Читать онлайн Свой – чужой

I. Юнгеров

13–15 января 2000 г., Санкт-Петербург

…«Гости съезжались на дачу»… В принципе, эту историю можно было бы начать и так – в доброй классической манере, но… Но тогда сразу же, с первых же строк, пришлось бы чуть-чуть погрешить против истины. Дело в том, что гости не съезжались на дачу, – их свозили.

Маленькая такая деталь, но, как известно, именно в деталях и прячется дьявол…

Итак, гостей свозили на дачу… Впрочем, это была и не совсем дача. Это было… Черт его знает, что это было такое и какое именно слово лучше всего подходило к загородному… дому… нет, не дому… сооружению, принадлежавшему Александру Сергеевичу, – и опять же не Пушкину, а Юнгерову – «человеку и пароходу», известному в Петербурге все же чуть меньше, чем классик русской поэзии. Зато даже Пушкину, обладавшему, как и многие гении, даром предвидения и способностью опережать время, вряд ли бы (пусть и в творческих грезах) привиделась огромная домина господина Юнгерова – четырехэтажная плюс один этаж под землей.

Строение это начали возводить еще в самом начале девяностых, когда вкусы и возможности даже у самых «продвинутых» в Питере были все же советскими. Потом вкусы и финансовые возможности начали меняться, а домину все строили и строили, меняя проекты на ходу. Грандиозное строительство, напоминавшее чем-то возведение пирамиды серьезным фараоном, не прекращалось даже после того, как хозяин сел в конце девяносто второго года. Сел господин Юнгеров за «вымогательство в составе организованной группы» и получил, между прочим, семь лет – а в те времена нужно было очень постараться, чтобы получить такой срок за вымогательство. Сия «чисто бандитская» статья в те лихие годы по сложившейся практике оборачивалась для привлеченной по ней братвы тремя (ну в крайнем случае – четырьмя) годами в приговоре. Но семь… Крепко, видать, насолил Юнгеров со своей командой кому-то наверху, поговаривали в бандитском Петербурге…

Освободившийся по УДО Александр Сергеевич влил новые деньги, энергию и идеи в возведение загородного особняка, и примерно за год до описываемого сейчас события «стройка века» в основном завершилась. «В основном» – так как совершенно она закончиться не могла в принципе: Юнгеров не позволил бы, ему все время приходили в голову новые и новые идеи разных переделок, дополнений и т. д. и т. п. Такой уж он неугомонный был человек, вечная стройка отражала состояние его души, и если строить было больше нечего, то Александр Сергеевич с тревогой ощущал признаки надвигавшейся меланхолии.

С учетом всего этого домина вышла, мягко говоря, необычной. Получился этакий поражающий воображение гибрид рыцарского замка, купеческого терема и современного европейского дома… Разумеется, все это великолепие было окружено огромным парком, границы которого очерчивали едва ли не крепостные стены и – берег очень красивого карельского озера. В парке, само собой, было полно разных бань, беседок, охотничьих домиков и летних кухонь – даже сам господин Юнгеров назвал бы точное число этих подсобных сооружений лишь после небольшой заминки.

Александр Сергеевич свое загородное имение называл «Аэродромом», что было неудивительно, так как его самого в определенных кругах именовали Юнкерсом. Господин Юнгеров в последнее время, представляясь разным интересным людям – возможным партнерам и просто состоявшимся личностям с нормальным чувством юморa, – величал себя «бывшим бандитом, а ныне – мирным магнатоолигархом». Если собеседник в ответ на такую саморекомендацию по-человечески улыбался, то он становился Александру Сергеевичу интересен и у знакомства появлялась взаимоинтересная перспектива – либо деловая, либо «отношенческая». С теми же, у кого Юнгеров после своей коронной фразы видел в глазах тень опасения, он старался знакомство не продолжать.

К рубежу тысячелетий Юнкерс подлетел не только с багажом интересной биографии. Мир изменился – изменился и Александр Сергеевич. Гангстерские войны, заливавшие Питер кровью в начале и середине девяностых, отгремели. Выжившие в них лидеры должны были становиться капиталистами, если хотели выжить «социально». Юнгеров быстро научился зарабатывать, а не «отбивать лавэ завтра». Ему стали интересны проекты с глубокой перспективой в будущем. Команда Юнкерса, не распавшаяся после посадки лидера и большинства его окружения, сумела перерасти из преступного сообщества в настоящую финансовую структуру. «Мы теперь – мирные люди, – шутил по этому поводу Юнгеров, – но у нас есть бронепоезд, он на ходу, а на каком запасном пути мы его прячем – мы никому не скажем»[1]. Империя Александра Сергеевича включала в себя рынки и магазины, заводы и кинотеатры, она проводила престижные теннисные турниры и создавала фонды для математически одаренных детей. Биографию свою Юнгеров никогда ни от кого не скрывал и не пытался «подчистить», однако потратил достаточно сил, средств и нервов, чтобы питерские СМИ, после нескольких выигранных адвокатами Юнкерса судебных процессов, называли его не иначе как «авторитетным предпринимателем», а не «одним из лидеров бандитского Петербурга». Да и вообще к двухтысячному году в Питере в определенных кругах вспоминать об «интересном прошлом серьезных людей» стало признаком невоспитанности. С Александром Сергеевичем считались, с ним имели дела и политики, и чиновники самого высокого уровня – а куда им было деваться? Обойти такую глыбищу было трудно… да и стоило ли? Империя Юнкерса платила государству колоссальные налоги, и государство эти деньги принимало… И все же… Иногда Юнгерову, несмотря на все богатство и на все возможности, которые даже и не снились обыкновенному человеку, чудился порой шепоток за спиной: «Бандит…» В глаза, конечно, никто ничего не говорил, но… Наверное, похожие ощущения испытывали раньше приписные дворяне, попав в общество столбовых, – все очень вежливо, но…

Стало быть, гостей свозили на «Аэродром Юнкерса». Свозили – не потому, что насильно, и не потому, что гости сами бы не смогли добраться – у большинства приглашенных, конечно же, имелись и собственные машины, а у некоторых – и персональные шоферы… Но – Александр Сергеевич не мог позволить гостям в этот день, когда по всей России празднуют старый Новый год, добираться своим ходом. Господин Юнгеров собирались гулять – и не просто гулять, а с выходом, заходом и чечеткой. Дело в том, что именно в этот день Александра Сергеевича угораздило родиться. И именно в двухтысячном году ему исполнилось ровно сорок лет. Надо сказать, что Юнкерс никогда свои дни рождения особо широко не отмечал, а иногда не отмечал и вовсе. А тут вдруг решил, и не просто решил, а «чтоб все по-взрослому было». Поэтому гости были предупреждены заранее о том, что за ними заедут, и о том, чтобы не рассчитывали откланяться ранее чем через день. По такому случаю отказать Александру Сергеевичу никто не смог, потому что собирал он не абы кого, а людей близких, почти родных, тех, кого любил и кто любил его. Причем приглашал Юнкерс персонально – без мужей-жен, с которыми вопросы заранее «утрясались» – в каждом случае по-разному, но всякий раз без ущерба для приглашенного. Юнгеров и его люди умели объяснять и убеждать не только силой, но и обаянием.

Всех гостей свезли к «Аэродрому» почти синхронно и торжественно препроводили в огромную залу – кухню, стены которой были сложены из гранитных валунов. («Моя кухонька, – любил иногда похвастаться Юнкерс, – легко атомную войну переживет!»)

На стол, больше похожий на волейбольную площадку, поставили много всякого разного…

(Когда повар спросил, как накрывать, и начал было перечислять что-то, Юнгеров разозлился:

– Что ты мне своим образованием манерным тычешь?! Ты пойми: надо, чтоб с душой… Придут друзья, родные мне люди, близкие женщины… Надо, чтоб вот как… Не так, чтоб черную икру ложками, а… чтоб тоже ложками, но… Короче! Ты же у нас по заграницам учился? Ну и давай! Некоторые будут из небогатых, но надо, чтоб и они… Понял?

– Чего уж тут не понять, – вздохнул специалист по разным кухням, которому Юнгеров не разрешал лишь картошку на сале жарить, и отправился «колдовать». Колдовал он трое суток.)

Когда все расселись, хозяин встал во главе стола и обвел гостей глазами. Стало тихо. Александр Сергеевич вдруг потянулся с хрустом всем своим громадным сухим телом, смешно сморщил курносый нос. Прищурил зеленый глаз, провел рукой по коротким с проседью волосам, кашлянул и начал:

– Граждане!

По залу плеснул смешок. Александр Сергеевич чуть смутился, но тут же продолжил:

– Дамы и господа! Товарищи! Ну, не умею я речей говорить, дорогие мои. И вести себя прилично не научился – так, чтоб в собственном доме это органично получалось. Недолго позаставлять себя могу – это если с чужими, а так… Но не в этом дело, и не об этом, как говорится, речь… Так вот: я вам всем верю. Люблю и верю, а потому верю, что не обидитесь… За столом сегодня все свои. И вы всё друг про друга знаете, конечно, хотя многие за одним столом оказались впервые… Так уж вышло… Я пару недель назад чего-то такое мямлил про то, что, дескать, сорок лет не отмечают, не справляют – не вправляют… А потом решил – какого черта?! Суеверия какие-то дикие, так еще недолго – и в гороскопы верить начнешь… И захотелось мне собрать всех у себя. Чтоб за моим столом, в моем доме, сидели и смотрели на меня те, кто мне не просто дорог, кто мне… помог. Помог искренне, и в тяжелые дни, и в светлые, помог как товарищ, как человек, который знает, что он прав по самому гамбургскому счету. Я рад смотреть вам в глаза, я вас всех обнимаю. И говорить сегодня буду я, и не потому, что я – это я… Я буду говорить искренне сокровенное про каждого. И тем самым самому себе подарок сделаю. Я во всем этом великолепии только идею подготовил, зато какую! Кстати, я не репетировал, так что… Черт его знает, с кого же начать… Ну не по алфавиту же… Мы же – люди! Вот буду просто на вас смотреть и говорить. Если получится что-то невпопад – простите и не хмыкайте… А пока – для затравки – приму-ка я в вашу честь… шампанского! Вы все знаете – я шипучку не пью. Но по такому случаю… Вот – урожай хрен знает какого года… Ну, дорогие мои, за вас!

Александр Сергеевич напузырил бокал через край, чокнулся с теми, до кого дотянулся, остальных обвел глазами и махнул драгоценную влагу залпом, а потом хрястнул хрусталем об пол. Все загомонили, зазвенели приборами, засмеялись и расслабились. Юнгеров куражливо помотал головой и, пробормотав известную присказку по поводу первой и второй[2], потянулся к пузатой бутыли водки:

– А давай-ка мы, брат, водки треснем… А?

Эту фразу Юнкерс адресовал не кому-нибудь, а полковнику Крылову Петру Андреевичу, заместителю начальника уголовного розыска всего Петербурга.

– А то! – ухмыльнулся полковник. – Дай-ка бутылек…

Крылов был одногодком Юнгерова, но – почти совсем седым. Седина ему, конечно же, шла. В Петре Андреевиче крепкая крестьянская жилка чувствовалась даже со спины. В драках он не «рукопашничал», а сразу целился в кадык, в разговорах при первом знакомстве всегда норовил чуть разозлить собеседника, чтобы понять его натуру. Злить же умел просто взглядом – прямым и твердым, как бревно в лоб.

– Нетушки, Петя, – Юнгеров не позволил полковнику разлить. – Я говорю сегодня, я и ухаживаю… Специально лакеев разогнал. Сами как-нибудь справимся, если не передеремся… А что? Люди собрались разные, не факт, что все друг с другом ладят… Ничего, если какие-то трения – так это лишь до первой атаки…

Александр Сергеевич ловко наполнил два стопарика, которые когда-то называли «сталинками». Их ему специально нашли на толкучке, Юнгеров и Крылов обожали пить именно из них. Крылов, надо сказать, вообще любил все «сталинское», а у Юнкерса так проявлялась ностальгия по деду – кадровому военному, «сталинскому соколу». Еще покойный дед ассоциировался у хозяина со стоявшим тут же, на «кухоньке», резным, метра три высотой, «генеральским» буфетом.

Держа в одной руке стопарик, Юнгеров, умудряясь не расплескивать его содержимое, начал обходить остальных и разливать: вина, водки, коньяки и всякое разное остальное – кому что нравилось. Разливая, приговаривал, чтобы паузу заполнить:

– Вот это – это… один олигарх говорил, что круче нету… А это – это из Испании с уважением прислали – вроде бы какой-то гений любил… а это… это… хрен знает, что это, но, думаю, не отравимся…

Когда у всех было налито, Юнкерс поднял высоко свой стопарик и сказал весело, но с надрывом:

– Давай, ребята, закусь разбирай, чтоб быстро не напиться! Схряпаем это усе! Мы ведь можем и сало, лично я больше всего люблю жареную картошку с докторской колбасой, но! Но сегодня мы будем есть ЭТО! Вот так им всем!

Он заражал своей энергией – и аппетит просыпался даже у тех из гостей, кому поначалу и есть-то не очень хотелось, – да как удержаться в таком раблезианском, но очень русском разгуле?

– Пью за Петра! – Юнгеров опрокинул в себя стопарь, закусил чем-то с чьей-то тарелки, подышал носом и, пока все заедали тост, начал негромко рассказывать – впрочем, акустика в «кухоньке» была отменной, так что слышали все отчетливо каждое слово, даже на противоположном конце людоедского дубового стола: – Итак, Петр Крылов, прошу любить и жаловать! Первый он мне под руку подвернулся – стало быть, так тому и быть! А дело было так: много лет назад, в другой жизни, привезли меня в один таежный лагерь. Не скажу, что как падаль по грязи волокли, но и малиновые дорожки не стелили… Подустал я от всей этой пурги на корточках, от овчарок промозглых и вохры в вонючих тулупах. Чуть отоспался на новом месте – и зовет меня к себе кум[3]. Ну, захожу. Захожу так – уважая себя, но настороженно. Мало ли… А вдруг – там устав такой, что с порога да в рыло? А за столом сидит человек, лоб трет устало. И спрашивает вдруг: «А чего это ты шапку в коридоре снял, а не при мне в кабинете?» Я молчу, руки на яйцах замочком сложив. Ну не за спиной же мне их держать, как мужику?! А он снова спрашивает: «Откуда и зачем?» Мол, не звали. А я ему: «Пришел за дело, но вину не признаю, да и не доказана она, кстати!» Он ухмыльнулся и зубом цыкнул: «Чую, звонком[4] отсидишь». Я в ответ: «Не хотелось бы, конечно, но ежели именно так родине-матушке надо – готов пострадать, пика не услышишь!» Он: «Все семь?» Я: «На одной ноге, ежели поперло на характер!» Да… И вот посмотрел ты тогда на меня, Петя, по-человечески. Вот, дорогие мои, это как бывает, женщина на мужчину глянет через стол… и вроде бы муж не замухрышка рядом, а уже кое-что понятно… Я взгляд тот поймал и тоже глазами улыбнулся… А кум Крылов говорит: «Иди с Богом, отдыхай, впереди вечеров не счесть, успеем еще покалякать про всякое разное». И снова рукой лоб трет… Вот прямо как сейчас!..

И Юнгеров положил руку на плечо полковнику, действительно чуть смущенно потиравшему лоб. Крылов хмыкнул, схватил два ножа и начал осторожно делить ими на части какую-то диковинную снедь в тарелке – видимо, скатерть забрызгать боялся. Но все же забрызгал. Александр Сергеевич плеснул себе и ему водки, и они выпили – только вдвоем. Юнкерс крякнул:

– Хорошо пошла! Эх, была не была! Счастье – есть! Да… А потом, потом много чего было… Друг друга брали на «рры». Потом стебались друг над другом – интересно нам так было. Потом кофе растворимый пили до полуночи, рассказывая про жен и про не жен… потом резня была в шестом отряде из-за трехлитровой банки с коньяком… потом… потом мы друзьями стали и вместе много чего хорошего сделали для зоны. Ну… и для себя тоже. Короче, это вот – Петр Крылов – он меня на свободу вытащил! Кум! А мне так с ним понравилось, что даже и выходить не хотелось. Жалко расставаться было – ужас! Прям хоть обратно за КСП[5] прыгай! И стал я тут кумекать. Напряг мозг. И – вытащил Петра из его тайги к нам в Питер. Непросто это было, а самым непростым – его самого уговорить. Но – сладилось, и стал он у нас начальником, и притом любимым начальником у многих! Ой, сколько же он у меня крови выпил! Ты, Петр, лоб-то не три… Я не буду говорить о том, насколько в Питере меньше упырей стало, – многие наслышаны… Первого пойманного здесь душегуба-насильника он забил в мясо, сам чуть не сел… Да… Тот маньяк – вменяемый, кстати, – когда мальчиков насиловал, то рвал им все… Простите, милые дамы, но как по-иному объяснить… Впрочем, которые за этим столом – сами не из слабонервных… Да, так вот тогда Петя все ж таки не сел – его внутренняя правда мира защитила…

Сидевшим за столом не надо было объяснять, что Крылов помог Юнгерову выйти на волю побыстрее не за деньги, – Александр Сергеевич никогда бы не посадил за стол среди своих купленного человека. Но Юнкерс все же решил сказать и об этом, словно отвечая на чьи-то злые шепотки:

– И если где какой-нибудь пес поганый лает, что, дескать, Крылов – человек Юнгерова… Я и мои друзья – мы все хрястнем его по харе и скажем: «Врешь, животное, Крылов – человек, опер прекрасный и – друг Юнгерова, а этого тебе, курица копытная, никак не понять!» Некоторые пытались… Ну, начальник ГУВД Крылову даже сказал как-то: «Ты, Петр, парень видный и незаменимый, а все же будь поосторожнее». А он поосторожнее – не стал! Нельзя дружить осторожно. Помнишь?

– Да всякое было, – Крылов усмехнулся и налил себе еще стопарь. – Я как-то одному коллеге сказанул, когда он объяснял нам, что тебя привлекать надо, правда, сам не мог четко сформулировать за что… Я ему так, по-уральски, в харю прицелился и говорю: «Юнгеров не очень хочет, чтобы у него что-то эдакое нашли, и поэтому он сделал так, чтобы у него никогда и не искали…» Тот и не нашелся, что ответить. Сейчас, кстати, большой человек в центральном аппарате и с тобой в хороших отношениях.

– Володька, что ли? – усмехнулся Юнкерс.

– Он, – хмыкнул полковник. – Еще пальцем мне тыкал… Я ему сказал – пальчик-то побереги, сломаю…

– А что ж ты мне раньше-то не рассказывал?

– А велико ли событие? – приподнял плечи Крылов. Александр Сергеевич рассмеялся и махнул рукой:

– Ой, да не сбивай ты меня, бес… Я сам собьюсь… Да, многие начальники хороши хотя бы тем, что за деньги твои же тебе же зла и не сделают. А вот с Петром у нас совсем другая песня… Да, кстати, о песнях… Где песни?

Юнкерс покрутил головой, ища мажордома Гошу, бывшего оперного певца:

– Гоша, а где песни? Я тут распорядился немного, сейчас будут песни – правильные, наши песни!

«Кухоньку» закачал вальс «Амурские волны», сменившийся на «На сопках Маньчжурии».

Пять дней назад Юнгеров объяснял чесавшему затылок Гоше:

– На один диск собрать «Славянку», «Мы так давно не отдыхали», «Нас извлекут из-под обломков» и так далее… Ты же музыкант, Гоша, хоть и бывший. Ты общую интонацию уловил? А то тебя самого вместе с консерваторией из-под обломков извлекут. Привыкли, понимаешь, к попсе… Поставь раком все музыкальные салоны. Денег не жалеть. Чтоб за такие деньги они, в случае чего, сами и спели, и сплясали…

Александр Сергеевич выпил с Крыловым на брудершафт:

– Я обнимаю тебя, Петя! Я ни о чем не жалею! И не пожалею ни о чем! Я счастлив, что меня привезли в твой лагерь! А Хозяин[6], Хозяин-то у нас был какой! Ой! Ай! Как из кинофильма про ужасы тридцатых годов! В папахе, в тулупе, с портупеей, пьяный в хлам! Вспомнить жутко!

– Да ну тебя, Сергеич… аж озноб пробежал, – и впрямь поежился Крылов. – Уф… До сих пор…

– А все ж таки мы его на свою сторону убедили, – победно заулыбался хозяин «Аэродрома». – Недавно в гости приезжал…

– Да уж докладывали… – хмыкнул Крылов. – Хулиганство заминать пришлось… Витрины в китайском ресторане словно не бывало.

– В японском! – Денис, правая рука Юнкерса по жестким вопросам, поднял палец. – Что значительно дороже, между прочим! Тонна баков – это без праздника внутри и мусоров в территориальном.

Александр Сергеевич, вспомнив разбитую витрину, захохотал в голос. Отсмеявшись, утер слезу:

– Я, как его увидел – ласточкой стреноженного, так низкий поклон отвесил помощнику дежурного отделения, которому он этак – по-хозяйски – нос на сторону убрал… Спасибо, говорю, братец, от души порадовал… Нос-то недорого встал, в полсотни зеленых всего… А радости-то сколько было… Кричу Хозяину сквозь слезы: «Гражданин начальник, тут вам не лагеря, в Питере нельзя в харю без разбору тыкать». А он рычит: «Сопли утри мусоркам своим питерским! Двадцать минут старика вязали. Да конвой за это время этап до Перми проволочь может!» Ой, беда была…

За столом между тем постепенно делалось шумно. Денис Волков уселся и развалился поудобнее. В него уже не очень лезло, но он норовил еще попробовать по кусманчику с каждого блюда.

Денису было немногим больше тридцати лет, и он был красив редкой мужской красотой, не имевшей ничего общего со смазливостью. С такой внешностью ему надо было бы играть положительных героев в фильмах, но, когда он открывал рот, многие удивлялись некоторому несоответствию между его речью и внешностью. Впрочем, в последнее время это несоответствие стало сглаживаться – после того как Юнкерс объявил о «демобилизации» своей бригаде братков и о том, что ему нужны теперь не бойцы, способные съездить на десять «стрелок» в день, а грамотные менеджеры, юристы и экономисты. Денис пошел учиться. И не куда-нибудь, а в университет. Вот только факультет выбрал несколько неожиданный – географический. Когда его спрашивали о причинах такого странного выбора, Денис отвечал, что, мол, бабка его всегда говорила, дескать, нормальный человек должен хорошо знать географию. Он это говорил всерьез, хотя многие воспринимали сказанное как шутку. Бабушку свою, дочку врага народа, Волков очень любил. Дед его, с малолетства мотавшийся по лагерям, познакомился с ней в Сусумане. Странно, но лагерный оголец и девушка из интеллигентной семьи с корнями всю жизнь крепко держались друг за друга, и от их союза родились красивые и сильные дети, обладавшие необычными способностями. Часть этих свойств от отца, видимо, перешла к Денису. Волков, например, ни разу в жизни не обращался к дантисту, а клыки у него были – как на рекламных буклетах. Он ими иногда открывал пивные бутылки. У него не закладывало уши во время перелетов на самолетах. Денис абсолютно не боялся щекотки и мог смешивать любую пищу – кефир со шпротами или дыню с хреном. Он не потел в жару, не дрожал в холоде и мог целый час не моргать. Еще он умел двумя пальцами ловить на лету муху. Однажды он на спор проехал на машине за рулем весь Невский – маленькая деталь – с завязанными глазами. Маневрировал он по голосовым командам рядом сидевшего приятеля, взопревшего от напряжения. Да, при этом он еще и курил. Фактически Денис руководил оставшейся при Юнкерсе маленькой личной бригадкой, но, поскольку дел для нее в последнее время находилось немного, Александр Сергеевич еще использовал Волкова как адъютанта для сложных поручений и как человека, способного заткнуть собой любую дыру в империи. Однажды Денис даже руководил целым заводиком – месяца полтора, пока не нашли приемлемую кандидатуру в директорское кресло. Как-то раз Волков сказал: «Если будет надо, я могу и „маленького лебедя“ на сцене станцевать без подготовки. Вот только за реакцию зрителей не ручаюсь».

Юнгеров почти никогда не видел его выпившим и сейчас смотрел на него, чуть захмелевшего и подпевавшего грянувшему из динамиков «Варягу», с умилением: «Друг ты мой дорогой, сколько ж ты натерпелся от меня! Я сейчас расскажу друзьям про золото… Не про то, что в слитках в федеральном хранилище, а про неровного, шершавого самородка, про тебя, дорогой ты мой…»

Александр Сергеевич вдруг улыбнулся, вспомнив про то, как Денис сел. У него и посадка вышла странной: за несколько дней до того, как замели самого Юнкерса с ближним кругом, машину Волкова зацепили своей разбитой «девяткой» два каких-то полублатных черта. Остановились. Блатари решили завиноватить франта в белой рубашке и вынули ножи. Денис вынул ножку от стола, которую всегда возил с собой. Взмахнул он ею всего два раза, потом долго вздыхал, глядя на трупы, потом вызвал милицию. Так что в «Крестах» он оказался чуть раньше всей остальной «грядки» и как бы отдельно от «коллектива» Юнгерова. В том смысле, что его не привязывали к банде (видимо, из-за неразберихи и несостыкованности в картотеках различных служб), а просто вломили «превышение необходимой обороны». В «Крестах» он провел полтора года и на свободе оказался раньше всех, так как суд, признав его виновным, постановил «ограничиться отсиженным». Денис потом смеялся: «Правду, значит, говорят, что раньше сядешь – раньше выйдешь».

Александр Сергеевич положил руки Денису на плечи и сказал громко, для всех:

– Волков Денис, он… Помните, как Джон Сильвер представлял свою бригаду… тьфу ты, команду: «Посмотрите на эти лица, это все – опытные моряки…» Да… А вы гляньте на его лицо – это вам не бычье в «мерсаках». В нем искорка есть, за то и бабы любят! Ален Делон! А я его как личность увидел, дай бог памяти, еще в далеком восемьдесят восьмом году. Они тогда – молодежь наша боевая – решили на Валаам прокатиться, ну и, конечно же, нашли какую-то такую же братву на теплоходе… Ой! Что там было! Даже баграми кидались… Короче, с корабля их снимали с ОМОНом… Но история-то на этом не закончилась. Дело в том, что эти пацаны разбили Денису плейер, стоивший восемнадцать долларов США… Ну, естественно, забивается «стрела»… Тогда правила такие были. Хорошо, я вовремя узнал – меня как током дернуло. Я и с татарской стороны Ноиль Рыжий успели приехать к разбору. Денис орет казанцу: «За плейер ответишь – едем в лес вдвоем, одна машина, две доверенности, одна лопата, два ножа! Ну!» А «казанский»-то тоже с придурью, щекой дергает… Ноиль уж на что сам отморозком был (царствие небесное, застрелили его в девяносто втором), а головой так покрутил, сигаретой затянулся и тихо-тихо говорит: «Хорошо. Я куплю ребенку плейер…» Во были времена! Во – Денискины рассказы! А потом, когда Денис вышел, а меня еще в лагерь не отправили, – мы тогда на Лебедева[7] тусовались. Денис подъехал и с гаражей соседних мне кричит по поводу одной острой тогда темы: «Александр Сергеевич, не волнуйтесь, я решу вопрос!» И показывает над головой гранатомет! У меня чуть инфаркт не случился! Еле утихомирили его, чтобы он не нарешал ничего сгоряча-то… Сам ведь только-только освободился – и с гранатометом по городу! Иногда мне кажется, что мы тогда жили в одном из кругов ада, но зато дышали полной грудью… А Денис стал одной из моих рук – не знаю, правой или левой, но рука эта называется «любой ценой!» Есть у него присказка про дверь… Скажи-ка мне ее, Дениска, еще раз, вместо тоста!

Волков встал, одернул пиджак, сидевший на нем, как на известном шоумене, и поднял красивую пузатую рюмку с коньяком какой-то умопомрачительной выдержки:

– Если нет ключа – надо добыть отмычку, если отмычка не открывает – надо выломать дверь, если дверь не вышибается – надо снять ее с петель, если петли внутри – надо уронить стену. Все. Маленькое дополнение – это если надо любой ценой и если это надо тебе. За тебя! – Денис выпил и сел под общий смех и аплодисменты. Юнгеров надулся гордо, будто аплодисменты сорвал он сам:

– Во как! Видали?.. Я… мне легко вспоминать те годы, ту прошлую жизнь, когда мы много чего накосорезили… Легко потому, что от крови удержались и народ по параднякам не валили. Бог упас от душегубства, хотя вокруг такая резня стояла! Трудно было в крови не запачкаться… А вот пронесло. И я очень хорошо помню, как еще до посадки собрал всех своих и стал объяснять, что надо жить мирно и что убивать мы не будем… До тех пор пока не убьют кого-нибудь из нас… В этот момент под сводами зала грянула песня «Каким ты был, таким ты и остался». Денис, улыбаясь, стал подтягивать. К нему присоединились остальные гости. Юнгеров вздохнул и сказал тихонько – не то чтобы таясь, а просто не во весь голос:

– Я, Дениска, помню, как ты после того моего выступления пришел ко мне и сказал: «Спасибо, Александр Сергеевич!» Я: «За что?» А ты: «А за то, что мы вроде как мирные люди и все такое… Ведь в случае чего валить-то бы мне пришлось. Спасибо. Но вы не сомневайтесь – если надо, я сделаю… если очень надо…» Спасибо тебе, Дениска… Я тогда и тебе, и себе пообещал: хорош, давайте начинать жить по-людски! Я обещаю тебе, Денис, мы не будем больше ронять стенки. Мы найдем, купим, воспитаем специалистов, которые нам культурно этак откроют дверь. А за дверью будет накрытый стол, где нам не будут тыкать в харю нашим прошлым… Хотя, конечно, сколько волка ни корми, а шакалы все равно найдутся!

– Не! – закричал сидевший напротив Евгений Шохин, гендиректор одной очень известной питерской фирмы, некогда носивший псевдоним Женя Маленький. – Лучше так: сколько волка ни корми, а у медведя все равно толще!

Стол грохнул хохотом, и Юнгеров пошел к Жене, по дороге наваливая всем подряд на тарелки всякую снедь горстями и – наливая, наливая, наливая… ему было хорошо, его несло:

– На юбилеях принято много слов хороших говорить юбиляру, как о покойнике, – либо хорошее, либо ничего. Но я-то еще жив! И поэтому говорю я сам, и говорю правду, и она мне нравится!

Наконец он добрался до Шохина, тот вскочил, чокнулся с Юнгеровым и, перед тем как опрокинуть в себя граммов сто (долларов на двести), крикнул:

– Гвардия выпивает, но не сопьется!

Стол согласно ухнул в ответ. Александр Сергеевич обнял Шохина:

– За тебя, Женя, за мою гвардию! Пару слов, маэстро…

Музыку кто-то притушил, и голос Юнкерса разлетелся по залу:

– Женя – это отдельная история… Он присоединился к нам в самую лихую годину – почти все сели… В общем – прижали нас к реке и накрыли пулеметами. Вокруг Антанта, Мурманск сдан, хозяйство трещит и начинает рушиться… Вот тогда Женя и появился, как черт из табакерки, говорит – хочу с вами, вы – правильные, я лучше с умными потеряю… И коллектив свой небольшой привел… Мы даже сначала, грешным делом, решили, что прокладка[8] чья-то… Так ведь не бывает… Ан бывает! Ты выиграл, Женя! Он, кстати, настоящий предприниматель, Божьей милостью. У него всегда порядок, как в операционной. Дайте ему и его людям Дрезден в руинах после американской бомбежки – и он сделает из него место экскурсионного обслуживания! Сердце воина, ум бухгалтера! Он всегда мне вместе с деньгами приносил отчеты, я злился: «Какого черта, если я вам перестану доверять, то все – приплыли!» А он все равно приносил, потому как порядок есть порядок! Обратили внимание, какие универсамы в городе стали? Это его заслуга! Я ведь могу только завоевывать новое пространство, а его еще нужно осваивать и обживать… Кто-то, может, считает, что осваивать и обживать – это женская функция… Я вам сейчас расскажу про эту «женщину»! Порезали как-то нашего парня… Давно это было… Хочется сказать – так давно, что мне это рассказывал мой дед, а ему – его дед, а тот слышал это от самого Чингиза! Да… Приехал Женя с этой темой к нам в тюрьму, мы сидим, обсуждаем – трем… А Женя молчит, молчит… Он и тогда выглядел, как богатый английский физик. Однажды его даже с принцем Чарльзом перепутали… И вот сидит этот «принц» и говорит: «А чего гонять-то, эти уроды в „Астории“ часто сидят, ну, я захожу в кафе и спрашиваю их старшего в лоб, берет ли он на себя ответственность за ту резню. Если он отвечает, что берет, я бью его в башню железом, а там посмотрим, как оно сложится!» А?! Каков!! Женя, я целую твое сердце! Я так рад, что ты остался несудимым – с твоим-то характером!

Над столом дрожал воздух. Кто-то запел «Там вдали за рекой». Подхватили хором – и получилось очень душевно, как на студенческих посиделках. Гости уже ели по-семейному, плюнув на манеры и этикет. Кто-то вкусно облизывал пальцы, причем не себе, а соседке, кто-то радовался, что горячий бараний жир стекает с подбородка прямо на итальянский шелковый галстук ручной работы. При этом – странное дело – никто не становился похож на загулявшее новорусское быдло.

Между тем Юнгеров поймал взгляд симпатичной тридцатипятилетней дамы в смелом декольте – а демонстрировать ей было что. Явно будучи уже навеселе, она хулигански провела язычком по верхней губе, глядя Юнкерсу прямо в глаза. Александр Сергеевич ринулся к ней, схватил рукой за шею, запустил пятерню в густые золотистые локоны и поцеловал крепко. В этой крепости, однако, было не очень много эротики, скорее больше ощущалась благодарность к былой страсти – уже погасшей. Почти.

– А вот Лариса… Она… Когда-то, когда еще на бензоколонках не хватало бензина, мы лихо подъехали к заправке, где она работала королевой. И я увидел в окошечке красивую женщину, которая плакала и от этого была еще красивее… Выяснилось, что и до этой бензоколонки, у самого Смольного расположенной, бандюги добрались, а мы тогда очень не любили бандитов, потому что сами были ими… Денис и его люди сумели уладить вопрос без стрельбы… Помнишь, Денис, ты ворвался в какой-то офис и ногой пробил «одиннадцатиметровый» прямо в голову какому-то уроду?

Денис заломил бровь, вспоминая, и неуверенно спросил:

– Это, кажется, на Рубинштейна было?

Юнкерс пожал плечами, продолжая смотреть Ларисе в глаза:

– …Так пох… Бог с ними, с бандитами этими. Я о другом. Когда меня с Лебедева дернули в лагерь на этап – я, сидя на корточках, вдруг увидел, как ты, Лариса, стоишь на перроне – на грязном, заплеванном перроне, – плачешь и крестишь меня… Крестила, по-моему, наоборот, неправильно, но какая разница, листва все это… И вот ты тогда на перроне – а я не ждал, не знал… В общем, и это тоже дало мне силы выжить. И я рад, что ты есть, что ты здесь, рад всему, что было…

У Ларисы, ныне директрисы очень крупного модного магазина, глаза набухли слезами. Они с Юнгеровым никогда не клялись друг другу в верности и… В общем, отчасти и ее сексуальные похождения за время отсидки Юнкерса (а ему, конечно же, рассказали) решили судьбу бурного некогда романа. Но – только отчасти. На самом деле Александр Сергеевич ни с одной женщиной вместе долго не выдерживал – даже с самой-самой. Он эту свою черту знал и, когда она проявлялась, чувствовал комплекс вины, раздражался, причем раздражение выплескивалось именно на ту, которая в данный момент находилась рядом…

Лариса хорошо понимала Юнгерова, иллюзий никогда не строила, может быть поэтому и спала легко с другими мужиками, пока он сидел. Слова, публично произнесенные Александром Сергеевичем, значили для нее очень много – это было словно прилюдное объяснение в любви, словно возведение ее в некий особый статус. Почти что в статус бывшей жены. Кстати, Лариса была замужем – все время знакомства с Юнгеровым. Разводиться она не собиралась, ее муж, шофер-дальнобойщик, был хорошим человеком и очень любил сына. Ну и жену, конечно, тоже. Нет, жену он почти боготворил. Юнкерс еще раз посмотрел Ларисе в глаза – и в этом взгляде было столько всего, что сидевшие рядом даже притихли. Александр Сергеевич постарался улыбнуться:

– Мы, Ларисон, недавно с тобой поругались крепко на одну производственную тему… Подраспустила ты девиц в своем магазине – им из-за маникюра уже некогда клиентами заниматься… И будем ругаться еще… Но… То, что я сказал до этого, – главное. Оно перевесит все. Спасибо тебе.

– А может, я до сих пор по ночам в подушку плачу? – не без вызова, полушутя-полусерьезно тряхнула волосами Лариса. Заодно и грудями атмосферку всколыхнула – мужики же вокруг были не слепыми.

– Нужен я тебе! – попробовал отшутиться Александр Сергеевич. – Вокруг молодые ухажеры… Ты ж в цвету вся!

– Дурак ты! А я… я тоже рада всему!

– Ну и ладушки, ну и мир… Свои же люди! Да, чтоб ты рожи не корчила, скажу: если б ты тогда на перроне на коленях стояла – не поверил бы в искренность.

– Это почему?

– В восторженность не верю.

– Ну и дурак!

– Дурак не дурак… Лариса, ты всегда для меня останешься особенной. Только с тобой можно было нарушать все заповеди Божьи одним махом! А помнишь, как в мастерской у художника… Ты напилась тогда и, голая, танцевала под «Вологду». Я с тех пор эту эротическую песню спокойно слушать не могу! «Девять с половиной недель» погулять вышли.

– Спасибо тебе, Санечка, хороший мой.

Чтобы не заплакать, Ларисе пришлось залпом выпить полфужера крепкой граппы – она перебила грусть.

А Юнгеров уже ухватил за щеки бывшего своего одноклассника Вадима Колесова:

– Вадик, дружище Ва-а-дик! Чего притих – обожрешься! Вадик – наш капиталист. Не барыга, не делец – капиталист. Ходячий капитал. Если пропустить графики и диаграммы, то увидим его суть. А суть такая: когда меня этапировали в уральские леса, через пару месяцев на Урал прибыл и Вадик! Он тогда еще такими деньжищами, как сейчас, не ворочал, но в пищевой промышленности вес уже имел солидный. Так вот: приехал Вадик на Урал, ходил по колено в говне и по горло в проблемах, но… Местные пищевики популярно объяснили местному ГУЛАГу, что будет, если в лагеря, например, перестанут поставлять в долг подсолнечное масло и крупу. В итоге меня резко перестали трогать, согласно каким-то там (а на самом деле я очень хорошо знаю – согласно каким) указаниям. Сначала трогать перестали, потом перестали обращать внимание… Из уха в ухо передавали: «Не трожь Юнгерова, а то на Урал снова страшный Вадик приедет – как комиссар». Милый ты мой, я ведь знаю, я очень хорошо понимаю, каких это тебе нервов и сил стоило… Потом, помнишь, у тебя еще документы украли и ты с такими матюками до Питера добирался! Эх! Дорогой ты мой теоретик капиталистической законности…

– Чего уж там, – шмыгнул носом в громадную хрустальную пивную кружку польщенный Колесов. – Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!

– Твоя правда, дружище! Мы же с Вадиком двоечниками на одной парте с первого по десятый… А это дорогого стоит… В десятом мы мечтали о сигаретах «Антарктида» – они были с жутким таким белым фильтром, и ввиду полной неприемлемости цены казались нам верхом шика… Все было: педсоветы, двор, салюты и драки на них… Потом – вихрь перемен, первые ларьки, ушел госстрах, пришел братаноужас. Мы не думали – не успевали, дрались за жизнь и помогали друг другу, и все понимали, как легко не дожить, и поэтому не говорили об этом… И мы дожили. Дожили! Теперь вон там, у окошечка, стоит специальный короб, в котором поддерживается определенная температура и влажность. В этом коробе – сигары со всех концов света. Скатанные вручную, между прочим. Проблема в том, Вадим, что мы с тобой их не любим и не курим. И «Антарктида»-то наша – она была повкуснее.

– Сто пудов! – согласился Вадим и тут же вынул из кармана пиджака кожаную книжку с золотым обрезом, что-то черканул в ней. – Я дам задание – найти «Антарктиду»… ящик – и привезти.

– По рукам!

С другого конца стола Денис, краем уха услышавший что-то про Антарктиду, крикнул:

– Если к пингвинам надумали – меня не забудьте!

– Тебя забудешь, как же… Себе дороже.

Между тем гости начали уже и местами меняться, и кучковаться по интересам – Крылов, тот присоседился к Ларисе и завороженно смотрел на ее шею, чтобы не упираться взглядом в грудь, а та в ответ кокетливо поводила плечами – да, мол, между прочим, очень даже и…

А хозяин имения все говорил и говорил. Но говорил складно, грубо, но романтично. Его слушали с человеческими улыбками. Он тронул всех: и сотрудника ФСБ, который сначала стеснялся больше всех, а потом (через триста граммов) перешел на мат и уже на нем только и изъяснялся, причем никому это слух не резало; и директора небольшого магазина, который много лет назад оказал Юнгерову такую услугу, что… черт возьми… и сказал, что за это ему ничего не надо; и своего тренера, который когда-то вытащил пацаненка Сашу с набережной и начал учить азам жизни, которого – единственного на свете, Александр Сергеевич называл ШЕФОМ; и водителя, который всегда молчал, а если уж что происходило, говорил: «Дела!» – что равнялось длинной нобелевской речи (этот водитель был когда-то танкистом, во время войны в Приднестровье подбил что-то не то, и его объявили в розыск как преступника. Юнгеров его принял и спрятал и верил в него, как в Луну, – в том смысле, что она никогда никуда не денется с неба); и еще очень-очень многих…

Отдельные слова Юнгеров захотел сказать о сидевшей очень тихо и скромно следователе прокуратуры Ольге. Впрочем, тихо и скромно она сидела недолго – аккурат до тоста Юнгерова:

– Прошу тишины!

Зал смолк, взгляды скрестились на уже чуть покачивающемся Юнгерове, который – немыслимое дело – вдруг изящно изогнулся и поцеловал руку следователю.

– О как! – оценил жест сидевший рядом с Ольгой черноволосый парень, в котором гости (некоторые с удивлением) узнали известного питерского журналиста Андрея Обнорского.

– А ты, Андрюха, думал небось, что так только ты умеешь? Ладно, сейчас не о тебе, сейчас об Оленьке… Джентльменов не прошу встать только потому, что некоторые уже того… подустали… Так вот. Ольга. За этот «праздник» я плачу отдельно. Ты, Оленька, не обижайся… Мы познакомились, когда она в свою районную прокуратуру решила меня вызвать свидетелем по какому-то там делу. Я, конечно, посмеялся и отмахнулся – времени нет свидетелем ходить и все такое. Но она меня достала. Меня! Дело дошло почти до привода с милицией. Меня! А вопрос-то какой-то говенненький был – знаком ли был я с неким убиенным, которого я на самом деле последний раз видел лет за семь до того, как его, неугомонного, к облегчению многих повзрослевших людей, застрелили два его же дольщика. И дело-то раскрыли быстро. Но Ольга Дмитриевна допросила полгорода. Всех достала – ей исчерпывающая картина нужна была. Это я потом узнал. А тогда, когда я злющий-презлющий к ней в кабинетик ввалился, решил, что это меня, так сказать, персонально власть снова повоспитывать решила. И с порога ей: «Деточка, может, я тебе просто нравлюсь и ты так вот познакомиться со мной хочешь? Так скажи прямо, я люблю, когда тетеньки в форме…» А она мне: «Если вы считаете, что мне нравятся богатые жлобы, то напрасно. Берите стул, садитесь. Фамилия, имя, отчество, год и месяц рождения!» Я аж рот раскрыл. Вот так, слово за слово, и подружились. И когда я ее о чем-нибудь прошу, а прошу частенько, то чую, как Оля встает на лыжню. Она же мастер спорта, лыжи, дальние дистанции. Ее можно попросить и забыть. Она до цели дойдет. Я уже вспоминал «Остров сокровищ», помните, Сильвер жути нагонял: «Все боялись Флинта. Все боялись. А Флинт – боялся меня». Так вот – я боюсь Олю. Как-то раз она решила, что я – неправ. Так вот: ногой была выбита дверь, за которой я лежал в постели с женщиной. Страшно подумать, что бы получил кто угодно, кроме нее, за подобный фортель. А тут я просто смотрел в потолок, слушал ее ор и улыбался, радуясь, что жизнь устроена так интересно.

– Идиот! – фыркнула, все выдержав, в бокал с вином следователь Оля, чем полностью подтвердила все вышесказанное.

– У-у, вы какая! – умильно взглянул на соседку журналист Обнорский, уже хорошенький от своего любимого джина. – А с виду – так очень даже скромная, тургеневская, я бы сказал, дама… Между прочим, я в журналистике в основном криминальное направление осваиваю и… И мне тоже очень нравятся красивые тетеньки в форме. Особенно в прокурорской. Я…

– Да подождите же вы, святой отец! – прервал Юнгеров этот «заезд по ушам». – Погоди, Андрюха, к Ольге приставать, дай про тебя скажу. Тебя, конечно, и так все знают.

– Знаем, знаем! – с разными интонациями закричали с разных концов стола. Обнорский по-брежневски помахал рукой, вздыхая с напускной скромностью, адресованной явно той же Ольге: дескать, да, известен, да, популярен, – но, боже, как же я устал от этой славы…

Юнгеров хмыкнул:

– Знаете, да не все! Многие в городе голову ломали – почему это у Юнкерса такие отношения с Обнорским странные, – этот журналист про него такого-сякого в своем «Бандитском Петербурге» понаписал, а они при встречах ржут и обнимаются… А мы с Андреем вместе борьбой занимались. Он помладше меня года на три, но… В общем, был случай. Были мы на югах, на сборах спортивных. Андрюха тогда еще только в десятый класс перешел. Тренеры куда-то разъехались, ну и мы, старшие, решили винцом домашним разжиться, расслабиться чуток. Кинули жребий – идти мне выпало в горную абхазскую деревушку. А одному – скучно, вот я и молодого прихватил – Андрюху, стало быть. Взяли три трехлитровые банки. А до деревеньки-то километров семь с гаком, это если не по шоссе, а по горным тропинкам. Ну и на обратном пути оступился я, банку с вином разбил, ногу вывихнул, да еще огромный кусок стекла себе в ступню засадить умудрился. Так Андрюха его руками вытащил, ногу мне майкой своей перетянул и километра три меня на закорках пер. И две свои банки с вином! А сам-то худенький тогда был, как подо мной не сдох – до сих пор не понимаю! Как у меня шрам на ноге зачешется – так, Андрюха, тебя вспоминаю. Вот он, шрам-то!

И Юнгеров, сорвав с правой стопы ботинок и носок, легко задрал ногу и, вращаясь на одном каблуке, продемонстрировал собравшимся длинный толстый шрам на ступне.

– Браво! – закричала Светлана Шереметьева, балерина, известная не только в Питере, но и во всем мире. Было непонятно, к чему относился ее возглас, – то ли к героическому поступку молодого Обнорского, то ли к способности Юнкерса крутиться на одной ноге.

– То-то и оно, что «браво», – согласился с ней Юнгеров, ловко надевая обратно носок и ботинок. – Ну, потом наши дорожки немного разошлись… А когда Андрюха из своих странствий по Ближнему Востоку вернулся – я же его к себе в коллектив звал. Помнишь?

– Помню, – хмыкнул Обнорский. – Обещал мне, что я через пару месяцев на «мерседесе» ездить буду!

– И ездил бы! – убежденно кивнул Александр Сергеевич. – Если бы согласился… Сел бы потом с нами, как человек, потом бы по-человечески вышел… Но – не согласился. Сказал: «Я в последний раз хочу попробовать по-честному!» Ну и… Нашел себе приключений на жопу. Мимо лагеря все равно не проскочил, но и сел не по-людски, вообще ни за что, потом откинулся не по-людски – с полной оправдаловкой и горячими извинениями от властей[9]. Ну а итог вы все видите. Популярность и все такое… Кстати, он в своем «Бандитском Петербурге» обо мне почти ничего и не переврал. Более того, почти четверть из того, что там есть, я же ему и рассказывал. Больше, конечно, не о себе… Так, надеялся втайне, что своего источника-то он расписывать не будет. Расписал. Придраться не к чему – он своих намерений не скрывал, а мне в то время все по барабану было. Теперь-то мне, конечно, такой «пиарчик», мягко говоря… Но из песни слов не выкинешь, что было, то было.

– Это все уже история, – засмеялся Обнорский. – Ее исправлять – дело безнадежное. Мы все помрем, а истории наши потомкам достанутся.

– Во! – потянулся к нему с рюмкой Юнгеров. – Давай, чтобы наша история была долгой-долгой… Чтоб еще успели выправить то, что в молодости накосорезили…

…Всем было уютно и хорошо. Для большинства многое услышанное о соседях по столу было в новинку, но в новинку приятную. Пошли братание и перебирание общих знакомых…

…Юнгеров, уже изрядно покачиваясь, добрался до самого конца стола – там сидел Егор Якушев, молодой парень, закончивший юрфак. Егор еще не успел ничем особенным отличиться, но он старался, и глаза его горели. Александр Сергеевич относился к нему как к сыну, потому что был в свое время очень близок с его покойным отцом. Юнкерс потрепал мальчонку по жестким русым вихрам, заглянул в серые серьезные глаза, нажал большим пальцем на кончик тонкого, с легкой горбинкой носа:

– Бип! Барин дома?

– Дома! – откликнулся на старую игру Егор.

– Бип! Гармонь готова?!

– Готова!

– Бип! А поиграть можно?

– Можно!

Юнгеров схватил парня за уши и начал легонько подергивать их в стороны, словно гармонь:

– Трам-даридам-дидари-дари! Эх, Егор Валерьевич, уверен, что пройдет время, и смогу я о тебе вот так же сказать: «Вот человек из эпоса! Он ошибался, но рисковал! Он строил наш храм! А храм наш будет с крестами… Мы же с тобой одни фильмы любим! Ты же свой?!»

– Свой, – чуть суховато ответил Егор, но суховатость эта объяснялась чуть пересохшим от волнения горлом. Егор почти единственный из присутствовавших практически не пил ничего спиртного – его пьянила атмосфера.

Отец Егора – известный в прошлом спортсмен Валерий Якушев по прозвищу Волга, был застрелен первым в той большой пальбе, которая началась в Питере в 1991 году. Волга был в коллективе Юнкерса, и не на вторых ролях. Как-то раз они вдвоем отобрали у «челнинских»[10] машину, которую те отняли у их кооператора. А потом на проблемную по этому поводу «стрелку» Волга поехал один. Он был очень дерзким. Как ни странно, его собеседник тоже приехал один. Ну и Волга слегка перебрал со своими вечными издевками. Когда собеседник почесал грудь под курткой, Волга подколол его: «У тебя что, сердечко, что ты за грудь-то держишься?!» Визави молча вынул наган, мол, – не сердечко. Волга перешел на нажим: «Раз плетку достал – так стегай!» Это было сказано высокомерно, потому что безоружный Волга хотел эмоционально переломить ситуацию в свою пользу. Но переломить не получилось – парень молча выстрелил. Возможно, он потом, здраво рассудив, и пожалел об этом, но тогда спокойно выстрелил. Волга погиб. Парня не нашли – тогда еще плохо умели искать. Через год его расстреляли у автостоянки. Это сделал не Юнгеров, но все подумали на него. А он еще специально отнекивался таким образом, чтобы утвердить мнение некоторых жуликов и оперативников. В те времена молва о способности убивать давала опасные, но козыри… Волга не был Юнкерсу таким уж другом. Но он был в рядах первых, и у него первого кончилась жизнь. Юнгеров считал, что по Божеским законам – он должен Волге, и поэтому всем помогал семье погибшего. Хотя настоящей-то семьи у Волги не было – была женщина, родившая ему сына, для которого он все не мог найти время, чтобы оформить отцовство. Это обстоятельство, кстати, оставило будущую биографию Егора «чистой» – для поступления в некоторые учреждения лучше быть безотцовщиной, чем сыном погибшего бандита, фигурировавшего в разных системах учетов…

Юнгеров полюбил Егора и к его совершеннолетию сумел сделать так, чтобы парень смог жить под фамилией отца, – благо, что она была не самой редкой. Егор этого очень хотел, и это стало для него лучшим подарком. А Юнгерову с недавних пор стало казаться, что Волга был его настоящим другом, таким, какого уже больше никогда не будет, и что в тот день они должны были ехать на ту «стрелку» вместе. Александр Сергеевич забыл, как Волга сам в тот вечер легко сказал: «Поеду один, поступим от противного. На одного они руку не поднимут». И Юнгеров тогда легко с этим согласился, потому что ему тоже надо было успеть еще на две «стрелы». Живой и неуживчивый Волга превратился в легенду, а память о легенде священна.

Из невеселых воспоминаний Александра Сергеевича вырвала какая-то суета у входа. Он оторвался от чутко притихшего Егора и вышел на середину зала, несколько раз хлопнув в ладоши. Не сразу, но стало тихо. Юнгеров, как опытный конферансье, выдержал паузу, а потом сказал:

– Можно я всех немножко шокирую? Сейчас сюда приведут человека, который не хотел приходить, но его привезли специально обученные люди. Он думает, что я хочу ему зла. Это не так. Я никого не хочу унизить. Прошу досмотреть наш разговор до конца.

Под перешептывание заинтригованных гостей на середину зала вышел чуть подталкиваемый охранником Юнгерова плотный человек лет сорока пяти. Ему было явно неуютно, он был зол и смущен.

Александр Сергеевич сделал жест рукой:

– Прошу! Это бывший старший оперуполномоченный по особо важным делам. Андрей, если не ошибаюсь, Евгеньевич, Вьюгин. Когда-то именно он, и сейчас уже совсем не важно – почему, засадил нас в тюрьму. Я бы не сказал, что он блистательно доказал что-то, скорее, нашел кое-что… Сели мы совсем по иной причине, и не он принимал решение на посадку. Но он не совершил ни одного незаконного действия, ни одной низости. Нам ничего не подбрасывали. Он был спокоен, строг и вежлив. Я давно уже посмотрел все оперативные материалы того времени, переговорил с операми, которые ему помогали, все выяснил, в том числе – и кто на нас стучал. Своих там не было, это главное, а вода ушла вся. И сегодня я говорю тебе – спасибо, Андрей. Ты не хотел нам добра, но, причиняя в какой-то мере зло, – всех нас спас. Мы с тобой ни разу по-настоящему, по-человечески не разговаривали, поэтому ты, наверное, удивлен. Но ты нас спас, в том числе и от самих себя. Мы сели в девяносто втором году. Всем все ясно? Помните ту бойню, которая, начавшись в 1991-м, заканчиваться начала только году в девяносто шестом? Все стреляли во всех… И если б мы не сели, то нас бы уже либо закопали на «аллеях героев», либо мы сами… в крови перемазались бы, да в ней же потом и растворились, утопили бы свои человеческие сущности и превратились бы в вурдалаков. От всего этого нас уберегли тюремные стены. Андрей, я искренне приношу извинения за потраченные тобой сегодня нервы. Я не приглашаю тебя за этот стол – это было бы неправильно. И если бы ты согласился сесть за этот стол – это было бы неправильно вдвойне. Я при всех говорю тебе: спасибо. Я знаю, что у тебя не все в порядке со здоровьем близких тебе людей, – и постарался помочь тебе в этой проблеме. Врачи сами на вас выйдут. Платить им не надо. Прошу тебя – если сможешь, не сейчас, а когда тебя с уважением повезут обратно в город – прими мой подарок. Не обижай нашу молодость. Не ищи в моих словах ничего, кроме того что я сказал. Спасибо, что дослушал. Все.

Бывший опер обвел зал колючим взглядом, катнул желваками и, так и не сказав ни единого слова, быстрыми шагами вышел прочь. Его очень корректно довели до лимузина, усадили, по дороге объяснив, что если он просто кивнет, то от него ничего не нужно, даже паспорта, а в Питере уже будет ждать его новенькая черная «Волга», оформленная на его имя, застрахованная, украшенная тюнингом и блатными номерами. Для того чтобы взять ее, не требовалось рисковать или совершать какой-то поступок.

Садясь в лимузин, бывший опер все так же молча кивнул и со странным выражением на лице оглянулся на чудовищный дом. Ему вдруг захотелось вусмерть нажраться, и его взяла тоска из-за того, что он вдруг отчетливо понял – больше никогда в жизни он не попадет на такой вот банкет, пусть даже и в странном статусе «краткосрочного» гостя. Все было предусмотрено – в лимузине был бар, и Андрей Евгеньевич, бывший опер, а ныне сотрудник частной охранной фирмы, тяжело пил всю дорогу до Питера, щуря в окно глаза…

А тем временем в «кухоньке» Юнгеров извинялся перед гостями:

– Простите мне, дорогие мои, эту выходку… Вывернул я на вас свое подсознание… Да… Ну, раз уж вы все это вытерпели, то предлагаю наконец-то нажраться в жопу! Пардон-с, в… Ну, в общем, все всё поняли. Сорок лет есть сорок лет. Имеем право погудеть. Похметология утром гарантирована.

Собственно говоря, гостей уже и особо уговаривать не требовалось. Вздохнул с грустью лишь чекист, непонятно когда успевший перебраться под бочок к балерине Светлане Шереметьевой:

– Да-а, вы, я смотрю, по-серьезному тут все настроились… А мне завтра, в девять тридцать, в Большой дом на службу государеву…

– Момент! – Юнгеров успокаивающе выставил вперед ладонь, другой рукой извлекая из кармана мобильный телефон и по памяти, на ощупь, набирая номер. – Але, Василич… Это я… Да спасибо, спасибо, ты же поздравлял уже… Да… Слушай, у меня к тебе просьба. У меня тут ротмистр Лагин… Нет, как раз еще сидит и вполне огурцом… Да… Но хочет нажраться вместе со всеми и немножко покрушить незаконно нажитое. Слушай, сделай мне подарок – поставь ему отгул за прогул. Люблю я его. Ладно. Спасибо. Обнимаю тебя.

С видом фокусника, у которого получился трюк, Александр Сергеевич отвел от уха трубку и проинформировал Лагина:

– Ну что, товарищ майор! Теперь права не имеешь отказаться! Начальник твоей службы приказал, чтоб в дрова и с битьем посуды.

– Сделаем! – невозмутимо пообещал майор Лагин, наливая себе коньяку в фужер для шампанского. – Это дело мы любим, умеем… Двери, там, вышибать, хозяев пужать…

И – понеслось. Кстати, как это ни странно, майор ФСБ Лагин оказался, по-видимому, единственным, кто как раз ничего и не разбил, – может быть, благодаря опеке балерины Шереметьевой. Когда майор опрокинул в себя фужер, ему почему-то захотелось рассказать Светлане, что литерное мероприятие по врезанию микрофонов через пол соседей к фигуранту называется тоже «Светланой».

– А почему? – округляя глаза, спросила прима.

– А хрен его знает, – честно ответил чекист, – хорошо еще, что не «Никодим».

– Угу, – глубокомысленно кивнула уже сильно «вдетая» балерина, переварила услышанное и сделала неожиданный, прямо скажем, вывод: – Так вы подводник?

Контрразведчик некоторое время, пытаясь сконцентрироваться, молча смотрел артистке в глаза и ответил на всякий случай по комитетовской привычке уклончиво:

– Офицер флота никогда не будет приставать к женщине до тех пор, пока ясно не поймет, что она сама этого хочет!

– М-м-м, как интересно! – вздернула брови Светлана. – А хотите, я вам покажу зимний сад?

Лагин, покачиваясь, встал:

– Боюсь, что да!

И помог встать Шереметьевой, имя которой почему-то забыл. Ему пришлось обходиться обезличенными обращениями:

– Э-э-э… Барышня-красавица! А знаете, какая красотища в иллюминаторах во время срочного погружения? Один раз я ка-ак увидел… рыбу!

– Да что вы! – прижала руку ко рту балерина. – Немедленно расскажите!

И потащила майора на второй этаж, в сторону, прямо противоположную зимнему саду. Их тихому выходу практически не помешал Вадим Колесов, который с двухсотдолларовой сигарой во рту умудрился лбом вдребезги разбить стеклянную дверь.

Юнгеров заорал в восторге:

– Ай, молодца Вадик! Это серьезно, это полторы штуки долларов! Ой, порадовал! Все за счет заведения!

И, пародируя Олега Табакова в фильме «Человек с бульвара Капуцинов», добавил:

– «Это серьезно, Билл, это очень серьезно!»[11]

А разгул набирал обороты. Лариса, обнимая за талию Крылова, мотала головой от его очередной «военной истории»:

– …И тут, Ларисон, я со всего размаху ка-ак уебался!

Лариса втолковывала ему свое:

– Полковник, это все хуйня, ты пойми, женщину ведь тоже довести можно, особенно если без желания к ней.

– М-м-можно, – согласился Крылов, слизывая икринки, упавшие в декольте Ларисы. – Но ты послушай…

Обнорский с Женей начали играть в «коробок» на раздевание, причем предупредили, что при любом результате раздеваться они заставят следователя прокуратуры Ольгу. Ольга хохотала и ловила рукой коробок… Денис вызвонил свою девушку – приехали четыре, и все такие – ВАУ! Других-то, собственно, и не ждали. Вновь прибывшим налили штрафные, и особо буйные поехали с ними кататься на снегоходах. Разумеется, где-то через километр все вошли в один и тот же сугроб. К ним была отправлена спасательная экспедиция. Водитель Юнгерова молча доставил всех обратно живыми и невредимыми. Он даже не сказал «Дела!» – хотя две девицы уже были без бюстгальтеров. Потом приехало варьете в костюмах Снегурочек (все ж таки Новый год, хотя и старый, о котором все как-то подзабыли в суете), но их канкан перешибла своим балерина Шереметьева, уже вернувшаяся к тому времени со второго этажа в колготках другого цвета и без одной сережки. Потом один искусствовед из Эрмитажа (доктор наук, между прочим) плясал на бис гопака в рыцарских доспехах – в домике Юнгерова этих рыцарей было несколько, дань прошлой моде, все на них постоянно натыкались. Потом хором пели казачьи песни. Потом мастер спорта по лыжам и следователь прокуратуры Оля все-таки сломалась под словесным поносом Обнорского и стала исполнять стриптиз, но почему-то в режиме чечетки. Известный режиссер и профессор-математик боролись на руках, причем математик громко матерился, но почему-то только на английском и французском. Режиссер во время поединка заснул.

…В минуту просветления Юнгеров вдруг осознал, что сидит в обнимку с вазой, полной черной икры. При этом он светски беседовал с Федором Степановичем Бессчастных, профессором Первого медицинского института и ныне наимоднейшим в Питере диетологом. Александр Сергеевич брезгливо тыкал в икру ложкой и излагал свой взгляд на диеты и раздельное питание:

– …Меня, когда на первое свидание трехсуточное в лагере вызвали, – первая мысль: поем! А на столе в комнате свиданий – три рюкзака со всем-всем. Я поковырялся в них и ужаснулся: не хочу! Прошло полдня, я – снова к еде и снова – не очень! Твою мать! И вдруг понимаю, что хочу лагерного пустого горохового супа с крупно порезанной картошкой! Хоть ты тресни… И до сих пор того супа хочу, да разве такой сваришь… А это все, что на столе стоит, – это не еда. Это – тема для социологов: «Что нужно держать у себя в холодильнике, чтобы ощущать свою принадлежность к классу угнетателей».

Юнкерс вздохнул со всхлипом, бухнул ложку черной икры в бокал с вином, перемешал, выпил и скривился:

– Господи, хуйня какая!

– Очень верное замечание, батенька! – согласился с ним профессор. – Я вам так скажу: я вот срочную на Балтийском флоте… Так вот: макароны по-флотски – самая здоровая пища. Но – настоящие. Их надо есть после четырех часов качки в море. Потом – блевать. Это очень полезно.

– Блевать?

– Блевать, сударь мой, непременно блевать! Сейчас этого многие недооценивают… И еще – селедка! Очень серьезный продукт. Еще викинги… Да можно пример и из более близкой истории привести: вы знаете, что комендант Шлиссельбургской крепости кормил заключенных народовольцев селедкой каждый день?

– Во зверь! – ужаснулся Юнгеров. – Сатрап какой…

– Напротив, батенька! – торжествующе воздел указательный палец вверх профессор-диетолог. – В селедке – все витамины и другие очень полезные организму соединения. Узники выходили из заключения просто гвардейцами: волосок к волоску, с румянцем на щеках и с крепкими зубами!

– Угу, – сказал Александр Сергеевич, переваривая информацию. – Действительно. Тогда я сейчас селедочки нам найду, раз такое дело…

Найти селедку ему помешала вырулившая откуда-то Лариса – довольная и раскрасневшаяся:

– Юнгеров, ты меня хорошо знаешь?!

– Надеюсь, – опасливо ответил Александр Сергеевич.

– Тогда… Такое дело, Саш… Мы бы хотели с твоим начальником уголовного розыска где-нибудь выпить… Вдвоем.

Юнкерс хмыкнул понимающе:

– Выпить – хоть тони… Если завтра стыдно не будет – значит, не утонула.

– Ну-у, Саш…

– Ладно, ладно… Второй этаж, комната с сиреневой ванной. Ты же сибаритка.

– Спасибо, любимый! Мне ведь тоже надо как-то мстить тебе за твоих баб!

– О как! А сейчас разве в этом дело?

Лариса отвела глаза и вздохнула:

– Саша, он – настоящий полковник!

Юнкерс погладил ее по голове:

– Я рад, если вам с Крыловым хорошо. Честно. Только раз уж так все складывается – не сводите все к одному блядству. Вы достойны друг друга…

Лариса ушла искать своего настоящего полковника, бросив на прощание загадочную фразу: «Если что – ты знаешь, где нас найти».

И вот уже после этого Александр Сергеевич нажрался наконец-то до полной отключки памяти. Ему ничего не снилось, только под утро, перед самым пробуждением, выплыло откуда-то лицо Егора Якушева. Юнкерс даже во сне удивился – Егор никогда в жизни ему не снился. Волга – да, бывало, а вот Егор – никогда…

…Пробуждение было трудным. Открыв глаза, Юнкерс нашел себя в громадной кадке вокруг пальмы в зимнем саду. Рядом на кремовом рояле спал Обнорский – почему-то босой, но с женской туфлей в одной руке. Туфля, судя по всему, принадлежала следователю Оле.

– Дела, – сказал Александр Сергеевич и сам испугался своего голоса. Он откашлялся, собрался с силами и крикнул: —Люди-и! Есть живые? Давайте опохмеляться, лю-юди-и…

…Опохмелялись уже, конечно, не так люто, как выпивали накануне. Пошатнувшееся здоровье поправили хорошей парилкой и купанием в бассейне, а для желающих организовали и прорубь в озере. Потом все ели уху с костра и делились обрывочными воспоминаниями о празднике, напрасно пытаясь составить целостную картину. Всем было очень хорошо, а потому, когда повеяло легкой грустью от того, что праздник закончился, все как-то разом заторопились в Питер – чтобы грусть эта не успела стать сильной. Прощаясь, Юнгеров спросил сразу всех:

– Народ, я вас не сильно замучил?

Ответила за всех балерина Шереметьева, твердо поддерживавшая за локоть несколько размякшего эфэсбэшника Лагина:

– Народ с радостью встречает… освободительную армию батьки Бурнаша![12]

Так что разъезжались с хохотом и шутками, несмотря на дрожь в руках и тяжесть в головах…

Когда все гости отбыли, Александр Сергеевич побродил по дому (он, кстати, пострадал не сильно, по крайней мере снесенных стен хозяин не обнаружил), попарился еще разок, поплавал в бассейне и, завалившись на кровать в своей спальне, нажал на пульт телевизора. Случайно он попал на какой-то добротный гангстерский фильм. В экране на всю стену кто-то надрывался: «Обыщите все кругом!.. Найдите его!..» А потом стильные мужчины в галстуках все время стреляли и бегали друг за другом.

«Если бы все было так просто!» – усмехнулся невесело Юнгеров и начал было задремывать. Но вдруг еще один эпизод на экране заставил его почему-то вздрогнуть. Один из персонажей фильма – гробовщик – объяснял какому-то парню: «Я просто приехал в этот город, чтобы заработать деньжат. Что за город без гробовщика? Я имею право узнать, чем все это закончится! Будем партнерами? Ты же не будешь стрелять в спину?» Собеседник гробовщика пожал плечами и ответил: «Я делал вещи и похуже!»

У Александра Сергеевича неизвестно с чего заныло сердце. Он выругался, подумал, что пить надо все-таки меньше, дождался пальбы на экране и под нее, успокоенный, наконец-то уснул.

В эту ночь ему снились сны – разные и в основном беспокойные. А под утро приснился сон вовсе нехороший. Увидел Александр Сергеевич лицо одного, ныне покойного, старого знакомого. Знакомец был при жизни человеком неприятным и подлым, хотя улыбался всегда красиво. Вот с такой красивой улыбочкой покойник во сне открыл Юнгерову дверь, через которую Александр Сергеевич вышел к берегу заросшего пруда. На песчаном берегу в старинном кресле сидела задумчивая старуха, которая долго разглядывала Юнгерова, а потом сказала: «Вот и снова я, касатик…» Юнкерс проснулся со стучащим сердцем и в холодном поту. Он был человеком абсолютно не суеверным и ни в какие вещие сны не верил, а над теми, кто любил порассуждать на эту тему, всегда остроумно издевался. Но дело в том, что эту старуху Юнгеров уже однажды видел во сне. Это было в ночь перед его арестом.

Тогда она показала ему рукой на странный дом… А когда, много месяцев спустя, Александр Сергеевич прибыл в колонию, то увидел и узнал дом из того сна. Это был его барак.

Случай этот Юнкерс никогда никому не рассказывал, чтобы его придурком не сочли, и старуху ту постарался забыть.

Когда он действительно о ней почти забыл, она о себе напомнила…

Приняв контрастный душ, Юнгеров практически успокоился и вышел на кухню (маленькую, а не в зал-«кухоньку») в почти нормальном настроении, но там его снова словно током ударило, потому что за столом сидел и пил чай с сушками, поджидая его, Юрий Петрович Ермилов. Юрий Петрович был консиглиори, то есть советником Юнгерова. И ведал Ермилов вопросами стратегической безопасности «империи». Когда-то Юрий Петрович был кадровым офицером, но, отслужив честно «двадцать пять календарей»[13], встал под знамена Юнкерса. Познакомились они еще до ареста Александра Сергеевича – и довольно странным образом. Как-то раз Юнкерс со своей братвой «нахлобучили» один договорной магазин, где директор все никак не мог понять, нужна ему «крыша» или нет, и, к своему удивлению, обнаружили в подсобке ящик ручных гранат, спрятанный между турецкими «пропитками»[14]. Разумеется, тут же поехали эти гранаты опробовать, и, конечно же, недалеко, на Елагин остров. И там, чуть ли не на глазах патрульного милиционера, стали члены «коллектива» Юнкерса эти гранаты по парку расшвыривать. Но ни одна не взорвалась – видимо, вся партия была с каким-то дефектом. А на все это хулиганство, кроме притихшего молоденького милиционера, еще смотрел некий человек в морской форме и с погонами капитана второго ранга. Он и заметил – спокойно так, – что надо бы, мол, все раскиданное обратно собрать. Юнкерс ухмыльнулся и предложил – тебе, мол, надо, ты и собирай. А кавторанг взял – и собрал! Вот так и познакомился Юнгеров с Ермиловым – а именно так звали того спокойного офицера. Юрий Петрович всю свою сознательную жизнь провел на флоте, но делами там занимался… специфическими. Он был специалистом по диверсиям и мероприятиям, эти диверсии профилактирующим. Александр Сергеевич потом к нему и в Кронштадт ездил, и даже стал помогать, чем мог, экипажу одного корабля…

Юрий Петрович был очень динамичным человеком, долг свой исполнял блистательно и не верил никому. Конечно, он был наемником, но наемником, которому не нравится фраза: «Только за деньги». Руководствовался он одним своим правилом: «Если все спокойно, значит, получена не вся необходимая информация». При этом Ермилов никогда не дергал по пустякам, и уж если он сидел утром на кухне загородного дома Юнгерова, если приехал без предварительного звонка, значит, основания на то имел серьезные.

Юнкерс рукой растер грудь под халатом, вздохнул и пожаловался, не здороваясь:

– Сон мне хреновый приснился, Петрович. Мерзостный такой сон. С перепою, наверное…

Ермилов, как и большинство моряков, был человеком суеверным, невзирая на предельный прагматизм, поэтому покачал головой:

– Думаю, Сергеич, что неспроста этот звоночек.

– Ясный пень, – согласился Юнгеров, наливая себе чай. – Раз уж ты тут сидишь, то и аналитиком быть не надо…

– А по-твоему, я на хорошие новости не способен? – улыбнулся Ермилов.

– Способен-то, может, и способен… – шумно отхлебнул из своей кружки Александр Сергеевич. – А только радостного ты мне не говоришь. И хорошего про людей не говоришь, только плохое.

– Плохое или про плохих?

– Ну… ну хорошо, про плохих… и что?

– Ничего, – пожал плечами Юрий Петрович. – Просто я хочу, чтобы их не было. По крайней мере – рядом.

– Ты прямо как один из первых последователей Христа…

– Не тяну. Скорее я – марксист, работающий в малых формах. То есть пытаюсь способствовать строительству коммунизма в твоей капиталистической империи.

– Во как! – покрутил головой Юнкерс. – Ладно, Петрович, не томи… а то я решу, что ты этими разговорами мне пилюлю сластишь, и начну нервничать.

– Есть! – Ермилов отставил от себя кружку и весь внутренне подобрался, как во время доклада командующему. – В общем, у меня две новости, и обе – не очень. Начну с той, которая проще и конкретнее: ты мне поручил выяснить, сколько ассоциация рынков собирает на подношения власти и сколько эта самая власть реально переваривает.

– Ну, – прищурился Юнгеров. – Так что, крадут суки?

– Разумеется, – спокойно кивнул Юрий Петрович. – Причем дела еще хуже, чем мы предполагали. Председатель ассоциации реально собирает на эти цели каждый месяц двадцать две тысячи тугриков. По моим подсчетам, на сегодняшний день власти из них перепадает не больше пяти. Итого: за год скоммунизжено не менее ста пятидесяти тысяч долларов. Теперь понятно, почему многое не получается с тендером на пятна под новые застройки. Мы-то считали, что чиновничья братия всё в полном объеме получает… Принципиально понятно?

– Понятно, – сжал зубы Юнкерс. – И кто крысы? Пофамильно!

Ермилов покачал головой:

– Не крысы, а крыса. Одна штука. Председатель – тот, кто передает взятки. Наша ошибка заключалась в том, что мы позволили одному человеку взять все контакты себе. Он освоился, и поскольку сам – далеко не дурак, то…

– Понятно! – вскочил и забегал по кухне, забыв про чай, Александр Сергеевич. – Чего тарахтеть! Значит, так надо: под залегендированным предлогом встретиться с парой чиновников из крупных. Разговор поведи так, чтобы они от тебя услышали про истинные суммы, которые мы им должны были выплатить и готовы выплачивать в дальнейшем. Удивись их удивлению и сделай так, чтобы они устроили мини-скандал без выноса сора из избы. Так как юридически мы платим копейки, то фактическую сторону мало кто знает… Исходя из вышеизложенного, мы занимаем позицию оскорбленных в лучших чувствах. Типа, нам противно, и все такое… Пусть с председателем разбираются чинушки и другие члены ассоциации. Уверен, что некоторые не сдержатся и в сердцах наугрожают. И вот через пару дней после разбора полетов и его смещения и изгнания… Ты его имущественное положение проверял?

– Конечно. Огромная хата, кухня в мраморе.

– Очень хорошо. – Юнгеров сел и снова отхлебнул чаю. – Так вот, хату – сжечь! И не дверь, а всю квартиру, до основания! Зачем? А затем, чтобы потом некий водевильный злодей позвонил ему на мобильник: «Получил, мразь?! Не советуем ремонтировать, сожжем снова, зарежем…» – ну и так далее. Он, конечно же, ломанется к ментам. А злодей должен ему позвонить с таксофонной карты, чтобы, когда менты все перепроверят и карту эту вычислят, чтобы на ней был еще звонок к… Кто там еще самый высокомерный в ассоциации?

– Жданов.

– Вот, чтобы на карте еще был звонок Жданову. Мол, братва наугрожала и тут же отзвонилась Жданову и отчиталась. Точка. И с этого времени взятки носит наш человек. Надо будет – свой гешефт отдадим. Перетянем на себя одеяло, и затем, под ассоциацию, чинушки образованные нам решат все другие вопросы. Так что – нет худа без добра.

– Мудро, – бесстрастно отозвался Ермилов. – Мудро, Христофор Бонифатьевич[15]. А ты уверен, что лучший вид на этот город – из кабины пикирующего бомбардировщика?

Юнгеров засмеялся:

– Намекаешь на то, что я давно уже не Юнкерс, а солидный предприниматель-капиталист? Ладно, извини за этот розыгрыш. Отставить самовозгорание проводки. Будем жить по-новому, так сказать, с человеческим лицом. Просто выгнать его, как пса плешивого, и всему городу объявить, кто таков. Он ведь уже привык жить хорошо. Затраты по уровню. Тяжело ему будет с девяносто восьмого на семьдесят шестой бензин пересаживаться. А ты проследи за тем, чтобы его никто не посмел взять на серьезную работу. Вопросы?

– Никак нет.

По лицу Юрия Петровича было абсолютно непонятно – поверил он в «розыгрыш» или решил, что Юнкерс просто ловко вывернулся после слишком грубоватого для нынешнего времени захода на атаку. Александр Сергеевич правильно истолковал бесстрастность своего советника по безопасности (или «старпома», как он его еще называл). Юнгеров усмехнулся и тихо спросил:

– Петрович, я тебе никогда не рассказывал, как однажды чуть было бесповоротно не изменил свою судьбу?

«Старпом» молча качнул головой.

– Тогда слушай. Заодно узнаешь, что я понимаю под бесповоротным изменением судьбы. Давным-давно вспыхнуло во мне… ну, назовем это злостью. Ефим такой, знаешь его конечно, довел меня. Вот ну на каждой «стрелке», кроме как с моими, везде кричал, что я – мент. Почему – непонятно. Оснований – никаких, кроме того, что мы с ним всегда друг друга недолюбливали. Кстати, сам-то Ефим, как выяснилось позже, состоял на связи в РУБОПе…[16] нет, тогда еще ОРБ[17] было, под ласковым псевдонимом Котов. Ну вот. Стало быть, этот Ефим-Котов везде орет, что я-де мент, а его люди подговаривают одного фраера, чтобы он на меня заяву написал. Ну полный пиздец с перебором. Короче, у меня все забурлило, взял я пулеметик Дегтярева, подъехал на битой «копеечке» к тыльной стороне бани строившейся, которая аккурат напротив его кафе «Вечер» возводилась, и залег, как в кино про партизан. Все продумал, подстилочку положил, чтоб не жестко и не холодно было…

Лежу я, значит, с пулеметом в обнимку, а прямо передо мной – выход из кафе, все в огнях, все как на ладони. Думаю, вот, мол, они выходить сейчас начнут – тут я их и причешу. Передернул затвор… Красиво, да?

Лицо Ермилова выражало удивление. Мысленно он перебирал все крупные расстрелы того времени, но о пальбе у «Вечера» ничего почему-то не вспоминалось.

– Продолжай, – сказал Юрий Петрович, потерев висок. – Никогда ни о чем подобном не слышал…

Юнкерс усмехнулся:

– Ну-с, стали они выходить. Ефим, шалавы какие-то, братва его… А я смотрю на них через прицел, словно… как вот в компьютерной игре. Эмоций – никаких. Даже интересно. А потом – раз… и не выстрелил. Не передумал, не опомнился, а просто – не выстрелил почему-то, и все… И только потом, ночью, когда я засыпал с одной проституткой (кстати, классная девушка, все торты мне пекла, пока я в «Крестах» чалился), я понял, что чуть было не изменил бесповоротно свою судьбу. Ефима, кстати, возненавидел еще больше – за то, что я из-за него, твари, чуть было душегубом не стал. Вот так.

– Я понял, Сергеич, – сказал Ермилов и улыбнулся.

– Что ты понял, старпом? – поддел его интонацией Юнгеров.

Юрий Петрович снова улыбнулся:

– Не переживайте так, ваше сиятельство. Я все понял. И по поводу председателя ассоциации – тоже. И вообще я искренне горжусь тобой.

– Это что, юмор такой? – насторожился Александр Сергеевич.

– Нет. Я серьезно. Я услышал приятное, но ты не хочешь этого понять.

– Загадочный ты человек, Петрович, – хмыкнул хозяин «Аэродрома».

– Никак нет. Загадочные – они замкнутые, а я – скрытный, и то из-за занимаемой должности.

Юнкерс покрутил головой:

– Я всегда удивлялся твоему умению жонглировать словами, и все – в твою пользу. Забываешь, чего хотел.

– А чего ты хотел?

– Ой, – вздохнул Александр Сергеевич. – Я хотел воли… Воли! Да девку сытную! Да щей горячих… Эх… Петрович, ты вот жену свою любишь?

– Люблю, – пожал плечами в ответ на внезапный поворот разговора Ермилов.

Юнгеров закурил, глубоко затянулся и вздохнул:

– А я вот – нет. Ни одну не любил.

– Я не вкладываю в это…

– Ой, вот только не надо тонкостей, – замахал рукой, разгоняя сигаретный дым, Юнкерс. – Я тебя умоляю! Ладно, одну хреновую новость мы переварили, ничего страшного, пробздимся и дальше жить будем, и даже знаем, как именно. Давай вторую.

Ермилов помолчал, тоже закурил, видимо формулируя мысль, а потом махнул рукой, решив не мудрить, и вывалил, словно булыган из самосвала:

– «Чужой». У нас – кто-то «чужой».

Вот тут Юнкерсу сразу и сон вспомнился, и ощущение удара под дых возникло, и вообще показалось, что мир сузился, будто стены сделали по полшага внутрь. Александр Сергеевич снова схватился за грудь и хрипло попросил:

– Поясни.

– Собственно, у меня даже косвенных данных нет о том, кто это может быть, – спокойно и даже как-то нагловато для такого заявления сообщил «старпом». – Мне один верный человек шепнул, москвич, я ему еще по прошлой жизни доверял абсолютно… Шепнул, что менты имеют «чужого» в твоем ближнем круге. Сделано это для глубокой разработки, цель которой, я думаю, тебе объяснять не надо… Или надо?

– Не надо, – помотал головой Юнгеров. – И… чего теперь?

Ермилов пожал плечами:

– А чего теперь… Теперь – ничего, надо всех своих поперебирать, посмотреть там… Мероприятия определенные провести, чтобы вычислить этого «чужого». Я давно говорил…

– Э-э!!! – замахал руками Юнгеров. – Стоп машина! Эко ты попер! Тебе бы только «врагов народа» ловить, как в тридцатые! Мы так с ума сойдем! Мы станем такими же, как они, как те, кто к нам шпионов засылает и у себя все время своих же подозревает! Это же… это Средневековье какое-то!

В крайнем раздражении Александр Сергеевич вскочил, опрокинув стул, – от этого разозлился еще больше и выбежал из кухни. Как многие лидеры, он был человеком настроения и очень сердился на самого себя, когда замечал проявления этой грани своей натуры. Хотя, конечно же, грань эта проявлялась намного чаще, чем казалось самому Юнгерову.

Юнкерс пометался по дому, глянул в монитор видеонаблюдения и увидел на черно-белом экране, как по парку бегают кавказские овчарки. Хозяин «Аэродрома» схватил рацию и хотел было наорать на охрану («кавказцы» недавно покусали рабочего-молдаванина), но сдержался, поняв, что просто хочет сорвать на ком-то «изжоговую» тоску от информации «старпома». А «изжога» не проходила. Юнгеров начал даже непроизвольно перебирать в уме всех, кто был на празднике, потом опомнился, плюнул на пол в сердцах.

Юнкерс понимал, что Ермилов не изгалялся над ним, похмельным. «Старпом» был человеком очень специальным и не любил раньше времени «открывать шампанское». Юрий Петрович отличался особой внимательностью и гениально умел обращать внимание на косвенные признаки. Он дружил с очень многими, и эти многие легко делились с ним общей (а иногда и очень конкретной) информацией. Обрывки новостей и информации Ермилов стыковал и систематизировал. Как правило, эти осколки мозаики не касались впрямую «империи Юнкерса», но советник знал, что мир – «имеет форму чемодана», в котором все взаимосвязано. Именно эта система стыковок и систематизации позволила Юрию Петровичу совсем недавно высветить любопытную ситуацию вокруг троллейбусного парка. Внешне там все было очень скучно – какая-то возня мышиная, кто-то какие-то «крышные» деньги переводил под видом несуществующих информационных услуг… В этом парке мутили противники Юнкерса, хотевшего в близкой перспективе прибрать предприятие к своим рукам. И вдруг Ермилов натолкнулся в этом клубке на «своего» человека, который, мягко говоря, ну никак не должен был там оказаться. И этот человек никогда никому ничего не говорил о своем интересе к троллейбусникам. Не говорил – значит, утаивал. И Юнкерс тогда согласился со «старпомом», что раз такая петрушка, то человек этот внутренне уже больше не ИХ и рано или поздно пойдет на прямую измену, если уже не пошел… Так что с точки зрения прагматической резон в предложении Ермилова начать «отработку ближнего круга», конечно же, был. Юнкерс не хотел соглашаться с этим предложением по причинам, так сказать, эмоционально-идеологического характера. Весь его нрав противился тому, чтобы его «империя» начала жить по глобально-универсальному закону дворцовых интриг, согласно которому никому нельзя верить и за всеми надо следить, поощряя взаимный стук «подданных» друг на друга. Александр Сергеевич не желал замечать очевидного – того, что на самом-то деле этих интриг в его царстве более чем хватало. Просто они были, так сказать, «подпольными», официально не санкционированными. И еще одно соображение останавливало Юнгерова – «оперативная отработка ближнего круга», конечно же, в любом случае могла выявить много всякого мелкого дерьма – ведь в абсолютно каждом человеке есть не только светлые стороны. Зачастую именно какая-нибудь неприятная мелочь способна поломать отношение к человеку. А Юнкерс инстинктивно боялся этого, боялся разочарований, поскольку так же инстинктивно сознавал, что, именно будучи человеком настроения, несколько идеализировал своих близких. Есть вещи, которые лучше не знать… Примеры были. Давным-давно, еще сидя в «Крестах», Александр Сергеевич случайно узнал, как однажды ночью его Ларису прямо на заправке, где имелась уютная кушеточка, естественно – по ее же доброму соглашению, «отодрали» разом два ухаря. Один из них потом сел и оказался в одной хате с Юнкерсом, не зная, что и Александру Сергеевичу та кушеточка хорошо знакома. А тюремные разговоры – долгие, причем про баб говорить безопаснее всего… Некоторые детали в рассказе ухаря точно указывали на то, что он не врет. Юнгеров не был ни ханжой, ни ангелом. И Лариса была женщиной взрослой и свободной, и, конечно же, Юнкерс тот случай никаким предательством не счел. Но… Все равно внутри что-то если не сломалось, то треснуло. Вот таких «трещинок» Александр Сергеевич и боялся, боялся не буквально, конечно, а… подсознательно. Ну примерно так, как здоровые мужики боятся идти к дантисту и находят каждый раз кучу отговорок, чтобы перенести визит на потом. Ну и, кроме того, Юнкерс понимал, каким объемом негатива (и не только) станет располагать Ермилов, санкционируй он эту самую «оперативную отработку». Такой объем сокровенной информации дает объективную власть над людьми. Не учитывать этого обстоятельства Александр Сергеевич также не мог…

Походив по дому и не то чтобы успокоившись, но, скорее, собравшись, Юнкерс вернулся на кухню, где Ермилов невозмутимо тянул очередную кружку чая с вареньем и сушками. Юнгеров молча сел напротив, подняв опрокинутый при выбегании стул, и подпер щеку ладонью:

– Петрович… Что ж они не угомонятся никак? Я ж за свое отчалился – в отличие от многих. Что же им еще нужно?

Юрий Петрович прекрасно понял, кого Юнкерс имеет в виду под местоимением «они», хотя и не смог бы, пожалуй, сформулировать это в одном предложении. Советник усмехнулся – жестко, по-волчьи:

– Ты, Александр Сергеевич, сам человек загадочный. Вроде умный, а иногда, извини, какой-то юношеский романтизм мешает тебе понимать простые вещи. «Им» нужен ты. Вернее, как раз не нужен – в нынешнем твоем качестве.

– Но почему?! – сморщил лоб хозяин «Аэродрома». – Ведь я же… не только разгуляево, я же… Я строю, я дело делаю, мы столько для города…

– При чем здесь это? – махнул рукой Ермилов. – Проблема вообще в другой плоскости лежит. Ты с какого-то времени внутренне решил, что выше государства, к которому ты относишься с плохо скрываемой брезгливостью. Ты посчитал, что государства – в твоем, имперском, понимании – нет, что оно как бабка в маразме: так сказать, учитывать надо, но считаться необязательно. Власть такого не прощает – и особенно тем, кто какие-то конкретные вещи делает вроде бы и на пользу тому самому государству. Ты ведь как бы решил отделиться – выстроил империю, в которой стал фараоном, с умопомрачительной властью внутри и с таким же авторитетом снаружи. Абсолютное большинство представителей настоящей, государственной, власти ты искренне и заслуженно не уважаешь – да, решаешь с ними вопросы, умеешь быть обаятельным, конечно же щедрым, но за всем этим стоят твои гордыня и высокомерие, и щедрость твоя для них оборачивается унизительными подачками. Ты же им, как псам, кости швыряешь – мол, нате, зажритесь, только не гавкайте. И они это чуют. Как собаки. И ненавидят тебя за это. Любят тебя только друзья, а в друзья ты берешь ой не всех. А остальные – они видят, как ты живешь, видят, что считаешь себя человеком вольным, независимым и имеющим право. А с чего у тебя такое право? Это ты решил, что выстрадал его, вырвал у судьбы – своим риском, своим сидением на киче, своей работой сумасшедшей. Ты считаешь, что расплатился за все сполна, – но они-то так не считают. Вот в чем дело. Ты для власти – чужой. Приблуда. А поэтому и твоя «фараонная» власть в твоей «империи» – она ворованная, незаконная, так как никто тебя ею не наделял. Не «помазали» тебя.

– Вона… – У Юнкерса, явно не ожидавшего такого монолога, даже рот открылся. – А я-то, по скудоумию своему бандитскому, думал, что власть – она от Бога.

– От Бога, – легко согласился Ермилов. – Но распределяют ее специально обученные люди. Так сказать, «помазанники», специально уполномоченные. У нас же бизнес всегда на дефиците делался, а самый главный дефицит сейчас – это дефицит власти. Вот так. Так что все, что не через «помазанников», то блуд. Блуд от лукавого. И даже не блуд, а бунт – против настоящей, законной власти. А бунты нужно подавлять – лучше в зародыше и непременно жестоко, в назидание другим. Кстати, чем больше в этом нелогичного – тем лучше, потому что власть должна быть таинственной и непознанной. Вот так.

Александру Сергеевичу в лицо бросилась кровь, и он от души жахнул кулаком по дубовому столу:

– А вот ни хрена не «вот так»! Отсосут они, «помазки» твои! Отсосут, утрутся, а потом еще и жопы растопырят! Хера я им на колени встану! Лучшая оборона – это атака! Монгольская конница не знала поражений, потому что умела идти только вперед!

– В каком смысле? – заломил бровь Юрий Петрович.

– В прямом! «Чужого» у нас организовали?! Ну, суки-пидоры! А мы им своего «чужого» засунем! Хотя их вонючие секреты и даром мне не нужны!

– Какого такого «своего чужого»? – откровенно напрягся Ермилов, не понимая, о чем идет речь, а точнее – пугаясь понять.

– Такого! – Юнкерс, которого изрядно «зацепило», сел на эмоцию, как черт на кочергу, и теперь уже лихорадочно импровизировал в «полете». – Засунем к ним в мусарню нашего парня, такого, чтоб лучшим там стал, и…

– Это кого же, стесняюсь спросить?! – У «старпома» дрогнули крылья носа, он и сам не заметил в интересном повороте разговора, как чуть повысил интонацию, следуя за уже откровенно орущим в бешенстве Юнкерсом:

– Кого?! Да что у нас, своих надежных пацанов мало?! Да хотя бы… хотя бы…

И выплыло в этот момент перед глазами Александра Сергеевича лицо Егора – прямо как в том пьяном сне под утро. Его фамилию Юнкерс и выкрикнул – по своему любимому принципу, что первое решение – оно самое верное:

– Якушев! Чем тебе не кандидат?! Что, не сможет?! Да еще как сможет!

Юрию Петровичу вдруг показалось, что «император» просто бредит с перепоя, и он снова попытался сбить эмоции логикой:

– Сможет-то он, может, и сможет, но… Зачем?

– А затем! Чтоб знали, суки!..

– Нет, если чтобы знали – тогда точно не надо…

– Ну оговорился я! Не чтобы они знали, а чтоб я сам знал… И вообще…

Юнгеров схватил сигарету со стола, закурил и смолк, зло сопя. Ермилов также молчал, не желая спровоцировать еще одну вспышку. Он надеялся, что дурацкая идея относительно Егора сама собой рассосется, когда Юнкерс успокоится. К сожалению, Юрий Петрович при этом очень хорошо знал характер своего шефа, бычье упрямство которого редко позволяло отказываться от спонтанно родившихся идей, и особенно родившихся от того, что за живое зацепили. Вот и сейчас Ермилов видел, что Александр Сергеевич не столько успокаивается, сколько уже обдумывает идею внедрения Егора. Когда молчание стало казаться тягостным, Юнгеров почти весело прищурил левый глаз и спросил:

– Значит, ты полагаешь, что эта моя идея с Якушевым-младшим – пустые хлопоты?

«Старпом», видя, что сбываются его худшие предположения, даже встал и прошелся по кухне, перед тем как ответить:

– Не хлопоты, а… а опасная химера! И дело даже не в том, что с государством нельзя в такие игры играть…

– А в чем?

– А в том, что ты на кураже не можешь просчитать всего… в том числе все возможные последствия… А еще – ты убежден, что все, кто рядом, – являются твоим зеркальным отображением. А это – спорно.

Юнгеров несогласно помотал головой:

– Егор, конечно, сын Валеры. Но отец – это не только тот, кто родил, но и тот, кто дал шанс и направление в жизни.

Ермилов остановился, упер кулаки в стол и навис над Юнкерсом:

– Ты Волгу на кладбище давно навещал? Ты видел, как старший Якушев глядит с могильного гранита на Южном? Он и с того света смотрит нагловато и себе на уме. И стоит этак игриво – одна нога вперед, мол, как оно, пацаны?

– Это ты к чему? – привстал по-медвежьи и Александр Сергеевич. – К тому, что яблоко от яблоньки недалеко укатывается?

Юрий Петрович вздохнул и сел:

– Егор – славный мальчик. Но он – романтик. Тот романтик, который искренне верит, что умрет за царя и отечество. Но он еще ни разу не воевал за «царя», поэтому – большой вопрос; станет ли он «Сусаниным».

В глазах Юнгерова вспыхнули огоньки:

– А мы его что, в тыл к полякам засылаем, что ли?

– Так точно, ваше сиятельство, – кивнул Юрий Петрович, начавший уже уставать от этого дикого разговора.

От недопонимания сути своей идеи Юнкерс аж плюхнулся обессиленно обратно на стул:

– «Ну вы, блин, даете!»[18] Ты искренне считаешь, что я собрался засылать его куда-то с секретным шпионским заданием? Мне что, нужен несмышленый опер? Я что, – шмаль[19] у метро надумал продавать?! Опомнись! Юра, что происходит? Ты меня понимать разучился? Хорошо, из уважения к тебе – разжую. Да, мне приятно будет вставить твоим «помазкам» пистончик. Но только ради этого… Ну не настолько же я самодур. Я и так о судьбе Егора думал, прикидывал. Он юрфак закончит, ему что – в нотариусы идти? А уголовный розыск – это школа. Это – интересная жизнь. Это – уважение к своим силам. А он сможет, я вижу! А мы… мы подсобим. Я, я, как дед мой, – хочу видеть его «офицером в форме». Ну а если спустя много-много лет он сможет и нам какую-нибудь пользу принести… Так до тех времен еще дожить надо. Мысль понятна?

– Понятна, – кивнул Ермилов, в очередной раз поражаясь природной способности Юнгерова по-налимьи изворачиваться, маскируя даже для самого себя подлинные побудительные мотивы своих «идей» путем их трансформации по ходу пьесы: – Понятно-то оно понятно, но… Попав в иную систему, Егор начнет меняться. И интересы иного стереотипа поведения могут перевесить.

Александр Сергеевич взялся за сердце:

– Мне плохо. Если вокруг – все сумасшедшие, значит, это мне пора на уколы. Какие интересы?! Мы давно занимаемся бизнесом и уже много лет – не звериным! Я дошел уже до того, что искусственные кредиты беру в банке, чтобы все считали, что мне денег не хватает! Если нам куда-то штирлицев засылать, так это в налоговую, в арбитражи и… к ебени-матери!..

Юрий Петрович успокаивающе положил руку на плечо шефа:

– Ну не расходись ты так! Мне ведь Егор тоже симпатичен, а мы сейчас не новогодний розыгрыш обсуждаем – о судьбе парня толкуем…

– Ты что, думаешь, я без его согласия… – возмутился было Юнгеров, но Ермилов не дал ему договорить:

– Разумеется, я так не думаю! И разумеется, он согласится! Он для тебя на что хочешь согласится. Тем более ты ему не детей насиловать предложишь. И дело не в том, что я опасаюсь его предательства. Не к немцам в тыл идет. Но – по нашей системе координат – все равно к НИМ. От НАС. А на той стороне – тоже могут найтись красивые душой люди. Егор еще совсем пацан. В нем стержня нет, мнения своего. А потому он и может искренне поменяться. Сам не заметит. А потом – случись какая карательная экспедиция до нас – он помучается-помучается и нашу-то гимнастерочку на их бушлатик и поменяет! Егор воспитывался как крепкий и порядочный парень. Он не воровал и не выживал на улицах. У него нет того здорового цинизма, который сквозит в нашем хохоте над пошлыми анекдотами. Он правильный парень, но… В этом и слабость его – пока эта правильность еще угловатая, жизнью не обтесанная. Он пока еще не понимает, что Семья – первична, что бы в ней ни происходило. Он еще тянется пока к справедливости в общечеловеческом плане. Вот некорректный виртуальный пример: ты случайно на машине сбил беременную, и она умерла. Для Дениса это ничего не изменит. А для Егора?

«Старпом» резко замолчал, исчерпав все свои аргументы. Александр Сергеевич улыбнулся, поняв, что выиграл спор и на этот раз, не дав себя убедить:

– Да-а, навел ты тень на плетень… Получается, по-твоему, что пока наш Як-Ястребок Юнкерсу не товарищ… Да насрать! Я тут читал воспоминания одного немецкого аса: «…русских „Яков“ было немного – на меня навалились пятеро». Это я шучу, конечно. Ну а если серьезно – я в Егора верю. Свой он. На улицах не воровал, это верно, но – в паре налетов участвовал, ты этого не знал, верно?.. Если таким, как он, заранее не верить – тогда жить неинтересно. И потом, что мы горячимся раньше времени? Действительно, ведь еще и его самого спросить надо…

Ермилов только усмехнулся, не обманываясь последней фразой Юнкерса. Юрий Петрович понял, что судьба Егора Якушева практически решена.

II. Якушев

Прошлое: 1996, 1997 и совсем немного настоящего 2000 г.

Надо сказать, что Егор Якушев, не ведавший о том, какая карьера уготована ему Юнкерсом, действительно участвовал в налетах. Точнее, в налете – поскольку случай такой был всего один, зато какой! Именно та история подарила Егору прозвище Ястребок. Дело было в 1996 году, в сентябре, когда Егор только-только приступил к занятиям на втором курсе юрфака. Юнгеров еще вовсю чалился, на хозяйстве в его коллективе были Женя Шохин и Денис Волков, которым Александр Сергеевич поручил за парнем присматривать и «в блуд не втравлять». Ну поручил так поручил. Егорку и не таскали с собой на «стрелки», не давали никаких щекотливых поручений, но – юноша все-таки крутился, так сказать, в «среде обитания» Дениса и Жени, а среда эта была, мягко говоря, стремной. Ну а как иначе могло быть? Девяносто шестой год на дворе стоял, самое, можно сказать, бандитское времечко. Со всей его колоритной этнографией. Егорка, само собой, в этой тусовочке был почти своим – в молодые годы люди знакомятся легко и непринужденно.

Так вот, среди прочих аборигенов Бандитского Петербурга жили-были в то время два налетчика: Крендель да Сибиряк. Не сказать чтобы были они шибко дерзкими. И везучими их тоже назвать было трудно – не жировали ребята. Про них весь Центр знал, многие опера получали информацию, но до реализации дело все как-то не доходило: то не с руки кому-то, то – не до них, а один опер «выстроился» было, да и свалился с приступом аппендицита. Вот и получилось, что хотя их частенько «заметали» и пару раз даже отметелили хорошо – но не «приземлили». Было у этой парочки свойство, особенность такая интересная: за что ни возьмутся – ну все наперекосяк. То есть не то чтобы все совсем не получалось всегда, но получалось так, как никто и не ожидал. При этом они еще и лаялись страшно: друг на дружку, как черт на Петрушку. Как говаривала «центровая» сутенерша Тома: «Два друга – хер и подпруга».

Сибиряк был мешковатым молчуном. Он всегда очень тщательно пережевывал все свои мысли. Ему очень хотелось достать анчоусы и съесть их. Он считал, что это такие фрукты, которые растут в Испании. При этом он, как ни странно, обладал неплохим чувством юмора.

Крендель же был бабником и ужасным задирой. Когда он выпивал, то обычно начинал защищать всех, кто сидел рядом с ним, и причем именно тогда, когда этого делать ну никак не надо было бы. Крендель всегда таскал с собой томик Блаватской[20], который обожал читать с разных страниц.

– Ничего не понимаю, но интересно как! – причмокивал он над томиком.

…Да, так вот: как раз в сентябре девяносто шестого года Крендель получил интересную наколку от одного прохвоста. Этот прохвост был студентом биолого-почвенного факультета и набой дал ни много ни мало, а на квартиру графини. Этот кретин так и сказал:

– Там живет настоящая графиня, ей графский титул еще Екатерина пожаловала.

Сибиряк, правда, попытался вычислить, сколько ж лет должно было бы быть графине, но не смог. Аргументов против у него не было, но что-то его крестьянскую душу настораживало…

Да, стало быть, графиня. А раз графиня, то, само собой, у нее жемчугов-бриллиантов видимо-невидимо.

– Ну не могли же все чекисты отобрать! – убеждал налетчиков студент-прохвост. Налетчики сомневались.

– Чекисты, значит, не смогли, а мы сможем? – чесал в затылке Крендель. Но студент-наводчик все щебетал и щебетал соловьем – дескать, живет графиня одна-одинешенька…

– Ага, – кивал Сибиряк. – И дверь у нее нараспашку… Однако же в итоге налет решили все же совершить. План был намечен грандиозный: представляются бабке историками или журналистами, запихивают графине кляп в рот и валидол туда же (вернее, наоборот), потом собирают жемчуга в огромный мешок – и ноги в руки!

Сказано – сделано. Пошли наши друзья на дело. Надо сказать, графиня-то жила не где-нибудь, а на Невском, а проспект этот обладает магической особенностью – на нем всегда, и чаще всего в неподходящее время, встречаешь знакомых, причем, как правило, – иногородних.

Только Крендель купил у метро газету, чтобы хотя бы знать, из каких они журналистов будут, как Сибиряк встретил какого-то капитана, своего однополчанина, с которым они вместе бедовали на мысе Дежнева. Бедовали так люто, что не зайти в кафе и не выпить по этому поводу было никак нельзя. Короче, через пару тостов стало ясно, что это надолго, и Крендель начал нервничать, потому что налет срывался. Вот тут в то самое кафе и зарулил Егорка Якушев. Крендель, увидев знакомое лицо, очень обрадовался и тут же взял Егора в подельники, а тот не особо и сопротивлялся – молодость, романтика в заднице играет и, честно говоря, уже достала опека дяди Жени и дяди Дениса – туда, мол, не ходи, этого, мол, не делай, твое дело – хорошо учиться…

Короче, Сибиряк остался пить с капитаном, а грабить графиню пошли Егор и Крендель.

…Первая неожиданность поджидала их прямо в нужной парадной – там на первом этаже находился опорный пункт охраны правопорядка, из приоткрытой двери которого доносилась песня в исполнении Газманова. Налетчики переглянулись.

– Это… это даже хорошо, – попытался успокоить напарника Крендель.

– Ну… смотря для кого, – дипломатично не стал спорить Егор, чувствовавший себя стажером.

Медленно, как будто мраморная лестница могла скрипеть, подельники стали подниматься на третий этаж.

– Похоже, информация у вас не «левая», – разглядывая лепнину, украшавшую парадную, шепнул Якушев. – Лестница явно графская…

– Если что, потом расскажешь! – кивнул в ответ Крендель. Наконец они остановились перед заветной дверью – солидной, с медной ручкой.

– Трудно не вышибить дверь, а решиться на это! – наставническим тоном высказал Крендель мысль чужую, но верную.

– Трудно не сесть, а выйти, – развил тему Егор, подражая «реальным пацанам» и стараясь выглядеть умудренным.

Крендель вздохнул, перекрестился и поднес было руку к звонку, но Якушев в последний момент его удержал:

– Погоди… Дай хоть на газету глянуть!

Старший налетчик протянул младшему купленную газету. Егор развернул ее и хрюкнул:

– Ну ты даешь! Это же… эротика! Мы что, ее о дореволюционных любовниках интервьюировать собрались?!

Крендель виновато вздохнул и, свернув газету в трубочку, решительно нажал на звонок.

– Толик, это ты? – раздалось за дверью.

Егору захотелось детским голосом ответить: «Я, бабушка!» – но напарничек его опередил. Крендель был далеко не дурак и понимал, что представляться сотрудниками эротического издания было бы явным перебором. Выдать себя за историков? Но, как назло, он начисто забыл все, что вычитал из Блаватской. Поэтому он вышел из ситуации по-другому:

– Мосгаз! – рявкнул Крендель и сам ойкнул, вспомнив, что находится в Питере. Однако графиню, видимо, такой ответ настолько удивил, что она безропотно открыла. Крендель надулся от гордости, а Егор, удрученно глянув на напарника, вежливо обратился к хозяйке – маленькой опрятной старушке, растерянно хлопавшей глазами на пороге:

– Здравствуйте! Вы только не нервничайте…

– Ой, – прижала руки к груди и попятилась в глубь квартиры аристократка. – Что-то с Толиком?

– Да что ему будет, – успокоил ее Крендель, вваливаясь в прихожую и оглядываясь. Квартирка была что надо. Егору бросилась в глаза мебель из красного дерева и небольшая, но, похоже, мраморная статуя.

– Слава богу, – облегченно вздохнула старушка и всплеснула руками. – А то он в своем цирке новый номер отрабатывает: видите ли, удерживает на груди «КамАЗ», груженный щебнем! Я так переживаю.

Налетчики растерянно переглянулись. Крендель собрал волю в кулак и, как старший, взял инициативу в свои руки:

– «КамАЗ» – это серьезно… Поэтому – работаем быстро. Так, бабуся, у нас времени мало. Это – ограбление! О-гра-бле-ни-е! Мы – бандиты! Не надо стоять столбом, можно охать, но не громко!

– Ты про фамильные драгоценности спроси! – шепотом подсказал Егор.

– Не учи ученого! – нервно огрызнулся Крендель. Оба экспроприатора суетились, опасаясь внезапного возвращения Толика, вылезшего из-под «КамАЗа». Онемевшую графиню они под руки отвели в гостиную и усадили в глубокий диван. Егор нашел пакет с медикаментами и сунул старушке в руки.

– Правильно! – одобрил действия «стажера» Крендель. – Бабуся сама выберет, что от сердца помогает. Так, все – дуй быстро в соседнюю комнату и шукай там золото-бриллианты. И – шевелись, родной, а то нам самим гипс от черепно-мозговой травмы понадобится!

Дальнейшие события показали, что последней фразой мастер-налетчик сам себя сглазил. Егор шмыгнул во вторую комнату, однако найти там ничего не успел. Его внимание привлекла большая семейная фотография, висевшая в красивой рамке на стене. На снимке огромный человечище держал на руках семь-восемь взрослых родственников.

– Мамочка! – ойкнул Егор и некоторое время, словно завороженный, смотрел на фотографию, не двигаясь, потому что колени внезапно ослабли. Из ступора его вывел донесшийся из гостиной звук тупого удара с последующим странным чмоканьем. Якушев метнулся обратно к подельнику с бабусей. Мизансцена в гостиной выглядела следующим образом: графиня сидела на корточках перед Кренделем, лежавшим на полу в позе политрука, первым шагнувшего из окна и поймавшего подлую фашистскую пулю. Голова неподвижного налетчика была вся в крови.

– Вы чего это? – растерянно спросил Егор. Он начал затравленно озираться, испугавшись, что в квартиру все-таки незаметно вернулся Толя.

– Ох, голубчик, недоглядела я! – запричитала графиня, судорожно ища в пакете с медикаментами бинт и йод. Рядом с поверженным напарником охреневший вконец Якушев увидел огромного бронзового орла, мощно и гордо раскинувшего свои крылья. Постепенно до Егора дошло, что же случилось…

А дело было в том, что Крендель своим пытливым взором усмотрел, как ему показалось, тайник в старинном резном книжном шкафу. Профессионал квартирных разбоев дергал дверку и так и сяк и наконец уперся ногой и рванул. Шкаф качнулся, и сверху упала бронзовая птица, клюнув налетчика прямо в темя. Весившая килограммов десять скульптурная композиция стояла на самом краю шкафа высотой три с половиной метра, поэтому птица спикировала со скоростью достаточной… Егор застонал, будто ранили его самого, подхватил бесчувственного Кренделя и потащил к двери, на ходу укоряя хозяйку:

– Не по-людски это, бабушка! Он же вам ничего плохого не сделал.

Графиня меленько кивала и виновато разводила руками. У самого порога графской квартиры Крендель застонал, начиная приходить в себя.

– Потерпи, браток, – по-фронтовому пыхтел Егор, пятясь задом.

– Засада-а, – выдохнул Крендель и мужественно прошептал: – Брось меня, спалимся вдвоем.

– Русские своих не бросают! – серьезно ответил Якушев, вытаскивая тело напарника на лестничную клетку. Графиня семенила рядом, пытаясь приложить полотенце к голове пострадавшего. Внезапно на Егора упала какая-то тень, заслонившая солнечный свет из огромного лестничного окна.

– Ой, – ласково сказала бабушка, – Толик вернулся!

– Пиздец! – взвизгнул Егор и зажмурился. – «КамАЗ»!

Человек, похожий на Кинг-Конга, что-то рыкнул, одной рукой взял Кренделя, свисавшего со спины Якушева, приложил к своей необъятной груди, как ребенка, и побежал вниз. Егор решил, что Толик понес его в опорный пункт охраны правопорядка, но цирковой монстр стремительно выбежал на улицу. В «опорнике», кстати, все было хорошо – там теперь рыдала над несчастной женской долей Татьяна Буланова. Якушев опомнился и, успев вежливо сказать графине «до свидания», бросился за унесенным другом – кто его знает, этого Толю, может, он решил на помойку тело выбросить? Но силач Анатолий, как оказалось, просто хотел помочь – он уже ловил машину. Егор еще долго кланялся и благодарил его, прежде чем уехать…

Ночью пьяный Сибиряк менял повязку раненому другу и приговаривал:

– Ох и повезло же вам! Если бы не попугай чугунный, то этот Толя вас бы к себе в цирк забрал! У него был бы новый номер – жонглирование тушками прибандиченных придурков! Алле – ебс, ебс, ебс!..

Егор молчал. У него, как у вышедшего из первого боя, просто не было слов.

В этот момент в дверь позвонили – это явился студент-наводчик, который так торопился получить свою долю за разбой, что не смог дождаться утра.

– Ну как? – с тайной надеждой спросил студент-прохвост, как только Сибиряк распахнул перед ним дверь.

– Каком кверху! – ответил Сибиряк и резко вжарил горе-наводчику под дых. Студент икнул и, падая, разбил себе голову, так что его тоже пришлось перебинтовывать…

Через неделю они все вчетвером пошли в цирк. По Анатолию во время выступления ездили машины, а он рвал корабельные цепи. Двое из славной четверки стеснительно прикрывали лица программками. На двух головах красовались чалмы из бинтов. Когда Толик, раскланявшись, гордо ушел с арены, Сибиряк повернулся к съежившемуся рядом студенту, своему дальнему родственнику:

– Еще один подобный выкрутас с твоей стороны, и я расскажу этому… виконту занимательную историю про его бабушку и провороненные чекистами жемчуга! Понял, урод?

– Понял, – прошептал студент. Кстати, после того случая он стал жить почти честно.

А Крендель навсегда возненавидел антиквариат и почему-то голубей. Конечно же, тема эта стала широко известной в узких кругах, правда, реагировали на нее по-разному. Денис Волков, тот ржал как сумасшедший, а Женя Шохин, наоборот, ничего смешного и веселого не увидел и надавал Егору подзатыльников. Контроль за Якушевым был усилен, и больше он в сомнительные бандитские истории не попадал, хотя, конечно же, кое-какие приключения с ним происходили: а куда деться, если на определенные гены накладываются молодость, характер и воспитание, полученное в специфической среде?

Один такой случай произошел почти ровно через год после памятного налета, но этот эпизод был полностью противоположным эпопее с бронзовой птицей. На этот раз Егор, как и положено будущему юристу, наоборот, проявил высокую гражданскую сознательность – правда, совершенно неожиданно для самого себя.

Все вышло случайно. Якушев засиделся в факультетской библиотеке и уже достаточно поздним вечером побрел по Малому проспекту Васильевского острова к метро. На углу 15-й линии прямо перед его носом пронеслись по направлению к Среднему три какие-то личности. Егор остановился и поправил сумку, которую задел один из бежавших, – и тут же ее снова зацепил и сбросил ремень с плеча четвертый, бежавший за троицей следом. Якушев, которого аж крутануло на месте, выругался и хотел было догнать толкнувшего его человека, чтобы отвесить ему пендель, но вдруг увидел, как этот четвертый выдернул из-за пазухи пистолет.

– Стоять! – заорал гнавшийся за троими и выстрелил в воздух. Троица резко сбросила темп движения. А человек с пистолетом попытался выстрелить еще раз – видимо, чтобы окончательно убедить убегавших остановиться. Выстрела не последовало – по-видимому, переклинило патрон в патроннике. Человек ругнулся и начал нервно дергать затворную раму.

Она не желала поддаваться. Те, за кем он гнался, оценили этот момент. Они переглянулись и, рассыпавшись дугой, двинулись к своему преследователю – но явно не с целью сдаваться.

– Ну что, дядя Степа[21], гавкнула твоя плеточка? – зло выдохнул один. – Сейчас отберем твою пукалку, получишь завтра пиздюлей от начальства!

Егор даже не успел понять, что человек с пистолетом был, видимо, сотрудником милиции, догнавшим тех, кого он хотел задержать. Якушеву просто понравилось, что парень не попятился, а перехватил пистолет, как ударный инструмент, и шагнул троице навстречу. На помощь он не звал. Вот эта его лихость все и определила – Егор принял решение мгновенно и направился к месту намечавшейся схватки. Все четверо не обращали на него внимания, поглощенные исключительно друг другом, – а зря, между прочим. Когда трое бросились на одного, Якушев уже практически поравнялся с ними. Незнакомец успел встретить одного рукояткой пистолета в голову, но остальные двое кинулись ему в ноги и повалили на асфальт. Незнакомец отчаянно брыкался, но один уже выкручивал из его руки оружие, второй, схватив за волосы, пробил коленом в лицо. Человек по-прежнему молчал и продолжал сопротивляться. Егор с хорошего замаха ноги пыром ударил одного из нападавших в голову, а второго, уже вырвавшего пистолет и поднявшегося, швырнул через себя, словно на тренировке на борцовском ковре. Вот только асфальт – не ковер, особенно хорошо это ощущается при вхождении в него головой. Незнакомец, шатаясь, встал, первым делом бросился к своему оружию, выпавшему из руки повстречавшегося с асфальтом гражданина, а потом дошел до того первого, кого он ударил рукояткой. Тот сидел на четвереньках и держался за голову. Драться он явно больше не собирался. Тем не менее спасенный Егором парень чуть обошел сидевшего и, тяжело дыша, еще дважды ударил его пистолетом по голове. Потом он повернулся к лежавшим и, все так же молча сопя, несколько раз пнул их ногами. И только после этого взглянул на своего спасителя:

– Ты кто?

– Я? Егор, – чуть растерянно ответил Якушев.

– Так, – кивнул незнакомец. – А я – Валера. Будем знакомы. Ты кирпичей поблизости не видишь? Или камней больших?

– Нет, – удивленно оглянулся вокруг Егор. – А что?

– А ничего, – сказал Валерий. – Надо бы этих пидорасов еще камнями.

– Зачем? Они же уже не рыпаются…

– А для науки… Чтоб знали, как на мента руку поднимать.

Егор промолчал. Он не мог понять, шутил парень или говорил всерьез. Валерий наконец-то отдышался, отряхнулся кое-как и, так и не поблагодарив за помощь, сказал:

– Так, Егор. Раз уж ты тут так вовремя оказался, помоги-ка еще мне, брат, доставить это мясо в шестнадцатое[22], тут недалеко.

Якушев начал было отнекиваться, потому что ему не очень хотелось выступать в роли дружинника: драка-то – это одно дело, тем более когда трое на одного, а помощь в приводе – совсем другое… Но Валера обладал достаточным командирским напором и от неуверенных возражений просто отмахнулся…

Уже в милиции выяснилось, что оперуполномоченный Валерий Штукин почему-то в одиночку решил задержать трех ранее судимых за разбои граждан – они к тому же еще и находились в федеральном розыске.

В прокуренных кабинетах уголовного розыска Егору пришлось провести пару часов – его опрашивали, давали что-то подписывать, все куда-то носились – в общем, Якушев совсем одурел от этой суеты. Под конец, когда его уже отпустили домой, в отделение нагрянул какой-то большой начальник. Все забегали и засуетились еще больше. Начальник решил лично пожать руку герою. Якушеву снова пришлось представляться и рассказывать, как оно все так получилось. Узнав, что Егор учится на третьем курсе юрфака, большой милицейский чин обрадовался и, улыбаясь глазами, обернулся к стоявшему тут же рядом Валерию:

– Ну, Штукин, хорошо хоть, что твой спаситель – юрист, вроде как близкий нам по профилю. А то спас бы тебя какой-нибудь гражданский математик – стыдоба бы замучила. Ты все, я смотрю, геройствуешь? Голой жопой на раскаленные гвозди? Ну-ну. На этот раз – могло бы и не прокатить.

Штукин только усмехнулся в ответ. Начальник построжал:

– Чего лыбишься? Думаешь, если я тебя в прошлый раз спас, то и на этот раз стал бы из говна вытаскивать?

Валерий что-то буркнул в ответ. Егор понял, что у начальника и этого Штукина уже была какая-то интересная история, но расспросить он, конечно, постеснялся.

– Ладно, студент, – повернулся начальник к Егору. – Молодец ты. Очень нам помог. Мы тебе на факультет официальную благодарность пришлем.

– Да не надо! – вскинулся было Якушев, но его возражения приняты не были.

– Надо-надо! И поверь, это самое малое, что мы можем сделать. И обязаны сделать – не только для тебя, сынок, но и для себя – чтоб людьми себя не перестать чувствовать. Люди – они за доброе дело всегда должны спасибо говорить – чем могут. Вот мы тебе и скажем. И стесняться тебе, парень, нечего – ты хороший мужской поступок совершил. Эти трое – те еще хрюны, с биографиями. Так что… Побольше бы таких, как ты. И нам бы – побольше. Ты, часом, после учебы в милиции не хотел бы поработать?

– Да я как-то… – совсем смутился Егор, по понятным причинам считавший милицию социально чуждой.

– Понятно, – чуть по-иному понял его смущение начальник. – После юрфака-то в уголовный розыск вроде как не очень престижно… Зато у нас весело. И орлы такие – не соскучишься…

(При этих словах Штукин сделал вид, что потупился.)

– Ладно, студент. Ежели все же надумаешь к нам – я поспособствую. Зовут меня Виталием Петровичем, фамилия – Ильюхин, звание – полковник, должность – заместитель начальника уголовного розыска. Учись, думай. Если что – найдешь меня, сообразишь как. Спасибо еще раз.

…Когда Егор вышел на набережную, он поймал себя на том, что добрые и искренние слова Ильюхина ему очень приятны, но он как бы стесняется этого. Удивительного в этом ничего не было – в глазах «наставников» Якушева, таких как Денис и Женя Шохин, похвала от ментов выглядела, прямо скажем, неочевидным достоинством. При этом Егор понимал, что они оба совсем не осудили бы его за совершенный поступок, скорее, даже наоборот, но… Но все равно это было, как бы это сказать… не по понятиям, что ли…

Так что эту свою историю Егор от Дениса и Жени скрыл – скрыл и про пришедшую на факультет благодарность, которая, кстати, даже помогла ему легче сдать сессию – по юрфаку весть о его подвиге разлетелась мгновенно. Не рассказал он об этом случае и только-только освободившемуся Юнгерову – но не потому, что «не по понятиям», а чтобы не выглядело хвастовством…

Вспомнил Егор об этом своем приключении только в странном разговоре с Александром Сергеевичем, состоявшемся через несколько дней после сорокалетия Юнгерова. К слову пришлось – ведь Юнкерс как раз и начал уговаривать Якушева идти работать в уголовный розыск. Александр Сергеевич даже как-то неожиданно обрадовался, историю оценил, попенял за то, что раньше ничего не знал о ней. Конечно же, Юнгеров уговорил своего воспитанника. Уговорил и настойчиво посоветовал заход в уголовный розыск делать именно через полковника Ильюхина.

III. Ильюхин

9–11 ноября 1999 г.

Информация, которой Ермилов «обрадовал» Юнгерова и которой тот, конечно, не стал делиться с Егором, была не только не совсем корректной, но и не совсем точной. И Юнкерс, наверное, удивился бы, если бы узнал, что самое прямое отношение к этой теме имеет тот самый Ильюхин, через которого он посоветовал действовать Якушеву…

…Заместитель начальника Управления уголовного розыска ГУВД Санкт-Петербурга и Ленинградской области полковник милиции Виталий Петрович Ильюхин был мужчиной жестким, обладал взрывным, но отходчивым характером, тело же его и мысли были стремительными, несмотря на то что возраст уже перевалил за сорок шесть. В работе он уважал надрыв и не переваривал словосочетания «не могу». При этом с подчиненными он общался, используя в основном иронично-вежливую интонацию, что придавало ему какую-то трудноописуемую старорежимность. Он очень уважал жизненную правду, любил пить холодную водку под горячую картошку и презирал пухленьких мужчинок. Однажды он увидел собачку породы левретка – долго не мог понять, что это такое, а потом его, привыкшего к трупам самой разной живописности, затошнило. Перед ним трепетали, хотя голос он повышал редко. Сотрудники его очень уважали и уважать не переставали даже тогда, когда с треском вылетали из его кабинета: упаси бог перед Ильюхиным надувать щеки, не владея ситуацией! Руки полковник, конечно, не распускал, но бумаги на пол мог швырнуть запросто. Вернее, даже не швырнуть, а брезгливо так из рук выпустить…

При реализации информации по особо опасным группам он всегда заходил в адрес первым. И рявкал он при этом следующее: «По норам, суки!» – в чем совпадал, кстати, со своим коллегой Крыловым. (Сотрудники еще шушукались у них за спинами – кто же с кого слизал вот это «по норам». Практически никто не верил, что никакого плагиата не было. Просто никто особо не прислушивался, какую интонацию два полковника вкладывают в обращение «суки», – а она у них была принципиально разной. Трудно, конечно, копаться в таких нюансах, но для составления верного психологического портрета – полезно. Так вот, Ильюхин слово «суки» произносил с привычной матерно-ругательной интонацией. «Сука» же в исполнении Крылова имела явное отношение к понятию «ссученный вор», и это очень сильно меняло оттенок фразы.)

Да, так вот Ильюхин был матерым пинчером, который никого не жалел, но и к себе относился столь же бесцеремонно. В управлении придумали про него пословицу: «Есть плохие менты, есть хорошие легавые, а еще есть Ильюхин».

…Виталий Петрович очень хорошо помнил, когда именно завертелась вся эта история, – на следующий день после празднования Дня милиции… Хотя нет, на самом деле все, наверное, началось за день до 10 ноября…

Ну да, конечно, это было накануне Дня милиции, 9 ноября. Именно в тот день с утра Ильюхин понял, что вокруг персоны Юнгерова идет какая-то нездоровая возня. А понял это Виталий Петрович, когда внимательно всмотрелся в бумаги, с которыми к нему на подпись пришел начальник «угонного» отдела майор Филин. В бумагах этих предлагалось ни много ни мало осуществить определенные технические оперативные мероприятия в отношении Александра Сергеевича Юнгерова, так как он, предположительно, мог иметь отношение к «каналам транспортировки в Россию автомобилей, угнанных в Европе». Прочитав обоснование, полковник вздохнул и посмотрел майору в глаза:

– Вот читаю я бланки, заполненные тобой с большой любовью к делопроизводству, и восхищаюсь твоей щенячьей глупостью.

– Не понял вас, – достаточно резко вскинулся Филин, но Виталий Петрович продолжал, будто не услышал его реплики:

– Потрясающе! Кругом жопа – и ладно бы круглая. А то квадратная, неприятная… По твоей линии серия отъемов дорогих тачек – а результаты пока нулевые! Притом каждый второй терпила[23] – черт-те кто и с боку зонтик. Все со связями, поэтому звонки мне идут со всех уровней: найдите, помогите, пресеките! Причем уровни в основном намного выше нашего! А мне сказать пока нечего, я только крякаю, надеясь, майор, на тебя. А ты мне на подпись разработочку подкладываешь! Да какую! Оказывается, есть в нашем городе губернском мафиозный дон Юнгеров! Да что вы? Как? Откуда? Какая новость!

Ильюхин сжал зубы и спросил через короткую паузу:

– Ты мне скажи: ты эту вот информацию из газет навырезал или у тебя в отделе Интернет подключили? А?! Черт его знает что… «Следствие ведут колобки»…

На щеках Филина проступили пятна нервного румянца:

– А собственно, почему такой тон, Виталий Петрович? Вы полагаете, что Юнгерова не в чем заподозрить или эта фигура не по нашему, так сказать, рангу?

Полковник покачал головой и очень невесело усмехнулся, прекрасно понимая, что Филин просто «включает дурака»:

– Заподозрить Юнкерса, конечно, есть в чем. Последние годы его какие только службы не подозревали – понту мало оказалось. И ранг тут твой ни при чем. Я вообще не очень понимаю, какое касательство уголовный розыск имеет до Юнгерова. Мы что – РУБОП? Или господин Юнгеров от тоски да с перепою действительно начал угонами заниматься? Тебе самому-то не смешно?

Пятна на щеках Филина расцвели еще ярче; но он забормотал, совершенно не желая сдаваться:

– Зачем же так?.. Один из доходов его «империи», пусть и не основной… Левые борта с Европы…

Когда-то давно Филин был штурманом, поэтому, особенно когда он волновался, в его речи проскакивали авиационные термины.

– «Борта» – передразнил его Ильюхин. – Вэвээс! «Ассу» смотрел?.. Ты и мыслишь-то в рамках рапорта.

Полковник хотел было кое-что объяснить майору, но передумал. Формально Филин обставился так, что за хвост его было не поймать. Виталий Петрович раздраженно схватил книгу, лежавшую на столе (написанную одним его знакомым из Крыма), и завертел ее в руках. Книга называлась «Дореволюционная периодическая печать Таврической губернии». Ильюхин внезапно разозлился на этого своего знакомого: полковник очень уважал чужой труд, но никак не мог понять – как можно писать такие книги, когда вокруг столько всякого интересного? (Ильюхину никогда не приходило в голову, что кто-то может задаваться почти таким же вопросом, но в его адрес: как можно таскать из подвалов куски расчлененных трупов, когда вокруг столько всякого интересного.)

Пауза затягивалась. Наконец Виталий Петрович со злостью швырнул книгу на стол и снова посмотрел на Филина:

– Ну так что: большие доходы у Юнкерса с угонов? А? А может, он тачки в Азию гонит через Калмыкию?

– Если вы против… – сглотнул слюну Филин, но полковник снова не дал ему договорить:

– Если через Калмыкию – против, потому что это беспредел! Другое дело, если бы он через Хакасию гнал…

Филин засопел, но сдержался:

– Я имел в виду… Вы принципиально против разработки? Тогда скажите почему. Начальник – вы…

Вот тут уже не сдержался Ильюхин:

– Я против знаешь чего? Против «левых» заказов со стороны, которые отвлекают силы от основной работы! Да, конечно, зарплаты у нас маленькие! Да, все кушать хотят! Но только халтура халтуре рознь! Ребятки, Юнгерова «вежливые люди» заебались разрабатывать!

(«Вежливыми людьми» полковник называл эфэсбэшников – давно, еще со времен КГБ.)

Виталий Петрович кивнул на лежавшие перед ним бумаги:

– Скажи, вот эта вся липа – это для того, чтобы Юнкерсу ПТП[24] поставить?

– А почему нет?! – начал все же срываться на злость Филин.

– А потому, что мы пилоты! А небо наш родимый дом! Твою мать, а? Да у тебя под двадцать терпил, которые самых-самых навороченных иномарок лишились! Ну почему вы не хотите нормально с ними договориться, потом нормально поработать в рамках своих непосредственных обязанностей, а потом получить свои честно заработанные «премиальные»? Не-ет… Тут въебывать надо, чтобы терпиле машину вернуть. А ПТП – тут и делать-то ничего не надо, правда? Хоп – и бабки на кармане, все довольны… Куды ты лезешь? Ты не понимаешь, что с огнем играешь? Хорошо еще, что ты ко мне пришел, а не к Крылову. Крылов бы с тобой разговаривать не стал – ты бы уже писал секретный рапорт о том, кто тебя и твоих орлов надоумил на это, откуда заказ поступил. И все бы ты, друг сердечный, написал! В том числе и про то, почем нынче ОД[25]! А потом Юнгеров бы вас перекусил, как в фильме ужасов!

– Почему? – оторопел майор.

– Потому, – устало ответил Виталий Петрович. – Я смотрю, тебе последнему неизвестно то, про что даже журналисты знают. Сходи к Обнорскому в Агентство журналистских расследований. Проконсультируйся. Может, он тебе расскажет про Крылова…

Филин занервничал, не понимая, переступил с ноги на ногу и решился спросить:

– А… а есть разница между вами и Крыловым?

– Есть. Хочешь спросить, в чем именно она заключается?

– Так точно.

– Объясняю. Крылов – не человек Юнгерова. Юнгеров – не человек Крылова. Но! Они просто друзья, понимаешь? Еще с лагеря. А я им не друг, хотя врагом тоже не объявлялся. Понял теперь?!

Майор настолько охренел и испугался, что тут же выдал перл:

– С лагеря… Крылов что, сидел?! Ильюхин даже застонал:

– Все! Иди на хуй, друг-разработчик! Боже ты мой!

Филин резко развернулся к дверям, но полковник его задержал:

– Постой-ка… Дай-ка я тебе еще дожую, а то, боюсь, ты до конца еще не понял… Заказец на Юнгерова, который кто-то из твоих оперков откуда-то приволок, – дело хорошее… Ну а прокатило бы у вас, подписал бы я, не вчитавшись… А вы подумали о том, что заказчик этот – он бы почитал добытые вами сводки, кое-что узнал бы про Юнгерова, потом то да се… А потом кто-то Юнкерса завалит… И?!

– Вы считаете, что мы помогаем тому, кто собрался Юнгерова валить?!

– Помолчи, пожалуйста! Я не к тому, что это ляжет на вас! Юнгерова и кто-то другой завалить может! И тогда Крылов начнет рыть! И наткнется на вашу липовую разработку, непонятно для кого сделанную. И вот тогда невежливые люди (а у Юнкерса есть такой Денис – ой, он невежливый бывает) будут вопросы задавать, и вам придется на них отвечать! А ответы они не в прокуратуру направят, что было бы для нас геморройно, но переживаемо. Куда? А туда! И еще потом пару трупов оформляй! Нравится такой расклад? Думаешь, такого быть не может? Очень даже может. Так что опомнитесь, господа разведчики. Иди.

Филин потянулся было за своими бумагами, но Ильюхин властно прихлопнул их пятерней. Майор, весь в красных пятнах, вышел.

Полковник закурил. Он злился на себя за то, что разметал бисер и предупредил Филина. Крылов-то бы над ним поизгалялся всласть… Виталий Петрович задумался. Крылов… В принципе, Ильюхин мог бы и без Филина выяснить, откуда пришел заказ. Скорее всего – от каких-то конкурентов Юнгерова… Выяснить точно, а потом случайно сказать Крылову… Коллега бы оценил это «случайно». Но… Но что-то мешало Виталию Петровичу так поступить. Крылов тянул Ильюхина в компанию Юнгерова, но Виталий Петрович тактично уклонился, хотя знал, что «империя» Юнкерса давно отошла от уголовщины… И тем не менее… Полковник брезгливо полистал оставленные майором бумаги: предлагаемая разработка имела условное наименование «Дьявол».

«Идиоты… – скривился Ильюхин. – Они бы еще назвали „Диабл“. Какой же он… Демон он печальный (Ильюхин вспомнил стихотворение Лермонтова „Печальный демон, дух изгнанья, летал над грешною землей…“ и т. д.), Юнгеров…»

Ильюхин помнил, как его сажали. Помнил, как после ареста Александра Сергеевича несколько старших офицеров уговаривали одного директора универмага: «Все, нету больше группировки Юнкерса! Они теперь – на долгие года! Так что смело можете давать правдивые и исчерпывающие показания». Директор осторожно поинтересовался: «А „долгие года“ – это примерно сколько?» «Да лет пятнадцать!» – в азарте пообещали сотрудники. «А вы полагаете, молодые люди, что я себе всего пятнадцать лет жизни отмерил?» – улыбнулся их молодости мудрый директор…

Ильюхин лично с Юнгеровым знаком не был, но слышал о нем, конечно, много. И многое в этой фигуре импонировало полковнику. Виталий Петрович хорошо знал историю посадки Юнкерса, знал и подоплеку, достаточно мерзкую, сводившуюся все к той же войне кланов и имевшую не очень большое отношение к законности. Многие в той истории отличились, показали себя во всей красе. Ильюхин-то, слава богу, в том дерьме не замарался, он просто видел, как замарались другие… Наблюдал и молчал. А что ему – к журналистам надо было бежать? «Ой, у нас тут известного бандита сажают по заказу его врагов на надуманных основаниях…»

Тогда многие считали, что, когда бандиты расправляются друг с дружкой руками милиции, – это хорошо. Воздух чище будет… Уже когда Юнгеров сидел, Ильюхину довелось впрямую столкнуться с его «оппонентом». Этот «оппонент» пересекся в одном бизнес-вопросе со школьным товарищем Виталия Петровича и проявил себя очень нехорошо. Правда нехорошо, но в рамках закона. Товарища своего Ильюхин защитил, а «оппоненту» не преминул показать в личном разговоре кое-какую свою осведомленность о совершенной некогда подлости:

– Вы думаете, когда Юнкерс выйдет – он вас из крупнокалиберного пулемета расстреляет?

– А что, есть информация? – не понял такого юмора и испугался воротила бизнеса.

– Есть кой-какая… – с деланым безразличием повел бровями Ильюхин.

– Так поделитесь… Это же все меняет! – Бизнесмен имел в виду свое резко изменившееся отношение к товарищу Виталия Петровича.

Ильюхин серьезно посмотрел в поросячью морду капиталиста и без улыбки сказал:

– Говорят, он вас собирается топором зарубить…

До «оппонента», наконец, дошло, что над ним издеваются, и Виталий Петрович нажил себе еще одного недоброжелателя…

Полковник вынырнул из воспоминаний и попытался сосредоточиться на дне сегодняшнем. Так предупредить все-таки Крылова или нет? Ильюхин не мог понять своего отношения к этому человеку, занимавшему такую же должность, что и он сам. Не мог – и от этого раздражался. А когда Виталий Петрович уставал или раздражался, не находя ответов на вопросы, которые задавал сам себе, он норовил проехаться по территориальным подразделениям уголовного розыска – под любыми, часто совершенно надуманными предлогами. Для Ильюхина «территория» всегда была своеобразным «душем» от усталости, склок и бумаг, пусть даже самых интересных. Полковник страшно любил грязные, прокуренные «кельи» отделений с их вечным цинизмом, сторублевыми гешефтами и сплошной отчетной липой с рукоблудством.

Вот и сегодня Виталий Петрович решил поехать в 16-й отдел – так в последнее время переименовали отделение. Ильюхина часто тянуло именно на набережную Лейтенанта Шмидта – там когда-то работал начальником розыска его друг, Василий Токарев…

В машине полковник почти успокоился – вот только правый ботинок почему-то стал сильно жать на больной палец, словно там какой-то внутренний шов вылез. Ильюхин этот ботинок и снимал, и изнутри подошву щупал… «внутренний шов» не исчезал. Когда доехали до 16-го, полковник бросил водителю:

– Я тут жалом повожу, а ты – в управление. Загляни в квартирный отдел, спроси, не нужны ли колеса. Отсюда доберусь сам.

– Вас понял, – кивнул водитель. Его звали Пашей Юртаевым, и он работал с Ильюхиным не первый год. Знал полковника получше многих оперов, но никогда ни с кем о Виталии Петровиче не сплетничал. Паша не заикался и о вечных переработках – вкалывал, не жалея ни себя, ни подвески. Ильюхин его никогда не хвалил, зная, что Юртаев умудряется халтурить, и не где-нибудь, а у дорогих отелей… А там, где иностранцы, там и… много чего остального-всякого. Как-то раз Виталию Петровичу принесли рапорт по поводу Юртаева: дескать, примите меры… использует служебный транспорт в целях нездорового обогащения… ну и так далее. Ильюхин сбросил писульку со стола, сказав принесшему ее только одну фразу: «Жопу подотри!» Об этом узнали все, кто надо, и угомонились по поводу Паши навсегда…

Полковник вошел в 16-й отдел и, не привлекая к себе внимания, проследовал к двери в уголовный розыск. Дверь была приоткрыта. Ильюхин тихо прошелся по коридорчику и прислушался. В одном из кабинетов раздавались крики.

– Ты тупорылый, Кеша! Даже на конкурсе тупорылых ты займешь второе место, потому что тупорылый! Я тебе с ночи долдоню: сосед сверху тебя опознать может – это раз! Олежка, кореш твой, не сука и молчать не будет – это два! В хате у тебя скатерть со скока[26], в которую вы вещи заворачивали, – это три! Хули тебе еще надо?

– Это тебе, начальник, надо, раз ты четвертый час надрываешься, – откликнулся, видимо, тугодум Кеша.

– Ты действительно без пиздюлины не понимаешь? А?!

– Если у тебя на руках все козыри – так веди на парашу! А явка[27] смягчает вину, но увеличивает срок.

Ильюхин улыбнулся, вспомнив себя молодым, и вошел в кабинет. Из троих находившихся в этой комнатушке в лицо его не знал никто. С битым вором Кешей полковнику пересекаться не доводилось, а оперуполномоченные Володя Потемкин и Боря Уринсон были еще совсем салагами.

– Дядя, тебе чего? – обернулся к вошедшему Потемкин.

Именно он только что отвесил Кеше звонкий подзатыльник. Володя был парнем здоровым и характер имел «штурмовой». Наверное, он был бы незаменимым офицером в десанте. Борис Уринсон считал себя интеллигентом, потому что жил с художницей и поэтому несколько раз ходил на выставки. Он любил подолгу и издалека разговаривать с жуликами.

– Не «чего», а «что»! В театр мало ходите, молодые люди. Сквернословите громко, руки распускаете… Это же незаконно…

Полковник аж разулыбался про себя: «Попались, голубчики». Брови Потемкина поползли вверх:

– Ты… правозащитник! Ты из-под какой коряги вылез?

– Так… мимо проходил… – Полковник пожал плечами и по-хозяйски уселся на стул спиной ко второму оперу. Умного Уринсона эта борзость чуть насторожила.

– Документ! – рявкнул Потемкин.

– Называйте меня просто: Евлампием Барбитуратовичем, – ласково улыбнулся Виталий Петрович. – Ильюхин мое фамилие.

Уринсон начал приветствовать за спиной полковника, он хотел состроить рожу Потемкину, но не успел.

– Слушай, ты, Дормидонт… – Потемкин тоже не успел закончить фразу – и, наверное, к лучшему. В кабинет влетел неизвестно как пронюхавший о визите начальства начальник уголовного розыска района Ткачевский и гаркнул:

– Товарищи офицеры!!!

Потом Ткачевский начал бодро докладывать о проводящихся оперативно-розыскных мероприятиях. Потемкин стоял по стойке «смирно» и смотрел в потолок. По окончании доклада Ильюхин кивнул Ткачевскому и спросил ласково опера:

– Ну-с, отец Ебукентий, что соколом не смотришь?

– Не признал начальства! Гитлер капут! – Потемкин перевел виноватый взгляд с потолка на полковника.

– Напрасно, друг мой, – хмыкнул Виталий Петрович. – Начальство надобно либо по харям узнавать, либо спинным мозгом чувствовать. М-да… А что до твоего раскаяния – так колоться и на суде не поздно. Правда, Кеша? – На последних словах Ильюхин резко повернулся к задержанному и ласково потрепал его по загривку.

Кеша дернул ноздрями, сбросил ногу с ноги и от неожиданности подтвердил сентенцию полковника относительно раскола на суде:

– Ага… Но лучше по одному… за группу больше дают.

Фраза эта вырвалась у Иннокентия машинально и чуть ли не против его воли, чему сам задержанный очень удивился, а потому насторожился и лихорадочно начал просчитывать свои шансы в неожиданно изменившейся ситуации. Полковник смотрел на уголовника с поощрительной, почти ласковой улыбкой.

Кеша был ловким, дважды судимым квартирным вором и потому на чистосердечное признание смотрел здраво, то есть как на фраерскую блажь. Своих Иннокентий не сдавал, правда, своими считал всего нескольких воров на свете. Через несколько секунд задержанный внутренне решился и обозначил привставание:

– Товарищ генерал…

– Слабо, Кеша, слабо! – добродушно улыбнулся Виталий Петрович и правой рукой мягко усадил вора обратно: – Ты присядь… Поведать чего хочешь?

Кеша заерзал задом по зеленому табурету, на котором кто-то когда-то умудрился вырезать душераздирающую надпись: «Отсосете, козлы!»

– Мне бы потолковать с вами с глазу на глаз. – Голос Иннокентия упал почти до шепота.

Полковник закивал, словно ему предложила что-то очень приятное и интересное симпатичная женщина:

– Вопросов нет! Всегда рад потолковать с бывалым человеком.

Ильюхин поднял глаза на стоявших по стойке смирно Ткачевского, Потемкина и Уринсона и негромко скомандовал:

– Все на выход!

Ткачевский выставил оперов из их собственного кабинета чуть ли не пинками и аккуратно прикрыл за собой дверь. Ведя Потемкина и Уринсона по коридору к своему кабинету, Ткачевский на всякий случай продолжал тактично и всепонимающе улыбаться. И только закрыв плотно дверь своего «бункера», начальник уголовного розыска района начал орать, но не очень громко. Орал Ткачевский минуты две, и все больше затейливым матом, так что самыми цензурными словами в этой страстной речи были, наверное, «пидормоты» и «головожопусы». Потемкин и Уринсон вздыхали и перебирали пальцами свою одежду, словно пятиклассники, попавшиеся в школьном туалете завучу за курением…

Между тем Кеша, оставшись наедине с полковником, без спросу схватил сигарету из лежавшей на столе пачки, нервно затянулся и забормотал:

– Короче, я вижу, ты здесь начальник…

– И не только здесь, – чуть «поджал» Виталий Петрович. Кеша кивнул:

– И это я вижу. Я это… не первоход, оперов знаю… ты вкуриваешь? Так вот: на мне сегодня одна квартира, больше не наскребете, да и с ней надо еще попариться… ты не злись… Зато я знаю за налет, что был на Суворовском третьего дня.

Полковник мгновенно напрягся:

– Это тот, что с трупом и похищенной картиной Клеверова?

Иннокентий заинтересованное напряжение почуял мгновенно, а потому начал разгонять сигаретный дым уже чуть ли не вальяжными движениями руки:

– То, что жмурик на них, я не слыхал, но… но это даже к лучшему. А клевер там или ромашка – я не спец… но если дам адресок того, кто взял картину… да и остальной хлам… А? Как?..

– Заманчиво, – повел шеей Виталий Петрович. – А адресок-то точный или на глазок – вроде «третий этаж в четвертом или пятом парадняке»?

– Точный! – успокоил собеседника Кеша и заржал: – Этот чертополох вам стучит, когда ему надо… а тут просто так хапнул у залетных – видать, барыш перетянул оперативный интерес. Но иногда заглатывать хлопотно – крючок могут выдрать вместе с желудочным соком…

Ильюхин, сердце которого застучало, словно дизельный мотор, скрестил руки на груди:

– И что ж за это, если все «в цвет»?

Иннокентий тонко улыбнулся, словно дипломат на официальных переговорах:

– Сам понимаешь: барыга с лету сдаст хлопцев… и их не пляшут!

– И ты ни при чем?

– А как «при чем», ежели он сдает? – изумился вор. Полковник одобряюще усмехнулся:

– Ну ты рысь крученая! Что просишь-то?

Кеша недоуменно повел головой:

– Ну не конфет же в камеру?! Ты ж седой уже волчара: соскакиваю я тогда с квартиры и – краями… Как в море корабли…

Виталий Петрович решение принял мгновенно, но для понта подвигал бровями, повздыхал, похмурился и только через не слишком длинную паузу махнул рукой:

– Черт с тобой! Даю слово, что если картина будет сегодня у меня в кабинете, то ты уйдешь.

Кеша слизнул с верхней губы выступившую легкую испаринку:

– А мне только и полагаться, что на твою порядочность. Смотри, начальник, мне «вышак не ломится»![28]

В последней фразе сильно нервничавший, несмотря на внешнюю раскованность, вор все же не удержался от легкого намека на угрозу. Полковник скривился, будто съел что-то кислое:

– Не порти песню!

– Да я так… для блезиру, – засуетился Кеша, поняв, что ляпнул лишнее: – Извини дурака.

– Бывает, – согласился Ильюхин, подходя к двери и широко ее распахивая: – Ткачевский! Витя! Заводи тарантас, седлай коней, готовь своих кавалеристов к атаке!

Теоретически Виталий Петрович мог бы забрать «тему» к себе в главк, но из педагогических соображений решил не делать этого. К тому же если Кешу отпускать, то именно на 16-м повиснет очередной «глухарь» нераскрытой квартирной кражи – оно, конечно, «глухарем» больше, «глухарем» меньше… Но все-таки… И вообще – Ильюхин уважал и любил «окопы»…

Кеша не соврал. Ткачевский, Потемкин и Уринсон изъяли картину и прочий похищенный скарб быстро, нагло и красиво. Убийц скупщик сдал, еще не успев доехать до набережной Лейтенанта Шмидта. Иннокентия пришлось отпустить, а Потемкину полковник лично показал, как в материале навести тень на плетень. Показал настолько убедительно, что молодой опер чуть было сам не поверил в полную невиновность Кеши. В результате была сочинена (а точнее, практически продиктована) выжимающая слезу дотошнейшая справка, заканчивавшаяся сакраментальной фразой: «…не представилось возможным». Уже собравшись было уходить из отделения, Виталий Петрович задержал взгляд на Уринсоне – Борис почему-то выглядел менее возбужденным успехом, нежели просто излучавшие азарт Потемкин и Ткачевский.

– Чего такой кислый? – поинтересовался полковник.

– Депрессия, – пожал плечами Уринсон. – Вялость всю неделю… Бывает, товарищ полковник… У меня жена – художница, у нее через неделю выставка в Варшаве, так тоже дома – сплошные нервы… Ничего…

– Нет «чего»! – рявкнул вдруг Ильюхин.

Потемкин вздрогнул, схватил переполненную окурками пепельницу и побежал ее вытряхивать почему-то на улицу. Виталий Петрович между тем скомандовал Уринсону:

– Открой-ка сейф!

– Мой?

– Так… приплыли. А чей еще, муж художницы?! Борис быстро открыл свой сейф.

– Так, четвертое снизу дело – мне!

Уринсон выкинул папку, и полковник раскрыл оперативно-поисковое дело по факту разбойного нападения на гражданку Корзун Н. Я.

В нехорошей тишине зловеще шелестели страницы.

– Ага… Гражданка Корзун… сняли полупальто, серьги… Помнишь?

– Само собой, – бормотнул Уринсон. Ильюхин кивнул:

– Я не спрашиваю тебя, почему так мало бумаг… Я сам знаю – почему. Я даже не говорю, что все бумаги, которые есть, – липа. Нет проблем! Расскажи-ка ты мне, касатик, приметы похищенного. Весь список назубок!

Борис округлил глаза:

– Откуда же я все приметы…

– Конечно! Откуда приметы! Завтра на рынке кто-нибудь продавать ее серьги будет, а откуда же приметы у твоей агентуры?! А?! Когда в отпуск идешь, депрессия?!

– Че-через п-пять дней, товарищ полковник… Мы же с женой на ее выставку в Варшаве собирались…

– Это хорошо, что на выставку, – потер ладони Виталий Петрович, и вправду будто обрадовавшийся. – Значит, билеты уже купили?

– Так точно! – в ужасе пискнул Уринсон.

– Чтобы кончилась депрессия и началась жизнь – свой билет завтра сдашь к фене с едреней! Вечером сегодня разосрешься по этому поводу с женой-художницей! Меня можешь козлом назвать раз двадцать, но не более! Смотри – проверю! Диван у вас в кабинете есть? Ну вот и славно! Значит, перетопчешься, ежели она тебя выгонит! Чай не на полу, как мы – лет двадцать назад. Раздобудешь подножного корма, непоследним человеком станешь! Глядишь – и депрессии нет, и жить охота! Не слышу?!

– Будет исполнено! – вытянулся еще больше по стойке смирно опер, хотя дальше, казалось бы, уже было некуда.

– Конечно, будет! – рыкнул Ильюхин. – Еще бы не было! А как раскроешь разбой – ко мне с рапортом на отпуск. И – в костюмчике к жене на выставку. А там – эстеты и эстетки смачные… Красота! Кстати, гражданка Корзун может быть родственницей солдата Корзуна, героя Родины, чьим именем в нашем городе названа целая улица. Сечешь? Так что – повнимательнее. Ну что, пошел я? Ткачевский, найдешь мне машину? И вообще, милые мои, у меня от вас дырка в носке проделалась!

Последнюю фразу, разумеется, никто не понял. А Виталий Петрович, отбывая в главк, с удовлетворением отметил, что мешавший ему в ботинке шов куда-то подевался сам по себе…

Добравшись до своего кабинета, Ильюхин дал в сводку раскрытие убийства на Суворовском, вписав в нее Ткачевского и Уринсона с Потемкиным. Себя вписывать не стал. На основании этой сводки позже можно будет сделать приказ о поощрении оперов. Виталий Петрович вспомнил молодых офицеров и улыбнулся: когда он был молодым, его драли еще нещаднее. Впрочем, тогда и время было другое.

Хорошее настроение Ильюхин сумел сохранить недолго. Ему снова вспомнилась утренняя история с топорной попыткой «разработки» Юнгерова. Полковник нервно закусил губу: «Так все же сказать Крылову? Или…»

Так и не приняв окончательного решения, Ильюхин пошел искать Петра Андреевича. Кабинет Крылова был пуст, и Виталий Петрович после недолгих поисков обнаружил коллегу у «убойщиков». Это слегка удивило Ильюхина, потому что в принципе «убойщиков» курировал он, так же как Крылов – «разбойников». И, несмотря на то что такое разделение сфер ответственности никем не формализовывалось, залезать на чужую «территорию» было не очень принято… Разумеется, вслух Виталий Петрович ничего не высказал. Он просто наблюдал, как запаленный Крылов нервно прохаживался по кабинету, где работали два опера. Между ними в вальяжной позе сидел задержанный. Опера неуклюже пытались продолжить беседу в присутствии начальства. Подозреваемый в убийстве ублюдок ухмылялся. Не обращая внимания на вошедшего Ильюхина, Крылов вдруг подскочил к задержанному и резко схватил его сзади за волосы:

– Ну, сука, что самое главное на этапе?! А?! Главное, опарыш, это уметь часами сидеть на корточках! Сука! Я лично прослежу, чтобы тебя, гниду, к морю Лаптевых услали! Лично!

Крылов коротко глянул на одного из оперов и резко скомандовал:

– Фото девчонки!

Незаметно материализовавшийся в кабинете начальник отдела умудрился откуда-то проворно выхватить фотографию убитой неделю назад девушки. На снимке была изображена распоротая и разорванная надвое грудная клетка. Петр Андреевич сначала смачно прилепил фотографию на лицо задержанному – чтоб глазами в самое распоротое нутро, – а потом начал засовывать снимок в рот подозреваемому, завизжавшему в голос, когда у него треснула губа.

– Узнаешь, мразь? Да?! Да?!! Лично отъебу! Это моей соседки дочка!! Да?!!

Подозреваемый мелко затрясся и закивал. Крылов понял, что сломал его, и спросил уже чуть спокойнее:

– Сейчас все-все расскажешь оперу. Да?

– Д-да-а…

– Падаль, может, будешь жить…

С дистанции в два сантиметра Петр Андреевич плюнул в лицо подозреваемому и при этом сам немного замарался. Крылов достал платок, утерся и вышел из кабинета, нервно закуривая.

В коридоре его поджидал уже закуривший Ильюхин. Виталий Петрович видал всякое, но эта сцена его не то чтобы шокировала, скорее неприятно удивила. Очень неприятно.

– Что, Петр Андреевич, действительно соседкина дочка? – негромко спросил Ильюхин, сам, конечно, не веривший в положительный ответ, но все же уцепившийся за возможность «личного момента», объяснявшего такую повышенную эмоциональность поведения Крылова.

Петр Андреевич резко вскинул глаза на коллегу:

– А? Нет, конечно… Достало просто смотреть, как они с ним чикаются. Не опера, а понятые… полублатные… и этот… Тоже мне – убивец. На Руси скоро ни одного правильного кандальника не останется, одни опарыши… А с ним сю-сю-сю… Разваливать его до жопы надо, он гнилой весь! Раз-ва-ли-вать! Быстро и красиво!

– Ну да, – все еще пытаясь свести собеседника на улыбку, мягко сказал Ильюхин. – Как в любимом «разбойном» отделе?

– А чем тебе мои хлопцы из «разбойного» не нравятся? – вызывающе дернул подбородком Крылов и, не дожидаясь ответа, удалился, словно каменный гость.

Ошарашенный Ильюхин долго смотрел ему вслед. Неуверенное желание поговорить с Петром Андреевичем о Юнгерове уверенно улетучилось. Виталий Петрович припомнил вдруг разом шепотки, давно уже ходившие по главку, о специфических методах работы Крылова и его команды. Раньше Ильюхин резко обрывал такие шепотки, а сейчас вдруг вспомнил их сам и подумал: «Крылов и его команда… Он ведь совсем недавно перевелся, а у него, действительно, команда…»

Полковник ссутулился и побрел к себе в кабинет. Настроение упало напрочь, хотя ничего принципиально нового для себя Виталий Петрович не увидел. Но, как говорится, одно дело догадываться, что жена изменяет, и совсем другое – видеть, каким именно образом. Ильюхин как-то вдруг разом прозрел, понял внутреннюю суть Петра Андреевича: «Крылов сам блатной, только он все силы кладет на явную нечисть. Но кладет он эти силы не для того, чтобы ее не было возле людей, а чтобы она, нечисть эта, не позорила честных жуликов! Вот дошло, так дошло… Ну да, конечно же! А я все не мог понять, что мне крыловские манеры по сути своей напоминают! Самого знакомого – и не признал. Потому что считал это невозможным изначально. А Крылов – он словно вырос в лагере! Психологи сказали бы – система пап и мам…»

Из кабинета в коридор выскочил сияющий опер и натолкнулся на дотягивавшего сигарету у урны Ильюхина:

– Все рассказывает, упырина, даже почему грудную клетку вскрыл! Это же кем надо быть, чтоб за полминуты расколоть такого?

– Крыловым, – хмуро буркнул Виталий Петрович и направился к своему кабинету. Он не хотел показывать оперу своего раздражения. Хотел, чтобы раздражение улеглось сначала, а потом бы он уже спокойно поговорил с операми-«убойщиками» за жизнь и за «особые методы-с» Петра Андреевича. Ильюхин понимал, что разговаривать надо, но при этом понимал и необходимость тщательно продумать такой разговор, чтобы он не выглядел проявлением какой-то начальственной ревности. Ведь стремительные «кавалерийские наскоки» Крылова импонировали в первую очередь как раз молодым. В молодости всегда хочется быстрого и убедительного результата. Крылов такие результаты и давал, постепенно превращаясь в легенду. А легенду не уважают, легенду поднимают как знамя, на котором не замечают ни грязи, ни прорех… Да и к тому же – ведь в данном, например, случае – Крылов действительно надрывался за объективное добро…

…Уже совсем к позднему вечеру Виталий Петрович наконец успокоился и полистал показания расколотого Крыловым задержанного: «…затем я туристическим топориком вскрыл грудную клетку незнакомой мне девушки, а затем разломил ее грудную клетку и вывернул…» Дело действительно было необычным.

«Интересно, – подумал Ильюхин, – что сделал бы Крылов с этим негодяем, если бы мог? Если бы абсолютно точно знал, что никак и ни в какой сфере от этого не пострадает? Прокусил бы ему сонную артерию и выпил всю кровь? А может, так и надо с такими мразями?.. Может, это правильно?» Многие вопросы, которые Ильюхин в тот вечер задавал сам себе, так и остались без ответа…

А следующий день был Днем милиции. Праздник 10 ноября в России отмечается шумно и отчасти даже всенародно. И ведь действительно концерт, который показывают в этот день по телевизору, – очень интересный, как правило. Правда, многие сотрудники смотреть его уже не могут, потому что 10 ноября почти во всех подразделениях с самого утра – бесконечные движения, звонки, улыбки и рукопожатия. Все добрые и веселые. С обеда уже начинается «по чуть-чуть». К вечеру – сабантуйчики, сдвинутые столы в кабинетах или заказанные залы в кафешках. А как же иначе? Праздник же…

И так случилось в тот раз, что в конце всех этих приятных движений Ильюхин и Крылов очутились за одним столом, притом – рядом друг с другом. Полковники к такой «рассадке» не стремились, но и не сопротивлялись этому. Просто так вышло.

Пошли тосты – некоторые были даже игривыми и оригинальными. Начались беззлобные товарищеские поддевки и россказни баек. Было тепло, шумно и хорошо. Пел какой-то ансамбль, сотрудники танцевали – и правильно делали.

Ильюхину все время казалось, что Крылов хочет что-то сказать ему, не то чтобы извиниться за вчерашнее (да и за что извиняться?), но… Поэтому он совершенно не удивился, когда Петр Андреевич тихо прошептал:

– Слушай, Виталий Петрович, давай заедем в спокойное место – по рюмке… А? Ты ведь, наверное, тоже подустал?

Ильюхин не колебался:

– Петр Андреевич, а я согласен.

На служебной машине Ильюхина они быстро домчали до гранд-отеля «Европа», где давали хороший кофе, а официантки беззвучно парили между столиками. За рулем, естественно, был Паша Юртаев, который в этот день специально и с вызовом нарушал все правила, какие только мог нарушить. Ильюхин на его художества не отреагировал даже словом.

Крылов это оценил. Надо сказать, что за все время совместной службы Петр Андреевич впервые ехал на машине Виталия Петровича…

Они присели за столик в уголке огромного зала, именуемого «Мезонином», – только успели развалиться в креслах, как неподалеку уже примостился Рахимов, которого иногда называли тенью Крылова. Капитан Рахимов при Крылове выполнял функции то ли адъютанта, то ли офицера для специальных поручений. Видимо, он сопровождал машину Ильюхина. Ну да, конечно, ведь потом он повезет Крылова куда-нибудь еще. У Рахимова было умное восточное лицо, Ильюхин бы инстинктивно не стал доверять человеку с таким лицом. Оно было таким… Вот если бы кто-то сказал про человека с таким лицом, что он умеет метать нож, то все поверили бы. А Рахимов, может, и умел. Но его не спрашивали. А сам он о себе говорил чрезвычайно мало…

Полковники за общим праздничным столом выпили совсем немного, начальству ведь нельзя лакать при всех, а потому были они почти трезвыми и чуть собранными. Воздух над столиком загустел. Первым начал Крылов, не дождавшись даже, когда принесут кофе и водку:

– Ты мне ровня. Я это уважительно, ты знаешь. Выяснять отношения не из-за чего. В дружбу я не набиваюсь – не так заточен. Посему – поговорим?

– Поговорим, Петр Андреевич.

– И тебе это тоже надо? – специально подчеркнул «тебе» Крылов.

– И мне это тоже надо, – спокойно ответил Ильюхин.

Они напоминали двух рыцарей, поднявших забрала. В этот момент официантка принесла водку, кофе и какие-то маленькие бутербродики. Полковники чокнулись рюмками, но тост произносить не стали. Крылов проглотил водку легко, словно воду, и не стал ни закусывать, ни запивать:

– Так вот!

Это «так вот» полковник произнес так, будто скомандовал: «От винта!» Ильюхин еле сдержал улыбку – абсолютно сейчас неуместную. Крылов покосился на коллегу и продолжил:

– Ни разу ты мне и моим людям не ставил палки в колеса. Не вмешивался, даже когда мы перегибали палку – если иной возможности не было. Я все это вижу. Я не кланяюсь, но готов протянуть руку и в трудную минуту, и просто так. Но я чую своей лагерной чуйкой, что ты не хочешь быть со мной вместе. И своим любимчикам (в хорошем смысле этого слова) тихонько и тактично советуешь не сближаться, а… максимум – следовать параллельным курсом… Может, я не совсем те слова нахожу, но… Но ты понял, что я хочу сказать?

– Понял, Петр.

Крылов крякнул и разлил водку уже не в рюмки, а в стаканы, поставленные для минеральной воды, потом поднял свою посудину и глянул на Ильюхина в упор:

– Ты – мужик. Так ответь мне прямо, и пусть мне будет неприятно – но если я увижу свою неправоту, то искренне извинюсь. Будем.

Они выпили, одновременно закурили, а потом Виталий Петрович усмехнулся жестко и негромко начал говорить:

– Извиняться лично передо мной тебе не за что. А про остальное… Что ж, я постараюсь тебе ответить честно. Ты появился у нас недавно, но не случайно. И ты достойно занял свое место. Трудом! Подчеркиваю это. Сколько ты мразей задавил – я знаю. У тебя талант, нюх. И они тебя чуют – как бандерлоги удава. Но вот что меня внутри царапает: в тебя намертво въелись вышки, запретки, вертухаи и шмоны. Твое самосознание – очень национально-таежное. Ты играешь по правилам чуть ли не пятидесятых годов. Ты редкий и талантливый (я не льщу) представитель лагерной цивилизации. Ты охранник, точнее – охранитель этих моральных лагерных ценностей. А если надо будет, то не только охранник, но и палач. И ты считаешь, что у тебя есть на это моральное право, поскольку предан «делу Ленина – Сталина» и даже готов умереть за него. Понимаешь, о чем я? Разумеется, дедушка Ленин и папа Сталин здесь ни при чем, я не об их идейках, а об их механизмах. Понимаешь?

Крылов медленно кивнул, темнея лицом, и Ильюхин продолжил, незаметно для самого себя чуть повысив голос:

– Ты – хозяйский. Но каждому хозяину[29] необходим Хозяин. Ужас хозяина – от ночной бессонницы, а бессонница – от боязни проспать звонок Самого! Так ведь страна жила? Я ничего не преувеличиваю? Ты любишь строй. Тот, который шеренгами шагает в будущее. Нет коммунизма на горизонте? Нет проблем – ты перестроился и все силы вложил в уничтожение упырей, которые мешают скорейшему наступлению светлого капиталистического завтра. При этом жулье для тебя – социально близкие, а те, кто на детей члены поднимают, – социально далекие. Их ты не считаешь за людей. Как троцкистов-утопистов[30]. У них можно отбирать последнюю пайку, их можно стрелять без суда… Ты всех «клиентов» делишь на «своих» (это для тебя «народ») и «чужих», то есть «врагов народа». Ты вообще всех так делишь. Вот ты поэтому и во мне сомневаешься. Потому что по твоей системе координат я – не свой. А не свой – значит, чужой? Но «врагом народа» ты меня назвать боишься, не хочешь ошибиться. Ты ведь не интриган, тебе нужны факты… А я просто не люблю то время. Я не хочу идти строем из одного лагеря в другой. Я легавая собака, а ты – овчарка конвойная. Нам потому и неуютно вместе, что замашки у нас разные. При этом в сыске я больше тебя знаю и понимаю. И всегда готов тебе помочь в деле. Знаю, что и ты готов броситься на выручку. Но… Мы все равно – разные. В тебе больше агрессивности, чем смелости. Для тебя любимая команда – ФАС!! Но ты не примитивен, поэтому не дай бог, ежели команду эту отдадут некорректно. Никому не советовал бы. Даже…

Ильюхин вдруг запнулся, и Крылов, усмехнувшись, спокойно досказал за собеседника:

– Юнгерову, очевидно?

Виталий Петрович залпом опрокинул в себя остывший уже кофе:

– Да!

Крылов засмеялся:

– А я наших отношений и перед журналистами скрывать не собираюсь!

– Я знаю. – Ильюхин аккуратно поставил пустую чашечку на блюдечко. – Еще пару слов, если у тебя терпение осталось… Я для тебя – легавая глупая…

– Минутку! – вскинулся было Петр Андреевич, но Ильюхин жестом остановил его:

– Не перебивай! Легавая глупая, так как, по-твоему, меня плохо кормят. А ты привык есть тушенку, но с руки. Ты государю и 100 процентов, и 150 на-гора выдашь, но только в том случае, если тебе позволят жить не на зарплату. По твоему мировоззрению тем, кто первыми врывается в окопы, должно быть позволено (негласно, но официально) мародерствовать… Ладно…

Виталий Петрович умолк, закуривая очередную сигарету, и Крылов, воспользовавшись паузой, спросил с улыбкой:

– Все?

– Нет, не все! Ты на говор свой когда-нибудь обращал внимание? На то, как твои же к тебе обращаются? «Трщ плковнк, рщи-те обртится!» У них даже какое-то придыхание особенное выработалось, как у самураев… Внешне, конечно, все выглядит очень даже по уставу… Но менты, которые полицейские, так не разговаривают, не говорят так! У тебя не коллектив, не команда, у тебя – стая. Стая с блистательными показателями. Из-за них мало кто может что-то хрюкнуть против. Я – могу, но… не очень хочу. И не из-за Его Величества Показателя, а потому что вижу труд дикий. Не было бы его…

– И что бы было? – хмыкнул Петр Андреевич.

– Ничего… хорошего! Петр, у вас вошло в привычку мордовать наркоманов, так как вы считаете их примкнувшими к «врагам народа». А мразей вы вообще пытаете… На совещаниях ты иронизируешь и гнобишь оперов, которые, по твоему мнению, впустую тратят время на разработки и скрупулезное собирание доказательств. Ты им прилепил обидное прозвище «интеллигенция». Иногда мне кажется, будь у тебя такая возможность, ты бы и их – именем оперативно-розыскной деятельности… Вашей стаи стали опасаться свои же, а ты это видишь, и тебе это нравится… Пока все. Полковник Ильюхин доклад закончил!

Последней фразой, пародирующей «заслушивания», Виталий Петрович попытался как-то смягчить резкость всего сказанного. Но Крылов на шутку не отреагировал. Он задумчиво смотрел куда-то в пространство, потом перевел взгляд на столик и обнаружил, что водка закончилась (сначала-то полковники, как «приличные», заказали всего двести граммов). Петр Андреевич шевельнул бровями, и Рахимов метнулся к барной стойке, цапнул прямо с нее бутылку, захватил пару фужеров и какой-то фрукт, приготовленный для другого столика. При этом Рахимов так подмигнул официантке, что она замахала руками:

– Пожалуйста, пожалуйста, берите-берите…

Ильюхин, наблюдая эту сцену, не удержался от вопроса:

– А Рахимов… зачем он?.. Он ведь не холуй? Он – маленький хозяин? Извини, если задел.

Крылов улыбнулся и покачал головой, дождался, пока Рахимов поставит водку на стол и отойдет. Петр Андреевич разлил по фужерам, полковники молча чокнулись и выпили. Крылов отер рот тыльной стороной ладони и внимательно посмотрел на Ильюхина:

– Нисколько ты меня не задел, Виталий. Ты прав, только мне эта правда немного под иным углом видится… А твой Паша Юртаев – он что, сильно от Рахимова отличается? Зачем ты сам себя обманываешь? Лжешь себе, а потом – остальным? Ты исповедуешь вегетарианство, а сам любишь мясо. Лю-юбишь! Ты не прочь посмотреть жесткое порно, но – пост уже не тот, должность, а потому – в коротких юбках не ходить! Для тебя высшая награда за службу – это служба, и ты не любишь все, что ей мешает! Ты точно так же не умеешь отдыхать, как и я… А ты когда-нибудь задумывался над тем, что мы будем делать, если с преступностью покончим? А?! К счастью, это невозможно… Что же касается тех, кого ты называешь мразями, а я именую мутантами, – да, они к преступности не имеют ни малейшего отношения. Да, и поэтому я считаю, что к ним неприменимы правила. Я своих учу их есть живьем. И готов отстаивать этот метод, как единственно верный. Помнишь того мутанта, который мальчика изнасиловал, а мальчику потом желудок вырезали? Да любой здоровый человек и в Мексике, и в Калмыкии согласится выпустить на волю сотню квартирных воров, если это поможет взять такую тварь. Так вот: этот мутант – сдох в тюряге. И я, чтоб ты знал, не только не помешал этому… И я сплю спокойно! А жулика, который его придушил в общей бане, моими стараниями этапировали в Зеленоград в самую сытную зону! И Юнгеров, между прочим (которому это все до фонаря), – вытащит его на условно-досрочное! И если хочешь знать, этим принесет пользу родине! Вот так! Да, если все это выслушать – по отдельности, – то, конечно: «Караул, хватайте их!» А если не по отдельности, а всё вместе оценить и переварить, то не хватать, а тайно награждать надо! Тайно, потому что всему народу такое нельзя говорить, но каждому здоровому человеку по отдельности – можно! И я знаю, что ответит мне этот самый здоровый человек. Это я тебе по поводу мразей, в отношении которых, как ты считаешь, должны соблюдаться правила. Ты, Виталий, не обращал внимания, что вокруг тебя собираются, только ты не обижайся, трусоватые? Не трусы, не предатели, не лентяи, вкалывающие и так далее, но – трусоватые. И жены у них – нагловатые. Хотя внешне они умнее и образованнее моих «преторианцев». Они раскрывают – и правильно делают. И огромные они молодцы, только вот почему-то их все время в организованную преступность тянет, мафию искать и изобличать, схемы сложные чертить. Все правильно – там, в мафии-то, там спокойнее. Спокойнее и чище. Все мафиози на «мерсах», на галстуках, прослушивай себе их неделями – ды-ды-ды… И журналисты интересуются, и депутаты нервничают… А в Павловске безо всякой мафии четыре изнасилования девочек было! Арестованного мутанта врачи каким-то там невменяемым признали, потому что у него папа-фабрикант! А мне – насрать, я его папу в упор не вижу, я вижу мам изнасилованных девочек. А мои им – дозанимаются, он признается повторно! А если закону и еще кому-то насрать на наше мнение, то нас – орда!! И нет врагов страшнее римлян! Наливай!

Ильюхин доразлил бутылку. Головы полковников сблизились, глаза смотрели в глаза, и официантки инстинктивно обходили их столик. Обоим не хотелось прекращать разговор. Такое бывает на Руси: сойдутся два человека и начнут разговор о Боге, душе и морали. Поговорят, поговорят, а потом либо на Черную речку стреляться едут, либо пьют люто, либо прямо за столом друг дружку режут.

– Петр, ты погоди, – шумно задышал после порции водки Ильюхин. – Ты же не будешь отрицать, что без соблюдения хоть каких-то правил – просто кранты! Это ж получается, что после нас, мол, хоть потоп!

Крылов резко засмеялся смехом, в котором веселости было мало:

– Ты сам-то много блюдешь? Ты тоже каждый день нарушаешь что-то плюс УК РФ. Но ты нарушаешь в одном, а я еще и в другом. У тебя получаются раки по три рубля, а у меня не раки, а звери – по пять![31] И вся недолга! Ты говоришь, мне нужно, чтоб негласно разрешили мародерствовать? А с каких щей, с какого пардону сыщик должен жить на эти крохи, что государство дает?! Нет у нашего атамана золотого запасу – видим! Сами сидим на подножном корму и неплохо тявкаем! И заметь, диссидентством не занимаемся! Понимаем, что сложные времена… Да, я убежден, что в сильной стране, в державе одним из симптомов здоровья и крепости должен быть конкретный, чуть колеблющийся, но стабильный уровень профессиональной и рецидивной преступности. Стабильный и сильный своими внутренними законами профессиональный преступный мир возможен только в сильной стране! А кому нужна сильная Россия? А кому не нужна?! О-о-о, то-то… Мы профессионалы, и они – не подкачают! Можно свои законы установить, как на войне… Духу на это не хватает?! Боимся, как Запад отреагирует? А того, что мутанты изо всех щелей вылезают, – не боимся? А когда каждый лавочник под рюмочку про заказные убийства вопит, это как? А – никак. Про наших нищих семидесятилетних женщин пусть думают сопливые участковые! А все остальные – про мафию, которой нет! Вот это – нормально. Увешаться спецтехникой и еврокабинетами, взять в придачу лукошко трепа и – в поход на… А так как мафия очень хитра, изворотлива и вообще бессмертна, то спросите результат лет через двадцать! Глубокие разработки, в жопу мать!! Настолько глубокие, что пока мафия вынуждена сама доплачивать участковым, чтобы те хоть как-то старух защищали! И тебе самому все это хорошо известно! У нас в стране уровень правоохранения определяется возможностью отдать бедному украденное у него же! А твои «интеллигенты» иной раз говорят – заслушаться можно! Второй год выручку в таксопарке пересчитывают. Скоро реализация! Подрывают финансовые корни преступности – клоуны! Скоро договорятся до того, что надо идеологические корни подрубать, – ты оглянуться не успеешь, как вокруг одни замполиты окажутся, которые позабыли уже давным-давно, когда в последний раз лично жулика за шиворот брали. Как же – не их уровень! Да их скоро гаванская шпана обезоружит! У них, от греха, надо табельные стволы отобрать и выдать детские, с присосками…

Крылов сердито махнул рукой, а Ильюхин покачал головой – Петр Андреевич его не убедил, но ссориться и ругаться с ним почему-то расхотелось. Может быть, потому, что Виталий Петрович вдруг отчетливо понял всю бесполезность любых споров с Крыловым.

Полковники помолчали, отходя, потом поговорили на общие темы, посудачили немного о бабах, разулыбались и, внутренне разжавшись, запьянели. И вдруг, после хорошего анекдота, Ильюхин сам для себя неожиданно вернулся к тому, что не отпускало:

– Ну, Петр… Ну вот скажи мне: разве правильно в отношении мутантов планировать – ну пусть не убийства. Пусть ликвидации. А? Ведь ты и… Юнгеров – серьезные взрослые люди… Братцы, ну… неправильно это… неправильно.

Крылов засопел, начал тереть глаза кулаком, вспоминая:

– Ты про того упыря, что мальчонку?.. Ну… Так уж вышло тогда… Сначала мальчонку увидели – по телевизору, кстати… Зачем такое показывают? Ну а потом этого доставили… Потом – свой опер был на дежурстве да жулик из правильных подвернулся… Все срослось… Может, и неправильно…

Но дело все равно сделали доброе. И Боженька-то увидит. Он не фраер…

Петр Андреевич еще помолчал, а потом добавил совсем тихо:

– Мне одна женщина про деревенских парней интересно рассказывала – мол, они ребята классные: крепкие, и рукастые, и веселые, только она уж очень городские удобства любит, а от них солярой и навозом прет… Так вот: такое впечатление, что для тебя, как для нее, – шмонит от нас. Может быть, от нас и шмонит, но ведь кто-то должен и на тракторах пахать! Вы же не хотите!!

Виталий Петрович мог легко на эти слова найти другие – не менее хлесткие, но не захотел. Полковники еще покурили, помолчали, потом засобирались. Платить Ильюхину Крылов не позволил – дескать, он все затеял, он приглашал. Расплатился за все Рахимов – как объяснил Петр Андреевич, капитану на то были выделены специальные средства. Когда выходили из «Мезонина», крепко поддатый Крылов чуть приобнял Виталия Петровича:

– Это у Шварца все по-детски…[32] У него надо иметь своего дракона, чтобы чужой не трогал. Не-е-ет! Дракон должен быть внутри! Именно он и не даст пропустить настоящего дракона! Рыцари своих дракош не имеют, потому и могут только с мельницами или между собой из-за прекрасных дам. Им, оглоедам, делать-то больше не хуй… все огороды в округе поперетопчут и… А дракон, он внутри, он учует собрата! И не надо его бояться! Надо сначала иметь смелость признать дракона внутри, потом разглядеть его как следует, а потом приручить – и дело будет! Я профессионально ищу драконов, и поэтому мой мне необходим! А если высчитывать, кто с какой фабрики сколько ситца спер, – тут не дракон нужен, а УПК[33] с усердием. Понимаешь?

Ильюхин сумрачно кивнул, не желая спорить. Он вдруг с удивлением осознал, что ему жалко Крылова. Виталий Петрович понял, что Крылов за время службы превратился в свою же собственную противоположность. «Мы все раненые, – думал Ильюхин. – Мы раненые на той бойне, которая уничтожила империю, и нас придавило обломками, всех по-разному… Крылов же, ко всему, еще и переболел той особой лагерной лихорадкой, которая никогда по-настоящему не вылечивается… Она всегда будет возвращаться… Но зато он хотя бы живой, а не мертвый…»

Выйдя из отеля, стали прощаться. Ильюхин побрел к своей машине, и в этот момент Петр Андреевич крикнул ему вдогонку:

– Начальник – если что, меня только расстреливай!

– Ты что, сдурел?! – ошарашенно остановился Виталий Петрович.

Крылов засмеялся:

– Это я к тому, что вешают только падаль, а солдат расстреливают!

Ильюхин кивнул, усмехнувшись:

– Не сомневайся, Петр, я тебя, как солдата, – уважу. Ну а если я попадусь, ты уж, в свою очередь, – не пытай!

Крылов махнул рукой:

– Господь с тобой, Виталий! Спокойно умрешь.

Виталий Петрович хмыкнул и пошел дальше. Он уже не слышал, как Рахимов, который в принципе не мог знать, о чем беседовали полковники, тихо сказал, глядя в сторону:

– Они нас никогда не поймут. Они – никакие.

Петр Андреевич мотнул головой:

– Они не никакие, они – другие. Они думают, что мы – злые, а мы – добрее их, потому что считаем, что они никакие или другие, а вот они нас считают за чужих. Просто они не видели того, от чего им стало бы физически плохо. Помнишь, воры смеялись, что на крытке[34] один жулик с «женой» на Новый год «мороженое с сиропом» придумал?

– Ага, – ухмыльнулся Рахимов. – Свою сперму и его кровь!

– Во-от! А как Тайга молчал в зоне семь лет? Ни единого словечка никому! Это же сила! Это же не в пустыне перед шизофреничками бородами трясти… Язык одиночества… А мутантов быть не должно, чего тут базарить… Ладно, давай подгоняй машину…

И все-таки просто так разъехаться полковникам не удалось. Водитель Ильюхина только начал выруливать, когда Рахимов лихо подкатил сверкающий «Форд» к прогуливавшемуся Крылову. И откуда ни возьмись, возник сотрудник ГИБДД, который наклонился к Рахимову и серьезно, степенно сказал:

– Выпивали, а за руль – нехорошо. Выходим из машины.

Рахимов смерил старшего лейтенанта взглядом, медленно вылез из «Форда» и стремительно сунул сотруднику в самое лицо свою ксиву:

– И тебя с праздником!

Гаишник отшатнулся, Крылов заржал довольно, а Рахимов начал чудить дальше:

– Вас, чертей, дрыном надо! А почему водки на Луне не бывает – знаешь?!

Старший лейтенант молча открыл рот. А Рахимов попер на него всем корпусом:

– Быстро! Что означает красный цвет на российском флаге?! А?!

Гаишник попятился, но Рахимов ловко схватил его за портупею:

– Это цвет крови, которую ты, урод, не проливал!!

На них стали оглядываться иностранцы, которых всегда много возле «Европы». В глазах туристов и бизнесменов страх мешался с восторгом от экзотического шоу.

– А что означает голубой цвет? – не унимался Рахимов, наворачивая портупею сотрудника себе на кулак. Может быть, он и в подбородок бы навернул, но рядом с ними резко затормозила «Волга» Ильюхина. Виталий Петрович выходить не стал, лишь опустил стекло и четко скомандовал:

– Рахимов, прекратите немедленно!

Но капитан немедленно не прекратил, а обернулся к Крылову. Петр Андреевич ухмыльнулся довольно и разрешающе махнул рукой:

– Ладно, хватит с него… ради праздника.

Рахимов оттолкнул от себя гаишника, и тот стремительно, словно курица, засеменил прочь. Кто-то из иностранцев засмеялся и что-то залопотал. Ильюхин обменялся взглядом с Крыловым (Петр Андреевич смотрел на него весьма ехидно) и скомандовал Юртаеву:

– Ладно, Паша, давай трогай… Домой…

Поднимать обратно стекло полковник не стал и с наслаждением подставил лицо холодному ветру. Паша Юртаев долго молчал, а потом кашлянул и пробормотал:

– Может, я глупость скажу, но этот Рахимов… Он похож на джинна из «Волшебной лампы Аладдина».

– Есть такое дело! – рассмеялся Ильюхин. Паша тоже улыбнулся:

– Я, надеюсь, не похож?

Полковник фыркнул и ответил тепло и серьезно:

– Нет, Паша, не похож. Ты – не джинн. Ты просто хороший и надежный человек.

Однако через минуту полковник сказал совсем тихо и словно бы самому себе:

– Но джинны, бывает, делают очень полезные вещи…

А потом Ильюхин замолчал. Он молчал и думал о том, что Крылов и Рахимов похожи скорее не на джиннов, а на вампиров из американских фильмов. Есть такие фильмы, где вампиры не плохие, а как бы хорошие, которые вроде бы за людей. Хорошие-то они хорошие, но если они вампиры, то ведь им все равно надо пить кровь?

Дома полковник выпил еще и в постель упал, как в темный погреб. Снилась ему всякая нечисть.

А утром на следующий день ему уже в управлении рассказали, что Крылов с Рахимовым вернулись на общее празднество, когда все были уже «никакие». И все быстро стали «совсем никакими». Обычно сдержанный Рахимов на этот раз что-то совсем разошелся – он залез на стол и стал орать:

– А кто назовет все города-герои СССР?! А?! А я назову: Москва, Ленинград, Сталинград, Севастополь, Одесса, Керчь, Киев, Минск, Смоленск, Тула, Мурманск, Витебск и крепость-герой Брест!

Виталию Петровичу рассказали, что капитан сорвал аплодисменты, чуть ли не овации…

Ильюхин только помотал тяжелой с похмелья головой. Продолжая вспоминать дурацкий пьяный сон, где среди прочей ерунды привиделся ему здоровенный попугай, оравший голосом Крылова: «Пиастры, пи-астр-ры! На рею его!», полковник подумал, к чему бы мог быть этот сон, и сам улыбнулся своей неожиданно суеверной мысли. Виталий Петрович был прагматиком, убежденным в том, что все необычные события на самом деле случаются нежданно-негаданно, но люди потом норовят отыскать в своей памяти какие-то якобы предуведомлявшие эти события «знаки». Зачастую этих «знаков» не было и в помине, а их все равно находят. За этими философскими размышлениями и застал его звонок начальника СКМ[35]:

– Петрович, ты как?

– Нормально, Владислав Юрьевич.

– Зайди ко мне срочненько. Тема одна есть.

Зайдя в кабинет начальника СКМ, Ильюхин сразу же обратил внимание на здоровый цвет лица шефа. «Умеет же пить человек! Всегда пышет здоровьем», – хмыкнул про себя Виталий Петрович и поздоровался еще с двумя находившимися в кабинете мужчинами. Оба они были полковниками, и оба москвичами, фамилии свои произносили как-то неразборчиво, но по разным причинам. Глянув в лицо первому, Ильюхин подумал: «Этот только что с поезда и, судя по всему, вчера не пил. А раз не пил 10 ноября – значит, та еще штучка!» Второй же был явно в доску свой, так как старался изо всех сил держать голову ровно, но она все равно как-то раскачивалась в самостоятельном режиме. Глаза у него были тяжелыми и с белой поволокой. Побрит второй гость был рьяно, но с порезами. «Этот наш и плохо понимает, где он и зачем. Предпоследний тост был, судя по всему, тридцатым». Виталий Петрович тактично постарался скрыть улыбку. Все расселись вокруг большого стола. Начальник СКМ еще раз представил всех друг другу, делая акцент на занимаемые должности. Первый полковник-москвич оказался не откуда-нибудь, а из аналитической разведки, что Ильюхина совсем не удивило, – внешность и манеры соответствовали. Тем не менее мужиком он оказался толковым, больше молчал, а когда говорил, то словно читал вслух абзацы из передовицы «Известий» за 1968 год. Лицо его не выражало никаких эмоций, а спину он держал абсолютно ровно, как офицер на коронации августейшей особы. Невменяемый же полковник оказался начальником отдела по борьбе с лидерами организованной преступности из ГУБОПа, а раньше он лет двадцать отслужил в МУРе.

Начальник СКМ вздохнул, покосился на гостей и начал совещание, сразу обозначив тему, которую из всех присутствовавших не знал один лишь Ильюхин. Виталию Петровичу даже показалось сначала, что он ослышался с похмелья, потому что речь шла – ни много ни мало – о внедрении сотрудника в структуру Юнгерова. Виталию Петровичу, кажется, удалось удержать на лице выражение некой невозмутимости, хотя такого финта он, конечно, не ожидал. Полковнику враз вспомнился и дурацкий сон, и разговор с Крыловым, и собственные сомнения по поводу того – рассказывать или нет Петру Андреевичу о дурацкой попытке разработки Юнгерова… И вот – на тебе! Внедрение. Действительно, такое только с перепоя обсуждать, и то не со всякого перепоя, а с качественного ментовского перепоя после 10 ноября… нет, конечно, Ильюхин знал и когда-то читал некие секретные приказы о внедрениях, но эти грозные бумаги были для него не руководящим указанием, а интересными формулировками относительно того, как в теории надо бы работать. То есть он относился к ним положительно, но с юмором. Все внедрения в непосредственной рабочей практике Виталия Петровича сводились к тому, что боевого опера с интересной внешностью с кем-то знакомили, он несколько суток тусовался по каким-то кабакам и съемным хатам, потом на какой-нибудь «стрелке»-терке нескольких красавцев задерживали, а внедренный опер, лихо расталкивая своих коллег, «скрывался в ночи» и становился для следствия «неустановленным лицом, выяснить данные которого не представляется возможным». Все остальное Ильюхин воспринимал почти как журналистские статьи-байки с заголовками типа «Выстрел в гробу». Долгосрочные внедрения были для полковника такой же экзотикой, как вербовка живущего в Гонконге вьетнамца, который что-то слышал про киевскую наркомафию. Вот об этом обо всем и думал Ильюхин во время вступительного и несколько нервного монолога начальника СКМ. Когда Виталию Петровичу пришло в голову сравнение с вьетнамцем, он невольно чуть улыбнулся, но это легкое движение губ (скорее, даже намек на движение) не ускользнуло от полковника из аналитической разведки:

– Наше предложение кажется вам наивным?

– Я не могу судить о механизме до тех пор, пока не увижу чертежи, – спокойно ответил Ильюхин. – На словах все всегда складно. Но я плаваю на той глубине, на которой плаваю… Поэтому позвольте высказать убеждение, подтвержденное практикой: ни одно мероприятие не проходит так, как его запланировали. И это – не от разгильдяйства. Знаете, математики говорят: дайте, дескать, нам все данные, и мы предскажем будущее. Верю. Но они просят ВСЕ данные, а это – невозможно. Чем сложнее дело, тем непредсказуемее результат. Но все равно работать – лучше, чем рассуждать о невозможности осуществления задуманного.

Полковник из ГУБОПа ни хрена не понял, облизал пересохшие губы и буквально взмолился:

– Братцы, давайте принципиально все обсудим, а мелочами пусть займутся юристы…[36]

Начальник СКМ и аналитическая разведка странно покосились на него, и губоповец сообразил, что ляпнул лишнее, дав своей фразой понять, что он часто принимает участие в неформальных коммерческих терках. Губоповец «догнал» свою «оговорочку по Фрейду», заткнулся и с глубоким вздохом продолжил мечтать об огромной запотевшей кружке с золотистым пивом…

Начальник СКМ кашлянул и обратился к Ильюхину:

– Все, что я тебе, Виталий Петрович, сейчас скажу…

Представитель аналитической разведки повел плечами, и начальник СКМ тут же поправился, перейдя с «ты» на «вы»:

– Все, что мы вам, товарищ Ильюхин, расскажем, – секрет не наш. Поэтому воспринимать это надо как повод для дальнейшего обсуждения и причину к исполнению.

– Неукоснительному! – снова вклинился ГУБОП, снова все понял и снова заткнулся.

– Так вот, – чуть поджал губы начальник СКМ, – есть мнение…

Он перевел взгляд в потолок, чтобы не натыкаться глазами на харю губоповца, и подумал с тоской: «Блядь, сказал же перед 10-м, чтобы протерли люстры!» Еле слышно вздохнув, он продолжил:

– …И не только мнение, но и соответствующие письменные… э-э-э… документы, обязывающие нас провести мероприятие по внедрению одного из наших опушников[37] в ОПС[38] Юнгерова…

На этой старопартийной ноте начальник СКМ выдохся. Ему хотелось говорить простым человеческим языком, то есть матом, иногда вставляя междометия.

«Интересно, – удивился про себя Ильюхин. – На хрен тут я со своим уголовным розыском и почему на совещании не присутствует начальник ОПУ или его зам? Мутка[39] какая-то… с этим внедрением…»

Шеф словно прочитал его мысли:

– Вас, Виталий Петрович, мы пригласили для того, чтобы в дальнейшем обязать… э-э-э… поработать с выбранным кандидатом и обсудить возможные направления обеспечивающих мероприятий. То есть прикрытия и мероприятий отвлекающего характера. В силу… э-э-э… определенных обстоятельств мы должны учитывать риск… э-э-э… возможного ухода информации. Я пока даже с начальником нашего ОПУ не беседовал. Вы понимаете?

«Чего уж тут не понять? – подумал про себя Ильюхин. – На Крылова намекает… Все знают, что у него позиции в нашем ОПУ очень хорошие… Интересно, а москвичи знают про Крылова и Юнгерова?» Вслух же он сказал следующее:

– Владислав Юрьевич, я принципиально понял. Разрешите мнение от имени, так сказать, юристов?

Это был камушек в огород губоповца, но тот его, естественно, не заметил.

– Прошу вас, – выдохнул облегченно начальник СКМ, знавший, как Ильюхин умеет говорить, – дипломатично и в то же время по делу.

– Давайте сначала определимся в терминологии. – Виталий Петрович глянул на полковника из аналитической разведки. – Я так понимаю, что руководство в министерстве считает, что Юнгеров и ОПС – это одно и то же. У нас несколько иные данные, чуть современнее. У Юнгерова не ОПС, а то, что еще не имеет юридической оценки. Я бы назвал это легализированным кланом, конечно условно. Это не дает оснований сомневаться в целесообразности предложенного мероприятия. Но мне представляется, что выбор сотрудника из рядов ОПУ несколько… неубедителен. Хотя, конечно, мое мнение несколько противоречит соответствующим пунктам известного всем нам приказа. Почему я так считаю? Потому что, как я понимаю, внедрять необходимо не на периферийное направление, условно говоря «кладовщиком», а на передовой участок… так?

– Все верно, – разлепил на секунду губы представитель аналитической разведки, и в этот момент Виталий Петрович вспомнил, что однажды в Москве на большом совещании в министерстве этого человека ему показывал старый товарищ, перебравшийся в столицу. Показал и шепнул, что этот полковник – не просто серьезный офицер из центрального аппарата, а, как бы это сказать, – вельможа. Особа, неформально приближенная к группе серьезных товарищей из самой верхушки руководства страны. И очень часто этот вельможа, как поговаривают, выполняет и курирует выполнение разных деликатных и даже неформальных мероприятий. Реальная власть, которой обладал этот человек, была намного выше возможностей простого полковника из центрального аппарата – пусть даже и из аналитической разведки…

– Так вот, – продолжил Ильюхин, – ни на йоту не сомневаясь в соответствующей квалификации сотрудников ОПУ, тем более самых проверенных и лучших, хотелось бы отметить, что их стереотип поведения не подходит для тесного контакта с выбранной системой координат. Если говорить проще – опушник может фиксировать. Наблюдать. Это у них в крови. Опушник – не лидер, потому что подсознательно старается не высовываться, опушник сливается с ландшафтом.

– Нос в пыли и в жопе ветка – впереди ползет разведка! – хохотнул похмельный губоповец, натолкнулся на взгляд своего сановного земляка и снова поскучнел.

– Именно так, – светски улыбнулся Виталий Петрович. – А чтобы хоть что-то узнать, необходимо попасть в верхнюю треть пирамиды Юнгерова. Быстро это может сделать только свой по менталитету. Относительно быстро, конечно.

– Свой по менталитету? – заломила бровь аналитическая разведка. – А где такого взять? У нас бандиты не работают!

– Совершенно справедливо, – немедленно согласился Ильюхин. – Я плохо сформулировал: только опера, знающие, как устроена жизнь, в том числе (не побоюсь этого термина) и в ОПС, подходят для этого задания.

– Так у них вроде другая работа? – В тоне вельможного полковника еще оставалась настороженность, но уже неагрессивная.

– Разумеется, – кивнул Виталий Петрович. – Поэтому после соответствующего отбора кандидата его необходимо будет официально уволить из органов.

– Под залегендированным предлогом? – задумчиво уточнил разведчик-аналитик.

– Ясен перец! – обрадовался непонятно чему губоповец. Москвичи переглянулись, и строгий полковник медленно этак кивнул. Природа его такого вроде бы неожиданно быстрого согласия была абсолютно понятна Ильюхину: при предложенном раскладе и большая доля ответственности, и ворох бумаг уходили из епархии разведки. Причем – и это будет отмечено отдельно – не Москва и предложила такой вариант. В высоких сферах и серьезных ведомствах каждое подразделение играет в свой футбол и по своим правилам. Все классно: если что-то, непонятно пока что, удастся, то будет Ильюхин в огромном московском кабинете сидеть с краешку длиннющего стола, за которым свободных мест не останется.

А если все сорвется, то в том же огромном кабинете Ильюхин будет не сидеть, а стоять, но уже в полном одиночестве. Известное дело, у победы всегда много отцов, а поражение, как правило, остается сиротой. Все это Виталий Петрович уже проходил, причем неоднократно. «Банкет» будет за счет государства. Но с его персональной ответственностью за перебитую посуду. Нет, конечно, все помогут чем могут, однако москвичи будут ласково отвечать из столицы: «Тебе на месте виднее – ты и принимай решение».

Ильюхин часто досадовал на свою манеру «бежать впереди паровоза», но такова уж была его природа – он любил свою работу и старался делать ее честно.

– Да, под залегендированным предлогом, – в очередной раз согласился Виталий Петрович. – При этом сотрудник должен быть молодым, а значит, современным. Я со своими сединами, например, могу быть внедренным только в службу безопасности банка. Вы меня понимаете?

– Угу, – откликнулся полковник из ГУБОПа, хотя вопрос вообще-то адресовался не ему. Начальник СКМ не выдержал и тихонечко хрюкнул, потому что сам губоповец выглядел так, будто прямо сейчас готов идти к немцам в тыл, и такой пошел бы, забыв вынуть ромбики из петлиц[40].

Аналитическая разведка никак не прореагировала, и Ильюхин продолжил развивать свою мысль:

– В таком тесном кругу я могу сказать и кое-что крамольное: оперативник и жулик – это две стороны одной монеты. Не два сапога – пара, а колечко, но друг друга они чуют. Они больше свои друг другу, чем все прочие на этой земле.

– Терпила – хуже мента! – поддержал питерского коллегу блатной поговоркой губоповец.

– Где-то так, – кивнул Виталий Петрович. – Я приведу непопулярный, может быть, пример: не так давно в Таджикистане шла гражданская война. Некие «юрчики» убивали «вовчиков» и наоборот. «Вовчики» выдвинули тему демоисламизма, а «юрчики» лозунг «Нет исламу, наша Родина – СССР». Кстати, люди об этом знают мало, у нас об этом писал журналист Обнорский, да и то только потому, что, как бывший офицер и востоковед, шарит… простите, разбирается в предмете. Я отвлекся. Так вот: «юрчики» – это была спайка уголовников и сотрудников МВД. Их лидер отсидел 23 года. Внешне для нас это выглядит, наверное, очень странно. Но если знать жизнь и Восток – то очень даже естественно.

– И кто победил? – заинтересовался ГУБОП.

– «Юрчики». Они Эмомали Рахмонова и поставили.

– Да-а, – сказал с непонятной интонацией полковник из аналитической разведки. Воцарилась некая философская пауза.

– И что ты предлагаешь? – начальник СКМ вновь по-свойски перешел на «ты».

Ильюхин пожал плечами:

– Я предлагаю осуществить выбор из своих… то есть из оперов уголовного розыска. Еще раз озвучу критерии: молодой, энергичный, современный, любящий дело, лучше – уже побывавший в переплетах. Кстати, из-за переплетов его и можно залегендированно уволить.

– Стремящийся[41], короче, – снова обнаружил себя ГУБОП.

– Не против, главное – к чему, – подкорректировал блатную лексику бывшего муровца Виталий Петрович.

– В принципе я согласен с товарищем Ильюхиным, – сказал начальник аналитической разведки и обозначил телом некое движение, которое начальник СКМ уловил и встал, показывая, что предварительное совещание закончилось:

– Петрович, ты подготовь мне свое мнение по кандидатурам, но уже – конкретно…

Начальник СКМ был рад возможности как можно быстрее спровадить москвичей из центрального аппарата, так как минувшей ночью в ходе празднования Дня милиции один сотрудник случайно, по пьянке, выстрелил из табельного оружия в живот другому. «Хрен замнем, хрен замнем!» – вертелось в голове у Владислава Юрьевича.

– Я доложу своему руководству, – тихо проинформировал полковник-сановник, подводя окончательный итог странной беседе, которую и совещанием-то можно было назвать с трудом.

И тут Ильюхина словно черт за язык дернул:

– Разрешите вопрос?

Аналитик медленно повел глазами:

– Слушаю.

– Простите, если вопрос не по существу… Но… Почему именно Юнгерова? Он же не самая большая дрянь… Отсидел…

Начальник СКМ аж губу закусил. На щеках начальника аналитической разведки проступили два маленьких розовых пятнышка:

– Удивлен… А кто вам сказал, что именно Юнгерова? Что одного только Юнгерова? Это мы с вами только о Юнгерове говорим. А с другими сотрудниками будем говорить о других… бандитах. Вы, товарищ полковник, как-то странно рассуждаете: отсидел, не отсидел… Какая разница! Эти люди неправедным путем нажили богатства, украли у народа, а сейчас чувствуют себя в безопасности. Пусть чувствуют. Это только нам на руку. Я ответил на ваш вопрос?

– Так точно! – отчеканил Ильюхин, ругая себя за длинный язык. Внезапно наэлектризовавшуюся атмосферу так же внезапно разрядил ничего не понявший губоповец:

– Слушайте, а буфет у вас в управе есть?

Начальник СКМ шумно и с хлопотанием потащил москвичей харчеваться-опохмеляться, а Виталий Петрович, приобретя закономерный геморрой за свою же инициативу, направился к своему кабинету. По ходу движения он разглядывал лица сотрудников, шаставших по коридору с явными признаками «синдрома тревоги». Некоторые даже чуть ли не за стенки держались.

– Далеко собрались?! – окликнул для порядка Ильюхин группу из четырех оперативников, которые воровато озирались и переговаривались почему-то почти шепотом.

– На территорию, товарищ полковник! – ответил с преувеличенной бодростью самый наглый из четверых.

– Ну-ну, – усмехнулся Виталий Петрович, понимая, что «территория» нынче располагается у места ближайшего розлива пива.

Рядом со своим кабинетом он почти столкнулся с Рахимовым, который тащил пару полиэтиленовых мешков в одной руке и куль из плотной оберточной бумаги под мышкой другой. Это явно были «презенты к празднику» для Крылова – та часть, которая перешла в собственность капитана.

– Не уронишь? – съязвил Ильюхин, интонацией выдав свое отношение к этому офицеру. Рахимов сделал вид, что не расслышал. Виталия Петровича это на секунду задело: «Черт знает что себе позволяют!» Однако останавливать крыловского «адъютанта» он не стал. Почему-то Ильюхин вдруг вспомнил, как много лет назад, впервые надев лейтенантскую форму, возвращался домой с курсов подготовки и увидел впереди армейского генерала. То ли смутившись от того, что генерал армейский, а армия сотрудников милиции офицерами не признавала, то ли еще по каким-то юношеским соображениям, но он прошел мимо, отвернув голову и не козырнув, как положено. И тут же услышал себе в спину: «Молодой человек, подойдите ко мне, сделайте одолжение». Ильюхин похолодел, потому что генерал даже не назвал его «товарищем лейтенантом». Он обернулся и наткнулся на насмешливо-колючий взгляд генерала: «А разве лейтенантам не надо генерал-лейтенантам честь отдавать?» – «Надо», – покраснел Ильюхин. «Так отдайте!» Ильюхин козырнул. «Вы свободны, так как у меня мало времени. Кругом и шагом марш!»

У лейтенанта милиции Ильюхина кровь отхлынула от щек только метров через сто. Он запомнил этот стыд на всю жизнь…

Виталий Петрович вошел в свой кабинет и вернулся из прошлого в настоящее, потому что сразу же за ним заскочил его помощник и начал громко возмущаться печальным обстоятельством, что ОПУ совсем оборзело: он-де еле точку ПТП выбил, а они, твари, полторы недели говорили, что объект молчит, хотя прекрасно знали, что телефон отключен за неуплату.

– Суки драные! – так вот, емко и энергично, охарактеризовал помощник своих коллег из ОПУ, можно сказать – своих боевых товарищей.

Ильюхин помощника не поддержал:

– Лучше скажи им спасибо за науку. И еще: если городской телефон отключен, то, скорее всего, хата съемная и с этого номера напоследок наговорили – по межгороду и международному. Это я к тому, чтобы ты сам проверил. А то потом начнешь и «семерку»[42] бросать под адрес. А потом и они козлами окажутся.

Помощник, не найдя поддержки, удалился, гордо поджав нижнюю губу, а полковник уселся за свой стол, подпер голову тяжелым кулаком и глубоко задумался. Ильюхин давно уже для себя откинул управленческую манеру правильных, бесконечных и бестолковых рассуждений. О том, что подыскивать кандидатуру на внедрение поручили ему, он не жалел. Обеспечивать прикрытие неизвестно кого – еще хуже. В случае чего всегда можно сказать, что хреново прикрывали. А так хоть сам выберешь, сам и будешь знать, на что, собственно, можно рассчитывать при таком раскладе. К озвученным на «совещании» критериям кандидата на внедрение Виталий Петрович мысленно добавил еще один – он должен знать этого парня лично. И не сейчас узнать, а как-то знать по прошлой жизни, выражение глаз представлять, улыбку. В этом Ильюхин абсолютно разделял точку зрения Марио Пьюзо[43], писавшего, что нельзя начинать серьезное дело без личного знакомства и личного восприятия партнера…

Мысленно, конечно, полковник перебирал разных сотрудников, но у каждого не хватало для такой необычной операции какой-нибудь маленькой черточки. Кто-то, например, всем бы подходил, но – собирался жениться, и невеста готовилась рожать. То есть – уже оброс семьей. Вроде – мелочь, но что говорить жене? Не волнуйся, мол, Клава, меня уволили, но все перемелется… В конечном итоге обязательно получится комедия положений: «У тебя там не закрытый, а… открытый перелом»[44].

Вдруг Ильюхину в голову пришла одна мысль. Он встрепенулся. Вот так, наверное, и Юрия Гагарина выбрали – а что, может, даже и с похмелья. Рядом были разные достойные, но по сумме характеристик в космос полетел старший лейтенант из Смоленской области…

Виталий Петрович взял телефонную трубку и набрал номер начальника уголовного розыска Василеостровского района Ткачевского. Тот отозвался мгновенно, мгновенно и по голосу Ильюхина узнал, осторожно поинтересовался, как прошло празднование.

– Да нормально все, Витя. У тебя-то как? Без потерь?

– Бог миловал, – дипломатично-бодро откликнулся Ткачевский, и по его тону было понятно, что он лихорадочно просчитывает причину звонка начальства и на всякий случай перебирает в голове все «художества» своих орлов.

– Слушай, Виктор, – кашлянул в трубку Виталий Петрович, – у тебя там в шестнадцатом трудится опером некий Штукин… Давай-ка его к тринадцати нуль-нуль ко мне.

– Это из-за которого засаду в Марьиной Роще перебили?[45] – уточнил через короткую паузу Ткачевский, хотя, конечно, и без этого «уточнения» прекрасно знал, кто такой Штукин. Вопрос был разведывательного характера, нужный для прощупывания настроения начальства. Ильюхин беззвучно ухмыльнулся и подыграл:

– Этот самый… Похоже, допрыгается скоро… Не в коня корм.

Ткачевский шумно сглотнул и елейным тоном поинтересовался:

– Виталий Петрович, а его к вам – с делами какими-нибудь или… порожняком?

– Без бумаг, – полковник с трудом выдерживал серьезный тон. – Пусть сам явится… красно солнышко.

– Слушаюсь, товарищ полковник! – Голос Ткачевского явно повеселел, начальник Василеостровского розыска был волком опытным и часто говорил своим операм: «Если какая блёвань и есть – то только в бумагах. А если что-то есть, но не в бумагах – то этого и не существует!»

Ильюхин положил трубку, продолжая улыбаться. Он знал десятки «доберманов и пинчеров». Знал оперов от Бога, с характерами, долбанутых на работе. Знал и таких красавцев, при взгляде на которых в голове автоматически щелкало: «Ну и рожа – три побега, шесть этапов». Но все они уже давно были легавыми, и чуткий нос мог унюхать пса в волчьем обличье… А Штукин – он… другой. Полковник вспомнил серые, с насмешливым прищуром, глаза опера и довольно улыбнулся…

IV. Штукин

Прошлое и 11 ноября 1999 г.

Валерка Штукин родился и вырос в семье, состоявшей, кроме него, из одной только мамы. Своего отца он никогда не видел, и мама о нем ничего не рассказывала – без трагически-скорбного умолчания, просто не рассказывала, и все. Валеркина мама была красивой, трудолюбивой и жизнерадостной. Она работала машинисткой в райисполкоме, любила вечеринки и танцевала на них до упаду. К ней постоянно тянуло мужчин, но она вела себя совсем не так, как можно было бы предположить, если думать шаблонно. Когда чужие люди до нее дотрагивались (даже случайно), она вздрагивала от раздражения. А однажды, когда Валерке было восемь лет и мама взяла его с собой на первомайскую демонстрацию, один исполкомовский товарищ дотронулся до нее. Не случайно. Тогда Валера впервые услышал от мамы мат: «Ты что, охуел?!»

На Валеркиной памяти с мамой жили подолгу два очень положительных мужика. И один, и следующий маму очень любили и старались заботиться о ней и о Валере. Она тоже старалась относиться к ним нежно, но у нее ничего не получалось. Этих положительных мужчин она полюбить так и не смогла. И обе истории закончились одной и той же маминой фразой: «Все, больше не могу!» Оба раза мама потом очень сильно переживала, но лишь оттого, что обидела хороших людей.

И вдруг, когда Валерке исполнилось тринадцать лет, в жизни его мамы появился человек, абсолютно не похожий на всех предыдущих сожителей и кавалеров… Этот мужчина был подтянут, не любил много говорить и любил порядок. От него веяло силой и надежностью. Он с самого начала и всего пару раз серьезно, по-взрослому, поговорил с Валерием, и они выработали свои правила игры, сводившиеся к следующему: Валерка может посылать его просьбы и рекомендации куда подальше, но – в этом случае лишается покровительства, защиты и, самое главное, интересного общения. Валера предпочел ничего никуда не посылать, тем более что этот серьезный и взрослый мужчина просил или советовал что-то очень редко. Все, что он делал, было абсолютно правильным, при этом – без занудства. В их квартире стали появляться дорогие вещи, а разный накопившийся хлам беспощадно выбрасывался. Мама стала совсем по-другому одеваться и даже изменила прическу. Она ходила счастливая и вся лучилась, потому что первый раз в жизни полюбила – по крайней мере, на Валеркиной памяти. Однажды, в разговоре за вечерним чаем, Валерий спросил нового отчима:

– А вы военный?

– Военная контрразведка Ленокруга, – коротко ответил тот. Задавать дополнительные вопросы парнишка не стал. Про контрразведку Валерка знал только то, что с ее сотрудниками лучше не ссориться. Даже в детском приключенческом фильме про неуловимых мстителей белогвардейский контрразведчик штабс-капитан Овечкин – и то крупных дел наделал, а его все никак чекисты убить не могли. Кстати, фамилия отчима была созвучной фамилии киногероя – Овчаров. В отличие от киношного контрразведчика Овчаров не поводил шеей, а имел манеру трогать кончики губ двумя пальцами и потом со скрипом проводить ими до подбородка. Как-то раз он обмолвился о своих немецких корнях, и Валерку это очень удивило, но он снова не стал ничего спрашивать, потому что правила игры усвоил намертво. А одно из этих правил как раз и гласило: «Стараться обходиться без лишних вопросов».

Однажды произошел такой случай – Овчаров вкрутил все лампочки на лестнице, а во дворе установил мощный прожектор, который многим почему-то стал мешать непонятно чем. Естественно, в конце концов случился конфликт с соседями. Валерка запомнил брезгливо-холодное выражение лица Овчарова и его странную фразу: «Я, немец, разговариваю с вами, евреями… А решаем мелкие вопросы, как русские». Вроде это была шутка, но соседи почему-то перепугались, а председатель кооператива с тех пор всегда заискивающе здоровался с Овчаровым.

Отчим часто подолгу рассказывал Валерке о «Лисе пустыни» Эрвине Роммеле[46] и о рыцаре подводного флота Дейнице[47] – рассказывал так, что можно было подумать, будто он сам воевал под их началом. Валерка еще мало что понимал, но завороженно вслушивался в легенды. Мама прижималась к любимому плечом, а Овчаров легко поглаживал ее по голове и, улыбаясь, фантазировал: вот, дескать, если бы русских можно было скрестить с немцами, то возникла бы непобедимая тысячелетняя империя. Слово «империя» он произносил с каким-то особым придыханием.

Валерка Штукин не знал, кем хочет стать. Понимал, что образование необходимо, но – не более того. Он любил технику, часами пропадал в гаражах неподалеку от дома, где взрослые мужики умело разбирали и собирали автомобили. Один из таких мастеров Валерку любил и привечал и как-то незаметно научил водить машину и ремонтировать разные, но в основном самые простые неисправности. Этот мастер был очень странным человеком, Валерка даже не знал, где он работает, когда не халтурит на починке автомобилей. Когда Штукин заканчивал десятый класс, Овчаров получил приказ о переводе с повышением в Москву. Мама, конечно же, засобиралась с ним. Стали думать, что делать с Валеркой, состоялся серьезный взрослый разговор. Отчим впрямую спросил, куда все-таки пасынок собирается поступать. Валерка, честно говоря, так особо и не определился, но, поскольку надо было хоть что-то отвечать, ляпнул, что, дескать, мастер в гаражах советует идти в наружное наблюдение – собственно, от него Штукин совсем недавно и узнал, что существует такая служба.

Овчаров удивленно поиграл бровями, выпил полстакана холодной водки, запил ее немецким пивом и сказал:

– Правильно. Империя начинается со сводок наружного наблюдения. Без них империя – не империя, а кисель. А мужчина без формы – это, я извиняюсь, штатский.

Овчаров помог Валере по своим каналам и, когда его приняли в школу разведчиков[48], напутствовал:

– Главная сила разведки в том, что люди не видят эту работу. Когда наши побеждают – мы не маршируем на параде. Когда проигрывают – мы продолжаем работать.

Потом мама с Овчаровым уехали в Москву, а Валерку завертела учеба. Учился Штукин с интересом, хотя преподаватели и инструкторы не произносили таких красивых и необычных фраз, как Овчаров или мастер из гаражей, оказавшийся на самом деле подполковником милиции, отработавшим в «наружке» без малого тридцать лет.

По окончании школы Валера попал, естественно, в ОПУ – в один из самых легендарных экипажей, к майору Будашкину. К тому времени Штукин уже повзрослел, превратился из юноши в молодого, симпатичного мужчину, на которого частенько засматривались женщины. Внешность парня (густые темные волосы, живые серо-голубые глаза, подбородок с ямочкой, маленький, твердо очерченный рот и тонкий нос с легкой горбинкой) была настолько яркой, что Будашкин даже засомневался – а можно ли, вообще, с таким «фейсом» работать в «наружке», где одной из главных доблестей считалась как раз неприметность. Майор заставлял молодое пополнение пахать и мог простить все, кроме лени и неуважения к себе. Вот Валерка и пахал, пахал, не жалея сил, с каким-то остервенением, потому что еще в школе хотел попасть именно в «наружку», а не в другие подразделения ОПУ. «Наружка» – это ведь очень закрытый, но очень интересный мир, со своими законами и правилами, с собственной иерархией ценностей и, конечно, со своим вкусным сленгом, абсолютно непонятным постороннему. Этот сленг Штукин и еще несколько его товарищей-курсантов пытались перенять еще в школе и даже вне занятий разговаривали между собой примерно так: «Половинка тяжелого объекта отстегнулась и пятками вперед уходит первым транспортом». Это означало, что муж поругался с женой и та, оборачиваясь, села в машину и отъехала.

Задания экипаж получал разные. Бывало, что подводили квартирных воров под оперскую реализацию прямо на краже. Бывало, отрабатывали случайные и никому не интересные связи. Всякое бывало. Будашкин был Штукиным доволен. Мастерство парня стремительно росло. Правда, при этом начал чуть увядать сам интерес к НН[49], уж больно много рутины оказалось в повседневной работе. Но это увядание Валерка старался скрывать – и у него получалось. Никто не замечал, что внутри у парня копится раздражение, какое-то внутреннее несогласие. А количественное накопление всегда приводит к качественным изменениям, часто через некий «взрыв»…

…В тот раз, когда приключилась история, чуть было не ставшая роковой, ничто не предвещало никаких приключений. Заказчик[50] был самый что ни на есть проходной, то есть задание подлежало отработке с последующим благополучным забыванием о нем.

– Тормозим, грузчик[51],– чуть раздраженно, не отрывая рук от руля, скомандовал Стас Ходырев. Младший лейтенант милиции Штукин, чуть пригнувшись, вынырнул с заднего сиденья служебной «девятки» и скрылся в подворотне.

В автомобиле «ВАЗ-21093» светло-бежевого цвета с какими-то левыми областными номерами кроме водителя остались еще два сотрудника. Официальные их должности так и назывались – «разведчики». Сами они себя именовали по-другому. Кстати, и слово «наружка» они употребляли редко, чаще именовали себя «седьмым флотом»…

Нынешнее задание, которое они выполняли, было выписано «угонным» отделом Управления уголовного розыска. От «угонного» отдела «банковал» некто капитан Филин. После утверждения и согласования задания он встретился со старшим поста НН, которого на сленге называли бригадиром. Бригадиром был майор Будашкин. При встрече Филин устно пояснил:

– В принципе, группа угонщиков нас не очень-то интересует…

– Оригинально! – усмехнулся Будашкин.

Филин покосился на бригадира, но решил на усмешку никак не реагировать:

– Главное – это Гисеров.

– Гитеров, – поправил майор, потому что капитан неправильно произнес фамилию объекта.

– Да какая разница! – возбужденно взмахнул руками Филин. – Этот… Гитлеров… концентрирует у себя в гаражах по две-три хорошие тачки, потом перебивает номера везде, где надо, и – аля-улю, гони гусей!

Будашкин хмыкнул:

– А гаражи – это какие-то конкретные гаражи или гаражи вообще?

– Вот это вам и надо узнать!

– Не нам, а вам, – уточнил бригадир и перешел к тонкостям: – Вы нам объект будете передавать лично?[52]

Филин отмахнулся:

– Незачем с шести утра в машинах париться! Вот групповое фото: Гитлер в самом центре с наглой рожей.

И капитан протянул майору чуть треснувшую на сгибе цветную фотографию. Будашкин присмотрелся:

– Да тут у всех… рыло к харе… и все наглые. Кто фигурант-то?

– Да вот же, в безрукавке сидит!

Филин торопился, а потому ткнул пальцем в снимок несколько раздраженно. Фигурант, кстати, сидел за столом совсем даже и не в безрукавке, а в армейской «разгрузке»[53].

Майор покачал головой:

– А если они на дело под «ногами» пойдут?[54] Машина-то у вас под парами будет? Мы ведь не задерживаем…[55]

– Да знаю я! – скривился, как от кислого, капитан. – Все будет хорошо. Если что – прилетим. Только не будет там никаких дел. А копошения в покрасочной камере никому не нужны. Все, побежал я!

И Филин действительно резво поскакал к себе в кабинет вверх по лестнице известного дома на Литейном, 4.

Раздосадованный же Будашкин пошел по той же лестнице вниз, к выходу. Будашкин отработал в «наружке» двадцать четыре года, и обычно с ним старались говорить заискивающе-уважительно: «Валерьич, тут такое дело… как хорошо, что твой пост! Мы хоть спокойны… вечерком подъедем по месту вашего нахождения, тяпнем по стакану, если движухи не будет».

Майор не был алкоголиком, для него самым главным была «уважуха». И он имел на нее право. Майор даже чай у себя дома по утрам пил, стоя у окна. Такая у него с годами выработалась привычка. Внешне Будашкин выглядел неухоженным, он был одновременно ворчливым и незаметным. А к объекту майор со своим постом прилипали намертво, как жевательная резинка к подошве. Будашкин никогда не позволял себе писать в сводках-отчетах: «Объект совершил несколько проверочных действий, нарушая ПДД, прошел красный сигнал светофора… Наблюдение за объектом было прервано из-за опасности расшифровки». Такие перлы майор оценивал всегда как непрофессионализм и лентяйство. У Будашкина был младший брат Саша, который тоже служил в НН, только не милиции, а ФСБ. Они, когда встречались и выпивали, так говорили только о работе. Старший подкалывал младшего:

– Ой! Вы как встанете… бампер к бамперу… за каким-нибудь парагвайским атташе по культуре, так и водите его впритык всю неделю. Главное, чтоб это шпионское мурло понимало: ЧК не дремлет! Вам бы за домушниками-гастролерами поездить!

Брат парировал:

– Молчал бы, со сленгом вашим… как открытым текстом в эфир выходите! Ваше «груз закреплен» даже пенсионеры расшифровать могут! То ли дело у нас: 160 – Мария – хрен поймешь!

Будашкин действительно был профессионалом экстракласса, поэтому и в заказчиках разбирался мгновенно. Филин майору не понравился: вопросом не владеет, все на шаляй-валяй… Тем не менее пост Будашкина начал отрабатывать задание, как положено, потому что даже назло Филину майор не смог бы сработать шаляй-валяй – слишком он уважал себя и свою работу. Поэтому Гитерова водили тщательно, дав ему псевдоним Сова. Гитеров поначалу казался грузом[56] легким: он не проверялся, вел себя естественно. К шестнадцати ноль-ноль зашел в строительный магазин около станции метро «Лесная», купил там какие-то инструменты и стал кого-то поджидать. Штукин покрутился в магазине рядом с ним, потом вернулся в «девятку», а у входа в магазин начал «барражировать» второй «грузчик» их экипажа Коля Брагин.

– Что приобрел? – спросил в машине Ходырев у Штукина, интересуясь покупками Гитерова.

– А черт его знает! В упор-то не подойдешь! – отмахнулся Валера.

– Во-первых, – очень даже подойдешь: учись у карманников, они иногда даже целую толпу создают искусственно. А во-вторых, то, что объект купил, – иногда очень важная информация…

Ходырев вдруг прекратил назидания, а потом резко скомандовал:

– Сходи-ка выпиши квитанцию![57]

Штукин снова вылез из машины, уже нервно, зашагал прямо на Гитерова, не глядя ему в глаза, и с «фотомодели»[58], висящей на плече, сфотографировал прогуливавшегося фигуранта.

«Как все достало!» – выругался про себя Валера. В их экипаже Ходырев был «механиком», то есть водилой. По стажу и званию он был, конечно, старше Штукина… но не по статусу. Да и не в этом было дело. Просто Валере стала поднадоедать корпоративная прелесть разведки, ее закрытая кастовость. Романтика ведь всегда развеивается достаточно быстро, остается работа и жизнь после работы. А «наружка» во всех странах мира и после работы живет специфической жизнью. Разведчики и дружат в основном друг с другом, и пьют все в том же коллективе (но зато как!), теоретически они даже женам не имеют права говорить, где работают. Закончив рабочий день, они сдают свои служебные удостоверения и идут домой, имея в карманах пропуска на какой-нибудь завод «Вулкан». Никакой уголовный розыск не знает, где они базируются, их отделы разбросаны по всему городу и скрываются за вывесками типа: «АХЧ НИИ ЯДОХИМИКАТОВ». Фигурантов, за которыми они осуществляют наблюдение, им задерживать лично категорически запрещено. Ни при каких условиях. Фамилии разведчиков не попадают в прессу, они действительно – бойцы невидимого фронта, доблесть которых незаметна. В милиции воровать (в широком смысле – и халтурить, и приворовывать, и иными способами левую деньгу сшибать) могут практически все службы и подразделения – кроме «наружки». Нет, конечно, и разведка кое-какую халтурку все-таки умудряется найти, но обычно копеечную и с большим геморроем. Валера Штукин был молодым парнем. Ему хотелось жить, а не считать постоянно рубли до зарплаты. Да и опять же не только в деньгах было дело. Скучно как-то стало, дни стали казаться одинаковыми, как капли воды… А капля, как известно, точит камень… И не то чтобы Штукин был таким уж тщеславным – вовсе нет, но даже будучи не тщеславным, а нормальным человеком, тяжело понимать, что «грузчиком» славы не заработать никогда. И денег тоже. А быть через четверть века легендой-Будашкиным… От таких мыслей Валере даже страшно делалось. Тем не менее он добросовестно работал, старался, но про себя все время искал какой-то выход. Выход не находился, и Штукин уже начинал думать, что вообще ошибся в выборе профессии. С такими настроениями Валерка старался сражаться – он представлял, что сказал бы отчим, прочтя его мысли. Ему очень не хотелось выглядеть слабаком…

…Штукин снова залез в «девятку» и шепнул почти что про себя:

– Пленку только переводим…

Ходырев услышал это, но никак не отреагировал.

– Экспедитор взял тару! Идут пешком вдоль шестого склада[59],– затрещала голосом Коли Брагина радиостанция в машине.

– Грузчики, потащили! – встрял в динамики голос бригадира Будашкина.

Валера вздохнул:

– Сейчас зайдут в какое-нибудь кафе…

Ходырев возмущенно дернул плечом, и Штукин осекся. Дело в том, что первая заповедь разведчика гласит: не думай за объект, не надо за него размышлять и предугадывать… Ходырев чуть повернулся и язвительно спросил:

– Слышь, Валер, а может, тебе лучше опером попробовать? Будешь постоянно э-э-э… так сказать, сканировать мысли преступного и кровавого бандэлемента…

Штукин скрипнул зубами, покраснел, выскочил из машины и перебежал улицу.

Он пристроился за быстро шагавшей парочкой – Гитеровым и каким-то парнем, которому объект уже передал сверток. На перекрестке они неожиданно запрыгнули в бордовую «семерку».

– Груз в первом транспорте. Первый не пират. Первый двигается к Марксу[60],– забубнил в мембрану под воротником Валера и услышал в ответ хриплое:

– Тебя понял. Первый транспорт 766 вижу. Подтверди.

– Подтверждаю: 766,– откликнулся Штукин.

– Выходи к высокому складу. Тебя подберет морковка[61],– это сообщил Будашкин со второй машины поста.

Бригадир с грузчиками подлетели к стоявшему у обочины Валерию и буквально втащили его в быстро открывшуюся дверь.

– Груз потяжелел сильно! Катится вокруг площади второй раз! Нужна смена караула! – Это дал знать о себе из «девятки» Ходырев, который отлепился от объекта и ушел прямо по проспекту Карла Маркса. За хвост бордовой «семерки» зацепилась машина Будашкина. Вообще-то на пост положено иметь три машины и человек восемь «грузчиков». Но на «положено» очень часто положено с прибором – так уж принято в России. Поэтому у Будашкина было всего два транспорта и четыре «пехотинца».

Штукина выкинули из машины на Кантемировской, так как вчетвером на заднем сиденье «восьмерки» неудобно, а забраться на колени к впереди сидевшему Будашкину – и вовсе неприлично. «Семерка» с объектом проехала по проспекту Маркса и обратно и тихо вкатилась во двор дома 76. Валеру подобрал Ходырев и добросил до подворотни:

– Опять тормозишь?

– Наше дело поросячье, – огрызнулся Штукин, выскочил из машины и из-за угла арки дома увидел, как объект Сова и двое его знакомых заходят в парадную.

– Экспедитор с тарой вошли в 76-й склад вторым входом, – сообщил Валера.

– Грузчик, вернись и возьми рыбу[62],– скомандовал ему Ходырев.

Штукин быстро побежал обратно к «девятке» и взял удочки, лежавшие в багажнике, уже открытом механиком. Валера скинул свитер и снова побежал к парадной, возле которой уже крутились двое его коллег – Коля Брагин и Лариса Дроздова.

– На окна смотрим аккуратно! – машинально сказал Валера и больше самому себе, но Лариса, работавшая в «наружке» четвертый год, саркастически рассмеялась и громким шепотом поинтересовалась у Брагина:

– Коля, это, наверное, очень большой начальник?!

– Очень большой, Лара. Оч-чень, – в тон ей откликнулся Брагин.

Штукин закусил губу и вошел в подъезд. Два спиннинга на плече должны были придать ему имидж рыбака или просто успокоить тех, за кем они следили, – как правило, такие детали отвлекают и расслабляют. Валера дотопал до второго этажа, где около двери ближайшей к лестнице квартиры напряженно стояла троица его подопечных. Штукин, не глядя на них, прошел мимо, поднялся до четвертого этажа – а на втором дверь все не открывалась, значит, клиенты прислушивались к его шагам, ждали. Делать было нечего, и Валера уверенно позвонил в какую-то абсолютно чужую дверь, лихорадочно перебирая в голове возможные предлоги для захода в незнакомую квартиру. Дверь распахнула женщина в нижнем белье и с махровым полотенцем на голове. Она, не посмотрев даже на стоявшего на пороге молодого человека с удочками, что-то буркнула и тут же юркнула в ванную, из которой доносились звуки льющейся воды. Валера оценил про себя аппетитные формы дамы и дорогое белье, шагнул в прихожую, прикрыв за собой дверь, и огляделся. Квартирка была явно не из простых.

– Груз с тарой на втором этаже, – тихо сообщил Штукин своим. – По-моему, пытаются зайти в первые ворота склада.

Радиостанция в ответ хрюкнула голосом Будашкина:

– Грузчик, оставайся над складом.

В этот момент из ванной выглянула мокрая женская голова, а из кухни выбежал ребенок лет шести. Мокрая голова растерянно хлопнула глазами и спросила:

– А где Володя?

– Скоро придет, – попытался успокоить даму Валерка и на всякий случай постарался закрыть дверь поплотнее.

Разумеется, хозяйка все поняла неправильно (а как еще она могла что-то понять, увидев в своей прихожей незнакомца с удочками), захлопнула дверь в ванную и оттуда истошно заголосила:

– Ой! О-ей! Вы кто?! Уходите!

Потом она вспомнила про ребенка, материнский инстинкт превысил страх и стыд, она выскочила из ванной и схватила сына на руки. Парнишка улыбнулся Валерке, Штукин подмигнул ему в ответ. Полураздетая мамаша шмыгнула обратно в ванную, заперлась там и снова закричала, срываясь на визг:

– Вы кто такой! Уходите! Я сейчас милицию!.. У меня сейчас муж!.. Сашулька, хороший мой, не бойся, сыночек… Ой! Помогите!!

Сыночек Санечка, который сначала-то совсем и не испугался Штукина, заревел, ощутив мамин ужас. Валера засуетился. Проанализировав сложившуюся ситуацию, он понял, что переговоры бесполезны. Далее он представил себе скорый приход Володи и возможные последствия, поежился и, метнувшись к входной двери, осторожно приоткрыл ее и прислушался. Со второго этажа доносился характерный треск, говоривший только об одном: там взламывали дверь. Штукин качнулся обратно в квартиру, вытер мгновенно выступившую на лбу испарину и зашипел в радиостанцию:

– Экспедитор вскрывает ворота склада на втором этаже!! Как поняли?!

– Тебя понял! Не высовывайся!! – рявкнул в ответ Будашкин и немедленно связался со своим дежурным: – Срочно вызывайте заказчика! Срочно! Необходимо срочно крепить груз!

…Позже, уже при «разборе полетов», выяснилось, что дежурный действительно пытался связаться с Филиным, но тот трубку не снимал. Тогда дежурный вышел на руководство УУРа, которое тоже подключилось к поискам Филина и машины с подмогой. Все кричали и матерились, но капитана нашли все равно лишь минут через двадцать – он сидел в сортире с газетой «Калейдоскоп» в руках…

А Штукин в это время стоял в чужой квартире у двери ванной и приговаривал:

– Гражданочка, не кричите вы так! Я – сотрудник милиции. В вашей парадной – преступники. Мне надо спрятаться на время… Послушайте… Господи, если бы я был злодеем, то я бы уже успел схватить вашего ребенка и…

Аппетитная мамаша, видимо, опять все не так поняла, потому что завизжала еще громче, а также стала колотить чем-то тяжелым по батарее, надеясь привлечь внимание соседей. У Штукина затряслись руки, и он снова забубнил:

– Да не надрывайтесь же вы так! Я же совсем не страшный… Меня Валерой зовут… А вас как?

При этом он слизывал пот с верхней губы и с ужасом думал: «Господи, что я несу?!»

Тем не менее визг и стук в ванной смолкли.

– А меня зовут Саша, – послышался детский голос. Валера обессиленно привалился к дверному косяку:

– Саня, друг, объясни своей симпатичной маме, что я не грабитель! А?

В этот момент снова ожила его радиостанция:

– Грузчик, подсвети экспедитора! Штукин еле удержался от мата:

– Сейчас, м-м-м-блл-м!!!

– Валера, а ты партизан? – спросил мальчик из-за двери. Оттуда же доносились всхлипывания его мамы.

– Почему партизан? – ошарашенно переспросил Штукин.

– А рации только у партизан бывают. Я в кино видел, – авторитетно пояснил мальчик Саша. Валера автоматически нажал на кнопку рации, продолжая при этом отчаянно пытаться успокоить хозяйку:

– Мамаша, вы слышите? У меня радиостанция!

Потом он зачем-то сказал, как именно называется эта спецтехника:

– Это «Кайра». Да. Слышите «Кайру»? Значит, я – партизан… тьфу ты, черт!! Милиционер я!

Майор Будашкин, услышавший в динамиках машины этот текст, чуть было не подавился сигаретой. В этот момент из парадной во двор выскочил один из подельников Совы с большой картонной коробкой в руках. Коробку эту парень бросил на заднее сиденье «семерки», которая, оказывается, стояла открытой. Будашкин зло шикнул на своего сотрудника:

– Мог бы заметить!

– Да ладно… Колеса-то мы им прокололи… Через километр встанут, – подчиненный пытался сохранить спокойствие и чувство юмора, но у него не очень-то получалось.

– Километр этот… может очень долгим оказаться, – вздохнул Будашкин. Он уже понял, что все пошло не то что «не так», а просто «враскоряку». Опера́ с Филиным, конечно же, не успевают. Штукин на четвертом этаже вытворяет неизвестно что. На майора нахлынуло тоскливо-спокойное безразличие, перемешанное с предчувствием какой-то непредсказуемой беды.

– Грузчики, крепить не будем! – дал команду для всех бригадир.

В это время в «семерку» запихивали какие-то чемоданы уже все три клиента во главе с Гитеровым.

Валерка последнюю команду не расслышал, так как полураздетая хозяйка из ванной, видимо передохнув, снова принялась голосить. Штукин плюнул и, выбежав из квартиры со своими удочками, колобком запрыгал вниз по лестнице. На втором этаже он увидел взломанную квартиру и на бегу осторожно заглянул в нее. Квартира была пуста. «Как все достало!» – подумал Валера и вышел в эфир:

– Я не вижу экспедитора! Не вижу экспедитора!

– Грузчик, груз плохо закреплен! Сейчас пойдет первым транспортом! – откликнулся внезапно Ходырев и зачем-то добавил: – Грузчики, у всех есть пеналы[63]?

– Какие, блядь, пеналы?! – взорвался Будашкин. – Мы никого не крепим!!

Но накалившаяся атмосфера уже выводила сложившуюся ситуацию на неуправляемый уровень. Злой как черт Штукин вынырнул из парадной и буквально наткнулся на Гитерова, задев его спиннингом. Валера состроил глупую рожу, улыбнулся натужно, извинился и отошел на несколько метров. Потом он вдруг остановился, вздохнул и с каким-то стоном громко сказал:

– Достало!!

Гитеров удивленно оглянулся. Штукин взмахнул спиннингом, как дворянин шпагой (даже выдав этакое фехтовально-танцевальное па), и хлестнул Сову по морде. Потом Валера бросил удочки, схватил за грудки второго клиента и, повалив остолбеневшего вора на капот «семерки», два раза ударил лбом в его переносицу. Подельникам ничего больше не оставалось делать, кроме как атаковать Штукина. Завязалась возня, напоминавшая детскую кучу-малу. Будашкин понял, что вся конспирация полетела к чертовой матери, матюгнулся (по привычке в радиостанцию, то есть к плечу), выскочил из машины и побежал к дерущимся у «семерки» – а там Гитеров умудрился уже открыть дверь машины и усаживался за руль. Майору осталось добежать до машины метра полтора, когда ему навстречу ударил выстрел. Выстрелы и на войне-то гремят неожиданно, а уж в мирном дворике на проспекте Карла Маркса – там вообще словно корабельный колокол ухнул. Пуля из ТТ прошла через тело Будашкина и застряла в детских качелях.

Будашкин, как ребенок, шлепнулся на задницу и завалился на бок. Боли он не почувствовал, его просто словно клонировали – причем новым клоном был он сам, а настоящее, хорошо знакомое тело куда-то убежало… Через несколько секунд Ходырев выхватил свой ПМ и четыре раза выстрелил в воздух. В воздух он стрелял, потому что на линии огня были Штукин и Брагин, да и вообще табельное оружие Ходырев применил первый раз в жизни… «Семерка» с Гитеровым рванула вперед, оставляя подельников, которых валяли по земле Коля с Валерой. Дроздова умудрилась со стороны фиксировать «фотомоделью» все это безобразие. За уходящей машиной рванул на своей «девятке» Ходырев, передавая на ходу дежурному:

– Бригадир ранен, груз уходит на первом транспорте после взлома склада, применяли пеналы… Где заказчики?! Срочно – руководству!!

…Потом Валерка стоял на коленях возле Будашкина и лихорадочно рвал на нем рубашку. Под ней оказалась вечная тельняшка. На животе майора Штукин с трудом отыскал маленькую трещинку, зато вот со спины – лилось вовсю.

– Дроздова, слышишь?! – простонал Будашкин. – Решение крепить принял я… Меня не уволят…

Бригадир сразу решил всю ответственность взять на себя. Это услышал Коля Брагин, уже уставший пинать воров ногами. Он зло посмотрел на Штукина и, задыхаясь, бросил:

– Это уже не шутки! Я все расскажу, что мы натворили. Слышь? Все!

Будашкин попытался взмахом руки пресечь все эмоции и разборки:

– Что мы натворили… то натворили мы!

И именно в этот момент, ударившись бампером о поребрик и чуть подпрыгнув от этого, во двор влетела машина с заказчиком. Из нее первым выбрался Филин – в галстуке, завязанном каким-то диким способом. Капитан увидел лежащего на земле Будашкина, все сразу принципиально понял и нервно закурил:

– Где преступники?

– Тебе, блядь, ответить?! – так же нервно выкрикнула в ответ Дроздова. Ее била крупная дрожь.

Между тем Ходырев, вылетев на Кантемировскую улицу и нарушая все правила дорожного движения, на второй передаче и со скоростью километров восемьдесят в час ринулся за уходящей «семеркой». «Семерка» виляла из стороны в сторону из-за проколотых колес. Гитеров не сумел выправить ход и задел «Волгу» с таксистскими шашечками. «Семерку» развернуло и ударило о высокий бордюр тротуара. Гитеров выскочил из машины и побежал через газон. Ходырев зло усмехнулся, увернулся от мебельного фургона и, не обращая внимания на матерные крики и гудки водителей, перескочил через тот же бордюр. «Девятка» смела себе всю подвеску, но смогла еще пронестись метров тридцать по газону и сбить Гитерова – он подлетел в воздух, ударился о лобовое стекло и повалился на землю. Ходырев на ходу выпрыгнул из автомашины и двумя коленями рухнул на голову Совы. Только после этого он вспомнил, что у него есть табельное оружие…

…Скорая увезла Будашкина в больницу. Во двор дома на Карла Маркса понаехало столько разного начальства, как, наверное, после убийства президента Кеннеди. Все задавали одинаковые вопросы, не дослушивали до конца ответы, матерились и курили. Скоро все так вымотались, что начали впадать в безразличное отупение. Приехавший Ильюхин по-отечески обнял Дроздову, а она разрыдалась у него на плече. Ходырева в нарушение всех секретных инструкций пытались допрашивать. Разведчики пытались спрятать своих, но тут еще подъехали представители районной прокуратуры и – в завершение банкета – городской…

Стас Ходырев твердо стоял на следующей позиции: «…в ходе следствия за объектом, убившим, по моему мнению, старшего офицера Будашкина, не по моей вине возникла аварийная ситуация, в результате которой я был вынужден выехать на газон и, уклоняясь от столкновения, случайно сбил объекта».

Молодая следователь прокуратуры Зоя Николенко такой версией не удовлетворилась:

– Если вы говорите, что изначально не собирались направлять машину на гражданина Гитерова, то ответьте: могли ли вы предотвратить наезд? Заметьте, своей версией вы просто вынуждаете задавать дополнительные вопросы.

– Мне уже столько дополнительных вопросов поназадавали, что одним больше, одним меньше – по барабану, – огрызался Ходырев, демонстративно глядя в сторону. – Пишите: предотвратить наезд не мог из-за обстоятельств непреодолимой силы, но делал все возможное, чтобы соблюсти законность.

– Зачем же язвить! – начала злиться следователь. – Я же понимаю, что допрашивать легче, чем задерживать!

Ходырев пожал плечами:

– Вы меня, наверное, с операми перепутали. Я по задержаниям не специалист. И тут я никого не задерживал, а преследовал в рамках своих должностных обязанностей. То есть – только для наблюдения. И я не собирался язвить, когда вопрос стоит о неукоснительном соблюдении конституционных прав человека… пусть даже и подозреваемого в совершении особо тяжкого преступления.

Следователь Николенко поджала губы, но все же попыталась сдерживаться изо всех сил:

– Станислав, почему вы заранее считаете, что я на какой-то «не вашей» стороне?

– Потому что следователь прокуратуры обязан быть не на стороне какого-то «наружника» или подозреваемого Гитерова, а на стороне самого святого, что у нас есть, – нашей Конституции!

А на Штукина орали все кому не лень – и свое начальство, и чужое. Все вдруг занялись оценкой его действий, все вдруг, как оказалось, хорошо знали совсекретный приказ за номером 007. А по этому приказу, как ни оценивай, попадал Валерка в лучшем случае под увольнение. 007 категорически запрещает любые задержания сотрудникам наружного наблюдения. Это может показаться диким, но даже если «наружка» каким-то немыслимым образом вдруг стала свидетелем убийства – то и в этом случае ее сотрудники обязаны только фиксировать происходящее. Раньше им и оружие-то не выдавали… А тут – пальба, перестрелка… Вся конспирация – насмарку, все незыблемые принципы – коту под хвост. Поэтому, разговаривая со Штукиным, его непосредственное руководство даже не вспоминало о трех задержанных ворах, о том, как долго ехали оперативники, и о том, что все с самого начала пошло наперекосяк…

Валера и сам все прекрасно понимал, поэтому на все крики лишь тупо повторял:

– Я принял спонтанное неправильное решение… Мне добавить нечего…

Когда все наконец-то стали разъезжаться, Штукин отправился в больницу к Будашкину. Майора он увидеть не смог, тот находился в реанимации после операции. Операция вроде прошла успешно. В больнице Валера встретил своих коллег – ему они сочувствия не выражали, отворачивались, чтобы не встречаться глазами, и вообще – чуть ли не отшатывались, как от зачумленного. С поникшей головой Штукин вышел из больницы и побрел к себе домой. На душе было… не просто плохо – было гадостно. Валера шел и думал про себя: «Мужчины делятся на три категории. К первой принадлежат те, которые зарабатывают мало, но работать больше не хотят: они приходят домой после смены, и там им закатывают скандалы толстые жены. Относящиеся ко второй зарабатывают много и хотят еще больше. Они приходят домой когда захотят, а если выпьют – то жены их истерикой не встречают. А третья категория – сплошное исключение из правил – эти зарабатывают мало, хотят больше и готовы работать, но не могут по не зависящим от них причинам, так как их «производство» отлажено четко, да еще и с секретным графиком. На работу после смены их не пускают, даже удостоверения отнимают, домой им идти со своими липовыми пропусками трамвайных парков тоже не хочется. Вот сидят они в сквериках на заплеванных скамейках и бухают. Женам врут, поэтому те скандалят и уходят… А я не хочу, не хочу так! Ну не ловлю я кайфа от такой жизни! От работы – еще, может быть, и есть какое-то удовольствие, но все, что к этой работе прилагается… Да что я – убогий, что ли?! Я так не хочу… да, видимо, теперь уже и не буду…»

Штукин был уверен, что его уволят, да и его, разумеется, уволили бы, если бы, в общем-то достаточно случайно, вся эта история не привлекла внимания Виталия Петровича Ильюхина, – он даже на место происшествия от руководства УУРа не поленился съездить. Конечно, судьба Штукина целиком и полностью зависела от начальника ОПУ, но… Ведь руководители самых разных милицейских служб достаточно часто сидят рядом на заседаниях, коллегиях, совещаниях и заслушиваниях. И не просто сидят, а разговаривают друг с другом. В общем, всем понятно, что иногда и командир эсминца может заступиться за матроса с подводной лодки.

Короче говоря, оконцовкой всей этой невеселой истории, когда Штукин грубо нарушил приказы, Будашкин получил ранение, а Ходырев пошел на таран, стала фраза, адресованная Ильюхину и произнесенная раздраженно начальством ОПУ:

– Да забирай ты этого… истребителя-перехватчика к себе в розыск! Если с кадрами договоришься.

– Мои проблемы, – поблагодарил Виталий Петрович. – Если он тебе принесет рапорт на перевод – подпишешь?

– Легко.

Сам Штукин об этом разговоре, конечно, ничего не знал. Ильюхин ведь все сделал в свойственной ему манере, то есть с конца и начала одновременно: вник в суть конфликта, разрешил его и только потом выдернул к себе Валеру для разговора. Вообще-то Виталий Петрович даже, можно сказать, рисковал, прося за парня, которого совсем не знал. Но, видимо, заметил он в Штукине что-то живое, человеческое… пусть даже и проявившееся не совсем удачно.

…Валера, зайдя в кабинет Ильюхина и поздоровавшись по уставу, попытался прикрыть за собой дверь.

– Дверь была открыта, – остановил его Виталий Петрович.

– Извините… – смутился Штукин.

– Ничего, ничего. – Ильюхин выбрался из-за стола и начал в упор разглядывать парня: – А вот скажи мне, пожалуйста, товарищ лейтенант младший, во всей этой карусели ты сам-то себя считаешь правым или виноватым?

Валерий уже все свои страхи пережил, особо ни на что не надеялся и вообще не очень понимал, зачем его вызвал заместитель начальника уголовного розыска всего Санкт-Петербурга. Поэтому ответил он спокойно и не без чувства собственного достоинства:

– Товарищ полковник, любой мой короткий ответ будет плохим, неверным. Если я отвечу, что считаю себя правым, – значит, мне наплевать на товарища и учителя. Если скажу, что виноват, – значит, дебил, который непонятно почему забыл элементарные правила.

Ильюхин хмыкнул:

– Присядь.

Валера сел на один из стульев у стола. Виталий Петрович закурил, посмотрел на парня еще раз внимательно и сказал:

– Сейчас я расскажу тебе одну историю. Как ты на нее отреагируешь – так я и пойму, что ты на самом деле думаешь и как у тебя нутро устроено. Эта история не аналогична твоему фортелю, она глубже и взрослее. Слушай: когда я был еще школьником, то залез однажды к отцу в стол, вытащил коробку с его наградами и начал рассматривать. А тут он в комнату заходит и спрашивает: «А как ты думаешь, сын, за что вот этот вот орден Красной Звезды»? Я отвечаю, за подвиг, мол. Он усмехнулся так невесело и рассказал, за какой именно подвиг. В 1941 году он служил преподавателем на офицерских артиллерийских курсах. И вот его, других командиров и курсантов в срочном порядке бросили на фронт. Так было надо. Снарядов хватало, орудия тоже были, правда не ахти какие. А самым печальным обстоятельством был средний возраст курсантов – 18–19 лет и все необстрелянные. Ну да ладно, заняли позицию, окопались. А один капитан, начальник отца, и говорит: «Побегут!» Отец ему возражает: «Товарищ капитан, это же советские люди!» А капитан ему: «Эх, сынок… не в этом дело… Побегут они… А поэтому стреляй в трусов, не жалей, иначе всем нам в любом случае хана: либо от немцев, либо от нашего трибунала!» Через некоторое время немецкие гаубицы начали лупить из-за холмов. Немецкие танки еще даже и не показались, а курсанты уже: «Ма-амоч-ка!» – и врассыпную. Тогда капитан выхватил ТТ, и отец выхватил ТТ. Так они человек пять в спину и застрелили. Остальные вернулись к орудиям. Капитан орал: «Заряжай, суки!» И ходил с пистолетом между курсантами. Продержались они недолго – меньше суток. Но продержались. Так вот что я хочу спросить: о чем эта история и за что у моего отца был боевой орден?

Валерка задумался, ответил не сразу:

– Ну… я думаю, за то, что ваш отец и капитан спасли жизни своим подчиненным.

– Правильно. А сам рассказ-то о чем?

Штукин аж лоб сморщил, пытаясь правильно сформулировать:

– Ну… про то, что они… Как бы это…

Ильюхин усмехнулся:

– «Как бы это, ну про то…» Ты что, деревенский? Или из «калинарного техникума»? Ладно, молод ты еще. Это рассказ о жизни и смерти. Понял?

– Понял, – неуверенно кивнул Валера.

Виталий Петрович помахал рукой, разгоняя сигаретный дым, и, практически не изменив интонации и темпа, задал новый вопрос:

– Ну а раз понял, скажи: хочешь служить дальше?

– Да, – четко ответил Штукин, не раздумывая ни секунды. Именно тогда, наверное, и определилась его судьба. Потом он не раз вспоминал эту сцену… Ведь, несмотря на уверенный ответ, сомнения в душе Валеры были, и очень сильные сомнения… Да и смирился он уже почти с неизбежным увольнением. И «ментовской дух» не пропитал его еще до косточек, и не мог он сам себе сказать, что жить без службы не может, скорее даже наоборот, – Штукин уже прикидывал, куда попробует ткнуться, как будет пытаться по-новому выстраивать свою жизнь, но… Но было еще, конечно, страдающее самолюбие, очень не хотелось уходить псом побитым, и даже не уходить, а «вылетать», получив коленом под зад. Одно дело, когда сам решаешь уволиться и тебя все уговаривают, просят остаться, причитают: «На кого ж ты нас покидаешь!» И совсем другой коленкор, если тебе убедительно советуют: «Пшел вон отседа, и чтобы духу твоего здесь больше не было, урод». В молодости, как правило, уязвленное самолюбие перевешивает здоровый прагматизм…

Да, потом Штукин не раз и с очень сложными чувствами вспоминал, как дал Ильюхину положительный ответ, умудрившись не проявить ни тени сомнения или неуверенности. По крайней мере заместитель начальника уголовного розыска – матерый сыскной пес – ничего не почуял. Так бывает.

Может быть, Виталий Петрович углядел в Валерке какие-то черты себя молодого, может, ему лишь показалось, что углядел. Ильюхин услышал то, что хотел услышать, его симпатия к парню была искренней и бескорыстной, и потому на быстрый Валеркин ответ полковник кивнул – еле заметно, но удовлетворенно:

– В уголовном розыске будешь работать?

– Да, спасибо! Спасибо, товарищ полковник, я…

– Да погоди ты благодарить! – Довольный Ильюхин делано нахмурился и движением руки усадил обратно на стул пытавшегося было привскочить Штукина: – Экий ты быстрый! Вот станешь капитаном таким, как из моего рассказа, – и отблагодаришь. Работать пойдешь на «землю», в самые окопы… В 16-й отдел. Вот там и покажешь свою удаль… или глупость. И запомни: отвечать, ежели что, – не только тебе придется, но и мне. Спросить с меня, конечно, не спросят, но отвечать придется мне. Да, и еще запомни: сыск – не разведка. В смысле, все наоборот – ты все время на виду… Ну да скоро сам поймешь, чего трендеть.

– Спасибо, – снова кивнул Валера. – Я теперь…

– Погоди, – досадливо перебил его полковник. – Я еще не закончил. Ошибка, которую ты совершил, по счастью, оказалась обратимой. Будашкин жив и, Бог даст, даже инвалидом не будет. И это все меняет. Но ты – не победитель, которого не судят. Я и еще… некоторые мои товарищи… мы уверены, что твои мотивации были, в общем, здоровыми. Поэтому и вытаскиваем тебя. Вот и иди с миром и докажи Будашкину, что… Сам сформулируешь, что… Свободен… Рапорт на перевод подашь лично начальнику ОПУ.

– А он… подпишет? – спросил, вставая, Штукин и тут же понял, что сморозил глупость. Полковник молча, устало и иронично посмотрел на него, и Валера вытянулся:

– Разрешите идти, товарищ полковник?!

Виталий Петрович лишь рукой махнул, все так же молча.

На рапорте Штукина начальник ОПУ написал по-штабному грамотную резолюцию: «Согласен, при утверждении управлением кадров ГУВД и на усмотрение руководства УУР, согласно устной договоренности с замначальника УУР полковником Ильюхиным». Начальник разведки не хотел брать на себя ответственность за дальнейшую судьбу Валерия.

После не очень продолжительной бумажной волокиты Штукин, уже в новой должности, прибыл в шестнадцатый отдел. Там его встретили как родного. Заместитель начальника отдела по уголовному розыску сказал вновь прибывшему оперу:

– У тебя ужасная репутация, нам это нравится, но пока ты лучший по поведению среди нас. Так что – давай!

И Валерка – давал. Он старался. Сначала на него косились, как на диковинку, так как опушники все же нечасто в оперов переквалифицируются, потом привыкли. Рабочее место Штукину определил все тот же зам по розыску:

– Занимай вот этот стол у окна… Место это почетное, можно сказать, с историей. Много тут достойных людей трудилось. Некоторые даже легендами стали.

– Легендами?

Зам по розыску как-то странно вздохнул:

– Да… Был такой опер – Артур Тульский… Он как раз за этим столом и сидел… Не слыхал?

– Нет, – пожал плечами Штукин. – А что этот Тульский сделал легендарного?

Новый Валеркин начальник вздохнул еще раз, но ничего объяснять не стал:

– Потом как-нибудь, под настроение… Непедагогично пока тебе ту историю рассказывать. Ты же у нас – вроде как штрафник? Вот и исправляйся.

В отделе Штукин прижился быстро, хотя особо тесно ни с кем не сошелся. Он стал своим, но в то же время оставался чуть-чуть особенным – не замкнутым, но и не рубахой-парнем, душой компании. Валерка никогда не отказывал никому из оперов в помощи, но сам почти никогда ни о чем не просил. Было в нем что-то от волка-одиночки. Это свойство не отталкивало от него людей, но оно чувствовалось.

Поначалу на Штукина, как на молодого, свалили все дерьмо – самые муторные, скучные и безнадежные дела. Он не пикнул, никому не пожаловался и – пахал, пахал, пахал.

Ильюхин время от времени звонил заму по розыску и интересовался:

– Как штрафничок?

В ответ полковник слышал, что «крестник», как ни странно, радует, что он – смышленый, быстро «всасывает», что не робок и легко берет ответственность на себя.

С финансовыми проблемами Валерию стало справляться чуть легче – нет, розыск, конечно, тоже не золотое дно, но, в отличие от разведки, имея на плечах смышленую голову, подзаработать дополнительно на кое-каких темах можно было – особенно если не увлекаться чрезмерно распитием спиртных напитков с коллегами. А Штукин пить не очень любил – нет, не то чтобы всегда от стакана отказывался, компанию поддержать мог, но до поросячьего визга не нажирался. При этом про него сослуживцы никогда не говорили: «Не пьет – значит, стучит!» Не похож он совсем был на стукача. А то, что парень старается и вкалывает… Может быть, и стали бы за спиной Валеры поговаривать: «Выслуживается, карьеру делает!» – если бы не одно его достаточно быстро замеченное свойство. Несколько раз Штукин проявлял не смелость даже, а какую-то отчаянную, полуавантюрную… храбрость – не храбрость, рисковость какую-то, лихость непонятную, почти хулиганскую. Он один заходил в притоны, легко втирался в доверие к торговцам наркотиками и «закупался», легко звонил блатным от имени черт его знает кого и назначал встречи. Очень часто он, придумывая что-то на каждом шагу, оказывался на грани фола, но всякий раз как-то выкарабкивался. Он словно действительно что-то хотел доказать кому-то… или самому себе.

Однажды, когда он отработал в уголовном розыске уже больше года, Штукин в одиночку попытался задержать трех находившихся в розыске разбойников. Эта история могла кончиться для Валеры очень плачевно (так как после предупредительного выстрела в воздух у него переклинило пистолет), если бы не помощь случайно оказавшегося рядом студента юрфака, некоего Егора Якушева, который вмешался в драку. Злодеев удалось задержать, на «разбор полетов» в отдел приехал Ильюхин. Валера увидел полковника впервые после того памятного разговора. Виталий Петрович своего крестника, конечно, отчитал, но в глубине души был доволен его лихостью, что, конечно, не укрылось от мудрого и внимательного взгляда зама по розыску Виктора Ткачевского. Ткачевский был служакой опытным, понять он, может быть, и не понял всего до конца, но в кое-каких своих прежних выводах еще больше укрепился. С тех пор Штукину как любимцу (а может, не только любимцу, но и протеже) высокого начальства прощалось и разрешалось многое. Надо сказать, что Валера, конечно, это отношение прочувствовал, но никогда им не злоупотреблял и от скучных службистских обязанностей не отлынивал. Да он вообще ни от чего не отлынивал, поэтому и получил в итоге никем официально не продекларированное право на «вольную охоту», то есть право самому искать интересные, необычные темы. А молодые опера получали на это молчаливое согласие от начальства чрезвычайно редко.

Конечно, Штукину весьма помогал его опыт разведчика. Он старался работать нестандартно и как-то раз именно на «вольной охоте» дошел даже до того, что самостоятельно практически внедрился в уголовную среду… Впрочем, начальство его так никогда (к счастью) и не узнало об этой истории, уж больно она была… как бы это поприличнее выразиться… стремная, что ли. Совсем не для начальственных ушей.

Зато вот Денису Волкову, помощнику Юнгерова, эту драму в красках с диким гоготом расписал Крендель – тот самый, который ходил на налет к «графине» вместе с Егором Якушевым. И который сам в этой истории сыграл непоследнюю, прямо скажем, роль. А дело было так.

…Горе-налетчики Крендель и Сибиряк получили как-то раз набой на интересную квартиру, где собирались бывшие фарцовщики, превратившиеся просто в спекулянтов, но – с устойчивыми связями с иностранцами. Навел на эту хату «центровой» жулик и наркоман по прозвищу Патагония. Патагония был, в общем, человеком не злым, но со склонностью к кидалову, а потому часто тер с гоп-стоповцами. Естественно, в разговорах за кофе или пивом возникали темы. Вот так и в тот раз вышло. Патагония рассказывал про «вкусную» хату и даже руками всплескивал от возбуждения:

– Да я лично видел коробок пять с Палехом[64]. Как заходишь – за туалетом ниша. Это же… Короче – вы делаете, а я уже к вечеру – в Москве. Скину все это добро скупщикам на Арбате. Вы только посчитайте табаш! И главное, это ж совершенно «чистая» тема! Они сами-то кто? Мажоры бывшие, «псевдоамерика». Все на штатников настоящих хотели быть похожими. И что они мусорам скажут? «Отняли у нас злыдни этак под триста палехских шкатулок! У нас родни много, вот мы и накупили презентов…» Не заявят они, отвечаю, в натуре!

– В натуре – будет в прокуратуре, – сомневался Сибиряк (а заодно и сомнением своим понижал долю Патагонии за «набой»).

– Да ладно тебе! – загорелся азартный Крендель. – Делюга плевая. А что? Квартира – проходной двор, влетим туда без проблем. Мажорня, она нутром хлипкая, одним паром из ноздрей угомоним.

Сибиряк поскреб в затылке и отчаянно махнул рукой:

– Делаем! Нехай будет «псевдоамерика». По мне, так хоть «чучундрия». Но гляди, – он погрозил пальцем Патагонии, – шкатулок ежели не найдем, то…

– Отдадим в рабство в деревню под Лугу, – поддержал коллегу Крендель. – Там дед Фадей научит ложки вырезать да бересту плести. Вот там и заготовишь сувениров, а потом сам же их и будешь фирмачам толкать, чтобы с нами расплатиться.

Патагония клятвенно прижал руки к груди.

У Кренделя с Сибиряком на крайний случай в надежном месте были припрятаны обрез двенадцатого калибра да наган, а к нему полведра «маслят»[65].

Но этот случай на крайний явно никак не тянул, поэтому на дело решили идти безоружными. Откладывать в долгий ящик не стали, и уже где-то через час после разговора с Патагонией Крендель поворачивал рычажок дореволюционного звонка в заветную квартиру. Сибиряк между тем по-хозяйски щупал косяки. Изъеденные временем доски уже еле держались на ржавых гвоздиках, и налетчик презрительно хмыкнул, сплюнув прямо на коврик перед дверью.

– Кто-о? – раздалось за дверью. Это короткое русское слово некто находившийся в квартире умудрился произнести с акцентом. Кстати, этот некто спрашивал явно не для того, чтобы получить ответ, потому что сразу же и распахнул дверь.

– А ты спрашиваешь, почему я всегда в глазок смотрю, прежде чем открыть, – сказал Крендель Сибиряку.

На пороге стоял мужчина характерной американской внешности. Мужчина вежливо улыбнулся и спросил еще раз:

– Кто-о?

– Дед Пихто! – представился ему Сибиряк, толкнул улыбчивого дядю двумя ладонями в грудь и вошел в квартиру.

– Хау ду ю ду? – поинтересовался у фирмача Крендель. Иностранец – а его звали мистером Литлвудом, он владел в Оттаве рыбным магазином – попытался что-то вякнуть. Крендель пнул его совсем слегка, но все равно уронил, и не только его. Мистер Литлвуд ударился о стенку прихожей, на которой висела копия известной картины «Партизаны обсуждают начало операции „Рельсовая война“». Репродукция наделась на мистера, и его сытое, пухленькое тельце сползло на пол, будучи уже обрамленным.

Сибиряк и Крендель состроили друг другу зверские рожи. Крендель наклонился к упавшему:

– Слышь, ты, фраер заморский! Будешь рыпаться – зашахую!

Мистер Литлвуд понял только интонацию и поднял руки вверх.

– Это Ка Джи Би?[66] – с ужасом спросил он.

– Да нет же, – с некоторой досадой успокоил его Сибиряк. – Мы – бандиты!

Потом они с Кренделем разом влетели в комнату.

– Цоб-цобе!! – заорал устрашающе Крендель и поддал ногой журнальный столик, за которым сидели трое парней. Отдельные стоявшие на столике предметы долетели до потолка, а высота потолков в этой квартире составляла четыре метра двадцать сантиметров. Разлитая по четырем рюмкам лимонная водка пролилась на пол липким дождичком.

– На пол, суки! – гаркнул на хорошем драйве Сибиряк. – Лежать! Расфасую так, что в медсанбате не запломбируют! Рогами в пол!

Эти простые и ясные команды начали исполняться, но как-то медленно и неуверенно, без огонька.

Поэтому Крендель выдал одному из этой троицы (по виду – также американцу) мощный пендель, отшвырнувший жертву лбом в буфет. Буфет выдержал, а американец сполз на пол, перевернулся на спину и в полной прострации начал рассматривать лепнину на потолке.

Двое его собеседников легли на пол, правда, один при этом хмуро буркнул:

– Хотелось бы знать, чем прогневали?

– С какой целью интересуешься? – подскочил к нему Сибиряк, а Крендель гордо выпятил грудь:

– Это налет!

– Мы понимаем, – спокойно откликнулся парень – как-то даже слишком спокойно…

Квартиру Крендель и Сибиряк обшмонали быстро. Добычи было действительно много: шесть коробок с палехскими шкатулками, несколько упаковок военных натовских рубашек, блоки сигарет, видеокассеты и прочая спекулянтская дребедень. Друзья нашли также картонную упаковку с газовыми баллончиками, один из которых Крендель немедленно захотел опробовать на ком-то из лежавших на полу. Сибиряк еле успел остановить напарника, покрутив пальцем у виска:

– Ты че, рехнулся?! А мы? Мы же тоже надышимся!

– Действительно, – согласился Крендель и шагнул к двум лежащим рядком спекулянтам: – Эй, плесень! Гроши где?!

– А самородок с кулак размером не подойдет? – хмыкнул в ответ тот, кто до сих пор еще не проронил ни слова. За этот юмор он получил от Сибиряка ногой под ребра. Между тем Крендель шагнул к «отдыхавшему» у буфета фирмачу:

– Ну а ты чего притих, гость города трех революций? Обиделся, что ли? Ой, какой у тебя клифт козырный! Сымай! Днем шубки ваши – ночью наши!

Иностранец безропотно снял с себя понравившуюся налетчику куртку. Щеки фирмача вздрагивали, казалось, что он вот-вот расплачется. Крендель примерил пришедшуюся впору куртку и обратил внимание на странные гримасы заокеанского гостя:

– Ну до чего вы жадюги! Не жмись ты, у вас там этого говна – на каждом углу…

– Знаю, мать писала! – на чистом русском языке вдруг откликнулся «американец».

Крендель от неожиданности даже рот открыл:

– Так ты… Наш, что ли?

Двое русских спекулянтов оторвали головы от пола с неменьшим удивлением.

– Осей меня погоняют, – «фирмач», кряхтя, начал подниматься с пола. – Слыхали?

В то время это погоняло действительно гремело, в основном в кругах катранщиков и мошенников-гастролеров.

– Ося-Шура? – на всякий случай уточнил Крендель.

– А что, не похож? – Липовый иностранец раздраженно начал массировать себе затылок. Сибиряк шагнул к нему поближе и, всмотревшись в лицо, опознал: с этим гражданином вместе его несколько лет назад заметали с Галеры[67] омоновцы. Сибиряк светски поприветствовал известного в блатных кругах товарища:

– Рад видеть тебя без петли на шее, бродяга! А чего здесь кантуешься? Мельчаешь…

– Ша, плотва! – огрызнулся Ося. – Перископ-то протри! Бродяги – они «Шипром»[68] утираются, а не «Картье»! Шваркнуть я хотел эту мишпуху, под «штатника» канал!

Крендель закрыл рот, с трудом сглотнул, вышел в прихожую и вынес оттуда за шкирку мистера Литлвуда:

– А этот?

– Этот настоящий, – успокоил налетчика Ося. – Я его тоже «выставить» хотел.

Крендель разжал пальцы, настоящий иностранец шлепнулся задом на пол и залопотал по-английски. Крендель развел руками:

– Ну, извиняйте! Мы не хотели покушаться на чужое.

Ося протянул к нему руку и нетерпеливо пошевелил пальцами:

– Мой макинтош… А то весь центр будет плохо говорить о ваших манерах.

Крендель со вздохом вернул ему куртку. Ося быстро облачился и тут же нахально предложил:

– В долю падаю?

Крендель аж задохнулся, а двое лежащих на полу подняли головы и переглянулись.

– Вот неугомонные! – вспыхнул Сибиряк и встал на тела пленных – одна нога на одной спине, другая – на другой. Руки он по-наполеоновски сложил на груди:

– Ось, насчет доли-то… Мы же не Третьяковку подломили, тут табаша-то – геморроя больше.

Ося ответить ничего не успел, поскольку под Сибиряком вдруг заворочался резко один из лежавших лицами в пол спекулянтов:

– А ну-ка, сойди с меня, касатик!

– Не понял, – рявкнул потерявший равновесие (в том числе и душевное) Сибиряк, но на всякий случай все же отошел к стене.

– А чего тут не понять! – начал подниматься с пола парень. – Вот я что вам скажу – остопиздело мне это все. Я – оперуполномоченный уголовного розыска Штукин. Вот моя ксива. Тихо! Не делайте резких движений. Срок уже у всех есть! Я внедрен в среду мошенников-спекулянтов!

Валера говорил уверенно, и его слушали внимательно, как прорицателя, на которого вдруг снизошло откровение. Даже мистер Литлвуд притих.

(Насчет внедрения Штукин, конечно же, несколько преувеличивал. Накануне вечером он случайно через своего одноклассника-официанта познакомился с одним бывшим фарцовщиком – ну и решил «внедриться». Хорошая кожаная куртка у него была, азарт имелся – Валерка подумал: «А вдруг с „языка“ чего-нибудь черпану, тему какую-нибудь?» Сказано – сделано!)

– Разрешите, гражданин начальник? – Ушлый Ося, демонстративно спрятавший руки за спину, буквально на цыпочках подошел к Штукину и начал вчитываться в удостоверение. Налетчики застыли, как гоголевские герои в финальной сцене «Ревизора». Мистер Литлвуд, сидящий на полу у ноги Кренделя, снова что-то залопотал. Крендель начал нервно поглаживать его по загривку.

Единственный оставшийся лежать на полу спекулянт заинтересованно поднял голову.

Ося внимательно прочитал все, что было написано в служебном удостоверении Штукина, удовлетворенно кивнул, сладко улыбнулся и даже шаркнул ножкой:

– Верю, товарищ сотрудник! И именно поэтому хочу обратить ваше внимание на следующее: я сегодня с утра искал квартиру любимой девушки, сюда забрел случайно, а тут между собой разбирались какие-то люди, и больше я ничего не помню, потому что у меня есть справка из ПНД. Все то, что вы видели и слышали, – мираж, фантом, галлюцинация и вообще оперская прокладка. Все, граждане судьи. Надеюсь на вашу объективность и беспристрастность, эти качества, присущие всем работникам российской правоохранительной системы, не позволят походя исковеркать судьбу безвинному вахтеру женского общежития номер два завода «Турбинная лопатка»!

Ося закончил свою речь на высокой патетической ноте. Он, кстати, действительно официально числился в кадрах упомянутого уважаемого предприятия.

Стало тихо. Потом снова что-то загукал мистер Литлвуд. Крендель пошлепал его по темечку:

– Погодь, брат… Уважаемый оперуполномоченный, а с какого это тайного формуляра уголовка стала заниматься спекулянтами и мажорами?! Чай, не восьмидесятые годы на дворе?

– Да, – встрепенулся вышедший из ступора Сибиряк, который интуитивно чуял какой-то подвох. – И еще хотелось бы уточнить: а превосходящие силы с автоматами наше логово уже окружили?

– Нет, не окружили, – спокойно ответил Штукин. – Я один. Убивать будете?

– Свят-свят, начальник! – даже перекрестился от такого предположения Крендель. – Нешто мы душегубы какие… Но и, с другой стороны, гуськом в КПЗ сдаваться – тоже как-то несолидно!

Сибиряк вздохнул, как паровоз:

– А может… того – типа разбежались? Типа, был у нас умысел… но своевременно опомнились и встали на путь перевоспитания.

– Ага, – сказал последний инкогнито в комнате, вставая с пола и отряхиваясь. – Совесть проснулась, и все разом охуели.

– А этот окажется из уругвайской контрразведки! – не без сарказма заметил Ося, начавший уже мелкими шажочками подгребать к выходу.

Но вставший мужик оказался не из контрразведки. Он мрачно закурил и забасил, угрюмо зыркая глазами, в которых начали разгораться нехорошие огоньки:

– Надоело! Вы тут все такие расписные да фартовые, один я как бич[69]. Я вообще не знаю, чья это квартира. Утром проснулся – где я? В «Пулковской» гуляли… Зовут меня Тимошею. Сам я с Севера, с Осумчана Магаданской области. На материк приехал погулять. Вот… гуляю. Утром проснулся – иностранец какой-то лопочет, коробки перекладывает… Потом этот пришел, ему налили, как человеку, а он ментом оказался… Потом стоять-лежать… У меня с похмелья просто сил нет, а то бы гнал всю вашу кодлу до самых до окраин. Я сам старатель, и не такое видал!

Все как-то разом почувствовали в расходившемся Тимоше тугую таежную жилистость и поняли, что он – большого риска человек!

– Хорошая у нас компания… – покачал головой Ося. Он давно уже мог выскочить из квартиры. Но ему вдруг стало жутко интересно.