Читать онлайн Огни на дорогах четырех частей света

Бабурао

«Эти деревья когда-то были людьми. Возможно, они были гуру»3, – сказал Бабурао и вдруг замолчал, как бы испугавшись, что сказал слишком много.

Мы ехали по широкой дороге, обсаженной удивительными, невероятными деревьями. Таких деревьев, кажется, нет нигде кроме центральной Индии. В несколько обхватов толщины, в вышину они больше, чем вдвое превосходили обычные деревья юга. Необычайная красота была в их мощных, причудливо изогнутых, широко распростертых над дорогой ветвях. Но самое необыкновенное были их листья – густое, по-весеннему светло-зеленое, тончайшее кружево. Как могли эти стволы-гиганты, с их преувеличенной мощью, создать такие маленькие и такие нежные листья, вырезанные с таким несравненным изяществом? Они дрожали под налетевшим ветерком, и солнце зайчиками играло и переливалось в них. Какая-то величавая тайна чувствовалась в этих деревьях. И когда Бабурао сказал: «Они были гуру», – его слова как нельзя лучше передавали это ощущение.

Ничего экстравагантного не было в этих словах. – Бабурао был индус, и перевоплощение души не являлось для него «теорией с вопросительным знаком». Сомневаться в том, что после смерти – жизнь в новом теле, что смерть – этап жизни, показалось бы ему таким же нелепым ребячеством, как сомневаться в том, что светит солнце, когда оно слепит глаза и обжигает кожу. Душа, сбросив одно тело, изберет себе новую форму, ту или иную – в зависимость от качеств и «заслуг» прожитой жизни, по закону кармы4.

«Эти деревья были когда-то гуру»… Но ведь гуру, духовный наставник, тот, кто ведет к свету, достигший мудрости – это есть вершина возможностей достижений души на земле. Как же может гуру «снова явиться» – в теле дерева?

На это Бабурао не мог ответить. Но вопрос этот даже не вставал в его уме. С молоком матери он впитал в себя чувство единства жизни и уважение ко всему, что живет. И в нем было такое же уважение к этим почтенным деревьям, как к высокому наставнику гуру.

Мы познакомились с Бабурао в первый же день пребывания в Индии. Из аэропорта он повез нас в Бомбей. Туристическая компания горячо рекомендовала его как одного из лучших своих шоферов.

Бабурао нам очень понравился. Было в нем какое-то спокойное достоинство и что-то, внушавшее доверие и хорошее расположение духа. Он говорил мало, но слушал внимательно, отвечал на вопросы толково и ясно. Улыбался вежливо – но не слишком (в этом гордом лице не могло быть и тени заискивающей улыбки). Обладал характерной внешностью жителей юга Индии: среднего роста, с темной, кофейного цвета, кожей (оттенок румянца все же пробивался на щеках) и очень большими, характерно-индусскими, сверкающими и выразительными, черными глазами. Его нельзя было назвать мускулистым (качество, отсутствующее в индусском кодексе красоты, ценящем округлые, женственные формы почти одинаково в мужском и женском теле), но он был силен и вынослив.

Здание аэровокзала, прекрасно построенное в стиле модерн, не заключало в себе ничего «восточного» (жара и мухи, гул вентиляторов – это везде, где солнце горячее); и было тут что-то, напоминавшее русскую вокзальную неразбериху – отсутствие всякой «механичности». Сложная, долгая и ненужная волокита, бесконечные бумаги и «вопросники» компенсировались сияющей улыбкой и общей доброжелательностью служащих. Когда, наконец, все было окончено, перепутанные паспорта и багаж выданы их хозяевам, Бабурао повез нас в город – около часа езды.

Сначала дорога пролегала среди серо-желтых раскаленных песков, над которыми с криками носились какие-то большие, тяжелые птицы. Иногда встречались «оазисы» – несколько чахлых запыленных пальм. Постепенно эти «оазисы» множились, становились больше и зеленее, богаче. Вскоре они превратились в сплошные сады. Потом засверкало море, и над ним явился – как сказочное видение – на зеленых холмах раскинувшийся белый город: Бомбей.

Ганди говорит с бенгальским крестьянином-мусульманином (фот. Консульства Индии)

Холмы, на которых расположен Бомбей, раньше были островами; в 1850 году проливы между ними и сушей были засыпаны, и острова соединились с материком. Но море все еще является как бы частью города. Оно очень синее, и песок пляжей (в городе их несколько) – светлый и чистый.

Бомбей – один из самых интересных городов мира, как по своей красоте, так и по обилию и разнообразию жизненных элементов. В нем уживаются – примиренно, а не воинственно – все национальности Востока и Запада, все виды искусств и все религии. Древний индуизм (браманизм), буддизм, «религия доброй жизни» – маздеизм,5 ислам и христианство. Все это создало сложную амальгаму верований и выработало терпимость и уважение к чужой религии, – необычайную даже для Индии, где качество это развито больше, чем где бы то ни было на земном шаре.

Бабурао родился в одном из предместий Бомбея. Родители его происходили из небольшого городка в Гужарате в окрестностях Па-лавра, родины Ганди. Имя Махатмы глубоко почиталось в семье, и портрет его, сделанный художником-любителем индусом, занимал почетное место в их доме в Бомбее, куда переселилась семья после того, как отец Бабурао получил место чиновника в одном из больших коммерческих предприятий этого города. Бабурао помнил, как однажды родители взяли его с собой на пляж у подножия холма Малабар, где Ганди говорил перед собравшейся многотысячной толпой. Толпа внимала в полном молчании словам этого нескладного, очень худого человека, негромкий голос которого имел какую-то магическую силу. Мальчик не понял, что говорил Ганди и спросил мать, крепко державшую его за руку: «Он – молится?» Мать кивнула головой. Она сказала правду – только это была совсем новая для Индии молитва: проповедь «сопротивления путем непротивления».

Мать Бабурао была очень красива. Как и все женщины Гужарата, она чтила божество Шиву, в храм которого приносила цветы и рис и поливала водой священную черную «лингу»6, символическое изображение Шивы. Часто она брала с собой сына. Бабурао любил этот храм, полный таинственных изображений, цветов, каждений и по-праздничному одетых людей. Его занимала статуя многорукого танцующего Шивы. В одной из рук Шива держал какую-то странную погремушку, на ладони другой плясало маленькое пламя с тремя языками. Прекрасная Парвати, супруга Шивы, держала за руку Ганеша, мальчика с головой слоненка. Но больше всего любил Бабурао Нанди, священного белого бычка, сидя на спине которого, по традиционной мифологии, путешествует Шива. Его так и называют – «колесница Шивы». Коленопреклоненная, в ожидании божественного седока, каменная фигурка Нанди, на высоком пьедестале у входа в храм, была полна достоинства и благоговейной покорности. Бабурао представлял себе, как садится на него Шива, и они мгновенно взвиваются в воздух и несутся с быстротой ветра.

Иногда появлялась откуда-то священная белая корова, настоящая, живая, – обходила храм, поедала цветы и гирлянды, пила священную воду из бассейна у подножия линги; затем, постояв немного, спокойно и неторопливо уходила, исчезала так же незаметно, как пришла. Мальчик радовался и ей, и щебетанию многочисленных птиц под крышею храма, и обществу людей.

В доме родителей Бабурао бывало много гостей, среди них были смуглые люди в чалмах и фесках, бритые англичане с розовой кожей, волосатые рослые сикхи в тюрбанах. Они не походили друг на друга и часто говорили на непонятных мальчику языках.

Одного выделял Бабурао среди других, любил и почитал его. Это был старый друг отца, завсегдатай дома, почтенный мусульманин Али, который рассказывал такие необыкновенные истории и так внимательно выслушивал, когда мальчик говорил ему о том, что сам видел, думал и чувствовал – почему-то именно ему говорил Бабурао о том, о чем не пришло бы ему в голову сказать ни родителям, ни братьям или сестрам.

Когда Бабурао говорил об Али, он никогда не называл его по имени, а говорил просто «он» или иногда «шейх». Ему был он обязан и своим образованием – это Али настоял, чтобы родители послали мальчика в школу при миссии, для знания английского языка, когда закончено уже было ученье по индусской традиции, и Бабурао почти наизусть знал Рамайану и Махабхарату – и мог читать и писать на нескольких местных наречиях. Во время ученья Али помогал семье Бабурао – он был богат.

Али уделял Бабурао столько внимания, сколько своему собственному сыну. Этим он вызывал нередко упреки своей жены, хотя и она тоже любила Бабурао. «Разве у тебя два сына?» – говорила она. «Ахмет хороший сын, – ответил Али, – я его люблю, и за ним будет мое имущество. Но в нем нет упорства, и он не сможет поднять бремя, которое удержит другой – бремя знания духовного, которое когда-нибудь я переложу».

Женщина, не понимая, приняла это объяснение; она глубоко почитала мужа. Почтительно-молитвенно сложив руки (прекрасное приветствие Индии), она уходила, успокоенная.

Али внимательно следил за успехами Бабурао в науках. Он был доволен им. Мальчик обладал незаурядными способностями, живой ум его жадно искал новых знаний и схватывал их на лету. В школе Бабурао любили за доброжелательность и постоянную готовность помочь – он всегда с радостью помогал, терпеливо объясняя какую-нибудь трудную задачу или фразу тем, кому ученье давалось с трудом.

Но однажды Бабурао прибежал к Али взволнованный, в испачканной одежде, с кровоподтеками на лице. Один глаз его был подбит и опух. Губы его были сжаты, глаза горели гневом. Али ждал, что он скажет, не спеша с расспросами.

«Я ударил его, когда он засмеялся, – сдавленным голосом (гнев сжимал ему горло) заговорил Бабурао. – Как он смеет?! Он говорил, что наши боги – выдумка браминов! Про Шиву он сказал «идол» и плюнул. Я его ударил, и мы все бросились друг на друга…». Али положил руку на плечо мальчика и спокойно сказал: «Оставь их. Они не понимают, но когда-нибудь поймут». Бабурао немного стих, но глаза его беспокойно блуждали по комнате. Картинки, изображавшие Мекку и Медину, и таблицы с изречениями из Корана, записанными узорным причудливым шрифтом, висели на стенах. Не было здесь ни танцующего Шивы, ни розовой Сарасвати, покровительницы наук, которую так любил Бабурао; ни голубого юноши Кришны, играющего на флейте; ни черной, многорукой, разгневанной Кали…

Возбуждение Бабурао упало, и тихим голосом он спросил Али: «Скажи… разве наши боги – выдумка?» «Подумай, мой сын… если Брама – один, и он все сотворил… или – Аллах – один, и он все сотворил… и Бог христиан – один, и он все сотворил… так разве же это не тот же самый, Один, Великий, который все сотворил, как бы Его ни называть? У Него много имен, но Он все тот же, и Он везде». Бабурао понял, вернее – смутно почувствовал истину, заключенную в этих словах, и поверил. Он привык верить Али. С тех пор никогда больше не вступал он в спор с теми, кто – не понимая, – называя Браму именем своей религии, отвергают все другие Его Имена. С любопытством смотрел Бабурао на большую тяжелую книгу в старинном кожаном переплете, которую иногда раскрывал Али, лежавшую на почетном месте в его доме: Коран, слово пророка Магомета. Пророк – это то же, что «риши» – «мудрый».

Али хотя и был мусульманином, никогда не стремился обратить в ислам своего ученика. Он формировал в нем качества, для создания и укрепления которых форма религии играла второстепенную роль. Он наставлял его бороться с демонами злобы и гнева, самолюбия и тщеславия, останавливал неудержимую его порывистость. «Спокойствие – корень роста, так учит Будда. И не надо подражать тому, кто водрузил свой факел на дороге ветра».

Али почти так же хорошо знал Библию и Упанишады, как Коран. Это была та же мудрость, что записана в Коране, но на другом языке, в другой форме. К этой мудрости, к Порогу Понимания, он вел Бабурао – терпеливо, внимательно, настойчиво.

Но иногда он бывал строг, даже беспощаден, – особенно когда дело касалось многих темных суеверий и магических культов, с которыми переплетается в Индии древняя мудрость. Например, он старался искоренить в мальчике склонность к обожествлению некоторых животных, в особенности – змей. Бабурао слушал, но принимал не сразу, хотя знал твердо, что Шейх знает лучше него, что Шейх не может ошибиться. Змеи играли столь важную роль в рассказах и песнях, которыми убаюкивала его мать. И в семье была своя «домашняя» змея, которую почитали и которой боялись; по вечерам она незаметно появлялась, выпивала приготовленное для нее на блюдечке парное молоко и так же незаметно и неслышно скрывалась.

Однажды Бабурао рассказали, что змея все знает. Она знает будущее. И если в доме, где она живет, кто-то должен умереть, в тот день, когда посланец Ямы7 должен переступить порог, змея взбирается на крышу дома и свивается в кольца над комнатой умирающего. Он слышит шуршание чешуек ее кожи и дерево или черепицы крыши. То ли она напутствует его, или принимает его завещание – в рассказе было неясно.

В Индии считают, что некоторые риши (святые и мудрецы) имеют власть над змеями и знают их язык. И когда змея ужалит человека, и он должен умереть, они могут его спасти. На одной из почт в окрестностях Бомбея есть специальное отделение, где принимают телеграммы об укусах змей, адресованные такому риши. В телеграмме надо указать имя укушенного, а также время и место, где и когда произошло несчастье. Риши произносит молитву и приказывает змее вернуться к укушенному ею человеку и высосать яд. Это может сделать только та змея, которая его ужалила – она может высосать только свой собственный яд. Если это сделать скоро, то человека можно спасти. Бабурао привел «рассказ очевидца».

«Шейх не любит, когда я говорю об этом, – прибавил он, – он говорит, что это не есть мудрость. Он не любит тоже того, что саибы называют «чудесами». Впрочем, я видел его однажды беседующим с женщиной, которая делает чудеса. В ее пальцах горсточка красного порошка кум-кум принимает образ божества, о котором вы подумаете. Если вы думаете о Шиве – порошок становится фигуркой Шивы. Если о Кали – это будет многорукая куколка Кали. Если о божественной Матери Марии – это будет Она, и на руках ее – Младенец8.

Мечтой Бабурао было увидеть Аханту, где находятся удивительные пещерные храмы, высеченные в скалах буддийскими монахами. Стены этих храмов покрыты прекрасными фресками, изображающими жизнь Будды и эпизоды и легенды, относящиеся к его учению. Художники многих стран в течение десяти столетий приходили сюда паломниками и писали эти фрески – несли свое мастерство в дар Просветленному.

И вот теперь Бабурао вез нас на своем стареньком Шевроле по дороге «деревьев-гуру», направляясь в Аханта… а дальше, по дороге в Дели, – изумительный, чудесный, волшебный Тадж-Махал, знаменитый мавзолей, построенный шахом Джаханом над телом его красавицы-жены, царицы Мумтаз. Неужели он сможет увидеть все это? И глаза Бабурао загорались восторгом при этой мысли.

В храме джайнов

Это был сезон дождей. Реки вышли из берегов; ручьи, ручейки вздулись, превратились в бурные потоки. Вода в них все прибывала, разливалась, превращая в болота прилегающие к ним поля. Кое-где дорога была затоплена, голубая мелкая вода отражала небо и бегущие в нем облака. Это, впрочем, ничуть не смущало Бабурао, он ехал спокойно по затопленной дороге – видно, не в первый раз, в сезон дождей всегда так бывает, и даже глубина воды на дороге известна, а все, что известно, беспокойства не возбуждает. Но в одном месте машина увязла в топкой глинистой грязи в одной из глубоких выбоин, нередко встречавшихся на дороге. Общими усилиями мы ничего не могли сделать, чтобы сдвинуть ее с места. «Не беспокойтесь. Подождите, я сейчас вернусь», – сказал Бабурао и, бросив нам ободряющий взгляд, быстро пошел по дороге, направляясь к видневшейся вдали деревне. Вскоре показалась на дороге целая толпа людей, впереди которой, среди прыгавших и галдевших детей, шел Бабурао. Кажется, он привел все мужское население деревни, тут был и стар, и мал. Это были крестьяне, они были босые, одежда их состояла из длинной белой рубашки и широких шаровар, как носят в Деккане. С веселыми криками, размахивая руками, они бросились к машине и облепили ее, как белые муравьи, приподняли и сдвинули с места, и она оказалась снова на твердой почве. Они все очень радовались, улыбались, трогали и глядели и похлопывали машину, как если бы это был добрый конь; дети галдели и прыгали, ярко сверкали черные глаза. Мы хотели через Бабурао передать им небольшое вознаграждение. Бабурао что-то сказал белобородому старцу, старшему среди них. Патриарх отрицательно покачал головой, и веселый галдеж еще усилился. «Они – не хотят. Они – друзья», – передал нам Бабурао. (Такой случай еще возможен здесь – в этих отдаленных от больших городов местах, где жители, очень бедные, но еще более гордые, не научились еще презирать иностранцев.) – Мы опустошили мешок с конфетами и фруктами и разными безделушками – это было принято охотно и с улыбками.

Мы продолжали путь и вскоре подъехали к мосту, перекинутому через бурно несшийся поток, в который превратился небольшой, в обычное время тихий и скромный, ручей. Он вздулся от дождей, и вода настолько поднялась, что струи ее уже переливались через низенький бордюр, заменявший перила моста. Несколько машин стояли у моста, не решаясь ехать.

Бабурао остановил машину и вышел. Засучив до колен свои серые коленкоровые панталоны и сбросив ботинки, он пошел на мост и дошел до его половины; вода на мосту достигла чуть выше его щиколотки. Вернувшись к машине, он осмотрел колеса, смерил веревочкой их высоту, прикинул что-то в уме и видимо остался доволен. Окинув снисходительно-пренебрежительным взглядом остановившихся у моста автомобилистов, он обратился к нам: «Они – не могут. Но я – могу, я проеду. Не бойтесь, я знаю, что могу». И, приняв смущенное молчание за знак согласия, он взялся за руль и уверенно направил машину на мост. Мы двигались очень медленно, и, казалось, плыли, а не ехали, – вода с двух сторон обтекала низ машины, как борта корабля. Было немного страшно.

Балет придорожных деревьев

С торжеством, как победитель с поля сражения, вывел Бабурао машину на другой берег. «Я могу, и все они это знают, потому что я – лучший шофер Индии. Мне говорили это много раз, и они знают, что это так». Глаза его блестели, он улыбался – он был доволен собой. Но вдруг он замолк, прислушался – точно услышал голос. Лицо его приняло удивленное, затем испуганное, выражение. Больше он не сказал ни слова.

Разрушенный храм

Мы подъехали к деревушке, где находился отель, намеченный для ночлега. Это был большой и странный дом, деревянный, со множеством пристроек и надстроек. Темные извилистые коридоры вели из комнаты в комнату и с террасы на террасу. Комнаты были очень высокие – вышина их превосходила ширину и длину. Старинная мебель из темного дерева была покрыта слоем пыли. Над кроватями балдахинами колыхались сетки от комаров. Чучело крокодила скалило зубы в темном углу, над ним улыбались полинезийские маски, выкрашенные в белый и красный цвета. За окном виднелись серые пологие холмы, скупо освещенные тонким серпом ущербного месяца.

В этой обстановке как-то особенно жутко отдавались в душе все звуки и шорохи. Их было несчетное множество – веянье крыльев птиц, скольжение невидимых насекомых, игра ветра в тяжелых, жестких листьях деревьев… Из них состояла сама тишина, сама глубь ночи. Настороженное ухо напряженно ловило все эти шорохи-шепоты, и невольно вспоминалась Странная легенда, рассказ Бабурао о змее, «которая все знает», и чудилось шуршанье змеиных чешуек по высокой крыше старинного дома.

Этим вечером Бабурао рано распрощался и ушел, ничего не сказав. Позднее, выйдя за двери дома, мы видели его в отдаленном углу сада, сидящим, скрестив ноги, в глубокой задумчивости. Он казался спящим. Утреннее солнце заливало все потоками света и развеяло ночную жуть. И как радостно было думать о предстоящей поездке в Аханту, которая теперь была совсем близко! – Но почему медлит Бабурао, он, всегда ранний? И он тоже радовался, что увидит Аханту. Почему он не спешит? Вчера вечером он вел себя странно…

Но вот в глубине двора показался Бабурао вместе с неизвестным молодым индусом. Он пришел с неожиданным и странным известием. «Пусть простит меня саиб; мне нельзя ехать дальше, я должен вернуться в Бомбей. Но вот Кришна – он прекрасный шофер, лучше меня, и у него хорошая машина. Я за него ручаюсь. Он повезет вас в Аханту». – «Но что же случилось, Бабурао? Ведь вы хотели увидеть Аханту. И дальше – Агра, Дели… Или кто-нибудь болен? Что случилось?» Бабурао медлил с ответом. Наконец: «Шейх недоволен мной. Тем, что я гордился своим искусством. Я должен вернуться».

Я не спросила, как узнал шейх о переезде через затопленный мост, и о том, как узнал Бабурао о его недовольстве. Было что-то в голосе Бабурао, не позволявшее вопроса. Но ясно было, что решение его вернуться – непоколебимо.

С сожалением мы распростились с Бабурао. Он остался в моей памяти живым воплощением Индии, этой древней, прекрасной страны, сохранившей мудрость и веру, где люди – показалось мне – часто более «человечны», чем на Западе.

Дом в сандаловой роще

Широкая аллея, ведущая к дому, обсажена высокими пышнолиственными деревьями. В воздухе нежный, тонкий аромат, смешанное дыхание трав и цветов. Здесь благоухает каждая былинка, каждая веточка.

Мы едем по плантации сандаловых деревьев в усадьбе Святослава Николаевича Рериха и его жены Девики Рани в провинции Мизор в южной Индий.

Дом окружен тропическим садом, и терраса вся полна цветущих растений – точно сад взобрался по ступенькам лестницы и дом является его частью.

Красное, расшитое золотом сари Девики Рани, встретившей нас на террасе, кажется также экзотическим ярким цветком. Облик ее мне хорошо знаком – вероятно, я видела ее на экране, и память надолго запечатлела это необыкновенное лицо. Девика Рани была и осталась любимой артисткой Индии, сумевшей, как никто другой, воплотить на экране и сцене художественный идеал Востока. И хотя теперь она оставила сцену и выступает очень редко, имя и образ ее по-прежнему любят и чтут, и во многих домах в Индии на почетном месте можно видеть ее портреты и фотографии.

Рядом с Девикой Рани Святослав Рерих кажется варягом: зоркие спокойные карие глаза, готический лоб, светлая, несмотря на загар, кожа – без сомнения, уроженец севера. Такие лица, вероятно, были у князя Рюрика и его свиты, когда прибыли они на своих крутобедрых кораблях из далекой Швеции в древнюю новгородскую и киевскую Русь. И действительно, род и самое имя Рерихов происходят от Рюриковичей.

Николая Константиновича Рериха, большого русского художника, хорошо знают в Европе и Америке – его картины, театральные постановки, книги; археологические и этнографические экспедиции и связанную с ними научную работу; его деятельность как архитектора; и, наконец, сделанный им проект интернационального договора («пакта мира») для защиты памятников искусства и культурных организаций, работа над которым была заветным делом его жизни. В этом деле, как и во многих других трудах своего отца, принимал участие и Святослав Рерих, тоже очень талантливый и оригинальный художник.

Святослав Рерих. Портрет Девики Рани Рерих

Святослав Рерих родился в Петербурге в 1904 году. Талант его проявился рано, чему способствовала вся атмосфера в доме его родителей. Влияние и руководство его отца были для него первой и, вероятно, важнейшей школой искусства и жизни. Свое художественное образование он продолжал в Швеции и в Англии, и затем – по классу архитектуры, в Соединенных Штатах, в Колумбийском университете в Нью-Йорке и Гарвадском университете в Кембридже (в штате Массачусетсе).

Вместе с родителями и братом Юрием, ориенталистом, Святослав Рерих принимал участие в экспедиции вглубь Азии – в Индию, Тибет и Монголию, в 1923 году. Уже тогда он был знаком с философией и мистикой Востока, и путешествие в Гималаи, священные горы, овеянные легендой и тайной, было как бы первым контактом с «первоисточниками». В горных пещерах в Гималаях, как и в монастырях, встречаются ученые ламы, еще сохранившие в чистоте заветы буддизма (о встречах с некоторыми из них рассказал Н. Рерих в своей книге «Сердце Азии»)9.

Последние годы жизни Николай Рерих, вместе с семьей, безвыездно провел в Индии. За эти годы он выпустил несколько книг «Алтай-Гималаи», «Гимават», «Врата в Будущее», «Твердыня Света», «Прекрасное Единство» – так же как и его жена Елена Рерих, перу которой принадлежит книга «Основы Буддизма», и «Чаша Востока» (перевод с английского на русский) и «Письма Е. И. Рерих» на английском и русском языках.

После смерти Н. К. Рериха (в 1947 году) и его жены (в 1955 году) в доме, где они жили в Наггар Кулу в Дарджилинге, был устроен Памятный Музей имени Н. Рериха и библиотека. Теперь этот музей реорганизуется; библиотека увеличивается и пристраивается новый флигель для расширения музея и создания Интернационального Центра Культуры, в котором нуждается «Пакт Мира» для проведения в жизнь его идеалов и заданий.

С. Рерих и Девика Рани уезжают обычно в Наггар Кулу в конце зимы, в феврале, и в марте С. Рерих пишет тогда картины и этюды Гималаев, – в это время года, перед началом муссонов (ветров, приносящих влагу), воздух прозрачен и снежная сияющая «корона Гималаев» явлена во всей своей красоте.

Святослав Рерих. «Когда собираются йоги»

В остальное время Рерихи живут, большей частью, в своем имении в провинции Мизор. В этой местности еще сохранились сандаловые деревья, в Голубых Горах (Нильгири) и на плантациях. В окрестностях Бенгалора находится единственная в Индии фабрика сандалового порошка и масла. Из порошка делают фимиам – главным образом в виде палочек, тоненьких как былинки; зажженные, они курятся ароматным синим дымком. Фимиам возжигают в Индии всюду, одинаково во дворцах и в хижинах, и в храмах, это – приношение богам и духам, и также знак уважения и любви. Запах сандаловых курений – характерный запах Индии.

В доме Рерихов Восток и Запад сплелись неразделимо. Здесь много восточных предметов обихода и искусства – утварь, бронза, ткани, миниатюры. Картины на стенах отображают Индию и ее природу, ее людей и их жизнь, ее философию. Но характер убранства дома «западный» и современный: в комнатах сравнительно мало вещей, зато они так хорошо выбраны и размещены, что нельзя ничего ни прибавить, ни убавить, не нарушая гармонии целого. Это – западная система меблировки и декорации. Восток (за исключением Японии и Китая) заполняет вещами и произведениями искусства – коврами, картинами, орнаментом – каждое свободное место, и комната имеет вид музея, в котором поселились люди.

Студия С. Рериха, просторная и полная света, является душою дома. Мы видим здесь его картины – композиции, портреты, эскизы и этюды. Он в совершенстве владеет техникой живописи, и это дает ему свободу выражения своей художественной индивидуальности. Он работает также как архитектор, и немало строений в Индии создано по его советам и планам.

На почетном месте в студии находится большой, во весь рост, портрет Девики Рани. Он полон жизни. В чертах этого лица, в гармоничном – метко, «на лету» схваченном – движении тела, так же как и в композиции и в краске, есть та сияющая мягкость и в то же время сила, что характерны для всего облика Девики Рани.

В эскизах, главным образом тушью и темперой, «образов преходящего мира» (как называют японцы то, что на Западе обозначается словом «жанр») сказывается знание Индии и любовь к этой стране, и чувство чего-то неуловимого характерного, что отличает жизнь именно этих людей именно этой страны.

Но несмотря на то, что С. Рерих любит и умеет передавать текущую красочность «проносящегося мимо мира», главной его целью, предметом исканий является раскрытие того, что скрыто за внешними формами, что составляет их содержание и смысл. Формы и краски – своего рода «знаки» («символы») – у них есть «значение». Такой символизм вовсе не есть искусственное, своевольное измышление человеческого ума, он дается самой природой, самим характером явлений природы и жизни. Например, «символика» (значение) света естественно противоположна «символике» тьмы. Значение темного, тяжелого, неподвижного камня отлично от значения (символики) крыла, цветка, луча – легкого, непостоянного, тонкого, проникающего. Символика краски и формы естественно соприкасается с мистикой; мистика ведь есть не что иное, как признание за внешними формами жизни содержания, истинное понимание которого превышает возможности человеческого разума – и вытекающее из этого признания чувство.

Глубоко «символичны» – как по теме, так и по форме и краске – три большие полотна С. Рериха (составляющие вместе триптих, картину из трех частей).

Первое панно, «Куда идет человечество», написано в серозелено-коричневых и серо-фиолетовых тонах. На фоне холодного неба, отягченного темными тучами – острые вырезы скал; внизу – склоненные, застывшие в тревоге и неподвижности, фигуры людей. Чувство безысходности, лишь вдали, в узком прорезе ущелья – голубоватый свет, и на скале – скользящий розовый отблеск Креста.

Второе панно, «Распятое Человечество», огненная беда, трагедия разразившейся войны. Разверзлось небо, и вылилась чаша гнева. Горят города, пламенем освещенные идут легионы воинов, и – параллельным потоком – толпы беженцев. На этом фоне, символична фигура «Распятого Человечества», являющая собой как бы живой крест.

В третьем панно, «Освобожденное Человечество», крест явлен в сердце мистического цветка света, как бы растущего из глубины небес сверху вниз, по направлению к земле. Навстречу ему со дна земной бездны встает фигура «Освобожденного Человечества».

Тема этого триптиха родственна идее «Пакта Мира» и «Знамени Мира»: призыв к сохранению миру, во имя высших ценностей, культуры и гуманизма.

«Пакт Мира» призывает к созданию могущественной мирной организации, Интернационального Центра Культуры для сохранения и защиты учреждений и памятников, связанных с жизнью науки и искусства – своего рода «Красного Креста Культуры». Если человечество приняло и признало Красный Крест как символ помощи физически больным и раненым, то оно должно также принять и «Пакт Мира» как символ защиты сокровищ культуры, высших ценностей жизни, от которых зависит духовное и душевное здоровье и благосостояние человечества – своего рода «Красный Крест Культуры». Руководимое «Пактом Мира», объединенное «Знаменем Мира», опираясь на непоколебимую «Твердыню Света» культуры, человечество должно воспрянуть и освободиться от страха, от угрозы войн с их неисчислимым страданием.

Идея «Пакта» возникла у Н. К. Рериха еще в 1903 году, когда он был занят исследованием и реставрацией художественных памятников Руси XI и XII века. В 1904 году он предложил проект «Пакта» на рассмотрение Русского Архитектурного Общества, и затем в 1914 году, во время войны, царскому правительству. Проект был одобрен, но война задержала намечавшиеся тогда возможности его осуществления. В 1929 году в Нью-Йорке было заложено основание Международной Организации Пакта Культуры, и явилась надежда, что близится «Новая Эра» созидательной работы на пути к подлинному и длительному миру. В 1931 и 1932 годах состоялись первая и вторая интернациональная конференции Пакта Мира в городе Брюгге в Бельгии; третья конференция состоялась в 1933 году в Вашингтоне, в ней приняли участие представители 33 государств, единогласно высказавшие горячее одобрение проекту и наметившие меры для проведения его в жизнь путем международных договоров и конференций (отчет о работах и принятых конференцией и Вашингтоне решений был опубликован в Нью-Йорке отдельным изданием, в 1934 году). Был также избран Комитет, такие же Комитеты были затем утверждены в Париже и Брюгге, для работы над проведением «Пакта» в жизнь.

Многие страны Европы выразили тогда интерес к «Пакту Мира» и уведомили Парижский комитет о том, что «Пакт» находится на рассмотрении их правительств.

Парижский комитет обратился также в 1934 году с письмом к Верховному Совету СССР, предлагая «Пакт» на его рассмотрение и признание.

В 1935 году в Вашингтоне, в торжественной обстановке, «Пакт Мира» Рериха был подписан президентом Рузвельтом и представителями 20 стран Южной и Центральной Америк. Президент Рузвельт сказал при этом речь, переданную по радио о значении и важности «Пакта» и «Знамени Мира».

В Музее Рериха в Нью-Йорке (313 Вест 107 улица, вблизи Риверсайда) находится эскиз «Знамени Мира», сделанный Н. Рерихом. Символ, изображенный на Знамени, – три соприкасающихся малых круга, замкнутые в другой, больший, круг, – употреблялся всеми народами и во все времена, начиная с глубокой древности; он имеет много толкований10. Наиболее универсальные из них следующие: «религия, наука и искусство, в едином кругу Культуры» и «прошлое, настоящее и будущее, в едином кругу Вечности». Этот древний и универсальный символ можно видеть на многих картинах Н. Рериха, находящихся в Музее в Нью-Йорке.

В музее находится картинная галерея и библиотека. В библиотеке собрано большое количество произведений Н. Рериха; среди них – большая редкость за пределами России – серия картин, относящаяся к раннему периоду его художественной и научной деятельности, времени его археологических и этнографических экспедиций на север России. Здесь находятся также эскизы декораций, сделанные Н. Рерихом для постановок Дягилева в Париже, «Священной Весны» Стравинского и «Князя Игоря».

Большая часть картин в Музее относится ко времени пребывания Н. Рериха в Индии, и они вдохновлены философией и мистикой Востока – Индии, Тибета и Монголии. Но порой как бы сказывается в его произведениях память о русском севере, по-прежнему близком его сердцу. Вот Святой Пантелеймон идет по склону горы, собирает целебные травы. Игра серебристо-голубых тонов неба, нюансы травы и цветов, и весь пейзаж – как бы отражает прелесть северной весны. Это могло быть у Белого моря, крутые берега которого весной покрыты ковром нежнейших цветов.

Среди картин в галерее находятся два портрета кисти Святослава Рериха, изображающие его родителей.

На портрете его матери, Елены Ивановны Рерих, фоном служат кущи деревьев, осеняющих храм; в сине-зеленом таинственном сумраке смутно видна темная статуя Кришны, играющего на флейте.

Н. Рерих изображен среди гор, около статуи каменного всадника (такие статуи, некоторые – очень древние, оставленные неведомыми народами, рассеяны по горам и пустыням Тибета, Туркестана, Монголии). Оранжевое золото утренних лучей солнца, синяя тень ущелий, голубизна неба, темный пурпур скалы, похожей на складки богатой мантии… роскошь света и цвета горнего царства Гималаев! Во всем облике Н. Рериха на портрете, несмотря на европейскую (кроме черной тибетской шапочки) одежду, есть что-то от Востока, с которым он был так связан – как в жизни, так и в искусстве. Искусство его также оказало большое влияние на многих художников Индии и Пакистана.

В государственном Музее Мизора есть «Зала Рериха», где находятся картины периода пребывания его в Индии. Также в Дели, в библиотеке высшей сельскохозяйственной школы, выставлено более сотни картин Н. Рериха, композиции и пейзажи Гималаев; они висят вдоль стен большой залы библиотеки, над низкими книжными шкафами. Посреди залы за длинными столами из прекрасного индийского дерева сидят, склонив головы над книгами, учащиеся Школы. Когда кто-нибудь из них отрывается от книги и поднимает голову, он видит изображенные художником снежные вершины и голубые хребты гор, кристальные озера среди снегов или явление Майтрейи, грядущего «Будды Милосердия». Образы и видения, запечатленные Н. Рерихом в его произведениях, вошли в жизнь этих людей, стали ее частью; не есть ли это – большее, чего может желать, для своих картин, художник?

Святослав Рерих связан с Индией еще сильнее, еще крепче, чем его отец. «Я являюсь уже частью этой страны», – сказал он. Представители культурной жизни Индии, ее интеллигенция, писатели, художники, считают его своим. «С. Рерих – западный художник, но он таков, каким должен быть художник соответственно понятиям, законам и идеалам Востока», – пишет о нем Г. Венкатачалам11, «его искусство – своего рода Йога, путь к познанию высшего через раскрытие его в Красоте Мира… одна из Йог (путей) ведущих к Освобождению».

Древняя прародина народов, Азия, сохранила живой контакт с «Миром Огненным» – миром Духа. В этом – ее сила.

Уже начинало смеркаться, приближался тот удивительный момент перехода от дня к ночи, превращения света в тьму, который так краток и так особенно сильно чувствуется на Востоке. Нам хотелось увидеть сад, проникнуть в его таинственную манящую чащу, прежде чем тьма наполнит и скроет ее. «Вы еще не видели наше священное дерево, – сказала Девика Рани, – пойдемте, сейчас как раз время».

На ярко освещенной террасе холодный электрический свет боролся с закатным блеском уходящего дня. В этом двойном свете как-то особенно ярко горели большие красные цветы на кустах, окаймлявших тропинку, по которой мы шли. Тропинка вела в глубину сада, в необыкновенный живой храм: вокруг мощной золотистой колонны центрального ствола дерева толпилось, расходясь хороводом, множество других более тонких, почти белых, причудливых колонок-стволов. Где были их корни, вверху или внизу? Они вырастали из ветвей дерева, перпендикулярно земле спускались вниз, и врывались, врастали в почву. У них была почти самостоятельная жизнь, в то же время они составляли неразрывную часть всего целого, и на них, как и на центральном стволе, покоился высоко вверху, в темнеющем небе, величественный зеленый купол из миллионов листьев в форме сердец. В этой «священной роще» дерева с десятками стволов царила особенная, насыщенная значением молитвенная тишина. Точно присутствовал Кто-то невидимый, громадный, мудрый и благостный.

Меня охватило почти религиозное чувство глубокого восхищения, смешанного с благодарностью. Это чувство можно выразить поклоном, славословием или светом свечи, букетом цветов. И вдруг сзади, из-за моего плеча, чья-то рука протянула мне – о, чудо! – зажженную палочку сандалового фимиама. Огонек горел трепетной искоркой, двигавшейся по палочке сверху вниз, превращался в голубой ароматный дымок, тонкой спиралью уносившийся вверх. Я поставила чудесную палочку у подножия дерева, воткнув ее как свечу в серебряный подсвечник – в рыхлую землю.

В Индии люди верят, что в час захода солнца дух, обитающий в дереве, общается с Мировой Душой. Это – час молитвы для всего живущего. Во всем, что живет, отражен божественный Лик и звучит Голос: Кришна, Властелин Музыки, играет на своей флейте.

Какое удивительное, чистейшее, религиозное чувство природы! Недаром Индия с ее многотысячелетней мудростью влекла и влечет к себе людей. И недаром она стала второй родиной русскому художнику, прибывшему из страны далекого, седого Севера!

Русский йог в Тегеране

Столицу Ирана, Тегеран, часто называют «Парижем Среднего Востока». И действительно, есть в этом городе что-то родственное Парижу. Светлый, прозрачный воздух, нежные нюансы света, играющего на золотистых стенах домов, цветы и деревья. И также веселый характер персов, любящих смех и шутку, их живой ум, сообразительность, легкость и быстрота движений. И какая-то врожденная артистичность – понимание того, что красиво и некрасиво, что радует глаз и душу и что их омрачает.

Один из кварталов города, по соседству с армянской церковью и зороастрийским «храмом огня», издавна облюбовали русские. И есть в этой части города что-то, напоминающее «русские» кварталы Парижа, Пасси и Отей, – как они были до войны, когда многоэтажные дома-ульи еще не ворвались в мирный город особнячков, садиков и очаровательных переулков, не разметали их тишину и сон.

Армянская церковь, белая, с невысокой башенкой-колокольней, находится в глубине большого двора, отгороженного от улицы узорной решеткой. В этом дворе по утрам собирается веселая толпа детей и подростков, идущих в прилегающую к церкви армянскую школу.

На другой стороне улицы помещаются храм и школа «гебров», иранских зороастрийцев. Храм окружен садом и обнесен высокой стеной, из-за которой видны лишь зеленые шапки деревьев. Когда кончаются занятия в обеих школах одновременно, учащиеся высыпают из соседних, через улицу, ворот, и улица наполняется веселым шумом и гамом.

Два храма, христианский и зороастрийский, живут дружно. Зороастрийцы даже «пользовались» колокольным звоном христианской церкви, когда при некоторых особенно строгих правителях Ирана им было запрещено иметь свой колокол, чтобы не смущать сердца верных пророку Магомету12.

Между тем ритуал зороастрийской службы требует колокольного звона. Колокола армянской церкви хорошо слышны в «храме огня», гебры слушали его и считали как бы «своим». Между христианством и религией Зороастра, маздеизмом, никогда не было вражды. Недаром «волхвы с Востока» – зороастрийские жрецы – приходили поклониться новорожденному Младенцу-Христу.

В неровном, разношерстном ряду домов этого квартала попадаются иногда чудесные старинные домики в два-три этажа, с покривившимися колонками деревянных резных балкончиков, выкрашенных в голубой цвет, нависающих над тротуаром. Есть и особняки, отгороженные от улицы стеной, по которой вьется плющ, с калиткой, обрамленной красными гроздьями ползучих маленьких роз. Очень часто можно видеть на вывесках русские надписи: «Портной. Шьет и переделывает костюмы», «Парикмахер. Завивает, бреет, стрижет усы», «Колбасная лавка», «Чайная», и т. д.

На улице Надери, самой большой артерии квартала, солнечно, весело и шумно. Здесь находится множество магазинов и чайных, и два больших отеля. Один из них, «Отель Надери», славится своим рестораном и кондитерской, которые принадлежат русско-армянской семье, выходцам из России – людям русской культуры, говорящим на прекрасном русском языке. В ресторане дают великолепный борщ с пирожками, холодную окрошку, русские котлетки, шашлык и т. д. Порция зернистой икры в сопровождении большой рюмки ледяной водки стоит дешево – икра добывается в самом Иране (белуга и семга не считаются с границами).

На лето – долгое, волшебное, светло-прозрачное Тегеранское лето – ресторан перебирается в сад при отеле Надери. По вечерам играет очень хороший оркестр, девушки в венгерских или испанских костюмах поют песни всех стран, – и как приятно услышать вдруг русскую песню!

От улицы Надери сложной неправильной сетью разбегаются маленькие тихие улочки. Некоторые из них безымянны, и тогда адрес живущего на них человека состоит из названий нескольких соседних улиц, между которыми надо его искать. Такой адрес понятен только старожилам, они, впрочем, знают по именам обычно и всех своих соседей.

В одной из таких безымянных улочек квартала Надери, полюбившегося русским, жил инженер Валентин Александрович Ольшанский, издававший русскую газету «Тегеранский листок». Он жил в русском пансионе, помещавшемся в особнячке с маленьким садиком, обнесенным толстой, как ограда крепости, стеной. В сад вела низенькая зеленая дверь, в которую с трудом мог войти человек высокого роста.

Ольшанский жил замкнуто, проводя время за книгами и за пишущей машинкой или у старинного ручного ротатора, на котором печатался «Тегеранский листок». Обед он варил себе большею частью сам на пузатой керосинке, спутнице многих лет эмиграции, раскоряченные ножки которой подгибались от старости. У него были свои правила питания, предписанные ему гималайским йогом. Диета эта безоговорочно исключала мясо и спиртные напитки, которые он заменял наваром гималайских трав.

Между тем, всего несколько лет назад В. А. Ольшанский был мастер выпить и очень ценил кулинарное искусство русского повара ресторана Надери. Его нередко можно было видеть за «русским столиком» в компании старых друзей в саду ресторана. В этом прекрасном саду с тремя большими бассейнами с голубым мозаичным дном (как красиво сверкали в них золотые рыбки) под стройными персидскими соснами, среди которых так живописно бродила по вечерам луна, собиралось шумное интернациональное общество, говорящее на всех языках. Довольно часто слышалась здесь и русская речь. В Тегеране в то время находилась еще большая русская колония, в среде которой были инженеры, археологи, архитектора, художники. Шах Реза Пахлеви, отец царствующего теперь шаха, привлек их к работам по перестройке и модернизации своей новой столицы, Тегерана.

Старый Тегеран совсем не походил на современный большой город, столицу и гордость Ирана. Это была большая, неуклюжая деревня глиняных мазанок и легких деревянных построек, среди которых было вкраплено несколько дворцов, мечетей и особняков, – все это в оправе прекраснейшего пейзажа горной цепи Альборс с увенчанной снегом вершиной спящего вулкана Домавенд (в жерле этого вулкана, по преданию, герой Феридун приковал к стене из застывшей лавы побежденного им «черного дива», духа зла).

В книге русского путешественника Елисеева, побывавшего в Тегеране в 1890 году, есть описание тогдашнего Тегерана: автор называет улицы города «коридорами» и «щелями». Эти трущобы Реза Шах превратил в широкие авеню, хорошо планированные кварталы, прекрасные площади и довольно опрятные и уютные маленькие улицы. В городе выросли новые богатые постройки, окруженные садами, – музеи, отели, банки, правительственные учреждения.

В. А. Ольшанский принимал живейшее участие в преобразовании Тегерана, превращении его в «Париж Среднего Востока». Это по его плану и его указаниям город был буквально перекроен и переделан заново – как приказал Реза Шах своему «градоначальнику» генералу Керим Ага Хану, на службу к которому поступил русский инженер.

Ольшанский занимал хорошо оплачиваемое место, к нему хорошо относились, ценили его работу, сама работа была интересна. Такая удача не часто выпадает на долю эмигранта.

И вдруг инженер Ольшанский «исчез с горизонта». Он оставил работу, отказавшись от завидного оклада. Ушел от семьи, предоставив жене и двум сыновьям хорошую квартиру и все свое состояние, и переселился в комнату в пансионе. Перестал бывать в саду Надери и встречаться с друзьями. Знакомые забеспокоились, думая – не заболел ли он, разыскали его новый адрес, стали навещать. Они неизменно находили его за рабочим столом, среди книг и бумаг. На вопросы он отвечал неохотно и односложно и, видимо, рад был остаться один. Не находя объяснения внезапному его затворничеству, знакомые удивлялись. Стали поговаривать, что у него «не все дома». В происшедшей перемене винили «гималайских йогов».

Свами Шивананда

Фот. Centre Sivananda de Yoga Vedanta

На стене прямо против рабочего стола Ольшанского висела фотография неизвестного человека в белой хламиде, сидевшего по восточному, скрестив ноги, на тигровой шкуре, разостланной на большом плоском камне на берегу реки. У человека была лысая (или, может быть, начисто выбритая) голова, очень большой лоб, бритое овальное лицо, очень приветливые и спокойные черные глаза, большие рабочие руки, лежавшие на коленях. Когда Ольшанского спрашивали «кто это», он отвечал: «Мастер», – но объяснений за этим не следовало – он погружался в свои бумаги и книги.

Через некоторое время стали ходить по рукам тоненькие тетрадки, отпечатанные на ротаторе на русском языке, под названием «Гималаи говорят», подписанные: «Переводчик В. А. Ольшанский, Тегеранское Отделение Братства Священной Жизни Лесного Университета Веданты в Ришикеше в Гималаях». Это было изложение своими словами учения Шивананды, йога из селения Ришикеш в Гималаях.

С Шиванандой Ольшанский познакомился через книги. Однажды в руки его попала случайно оставленная у него возвращавшимся из Индии знакомым англичанином книжка Шивананды о крийайоге на английском языке, которым в совершенстве владел Олышанский (как знал он также французский и немецкий, и несколько восточных языков и наречий). Книжка произвела на него очень сильное впечатление – он говорил потом, что нашел в ней слова, которых, не сознавая того, ждал всю жизнь. Он написал Шивананде и в ответ получил обстоятельное и приветливое письмо, которое заинтересовало его еще больше. Завязалась регулярная переписка. Ольшанский стал преданным учеником Шивананды и оставался им до конца жизни. Кроме переписки у него был, как следовало из его слов, какой-то таинственный «непосредственный контакт» с гималайскими Мастерами. Сосредоточившись в медитации, он слышал, как «Гималаи говорят». Это название он дал и книжкам, в которых пересказывал по-русски, для русских своих учеников, слова Шивананды и объяснял учение Веданты, древней духовной науки Индии.

Параллельно этим изданиям и переводам он печатал и издавал – все сам, работая по двенадцать часов в сутки, – «Тегеранский листок». За подписку брал он очень дешево; все же «Тегеранский листок» помогал русскому йогу кое-как существовать. Газета являлась сводкой главных происшествий, почерпнутых из английской и персидских местных газет. Большинство русских в Тегеране не знали ни английского языка, ни сложного персидского алфавита; для них газета Ольшанского на русском языке, состоявшая из двух-трех листков, которую по утрам два или три раза в неделю разносил по домам нанятый Ольшанским мальчик, была очень ценна. Из нее, например, они узнали о появлении в небе «Спутника» и историю собачки Лайки, первого межпланетного путешественника. И наблюдая блеснувшую в небе удивительную точку, реализацию невероятного человеческого дерзания (в течение нескольких мгновений «Спутник» был виден в небе над Тегераном), они как-то подсознательно связывали его с пишущей машинкой Ольшанского.

Я помню «тегеранского йога» за его рабочим столом, на котором были сложены уступчатыми пирамидками книги. Рядом, на маленьком столике, стояла старинная русская пишущая машинка с начатой страницей «Тегеранского листка». Всю противоположную сторону занимали самодельные, покрашенные в светло-желтый цвет, полки с книгами. На нижней полке, в углу, на месте толстого словаря, лежащего теперь на столе, свернулся клубочком маленький пестрый котенок, подобранный Ольшанским в мусорном ведре на улице.

По какой-то ассоциации мне вспомнилась тогда средневековая гравюра, изображавшая «Алхимика»: в глубоком кресле у стола сидит старик с длинной белой бородой, склонясь над раскрытой гигантской книгой. На столе стоят глобус и чернильница с гусиным пером, лежит неизбежный – «обязательный» для средневекового философа – череп и, среди свитков пергамента, – циркуль, линейка и наугольник. В высоком окне, сквозь которое врывается сноп солнечных лучей, видны черепичные высокие крыши города. На спинке кресла сидит круглоглазая, вечно-серьезная сова. У ног алхимика – пушистый серый кот, с такими же круглыми как у совы, внимательными зелеными глазами. В глубине комнаты – пылающий горн, и на столике перед ним – колбы, реторты и другие принадлежности, которыми пользуются «алхимики» при своей работе.

В комнате Ольшанского, впрочем, не было ни совы, ни черепа, ни глобуса, ни даже чернильницы с гусиным пером (вместо нее – скромный пузырек с синими чернилами). Не было и глубокого кресла. Вместо алхимического горна пылал огонь старенькой керосинки, на которой готовился отвар гималайских трав. И у «тегеранского йога» было чисто выбритое свежее лицо и никакой бороды.

Ольшанский с увлечением говорил о своей работе с группой русских, которым он преподавал практику медитаций и учение Веданты, со слов Шивананды, по той же схеме как велось преподавание в далеком «Универтитете» в Ришикеше в лесу на берегу Ганга.

На стене, под портретом Мастера, висел диплом в узенькой белой рамке, выданный Университетом Веданты в Ришикеше, Гималаи:

Шри В. А. Ольшанскому13

Университет йоги Веданты. По милости Господа, Источника Вечной Благодати, по воле Всемогущего, удостоверяю, что Шри В. А. Ольшанский найден достойным священного титула Садана Ратна («Драгоценность Духовного Упражнения») за его заслуги на поприще йоги-саданы и непоколебимую преданность Истине, Любви и Чистоте. В знак признания этих заслуг я награждаю его этим дипломом, с моими наилучшими пожеланиями и усердной молитвой к Господу Богу, чтобы Он благословил его и всех других долгой жизнью, благосостоянием Вечной благодати, успехом во всех начинаниях, Видия, Кушти, Пушти и Божественная Рисвария. (Следует подпись, очень маленькими скромными буквами):

Свами Шивананда.

И в миниатюрной виньетке из двух павлиньих перьев обозначение должности выдающего диплом: «канцлер Университета»14.

По соседству с фотографией Шивананды, дипломом и таблицами и схемами, связанными с уроками Веданты, на стене висели фотографии «ашрама» (общежития) в Ришикеше. Несколько домиков с плоскими крышами и широкими балконами лепятся на лесистом склоне горы, над прекрасной рекой. К воде спускается каменная лестница. У самой воды, на скале, небольшая деревянная постройка, вроде сарайчика, с обнесенной стеной открытой террасой. Это келья Шивананды. Он поселился в ней давно – когда пришел в Ришикеш, широкой пыльной дорогой паломников, с далекого юга. Раньше, «в миру», суами Шивананда был врачом с большим опытом и большой практикой. Отказавшись от мира, сделавшись «суами» (членом монашествующего ордена), он не отказался от врачевания: лечить бедных – священный долг, «дхарма». И лучшее здание ашрама, просторное, светлое и чистое, – бесплатный госпиталь для бедных. На поддержание этого госпиталя идут пожертвования учеников и выручка от продажи книг Шивананды, и также лекарств, приготовляемых членами ашрама, по указаниям Шивананды, из гималайских целебных трав и корней. Отвар некоторых из этих трав дает укрепляющий напиток, заменяющий чай. Эти травы и варил Ольшанский на своей керосинке, в «Тегеранском Отделении Братства Священной Жизни Университета Веданты в Ришикеше в Гималаях», и они давали ему, как он говорил, здоровье и силы.

Истоки Ганга (Гималаи)

Окно комнаты Ольшанского выходило в сад, на маленький круглый голубой бассейн, где только что распустился молодой бело-розовый лотос. Лучи нежного тегеранского солнца лились в окно, играли на стене и на фотографиях – на лице Шивананды, на водах Ганга и вершинах гор, на деревьях леса, придавая изображениям какую-то странную реальность и жизнь. И от сочетания освещенных солнцем гималайских вершин (на фотографиях) и в саду, за окном – молодого лотоса в голубом бассейне и порхающих над ним маленьких ярких птиц казалось, открывались и вели в сияющую бесконечность светлые новые пути.

Марзуга

Гора Марзуга на юго-востоке Марокко – гигантская дюна, выросшая среди пустыни. Силуэтом своим она странно напоминает Монблан в миниатюре: широкая, с закругленным верхом, шапка вершины, и, пониже, другая, как бы повторяющая ее форму (купол Гутэ). На фоне синего неба она вздымается золотой громадой, среди низких песчаных хребтов, курящихся желтым дымком в порывах налетающего из пустыни ветра.

У подножия горы находится небольшой оазис и в нем – крошечное селение берберов, названное «Марзуга» по имени горы: несколько глиняных выбеленных кубиков с отверстием для двери и без окон. Вокруг – безбрежное желтое море, песчаная целина, Сахара.

Мы приехали из городка Эрфуда, расположенного в богатом оазисе Тафилалет. Этот очаровательный, весь белый, городок на берегу реки Герес тонет среди плантаций финиковых пальм и зарослей тамариска. Весело журчит вода, бегущая по оросительным каналам плантаций. Город полон людей, представителей самых разнообразных народностей, вперемежку с ослами и верблюдами, на которых едут и перевозят товары бедуины. Торговля процветает, жизнь бьет ключом.

Но стоит только перейти мост через реку, как вы попадаете совсем в другой мир. Голые рыжие скалы вырастают у дороги и тянутся ввысь, образуя гору Джебель Эрфуд; наверху, на крутизне, помещается крепость, похожая на средневековый замок – военный пост. Оттуда далеко видно: внизу, у подножия горы, зеленая зыбь оазиса с вкрапленным в нем белым городом: дальше – черно-бурое бесконечное поле, отороченное лиловыми холмами. Где-то там, за сотню километров от Эрфуда, – Марзуга.

Марзуга лежит вдали от проезжих дорог, к ней ведут только «дороги-следы»; на карте они помечены пунктиром, дающим указание общего направления. Таких «следов» множество – путь по пустыне пролегает везде. Лишь иногда преграждают его небольшие скалистые массивы или гряды низких дюн; они кажутся громадными – каждое самое маленькое возвышение как бы вырастает в сто раз на круглой гигантской тарелке пустыни, где не за что «ухватиться» глазу. Нам стоило немалых трудов найти машину и шофера, который согласился бы отвезти нас туда. Старинный, большой автомобиль с потертыми шинами, который нам предложили, не внушал доверия, но хозяин его (у него было столь загорелое лицо и так укутывал его темно-коричневый бурнус, что нельзя было определить его национальность) уверял, что это и есть самая подходящая машина для путешествия по пустыне, что он уже ездил на ней в Марзугу, и она знает дорогу не хуже верблюда; и что он возьмет с собой механика – на всякий случай – и четыре запасных шины. Мы согласились.

Рано утром мы выехали в сопровождении механика на заваленном старыми, но как будто еще крепкими шинами автомобиле, с запасами бензина, воды и хлеба – это была целая экспедиция. В пустыне ведь нет ни дорог, ни гаражей. Остановится машина – ждать помощи неоткуда.

Сначала мы ехали по дороге, но очень скоро края ее стерлись, куда-то пропали, и она слилась с пустыней. Мы ехали теперь по совершенно гладкому полю цвета вороненой стали. Грунт был покрыт бесчисленными черными камешками, похожими на обломки чугуна. Кое-где, иногда, появлялись небольшие скалы, и машина тогда лавировала между ними, как корабль между рифами.

Один раз появилось что-то, похожее на жилье – мрачные серые постройки, бывшие военные посты, теперь пустые. Они казались брошенной театральной бутафорией в этой неправдоподобно-черной пустыне, которой, казалось, не будет конца. На мой вопрос, «где мы», шофер ответил: «В Сахаре».

Сахара? Вместо желтого песка эти черные камешки, острые и блестящие! Откуда они?

Нам удалось рассмотреть их поближе, когда с грохотом, подобным выстрелу, лопнула шина, и автомобиль остановился среди пустыни (невольно подумалось: как хорошо, что есть четыре запасных шины, а то вдруг пришлось бы идти по пустыне километров сорок!). Эти камни были разной величины и цвета, от угольно-черного до серебристо-серого. Я подняла один из них, блестящий и гладкий, величиной с кулак, он показался мне обломком скульптуры, как завиток волос в бороде ассирийской статуи. Но нет, это была работа природы – каменный локон, древний как сама земля.

Шину переменили, и мы двинулись дальше. Камешки под колесами шуршали и потрескивали, казалось – едем по снежному утреннему насту.

Иногда на горизонте появлялись дюны – сначала в воздухе, как миражи – чуть выше горизонта, отделенные от земли сверкающей полоской белого тумана. По мере того, как мы приближались к ним, полоска стушевывалась, и они «садились на землю», превращались в холмы. Потом снова становились миражем и исчезали. Ехали мы долго, часов пять, медленно, с остановками.

Неожиданно желтым озерком по черному грунту разлилось большое пятно песка, откуда-то издалека нанес его ветер. Потом еще и еще – желтое перемешалось с черным. Вдруг вдали над черной Сахарой засверкал золотой треугольник. Марзуга! Мы приближались к цели путешествия.

Появились признаки жизни: одинокое полувысохшее дерево (издали я приняла его за бедуина на верблюде). Потом – небольшой овражек, склоны его покрыты серыми пучками сухой травы, и там пасутся худые, черные козы. Вспорхнула рыжая большая птица, ветер донес лай собаки.

Вот и поселок: четыре глиняных домика, с дверьми, но без окон, похожие на детские кубики, разбросанные на большом расстоянии друг от друга. Два осла понуро стоят в тени стен, да несколько крошечных курочек и петушок-пигмей равнодушно разгуливают вокруг домов, даже не пытаясь рыться в песке, – все равно ничего не найдешь. Небольшая серая собака, худая, с злыми глазами, подозрительно поглядывает на нас; время от времени она разражается глухим, отрывистым лаем. Сразу за деревней виднеется серое пятно оазиса.

Наша машина остановилась у самого большого дома – «гаража», как назвал его наш шофер. Несмотря на это пышное название, около него не было никаких признаков «гаража» (если не считать валявшейся на земле старой, негодной шины) – ни кокетливой, ярко раскрашенной помпы с насосом, ни цистерны, ни бидона, ни даже бочки. И ни одной машины; вместо того под навесом стоял осел.

У двери нас встретил хозяин «гаража», загорелый, худой и высокий бербер в живописной полосатой «джелябе»15. Наши спутники завязали с ним оживленную беседу; вскоре к ним присоединились еще два-три человека, вероятно, все мужское население поселка.

Эти люди, видимо, были нам рады – не так часто сюда приезжают. Они окружили машину, почтительно, осторожно и нежно, точно лаская, к ней притрагивались. Всякая приехавшая машина, здесь явление из другого мира.

Берберы совсем не походят на арабов. Смуглые – но с золотистым, а не оливковым или пепельным, как у арабов, оттенком кожи; скулы слегка выдаются, глаза карие, или нередко зеленовато-серые (у арабов они «черные, как ночь»), глубоко сидящие под сильно выступающими надбровными дугами. Они приветливы, охотно улыбаются. Язык их мягче арабского, более походит по звуку на романские языки.

Чем живут, чем питаются здесь эти люди? Пустынным прибоем наступают на их поселок пески. Чем дальше, тем выше вздымаются песчаные волны, и гигантским девятым валом вырастает Марзуга – исполинская дюна, очертаниями своими напоминающая Монблан.

В этом сходстве очертаний было что-то притягивающее – гора казалась странно знакомой. В то же время – какая тревожная несообразность: вместо земли, камня, льда и снега – песок, неустойчивый, сыпучий и мягкий! Ни скалы, ни выступа, ни камня – все гладкое, мягкое, как желтое масло!

– Как туда пройти? – спрашиваем мы шофера.

– Куда?

Мы указываем на вершину Марзуги. Он удивился еще больше.

– Нельзя. Туда не ходят.

– Почему?

– Нельзя. Там высокий песок. Живой песок.

Но путь, казалось, был ясен: сначала по песчаным предгорьям вниз и вверх, к подножию Марзуги, потом влево, поперек песчаной стены и затем по хребту, имитирующему ледяное лезвие Монблана, до вершины.

Мы пошли. После некоторого колебания наш вожатый пустился за нами.

– Я пойду с вами на высокие пески, – решительно заявил он и пошел вперед как заправский проводник.

Путь к горе лежал через оазис – несколько сухоньких пальм, разделенные канавками; через одну из них, пошире других, был перекинут мостик, но воды нигде не было. Берега канавок были покрыты очень странными ползучими растениями, походившими на громадных сороконожек. Коричневое, сухое и жесткое, длиной с локоть, тело лежало на земле; из него торчали вверх и вниз отростки: вверх – обрывки зеленовато-серой щетины, и вниз – черные корни, пучками, через равные промежутки, точно ножки гусеницы. Этими корнями растение хищно впивалось, вгрызалось в землю, ища скрытую в ее недрах влагу. Крепкие, как канаты, они уходили в песок на большую глубину, вырвать их было невозможно. Из этих растений состояла «трава» «оазиса» и, по всей вероятности, они служили кормом для коз и ослов.

Очень скоро оазис исчез – растворился в глубоком сыпучем песке; нога погружалась почти по щиколотку. Здесь, среди желтых песков, были разбросаны черные палатки берберов. Они были сделаны из грубой шерстяной (из шерсти черных коз) ткани и походили на гигантских летучих мышей, севших на землю и еще не успевших сложить крылья.

В прозрачном воздухе пустыни расстояние обманчиво. Гора, отделенная грядами песчаных хребтов, находилась гораздо дальше, чем казалось с первого взгляда. Мы долго шли – поднимались, спускались, снова поднимались. Нога погружалась в песок, как в мягкий снег, но вместо следа оставалась сзади лишь неглубокая круглая ямка; на дно ее, смыкаясь, стекал песок, и она постепенно исчезала. Песок казался живым.

Это не был обычный «наш» песок, тот песок, с которым играли мы в детстве, делая из него пирожки и паштеты. Тот песок – земля, он на дороге, в лесу, на пляже; на нем что-то растет, в нем камушки, иногда – насекомые, он не может быть до конца чистым. Но песок Марзуги был особенный – абсолютной, неземной чистоты. Песчинка к песчинке, как кристаллы сахара.

Иногда слой песка становился тонким, под ним чувствовалось что-то твердое. Это была странная серебристо-серая масса, легко ломавшаяся, как бы слой затвердевшего песка. Нога не погружалась, а скользила на крутом склоне, это могло быть опасно.

Я хорошо знаю горы, вздыбленный камень, одетый вверху снегом и льдом. Но как знать, чего ждать от этой странной горы, где вместо вечных снегов – вечные пески?

Впрочем, через несколько шагов твердый наст исчез, и снова появился – уже привычный – сыпучий песок.

Наш «проводник» давно уж замедлил шаг и идет сзади. Наконец, он решительно садится на землю, натягивает на голову капюшон джеляби и говорит:

– Я подожду вас здесь!

Мы оставляем около него ботинки – по горе из песка лучше всего идти босиком.

Высокие пески! Как точно определяют эти слова Марзугу! Высокие, вздыбившиеся, живые пески! Было немного страшно: а вдруг они задвижутся, бросятся, упадут на нас песчаной лавиной!

После второго перевала гора вдруг выпрямляется, становится почти отвесной. Начинается подъем к вершине по песчаному лезвию хребта. Под ногами, вправо и влево, сбегает вниз тонкий песок. Наконец, хребет обрывается, дальше ничего нет – только воздух. Трехгранная пирамида вершины врезается в глубокое пространство, мы стоим как на носу воздушного корабля. Далеко внизу – желтая рябь пустыни, и крошечное тускло-серое пятно оазиса Марзуги.

Так вот она, настоящая Сахара! Желтые пески, как вода в море, играют и переливаются множеством оттенков; розовое, голубое и белое, серебро и золото. Мы долго стоим на вершине в изумлении перед богатством красок пустыни.

Песочное море

С западной стороны гора круто вздымается над грядами низких, продолговатых холмов. Но с восточной стороны она сбегает вниз широкими закругленными уступами и там, около самой вершины, – чашеобразная выемка. На дне ее – защищенная от ветра небольшая площадка и на ней какие-то странные предметы, как будто перья на палочках. Что это?

Заинтересованные, мы спускаемся на дно песчаной воронки, чтобы рассмотреть эти странные предметы. Колышки вышиной с полметра вбиты в песок, верхний конец каждого из них украшен пером и повязан бирюзовой или красной полоской материи. Чуть пониже – перекладинка, на концах ее – цветные лоскутки. Около середины колышка, как на талии, укреплены яркие перья, наподобие юбки… и вдруг, я понимаю: ведь это же человеческие фигурки!

Они расставлены полукругом, «лицом» на восток; некоторые покосились или упали. На желтый песок от них падают пурпуровые тени.

Что-то удерживает нас от того, чтобы подойти к ним вплотную, потрогать руками. Атмосфера нереальности, тайны, окутывающая желтую гору, здесь кажется сгущенной до предела, точно эта песчаная чаша, на дне которой стоят куклы, наполнена колдовским зельем.

Вид с вершины Марзуги

Кто, зачем поставил здесь эти палочки, одетые в перья? Я вспоминаю слышанный мною от кого-то рассказ о магических куклах, которых ставят для заклинания демонов. К ним, говорят, нельзя прикасаться, самая тень, от них падающая, опасна.

Сфотографировав фигурки, мы старательно их обходим, чтобы не попасть в их тень. А вдруг это они? Здесь, на этой странной горе, все кажется возможным!

На спуске сам песок помогает шагу, несет вниз. Мы скользим, как на лыжах, позади вьется песчаное облачко. Гора уже кажется знакомой, и можно спокойно любоваться необычайным рисунком складок песчаных холмов и красками пустыни.

Наш шофер, одинокая маленькая фигурка, затерянная в желтой громадности, по-прежнему сидит на холме, терпеливо дожидаясь нас. Окликаем его, он выпрямляется. Спрашиваем, знает ли он о странных фигурках на вершине Марзуги.

– Что такое? – Он вначале не понимает, потом на лице его отражается беспокойство, испуг. – Как, они там? Я не знал… – Он обрывает, не договаривает.

– Кто их поставил, зачем? – допытываемся мы.

– Не знаю, – отвечает он уклончиво, и прибавляет:

– Высокие пески, они живые, сами движутся… едят людей… туда не надо ходить.

Солнце палит, нас мучает жажда. Где взять воды? Подходим к палаткам берберов. У входа одной из них, самой бедной (черное полотнище ее состояло больше, чем наполовину из дыр), сидят загорелые люди в джелябах; наш спутник что-то им говорит, один из них поднимается и идет к дальней палатке, из которой вскоре выходит женщина и несет нам в старой консервной банке (она держит ее бережно, как дорогую вазу) драгоценный напиток – воду. Мы пьем осторожно, чтобы ни одна капля не пропала, и горячо благодарим. Женщина улыбается. Она молодая, стройная, среднего роста; вся в черном, но с открытым лицом (берберки, в противоположность арабкам, не прячут лица); на загорелом, с карими глазами лице выделяются своим цветом губы – лилово-серые, светлее кожи лица.

Мы хотим дать ей монетку, она отказывается; мы настаиваем. Тогда женщина, вдруг решившись, берет монетку, прячет ее в складках одежды и убегает со всех ног, унося консервную банку, которую она держит обеими руками.

Надо спешить, чтоб пересечь до темноты «черную Сахару». Быстро минуем оазис, деревню; вот мы у «гаража», перед которым стоит наша машина. Около нее по-прежнему группа людей, в центре ее наш механик и хозяин «гаража», оживленно разговаривают. Завидев нас, хозяин идет в дом и возвращается через несколько минут, в руках его – тарелка с крутыми яйцами, роскошное угощение. Эти маленькие, чуть больше голубиных яйца оказались необыкновенно вкусными, и тарелка опустела в мгновение ока.

Вскоре мы едем снова по гладкому полю, покрытому черной галькой; желтые разливы песка набегают на нее как мелкие волны на берег, потом исчезают. Но вдали виден еще золотой треугольник – вершина Марзуги. Я вспоминаю эту странную гору из чистого песка, пирамиду вершины, и на ее склоне, в песчаной воронке с круглой площадкой на дне – полукругом расставленные колдовские фигурки. И снова ощущаю чувство какой-то тревожной «нереальности», испытанное там, наверху.

Откуда эти фигурки, что связано с ними? Мы ничего не знаем о них; и ничего не знаем ни о прошлом Марзуги, ни о прошлом пустыни. И вызывающая головокружение мысль – ведь и о себе мы тоже, по-настоящему, ничего не знаем.

Статуя Наполеона

На пьяцца Сан Марко в Венеции центром внимания являются голуби. Целый день они гуляют по площади, ловко лавируя в толпе людей, заполняя собой каждое свободное место. Кормить голубей и сниматься с голубями на плечах, на голове, на ладони – главное занятие туристов, посещающих площадь св. Марка. Как только протягивается чья-нибудь рука, разбрасывающая зерна, в сторону ее плещет волна голубей, «голубиный прилив». Особенно любят туристы кормить птиц прямо с руки; голуби садятся на ладонь в два или даже три яруса – один на голову другого, неистово машут крыльями, пытаясь удержаться в столь неустойчивом положении, взлетают, кружатся, снова садятся. Щелкают фотографические аппараты, раздается веселый смех. И по площади люди ходят «в ногу» с голубями – движения птиц как бы направляют ритм человеческого шага. Когда играет музыка, все гуляют под ее звуки и в такт.

Венецианцы любят своих голубей, оберегают их и заботятся о них. Раньше город кормил их на общественный счет, но с наплывом туристов какому-то догадливому торговцу пришла в голову мысль продавать на площади корм для птиц – ведь так приятно кормить голубей! Он демонстрировал это – туристы видели, как садятся ему на плечи голуби и как это красиво. Пример подействовал: зерна были раскуплены мгновенно. Оказавшийся на площади фотограф щелкал аппаратом, предлагая увековечить очаровательную сценку, чтобы послать фотографию близким; он тоже хорошо заработал. С тех пор продажа зерен и фотографирование туристов с голубями на площади – целая индустрия.

Эти голуби всегда тут, вся их жизнь проходит на площади Сан Марко и около собора. Вероятно, они даже не знают других частей города, и кажется, что если их перенести в другое место, они погибнут. Однажды, во время урагана, волны лагуны поднялись и залили площадь, и голубям негде было гулять. Они сидели, нахохлившись, на фронтонах собора и зданий, окаймляющих площадь; соседние улицы не существовали для них. Венецианцы сразу же организовали им скорую помощь – питательные пункты на крышах, чтобы голуби не голодали.

Как только начинает темнеть, голуби «укладываются спать» на карнизах зданий, обрамляющих площадь. Особенно любят они собор, его карнизы, ниши и башенки и широкую платформу над центральными вратами. Четыре бронзовых коня, украшающие эту платформу, являются такой же неотъемлемой и важной принадлежностью собора и площади, как голуби. Они были привезены из Константинополя дожем Дандоло в 1204 году; предполагается, что они принадлежат резцу Праксителя, и венецианцы очень гордятся ими.

Когда Наполеон завладел Венецией, в 1797 году, он совершил оплошность – увез в Париж двух из этих коней и поставил их на арке площади Карусели. Этого венецианцы никогда не смогли ему простить. Все, что угодно, но только не это! «О, этот воришка! Он хотел украсть наших коней!» – гневно воскликнул венецианец, с которым я заговорила о Наполеоне.

Бонапарт, без сомнения, поддался очарованию Венеции, «царицы морей». Он захотел увековечить память о себе и построил на площади св. Марка «Новый Павильон», прекрасное здание из белого мрамора, замкнувшее площадь со стороны противоположной собору.

Площадь св. Марка (кто-то назвал ее «мраморный зал без потолка») представляет собой прямоугольник 175 м длины и 80 м ширины, удивительно гармоничный по архитектурному плану и чудесному его выполнению. Собор, построенный в конце XI века, заключает в себе одну из величайших святынь Италии – гробницу св. Марка Евангелиста. Со своими куполами, кружевными карнизами, башенками и широкими вратами он походит на фантастический дворец из 1001 ночи. Крышу венчают чудесные мраморные часовенки-беседки, каждая из них защищает от непогоды статую.

Кони на фронтоне собора Сан Марко в Венеции

Между ними вдоль карниза восходят и нисходят мраморные ангелы. В центре, доминируя над всеми фигурами – статуя св. Марка, мраморный Апостол с крестом в руке благословляет город. У ног его – крылатый лев, поддерживающий лапой раскрытую книгу.

Около собора на площади находится высокая (99 м высоты), прямая как стрела, башня колокольни («кампанила»). По другую сторону – знаменитая «башня часов», на которой бронзовые «мори» («мавры») ежечасно «отбивают время», ударяя по колоколу тяжелыми молотками. Справа и слева площадь окаймляют прекрасные мраморные здания. Раньше в них помещались правительственные учреждения, теперь это богатые магазины, и, в верхних этажах, склады. Особенно много в их окнах изделий из венецианского стекла – того удивительного стекла, в котором точно сконцентрированы все краски драгоценных камней, пронизанных солнечными и лунными лучами; такого стекла нет больше нигде в мире.

Со стороны, противоположной собору, площадь гармонически замыкает «Новый павильон», построенный Наполеоном. Передний фронтон его увенчан статуями, изображающими величественных людей в греческих и римских одеждах или доспехах, в шлемах и лавровых венках. Кто они? Воины, философы, ученые, поэты? Или, может быть, дожи Венеции? Они вознесены высоко над площадью. Только центральное место на фронтоне здания пусто – в нише на месте статуи дремлет голубь; вот он проснулся, вспорхнул, и ниша опустела.

Но статуя, предназначенная для этой ниши, существует. Она прекрасной работы, резца знаменитого скульптора, и изображает «воришку Наполеона» (как назвал его венецианец), укравшего двух лучших коней св. Марка.

Я видела эту статую. Вот ее история.

В эпоху власти Наполеона город заказал знаменитому скульптору Антонио Канова статую императора, чтобы поставить ее на фронтоне «Нового павильона», где она должна была занять центральное место в ряду других «великих» – прямо против статуи Апостола Марка на соборе по другую сторону площади.

За несколько дней до того знаменитый скульптор получил другой заказ от графини Альвизе Мосениго: на статую св. Лючии для дворцовой часовни в Альвизополи, одном из родовых имений семьи. За статую графиня уплатила вперед и сполна. Для св. Лючии была приготовлена ниша в часовне.

Однако знаменитый скульптор не спешил со сдачей заказов. Он никогда не выпускал из своей мастерской статуи, которая не была бы совершенна. Совершенство требует работы и времени.

Время шло. Судьба Наполеона изменилась, он был сослан в изгнание. После падения его Франция вернула Венеции двух коней, «украденных» императором; было устроено национальное торжество, во время которого, при ликующих кликах толпы, кони Праксителя были водворены на прежнее место на фронтоне собора. Но место, приготовленное когда-то для статуи Бонапарта на фронтоне «Нового павильона», по-прежнему пустовало: город отказался взять статую, воспоминание о Наполеоне было неприятно гражданам Венеции.

Между тем, семейство Мосениго стало проявлять признаки нетерпения: где же санта Лючия, где статуя святой Лючии, защитницы их семьи, которую так давно ожидают? – и стало докучать скульптору вежливыми, но очень настойчивыми напоминаниями.

И вот, наконец, прибыла посылка от скульптора: громадный, тяжелый ящик. Вместе с ящиком посланец передал письмо с печатью скульптора, но никто не обратил на него внимания. Санта Лючия прибыла. Эта весть была встречена ликованием. Bсe члены семьи собрались вокруг ящика, у входа в часовню, чтобы не пропустить момент, когда святая впервые взглянет на них, и приветствовать ее. Благоговейная тишина воцарилась, когда ящик начали открывать. Вот, сняты доски… вот стали снимать «семь покрывал», в которые заботливо окутал ее скульптор. Вот осторожно открывают лицо и уже виден мраморный лик… Но что это? Как странно коротко обрезаны волосы святой… и этот орлиный нос, тонкие губы, волевой подбородок – кого напоминает это лицо? Недоумение достигло апогея, когда открыли обнаженный мраморный торс… И вдруг кто-то из членов семьи вскрикнул: «Наполеон!»

Да, это была статуя императора! Это был Наполеон! Но какой Наполеон! Сам Зевс позавидовал бы его царственной осанке, сам Аполлон – юной красоте его стройного, могучего тела. Греческая драпировка, оставлявшая обнаженной часть туловища, увеличивала сходство с Аполлоном. И в то же время в чертах лица Наполеона, прекрасно переданных, было несомненное сходство с Юлием Цезарем. Цезарь-Аполлон-Наполеон Бонапарт, последний дож Венеции!

Рука Бонапарта была поднята и протянута вперед, приветствуя свой народ, – царственным и в то же время отеческим жестом. Брусок мрамора соединял ее с головой – для прочности во время перевозки, чтобы не сломалась тонкая, аристократическая кисть руки (этот брусок обычно срезали на месте после перевозки).

Когда прошел первый момент замешательства, вспомнили о письме, переданном посыльным главе семейства, и, сломав печать скульптора, открыли его.

И вот что писал несравненный мастер (выпускаем официальные приветственные формы): «…согбенный работой и болезнью, я не имею возможности сейчас выполнить ваш благородный заказ. Но чтобы возместить деньги, уплаченные вами за статую Санта Лючии, я посылаю вам этот большой блок чудесного – лучшего в Италии и во всем мире – мрамора. Любой мастер сможет обработать его для вас и превратить в статую Санта Лючии».

Семейство Мосениго сохранило статую Бонапарта, не пожелало превратить ее в Санта Лючию; статуя святой была заказана другому скульптору, выполнена в надлежащий срок и заняла приготовленное ей место в часовне. А «Цезарь-Аполлон-Бонапарт» был поставлен в большом холле дворца Мосениго в Венеции, где он находится и теперь. Этот холл – большой крытый двор, откуда широкая мраморная лестница ведет в парадные залы и жилые покои первого этажа, – служил раньше местом хранения товаров и магазином: все гранды Венеции, не исключая дожей, были прежде всего купцами, и каждый дворец имел свои магазины.

Во дворце Мосениго сохранилось множество музейных вещей и прекрасная живопись – картины, изображающие большей частью придворные празднества, и портреты дожей: семь дожей Венеции происходили из этой семьи. Теперешний владелец дворца, сеньор Альвизе Робило, и его жена, белокурая, веселая и приветливая синьора Алисия, показали нам скромную с виду шапку, обтянутую красным шелком, почетно потертую временем – головной убор могущественных дожей богатой, свободолюбивой Венеции. Мы попросили хозяина дома надеть его; шапка необыкновенно шла ему – точно была создана для этой головы с профилем Данте.

Среди многочисленных предметов старины в палаццо Мосениго мое внимание привлек странный предмет, совершенно непонятного назначения. Он походил на остов громадного, в пол человеческого роста, абажура, с деревянным нешироким кольцом вверху: тоненькие деревянные резные палочки, украшенные изящными шариками, соединяли это верхнее кольцо с другим, нижним, более широким кольцом, служившим базой этого предмета, стоявшего на полу у окна. Я терялась в догадках, что это такое. Наконец нам объяснили, что этот оригинальный «абажур» был изобретен больше столетия тому назад знаменитой красавицей из семьи Мосениго, у которой была больная спина; в придворной жизни, во время торжественных церемоний, приходилось подолгу стоять на ногах – и вот она могла незаметно опереться на этот «абажур», надетый под кринолином, и это облегчало ей усталость и боль в спине.

Окна дворца Мосениго выходят на Большой Канал, невдалеке от моста Риальто. Гондолы с туристами, скользящие по переливающейся всеми цветами радуги – как венецианское стекло – воде канала, при приближении к дворцу Мосениго замедляют ход и гондольер или гид всегда произносит небольшую речь, неизменно начинающуюся словами: «В этом дворце жил Байрон…».

Одна из классических экскурсий в Венеции – «Венеция ночью» – поездка на гондолах по каналам, включает в своей программе остановку и объяснения перед этим дворцом, где жил в течение некоторого времени Байрон. Имя Байрона, доносившееся всю ночь с канала в открытые окна, постоянно нарушало сон хозяев дворца. Пришлось перенести спальню на другую сторону дома, выходящую в сад. В саду были только птицы, и до славы Байрона им не было дела.

Слава Байрона в этом случае пережила славу Наполеона: никто из туристов даже не знает об исторической статуе императора, стоящей в холле дворца Мосениго в Венеции.

Ученик Св. Франциска Ассизского (падре Пио да Петрочелла)

«Говорить о падре Пио одновременно очень просто и очень трудно», – говорит Альберто дель Фанте в небольшой книжке, озаглавленной «Кто такой Падре Пио?». Действительно, как рассказать о чуде, о «том, что превосходит понимание»? Жизнь Падре Пио была таким чудом.

Биография Падре Пио (в миру Франческо Форджоне) очень проста. Он родился в 1887 году в деревушке Пиетрельчина в провинции Беневенто (Италия) в бедной семье земледельца Горацио Форджоне. В 1902 году он поступил в францисканский монастырь в Морконе и прошел в течение восьми лет ученический стаж в этом монастыре и в других монастырях, куда его направляли. В 1910 году состоялось его посвящение в сан священника в кафедральном соборе в Беневенто. В 1918 году, когда он находился в Сан Джованни Ротондо (в окрестностях Фоджии), на теле его появились стигматы.

Католическая церковь насчитывает семьдесят стигматизированных святых, из них (последней была Джемма Гальгани, жившая в нашем веке). Стигматы были и у Терезы Нейман, которая тоже жила в наше время, – она умерла в 1962 году.

Чудо стигматизации необъяснимо разумом, но оно является неоспоримым фактом. Стигматы Падре Пио были освидетельствованы несколькими докторами и учеными, среди которых были и верующие, и неверующие («люди чистой науки»). «Не существует никаких известных нам клинических наблюдений, которые позволили бы отнести эти раны к какой-либо известной нам категории явлений», – сказал профессор Луиджи Романелли.

Таким же необъяснимым, но неоспоримым, фактом являются и многочисленные исцеления, произведенные Падре Пио. Множество очевидцев подтверждают рассказы о тех, кто были исцелены его руками и молитвой.

Одним из таких очевидцев была американка Мэри Пайл, с которой мне удалось видеться и говорить во время моего пребывания в Сан Джованни Ротондо несколько лет назад, – и нет никаких оснований сомневаться в ее словах, так же как и в словах других свидетелей, или самих переживших чудо исцеления или бывших очевидцами такого чуда. Они свидетельствуют также о даре предвидения и предсказания и о том, что Падре Пио «видел скрытое» – знал мысль, чувство и жизнь человека, к нему пришедшего.

Падре Пио во время службы

фот. Джузеппе Бинелли

Как объяснить чудо «видения скрытого» и дар исцеления и предвидения? Как объяснить то, что – на наших глазах – совершал Падре Пио? «Святой не может быть понят разумом, – сказала Мэри Пайл в ответ на этот вопрос. – Он – больше разума». Это – существо “сверхъестественное”, как сказал один человек, когда кто-то уподобил Падре Пио Махатме Ганди. Он хорошо знал их обоих. “В общении с Ганди, – сказал он, – я чувствовал себя в присутствии хорошего, замечательного человека; но в присутствии Падре Пио я знал, что передо мной – существо сверхъестественное”». Эти слова я записала со слов Мэри Пайл в Сан Джованни да Ротондо.

Я никогда не забуду мессу, которую служил Падре Пио рано утром в церкви при монастыре Сан Джованни Ротондо. Большая, высокая церковь была полна народу, люди стояли плечом к плечу, но тишина была полная, абсолютная – невероятная, невозможная тишина (такая тишина – подумалось мне – могла быть в мире в первый день творенья, или пред началом его). Мне сказали, что так всегда бывает, когда Падре Пио ведет богослужение.

Падре Пио в своей келье

фот. Джузеппе Винелли

Я не помню процедуры службы, которая, как мне показалось, отличалась от обычной католической службы. Тут не было (или я не помню) служителей в белых балахонах, надетых поверх черной рясы; не было (или я не помню) органа и пения хора. Я не помню ни цветов, ни статуй, которых так много в католической церкви. Но эта церковь была наполнена каким-то особенным, небывалым сиянием, ослепительным белым светом, в котором исчезала и сама фигура Падре Пио, поднимавшего у алтаря чашу и произносившего латинские непонятные мне, но величественные, слова. Когда позднее он воздел руки для благословения, раскрыв ладони, на ладонях ясно обозначились два темно-красных пятна: стигматы. Обычно, Падре Пио носил черные митенки, которые закрывали ладонь, оставляя свободными лишь пальцы. Но иногда, во время торжественного богослужения, он снимал их, и раны на ладонях становились видимы.

Падре Пио жил в скромной келье в францисканском монастыре в Сан Джованни да Ротондо (в окрестностях Фоджии). Этот старинный монастырь, реставрация которого, начатая по инициативе Мэри Пайл в 1927 году, была закончена в 1947 году, находится в двух километрах от центра города.

Теперь келья Падре Пио опустела, он скончался 22 сентября 1970 года. Многие газеты известили о последних часах его жизни. «Он умер спокойно, ночью, с молитвой на устах». «Не волнуйтесь, – сказал он монахам, спешившим позвать доктора, – не зовите теперь никого: Некто Иной позвал меня к себе».

За несколько часов до смерти он, с величайшим трудом передвигаясь, все же спустился в исповедальню в церковь, где, как всегда, пилигримы ожидали его для исповеди. Он исповедовал и наставлял их, как всегда. Это была его последняя исповедь.

Рассказывают, что он обладал необычайным «даром исповеди»; он знал мысль и чувство человека, пришедшего на исповедь, видел его сразу – его сущность, его «беду» – его грех и его «добро». Он бывал строг, голос его был суров и даже гневен, в нем слышались упреки. По тону голоса человек знал свой грех. Но чаще в голосе Падре Пио был тон отеческого наставления и благословения.

Посетители Сан Джованни, в массе своей католики, обычно сразу же по приезде бросались исповедоваться – это была единственная возможность поговорить с Падре Пио и получить его благословение. Раньше, когда еще не было такого наплыва желающих его видеть, в известные часы дня каждый мой придти к Падре Пио и говорить с ним. Но потом число желающих превзошло возможности человека, да и здоровье уже не позволяло Падре Пио отдавать почти все двадцать четыре часа в сутки. Он служил три мессы в день (первая, – если не ошибаюсь, – в 3 часа утра) и вел исповедь между службами.

Посетители записывались на исповедь у монаха-привратника, в маленькой комнатушке-сторожке у входа в церковь. Отдельные часы для исповеди для мужчин и для женщин. Так как было много иностранцев и людей, не знавших порядков Сан Джованни да Ротондо, всегда находился кто-нибудь из местных жителей, готовый помочь – направить, устроить.

Мне рассказала одна русская, посетившая Сан Джованни да Ротондо в 1962 году:

«Как только я подошла к церкви, меня встретила женщина, довольно молодая, очень приветливая. “Вы хотите исповедоваться? – сказала она. – Я запишу вас на утреннюю исповедь, Падре Пио исповедует в 5 часов утра, перед службой”, – и, не ожидая ответа, она повела меня в сторожку. Мои знания итальянского языка очень ограничены, и я лишь смутно поняла, в чем дело, и не успела сказать ни слова, как уже была записана в книгу привратника, и женщина, радостно улыбнувшись мне на прощанье, уже говорила с кем-то другим.

Рано утром, когда небо еще только расцвечивалось утренней зарей, я стояла у церкви в длинной очереди женщин, которая вела к исповедальне – готической маленькой часовенке в виде домика с дверью. Я видела, как входили женщины в домик и через несколько минут выходили, наблюдала глубоко взволнованные лица. Когда очередь дошла до меня, я вошла, и дверь за мной закрылась. Я не знала, как происходит исповедь по католическому обряду и думала, что увижу Падре Пио лицом к лицу в исповедальне. Но там никого не было, и место было лишь для одного человека. В стене с правой стороны было что-то вроде окошка с деревянной решеткой, в которое ничего не было видно. Я попробовала его открыть – оно не открывалось. Я растерялась. Где же Падре Пио? Если он за перегородкой, он, наверное, откроет окошко. Не могу же я исповедоваться стенке? Я молчала и ждала. Прошло несколько минут драгоценного времени (мысленно вижу длинную очередь ожидавших войти в исповедальню…). Но вот из-за перегородки послышался строгий голос. Он говорил по-итальянски, быстро, и я не могла понять слов. Сначала, в голосе были как бы увещевательные нотки. Потом тон стал обличающим, это были громовые раскаты упреков, но они скоро затихли, и в голосе послышалась доброта; последние слова были, показалось мне, благословением. Голос замолк. Я не знала что делать – ведь на исповеди надо говорить, а я не сказала ни слова. Я ждала. И тогда, наконец, открылась дверь, через которую я вошла, и показалось рассерженное лицо женщины, – видимо, упрекавшей меня за то, что я слишком долго исповедуюсь. Все еще в полном замешательстве, и чувствуя себя кругом виноватой, я вышла.

В чем упрекал меня Падре Пио? Увы, я не могла понять слов. Но я знала, как много у меня недостатков, прегрешений “словом, делом и помышлением”. Я стала внимательнее к ним. И когда я ясно вижу и сознаю один из них, вспоминаю с благодарностью суровый и благостный голос Падре Пио, который видит в душе человека слабость и гордость, знает его нерадивость и все же он добрым словом благословит его на прощание».

Этот рассказ о «суровом голосе» совпадает со многими другими. Падре Пио «обличал», был суровым, когда это было надо, чтобы показать человеку его «беду» (не в этом ли – первый шаг к избавлению от нее?), но на прощание гроза упреков сменялась благостным словом напутствия.

Исцелять, лечить душу и тело, облегчать душевные и физические страдания человека, было делом жизни Падре Пио.

«Дом Облегчения Страдания» – прекрасно оборудованный госпиталь, построенный на пожертвования, со всех сторон стекавшиеся в монастырь, находится неподалеку от монастыря. Лучшие врачи были приглашены в этот госпиталь, куда одинаково принимают всех, независимо от вероисповедания и национальности, так как «все люди равны перед Лицом Божиим».

Для бедных лечение или бесплатно или за малую цену.

Целое многоэтажное здание на склоне горы Гаргано является доминантой в общем пейзаже Сан Джованни Ротондо и примыкающих к нему полей и холмов. Цветет миндаль – точно розоватым снегом покрыты склоны горы. Небо голубое, в легких перистых облаках. Глубокое спокойствие разлито в этом пейзаже. Своей чистотой и нежностью он на поминает пейзажи Ассизи. Именно здесь, как и в Ассизи, – истинные «святые места» Италии.

Сальвадор Дали

Почти все, что происходит в Кадакесе и его окрестностях, на «Диком Берегу», имеет определенное отношение, прямое или косвенное, к Сальвадору Дали. До такой степени, что даже мойка окон в его доме является событием, в котором иногда принимают участие сам мэр города. А если появляется в Кадакесе иностранный автомобиль, жители, не спрашивая, направляют его к дому художника. Так было и с нами: при виде американской машины, проходивший мимо старик махнул рукой в сторону моря, и два мальчика, игравшие на улице, горланя что-то по каталански, побежали вперед нас, указывая дорогу.

Порт-Льигат, где находится дом Дали, маленький рыбачий поселок на мысу Креус расположен в тихой, живописной бухте. Горный хребет Сиерра Роз, обрывается в море крутыми скалами. Волны размывают и точат их, придают им причудливые формы, отдаленно напоминающие людей и животных, или же – еще больше – какие-то неведомые существа, превратившиеся в камень, еще не успев довоплотиться. Эти сюрреалистические произведения природы похожи на картины Дали. В них часто черпает он вдохновение.

Дом Дали построен на каменистой террасе над морем. Внизу у берега привязана лодка, вокруг плавают белые лебеди. Каким образом акклиматизировались они здесь, привыкли к соленой морской воде? Но здесь, кажется, все возможно. Ведь выросли же около дома, на скалах, чуть прикрытых тонким слоем земли, высокие кипарисы и зеленые кусты, покрытые пышными цветами!

Дом художника с первого взгляда меня разочаровал, вернее – удивил. Я ожидала увидеть здание в стиле ультра модерн, или, может быть, что-то, похожее на циклопическую постройку. Но группа белых домиков, тесно прижавшихся друг к другу, составляющих жилище Дали и Галы, его жены, ничего общего не имеет ни с циклопами, ни с гармонической линейностью архитектурных созданий Корбюзье. Эти белые дома-коробочки в один или два этажа, с красными черепичными крышами, сначала возбуждают даже какое-то беспокойство – и я поняла, почему: они отличаются таким необычайным динамизмом, что кажется, будто каждую секунду могут задвигаться, переместиться, изменить форму.

Дом Сальвадора Дали

Вот как говорит о них сам Дали16: «Наш дом вырос путем почкования клеток, как истинно биологическая постройка… Каждому новому жизненному толчку соответствовала новая клетка-комната».

С улицы к двери дома ведет узкая лестница из неровных каменных ступеней – лестница, каких много на Коста Брава. Дверь тоже «обыкновенная», но как только она открывается, «обыкновенное» кончается. Предупреждаю: не пугайтесь тяжелой протянутой лапы белого медведя, вставшего на дыбы – это только чучело! Но присутствие его в передней так неожиданно, что невольно отступаешь. На шее медведя – бирюзовое ожерелье, во много рядов лазурных горошин. У ног его – подставка для зонтиков. На стене висит арбалет. Удобное мягкое кресло около небольшого столика с ножками из кованного железа, на котором стоит телефон – и странно видеть здесь этот обыкновенный черный «деловой» предмет. В углу – большой старинный шкаф, на нем – птичьи чучела. На полу – коврик в виде тигровой шкуры, разрисованный геометрическим «тигровым» орнаментом.

Служанка, открывшая дверь, провела нас в гостиную и просила подождать: сеньор Дали сейчас придет. Мы с интересом принялись рассматривать комнату.

Первое, что бросилось мне в глаза – громадный букет, целый сноп, сухих желтых цветов и по сторонам его, справа и слева, два чучела лебедей, широко распростерших крылья, словно готовясь к последнему полету, своей «лебединой песне». Они стояли на верхней доске библиотечной полки, занимающей почти всю стену и весело пестревшей разноцветными корешками книг. В углу комнаты – массивный дубовый с резными украшениями шкаф и на нем – еще птичье чучело: громадный черный орел, повернув голову в профиль, глядит на лебедей. Птица кажется живой – вот-вот взмахнет крыльями и закружится под потолком или вылетит в окно.

Около камина, справа и слева, две картины, настолько различных «по духу» и по форме, что соседство их кажется подобранным по признаку противоположности. Одна из них – воспроизведение картины Рафаэля. Другая могла быть произведением Дали, раннего периода, судя по краскам и «бес предметности» композиции17.

Пока я искала, нет ли на картине подписи, вошел Дали. Он появился со стороны террасы – мне показалось, вышел прямо из широкого окна, выходящего в сад. На нем была синяя замшевая куртка с белыми инкрустациями, орнамент которых в форме геометрических фигур и завитков, как бы «аккомпанировал» форме знаменитых усов художника – с их острыми, похожими на железные шипы, концами. Эти усы придавали лицу вид маски и всей фигуре – какую-то сказочную неправдоподобность.

Сальвадор Дали и его картина

Однажды я видела фотографию Дали в молодости, еще без усов: красивое лицо с классическими чертами; но кто узнал бы на той фотографии всем известного Сальвадора Дали? Мне очень хотелось спросить художника, как и когда возникли и стали неотъемлемой частью его лица эти серповидные усы. Ведь, по-видимому, они ему зачем-то необходимы? И мне подумалось: усы Дали – это антенны, они помогают ему ловить где-то – быть может, в астральном мире – идеи и образы.

Дали повел нас лично показывать свое жилище – дом Дали и Галы. Это было очень интересно, ни на что не похоже, кроме, пожалуй, картин самого Дали. Обстановка дома казалась серией его картин.

Вещи. Много вещей, в самых неожиданных комбинациях. Некоторые вещи «необыкновенные», как, например, светящаяся зеленоватыми огоньками голова Будды, другие «обыкновенные» – привычные: мягкие кресла и диваны; вазы с цветами; полки, уставленные множеством предметов самых разнообразных стилей, произведениями различных народов в различные времена – от современности до преистории. Шелковые подушки и подушечки. Клетки с птицами и без птиц; кисейные занавесочки, картины, машины… Но вся мебель и все вещи были распределены с уменьем и вкусом; мне пришло в голову, что комнату, как хорошо скомпанированную картину, можно было бы «перевернуть» – и гармония композиции не нарушается.

Я запомнила особенно две комнаты, в которых было меньше вещей и большее пространство было предоставлено людям. Одна из них – круглая зала с большим камином в глубине, широким мягким диваном вдоль стен и ковром во всю ширину комнаты. Это могла быть зала собраний, приемов, или дружеской тихой беседы при свете горящего камина.

Другая комната – гораздо более скромная, с большим деревянным столом у широкого и высокого окна. На столе в простой стеклянной вазе букетом стояли кисти художника. Рядом – мольберт и на нем картина, над которой работал тогда Дали. Эту картину он назвал «Геликоптер»: крест из четырех широких лучей и в центре его – маленькая человеческая фигурка, как паук в своей паутине. И как паук испускает из себя нити паутины, на которых он держится, так и человечек этот, должно быть, излучает из себя вибрацию света, образующую вокруг него лучи. Путем этой вибрации он держится в воздухе, поднимается, парит, кружится, перемещается – «Геликоптер».

А вот еще более необыкновенное. Но это уже не картина, а «установка»: экран, средней величины, из какой-то блестящей пластической массы; он не гладкий, а шероховатый, состоит из множества крошечных шестигранных пирамидок-кристалликов. Перед ним на низенькой подставке – яйцо. Самое обыкновенное куриное яйцо. Оно отражается на экране и там происходит превращение: отражение повторяется, множится – это уже не одно яйцо, а много-много яиц.

«Геликоптер»

Дали поясняет:

– Этот экран построен по тому же принципу, как глаз мухи. Муха видит не только то, что прямо перед ней, но и то, что по сторонам, для этого ей не надо поворачивать голову. И этот экран – как глаз мухи, если распластать его на плоскости: опыт многовидения.

Дали любит опыты – они ведут к открытиям, к находкам нового и необыкновенного.

Необыкновенное – непривычное, неизвестное, даже чудесное, даже само «чудо» – является, в значительной степени, не чем иным, как переменой «угла зрения». Возьмем, например, стол. Стол – это просто мебель. Но и его можно рассматривать «с разных точек зрения». С точки зрения формы, назначения, химического состава дерева, или, наконец, – символа, самой «идеи стола» (так, например, испанское слово «месса» – стол – применяется не только столу, но и к небольшой горе, имеющей форму стола).

Вспоминаю замечательную картину Дали, которую видела на выставке в Нью-Йорке много лет тому назад и навсегда запомнила. Она называлась «Георгий Победоносец», но в ней не было ни всадника с копьем в руке, ни дракона, только гладкая поверхность тяжелого деревянного стола, написанного с невероятным реализмом (казалось, можно бросить на него книгу или поставить локоть). И этот тяжелый, косный предмет, безжизненную, как крышка гроба, доску, пронзил – пророс сквозь нее – нежный живой стебель, золотой колос пшеницы: «Георгий Победоносец»!

Сюрреализм зиждется на «подсознании» – на том темном, безбрежном, что скрыто «за порогом сознания». Из подполья «подсознания» встают порой странные, болезненные и жуткие видения, составляющие сюжет многих произведений Дали (сам художник называет их «параноическими» . Деформированные, размягченные (как эти «мягкие часы», так хлестко передающие чувство текучести времени, появляющиеся на многих картинах Дали) образы внешнего мира, сохраняющие с ним лишь слабую связь. Как рождаются они, почему воплощает их художник на своих полотнах? На прямо поставленный вопрос Дали ответил:

– Это живет во мне, мешает мне и требует выхода – куда же, как не на полотно?

Но также и совершенно иные, совсем не «параноические» видения возникают из-под кисти художника. Вот, его знаменитая «Тайная Вечеря» (находящаяся в музее Меллона в Вашингтоне), в которой художник ищет передать высшее – духовное – чувство: под влиянием этого чувства, двенадцать человек, сидящих за столом по сторонам – вправо и влево – от центральной фигуры Учителя, стали полупрозрачными, склонились к столу, на сложенные свои руки. Ничто внешнее для них не существует, они – «в духе». В красках и композиции картины – необыкновенная чистота, сосредоточенность, насыщенность каким-то нематериальным, прозрачным светом. Как далеко это отстоит от пугающих «параноических» видений! Как удалось художнику передать это?

Нам хотелось расспросить Дали об этом, но мы не успели – он повел нас дальше, по лабиринту своего сюрреалистического жилища. Как декорации из различных театральных постановок, проходили перед глазами комнаты. Собственно, слово «комнаты» не подходило к большинству из них – разделялись они между собой, большей частью, ступеньками, полками, цветами, драпировками и вместо дверей были широкие отверстия в стенах.

В одной из таких «амбразур», в комнате, к которой вели семь ступеней, мы заметили издали хозяйку дома, «Госпожу Галу», о которой Дали говорит: «Мадам Гала – господин в доме».

Мадам Гала была не совсем здорова – она еще не оправилась от легкого солнечного удара, – как объяснил нам художник. Она лежала на широком диване в глубине комнаты, накрывшись чем-то белым и, мне показалось, пушистым. Черные волосы, окаймляющие тонкое овальное лицо, выделялись на подушке. Она, по-видимому, дремала, и мы тихонько и осторожно прошли вдоль стены этой громадной комнаты и свернули в коридор – пожалев, что не могли приветствовать музу и вдохновительницу Сальвадора Дали, хозяйку дома, и сказать ей несколько слов по-русски (жена Дали – русская по происхождению) и услышать ее голос.

Дали повел нас дальше. Мы прошли по коридору, окна которого выходили на море, потом – через розовую ванную комнату, библиотеку, и еще и еще комнаты – и неожиданно оказались на террасе в саду. Здесь мы распрощались с художником: другие посетители – два шведских журналиста – уже ожидали его.

Ах, какой чудесный вид открывается с террасы! Глубокая тихая бухта, обрамленная каменными косами необыкновенно гармоничными по очертаниям; за ней – голубая беспредельность моря. Есть какая-то «нереальность» в этом пейзаже, что-то, напоминающее мираж. И еще – есть в нем неожиданное сходство с побережьем Белого моря на далеком-далеком севере: так же кажутся там миражами скалистые острова, вытянувшиеся длинными косами на неподвижной, словно застывшей, поверхности воды. Есть в этом пейзаже чистота и чудесное спокойствие, что-то, очищающее душу и поднимающее ее к свету. Что-то духовное – и отражено это полностью в «Тайной Вечере» Сальвадора Дали, где фоном картины служит этот пейзаж.

Как хорошо, что нет в Ллигате современных домов во много этажей, с одинаковыми окнами и дверьми, вырастающих теперь всюду по велениям всесильного стандарта! Постройка таких домов запрещена в его окрестностях: еще в 1953 году испанское правительство превратило Ллигат и его окрестности в «заповедник», издав указ, чтобы все осталось неизменным вокруг дома, где живет и работает Дали; чтобы сохранился пейзаж таким, каким он его любит. Чтобы ничто извне не мешало работе художника, которым гордится Испания.

Спускаясь с террасы на улицу по неровным каменным ступеням, я пыталась – и не могла – припомнить, где и когда видела лицо, похожее на лицо Сальвадора Дали. Но через несколько дней вспомнила золотую маску из Южной Америки, виденную мной в Британском музее в Лондоне. Сходство заключалось в острых – золотых на маске и как бы железных на лице Дали – усах. И еще в том, что лицо художника так походило на маску: за все время нашего визита оно не изменило выражения и ни разу не улыбнулось. Ведь маска не улыбается, или же – она улыбается вечно.

Есть серия открыток, изданных в виде альбома, изображающих дом Дали в Порт Ллигат. На обложке изображен Дали с кистью в руке за работой у мольберта. На нем небесно-голубая с черными инкрустациями куртка, на голове – красный колпак! Он одновременно напоминает шапку венецианских дожей, скифский головной убор и колпак клоуна. Черные волосы, чуть видные из-под шапки, зачесаны как парик. Серповидные усы и такие же (перевернутые в обратную усам сторону) брови. Рот слегка приоткрыт. Глаза скошены в сторону и вверх, с выражением ужаса – Дали, без сомнения, видит призрак!

На другой открытке Дали изображен на скале над поселком Ллигат. Он стоит спиной к зрителю, лицом к морю, в черной куртке, на спине которой вышиты две стилизованные белые лилии. В вытянутой руке он держит длинную палку с закорючкой на конце – властным, повелевающим жестом протягивает ее в сторону «Дома Дали», и кажется, что и белые домики-коробочки, и весь пейзаж возникают по его воле среди диких скал и кустарников. Дали – маг и волшебник – колдует.

И таким образом, благодаря Сальвадору Дали, сохранил свою древнюю красоту мыс Крэс на Коста Брава, «Диком Берегу» Средиземного моря.

Зачем ему это? Волшебная палочка художника, прежде всего – его кисть. Но Сальвадору Дали этого мало, ему нужны «театральные постановки» в самой жизни. И «играет» он – для себя, хотя и перед другими. Гениальный художник может быть и гениальным актером и даже – гениальным клоуном.

Впрочем, он не только художник. Древнее латинское изречение гласит: «Весь мир актерствует». Весь мир – театральное представление. И жизнь, быть может, – если взять ее «под углом зрения» сюрреализма, – не что иное, как гениальная клоунада.

Картина Гойи

Опалово-желтая завеса тумана или, может быть, водопад? Какие-то тени играют на его колеблющемся, полупрозрачном экране, сквозь который прорываются иногда вспышки желтого света и просвечивает что-то голубое. Тени принимают смутные очертания лиц, слагаются в фигуры. Вот профиль старца с длинной струящейся бородой и горбатым носом. С уступов его высокого лба, обрамленного складками египетского головного убора, рыжими лохмами низвергается водопад. С ним рядом – мерещится в тумане – другой старец, белый как лунь. Он наклоняется вперед, смотрит вниз. И, совсем вверху, туманная рука: раскрытая ладонь, длинные серебристые пальцы…

Но все это – водопад и призраки – только фон. Все напряжение, вся жизнь, весь смысл картины сосредоточены в одной точке: нестерпимо яркий белый блик света в широко открытом, блестящем глазу собаки. Маленькая серая ее голова в профиль закинута вверх, ухо конвульсивно прижато к темени, челюсти стиснуты. Собака глядит вверх, и это к ней наклоняется из тумана призрачный старец; это над ней раскрылась таинственная ладонь руки.

Там, вверху, совершается что-то, там – тайна и власть. Не понимая, но зная это – тончайшим чутьем животного, собака завороженно смотрит вверх.

Тела собаки не видно, оно скрыто – срезано у самой шеи – выпуклостью холма.

Какой странный холм! Желтый, пухло-туманный, похожий на спину толстого тюленя (а ведь Гойя любил острые скалы, причудливо изломанные линии гор). Вероятно, это потому, что сзади такой туман. Туманный водопад занимает почти девять десятых этой большой, вытянутой в вышину, как высокая узкая дверь, картины; холм внизу, за которым скрыто тело животного, незначительная его часть.

Как странно светится глаз собаки! В нем точно отблеск нездешнего света. Такой свет, интенсивно-белый, чуть голубоватый, я видела еще в детстве в глазу человека, глядевшего в телескоп на кольца Сатурна. Луч от далекой планеты через трубу телескопа падал прямо в глаз человека, и свет этот был совсем особенный, непохожий ни на какой другой.

Что хотел сказать этой картиной Гойя? Что переживал он, когда писал эту картину?

Быть может, где-то в горах, у водопада, художник вдруг особенно остро, как толчок в сердце, ощутил громадность и тайну сил природы. С грохотом, неудержимо, низвергался со скалистых высот водопад. Неудержимо, как тайфун, как морской прилив, «девятый вал»…

Интересно, как назвал Гойя эту картину? В зале темно, с трудом разбираю слова испанской надписи на деревянной дощечке под картиной. Читаю (или мне кажется, что читаю): «Перро, энтрадо эн арена» («Собака, вышедшая на арену»).

Как неожиданно! Значит, это совсем не то, что мне казалось. Я не так поняла художника. Это – более человеческое. Это – «социальная тема».

На пустую арену, где, быть может, только что отшумела кровавая «коррида» (бой быков), выходит собака и что-то «видит», шестым чувством животного – чутьем – чует бешенство обреченных зверей, страдание лошадей, которым бык протыкает рогами живот (и они не могут даже ржанием выразить боль – для спокойствия публики им отрезаны языки), скрытый ужас тореадора, которого вдруг коснулись острые рога, и он видит совсем рядом налитые кровью глаза взбешенного животного… Безумие толпы, возбужденной видом крови…

Гойя. «Собака, засыпанная песком»

Существо «низшего мира», мира животных, выходит на сцену человеческой забавы и пугается «нечеловечности» человека, и смотрит вверх (тем же мудрым своим чутьем зная, что все идет «сверху») – туда, где за стеной арены и тумана должно быть небо, – ждет ответа? Жестокая Испания Гойи, с ее корридами, войнами, расстрелами, голодом…

Но нет, такое решение загадки этой картины меня не удовлетворяет. Во взоре этой собаки – не только вопрос, не только страдание, а какой-то космический ужас.

Но почему же такой туман над ареной? И эта странная, пухло-округленная линия (скамьи, стены?) – нет, это совсем не похоже на линии арены!

Еще раз, напрягая зрение, читаю – буква за буквой – надпись на дощечке: «Перро энтрадо эн арена»18 («Собака, засыпанная песком»)!

Так вот что хотел сказать Гойя! – Обвал, лавина песка, неудержимая, как рок! Как должна была сопротивляться, барахтаться эта маленькая серая собака в щупальцах желтой гибели! Песок победил, охватил со всех сторон ее тело, осталась еще не засыпанной лишь голова и в ней – в глазу, в блике света, – сосредоточилась и дрожит (как у границы пропасти, готовая сорваться) вся жизнь животного. Еще немного – если не вылилась еще вся чаша гнева – голова исчезнет и свет погаснет.

Но песочная лавина как будто остановилась, в желтом тумане – просветы голубого. Может быть, есть надежда?! Может быть, эти фигуры и лица – там, вверху – не угроза, а помощь?

И призрачная рука, воздетая из тумана, рука Судьбы, – быть может, уже «запретила» лавине, и падение песка остановилось?

И тогда, быть может, засыпанное животное понемногу высвободится из смертельных объятий песка; может быть, даже придет кто-то и поможет?

Но художник не дал ответа. Он остановил решение на пороге судьбы – навсегда запечатлел в своей картине момент вопроса. И момент этот длится, как судьба, которая длится, никогда не кончается – даже там, где кончается время

Монсеррат, Монсальват Вагнера

Когда-то, в незапамятные времена, на месте каталанской равнины было громадное озеро. Что-то произошло в глубине земной коры – озеро исчезло, и со дна его поднялась гора.

Гора эта, Монсеррат, высится среди полей, покрытых оливковыми деревьями и рощами пиний, в 60 километрах от Барселоны. Вся вырезная, увенчанная гигантскими зазубринами скал (что и дало ей название «Зубчатой», или «Выпиленной», горы – Монсеррат), она простирается на десять километров в длину и пять в ширину; высота ее – 1 235 метров над уровнем моря. Скалы ее необычайны как по формам, так и по краскам – розовые, голубовато-серые, молочно-белые, пурпуровые.

Недалеко от вершины, точно врезанный в стену горы, находится бенедектинский монастырь. Скалы над ним цилиндрической формы, похожи на трубы гигантского органа. Они голубые, с серебристым металлическим отливом. Подножия их покрыты роскошной растительностью; редко можно встретить в одной местности столько разнообразных деревьев и цветов как здесь.

В этих скалах есть глубокие пещеры, хорошо защищенные от ветра и непогоды. Издавна в них любили селиться отшельники. Они строили также небольшие часовенки и кельи; тринадцать таких построек еще сохранились, некоторые из них относятся к IX веку и даже раньше.

В одной из пещер, на месте которой находится теперь часовня Грота Божией Матери, была найдена (так утверждает предание) в 880 году Черная Мадонна, являющаяся одной из величайших святынь Испании.

«Черная Мадонна» (паломники называют ее более нежно – «Мо-ренета», т. е. – «Брюнеточка») – романская статуя XII века, изображающая Божию Матерь с Младенцем на коленях. У нее, так же как и у Младенца, черное лицо, шея и руки. В правой ее руке – держава. Левая рука с чуть согнутыми тонкими, очень длинными пальцами легко, почти не касаясь, лежит на плече Младенца, как бы охраняя и защищая его. Жест этот полон бесконечной нежности и материнской тревоги. Лицо ее строго – она созерцает явленное чудо. Чем-то напоминает она Жанну д’Арк. Так же сосредоточенно и строго лицо кудрявого черного Младенца на ее коленях; его правая рука поднята для благословения. На голове его, так же как на голове Матери – корона.

У входа в монастырь

«Черная Мадонна» находится в алтаре церкви, помещающейся во внутреннем дворе бенедиктинского монастыря.

Когда-то на этом месте находилась примитивная часовенка Божией Матери. Потом она была заменена скромной церковью, римского стиля. Эта церковь, в свою очередь, уступила место бенедиктинскому монастырю.

Ореол тайны и чуда окружает обитель Черной Мадонны. Чудо, как в Лурде, присутствует здесь. Люди, ищущие исцеления души и тела, нередко получали и получают его у ног Моренеты.

Многие поэты, писатели и музыканты посетили Монсеррат. Среди них были Гете, Шиллер, Мистраль, Честертон, Клодель, Вагнер.

Посещение Монсеррата, красота природы и духовная вибрация Святой Горы дали толчок созданию величайшего про изведения Вагнера – «Парсифаля». Монсеррат в творческом воображении музыканта претворился в Монсальват, священнную гору рыцарей Грааля, в недрах которой находился храм, где хранилась Чаша.

Мысль о Парсифале не покидала меня ни на минуту во время посещения Монсальвата. Сама природа здесь как бы переносит посетителя в декорации оперы. Вот на склоне горы величественные деревья леса «торжественно-тенистого, но не сумрачного» (как сказано в либретто оперы о декорации первого действия), среди них вьется дорога, ведущая к «Скале Грааля», в которой скрыт тайный вход в храм, где хранится священная Чаша.

И вот здесь, у большого дерева, стоял Гурнеманц, и сюда привели стражи в белых плащах юного Парсифаля, убившего лебедя. Здесь положили они на землю мертвую белую птицу. И где-то здесь бросил на землю свой сломанный лук Парсифаль, понявший свое злое дело.

Терраса пустынна, дует ледяной ветер, бросающий в лицо мелкую колючую пыль дождя. Ветер разметал ветви деревьев. Ветер гудит в скалах, гулко резонируют они при его прикосновении.

Но стоит пройти под аркой, ведущей во внутренний монастырский двор, как наступает тишина, и блаженное чувство покоя охватывает посетителя. Ветер, и весь шум жизни, остались снаружи этих стен.

Двор небольшой, квадратный, с двух сторон его – колоннада портиков; он похож на храм, с небом вместо купола. Пол его – из белого мрамора, с серебристо-серыми мозаичными инкрустациями. Посредине – большой круг, в котором изображены мозаикой плавающие и ползающие морские животные: рыбы, дельфины, изящная витая ракушка, большой медлительный краб. В центре большого круга другой, малый, из него исходят крестом четыре огненных столба. Завитки пламени отрываются от основных потоков и разлетаются по кругу, их ловят рыбы. Несмотря на символическое значение этого панно (рыба – символ, избранный первыми христианами), оно полно жизни, животные изображены реалистично с их характерными чертами, и плавают они весело и непринужденно.

Во время церковных празднеств, при большом стечении народа, служба происходит в этом дворе; тогда в центре внутреннего круга мозаики воздвигают высокое распятие. Священник в мантии, края которой держат мальчики хора, подходит торжественно и благоговейно, ступая по «пламенному столбу» мозаики, к Распятию, у ног которого и совершается служба. Мантия священника белая, с подкладкой из тяжелого красного шелка; на плечах – инкрустации с вышивкой. Вся обстановка службы напоминает сцену из Парсифаля.

Вот на этом месте, в центре внутреннего круга, мог стоять Парсифаль, вернувшийся после своего искупительного странствования, после очищения души и тела, после победы, в храм Грааля, чтобы свершилось снова чудо Чаши.

Можно переступить черту мозаичного круга и, мысленно сотворив молитву, постоять среди рыб и дельфинов, среди завитков разлетающегося пламени; этим как бы приобщаешься к таинству.

Высокая дверь церкви в раме точеных мраморных колонн и скульптурных украшений стен находится в глубине двора. Когда Вагнер подходил к этой двери, в уме его, вероятно, уже вставала картина храма, рождалась мелодия марша рыцарей Чаши.

В маленьком вестибюле церкви на столе разложены книги и фотографии, указана цена каждой из них, и стоит кружка, куда надо класть деньги. Продавца нет – в столь священном месте никто не осмелится поступить нечестно, и плата всегда будет полной.

В церкви царит полутьма – мягкая, насыщенная живым светом свечей. Как благотворно действует это нежное пламя, похожее на цветок, колеблющийся в дуновении ветра, вместо холодно-безучастного света электрических ламп! Высокие – иногда почти в человеческий рост – свечи, как маленькие колонны, стоят вдоль стен с двух сторон, на некотором расстоянии друг от друга. Они горят медленно и долго (по нашим подсчетам, такая свеча – с базой величиной с тарелку и с тонким фитилем – может гореть беспрерывно месяц или два).

В алтаре свечи стоят рядами в несколько этажей перед Черной Мадонной. За их колеблющимся светом трудно видеть ее лицо, но это ее присутствие наполняет храм какой-то особенной радостной тишиной, передающейся посетителю.

Не на этом ли месте, где теперь находится «Моренита», стояла «на каменном пьедестале» Чаша? И опять настойчиво воображение рисует сцену из «Парсифаля».

Вокруг алтаря церемониальным маршем движутся рыцари Грааля. Властная мелодия марша выражает настойчивое моление о чуде, почти – требование чуда. И уверенность в чуде, ожидание.

Так ярко представилась мне эта сцена, что Монсеррат «Черной Мадонны» и Монсальват «Парсифаля» на мгновение как бы слились в одно.

Вагнер – суров, но никакой суровости не было в церкви Божией Матери, все было – покой, ощущение радости и душевного тепла.

Я обошла боковые часовни церкви. Одна из них особенно запомнилась мне, может быть потому, что, казалось, тоже имела какое-то отношение к легенде Грааля. Она не походила на обычные часовни католических церквей – в ней не было чрезмерной загроможденности предметами, характерной для них. Три ступеньки вели к алтарю, на котором стояла Чаша. Над алтарем на стене, в большом вогнутом круге, во всю его величину – мозаичное изображение серебряного мальтийского креста. В мерцающем свете свечей очертания его вспыхивали белым пламенем. Эта часовня могла целиком войти в декорации Парсифаля.

Выходя из церкви, во дворе мы встретили целую процессию мальчиков-подростков в монашеской одежде, – учеников консерватории, помещающейся в здании монастыря.

Консерватория, знаменитая «Эсколания» Монсеррата – школа духовной музыки, воспитавшая многих больших композиторов, певцов, органистов. Преподавание теории музыки и ее практика (орган и рояль, скрипка, виолончель, арфа, флейта, и пение) ведется специалистами-монахами. Одновременно здесь дают и общеобразовательный курс, подготовку для колледжа. Принимаются в школу мальчики от 9 до 14 лет; успешно окончившие курс могут продолжать работу на степень бакалавра в любом учебном заведении.

Тишина в церкви, где точно «остановилось время», исчезает за оградой монастыря, растворяется в шуме ветра и гудении моторов подъезжающих автомобилей. Здесь идет своим чередом жизнь монастырского дома. Красят стены, что-то чинят в дверях гостиницы; два мальчика, весело переговариваясь, несут длинную лестницу; подъехал грузовик с продуктами, из него вынимают большие румяные караваи хлеба. А вот и автокар с туристами (полупустой, по случаю холодной погоды) – сразу распахнулись перед ним двери лавочки, на которых написано – «сувениры».

Мы едем вниз по крутому склону горы; узкая дорога, края которой с внешней стороны обрываются в пропасть, огибает выступы скал, тонущих в зелени. Эти скалы, рвущиеся вверх из зеленого массива леса, с их фантастическими формами совсем не похожи на произведения природы. Бледно-розовые (телесного цвета), золотисто-желтые, голубовато-серые, как кожа людей различных рас, они кажутся какими-то заколдованными существами, магией волшебника превращенными в камень, но не утратившими своей первоначальной, человеческой или звериной, души.

Скалы горы Монсальват

Вышло солнце, и все заиграло радужными красками. Легкое облачко тумана, пронзенное солнечным лучом, обвилось прозрачным тюлевым шарфом вкруг розовой скалы. Что-то напоминает это облачко, этот тюлевый шарф. Золотистые скалы позади – как затейливые башенки замка, роскошная зелень леса – волшебный сад. И вот выступ скалы, обвитый плющом и ползучими растениями с мелкими желтыми цветочками, похожий на ложе… Да, конечно, колдовство еще длится, это все – декорации «Парсифаля»: заколдованный сад Клингсора, прозрачные вуали танцующих девушек, увитое цветочными гирляндами ложе, на котором возлежала Кундри…

Но вот «сады Клингсора» кончились, мираж обрывается. Горная дорога, обогнув последнюю скалу, вливается в большую дорогу равнины. Живописная деревушка у основания горы; стадо овец, пастух с длинным посохом в руках, кудлатая собачка.

Некоторое время дорога идет параллельно горе. Уступчатая зубчатая пирамида Монсеррата вытягивается в длину, меняет очертания, но формы ее по-прежнему необычны. Вскоре мы проезжаем последние скалистые бастионы, и гора начинает уменьшаться, таять вдали; но еще долго видна над равниной ее зубчатая корона. Затем она исчезает, как корабль, скрывшийся за чертой горизонта.

Страна между странами

Андоррская легенда говорит, что на горе Эскоб, на северо-востоке Андорры, остановился Ноев ковчег, когда потоп пошел на убыль и земля стала подсыхать. Ной сразу же выпустил свой голодный скот на зеленые пастбища, где трава была густая и сочная, со множеством цветов и ягод, и звери насытились. И тогда тут же у подножия горы Ной построил из камней первое убежище для скота («борд»). Теперь там очень много таких «борд», каменных сарайчиков с грифельными крышами, и один из них – говорят – и есть тот, что был построен Ноем…

Эта легенда не считается ни с библейской традицией, утверждающей, что ковчег остановился на горе Арарат, в Армении, ни с законами времени, но для Андорры она характерна: так зелены и обильны ее горные пастбища.

В слове «Андорра» есть что-то гордое, притягательное, оно звучит как имя из сказки или песни. Ученые дают разные толкования его происхождения. Франсуа Пиферрер считает, что это слово происходит от кельтского «ан» – дыхание, и «дорр» – ворота: «ворота ветра».

Но Этьен Альберт дает другое толкование, от иберийского слова «андо» – «самый высокий», и «оре» – «железная руда»: «самое высокое место рождения железа». Действительно, в горах Андорры на большой высоте находятся залежи железа, богатство которых было известно давно и разработка которых производилась еще в древности. Андоррские кустари и теперь славятся своим искусством ковки железа.

Эта оригинальная маленькая страна (464 км² и 8000 жителей), зажатая между Францией и Испанией, «Страна между странами», так называет ее краткий путеводитель, изданный английским туристическим обществом, со всех сторон окружена горами, и эта замкнутость, вероятно, явилась цементом, соединившим в одно целое людей, здесь живших и живущих.

Хижина в горах, быть может, «построенная Ноем»

Еще во времена феодализма, когда только формировалась, постоянно меняя свои границы, Испания и Франция, Андорра уже была «сама собой», и границы ее, начертанные самой природой, с тех пор почти не изменились. Тесно связанная узами языка и крови с Каталонией, вместе с ней она пережила эпоху нашествия мавров. Традиция говорит, что когда Шарлемань «очистил от неверных Барселону и прилегавшие к ней земли», он включил Андорру в свою Империю, но оставил ей свободу самоуправления и право избрать себе князя, «какого хотят». Андоррцы обратились к своему испанскому соседу, графу Урхельскому, и как бы стали его вассалами. Но дань, которую они должны были платить графу, по уставу Шарлеманя, была лишь символической: одна или две меры зерна и две или три рыбы из андоррской реки Валиры. И население Андорры сохраняло за собой право свободного пользования лесами и пастбищами своей страны.

В 1133 году граф Урхельский Эрменголл VI передал епископу города Сео Урхель свои права на андоррские долины. Епископ, нуждаясь в опоре, обратился к государю соседнего княжества, виконту де Кабоэ, и предложил ему быть его соправителем в Андорре. Предложение было принято. Права этого князя на Андорру перешли затем в результате брачного договора к другому соседу, графу Кастельбо, а потом, в 1208 году, к графу де Фуа, владения которого находились во Франции (область по соседству с Андоррой, теперь – департамент Ариеж). Таким образом, у Андорры оказались два феодальных господина: один – испанский и другой – французский; между ними долгое время шли споры, закончившиеся, наконец, в 1278 году, договором о паритете: каждый из двух соправителей имеет одинаковые права на Андорру, каждый назначает своего постоянного представителя, которые совместно ведут дела страны в области международных отношений и суда. Подати взимаются по очереди19.

С тех пор прошли столетия, но структура Андорры мало изменилась, она продолжает быть «феодальным княжеством» с двумя «князьями-соправителями» – епископом Урхельским, с одной стороны, и, с другой – президентом Французской ре публики, наследовавшим после падения монархии во Франции права графа де Фуа на андоррские долины.

Андорра живет довольно мирно, в ней никогда не было войны, и если и возникали «воинственные споры» между двумя соправителями и их союзниками, то они обычно разрешались за пределами страны.

Только раз возникла серьезная угроза вековому уставу и спокойному течению жизни граждан Андорры. Во время французской революции феодальные права были уничтожены, и тогда в Андорре создались две партии – одна была за реформу строя, другая стояла за традиции предков. Стране грозила междоусобица. Но когда начались стычки и были две жертвы – один убитый и один раненый – это произвело на народ такое ужасное впечатление, что все стали требовать мира и под крики «Да здравствует мир!», враждующие помирились, и основы законов остались нерушимы. В 1806 году, по просьбе граждан Андорры, Бонапарт восстановил феодальные права двух ее соправителей. И Андорра, «дочь Шарлеманя», по-прежнему живет «вне времени».

Но живет она неплохо. Андоррцы с гордостью говорят – «у нас нет бедных». И действительно, проехав через всю страну, – не только по большой центральной дороге, но и по другим, только ослу и мулу, да еще джипу доступным дорогам и тропинкам, не встретишь той крайней нищеты, которой богаты окраины многих городов больших и могучих стран.

В последние годы сильно способствовали благосостоянию страны рост туризма и индустрии.

В чем же состоят традиции и законы Андорры? Рассказывают, что приехал однажды из Америки эксперт, посланный каким-то заинтересованным обществом в Андорру, чтобы выяснить, «что такое Андорра и каковы ее законы». Он знал все законодательства мира, и для каждого была у него готовая классификация. Но когда он стал спрашивать местных жителей и чиновников: «Какие у вас законы?» – они неизменно отвечали: «Андоррские». Американец добросовестно ознакомился со способами управления и самоуправления этой страны, с декретами, хранящимися за семью замками в «Каза дель Валь» (правительственном здании, где сосредоточено управление страны) и был глубоко изумлен, так как все, что он узнал, нельзя было подвести ни под какую классификацию. Он вспоминал все, что было ему известно, искал в книгах, даже у Аристотеля и Цицерона – нет ли чего похожего, но ничего такого не оказалось, и он записал, что «форма правления андоррского государства, его правительства и законов не поддается никакой классификации, и о ней можно только сказать, что она обязана удовлетворять потребностям всех граждан всей страны и способствовать их веселости и счастью, и что это ей по-видимому, удается».

Несмотря на трудность «классификации андоррских законов», каждый андоррец прекрасно знает, что такое «быть андоррцем». Это значит – как объяснили американцу – «уметь выбирать из существующих уставов и дел только то, что тебе соответствует и что тебе действительно необходимо». – «А что же это для вас?» – задали вопрос крестьянину. Тот ответил сразу и вполне ясно: «Чтобы я мог спокойно работать на моем муле».

Андоррцы любят говорить, что народ их живет «одной семьей». Это – фигуральное выражение, но есть в нем большая доля правды. Идет оно, вероятно, из старых времен, когда все население Андорры жило и считалось «домами» – большими семьями, совместно обрабатывавшими свои земли и пользовавшимися всем имуществом семьи, посевами и лесом, скотом, постройками. В XII веке таких «домов» насчитывалось в Андорре 383. «Домом» управлял глава семьи, и на нем лежала ответственность за благополучие и благосостояние всех домочадцев.

По смерти главы семьи ему наследовал старший сын, и владения оставались неделимыми, и порядок жизни не менялся. Если же владения «дома» должны были перейти к наследнице-дочери (она называлась «пубилла»), главой семьи становился ее муж; то название дома не менялось и оставалось прежним, если новый глава семьи носил иное имя.

В случае если «пубилла» выходила замуж за иностранца (хотя бы испанца или француза), он становился главой семьи и андоррским гражданином. Этот случай – единственный, позволяющий иностранцу получить андоррское гражданство. Иначе – андоррцем можно только родиться. И если иностранец поселится в Андорре и будет жить там постоянно, и его дети – тоже, и дети детей – тоже, то эти последние, т. е. третье поколение поселенцев, только и имеют право сделаться андоррцами.

В Андорре жили люди уже в глубокой древности. Скелет, найденный в гроте Маржинета испанским ученым До Моттом, и осколки сосудов относятся, по его словам, к каменному веку. Были найдены также в разных местах Андорры в большом количестве окаменелые морские ракушки, указывающие как будто на то, что когда-то в незапамятные времена море покрывало часть страны.

Первые «исторические» жители Андорры были иберы. Затем волны народов – кельты, вандалы, аланы, тоты – прошли по Европе, и каждая волна оставляла свой след и в горах Андорры.

Во время гонений и войн, связанных с переменой власти, из Каталонии и из Франции было много беженцев, спасавшихся от преследований в замкнутой горами и труднодоступной Андорре. Быть может, это отразилось в старинной легенде, пытающейся объяснить происхождение шести церковных приходов Андорры. Почему именно шесть? А вот почему – говорит легенда:

«В некотором царстве, некотором государстве жил богатый и могучий царь. У него была любимая дочь, девушка необычайной красоты. Она нарушила волю отца и отдала свое сердце недостойному и была за это лишена наследства и изгнана за пределы родной страны. После долгих скитаний она пришла в Андорру и почти без сил остановилась у входа в пещеру, не решаясь туда войти из страха диких зверей. Но из пещеры донесся человеческий стон. Забыв свой страх, она вошла в пещеру и увидела лежавшего на подстилке из сухих трав юношу. Лицо его было залито кровью. При виде девушки он хотел приподняться, но не мог и со стоном упал на ложе: правая нога его была сломана. Он рассказал, что бежал в горы от преследований врагов и долго скрывался в пещере. Но сегодня рано утром он вышел и поднялся на скалу, чтобы обозреть окрестности – и вот громадный камень отделился от скалы и увлек его за собой, и он упал на острые камни внизу. Израненный, весь в крови, он ползком дотащился до пещеры, где нашла его девушка. Помощи ждать было неоткуда, и он думал уже, что жизнь его подошла к концу.

Девушка пожалела этого человека – такого же изгнанника, как и она сама, ухаживала за ним и выходила его. Они полюбили друг друга и навсегда остались жить в Андорре. Жили дружно и счастливо, построили дом, обрабатывали землю. У них было шесть сыновей: вот почему в Андорре, шесть церковных приходов».

На юге Франции и в Каталонии, в провинциях, прилегающих к Андорре, часто употребляют выражение «faire l’andorran» («вести себя по андоррски»). Это можно перевести приблизительно так: не выскакивать вперед со своим суждением, когда этого не требуется, – «уметь молчать». Это значит «осторожность» и, в конечном счете, мудрость, высшая дипломатия. Не эта ли мудрость сохраняет в равновесии и мире эту маленькую страну и дает ей возможность спокойной и продуктивной работы?

10 километров до Испании, 33 километра до Франции

В Андорре-ла-Велла, столице маленькой страны Андорры в сердце Пиренеев, на площади есть столб, указывающий направление дорог, с надписью: «33 километра до Франции, 10 до Испании».

Автомобилисты, едущие в Андорру, обычно предпочитают дорогу со стороны Испании, она гораздо шире и удобнее. Там горы не так высоки, меньше резких поворотов, и природа Андорры там богаче. Зато северная часть страны с ее высокими горами, многочисленными синими озерами (на берегах некоторых из них даже летом лежит снег) и зелеными, лучшими в Пиренеях, пастбищах, сохранила всю красоту и свежесть нетронутой дикой природы.

Подъезд к Андорре со стороны Франции очень красив. Сначала дорога бежит среди низких холмов, покрытых виноградниками, вдоль реки Ариеж. Затем холмы становятся круче, и вскоре после города Фуа начинается резкий подъем в гору. Долина, по которой мы едем, суживается и постепенно превращается в горное ущелье; в глубине его шумит Ариеж, ставшая бурным потоком – ее покрытые пеной пороги белеют далеко внизу. Горы поднимаются широкими зелеными уступами.

Июнь – месяц буйного цветения. Все цветет. Кусты дикого шиповника усеяны нежными розовыми цветами. Цветут липы, их сладкий, все покрывающий аромат смешивается с горьким запахом трав. Вдоль дороги растут миниатюрные деревца-кустики, сплошь покрытые желтыми цветами, пахнущими горьким миндалем. Красные маки пылают в ярко-зеленой траве.

Дорога все идет вверх, вот уже исчезли леса – мы поднялись в область лугов. Наползает зеленоватый туман, наполняет долину, и кажется, что это внизу белеет вода; горы и дикие крутые скалы напоминают норвежские фиорды.

Краткая остановка – несколько минут – на границе, и вот мы в Андорре. Смутно видны окутанные густым туманом горы. Дорога вьется над пропастью: по краям она обсажена белыми столбиками высотой в человеческий рост. Верхушки их окрашены красным, и в тумане они походят на горящие свечи, мне даже кажется, что я вижу, как колеблется их пламя.

Пейзаж. Дорога на перевал

Мы все поднимаемся. Редкие встречные машины гудками предупреждают о своем приближении, их зажженные фонари, вынырнув из-за поворота, вспыхивают в тумане белесоватым светом.

Наконец, туман начинает редеть, становится все прозрачней, и вдруг – его нет: он остался внизу, белым глетчером лежит в ущелье. Над нами в голубом небе сияет солнце, кругом расстилаются горные луга.

В этом заколдованном зеленом царстве не видно ни людей, ни животных. Но вот – первая встреча: вниз по пустынной дороге идет одинокая белая овца, худенькая, молодая, почти ягненок. Она идет сбоку дороги, как полагается пешеходам. Видно, что она очень устала – голова поникла, одно ухо загнулось назад, другое висит мягкой тряпочкой. В походке этой усталой странницы есть что-то человеческое. Вероятно, она заблудилась, отбившись от стада.

Или, может быть, у нее есть своя определенная цель где-то там внизу, и она знает, куда идет?

Мы осторожно проехали мимо. Я оглянулась: она продолжала идти, и вся ее фигурка выражала покорное усилие: «надо идти – и я иду».

На перевале столб с надписью: «Перевал Энвалира, высота 2407 метров». Дальше – спуск, впереди зеленое плато в форме неглубокой громадной чаши, отороченное черными грифельными скалами, на которых, точно тушью очерченный, лежит снег.

На фоне зеленого и белого – силуэты лошадей. Они пасутся здесь табунами, здесь им привольно, спокойно, и у них счастливый вид. Невольно вспоминаю андоррскую легенду о том, что именно здесь паслись стада праотца Ноя вскоре после того, как прекратился потоп и ковчег остановился на вершине горы Эскоб, на северо-востоке Андорры. И лошади эти – потомки лошадей, что вышли тогда из ковчега.

Пастух и овцы

Теперь вместо ковчега на хребте маячит изящный силуэт белой башенки с круглой шапкой-крышей. Это – радиостанция «Андорра», связь с внешним миром.

Начиная спускаться, проезжаем мимо столба, на котором прибита доска с изображением овцы. Немного дальше – громадное стадо овец, как белый жемчуг, рассыпанный по зеленому бархату поля. Пастух, черноусый андоррец с блестящими глазами, в широкополой шляпе, стоит у дороги, опершись на длинную палку; он смотрит на нас, улыбаясь. Возле него – две овчарки.

Вероятно, от этого стада и отбилась та одинокая путешественница, что мы встретили на дороге во Францию; как далеко она прошла! Поднялась на хребет Энвалира и идет вниз. Где-то она теперь?

По мере того как мы спускаемся в долину, пейзаж оживляется, вдоль дороги и в горах появляются живописные деревушки и городки.

По долине течет река – Валира. В Андорре три Валиры. Северная Валира и Восточная Валира берут начало высоко в горах, в снегах и горных озерах. Они текут на юг и сливаются, образуя третью Валиру – Большую. Главные дороги Андорры проходят – большей частью – вдоль этих рек, и на них расположены города и селения.

Селения Андорры, несмотря на некоторые современные здания, сохранили всю прелесть старины. Особенно хороши церкви и часовни, стиль их совсем особенный, есть в них что-то и от Франции, и от Испании, и от Италии, и от древней Византии.

В излюбленных туристами городах, как Эскальд (курорт, где находятся целебные источники) или Андорра-ла-Велла, по дороге снует множество автомобилей, и тротуары запружены людьми. Магазины, рестораны; живописные кафе, где пьют кофе и испанский херес и андоррский сладкий ром и где можно получить вина всех стран Европы. В магазинах продают всевозможные безделушки – куколки в испанских, французских и андоррских костюмах, фигурки танцующих гитан, тореадоров, быков, толедское серебро с чернью, изделия из кованного железа (специальность Андорры).

Андорра-ла-Велла, столица страны, расположена при слиянии Валиры Восточной и Валиры Северной, т. е. там, где начинается Валира Большая, в окруженной горами солнечной долине. Это очаровательный городок, не испанский и не французский, а именно «андоррский». В нем отразились все характерные черты Андорры, ее старое и ее новое. Тут есть дома с балкончиками и двориками со множеством ходов и переходов – как в старой Испании, и рядом с ними дома в современном стиле, ничуть не нарушающие, впрочем, гармонии целого (архитектор прекрасно справился с трудной задачей). Одной из особенностей Андорры является ее почта. Она так же, как и телеграф, двойная: есть почта испанская и почта французская, и они совершенно равноправны. И Андорра печатает свои испанские и свои французские марки; они очень красивы и разнообразны – большей частью на них изображены пейзажи, цветы, звери. Письмо с испанской маркой надо послать непременно с испанской почты, и оно пойдет непременно через Испанию – куда угодно, даже во Францию; а письмо с французской маркой надо послать непременно с французской почты, и оно пойдет через Францию. Письмо или телеграмма, посланные не с той почты, могут идти несколько дней…

Пейзаж. Горная долина

На французской почте надо платить обязательно французскими деньгами, на испанской – испанскими. Но во всех других местах Андорры можно платить за все, что угодно, по желанию – или французскими франками или испанскими пезетами. У Андорры нет собственных денежных знаков, и французский франк и испанская пезета являются признанными денежными единицами этой страны.

В Андорре-ла-Велла есть несколько очень хороших отелей. Один из них, отель Парк, построенный и организованный по последнему слову, может состязаться с лучшими швейцарскими отелями. Он расположен на склоне горы и окружен большим парком. В парке много великолепных роз и экзотических деревьев, но главной его красотой все же является ручей, бегущий по гладкой розовой скале и питающий большой бассейн для плавания. Под летним солнцем скалы теплые и ласковые, и от озерка бассейна веет прохладой.

Сосредоточием жизни Андорры-ла-Велла является ее центральная площадь. Там помещаются лучшие магазины города, несколько кафе и туристическое бюро, много способствующее росту туризма и благосостоянию города и всей Андорры. На площадь выходит узкая средневековая улочка, состоящая всего из нескольких домов, в глубине которой находится самое важное здание страны – «Каза-дельВалль» («Дворец Долин»). В этом старинном здании сосредоточены бразды правления страны, здесь ведется вся правительственная работа во всех областях – политической, административной, судебной, научной. Это здание мы можем посетить в часы, когда оно «не работает».

Старинные, кованого железа узорчатые ворота ведут во двор. Совсем около входа во дворе находится странный предмет: кубической формы гранитная глыба, в которой выдолблены два круглых углубления (одно – больше, другое – меньше), с двумя отверстиями наружу. Это – древняя мера зерна, которой пользовались еще в Средние века. Зерно, мера или полмеры, насыпалось доверху в углубление, отверстие которого предварительно закрывалось. Когда покупатель уплачивал деньги, отверстие открывали, и зерно просыпалось в подставленный мешок или ящик.

Стены Дворица невероятной толщины, из больших камней старинной кладки; двери – средневековые, высокие и узкие… В залах интересна прекрасная деревянная резьба мебели и дверей и старинные фрески на стенах «Зала Совета». В «Зале Совета» находится и знаменитый резной шкаф с шестью замками, где хранятся все главные документы страны. Ключи от этих замков у шести членов совета, викариев шести церковных приходов Андорры. Каждый из них имеет по одному ключу. Замки и ключи все разные, и открыть шкаф можно только в присутствии всех шести викариев, так как никто из них не имеет права поручать свой ключ кому-либо другому.

Долго можно бродить по улицам этой оригинальной столицы и все время находить что-то новое. Вот – небольшое поле табака, в самом городе, недалеко от его центра. А вот сценка: несколько молодых людей собрались на улице у дверей «бодеги» (небольшое кафе-бар испанского типа). На тротуаре перед ними стоит громадный, пузатый стеклянный сосуд с вином, с ручкой с одной стороны и очень длинным прямым носиком с другой его стороны. Один из присутствующих берет сосуд за ручку, медленно, с трудом поднимает до уровня своей головы и, держа его одного рукой, на весу, осторожно наклоняет к себе и раскрывает рот, и вот из носика сосуда прямо в раскрытый рот силача брызжет рубиновая струя вина! Условия игры: пей, сколько хочешь, пока можешь держать сосуд на весу одной рукой. Но сосуд очень тяжел, и юноша почти сразу опускает его на землю – ведь если сосуд разобьется, придется уплатить за все разлитое вино! Затем еще один из присутствующих пробует повторить опыт, чуть приподымает сосуд, но сразу же опускает. У дверей этой бодеги всегда толпится народ. Мало кому удается поднять пузатый сосуд, и, с сожалением на него поглядев, неудачливые силачи идут в бодегу и заказывают себе порцию вина.

Из Андорры-ла-Велла многочисленные дороги и тропинки ведут в горы. Туристическое бюро устраивает для желающих экскурсии.

Большим успехом пользуется экскурсия к озеру Энголастер. Это очень красивое большое озеро, расположенное высоко в горах, среди густого елового леса. С ним связана легенда о скупой женщине, которой дано было увидеть настоящее чудо; одержимая скупостью, она этого чуда даже не заметила! Тогда злые духи завладели ею и увлекли ее за собой, а хижина ее исчезла в волнах хлынувшей из недр земли воды, образовавшей озеро Энголастер.

В ясные летние ночи в озере чудесно отражаются звезды. Порою падучая звезда чертит светящуюся дугу в небе и, отразившись в озере, исчезает. Поздним летом, когда бывает дождь метеоритов, звезды «падают в озеро» особенно часто; темная глубина воды, вспыхнув на мгновенье их светом, как бы поглощает и гасит их небесные огни. Озеро назвали «Поглотитель звезд» – Энголастер.

Над озером, защищая прохожих от злых духов, стоит часовня.

Русская королева Франции

У входа в аббатство св. Винсента в городе Санлисе находится мраморная статуя молодой женщины, несколько больше человеческого роста, облаченной в тяжелые одежды византийского покроя. Две длинных косы, выбиваясь из-под покрывала, придержанного на голове короной, обрамляют строгое спокойное лицо с правильными чертами. В руках она держит маленькую модель аббатства.

На пьедестале статуи надпись: «Анна Киевская, королева Франции». Статуя изображает Анну Ярославну, дочь Ярослава Мудрого, жену Генриха I, короля Франции.

Похожа ли она, действительно, на ту молодую русскую княжну, прибывшую из далекой Киевской Земли во Францию в 1051 году, чтобы соединить свою жизнь и судьбу с этой страной и ее королем?

В музее аббатства, в длинной темноватой зале первого этажа есть фреска из собора св. Софии в Киеве, предполагаемый портрет Анны Ярославны: тонкое овальное лицо с очень большими глазами, маленький изящный рот. Голова и плечи закутаны в белое покрывало, по византийской моде. Она похожа на византийскую икону.

Если долго смотреть на это лицо, начинает казаться, что губы слегка улыбаются. Но фреска пострадала от времени, потемнела, и, быть может, эта улыбка на строгом лице иконы – игра воображения.

По свидетельству современников, Анна Ярославна, дочь Ярослава Мудрого и его жены, шведской принцессы Ингегерды, отличалась необыкновенной красотой. Родилась она в 1028 году, в Киеве.

Киев, «Мать городов русских», был тогда богатым и славным престольным городом Киевщины (Киевской Руси). Уже в X веке, вместе с христианской верой, проникла в Киевскую Русь византийская культура, и до середины XII века Киев оставался блестящим ее носителем, «Византией на Днепре». Знаменитый киевский собор св. Софии был построен Ярославом Мудрым по византийским образцам. Науки и искусства, а также торговля и ремесла, процветали, и вся Европа считалась с киевскими князьями династии Рюриковичей.

Через брак киевские князья породнились со многими правителями Европы. И бабушка Анны Ярославны, Анна (быть может, в ее честь было дано это имя дочери Ярослава), была сестрой византийского императора Василия II, сына Романа II из Македонской династии.

Анне Ярославне было 25 лет, когда она покинула родной город для новой родины – Франции. 14 мая 1051 года в Реймсе было торжественно отпраздновано ее бракосочетание с Генрихом I; Анна, княжна Киевская, стала королевой Франции и поселилась в замке французских королей в Санлисе.

Город Санлис, в 29 милях от Парижа, расположен среди обширных лесов, богатых дичью. Короли Франции любили охоту, и замок в Санлисе был их любимым местопребыванием.

Легенда (или – исторический факт?), приводимая многими историками, утверждает, что через несколько месяцев после свадьбы Анна совершила путешествие в Иерусалим, чтобы молить о даровании ей сына, наследника престола; и что, вернувшись, дала обет построить в Санлисе храм, если молитвы ее будут услышаны.

Желание королевы исполнилось – у нее родился сын, будущий король Франции. Его назвали Филиппом. Имя это было новым для Франции. Можно предположить, что оно было дано в память Филиппа, отца Александра Македонского, род которого был в родстве с родом Анны по ее бабушке. Филипп – греческое имя, означающее «любящий лошадей».

Еще два сына родились у королевы – Робер (умерший в раннем возрасте) и Хьюг. Старшего сына, Филиппа, отец еще в детстве как бы возвел в королевское достоинство: «помазание на царство» было совершено во время торжественной церемонии в Реймсе в 1059 году. Регентом был назначен граф Фландрский Бодуэн, дядя Филиппа. Быть может, король предчувствовал близкую кончину – через год после этого он умер. Филипп, которому в то время было около 7 лет, стал королем Франции.

Статуя Анны Ярославны у входа в аббатство

Фреска и хартия в музее аббатства в Санлисе

По-видимому, к этому времени относится постройка, закончившаяся в 1065 году, церкви и аббатства св. Винсента. На постройку были употреблены личные средства королевы – как гласит хартия, подписанная ею (славянскими буквами) и находящаяся в музее аббатства, около фрески, изображающей Анну Ярославну:

«…Я даю мои личные средства, которые Генрих, мой супруг, дал мне свадебным подарком; с согласия короля, моего сына, а также грандов его королевства, я передаю их для постройки церкви и аббатства, чтобы служители Господа, устава св. Августина, могли там жить и день и ночь молиться о прощении грехов короля Генриха и моих детей и моих друзей и моих собственных; чтобы их молитвами я предстала пред Господом без пятна и тени, как заповедал Христос своей Церкви…».

После смерти мужа Анна продолжала жить в Санлисе. Но, по-видимому, она часто выезжала, сопровождая сына в его поездках, и принимала участие в управлении страной – на королевских хартиях и дипломах того времени ее подпись нередко следует за подписью Филиппа. Юный король вместе с регентом много путешествовал, объезжая обширные подвластные ему земли.

И вот в эту – как будто налаженную, устойчивую жизнь неожиданно и странно врывается бурный роман Анны с Раулем, графом де Крэпи. Воспылав страстью к молодой и прекрасной вдове Генриха, Рауль «дает отпускную» своей жене, похищает королеву, увозит ее в свой родовой замок и венчается с нею. Свадьба была отпразднована в церкви со всей надлежащей торжественностью. Анна осталась жить в замке Рауля, но их совместная жизнь, вероятно, была сильно омрачена: Александр II, папа Римский, по жалобе «отпущенной» жены Рауля, отлучил его от церкви за такой своевольный брак. Анна была глубоко религиозна. Но, по-видимому, она придавала мало значения формам обрядности, поскольку формы эти оставались обрядами христианской церкви.

Свадьба ее с королем Франции произошла еще до разделения церквей. Став королевой страны, признавшей Рим своим духовным руководителем, она спокойно приняла перемены в обрядах церковного устава. Сохранилось письмо к ней папы Николая II, из которого следует, что он считал королеву доброй дочерью церкви.

После смерти Рауля в 1074 году Анна возвращается в Санлис. Ее подпись, как матери короля, еще раз появляется на документе 1075 года. Затем она как бы исчезает со сцены. Умерла она, по-видимому, в 1089 году – в этом году король Филипп принес дары церкви в Бовэ и просил молиться за упокой душ его отца и матери.

Могила ее не была найдена, и, вероятно, поэтому последние годы Анны Ярославны окружены легендой. Некоторые историки полагают, что, выполнив свои обязанности королевы Франции, завершив роль, данную ей судьбой, под конец жизни Анна захотела снова стать «Анной Киевской» и вернулась в родной город. Эта легенда не лишена некоторой доли вероятности, принимая во внимание независимый характер Анны Ярославны и свободу, которой пользовалась вдовствующая королева, мать короля Филиппа.