Читать онлайн Черные вороны 8. На дне + бонус

ГЛАВА 1

В истинной любви воплощается все самое лучшее и самое отвратительное, что только есть в нашей жизни. Любовь оправдывает все, что помогает ей выстоять.

Любовь смертоносна, разрушительна. Впуская любовь в сердце, не знаешь, ангел ли поселился в твоей душе или демон. Или же тот и другой. Такова любовь. Нет в ней благородства, зато есть отвага и свобода, есть красота и преданность, есть подлость и низость.

(с) "Тайна древнего замка", Эрик Вальц

Я не могла и не хотела верить, что это происходит на самом деле, что Максим и вот это чудовище, отдавшее приказ захватить автобус с людьми, может быть один и тот же человек. Но я видела собственными глазами, что это он. Шрам у виска, родинка на скуле. Все это было видно на снимке. Это не кто-то похожий.

Я слышала, как они говорят по рации о каких-то поставках, о том, что боевики взяли КПП неподалеку отсюда и… там все мертвы. И весь этот беспредел контролирует мой муж. Мой бывший муж. Прошли те дни, когда я в это не верила. Жуткие дни, пока нас держали возле ущелья и обращались с нами, как со скотом. Я все еще надеялась, что он здесь, чтобы спасти нас, что это розыгрыш, недоразумение… Но я ошибалась. Все было настоящим. Захват автобуса, боевики и правда о том, что Макс Воронов — это и есть жуткий убийца Аслан Шамхадов.

Нас держали в самом автобусе. Выпускали в туалет по одному. В первый день я сидела в самом конце и молила Бога, чтобы дети молчали, чтобы они не просились в туалет, не требовали есть и пить. Дала им по яблоку и пирожку. На какое-то время им хватит. Но что делать к вечеру.

А к вечеру и начался ад. Нескольких заложников убили. Еду и воду нам не дали, и мы делились тем, что есть друг у друга. Главное, что были сердобольные пассажиры, которые отдавали моим детям сэндвичи. Но это все в первый день. День, в который мы надеялись, что нас выпустят.

Надежда испарилась, когда боевики застрелили женщину, попытавшуюся позвонить, и паренька, который забился в приступе эпилепсии и испугал одного из ублюдков. Обо всем, что они делали, докладывали Аслану. Я слышала, как они переговариваются… слышала голос Максима. Он уже выучил их словечки, жаргон. Выучил все… И мне стало страшно, что я что-то упустила. Что я чего-то не знаю о нем. Что те годы, когда Андрей и Савелий еще не были знакомы со Зверем, кем он был? Откуда появился? Нет ли чего-то, чего никто из нас даже не подозревал о нем.

А потом гнала эти мысли подальше, не хотела верить. Не хотела даже допускать сомнениям закрасться в мою голову… До того дня, когда Максим собственным голосом отдал приказ расстрелять ту женщину. Расстрелять за то, что она позвонила кому-то из своих родных. Расстрелять, чтоб другим неповадно было.

— Эй, — я приоткрыла глаза, стараясь не думать о том, что ужасно хочу в туалет, — эй, ты спишь?

Мой сосед сзади мужчина лет сорока очень тихо шепнул мне на ухо, наклонившись вперед.

— Пытаюсь.

Боевики сидели снаружи у костра, они врубили музыку на радиоприемнике, и до нас доносились их смех и голоса.

— Я видел, у тебя есть телефон.

— А толку от него? Я не могу позвонить.

— Попросись в туалет и позвони.

— У меня двое детей, если меня убьют, они останутся одни.

— Тогда дай свой сотовый мне.

Его так же могли убить, отобрать мобильник, и тогда все шансы сказать Изгою, где я, у меня отпадали.

— Я сама.

— Так действуй. Нас скоро здесь всех перестреляют.

Я посмотрела на спящего Яшу и на Таю. Судорожно сглотнула. Третий день плена. На них грязные вещи, Тая запрела. Вчера она плакала от голода и просила кушать, я отдала им последние бутерброды. Утром она начнет просить есть, и Яша тоже. Я должна придумать, где взять еду, найти для них воду. Вечером укачивала Таю, перебирая ее волосики, и задыхалась от мысли, что это ее отец обрек нас на все эти ужасы.

"Хочу к папе" — тихо канючила она, а я не знала, что ей сказать. Что это Макс заставляет их голодать, что он ушел от нас? Яша ничего не спрашивал, даже о том, где сейчас его отец, и мне почему-то казалось, что он все понимает. Видит мой страх, мои слезы, когда я снова и снова рассматриваю газету, и понимает. Он с упреком смотрел на меня и отворачивался к окну.

— Хотели бы, уже перестреляли. — ответила я и прижала к себе дочь.

— Не вынуждай меня отобрать у тебя сотовый силой.

Мужик схватил меня за плечо, и я резко повела им, сбрасывая его руку.

— А ты попробуй, — огрызнулась и щелкнула перочинным ножиком, ткнула острием ему в запястье. — Я тебе яйца в дырочку обеспечу. Только тронь.

— Дура. Я помочь хочу. Думаешь, когда твои дети орать от голода будут, боевики их не пристрелят, как пацана того?

— Не надо мне помогать, я сама себе помогу.

Он прав. Надо что-то делать. Время идет. Может быть, Яша и потерпит, а Тая начнет хныкать, она слишком маленькая. Я уложила их рядом, накрыла своей курткой и пошла к выходу, подняв руки вверх.

— Куда прешься?

Один из боевиков преградил мне выход из автобуса.

— В туалет хочу.

— Зачастили с туалетом, да? Терпи до утра.

Я заставила себя проглотить жуткую неприязнь и чувство, что меня разрывает от страха и ненависти. Заставила себя улыбнуться.

— Не могу терпеть. Ну очень надо. Пожалуйста, сжальтесь над девушкой. Вы ведь мужчина… настоящий мужчина, не чета нашим. Никогда русские не нравились…

Бородач ухмыльнулся.

— Хитрая сучка, знает, как подластиться. Ты только болтать сладко умеешь или еще чем порадуешь?

— Может, и порадую.

Я не просто рисковала, а ужасно рисковала, и мне надо было отправить смску Изгою. Срочно и очень быстро. Он отследит звонок, и нас найдут. Это единственная надежда.

— Зовут как?

— Дарина.

Я намеренно не меняла свое имя. Может, пригодится, что он знает настоящее.

— Спускайся, Дарина.

Подал мне руку, и я, схватившись за нее, спрыгнула с подножки.

— Че там у тебя, Закир?

— Девочку в туалет проведу.

— Проведи-проведи.

Они заржали, а я судорожно сглотнула. Если полезет ко мне там в кустах, что я делать буду? Как отбиваться от него, в автобусе дети. Прирезать даже не смогу.

— Красивый ты, Дарина. Стройный, волосы красивый. Муж есть?

— Есть.

— Плохо.

Идет сзади, а я оглядываюсь по сторонам, чувствуя, что заводит в лес, и не отобьюсь от него потом.

— Я это… я сама, ладно? Я быстро.

— Ну давай. Только не долго.

Зашла за кусты и присела на корточки, быстро сотовый достала.

— А у меня русский девушка был. Тоже красивый. Не такой, как ты, но симпатичный. Изменил мне, и я ей шею свернул. Жалко ее был. Очень жалко.

"Нас взяли в заложники возле какого-то ущелья, несколько километров от границы с Чечней. Их пятеро. Вооружены. Есть рации".

— Ты скоро там?

— Скоро-скоро. Иду.

Сунула телефон за штанину в носок, едва успела, как Закир кусты раздвинул и ко мне шагнул.

— А что ты стоишь?

Брови на носу свел и смотрит исподлобья.

— Ты что здесь делал, а? Дарина?

— Штаны застегивала и тебя ждала. Девушки парней сами звать стесняются.

А сама в кармане нож нащупала. Не смогу я. Не смогу даже ради детей. Потом только горло себе резать.

— Какая ты… Ну я пришел.

Шагнул ко мне, и в эту секунду раздались крики со стороны автобуса.

— Закир. Сюда иди.

Он выругался на своем, кивнул мне, чтоб за ним шла. А я Богу тихо помолилась, спасибо сказала. Когда к автобусу подошли, я увидела того мужика, что за мной сзади сидел, он на земле валялся со связанными руками и кляпом во рту, на лице кровоподтеки.

— Удрать хотел. Выскочил из автобуса и побежал.

— Так че мне мешал? Пристрелил бы и все.

— Аслан сказал больше никого не убивать.

— Та ладно, одним ублюдком меньше.

— Я приказы не нарушаю. Засунь его обратно в автобус.

— А что там с обменом?

— Пока нет новостей. Аслан переговоры ведет, когда Назира согласятся отпустить, даст нам знать.

— А если не согласятся?

— Он им сутки дал, потом расстреливать заложников будем. Таков его приказ.

"— Зверь дошел до финиша и идет сюда.

Ахмед резко обернулся к ним, дернул меня к себе с такой силой, что я подвернула ногу и повисла у него на руке.

— Ты же сказал, что Эдик пошел по его следу, мать твою.

Рустам судорожно сглотнул слюну и, быстро посмотрев на Марата, хрипло сказал:

— Эдик мертв. Болтается на финишной ленте. Прямо у болота. Зверь заманил его в трясину, а потом пристрелил. Тело повесил напротив камер. Посмотри сам.

Ахмед с тихим рычанием погнул вилку, потом схватил меня за волосы и потащил на веранду. Гости стояли в полной тишине и смотрели на экраны — там, на красной ленте, перекинутой через ветку дерева, раскачивался труп мужчины в камуфляжном костюме с залитым кровью лицом. Словно насмешка, в кадр попадала сама лента, а на ней белыми буквами написано "финиш".

Но я уже не смотрела на экраны — я увидела Максима. Он приближался к дому со стороны леса, слегка прихрамывая, с ружьем в одной руке и окровавленным ножом в другой. Гости притихли, они тоже смотрели на него. А у меня колени начали подгибаться.

— У нас за воротами несколько тачек с Воронами, Ахмед, — тихо сказал Марат. — Если он отсюда не выйдет — начнется бойня.

Но я слышала его, как сквозь вату. Я на Макса смотрела, как он проходит мимо гостей, и те шарахаются от него, как от прокаженного. В каком-то мистическом ужасе, словно от смерти. Он и был похож на смерть. Бледный, даже издалека видно, насколько. Перепачканный кровью, в разорванной рубашке. Захотелось закричать, но крик застрял где-то в районе сердца. Ахмед прижал вилку к моему горлу.

— Не дергайся, тварь. Марат, скажи нашим, чтоб ему дали подняться. Не стрелять.

Тот что-то рявкнул на своем языке в рацию, а Ахмед продолжал царапать мою кожу вилкой. Музыка смолкла, и я слышала только биение своего сердца. Когда дверь открылась и Макс зашел в комнату, я громко всхлипнула, но Ахмед сильнее сжал меня под ребрами. Максим остановился в дверях, и я, тяжело дыша, смотрела на его лицо и чувствовала, что именно сейчас готова разрыдаться, но что-то останавливало меня. Что-то в его взгляде. Страшное. Нечеловеческое. Никогда его таким не видела. Он смотрел на них на всех исподлобья. Словно готов разорвать на части голыми руками… и самое жуткое, что я в этот момент ни на секунду не усомнилась в том, что он может это сделать. Он не в себе. На какой-то тонкой грани перед окончательным безумием… у него в зрачках жажда их смерти. Не из мести. А именно азарт убийцы…"

Меня передернуло от появившейся перед глазами картинки. Тот жуткий Макс вернулся… Или он никогда не исчезал? Кто он на самом деле? Что скрывается за этими синими глазами, которые умели смотреть на меня с такой страстью?

Глаза моего Зверя… или уже не моего… а был ли он моим когда-то? Свернувшись в позу эмбриона, я кусала рукава своей куртки, стараясь не выть, как раненное животное, обнимая детей и вспоминая, как он улыбался мне, как нежно смотрел на нашу дочь, когда она родилась, как носил меня на руках… как впервые взял меня… как впервые сказал мне, что любит. Именно в такой последовательности. Почему-то от настоящего к прошлому… назад… в тот день, как я увидела его впервые и обрекла себя на проклятие, на медленную смерть. Потому что я все равно любила его. Несмотря ни на что.

ГЛАВА 2

Любовь дает лишь себе и берет лишь от себя. Любовь ничем не владеет и не хочет, чтобы кто-нибудь владел ею. Ибо любовь довольствуется любовью. И не думай, что ты можешь править путями любви, ибо если любовь сочтет тебя достойным, она будет направлять твой путь.

(с) просторы интернета

Ночью они все сидели возле автобуса на улице. К утру засыпали с автоматами в руках. Особо нас никто не сторожил. Я это поняла сразу. Мы для них ничего из себя не представляли. Так, кучка мяса, которую они хотели обменять на кого-то из своих. Поэтому могут стрелять и творить с нами что угодно. А после обмена нас вообще всех убьют.

— Пи-пи хочу, — сонно пробормотала Тая, и я вся внутренне подобралась. Ну вот и начинается. Они там все злые снаружи, дерганые после того, что тот мужик вытворил, могут и не пустить в туалет.

Я посмотрела на Закира — при нем был автомат и, скорее всего, нож. Но он мне казался менее опасным, чем остальные. А точнее, я видела, что нравлюсь ему, а это эмоции. Когда человек испытывает эмоции, он теряет бдительность. Этому меня учил Макс. От одной мысли о нем стало невыносимо больно. Не сейчас. Не в эту секунду. Я должна думать о детях прежде всего. Агония на потом, когда на это будут силы и время. Славик где-то рядом. Он спасет нас. Он что-то обязательно придумает и вытащит нас отсюда. Только потом я начну думать. Иначе с ума сойду и захлебнусь в отчаянии.

— Мама… очень хочу пи-пи.

Я осторожно разбудила Яшу и приложила указательный палец к его губам.

— Я сейчас попрошу, чтоб нас выпустили в туалет. Ведите себя очень тихо. Никуда не бегите, не кричите и не плачьте. Хорошо?

Яша кивнул, и я обняла его за худенькие плечи.

— Ты молодец. Ты очень хорошо справляешься. Мы все вместе сходим в кустики, и все вместе вернемся. А я попытаюсь найти вам воду и что-то вкусное.

Я прикрыла Таю своей курткой и постучала в окошко автобуса. Боевики тут же насторожились, но Закир махнул рукой, и они расслабились, а он подошел к окну с похотливой улыбочкой.

— Что такое, красивая, ночи никак не можешь дождаться? Я б ночью и сам пришел.

— Дети в туалет хотят, — улыбка начала пропадать, — мои дети. Спать потом лягут и…

Я улыбнулась, и он в ответ, но глаза цепкие, злые, прошелся взглядом по окнам, сжимая автомат двумя руками. Потом дулом указал на дверь и кивнул головой, мол, выходи.

— Яша, помнишь, что я говорила? Спокойно идем, а потом обратно. Не бежать и не кричать. Смотри за сестрой.

Мы шли впереди чечена, одетого в камуфляжный костюм, и я периодически оглядывалась, держа детей за руки. Если удастся включить незаметно сотовый, можно посмотреть — ответил ли мне Изгой. Я даже думать не хотела, что связи не было, и он мог не получить мою смску. Вся надежда была на него, и я, как утопающая, цеплялась за слова Андрея.

— Твой дети слишком разные. У них не один и тот же отец?

— У них разные матери. Девочка моя, а мальчик — сын мужа.

— Как тебя муж одну такую красивую с дочкой отпустил? Я б дома под замок посадил. Дурной у вас мужик у русских. Не воспитывают баб своих. Голыми перед мужиками выставляют, ноги, сиськи, задница — все наружу и одних отпускают. Сами водку пьют, а жена гулять, пить и курить можно, потом плачут, что баба изменил и семья разрушена. Я б такую жену так воспитал — она б у меня как шелковый был.

— Зачем же всех под одну гребенку?

— Под одну что?

— Зачем обобщать? И у русских другие мужчины бывают. Люди разные.

Ухмыльнулся в черные густые усы.

— Но точно не твой, если мы здесь с тобой разговариваем, и я твою дочь, его сына и тебя под прицелом держу.

Отчего-то подумалось, что если бы Макс об этом узнал, то Закир бы жевал свои кишки и при этом долго оставался живым, завывая от страшных мучений… а потом… потом вспомнила, что Макса больше нет. И кто знает, был ли он вообще когда-нибудь. Ведь приказы этому ублюдку отдает именно он.

— Ну если ты другой, зачем женщин и детей под прицелом держишь?

Черные брови сошлись на переносице.

— Аллах так велел. Народ свой защищать.

— А чем твоему Аллаху угрожаю я и мои дети?

Ему явно не понравилось, куда разговор уклонился, и брови превратились в одну сплошную линию, а глаза злобно сверкнули.

— Я с женщиной глупым это обсуждать не стану. Ты давай делай свои дела, и мы совсем о другом с тобой поговорим.

Приблизился ко мне и по щеке пальцем провел, потом по шее, по губам.

— Будешь послушный и хороший, я воды и еды дам.

— Не трогай ее, — крикнул Яшка и бросился на боевика, вцепился в его ногу и повис на ней. — Руки убери от нее. Гад поганый.

Я чуть в обморок от страха не упала. Если сейчас Закир разозлится и выстрелит… я же сказала, что это не мой сын. Схватила мальчика и прижала к себе.

— Он просто меня защищает. Просто глупый еще мальчик. Вы не злитесь на него. Он сам не понимает, что говорит. Молчи, малыш. Молчииии…

Задыхаясь и лихорадочно гладя по голове, моля Бога, чтоб Яша молчал.

— Отчего глупый? Умный. Настоящий джигит растет. Своих женщин пытается защитить.

Наклонился к Яше и протянул ему конфету.

— На, держи. Смелый ты. Закир любит смелых. Отдай мне палку.

Я думала мальчик не возьмет конфету, но он взял и спрятал в карман, а палку не отдал. Боевик не стал настаивать, он мне на кусты кивнул, и я повела туда Таю. Пока снимала с нее колготки, одной рукой искала свой сотовый, но его нигде не было. Черт. Неужели он выпал где-то в автобусе?

— Мама, эти дяди плохие, да?

— Да… плохие, и поэтому надо вести себя хорошо. Слушаться маму.

Быстро натягивая колготки обратно и ощупывая себя снова и снова.

— Что вы там так долго?

— Сейчас-сейчас.

Нет телефона. Господи. Помоги. Где ж я его деть могла? Или украл кто-то. Почему именно сейчас… Ну где же он?

— Выходите. Вы начинаете меня злить.

Я вывела Таю за руку и посмотрела на Яшу, он так и стоял между нами и Закиром с палкой и смотрел на него исподлобья. Я даже не сомневалась, что он бы бросился на ублюдка, если бы тот нам угрожал. Папин мальчик. Весь в Макса. Даже смотрит, как он — зверенышем… и снова эта боль полосует по нервам. Его папа по другую сторону баррикад, и я уже не знаю, кто он на самом деле.

Чечен расплылся в улыбке, едва нас увидел. Поправил штаны и сделал несколько шагов ко мне навстречу.

— Теперь скажи своим детям — пусть погуляют, а мы с тобой отойдем ненадолго.

А вот этого я не ожидала прямо сейчас. Думала, удастся время потянуть, поговорить. Идиотка. Оглянулась на Яшу и на Таю и стиснула челюсти. Если откажу, что будет? Он ведь с автоматом и ножом. Может убить нас прямо здесь. Тяжело дыша, перевела взгляд на чечена, а он, видя мое замешательство, улыбаться перестал.

— Скажи, чтоб погуляли и никуда не уходили. Не то с собаками найду. И хватит мне улыбаться. Пошли.

Надо медленно выдохнуть и думать только о детях… я должна думать только о них.

— Мам, а можно я поиглаю… — и сотовый мне протягивает. От ужаса у меня зашевелились волосы на затылке и прошибло холодным потом. Если Закир сотовый отберет, то увидит смску и поймет, что кто-то идет за нами и номера узнает. Я выхватила у нее телефон и раздавила его ногой.

— Ах ты сукааааа, — взревел чечен и бросился на меня, схватил за горло. Я отбивалась, что есть мочи, как меня учили на курсах самообороны, как учил сам Максим. Но что я против здоровенного мужика с военной подготовкой? Он навалился на меня, опрокидывая на землю, придавливая всем телом. Замахнулся и наотмашь ударил по лицу, по одной щеке, потом по другой.

— Тварь. Сука. Я тебя на куски порву.

И вдруг глаза широко распахнул и застыл. Потом медленно назад оборачивается, а я увидела Яшу с окровавленным ножом. Видимо, стащил его у чечена, когда первый раз на него набросился. Оттолкнула от себя Закира что есть силы, и он на бок с хрипом завалился, а я вскочила на ноги, схватила Таю на руки и Яшу за плечо.

— Бежим. Быстрее.

Потом все же склонилась к раненному Закиру, который держался за бок и хрипел, выдернула флягу у него из-за пояса, сунула за пояс себе, отобрала автомат, зажигалку, конфеты. Направила на него дуло автомата… потом передумала. И нет, не от жалости… патронов жалко. Я не знаю, сколько их у него там, а нас могут преследовать.

— Яша, беги. Так быстро, как умеешь.

Мы бросились вглубь леса что есть мочи, не оборачиваясь. Вот и все. Обратной дороги больше нет. Надо выбираться отсюда.

Мы бежали около часа или двух. Путаясь вокруг деревьев и слыша вдалеке собачий лай. Ублюдки обнаружили своего товарища и теперь гнались за нами. Я отрывала от одежды куски ткани и бросала в кустах, а мы мчались совсем в другую сторону, чтобы запутать следы. Так учил меня Максим… Он учил меня всему в этой жизни… всему, кроме того, как жить без него. И это самое жестокое, что он сделал со мной — оставил одну. Одну со всем этим адом, со всеми этими страшными сомнениями, с жуткими доказательствами его вины… нет. Не вины. Хуже. Доказательствами того, что он и не он вовсе. Доказательствами того, что нас не было никогда… А как же небо? Оно тоже мне лгало?

— Даша, — закричал мальчик, и я встрепенулась. — Смотриии.

Нет. Нееееет. Не сейчас. Трясла головой, прогоняла мысли прочь. Выжить. Спасти детей. Вот о чем я должна думать, и я выживу. Выживу, чего бы мне это не стоило.

— Здесь мертвое животное…

Рядом с кустами валялся дохлый шакал, его разодрал какой-то другой зверь и довольно давно, так как в воздухе стоял отвратительный запах. К горлу подступила тошнота. Вспомнились дохлые крысы в детском доме.

— Воняет, — сказала Тая и закрыла носик ладошкой, я отвернула ее так, чтоб она не видела полуразложившееся животное.

— Я устал, — тихо сказал Яша, который до этой секунды не жаловался.

А я… я придумала, как скрыться от собак.

— Закройте глаза и носы и постарайтесь дышать ртами, хорошо?

Я обмазала одежду детей и свою кровью мертвого шакала. Мне казалось, этот сильный и мерзкий запах собьет псов с нашего следа. Яша не жаловался, а Тая хныкала, что ей воняет и першит в горлышке. Наверное, вонь вызывала у моей малышки позывы к рвоте.

— А теперь нам надо найти, где спрятаться.

Вскоре мы все же оторвались от погони, и собачий лай стих, они нас потеряли. У меня получилось. Я сама выбилась из сил, и Яша уже еле переставлял ноги, когда мы наконец-то нашли глубокую охотничью яму. Это было спасением. Мы спустились в нее по двум толстым палкам, предварительно обломав ветви и оставив сучья по бокам. Я показала Яше, как спуститься, а потом посадила Таю к себе на спину и спустилась сама. Оставила ее с братом, выбралась наружу, нашла пушистые ветки и прикрыла яму сверху так, чтоб ее не было видно, потом насобирала дров. Вернулась обратно к детям, постелила свою куртку, разложила ветки и подожгла, чтобы согреть детей и согреться самой. Ночью в лесу было очень холодно и сыро, пробирало до костей. Пока мы бежали, мы этого не чувствовали, а сейчас я видела, как дрожит Тая и кутается в тонкую куртку Яша. Тая уснула сразу, а мальчик лег рядом, но не спал, а смотрел на языки пламени. Такой еще ребенок, совсем малыш. И эти ресницы длинные, как у девочки, носик ровный, губки бантиком. Едва уловимые черты проступающей будущей взрослости, но лишь штрихами, и это сходство с Максимом… И снова полоснуло воспоминанием, как Яша ножом Закира ударил.

— Ты как нож у него украл? — тихо спросила и руки вытянула к огню.

— Когда бросился ему на ногу, почувствовал за штаниной, он в ботинок его спрятал, и рукоять торчала. Я в фильме видел, как один парень так оружие у врага украл.

Тоже встал и ладошки к костру протянул. Рядом с моими они маленькие и тонкие.

— Аааа, как ножом ударить, тоже видел?

— Конечно. Я фильмы про войну смотрел и боевики всякие. Мымра спать ложилась, а я смотрел.

Уверенно отвечает. Даже восторженно.

— Не страшно было человека ножом?

Спросила и затаилась, у самой до сих пор мурашки по коже.

— Неа. Если б я его не ударил, он бы тебя убил. Тут выбирать надо было — или ты, или он.

Кого-то мне это напомнило даже блеск в синих глазах звериный, как у маленького волчонка.

— И ты меня выбрал?

Он кивнул и вдруг обнял меня за шею, прижался всем телом.

— Ты теперь моя мама. Я за тебя кого угодно убью. Даже его.

— Кого его?

— Отца.

Вся сжалась, внутренности перевернулись от его слов, тошнота к горлу подобралась.

— А он здесь при чем?

— Я видел ту газету и узнал его. Мы из-за него здесь… Он плохой.

И сердце ухнуло вниз, сжалось спазмом сильным и болезненным, как будто ребенок озвучил то, чего я так сильно боялась.

— Нет. Ты что? Твой папа не плохой. Мы не знаем, почему он там, нельзя осуждать человека, не выслушав, не дав возможности оправдаться. Посмотри на меня и запомни, — я обхватила личико ребенка ладонями, приблизила к своему, глядя прямо в ярко-синие глаза, — твой отец самый сильный, самый лучший и самый… самый любящий. И никогда не думай иначе. Чтобы не случилось, не смей так думать.

— Тогда что он делает там? Почему не спасает нас?

— Он не знает, что мы здесь. Когда узнает, обязательно спасет. Вот увидишь. Твой отец ради нас землю вверх ногами перевернет и ад подожжет вместе с дьяволом. Понял? Помни об этом. Помни всегда.

Мне ужасно хотелось верить в свои же слова, и пока я страстно говорила свою речь, я верила, всем сердцем и всей душой верила. А когда Яша уснул, и я осталась один на один со своими мыслями и страхами, верить было сложнее.

Утром я скормила им конфеты, дала нагретой воды. Где-то здесь должна быть река или ручей. Я слышала, об этом говорили боевики, когда мы на автобусе ехали. Мне бы найти водоем и помыть детей. Особенно Таю. А потом идти к дороге. Если вода пресная, то можно набрать во флягу… но этого мало, конечно. Найти б какую-то емкость. Люди всегда после себя мусор оставляют, и сейчас мне бы это было на руку.

Ручей я нашла неподалеку от нашего укрытия. Я даже не знала, как это назвать. В географии я совсем не сильна. Течение быстрое и шумное. Я вернулась за Яшей и Таей. Пока дети плескались в воде, я лихорадочно думала о том, куда бежать. Как незамеченными выйти к дороге. У нас ничего нет — ни денег, ни телефона. Ничего.

Яша играет с Таей… Вот она беззаботность детства, когда можно отключить все мысли, забыть об опасности и наслаждаться каждым мгновением. Если бы все это было не здесь… а где-то в другом месте, и Максим был с нами. Смотрел, как они играют вместе. Наши дети. Наша Тая и наш Яша. Он ведь стал моим с той секунды, как я впервые обняла его худенькое тельце и заглянула в синие глаза, полные боли и надежды. Я бы уже никогда от него не отказалась.

— Все. Хватит. Вылезайте.

— Неее. Еще немного. Совсееем чуть-чуть.

— Хорошо. Еще немного… — и устало улыбнулась. Пусть плескаются, ночью придется идти к дороге и, возможно, утром тоже.

И вдруг послышался собачий лай совсем близко. Я подпрыгнула на месте, даже не успела о чем-то подумать, рванула в воду, выхватив автомат, поворачиваясь спиной к детям, закрывая их собой, и лицом к берегу, куда выскочили две немецкие овчарки, а за ними один из чеченов.

— Яшаааа, бери Таю и на другой берег, быстро. Прячьтесь.

Позади нас только каменистый островок и углубление в камнях. Дети наверняка спрятались именно там, потому что больше негде, а я, целясь в боевика, пятилась за ними спиной. От отчаяния и понимания, что это конец, похолодело все внутри, и дыхание застряло в ребрах, причиняя адскую боль.

— Ни шагу. Я тебе башку прострелю, — прорычала чечену, который сделал шаг к воде.

— Опусти оружие, дэвочка, и живая останешься.

Он пошел на меня, а я в доказательство, что не шучу, прицелилась и выстрелила. Пуля зацепила ему ухо, и я увидела, как кровь брызнула на камуфляжную куртку. Да, Максим научил меня хорошо стрелять с любого вида оружия и всегда говорил, что я очень меткая.

— Сссссука.

— Следующий выстрел тебе в глаз.

Чечен опустил автомат и несколько секунд с ненавистью смотрел на меня, потом поднес рацию к лицу.

— Нашел сучку. Нет с ней никого. Только дети. Никуда не денется. На островке они.

ГЛАВА 3

Женщина не может быть счастлива, если она нелюбима, а ей нужно только это. Женщина, которую не любят, — это ноль и ничего больше. Уж поверьте мне: молодая она или старая, мать, любовница… Женщина, которую не любят, — погибшая женщина. Она может спокойно умирать, это уже не важно.

(с) Коко Шанель

Никто и не думал к нам приближаться. Зачем им это? Они просто окружили нас и стерегли с собаками, не давая даже высунуть нос из-за камней. Стреляли то в воздух, то по песку так, что Тая вскрикивала, а Яша сжимал пальцы в кулаки и изо всех сил старался не подавать виду, что ему страшно.

Они знали, что делают. Ведь у нас не осталось ни пресной воды, ни еды. А со мной маленькие дети.

— Кушать хочу… мам.

Отломила кусочек своей шоколадки и протянула ей и Яше, понимая, что завтра нам придется выйти из убежища. С берега доносится запах жареного мяса и треск костра. А наше место так мало, что мне негде развести огонь, и я изо всех сил прижимаю к себе детей, растираю им плечи и ручки, ножки, чтоб отогреть. Яша протянул Тае свою часть конфеты.

— Кушай сам, ты что.

— Она маленькая, и она девочка. Пусть ест, а я потерплю.

Мой мальчик, какой же ты уже маленький и сильный мужчина. Привлекла его к себе и поцеловала в макушку. Прошел еще один день. Адский. Жаркий. Воды осталось несколько капель, и я отдала ее детям. К вечеру ощущение безысходности и понимание, что Изгой не придет, довели меня до отчаяния. Хотелось рыдать от бессилия и рвать на себе волосы.

— Эй, русская, жрать не хочешь? Выходи, мы тебя накормим.

И ржут.

— Да, напихаем тебе в рот, а мелких твоих поджарим. Выходииии.

Мне хотелось их расстрелять, хотелось исполосовать их автоматной очередью. Но такое только в кино показывают, а у меня наяву все. И едва я вскину автомат, они убьют меня, и дети останутся сами. От одной мысли об этом стало страшно до дикой дрожи.

Тая лежала на моих коленях, а Яша забился возле камней и дрожал от холода. Меня мучила страшная жажда. О голоде я старалась вообще не думать. А вот журчание воды неподалеку сводило с ума. Но если я выйду из укрытия, меня тут же подстрелят. Жажда… она страшнее всего, она сводит с ума, и я изо всех сил стараюсь глотать слюну, чтобы не так саднило в горле, и мысль о том, что во фляге есть немножко воды, пульсирует в висках, и я адскими усилиями воли сдерживаю себя, чтобы не выпить последнее.

Легла рядом с Таей и обняла ее маленькое тельце. Я не буду думать ни о чем, не буду думать о жажде… Но не могла. Повернулась к Яше.

Я смотрела на его спину, на худенькие плечи, потом опять на Таю, бледную и ослабленную, она вздрагивала во сне. И вдруг я резко встала. В тот же момент Яша повернулся ко мне.

— Нет. Не ходи к ним. Неееет, — он яростно тряс головой. — Не надоооо.

— У меня нет выхода, Яшенька, нету, понимаешь?

— Они тебя убьют.

— Не убьют.

Я подползла к нему и обняла его за плечи.

— Твой отец там, и он не позволит им этого сделать.

— А если позволит? — и в глазах отразился ужас.

— Нет, не позволит. Что ты, — я обхватила лицо малыша ладонями. — Он должен узнать, что мы здесь, и никто нас не тронет.

Я говорила это и… и изо всех сил надеялась, что именно так и будет. Я приняла решение, и почему-то мне стало легче. Бездействие и ожидание убивают, умертвляют всю надежду. Мои дети больше не будут голодать и умирать от жажды. Я все еще Дарина Воронова. А Тая ЕГО дочь. Как и Яша его сын.

Пусть сейчас я и жалкое подобие той Даши, которой была. Тень. Отражение в грязной воде. Но ему придется подумать о детях, если не обо мне. Ничего. Пусть смотрит, в каком мы состоянии и до чего он нас довел. Пусть узнает, что мы здесь.

— Я сейчас выйду к ним, а вы прячьтесь здесь… Если… если услышите выстрелы, ничего не делайте и просто ждите. Они вас не тронут.

Говорила и цепенела от ужаса, если ничего не получится, мы все умрем. Дети умрут из-за меня. Я виновата. Я притащила их сюда. От паники вся покрылась каплями холодного пота. Не думать об этом. Только не думать.

Наклонилась, поцеловала спящую Таю, потом Яшу и встала в полный рост.

Боевики лежали возле костра. Их было трое и две собаки. Я могу успеть застрелить хотя бы одного. А может, двоих. Только это ничего не изменит, и тогда они не пощадят детей. Я вошла в воду и медленно пошла в их сторону. Собаки приподняли морды и пошевелили ушами, но лаять не стали. Когда я вышла на берег, дрожа от холода, стуча зубами и сказала:

— Эй.

Ублюдки повскакивали и схватились за автоматы. А потом один из них усмехнулся и тут же расхохотался.

— А вот и птичка прилетела. Кушать всем хочется. Я же говорил, что она придет.

Встал с земли, а я вздернула подбородок и швырнула ему автомат.

— Свяжись со своим главным. Скажи, говорить с ним хочу.

Они переглянулись, и лысый с одной бородой без усов продолжил ржать.

— С каким главным, дэвочка? Я здесь главный. Мама и папа. За едой пришел? Так и скажи. Я добрый. Я тебя вначале любить, потом он любить, потом он, а потом кормить и детей накормить. Ахмед обещает.

Какое гадское имя. Аж всю передернуло. Подошел ко мне и дернул к себе за шиворот.

— Раздевайся.

По телу прошла дрожь, и я напряглась так, что казалось, все нервы полопаются.

— Аслану своему передай, что здесь его жена и дети.

Ахмед… проклятое мерзкое имя, продолжал смеяться, а потом вдруг перестал.

— Чья жена?

— Аслана Шамхадова вашего.

— Ты?

Осмотрел меня с ног до головы и с неверием снова уставился мне в глаза.

— Лжешь.

— Так проверь. Свяжись с ним и сам у него спроси.

— Что она там несет? Что за бред?

Бородатый разжал пальцы и посмотрел на своих товарищей. Сказал им что-то на своем языке, и они переглянулись. Один из них протянул Ахмеду сотовый, и тот быстро набрал чей-то номер.

— Да, брат. Взяли. Сама вышла. — перевел взгляд на меня, потянул носом и смачно харкнул на землю. — Не могу сейчас горло перерезать. Аслана позови. Надо. Она утверждает, что жена его, — и тут же расхохотался. — Ясно. Так и знал.

Повернулся ко мне с ослепительно-гадкой усмешкой.

— Аслан говорит, у него слишком много жен, и он разрешает одной из них перерезать глотку.

— Скажи ему… Скажи ему — в космосе погасли все звезды, ни одной не осталось.

Он заржал снова и опять что-то в трубку на своем сказал, попутно протягивая руку и расстегивая первую пуговицу на моей кофте, а мне кажется, я сейчас сдохну на месте. И вдруг замер. Улыбка исчезла. Повернулся к своим.

— Аслан велел пока не трогать и к нему привести. Детей тащите в автобус.

Мне завязали глаза и забросили в машину. Я только и успела увидеть ВАЗ, выкрашенный в цвет "хаки", меня затолкали в багажник и громко хлопнули крышкой. Я старалась думать о том, что с детьми ничего не случится, и Максим отдаст приказ их не трогать, но не была ни в чем уверена. Ведь ему сказали, что их двое, а он знает, что у нас один ребенок. Мы куда-то приехали примерно через час-полтора. И вот теперь жалкую, истощенную, грязную меня тащат по темным коридорам, внутрь заброшенного здания, а я и не сопротивляюсь. Сил нет. Даже произнести одно слово. Я все же добралась к нему живая. И теперь осталось одно — увидеть его и сказать о наших детях, а потом уже можно умирать, если он так решит.

Вдалеке слышались голоса, музыка, стоны и крики. Музыка восточная, а разговоры на чужом языке и на русском. В основном орут мужчины, а женские крики можно назвать, скорее, характерными стонами. Кто-то истерически смеется. Меня продолжали тащить, и шум с музыкой приближались… Мне вдруг стало безумно страшно. Мне захотелось забиться в истерике и умолять этих людей не снимать с моих глаз повязку. Пусть не делают этого, пусть я останусь в святом неведении или ослепну.

— Аслан, мы привезли ее. Что с ней делать?

Ему ответили не сразу, а я не просто взмолилась, я внутренне взвыла. Мне одновременно хотелось, чтоб ответ произнес знакомый голос, давая шанс выжить нашим детям, и в то же время казалось я умру на месте, если услышу его… если узнаю в голосе Нечеловека голос своего мужа. И услышала… Сердце рвануло вниз, болезненно сжалось и замерло.

— Сними с нее повязку, Рустам.

Хрипло, с придыханием, будто бежит и, задыхаясь, прерывается. Повязку содрали, и мне показалось, что я попала в Преисподнюю и вижу вакханалию похоти и разврата. Повсюду обнаженные тела, сплетенные в дикой нескончаемой оргии секса и боли. Пиршество демонов, сорвавшихся с цепи от безнаказанности и абсолютной власти. Когда-то я уже видела нечто подобное. Видела, как пользуют и насилуют женщин… и ОН обещал мне, что больше никогда я не увижу ничего подобного. Он убережет и позаботится обо мне…

Не уберег… И самое жуткое из всего, что могло произойти, он был там… там, в самом центре всего этого хаоса. Мой муж…

В глазах тут же потемнело, сердце перестало биться. Боже… ведь так люди умирают? Такую боль они испытывают в момент смерти? Или смерть не столь болезненна, как это… как это… Слов не было. Я онемела. Я увидела Зверя в истинном обличии, таким, как никогда не видела его раньше. Похотливого, мерзкого самца. Нет, он не бежал, он был занят. Настолько занят, что не обернулся ко мне. Максим развлекался с тремя обнаженными девушками. Одну из них он целовал в шею, громко, смачно, оставляя засосы и не прекращая дико, неистово трахать ее, сминая пальцами крутые бедра, шлепая по ним и оставляя на них красные следы. Голый по пояс, со спущенными на колени штанами он яростно двигался, ритмично сжимая свои упругие ягодицы при каждом толчке. Две другие девки ожидали очереди, облизывая его босые ноги, обсасывая пальцы, тянули к ему руки, хватали за грудь, лезли целовать его спину и шею. Умоляющие глаза, жадно приоткрытые рты, ищущие ладони, скользящие по его идеальному бронзовому телу. Я зашлась в безмолвном вопле адской боли и отчаянья. Казалось, я так громко ору, что кровь течет из ушей, а на самом деле не издала ни звука. Только глаза остекленели, чтобы запомнить навечно свою смерть.

В тот момент, когда наши дети страдают от голода и жажды в руках ублюдков, убиты невинные люди, захвачен автобус с заложниками — мой муж пирует.

Бал во время чумы, и мне воняет трупным смрадом и кажется, что все эти подонки там, трахающиеся, как животные, насилующие женщин, которым запрещено сопротивляться, давно уже не являются людьми.

— Аслан, — крикнул тот, что удерживал меня под руку, чтоб я не упала. — Куда ее? Здесь оставить?

А меня уже не стало. Я умерла. Такую боль выдержать невозможно, и ненависть слишком пустое чувство по сравнению с тем, что я испытывала к НЕМУ. Это казнь. Ампутация меня самой. Безжалостная и совершенно молниеносная.

Макс обернулся, скользнул по мне мутным взглядом и продолжил совокупляться с блондинкой, извивающейся под ним и виляющей задом, завывающей от каждого его толчка. Мой муж держал ее за волосы и за горло, и по его мощной спине прокатились волны наслаждения. Он ускорил толчки, и струйки пота покатились по его смуглой коже, рельефно бугрящимся мышцам, вздувающимся в такт движениям. Он сильнее сдавил горло девушки так, что она захрипела. Я услышала его последний рык и с омерзением поняла, что он кончил в тот момент, когда переломал ей шейные позвонки. И никого это не ужаснуло. Никого, кроме меня. О Боже… Жуткое полуголое чудовище не могло быть моим мужем.

— Аслан. Эта русская полудохлая и тощая утверждает, что она — твоя жена.

Он заржал, а я не выдержала и обмякла в его руках. Повисла, не в силах стоять на ногах. Мне не хотелось никуда смотреть, мне хотелось выдрать себе глаза и никогда не видеть то, что увидела.

Максим откинулся на кушетку, застегивая ширинку, оттолкнул мертвую девушку носком солдатского ботинка. Две другие продолжали цепляться за его ноги, тянули к нему руки. А он смотрел на меня. Прямо мне в глаза. И я впервые не знала, что вижу там, в этих жутких синих глазах. Потом отпил из фляги и кивнул одному из своих людей:

— Уведите ее, я потом с ней разберусь. Пусть в подвале сидит. Стереги. Башкой за нее отвечаешь. Сбежит — сверну. И не трогать.

Меня тут же потащили обратно, идти сама я не могла. У меня отказали ноги. Я их просто не чувствовала, они онемели. Но возле выхода я не выдержала и обернулась, чтобы зайтись от боли — он даже не смотрел мне вслед. Посадил на колени другую темноволосую девушку и, зарывшись пальцами в ее роскошные длинные волосы, такие, как раньше были у меня, жадно впился в ее губы, и она прильнула к нему всем телом. Я обмякла совершенно и закрыла глаза. Нет. Ни одной слезы не было. Я высохла, замерзла настолько, что слезы превратились в лед и резали меня осколками изнутри. Я истекала кровью. Один из ублюдков поднял меня на руки и вынес оттуда. Как же адски больно все отмирает… все. Кроме этой проклятой и ненормальной любви к своему убийце.

Меня бросили в жалкое подобие темницы. Скорее, подвальное помещение, разделенное на секторы с решетками, где кроме меня были еще люди. Упала на пол. Но боли не почувствовала, прислонилась щекой к ледяному кафелю и закрыла глаза. Я не знаю, сколько времени пролежала там. Наверное, несколько часов. Внутри все горело от жажды и голода. В голове нарастал дикий рев, в горле пекло. Я умираю? Или еще нет? Как бы я хотела… но нельзя. Сначала я вымолю жизнь моим детям, ДА, ТЕПЕРЬ ТОЛЬКО МОИМ ДЕТЯМ, а потом… потом пусть делает со мной, что хочет.

В тот самый момент, когда почувствовала первые судороги и позывы к голодной рвоте, лязгнули замки, мне швырнули бутерброд, завернутый в пищевую пленку. Словно сквозь туман я услышала голоса боевиков:

— С чего бы такая милость? Другие подыхают от голода уже несколько суток, а эту только притащили и сразу кормить. Трахнуть бы сучку и горло перерезать. Слышал, она Закира ранила, дрянь.

— Аслан приказал накормить… значит, у него насчет нее свои планы. Нам какое дело?

— Да какие на хер планы насчет этой? Ты ее видел? Кожа да кости. У меня на такое не встанет.

— А трахать хотел бы. Вот, может, и он хочет. Ты ж знаешь правила. Новеньких сначала Аслан и Шамиль, потом мы… если жива останется.

Ухмыльнулся и на меня посмотрел.

— Я б ее разочек раком поставил. Никто б не узнал.

— Тебе сказано — не трогать, вот и не трогай. Или хочешь, как Иса, без яиц остаться?

— Я жрать хочу и девку хочу. А мне запрещают трахнуть даже этот мешок с костями.

— Правый рука — твой друг, брат.

— Да пошел ты.

Они громко заржали, а я из последних сил поползла к свертку… протянула руку и замерла. Вспомнила голодные глаза Таи и Яши, и стало до дикости стыдно, что я сейчас поем, а они там… Если выживу, еду надо им отнести. Прижала сверток к груди и легла на пол, закрывая глаза. Наверное, я теряла сознание или засыпала от усталости и перенесенного шока.

И перед глазами только ОН. Картинки обрывочные из нашего прошлого и улыбка, везде его дьявольская улыбка, которую я требовала запретить законом, а теперь любила и так же люто ее ненавидела за то, что она вообще существует.

Из сна меня вырвал удар под ребра. Достаточно сильный, чтоб меня подкинуло, и я открыла глаза.

— А ну жри, тварь. Сдохнешь мне еще здесь, а я потом отвечать за тебя буду перед Асланом.

Отрицательно качнула головой и вцепилась в сверток.

— Держи ее, а я впихну в эту суку насильно. Открой рот, тварь. Давай.

Я стиснула зубы, но они были в тысячи раз сильнее, больно давили мне на щеки.

— Эй. Вы. Аслан сказал к нему ее привести через полчаса. Вы что творите. Не трогать.

Крикнул кто-то, и я выдохнула с облегчением, когда пальцы мучителей разжались. Меня приподняли с пола, побили слегка по щекам и прислонили к губам горлышко бутылки, в горло полилась прохладная вода, и я начала пить ее жадными глотками, цепляясь за руки боевика дрожащими пальцами.

— Два идиота. Он же сказал — не трогать. Она от жажды уже сознание теряла.

Похлопал меня по щекам и в глаза посмотрел серьезными непроницаемыми темными глазами. Все лицо скрывает густая щетина.

— Вот теперь в себя пришла. Давай подними ее и пошли. Я к вечеру еще хочу поучаствовать в празднике — Шамиль возвращается. Его отпустили.

Меня рывком подняли с пола, и я пошатнулась. Голова все еще кружилась, а в висках пульсировало дикое желание вцепиться в этих ублюдков и рвать ногтями и зубами.

— Не пойму, на хер она ему сдалась? Худая, ободранная, грязная. Он ее реально трахать собрался?

— Тебе какая разница? Лично мне насрать, что он с ней делать будет, и подбери слюни. Никакая она не страшная, если у тебя на нее колом стоит.

— Да пошел ты.

— У меня на вечер вот что есть.

Помахал перед носом второго боевика пакетиком с белым порошком.

А меня толкнули в спину.

— Давай иди, сучка, сама. Я задолбался тебя таскать.

ГЛАВА 4

Легко ли быть Богом? А Ты попробуй. Сначала полюби. Легко любить добрых, щедрых душой, умных, красивых, интересных и талантливых. Хотя бы близких по духу. А Ты полюби тех, кто плюет в душу, кто плодит низость и бьет в спину, полюби тех кто предает и лжет.

Полюби, зная, что ничего не изменится, и эти люди не станут лучше благодаря твоей любви. Они сожгут, распнут, даже не добьют до конца, бросив мучиться. А Ты прости. Все прости и продолжай любить. Искренне, не щадя себя, глубоко, как любят идеал, как матери любят сыновей, как женщина любит мужчину, как скрипач любит свою скрипку, как способен любить только Бог. Когда этого станет мало — распахни грудь. Пусть твоя душа станет проходным двором, для каждой боли, для каждой беды. Для любой судьбы, уже потерянной в бездне времен, или только грядущей.

(с) Аль Квотион

— Пусть снимет свои шмотки и наденет вот это. — ткнули мне в руки какое-то платье, скорее напоминающее бесформенный мешок.

— У нас не было приказа ее раздевать.

Один из боевиков, тот, что хлопал меня по щекам и вливал воду, пожал плечами.

— Это правила для всех — заложники снимают одежду. Мы должны знать, что она ничего не прячет в своих штанах или кофте. Да и шмотки хорошие — отдадим в лагерь. Раздевайся.

Я отрицательно качнула головой.

— Я сказал, раздевайся, или я раздену.

Щелкнул пальцами, и я увидела в его руке нож. Нет… умирать мне нельзя. Там дети. Сами. Отвернулась и стянула с себя кофту, затем штаны. Один из тварей присвистнул.

— А говоришь, кожа да кости. Уууух, какая задница. Я б и на сиськи посмотрел. Пусть повернется.

— Рустам.

— Что? Я ж не трахаю. Я потрогать хочу.

Почувствовала, как меня облапали за ягодицы и больно ущипнули. Стиснула челюсти и закусила нижнюю губу.

— Повернись, сучка.

Я быстро схватила платье и начала натягивать через голову.

— Повернись, тварь, я сказал, — схватил за волосы, дергая к себе.

— Да пошел ты, — плюнула ему в рожу, и он наотмашь ударил меня по щеке, так, что в глазах заплясали искры.

— Уймись. Приказано было не трогать.

— Она в меня плюнула, уууу, сукааа, — снова замахнулся, но его оттолкнули в сторону, не давая меня ударить, а у меня от страха засосало под ложечкой, и все тело начало дрожать. Я больше не была уверена, что человек, который назывался моим мужем, защитит меня.

— Все. Отпусти. Я успокоился, — схватил меня под руку. — Пошла. Давай.

Когда меня вывели снова в коридоры, я наконец-то вздохнула. Из-за стен все еще доносились звуки музыки, хохот, звон разбитого стекла. Но мы не пошли в сторону адского праздника, мы свернули к узкой лестнице, ведущей наверх. Видимо, в покои самих хозяев вертепа. И если снаружи здание казалось недостроенным, внутри было все устроено для личного комфорта его обитателей. Нет, никакого шика, естественно. Ничего, что более или менее походило бы на то, что я привыкла видеть в нашем доме. Скорее, некое подобие цивилизации, где стены без покрытия и обоев, но на них мог висеть плазменный телевизор, а на полу ковры один на другом, но кое-где просвечивает голый бетон. Поднялись на последний этаж, и один из боевиков постучал в железную дверь:

— Аслан, привел к тебе русскую.

— Входи.

Отворив железную дверь, втолкнул меня внутрь. Узкая комната, без окон, практически без мебели. Только шикарная двуспальная кровать, кресло и тумбочка. На кресле валяются вещи. И я увидела ЕГО, появившегося сбоку, из темноты. Скользнул по мне безразличным взглядом и повернулся к Рустаму:

— Я разве приказывал ее раздевать?

— Так всех заложников…

Он вдруг сгреб Рустама за шкирку, и у того с головы слетела шапка.

— Я спрашиваю — Я ПРИКАЗЫВАЛ ЕЕ РАЗДЕВАТЬ?

Повернулся ко мне и, схватив за лицо, развернул на свет, при этом совершенно не глядя мне в глаза… а я… я не могу смотреть на него. Просто не могу. Меня тошнит от одной мысли, что я увижу родное лицо так близко и… пойму, что оно стало настолько чужим и страшным.

— А это что? Кто? Это сделал кто?

Несколько секунд смотрел Рустаму в глаза. Потом за шкирку подтащил к тумбе, схватил за руку, насильно заставил положить ее на деревянную поверхность.

— Не надо, Аслан… не надо, брат. Она меня оскорбила… она в меня плюнула… брат, не надо, прошу.

Максим посмотрел на боевика, и тот весь обмяк, покрываясь потом.

— Разожми пальцы, или это будет рука.

— Аслааааан.

— Разожми.

— Аааааааааааа…

Я зажмурилась, когда услышала дикий вопль.

— Еще раз тронешь кого-то или что-то без моего приказа, пристрелю, как бешеную собаку. Скажи спасибо, что жив остался.

— Спасибооо, — рыданием.

Я все еще стояла с крепко зажмуренными глазами, вжавшись в стену спиной, когда захлопнулась железная дверь.

Послышались шаги, и я скорее угадала, чем увидела, что Максим стоит напротив меня. Еще несколько шагов, и он совсем рядом. Я медленно открыла глаза. Наши взгляды встретились, и тело пронизал ток, пригвоздив меня к полу.

Нет больше синевы… она спрятана под линзами. На меня смотрит сама чернота. И в ней нет жалости. Глаза, налитые кровью, с мешками под нижними воспаленными веками, затуманенные наркотиками, просто царапают мое лицо. Он рассматривает меня… как подопытное насекомое. Скрестив руки на груди.

— Идиотка, — скрипучим, хриплым голосом, так не похожим на его собственный. Молчу, глядя на него и дрожа всем телом. — Кто прислал?

— Там… в автобусе твои дети. Они голодают. Позаботься о детях…

— АСЛАН, — прорычал тихо, не давая назвать его имя.

— Аслан… — повторила жалким срывающимся шепотом. Но он даже не обратил внимание на мои слова, закурил, с шипением затянулся сигаретой и выпустил дым мне в лицо.

— Я спросил, кто прислал и зачем?

Усмехнулась пересохшими губами.

— Прислал? О чем ты… мы к тебе приехали. Я и дети… Они там в автобусе, ты понимаешь? Их же могут пристрелить, обидеть, ударить. Там Таяяяя. Она не ела несколько дней.

Он отошел к тумбе, и я захлебнулась криком, когда мой муж смахнул с нее пальцы… о боже… боже мой… открыл ящик, достал два стакана. Налил себе воды, потом повернулся ко мне.

— Пить хочешь?

Пить? Он предлагает мне пить, после того, как я сказала ему, что наша дочь в автобусе с террористами?

— НЕТ. Я не хочу пить. Я хочу, чтоб ты сжалился над нашей дочкой и над… над твоим сыном.

— Сыном? У меня нет сына. Как, впрочем, нет и жалости.

— Это сын… сын сестры Фимы… ты с ней… у тебя… Его Яша зовут. Я усыновила и…

— Мне неинтересно, можешь не рассказывать о широте и доброте твоей души.

Снова подошел ко мне и ткнул мне в руку стакан.

— Так вот насчет жалости. У тебя ее не было, когда ты тащилась сюда и тащила их за собой. Хотя знаешь, — ухмыльнулся жуткой ухмылкой, которую я никогда не видела по отношению к себе, — хорошо, что ты здесь. Мне нужно пару услуг от моего так называемого братца, и ты мне обеспечишь его сговорчивость, как и дети.

Неужели мне это говорит он, вот с таким ледяным равнодушием… Боже, кто он? Дьявол? К кому я пришла просить?

— Дай мне еду и отпусти меня к детям. Отпусти нас всех… Если ты больше не ты… отпусти нас.

Он расхохотался, и я невольно закрыла уши руками.

— Отпустить сестру Андрея Воронова? Ты сама приплыла ко мне в руки и поможешь сделать его посговорчивей. И будешь молчать о том, кто я такой… иначе я отрежу тебе язык.

Прозвучало с ненавистью и так зловеще, что я не усомнилась в его словах. Это не была угроза, и черные глаза сверлили во мне дыру.

— Не сестру Андрея Воронова… а жену Максима Воронова. Ты забыл, что я все еще не дала тебе развод. Твои дети носят твою фамилию. Мы все Вороновы, такие же, как и ты. Твоя кровь и плоть. Максиииим. Сжалься. Я пришла к тебе умолять. Пусть ты вычеркнул меня, пусть совсем обезумел от смерти и крови, но вспомни о дочке. Нашей дочке. Твоей.

Он вдруг резко развернулся ко мне.

— Я не Воронов. У меня не было фамилии никогда, и никто из вас не знает, кто я на самом деле. Поэтому насрать на развод. И на тебя. Ты мне никто. И всегда была никем.

И ни слова о детях. Бьет наотмашь каждой фразой… пусть бы бил словами и о них… но он избегает даже упоминать. Как будто именно это он не слышит или не хочет слышать.

Максим залпом осушил стакан с водой и швырнул его о стену. Осколки стекла символично засверкали на полу. Вот так он разбил и нашу любовь… нет не сейчас… а когда отказался от нас и добровольно решил избавиться от всех воспоминаний. Я бросилась к нему и вцепилась в рукав куртки.

— Посмотри на меня, Максиииим. Что ты делаешь? Где ты? Я не вижу тебя… Кто это… кто передо мной сейчас? Где ты дел Максима, которого я так безумно любила?

— Любила? — усмехнулся с оскалом, не весело, а страшно, зло. — Пох*й. Поняла? Мне плевать. На тебя, на сраную любовь, на всякую ху***ту, которую ты там себе придумала и пытаешься меня ею "лечить". Я никогда и никого не любил и любить не умею. И ты конченая дура, если думала, что когда-то было иначе.

Выдернул руку и грубо оттолкнул меня от себя… Я бы зарыдала сейчас, взвыла бы, но не смогла произнести ничего, кроме ужасающе хриплого:

— Тебя убьют здесь… ты это понимаешь? Ты… ты ведь умрешь здесь, Максим. Или ваши, или наши… убьют.

Прошептала я, чувствуя, как по щекам катятся слезы. Боже, неужели я все еще его жалею? Неужели я в самом деле так дико боюсь, что он погибнет…

— Ты, кажется, пришла сюда умолять дать еды твоим детям? Так давай начинай… без прелюдий, слюней и соплей. Удиви меня. Сделай что-то, чего я еще не видел от тебя. Побейся головой о стены, разорви на себе одежду, расцарапай грудь, — он смотрел на меня диким остекленевшим взглядом и жутко улыбался, — а вдруг она проснется… моя жалость, и я отправлю тебя нахрен с парочкой сэндвичей. Рискни.

И мне стало по-настоящему жутко… я действительно больше не видела перед собой Максима. Передо мной стоял Аслан Шамхадов… и мне вдруг показалось, что на самом деле так было всегда.

— Ты. Ничего в тебе нет человеческого? Ты все это занюхал кокаином или чем ты заглушаешь угрызения совести? — меня начало трясти, словно от холода, зубы стучат, и в висках холод стынет. — Мы жили вместе, спали в одной постели. Я любила тебя любым, принимала любым и готова была простить что угодно за то, чтобы наше дыхание оставалось одним на двоих… Ты хочешь сказать, что все это ложь? Почему ты рвешь меня на части, Ма?.. — и осеклась, не назвав по имени.

— Дыхание? Углекислый газ, ты хотела сказать? Все, что ты делала, было по доброй воле, и чтоб вырваться из той нищеты, которая светила детдомовке без гроша за душой. Тебе маячило лишь две дороги — или на панель, или за решетку за воровство. Но ты оказалась умной девочкой и решила, что лучше трахаться и сосать у одного, и заиметь миллионы. Думала, схватила черта за бороду, и твои сладкие дырки медом намазаны? Поверь, они самые обыкновенные, как и у тысячи других баб. Или ты считала, что привяжешь меня к своей юбке дочерью? Решила, что я теперь весь целиком и полностью твой? Ничто не сможет удержать меня, Дарина. Ничто и никто. Ни ты, ни твой ребенок, ни братец так называемый. НИКТО. Мне насрать. Если ты в это не веришь, то у тебя большая проблема, так как и на это мне тоже насрать.

— Пусть так. Пусть насрать на меня. На дочь? ТВОЮ дочь. Тоже насрать?

В горле начало драть от приближающегося истерического вопля.

— Тоже насрать, — равнодушно сказал он, и я бросилась на него, не выдержала. Замахнулась, чтобы влепить пощечину, чтобы разодрать ему лицо, но Максим схватил меня за запястье, сдавил до хруста с такой силой, что я от боли застонала, а он заставил меня скрючившись опуститься на колени. По моим щекам потекли слезы, я смотрела на него снизу вверх, а он на меня не смотрел, сжал челюсти и вглядывался в никуда остекленевшим взглядом, а потом прошипел, сдавив мою руку еще сильнее:

— Нет больше того человека, ясно? Даже больше — его никогда не было. Ты его придумала в своей маленькой и пустой голове с розовым конфетти вместо мозгов. Шевели извилинами, начни видеть правду без розовых очков. Ты пришла сюда с определенной целью, а я озвучу тебе способ ее достижения, либо забудь о своей цели. Есть Зверь. Он был, и он будет. Из человеческого в нем только тело и голос. И интересуют его на данный момент совершенно банальные потребности. И ты либо удовлетворишь их, либо будешь сидеть в подвале, пока твой брат не согласится на мои условия.

Максим разжал пальцы, и я рухнула на пол, растирая запястье, на котором остались бордовые кровоподтеки.

— Ты действительно Зверь… Я, и правда, где-то просмотрела и ошиблась. Я не хочу с тобой больше говорить. Нам не о чем. Сытый голодного не поймет. Но если когда-нибудь наркота и вся дурь выветрится из твоей головы… ты не простишь себе этого… Если. Но я сомневаюсь, что это произойдет. Твой Зверь убил человека, которого я любила… И не только его… Ты — убийца. И в моих глазах ничто этого не изменит. Никогда.

Неожиданно его бледное бородатое лицо озарила улыбка, сверкнули белые зубы, и я с колкой болью в сердце подумала, что его красоту не портит даже эта борода, даже этот синеватый оттенок кожи, как у ожившего мертвеца, и эти синяки под огромными впалыми глазами. Описание звучит ужасно… а наяву он дьявольски красив. Мрачно и обреченно.

Он подошел к кровати и с размаху уселся на нее, откинулся на руках назад.

— Ну так как насчет моих потребностей? Удовлетворишь их, и я подобрею. Иди ко мне. Можешь подползти — меня это заводит.

Похлопал по колену, подзывая к себе, как собаку. И я ощутила, как тошнота подступает к горлу. Скольких он перетрахал на этой постели, на этом ковре. В этой проклятой комнате. Скольких притаскивали сюда несчастных, чтобы издеваться и насиловать их…

— Я сказал, ко мне подойди.

Поднялась и на ватных ногах приблизилась к нему, а он смотрит на меня снизу вверх и победоносно улыбается. Глаза сухо, лихорадочно блестят. Ему нравится меня унижать, нравится видеть, как я дрожу от ярости. Я какое-то время смотрела ему в лицо, а потом хрипло прошептала:

— Ты мне противен. От тебя воняет твоими шлюхами, падалью, и я тебя презираю.

— Как же охуи****но слышать от тебя наконец-то правду. "Я люблю тебя" так скучно и так банально, а главное — так тошнотворно-лживо. Предлагаю договориться. Нам ведь больше нечего скрывать друг от друга. Каждый знает, чего он хочет.

— И чего ты хочешь? — прошипела я, дрожа всем телом.

— Прямо сейчас? Чтоб ты мне отсосала. — его слова повергли меня в ступор, я застыла, ощущая, как немеет все тело. — Ну так как? Отсосешь? Нет? Жаль. Придется позвать другую.

Я не выдержала и плюнула ему в лицо, а он подскочил с кровати и замахнулся, вынудив меня зажмуриться и приготовиться ощутить удар… но его не последовало. Вместо этого щелкнул замок на двери:

— Уведи ее, пусть вымоется, переоденется, поест. К ночи приведешь обратно. Пусть Гульнара ею займется. Никаких охранников и грязных камер. Понял?

— Понял.

— Если хоть кто-то тронет пальцем — вырву кадык.

Сказал очень тихо, но я все же услышала. Как будто тонкий, как паутина, луч света, пробившийся сквозь тьму. Я задыхалась от отчаянья и безысходности. Он меня не слышит. Этот Зверь. И в нем не осталось и следа от Максима, которого я знала. Животное. Жуткий хищник. А я тупая добыча, которая сама пришла к нему в руки. Я вытерла слезы тыльной стороной ладони, а внутри все высыхало, превращалось в пустыню, вымирало. Наши дети там одни, голодные, брошенные, а их отец пирует, вдоволь наглотавшись наркоты, пьет, жрет, удовлетворяет свои низменные желания.

Меня привели в комнату, завешанную коврами, с низкими мягкими топчанами. Женщина в хиджабе поприветствовала меня кивком головы и повела в соседнее помещение, где оказался душ и ванная. Она дала мне полотенце и на ломаном русском велела мне вымыться.

Отвращение поднималось с низа живота и захлестывало волной безумного отчаяния. Так же когда-то меня готовили к встрече с Бакитом, и я ждала… боже, я ведь так ждала, что мой Зверь спасет меня. А сейчас… он ничем не отличается от подонка и садиста, братца Ахмеда, да и от Ахмеда тоже не отличался. Лучше бы я осталась рядом с детьми. Мы бы пережили это вместе или вместе умерли от голода или от рук террористов. А я бросила их… снова пошла к нему. Поверила, что он может помочь вопреки всему, что это его очередная игра и он защитит нас. Я все еще жила иллюзиями и пряталась за жалкой оболочкой той великой любви, которая сгорела в его ненависти и жажде мести всем. Как мерзко он говорил слово "братец", как пренебрежительно говорил о нашей дочери. Неужели это все правда, и передо мной настоящий Максим Воронов… или как его звали всегда по-настоящему… а мы все видели кого-то другого?

Женщина расчесала мне волосы, надела на меня платье, но я не смотрела ни на наряд, ни на нее. Я отключила разум. Я больше не могла думать. Я стала сплошным синяком, сгустком дикой боли, которая нарастала и грозилась меня задушить. И снова лестница, коридоры, двери, лязг замков. А от меня осталась лишь жалкая оболочка, с трудом воспринимающая происходящее. Я ломалась и не выдерживала нервного напряжения. Захлопнулась дверь, и я открыла глаза. Снова то же помещение, полумрак и тихая музыка. Постель расстелена.

Мой муж развалился на белых простынях в камуфляжной одежде. Даже не взглянул на меня, он был занят выстраиванием белых полосок кокаина на тумбе. Наклонился вперед и, вставив свернутую в трубочку купюру в ноздрю, шумно потянул полоску. Закатил глаза, запрокидывая голову и наслаждаясь полученным кайфом, а я чуть не застонала вслух, закусила губу до крови.

— Рано или поздно ты убьешь себя сам.

Рассмеялся, подняв на меня тяжелый, подернутый дымкой, взгляд, втер остатки порошка в десну и облизал палец.

— Мертвецов убить уже невозможно… А вообще, разве ты не жаждешь моей смерти?

А я смотрела на него и понимала, что в эту секунду я жажду своей… жажду и жалею, что очнулась от проклятой комы. Как же хочется отобрать у него нож, торчащий из-за голенища ботинка, и всадить себе в грудь, прекратить эту пытку.

Но я не имею право даже на это. Там дети. Я должна их спасти.

— Что стоишь на пороге, как чужая? Иди сюда. Мы заключим с тобой интересную сделку, ты делаешь мне хорошо, а я звоню своим ребятам, и детей накормят. Ну как? Тебе нравится?

Закрыла глаза, пытаясь унять волну боли. Это вытерпеть невозможно. Где-то должен быть предел.

— Избей меня и брось в подвал. Если тебе это доставит удовольствие. Или избей и оставь харкать кровью у твоих ног… я буду молчать или кричать, как захочешь. Избей меня молча и прикажи накормить моих детей.

Он встал с постели и подошел ко мне, медленно сделал круг и остановился напротив. Я вся внутренне сжалась, обхватила плечи руками.

— Избить? Ты предпочитаешь боль сексу со мной? С каких пор? Можно подумать, это будет впервые. Я трахал тебя в самых разных позах и самыми разными способами. Мы можем вспомнить, как охрененно нам было когда-то вдвоем в постели, а чаще вне ее. Невелика цена за жизнь. Всего лишь раздвинуть ноги перед собственным бывшим мужем.

Он тронул мои волосы, а я стиснула челюсти и сжала руки в кулаки, вспарывая кожу на ладонях. Впервые внутри меня ничего не отозвалось на его прикосновения. Глухо и пусто. Только ненависть к себе и к нему. Пальцы перебирали мои локоны, потом он провел по моей скуле, по нижней губе.

— Ты удивительно красива, Дарина. Самая красивая из всех женщин, побывавших в моей постели… Даже сейчас, униженная, дрожащая, худая и бледная… но такая красивая.

— Как ты еще не сдох от СПИДа или сифилиса со всеми шлюхами, побывавшими в твоей постели.

— Я разборчив, милая. И есть такое прекрасное изобретение человечества — презерватив. Но селекция все же превыше всего. Именно поэтому моей женой была ты… — трогает мою скулу, а меня трясет всю, и слезы из-под закрытых век катятся. Как же это грязно. Он грязный, руки его по локоть в крови. Если отдамся ему здесь, никогда от всего этого не отмоюсь.

— Слезы… такие чистые и хрустальные. О чем плачешь, милая?

Как же омерзительно звучит эта "милая", и как же отчаянно где-то там внутри что-то жаждет услышать "малыш"… и понимает, что это нежное слово из прошлого нельзя марать всей этой грязью. Милая естественней, застасканней и грязнее.

— Ты ж не с целкой пришла сюда проститься.

Резко повернул к себе и взял за подбородок.

— Когда я тебя лишал девственности, ты не плакала. Раздевайся, Дарина.

ГЛАВА 5

Боль чуть утихает, потом возвращается с новой силой. В конце концов она становится постоянной и невыносимой. Этот период — ад. Когда просыпаешься утром и плачешь оттого, что снова проснулась и опять надо терпеть. Потом охватывает гнев и отчаяние, злость на весь белый свет, на себя, на него. И дикое желание излечиться, надежда на то, что все равно пройдет, надо только перетерпеть. Не проходит. И тогда возникает смирение. К боли привыкаешь и понимаешь, что теперь так будет всегда. И надо учиться как-то с этим жить.

(с) Просторы интернета

Я дышала все тяжелее и тяжелее, сердце билось так сильно, что грудь сдавило железным обручем, мне хотелось сделать ему больно хоть как-то. Мне хотелось разломать это жуткое равнодушие. Пусть после этого он разломает меня саму на части. Если бы я могла сейчас вонзить в него нож и ударить да так, чтоб жил, но кровью истекал, как я. Чтоб корчился от страданий. Но я смогла только крикнуть, сжимая кулаки:

— Да пошел ты. Пусть шлюхи твои раздеваются. Для тебя не то что раздеваться… на тебя смотреть тошно до рвоты. Лучше бы я для твоих ублюдков разделась и легла под них, чем под тебя.

Злой оскал, почти звериный, и челюсть вперед выдвинулась. Брови нависли над налитыми кровью глазами.

— А что, предлагали раздеться? Чего отказалась, уже б на свободе была.

— Предлагали. Много чего предлагали. Но я считала себя все еще женой… верность мужу своему хранила. Верность, которая на хрен ему не нужна. Он ведь уже и не он. Зря не разделась и не отдалась твоему псу Закиру на травке. Он хотел, аж слюни текли. Уверена, чечен остался бы доволен, и я могла бы сбежать, а может, он и сам отпустил бы меня за усердие. Когда он задницу мою трогал, губами причмокивал, и грудь мяли его дружки… Мой муж многому меня научил и даже говорил, что я горячая в постели. Как думаешь, им бы понравилось меня трахать?

Замахнулся так, что я не просто глаза закрыла, а перед ними потемнело от ожидания удара, и я его услышала такой силы, что уши заложило. Один, второй, третий. Быстро моргая, приоткрыла веки — Зверь со всей дури по стене бьет, и я слышу, как его кости хрустят. И этот хруст эхом в моем сердце отзывается толчками крови на разрыв. Не выдержала, перехватила его запястье.

— ХВАТИТ.

А он окровавленными пальцами меня за лицо схватил, пачкая кровью, размазывая ее по моим щекам.

— Что хватит? — срывающимся хриплым голосом. — Чувствуешь, как кровью воняет и смертью? — глаза застывшие, мертвые. — А я чувствую, — впился этим мертвым взглядом в меня. — МНЕ понравится тебя трахать.

Схватил за волосы и поволок к постели, швырнул на нее изо всех сил, так, что к стене отлетела, потом за ноги к себе дернул и навалился всем телом. Услышала скрип расстегиваемой ширинки и закрыла глаза, чувствуя, как трясет всю, как слезы наворачиваются на глаза. Максим впился в мои губы своими сухими и горячими губами. А меня передернуло от гадливости… перед глазами эти же губы, целующие другую. Изо всех сил укусила так, что рот наполнился его кровью, но Макса это не остановило, все равно целует, кусает, надавливая жестоким ртом на мой, заставляя раскрыть его шире, вбивает язык глубже, заставляя задыхаться. Вцепилась ногтями в его щеку, пытаясь оттолкнуть, но он перехватил мои руки и заломил над моей головой, а мне на секунду удалось избавиться от натиска его рта.

— Не трогааай, — зашипела ему в лицо, — не смей ко мне прикасаться. Не смей своими грязными руками убийцы трогать меня. От тебя воняет смертью.

— Ничего, потерпишь. Грязными руками? О, да. Очень грязными. Ничего. Испачкаешься немного. Зато потом поорешь для меня, как всегда, когда войду в тебя по самые яйца.

Грубо, мерзко, нарочито пошло и отвратительно, без капли любви и эмоций. А мне вдруг стало так невыносимо горько, что я не смогла терпеть… расклеилась и обмякла ненадолго.

— Не делай этого снова.

Всхлипнула, отрицательно качая головой, пытаясь увернуться от его рта.

— Не усложняй. Я всего лишь тебя отымею… Раздвинь ноги, Дарина. — дышит мне в лицо, а меня передергивает от отвращения, от картинок его, совокупляющегося с той девушкой… которую он потом… О, Божеее. Нет. Я этого не выдержу. И нет, это не страх. Это был предел, тот предел невозврата, за которым умрет наша любовь навсегда. Во мне… А в нем она уже умерла. Ощутила его жадные ладони на своей груди, сопит, дышит, как голодное животное, и я не слышу почти своих тихих всхлипываний, своих криков. Он слишком силен, а я слишком ослабла, чтобы дать ему отпор. Только трепыхаться под ним и дергаться, пытаясь не дать задрать платье, увернуться от губ, пятнающих кожу мокрыми поцелуями. Чем сильнее сопротивляюсь, тем настойчивей его губы, тем сильнее кусает кожу и рычит, удерживая мои руки одной рукой, а другой шаря по моему телу. Задрал подол вверх, раздвинул ноги коленями, проводя пальцами по промежности.

Посмотрела в его бледное, искаженное примитивной похотью и яростью лицо и задохнулась от жалости к нам обоим. Вот она бездна. Мы на дне.

Неужели он делает это снова… топчет и рвет меня на части. Этот кошмар возвращается. И никто больше этого не сможет забыть и простить. Я зарыдала от бессилия и ощущения, что меня сейчас захлестнет агонией, если возьмет, если войдет насильно. Но его ничто не остановит. Он сумасшедший, обезумевший и потерявший человеческий облик Зверь. Он схватил добычу окровавленными зубами и не сможет их разжать.

— Посмотри на себя. Животное. Во что ты превратился? Ты больше не человек, ты…

— Ктоооо? — взревел и склонился ко мне так близко, что кончики его взмокших волос щекочут мне лоб.

— Никто… ты просто жуткое никто. Для меня. Ты лучше бей. Давай. Так, чтоб мясо висело ошметками. Когда-то у тебя прекрасно получилось. Клятвы ни черта не стоят, особенно если их говорил кто-то, кого на самом деле никогда не существовало. Не забудь только сдавить пальцы уже до конца.

Прохрипела я, глядя ему в глаза, сквозь туман, чувствуя полную опустошенность.

— Только убей, пожалуйста… убей меня в этот раз. Я с этой ненавистью жить не смогу все равно…

Максим остановился. Замер. Дрожа всем телом, всматриваясь мне в глаза, как будто наконец-то услышал меня. Капли пота упали мне на щеку и смешались с моими слезами. Я ощущаю эту грань… как в нем клокочет адская похоть и что-то еще.

— Будешь жить. Никуда не денешься, — выдохнул и отпрянул назад.

Пальцы, сжимающие мои бедра, медленно разжались. В этот момент в его комнату громко постучали.

— Бл**дь.

Соскочил с постели и пошел к двери, а я забилась в угол кровати, стуча зубами и содрогаясь от ощущения, что только что стояла одной ногой в разрытой могиле. Захлебывалась слезами, не веря, что этого не произошло. Не веря, что отсрочка все еще позволяет умирающей любви хрипло дышать, хватая синим помертвевшим ртом углекислый газ нашей ненависти к друг другу.

— Я сказал, не беспокоить меня.

— Шамиль вернулся. Видеть тебя желает. И… там одного русского поймали. Крутился вокруг лагеря.

Максим втащил чечена внутрь помещения.

— Слушай меня внимательно, Джабар… Эта женщина — моя, — кивнул на меня, — головой за нее отвечать будешь. За ее безопасность. Никого не подпускать, понял?

Подошел ко мне, стянул с кровати, поправляя платье, застегивая пуговицы на груди. А я не просто дрожу, меня подбрасывает, колотит так, что кажется, я подпрыгиваю на месте. Моя любовь умирала в таких страшных муках, что казалось, я от боли не сдержусь и начну орать беспрерывно, сгибаясь пополам и катаясь по полу. Максим поднял мое лицо за подбородок и вдруг вытер большими пальцами слезы со щек.

Я… вздрогнула так, как если бы он меня сейчас ударил, и широко распахнула глаза, всматриваясь в его черные бездны и выискивая за этой мглой клочки моей невыносимой синевы. Но ее не было… только веки чуть опустились и брови сошлись на переносице, как от сильного страдания… как будто ему так же больно, как и мне. Но ровно на секунду. На считанное проклятое и такое быстрое мгновение… но его хватило, чтоб мое сердце снова начало биться. Медленно… как будто я только что сделала свой первый глоток воздуха. Вынырнув со дна пропасти.

— Шамиль — мой брат. Поняла? Слушаться его будешь, как и меня. Уважение выказывать и почтение. Рот закрытым держи, пока я не разрешу говорить. Ясно?

Я нахмурилась, ничего не понимая.

— Ясно, я спросил? — и сдавил мне запястье. — Ослушаешься — высеку.

Повернулся к Джабару.

— Скажи Шамилю, что я тут с женой своей разбирался, сейчас выйду его встретить.

Джабар быстро закивал и на меня в изумлении посмотрел.

— А ты здесь останешься. Когда велю — тогда выйдешь. Пусть ей принесут нормальную одежду.

Шли часы, или минуты, или секунды. Я потеряла счет времени. Просто смотрела в одну точку и раскачивалась из стороны в сторону, как маятник. Меня не покидало ощущение, что это начало конца. Слишком много смерти и боли. Настолько много, что, наверное, я никогда не смогу этого забыть.

Остатки гордости и самоуважения остались где-то на дне всей той грязи, что я видела, и сожаление. Да, он так и не стал моим… я не смогла удержать его, как и те, кто были до меня, как и те, кто будут после. Мечты… какие же идиотские они были. Мечты о нас. О долгой жизни рядом с ним. Приручить Зверя. Вот чего я хотела. А на самом деле он всего лишь какое-то время позволял кормить его с руки, а потом просто развернулся и ушел на свободу, при этом став таким же чужим и опасным, как и любой хищник.

Как горько это осознавать. Горько понимать, что даже дети не имеют для него значения. Ни одного приоритета, ни одной ценности, которая могла бы это остановить.

Снаружи что-то праздновали, кричали, пели песни. Началась очередная вакханалия. А мне уже все равно. Все мои мысли были о детях, о братьях… особенно об Изгое. Получил ли он мое сообщение? Найдет ли детей? Сможет ли освободить их?

Я старалась не думать о Максиме. Отключиться, но не получалось. Каждая мысль о нем причиняла мне дикую боль, невыносимую. И во мне не осталось ревности, не осталось чувства, что он меня унизил и предал. Нет. Если б я чувствовала всего лишь это, мне бы не было так страшно… еще не все было бы потеряно. Гораздо хуже — я ощущала жуткую пустоту внутри. Как будто во мне вырезали дыру. Глухое, черное отчаяние, сводящее с ума, окутало меня и окунало в панику каждый раз, когда я думала о завтрашнем дне и понимала, что у нас его нет.

Мне даже не было больше больно от того, что я видела его с другими женщинами, от того, что он спал с ними, имел их у меня на глазах. Это было странное отупение от понимания, что их количество сводит их значимость в его жизни на "нет". Такое нельзя назвать изменой. Это хуже измены. Это такая грязь, такое болото, при котором я понимала, что пусть я и нахожусь в стороне, но меня всю окатило помоями. Здесь больше нет уважения ко мне, как к его жене, как к матери его детей.

И я уже не ревновала его к тем безликим обнаженным телам, над которыми они глумились всем своим вертепом. Такая ревность ниже моего достоинства. Мне было их искренне жаль. Особенно тех, кто больше никогда не откроет глаза после моего мужа… а еще я им завидовала. Их он не мучил так долго, как меня. Он не топтал и не выдирал с мясом их души и сердца. А меня рвал на части, ломал, крошил, сжигал, топтался по мне ногами и топил в своей грязи.

И сводило с ума понимание — с этого дна ему уже никогда не подняться и от этой грязи не отмыться. Не в моих глазах. В его собственных. Придет момент, когда он прозреет. Я не верила, что там, под толстой коркой гнилого панциря не прячется его израненная, вымотанная и сломанная душа. Он спрятал ее, закопал и засыпал землей. Но рано или поздно она выберется наружу и… он не сможет с этим жить дальше. Чтобы не натворил этот проклятый безумец, он всегда останется моим Максимом. Моим мужем. Моим первым и единственным мужчиной. Отцом моей дочки и нерожденного младенца, которого мы потеряли. Никогда и никого я не буду любить так, как люблю его. После такой любви остается только выжженная зола. На ней уже никогда и ничего не вырастет. После той страсти, того урагана, который мог подарить Максим Воронов, становишься рабыней, зависимой от дьявольских эмоций и от той сладкой боли, которую может дать только он.

И нет таких сил, такого лекарства, способного излечить от этой болезни. И пусть я сумасшедшая, пусть я ненормальная, тряпка, у которой нет достоинства и гордости, но все это принадлежало мне, я все это выбрала сама, я была со всем согласна, лишь бы он какое-то время назывался моим. И я пошла за ним в это пекло.

Падаю, спотыкаюсь, раздираю в кровь колени и ладони и снова иду, ползу в его мрак. И в этом только моя вина.

Я должна до него достучаться. Должна сделать так, чтоб он отправил детей обратно домой. Пусть оставит меня себе и мучит до самой смерти. Я согласна.

Жутко лишь одно — он ведь уже не вернется из этой бездны обратно… А я? Смогу ли я вернуться одна без него? Что я буду делать, если он меня отпустит?

Снаружи снова послышались хохот, музыка и выстрелы. Я медленно выдохнула и облокотилась о стену, обхватив себя руками, глядя вверх.

Тусклые лампочки в центре потолка, без плафонов, с мелкими мошками, крутящимися вокруг и замертво падающими на светлое пятно вниз, на старый ковер. Я прислушалась к звукам, встала с кровати и прокралась к двери. Там царил хаос. Я различала стоны, крики и снова хохот.

Там снова царит тот ад, который я застала, когда меня сюда привезли. Неужели они опять насилуют и убивают несчастных девушек или измываются над пленными. Я прижалась к двери, закусив губу до крови, содрогаясь от ужаса. Я изо всех сил старалась не сойти с ума. Думать о детях.

Меня приказали стеречь, меня не убьют. Хотя кто знает. Мой муж меняет свои решения со скоростью звука. Я уже не могла быть ни в чем уверена. Любящий нежный отец смог превратиться в жестокого тирана, который обрек своих детей на голод и ужас плена, разве он может пожалеть меня? Сомневаюсь. Я уже не имею над ним никакой власти. Я ему теперь никто. Он от меня отказался. Максим Воронов собственноручно подписал бумаги о нашем разводе. Да он и не Воронов больше.

В этот момент послышались шаги, кто-то приблизился к двери. Я вжалась в стену, мечтая с ней слиться, притаилась за дверью в ожидании.

Повернулся ключ в замке, и я увидела Джабара. Он бросил мне какую-то черную ткань.

— Надень это на себя, закрой волосы и иди за мной, женщина.

— Куда? — спросила я и прижала к себе ткань.

— Твой муж приказал привести тебя. Не задавай лишних вопросов. Здесь не принято, чтоб женщины болтали.

Ткань, которую он мне дал, оказалось платком или чем-то, напоминающим платок. Наверное, хочет, чтоб я намотала на себя. Я покрутила платок в руках и снова посмотрела на Джабара.

— Я не умею это надевать.

Он выругался на своем языке. То, что это было ругательство, я даже не сомневалась.

— Идем, возьми это с собой, тебе помогут.

Надежда, что он оставит меня в покое и снова закроет в комнате Максима, лопнула как мыльный пузырь.

Он вывел меня другой дорогой, через какую-то узкую дверь в большое помещение, полное женщин. У нескольких из них на руках были маленькие дети. Они смолкли и смотрели на меня. Нет. Не враждебно. Скорее, равнодушно. Как будто привыкли. И… мне стало страшно. В их глазах было пусто. Там не было страха, любви, ненависти, а полная пустота.

— Эй, Дагмара, повяжи на голову жены Аслана платок.

Одна из женщин, полноватая и высокая, встала со скамейки, отложила шитье в сторону, когда я посмотрела, что именно она зашивает, то судорожно сглотнула — это была черная маска с прорезями для глаз.

— Жена? — переспросила и уже с любопытством посмотрела на меня. — Мало ему здесь жен.

— Молчи, женщина, твое дело за порядком присматривать, а не рот раскрывать.

Стало тяжело дышать. Она сказала про жен, а мне словно дали еще раз под ребра да так, что дыхание выбило. Осмотрелась по сторонам, разглядывая похожие лица под черными платками. Кто из них? Какую он своей называет?

— Джанан. Давай, повяжи платок. Пошустрее.

Ко мне подошла молоденькая девушка с огромными серыми глазами. Вроде похожа на русскую и кожа светлая, одета во все черное, закрыта с ног до головы. Показалось, что видела ее где-то… но где? Она молча у меня рывком платок выхватила. Дернула так, что ткань затрещала. Отрывистыми движениями мне на голову надела. На шее намотала, заколола сбоку булавкой.

— Сегодня тебя к себе не возьмет — ее трахать будет.

Тихо сказала Дагмара, а я резко повернулась к девушке, и наши взгляды встретились. А перед глазами другая картина, где он девушку в губы целует, усадив к себе на колени. ЕЕ.

И в этих глазах я увидела не просто ненависть, а отчаянье и боль. Боже. Сколько ей? Восемнадцать хоть есть? Он с ума сошел?

И сердце такая тоска сдавила, что стало нечем дышать, комок в горле застрял жесткий, как камень. Когда я его полюбила, мне было шестнадцать… и на всех его баб я смотрела с таким же отчаянием и болью. А он… как он смотрит на нее? Как смотрел когда-то на меня?

— Идем. Налюбуешься на них еще, — прорычал Джабар и кивнул головой на выход. Мы вышли на улицу, и в нос ударил запах костра и жареного мяса.

— Сууууууукаааа, — крик по-русски и стон боли после глухого удара. Я обернулась, и с губ сорвался стон, а внутри все похолодело, и по телу разлилась волна отчаянного ужаса.

На железном турнике висел Изгой, весь залитый кровью, избитый и израненный. Раздетый до пояса. Два боевика били его в живот, а он плевал в них кровью и матерился. На все это спокойно смотрел Макс и потягивал кальян рядом с другим бородатым чеченом.

ГЛАВА 6

Иногда настигает совершенно неправильное, но вполне понятное желание: с разбегу, со всей дури впечататься своей несчастной дурной головой в каменную стену… Чтобы этой страшной, но короткой болью заглушить, забить, заменить боль душевную, не убивающую, но сводящую с ума своей вечностью и неизлечимостью — его. Чтобы из треснувшего черепа разлетелись красно-черные брызги, растеклись ужасной лужей мысли — и я наконец-то перестала бы думать о нем… Но так он покинет только мою голову, а в сердце-то все равно останется. Пусть, ну пожалуйста, пусть оно разорвется. Чтобы совсем от него освободиться. Лучше уж так — безмозглой, бессердечной, но — безнегошной…

(с) Просторы интернета

— Жена, говоришь?

Шамиль посмотрел на меня черными глазами, и взгляд этот был страшнее, чем у других чеченов. Цепкий, умный, коварный. Я не знаю, что его связывало с Максимом и каким образом и почему все называли их братьями. Чего я не знаю о своем муже?

— Иди сюда, девочка, — поманил меня пальцем. Я перевела взгляд на Максима, и тот кивком показал мне, чтоб подчинялась. Подошла, чувствуя, как слегка подранивают пальцы. Я слабая, растерянная, и я совершенно не знаю, с кем имею дело.

— Где ты познакомилась с моим братом?

Судорожно сглотнула. Что он хочет от меня услышать? Что мне сочинить?

— Правду расскажи Шамилю. Не стесняйся.

— В дом ко мне влез, как вор, а потом с собой в столицу забрал.

Мне показалось, или Макс немного расслабился и откинулся назад на траву, опираясь на локти.

— Совсем девочкой забрал, а, братишка? Не чтишь законы русских о совершеннолетии. Правильно. Девку надо брать, как только она девкой стала. Иначе потом суками становятся, шалавами продажными. Приехала за тобой, да?

— Приехала. Дура-баба.

Сердце замерло, дышать стало нечем. Про детей если скажет…

— Да. Дура. Здесь оставишь или домой отошлешь?

— Пока здесь. Потом, как поспокойней на дорогах станет, домой отправлю.

— Дорожишь, значит? Я думал, она как все твои жены… — осмотрел меня с ног до головы и потянул кальян, — может, одолжишь на пару ночей.

Повернулся к Максиму, и они посмотрели друг другу в глаза. И… Шамиль рассмеялся, ударил моего мужа по-дружески по плечу.

— Расслабься. Шутит Шамиль. Понял уже, что ее трогать нельзя. Зачем Закиру глаза выдрал и руки отрубил? Убил бы, да и все.

— Слишком просто. — Максим взял трубку у Шамиля и тоже затянулся дымом. — Он мое тронул.

Снова застонал Изгой, и я резко обернулась. Его окатили ледяной водой, заставляя прийти в себя. Один из боевиков схватил шампур, раскалил над костром железную витую ручку и поднес к груди Изгоя.

— Жечь буду, как собаку. Кто послал тебя, русская свинья?

— С автобуса сбежал… сказал же… уже…

Чечен прижал железо к груди Славика, и тот глухо застонал. Я дернулась, подскочила, но меня схватил за руку Максим и заломил ее за спину.

— В дом пошла. Ни звука. Иначе он сдохнет. Джабар, жену мою ко мне в комнату отведи.

— А что так, брат? С нами не посидит… или не соскучился по жене?

Макс ухмыльнулся и вдруг громко крикнул:

— Джанан, ко мне иди.

Я обернулась и увидела, как тоненькая девушка во всем черном покорно к мужу моему идет.

— Жена подождет. У меня пока новая жена есть, да, маленькая? — улыбнулся девушке и похлопал себя по колену. — Садись. — та тут же села на ногу моего мужа и спрятала лицо на плече Максима. Боль была резкой в области сердца, как будто нож туда вошел и остался, мешая дышать. Но я и слова не сказала. Только Максу в глаза смотрю. А он — мне, и сучку свою молодую поглаживает по спине, спускаясь к ягодицам, выпуская дым в мою сторону и прищурив глаза.

— Уведи ее. Закрой в комнате. Пусть поспит. Чтоб научилась дома сидеть, а не ездить без спросу и мужу перечить.

— Наказал, значит. Да. Баб наказывать надо. Иначе на голову сядут.

Джабар кивнул мне в сторону здания, и я, стиснув кулаки и сдавив челюсти, за ним пошла. Только бы выдержать, только бы ни слова ублюдку этому не сказать. Не броситься на него и глаза не выцарапать, чтоб не лапал своих шлюх при мне.

— Красивая жена у тебя, Аслан. Жаль только, что русская. Ну да ладно. Мы любую примем. Твой выбор — закон для меня. Сына пусть родит тебе… Тогда и бегать за тобой не будет. Некогда станет.

— Родит, — угрюмо сказал Максим, — потом.

Джабар протащил меня мимо Изгоя, и я успела встретиться с ним взглядом. Он медленно закрыл глаза и снова открыл. Господи. На его лице места живого нет, и на груди кожа вздулась от ожога. Как он так попался? Каааак?

Губами шевелит, а я разобрать не могу… Не могу. Так и не поняла ни слова. То ли "надо" сказал, то ли "нет", не знаю. Кто теперь детей оттуда вытащит? Как они там? Одна надежда на него была.

Сидеть в этой комнате было пыткой. Знать, что там снаружи мучают моего брата, а мой муж лапает свою любовницу и потягивает кальян как ни в чем не бывало. Значит, и жены у него теперь есть… все тайное всегда становится явным, да и не было это тайной ни для кого, кроме меня. Про баб его. Может, и раньше их было немеряно. Полночи просидела в кромешной тьме, прислушиваясь к тому, что там происходит. Пока не услышала шаги под окнами. Несколько пар ног и голоса. Многие из боевиков по-русски говорят.

— Аслан новый жену себе взял. Джанан эту. Шамиль ее ему подарил. Говорит, сыновей ему нарожает. От первой жены у него только дочь есть.

— От этой худой с безумными глазами, ту, что Закир привез?.. Мать моя женщина, ты видел, что он с Закиром сделал? А Шамиль позволил.

— Закир на чужую жену глаз положил. Остался без глаз. Правильно сделал.

— Он ему и член припалил. Так что одни яйца остались. Евнух теперь Закир наш.

— Чмом он тем еще был. Поделом ему. Слишком свой нос задирал.

— Надо и нос до кучи подрезать. Тоже длинный.

Послышался смех, а я медленно сползла по стенке. Мне казалось, что с меня содрали кожу живьем, что каждый мой нерв оголился, и по нему пустили электрический ток. Наверное, такую же боль испытывает умирающий под пытками. Осознание иногда приходит медленно, а иногда оно вспарывает нервы, мгновенно убивая все внутри, взрывая душу. Когда ты летишь в глубокую черную дыру… и, да, я сверну шею там на дне… сама… в одиночестве… никем не услышанная… забытая… и… нелюбимая. Ненужная. Жалкая. Каждое ЕГО обещание мне когда-то было ложью, грязной, наглой, продуманной ложью. Все игра, а я песчинка в этой игре. Другая сыновей родит… Как он смеет? Как смеет вот так топтать меня и любовь нашу?

Идут часы, и я понимаю, что он с ней. Всю эту ночь с ней. А я закрыта здесь в его комнате. И дети наши где-то там в автобусе голодные. Мне кажется, что мое тело превратилось в пепел, а душа корчится в адских муках, и они никогда не закончатся, никогда не прекратятся. Предательство убивает быстрее кинжала. ЕГО предательство превратило меня в полутруп… оболочку, внутри которой кроме отчаяния ничего не осталось… Первая любовь совершенно безжалостна, а когда эта любовь становится единственной на всю жизнь, то она пожирает все существо. Он причинял мне боль с самого начала. Каждую секунду наших отношений. Иногда с отсрочкой в пару лет, но ненадолго. Зверь внутри него не мог обходиться без страданий… моих страданий. И как же он наслаждался там, на улице, когда посадил ее к себе на колени и гладил при мне.

Села на пол, облокотившись о стену, закрыла глаза. Я не имею права сейчас думать об этом, не имею право умирать… потом. Когда дети будут в безопасности. Потом я позволю себе сойти с ума.

А сейчас я должна быть сильной. Послышался звук открываемого замка, дверь распахнулась, и я увидела своего мужа с бутылкой в руке и расстегнутой настежь рубашке. Он поднял руку и ткнул в меня указательным пальцем.

— Ты… Что со мной сделала, сука? А? Приворожила?

Шаг ко мне заплетающимися ногами, и я тут же во весь рост встала и прижалась к стене. Впервые мне рядом с ним было страшно… Нет. Не впервые… Но тогда я еще не знала, на что он способен. А теперь знаю.

— Спроси сам у себя, что ты с собой сделал.

Усмехнулся и сделал нетвердый шаг ко мне.

— Нееет. Не я. Ты. Ты, бл*дь, сидишь вот здесь, — постучал указательным пальцем по голове. — И сводишь с ума.

— А я думала, я сижу в этой проклятой комнате. Под стражей.

Кивнул и подошел еще ближе.

— Сидишь и будешь сидеть, где я скажу, — чуть пошатываясь, осмотрел мое лицо, грубо погладил щеку, — дряяянь, какая же дрянь… красивая… мояяяя.

Не просто пьян, он полумертвец от алкоголя и еще какой-то дряни.

— Ты не имеешь на меня никаких прав. Не твоя уже.

Содрала кольцо и швырнула в него, думала, оно упадет, но Максим поймал на лету, несмотря на свое состояние. Покрутил в пальцах и сунул в карман.

— Пригодится. Можно переплавить. — сердце зашлось от этих слов, захотелось выдрать это кольцо и изодрать ему лицо. — Моя. Раз приперлась сюда.

Схватил за подбородок и приблизился вплотную так, что мне было видно каждую пору на его коже. Завоняло алкоголем и еще каким-то тонким запахом. Женским. Меня передернуло. От своей жены или как ее там… ко мне пришел.

— Все свои права ты оставил на той проклятой бумажке, которую подписал. Там твои права. И у шлюхи, на которую меня променял. Где дети? Что с нашими детьми, ты что-то предпринял? Или ты пьешь с этими жи…

Заткнул мне рот ладонью, не давая договорить.

— Тихо. Заткнись. Иначе мне придется наказывать тебя… а я… я по. ка не хочу.

Опустил голову и тронул пальцем мою шею. Повел вниз к ключицам и обвел вырез, сжал грудь.

— Тебя хочу… бл*дь, Даша, я хочу тебя трахать, слышишь? Сейчас хочу.

Сбросила его руку.

— Дети где? — схватила его за рубашку и тряхнула. — Где дети?

Его ладонь вдруг схватила меня за горло и сильно сжала так, что я закашлялась и хрипло втянула воздух.

— А когда ты, дура, тащила их сюда, ты не спрашивала себя… где они будут? Откуда ты взялась, мать твою? Тебя не должно было здесь быть? Ты понимаешь? НЕ ДОЛЖНО.

— К тебе ехала… брак наш спасать. Тебя спасать. Себя.

Расхохотался, шатаясь и запрокидывая голову.

— Спасать? После того, как ты его погубила?

— Скажи, где дети?

— Задавай этот вопрос самой себе, — убрал волосы с моего плеча, поднес их к носу и втянул запах. — Ты так пахнешь… я ужасно тебя хочу.

И прижался губами к моей шее, а я впилась в его плечи дрожащими руками в попытке оттолкнуть. Но ему было плевать, он схватил меня за талию, приподнял и поволок к постели. Я упиралась ногами, пытаясь притормозить его, била по спине руками, но он намного сильнее. И возбужден. Я чувствовала его напряженный член бедром. Опрокинул навзничь на кровать и навалился сверху.

— Не прикасайся ко мне. Отпусти меня. Не смей.

— Ну ты же хочешь знать, что с твоими детьми, а я хочу к тебе прикасаться… Давай удовлетворим желания друг друга.

Я не верила своим ушам, он заставлял меня… это был шантаж. Самый омерзительный, гадкий, недостойный.

— Ты омерзителен. Это так… так противно.

— О дааа, тот еще подонок. Я хочу взять свое. Без насилия, как ты говоришь… сама дашь.

Схватил меня за волосы и заставил запрокинуть голову, чтобы пройтись языком по моему горлу вниз к ключице и прикусить грудь через ткань.

— Не твое. Твоего здесь ничего нет.

— Мое. Я сказал. Этого достаточно. Пока я так хочу — мое.

Я силой оттолкнула его от себя, но он навалился снова, перехватив мои руки и заводя их мне за голову.

— Хочешь знать, где они — раздвинь ноги и заткнись.

Смотрит на меня, пошатываясь на руках, пристраиваясь у меня между бедер.

— Ты — животное.

— Да кто угодно, — опустил голову и дернул ворот платья, отрывая пуговицы, раскрывая края, обнажая мою грудь. Оскалился и завладел моими губами. Не целуя, а сминая и кусая их, безжалостно, жестоко, наполняя мои легкие запахом алкоголя, заставляя задыхаться от отвращения. Я вертела головой в попытке освободиться от поцелуя, а он не давал мне этого сделать, а потом вдруг отстранился и спросил, глядя в глаза:

— Уже ненавидишь? М? Отвечай. Ненавидишь?

— Ненавижу. Ненавижу, как это только возможно.

Вытерла губы ладонью после его поцелуя, а он снова оскалился, как зверь. Прикрыл глаза, словно впитывая в себя эти слова, а потом зло ухмыльнулся.

— Я этого ждал. Ты даже не представляешь, как я этого ждал.

Пьяный, сумасшедший, чужой. Я не понимала, чего он хочет… точнее, не видела кроме похоти никаких эмоций, и это сводило меня с ума. А потом наклонился и хрипло процедил:

— Запомни… мне плевать, на твою ненависть, насрать на твои желания. Ты приперлась сюда за каким-то хером и будешь моей шлюхой. Я буду тебя трахать. Я и только я. Потому что… так хочу. И могу.

Грубо сжал мою грудь.

— Можешь получать удовольствие, а можешь просто закрыть рот и молча раздвинуть ноги. Когда я кончу, я скажу тебе, где твои дети.

— Я тебя не прощу. Слышишь? Я никогда тебе этого не прощу.

— А кто сказал, что оно мне надо? Твое гребаное прощение.

Задрал подол платья мне на талию, придвинул за бедра к себе, содрал трусы и просунул руку между моих ног.

— И правда, не хочешь… — злой смешок, сунул пальцы себе в рот, смачивая слюной, — ничего, захочешь. А не захочешь — и на это плевать. Я хочу.

Процедил и вошел в меня одним толчком. Я закрыла глаза и опустила руки, сжала простынь. Кроме ощущения его члена в себе, больше ничего не чувствовала.

Он помедлил, а потом начал двигаться. Быстро, безжалостно, со злом. Не лаская, не целуя. У меня не было даже слез. Я просто терпела. Не двигаясь, не издавая ни звука. Он входил быстро, глубоко, на грани с болью. Но я как омертвела. Мне хотелось только одного — чтоб он кончил и сказал, где мои дети. Когда движения ускорились, я приоткрыла глаза и отстраненно посмотрела на его лицо. А он так же смотрел на меня. Беззвучно вонзаясь, по лбу стекает струйка пота, а волосы упали на лоб. Зарычал, в последний раз толкнувшись в меня, брызгая спермой, не переставая смотреть на меня осоловевшим взглядом. А я ничего не чувствую. Абсолютно. Только дикое опустошение. Когда он дернулся последний раз, содрогнувшись всем телом, я хрипло спросила:

— Где дети?

— В безопасном месте под охраной.

— Я не верю тебе. Где они? Их забрали из автобуса?

— Не важно где. Придется поверить. У тебя… нет выбора.

Откинулся на спину и закрыл глаза. Через секунду я поняла, что он вырубился. Так и не разулся, и не застегнул штаны. Чужой, Боже, какой же он чужой.

Зачем я любила его все эти годы? Ради страданий? Я получила их сполна. Столько боли, сколько с ним, я не испытывала никогда. И я распята на этой боли, как на кресте, а он вколачивает в меня новые гвозди один за другим.

Как же я надеялась, что мы будем счастливы… но это счастье было скоротечным и ненастоящим. Он таки сломал меня. Казнил. И теперь глумится над моими останками. Медленная и мучительная казнь, смотреть на него и понимать, что никогда не любил меня, понимать, что между нами никогда ничего не было кроме моей иллюзии. Каждое его оскорбительное слово больнее удара плетью. Я не верила сама себе, что слышу все это от него. Неужели он выпустил на волю свои истинные эмоции. Унижая и оскорбляя меня, наслаждался и упивался моей агонией.

И этот секс был хуже насилия, хуже всего, что могло быть между нами. Даже в том диком кошмаре была истекающая кровью любовь, а здесь… здесь ничего, кроме циничной и пьяной похоти.

Приподнялась, одернув подол платья, и встала с постели. Дойти до душа и смыть с себя его прикосновения, смыть всю эту грязь и ложь.

Наступила босыми ногами на ключ и замерла. Перед глазами привязанный Изгой и цепь с замком на его ноге, обмотанная вокруг одного из столбов турника.

Наклонилась и сдавила ключ в ладони, потом перевела взгляд на Максима. Он крепко спал, как может спать пьяный человек. Я обула сандалии и тихо пошла к двери… Я должна хотя бы попытаться освободить Славика. И если у меня получится, то появится и надежда на спасение детей.

ГЛАВА 7

Девушка, похожая на смерть,

губы мои страстно целовала,

я лежал, готовясь умереть,

жар был дик и взмокло покрывало…

но внеслась земная круговерть,

я привстал, мне смерти было мало,

девушка, похожая на смерть,

от любви несчастной умирала…

АлексТулбу

Они спали у костра на тюфяках. Разомлевшие. Разморенные после очередной вакханалии. Может, где-то и прописано, что они не пьют, но это "где-то" было явно не про этих мразей. Они не просто пили, а пили, как свиньи, которых и напоминали мне своим омерзительным видом… Хотя жаль бедных животных, сравнивать этих тварей с ними — бесчестить последних.

С ними не было собак, как у тех, что стерегли автобус, и я, оглянувшись по сторонам, пригнулась и обошла здание сзади. Из-за угла было видно висящего на цепях Славика и боевиков, уснувших на достаточно далеком расстоянии от него. Если я подойду сзади, то из-за мощного телосложения Изгоя меня могут и не заметить. Прокралась на носочках, останавливаясь и пригибаясь к земле, пока не добежала к Славику. Обняла его сзади и прижалась лицом к широкой спине. Ужасно хотелось разрыдаться, но нельзя… ничего нельзя, только сопеть и сдерживаться, сопеть и наслаждаться минутной радостью от понимания, что не одна здесь. И только шепот его тихий услышала.

— Нет.

— Почему?

— Нет.

Ну как нет? Он совсем с ума сошел? Это же шанс бежать, это же единственная возможность. Завтра они его казнят и…

— Нет, я сказал. Уходи.

— Но ты…

— Узнают — убьют, — выдохнул и чуть вздрогнул, видимо, от боли, — тебя… даже он не спасет. А ты детям нужна. Не смей.

Наивный. Неужели он думает, что Максим будет кого-то из нас спасать?

— Дети… — прошептала у самого уха.

— Не в автобусе.

— Где?

— Не знаю.

И от его "не знаю" сердце так сильно сжалось и сил никаких не осталось от проклятой неизвестности, от бесконечного страха.

— Иди… — едва слышно, а мне руки разжимать не хочется. Так страшно опять возвращаться к пьяному чужому Максиму. Хочется глаза сильно зажмурить, а открыв, убедиться, что все это сном дурным было. Только не сон это, а страшная реальность, в которой мне теперь выживать приходится, и нет никакой уверенности, что завтрашний день последним не станет.

— Иди… все хорошо будет.

Не будет. Теперь уже никогда все не будет хорошо. Я не развижу все это, я не забуду, я не вылечусь, и эта боль оставит свои шрамы навечно.

— Эй… эй ты. Ты что там делаешь, мать твою?

Обернулась, а из-за кустов один из боевиков вышел, застегивая ширинку, и тут же за ствол схватился.

— Воды… воды просил… сжалилась, подошла.

Прохрипел Славик, но тут же получил прикладом по ребрам и глухо застонал.

— Ты, курвааа, ты что делала здесь?

— Он… он стонал, и я подошла.

— На улице что делала?

Навис надо мной жуткий, вонючий и борода до груди достает.

— Астма у меня… воздухом подышать вышла.

— Астма?

Сгреб за грудки, тряхнул, и у меня нож, который я у Максима взяла, из рук выпал.

— Что за… — подобрал нож и на меня смотрит, а я судорожно сглотнула и пальцы в кулаки сжала.

— Отпусти. Это жена Аслана. К нему отведи, пусть сам разбирается с бабой своей.

— Да ее, бл*дь, за то, что к свинье этой неверной подошла, зашибить надо. Трогала его вроде или показалось мне.

— Пусть муж разбирается, правильно Мустафа сказал, — голос узнала и замерла, не оборачиваясь, — запри в кладовке. Аслан встанет, сам решит, что делать с ней.

— Я б допросил сучку. Она тоже русская. О чем говорила с ним? Почему с ножом? Освободить хотела его?

— Жена Аслана это — я сказал. Даже если она б его сейчас на волю выпустила — он решать будет.

Шамиль грозно исподлобья на своего посмотрел, и тот назад отступил и мне кивнул.

— За мной иди. До утра в кладовке посидишь.

Я на Славика посмотрела и, тяжело выдохнув, пошла следом за бородатым, он мне дверь открыл в каком-то сыром узком помещении, заставленном банками с консервами, и, втолкнув внутрь, закрыл дверь снаружи.

Руки продолжали дрожать и в кармане платья ключ. Если бы они его увидели, то это, наверное, был бы конец. Я пошарила по полкам и спрятала ключ за банками. Значит, дети не автобусе. И я даже не знаю хорошо ли это или нет. Внутри теплилась еще какая-то призрачная надежда на то, что Максим спрятал детей, и они в тепле и не голодны. Какая-то часть меня искренне в это верила. Не могла я смириться с тем, что он одичал настолько… что не помнит, как сильно любил свою маленькую принцессу. Как был ей долгое время и мамой, и папой.

Закрыла глаза и опустила голову на руки. Сама не заметила, как задремала. После страшной бессонницы, мучавшей меня все эти дни, я впервые заснула. Вскинула голову от того, что дверь отворилась. Не успела прийти в себя и даже проснуться, как меня схватили за шкирку, за волосы и впечатали в стену с такой силой, что потемнело перед глазами.

— Ты что сделала, дура? Что сделала, мать твою? И мне что, бл*дь, с этим делать?

Глаза в глаза и жутко от того, что его трясет от ярости так, что руки, сжимающие меня, дрожат.

— Чего ты лезешь, бл***дь? Какого хрена? Просто сиди в комнате. Это так сложно? Отвечай. Сложноооо?

— Сложно, — выплюнула ему в лицо. — Сложно. Ты не говоришь, где дети. Ты… ты истязаешь его… ты… ты людей убиваешь… женщин… как сидеть?

— Молча, — мрачно прорычал мне в лицо и, схватив за руку, поволок на улицу. Вытянул во двор туда, где сидела толпа дружков во главе с самой главной мразью — Шамилем. Толкнул в спину к дереву.

— Зарезать она его хотела. За то, что меня убить собирался.

Ухмыльнулся и пнул меня снова в спину.

— Дура-баба.

— Точно дура, — заржали дружки, но не их главарь, он то на меня, то на Максима посматривал.

— Так накажи за своеволие. Убила б — обмен бы не состоялся. Пусть знает свое место. Строптивая баба у тебя. Не воспитал ты ее по-нашему. Сразу видно, долго среди этих жил. Обрусел совсем. — закурил и ногу на ногу закинул. — Сегодня заложника зарезать хотела — завтра из нас кого-то.

— Шкуру с нее спущу. Не посмеет больше, — процедил Максим и теперь уже сильно толкнул к дереву, так, что я невольно обхватила ствол и, зажмурив глаза, прижалась к нему всем телом. Услышала звон метала и, скорее, догадалась, что мой муж снял ремень со штанов.

— Смотри не забей, а то к кому от Джанан бегать будешь?

Теперь усмехнулся Шамиль, а я закусила губу и приготовилась. До последнего надеялась, что не ударит… Он ударил. Не знаю, насколько сильно, но у меня потемнело перед глазами.

— Сказал, чтоб в комнате сидела?

И удар.

— Сказал, чтоб никуда не лезла?

Еще один, и по спине судорога от боли прошла.

— Сказал, чтоб сюда не ехала?

Затошнило и спазм к горлу подступил, застонала, и слезы выступили на глазах.

— Сказал, чтоб мне никогда не перечила?

Несколько раз подряд ремень на спину опустил, и меня потом прошибло и колени задрожали, ногти о ствол сломала и щеку счесала, когда дергалась.

— Хватит, Аслан. — голос Шамиля до боли резанул по нервам. — Что с них баб возьмешь. Дуры они и есть дуры. Хорош.

Услышала, как ремень на землю швырнул.

— Пусть Дагмара займется ею. Уберите на хер.

А я отстраниться от дерева не могу, кажется, руки разожму и упаду на землю. Спина не просто болит, ее ломит от боли. Как будто одновременно несколько синяков взбухли, и кожа до мяса слазит. Все же поднял руку, а обещал никогда… обещал. Ни одно обещание ничего не стоит. Ложь. Каждое слово. Ненавижу его. Как же я его ненавижу.

— Когда Радмира привезут?

— Через час.

— Пусть Васю этого хренова готовят на обмен. Как говоришь фамилия твоя? Ты, свинья. Отвечай.

— Говоров… Василий Говоров.

Я судорожно сглотнула и приоткрыла глаза… Максим скрыл настоящее имя Изгоя и… его сейчас освободят… обменяют на какого-то Радмира.

А я опять больше ничего не понимаю. Ничего, кроме боли от ударов.

— Дура. Зачем Аслану перечишь? Жить надоело?

Дагмара смазывала мои раны жирной мазью, а я смотрела перед собой и ничего не слышала, ничего не осознавала, не готова была осознать. Кроме ощущения полной прострации и непонимания того, что происходит. Как будто я иду босыми ногами по поверхности айсберга из заледеневшей крови и вдруг начинаю понимать, что там, внизу, под тоннами кровавой бездны километры черноты, и я и на десятую долю не представляю, насколько она ужасна. За окнами было на удивление тихо. Иногда раздавались голоса боевиков. Они негромко разговаривали, и я поняла, что их не так уж много. Остальные, судя по всему, поехали на тот самый обмен вместе с Асланом. Я слышала, как отъехала машина.

— Чего молчишь? Гордая? Здесь она быстро исчезнет, гордость твоя.

Я не хотела ей отвечать. Ни с кем из них мне говорить не хотелось. Склонила голову на руки и прикрыла воспаленные веки. Если Изгой освободится, то у детей есть шанс выжить.

— Джанан, принеси русской отвар. Я его на кухне оставила, чтоб настоялся. Давай, поживее. Аслан сказал, чтоб к вечеру на ноги ее поставили.

— А мне зачем на ноги ее ставить? Чтоб он к ней опять трахаться пошел… С тех пор, как здесь сука эта появилась, он забыл обо мне.

— Заткнись. Даже не смей вслух говорить об этом. Твой хозяин и господин должен получать удовольствие, а ты должна этому радоваться.

— Радоваться? Он… он меня отправит, сама знаешь куда.

— В этом твое истинное предназначение. Хватит болтать. Неси отвар.

Дагмара вернулась ко мне, закончила мазать мои шрамы, накрыла меня покрывалом.

— Что нашел в тебе? Кожа да кости. И свежести не первой, и явно рожала. Лицо смазливое. А так… Как все русские, пигалица бледная.

— Вон выйди.

Вздрогнула и сжалась всем телом. Голос знаком и внушает самый настоящий ужас от того, что я знаю, кому он принадлежит — Шамилю. А еще знаю, что он может начать задавать вопросы, на которые я могу дать неправильные ответы.

— Зачем освободить его хотела?

Спросил и уселся рядом на стул. Я его не видела только слышала. И от этого было еще страшнее.

— Прирезать я его хотела, а не освободить.

— Ложь. Я видел у тебя ключ.

Судорожно сглотнула. Какого черта меня допрашивает этот человек? Или Аслану уже все равно, и он отдал меня на растерзание своему названому брату?

— У меня не было ключа, — ответила упрямо и тут же добавила, — вам показалось.

И тут же от боли в глазах потемнело, кожа головы так натянулась, что из глаз слезы брызнули — это Шамиль меня за волосы дернул и голову назад оттянул.

— Ты. Грязная подстилка. Я тебе кишки выпущу и матку выверну наизнанку. Брату яйца крутишь, а мне не сможешь. Зачем отпустить хотела?

Максима здесь нет… вот он и пришел ко мне. Не хочу верить, что мой муж позволил бы кому-то другому истязать меня. Слишком велика роскошь. Он обычно любит это делать сам. И как-то криво усмехнулась собственным мыслям.

— Что ты лыбишься? Больная что ли? Отвечай, или я тебе хребет сломаю.

Стиснул мне горло с такой силой, что я захрипела, и тут же разжал, давая передышку:

— По… пожалела. Он… он в автобусе был с детьми и женой. Мы… мы подружились.

— С детьми и женой?

Закивала, кусая губы от боли и страха.

— А мне сказал, что не женат. — оттянул голову еще дальше и за горло снова сдавил, перекрывая дыхание. — Кто врет? Ты или он?

Задыхаясь, пыталась схватить руками воздух.

— Он… он мог… чтоб вы не тронули жену… он… я не знаю его.

— Сука лживая… а сиськи красивые, — рука вниз скользнула к моей груди, но тронуть не успел и в ту же секунду застонал.

— Руки от нее убери.

— Аслан.

— Руки убрал, я сказал.

Стоят друг напротив друга. Взглядами сцепились намертво. Максим так сдавил запястье Шамиля, что тот слегка присел на полусогнутых. А я на мужа смотрю и вижу то, чего боевик не видит — на спине Максима кровавые пятна и грязь, словно он с кем-то дрался и валялся, катался по земле.

— Брат. Это же шалава русская. У тебя таких вагон…

— Она мне жена. Настоящая. Моя. Женщина. Тронешь ее — меня оскорбишь.

Что-то внутри сжалось от этих слов, зашлось, задрожало так, что слезы рыданием впились в истерзанное горло, содрали изнутри кожу, вызывая болезненный спазм.

— Даже так? С братом драться будешь?

— Если мою женщину позволяешь себе тронуть, не брат ты, а шакал.

Молчи. Молчи, Максим. Это же… это же, и правда, Шакал. Опасная тварь. Но лицо Шамиля вдруг изменило выражение, и он пожал плечами.

— Хм… знал бы, что настолько дорога, не тронул бы. Отпусти. Руку сломаешь.

Максим разжал пальцы, выпуская запястье главаря, и тот несколько раз тряхнул рукой, морщась от боли.

— Теперь знаешь. Проблемы у нас.

На меня даже не смотрит, только "брату" в глаза.

— Какие?

— Сбежал русский. Его свои отбили… и наших перестреляли. Обмен не состоялся. Один я вернулся.

Шамиль прищурился, носом потянул и смачно сплюнул.

— Твари ублюдочные, мрази. Это кто-то из своих сдал. Кто-то, кто знал об обмене.

Я смотрела то на одного, то на другого, и вдруг начало появляться ощущение, что здесь что-то происходит. Точнее, там… там при обмене что-то произошло. Что-то странное.

— Пошли, на улице обсудим. Надо новых пленных искать. Радмира и Мусу вернуть надо. За них уплачено.

Они вышли из комнаты, а я увидела на маленьком столике ножницы, которыми Дагмара резала бинты, схватила их и спрятала под подушку.

Рухнула на кушетку и снова глаза закрыла, чувствуя, как немеет все тело после пережитого ужаса и от ощущения надвигающейся катастрофы. Какого-то панического чувства, что вот-вот произойдет что-то необратимое и жуткое. После отвара Дагмары я все же уснула. И проснулась от того, что стало нечем дышать. Как будто я тону. Как будто в мои легкие забилась вода, и я не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть. Взметнулась, и все тело застыло от леденящего страха — мне на голову мешок натянули и изо всех сил давили его на шее. Шелест целлофана, спертый воздух и исчезающий кислород. Хаотично машу руками, пытаясь закричать, и слышу только собственное мычание. Если я продолжу сопротивляться, меня убьют, будут держать, пока я не задохнусь. Максим учил меня и этому…

Задержала дыхание и притворно обмякла в руках убийцы. Хватка тут же ослабла, и я упала обратно на постель с притворно широко открытыми глазами, рука осторожно проникла под подушку и сдавила ножницы. Надо мной наклонились, а я, резко обернулась, схватила этого кого-то за лицо и вонзила во что-то мягкое ножницы, силой опрокинула тварь на пол, ударила головой о бетон, сдирая с себя пакет и глядя на ту, что пришла меня задушить, а теперь лежала на полу и смотрела широко раскрытыми глазами в потолок с ножницами, торчащими из шеи. Джанан. Любовница моего мужа. Глупая дурочка. Я — жена смертоносного зверя, и я не менее опасна, чем он сам.

Попятилась назад, глядя, как под телом девчонки расползается лужа крови. И вдруг снаружи послышались выстрелы, громкие крики, суета и топот ног. Где-то вдалеке раздался треск лопастей вертолета.

— Нас окружили, — заорал кто-то. — Русские.

Тут же ко мне в комнату забежал испуганный и бледный Джабар, а я к телу девчонки наклонилась и ножницы выдернула, тяжело дыша, на бандита смотрю и чувствую, как ее кровь по запястью течет. Еще теплая. Судорожно всхлипнула и тут же одернула себя — сейчас это мой труп лежал бы здесь на бетонном полу. Она пришла меня убить.

— За мной иди.

— Куда?

— Куда надо. Аслан велел. Пошли. Здесь сейчас месиво начнется.

Словно в ответ на его слова снаружи раздалась короткая автоматная очередь и послышался жуткий крик агонии. Где-то взвыла женщина. Ругань, шум, беготня. Что-то с треском рушится.

— Быстрее. Потом поздно будет. Аслан мне голову отрежет.

И я пошла за ним, оглядываясь на мертвую девчонку, все еще сжимая ножницы и чувствуя, как из глубины поднимается какой-то вой ужаса, вой обреченного понимания, что начался самый жуткий кошмар…

ГЛАВА 8

Любишь? Чувствуешь себя героем? Уже видишь образ светлого мученика, страдающего в любви за все пропащее человечество?

Выкинь такую любовь на помойку, мазохист, и полюби снова. Вне добра и зла, вне разделения мира на принципы человеческой морали хорошо и плохо, вне сытого счастья зверя и импульсной невралгии боли. В осознании вечной гармонии сущего, лишенного тех ошметок чувств, которые таскает каждый человек и пытается приделать к каждому камню, каждой травинке и ко всем себе подобным. Выйди за рамки суждения по себе.

(с) Аль Квотион

Я слышала выстрелы и крики. Выла какая-то сирена, что-то взрывалось, ломалось, трещало. Все звуки смешались в какофонию, от которой рвались нервы, и голова раскалывалась на части. Джабар спрятал меня на каком-то складе глубоко под землей с флягой с водой в руках. Это больше напоминало бункер, но он был совершенно пустой. Тусклые лампочки в центре потолка, без плафонов, с мелкими мошками, крутящимися вокруг и замертво падающими на светлое пятно вниз, на грязный бетонный пол. Лампочки отвратительно зудели. В детдоме у нас были такие же лампочки в санчасти и в изоляторе.

Крики снаружи сводили с ума. Я различала русскую речь, кто-то молил не убивать, просто молился. Это происходило прямо надо мной. Голоса обрывали выстрелы. И меня пронизало зловещей догадкой — они расстреливают пленных… О боже. Они убивают всех тех людей, которых держали в заложниках. Я видела, как Дагмара носила им еду из помойки и воду в бидоне.

Нет… нетнетнет. Я не хочу думать, что это ОН отдал приказ их расстрелять. Не хочу и не могу. Мне с этим придется жить… Как? Не знаю. Я не выживу с осознанием того, что человек, которого я люблю, душегуб и безжалостный убийца.

Прижимаясь к двери, я жадно слушала, что там происходит, и дикий ужас от деяний моего мужа вдруг сменился другим ужасом, от которого меня швырнуло в ледяной пот и сердце зашлось в паническом приступе. Его могут там убить… прямо сейчас. Наверху. В этом месиве его могут убить. Захотелось начать биться в дверь, орать, скулить и выть, чтоб меня выпустили. Я было замахнулась и сдавила руки в кулаки в отчаянии, прокусив губу до крови и сжав челюсти до адской боли. НЕЛЬЗЯ. Если меня найдут и… и Максим… и его… о боже… я не могу сейчас умереть. Я должна найти детей. Я не имею права.

В этот момент послышались шаги. Кто-то спускался к складу. Я вжалась в стену, мечтая с ней слиться, притаилась за дверью в ожидании. Задержала дыхание. Шаги стихли. Кто-то стоял с другой стороны. Нас разделяла железная дверь бункера. Я затаилась, стараясь не дышать и не двигаться. И за дверью тоже было тихо. Неужели за мной пришли? Это конец? Меня убьют вместе с остальными пленными?

От одной мысли об этом стало жутко. Нет, не за себя… я вдруг отчетливо поняла, что, если меня придут убивать, это означает одно — Максима больше нет в живых.

Я зажмурилась. В висках пульсировал панический страх. Послышался скрип, как поворот ключа. Расширенными глазами я смотрела на дверь. Но она не открылась. Шаги начали удаляться. Медленно и бесшумно выдохнув, содрогаясь всем телом, я прикрыла глаза. Пока наверху не раздался взрыв, и я не подпрыгнула от испуга, а с потолка посыпалась штукатурка.

Там настоящее побоище. Я инстинктивно дернула ручку двери, и та вдруг совершенно легко открылась. Судорожно сглотнув, потянула ее на себя, прогибаясь под тяжестью, приготовившись к нападению или… сама не знаю к чему, но там за дверью царил полумрак, мигала красная лампочка.

Осмотревшись по сторонам, вглядываясь в красноватый полумрак, я, осторожно ступая, пошла вперед. Здесь наверняка должна быть лестница. Наверх. В темницы, где держали пленных. Я старалась не смотреть на мертвецов. Нет, мне не было страшно, мне было их жаль. Настолько жаль, что сердце переставало биться.

Умереть вдали от Родины. Сгнить вот так на полу. Не в земле, не в кругу оплакивающей семьи… Это ведь так страшно. Еще страшнее думать о тех, кто так и не дождался несчастных домой, кто не знает, что с ними и где их тела. Кто всю жизнь будет вздрагивать от телефонного звонка и стука в дверь, надеяться и ждать… И все это сделал мой муж? Разве когда-нибудь он сможет от всего этого отмыться? От крови и от всей грязи? Как он вернется домой? Как снова сможет стать Максимом Вороновым? Если его поймают наши? Его же казнят на месте. Расстреляют, как бешеное животное. Без предупреждения. Никто и никогда не сможет оправдать все, что он натворил. Я дошла до двери, ведущей наверх, и в отчаянии поняла, что дверь наглухо закрыта. Сверху раздалась автоматная очередь, и я бросилась обратно в полутемный коридор.

Я шла вперед, вспоминая, как меня тащили сюда. Но это словно лабиринт. Как в фильме ужасов, когда перед тобой, сколько бы ты не шел, всегда одна и та же комната. Джабар спустил меня в бункер… Но, оказывается, это подземные тоннели, ведущие неизвестно куда. Внезапно погас свет. Я застыла на месте, замерла, заставляя себя привыкать к темноте и прислушиваясь к звукам. И вдруг увидела, как на стенах с облупившейся краской проступили светящиеся стрелки. Возможно, это запасной выход из здания. Я шла вдоль склизких стен, не зная, что меня ждет впереди, пока не уткнулась в тупик. Ощупала все, осмотрелась и поняла, что пришла в никуда. Идиотская шутка. Я истерически засмеялась, до слез. Села на пол и закрыла лицо руками. В доме все гудело и сотрясалось. Выстрелы, взрывы, крики. Я словно вживую видела трупы и кровь. Мясорубка, которую устроил мой муж.

— Господи — это дно… это самое грязное дно, и нет отсюда спасения.

Подняла голову и вздрогнула. Вверху люк, обведенный светящимся кругом. Я не заметила, только потому что смотрела себе под ноги. Протянула руку и толкнула крышку, та легко поддалась и съехала в сторону. Истощенная, ослабленная и растерянная я не сразу смогла выбраться наружу. В нос сразу ударил запах гари и пыли. Дым разъедал глаза и легкие, я закашлялась. Осмотрелась и вдруг поняла, что я снаружи. Я не в здании. Вовсю шел проливной дождь. Там, за полуразвалившимися стенами все еще кто-то воевал, сражался. Я видела мелькающие тени, слышала, как бьются стекла, как кто-то кричит и стонет. Потом бросилась в сторону леса. Укрыться, затаиться, пока все не закончится… а потом? Я не знала, что будет потом. Мне было настолько страшно думать об этом, что я застывала всем телом, как будто меня заморозили. Не знала, кто там победит… кто останется в живых. Одна часть меня готова была сорваться с места и рвануть туда. Искать его. Убедиться, что он живой. И пусть все сгорит, пусть все сдохнут, а он останется. Да… так эгоистично и жутко… А другая часть меня понимала, что нельзя мне туда. Не вернусь живая. Только о детях сейчас. Я не должна думать больше ни о чем. Только о них. Обо всем остальном я заплачу, завою потом, когда буду иметь на это право и время. То драгоценное время, которого сейчас катастрофически не хватало. Вдалеке раздавались нескончаемые автоматные очереди. Блокпоста террористов уже не было, только развороченные машины, запах гари и бензина.

И вдруг сзади послышался треск ломающихся веток. Резко повернулась на шум и застыла на месте. На меня надвигался бородатый, окровавленный детина, огромный, как скала, с открытым перекошенным ртом. Он озверел от битвы и погони. Возможно, он гнался за мной всю дорогу, а я не слышала его, погруженная в свое отчаяние. Его глаза, налитые кровью, сверлили меня словно кинжалы, и я видела в них свою смерть. Он разъярен битвой, ранен, и он убьет меня в два счета. Потому что я не "своя". Он знает об этом. Я для него олицетворение врага. И слишком слаба, чтобы дать ему отпор. Сделала два шага назад, и в этот момент он с рыком бросился на меня и как-то завис в полупрыжке, тут же упал замертво, в его шее образовалась дыра, и кровь фонтаном брызнула на подол моего платья. Его застрелили. Возможно, из снайперской винтовки. Задыхаясь от ужаса, я бросилась прочь. Тот, кто убил боевика, мог быть и врагом. Я могла стать следующей, возможно, он тоже гонится за мной. Оглядываясь назад, спотыкаясь и падая в грязь, я бежала куда глаза глядят. Нет, за мной не гнались. Я осталась совершенно одна в этом лесу, в тишине. Гулкой и тревожной. Совершенно не зная, где я и куда мне теперь.

Вдалеке послышался еще один взрыв, и я с замирающим сердцем обернулась в сторону лагеря боевиков. Еще несколько секунд я смотрела туда, в темноту. Он остался там. В том мраке. Один среди врагов. С одной стороны — боевики, а с другой — свои, которые уже перестали быть для него своими. Боже, спаси и сохрани его. Боже, не ведает он, что творит. Защити его и дай ему выжить. Молю тебя, господи. Заклинаю. Накажи потом… не сейчас… Прошу. Пусть живет. Да, я молилась о нем, как могла. Молилась за жизнь моего презренного, моего сумасшедшего маньяка, за моего зверя, свернувшего на тропу смерти. А кто еще о нем помолится? Кто остался у этого безумца, кроме меня? Кто еще любит его всей своей израненной и больной душой… кто, если не я?

Я сделала глоток воды… Он был последним. Вода закончилась. Вылила последние капли, и мне на лицо что-то выскользнуло, упало в траву. Я рухнула на колени, нащупывая, что именно уронила. Пальцы нашли что-то, завернутое в целлофан. Разодрала пленку и увидела клочок бумаги. Развернула дрожащими руками. Черт. Как же темно. С трудом рассматривая сливающиеся буквы, прочла.

"Северная звезда. Рождение тает с расстоянием. Отверженный стоит на кресте и исчезнет с красным". Его почерк. ЕГО. И записка эта мне.

Северная звезда… это север. Он рассказывал мне о ней, когда мы смотрели на звезды. Говорил, что полярная звезда всегда выведет заблудившегося путника. Значит, мне идти на север? Рождение… тает… Отверженный стоит… Что это значит? Что? Отверженный. Брошенный. Отвергнутый… Изгой? Изгой… Изгой ждет на перекрестке и… с красным… Что значит красный? Думай, Даша, думай. Красный. Уйдет с красным. Уйдет с рассветом? Где на перекрестке, гдеееее? Рождение тае… Таи… Рождение Таи. Двадцатого числа. Двадцать километров? Четыре-пять часов идти? Сейчас около часа-двух ночи… Боже. Я не успею до рассвета. Разве что бежать не останавливаясь.

Пусть я не ошибаюсь. Пусть это все именно так, как я поняла. Надо бежать. Нельзя терять ни минуты, и я помчалась по узкой лесной дороге. Пока бежала, слезы катились по щекам… смотрела вперед, а сама ничего не видела. Не думала о сбитых и натертых ногах, о том, что дыхания не хватает и в горле адски пересохло. Когда выбежала к дороге, показалось, что стало легче, но только показалось. Никакого перекрестка не было и в помине. А небо начало светлеть. Я бежала и смотрела на это небо… проклятое небо, на котором больше нет моих звезд. Все чужие… холодные, злые. Задыхаясь, кашляя, спотыкаясь, я продолжала бежать… завидела впереди указатель и, набрав в разодранные легкие побольше воздуха, побежала снова. Пока не упала на колени на самом перекрестке. Совершенно пустом. Красная полоса рассвета уже становилась оранжевой. Закрыла лицо руками и уткнулась лбом в разбитый асфальт. И вдруг услышала рев двигателя. Ко мне несся военный джип, покрытый защитной сеткой.

Убегать и прятаться сил не было. Машина с визгом затормозила возле меня. И когда сильные руки Изгоя подняли меня и прижали к сильному, горячему телу, я обмякла и разрыдалась.

— Ну все. Все, все. Я здесь. Поехали к детям, сестренка. Все кончено. Ты жива.

Отрицательно качнула головой и впилась руками ему в воротник, пытаясь устоять на дрожащих ногах.

— А он? — срывающимся голосом, чувствуя, как ускользает сознание.

— Ты жива. И это самое главное.

— Где… он? — проскулила и рухнула в темноту.

Опустошенная, выпотрошенная, разбитая до такой степени, что казалось, я не могу пошевелить руками и ногами, даже пальцами, я сидела на полу и прижимала к себе детей, раскачиваясь из стороны в сторону. Я рыдала навзрыд, не могла сдержаться, понимала, что пугаю их, что должна держать себя в руках и не могла. Сжимала их жадно, целовала, гладила и снова прижимала к себе. Никто не сопротивлялся, они молча терпели мою истерику и целовали меня в ответ. Притихшие, такие изменившиеся за эти ненормальные дни адского безумия. Как будто стали старше, как будто годы прошли.

Я плакала от облегчения, от понимания, что они живы и мы в безопасности, что эта странная война осталась где-то там, в неизвестном месте, за какой-то чертой, которую никогда больше не пересечь. И мои дети живы.

Зарылась лицом в волосы Таи, прижалась губами к ним, втянула сладкий, неповторимый запах своего ребенка и ощутила, как немного отпускает тиски, как немного легче дышится и в душе уже не такая жуткая чернота. И Яша такой худенький, такой серьезный, большеглазый. И мне пока страшно подумать про завтра, страшно вообще думать… но дети сыты, они в безопасности, и я рядом с ними. Никто и ни о чем не спрашивает кроме Таи. Она только и твердит "где ты была?" и самое жуткое — нескончаемый вопрос "где папа?".

А мне нечего ей ответить… я не знаю. И мне не хочется спрашивать об этом даже себя. Я смотрю в синие глаза Яши и вижу в них то, что не должно быть в глазах ребенка. Он слишком много пережил, и он это запомнит. В его глазах боль и страдание… за меня. Он трогает пальчиками синяки, гладит мои скулы. А потом серьезно говорит:

— Я убью каждого, кто тебя обижал. Я вырасту и убью их всех.

И тихо спросил так, чтоб его не слышал Изгой:

— Ты нашла отца?

И я не знала, что ему ответить. Но разве можно лгать, он ведь все понимает и чувствует, и ему слишком много лгали за всю его короткую жизнь.

— Нашла.

— И где он?

Спрашивает шепотом, оглядываясь на Славика, словно понимая, что тот немного с противоположного лагеря.

— Он… он помогал меня освободить, и я пока не знаю, где он. Там были бои. Я молюсь, чтоб с ним было все хорошо.

И это правда. Это совершенная правда. Молюсь каждую секунду, каждое мгновение. "Отче наш" вместо мыслей. Вместо дыхание и еды. Я так ничего и не ела за все эти часы ожидания хоть каких-то известий.

— А я думал… думал, это он тебя обидел.

— Что? Почему?

Посмотрела на мальчика и обхватила худенькие плечи, привлекая его к себе. Так, чтоб мы смотрели друг другу в глаза в максимальной близости.

— Благодаря ему вы здесь, и я здесь. Никогда не думай о нем плохо. Никогда. Чтобы тебе не сказали, как бы не выглядело все вокруг — никогда не думай, что твой отец не позаботится о нас.

Я говорила так горячо, что из глаз мальчика исчезло настороженное недоверие, и он, с облегчением выдохнув, прижался ко мне, склоняя голову на мое плечо.

— Все это время я представлял, что вы вернетесь вместе, и я познакомлюсь с ним.

Судорожно выдохнула и прижала черноволосую головку к себе сильнее. Вспомнила, как о нем отозвался Максим, и стало больно внутри, стало саднить в сердце. Как же мне хотелось вернуться в прошлое… к другому Максу и там услышать его мнение о сыне. Этот казался мне ненастоящим… сшитым из рваных кусков, как Франкенштейн. Сшитый из чего-то гротескно и нарочито неправдоподобного.

— Вы обязательно с ним познакомитесь, и я расскажу ему, как ты защищал меня, как сражался и какой ты смелый и умный. Как сильно на него похож.

— Правда? Я на него похож?

— Как две капли воды. А теперь ложитесь спать. Нам еще домой возвращаться.

Пока я укладывала детей, Изгой был постоянно в планшете и на рации. Я боялась о чем-то спрашивать, а он пока ничего не говорил, и я свято верила, что, если он молчит, значит, ничего самого жуткого не произошло. Но когда малыши уснули, я не выдержала и зашла на маленькую кухню, где расположился Славик с термосом с черным кофе. Он привез нас в съемную квартиру в тихом захолустном районе, где мы должны были ждать пока неизвестно чего.

Я подвинула стул к столу и села на краешек, ожидая, пока Славик закончит что-то проверять в планшете. Он поднял голову и посмотрел на меня.

— За нами пришлют бронированную машину через час.

— Где Максим?

— Вылет в пять утра. На чартерном рейсе.

— Где Максим?

Схватила Славика за руку, и тот резко посмотрел на меня своими светлыми глазами, которые всегда казались мне похожими на куски льда. Такие же глаза были у нашего отца… На фотографиях он был красивым до того, как начал беспробудно пить. И Славик казался его лучшей копией. Таким, каким тот мог бы быть, но не стал.

— Почему ты ничего не говоришь мне? Я хочу знать… Я никуда не поеду, пока не узнаю.

Славик пронзительно посмотрел на меня и спокойно сказал:

— Наши победили, и лагерь боевиков полностью уничтожен.

Окаменела. Застыла в неестественной позе, чувствуя, что не могу даже пальцем пошевелить.

— Боевики взяты в плен, многие убиты в ходе сражения.

— Максим…

Я больше ничего не могла ни сказать, ни спросить.

— Его не оказалось ни среди убитых, ни среди пленных.

Отлегло от сердца. Я расслабилась и с облегчением выдохнула… вдох перед тем, как кислород перекроют с такой силой, что потемнеет перед глазами.

— Боевики догадались, что ликвидация произошла по его наводке. Он сейчас в плену у Карима Даурбекова — он главарь всех группировок в той области. Макса сдали… крот из своих. Шамиля мы тоже упустили. Он скрылся в горах.

— Что это значит? — холодея, спросила я, видя, как избегает смотреть мне в глаза Славик.

— Я не знаю, что сказать тебе…

— Правду сказать. Я хочу знать только правду, Славик. Хотя бы ты будь со мной честен и не играй в игры, как с маленькой девочкой.

— Его ждет казнь. По их законам. Пытки и казнь. Показательная. Чтоб все видели, что бывает с предателями.

Мне стало плохо. Перед глазами снова все поплыло, и я схватилась за край стола, чтобы не упасть со стула.

— Но… но ведь его спасут, да?

— Нет… не спасут.

Жестко ответил Изгой и отшвырнул планшет. Отвернулся к окну.

— Не спасут потому что для наших он — Аслан Шамхадов, и никакого отношения к нам не имеет, кроме того, что подлежит ликвидации, как и его якобы брат Шамиль.

Я не верила, что действительно это слышу, не верила и в то же время понимала, что здесь что-то не так. Мне казалось это нереальным, все, что он говорил.

— Но ведь он не Аслан. Он Максим Воронов. И это легко доказать. Можно же обменять его. Не знаю… выкупить. Хоть что-то сделать.

— Кто должен это делать?

— Где Андрей? Он знает об этом? Знает… знает, что Макса там пытают и… и хотят казнить?

— Нам пора собираться, Даша. Поешь и буди детей.

Медленно встала, чувствуя, как кружится голова и тревожно колотится сердце.

— Я никуда не поеду. Так и передай моему брату. С места не сдвинусь. Увозите детей. А я останусь здесь и буду искать способы спасти моего мужа. Ясно?

Славик тяжело вздохнул, но даже бровью не повел. Как всегда совершенно невозмутимое выражение лица.

— Андрей занимается этим вопросом, а ты поезжай домой. Женщине здесь не место.

— Мое место там, где мой муж. Пусть дети едут обратно, Фаина присмотрит за ними, а я хочу знать, каким образом спасут Максима. И пока не узнаю, никуда не уйду. Дай мне поговорить с Андреем. Немедленно.

— Ясно.

Изгой достал сотовый и набрал чей-то номер.

— Бесполезно. Так что приезжай сюда. Она хочет с тобой говорить. Да, ждем машину. Здание охраняют твои люди, я их вижу из окна. Убеди эту упрямую. Я не умею.

ГЛАВА 9

Казалось бы точка давно поставлена, но вот появляется еще одна. И еще. И еще. И потянулась череда многоточий… Казалось бы мы давно пошли разными путями. Казалось… Но было иначе. Я осталась стоять там, прикованная к прошлому стальными цепями обид, под тяжестью которых я все еще не могу дышать. Они душат, душат, душат… И только ты можешь меня освободить. Но ты не только отказался это сделать, а даже не захотел. Ты не слепец, нет. Ты намеренно закрываешь глаза, чтобы не видеть творение мыслей, слов и дел твоих… Так проще жить и двигаться дальше. Но я прошу тебя, оглянись. Мы все еще связаны нитями, которые тянутся через эти кровавые мышечные органы в наших грудных клетках. Каждый день я жгу, режу и рву их. Но они не горят и не рвутся. Мы намертво сшиты ими.

(с) Наталья Дольникова

Андрей появился спустя полчаса, одет в камуфляж, сам на себя не похож. Я бы, наверное, его и не узнала издалека. Но как всегда вокруг него вьется и ощущается мощнейшая аура власти, мощнейший разряд сильнейшей энергетики. Будь это при других обстоятельствах, бросилась бы к нему в объятия, прижалась бы всем телом, прячась от всех ужасов и зная точно, что защитит… Но сейчас я уже не помнила о себе. Я забыла совершенно обо всем. Только эти жуткие слова о казни и пытках и слова о звездах… только они.

— Ты здесь, чтобы его спасти?

— С порога? Ни здасьте, ни до свидания? Ни спасибо?

— Максима там пытают… его могут убить в любую секунду. Мне не до чего сейчас. У меня нет сил на сантименты. Я желаю тебе здоровья всегда, и ты об этом знаешь.

Впилась в воротник его рубашки, продолжая ощущать предательскую слабость во всем теле.

— Твой муж сам в этом виноват. Он сделал все, чтобы его было невозможно вытащить из этого дерьма.

— Невозможно? — немеют даже губы, и я все равно крепко держусь изо всех сил за куртку брата. — Но ведь ты здесь… ты ведь приехал спасти его… скажи… ты ведь за этим здесь?

Андрей выдохнул и обнял меня за плечи.

— За этим. Я здесь именно за этим. А ты и дети должны немедленно уехать. Так мне будет легче разбираться со всем, что натворил этот безумец.

— Я не поеду… не могу.

— Можешь. Тебя вообще не должно было здесь быть. В том, что происходит, есть и твоя вина, Даша. Я не понимаю, как можно было быть настолько безмозглой, чтобы тащиться сюда и везти с собой детей.

Это было жестоко… но он и не думал меня жалеть, и я заслужила. Я знаю.

— Я хотела спасти наш брак.

— Возможно, именно ты его разрушила окончательно. И не только его…

Разжал объятия и прошел на кухню.

— Андрееей, — простонала я, не узнавая свой голос. Он на несколько секунд задержался, но не обернулся, сел возле Изгоя, стянув бейсболку, бросив ее на стол.

— Они не идут ни на какие переговоры. Я уже предлагал любые деньги, любой обмен. Сукины дети уперлись, как бараны.

И тогда мне стало по-настоящему страшно… захотелось взвыть и рвать на себе волосы. На негнущихся ногах, пошла следом за ним.

— Я делаю все, что могу… Пока что мне ничего не удалось. А ты рвешь мне душу.

Изгой подвинул к Андрею флягу, и тот сделал глоток. Запахло спиртным.

— Ничего кроме… возможно, мне дадут его увидеть. Попрощаться. Так сказал этот ублюдок Карим. И даже это будет стоить мне немало…

— Я поеду с тобой.

Схватила Андрея за руки, сжала их изо всех сил.

— Молю. Я поеду с тобой.

— Не надо… Это не место для женщины. Да и вряд ли к нему кого-то пустят. Охраняют так, словно схватили самого президента. Знают уже твари о нашем родстве. Знают, на ком он женат.

Сделал еще один глоток и откинулся на спинку стула.

Я подняла голову и посмотрела на брата, его лицо приобрело пепельный оттенок, а в глазах появилась вселенская усталость и пустота. Я никогда его таким не видела. Даже смерть Савелия не сломала его настолько, насколько сломали последние события. Он переживал из-за Максима, и я это видела, чувствовала и читала на его лице.

— Я здесь с тех пор, как тебя схватили вместе с детьми… и я знаю, что этот сукин сын творил. Знаю. Только не знаю зачем. Это для меня загадка, мать его. И… я бы сам лично вышиб ему мозги.

Заорал и ударил несколько раз по столу в отчаянном исступлении.

— Он… он твой брат и мой муж. Чтобы не натворил, он им останется…

— Муж? Ты забыла, что с тобой он развелся? Брат? Да, он мой брат. А еще и брат главаря боевиков, коим захотел стать. Убийца. Террорист. Убийца, который получил в руки оружие и неограниченную власть… и использовал ее против мирных граждан. Захватил автобус с детьми, расстрелял заложников, убивал и… и насиловал женщин, находящихся в плену. Вот кто он. И как? Как мне, мать вашу, его спасать? Если для наших он убийца, а для своих предатель. Мне нужна помощь властей. А я… я бессилен, понимаешь? В каждом кабинете мне тыкали в лицо фотками, где мой брат с автоматом обнимается с самим Шамилем Шамхадовым. А у боевиков… для них он тварь ползучая, сдавшая своих из-за… — посмотрел на меня, — из-за бабы. Его казнят, как бешеную собаку. С их судом и следствием, если они на него способны, и никто не в силах это изменить. Здесь дело чести, а я предложил немало денег… Да я, бл… я много чего предложил, поверь. И надо мной издевались и унижали, пока я отдавал и отдавал… как жалкий идиот.

Я не плакала, я просто смотрела в никуда:

— Я хочу увидеть его… сделай это для меня. Я редко тебя о чем-то прошу.

— Зачем? Чтобы поистязать себя? Сделать себе еще больнее? Дай мне самому… оставь о нем хорошие воспоминания… Сейчас это другой Максим. Я говорил с ним… мне дали. И я не думаю, что он сам захочет тебя видеть. Не лезь. Дай мне попытаться.

— Плевать на проклятые бумажки. Он мой. Ясно? Мой мужчина, отец моей дочери, и я хочу его видеть. Я имею на это право. Последний раз поговорить с ним. Имею. Право.

— Там уже не с кем разговаривать после пыток. Поверь. Когда ему дали телефон, уже тогда он говорил с огромным трудом.

От ужаса и жутких картин перед глазами меня трясло.

— Ты… ты не можешь меня этого лишить… Андрей…

Опускаясь на колени и обнимая его за ноги.

— Заклинаю. Сделай это для меня… дай увидеть. Даааай. Согласись на все… но дай…

Брат рывком прижал меня к себе, поднимая с пола, понимая, что я близка к истерике. И ни слова больше, только биение его сердца. Прерывистое, как и мое собственное. Лихорадочно цепляюсь за его плечи, сдерживая рыдания.

— Пожалуйста, умоляю, памятью Лены, любовью к твоей дочери и сыну, памятью вашего отца, всем, что тебе дорого сейчас… дааай мне с ним увидеться, дай, сделай это для меня… я не уеду, я жить не смогу дальше. Поклянись, что дашь… поклянись, что сделаешь все, чтоб я его увидела, Андрееей. Иначе я сама пойду туда, поползу, сама их просить буду… клянусь.

Брат сжал меня еще сильнее, до хруста в костях.

— Я постараюсь. Обещаю. Ты его увидишь… увидишь, моя родная.

И я разрыдалась снова, прячась на его груди, чувствуя, как укачивает меня и что-то шепчет на ухо, как маленькому ребенку.

— Машина приехала. Надо увозить детей.

Я смотрела на грозовые тучи, сбившиеся в темно-сизые обрывки грязной ваты, нависшей над старыми домами. Казалось, небеса вот-вот рухнут на землю. Мои давно уже рухнули, и я не знаю, какими правдами или неправдами держусь, как выживаю. Мне уже не верилось, что когда-то я была счастлива, улыбалась, смотрела на небо и испытывала какие-либо эмоции кроме вот этих мрачно-давящих жутких ощущений, что меня разрывает на куски.

Я ждала возвращение Андрея, охраняемая его людьми, в доме, где снайпер выглядывал из окна без передышки и где в глухой тишине не тикали даже ставшие настенные часы.

Я смотрела, как капли дождя катятся по стеклу, и завидовала им. Они могли плакать, могли излиться водопадом… а я нет. Я не могла ничего, и слез у меня не осталось.

Андрей вернулся спустя почти сутки. Сутки, в течение которых я так и стояла у окна. Не ела и не легла. Только дождалась звонка от Фаины. Она встретила детей и забрала в клинику на осмотр. Теперь я могла быть спокойна — она позаботится о них. Может, кто-то скажет, что я плохая мать… и пусть. Пусть меня считают плохой матерью. Но я не могла бросить его здесь одного и уехать… мне казалось, что, если я это сделаю, никто не захочет его спасать… даже Андрей.

Брат вернулся. Я видела, как подъехала машина и в нетерпении проводила пальцами по запотевшему стеклу, оставляя влажные следы.

— Они согласились впустить тебя к нему. На несколько минут. Поехали.

Закрыла глаза… нет, облегчения я не испытала. И не испытаю до тех пор, пока его не отпустят.

— Спасибо тебе.

— Да… это было непросто. И очень опасно. Пришлось задействовать очень важных людей, чтобы эта встреча состоялась.

Я молчала. Мне было нечего ему сказать. Я чувствовала свою вину… как будто это я виновата в том, что натворил Максим. Когда любишь человека, берешь на себя часть ответственности за любые его поступки.

— Больше я ничего не могу сделать. Они приговорили его к смерти. Выбивают из него информацию о пособниках и о том, кто послал его сюда. Лишь поэтому он до сих пор жив. Как только он откроет им все, что они хотят — ему отрубят голову.

Я глухо застонала и сдавила пальцы так, что захрустели суставы.

— Поехали. Времени нет и опаздывать нельзя. Любой неверный шаг, и они могут передумать.

Я отошла от окна и посмотрела Андрею в глаза.

— Я уже одета, собрана.

— Волосы спрячь.

Подошла к зеркалу и набросила на голову платок, завязала его вокруг шеи. Худая, бледная как смерть. В гроб кладут краше. На щеке все еще виден кровоподтек от удара. На спине еще плохо зажили рубцы… А ведь я должна его ненавидеть. Должна и не могу… Вышла на улицу к Андрею — он уже ждал меня у машины. Курит… так и не бросил после смерти отца. Старался и не смог. Возвращается каждый раз. Пока ехали, оба молчали. Нас сопровождал еще один автомобиль. Все вооружены до зубов. Сорок минут, по размытым проселочным дорогам, кружили за городом, пока не приблизились к деревне. На вид это была самая обычная деревня. Очень старая с покосившимися домами. Издалека слышно, как блеют козы.

Деревню охраняют боевики. Вздрогнула, когда увидела людей в масках на лицах с автоматами в руках.

Нас обыскали. Обоих. Я видела, как сверкают глаза ублюдка, который ощупывал меня. Посмотрела на Андрея и увидела в его глазах неописуемую ярость. Но мы оба знали, что это придется проглотить и молчать. И мы молчали. Позволили им досконально проверить наши вещи и карманы, осмотреть обувь.

Мы прошли мимо них. Брат поддерживал меня под руку, вел по тускло освещенным улочкам, в сопровождении двух бандитов. Я тяжело дышала, с каждой секундой, мне не хватало воздуха все больше.

Нас привели в одно из одноэтажных зданий, больше похожее на сарай. Без окон с одной дверью. И оставили ждать на открытой местности. Вдалеке я увидела женщину в черных одеяниях и ребенка рядом с ней.

— Ждите.

Сказали нам и ушли. Исчезли за дверью сарая. Ждать пришлось довольно долго, и Андрей посмотрел на охраняющего нас террориста.

— Как долго ждать?

Тот посмотрел на меня довольно многозначительно.

— Говори при ней.

— Пленный на допросе. Когда закончат, тогда и увидите. Если он сможет говорить.

И ухмыльнулся. Я увидела, как Андрей сжал кулаки.

— Вы знали, что мы приедем. Почему допрос сейчас?

— Карим решает, когда допрашивать, а его действия не обсуждаются.

Я скорее почувствовала его, чем увидела, а потом резко обернулась и чуть не закричала. Они тащили его под руки, обмякшего, волочившего босые окровавленные ноги по земле. Заросший весь, растрепанный, в рваной одежде, залитой кровью. Лица не видно, он уронил голову на грудь.

Хотела броситься к нему, но бандит с автоматом вскинул руку и направил на меня дуло.

— Не дергаться. Когда позовут, тогда и зайдешь. Жди.

Меня впустили через несколько минут. Одну.

Когда зашла в отворившуюся дверь, которая вела в узкое затхлое и вонючее помещение, запахло сыростью. Меня проводили вперед по узкому коридору и спустили в подвальное помещение по узкой лестнице. Дверь за мной закрылась, а я прижала руку ко рту, чтобы не закричать. Я ожидала чего угодно… но только не этого… боже, не этого.

Максим висел на веревках. Как животные висят на крюках в скотобойне. И на нем живого места не осталось… Весь в синяках и кровоподтеках, вздувшихся следах от ударов плетью. Из ран сочилась кровь и сукровица. Одежда висела на нем жалкими лохмотьями. Макс опустил голову на грудь и, казалось, был без сознания.

Помещение маленькое, узкое, не развернуться. Нас разделяла узкая решетка с тонкими прутьями.

Я подошла к нему, тяжело дыша, сдерживая дикий вопль отчаянья. В таком состоянии невозможно кого-то слышать и чувствовать.

Я не знала, что сказать… у меня не было слов. На секунду мне показалось, что он мертв, я вцепилась в прутья руками, жадно вглядываясь в его лицо, стараясь уловить слабое дыхание. Уловила. Он дышал поверхностно, тяжело с перерывами. А я наоборот — задыхалась, и сердце заходилось от боли, оно кричало и корчилось, истекало кровью. Всхлипнув, я протянула руку, чтобы тронуть его, и в этот момент он дернул головой, чтобы избежать прикосновения.

Неужели увидел… неужели почувствовал, что я здесь?

— Максим… Максим, это я… ты меня слышишь? Я здесь. Я не оставлю тебя. Я… я сделаю все, чтоб тебя отпустили. Посмотри на меня, умоляю… пожалуйста.

Его голова слегка приподнялась, и он снова уронил ее на грудь. Дрогнули опухшие, багровые веки. Он пытался приоткрыть глаза и не смог. Я застонала от бессилия, от того, что с меня самой словно содрали кожу живьем. Как же сильно я чувствовала его боль каждой клеточкой своего тела. И уже не думала в этот момент о том, что он сделал с нами, со мной. Я просто понимала, что если он умрет, умру и я. Не смогу без него… Он часть меня. Темная, адская, беспросветная… но моя. Кусок моего сердца, кусок моей души. И в моей груди его сердце…

— Я принесла воды. Это все, что получилось принести… я напою тебя.

Достала флягу, открутила крышку и попыталась просунуть руку с крышечкой к его губам… и в этот момент Максим приоткрыл заплывшие глаза, стараясь посмотреть на меня. Потрескавшиеся, иссохшие от жажды, разбитые губы шевельнулись, и я прильнула к клетке.

— Что? Я не услышала… скажи еще раз. Прошу…

— У-би-рай-сяяяяя, — прохрипел, содрогаясь всем телом, — вооооон.

ГЛАВА 10

Любовь — это жертвенность. Часто и эгоизм называют любовью. Только тот, кто по доброй воле может отказаться от любимого ради его счастья, действительно любит всей душой.

(с) Просторы интернета

— Пошла вон, — каждый слог давался ему с трудом. Он захлебывался звуками и не открывал глаза.

— Не уйду, — упрямо, кусая губы, сжимая руки в кулаки так, что ногти впились в кожу ладоней, распарывая ее до крови. — Не оставлю тебя, слышишь? В горе и в радости, в болезни и в смерти. Помнишь? Пред Богом жена тебе и перед Дьяволом. И ни одна бумажка этого не изменит.

Схватилась за решетку, протискивая руку с крышкой и поднося к его израненным губам.

— Попей немного, тебе надо пить.

Дернул головой и усмехнулся уголком рта, застонал, закашлялся, и изо рта потекла струйка крови. От ужаса я вскрикнула… когда-то считала, что если кровь со рта идет — это конец. Но он оскалился в попытке засмеяться, и зубы тоже были испачканы в крови. Его гадская привычка разгрызать щеку до мяса, когда его корежит изнутри и боль нет сил терпеть. От одной мысли, какие нечеловеческие пытки ему пришлось вынести, меня затошнило.

— Я… все рав-в-но с-с-с-до-х-ну… уй-ди-и-и. Не смо-т-р-и-и-и.

С трудом приоткрыл веки, отыскивая меня помутневшим взглядом, удерживая голову на весу. От усилий у него запульсировала жилка на лбу и дрожал подбородок. Но глаза сверкнули тем самым непримиримым блеском, который был в них всегда.

Дернула решетку с яростью и отчаянием. Закричала, голос сорвался на глухое рыдание:

— Я здесь, чтобы спасти тебя. Я не оставлю. Я буду бороться. Я буду выгрызать тебя у них зубами. Ты не сдохнешь. Говори мне, что хочешь. Прогоняй, обзывай, презирай и ненавидь меня… ничто и никто не сотрет из моего сердца любовь к тебе. Я тебя люблю. Так люблю, что не смогу без тебя жить. Не смогу, слышишь, ты. Воронов. Ты мой. И плевала я, что ты об этом думаешь. Я не позволю тебя убить… пойду на что угодно.

Опустил опухшие веки и тихо пробормотал.

— Я… я уже не люблю. Не лю-б-лю те-бя. У-би-рай-ся. Не нуж-на ты мне. Не ну-ж-нааааа, — последний слог выхаркал и затрясся всем телом от усилий.

Сползла по решетке вниз, дотягиваясь руками до его связанных ног, испачканных грязью и кровью. Впилась в них ледяными руками, рыдая, прижимаясь всем телом к клетке.

— Не люби. Пусть так. Пусть не нужна. Как ты говорил… моей любви хватит на нас двоих. Хватит ее… хватит, чтобы вытащить тебя отсюда. Ты — моя жизнь, Максим. Тебя не станет, и от меня ничего не останется.

Но мне кажется, что он меня уже не слышит. Глаза закрыты, грудь едва приподнимается и опадает. Поднялась, шатаясь, с пола, удерживаясь за прутья, не отрывая взгляда от любимого лица. Протиснула руку сквозь прутья и коснулась заросшей, грязной щеки, провела по ней дрожащими пальцами. Сердце сжалось так, что от боли в глазах потемнело. Провела вниз по груди, чтобы ощутить, как бьется сердце под изодранной рубашкой. Испачкала ладонь его кровью, захлебнулась стоном, увидев на его коже вздувшиеся следы от ударов плетью.

— Там… в твоей груди не твое сердце. Нет. Не твое. Там мое… остановится, и меня не станет, Максим… Ты это понимаешь? Безумец. Я же живу одним тобой.

Он едва дернулся, и в груди что-то зарокотало, как сдерживаемый ураган, как пробуждающееся торнадо в недрах земли. Дрожит и пытается сдержать эту дрожь… дрожит, когда мои пальцы касаются его тела.

— Ты не сдохнешь. Слышишь, Максим? Не сдохнешь. Я не позволю. Я тоже Воронова, и я сделаю все, чтоб мое сердце билось. По трупам пойду, по головам. Но тебе уйти не позволю. Не сдохнешь. И ты меня слышишь, я точно знаю. Я. ТЕБЯ. ЛЮБЛЮ. Люблю так, как никто никогда любить не будет и не умеет. Любого люблю… и мне не важно, любишь ли ты меня. Это не имеет никакого значения.

Дверь с грохотом открылась, и я впилась в решетку.

— Время вышло. Пора уходить.

— Еще минуту. Пожалуйста.

Не оборачиваясь, надеясь, что мне эту минуту дадут.

В проеме двери появился боевик, с каменным выражением лица. Он кивнул на дверь и указал на нее дулом автомата.

— Вышла. Все. Хватит. Давай. Таков уговор был.

Сжала челюсти до боли в суставах, так что в ушах запульсировало и зубы заскрежетали. Пошла к двери, но возле нее не выдержала и резко обернулась. Он поднял голову и смотрел на меня… Не моргая, не отрываясь. Взглядом, полным дикого и безумного отчаяния. Таким взглядом не лгут… таким взглядом прощаются. И я не выдержала, хотела кинуться обратно, но меня выволокли за дверь и захлопнули ее перед моим носом. Я впилась ногтями в доски, ломая под корень ногти, до крови, до заусениц.

— Максиииииим… я их вижу, слышишь… вижуууу… тебе их не спрятать от меня… вижуууууууу.

Я колотила в дверь, разбивая костяшки пальцев. Боевик стоял сзади, как каменное изваяние. У него было указание не прикасаться ко мне. Я зашлась в истерике. Меня трясло, словно в лихорадке, я кричала и цеплялась за проклятую дверь, в жалких попытках открыть.

Максим смотрел на меня… смотрел. Я видела эти больные глаза. Видела эту адскую боль. Я хочу сказать ему хотя бы еще одно слово. Еще раз. Один раааз. Побыть рядом. Немножко. Господи. Еще один раз. Чьи-то руки крепко сжали меня, и я услышала голос Андрея.

— Все. Нам надо уходить. Обопрись на меня, я тебя держу. Вот так. Идем, моя девочка.

Но у меня подгибались ноги, я вырывалась и тянулась к двери. Андрей сильнее прижал меня к себе. Через несколько минут он вынес меня к машине. Дождь все еще лил, холодный ветер пробирал до костей. Я уже не плакала, я спрятала лицо на плече брата и вздрагивала. Потом тихо сказала:

— Они не могут его убить… не могут… Боже… Андрей… что они с ним сделали… ты бы видел… на нем нет живого места. Они его изуродовали, — всхлипывая и цепляясь за воротник, захлебываясь слезами, — как же ему больноооо… как мне вынести это… как.

— Я знаю, на что они способны… знаю, моя девочка. Знаю.

Он поднес меня к машине, но я впилась в его шею, заставляя посмотреть себе в глаза.

— Мы не можем вот так уехать. Мы должны что-то сделать. Мы не можем его здесь оставить. Я верю… верю, что есть выход. И… он не такой, как ты думаешь. Это он вытащил меня оттуда… он спас… он… Нельзя уезжать и бросать его. Они убьют… слышишь, убьют егооо.

Андрей отвел взгляд и посадил меня на заднее сиденье.

— Я думаю. Я жду ответов из нескольких мест. Пока что мне удается отсрочить казнь. Отсрочить на час, на два и это уже победа. Это все, что я могу на данный момент.

— Ты же… ты же Граф… ты же все можешь, Андрей. Всеее. Найди людей, найди тех, кто его вытащит отсюда. Можно ведь напасть на этот аул. Можно камня на камне здесь не оставить.

— Не можем напасть. Войска не войдут сюда. Слишком много боевиков. Слишком глубоко в тылу находится этот аул.

— Попытайся что-то сделать, — взмолилась я. — Просто попытайся.

— Я пытаюсь. Пытаюсь, Даша. Я уже дошел до крайностей. И пока ничего не выходит.

— Не верю… — я держалась за его плечи и отрицательно качала головой, — не верю я. Его можно вытащить… ты ведь не хочешь, да? Не хочешь его спасать? И… и не надо. Я сама. Я придумаю как.

— Как же ты любишь его… как безумно и сильно любишь. После всех унижений, после всего, что было. Я уже не знаю, как еще он должен тебя растоптать, в какой грязи утопить… Я все еще не могу простить его за то, что он сделал с тобой. Я все еще помню синяки, капельницы, швы… А ты… у тебя есть силы за него бороться и защищать его.

Тяжело дыша, я смотрела на брата, чувствуя, как мое тело наполняется отчаянной силой, чудовищно неподъемной энергией разрушения. И я едва сдерживалась, чтобы не заорать.

— Он — мой муж. Он — отец моего ребенка. Он — мой отец, он — мой любовник, он — мой брат, друг, муж. Он — мое все. Пусть вырвет мне сердце и закопает мое тело. Я воскресну и приползу, чтобы закрыть его собой… пусть весь мир считает, что он не прав, а я стану сзади и буду подавать ему патроны. Вам этого не понять… да и зачем? Ты не я. Спаси его… Спаси, или я пойду на страшные меры.

Андрей схватил меня за руки и попытался прижать к себе, но я его оттолкнула.

— Ты с ума сошла. Какие меры. Я делаю все возможное несмотря ни на что. Он — мой брат. И личные счеты я свел бы с ним сам. Не так и не здесь. Но… если у меня ничего не выйдет, ты должна смириться. У тебя дети. Думай о них.

— Никогда не смирюсь. Нашим детям нужны мы оба, — крикнула я, и из глаз снова потекли слезы. — Не отпущу его. Он мой. Я принадлежу ему. Не отпущу, пока дышу и бьется мое сердце. Не поможешь — я сама… я справлюсь сама.

— Глупая девочка. Иди ко мне. Я стараюсь… верь мне. Я делаю все, что могу.

Обнял меня, и я прижалась к нему всем телом. Увидела через плечо водителя джипа и… и нахмурилась. Я уже где-то его встречала… но где? И перед глазами картинка, как Шамиль у костра сидит и рядом с ним еще один чеченец, курят вместе и смеются. И это он… точно он. Приближенный к Шамилю человек.

— Сделай больше, чем ты можешь.

Потом посмотрела ему в глаза заплаканными затуманенными глазами.

— Вы нашли Шамиля? Кто-то его нашел?

— Нет. Может, он мертв. Говорят, его ранили при перестрелке.

— Вы садитесь в машину? Пора. На блок посту не пропустят.

— Послушай меня, Даша. Ты должна поехать. Должна. Тебе нечего здесь делать. Я останусь. Клянусь, я сделаю все и больше, чем все, чтобы его спасти.

— Клянешься?

— Клянусь. Ты мне веришь?

— Сыном поклянись.

— Сыном клянусь. Всем, что мне дорого.

— Хорошо… я поеду. А ты… ты помни, что если не спасешь его, то похоронишь нас обоих. Не только его.

Села в машину и откинулась на сиденье, обхватив плечи руками. Перед глазами стояло лицо Максима, изуродованное, окровавленное. Скользнула затуманенным взглядом по салону машины и… и заметила пистолет, торчащий из куртки, валяющейся на сиденье возле водителя.

И вдруг я поняла, что у меня есть шанс… один маленький шанс. Ничтожный и… рискованный. Но я его использую.

Когда машина неслась по серпантинной дороге, я притворилась, что мне плохо. Что меня швыряет вперед на спинку сиденья. В одно из таких падений я стащила пистолет.

— Эй, — крикнула водителю и наставила на него пушку, — у меня важная информация для Шамиля от Аслана. Если отведешь к нему — получишь деньги. Доллары.

Сунула руку в карман и протянуло купюру, не опуская пистолет.

— Знаешь, где его искать?

Водила посмотрел на меня через зеркало.

— Не знаю, о чем ты. Пистолет отдай.

— Знаешь. Я тебя вспомнила. Ты был там… был в той заброшенной школе.

Испуг в глазах и руль сильно сдавил.

— Не отвезешь — башку продырявлю и глазом не моргну. Аслан научил меня, как мозги вышибать.

— А так мне за тебя их вышибут важные люди, им уплачено, чтоб не тронул никто.

— Скажешь сбежала. В туалет попросилась и удрала. Тебе поверят. Давай. Никто не предложит тебе больше таких денег. Как никто и не найдет твой труп так скоро, если я пристрелю тебя.

— Шамиль может прирезать. Аслан под подозрением… Можешь не вернуться оттуда живой.

— Значит, такова моя участь. Вези.

Скажи мне, что я не знаю. Покой пролей в мою душу.

Ведь счастье не за горами — оно там, где хотят.

Зачем же мы потерялись среди историй ненужных?

Надежды не оправдались, никто не виноват.

По дороге одной, но в разные стороны.

Кто мы с тобой, — Орлы или Вороны?

По дороге одной, но в разные стороны.

Кто мы с тобой, — Орлы или Вороны?

Скажи мне, кто не ошибся, не сбился в жизни ни разу;

Кто первый остановился, когда его несет?

Ломали нетерпеливо, в упор не слушая разум.

Хотели, чтобы красиво, но все наоборот.

По дороге одной, но в разные стороны.

Кто мы с тобой? Орлы или вороны?

По дороге одной, но в разные стороны.

Кто мы с тобой? Орлы или вороны?

(с) Орлы или Вороны. Макс Фадеев. Григорий Лепс

"— Уроем мразь… Уроем суку… — рычал он, а я ощущал, как у самого внутри вскипает ярость бешеная. Невероятная. Он принес ее мне оттуда. Снаружи. Оттуда, где тварь, которая посмела тронуть самое дорогое для нас, все еще ходила по земле и дышала с нами одним воздухом, отравляя его и заставляя нас с Андреем задыхаться.

— Кто? — прохрипел я.

— Ахмед-мразь. Они даже не скрывали своего участия.

Я взял у Андрея сигарету и, сильно затянувшись дымом, сжал пальцы в кулаки.

— Освежую падлу.

Ударил кулаком по стене и даже не почувствовал боли, когда кожа лопнула.

— Это из-за меня, Макс.

Резко обернулся к брату и только сейчас заметил, как сильно осунулось его лицо и как лихорадочно блестят черные глаза.

— Не говори ерунду. Сука давно метил в нашу семью.

— Он узнал про меня и Лексу. Это была месть. Способ заставить меня отступить. Моя вина.

Андрей смотрел мне в глаза с какой-то выжидательной тоской и отчаянной решимостью. Он словно был готов, что я сейчас ударю. Так обычно смотрят, когда вынесли приговор себе лично и точно знают, что его нужно привести в исполнение. Он весь внутренне сжался, а я… я подошел к нему и сильно сжал его плечо.

— Ты понимаешь, что у него могла быть любая причина? Падаль нашел бы ее сам рано или поздно, и сейчас… сейчас он хотел одним ударом разрушить нас изнутри. Он выбрал Дашу и Таю, чтоб не только причинить боль — он рассчитывает, что это нас отшвырнет друг от друга, а поодиночке Вороновых будет очень легко перебить. Но у него кишка тонка нас расшвырять в разные стороны. Мы заживо похороним тварь вместе.

Андрей кивнул и стиснул мою дрожащую руку у себя на плече, продолжая смотреть мне в глаза.

— Похороним. Клянусь, мы его похороним.

Потом лбом к моему лбу прислонился.

— Ты как?

— Сдохну сейчас, Граф. Живьем разлагаюсь.

— Держись. Мы прорвемся. Лучших специалистов со всего мира найдем.

А у меня лицо дергается и челюсти трещат от сжатия. Киваю и в глаза ему смотрю, где мое отражение дрожит в пламени ненависти и ярости.

— Главное, что жива она… все остальное поправимо, — прохрипел я, — поправимо, Граф. Она выкарабкается. Выкарабкается, — а голос срывается, и меня трясти опять начинает.

— Выкарабкается. Мы ее за шиворот оттуда достанем. Вот увидишь.

За затылок меня схватил, и я зарычал от боли и бессилия, чувствуя, как брат опять рывком обнял меня, стискивая в объятиях так сильно, что кости затрещали".

И я… я хотел достать его оттуда за шиворот. И всех на хер здесь похоронить. Как мы это с ним делали всегда. Он мой брат. Моя кровь. Землю жри, но семью не предай. Вместе. Во всем дерьме всегда только вместе.

Эти твари любили казни. Они устраивали на них представление, развлечение, как когда-то в древние времена. Чем примитивней человек, тем сложнее его пронять. Только кровь и смерть, только боль приносят удовольствие. Других развлечений просто нет. Пятачок перед косыми старыми домами заполнил народ. Как говорится, и стар, и млад. Пришли поглазеть на казнь предателя. Я видел женщин и совсем маленьких детей в одних рубашонках с голыми задницами, шлепающих по лужам босыми ногами, и их матерей, закутанных с ног до головы в черное.

Я старался держать себя в руках. Старался не впасть в истерику и не выдать своего адского волнения. Мог наблюдать издалека, смешавшись с толпой. Одетый в тряпки с намотанным на голове платком и закрытым до половины лицом. Меня трясло, и я еле держал себя в руках, потому что не знал, чем все это закончится. Не знал, выживет ли мой брат сегодня или я пришел провести его в последний путь. Мне оставалось только ждать и надеяться, что все удастся… лишь слабая надежда, не более того. Генерал, чье имя называть нельзя даже про себя, говорил со мной по рации. Этот звонок стоил мне дорого. И эта цена измеряется совершенно не деньгами.

"— Вы понимаете, что в той точке, где находится объект, нет и не будет никакой поддержки? Есть договоренность не пересекать данную территорию. Это политика. Не мне вам рассказывать, как войны ведутся.

— Я понимаю. Но если бы были варианты, я бы к вам не обратился.

— Я должен подставить своих людей, и не факт, что им удастся сделать то, о чем вы просите.

— Я понимаю.

— Хорошо, что вы это понимаете. Я не стану вам ничего обещать. Мы изучим данную местность, взвесим все риски, и если это представится возможным, то я отдам приказ для начала операции.

— Я готов на любые условия. Повторяю — на любые.

— В данной ситуации это не имеет значения. Чтобы вы не предложили.

— Со мной свяжутся?

— Нет.

— Тогда как я узнаю?

— Никак. Либо да, либо нет.

— Казнь состоится сегодня рано утром.

— Я в курсе. У меня важный звонок на другой линии. До свидания, господин Воронов".

И все. И никаких гарантий. Ничего. Только надежда. Проклятая, худосочная, настолько хрупкая, что от любого дуновения рассыплется на части. Сукаааа, Макс. Куда ты влез, мать твою? Кудаааа? Я не всегда могу быть ангелом гребаным хранителем. Не с каждой задницы я могу тебя достать, долбаный ты сукин сын.

Они будут издеваться над ним часами. Казнь начнется с пыток. Для этого пленнику специально дали отдохнуть. Я уже все узнал. Узнал, что его ждет и чем эта казнь окончится. Они принимают его за своего, а я должен был молчать, кусать губы, жрать свои зубы, но молчать о том, что он не чеченец. Иначе у него вообще не осталось бы шансов, его казнили бы на месте. Да, жуткие мучения стали залогом того, что у меня будет драгоценное время.

Когда двери сарая распахнулись и несколько боевиков вытащили Макса на двор, никто не издал ни звука, лишь повернули голову в сторону смертника. Он не мог передвигаться самостоятельно, подхватив под руки, его тащили к столбу, вбитому в землю. Казалось, он был без сознания, но это лишь заблуждение — Зверь смотрел в никуда, с трудом приоткрыв опухшие веки. Его привязали толстыми веревками и подвесили на столб, выкрутив руки назад. Первый удар плетью нанесли тут же. Я видел, как кровь залила израненную, покрытую следами от побоев грудь.

Все ожидали криков боли, проклятий, но Зверь не вздрогнул, только закрыл глаза и усмехнулся. Карим стоял напротив него, расставив ноги и сложив руки за спиной. Он говорил что-то на своем языке. Пока говорил, один из боевиков делал надрезы на руках Макса. Я знал, что они сделают — они засыплют туда соль или зальют уксус, чтобы сделать боль невыносимой и мучительной. Затем ему начнут отрезать части тела.

Если до этого времени ничего не произойдет… мне придется сделать то, ради чего я сюда пришел. То единственное, за что он сказал бы мне спасибо.

Пальцы нащупали ствол за поясом свободной рубахи и сердце болезненно сжалось.

— Ты, вонючая, лживая свинья. Хочешь что-то хрюкнуть в свое оправдание? Недочеловек. Ты ничтожество, не знающее язык предков. Шамиль должен был вспороть тебе брюхо, а не пригревать у себя на груди. Скольких наших ты уничтожил под видом справедливого и несправедливого гнева. Ты, гнида, сорвал теракт… ты, мразь, убил нашу святую невесту и сестру, отданную тебе в последнюю ночь, чтобы удовлетворить своего хозяина, задушил ее, и автобус с неверными мелкими щенками, которые вырастут и будут резать наших детей, не был взорван во имя Аллаха. Во имя священного Джихада. Давай. Оправдывайся. Повесели нас.

— Пошел на х*й, — и ухмыльнулся кривыми губами, по которым ударили палкой, и кровь хлынула ему на подбородок, а я стиснул челюсти, сдавил зубы так, чтоб они начали трещать.

Мне говорили о том, что он убил женщину… Но мне это преподнесли иначе. Мне это преподнесли, как жуткое убийство обращенной в ислам русской пленницы во время насильственной оргии. А ты… ты спасал детей. Бл*дь. Что мне с этой правдой делать, Макс? Мне же с ней жить дальше и никому не доказать… ни этим, ни своим.

— Пошееел на хууу… — хрипел чокнутый и бесил Карима до озверения.

Каждое слово давалось ему с трудом. Пересохшее горло саднило… я знал, что такое жажда. Максу не давали пить. Это одна из самых страшных пыток. В эту секунду я был рад, что Даши нет здесь. Рад, что мне удалось ее отправить отсюда. Она бы не выдержала, если я с трудом выдерживаю.

— Я расскажу тебе по-русски, что тебя ждет, тварь. В каждую твою рану зальют лимонную кислоту, включая твои глаза и твою глотку. Ты останешься без языка, пальцев, глаз, ушей и члена. Тебе отрубят руки и ноги. И только потом тебе отрубят голову. Ты будешь умирать долго и мучительно… но если ты скажешь, через кого передавал информацию русским, я позволю тебе умереть быстро.

— Иди… Я скажу…

Карим подошел к Максу и приподнял его голову за волосы. Я не слышал, что брат ему сказал, но через секунду раздался отборный мат, и Карим начал хаотично бить пленника в живот, а он хрипел и хохотал, как ненормальный.

— Говори, мразь… говори, когда тебе отрежут язык, ты уже не сможешь этого сделать. Говори. Карим справедлив и благороден.

Стихли все звуки, присутствующие жадно вслушивались в тишину, раздираемые нездоровым любопытством и желанием быть первыми и последними, кто услышит последнее слово легендарного террориста Аслана Шамхадова, заслужившего смерть от руки своих собратьев… а на самом деле русского идиота Максима Воронова, который неизвестно зачем, неизвестно какого хрена пришел к чеченцам и стал на их сторону. Пошел спасать мир? Да? Почему, бл*дь?

Когда все решили, что у приговоренного не осталось сил на последнее слово, послышался хриплый крик:

— Ты здесь, Граф… я знаю, что ты здееесь. Пристрели меня, брат. Во имя долбаной братской любви. Слышишь? Пристре…

Ему не дали договорить, ударили в живот, и он глухо замычал от удара. Я больше ничего не видел. Я только слышал его слова снова и снова, сжимал пистолет, сдавливал потными руками и чувствовал, как жжет горло, как обжигает грудь, как стало нечем дышать. Да, долбаная братская любовь. Та самая, которая связала нас проклятой кровавой проволокой навечно. И глаза набухают слезами, кривится рот, пальцы дрожат… Как? Кааааак я это сделаю? Как я потом… как жить с этим буду?

"Ты — мой брат. Братьев не бросают".

Когда его раны обливали кислотой, он не орал, но тихо стонал. Я слышал эти стоны, я их проживал так, будто это меня разрезали и пытали.

— Здееесь, Граф? — хриплый вой, и я со слезами дернул затвор. — Стреляяяй. Не жди. Давай.

— Здееесь, — заорал и выкинул руку с пистолетом вперед, и в эту же секунду по земле прошлась автоматная очередь.

— Русские, — заорал кто-то и начался хаос.

Раздался шум лопастей вертолета, звук взрыва и… я, бл*дь, разрыдался, глядя в небо на вертолеты с красной звездочкой на хвосте. Вовремя. Твою ж мать… вовремя.

Я бежал к нему, пригибаясь, уворачиваясь от пуль, падая на землю, полз, пока не добрался до столба и не начал отрезать веревки, драть их зубами, ломая ногти. Чувствуя, как пуля впилась в бедро, но не останавливаясь, пока не схватил тело безумца под руки и не упал с ним на землю. Склонился над ним, глядя сквозь слезы на окровавленное лицо и сдавив проклятого сукиного ублюдка за шею, прижимая к себе.

— Нет, бл***дь, нет… жить будешь, сукаааа. Будешь. Вороны мы или нет? Мы живучие и везучие.

А он смотрит в небо, обессиленный, уже теряющий сознание, и губы шевелятся.

— Где она?

— В безопасности. В безопасности она… все кончено.

И опухшие веки закрылись, а я взвалил его на плечо и, пригибаясь к земле, под перекрестным обстрелом потащил в кусты, волоча за собой простреленную ногу.

ГЛАВА 11

Кто говорит: я люблю Бога, а брата своего ненавидит, тот лжец, ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, которого не видит?

(с) Библия (1 посл. Иоан. IV, 20)

Это была моя победа. Выдрать его у смерти, обойти тварь в очередной раз. Сколько раундов с ней еще сыграет моя семья, я не знал. После того, как мне доложили, что Даша исчезла, я уже вообще ничего не знал. Мне хотелось биться головой о стены, разбивать ее в кровь, чтобы перестать сходить с ума и бесконечно думать… думать, как я мог упустить. Второй раз. Как.

Почему она это сделала, черт бы ее побрал? Я же говорил, что попытаюсь, чокнутая маленькая идиотка, которая каждый раз бросается в самое пекло. Мы вычислили, куда она могла пойти… вычислили, и я испытал шок от понимания, в чье логово она сунулась. Но я так же не мог не восхититься этой безрассудной смелостью и… ее стратегически правильным ходом. Если бы Макса не спасли… то Шамиль был бы единственной надеждой на спасение брата. И я думал и об этом варианте тоже. Только как теперь ее вытащить оттуда… как? Если безумец онемел и не произносит больше ни слова.

Мы перевезли Макса в госпиталь, перед тем как вылететь домой. Ему обеспечили отдельную палату и прекрасный уход. Несмотря на многочисленные гематомы, ушибы, порезы его состояние можно было назвать средней тяжести. Переломов, серьезных и глубоких ранений не было. Госпиталь не располагал крутым оборудованием и оснащением, но врачи в нем работали опытные.

Максу нужно было немедленно отправляться на Родину и немедленно пройти обследование в связи со старой травмой головы. Но меня настораживало его психическое состояние. Он так и не заговорил ни со мной, ни с персоналом. Фаина вылетела сюда первым же самолетом, ей передали мою просьбу… и я надеялся, что она как-то справится с этим ненормальным. У нее был к нему особый подход.

Я встретил ее у вертолета… прилетела не одна, как и просил. Взяла с собой тяжелую артиллерию. Без этой артиллерии у нас не было ни малейших шансов достучаться до Макса. И сейчас, пока Фаина находилась в палате наедине с моим монстром братом, я грыз себя изнутри за то, что отправил Дарину домой одну. За то, что даже не смог предположить, на что еще она способна в порыве отчаяния.

Я вышвырнул окурок и вошел в госпиталь, прошел по длинному коридору и решительно толкнул дверь палаты Максима. Переступил порог и, сжав челюсти, закрыл за собой дверь. Брат сидел на стуле в неестественной позе, видимо, раны причиняли невыносимую боль, все тело покрыто марлевыми повязками, можно сказать, от ссадин и мелких ожогов нет живого места. Я невольно передернул плечами, понимая, что эти твари тушили об него сигареты и надрезали его кожу. Опустил взгляд на забинтованные руки — врач говорил о воспалении под ногтями. Нелюди загоняли под них иголки. Зверь посмотрел на меня и усмехнулся потрескавшимися губами, только глаза остались пустыми, безжизненными:

— Я просил пристрелить, а не отвесить полцарства за мое спасение с того света. Ты разучился стрелять? — прозвучало как обвинение. Голос звучал хрипло и глухо, дыхание вырывалось все еще со свистом. Я посмотрел на Фаину, и та едва кивнула. Значит, нормально говорить не собирается. Все еще настроен на войны с ветряными мельницами. Надо вызвать его на эмоции, заставить корчиться и орать от моральной боли, и лишь тогда он вернется… настоящий Макс, а не эта машина смерти, запрограммированная на самоуничтожение.

И никто и ни в чем не был уверен. Никто его не знал. Никто, кроме Даши, а ее рядом нет.

— Ждешь благодарности? Напрасно… я могу только похлопать в ладоши. Браво. Ты совершил невозможное… когда можно было просто ни черта не совершать. Правосудие состоялось.

Я молчал, подвинул еще один стул и сел напротив брата, подал ему сигарету и зажигалку.

— Прихватил из дома. Твои личные.

Макс взял сигарету и закурил, слегка поморщился, когда Фаина смазывала и обрабатывала рану на его плече. Кожа в этом месте вспухла и лопнула, обнажая мясо.

— Давай все обсудим, брат. Без объятий, суеты, сантиментов. Ты ведь не просто так вытащил мой зад? Тебе нужно то, что я взял, верно?

Я несколько секунд смотрел на Макса, потом со свистом выдохнул и закурил, сам справляясь с адским желанием врезать ему в челюсть.

— Я не стану ничего говорить, Зверь. Тебя хотят видеть. Мы потом поговорим. Точнее, я надеюсь, что ты сам захочешь этого разговора.

Макс затянулся сигаретой так сильно, что кончик еще долго горел оранжевым сполохом, и чуть подался вперед:

— Скажи ей, что мы в разводе. Все остальное мы с ней обсудили, когда виделись в последний раз. Ничего с тех пор не изменилось. Так ей и передай.

Фаина закончила обрабатывать рану и молча сложила медикаменты в чемоданчик, с которым прилетела.

— Ссадины глубокие и нехорошие. Я продезинфицировала, почистила, смазала антисептиками. Надо принимать антибиотик и наблюдать за анализами в динамике. Для этого нужно находиться в моей клинике, а не здесь… но…

Я решительно встал и направился к двери:

— Ты сам ЕЙ скажешь все, что хотел. Фай? Останешься здесь?

— Оставайся ты. Я сама ее приведу.

— Тебе почти удалось меня воскресить. Чувствую себя как новенький. Спасибо.

Фаина наклонилась к уху брата и прошептала, но так, что это было слышно.

— Я бы с удовольствием обеспечила тебе эвтаназию… но не могу.

— Как трагично… я совершенно потерян для общества, если даже сама Фаина пожелала мне смерти. Так может не поздно принести мне пару препаратиков? По старой дружбе.

Но Фаина вышла, а я смотрел на него и не мог понять, откуда берутся силы держать эту броню из дьявольского цинизма и сарказма.

— Значит, решил сдохнуть там? Как чужак? Как зверье?

— Я сделал то, что должен был сделать. И закончил так, как должен был… если бы не ты.

Повернулся ко мне и смерил меня взглядом, полным ненависти.

— Ты мне помешал, Андрей.

— И помешал бы снова… А ты? Ты бы стоял и смотрел, как меня?..

Отвернулся и закурил еще одну сигарету, глядя в окно.

— У тебя есть ради чего жить… ты чист.

— А тебе, значит, не ради кого, и ты слишком грязен?

— Ты даже не представляешь насколько…

Опустил голову и посмотрел на дрожащие и забинтованные руки.

— Они по локоть в крови. Я ее вижу вживую… Это должно было закончиться.

Ему нужен психиатр или психолог. Он явно не в себе. Посттравматический синдром, и я это видел. Чувствовал на расстоянии. Но у меня было кое-что посильнее любого психолога…

— Тебе есть ради чего жить… тебя любят и ждут.

Максим засмеялся, и в этот момент дверь снова отворилась, он медленно повернул голову, продолжая хохотать, и вдруг замолчал. На пороге стояла маленькая Тая.

Она смотрела на него расширенными глазками, полными слез и восторга. Фаина держала ее за ручку, а я внимательно смотрел на Макса, чувствуя, как к горлу подкатил ком, и стиснул изо всех сил челюсти. Но тишину нарушила малышка. С диким криком:

— Папа. Папочка мой. Папа.

Малышка бросилась к Зверю и обхватила его шею маленькими ручонками, прижимаясь всем тельцем к нему.

— Папа… папочка мой, лучший, сильный, самый любимый-прелюбимый. Где ты был? Мы искали тебя вместе с мамой. Ты был на войне, да? Тебя ранили? Как в кино?

Она говорила и говорила, не останавливаясь, а я задержал дыхание и весь сжался в камень. Смотрел на них, и внутри все саднило, болело и разрывалось. Я молил дьявола, так как вряд ли бог помнил этого озверевшего и обезумевшего человека, молил, чтоб он вернул ему хотя бы кусочек души, где есть место маленькой девочке. Пусть обнимет ее, пусть не давит ее своим танком адского возмездия всему человечеству.

Тая отклонилась назад и обхватила заросшее лицо Максима белыми, маленькими ладошками. Ее крошечные пальчики контрастировали с черной бородой.

— Ты меня забыл, да? Меня и маму? Мы были плохие, и ты разлюбил нас?

Я поморщился, кусая щеки, кусая язык, чтоб не заорать, и вдруг забинтованные руки силой сдавили ребенка. Я услышал гортанный стон и увидел, как Зверь поднял малышку, прижал к себе и с каким-то алчным, фанатичным и жутким упоением зарылся лицом в ее волосы. Пальцы хаотично, гладили тоненькие локоны, и я судорожно выдохнул, закрывая в облегчении глаза. Перевел взгляд на Фаину и заметил, как та кусает губы, а в глазах застыли слезы.

— Нет… малышка моя, моя кнопочка… не забыл, не разлюбил. Люблю… — целует задранную к нему мордашку, ловит потрескавшимися губами пальчики, — люблю тебя, моя девочка.

— Больше жизни, да?

— Да. Больше жизни.

Поднял ребенка на руки и повернулся ко всем спиной, отошел с малышкой к окну, что-то нашептывая ей на ухо, а мне лишь видны ее руки, сжимающие его шею.

Я смотрел на Фаину, а она на меня. Кажется, лед тронулся, и это еще одна победа. Правда, я так и не знаю, над чем или над кем… но она одержана. Не мной и не Фаиной, а маленькой девочкой.

— Папа… а где мама? Она с тобой, да?

И от напряжения заболели глазные яблоки, а руки сжались в кулаки. Никто не ожидал, что малышка спросит о Даше. Ей сказали, что мама уехала по разными всяким делам и скоро приедет.

Максим медленно поставил Таю на пол и присел перед ней на корточки. Бинты на спине пропитались кровью. Видимо, несколько швов разошлось или лопнули подсохшие раны. Но он явно не чувствовал боли. Смотрел на малышку, нахмурив брови, потом убрал прядь волосиков с маленького лба и тихо спросил.

— А кто тебе сказал, что мама со мной?

— Мне сказали, что она уехала по делам… и скоро вернется.

— Кто сказал?

Тая обернулась ко мне, и Макс вместе с ней.

— Дядя Андрей сказал?

Девочка кивнула, а я увидел, как сжались челюсти Макса и напряглось бледное лицо, на котором глаза казались огромными черными ямами из-за впалых глазниц и синяков от бессонницы, боли и усталости… помимо кровоподтеков.

— По каким делам она уехала? — он смотрел на меня, и я чувствовал, как сам холодею от этого взгляда.

— Я потом тебе скажу… если тебе будет все так же интересно.

Да, я намеренно ударил его сейчас. Хотел увидеть реакцию, хотел причинить боль, вызвать больной интерес, заставить нервничать, и мне удалось. Я увидел, как сильно сжались челюсти брата и как заиграли на них желваки.

— Папа… пусть мама вернется. Папа… папа… где мама? Папа? Верни маму домой. Мне плохо без мамы… папа.

Тая не замолкала, она заглядывала ему в глаза и просила, просила, поглаживая густую бороду. А потом вдруг оттолкнула его и сказала то, от чего я вздрогнул.

— Ты страшный… ты похож на них. На убийц. Почему ты на них похож? Папа… ты отдал маму им?

А вот это был не удар, а нокаут. Жестокий своей неожиданностью, мощный, убийственный по своей силе. Мне даже показалось, что я услышал, как Зверь застонал от боли. Макс взял Таю на руки и снова встал в полный рост, глядя ей в глазенки.

— Нет. Я никогда и никому не отдам твою маму. Я верну ее домой, где бы она не была.

— Обещаешь? — малышка гладила его по израненной щеке и преданно заглядывала в глаза.

— Клянусь.

Я почувствовал облегчение и легкую слабость во всем теле. В этом мире мог случиться апокалипсис, смертоносный ураган мог разрушить все до основания, сжечь, разнести до самых мелких атомов. Все, что угодно, кроме этой бешеной и дикой любви. И сейчас, глядя, как Максим, отстранившись от нас с Фаей, что-то тихо шепчет дочери на ушко, я не верил, что даже смерть сможет что-то изменить.

Даша шла за ним, как за своим злым и лютым идолом не только потому, что ослепла и оглохла от своей любви, а потому что она в него верила. Люди верят в Бога, в Дьявола, в высшие силы, а она в него… и нет в этом мире чего-то сильнее веры и страха.

И пока что нет ответов на все вопросы, и Макс скрывает что-то настолько масштабное, что мне самому хочется вытрясти из него душу…

— Пусть останутся наедине. Я не думаю, что он причинит вред собственному ребенку.

Фаина посмотрела на меня, когда мы прикрыли дверь и оставили Макса наедине с Таей. Я осушил стакан с водой и поставил его на подоконник.

— Он ведет какую-то двойную игру. Какую-то свою идиотскую игру и не говорит мне ничего. Ты штопала его, вы остались наедине, он что-то рассказывал?

Фаина задумчиво посмотрела на стакан, на блики от лучей солнца, проходящие сквозь грани и преломляющиеся так, что казалось, внутри сияет свое собственное солнце.

— Ничего не сказал, Андрей.

— Фая, не скрывай. Посмотри на меня. Тебя что-то гложет, ты что-то знаешь и молчишь. Я, черт раздери, тоже хочу знать. Имею право, после того как вытащил этого гребаного сукина сына с того света.

Я вдруг ощутил, как смертельно устал от этой войны. Не только снаружи, но и внутри. От этого давления, от этого понимания, что, как бы мы ни были близки с Максом, между нами постоянно возникает гребаная бездна, из любой незначительной трещины вырастает, мать его, овраг с огненной лавой на дне, и я, как дебил, пытаюсь со всего маху перескочить… а на том берегу уже и нет никого.

— Он ничего мне не сказал, Андрей. Клянусь. Я знаю ровно столько же, сколько и все мы. Пока я смазывала его раны, бинтовала, он молчал. Ни стона, ни звука. Как машина какая-то или робот. Я даже проверила, что ему давали из обезболивающих, но он отказался даже от анальгина.

— Но…

— Но… есть еще кое-что… Когда я бинтовала его руку… на тыльной стороне запястья, чуть ниже локтя… там ожог…

— Да, подонки любят клеймить своих жертв. Твари владеют самыми изощренными методами развязывания языков.

— Нет… — она обернулась на одну дверь, потом на другую, — я уже видела такие ожоги. Ты знаешь, я была волонтером… после терактов мы складывали фрагменты тел смертников… Это метка, Андрей. Ее ставят добровольно. Это… это два месяца, касающиеся друг друга… как замкнутый круг с острыми концами.

— И какого хрена это означает?

— Такое клеймо смертник ставит себе сам после того, как приносит клятву на крови умереть во имя священного долга перед семьей.

— Бред… он мог поставить это клеймо, чтоб не отличаться от них. Только знать бы, какого хера ему все это было нужно.

— Может быть… может быть надо, чтобы с ним поработал психотерапевт. Он был в плену, он понес физические наказания. Такое не проходит бесследно.

Я посмотрел на Фаину… она говорила совершенно серьезно, и я видел в ее глазах тревогу.

— Меньше всего меня сейчас волнует его психическое состояние. Даша находится черт знает где. И он единственный, кто может вытащить ее оттуда. Нет времени для работы с психиатрами. Пусть спасет мою сестру, которая из-за него влезла в самое пекло… а потом мы позаботимся о его душевном здоровье.

Я думал о том, как мне потом все это разгребать, кому и за сколько затыкать рты. Некоторых придется "замолчать" навечно. Сотни убитых, растерзанных, разодранных и сожженных. Теракт, взятый автобус, лагерь смертников и теперь это клеймо. Мне нужны объяснения. Я хочу понять, почему он это делал? Я хочу найти ему оправдания, я хочу убедиться в том, что все это было не просто его способом развеять скуку и доказать всем, что он подонок.

Я больше не хочу находиться в подвешенном состоянии. Не хочу, чтоб все стало якобы спокойно. Чтобы он вернул Дашу, и мы зажили долго и счастливо.

Мне насточертела эта долбаная пороховая бочка. День за днем. И рано или поздно все повторяется. Дверь палаты распахнулась, и я увидел на пороге Макса с Таей на руках.

— Я хочу поговорить со своим сыном. Он здесь?

— Нет. Мальчика оставили дома. Он старше Таи, и ему достаточно психологических травм.

— Тогда давай тащи мне свои транки и наркоту. Поставь меня на ноги. Вы ведь поэтому привезли мне дочь? Чтоб растормошить психопата и заставить чувствовать. Вам удалось… А теперь я хочу ее видеть. Где она там прячется? В соседней палате? В вестибюле? Где моя жена, Андрей?

ГЛАВА 12

Любовь — это наркотик. Поначалу возникает эйфория, легкость, чувство полного растворения. На следующий день тебе хочется еще. Ты пока не успел втянуться, но, хоть ощущения тебе нравятся, ты уверен, что сможешь в любой момент обойтись без них. Ты думаешь о любимом существе две минуты и на три часа забываешь о нем. Но постепенно ты привыкаешь к нему и попадаешь в полную от него зависимость. И тогда ты думаешь о нем три часа и забываешь на две минуты. Если его нет рядом, ты испытываешь то же, что наркоман, лишенный очередной порции зелья. И в такие минуты, как наркоман, который ради дозы способен пойти на грабеж, на убийство и на любое унижение, ты готов на все ради любви…

(с) Коэльо

— Не вижу смысла в этом разговоре. Позови мою жену и покончим с соплями и слюнями. Я уже понял, что вам было не насрать, что я сдохну. Премного благодарен.

И я смотрю на этого сукиного сына и еле сдерживаюсь, чтоб не шваркнуть его о стену. Наглый, заносчивый. Со своим гребаным сарказмом не расстается даже сейчас. Проклятый маньяк. К черту церемонии.

— Нам — да. Нам было не насрать, в отличие от тебя. И мне, и Даше, и твоим детям было не насрать. Тогда как ты, какого-то хера, втянул нас всех в какое-то понятное лишь тебе одному вонючее дерьмо. Не будь ты моим братом, моей родной кровью, не будь ты всей жизнью для Даши — я б тебя оставил жариться в этом пекле до конца.

Макс усмехнулся, но взгляд остался холодным, отрешенным.

— Этого я и хотел. Чтоб ты оставил меня в этом пекле.

В этот момент я не выдержал и резким движением впечатал этого психа в стену, схватил за шиворот.

— Оставить в пекле, значит? А то, что помимо этого пекла ты заварил кашу? Ты забыл? Кто будет все это расхлебывать? Проданную компанию. Твои преступления. Все, что ты, бл*дь, натворил? На хрена ты туда полез? Что тебе было нужно? У тебя было все. Любимая женщина, дочь.

Он оттолкнул меня и отвернулся в сторону.

— Ты правильно сказал — БЫЛО. Жена… дочь. Все имеет свойство заканчиваться. Я женился на Даше и дал столько, сколько мог и умел дать. Мало дал, ничтожно мало. Но я иначе не могу. Хотел бы больше, да не получается. У меня не было примера, чтоб уметь, меня воспитала улица. Она была мне и мамой, и папой. Уличные мы. Не графья, знаешь ли. Любить умеем грязно и паршиво.

— Знаешь… иногда мне кажется, что лучше бы она вышла за сына того ублюдка или осталась одна, или память бы к ней не вернулась. Да что угодно, лишь бы не связалась с тобой.

Макс криво усмехнулся и, закурив, отошел к окну.

— Скорее всего, ты совершенно прав… только с кем бы она ни была, кого бы не встретила, никто и никогда за всю свою жизнь не сможет любить ее так, как я мог любить ее за одно мгновение.

— А еще ты умел щедро отсыпать ей боли. Как никто и за всю жизнь. Ты мог выкрутить ей душу за одно мгновение. Столько боли, что это не выдержит даже самый святой, а она выдержала. Ты убивал ее медленно день за днем, ты драл на части ее сердце. Там… у твоего Шамиля. Ты превратил ее в существо, не знающее чести и достоинства, гордости. Она ради тебя… на смерть. А ты… ты, мать твою, что ты ей дал?

Мне хотелось сейчас пристрелить его самому. Именно в эту секунду вышибить ему мозги лично. Стоит здесь и не знает, на что ее обрек и куда она сунулась из-за него.

— Я ей отдал всего себя. То, что ты видишь, пустая оболочка.

— Ты и был пустой оболочкой. Тебе не чем с ней поделиться. Если бы было… то ты бы сдержал свое проклятое слово, данное мне много лет назад, и не допустил ее страданий.

Макс вдруг резко развернулся и изо всех сил вдавил меня в стену.

— Я это и делал. Ты слепой и глухой, ты ни черта не увидел, хотя я тыкал тебя в это носом. Я хотел прекратить ее страдания. Навсегда. Не тебе судить, как я умею ее любить. Да, не так, как другие люди. По-звериному ее люблю. Адски. Не по-человечески. Ты бы ужаснулся, если бы по-настоящему понял, КАК я ее люблю.

Я пытался его оттолкнуть и не мог, в него как дьявол вселился, он держал меня мертвой хваткой, приблизив израненное лицо к моему лицу. Откуда только столько сил взялось.

— Возможно… да, ты любишь как-то иначе. По-звериному, как ты сказал. Но любимым людям не причиняют столько боли. Ты подумал о ней, когда творил все это. Ты, жестокий сукин сын, ты подумал о ней? Раз ты так сильно ее любишь.

— Только о ней и думал. Каждую гребаную секунду моего ада, каждое мгновение я думал только о ней. — лицо исказилось, и на корке на ссадине на лбу выступила кровь от напряжения. — Больно? Я не знаю этого слова, оно ничтожно в сравнении с тем, что меня гложет до костей. Все… все, что я сейчас делал, было ради нее, мать твою. Ради нее, ради дочери, ради тебя. Ради нашей семьи.

— Что ты сделал ради семьи? Скажи мне. Давай. Хватит вокруг да около. Хватит играть в эти игры. Скажи мне. Я имею право знать. Будь честен хоть раз в жизни. Хоть раз скажи правду.

— Зачем? По-моему, вам всем понравилось считать меня чудовищем. Не хотелось бы всех разочаровывать.

— На хрен твой сарказм. Засунь его в задницу, Зверь. Правду. Я хочу правду здесь и сейчас. Я хочу понять, ради кого я оставил жену и ребенка и рисковал… я хочу понять, ради кого она там… у этого грязного подонка.

Он вдруг изменился в лице. За одну секунду. Помертвел. Я никогда не видел раньше, чтоб человек вдруг каменел на месте.

— Кто — она?

Смотрит на меня и дышит сильнее, громче, задыхаясь.

— КТО — ОНА?

— Твоя жена.

— ГДЕЕЕЕЕЕЕЕЕ?

— К Шамилю пошла. Тебя, бл*дь, спасать.

Он заорал. Так заорал, что казалось, затряслись стены. Вбежали врач и медсестра, а Макс, бешено вращая глазами, заревел:

— На х***й пошли отсюда. Вооон.

С ноги закрыл дверь и двинулся на меня.

— Когда пошла? Кто отпустил? Как, бл***дь, КАК?

— Вот так. Я отправил ее к детям с проверенным водилой. Они исчезли. Потом мне доложили, где она. Только ты можешь ее достать оттуда… только ты, Макс.

Он взвыл, бил кулаками по стене, уткнувшись в нее лбом.

— Бл***дь. Я ее оттуда… я ради нее… а она туда… а она в дерьмо и в болото. Аааааааа. Что это за бл*дство такое. Я пошел туда… пошел, потому что вы все могли умереть. ВСЕ, понимаешь? До единого.

Повернулся ко мне, сжимая окровавленные кулаки.

— Зарецкий, сука, вынудил меня. Помнишь зачистки в городе… сказал, следующими будем мы. Ты, твоя жена, Даша, моя дочь. Все полетим под откос. И ты знаешь, что это не пустые слова. Он связан с ними… с чеченами. Он им бабло дает. Брата они Шамиля ненароком завалили, и могла выйти война, отмена всех сделок… ожидался теракт, выгодный Зарецкому, после такого теракта вся власть могла смениться. А Аслана пристрелили… я лучше всех подходил на его роль. Должен был проследить, чтоб вывезли взрывчатку и оружие… по нашим каналам. И да, я испугался. Испугался, что Зарецкий убьет мою жену, мою дочь, тебя. Как это происходит обычно… как убирают целые семьи. И мне было плевать на других. На чужие жизни, семьи, детей. На все плевать. Надо было бы — я бы оставил за собой еще большую гору трупов. Я начал играть в его игры и по его правилам. Знаешь зачем? Чтоб эта долбаная взрывчатка не попала сюда. Уничтожить тех, на кого он рассчитывал, понимаешь? Обрезать ему руки и яйца отсюда. Без чеченов он ноль. Они бы сами его уничтожили за провал. А она… она приехала. И все… и все к дьяволу.

Вам, может быть, одна из падающих звезд,

Может быть, для вас, прочь от этих слез,

От жизни над землей принесет наш поцелуй домой.

И, может, на крови вырастет тот дом,

Чистый для любви… Может быть, потом

Наших падших душ не коснется больше зло.

Мне страшно никогда так не будет уже,

Я — раненное сердце на рваной душе.

Изломаная жизнь — бесполезный сюжет.

Я так хочу забыть свою смерть в парандже.

Лишь солнце да песок жгут нам сапоги,

За короткий срок мы смогли найти

Тысячи дорог, сложенных с могил, нам с них не сойти.

И, может быть, кому не дадим своей руки,

Может, потому, что у нас внутри

Все осколки льда не растопит ни одна звезда.

Мне страшно никогда так не будет уже.

Я — раненое сердце на рваной душе.

Изломаная жизнь — бесполезный сюжет.

Я так хочу забыть свою смерть в парандже.

(с) Кукрыниксы. Звезда.

Он закончил говорить… а я все еще слышал, как его голос отражается от стен. Глухой, сорванный голос после пыток удушением. Я бы никогда не спросил, что они с ним делали, а он бы вряд ли мне рассказал. Но я когда-то видел документальный фильм "лики смерти" и… и я видел, на что способны эти звери. Оттуда прежними уже не возвращаются.

— Ты слышишь, что я говорю, Граф? Слышишь меня?

Да. Я его слышал. Мне казалось, я стал цвета пергамента, и мне хотелось надраться, мне хотелось упиться до такой степени, чтобы не принимать никаких решений. Я задолбался их принимать, я задолбался делать так, как правильно, задолбался выбирать. Мне хочется выйти в окно, нахер, и не быть. От слова не быть совсем. Но там, дома, моя Лекса, моя девочка, которая ждет меня вместе с сыном. Там Карина. Там те, ради кого я обязан себя сгрести, сшить уродливыми стежками и продолжать жить… принимая самые ужасные решения в своей жизни. Я сделал всего лишь один глоток виски и поставил пластиковый стакан на стол.

— Я не мог отказать. — продолжал Макс. — Мне не оставили выбора… И если бы ты следил за своей сестрой и не дал ей опуститься на это дно, да еще и прихватить с собой детей, все было бы кончено. Она все испортила, понимаешь? Она сорвала такую операцию, о которой спецслужбы могли только мечтать, и я уничтожил бы Зарецкого. А теперь… теперь она у Шамиля, и никто не знает, бл*******дь. Никто не знает, что этот урод с ней делает. Никто не знает, что он захочет взамен за ее жизнь, и считает ли он меня все еще своим братом. Это путь в никуда.

Я смотрел на тусклый свет ночника на съемной квартире, куда мы все приехали после больницы. Никаких решений принять не получалось, и у меня дрожали руки. Я не хотел думать о его словах. Я был на это просто не способен.

— Есть способ вытащить вас оттуда обоих. Тебя, ее. И можно начинать сначала. С чистого листа. Мы это уже делали, сделаем еще раз.

Зверь хрипло рассмеялся. И улыбка его была вымученной, фальшивой, натянутой, как у клоуна, который устал держать хорошую мину при плохой игре. Мы все устали. Но он выдохся окончательно. В его глазах вселенская пустота и… и страх. Я никогда не видел в них раньше страха. Видел беспокойство, отчаяние, ярость, адскую боль, но не страх. Не перед будущим, нет… там отпечаток прошлого. Невидимая тень чего-то уродливо-черного и необратимого. Так выглядят глаза… смертника. Я видел когда-то человека, который шел к поручням моста, а потом сиганул вниз на камни… Точно такие же сейчас у моего брата. Страшные и пустые. И надежда в них не живет больше.

— О каком чистом листе говоришь, Граф? Ты не видишь всего этого кровавого болота? Не понимаешь, что происходит? Думаешь, нас оставят в покое? Все куплено… Зарецкий, сука, спонсирует организацию. У него сотни наемников-фанатиков, готовых с его помощью снести всю столицу. Ты не знаешь, сколько там зарыто тротила, ты не знаешь те пути, по которым это все доставится к нам, даже если мы откажем им в канале перевозок. Ты не представляешь размаха этой чудовищной машины смерти, и кто во всем этом замешан.

— Какое нам до этого дело?.. Есть моя семья, и она волнует меня прежде всего. Никаких супер миссий по спасению мира я не планирую и планировать не собираюсь.

Но это было явно не то, что я говорил. Его даже не задевали мои слова. Они отскакивали от него, отлетали и растворялись в холодном воздухе.

— Допустим… допустим, я ее вытащу. И все пройдет идеально. Ты подключишь генерала или даже самого президента, они прикроют мой зад. Мы вернемся домой… а завтра? Завтра этот Шамиль взорвет школьный автобус с моей дочерью, станцию метро, где Карина будет стоять с друзьями. Концертный зал с Лексой, волонтерскую группу с Фаиной. Это должно закончиться.

— Будут еще такие… Это война с ветряными мельницами, и я не понимаю, какого хера я должен принимать в ней участие, и ты не должен.

— Уйдет время. Силы, финансы. И все может измениться… Ты не видел этого дерьма изнутри, ты не видел того, что видел и делал я… Я был одним из них. Там нет людей. Там зомби. Там царит только смерть настоящая, злая, циничная, извращенно уродливая. Там не с кем и не о чем договариваться. Людей просто зомбируют. Эти девочки-невесты, эти мальчики с автоматами, дети с гранатами. Собаки с самодельными взрывчатками. Я… я убил такую девочку, Андрей. Я ее трахал, а потом свернул ей шею… потому что на утро эта девочка… маленькая русская девочка, с зеркальными зелеными глазами, с мамой врачом и папой маляром, эта девочка должна была войти в маршрутку в восемь утра и взорваться в ней вместе со старшеклассниками. И… дьявол, Андрей, она готова была это сделать. Ей внушили, что это благо, ее убедили в этом, как и в том, что раздвигать ноги перед боевиками и давать им последние радости жизни — это добро. У нее было пять мужей. Она пять раз вдова. Ей обещан рай за то, что она лишит жизни десятки детей… Мне страшно. Мне впервые в моей гребаной, вонючей жизни страшно.

Он говорил… говорил. Ходил по кругу, курил и не мог успокоиться.

— Там целый арсенал… и я должен уничтожить осиное гнездо изнутри, а ты мне в этом поможешь и сделаешь, как я сказал.

Я стиснул челюсти так, что заскрежетали височно-челюстные суставы и отдало прострелом по всему телу.

— Нет. Это не выход. Это… это, бл*дь… самоубийство. Я не хочу в этом участвовать.

Макс шумно выдохнул, оперся на стол обеими руками, наклоняясь ко мне.

— Это будет правильно. Ты знаешь, что я придумал адски крутой план. Другого такого шанса не будет ни у кого, а ты заручишься мощной поддержкой правительства и уложишь на лопатки Зарецкого. Просто пообещай, что сделаешь так, как я прошу. Хоть раз. А теперь зови Изгоя. Я знаю, как вытащить оттуда Дашу, а Изгой прекрасно знаком с местностью. Хватит болтать. Время идет и неизвестно, что эта мразь делает там с моей женой.

Я сдавил его плечо и приблизил свое лицо вплотную к его лицу.

— Мы сделаем так, как ты сказал, только в том случае, если не будет ни единого даже малейшего другого выбора, ясно?

— А его и так нет.

— Есть. Будет прикрытие с воздуха, будет машина и вертолет. Я выбью приказ о ликвидации. Есть доказательства, есть координаты. Это вопрос национальной безопасности. Ты не должен…

— Не должен. Никто не должен. Потому все вот так… Везде вот так. Никто и никому ничего не должен.

— Наш отец придумал бы другой выход.

Зверь рассмеялся все так же горько, все так же не радостно, а скорее, болезненно, надрывно.

— Отец был из тех, кто в голодные времена мог сожрать более слабого, и ему было бы насрать, если бы кто-то назвал его каннибалом, он мог скормить голодной семье самого младшего, чтоб остальные выжили, и при побеге в Тайге прихватить с собой "консервы"*1. И я уважал его за эти стальные яйца. И… ненавидел. Это мое решение. Не мешай мне. Поверь, я знаю, что делаю.

— Ты пытаешься быть тем, кем на самом деле не являешься.

Глаза Макса округлились от внутреннего шокирующего удивления, оно граничило с каким-то безумием.

— Я не знаю кто я. Веришь? Я реально не знаю кто я. И делал ужасные вещи… будучи с ними, чтобы оправдать свою якобы роль. И… во мне жило вот это звериное, неудержимое, страшное. Я боюсь себя, брат. Иногда я перестаю быть собой. Перестаю быть человеком… я смог играть, смог быть с ними заодно.

— Тебе нужно было выжить. Я бы поступил точно так же.

— Нет… ты бы пытался придумать, как избежать… а я… я не искал поводов помиловать. Поверь, это то решение, которое спасет нас всех и не на один год, не на десятилетие, а навсегда. Просто помоги мне, брат. Даже не раздумывай дважды. Делай, как я сказал. У этой миссии есть всего два исхода. Но вряд ли будет хэппи энд, и мы с тобой оба это понимаем. Ты знаешь, насколько я прав.

— Это не решение — это бл*дский приговор.

— Пусть твои люди готовятся к операции. Свяжись с генералом… А я… я хочу поговорить со своим сыном. Дай мне свой смартфон и набери дом. У меня есть сын… и я хочу увидеть его.

Потом поднял на меня тяжелый взгляд.

— Будь это не сейчас и не здесь, я бы надрал тебе задницу за то, что ты скрыл его от меня. Но нет времени. Поэтому я тебя попрошу… У меня в сейфе в кабинете, Даша не знает где. В потайном сейфе внутри бара лежит кое-что. Я хранил это для своего будущего сына. Достанешь и отдашь Яшке.

Меня всего передернуло, и я сдавил сильнее плечо этого проклятого психопата.

— Сам отдашь.

— Смогу — отдам сам, а нет — это сделаешь ты. Когда-то я мечтал, что мой отец признает меня и отдаст нечто, что всегда хотел подарить своему сыну. Нечто мужское, крутое, что можно передавать из поколения в поколение. Потом я узнал, что у него уже есть сын.

Я усмехнулся. Эта братская ревность. Она никогда не кончается, это извечное соперничество.

— Отец ничего не хранил для меня. Даже письмеца сраного не написал, так что не завидуй. Сам отдашь сыну…

— Дай сотовый.

Я протянул ему смартфон, набрав через мессенджер Глеба, нажал на видеовызов, а потом вышел, но когда прикрывал дверь, услышал тихое, но уверенное:

— Привет, Яков. Узнаешь меня? Я — твой отец. Нам пора познакомиться.

Изгой приехал через час, с ним уже были военные ребята-наемники, спасибо генералу — сразу выделил людей. Насчет ликвидации велись переговоры и рассматривались те доказательства, что я смог раздобыть с помощью Макса, Изгоя и Глеба, который помогал нам дистанционно. Фаина молча наливала всем чай, ее глаза припухли то ли от бессонной ночи, то ли от слез. Но она с самого утра молчала. Она знала, что может произойти. Никто и ни от кого ничего не скрывал. Да и генерал был честен со мной, как и в прошлый раз. Только прикрытие. Ничего больше. Никакой операции по ликвидации, пока приказа он не получал. И может не получить. Я должен иметь это в виду и справляться своими силами.

— Эй, Фая, а где свечки на тортик? Я вроде как заново родился. Снова в строю, снова с семьей, и мы с Графом не пришибли друг друга.

Фаина пролила чай, со звоном поставила чашку на стол, а потом обняла Макса за шею, спрятала лицо у него на плече. Зверь обнял ее крепче и прижал к себе, а сам посмотрел на Славика.

— Ну что? В этот раз пленных не беру. Буду отдуваться сам.

— Будешь сам.

— Ты изучил карту? Мне надо знать каждую лазейку в этом лесу и каждое ущелье в этих горах.

— Чем смогу… как говорится.

Изгой прошел к столу и разложил на нем лист бумаги, достал шариковую ручку с погрызенным концом.

— Можно смотреть по спутниковой карте, но всего не увидишь. Будут затемненные места. Там нарочно многое скрывают. Мертвые зоны. То ли просто не видно, то ли… сам понимаешь. Шамиль прячется в одной из таких зон, и подробно там ничего не изучишь. Все, что пробил через Глеба по местности, нарисую тебе на бумаге. Вряд ли там есть покрытие интернета, да и батарея сесть может в смартфоне. Твоя задача вывести Дашу к ущелью и оттуда к утесу. С утеса вас заберет вертолет. Если к тому времени начнется ликвидация боевиков, у вас будет очень мало времени.

— А если не начнется… ты знаешь, что делать.

— Знаю, — мрачно ответил Изгой и отвернулся.

И я подумал о том, что выдеру этот приказ на ликвидацию любыми правдами и неправдами, и времени у меня на это всего ничего. Иначе я сам себя закопаю в той мертвой зоне.

*1 — слабый заключенный, которого съедают в тайге или в долгой дороге (прим. автора)

ГЛАВА 13

Свет привлекает всех. А ты попробуй найти того, кто полюбит твою тьму. Твои недостатки. Твои слабости. Ту личность, что остается, когда летят к чертям тысячи масок. Кто примет твоих демонов. Пугающее зрелище, правда? Попробуй найти того, кто без страха поселиться в твоем сердце. И будет как дома. В этой паутине лжи. В полном мраке. Будет видеть твои уловки, сможет нанести удар изнутри, но… никогда не сделает этого. Оставшись навсегда под кожей, растекаясь по венам — не сломает тебя. А научит жить, вкачивая в тебя безразмерно любовь, не ожидая ничего взамен. Будет любить не за что-то. А вопреки всему. Станет твоей слабостью и твоей самой невероятной силой одновременно.

(с) Анжелика Хоффман

Я тяжело дышала, мне не хватало воздуха, как человеку, который попал в замкнутое пространство без окон и без дверей. Панический ужас нарастал пропорционально моей решимости идти до конца. Я шла не просто в логово к опасному и подлому шакалу, я лезла в самое пекло, совершенно не зная, чем мне придется за это расплачиваться. Но я была готова на что угодно. Когда человека обстоятельства опускают на самое дно, ему больше нечего терять… Если я потеряю Максима, я потеряю все. В нем моя жизнь. В нем заключено все то, что делает человека человеком. И я не знаю, кем стану без него и существую ли я отдельно.

Прав Андрей. Не любовь это. Любовь — она иная… светлая, добрая, нежная. А между нами с Максимом живет что-то страшное, злое, беспощадное и кровавое. Живет нечто звериное, способное жрать все на своем пути и даже нас самих.

У этой твари нет гордости, нет самолюбия, нет чувства самосохранения, она дикая, бешеная, совершенно безумная и готова на что угодно, лишь бы насытиться нами. Кого-то одного ей до ничтожного мало. Это некий выродок любви, ее чудовищная мутация, и она бессмертна, как самое неискоренимое зло во Вселенной. Ее не станет, только если не станет нас обоих. А пока мы живы, она обглодает нас до мяса и высосет нашу кровь до последней капли. Но… но я бы никогда от нее не отказалась.

— Скажи, что я жена Аслана. — упрашивала водилу, стараясь не сорваться, не вцепиться в него скрюченными руками. — Так быстрее будет. Что ты стоишь уже три часа на дороге. Кого мы ждем? Если обманешь, я тебя прикончу. Клянусь. Детьми клянусь — прикончу.

— Замолчи, женщина. Сказал отвезу — значит отвезу. Все не так просто. Нельзя говорить, что невестка ты Шамиля. Нельзя и все. Тогда никто и никогда не привезет тебя в лагерь. Если родня — дома сидеть должна с детьми, а не по лесам прыгать с головой непокрытой и в штанах.

— Тогда как? Как я к Шамилю попаду? Кого мы ждем?

— Акрама ждем. Через него в лагерь попасть можно.

— Кто такой Акрам?

— Дурочек пустоголовых, бл*дей ваших тупых поставляет боевикам. Выкупает у вербовщика и везет к нам.

У меня руки непроизвольно в кулаки сжались и дух перехватило от ярости.

— Это ты про тех бл*дей, которых вербуют ваши по сайтам знакомств, по соцсетям, про девочек молоденьких, которым мозги пудрят всякие твари? Так они и вашим пудрят…

— Плевал я. Я вообще в этом не участвую. Мне семью кормить надо. У меня у самого дети. Акрам невест собирает и к бабе одной везет, а через нее уже по точкам. Акраму скажу, что тебя сам Шамиль хотел. Только так туда попадешь. А иначе по рукам пойдешь, как остальные. Молчи и не вмешивайся, когда я говорить буду, иначе все испортишь.

— Почему я должна тебе верить?

— Потому что выбора нет у тебя. Хочешь, могу отвезти по назначению, и забудем это все.

— Нет. Нет мне пути назад.

— В никуда едешь. Не знаешь Шамиля. Лучше бы со своими уезжала.

— Не твое дело.

Акрам приехал на старом джипе с облезлой краской и разбитой передней фарой. Джип был до отвала нагружен всяким хламом, и сам Акрам выглядел нищим оборванцем-торгашом с редкой бородкой, в пыльной одежде, но очень цепкими глазами, которыми он сверлил меня, пока с ним говорил водила, и, кажется, он называл его Рахимом.

Он повернулся ко мне.

— Все. Договорился. Ничего не говори и не спрашивай. Тебя к Шамилю привезут. Деньги дай. Ты обещала.

Я судорожно сглотнула и перевела взгляд на Акрама, сидящего в машине с каким-то вторым человеком намного моложе, крупного телосложения и смотревшего на меня исподлобья. Достала из-за пазухи спрятанные в целлофан долларовые купюры, которые мне давал Андрей на всякий случай в дорогу, и сунула в руки Рахиму.

— Если обманешь, Аллах твой сожжет тебя, а Аслан из-под земли достанет. Из ада придет и тебя, и семью твои на куски изрежет и глаза вырвет. Клянусь.

Пока говорила — чеченец побледнел, деньги выхватил и за пояс спрятал. Знает, что не лгу… я и сама знала. С некоторых пор я настолько хорошо знала, что, если вдуматься, от ужаса волосы на затылке шевелились. Но я не хочу вдумываться. Плевать кто он и на что способен. ОН МОЙ МУЖ. Прежде всего. МОЙ. Я сдохну, на куски себя дам изрезать, но его одного не оставлю. Вместе навсегда. Так он обещал в той церкви.

— Мое дело — слово сдержать. Отвезут к Шамилю. А дальше не моего ума дело, что с тобой там сделают.

Кивнул Акраму, и второй мужик из джипа вылез, открыл дверцу нашей машины и вытащил меня наружу, а потом деньги Рахиму протянул. Что? Этот вонючий ублюдок еще и с них деньги взял? Продал меня? Я хотела закричать, но водила отрицательно головой качнул, и я прикусила язык. Либо пан, либо пропал. Я рискнула… если продал меня — руки на себя наложу и никому не достанусь. Если Максима не спасу, то и смысла во всем этом нет.

Когда-то меня уже везли именно так с завязанными глазами в грузовике, но сейчас я пришла сюда сама. И сидела сзади в кузове вместе с наваленными рулонами старой ткани, меха, ковров. Машину трясло по ухабам, и меня подбрасывало то вверх, то швыряло вперед. Наконец-то мы приехали в какую-то деревню. Я слышала блеяние овец и мычание коров, где-то заорал петух. Меня вытащили из кузова и потянули куда-то.

— Это что за девка? — женщина говорила по-русски, но с акцентом.

— Говорят, Шамилю везти надо. Он ее заказал.

Женщина хмыкнула.

— Я сама решаю — кого и кому везти. Эта слишком хороша для лагеря смертников. Ее подоить можно подольше. Шамиль не сегодня завтра душу Аллаху отдаст, зачем ему такая красивая?

— Ты, Башира, болтай, да не заговаривайся. Не тебе решать. За нее уплачено, и Шамиль еще денег даст, когда привезем. Лично ее захотел. Видел уже. Я против этого шакала не попру. Жить хочу. И тебе еще помирать рано. Вечером отправишь ее в лагерь.

Повязку с глаз сняли в темном помещении, накормили, напоили. Со мной обращались учтиво. Женщина эта, Башира, на змею походила хитрую, изворотливую и очень опасную. Одетая во все черное, сдержанная, молчаливая, только взглядом сверлит, в душу проникает, прощупывает ее, трогает, как щупальцами. Кофе мне принесла ароматный, густой, как патока. На подносе цветном поставила на маленький столик с витыми ножками и сама напротив уселась.

— Шамиля знаешь?

Я отрицательно головой качнула.

— Лжешь. Ну да ладно. Не мое дело. Пей кофе. Сил наберешься. Тебя ночью повезут. Спать нельзя. Три КПП проезжать будете, я документы дам. Показывать будешь и скажешь то, что я велю. Иначе тормознут и завернут обратно.

— Почему ночью? Почему так долго?

Башира усмехнулась тонким ртом, похожим на прорезь посередине маски. Она меня пугала. Таких женщин боятся даже мужчины. Мне казалось, что она меня читает как открытую книгу.

— А ты куда торопишься? К Шамилю в постель? Так говорят, оттуда живыми не выходят.

Она потянулась за мундштуком и вставила в него сигарету, прикурила от свечи и пустила кольца дыма.

— Как и из постели брата его Аслана.

От одного имени чашка у меня в руке дрогнула, а Башира чуть вперед подалась и пристально на меня смотрит.

— Говорят, казнят братца. Сочтены его дни. Предатель он… А Шамиль не торопится его из плена вызволять. Может, и не брат он ему вовсе.

Я постаралась спокойно выдохнуть и сделала маленький глоток кофе. Невкусно, очень горько, но… мне все же понравилось. Отрезвляло, как удар молнии по опьяненным отчаянием мозгам. Но она случайно или намеренно задела ту самую струну, которая от боли не просто дрожала, а рвалась и стонала.

— Мне какое дело? Меня к Шамилю везут. С ним буду.

— Если будешь. Зачем тебе к Шамилю? Хочешь, я тебя отдам другому человеку? Доброму, заботливому, смелому. Как сыр в масле кататься будешь? Никто не узнает.

— НЕТ. Мне к Шамилю надо.

— А что так? Ты ж его не знаешь, сказала.

— Он великий человек, хочу радость и любовь ему подарить и скрасить кровавые будни.

— Красиво как сказано… Только лжешь ты опять.

— Почему лгу? Видишь, я добровольно к нему иду.

— Вижу… но дарить тебе нечего. Все отдано уже. Пустая ты.

Башира снова дым выпустила мне в лицо и свой кофе отпила. Хотела что-то сказать, но снаружи постучали, и она встрепенулась. Затушила сигарету, помахала обеими руками, развеивая дым, поставила чашку и вышла торопливо из комнаты с низким потолком, дверь за собой плотно прикрыла. До меня доносились лишь обрывки фраз, и Башира снова говорила по-русски.

— Зачем приехал? Я говорила — ночью быть.

— Ты по нашему делу не отвечаешь. Сотовый отключила.

— Я говорила, рано еще… не созрела. Ведем переписку. В этот раз не получится. Здесь работать придется не один день, а то и не один месяц.

— И что мне ИМ говорить?

— Ничего не говорить.

— Кто у тебя там? Кого везти надо?

— Девка одна… Шамилю доставить надо. Акрам выкупил для него с аукциона. Ночью поедете. А сейчас давай не светись. Иди в сарае пережди. Поесть принесут тебе. Давай, давай.

Она вернулась через несколько минут, пустую чашку у меня забрала и вдруг опрокинула ее на блюдце, подняла и всмотрелась в растекшуюся по поверхности жижу. Ее острый и длинный нос чуть ли не касался самого блюдца, она впилась во что-то ведомое только ей сумасшедшим взглядом, ее глаза расширились и округлились, а издалека она была похожа на ведьму во всем черном и с пергаментным цветом лица, с угольно-черными широкими бровями и выступающими скулами и подбородком. Потом подняла голову, посмотрев на меня, злорадно усмехнулась уголком рта и вышла. А у меня мурашки прошли по коже.

Она оказалась права. Уснуть я не смогла и усталость как рукой сняло. За мной пришли через несколько часов, после того как Башира принесла мне другую одежду, и я переоделась в такие же черные одеяния, в каких была она сама. Мне надела на голову платок, обвила его вокруг шеи, спрятала волосы.

— Красивая… словно видела тебя где-то и вспомнить не могу где. Глаза кого хочешь с ума свели бы… только мертвые они почти, не горят. Шамиля таким взглядом не зажечь. Только заморозить можно. Удачи тебе.

Мне снова завязали глаза и повели по двору, но прежде, чем сесть в машину, я услышала их разговор с этим человеком, который должен был доставить меня в логово боевиков. Человеком, которого Башира называла братом.

— Может, продали бы ее? А шакалу другую подсунули. У меня есть и симпатичные. Кто узнает. Всегда можно сказать — перепутали. Все шлюхи на одно лицо.

— Я думала об этом… Думала, брат. Хотела снотворного ей в кофе подсыпать, и чтоб утром ты ее уже Абдулле продал по-тихому… Но она… не та, за кого себя выдает. Не постель с ним делить едет.

Я вся напряглась и руки замком сжала так, что пальцы заболели. Неужели узнала? Неужели все поняла?

— Она смерть ему везет… — зловеще прошептала Башира.

— Ты что несешь?

— Смерть… лютую, беспощадную. Никого в живых не останется. И мы… избавимся от шакала.

— Опять ты со своими гаданиями. Чокнутая совсем стала. Не зря люди от тебя шарахаются.

— Я сказала, вези ее. У Шамиля не денег проси, а сам знаешь, что.

— Знаю…

— Вот и отлично. Меньше думай. Вези. Скоро свобода настанет. Скороооо у нас развяжутся руки. И мы отомстим.

ГЛАВА 14

Если ты меня любишь, значит,

ты со мной, за меня, всегда,

везде и при всяких обстоятельствах.

(с) Маяковский

Это была очередная деревня с покосившимися домиками в горах, рядом лес и какое-то ущелье. Мы проезжали его по дороге, вьющейся тонким серпантином. На тот момент я уже ничего не боялась. Больше всего меня пугало время и его неумолимый бег. Время, которое неслось с такой скоростью, что мне казалось, я слышу, как у меня свистит в ушах. Когда будет казнь? Я вспоминала каждое слово Андрея и боевиков. Сколько дней, часов, минут у меня осталось?

И теперь я в логове Шамиля. Снаружи развалины, а внутри роскошь. Специфическая, конечно, но роскошь. По сравнению с той заброшенной школой. Меня провели в комнату, обвешанную коврами, с низкой мебелью с витыми ножками и плотными шторами на окнах. В комнате пахло благовониями и тихо играла музыка. Откуда она доносилась — известно самому дьяволу, но только не мне. Меня напрягала тишина. Никаких голосов, звука машин. Блеяние овец, лошадиное ржание, где-то лает собака. Разве я не в лагере боевиков? Разве здесь не должно быть шумно, как там в школе?

Я нервно ходила по комнате, обхватив плечи руками. Меня знобило. От неизвестности и ожидания. Подошла к окну, и от головокружительной высоты закружилась голова. Я на высоте как минимум пятидесяти метров. Внизу обрыв и тонкая ленточка какой-то реки. Дом висит на самом краю бездны. Снаружи этого было не видно. Снаружи здание казалось одноэтажной, косой избушкой с ветхой крышей и облупленными стенами.

Задернула шторы и снова прошла в глубь комнаты. Со мной еще никто не говорил. Никто не пришел. Никаких звуков и признаков цивилизации. Словно мы на необитаемом острове, оторванном от всего мира.

Я нервничала. Мне казалось, у меня начнется истерический припадок. Рассвет. Очередной жуткий рассвет. А что если именно сегодня казнят Максима, что если казнь началась прямо сейчас? А я здесь, и я бездействую, и никто не идет ко мне. Никто. Ни единой живой души. Бросилась к двери и принялась бить по ней руками и ногами.

— Я хочу говорить с Шамилем. Немедленно. Сейчас. Иначе я выброшусь из этого проклятого окна… Кто-нибудь. Откройте. Немедленно. Я не хочу здесь сидеть взаперти.

Может быть, я бы и закричала, что я жена Аслана… но слова водилы о том, что Аслан может быть и здесь вне закона, меня удержали.

В этот момент дверь распахнулась наружу, и я отшатнулась назад от неожиданности. На пороге стоял Шамиль. Посвежевший, в белой рубашке. От него пахло мылом, табаком и крепким вином. Совсем не похож на того жуткого террориста с автоматом через плечо, в камуфляжной одежде и пыльных ботинках. Но глаза по-прежнему жуткие, цепкие. Приветливо усмехнулся.

Но меня уже не обманешь, я видела, что скрывается под этой личиной. Мужчина улыбался и внимательно меня рассматривал с ног до головы, возвращаясь к лицу.

Да, какое-то сходство было с Максом, когда тот с отпущенной бородой и линзами. Не знаю, что это значит… но и верить в то, что мой муж родственник этой мрази, мне не хотелось.

— А я думал, никогда не дождусь, когда ты сама позовешь меня. Я терпеливо выжидал.

Я посторонилась, пропуская его в комнату. Шамиль тут же оказался у меня за спиной, и я резко обернулась, дверь захлопнулась. Бросила взгляд на окно — солнце уже почти выползло из-за горизонта. И я ненавидела каждый его лучик, каждое поблескивание. Оно могло стать последним для моего мужчины.

— Невестушка, сама добралась, сама отыскала. Да еще какими путями. Рад принять у себя в гостях, да еще и по своей воле пришла.

Посмотрел мне в глаза, потом вниз на грудь, на бедра. Все скрыто просторным черным платьем. Волосы спрятаны под платком.

— Какую красоту скрыла. Но от меня не утаишь. Одни глаза чего стоят.

Знает, что я в его власти, и также знает, что я нервничаю. Кто-то тихо постучал, и Шамиль зычно крикнул что-то на своем языке. В комнату молча вошел один из боевиков, поставил на стол поднос и вышел, прикрыв плотно дверь.

— Брата моего за самые яйца держала да так крепко, что ради тебя без башки согласился остаться. И зачем пришла, знаю. Завидная смелость… и глупость, — снова обошел меня со всех сторон, — заявиться к брату мужа одной, без сопровождения, с открытым лицом. Что о тебе люди скажут… а, невестка?

И резко приблизился ко мне. Мы с ним почти одного роста, и его пустые, жуткие глаза напротив моих. Влажно поблескивают, вызывая неприятные ощущения во всем теле.

— Пришла спасать его, да? Глупая затея… я бы сказал, идиотская. Мой брат, а я сильно сомневаюсь, что он мне брат, а не подставная сука, убил моих людей, подставил их, сдал лагерь русским.

С каждым словом, которое произносил этот ублюдок, я напрягалась все сильнее, сжималась в камень. А он наоборот — очень спокоен. Я вся трясусь, а он растягивает каждое слово. Тогда как у меня уже не осталось времени.

— И мне пока негде узнать — насколько я прав. Анализ ДНК в аулах не делают. А за предательство у нас можно и брата, как барана, зарезать.

Я со свистом выдохнула и взмолилась:

— Проси, что хочешь, Шамиль. Только спаси моего мужа. Я пришла к тебе… я согласна на все.

Мужчина спокойно выдохнул, потрогал бороду и прошел к столику, на котором стоял чайник с чаем и две небольшие чашки. Налил мне и себе чай, поднес к носу, принюхался, сделал глоток и поставил чашку на блюдце.

— На все, значит, готова? — повернулся ко мне. — Никогда не давай таких опрометчивых клятв, женщина. Ведь ты не знаешь, чего я могу захотеть. Или не захотеть вообще. Может, ты напрасно сюда пришла, и я велю оторвать тебе голову? Или закидать камнями? Что тогда?

Улыбнулся, а у меня внутри все начало замерзать, покрываться жидким азотом. Паника поднималась, как цунами, грозясь затопить. Я судорожно сглотнула, складывая руки замком, хрустя суставами, стараясь не поддаться истерике.

— Страшно, да? Страшно за него и страшно понимать, когда все напрасно. Я вижу, как умирает твоя надежда, как тоска и отчаянье обволакивают паутиной твое сознание. Мне знакомо это чувство… я ощутил его тогда, когда понял, что мой единокровный брат предал меня.

Боже, солнце полностью показалось. Сколько времени у меня есть? Или оно уже все вышло? Я тяжело дышала.

— Но ведь ты чего-то хочешь? Иначе приказал бы казнить меня, едва понял кто я. Что тебе надо? Мое тело? Покорная раба? Не может быть, чтоб ты угощал меня чаем только потому, что тебе стало скучно с утра пораньше. Я в это не поверю.

Чеченец сел в кресло и снова улыбнулся. Его улыбка выглядела зловеще, несмотря на всю ее лучезарность.

— Умная. Мне нравится, что несмотря на то, что ты полумертвая от страха — все еще рассуждаешь и пытаешься держаться с достоинством. Обычно ваши — трусливые овцы, которые спокойно идут на закланье.

— Их обрекают на это… ваши, — упрямо ответила я и разозлилась на себя за то, что не прикусила язык.

— Не всегда. Гораздо чаще за деньги, за пустые обещания, за какие-то эфемерные блага или просто потому, что шлюшка слаба на передок и хочет, чтоб ее качественно оттрахали во все щели.

Меня уже трясло от нетерпения, я изнывала, покрывалась холодным потом, а он еще не выставил своих условий. Даже не намекнул. Рассуждает о шлюхах… чтобы унизить? Чтобы набить цену? Или это и есть намеки? На что я готова ради Максима?.. На что угодно. Пусть спасет его… А потом можно перерезать себе горло и смыть грязь чужих прикосновений кровью.

— Моего мужа ждет жестокая казнь. Возможно, уже сегодня утром. Его смерть будет жуткой и мучительной. А он твой брат… Я не знаю, на самом деле предатель ли он или нет. Но я от всего сердца верю, что нет. И я не взываю к твоей жалости, а взываю к узам крови — спаси своего брата, а потом разбирайся сам виновен ли он перед тобой. Все может быть не так, как кажется. Только ты можешь помешать этой казни. Поэтому я пришла к тебе. Только ты можешь спасти его…

Он расхохотался, моя проникновенная речь его позабавила, а я от отчаяния чуть не застонала вслух.

— Спасти кого? Мне говорят, что Аслан давно убит, а этот человек — не мой брат… а засланный казачок из ваших, и я склонен этому верить. Не похож он на моего брата, слишком жалостлив.

— Жалостлив?

Теперь расхохоталась я.

— Жалостлив тот, кто захватил автобус с детьми? Тот, кто убил женщину, грязно насилуя ее? Тот, кто воевал вместе с тобой, когда на лагерь напали, и был ранен, а потом попал в плен к твоему врагу? Кто-то вертит тобой и убеждает в вине моего мужа, а ты слушаешь. Где твоя хваленая чеченская справедливость?

— Справедливость? — я вывела его из равновесия, и он вскочил с кресла. — Справедливость, говоришь? Автобус был захвачен, но всех детей отпустили, хотя именно они были гарантией соблюдения всех условии. Женщина… оооо, эта женщина должна была совершить самую святую миссию и взорвать себя… а он ее уничтожил как раз перед миссией. Совпадение? Сбежавший русский, который рассмотрел расположение лагеря, и нападение уже на следующий день — совпадение?

Он говорил, а я задыхалась… я чувствовала, как в горле торчит комок, как ноет в груди и сдавливает сердце раскаленными клещами. Та женщина… та несчастная, из-за которой я почти возненавидела Максима. Она была террористкой. Вот почему он это сделал… вот почему он ее убил. Спектакль. Все это было спектаклем. Но зачем… Зачем ты в это влез, Максим?

— Спроси у него об этом. А не отдавай правосудие в чужие руки. Или поставь любые условия. Я исполню. Что угодно. Все, что ты хочешь.

Он ухмыльнулся.

— Условия… о да. Условия. Когда ты здесь появилась, это первое, о чем я подумал.

Он назло тянет время?.. Господи, он что — не понимает, что, если Максим погибнет, мне уже ничего не будет нужно, что через несколько минут я сама стану мертвой.

— Теперь мне не нужно думать, какие условия ставить.

— О чем ты? Я не понимаю тебя. Я ничего не понимаю. Я не хочу сейчас играть в интеллектуальные игры. Я просто… я просто сейчас сойду с ума. Ты спасешь его или нет?

Мой голос срывался, я смотрела на него и понимала, что держусь из последних сил, я близка к истерике. Внутри меня все готово взорваться.

— Лагерь Карима давно атакован. Там все мертвы. Все выжжено дотла.

У меня перехватило дыхание, и я пошатнулась от пульсирующей боли в висках и накатывающего приступа адской тошноты.

Я слышала его сквозь туман, в голове гудело. В висках пульсировала кровь. Мне казалось, что я слепну, а голос чеченца доносится как сквозь вату. Я пошатнулась… то, что он сказал, означало только одно — я опоздала. Максим мертв. Моя жертва напрасна.

ГЛАВА 15

Ты идешь и продолжаешь тянуть меня за собой. Мои колени и ладони стерты в кровь. Я цепляюсь за настоящее. Кричу во весь голос, кричу так, что по стеклам моего сознания побежали трещины, но меня никто не слышит. И ты… не слышишь. Перестань тянуть, отпусти меня. Ты держишь, мысленно. Я знаю это. Но на сколько хватит длины цепей, не знаю даже я… Ни та, которая ненавидит тебя всеми фибрами души, ни та, что больше всего на свете хотела бы упасть в объятия твоих предательских рук.

Р.C. Вдохни в меня жизнь…

(с) Наталья Дольникова

В голове нарастал шум, и мне казалось, я превращаюсь в камень, и эта боль сковывает все тело. Боль от застывания. Как обморожение всех конечностей с нехваткой воздуха. И голос Шамиля доносится издалека. Я больше его не слышу. Не хочу слышать. Пошатнулась, но Шамиль подхватил меня под руку.

— Пошли, я тебе кое-что покажу, и ты поймешь, насколько глупо звучало все, что ты здесь наговорила. Глупо, но интересно. Лишний раз не мешало проверить. Люблю устраивать допросы и очные ставки.

Я не сопротивлялась, шла по инерции, ноги отказывались слушаться меня, но железные пальцы Шамиля сжимали мою руку чуть повыше локтя и не давали упасть. Он подтащил меня к двери, распахнул ее настежь ногой и выволок меня на улицу, протащил по узким проемам между несколькими домами и, крепко сдавив мой локоть, кивнул в сторону группы боевиков с автоматами.

— Никогда не давай каких-то клятв и обещаний. Особенно, если не знаешь, с кем связалась. И условия все бесполезны, что мне взять с тебя, женщина? Я уже и так все получил. Но разговор был интересен… все же убедился, насколько глупы бабы, как овцы. И мне интересно — совпадение ли это… или как там говорят — судьба? Никого не узнаешь?

Он толкнул меня вперед, но продолжил удерживать за плечо. А по моему телу прошла судорога, словно его пронизали током, прошили волнами электричества.

Небольшое поле. Как футбольное. Несколько человек в боевых стойках, другие уже дерутся, а еще двое целятся по мишеням.

Там вдалеке я увидела Максима. Он тренировался с двумя другими боевиками, одетыми в камуфляж. Я не смогла сдержаться и застонала, кусая губы до крови. Хотела броситься вперед, но Шамиль удержал. Я слышала, как он смеется. Тихо и в то же время омерзительно гадко.

— Он уже сутки, как здесь. Удрал от Карима… Никто не спасся, а мой брат таки да. Живучая тварь, с десятью жизнями. Это у нас в крови. — смотрит на меня выжидательно — Да, я поигрался с тобой немного. На всякий случай. Хотя и так знаю, что Аслан с головы до пят чертов фанатик. Но… излишняя осторожность не помешает.

У меня кружилась голова, меня даже слегка тошнило. Дух захватывало от волнения, и дрожали замерзшие руки. Я глотала воздух и чувствовала, как сердце бьется все быстрее и быстрее. Жадно смотрела на Максима. Он был занят тренировкой, и в его руке поблескивал нож, которым он ловко игрался перед носом противников, заставляя их приседать и отклоняться в сторону. Несколько раз он их зацепил лезвием, и даже издалека я видела на лице одного из боевиков струйку крови.

— Да, он тот еще дьявол. Самый лучший тренер, самый сильный воин, самый выносливый и умный. Настоящая машина смерти, после пыток, побоев встал на ноги и сметает все на своем пути. Пример для моих парней. Чувствую всем существом, что этот психопат все же мой брат, а не засланец. Мой палач, мой верный пес и убийца, который разорвет каждого, на кого я покажу пальцем.

Для меня вся картинка пазла давно уже сложилась. Я поняла, что Макс играет в каком-то чудовищном спектакле, но я не понимала смысла этого спектакля, не понимала, зачем ему все это. Не могу поверить в ту идиотскую легенду. Ему угрожали. Его заставили стать тем, кем он стал. Но вопросов больше, чем ответов. И я не знаю, получу ли когда-либо эти ответы.

— Он не знает, что ты здесь, а когда узнает, скорей всего накажет тебя. Если это настоящий Аслан Шамхадов, твоя выходка будет стоить тебе в этот раз жизни. Жаль… ведь он был к тебе привязан.

Несколько минут назад этот человек говорил совсем другие вещи, он блефовал или хотел заставить меня говорить, выдать Максима своим поведением или рассказать что-то лишнее. И я должна продолжить играть роль тупой овцы, как он сказал. Или я совсем ничего не понимаю. Как мой муж оказался здесь? Пришел за мной? Андрей его спас? Они уже знают, где я?

— Не накажет… ты же сказал, что я держу его крепко, что ради меня он… якобы тебя предал.

— Якобы — хорошее слово. И мы проверим, насколько оно верное.

— Дай мне с ним поговорить.

— Поговорите, — Шамиль ухмыльнулся, как будто оскалился. — о, вы поговорите. Мне самому интересно, какой будет реакция Зверя. Жена, которая сама пришла к старшему брату и предлагала себя ему… Пришла в логово мужчин, с непокрытой головой, ехала в машине наедине с мужчиной, была куплена перекупщиком и находилась сутки в квартире сводницы и сутенерши. Аслан Шамхадов казнил бы тебя за это с особой жестокостью. Ну… или отдал мне в подарок. Если я захочу, разумеется, настолько пользованный товар.

Я смотрела на чеченца, потом снова на Макса, там внизу в окружении противников ловко размахивающего ножом. Черные волосы развеваются на ветру, каждое движение точное, четкое. Шамиль сдавил мою руку сильнее, снова обращая мое внимание на себя.

— Самая красивая из женщин Аслана. Конечно, от такой отказаться непросто. Но не такому человеку, как Аслан… если в нем, конечно, течет моя кровь, и он не презренная псина, выдающая себя за моего брата.

Я медленно прикрыла веки. Он нас проверяет. Колеблется. Не знает, верить ли Максиму или нет. Сомневается. Вот почему не убил его и меня.

— Если откажется от тебя, я все же возьму себе.

Тронул мой затылок и провел по спине вниз, а меня всю передернуло от брезгливости и от понимания, что я сейчас в его власти… как и Максим.

— Я нежнее его. Обо мне ходят разные слухи, но это ложь. Я убиваю только дешевых шлюшек. А такую женщину, как ты, я бы всячески баловал и одаривал подарками. Спрятал бы подальше от чьих-либо глаз и оберегал.

Он вдруг дернул меня к себе.

— Аслан не знает, что ты здесь. Я прятал тебя в своем доме, и ни одна живая душа не сказала бы ему об этом. Того идиота, который привел тебя ко мне, давно пристрелили. Я могу прямо сейчас приказать увезти тебя отсюда… ты знаешь, что такое быть женщиной самого Шамиля? Знаешь, что значит купаться в роскоши и забыть о любых проблемах?

Пальцы террориста поглаживали мое плечо, а я смотрела ему в глаза и чувствовала, как к горлу снова подкатывает ком. Каждую секунду все происходящее со мной, с нами казалось мне еще большим кошмаром. И он не заканчивался, он становился все омерзительней и страшнее.

— Что скажешь? Ты говорила об условиях… к черту их. Ты останешься жива, цела и невредима. Ему можно сказать, что тебя убили при перевозке. Даже искать не станет. Зачем ты ему? Разве что наказать. А так, ты станешь моей любовницей. Не шлюхой, не девкой на одну ночь, а моей любовницей. Зацепила меня… любовался тобой. Смелая, отчаянная, наглая. Я бы тебя трахал очень нежно, не то, что он.

Шамиль произнес это вкрадчиво, смакуя каждое слово и вызывая во мне липкую дрожь гадливости. От одной мысли о том, что он ко мне прикоснется, темнело перед глазами.

— Зачем Аслану такая красота. Он постоянно на войне, с оружием в руках. Он и видел тебя раз в году. Я позабочусь о ваших детях, я сделаю тебя счастливой и богатой.

Он сумасшедший. Его настроение меняется со скоростью звука. Все его слова противоречивы, убийственно нелогичны. Но похотливо горящий взгляд говорил об обратном — ублюдок честен сейчас. Он меня хочет и не скрывает этого. А я не знаю, как мне поступить, чтоб не навредить Максиму, чтоб опять ничего не испортить. Там, в нескольких метрах от нас мой муж. Он пришел за мной. Я знаю. Иначе и быть не может. И я невольно обернулась на него, чувствуя, как дико и быстро бьется мое сердце.

Зрачки Шамиля сузились, а радужки стали черными. Он словно читал мои мысли. Или видел в моих глазах их отражение.

— Думаешь, он будет рад тебе? Ни хрена. Тебя закопают по горло в землю и закидают камнями. Ты умрешь жуткой и мучительной смертью. Или отдадут на потеху всему полигону… в лучшем случае я возьму тебя прилюдно себе, но тогда только как шалаву. Но пока никто не знает, что ты здесь, все может быть иначе.

Да… наверное, не может быть иначе, чем сейчас. Выбора нет. Только один единственно правильный.

— Аслан — мой муж, и я принадлежу ему. Не важно, какое решение он примет — я соглашусь с любым и с благодарностью его приму.

Сбросила руку Шамиля со своего плеча.

— Лучше смерть.

— Лучше смерть, чем стать моей? Дура… какая же ты дура. Еще тупее, чем я думал.

Усмехнулся в густые усы. Злобно, сверкая почерневшими глазами.

— Мой муж не убьет меня. Я пришла сюда из-за него и ради него. Я пришла его спасти, и я вымолю у него прощение. Как ты смеешь предлагать мне лечь под тебя, когда твой брат настолько близко? И потом говоришь о предательстве и кровной связи?

Это были жалкие попытки. Настолько ничтожные, что я говорила и не верила сама себе. К кому я взываю? В этот момент Шамиль снова расхохотался, только теперь его хохот был зловещим и все так же очень тихим.

— Думаешь, он тебя помилует и приголубит? У него таких, как ты, куча. Сегодня-завтра с десяток привезут. Е*и любую. Я докажу тебе, насколько ты ошибаешься, и ты пожалеешь о своем отказе. Даже… даже если ты ему не безразлична — ему придется тебя убить.

— Пусть убьет. Но я никогда не запачкаюсь чужими руками.

Я смотрела на Шамиля, отодвигаясь назад, видя азарт и запал в его черных зрачках. Яркий блеск садистского сумасшествия.

— Я докажу тебе, насколько ты не права. Ты будешь плакать кровавыми слезами, когда твой любимый муж будет сдирать с тебя кожу живьем. Ты пожалеешь о каждом своем слове… и может быть, потом, я подумаю над своим предложением еще раз. А пока что посидишь в подвале, голодная, взаперти и немного подумаешь. Или я дам тебе возможность познакомиться с настоящей болью. Потом, когда он откажется от тебя, а может, подарит тебя мне на потеху. Я запачкаю тебя так, что вовек не отмоешься. Кровью запачкаю.

Я хотела закричать, но он закрыл мне рот рукой и затащил обратно между домами, к нему на помощь тут же выбежал мужчина во всем черном, с закрытым лицом.

— Запри эту суку в подвале и никому не говори, что она здесь. Пусть посидит и подумает пару дней.

ГЛАВА 16

Я с тобой, пусть мы врозь,

Пусть те дни ветер унес,

Как листву желтых берез.

Я наяву прошлым живу,

Ты мой единственный нежный.

Ты со мной лишь во сне,

Мы вдвоем наедине.

Я зову, ты нужен мне,

Вновь наяву прошлым живу,

Ты мой единственный нежный.

Ты и я, нас разделить нельзя,

Без тебя нет для меня ни дня.

Пусть любовь далека и близка как весна,

Но навсегда в нашу жизнь я влюблена.

Мы с тобой в блеске свеч,

Нас любовь смогла сберечь.

Я живу для новых встреч с тобой,

Я наяву счастьем живу,

Ты мой единственный нежный.

Ты и я, нас разделить нельзя,

Без тебя нет для меня ни дня.

Пусть любовь далека и близка как весна

Но навсегда в нашу жизнь я влюблена.

Ты мой единственный нежный…

(с) Зара. Мой ласковый и нежный зверь

Когда меня тащили прочь, я успела обернуться и бросить последний взгляд на Максима, а он именно в эту секунду полоснул противника по плечу, под гомон и выкрики своих товарищей. Это было короткое мгновение, но мне его хватило для того, чтобы в глазах стало темно, а сердце зашлось от мерзкого ощущения, которое сдавило его тисками. На лице моего мужа отразилось испытываемое им наслаждение, глаза закатились в немом экстазе, когда кровь боевика забрызгала ему лицо. Я уже видела этот блеск в глазах, видела этот звериный оскал хищника, пустившего жертве кровь. И это прошлое захлестнуло меня картинками, от которых волна дрожи прошла по всему телу. Как давно все это было, а кажется, что прошло всего лишь несколько дней… а прошла целая жизнь. От Даши-ребенка, до взрослой женщины, жены самого страшного человека в криминальном мире.

— Я вас загрызу, горло перекушу, не трогайте меня. Ублюдки, — заорала, чувствуя, как Длинный пытается схватить меня, чтоб перекинуть через плечо. Я изловчилась и укусила его за запястье, а он тут же ударил наотмашь по губам, и у меня из глаз непроизвольно брызнули слезы.

— Останешься без зубов и сосать станет удобнее, правда, платить меньше будут, — длинный заржал и все же перекинул меня через плечо.

— Бл**, Жора, ни хрена себе, глянь, кто прикатил?

Длинный замер, придавив меня посильнее, чтоб не брыкалась.

— Какого хрена Зверю здесь надо в такое время?

Жора поставил меня обратно, удерживая за шкирку на вытянутой руке.

— Мне интересно, какого ему вообще здесь надо? Ствол есть?

— Нет. Дома оставил.

— Хреново.

— Не ссы. Может, пронесет.

Я посмотрела на того, кого они назвали Зверем, и сердце радостно подпрыгнуло — Макс вернулся. За мной.

— Здорово, Макс, зачем пожаловал?

— Девку оставь, Лис. Руки убери и отойди в сторону.

— Тебе какая разница? Не ты нас крышуешь. Девка наша.

Треск… очень характерный, и вой того, кому-то только что, кажется, сломали нос или челюсть. Коротышка стоял на четвереньках и матерился, зажимая лицо руками, сквозь пальцы сочилась кровь. Длинный выпустил мои волосы, но продолжал держать меня за шкирку, пятясь назад.

— Эй-эй-эй, потише, Зверь, потише. Это наша шлюха, бабки не отдавала. Какого хера? Ты что, защитником малолетних сосок заделался? Говори, зачем пришел. Все мирно порешаем.

— Нечего решать. За ней пришел. Это моя девка.

Я смотрела на Макса, вытирая разбитые губы тыльной стороной ладони. Коротышка только поднялся с колен, намереваясь наброситься на Макса сзади, но тот резко обернулся и уложил его обратно ударом ноги.

В руке у Длинного блеснуло лезвие.

— Уходи, Зверь, по-хорошему. Попишу и ее, и тебя.

Макс склонил голову к одному плечу, потом к другому, хрустя шейными позвонками.

— Отпусти, я сказал. Не люблю повторять дважды.

Длинный заржал, но очень неубедительно, фальшиво. Его рука, которой он сжимал меня за затылок, дрожала, как и нож в его второй руке.

— Вали отсюда, это не твоя территория. Не хрен здесь права качать. Мы не под тобой ходим.

— А трижды не повторяю вообще.

Я не успела понять, как Макс выбил у Длинного нож. Это было слишком быстро и неожиданно. Потому что в данный момент он просто методично превращал лицо Жоры в месиво, а тот орал и пытался спрятаться, закрывался руками, полз по асфальту, а Макс догонял, переворачивал на спину и снова бил, сначала по рукам, ломая кости, а потом снова в лицо.

— Я не знал, что девка твоя. Она стояла тут… Я думал, шлюха… Я… Зверь, пожалуйста, давай забудем. — он захлебывался кровью, кашлял, — Забирай сучку и забудем. Прекращай… Зверь… мать твою, ааааа.

Коротышка давно удрал, его машина, завизжав покрышками, скрылась из вида еще пару минут назад. Я снова посмотрела на Макса, который склонился над Жорой и опять замахнулся. Точнее, над тем, что было Жорой. Лица я там уже не видела. Сплошной синяк и кровавое месиво. Меня передернуло от ужаса.

— Макс, хватит, — закричала так громко, что уши заложило, заливаясь слезами и дрожа всем телом. — Ты же убьешь его. Не надо.

Макс повернул ко мне голову, и я увидела его взгляд — очень страшный, холодный, безумный, словно ему нравится то, что он сейчас делает. Взгляд психопата. Меня передернуло.

— Хватит, — едва шевеля разбитыми губами, прошептала я.

Он отшвырнул Длинного и пнул ногой, тот замычал, пытаясь встать, шатаясь на коленях, свернулся пополам и начал блевать на асфальт.

— Живи, мразь, ей спасибо скажи.

Он улыбался, как и тогда на дороге, неосознанно, удовлетворенно, вытер щеку тыльной стороной ладони и швырнул нож в дерево. А меня насильно отвернули и затолкали в какой-то вонючий сарай, открыли крышку погреба и столкнули вниз. Крышка с грохотом закрылась, звякнул замок. Я оказалась в кромешной тьме. Протянула руки вперед — это какой-то погреб, на полках стоят банки и мешки. Ощупала все впереди себя и медленно опустилась на пол, застеленный каким-то картоном, обняла себя обеими руками, пытаясь унять дрожь.

"Главное, что Максим жив. Все остальное совершенно не важно. И я не стану сейчас думать, какой ценой он выжил и что происходит там наверху. Над нами одно и тоже небо, и нам светят одни и те же звезды. И если его сердце бьется — значит, и мое не остановится. И пусть все горит синим пламенем. Я справлюсь, я все смогу выдержать, я способна на что угодно ради него".

И на какие-то наносекунды меня охватывает первобытным ужасом, что я могу ошибаться… что я не переживу разочарования, оно способно меня убить. Со всем можно смириться, со всем можно постараться жить дальше, со всем, кроме его смерти и моей смерти в нем. Если внутри, там, под толстой шерстью, за окровавленными клыками и жадно вздымающейся звериной грудной клеткой нет для меня места, то я уже труп. Я способна вытерпеть все, кроме его равнодушия ко мне. Я сильнее титана и крепче гранита, если мой Зверь все еще любит меня… и слабее былинки, ничтожней пепла на ветру, если разлюбил. Тогда я проиграла… тогда я принесла в жертву свои материнские чувства, свою свободу, свою жизнь на алтарь пустоты.

Прошло несколько часов. Не знаю точно — сколько, но я считала про себя минуты, чтобы не сойти с ума, а потом незаметно для себя задремала.

Меня разбудили шорохи. Я насчитала, что сейчас глубокая ночь, но я ведь могу и заблуждаться. Вверху кто-то крадучись передвигался. Мои глаза привыкли к темноте, и я уже различала стеллажи, стоящие в ряд консервные и стеклянные банки. Наверху что-то двигали, но весьма осторожно. Что сейчас? Утро? День? Вечер? Может быть, я ошиблась? Кто ходит там? Неужели Шамиль уже прислал за мной? Но создавалось впечатление, что там сверху что-то ищут. Чья-то нога ступила прямо на крышку погреба — раздался скрип. Неслышно вскочила с пола и прижалась спиной к стеллажам. Неудачно прижалась — раздался звон, банки ударились друг о друга, когда один из стеллажей пошатнулся. Наверху стало очень тихо. Меня услышали. Сердце тревожно пропустило один удар, и липкие пальчики страха поскребли по онемевшему затылку. Звякнул замок, что-то заскрипело, как будто трется металл о металл или скребется. Крышка погреба открылась, а я сильно зажмурилась, когда услышала, как ко мне вниз кто-то спрыгнул.

Оно зашлось сразу. Мое сердце. Заныло, застонало, защемило так, что дышать стало больно. Я ощутила ЕГО кожей, каждой мурашкой на своем теле, каждой порой, каждой сошедшей по нему с ума молекулой, каждым пропущенным биением пульса. Его запах, его сжатое и прерывистое дыхание. Ни с кем и ни с чем никогда не спутать. Мне хотелось громко, надрывно заорать, завопить так, чтоб проклятые банки полопались, а вместо крика рот просто открылся и из горла вырвался едва слышный, хриплый, клокочущий стон. Я так и не открыла глаза, мой подбородок дрожал, я не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть. Хватала воздух, как рыба жадно хватает воду после того, как чуть не иссохла насмерть. А потом медленно приоткрыла веки и встретилась с его взглядом. Его глаза блестят во мраке, влажно блестят. Там плещется океан боли, и она не только его… там плещется и моя тоже. И мы оба тонем в ней, жадно хватаемся друг за друга, идем на дно, не отрывая взглядов и не произнося ни слова. Блеск в его глазах превращается в дрожащее стекло… оно расколется и изрежет нас обоих, потому что я впервые вижу, как он плачет. Мой Зверь. Плачет от боли. Да, мой родной, она слишком невыносимая, чтобы терпеть. Я знаю. Ты пришел за мной. А иначе и быть не могло.

Они все могли говорить, что угодно. Шамиль, мой брат, не важно кто. Своего мужчину по-настоящему знаю только я. Только я могу чувствовать его изнутри, только мне дано такое проклятие быть его вторым сердцебиением и биться в такт его дыханию. Мой жуткий зверь нашел бы меня даже в пасти у самого дьявола и выбил бы последнему все клыки. Потому что для Максима Воронова нет ничего невозможного, потому что самое адское и жуткое порождение кошмара — это он сам. И дьявол ничто в сравнении с ним. Максим неисчислимо долго смотрел мне в глаза, а потом тяжело рухнул вниз, на колени, к моим ногам, сдавил щиколотки и прижался лицом к ледяным ступням, прижался к ним шершавыми губами, опаляя словно кипятком. В тишине только наше дыхание — его хриплое, свистящее и срывающееся мое. Целует мои грязные ноги, а я смотрю на сгорбленную, скрюченную фигуру, на распростертого на полу самого сильного, самого гордого из всех мужчин, что я когда-либо знала, и понимаю, что ни одно слово не было бы красноречивей этих немых касаний губами.

Может, кому-то нужны клятвы, признания, тонны обещаний и тонны речей о прощении… а для меня каждая секунда, что мой мужчина стоит передо мной на коленях, молча уткнувшись лицом в мои ступни, драгоценнее любой, самой горячей мольбы о прощении. И он ждет. Смиренно, внизу, ждет моего решения, сдавливая мои щиколотки горячими руками. Раздавленный, одинокий, вечно непрощенный, никем не понятый отверженный дикий зверь, загнанный в ловушку собственных страстей монстр, склонивший голову к моим ногам.

Я медленно опустилась вниз, к нему, зарываясь обеими руками в жесткие волосы, запуская в них скрюченные пальцы, сдавливая с такой силой, что казалось, могу их вырвать с корнями, с тихим стоном, вжимаясь лицом в его макушку, застыв в невыкричанном рыдании, зажмурившись до боли.

Так и стояли, согнутые, дрожащие, лихорадочно хватающиеся друг за друга, хаотично сдавливающие волосы, плечи, пока наши лица не соприкоснулись в жестком трении щек, в касаниях лбом о лоб, тыкании губами в губы, в слезы, губами в глаза. Куда попало, лишь бы трогать, касаться, дышать, втягивать свой смертельный наркотик. И ни одного слова. Трение моей щеки о его жесткую бороду намного ярче любого слова. Мы в агонии возрождения из пепла. Нашего очередного воскрешения. И оно проходит в адской боли и в тишине. Только пальцы находят друг друга и давят до хруста, а губы ищут, хватают воздух, волосы, ресницы, одежду.

И я хочу жить. В эти минуты я отчаянно хочу жить, хочу выбраться отсюда вместе с ним, хочу вернуться к нашим детям. Хочу привезти к ним живого отца, а не груз двести. Может быть, я не права, может быть, я должна была сидеть там, с ними, в безопасности и ждать… но я лучше сдохну рядом с ним, чем буду сидеть, сложа руки, пока моего мужчину рвут на части. И если мы оба отсюда не вернемся… пусть они простят меня, мои малыши. Но я не могу иначе. Или это уже буду не я.

Наши сухие губы наконец-то нашли друг друга. И мы оба с рыданием выдохнули, глотая горькое дыхание. Страсть слишком ничтожное слово… это общая пытка, общая аномалия, схлестнувшаяся до срастания мясом. Мне казалось, я слышу в тишине, как переплетаются наши мышцы и сухожилия, как врастают друг в друга кости с жадным чавканьем и треском. Изголодавшиеся, сумасшедшие, разломанные до крошева, мы исцеляли друг друга, склеивали, взращивали, соединяли. Я не знаю, чьи слезы глотаю, его или свои, только сжатые пальцы и жадно вжимающиеся друг в друга тела и так же алчно вгрызающиеся рты.

Мы так и не сказали ни слова. Максим осторожно поднял меня с пола. Еще несколько секунд смотрел мне в глаза, нежно касаясь моей щеки, а я прижалась губами к его ладони и в изнеможении прикрыла веки. Он попятился назад, к лестнице. Я сдавила его руку в ужасе, боясь отпустить. А мой муж осыпал мое запястье поцелуями и прижал ладонь к своей груди. Всем своим видом показывая мне, что он здесь. Со мной. Для этого нашел меня в этом подвале. Чтоб я знала — он рядом.

Как паук взобрался наверх, клацнул замком, что-то придвинул, и его шаги растаяли в темноте. Завтра Шамиль явится за ответом, и если я скажу "нет"… нам с Максимом придется пройти все круги ада. Вытерпеть то, что не может вытерпеть человек. Я улыбнулась уголком рта. Наверное, эта улыбка была зловещей. Мы справимся. Все вы здесь жалкие ничтожества. Мой муж обведет вокруг пальца любого из вас, расставит ловушки для каждого. Как там ее звали? Башира? Она была права. Вас всех ждет лютая смерть, ведь по ваши души пришел мой собственный дьявол и ваш персональный палач.

ГЛАВА 17

Враг не может предать. Предатель — это всегда тот, кто еще вчера был другом. Не торопись делиться с друзьями самым сокровенным. Всегда оставляй в своем доме, полном гостей, запертую на ключ кладовку, в которую никому, кроме тебя, нет доступа. Всегда оставляй себе дверь, о которой никто, кроме тебя, не знает, и через которую ты в любой момент можешь бежать из своего дома.

(с) Публий Корнелий Тацит

Шамиль оттолкнул от себя обнаженную женщину и откинулся на шелковые простыни, тяжело дыша и исходясь потом, который стекал по его волосатой груди и струился по подмышкам вниз на постель. Его борода взмокла, волосы прилипли ко лбу. Он устал. Возраст дает о себе знать, как и болезни, заработанные по отсидкам и вечным небом над головой вместо потолка. Больные кости, посаженый желудок, слабые легкие. Иногда от болей помогал лишь наркотик. Никто, ни одна живая душа, кроме первой жены Малики, не знали о его пристрастии, не знали, что его ноги и пах исколоты героином. Да она и перестала быть ему давно женой. Стала сестрой, матерью, верным другом. Аллах дал им единственного сына, и тот погиб в праведной войне. Малику, он ее любил… не плотской любовью, нет. Похоть давно ушла из их отношений. Он ее любил по-иному. И она всегда была рядом с ним. Все эти годы ездила следом в неизменной черной одежде. Его лекарь, его утешение и единственная законная жена. Она связывалась с курьерами, она привозила то, о чем не знала ни одна живая душа. И сейчас Шамиль оставил ее в деревне, внизу… а ему скоро понадобится лекарство. Надо послать за ней. Пусть будет рядом.

— Пошла отсюда, — пнул девку ногой и потянулся за чаем со льдом. После тюрем и переездов, после запаха гари и копоти его горло постоянно жгло и першило. Он всегда хотел пить, его мучила жажда. Словно в его глотке вечная преисподняя, и языки пламени лижут его изнутри. Холодные напитки остужали гортань и успокаивали жжение. Лекарства не помогали. Какие диагнозы ему только не ставили — от фарингита до невроза. Бестолковые ублюдки. Просто внутри него живет дух огня и мести. И пока Шамиль не сразит всех своих ненавистных и проклятых противников, он не погаснет.

Посмотрел, как очередная шлюшка натягивает на себя платье и выбирается бочком из его спальни — захотелось свернуть ей голову, но было банально лень встать с постели, иначе он раздавил бы ее, как надоедливое насекомое. Они осточертели ему. Бесконечные, бесхребетные сучки с одинаковыми лицами, телами и даже одинаковыми именами. Безвкусные, пресные, тошнящие до оскомины. Он уже давно перестал получать удовольствие от совокуплений. Давно сменил это на другие, более утонченные, в его понимании, удовольствия. Сейчас ему не хотелось секса, ему хотелось крови и боли. Он предвкушал встречу с русской невесткой и плотоядно облизывал пересохшие губы. Пусть только попробует отказать… Нет большего наслаждения, чем смотреть на чужие страдания. Это ненормальная энергетика, она подпитывала, давала силы, его личный наркотик, с которым не сравнится ничто. Гадюка, которая привезла его брата из вражьего государства, организовала им встречу, божилась, тварь, что нашла того, на чьи поиски Шамиль жизнь положил, теперь бесила его до невозможности.

Сучка Алекс, а на самом деле позор их нации, унизительная смесь, дочь от шлюхи матери и отца чечена — Алия, подливала масло в огонь, распалила ярость и гнев. Когда очередная жена Аслана согласится с предложением Шамиля, а она согласится, Алекс-Алию казнят. Сотрут с лица земли, да так, чтобы от нее ничего не осталось. Даже пепла. Он лично ею займется. Свою миссию она выполнила, а сейчас только раздражает его своими ядовитыми речами.

Сеет в нем сомнения, говорит, что брат может и не братом оказаться, что ошибиться могла и она, и те люди, которые Аслана нашли. Что подослать могли брата, подставного подсунуть, чтобы планы все сломать, и пока говорила картинки у Шамиля складывались одна мрачнее другой.

Но Шамхадов все же ей не верил. Он хорошо изучил Аслана за время их общения. Знал о нем все. Владея психоанализом, аналитическим умом, он долго присматривался к Аслану. И тот был похож на его брата больше, чем сам Шамиль мог бы желать. Зверюга пострашнее самых фанатичных и радикально настроенных воинов и борцов за свободу, необузданней, сильнее. Один стоит сотни солдат. Все соответствовало биографии, даже знак смертника. Один в один. Его кровь. Его гордость. Брат. Мужчина из его семьи.

И его побег от Карима чего стоил. Завалил десятерых русских солдат, взорвал три машины. Шамиль проверил… лично. По всем новостям и интернет источникам говорилось о десятерых убитых и сгоревших военных джипах. Он раздумывал достать ли брата из смертельной ловушки или пусть предатель получит по заслугам. Бл*дская сука Алия накрутила его так, что он готов был сам убить Аслана. Но тот выбрался, выжил, выдрался из самого Ада. Дикая тварь, опасная, злая. Такая, какой и должна быть тварь по фамилии Шамхадов. Не мог чужак быть настолько похож на самого Шамиля и даже превосходить его в чем-то, чем вызывать бурную ярость и восхищение. Враги слишком трусливы, чтобы отважиться на такое… да и где взять настолько психанутого смертника, готового прийти в логово самого Шамиля Шамхадова и заявить, что он его брат. Сама мысль об этом смешна и нелепа.

Одно только не сходилось — Дарина, которая пришла к нему в руки. Он даже ушам своим не поверил, когда получил подобное известие. Жена, которую Аслан, по его словам, отправил прочь, изгнал, вдруг объявилась и предлагает любую сделку за жизнь своего мужа. Это насколько надо быть дерзкой и непокорной, насколько самоуверенной или безнадежно глупой… И это вызывало жгучий интерес, и не клеилось с образом Аслана. Разве жена не должна трепетать и бояться такого человека?

А потом увидел ее… и… что-то изменилось. Шамиль принял решение, которое не принимал никогда, и не верил сам себе, что с ним это происходит. Его посетила идея, что вот она, его вторая половина. Идеальна для него. Воспылал к ней похотью еще в лагере, предложил Аслану поделиться… какая жена на войне? Походные шлюхи все. Одноразовые. Часто трахали их вместе, иногда даже одновременно. Но тот не уступил… и уже тогда вызвал злость и зависть. Как будто прятал от брата что-то ценное и особенное. Захотелось отобрать. Захотелось взять себе насильно. Как в детстве, которого не помнил Аслан, потерявший память. Шамиль всегда был сильнее. Всегда забирал то, что хотел, себе, и никто не мог отнять, даже родители. В детстве Аслан много и часто болел, был худощавым с впалой грудью и до смерти боялся старшего брата. Но жизнь в детдоме изменила его до неузнаваемости. И если раньше Шамилю было стыдно называть трусливого слизняка своим братом, то сейчас он гордился Асланом. Пока Алия-гадина не начала сеять сомнения, напевать в ухо, выстанывать под ним, когда он ее трахал, о том, что обмануть мог всех Аслан… Ничего, скоро все будет известно. А пока что чеченца ждут приятные минуты с невесткой.

Он все же отберет то, что хочется. Присвоит себе, как когда-то. Но на этот раз по-тихому. Никому не нужно знать, какая птичка прилетела в когти самого Шамиля.

Как же Шамиль ждал, когда она позовет его и увидит сюрприииз. В виде живого мужа. Пусть порадуется. Ненадолго. Пусть увидит, что Шамиль предугадал ее просьбу и выполнил ее желание. Какая же нежная и красивая, упрямая сучка. Ему нравились ее голубые глаза, белая кожа, блестящие темные волосы. И она восхитительно пахла. Сама кожа, сами волосы. Ооо, он уже предвкушал их страстные совокупления, их звериный секс. Если даже сам Зверь от нее без ума… то какой должна быть эта женщина, способная свести с ума самого Аслана.

Теперь понятно, за что поплатился Закир. Жестоко поплатился за подобные желания. Потому что он идиот. Тупой придурок не сразу понял, что такие женщины просто так не катаются по автобусам. Шамиль смотрел на свою невестку и чувствовал, как кровь быстрее бежит по венам. Она ему нравилась. Будоражила. Возбуждала.

А потом разозлила, взбесила своим упрямством и идиотской уверенностью именно в том, что Аслан примет ее обратно, простит. На секунду сам Шамиль засомневался в своих способностях читать людей по глазам и поступкам. Она так отчаянно рвалась к своему мужу, что казалось, считает себя бессмертной. Ничего. Он преподнесет ее падение так красочно, так виртуозно, что Аслан сам сдерет с нее кожу живьем.

Но иногда… были моменты, когда Шамилю казалось, что Аслан дает ему чувствовать то, что сам хочет, а все остальное скрывает, как за глухой стеной, через которую не пробиться. И эта вера в глазах русской жены брата, этот стальной блеск, эта непостижимая самоотдача. Как что-то ускользающее от понимания… что-то странное.

Что если ее муж здесь совсем по другой причине. И на секунду. На долю секунды в голове Шамиля сложился мрачный пазл. Отличный от всех других, отличный от того пазла, который его устраивал до сих пор. А что если она права? Не странное ли это совпадение — девка пришла к нему, и в этот момент Аслан спасся из плена Карима и убил с десяток солдат. Да, Шамиль все проверил, его мучили сомнения — но ни одной зацепки.

Он лично встречал Аслана. Окровавленного, истекающего кровью от ножевого в бедро. Истощенного, избитого Каримом и потрепанного русскими. Что ж, если Аслан на самом деле не Аслан и обвел его вокруг пальца, то момент истины настанет очень быстро… Шамиль ожидает приезда одного человека… и этот человек либо развеет все сомнения, либо… либо Шамхадов раздерет предателя и лжебрата на ошметки.

Но сначала самое вкусное… сначала он увидит ее. Свою добычу. От одной мысли о ней, у чеченца сладко ныло в паху. Пусть только попробует ему отказать и пожалеет о том, что родилась. Пожалеет о каждой секунде своей жизни. Такого жуткого наказания не нарисует ни одно больное воображение.

ГЛАВА 18

Чем человек неудачливей в жизни, тем он завистливей и ядовитее, как безмолвная гадюка, и нападает на тех, кто ходит на ногах, а не ползает в грязи, как она сама…

(с) просторы интернета

Она ему отказала. Осмелилась. Смотрела в глаза и с каким-то мазохистским упоением твердила свое проклятое "нет". Нескончаемо долго. Нет, нет, нет.

— Аслана люблю. Не изменю никогда. Лучше смерть, чем под тебя. Смерть от руки мужа лучше, чем жизнь с таким шакалом, как ты, способным жену брата украсть.

Вот же тварь. У него невольно взлетела рука, и он ударил ее изо всех сил. Наотмашь так, что русская сука впечаталась в стену и сползла по ней на пол уже без сознания. Стерва. Кого волнует ее сраное "нет". Кому оно нужно. Мог и не спрашивать.

— Ты еще пожалеешь о своем "нет". Шамилю дважды не отказывают.

Он отправит ее в деревню и спрячет. Малика присмотрит за ней и не даст сбежать. Накачает наркотой, если надо. А он будет приезжать и драть ее во все дырки. Не захотела по-хорошему, будет по-плохому. Вначале отымеет ее, оттрахает, поразвлекается, а потом швырнет в ноги Аслану и скажет, что эта сука сама к нему пришла. Скажет, что это она предала своего мужа и бросалась в ноги Шамилю.

Ооо, он гений, он сам дьявол. Это будет двойное, нет, бл*дь, тройное удовольствие. Наказать суку руками ее же мужа. Пусть зашибет ее камнями у всех на глазах. Шамиль получит сразу все призы. К тому времени он уже узнает всю правду… и его сомнения будут развеяны. И если Алия окажется права, сдохнут все втроем.

Какое милое и бесполезное чувство — любовь. Вот это ошибка и слабость бесхребетных людишек. Разрушительная, такая полезная, такая нужная слабость. А Шамиль не раз пользовался этим неистребимым пороком слабаков.

И кто сказал, что любовь — это чувство одно из самых величественных и прекрасных. Черта с два. Это болото, это дно. Опустившись и увязнув в нем, пути обратно уже нет. Оно засасывает самыми уродливыми эмоциями, самыми низменными, гадкими и грязными. И с этого дна можно извлечь столько тьмы и ненависти, сколько не видывала сама преисподняя.

Шамилю нравилось видеть, как другие ныряют на это дно, нравилось вешать камень на шею и смотреть, как они тонут. И эту дуру он утопит в ее же грязи. Зверей любить нельзя. Они слишком дики и свободолюбивы, слишком горды, чтобы не загрызть того, кто эту гордость запятнал предательством и изменой.

И Шамиль покажет Аслану, какую змею тот пригрел у себя на груди… пусть сдерет с нее кожу… Но прежде. О, прежде он поразвлекается всласть. Любимая вещь брата должна побывать и в руках старшего. Надо делиться. Не быть жадным.

Шамиль вышел на балкон и посмотрел вниз. Волна возбуждения прокатилась по телу, засверкали глаза. Момент истины так близок. Смотрит, как ее засовывают в машину, как отчаянно она дергается и наверняка пытается орать, но ее рот заклеен, а руки и ноги связаны. Как же он обожал моменты, когда они еще не понимали, что обречены, пытались сопротивляться и цеплялись за жизнь, ища спасения. Он давал ей шанс… но она свой выбор сделала, а значит, сдохнет такой смертью, что ей не позавидуют сами великомученики. Но чуть позже.

Во рту выделилась слюна, и он судорожно глотнул, чувствуя эрекцию. Давно у него не вставал вот так, просто, от одних мыслей. Только с химией, только с колесами или долгими стимуляциями. Но сейчас он возбудился, эмоционально, до предела.

Он будет драть эту дрянь, и когда отдаст ее Аслану, тот живого места на ней не оставит.

А вот и сам будущий палач. Шамиль напрягся, стараясь прочесть на лице брата его эмоции, и удовлетворенно улыбнулся. Никаких эмоций. Полное равнодушие. Даже ни разу не спросил про нее за все время и людей не отправлял справиться о ней. Вот и первый момент истины. Он поработал для этого на славу. Люди Шамиля поработали на славу. Выкрали русского солдата. Сына одного из командиров. Известных, обладающих властью и званием. Если Аслан не Аслан, а вражеский шпион, то он не сможет не узнать мальчишку.

Шамиль облокотился о перила и посмотрел вниз. Запланированное вкуснейшее развлечение. Он любил, когда зрителей много, когда все жадно ловили удары хлыста, а псы рвались с цепи вылизать горячий песок. Рычали и дергались в жажде вкусить растерзанной плоти.

— Поражаюсь твоей утонченной жестокости, мой господин. И сына врага убить, и лжебрата вывести на чистую воду. Умно. А еще и жену его себе забрать. Великий человек велик во всем… и в подлости тоже тебе нет равных.

Алия подошла сзади, Шамиль пригласил ее смотреть на представление вместе с ним. А еще она ждала, что он позовет ее в свою постель, но она ему надоела. Эта игрушка брата оказалась назойливой и невкусной. Слишком приторной.

— А я поражаюсь твоей глупости и неуправляемой страсти. Аслан — один из самых лучших солдат за всю историю существования моей армии. Я тщательно его проверял, и я не ошибся. И ты поплатишься, если оговорила его.

Алия улыбнулась уголком чувственного рта и так же облокотилась на перила рядом с Шамилем.

— Аслан игрок. Талантливый, превосходный, шедевральный игрок. И я прекрасно его изучила. Он может обвести вокруг пальца любого. В том числе и тебя.

— Провести меня невозможно. А ты… ты вообще для меня прозрачна, как использованная упаковка. Он не захотел тебя, бросил, отдалил от себя и пытался от тебя избавиться. Ты мечтаешь о банальной мести. Жаждешь его смерти за то, что его член больше не долбит твою дырку, в которой кого только не побывало.

По мере того, как он говорил, ее лицо бледнело, а глаза распахивались все шире.

— Я лучше закопаю тебя собственными руками, чем лишусь такого воина, как Аслан, лишь поверив брошенной лживой сучке.

Алия сильнее сжала перила и посмотрела вниз.

— Когда-нибудь, Шамиль, ты поймешь, насколько я права. А пока что насладимся представлением. Мне оно доставит немыслимое удовольствие. Прикажи своему брату пытать мальчишку и забить его до смерти. Интересно, как он выкрутится, чтоб этого не сделать. Пусть снимают на камеру…

Шамиль громко расхохотался:

— Заключим пари? Ты готова рискнуть? Если проиграешь, то целую ночь будешь удовлетворять моих ребят. Всех. Что скажешь, Алия? Готова сделать ставки?

— А если я выиграю… что ты мне дашь, Шамиль? Чем вознаградишь за прозорливость и желание уберечь тебя от ошибок?

— Проси, чего хочешь. Не откажу ни в чем. Слово Шамхадова.

Светлые глаза женщины сверкнули алчным удовольствием.

— Я лично пристрелю твоего брата, а ты мне не помешаешь и дашь уйти после того, как я это сделаю.

— Договорились. Пристрелишь, если выиграешь, а выиграю я — тебя ни один хирург обратно не зашьет.

Шамиль снова посмотрел вниз. Мальчишку лет двадцати привязали к столбу… а Шамхадову показалось, что жертва слишком долго смотрит на своего палача. Несколько затянувшихся секунд. Они знакомы? Аслан узнал пацана? Видел в отряде? Знаком с его отцом? Но глаза Аслана совершенно пусты. Нет даже кровожадного блеска. Сплошной мрак.

Словно перед ним робот, машина. Раздался свист хлыста, и Шамиль резко подался вперед. Свист раздавался беспрерывно долго, так долго, что кроме этого звука не раздавалось больше ни одного другого. Кроме крика жертвы. В воздухе запахло свежей кровью, и Шамхадов повел носом. Как сладко пахнет кровь врагов. Как же сладко мальчишка кричит. Его крики, как музыка. Волшебная сказочная музыка боли. Зверь настоящий садист, изощренные удары, беспощадные.

Еще пару таких, и жертва потеряет сознание от боли. Шамиль угадал. Плеть со свистом рассекла воздух, и парнишка обессиленно повис на веревках, затих, и лишь ободранное до мяса тело дергалось от каждого удара и безжизненно раскачивалось. Ударив последний раз, Аслан подошел к пленному, приподнял веко, тронул шею, отыскивая пульс.

— Он мертв.

Шамиль какое-то время ошарашено молчал, а потом захохотал громко, раскатисто. Алия тихо застонала и впилась в перила дрожащими пальцами. Потом посмотрела на Шамиля и отрицательно качнула головой.

— Нет… нет… пощади. Я ошиблась. Я… мне показалось это лицо знакомым, показалось, что он его знает. Я… я ошиблась. Я просто заблуждалась и не хотела, чтоб тебя предали. Да… это от обиды. Женская глупость. Всего лишь. Прости, сжалься, Шамиль.

— Ни хера. Сделка есть сделка. Иди, найди вазелин и смажь свои щелки пожирнее.

— Шамииииль, — заорала, упала на колени, цепляясь ему за ноги, но он отшвырнул ее в сторону и вышел с балкона. Она ползла следом и жалобно скулила. Еще бы, сегодня ее отымеют по крайней мере двенадцать голодных чеченцев, вряд ли она останется после этого цела и невредима. Шамиль прикажет добить ее утром, свернуть подлой сучке шею. Хотя к тому времени она превратится в обезумевшее истерзанное животное.

Зверь отшвырнул хлыст на песок, пропитавшийся кровью, наступил на него, раздробив рукоять и склонил голову перед Шамилем, который хлопнул его по плечу и подошел к мертвому пацану. Он долго рассматривал его, слегка сдвинув брови. Слишком быстро все произошло. Внутри появилось какое-то странное, но очень мимолетное чувство, что его обманули. Бросил взгляд на Аслана. Тот равнодушно смотрел на жертву, потом перевел взгляд на старшего брата.

— Что-то не так, Шамиль?

— Слишком быстро сдох. Я думал, он помучается подольше.

Аслан пожал плечами.

— Не вижу ничего удивительного, что он не выдержал. У меня тяжелая рука, а он всего лишь неверная собака, слабая и ничтожная.

— Прикажи руку и пленку отправить его отцу, а тело отдайте псам.

Смотрит на реакцию Аслана, но тому, кажется, все равно. Шамиль несколько раз обошел вокруг столба, потом приподнял голову мертвеца за подбородок и чуть приоткрыл его веко. Повернулся к Аслану.

— Свободен. С утра приступишь к тренировкам. Через сутки сюда прибудут мои люди, и товар двинется в путь. Остались считанные дни до их краха, брат. Считанные дни до нашей праведной мести. И если надо будет, мы умрем за нее.

Аслан наклонил голову.

— Я готов умереть в любую секунду. Я принес клятву и на мне священная метка. Отдай приказ, и я отдам свою жизнь.

Шамиль довольно усмехнулся и вздернул тяжелый подбородок. Больше никаких сомнений — это настоящий Шамхадов. Кровный брат. Его семья.

А еще подумал о том, что он опасен… слишком силен, слишком смел. И люди это видят. Как бы не завертелось что-то неправильное и ненужное. Девку надо отдать в любом случае, пусть прилюдно ее забьет, это чуть опустит его в глазах солдат, а потом… потом пусть исполнит свою миссию и упокоится с миром во имя их праведной мести.

ГЛАВА 19

И зазвучит душа мотивом светлых чувств… судьбе наперекор, меняя тьму на свет. Ни в грош не ставя перепады температур. Ей все нипочем. Она идет, прихрамывая, чуть дыша, но жизнь все еще теплится в венах и заставляет продвигаться вопреки всем бедам и неудачам… ТОЛЬКО ВПЕРЕД.

(с) Ангелина Фениксовна

Меня привезли в другую деревню. Нет, я не видела домов или улиц, на моей голове был вонючий мешок, я только слышала уже знакомые до тошноты звуки, и стало страшно, жутко, что не найдет Максим меня здесь. Не успеет.

Я слышала, как кто-то что-то сказал на чужом языке и ответил тихий, мелодичный, женский голос. Где-то хлопнула дверь, и меня взяли под руку, впервые бережно куда-то повели, а когда мешок с головы убрали, я увидела перед собой женщину. Полуседую, с очень грустными глазами. Эти глаза казались очень большими на худом лице. Еще не старческом, но уже не молодом. Женщине на вид чуть больше пятидесяти. Ее можно назвать миловидной, но скорбные складки в уголках рта и чуть приспущенные тяжелые, широкие веки добавляли ей возраст.

По сравнению с Баширой эта женщина не внушала мне страха и отвращения. Она усадила меня на низкий стул и приветливо улыбнулась.

— Не бойся. Никто тебя здесь не обидит. Я сейчас чай нагрею, а потом обедать будем. Меня Малика зовут. А тебя?

Легкий акцент, по-русски говорит хорошо и голос у нее приятный, не резкий. Всем своим видом она излучает спокойствие.

— Даша… — тихо ответила я и связанные руки сжала замком. Я ужасно замерзла, пока ехали. Женщина заметила, что я дрожу, и набросила мне на плечи теплый пуховый платок. Убрала мои слипшиеся волосы со лба.

— Сейчас согреешься, я натоплю.

Потом перевела взгляд на мои связанные руки.

— Я бы развязала тебя. Но я старая, не справлюсь, а ты, если сбежишь, поймают и убьют. Некуда отсюда бежать. Внизу река и лес. Там опасней, чем здесь, среди людей.

— Ваши люди страшнее любых диких зверей, — сказала я и отвернулась от нее.

Она ничего не ответила. Ушла. А я смотрела на выбеленные стены, на фотографии, вывешенные на них, на невысокие шкафчики с посудой, ковры на полу и плотные шторы на маленьких окнах. Встала со стула и подошла к стене с портретами. На одном из них Шамиль лет на двадцать моложе с пареньком… похожим чем-то на Макса. Лишь в общих чертах. Но это не Максим однозначно. На другом фото Шамиль вместе с этой женщиной и с ребенком. Мальчиком. На еще одном портрете тот же малыш, но уже постарше, потом подросток и затем уже молодой мужчина. Красивый. Глаза огромные, как у матери. И в глазах боль какая-то, тоска страшная. Нет в них счастья и радости. Не с такими глазами обычно бывают молодые люди с такой внешностью.

— Это мой сын. Зураб.

— Красивый. — сказала тихо, продолжая смотреть на глаза паренька. — На вас похож.

— Да, наш с Шамилем сын был очень красивым мальчиком.

Я резко обернулась к женщине, и внутри все сжалось, когда встретилась с ее пустыми глазами. Переспрашивать не стала. Слово "был" само по себе жуткое и необратимое. Лишние вопросы ни к чему. Нет боли сильнее, чем потеря ребенка. Ничто не сравнится с ней, и я даже представлять не хотела, в каком аду живет эта женщина. Особенно с таким мужем-нелюдем.

— Иди чай пить. Сама завариваю из трав. Согреешься, и на душе спокойней станет.

Мне бы бояться ее, мне бы шарахаться в сторону и из рук ничего не брать, но почему-то эта женщина с грустными глазами не вызывала во мне ужаса… А ведь я уже знала, кто она. Малика не скрывала. Но и в ее глазах не было ненависти, не было злости.

В комнату вдруг забежала девочка и с любопытством на меня посмотрела. Глазки большие, карие. Похожа на Малику чем-то. Та ей что-то сказала на своем языке, по голове погладила, и девочка убежала.

— Смотришь на меня и думаешь, не отравлю ли я тебя? — усмехнулась. — Нет, деточка, не отравлю. Ты мне в дочки годишься… у него таких… за всю жизнь. Привыкла я. Другими ценностями живу. Если можно так сказать.

Я подняла на нее взгляд, поднесла чашку ко рту и сделала глоток ароматного напитка. Тепло разлилось по всему телу, и я начала понемногу успокаиваться.

— Ты про зверей сказала. Зря ты так, дочка. У каждого народа есть свои герои и свои негодяи, а есть простые люди, которым посчастливилось или не посчастливилось родиться и жить в то или иное время, в тех или иных условиях. А звери… они в любой национальности есть.

Наши взгляды встретились, и я покрепче обхватила чашку, согревая озябшие пальцы. Ее голос проникал под кожу, успокаивал. Создавалось впечатление обычной беседы и даже… как бы странно это не звучало, нечаянного уюта.

— Бывает, родятся у одной матери сыновья. От одного отца. Одной крови и плоти. Похожи внешне, как близнецы. А один отца и мать на руках носит, лелеет, уважает, а второй за наследство прирежет и мать родную, и братьев, отца пристрелит ради друзей-шакалов. И воспитывались одинаково, в одном доме росли, с одного стола ели… Подлость, жестокость — она в сердце живет, а у сердца нет национальности. Оно у всех одинаковое.

Я поняла, что она хотела сказать… даже мурашки пошли по телу от этого понимания.

— Да… у всех одинаковое. Вы правы.

— Руки развяжу, если пообещаешь глупости не творить и не пытаться бежать. Я ведь держать не буду. Отпущу с Аллахом. Только там не выживешь и далеко не уйдешь. Поймают, и Шамиль жестоко накажет. Я не лгу. Стара, чтоб лгать.

— Зачем он меня сюда привел?

Впервые она усмехнулась злобно, криво. И глаза прищурила.

— За тем же, что и там к себе девок водит. Спрятал тебя. От кого, не знаю. Здесь искать никто не посмеет, и дом мой охраняется.

— Я не девка… я жена Аслана. Пришла к нему о помощи просить, на коленях умолять мужа моего спасти… а он.

— Жена Аслана? — глаза женщины широко распахнулись, сверкнули презрением. Только к кому, я так и не поняла.

— Да. Жена. Законная. Дочка у меня от него и… и сын. Одни они сейчас… ждут отца и мать домой. А Шамиль… Шамиль… — я не знала, как это правильно сказать, чтоб не оскорбить, не обозлить ее. Иногда люди совсем не такие, какими кажутся. И друг может в одно мгновение стать самым лютым врагом. Одно неверное слово.

— А Шамиль, как всегда, захотел то, что брату принадлежит, и сам попробовать. Узнаю его натуру. Давай сюда руки, дочка. Спать пора. У нас с последними петухами ложатся.

Она сняла с меня веревку и постелила мне на пружинистой кровати с периной и огромными подушками. Постель пахла каким-то мылом и лавандой. Но я не спала. Я лежала и смотрела в потолок.

Среди ночи послышался скрип колес, как будто машина подъехала, и я в ужасе привстала на перине, забилась в угол, услышав голос Шамхадова. Приехал. И нескольких часов не прошло. Ну вот и все. Здесь никто меня спрашивать о согласии больше не станет. Тяжело дыша, соскочила с постели, озираясь в поисках оружия. Я просто так ему не дамся. Я буду сопротивляться, я буду так сопротивляться, места живого на нем не оставлю или себя изуродую, но он меня не получит. Никогда.

Взгляд упал на глиняный кувшин. Схватила, завернула в одеяло и со всех сил наступила. Треск был глухой и очень тихий. Я слышала голос Шамиля, Малики и еще каких-то мужчин. Гремела посуда. Ужинают. Потом он придет сюда.

Я сжала в ладони осколок и смотрела на дверь, гипнотизировала ее глазами, ожидая, что он скоро войдет. Когда ключ в двери повернулся, я всхлипнула и сдавила осколок с такой силой, что он порезал мне пальцы.

Но вместо Шамиля вошла Малика и приложила палец к губам.

— Он не придет. Не бойся. Он спит… и проспит еще долго. До утра. После дозы ему не до женщин, а я посильнее уколола, чтоб сморило его. Много времени у нас нет. Куда бежать, кому говорить, где ты?

— Не знаю… Мы сюда долго ехали. Это в лагерь надо. До утра не успеете.

— Не успею…

Потом повернулась ко мне.

— Они все спят. Я говорила, что ты далеко не уйдешь. Что там лес и река и… Но надо уходить. Надо. Он поиграется и убьет тебя.

Посмотрела на дверь. Потом снова на меня.

— Я тебя выведу из деревни так, что никто не увидит, а если и увидят, не скажут никому. Пойдешь по тропинке вниз, пока не услышишь журчание родника. Спустишься в самый низ и спрячешься там за камнями, а я постараюсь мужу твоему сказать, где ты.

— Спасибооо. О Боже. Спасибооо.

Я ее за руки схватила, сжала, к губам поднесла.

— Не все мы звери… сын мой из-за зверей погиб. Хороший мальчик был, добрый… Никогда не прощу. Проклинаю и буду проклинать. Не дам еще жизни ломать. Хватит. Мою искромсал.

Обняла меня быстро, потом в дорогу флягу с водой дала, хлеб.

— Знай, не все такие. И другим расскажи. Если сможешь. Мы мира хотим. Жизни сыновьям своим. Счастья дочерям. И выбора у нас нет. Я старая. Ничего не могу уже, и в деревне старики пооставались. Детей насильно отбирали. Сыновей. А я… я одного родила, а потом спицей себя… там внутри. Чтоб не рожать от него больше никогда. Чтоб убийцами детей моих не сделал. Только племянницы остались. Две. Никого больше нет.

Говорит, а сама бледная-бледная, и в глазах слезы застыли.

— Нельзя монстров, как он, плодить. Пусть сдохнет бесплодным… Я Аллаха об этом молю. И он меня слышит. Нет у него детей больше. Проклятый он мною на крови нашего сына. И я не одна такая. Знай. Не одна.

Пока бежала, слова ее жуткие в голове крутились, голос звучал и в висках пульсировал. Страшно до дрожи во всем теле. Всю жизнь вот так. Среди этого ужаса. И пойти не к кому, и защитить некому. Родник нашла сразу, по звуку. Ночью все звуки в два раза громче кажутся. И луна высоко в небе дорогу освещает. Едва я за камнями спряталась, она зашла за тучи.

До утра еще долго ждать. Холод начинает под одежду забираться. Надо постараться поспать. Когда Максим придет, мне силы понадобятся. Свернулась калачиком, укрылась платком и глаза закрыла. Разбудил меня удар в плечо. Я распахнула глаза и увидела, как надо мной склонился Шамиль, как тыкает в меня прикладом автомата.

— Вставай, сучка. Давай, вставай.

Я в ужасе вскочила на ноги, оглядываясь по сторонам, чуть пригнувшись и понимая, что это не Шамиль за мной пришел. Это сама смерть, и она будет страшной. Она будет самой жуткой. Нашел… не смогла Малика уйти. Он проснулся и все узнал.

— Я буду первым, — хохотнул Шамиль, — потом всем достанется, обещаю. Все будут драть эту тварь. Пока она не сдохнет. Продажная шалава. Сама ко мне пришла. Предлагать себя. Чтоб подобрал после того, как думала, что брата казнили. Я ее спрятал в своем доме, а она Малику мою убила. Ножом всю исполосовала. Гадинааа. Раздевайся. И ложись на спину, ноги пошире. Я тебе матку голыми руками вырывать буду.

Мерзко захохотал и ткнул меня прикладом в грудь.

— Давай сама, не то насильно раздеру на тебе все.

Я харкнула ему в лицо смачно от души.

— На хер пошел. Лживая псина. Никогда тебе себя не предлагала, и лучше сдохнуть, чем под тебя лечь. Это ты Малику убил… тыыыыы. За то, что меня отпустила. Тыыы, сука, убил ее. Слышите. Он это сделал. Предводитель ваш.

— Мразь. Как ты смеешь свой рот поганый открывать.

Ударил меня наотмашь так, что в глазах потемнело и из носа кровь полилась.

— Держите лживую падаль. Попробуем, насколько сладкие у нее дырки. Трахать и не жалеть. Пусть сдохнет под нами.

Я вырывалась с такой силой, на какую вообще была способна. Я рвала их ногтями, зубами, била ногами, выдирала волосы. Пока меня не скрутили и не свалили ничком в сухую траву. Начали задирать платье на пояс, вжимая лицом в землю. Господи, дай мне умереть раньше, молю тебя. Дай умереть.

— Остановись, Шамиль. Я сказал, остановись.

Когда услышала этот голос, заорала рыданием. О Боже… боже, спасибо тебе. Максииим. И кричать это имя нельзя, и в рот земля набилась, и силы вдруг все иссякли.

— Как ты смел правосудие над моей женщиной без меня устраивать?

Меня отпустили, и я с трудом приподнялась на четвереньки, пытаясь рассмотреть Максима из-под нависших на лицо волос. Если Малика мертва, кто предупредил его и привел сюда?

— Она жену мою убила, когда я ей кров под своей крышей дал… ко мне приходила себя предлагать, когда думала, что Карим убил тебя.

— Моя жена, мне и наказывать. Почему скрыл?

— Позор скрыл. Чтоб другие о нем не узнали.

— Шило в мешке не утаишь. Я бы все равно узнал и самосуда не простил бы.

— Я разозлился, брат. Прости. Ярость ослепила меня, когда жену свою мертвой нашел. Руки твоей женщины в крови этой святой. Накажи, да так, чтоб по справедливости. Пусть ее кровью земля обагрится, и от криков все оглохнут.

Схватил за волосы и швырнул к Максу. Тот подхватил меня под руки, и на секунду наши взгляды встретились. Подмигнул едва-едва, и у меня от облегчения из груди хрип вырвался. Я обмякла, и глаза сами закрылись. Почувствовала, что меня несут, и уронила голову на грудь своего мужа.

Вот и все. Теперь мне не страшно. Пусть хоть апокалипсис случится. Если он рядом, даже умирать не боюсь.

ГЛАВА 20

Жизнь коротка и несется стрелой,

Но не одна ты, я рядом, с тобой.

Рамок приличия вечный изгой,

Плюнуть на мир, ведь с тобой я живой.

(с) Просторы интернета

— Я не собираюсь это делать прилюдно, Шамиль.

До меня доносились голоса, я видела, как они стоят друг напротив друга. Высокий и худощавый Максим и рядом с ним приземистый, коренастый Шамиль.

— Что значит, не собираешься? Люди жаждут крови и мести. Она убила мою жену. Это теперь не только твое дело. Это дело всей семьи. За девчонками кто смотреть будет? Сироты они теперь.

— По всем законам я имею право наказать ее лично и не прилюдно. Это моя женщина, и она принадлежит мне. Я расправлюсь с ней и вернусь в лагерь, Шамиль.

— У нас нет много времени. Товар уже на месте. Сегодня ночью ты должен провезти его через границу. А ты собрался по лесам скакать со своей… этой. Очередной. Ты слово давал и клятву принес.

— Я от своей клятвы не отступлюсь.

Дааа, давай, настаивай на своем, Максим. Ведь у тебя есть план. Мы сбежим. Мы уйдем вместе. Ты ведь ничего не делаешь просто так.

— Я сказал — нет. В деревне накажешь. По мне хоть в подвале, хоть на заднем дворе.

— Это. Моя. Женщина. Я буду наказывать ее там, где хочу я, и так, как хочу я.

Шамиль мерзко ухмыльнулся.

— Так бы и сказал, что хочешь напоследок ее оприходовать. Видел я, какие прелести под платьем прячет. Чем же она тебя так за яйца ухватила? Дырки золотые у нее или два языка? М? Что мне удумал перечить. Не зли меня, Аслан. Пока я жив, ты слова не имеешь. Я главный. И в семье, и здесь. При нас ее трахай. Потом башку отрежешь, и вернемся вместе.

Тяжело дыша, я смотрела то на одного, то на другого. Судорожно глотая слюну и чувствуя, что она совершенно не смачивает сухое горло.

— Да… я помню, ты главный.

Медленно развернулся ко мне и тут же резко обратно. То, что он зарезал Шамиля, я поняла по громкому хрипу и по хлынувшей изо рта крови. Она текла на спину Максима, которого Шамиль обхватил в смертельных объятиях. Рука моего мужа двигалась, и хрип клокотал в глотке Шамхадова.

— Даша. Беги. Бегиииии. Я найду.

Двое боевиков вначале застыли от шока, потом схватили автоматы, а Максим развернулся с телом Шамиля, прикрываясь им, как щитом, и выстрелил в голову одному из них, а второй опомнился и прошелся автоматной очередью в направлении Максима. Я бросилась к деревьям, скрываясь за ними, прислушиваясь к выстрелам. Слышны одиночные с разных сторон.

И куда бежать? Как найдет? Если куда глаза глядят мчусь. Подвернула ногу, упала. Жадно слушая выстрелы, отползая в кусты. Совсем рядом журчит вода. Мы не так далеко ушли от родника. Неподалеку невысокие каменные насыпи и внутри узкие гроты. То ли сделаны самой природой, то ли людьми. Бросилась туда, проскочив под струей ледяной родниковой воды, спиной к камням прижалась.

Что теперь будет? Максим Шамиля убил. Если боевики в деревне в лагере узнают, нам не жить. Нас отловят и казнят обоих. Особенно помощник Шамиля. Молчаливый и вечно плюющийся при разговоре орангутанг. Имени его не запомнила, но он верный пес Шамхадова.

Судорожно глотая воздух, смотреть на струю воды, улавливая малейшие шорохи. Выстрелы стихли. Я только тихо молюсь. Тихонечко, неслышно Отче Наш. Какая-то тень промелькнула за водной стеной, и я схватила в руки камень. Вся дрожу. Зуб на зуб не попадает.

Темная фигура промелькнула у воды и резко закрыла собой свет… Но я уже узнала. Выронила камень и с диким криком, воплем бросилась к окровавленному Максиму. Он стиснул меня в объятиях, сильно прижался лицом к моим волосам.

— Тихо, малыш, тихо… я с тобой. Это я. Все уже позади. Мы вместе. Слышишь? Мы вместе.

Не слышу. Слышать — это так ничтожно мало. Я чувствую. Как же я чувствую себя, сросшуюся с ним, не оторвать и не отрезать. Прижалась еще крепче, обхватывая мокрую шею, растворяясь в нем, боясь поверить, что это не сон. Как же до боли жутко разжать руки. Вдруг он растает, просочится сквозь пальцы.

— Как? Как ты меня нашел… Он убил Малику. Это он… Не я.

— Убил. Да, он ее убил. Ко мне девочка пришла. Все рассказала, и где тебя искать тоже. Если бы я не успел… если бы не успел, малыш… Зачем? Зачем ты пришла к нему? Зачееем?

— За тобой. Там, где ты, там и я. Всегда вместе.

— Я мог… мог не успеть.

— Ты? — отстранилась от него и отрицательно качнула головой… захлебнулась, когда увидела, что он снял линзы, и теперь его глаза сверкают небесной синевой. — Нет, ты не мог. Ты же мой дьявол…

— Твой дьявол, малыш. И истязал тебя, как дьявол…

Максим замолчал, а я чувствовала, как боль и чувство вины раздирают его изнутри. Посмотрела на него, и он отвернулся, мое сердце дернулось в ответ. Как же сильно мой мужчина ненавидит себя. Эта ненависть переполнила его до краев, она разрывает его изнутри и мешает смотреть мне в глаза.

— Что будем делать теперь?

— Пойдем на север. Нас будут ждать на закате.

Мое сердце билось глухо и рвано, хаотично, а пальцы Максима все время непроизвольно сдавливали мои плечи. Словно мой дикий страх разорвать с ним объятия передался и ему.

Я закрыла глаза и тяжело вздохнула. Облегчения не наступило. Внутри затаилось странное сосущее чувство, оно вытягивало всю радость, мешало дышать. Что-то не так. Слишком все быстро и просто. Будет какой-то подвох? Меня где-то ждет еще один удар в сердце, или они действительно закончились?

— Я… я такая страшная и грязная. Когда мы вернемся домой, я буду валяться в ванной и долго в ней откисать, пока с меня не слезет вся эта вонь.

Пытаясь представить себе дом, нашу ванну и себя в горячей воде. Провела по затылку Максима, по бородатой щеке, а он перехватил мои пальцы губами и с наслаждением закрыл глаза.

— Ты умопомрачительно пахнешь… всегда. Этот запах пробивается через любую грязь и копоть.

И вдруг меня накрыло психопатическим счастьем, каким-то безумным чувством восторга. Неконтролируемым всплеском радости. Ослепительным и неудержимым. Я прижалась к шее Максима жадными губами, осыпала поцелуями его лицо.

— Плевать на все. Ты живой… мы живы. Мы есть. Слышишь? Мы. Как же я скучала по нам, как голодала. Я… умирала без нас.

Но Максим удержал меня за плечи, чуть отстраняясь, и наконец-то посмотрел мне прямо в глаза. Как же сильно он изменился буквально за несколько часов. Словно дико устал, опустошен полностью. До самого дна. Ничего. Я наполню тебя до краев. Я настолько полна нами, что мне хватит тебя затопить и останется еще столько же. Все забудем. Начнем сначала. Начнем с чистого листа. Мы сильные. Мы столько пережили вместе и это переживем. Нет ничего, что могло бы нас сломать. Перехватила его руки и прижала к своим щекам.

— Все закончилось. Я рядом. Как же хочется домой.

— Да… скоро ты вернешься домой.

— С тобой. Мы вернемся. Ты и я.

Обернулся на струю воды, отделяющую нас от внешнего мира. Сквозь хрусталь воды, просвечивает солнце, трава и листва. Освободился из моих объятий и отошел, отворачиваясь.

— Сейчас идти нельзя. Безопасней, когда начнет темнеть. Тела я спрятал. Искать начнут ближе к полуночи, когда настанет время отвозить товар.

Я смотрела на него и чувствовала, как мною снова овладевает отчаяние — он отдалялся. Точнее, держал дистанцию. Словно не позволял приблизиться ко мне настолько близко, чтобы я почувствовала его, приняла. Подошла вплотную и стала перед ним, прямо перед водой. В быстро бегущих струях появилось наше отражение. Стоит с закрытыми глазами, бледный, отчужденный, потерянный.

— Я давал тебе слово… давал клятву, что никогда не подниму руку. Никогда не причиню тебе боль.

— Это был не ты… Это был Аслан Шамхадов. Его больше нет. Ты его уничтожил.

— Это был я.

— У тебя не было выбора.

— Выбор есть всегда. Мне хочется… мне хочется отрезать себе пальцы, чтобы больше никогда не прикоснуться к тебе.

Обернулась к нему и сжала ладонями его скулы.

— Я хочу. Хочу, чтоб ты ко мне прикасался. Хочу этого до сумасшествия.

— После всего… после…

— Не надо, — потянула его к себе, — не надо себя истязать. Рвать на части. Я чувствую каждый разрыв, каждую царапину. Ты рвешь и меня тоже. Сжалься над нами. Не будь так жесток к нам.

Максим сжал мои пальцы, а я наклонилась и нашла его губы губами. Он отшатнулся, отвернулся от меня.

— Не могу. Я такой грязный, Даша… какой же я грязный. Мне воняет кровью, гнилью, мертвечиной.

— Посмотри на меня…

Медленно поднял тяжелые веки, и я утонула в этом насыщенно-синем, в этой глубине, в водовороте.

— Я люблю тебя, помнишь? Люблю до конца. До последнего вздоха. Моего вздоха. И ничто, и никогда не изменит мою любовь к тебе. Я чувствую твою боль, как свою, твою ненависть, как свою, твои страдания, как свои. Пожалей меня… перестань себя проклинать. Ты — смысл моей жизни. Я просто хочу быть с тобой, хочу любить тебя… хочу, чтоб ты любил меня так, как умеешь только ты.

Потянула к себе, жадно впилась в его рот поцелуем, пытаясь стереть это горькое чувство вины. Он целовал меня, но как-то отстраненно, настороженно. Как будто продолжал ставить между нами стену. Схватила его за волосы и заставила посмотреть себе в глаза.

— Что ты там видишь? Что видишь?

— Себя, — сказал срывающимся голосом.

— Потому что там ты. Везде во мне ты. Я состою из тебя, а ты из меня. Ты можешь меня ненавидеть? Давай. Возненавидь меня. Можешь?

Я прижалась к нему всем телом, жадно целуя его лицо, лихорадочно расстегивая его рубашку, прикасаясь к коже.

— Нет… не могу, — и голубизна стала влажной, дрожащей, с дикой силой, с адским остервенением прижал меня к себе. — Не могу, малышка моя, девочка моя. Не могу. Я без тебя не могу дышать, жить не могу, быть собой. Не могууу. Я умер без тебя.

И от этих слов меня бросило в дрожь, перехватило дыхание от радости, от сумасшедшего восторга. И его хриплый голос впитывался в мое тело, в мою душу, в мое больное, израненное сердце.

— Прости меня… умоляю… прости меня за все. За все… и за это тоже. Не могу сдерживаться. Сейчас хочу… пожалуйста, Даша… умоляю.

Никогда раньше он не умолял меня, не просил. И я застонала. Мучительно громко, болезненно сильно. Как же я тосковала по нему. И мир закружился, заметался в синих глазах, темнеющих от страсти, от адского голода. Измучанные, растерзанные разлукой, болью, пытками, ранами. Исполосовавшие друг друга до мяса. Совершенно обнаженные сейчас. С голыми нервными окончаниями, содрогающимися от каждого дуновения ветра.

Секунды растянулись на тысячелетия. Наконец-то я снова увидела этот сумасшедший жар в его глазах, лихорадочный блеск страсти. Максим жадно прижался губами к моей шее, стягивая мокрое платье с плеча. И внутри меня уже клокотал пожар. Наплевать на все. Это была дикая потребность в нем. Сейчас. Ощутить себя его. Ощутить себя живой. По-настоящему.

Впилась в его губы снова, и он отобрал инициативу, захватил мой рот, вторгся в него голодным языком. Я задыхалась от нетерпения, от дикой потребности утолить это безумие немедленно.

— Я хочу тебя, Даша. Я так безумно хочу всю тебя, хочу… хочу. — шепчет и жадно целует мое лицо, мои ключицы, спуская платье вниз, хватая ртом мою грудь.

Наши звериные поцелуи стали, как укусы. Дикие, жадные, первобытные. Страсть лишает всего человеческого, и даже грубость и боль доставляют невыносимое удовольствие. Запах нашего пота, мокрых тел и влаги сводит с ума, смешивается, пьянит, как наркотик. Жадные пальцы Максима сильно сжимали мою грудь, дразнили соски. Но как-то быстро, рвано, жадно, голодно. Как оголодавший давится своим первым куском пищи. Не разбирая вкуса, только бы заглотнуть побольше, утолить, унять боль во всем теле. И мои глаза закатываются от наслаждения. прогнулась навстречу ласке, обхватывая его бедро ногой, накрывая его ласкающую руку своей и сильно сжимая запястье.

Максим опустился вместе со мной на каменный пол, увлекая меня на себя, лихорадочно расстегивая ремень и ширинку, задирая подол моего платья в первобытной жажде брать. Никаких прелюдий, ласк, нежности. Только одно голое желание. Пусть войдет в меня сейчас, немедленно. Хочу ощущать его самым примитивным способом, самым что ни на есть близким. Внутри себя.

Я целовала его волосы, путаясь в них дрожащими пальцами. Почувствовала, как Максим рывками задирает мое платье до талии, сдвигая в сторону полоску трусиков, и одним резким движением насаживает на себя.

Я закричала, запрокидывая голову назад, впиваясь пальцами ему в плечи. Крик перешел в гортанный стон.

— Бл******дь, — взревел, зарываясь лицом в мою шею, сдавливая меня обеими руками, а меня всю трясло от той дикой страсти, что я слышала в его голосе. Впилась в его волосы, отстраняя от себя, заставляя смотреть себе в глаза и сопротивляясь безумному желанию прикрыть веки от удовольствия. Я хотела тонуть в этом диком взгляде, хотела насытиться, нажраться им, наполниться до краев, и чтоб лилось наружу. Застонала, извиваясь, сдавливая мужские бедра коленями.

Вскрикнула снова, чувствуя горячий жадный рот на своей груди, дрожь его рук, хриплое, со свистом вырывающееся дыхание.

— Подожди, малыш… сейчас… — трясется весь, впиваясь зубами мне в шею, в плечо, оставляя следы, засосы.

— Не шевелись… бл***дь.

Смотрит в мои подернутые дымкой глаза своими пьяными, стиснул мою поясницу.

— Я… я такой голодный по тебе, малыш. Я сейчас сдохну.

И силой приподняв, сделал первый толчок внутри меня. Я закричала, чувствуя, как он рвано, хаотично, мощно проникает в меня. И меня накрывает, меня уносит, как и его. Я знаю. Что сама сдыхаю без него, что меня сейчас раздерет от оргазма на куски.

Сердце колотится, как бешеное, как простреленное навылет, лихорадочно впиваюсь в его шею, царапая затылок до крови.

— Не могу… прости, не могу.

Зарычал и ускорил движения с такой скоростью, что у меня потемнело перед глазами. Его член внутри меня напрягся и запульсировал, выплескиваясь горячим взрывом под хриплые стоны, под вздрагивание его тела. Посмотрела в его закатившиеся глаза и широко раскрытый в оскале наслаждения рот, и меня сотрясло от ослепительной волны, меня быстро и разрушительно накрыло самым едким и острым оргазмом. От неожиданности я зарыдала с криком, падая ему на грудь, сотрясаясь всем телом.

А он вдруг сдавил мою голову и заставил посмотреть на себя.

— Я люблю тебя, малыш, — отыскивая мой взгляд, заставляя вынырнуть из опьянения, из нирваны, из самой сердцевины рая, — я тебя до безумия люблю. Одну тебя. Всегда. Вечно. Только тебя. Она, как звезды. Никогда не закончится. Чтобы не случилось с нами. Слышишь, Даша?

Кивнула и хотела положить голову обратно к нему на грудь, но он не дал.

— Ты ведь знаешь, что я люблю тебя? Знаешь? Что б я не делал, что б не говорил, как бы не отталкивал тебя… ты ведь знаешь?

— Знаю.

— Я… все, что я хочу, это чтобы ты была счастлива. Понимаешь?

— Дааа. Я уже счастлива. С тобой.

— Будешь счастлива всегда?

— Конечно, буду.

— Обещаешь?

— Даааа, — засмеялась и поцеловала его в губы, — обещаю.

— Смотри. Ты пообещала.

Все же уронила голову ему на грудь и закрыла глаза. Нет женщины счастливее. Меня любит самый жуткий, самый непредсказуемый и самый сильный хищник во Вселенной.

ГЛАВА 21

Существует такая степень счастья и горя,

которая выходит за пределы нашей способности чувствовать.

(с) Франсуа Де Ларошфуко

Когда солнце начало садиться, мы выбрались из укрытия. Перед этим Максим один раз уходил, оставив меня одну с автоматом в руках. Вернулся с целым арсеналом оружия. Обвешанный взрывчаткой, с двумя пистолетами и еще одним автоматом через плечо. Поймав мой удивленный взгляд, усмехнулся.

— У меня здесь залежи с такими сокровищами на каждом углу. Готовился. Если уходить надо будет, чтоб в любом направлении оружие было.

Подошел ко мне и взял за руки, сжимая мои запястья.

— Послушай меня и не перебивай. Мы сейчас выходим и будем двигаться на север. Идти нам около часа быстрым шагом. По моим предположениям нас, может быть, уже ищут и идут по следу. С собаками. — быстро говорил он, надевая на меня бронежилет и затягивая ремешки по бокам. — Слушай меня, смотри на меня и чувствуй меня. Делай все, что я говорю, поняла? Даже если там, — ткнул мне в грудь пальцем, — будет больно. Ты будешь меня слушаться. Ясно? Иначе все не имеет смысла.

— А ты? А твой жилет?

— На мне тоже жилет. Под курткой. — посмотрела на дутую куртку и снова ему в глаза. — Вертолет приземлится, ты залезаешь первая, потом я. Это не обсуждается, не раздумывается, нет никаких споров. Сначала ты, потом я. И так всегда и везде. Ты все поняла?

Я согласно кивала. Боже, я была готова на что угодно. Я надышаться им не могла. Как будто до обморока голодная. Каждое слово, каждый ласковый взгляд, каждая улыбка. Мне, для меня. Мое. Как раньше. Как всегда. Ощущать его любовь каждой порой. Быть в ней уверенной, как в себе самой и даже больше.

Мы шли, петляя между деревьями, иногда останавливались, и Максим что-то сыпал на землю. Наверное, заметал наши следы. А я больше ни о чем не думала. Волнение отступило. Боевики, террористы. Они начали казаться мне чем-то в прошедшем времени. Где-то там за чертой леса.

Максим крепко держал меня за руку. Иногда останавливался и целовал меня, на секунду вырывая из реальности, заставляя сжиматься от наслаждения и такого мучительного счастья быть с ним рядом. Видеть его таким, как когда-то. Чувствовать его запах. Слышать, как нежно он шепчет мне на ухо слова любви. Так много, так невыносимо много слов, он топил меня в них, он погружал в океан какой-то безумной нежности и восторга. И я, ослепленная счастьем, изнемогающая после долгой разлуки и страданий, я просто наслаждалась каждой секундой рядом с ним. Если бы могла, впилась бы в него руками, ногами, вжалась и растворилась внутри него, чтоб стать одним целым.

— Расскажи мне о сыне. Какой он?

— Приедем, и ты увидишь его сам.

— Расскажи сейчас. Я хочу знать.

— Он похож на тебя. Как две капли воды. В нем все твое. Каждая черточка. У него даже твои ресницы. Иногда он разговаривает, как ты, и хмурит брови. Я влюбилась в его глаза, как только увидела. Я поняла, что это наш мальчик, и я никогда больше не отдам его той женщине.

На секунду остановился, развернул меня к себе. Взгляд сумасшедший, светится, горит, сияет восторгом. Как у безумца.

— Какая же ты…

— Какая?

Жадно, дико обхватил мое лицо руками.

— Не бывает таких, Дашааа. Нет таких, как ты… а если есть, то единицы. Не знаю, за что ты мне… каким образом, по какой нелепой ошибке я вдруг получил такую женщину, которой никогда не был достоин.

— Глупости… какие глупости ты говоришь, — улыбаясь, сжимая его дрожащие руки, — я просто тебя люблю. Люблю все твое и все, что от тебя.

В эту секунду послышался лай собак и хруст веток.

— Бл***дь. Твою ж мать. Бежим, Даша.

Схватил меня за руку и потащил изо всех сил за собой. Это был адский бег. Никогда в своей жизни я так быстро не бегала, но он не давал мне и секунды передышки. Тянул изо всех сил. Вдалеке приближался шум вертолета.

— Быстрее, малыш. Быстрее.

Топот ног и собачий лай теперь доносились слишком близко. Прозвучал первый выстрел, и Максим пригнул меня вниз, прикрывая собой. Что-то просвистело в воздухе, и ветка с хрустом упала нам под ноги. Максим обернулся и выстрелил куда-то назад. Заскулила собака.

— Не оглядываться, Даша. Бежать. Я сказал.

Вертолет приближался, опускался вниз. И мы выскочили на поляну. Максим тут же задвинул меня к себе за спину и автоматными очередями прошелся по кустам. В кого-то попал. Там застонали. Вытащил из-за пояса гранату и швырнул за деревья.

— Быстро в вертолет, малыш. Я догоню. Давай, девочка. Давай.

Послышался нарастающий рев. Вертолет шел на посадку. Ветер рвал мои волосы, трепал влажное платье.

И вдруг Максим сдавил мою руку, не оборачиваясь, хрипло спросил.

— Скажи, ты ведь простила меня? Простила?

— Простила… конечно, простила.

— Отлично. Прыгай в вертолет.

— А ты?

— Я потом. Я прикрою пока.

На секунду обернулся и посмотрел на меня, улыбнулся, и его глаза засияли. Я не помню, когда последний раз он вот так мне улыбался. Как будто весь мир давно взорвался, и мы одни в целой вселенной. Какие они светлые, его глаза, какие прозрачные, нежные, пронзительные до боли. Улыбнулась ему в ответ и поверила, что сейчас все закончится. Это последний рывок перед окончательной победой. А потом домой… домой, с ним.

Перед тем, как подсадить меня в вертолет, Максим резко прижал меня к себе. Так сильно, что стало нечем дышать и заболели ребра.

— Звезды… они есть, даже если их не видно. Звезды вечные. Запомни, малыш. Вечные.

На сотую долю секунды сердце сдавило холодом, как будто он говорит мне это прощаясь. Но Максим уже подсадил меня наверх, а Изгой ловко втянул в кабину.

А я смотрела в глаза Максиму. Они вдруг широко распахнулись, и он вздрогнул. Тут же обернулся, вскидывая автомат, и я увидела, как на поляну выскакивают боевики. Человек десять. Изнутри тоже доносятся выстрелы. Но я смотрю только на Максима. Ближе к плечу, по камуфляжу расползается темное пятно.

— А ты? А твой жилет?

— На мне тоже жилет. Под курткой.

Он шатается и продолжает стрелять, вижу, как что-то рвет материю внизу на штанах у колена, и он падает вниз. Жилет был один… и он отдал его мне.

Где-то внизу раздается взрыв, и вертолет делает рывок вверх. Максим повернулся и вдруг, подняв высоко руку, резко опустил ее вниз. Я прижала ладони к пыльному стеклу и вдруг почувствовала, как все внутри холодеет — вертолет начал подниматься, а мой муж даже не сдвинулся с места. Теперь он смотрел на меня… Потом посмотрел наверх и снова на меня. Губы зашевелились, и я как будто услышала шепот себе на ухо вместе с эхом:

— Вечные… вечные… вечные…

Максим дергался несколько раз, и я, застыв на месте, видела, как куртка заливается кровью. Он падает навзничь назад, раскинув руки и глядя вверх, в небо, а потом медленно переводит взгляд на меня.

— Максиииим, — заорала так, что горло вывернуло наизнанку и засаднило до слез. Я больше не слышала ни единого звука, кроме глухого биения своего останавливающегося сердца. Начала бить кулаками по стеклу, изо всех сил, до крови, сбивая костяшки. Я орала, выла, ломала ногти, пытаясь открыть дверь, но звука своего голоса не слышала и не чувствовала боли.

— Нет. Ты же говорил со мной. Ты же обещал. Нееет… нетнетнетнетнет. Не смей меня бросать. Ты клялся… обещал… — а в висках пульсирует, что не обещал. Это я говорила про нас двоих, а он говорил только про меня. А я не слышала… не слышала его, не хотела слышать. Как же я билась в эту дверь. Лицом, плечами, ладонями. На ней оставались кровавые отпечатки. Изгой бросился ко мне, пытаясь оттащить от двери, которую у меня почти получилось открыть. Еще немного, и я бы выпала с вертолета. Но он схватил меня и потянул к себе. В этот момент я была настолько сильна, что Славик не сразу справился со мной. Я орала на одной ноте. Точнее, я понимала, что ору, но ничего не слышала. Мой рот был открыт, а лицо сковало гримасой. Я била своего брата. Я впивалась в него, рвала куртку, толкала. Пока ему наконец не удалось обездвижить меня и изо всех сил прижать к себе. Потом мне скажут, что я орала все время одно и то же "пусти меня к нему".

— Все… все, моя родная. Все. Он сделал то, что должен был сделать… он спас всех нас. Тихо… тихо, перестань себя калечить. Он бы этого не хотел.

Но я уже застыла. Я агонизировала. Меня парализовало от нечеловеческой боли. И не стало…

ГЛАВА 22

Горю никакие соглашения не помогут. Излечить его может только смерть, а все другое лишь притупляет и обезболивает.

(с) Эрнест Хэмингуэй

Я вдруг опустела изнутри. И боль дикая, невыносимая во всем теле. Мучительная, жестокая. Слез нет. Они не капают, не жгут глаза и не пекут горло. Обмякла в руках брата и осела на пол, потом легла плашмя.

"Ты не имел права убивать меня… Максим. Не имел права. Как ты мог так жестоко вырвать мне сердце?"

Но я уже знала все ответы. Это было задумано изначально. Мой муж не планировал возвращаться домой. Он принес себя в жертву. Спас нас всех ценой своей жизни. Только одного он не учел… что убил сразу нас обоих. Меня нет. Это уже не я. Без него.

В глазах темнело, и больше никогда я не замечу солнца. Ночь будет вечной. Тьма отчаяния и безумной смертельной тоски.

Он прощался со мной. Еще там, в погребе прощался, и потом, когда занимались любовью, когда бежали. Вся эта ласка, вся эта обнаженная до костей откровенность, весь он, вывернутый для меня изнутри, без брони и защиты. Нет, он себя не простил. Приговорил и привел приговор в исполнение.

— Ты ведь знаешь, что я люблю тебя? Знаешь? Что б я не делал, что б не говорил, как бы не отталкивал тебя… ты ведь знаешь?

— Знаю.

— Я… все, что я хочу, это чтобы ты была счастлива. Понимаешь?

— Дааа. Я уже счастлива. С тобой.

— Будешь счастлива всегда?

— Конечно, буду.

— Обещаешь?

— Даааа, — засмеялась и поцеловала его в губы, — обещаю.

— Смотри. Ты пообещала.

Неужели он не знал, что я никогда не буду счастлива без него? Изгой смотрел на меня и не смел приблизиться. Никто не тронул меня, пока летел вертолет. Только сверху набросил плед и сел обратно на скамейку. А я лежала и смотрела в свою тьму остекленевшим взглядом. Смотрела ему в глаза. В те, широко и неподвижно распахнутые с моим отражением внутри.

Больше я не чувствовала себя собой. Может быть, это безумие, и люди именно так сходят с ума. Я засыхала. Как цветок, который больше не получает влаги, который сорвали и бросили на землю. Я делала вдохи и не чувствовала их, я ела и не замечала — есть ли у пищи вкус, я слышала голоса и едва понимала, что мне говорят. Живой мертвец. Никакие психиатры, антидепрессанты, транквилизаторы не помогали. Мертвецы не оживают. Я больше не могла смеяться, плакать, вести беседы. Максим уничтожил меня полностью… а с собой мою душу не забрал.

Эгоист… его агония кончилась, а мою он оставил мне. Корчиться и гореть в аду бесконечно.

Нет, я выполняла свои обязанности. Давала распоряжения слугам, укладывала детей, читала им книги. Как заведенный и запрограммированный механизм. Но больше я не общалась ни с кем. Ни с братьями, ни с Лексой, ни с Кариной. Я не отвечала на их звонки.

Уложив детей, я шла к нему в комнату и оставалась там до утра. С ним. С его вещами, с запахом, въевшимся в каждую молекулу, с мнимым ощущением его присутствия. Говорят, что души мертвецов не улетают далеко, пока мы их не отпустим. Они где-то рядом. Они прикованы к нам ментальной связью. Но я его не чувствовала, и от этого сходила с ума еще больше.

— Где ты? Почему не здесь со мной? Почему не видишь, на что обрек меня? Проклятый эгоист. Как же я тебя ненавижу. Счастлива? Ты, и правда, думал, что я буду счастлива?

Говорила и крушила все вокруг себя, ломая зеркала, его вещи, сдирая шторы.

— Я же так люблю тебя, что не выживу теперь. Это же адские муки. Это… смерть. Мучительная, медленная смерть. Гореть живьем, растворяться в серной кислоте изнутри и дышать этой гарью, мечтая умереть и оказаться рядом с тобой.

Я потеряла счет времени. Его больше не существовало. Вот прошлое вместе с Максимом, и все. И больше ничего нет. А оказывается, шли месяцы. Они пролетали за окном. Дни и ночи сменяли друг друга, а мне казалось, что постоянно темно. Каждую ночь я лежала на полу в нашей комнате, скорчившись от боли, и очень тихо стонала. Я не могла плакать. Я не смирилась с его смертью и никогда не смирюсь. А если не смирилась, то и оплакивать не стану. Потому что не отпускаю и не отпущу. Он мой. Я буду тянуть его оттуда обратно к себе и не дам уйти.

Тая и Яша отвлекали, срабатывали, как местная анестезия, которая ненадолго приглушает боль, притупляет ее. Я заботилась о них… выполняла свои обязанности, а потом ходила по пустому дому и разговаривала с ним. Наверное, вслух. Слуги шарахались от меня и крестились. Многие уволились.

Я заглядывала в пустые комнаты. Монотонно в одну за другой. Одним и тем же ритуалом. Все было напрасно… все, что мы пережили вместе. Все, на что пошла я и на что шел он. Какое это теперь имеет значение.

А потом ко мне пришла Фаина, она сжимала меня в объятиях, что-то говорила, укачивала, как ребенка, а я ничего не слышала, только обнимала ее и склоняла голову ей на плечо, позволяя себя гладить. Она начала пытаться меня вытащить, оживить.

— Почему ей не помогают антидепрессанты? Сделайте хоть что-то.

— Она не хочет, чтоб они помогли. Настоящий самоубийца никогда не просит о помощи.

— И что нам делать?

— Заставить ее захотеть жить. Дети, работа, увлечения.

— Она постоянно с детьми. И она прекрасная мать… но она не живая. Понимаете? Она как будто спит изнутри.

— Она мертвая. Так она себя чувствует. Мертвой. Найдите, как ее воскресить, иначе она так долго не протянет. Она ходит на кладбище?

— Могилы нет. Не удалось собрать фрагменты тела, там был взрыв и…

— Плохо. У нее нет чувства завершенности. Нет ритуала прощания. Ей негде его оплакать. Это этапы смирения с утратой.

— Я понимаю… Мы подумаем, что можно с этим сделать. Вы, наверное, правы.

— И антидепрессанты ей не помогут. Все, что могу предложить — это закрыть в клинике и принудительно лечить.

— Никогда. Нет. Мы будем искать эти способы оживить. Спасибо.

— Если что, звоните. Приеду в любое время. Да и клиника хорошая, лучше любого санатория.

Фаина вывела меня из кабинета очередного психиатра, и мы пошли к машине. Она впереди, а я сзади. Тенью. За ней следом.

Все случилось за доли секунд. Грузовик пронесся мимо меня на бешеной скорости, и я вдруг ощутила, как чернота перед глазами стала совсем вязкой и густой. Все звуки опять пропали.

Когда пришла в себя, то лежала на больничном топчане под капельницей. Фаина, заметив, что я открыла глаза, обхватила мое лицо холодными ладонями и прокричала, словно я глухая и не могу ее слышать, но, видно, я производила именно такое впечатление.

— Все. Ты больше не имеешь права хотеть умереть. Ты должна жить. Он так хотел. Это было его желание и выбор. Слишком много боли причинил тебе. И мог причинить еще.

— И пусть… лучше боль от него, чем это омертвение. Как будто я разлагаюсь живьем.

Фаина наклонилась ко мне и сжала сильнее мои плечи.

— Ты обязана собрать себя по кусочкам. Ты разве его не чувствуешь?

В недоумении посмотрела на нее, не понимая, что имеет ввиду.

— Не чувствуешь внутри себя жизнь? Ты более чем жива. Настолько жива, что твое тело растит еще одного человека. И ты пытаешься убить его и себя. Всех четверых. Себя, Таю, Яшу и нерожденного малыша. Ты знаешь, на каком ты месяце? На шестом, Даша. На шестом. Ты так истощена и исхудала, что по тебе даже не видно… но он здоров. Его сердце бьется.

Наверное, она думала, что это заставит меня воспрять духом. Что я подскочу на топчане, сожму ее в объятиях и радостно зарыдаю. Но этого не случилось. Я даже не вникла в ее слова. Я их просто не услышала.

— Ты… ты считаешь, он так себя ненавидел, что сделал это намеренно? Убил… он себя убил, Фаина?

Мой подбородок дрожал, меня всю трясло от слабости и отчаяния. Я сошла с ума. У меня вдруг закончились все силы, и я понимала, что выдержать больше уже не могу. Но Фаина схватила меня за руки и прижала к моему животу.

— Ты беременна, Даша. Ты ждешь ребенка от Максима. Это мальчик. Он здоров, он хочет жить, он бьется внутри тебя. Слышишь? Ты не имеешь права убивать ЕГО сына. Ты не одна. Ты больше не принадлежишь себе.

Я зарыдала громко, задыхаясь, захлебываясь, впервые за эти проклятые месяцы после того, как ОН покинул меня. Я цеплялась за Фаину, а она гладила меня по волосам, обнимала, давая мне возможность выплеснуть свою боль. Закричать о ней, завыть, сотрясая стены, освобождаясь от одиночества.

— Вот оно — бессмертие. Внутри тебя. Ваша любовь, которая обрела плоть и у нее собственное сердце. Максим оставил тебе самый бесценный подарок. Разве ты откажешься от него? Разве позволишь себе убить и уничтожить вашу любовь внутри тебя?

Нет. Это не стало воскрешением. Но я заставила себя собраться, заставила себя встать с колен и пытаться жить. Проклятый, упрямый дьявол нашел способ принудить меня сделать так, как он хочет…

ЭПИЛОГ

Горя не бывает мало. Счастья не бывает много.

(с) Лариса Фомина-Иохельсон

Но Фаина оказалась права. Ей удалось вернуть меня к жизни. Не сразу. Не в тот же день, а постепенно. С каждой проверкой, с каждым анализом или УЗИ я понемногу оживала. Прислушиваясь к сердцебиению малыша, к толчкам в животе или икоте. Старшие дети постоянно его трогали, слушали, гладили.

— Мам, а он умеет плавать? Поэтому выживает без воздуха?

— У него жабры? — удивился Яша.

— Нет, просто маленькие детки получают кислород от мамы, им не нужно дышать.

— Мааам, а как мы его назовем, когда он родится?

Я не знала. Я не думала об имени. Каждый раз, когда эта мысль проскальзывала в голове, я сжималась от боли, потому что хотела бы, чтобы Максим дал имя своему сыну.

— Я пока не придумала, но когда мы его увидим, то придумаем имя вместе.

— Хорошо, — Тая погладила мой живот, а потом прижалась к нему личиком и тихо сказала.

— Это хорошо, что ты пришел. Мама опять улыбается и не плачет каждую ночь. Мама к нам вернулась. Ты молодец.

Бедные мои, как же вы настрадались вместе со мной. Особенно Яша. Он все понимал. Видел, как я схожу с ума, и всегда с тревогой заглядывал мне в глаза… Однажды, когда в доме будут переустанавливать сигнализацию… я буду просматривать записи и увижу, как Яша каждую ночь сидит у меня под дверью и беззвучно плачет. Мальчик мой. Хороший, добрый, такой отзывчивый. Прости меня. Не могла я собраться… не получалось. Да и сейчас иногда хочется сдохнуть, хочется от боли разорвать себе грудь и вытащить изнутри все, что так болит.

Максима так и не похоронили. Не было не то, что тела, даже кусочка кожи. Там все сгорело. Группа захвата таки вылетела в тот район, и боевики вместе с оружием, лагерем и взрывчаткой были уничтожены. Все сгорело. Дотла.

— Давай хотя бы поставим памятник, чтоб было куда с цветами прийти. Вспомнить… подумать. Можно возле отца. Там есть место, — предложил Андрей очень осторожно.

— Нет… мне не нужно место, где я буду о нем думать. Я думаю беспрерывно. Везде. Он вот здесь, — показала себе на грудь, потом на голову, — а цветы… не знаю. Они завянут. Зачем нам цветы? У нас есть звезды. И… если не нашли его тело, то, может быть, он жив.

Андрей с печалью смотрел на меня, с печалью и сожалением. Привлек к себе.

— Ты права. Пока есть хоть маленькая надежда, не так больно дышать. Я бы многое отдал в свое время за такую надежду.

Я поняла его… крепко обняла в ответ.

— Иногда надежда — это тоже самое, что жуткая неизвестность.

Когда все же понемногу пришла в себя, стала более или менее быть похожа на человека, вдруг позвонила Фаина и сказала срочно приехать в клинику, ей не понравились мои анализы.

— У тебя осложненная беременность. Отеки, высокое давление и повышен белок. Это опасно. — Фаина медленно выдохнула и положила анализы на стол.

— И что это значит?

— Это значит… У тебя преэклампсия.

— Это что такое?

— Вид позднего токсикоза. Беременность может начать угрожать твоей жизни и желательно тебя родоразрешить. Можно даже сейчас.

— Что значит, сейчас? У меня только тридцать недель. Малыш очень маленький.

— Я понимаю… У плода на таком сроке есть шансы выжить.

Тяжело дыша и чувствуя, как на меня снова наваливается тьма, я встала со стула.

— Шансы… у нас с Максимом тоже были шансы выбраться оттуда вдвоем. Мы почти это сделали…

— Даша, с таким давлением и белком. Если ничего не делать, ты можешь получить эклампсию и умереть. Почему ты ничего не сказала о головной боли?

Я резко повернулась к ней.

— Могу. А каковы у нас с моим ребенком шансы выжить? Давай наоборот. Не от плохого.

— Можно попробовать положить тебя в стационар, на постельный режим и пробовать тянуть, сколько возможно.

— Не надо в стационар. Скажи, что там нужно принимать, делать, колоть. Я не хочу оставлять моих детей одних.

— Даш… дома — это не то. У тебя гемоглобин низкий. Ты истощена. Вес почти не набрала. Ребенок тянет все твои соки. Надо лечь. Тут я хоть как-то присмотрю за тобой.

— Если мне станет хуже — я лягу.

— Хорошо. Выполняй все, что я прописала, принимай все препараты. Никаких стрессов, никаких волнений. Свежий воздух. Исключить соль, острое, сладкое. Давление измерять три раза в день и записывать.

— Хорошо. Что за паника. Я в порядке.

Она вдруг подошла ко мне и крепко обняла, привлекая к себе.

— Я очень волнуюсь за тебя. Все это время я боялась, что не получится тебя вытащить и сейчас… когда все как-то начало выравниваться. Он бы хотел, чтоб я позаботилась о тебе.

— Ты и так заботишься. Больше всех. И дети тебя любят, как вторую маму.

— Ладно. Береги себя.

— Берегу.

Однажды вечером, незадолго до еще одного удара в самое сердце, Тая вдруг спросила, когда мы рассматривали фотографии Максима, Савелия в семейном альбоме.

— Мам… а папа теперь далеко и не видит нас? Он исчез. Умер — это значит, что его больше нигде нет? И он больше нас не любит?

Я наклонилась к ней и взяла за маленькую ручку.

— Идем, я тебе что-то покажу.

Я вывела ее на балкон и указала пальцем на сверкающие яркие звезды.

— Когда-то твой папа сказал, что его любовь — это звезды на небе, и она живет вечно. Как и они. Видишь, как ярко сверкают. Значит, он по-прежнему нас любит.

— А когда звезд нет?

— Так не бывает. Звезды есть всегда, даже если мы их не видим.

— Да, правда?

— Конечно. Правда.

Мой сотовый зазвонил где-то внизу, и я поцеловала ее в макушку.

— Принеси мой телефон, пожалуйста.

Самой уже было довольно тяжело бегать по лестнице, и я эксплуатировала детей. Звонили с неизвестного номера, и я тут же ответила.

— Дарина Воронова?

— Да.

— Это Станислав Алексеевич Добровольский. Я — командир специальной поисковой бригады, которую нанял Андрей Савельевич. Не смог дозвониться к нему и звоню вам.

Стало плохо, закружилась голова, и я схватилась за край стола.

— Вы что-то нашли?

— Да. Предположительно боевики разрубили мертвые тела своих товарищей и сбросили останки в яму, а потом сожгли. Мы нашли куски одежды со следами крови… и эта кровь принадлежит вашему мужу. Будем еще пересматривать фрагменты тел. Искать совпадения по ДНК. Но это займет время… там все… все перемешано. Сами понимаете.

И в этот момент мне стало плохо. Что-то начало давить на виски и глаза, а дыхание перехватило и сдавило легкие. В глазах сильно потемнело. Я помнила только, как Тая кричала и звала Яшу, а он звонил в скорую помощь.

Потом вой сирены, кислородная маска на лице. Взволнованный голос Фаины… и все исчезло.

Я нашла себя где-то посреди ослепительного света. На мне венок из ромашек и красивое платье. Я смеюсь, кружусь вокруг себя и кричу:

— Ленааа, Лен… Ленааа.

И вижу Лену, жену Андрея. Она в свадебном платье, красивая, свежая улыбается кому-то, а как меня увидела, и улыбка пропала.

— Лен… а Максим здесь?

— Ты зачем пришла? — спросила она и нахмурила брови. — Уходи отсюда.

— К Максиму пришла. Лен… ты видела Максима?

— Его здесь нет и не было никогда. Уходи. Слышишь? Уходи быстрее, пока не забрали. Уходиии, Даша… ты им всем нужна. Слышишь? Сын твой плачет. Нет Максима здесь. Уходи. Уходииииииии.

Как же трудно открыть глаза… Слышу голоса, сквозь вату тяжести в голове. Где-то навязчиво раздается нудный писк. Мое тело онемевшее, оно не слушается меня. Наверное, я уже ТАМ… И вдруг кислород наполняет мои легкие, как потоком, очень сильным, заставляющим громко всхлипнуть. Я непроизвольно подскочила на постели, и в горле застрял немой крик. Туман перед глазами начал рассеваться, и окружающие меня предметы приобрели четкость. Боже… я в больнице. Медленно поворачиваю голову и вижу множество мониторов, они подключены ко мне, к моему телу. Я в недоумении срываю с себя провода, наклейки. Дергаю "бабочку" иголки из вены. У меня все еще кружится голова. Дыхание сбивчивое, и я слышу биение своего сердца. В висках пульсирует кровь. Внутри застыла боль, как зверь, она подтачивает сознание, но в то же время… она странная… она больше похожа на осадок после дикого кошмара. И в этот момент мне кажется, что я сошла с ума… Ведь я слышу голоса… Нет… я слышу голос. ЕГО голос. Совсем рядом. Очень близко… За дверью. Я с трудом передвигаюсь по постели и свешиваю ноги, стараясь прислушаться. Стараясь сосредоточиться на этом звуке, который не может быть настоящим. Максим умер… несколько месяцев назад. Я… я лично видела. Или…

— Я нормально себя чувствую. Нормально. Дай мне ее увидеть.

— Вставать нельзя тебе. Еле живого привезли.

— Нормального привезли. Слегка подгорел, продырявился, износился, но жить же буду. Пусти… видеть хочу, не могу.

Я спустила ноги и коснулась кончиками пальцев холодного пола. Я должна идти на этот голос. Собрать все свои силы и идти. Боже, ЕГО голос…

— Увидишь. Она после полостной операции. Два дня без сознания провела. Ее каждый стресс добить может.

— Когда-то вы пели мне эту же песню. Сейчас не выйдет.

Они ссорятся. С Фаиной. Максим ссорится с Фаиной. Бог мой, они ссорятся, и это прекрасно. Пусть кричат. Пусть кричат громче.

— Сам еле передвигаешься и к ней идешь. Придет в сознание, я позову. Ляг в постель.

— Я увидеть хочу, понимаешь? Одним глазком увидеть ее. Я жил мыслью о ней. Я выживал с этой мыслью. Я из могилы вылезал с ней. Полз сутками, жрал червей и насекомых, кору деревьев и дальше полз. Я в этом сраном погребе сидел и терпел, бл*дь… выжидал, когда увижу ее. Если б не мысли о ней, сдох бы давно.

Голос Максима полон отчаяния. Я делаю первый шаг, и у меня невыносимо кружится голова и болит низ живота так, что не разогнуться. Ребенок. Где мой ребенок?

— И приполз, и выжил с ранами, от которых на месте умирают. Сбежал оттуда, откуда нет дороги назад. Дьявол ты, а не человек. Это мы уже знаем. В постель иди. Раны пооткрываются, и что мне с тобой делать?

Я только смотрю на дверь и делаю шаг за шагом. Приближаюсь к двери, и у меня все расплывается перед глазами. А вдруг я брежу, и мне кажется его голос?

— Пусти. Я ждал этот день, этот момент.

Мой любимый… а как я этого ждала. Я уже умерла от тоски. Я с ума сошла, почти дошла. Еще один шаг. Вот она ручка… я дотянусь до нее. Мне хватит сил.

— Увижу ее и начну снова дышать.

Я собрала в кулак всю силу воли и распахнула дверь. Все обернулись ко мне, а я видела только ЕГО. Мои любимые синие глаза, полные немого удивления, дикого восторга. Максим подхватил меня до того, как я успела упасть. Голова закружилась, и в глазах потемнело, по щекам катились слезы. Его руки… его запах. ОН живой… я обнимаю его. Но как? Каааак? Он в бинтах, повязках, его руки замотаны по локоть.

Мне снится… я брежу? Это больная фантазия, и я отхожу от наркоза? Или какие-то дьявольские силы дали нам второй шанс. Мне второй шанс.

— Малыш, — я слышала только его шепот, — зачем ты встала?

— Не смей ее поднимать, у тебя швы разойдутся.

Но я уже у него на руках. Несет в палату, сам весь дрожит, но несет, а я впилась в него мертвой хваткой. Не отпущу. Нет. Как только перестану чувствовать, сразу умру от отчаяния.

— Положи на кровать и уходи. Надо осмотреть, взять кровь.

Во мне поднялась адская паника, необузданная, первобытная.

— Нет, — попыталась закричать, но получился тихий хрип, — нет, не уходи. Не оставляй… ни на секунду. Где наш сын? Слышишь? Максим, у нас сын родился…

— Знаю, малыш… знаю. Я его уже видел. Он красивый. Как ты.

Он не разжал рук, вместе со мной сел в кресло, прижимая меня к себе, укачивая, целуя мои волосы, а я плакала, уткнувшись лицом ему в грудь, жадно слушая биение его сердца. Я даже не вздрогнула, когда Фаина снова вонзила иголку в мою вену, и лишь сильнее прижалась к Максиму.

— Я сейчас принесу малыша. Но ненадолго. И потом вы оба разойдетесь по кроватям.

— Нет, — прошептала я, — не отпускай… не отпускай меня.

Максим нежно провел кончиками пальцев по моему лицу, вытирая слезы. Я с трудом сфокусировала взгляд на его лице, на его глазах. Они удерживали меня на поверхности, не позволяя сойти с ума. Этого не может быть. Не может… он живой. Живой мой Зверь. Израненный, худой, как скелет, истощенный, с серым цветом лица, но с такими же сияющими синими глазами.

— Не бойся. Больше не отпущу. Держать буду так, чтобы кости трещали.

— Держи…

И улыбнулся. Я закрыла глаза и судорожно вздохнула. Я тоже тебя никогда не отпущу… возможно, я так и не отпустила, и поэтому ты выжил. Поэтому вернулся ко мне. Я пока не готова узнать, что ты пережил там за эти месяцы… потом мы залечим вместе наши раны.

Фаина отворила дверь, и я приподняла голову, на глаза навернулись слезы — она везла прозрачный кювез, а в нем кто-то громко плакал. Так жалобно, что у меня все внутри сжалось и начало колоть в груди, а потом я почувствовала, как намокла моя пижама на груди. Фаина достала малыша и протянула его мне, отдавая в руки, помогая правильно взять. Взглянула на маленькое личико и зарыдала. Мой малыш… мой маленький подарок. Если бы не он, я бы не выжила…

— Как мы назовем нашего сына?

— Не знаю… я не придумала имя. Обещала детям, что они назовут.

А сама, задыхаясь от сумасшедшей любви, смотрю на сморщенное самое красивое личико во Вселенной, и меня душит от невыносимой любви и от счастья.

— Если обещала, надо выполнять.

— Вы тоже мне обещали разойтись по палатам. Я унесу малыша. Как только тебя осмотрят врачи, тебе принесут его покормить и оставят рядом с тобой. Карапузище. Четыре с половиной килограмма счастья. Сама б точно не родила. Откуда только все брал? В тебе веса от силы сорок пять.

— Ну… Вороновы все живучие, жадные и прожорливые. Да, пацан? Красавчик. Точно на маму похож.

Но я не отпустила Максима. Мне надо было еще время. Для осознания, что он рядом, что он со мной. Что живой. Лежать в его объятиях, в полудреме, чувствуя, как пальцы моего мужа перебирают мои волосы, гладят мою спину. Его сердце бьется громко, хаотично.

Я больше никогда не дам ему меня покинуть. Никогда. Мы вернулись из самого дна, и теперь я вгрызусь в него, вдерусь зубами и ногтями, срастусь с ним, склеюсь навечно. И сама смерть не отнимет его у меня. Не получится. Я сильнее. Не отдам. Это мой Зверь.

КОНЕЦ 8 КНИГИ

29.11.2019

Харьков

Бонус от имени Максима выйдет к Новому Году. В нем вы узнаете, как он выжил, его мысли, чувства. Как вы любите. А я хочу поблагодарить мою Инночку, мою дорогую помощницу и подругу за то, что помогала с вычиткой этого романа и поддерживала меня во всем. Иннуся, я люблю тебя.

БОНУС

(Прошу обратить внимание, что бонус не вычитан и пришел к вам в своем первозданном виде так как я знаю, как сильно вы его ждете).

Я никогда не боялся смерти. Но я всегда считал, что самая бесполезная и глупая смерть — это когда вдруг тонешь, доплыв до самого берега. Когда видишь свое спасение, когда тянешь к нему скрюченные пальцы и вот он долгожданный кислород, вот она сама жизнь маячит впереди и источает тонкий аромат счастья, а ты понимаешь, что нельзя тебе туда, нельзя ступить на этот проклятый берег иначе весь оазис вместе со счастьем уйдет под воду. И у тебя нет выбора. Только на дно самому, чтоб никого не тащить за собой.

И я, перед тем как сдохнуть, с радостной улыбкой на губах, дышал, жрал, заглатывал свой кислород. Оттягивал минуты и секунды, понимая, что дальше одна… дальше уже без меня. И дьявольски больно. Нет, не умирать, а отпускать ее… дать ей свободу окончательно и бесповоротно. Навечно. Ведь ни развод, ни разлука, ничто не могло нас разлучить… а костлявая все же смогла. Она беспощадная и хитрая тварь, умеющая ждать подходящего часа. Скалится, хохочет, и раскрывает объятия.

"Давай, родимый, забегался, заигрался. Кончилось твое время. Пора. Котлы горят, пламя трещит. Заждались мы тебя, голубчика.

Сейчас… только посмотрю на нее… еще немного, еще совсем чуть-чуть.

Насмотрелся уже. Хватит"

И мне так не хочется умирать, так не хочется заглатывать грязную и вонючую жижу, зная, что там на дне меня уже ничего не ждет, кроме пустоты.

Но все было не зря… Я прошел этот путь от черной ненависти обратно к ослепительной, чокнутой, сумасшедшей любви головокружительно быстро и болезненно медленно одновременно.

Но вначале была она… Всепоглощающая агония, медленно сжигающая душу и даже тело. Океаны ненависти к той, что заставила поверить в счастье, а потом… потом просто забыла о нем и стала иной, стала чужой, холодной и такой далекой, что хотелось свернуть ей шею. И ненависть такая жалкая, бессильная. Ведь по сути она всего лишь тень своей умопомрачительной, жестокой сестры. Дикой, яркой, обжигающей до боли в костях. Всего лишь тень любви, всего лишь ее эхо. Трансформация, то и дело ломающая мне хребет от постоянных превращений. От полетов то вверх, то вниз. Так что рвутся легкие и сердце, а кровь хлещет из ушей фонтанами и кажется ты уже весь потонул в ней.

И изнемогая хочется орать сорванным голосом "увидеть… один раз, умоляю, заклинаю, хотя бы раааааз, мать вашу".

Хочешь рассмешить Дьявола начни просить что-то у его злейшего врага. Да-да, того самого, которому я никогда не молился, а сейчас впервые начал, зная, что тот меня точно не услышит.

Но я просил, умолял. И получил сполна. Получил так много, что потом выл обезумев от тяжести своей ноши. Я получил то, что хотел и чуть не перерезал себе глотку от болезненного понимания, что теперь Костлявая улыбается мне беззубым ртом и показывает два пальца.

"Молодец, мальчик, привел и ее ко мне. Спасибо, дорогой. Сразу двое вместо одного. Оно того стоило. И не говори, что мамочка не выполняет твоих желаний".

Ошалевший от кокса, алкоголя, травы потонувший в пьяном угаре я не мог различить где явь, а где мой больной и истерзанный воспаленный мозг выдает мне галлюцинации. И жестко перестал нюхать свою анестезию. Нельзя. Иначе сука с впавшими глазницами получит нас обоих. Но я не позволю, хер ей, а не Дашка. Обойдется мной одним.

Сейчас, в этой грязи, в этом лесу, где я давно перестал быть собой, а Зверь был выпущен на волю я осознал, что у меня было абсолютно все. Я был богат как Крез и обнищал как последний, ободранный бомж. Мне оставалось лишь жрать самого себя, жрать то, чем я наполнен до краев. Ненависть, ярость, боль и лютую зависть самому себе в прошлом. Себе, имеющему возможность любить свою девочку и знать, что это до безумия взаимно.

Ее созидающая сила сделала меня тем, кем я никогда не был и быть не мог. Она вознесла меня высоко, подняла из пыли, с грязи и мусора. Она вернула мне семью. Андрей, Савелий, Карина. Ради своей девочки я готов был стать кем угодно и простить даже своего отца.

У меня появилась семья. И это оказалось сильнее наркотика, сильнее самых острых крючьев, жестче колючей проволоки. Меня насадило на эту приманку, меня завлекло в эти сети, и я уже не мог выбраться, да и не хотел.

Моя встреча с Зарецким была засекреченной настолько, что я даже не помню и не знаю, где мы с ним встретились. С завязанными глазами я ездил по городу в машине, понимая, что они путают следы, чтоб я потом не смог найти дорогу. Вместо генерала говорил другой человек, но я знал, что он был там. Находился в проклятой комнате и молчал. Мой зверь его чуял, ощущал вибрацию ненависти, повисшей в воздухе. Когда понял, что задумал сукин сын волосы встали дыбом. Я был далек от политики, я никогда в нее не лез в отличии от Графа. Мои амбиции простирались не дальше моего кошелька и моей семьи. А власти было предостаточно, чтоб любая шваль ссалась от одного моего взгляда.

Но меня не просто втянули в политику, меня затащили крючьями за мясо в самое пекло, в самый эпицентр борьбы за власть, где я был всего лишь жалкой пешкой… пешкой, руками которой собрались убить тысячи людей и изменить ход истории. Наверное, именно тогда я понял, что должен пойти на это. Должен обрубить клешни этому спруту, который тянул свои проклятые, липкие конечности и хотел загрести все себе любой ценой. А ведь я шел туда, чтобы убить его. Никто не знал, что я проглотил капсулу, способную разнести к все к дьяволу в радиусе нескольких десятков метров, включая и меня, разумеется.

Пока сидел на стуле и крутил пальцами детонатор больше похожий на пуговицу с маленькой кнопкой посередине, слышал у себя в голове тиканье часов…

— Дороги назад не будет. Один неверный шаг и от твоей семьи останутся одни воспоминания. Мой человек держит ее на прицеле.

— Плевать. Я с ней развелся. Можете вышибать ей мозги.

Жестокий блеф, который стоил мне омертвевшего сердца.

— Неее, с детьми развестись невозможно, Зверь. Или ты настолько отмороженный, что тебе плевать на смерть своей единственной дочери? Включи звук.

"Мам, смотриии, кися. Мам… ну смотри. Ты совсем не смотришь. Там кися.

Да, моя маленькая, вижу.

Давай возьмем ее себе.

Не сейчас. Чуть позже обязательно возьмем"

Задыхаюсь, изо всех сил стараясь не начать захлебываться только пальцы сами сжались до хруста. Их голоса. Адской болью в самой груди, отравой по застывшим венам.

— Одно слово моему снайперу и ее не станет.

Я выпустил из пальцев детонатор и медленно выдохнул.

— Меняйте мне внешность. Я согласен. Выезжаю, когда скажете.

И он проснулся. Зверь, живущий во мне. Он был выпущен на свободу. Это чудовище, которое жило внутри меня. Алчная и кровожадная тварь дорвалась до своего пиршества и упивалась своей властью. Моя вторая сущность. Та, которую сам так боялся и надеялся, что она мертва. Она попала в свою среду, она буйствовала и бесчинствовала, а я ей потакал, подкидывал ей побольше мяса и крови. Так было легче отдалиться от Даши, отдалиться от прошлой жизни, зачеркнуть ее и упасть на самое дно.

Я был близок к цели, и я принял решение — обратно возврата не будет. Я похороню эту тварь прямо здесь вместе с другими тварями, которым не место на этой земле рядом с людьми. Да, я буду вершить историю, но не так как этого хочет Зарецкий. Днем я убивал, а ночью, когда отходило действие наркотика я думал о ней… о моей чистой и непорочной девочке. О моей искренней, честной, справедливой девочке, которая так молила меня вернуться к ней, тянула руки, падала на колени… а я уже не мог, я уже не принадлежал себе… я уже понимал, что, если откажусь не будет ее у меня больше.

И я засыпал свой путь трупами, я выстилал свою собственную дорогу к истине кровью тех, кто якобы стали моими собратьями. И мне дьявольски везло. Но кто об этом узнает и узнают ли. Да и имеет ли теперь значение… Мои победы приписывали случайностям, чудесам, силе армии и разведки. Тот автобус с детьми, который вменили мне в вину, а я и не думал защищаться это я расстрелял всех террористов, охранявших его. Расстрелял до того, как прилетел вертолет и якобы освободил всех пленных. Они были мертвы до того, как он приземлился.

И эта девочка шахидка… у меня не было выбора. Да, я смотрел в ее глаза и видел там отражение старой безглазой корги, она качала головой и смеялась.

"Выбирай, Зверь, или отдашь мне ее или она заберет сотни и подарит их тоже мне… Выбирай, святоша. Выбирааай".

И я выбрал. Пока она билась в конвульсиях, я стиснув зубы слушал смех этой сволочи… а потом меня как ударили под дых.

"Сюрприз… дадада, мальчик. Ты же просил. А вот и твоя совесть. Обернись."

Обернулся и омертвел. Никогда не забуду выражение ЕЕ глаз в эту секунду. Вся боль вселенной обрушилась на меня и придавила каменной плитой, заставляя понять, что уже никогда мне из-под нее не выбраться. Это конец. Блядь. Почему сейчас. Здесь. Почему, мать вашу. За что эта грязная сука-судьба так глумится надо мной. Какого хрена исполняет мои желания таким чудовищным, таким ужасным способом.

Такая чистая, такая хрустальная мечта увидеть мою Дашу, мою девочку, мою малышку обернулась самым настоящим кошмаром.

И вот он я… лежу на спине, продырявленный пулями и смотрю, как она бьется в стекло, как кричит, плачет, как сходит с ума и шепчу ей о любви. Шепчу и чувствую, как растягиваются в улыбке мои потрескавшиеся губы. Она будет жива, моя девочка. Она спаслась. А остальное не имеет никакого значения.

Но… это еще был не конец.

И я выжил. Как? Так как выживают самые настоящие звери, на чистом энтузиазме и желании вернуться домой. Я попал в плен и просидел долгие месяцы в яме. Знай они кто я на самом деле то меня бы ждала лютая смерть, но мне повезло, и я отделался шрамами, ожогами с диким желанием выжить любой ценой не могла совладать даже смерть. А я смотрел ей в глаза каждый день… Пока меня не отбил спасательный отряд. Я тогда уже не ходил, не разговаривал и мочился под себя.

Несколько месяцев в больнице пока не заросли сорванные голосовые связки, не срослись сломанные кости и на попутках в город. И там на КПП попал в перестрелку. Дальше смутно помню, что происходило, но когда у меня на чистом русском языке спросили, как меня зовут прохрипел:

— Максим Воронов

Она возвращала меня к жизни моя девочка. Каждым взглядом, каждым прикосновением. Оживляла своими сладкими слезами, льющимися из глаз, слезами обо мне. Я сцеловывал каждую из слезинок и закрывало в изнеможении веки. Не в силах поверить, что все же стою на берегу, что сжимаю ее в объятиях, а рядом сопит наш крошечный сын… Мой сын. Второй сын.

А первый стоял рядом и заглядывал в колыбель и восторженно комментировал все, что делает малыш.

— Он… он такой маленький.

— Очень маленький.

Даша держит меня за руку так крепко, что мне кажется мои пальцы раскрошатся, но я бы ни за что не выпустил ее руку. Все эти дни, после моего возвращения, она хватала меня за ладонь и боялась отпустить.

— Если я трону его пальчики они не сломаются?

— Не сломаются. Малыши очень крепкие. Тронь.

Яша протянул руку и коснулся кулачка ребенка, потом тут же отнял руку.

— Как вы его назвали?

— Мы ждали тебя, чтоб ты его назвал.

От неожиданности вздрогнул и повернулся ко мне. До сих пор нам с ним не удалось поговорить. И этот разговор висел надо мной, как стопудовая гиря, готовая вот-вот обрушиться на меня и размозжить мне голову и сердце.

— Я? — взгляд синих глаз, так напоминающих мои собственные, загорелся.

— Да. Ты его старший брат и если хочешь ты можешь назвать его любым именем.

Яша вопросительно посмотрел на Дашу, и та кивнула. Моя понимающая девочка. Мудрая и смелая.

— Можно я назову его Марком?

— Красивое имя.

Даша прижала к себе моего старшего сына, а я ощутил, как сердце сжимается еще сильнее. Оно словно не в состоянии выдержать обрушившегося на него счастья.

Я просил у нее прощения каждый день. Нет, не словами. Они казались мне слишком банальными и мелкими. Только прикосновениями и тишиной. Особенно когда прикасался к шрамам на ее спине, руках… Шрамам, оставленным мною.

— Малыш… — с горечью выдыхая, нащупывая их под тонкой шерстью свитера.

— Молчи, — закрывает мне рот поцелуем, не давая больше говорить, не давая вспоминать и сожалеть. Помогая мне возродиться, помогая выкарабкаться из тьмы, в которой я каждую ночь орал от ужаса, вскакивая в постели и чувствуя, как обливаюсь холодным потом.

"Я здесь. Я тобой. Мы уже не там… ты дома, Максим, любимый, ты дома"

Но меня тошнит и кажется вот-вот вывернет наизнанку. Я всегда буду там, забыть такое невозможно. Я снова и снова буду прятать ее, буду бояться, что не смогу защитить и… и там, во сне я опять буду хлестать ее плетью, а потом рубить себе руки топором.

И все эти шрамы… они, как напоминание, о том, что и кто живет во мне. Какое жуткое порождение зла спрятано где-то во мраке моего сознания. Оно должно было сдохнуть там…

— Я… не должен был возвращаться. Не должен. Я чудовищеееее…

Выхаркивая эти слова и задыхаясь, скатывался с постели на пол, прислоняясь горячим лбом к нему и содрогаясь всем телом.

— Ты что? Ты что, любимый. Ты не чудовище. Ты… ты мой любимый, мой мужчина, мой Зверь. Мой… мой ласковый, нежный. — и ее губы касаются моих глаз, скул, дрожащего рта, осушают терпкие слезы, застывшие на ресницах.

— Даша… я страшная тварь… понимаешь? Тварь.

— Не понимаю… и не хочу понимать. Ты мой. Ты моя жизнь и мой воздух.

У Андрея заняло целый год, чтобы восстановить мое имя, документы. Все это время мы с Дашей и детьми жили за городом в маленьком особняке под другими документами.

— Нам нужно стереть целый кусок истории, — Граф подтолкнул ко мне бокал с виски, — и написать его заново. Заполнить пробелы подставными документами, распечатками, файлами. Иначе тебя ждет пожизненное… Ну ты знаешь.

— Знаю, — усмехнулся и осушил до дна свой бокал.

Андрей вдруг силой сдавил мои пальцы.

— Бля. Зверь. Твою ж мать. Как же это охренительно хорошо, что ты здесь.

— Согласен. Я тоже так считаю.

Мы рассмеялись, и Андрей допил свой виски.

— А теперь о плохом. Мразота все еще жив и все еще выкрутился, выбрался сухим из воды. И у нас на него ничерта нет.

Я ощутил, прилив дикой, черной ненависти и сжал руки в кулаки.

— Будет. Еще немного и будет. Устроим твари настоящую войну. Вернешь меня официально к жизни и повоюем.

— Да, ублюдка ждет сюрприз. Фаина звонила, она с детьми уехала отдыхать.

— Справляется?

— Чтоб она и не справилась. Конечно все не совсем гладко… но она старается.

— Но сразу с двумя? Притом усыновленными… Кто с ней?

— Глеб поехал, сказал охранять будет. И целая свита моих людей.

— Ладно, задержался с тобой. Я домой. Дашу три дня не видел.

— Подгорает?

— Еще как подгорает.

Обнялись рывком, сильно до хруста в костях.

— Я тебе этого "стреляй" никогда не прощу.

— Не прощай. Может когда надо будет все же выстрелишь.

Отодвинулся и прижался лбом к моему лбу.

— А ты бы выстрелил, Зверь?

— Хрен тебе.

К дому подъехал и тихонько припарковался подальше, чтоб детей не разбудить, вышел из машины и пробрался к приоткрытому окну, всматриваясь в одинокий женский силуэт на фоне приглушенного света. Мне виден аккуратный профиль, развивающиеся волосы и тонкие пальцы на подоконнике. Всматривается вдаль, не увидела, что я приехал. Забрался через окно в коридоре, прокрался к спальне, проскользнул через приоткрытую дверь, но едва подошел сзади, как услышал ее голос:

— Я тебя за километры чувствую… Чувствую, что ты рядом и хочется вопить от счастья.

Подошел вплотную и притянул ее к себе за свитер.

— А мне всегда хочется рычать, когда я вижу тебя. Заметила… моя сладкая. Ждала, да? Ждала меня, Даша?

Просунул руку под одежду, касаясь горячей кожи кончиками пальцев, вдыхая ее запах.

— Ты безумно сексуальная в этом свитере — провел языком по мочке уха и прикусил — особенно, когда я чувствую, как ты хочешь меня. Ты уже промокла, моя девочка? Промокла пока думала обо мне?

— Ты сказал, что приедешь завтра…

Наклонился к ее лицу… между нами буквально миллиметры… Но я не целую. Провожу языком по пухлой губе, но Даша вдруг отстраняется от меня и делает шаг назад, прислоняясь к подоконнику, выгибаясь назад, так, что свитер обрисовывает ее формы, прилипая к телу.

И это заводит. Заводит сильнее, чем если бы она стояла голая передо мной на четвереньках. Посмотрел в дерзкие голубые глаза и почувствовал, как от желания в паху заныло. Забираясь руками под свитер, касаясь пальцами кружева белья. Сдавил через ткань лифчика сосок и прошептал в ухо:

— Я хочу, чтобы ты показала мне сама, КАК сильно ты меня хочешь, малыш… Ты писала мне все эти сумасшедшие смски и сводила с ума. А теперь показывай… или я накажу тебя. Я хочу видеть тебя везде, влажную и готовую, изнывающие от желания, чтобы я вошел внутрь. Сними трусики, малыш.

— Их на мне нет, — шепчет нагло и жмется ягодицами ко мне.

Зарычал, когда упругие бедра потерлись о мой член. Захотелось тут же наклонить и отыметь… Показать, что не стоит играть со мной в такие игры.

— Нарочно с ума сводила, — отстранил ее от себя, — Я хочу видеть тебя… Хочу видеть, как ты течешь для меня. Подними юбку и покажи мне.

Стиснул зубы, ощущая как член в штанах болезненно пульсирует, требуя разрядки. Даша посмотрела на меня с вызовом и поставила одну ногу на подоконник, потянула синюю трикотажную тонкую ткань вверх, обнажая бедро, выше и выше, открывая себя мне. Выругался, увидев, как блестит нежная розовая плоть, приподнял и усадил на подоконник, глядя как тяжело дышит, сидя с распахнутыми ногами…

По телу прошла дрожь желания прикоснуться к манящим складкам… почувствовать, как туго она сожмет мои пальцы мышцами, выкрикивая от удовольствия. Резко подался вперед и впился в ее губы, покусывая и тут же целуя, зарывшись одной рукой в мягкие волосы, а второй поглаживая внутреннюю сторону бедер. Порхая над складками, но практически не касаясь их.

Отстранился от ее рта:

— Я скучал, Даша… Блядь… как же я по тебе скучал все эти нескончаемые, проклятые дни.

Поднял свитер и снял его через ее голову, открывая доступ к груди. Наклонился и прикусил торчащий сосок…

И тут же вошел в нее двумя пальцами, застонал, когда она плотно обхватила их своими трепещущими мышцами.

— Хочу тебя… не твои руки. Тебя.

Нагло сжала мой член руками, и уже глухо застонал я сам, уткнувшись лбом в ее грудь. Слишком долго не был с ней… Да, три долбаных дня — это целое столетие. Тело било крупной дрожью от жажды ворваться в нее… такую мокрую и такую готовую для меня.

Прикусил зубами сосок, большим пальцем нашел клитор и начал поглаживать набухший бугорок. Приподнялся к ее лицу, снова приникая к губам, кусая их, целуя подбородок, ключицы.

Резко вытащил из пальцы демонстративно облизал, глядя прямо в глаза. Молча приблизил к ее рту и снова выругался, когда она, блядь, втянула их в рот. Нагло, бесстыдно и с этим умопомрачительным невинным блеском в глазах.

— Моя девочка.

И снова мои пальцы таранят тугую плоть, уже три… Пусть кричит… Я хочу слышать ее крики.

Зарычал, почувствовав, как первые легкие спазмы дрожью пробегают по тугой плоти. Расстегнул ширинку и одним движением заполнил ее. Застонал, уловив сильную судорогу, сдавившую каменный член.

Подтянул за бедра к краю подоконника и начал двигаться, не отрывая взгляда от ее лица… От груди с бесстыдно торчащими вершинками… От плоского живота… Впился губами в сочный рот, отталкивая назад, прислоняя к стеклу.

— Люблю… Безумно люблю… малыш.

Схватив за талию, развернул к себе спиной. Прикусил губами ухо, спустился к шее и провел языком по нежной коже. Зверь внутри ревел, требуя вонзаться в нее, раздирать на части, не жалея проникать в каждое отверстие.

Подтолкнул Дашу вперед и схватив за упругие бедра снова вошел, наполняя собой.

— Твою мааааать…

Положил руку на поясницу, заставляя прогнуться и чувствуя, что всего пару движений — и я взорвусь к чертям собачьим. По спине градом катится пот, перед глазами красная пелена от желания кончить сейчас, разорваться адским фонтаном безумия…

Провел рукой по ее мокрой спине, не двигаясь — лишь слегка раскачиваясь в ней, спустился к животу и вниз… Отыскал клитор и сжал его пальцами. Ее тихий всхлип срывает крышу, и я как одержимый начинаю вколачиваться в нее, продолжая остервенело, без жалости терзать пульсирующий бугорок.

Даша закричала, судорожно сдавливая меня изнутри, и я сцепил зубы, удерживаясь того, чтобы не кончить только от этого сумасшедшего сочетания ее голоса и мышц сжимавшихся вокруг меня. Намотал длинные волосы на руку и оттянул голову назад, слегка поворачивая в сторону.

Я хочу видеть ее затуманившиеся глаза… хочу видеть искусанные губы… Прошелся зубами по шее чувствуя, как выделяется слюна от желания вгрызться в нее, как отказывают тормоза, как хочется оставить на ней свои следы, просочиться к ней под коржу и стать неотъемлемой частью своей женщины… Одно движение — и она громко вскрикивает, а я опять хрипло рычу от ощущения скольжения в тесной глубине.

И уже трудно понять, что пьянит больше… От чего вскипает кровь в венах больше… Полная власть над ее телом, обессиленным в моих объятиях…

Ее срывающийся голос по оголенным нервам… подхлестывает круче любого наркотика. Закатывающиеся глаза, открытый рот и маленький язычок периодически облизывающий истерзанные мной губы… Темные волосы, разметавшиеся по голой спине, и рваное дыхание, отдающееся у меня в ушах.

Даша выгибается в моих руках, крича и сжимая член изнутри обжигающей пульсацией оргазма, сильным долгим сжатием до искр из моих пьяных глаз.

Еще пара движений, и мощная судорога, прокатившись по моему телу, выплескивается мощным оргазмом, переходящим в громкий крик. Изливаясь в нее, снова нахожу губы и приникаю к ним поцелуем.

— Малыыыш.

Прошептал в ухо, проводя кончиками пальцев по ее, казалось горячему плечу.

— Какой же я сейчас живой. — Поднял ее лицо к себе и посмотрел в затуманенные глаза.

— Живой… в тебе, с тобой.

— Живой, — шепчет в ответ и по щекам бегут слезы. — но ты мог никогда не вернуться… мог умереть. Никогда больше не покидай меня… Никогда.

Медленно вышел из нее и, приподняв с подоконника, обхватил руками за талию. Повернул к себе заплаканное лицо и прикоснулся поцелуем к губам, к прикрытым глазам.

— Я чувствовал… чувствовал как ты держишь меня, чувствовал пока был там… чувствовал, как ты тянешь меня наверх.

Закрыла глаза и прижалась лицом к моей шее, выцеловывая дорожку к подбородку.

— Где там?

Силой сдавил ее в объятиях и со стоном уткнулся лбом в ее макушку, втягивая запах волос.

— На дне.