двух девочек!»

Это действует на меня отрезвляюще.

– У меня уже были два мальчика, – говорю я. – Четыре года спину лечила. Не жизнь, а Маковский.

– Вот! Должны быть пределы акселерации. Успокойся, до восемнадцати лет всё равно вас никто не распишет.

Я встаю побродить по участку. Нахожу Димку, который возится в сарае с удочками.

– Ой, ты один?

– Жорик червей копать пошёл. Завтра с утра пойдём рыбачить.

– Как хорошо! Слушай, тебе нужна эта книга?

– Какая?.. О! Мы её три года назад потеряли, когда собирали подарки дальним родственникам на свадьбу. Это должен был быть подарок от меня. Только мы её не нашли, когда к ним в Свердловск приехали. Значит, она просто в другой чемодан попала! Если тебе она нужна, забирай, конечно.

…Праздник окончен. Нас привезли в Москву, высадили у Пушкинской площади. Жорик и Настя побежали по домам, шумахинская «Волга» направилась дальше по улице Горького.

Я не спешу домой. Меня тянет на Пионерские пруды. Жаркий закат позднего мая, знойный стоячий воздух… Близость воды совсем не помогает от духоты, то ли воздух слишком горяч, то ли пруд слишком маленький. Много народу, даром что выходной.

Что-то должно случиться. Не знаю что, но что-то должно случиться.

***

В понедельник вечером Серёга привычно ждал меня у остановки. Я сразу взяла быка за рога:

– Привет! А у меня к тебе дело. Подзаработать хочешь?

– А что надо делать? Починить чего?

– Угадал. Помнишь бабушку, к которой мы за книжкой заходили?

Я начала заготовленную речь про резной стул. И как-то сразу заметила в Серёгиных глазах странное, тревожное, ни на что не похожее оживление.

– Ну? Ты согласен?

– А когда приходить?

– Давай сами к ней зайдём, спросим!

Евдокия Максимовна была дома. При виде Серёги она изобразила такую радость, что её саму можно было бы запросто принять в ГИТИС.

– А, Серёжа-мастер пришёл! Сейчас покажу моего горемыку. Утюг я на него уронила. Возьмёшься?

И она вытащила из гостиной резной стул, у которого действительно была сломана перекладина в спинке.

– Возьмусь, – со значением сказал Серёга, осмотрев место поломки.

– Когда придёшь?

– Да хоть се…

– Евдокия Максимовна! – Послышалось из глубины квартиры.

Серёга замер и так побледнел – я даже испугалась, что он упадёт в обморок.

– Я сейчас вернусь, – сказала Евдокия Максимовна. – Помощница зовёт, наверно, с мужем нехорошо.

Мы остались в прихожей вдвоём. Серёга помялся и сказал:

– Наверно, лучше не сегодня, если там деду плохо.

– Конечно, лучше не сегодня, – сказала я.

Серёга как бы невзначай отошёл в тень вешалки и оттуда стал с деланным равнодушием разглядывать прихожую.

– Хороша картина, – сказал он.

В прихожей на стене висела уменьшенная копия «Золотой осени» Левитана.

– Очень хороша, – согласилась я.

Послышался шорох тапочек. Серёга вздрогнул и прислонился к стене, но это оказалась Евдокия Максимовна.

– Извините, ребята. Сегодня ремонта не получится. Ты, Сергей, когда теперь сможешь прийти?

– А когда можно, чтоб помощнице не мешать?

– А кроме понедельника и четверга – как удобно.

– Я в среду приду, – сказал Серёга.

– В среду самое то. Спасибо вам, ребята!

Серёга дошёл со мной до моего подъезда. Я поднялась к подъездному окну, дождалась, пока он выйдет со двора, и побежала обратно.

– Евдокия Максимовна, я у вас зонтик забыла! – Сказала я громко, чтоб слышала Зоя Ивановна.

– Конечно, Марта, смотри. Под вешалкой нету?

Я наклонилась к вешалке. Евдокия Максимовна тоже нагнулась и шепнула:

– Ты заметила то же, что и я?

Я кивнула:

– Он знает Зою Ивановну. И очень её боится.

***

В среду, тридцатого числа, я приехала в библиотеку и сразу заметила, что с Ларисой что-то происходит. Она совсем не могла работать, всё валилось у неё из рук. Правда, следить за моей работой у неё тоже не было сил, и я могла бы все свои законные четыре часа потихоньку пить чай и листать журналы, но…

Но я сама была слишком взволнована предстоящим ремонтом стула. И тем, что могло случиться во время него.

За первые три часа мы не списали ни одной книги. В полдень к нам заглянула Клавдия Петровна – и рассердилась:

– Что лоботрясничаем, девушки?

Я молча положила перед собой залитую то ли сладким кофе, то ли какао книгу Маршака и начала заполнять акт списания. А Лариса посмотрела на Клавдию Петровну долгим-долгим взглядом – и вдруг уронила голову на сложенные руки и завыла горестным сельским воем, какого я с целинных времён не слышала…

– Лара! – Клавдия Петровна всплеснула руками и бросилась к ней.

– Клавдия Петро-о-о-овна-а-а-а!!!

– Лара, не при ребёнке!

– Вы знаете, какой сегодня день?! Знаете?!

– Лара, не при ребёнке, я говорю! Марта, ступай в читальный зал, помоги там Нине Константиновне.

В читальном зале было почти безлюдно, только один маленький серьёзный мальчик, лет шести, читал детскую энциклопедию. Старенькая Нина Константиновна взглянула на меня из-под очков:

– Ты чего тут?

– Клавдия Петровна направила.

– У Ларисы работы нет?

– Ларисе плохо. Она там плачет и говорит, что сегодня день какой-то особенный.

– А! – Нина Константиновна совсем не удивилась. – Так слухи ходили, что сегодня чего-то там в защиту политических заключённых затевается! А у Ларисы отец в лагере погиб. Ещё при Сталине. Его реабилитировали потом, но этим разве сильно утешишь? Лариса всю жизнь на этот счёт как контуженая…