Читать онлайн Ракетное утро России

Пролог. Последний бой черноморского линкора

Линейный корабль «Великий Февраль» шёл к Батуму. Чёрное море было удивительно пустынным – ни рыбацких шхун, ни пароходов. Даже малых лодок не наблюдалось между строем эскадры и далёким кавказским берегом на траверзе левого борта.

– Попрятались все, гражданин адмирал, – доложил один из вахтенных офицеров, опустив бинокль. – Противник не обнаружен. Прикажете поднять баллон?

Разведывательный гидроплан на флагмане не значился. Для наилучшего обзора полагалось запустить обсервационный аэростат, на флоте непопулярный.

– Отставить! – вице-адмирал Баженов поймал вопросительный взгляд капитана линкора и снизошёл до объяснений. – Мало того, что дымим до турецкого берега, так баллоном покажем: встречайте-с, господа османы, извольте готовить тёплый приём.

Командующий эскадрой постарался не заметить горящий нетерпением взор подполковника Погосяна. По мере приближения к противнику этот выскочка, совершенно неуместный сухопутный артиллерист на боевом корабле, раздражал Баженова больше и больше. Его длинный нос норовил влезть в каждый уголок, в картавом говоре слышались хозяйские нотки. Адмирал предвкушал момент, когда ракетные этажерки, заменившие на флагмане три башни главного калибра, потерпят фиаско. Тогда он, морской волк императорской закваски, выполнит задачу проверенными средствами, как и долженствует в российском флоте, а не с помощью сомнительного изобретения. Но до поры был вынужден терпеть: на собранные армянами деньги спешно достроен линкор, наречённый при закладке «Император Николай Первый».

Странный сепаратный мир с кайзером, подписанный главой Российской Директории генералом Корниловым, оставил державу без крупного флота. Дредноуты серии «Севастополь», оба корабля типа «Императрица Мария», а также все «измаилы» были проданы Германии; опустевшая казна вновь узнала, что такое живое золото, столь необходимое для истерзанной страны. Османы не присоединились к мирному договору, ограничившись перемирием, и тотчас нарушили его, когда последние русские корабли ушли в Босфор под флагами германского Флота открытого моря, чтоб дать бой англичанам у Эгейских берегов. Турки, чьи претензии росли без удержу по мере ослабления России, замахивались на всё Закавказье до Каспия с его богатыми нефтяными полями и родственным мусульманским населением. Турецкая армия захватила обе вершины Арарата, пусть не важные стратегически, но ценные для армян.

Османская кампания на Кавказе и слухи о несравненной магометанской жестокости к армянам заставили их умолять Корнилова не идти на уступки, выгнать турок с Кавказа, как случалось не раз. Деньги на достройку «Великого Февраля» горцы собирали по-русски, всем миром, как из Араратской долины, так из диаспоры. Без Черноморского флота Кавказ не вернуть; османские лёгкие крейсера шныряли вдоль Крыма, напрочь убив каботажное судоходство.

Беда в том, что основное достоинство российских линкоров – двенадцатидюймовые орудия главного калибра – в военные годы не было никакой возможности купить за любые деньги. Российские заводчики находились в узде германских подрядов, связанные кабальными кайзеровскими контрактами, британцы и французы даже слышать не хотели о продаже пушек Российской Директории после «удара в спину» в октябре семнадцатого. Известная армянская изворотливость позволила оснастить «Февраль» лишь тремя орудиями. Их стволы буквально были украдены из Петрограда, послужив причиной изрядного международного скандала.

С переделками корабль утратил солидный облик черноморского дредноута. Единственная массивная башня главного калибра украсила поднятый бак, придав профилю «Февраля» вид эсминца-переростка. Меж дымовыми трубами кустари-самоучки из команды Погосяна установили чудные решётчатые конструкции, будто бы львиная доля верхней палубы была отведена под сушку матросского исподнего.

Опытовые стрельбы близ Севастополя ни в малейшей степени не вдохновили моряков. Ракетные снаряды, выделанные из совершенной чепухи – тонкостенных труб разного сечения, боевой части с болтами и железными обрезками вместо шрапнели, летали вразнобой и удручающе близко. В море такое, с позволения сказать, оружие, – не страшнее рогатки.

Но у Баженова и командующего Кавказским фронтом Юзефовича не оставалось другого выбора. Вице-адмирал взялся бы вести в море корабль с фейерверочными шутихами, лишь бы три его двенадцатидюймовки оказались не дальше пятнадцати миль от осман. Тогда нехристи вспомнят и Чесму, и бриг «Меркурий». Дикие дивизии литовского татарина Юзефовича, не уступающие туркам в азиатской свирепости, перекроют пути и перевалы в горах. Лишённая снабжения по морю, армия Нури-паши Киллигиля дрогнет и откатится к линии фронта семнадцатого года, за Карс.

Близость к Батуму выдали пароходные дымки. То ли ещё будет, если османы подчинят всё Закавказье! К Чёрному морю потянутся от Каспия железнодорожные систерны с нефтью. Армяне донесли: новые хозяева Батума строят третий мол для швартовки танкеров, мечтая забрать себе всю довоенную добычу и продажу чёрной крови земли… Не бывать такому!

Линейный корабль разнёс бы в пыль порт и суда на рейде с десяти миль. Но четверть стволов главного калибра и прискорбно малый запас выстрелов в носовом погребе вынудили адмирала приблизиться к самому входу в бухту.

– Сколько вам надобно дистанции до берега, гражданин подполковник?

– Никак не больше версты, гражданин адмирал, – ответствовал сухопутный, чем заслужил очередную порцию язвительных взглядов: только армейский «сапог» называет на море расстояния вёрстами, где приняты мили и кабельтовы.

– Вы отдаёте себе отчёт, гражданин Погосян, что близ входа в бухту могут быть мины? И что береговым батареям «Февраль» подставит борт, напрашиваясь на трёпку? Настоятельно советую: одумайтесь. Если нас атакуют османские миноносцы, их дистанция торпедного залпа окажется как раз для ваших… гм… хлопушек, там себя и проявите, дай Бог.

– Никак нет, гражданин адмирал! – от волнения смуглое лицо Погосяна побелело, короткие чёрные усики встали дыбом над вывернутой верхней губой. – Приказом гражданина Верховного вам вменено в обязанность всячески способствовать…

– Потрудитесь не напоминать мне о моих обязанностях, подполковник, – прервал его Баженов. – Подумайте сами – если наш поход обернётся конфузом, сколько дней потратят турки, чтобы взять Эривань? Одну неделю? Или, Бог даст, две продержитесь?

Адмирал, увенчанный сединами под белоснежной фуражкой, с худым морщинистым лицом, обветренным за годы, проведённые вдали от берегов, был окружён своими – флотскими офицерами-единомышленниками. Низенький курчавый армянин в зелёной пехотной форме стоял на мостике изгоем. Но продолжал гнуть ту же линию и добился требуемого.

– Что ж… Извольте. Я не намерен отказываться от взятых обязательств, – Баженов обернулся к капитану броненосца. – Гражданин адмирал! Приказываю описать циркуляцию на дистанции семь кабельтовых от входа в бухту Батума. Крейсерам эскадры держаться не ближе двух миль.

Пока от мостика до боевых постов неслась россыпь команд, превращающих мирно шедший корабль в изготовившегося к броску зверя, марсовый увидел чёрную точку в небе, а вскоре услышал отчётливый стрёкот аэропланного моторчика. Стало быть – враг предупреждён.

Погосян смылся с мостика к своим ракетчикам, и атмосфера тотчас разрядилась. Нервозность от принятия нелепого плана менее давила на моряков в отсутствие инициатора авантюры.

– К чёрту на рога лезем, Иван Антонович! – шепнул капитан.

Баженов вздёрнул голову. И лично для него, и для Черноморского флота приближался момент истины. С того рокового часа, когда в Босфоре скрылись два последних русских линкора и три додредноутных броненосца, впервые на врага идёт эскадра с линейным кораблём во главе. Коль удастся раскидать батумский муравейник, одно это уже вернёт России преимущество в Причерноморье. Встреча с «Гебеном» нежелательна – турецкий линейный крейсер германской постройки был бы удобной мишенью, обладай «Великий Февраль» всеми башнями главного калибра, сейчас огневой перевес явно на стороне осман. Вот лоханки полегче, типа «Хамидие» – желанная добыча, но вряд ли турки отважатся на атаку эскадры малыми силами. Адмирал отчётливо сознавал: восемнадцатый год должен стать вершиной или крахом его заканчивающейся военной карьеры.

Он отправил вперёд старый пароход с тралами, за ним – миноносца, расстреливать всплывающие мины. Как только лохань приблизилась к порту, вокруг неё вскипели султаны взрывов. Лишённый настоящей береговой артиллерии, Батум ощетинился полевыми гаубицами. Их шрапнельные гранаты линкору – что слону дробина, но небронированному и невооружённому пароходу… Впрочем, до утопления пушечным огнём ему не довелось дожить. Выше мачт и трубы взлетел гейзер пара – от минного взрыва тут же лопнул паровой котёл.

Моряки перекрестились. Когда начнётся настоящий бой, и смерть примется собирать свой урожай направо и налево, будет не до поминания павших – этому время придёт много позже. Но гибель людей и парохода в первые же минуты выглядела скверным предзнаменованием. Лишь капитан линкора попытался найти единственный плюс.

– По крайней мере, не будем тащиться из-за него двенадцать миль в час.

Баженов не ответил. Его мучил выбор. Можно отказаться от глупой затеи идти к самой бухте, ибо не ясно – остались ли мины по курсу эскадры. Но после похода непременно найдутся умники, что обвинят в нарушении слова, данного армянским меценатам, и даже не адмиральского слова, а самого Корнилова. С другой стороны, положа руку на сердце, не будут же османы ставить мины чуть ли не у пирсов, полгода считая себя властителями Чёрного моря… Так что прочь сомнения – и вперёд!

Ракетный залп дал столько дыма, что укрыл корабль практически целиком. Из этих дымных облаков с пронзительным воем летели ракеты. Медленные по сравнению с артиллерийскими снарядами и оттого видимые глазом, они смотрелись ещё страшнее. За считанные секунды шесть дюжин адских созданий унеслись к Батуму, а линкор на всех парах уходил вправо, на следующую циркуляцию. Каким бы несерьёзным противником ни казались полевые гаубицы калибра сто двадцать два миллиметра, Баженову не улыбалось торчать прямо перед их жерлами.

Он приказал отойти дальше и смести огнём орудий дерзких турецких пушкарей, однако не успел ещё офицер повернуть ручку машинного телеграфа, как корпус корабля дрогнул от взрыва. Мина? Нет, посыпались сообщения о пожаре в центральных отсеках. Там, где армянские ракетчики хранили свои фейерверки, более опасные для самого броненосца, нежели для вражеского флота.

Неужели из-за армянской блажи всё сорвётся? Когда Батум остался далеко за кормой, а крейсера перемешали турецких пушкарей с землёй, адмирал покинул мостик и лично отправился на мидель, чтоб осмотреть ущерб.

Единственная гаубичная граната, разорвавшаяся между дымовых труб, натворила дел. Погосян лежал на палубе навзничь, широко раскинув руки, верхняя часть его мундира пропиталась красным. Нос, казалось, ещё более заострился. В первый раз за поход Баженов почувствовал по отношению к армянину некоторую теплоту, и не потому, что тот, наконец, избавил мостик от своего присутствия. Изобретатель не ограничился навязыванием «гениального» творения флоту, сам вызвался пойти с ним в бой и погиб – это воистину достойно.

Попадание случилось в момент, когда подручные Погосяна доставали из открытого зева элеватора вторую порцию ракет, их пороховая начинка воспламенилась прямо на палубе, огонь перекинулся внутрь отсека и лишь чудом не повлёк большого взрыва в погребе; вероятно, его хватило бы, чтоб переломить «Февраль» пополам. Дым от пожара был ещё заметен, когда линкор лёг на курс к Севастополю, до этого выпустив по Батуму три сотни снарядов из пятидюймовых орудий, что принесло несравненно больший эффект, нежели ракетная забава.

А до захода солнца слева и сзади по курсу появились дымы. Эскадру догонял «Явуз Султан Селим», в девичестве – «Гебен», за ним в кильватере коптил бронепалубный «Хамидие», дальше – какая-то мелочь вроде миноносцев.

Адмирал сквозь зубы помянул турецкую матушку. Десять пушек главного калибра у линейного крейсера – огромная сила перед тремя у русского линкора, и эскадра скоро будет уже в зоне досягаемости турецких орудий. На свежих машинах «Октябрь» способен тягаться ходом с поношенным «Гебеном», но у двух бронепалубных крейсеров эскадры подобной шустрости нет. Даже если бы была возможность бежать, скрыться от осман за дымовой завесой, а потом нырнуть в надвигающиеся майские сумерки, Черноморский флот вписал бы в свою историю поражение перед лицом вековечного противника.

– Господа! – Баженов плюнул на уставное обращение «гражданин», узаконенное в Директории. Адмиралы и офицеры – хозяева на боевом корабле, настоящие господа, его мозг, его нервы, его совесть. Только так, и никак иначе, или даже не стоит сражаться, а лучше послать матросов спустить гюйс, мачтовый триколор и кормовой Андреевский флаг. Ни за что! Адмирал машинально одёрнул без того идеально сидящий китель и обвёл взглядом офицеров на мостике. – Полагаю, господа, немецкий капитан на «Султане Селиме» не подозревает, что облегчённый «Февраль» на пару узлов более ходок, чем известная ему «Императрица Мария». Стало быть, наш козырь – неожиданный стремительный манёвр. На руку может сыграть и остаток пожара – линкор выглядит как изрядно побитый у Батума. Посему – принимаем бой!

Вопреки устоявшейся тактике боя броненосных кораблей, рождённой в крови и пламени Цусимы и Ютландии, Баженов приказал немедленно идти на сближение. Только на самых малых дистанциях, напоминающих об эпохе парусных сражений, противоминная артиллерия «Февраля» и пушки крейсеров способны повредить «Гебен», если не пробитием пояса броневой защиты, то снести трубы, разрушить надстройки, башни. Если повезёт – удастся послать ему в борт пару-другую торпед. А уж коль получится всадить в германо-турецкого оборотня несколько снарядов главного калибра, добро пожаловать в гости к Нептуну!

Началось…

«Февраль» получал десятки попаданий и не выходил из схватки, но кто может себе представить, что творилось на том корабле!

…После нескольких выстрелов в башнях так горячо, что не прикоснуться к металлу. Вскипает масло в орудийной гидравлике. Дым от горелого пороха до того густой, что не справится никакая вентиляция, он выедает глаза, горло, лёгкие. Огромные снаряды морских пушек – скользкие от смазки и очень тяжелые. Достаточно одного неверного движения, несогласованного действия орудийного расчёта, и боеприпас сорвётся, ударится, его взрыв уничтожит всё живое вокруг…

…В машинном отделении – филиал преисподней. Матросы бешено бросают угль в топку, истово завидуя счастливчикам на судах с мазутными котлами. Жара хуже, чем в финской парилке. Механики, непрестанно матерясь, выжимают из двигателей всё возможное и невозможное, повинуясь командам машинного телеграфа – дать ход «самый полный вперёд» и через минуту пустить машины враздрай для самого крутого разворота. Металл трещит и рвётся, люди – держатся! И знают: здесь не спастись, коль корабль затонет. Машинное ниже ватерлинии, над головой тонны брони, множество люков, задраенных по-боевому. Они выживут или погибнут только вместе с линкором!

…В отсеках начинают рваться снаряды. Гаснет свет, жестокими осами свистят осколки. Шагу не ступить – всё завалено обломками переборок, механизмов… И кусками человеческих тела. Нижние палубы становятся скользкими, где-то – от разлитого масла, где-то от крови и разорванных внутренностей моряков…

…Начинаются пожары. Полыхает ли уголь или жидкое топливо – выше надстроек валит густой чёрный дым. Огонь подбирается к погребам с боеприпасами!..

…От пожаров металл нестерпимо горяч. Любое касание означает ожог. Жутко кричат раненые, катаясь по раскалённой палубе…

…Снизу подступает вода – через пробоины, через трещины в обшивке. Гаснет освещение, трюмные работают во мраке, по колено, потом по горло в воде. Сбивая руки в кровь, заставляют помпы качать на полную мощь. В минуты слабости нет-нет и трепыхнётся заячьим хвостом подлая мыслишка: бросить всё, отвернуть задрайку, а там вынырнуть из смертельных объятий на дымную верхнюю палубу, малодушно бросив пост… Но никто, никто не сбежал! Лучше уж затворить люк изнутри, чтоб вода не хлынула дальше, заточив себя в сырой темноте… И прими Господь новопреставленные души!..

…И всё это под грохот орудий своего корабля – от басовитых залпов главного калибра до частого тявканья минных пушек, в постоянном ожидании, что снизу донесутся мощные взрывы, которые встряхнут корпус, нанеся ему смертельную рану – значит, под ватерлинию ударили торпеды…

Понимая, что до гибели осталось, быть может, считанные минуты, моряки рвут жилы из последних сил, чтоб стреляли орудия по ненавистному врагу, чтоб корабль не терял ход, отыгрывая самые важные кабельтовы в бою, чтоб он, израненный, жил и боролся, как огромное и очень злое живое существо!

После обмена десятками залпов турецко-германский корабль окутался паром повреждённых машин, почти полностью потерял ход. Над миделем поднялся огненный шар. Но две башни главного калибра продолжали стрелять!

Командир бронепалубного «Очакова» в самоубийственной атаке достал врага таранным ударом. Оба крейсера отправились на дно. Израненный русский линкор сумел дотащиться до Севастополя, где стал в док до конца войны.

Один из снарядов, пробив броневую защиту мостика, отправил в лучший мир командование эскадры во главе с Баженовым. Адмирал погиб, но выиграл свой последний бой.

Часть первая. Ракеты в московском небе

Глава первая. Злодеи и герои

Инженер Владимир Александрович Востряков, приставленный от военного ведомства к секретной ракетной лаборатории в Эривани, познал на себе чудодейственную власть листьев коки, на втором круге блаженства – заветного белого порошка. Ракетное дело требовало величайшего напряжения мысли, и только очередная доза была способная прояснить беспредельно уставшую голову. Именно в моменты высшего взлёта разум рождал самые смелые решения.

Но когда майским утром, пошатываясь от сладких ночных грёз, он вышел из вагона конки на Астафьевской и приблизился к двухэтажному особняку, отданному ракетному чертёжному бюро, то невольно подумал: в реальности ли я вижу происходящее? Или продолжают бурлить новые сладкие отравы, что вчера предложил Ашот?

Во-первых, на улице не топтался городовой, бывало – что и целый урядник, обязанный приглядывать за порядком в этом наиважнейшем месте. Во-вторых, что особенно странно, калитка на кованых воротах осталась отворённой, открывая взору сад с мандариновыми деревьями.

Будь Востряков в полном сознании, он никогда бы не сунулся внутрь, словно с головой в прорубь. Но чувство реальности ещё не вернулось ему, порхая где-то рядом и не даваясь в руки. Инженер отважно пересёк сад. Дверь в дом болталась, гостеприимно раскрытая нараспашку.

Унтер Михалыч на входе не предложил принять шляпу и пальто. Востряков отправился к лестнице мимо его кабинки. Вдруг боковым зрением увидел неладное и вернулся. Унтер низко сполз со стула, уронив фуражку, и вряд ли поднялся бы сам из-за большой кровяной лужи, что протекла на пол из-под шинели.

Человек робкий, трезвый испугался бы, кинулся на улицу звать городового или военный патруль. Владимир Александрович не был ни тем, ни другим. Поэтому мужественно направил стопы на второй этаж.

Мягкое майское солнце осветило картину содома и гоморры. Убиты все – от мальчишки рассыльного до покладистого начальника Карапетяна. В каждом зияли две или три аккуратных дырочки. Сослуживцы Вострякова умерли на своих местах, видать – очень быстро. Никто из семерых и не начал убегать.

Остро захотелось курнуть… Конечно, не обычную папиросу, а что покрепче, что выдернет из кровавого кошмара. Инженер дотронулся до холодной щеки Карапетяна, опустил палец в лужу густеющей крови. Он был всё ещё не в силах понять – происходит ли это с ним наяву, или он продолжает лежать на ковре в курительной Ашота. Хуже всего, как иногда случалось после сильного прихода, если видения накладываются на реальность. Быть может – действительно добрался до своей конторы, но вокруг нет никаких трупов. Мучимый скверным предчувствием, что его отвезут в дурдом, а не в полицейский участок, Востряков упрямо шагнул к телефоническому аппарату и воззвал к барышне на центральном коммутаторе соединить его с полицией.

Близ турецкого фронта дела налажены чётче, чем в спокойной глубинке. Властный голос с глубоким армянским акцентом спросил: все ли убиты, или кого-то нет. Инженер диковато обвёл взором побоище.

– Э…э, гражданин полицейский, не вижу немца нашего, фон Дауница. Дай Бог, уцелел…

– Никуда не уходите. Никого не впускайте.

Востряков не успел ответить, как поскользнулся в крови, и удар затылком о половицу бросил его в самое обычное, а не наркотическое забытьё.

Эриван невелик, особенно по сравнению со столичным Петроградом. Посему ничуть не удивительно, что через каких-нибудь четверть часа у особняка притормозил фургончик «Рено» с нарядом полиции. Ещё через полчаса жандармы окружили дом Дауница.

– Внимательней, сучьи дети! – зло, но негромко скомандовал старший чин. – Иностранный подданный всё-таки, етить его мать… Культурно берём, нежно.

За непроницаемым забором неожиданно взревел аэропланный движок. Возле дома улица широка, но ворота узки, откуда здесь взяться воздушному аппарату?

На звонок колокольчиком и даже стук прикладами никто не открыл. Оценив высоту забора и неприятные острые зубчики, глядящие в небо, старшой велел выломать калитку, когда ворота распахнулись. На улицу резво выкатился диковинный агрегат, напоминающий авиетку, только крылья её смотрели вверх, позволяя проскочить меж створками ворот. От сверкающего круга пропеллера в лицо жандармам ударил мощный порыв ветра, перемешанный с пылью и каменной крошкой, остро запахло бензиновой гарью.

Старший опомнился первым и выхватил наган. Похоже, семь пуль, пущенные вслед странной машине, ощутимого вреда не принесли.

– За ним! Догнать стервеца!

Начальник самым скорым аллюром бросился к автомотору, придерживая шашку, норовящую запутаться в ногах. Водитель, привыкший, что ему куда труднее запустить машину, нежели заглушить, держал её заведённой. Жандармский фургончик кинулся в погоню. На заднем сиденье, обхватив непослушную голову двумя руками, съёжился Востряков. Каждый прыжок авто на ухабах причинял нестерпимую боль под черепом.

За считанные секунды, пока жандармский наряд с криками и проклятьями грузился в фургон, агрегат с пропеллером успел изрядно оторваться. Он вырулил на дорогу к Александрополю и остановился. На глазах у жандармов из кабины выскочили двое мужчин. Они мгновенно опустили крыло в горизонтальное положение, метнувшись обратно в аэроплан. Машина начала разбег.

– У, сучий потрох… Дави его, Карен! Тарань! Бей в зад!

– Стараюсь, гражданин вахмистр! – шофёр вдавил газ со всех сил, будто ногой пробовал подтолкнуть фургончик вперёд.

Казалось, земля дрожала от надсадного рёва «Рено». Хвост авиетки маячил в трёх саженях перед радиатором жандармской машины, когда аэроплан подпрыгнул вверх, а напротив лобового стекла мелькнули лошадиные морды встречного экипажа… Удар был страшен.

* * *

Бурные события мая восемнадцатого года перевернули бывшую Империю. Глава директории – верховный гражданин-генерал Корнилов – был убит левоэсеровским боевиком в духе довоенного террора. Молодой человек мстил за уничтожение верхушки эсеровской партии, а также её ближайших сподвижников – большевиков, только они, считал убийца, могли привести Россию к светлому будущему народовластия. Страна снова была объявлена республикой с образованием очередного Временного правительства и назначением сорванных осенью выборов в Учредительное собрание.

Во власть пришли сплошь новые лица: при Керенском была прорежена дореволюционная элита, генералы Директории щедро порубали головы всем, кто, по их мнению, развалил прежнюю империю, а виновных они насчитали множество, новая Республика увлеклась самоочищением от корниловцев. В результате Военно-морским министром стал генерал Анатолий Киприанович Кельчевский, фигура не выдающаяся, но компромиссная. Он был из дворян, угодных старой аристократии, но из мелких провинциальных, такие не раздражали радикалов. Не слишком герой, чтоб задираться полководческим превосходством, но далеко не из последних, в армии уважаем. Вдобавок – образован, со штабным опытом. Решающим шагом послужило его неприятие Корниловского переворота. Стало быть, верен власти, а не отдельному лидеру.

Ему же выпала самая деликатная миссия. Через две недели после вступления в должность адъютант проводил в его кабинет самого необычного посетителя, что только можно представить.

Мужчина небольшого росточка, с окладистой пушистой бородой, одетый в длинный сюртук военного покроя без знаков различия, долго не мог оторвать взгляд от Дворцовой площади и Александровской колонны. Он ничуть не походил на свои портретные воплощения, которые каких-то полтора года назад украшали присутственные места.

Генерал Кельчевский сухо предложил присесть. Перед ним на широком дубовом столе среди папок бумаг выделялась одна – с копиями документов по делу бывшего самодержца, а ныне ординарного гражданина Российской Республики Николая Александровича Романова, осуждённого Чрезвычайным трибуналом к смертной казни.

– Меня привезли в Петроград для исполнения приговора?

– А вы ожидаете другой судьбы?

Гражданин Романов печально покачал головой.

– На несбыточное не надеюсь. Но что случится с моей семьёй?

Строгое узкое лицо Кельчевского, практически ровесника экс-государя, казалось лет на десять старше. На его плечах висела ответственность за армию и флот, жалкое подобие имперских вооружённых сил 1914 года. Романов, напротив, испытывал редкую безмятежность. От него давно уже ничего не зависело. Марии Федоровне и детям не грозит опасность, их будущее в худшем случае пройдёт в ссылке. Но он ошибался.

– Не буду лукавить. До выборов в Учредительное собрание в России не должно остаться монархической партии, как и надежды возродить монархию. Самый радикальный способ состоит в полной ликвидации дома Романовых. Не только вас! – генерал сделал долгую паузу, убедившись, что его слова произвели нужный эффект. – Я в меньшинстве. Из тех, кто полагает возможным сохранить вам жизнь.

– Мне? – иронично приподнял бровь осуждённый. – Главному злодею, лично повелевшему расстрелять мирных обывателей в день Кровавого воскресенья? Полноте, гражданин министр. Историю пишут победители, я в проигравших, и нет той низости, что вы способны мне предложить во искупление явных или мнимых грехов.

В блеклых глазах Кельчевского мелькнул интерес. Генерал позволил себе маленькую слабость – поговорить с человеком, олицетворявшем ушедшую эпоху, чуть отступив в сторону от главной задачи беседы.

– А вы считаете себя невиновным?

– Я считаю себя за всё ответственным. Кровь девятого января, декабрьских боёв в Москве, Ленского расстрела – она на мне. Правление такой великой державой, коей была рухнувшая империя, невозможно одной лаской и увещеваниями, не мне вам говорить. Я ответственный – и я понесу наказание. Насколько справедливое – история рассудит. Но вы, быстросменные правители, как патроны в пулемётной ленте, ни за что не отвечаете. Мало того, что отвергли обязательства империи, отчего цена российского слова на международном договоре меньше затраченных на подпись чернил, каждое новое правительство не считает должным вспоминать обещанное прежним. Я узнал из газеты, вы отказываетесь от мирного пакта Лавра Корнилова с кайзером! Пусть вредного, безбожного, до прискорбности ошибочного… Но кто вам поверит? Посему растут симпатии к монархистам. Ни один российский самодержец не открещивался от договоров прежнего императора, утверждая – то обещано отцом, а не мной, – Романов гордо выставил бороду-лопату вперёд и выложил главный довод, выстраданный за месяцы заточения. – Я в ответе за казни, что совершили мои предки. За разгон польского восстания. За позорный провал Крымской компании, хоть меня на свете не было. А вы? Сколько убиенных, но некого даже попрекнуть! Эсеров и эсдеков корниловцы вырезали всю верхушку. Подчистую! Ставили к стенке без суда и следствия. Как и деятелей с национальных окраин. Малороссия умылась слезами… Вам мало? Палачи пребывают или на своих постах, или на почётном пенсионе!

Он перевёл дыхание, тяжёлое, как звук кузнечных мехов.

– Не буду отрицать – во многом с вами трудно не согласиться. Но республика зиждется на новомодной политический теории – власть от народа. Каждое следующее правительство представляет всё тот же народ, оттого обязано преемствовать действия предыдущего.

– Новомодной? – развеселился Романов. – Шутить изволите, генерал. В Европе сей теории более ста лет. И что мы видим? Фикция одна. Выборы выборами, а правят одноразовые политики, лишь прикрываясь народным мнением и народными же чаяниями.

– Стало быть, вы, отрёкшийся, мечтаете о возврате российского престола? Если не себе, то кому-то из Романовых?

– Генерал, вы же не глупый человек… Прекрасно понимаете, что я подписал отречение практически с «Наганом» у виска и совсем не тот текст, что обнародовали фигляры с карандашной подделкой моей подписи. Но вы угадали в одном – моей семье слишком тяжко под шапкой Мономаха.

Кельчевский откинулся в кресле.

– Вы по-прежнему считаетесь главой семьи, коей Богом даровано править Россией.

Экс-государь только руками развёл – не от него зависела воля божья, когда был помазан на царствие Михаил Романов.

– Нам, Николай Александрович, необходимо ваше отречение от прав и претензий на престол всего рода Романовых. Публичное, в храме.

– Вот как? Чья-то совершенно дикая идея… В истории не припомню ничего подобного.

– Значит, историю делаем мы.

– Это не составит труда, но что будет с моими родными, с семьями великих князей?

– Вечная высылка. Вас – тоже.

Романов медленно приподнялся со стула и шагнул к окну на Дворцовую площадь. С ней столько связано…

– Известно ли вам, Анатолий Киприанович, что со мной уже год никто не разговаривал о политике? Даже охрана. Учтивые, не скажу дурного, но в спину летело – злодей! Теперь вы предлагаете перечеркнуть прошлое не только собственное, но и всего рода?

– Так точно, Николай Александрович. Альтернатива мне претит, но, боюсь, иного выхода не сыщется.

Свергнутый монарх молчал около минуты, уткнувшись взором в окна дворца. Министр не торопил. Наконец, прозвучал приговор – себе и всем своим близким.

– Что же, готовьте лицедейство. Романовы – больше не августейшая семья, разве что благодаря родству с другими дворами. Sic transit gloria mundi.

Так проходит мирская слава…

Он отвернулся от окна. Теперь Зимний дворец, всё, что здесь обретено и утеряно, не имеет к нему отношения.

Выполнив неприятную миссию в отношении бывшего царя, Кельчевский принял ещё одного визитёра, куда более ему симпатичного – полковника Александра Засядько. Начальник разведки Генштаба рассказал о расследовании в Эривани.

– Прихожу к выводу, Анатолий Киприанович, что, несмотря на явную неудачу в Батуме, немцы основательно интересуются ракетным делом. Готовы на любую гадость, лишь бы украсть наши изобретения.

– Вижу, им удалось.

– Я не был бы столь категоричен. Из того армянского бюро уцелел всего один инженер, после двух сильных ударов по голове он мало полезен, тем более его мозги изрядно порчены опиумом. Насколько я смог понять, они лишь усовершенствовали ракетную снасть Семеновича.

Генерал извлёк старинный фолиант с затейливой латинской вязью на переплёте. На отмеченной закладкой странице министр увидел престранные гравюры ракет, похожих на рыб с широкими плавниками на задней части.

– Это для устойчивости ракеты в воздухе – подсказал разведчик, заметив взгляд начальника.

– Однако же… Семнадцатый век!

– Увы, ракетной теорией мало кто занимался всерьёз, нарезная артиллерия вытеснила ракеты полвека назад. Нужно двигаться дальше!

– И снова появятся на горизонте неприятные субъекты неджентльменскими методами, – нахмурился министр.

– Есть предложение, Анатолий Киприанович. В 1830 году мой пра-прадед, царство ему небесное, рассчитал вес порохового заряда для полёта ракеты к Луне.

– Фантазии почище «Из пушки на Луну» француза Жюля Верна?

– Ближе к реальности. Но большинство обывателей примет подобное начинание именно как фантазию. Кто-то бредит звёздами и междупланетными путешествиями, глядишь – и ассигнованиями поддержит.

– Склоняюсь к мысли, что надо основать цивильное с виду заведение, ведающее эфирными ракетными экипажами… Звучит воистину бредово, будем уповать – на какое-то время собьёт с толку иностранных злоумышленников. Займитесь, Александр Степанович.

Но воплощение этого прожекта отложилось на послевоенную пору и началось только в январе 1924 года.

Глава вторая. Звёзды над домом

Решение сына ехать в Россию застало отца врасплох. Великовозрастный бездельник к двадцати девяти годам не выбрал, какая стезя ему по душе. Детские выдумки о небесных кораблях, что приносили единственному отпрыску фамилии Тилль регулярный доход за рассказы и небольшие статейки в журналах, совершенно абсурдно было считать делом жизни. Хуже всего, что о намерении перебраться в опасную державу он поведал отцу за два часа до поезда, не дав никакой возможности себя отговорить. Родитель всё же выказал возмущение, сознавая бессилие слов.

– Думаешь, Юрген, мы с твоей матушкой случайно бежали из Москвы осенью семнадцатого? С падением Романовых Россия стала вертепом! Наши предки шесть поколений жили там, служили верой и правдой…

– Я понимаю, отец. И прекрасно помню хаос первого месяца Директории. Но сейчас там навели порядок. По крайней мере, больше не ожидается никаких революций и погромов.

– Но здесь, в Париже, порядка больше. Возможности безграничны. Если их мало – плыви в Америку. Только делом займись, а не пустопорожними мечтаниями.

Убедившись в бесполезности увещеваний, Пауль Тилль вручил наследнику ключи от московского дома и стопку бумаг, наказав заодно проверить российскую недвижимость семьи. На том и обнялись, прощаясь.

Юрген подхватил саквояж, объёмистый, но для переезда в чужую страну до неприличия малый. У дома, в уютном парижском предместье, его ждал заказанный фаэтон.

– То дело ждёт меня в единственном месте – в Российской ракетной академии. Не болейте, отец! Я дам телеграмму, как устроюсь.

На перроне парижского вокзала он смотрелся странно в тёплом пальто и в шапке на меху –в феврале температура не решилась опуститься ниже ноля. На Александровском вокзале в Москве Юрген первым делом запахнулся плотнее и обвязал шарф поверх воротника.

За шесть с половиной лет здесь мало что изменилось. На привокзальной площади глаза рябило от множества рекламных афиш, да пространство до Тверской оказалось забито повозками и моторными экипажами куда более плотно, чем в год бегства во Францию.

– Жорка! Приехал-таки… Здорово! – как всегда – опоздавший, навстречу нёсся Мишенька, румяный на морозе, весь в облаках пара, точно пристяжная в тройке после быстрой езды. Полы его широкой шубы трепыхались словно паруса, потерявшие ветер.

– Бонжур, мон амии…

Друзья обнялись, москвич тут же, сбавив градус весёлости, предупредил: на улице французским не щеголять. После семнадцатого бывшие союзники прокляты местной прессой, «французского шпика» городские обыватели могут и перетянуть поперёк хребта. Равно английского, немецкого или турецкого лазутчика – любого с непонятным наречием.

– Вот это да… Как же они отличают турецкого от, скажем, киргизского?

– Известно как – сначала бьют, потом спрашивают. Россия, брат! Али отвык?

– Темнеет, – Юрген, на российский манер – Георгий, вернулся к насущным делам. – Сначала к себе. Отец оставил мне дом у Тверской.

Мишенька пытался отговорить и оставить дела на завтра, переночевать у него на Пресне. С той же успешностью не советовал брать сверкающим лаком таксомотор, предлагал нанять извозчика или вообще пройти пешком пару кварталов по приятному бодрящему морозу. И едва рот успел открыть в протесте, когда парижанин щедро кинул шофёру крупную купюру французских франков, а тот, неблагодарная скотина, попенял ещё, отчего не российские рубли.

Доходный дом Тиллей в версте от Александровского вокзала был углублен в один из бесчисленных переулков, где до революции жил люд средней солидности – служащие не ниже титулярного советника, отставные военные с доходом от имений, университетская профессура. В вечернем полумраке он, освещённый электрическим уличным лампионом, выглядел весомо, с аккуратным подновлённым фасадом. Узкий палисадник опоясал высокий железный забор – явное новшество. В старые времена в этой спокойной части Москвы так не огораживались.

Уезжая, герр Пауль Тилль подписал у стряпчего договор с конторой «Шлезенберг и сын» на доверительное управление недвижимостью. Накопленный с семнадцатого года доход складывался в кругленькую сумму, достаточную для самой безбедной жизни Юргена.

– В твоих окнах свет, – заметил Мишенька.

Георгий заметил множество других деталей, усиливших опасения. Недоброго опасался и отец: как восстановились почтовые сношения с Россией, контора «Шлезенберг и сын» не соизволила ответить ни на единое письмо. Но дом – не кошель с золотом, его умыкнуть невозможно, документы в порядке… Тилль решительно тиснул пуговку электрического звонка.

Толстомордый привратник, соизволивший высунуться не ранее чем через полчаса, буркнул через решётку:

– Чаво нада?

Две заиндевевшие фигуры за калиткой палисада – высокая в импортном пальто и мелкая круглая в шубе – выглядели парой заплутавших шалопаев.

– Я – хозяин этого дома герр Тилль! – важно заявил Георгий, начисто отметая совет Мишеньки не выпячивать иностранщину.

– Шо? Какой такой херр? А ну проваливай отсюдова, не то городового кликну!

Не дожидаясь помощи властей, начальник калитки явил их взору метлу, по массивности рукояти смахивающую на дубину.

– Это я позову полицию! – начал было полемику ущемлённый в правах владелец, но Мишенька впился ему в рукав.

– Брось! Сюда нужно с судебным приставом… Полиции твои бумажки времён Директории – разве что подтереться. Говорил же, едем ко мне, покушаем, отметим встречу, завтра с новыми силами…

– Ты прав, мон ами. Веди.

Не успели они выйти на Тверскую, как дорогу перегородили три массивных силуэта. Судя по скрипу снега сзади, ретирада также была отрезана. Мишенька охнул и повалился как сноп. Шапка с головы слетела, через лоб потекла струйка крови. Георгий отскочил в сторону, прижавшись к стене.

– Прыткий шо твоя блоха! – хохотнул крепкий мужик в извозчичьем тулупе, с тяжёлой рукоятью бича под кушаком. – Ладно, не трону, дыши. Кожушок свой, шапку давай. Саквояжик кинь, не доводи до греха.

Другой мужичок извлёк из-за пазухи топорик.

– Он нас видел, Игнат.

– Пусть его, – неожиданно решил главарь. – Сымай всё и проваливай.

Одежда, деньги, документы на дом, паспорт французский, паспорт с двуглавым орлом… Глядя на мрачных типов и тусклый отсвет фонаря на топоре, Георгий удостоверился – это ещё не самая большая из возможных потерь.

Оставшись в костюме на трескучем морозе, он бросился к Мишеньке, с которого грабители сорвали шубу.

– Вставай! На снегу мигом замёрзнешь!

Но товарищ гимназических лет не ответил. Ему было уже всё равно. Он лежал и смотрел вверх немигающими глазами.

В разрывах облаков сияли первые звезды, такие же холодные и колючие, как встреча на родной земле.

* * *

Отставной полковник генерального штаба Александр Степанович Засядько без малейшей приязни смотрел на арестанта – высокого мужчину лет под тридцать с глубокими ранними залысинами на сильно вытянутом черепе и пучком поросли под носом, заменявшим усы по новомодному европейскому фасону. Породистое лицо, украшенное парой синяков – от тёплого приёма в камере или любезностей полиции, излучало уныние.

– Так что, будьте любезны, гражданин Засядько, при сём субъекте – единственная бумажка, в ней вы записаны. Значицца, знакомы с ним?

– Не имел чести ни слышать, ни видеть, ни в переписку вступать. Я могу идти, гражданин пристав?

– Погодите! – взмолился задержанный. – Я не тратил времени на переписку. К вам множество желающих будет, хотел первым успеть.

На столе в кабинете пристава 6-го Тверского участка лежала вырезка из французской газеты, перепечатка из «Московских ведомостей» о создании ракетной академии с торжественным обещанием: через десять лет первый реактивный экипаж взлетит на околоземную орбиту, ещё через десять первый гражданин Российской Республики увидит Землю с космической высоты. Там же сообщалось о наборе в штат академии.

– Стало быть, ракетчик из Парижу к нам пожаловал, – хохотнул пристав, и его глумливый смех да боли напомнил грабителя с Тверской.

– Зря! В объявлении определённо указано: только граждане России.

– Но я гражданин! – возмутился незадачливый покоритель междупланетного пространства. – Бандиты украли мои документы, но остались же записи с семнадцатого…

По лицу полицейского Засядько догадался, что для обращения в архивы понадобится толчок, равный по силе тропическому тайфуну. Парень с синяками на лице торопливо рассказал свою историю – бегство родителей из корниловской России из-за ссоры Пауля Тилля с генералами Директории, служба во французской авиации, космическая фантастика после войны. Поведал о прискорбных обстоятельствах приезда – обобран до нитки, не пущен в родной дом. Да ещё полиция вешает убийство гимназического друга.

– Боюсь, изыскания в архивах ни к чему доброму не приведут, – остудил кандидата Засядько. – Ладно, отец ваш пострадал от корниловского произвола, за неприятие диктатора-узурпатора честь ему и хвала. Но вы! Как бы ни ругали мы Лавра Георгиевича, он офицеров собрал, сколотил из остатков Русской армии какое-никакое войско и немцев отбросил от Минска и Киева, отчего смог подписать с ними мир на не самых худших для России условиях. Где вы были тогда? Били кайзеровцев на французском аэроплане? Брависсимо, только это чужая война. Если все ваши слова подтвердятся, гражданин Тилль, вы считаетесь дезертиром.

– Но амнистия…

– Амнистия освобождает от ответственности, но не означает забвения. Говорите, отец – обеспечен? Так молите у гражданина пристава дозволения отправить ему телеграмму в Париж, пусть пришлёт денег на обратный билет. И – прощайте, герр Тилль. Или как вас там?

– Не могу, – глухо возразил арестант. – Я поклялся ему, что буду в России делать ракеты! Если нет другого выхода, судите меня. Отсижу и снова приду в академию.

Засядько встал, давая понять – разговор окончен.

– Результат будет тот же. Лётчик? В них нужды не вижу, до полётов человека в ракетном аппарате ещё много лет.

– Сударь, я закончил петроградскую техноложку! Механику, слушал курс химии по взрывчатым веществам! – Георгий, отбросив сдержанность, почти кричал. – Я знаю виды топлива! Я умею делать расчеты по формулам Говарда, Оберта и Циолковского… Я…

– Вы – неудачник, герр француз, – отрезал Засядько. – Ракетное дело требует осторожности, везения. Вы умудрились влипнуть в неприятности на ровном месте. Как же вам доверить топливо, взрывчатые вещества? Да и условия у нас, имейте в виду, совсем не рассчитаны на отпрысков благородных семей с собственными домами на Тверской.

– Но я выжил в двух десятках воздушных боёв, когда многие, куда более опытные авиаторы получили своё… – развёл руками Георгий. – Неужели вы мне не дадите хоть маленький шанс?

– Я не даю шансы. Только работу. Для вас у меня её нет.

Он бросил Тилля в убитом состоянии. В этом же расположении духа кандидат в ракетчики пребывал ещё три дня, отбиваясь от соседей по камере, глотая несъедобную бурду и периодически отвечая на вопросы полицейского следователя – с какой целью отправил в лучший мир гимназического приятеля. Когда отчаянье полностью затопило душу, очередной грохот замков в железной двери камеры ознаменовал вызов к тому же приставу и новую встречу с Засядько.

– Тилль… Уленшпигель? Согласно народному фольклору – плут, надувала и вообще отвратительный персонаж.

– Нет! Тилль – это фамилия.

– Знаю, – ректор академии вытащил пару французских журналов. – Фантастика, конечно. Но… Вы пишете, что рулевой ракетный двигатель может быть только жидкостный, но никак не твёрдотопливный. Что гироскоп в ориентации междупланетного аппарата будет работать так же, как на Земле. Что в надутом воздухе костюме для открытого эфирного пространства путешественник не сможет свободно шевелить руками…

– Нужна особенная конструкция сочленений на локтях и плечах!

Засядько сгрёб журналы в стопку.

– Касательно тёмных мест биографии придётся ещё подумать. Но, по крайней мере, вы действительно мыслите инженерно.

Георгию почудилось, что через решётчатое окно участка пробился луч света.

– Вы берёте меня в…

– Нет. Но из полиции вызволю. Под своё ручательство.

Пристав солидно кивнул.

Громадное пространство от Парижа до Москвы Георгий преодолел за четверо суток. На следующий шажок – чтобы приблизиться к Академии ушло шесть дней. Он был готов двигаться по дюйму, по микрону, но двигаться!

Потому что звёзды не только холодят. Они ещё и зовут.

Глава третья. Послевоенное и предвоенное

Бурный водоворот политических событий в послевоенной России привёл к смене думского большинства и перетряхиванию состава правительства. На фоне министров-однодневок, порой – включая самого премьера, Кельчевский смотрелся неким островком стабильности, эдакой скалой в людском море. Он считался героем войны с Турцией. Дабы принизить заслуги генералов Директории, ныне опальных, их достижения приписывались военачальникам Кельчевского. Победы, истинные и мнимые, сложили мифологию Республики. Она не отринула традиций Полтавы и Бородино, но требовались персонажи новой, послеимперской эпохи. Анатолий Киприанович испытывал порой странное ощущение памятника самому себе. Его терпели, его тянули на свою сторону и правые, и левые, но реальное влияние слабело. Армия была сокращена самым радикальным образом, политики считали, что в союзе с Германией, потрясённой к тому же внутренней революцией, нет непосредственной внешней опасности; бюджетные ассигнования полились в укрепление экономики, то есть в бездонные карманы распределителей этих ассигнований. Военное министерство наполнилось новыми людьми, отчасти – не от высокой их компетенции, а от угодливости очередному премьеру.

Посетив Кельчевского в Петрограде, Засядько увидел, как быстро сдал некогда бравый генерал. Волосы вконец поредели, щёки ввалились, седые усы упрямо и жалко топорщились…

– Смотрите на меня, Александр Степанович, словно привидение узрели, – подметил министр, выходя из-за стола. Подчинённых таким жестом он не приветствовал. – Что же, вы правы. А сами выглядите бодро. Вот как вдохновляет настоящее дело, с дальним прицелом.

Засядько пожал дряблую руку министра и не пытался возражать в духе «вы ещё молодцом», знал – постаревший генерал чует фальшь за версту. Поэтому тут же приступил к делу.

– Для начала мы собрали всё, сделанное предшественниками. Увы, даже не всё из пройденного удалось восстановить. Армяне сумели воспроизвести ракеты Семеновича с воздушными плавниками вместо шеста, они обозвали их на английский манер – стабилизаторы. Неизвестно, как точно удавалось стрелять литвинским ракетчикам, но в Поти результат был удручающим – хорошо если половина снарядов полетела примерно к цели.

– Стало быть, вернётесь к шестам? Как ваш предок?

Генерал закурил. Кожа его нездоровой грязно-песочной желтизны красноречиво говорила: или пора бросать мелкие удовольствия вроде табака, или уж накуриться вдоволь напоследок. Румяный и чернявый Засядько с круглым, чуть ассиметричным лицом и тонкими щёгольскими усиками смотрелся оскорбительно сияющим рядом с увядающим Кельчевским. Длинные чёрные кудри, отпущенные в поэтическую гриву после ухода с воинской службы, делали его облик соответствующим авантюрному начинанию: отправить человека в междупланетное пространство на реактивной тяге. Что никак не сказывалось на инженерной точности его мыслей.

– Никак нет. Шесты – лишний груз. Да и многоступенчатую ракету с ними не сделать. Только стабилизаторы. Нужна опытовая база, сотни, даже тысячи пусков.

– Верю… Но и эти ассигнования, что нам отжалели на двадцать четвёртый год, под вопросом. А испытательный полигон, лаборатории, не говоря уж о материалах, требуют изрядных средств. Вдобавок, наша задумка – сделать Академию чисто партикулярным заведением, смущает финансовых светил: отчего военное ведомство тратится на цивильных.

Засядько вскинулся.

– Неужели всё зря?

– Отнюдь. Знаю, мне не долго осталось, так что обязан внести последнюю лепту. Сделаем мы наш ракетный сундучок с двойным дном. Пусть Академия так и будет приманкой для фантазёров. А в Главном артиллерийском управлении создам специальный отдел. Готовы снова надеть погоны?

Ракетчик даже подскочил, вытянувшись в струнку.

– Так точно, гражданин генерал!

– Не прыгайте… Есть в той ложке мёда и бочка дёгтя. Небось, привыкли к московской жизни? Придётся проститься. В Москве всё чрезвычайно дорого. Да и открыта она слишком для иностранцев. Есть артиллерийские полигоны в Поволжье, подальше от любопытных глаз.

– Супруга расстроится, но жене военного – не привыкать, гражданин генерал. А в Москве…

– Пуляйте в небо салюты, чтоб все видели – дело не умерло. Там будет ваш цивильный фасад.

– А ракетное оружие держать секретным сюрпризом… Понимаю.

– Боюсь, не понимаете, полковник, – министр снова вышел из-за стола. Он шагнул к окну на Дворцовую. Привычка смотреть на Александрийскую колонну во время принятия важных решений укоренилась у него после беседы с Николаем Романовым. – Наша армия слаба. Не сравнить с Русской императорской. Флот достоин лишь сожаления. Как всегда – казны на них не хватает. Утешает, конечно, что армия Кайзера не лучше, и после двадцать второго он вынужден считаться и с социалистами в Рейхстаге, и с нашими претензиями на земли, захваченными им до семнадцатого. Но! Мировая война не разрешила коллизий. Немцы считают себя уязвлёнными из-за распада Австро-Венгрии. Называют себя обделёнными колониями. И что их Корнилов отбросил накануне мирного пакта – тоже досадно. В газетах читаете про их настроения?

– Реванш, дранг нахт Остен? Газетам верить – что вокзальной цыганке-гадалке.

Министр вернулся к столу. Из папки появилась на свет бумага с грифом секретности.

– Ваши бывшие коллеги из разведки полностью согласны, как вы изволили выразиться, с вокзальными гадалками. Лишь только германская верхушка сочтёт рейхсвер годным к молниеносной победной войне с Россией, её не миновать, флот у них и сейчас… впрочем, вы в курсе.

– Конечно, гражданин генерал.

– Стало быть, ракетные приготовления держим в секрете до того времени, как выпадет возможность показать германцам: быстрой победы не ждите. А также японцам, британцам, французам. Вам ясно, полковник? Мы живём в предвоенное время. Оно быстро заканчивается. Чем больше наша армия получит боевых ракет, тем меньше новопреставленных российских душ взлетит к небесам с поля боя. Что вас смущает?

– Позвольте обратить ваше внимание. Академия сейчас – это куча бумажек и дюжина энтузиастов в Москве, что ждут – не дождутся приказа строить лунный экипаж. Вы сами, гражданин генерал, указали на трудности с ассигнованиями.

– Будут, будут… Поверьте, Александр Степанович, это последнее стоящее дело моей жизни. Просветите, куда вы намерены тратить средства?

– Главное внимание отвожу реактивным двигателям. Во-первых, привычным пороховым ракетам и другим на твёрдом топливе. Цель наша – дешёвые боевые снаряды для пусков с аэропланов, кораблей, включая субмарины, а также пехотного оружия для применения там, где ординарная артиллерия не выгодна. Во-вторых, займёмся ракетными двигателями на жидком топливе, что предложил поляк Циолковский. Они изрядно сложнее. Нужно зажигание, смешение горючего с окислителем. Невозможно стабилизировать ракету, вращая корпус наподобие артиллерийского снаряда – топливо в баках растечётся по стенкам. Однако есть наиважнейший плюс: управление тягой. За пределы атмосферы мы улетим только на жидкостной ракете.

– А ближе к Земле?

– В-третьих, я выделю группу, которая будет заниматься самыми сложными двигателями, использующими атмосферический воздух в качестве окислителя и основного рабочего тела. То есть аппарат носовой частью забирает воздух, сзади извергая реактивную струю. Кислород вокруг нас – дармовой, его не нужно возить в ракете.

– Убедили. То есть пока занимаемся исключительно силовой частью.

Засядько качнул головой.

– Мои энтузиасты полны азарта и рисуют эскизы эфирных кораблей для полётов к звёздам. Я ставлю им задачи гораздо скромнее: ракетопланы, то есть аэропланы, у которых ракетный двигатель работает или только на взлётном режиме, или является единственным маршевым.

– Опять военное назначение. Одобряю.

– Не только. Инженеры соглашаются, что ракетоплан послужит плашкоутом, чтобы поднять к верхним слоям атмосферы междупланетную ракету. Всё это изложено в докладной записке…

– Начинаем хорошо. Есть задел и для военных, и для фантазий. Дерзайте!

* * *

Уехав из России в молодом возрасте, Георгий не успел испытать в полной мере прелести общения с чиновничеством. Более того, состоятельных Тиллей принимали уважительно и по возможности шли навстречу. О барской хамоватости к низшим сословиям ему было известно понаслышке, лично не имел счастья быть свидетелем.

Республика вывела новою породу столоначальников-выскочек. Они отличались дореволюционной закваской, до семнадцатого они занимали не слишком видные посты в чинах не старше коллежского асессора. Три волны чисток – при Керенском, при Корнилове и во Второй Республике – как языком слизнули старых рыцарей чернил и сургучных печатей. Давешние коллежские асессоры за пару лет взлетели до статских, в то и действительных статских советников, отчего в собственных глазах вознеслись выше Александрийской колонны. В демократических традициях нового времени на всех посетителей они смотрели одинаково – как на презренных обывателей с протянутой рукой.

Быть может, на солидных персон, особенно ежели визит предварялся не менее солидным уведомлением, они глядели иначе. Но Георгий в коротковатой ему шинели Засядько со следами споротых погон ни в коей мере не выглядел достойно. Картуз он ещё в приёмной запихал за пазуху, ибо этот аксессуар низводил его на ступень уличной побирушки.

Муниципальный клерк, соизволивший пустить Георгия после трёх часов ожидания в приёмной, отличался от коллег весёлым нравом. Он даже предложил присесть.

– Полагаю, это просто шутка дурного тона, гражданин… э-э-э…

– Георгий Тилль, если позволите.

– Позволю, у нас демократия.

Чиновник говорил с ярким поволжским акцентом, некоторой своей провинциальностью даже бравировал – вот он, выходец практически из народа, заседает в Златоглавой и вершит судьбу считающих себя коренными москвичами.

– Я всё изложил в отношении на имя градоначальника… Если будет угодно…

– Читал ваше сочинение, читал-с. Молодой человек, вы, собственно – кто? Из документов только справка об освобождении из полиции под ручательство некого Засядьки, ни единой бумаги на дом. Вы и правда рассчитываете, что я отправлю пристава выселять законных жильцов?

– Для начала – разобраться бы… Я затребую новые копии документов из Парижа.

Муниципал расцвёл. Париж… Это сколько вёрст от Москвы? Тыщи три? Какая глушь!

– Не торопитесь. Я истребовал бумаги касательно бывшего дома Тиллей. В семнадцатом власти Директории распорядились разместить там генеральские семьи.

– Простите, гражданин… – Георгий отыскал табличку с фамилией клерка. – Гражданин Лушкин. Безвозмездно?

– Как же, нет. Векселями расплачивались, с погашением после войны. Однако контора Шлезенбергов, коей герр Тилль поручил сдавать апартаменты внаём, разорилась, дом перешёл в муниципальную собственность и продан на аукционе.

У Георгия буквально отнялась речь. Отец с таким апломбом уверял: дом – не портмоне, его не уведёт воришка! Ещё как уведёт, если вор – само государство.

– Аукцион совершён… Так, в декабре восемнадцатого. Вижу праведный гнев в ваших глазах и могу лишь сочувствовать. Или в суд решили подать?

Последняя фраза прозвучала совсем анекдотически. Но искатель правды рискнул докопаться до конца.

– А суд не…

– Суд – точно «не», – передразнил его нерешительное блеяние Лушкин. – Пять лет исковой давности пропущены. Да и если бы не прошли, скажу по чести… В общем, мой вам совет – уезжайте. Вы здесь ничего не добьётесь. Всего доброго.

Георгий с запозданием в секунду понял, что услышал от чиновника «поди вон!», правда, пока ещё в вежливой форме.

На улице запахнул шинель, поднял воротник. Резкий ветер моментально украл тепло. Идти не к кому, кроме как к Засядько, но и тот дал понять: поможет лишь освобождением из-за решётки, старой шинелью не по росту и тарелкой борща. Лимит его благоденствий исчерпан. К родителям Мишеньки? Исключено – сам стал невольной причиной его смерти и даже на похороны не явился, пусть имел уважительное оправдание в виде заточения в камере. Другие друзья-знакомые гимназических лет унесены ветром революционных перемен. Словом, в Москве он как папуас в Антарктиде – обратиться не к кому.

Помёрзнув несколько минут, Георгий принял ответственное решение – покориться обстоятельствам. Сначала вернуться к Засядько и попытаться одолжить денег на билет домой. Понятно, что домой – это в Париж. Если ракетчик откажет, на что имеет полное право, останется идти во французское посольство.

Около дома Засядько на Малой Бронной ему встретилась троица мужичков, примерно таких же типажей, что убили Мишеньку и отняли вещи. Долговязый интеллигент в старой шинели и в тёртом картузе их не заинтересовал. Теперь в Москве себя свободно и безопасно чувствует только нищий?

В подъезде было накурено. Дверь приоткрыла прислуга-повариха, лет шестидесяти. Через цепочку ответила:

– Барин уехать изволили. В Петроград они. К масленице вернутся.

Дверь тут же захлопнулась, пресекая перспективу любого дальнейшего разговора, например, попросить сударыню-гражданку Засядько.

– Непруха, да? Шоб я так жил!

Георгий обернулся и увидел источник табачного задымления – мелкого лопоухого шкета лет шестнадцати на вид, завернутого в грязную тёплую доху. Он сидел, скорее даже – восседал на ступеньке следующего лестничного марша. Из рукавов дохи торчали худющие руки. В зубах тлела самокрутка.

– Верно. Так я и живу. Приехал к Засядько из Парижа, и вот…

– Тю! Не похож ты на парижанина, фраерок. Та ладно. Я из Одессы, – отрок смачно сплюнул. – Но и мне не подфартило. Старая коза смотрит на меня, шо раввин на сало, и грозится дворника звать. Тебе хоть ответила – до масленицы. Ой вей, теперь неделю в Москве бейцы чесать?

Не сразу сообразив, какая именно пикантная часть тела зовётся «бейцами» на одесском арго, Георгий почувствовал толику интереса.

– Тоже к Александру Степановичу? Зачем тебе?

Подросток выпустил к потолку густую струю самосадной копоти.

– Дивись, деревня. Voyage interstellaire, что в переводе с французского означает – межзвёздное путешествие, – он извлёк из-под отворота дохи невероятно засаленный журнал. – Чо ржёшь как от щекотки?

Георгий сел рядом, морщась от дыма, более едкого, чем касторовый выхлоп аэропланного мотора «Гном».

– Не ждал, что ты читаешь по-французски.

– Гляди, что пишет этот лягушатник, – продолжил оборванец, явно кичась знанием языка, хоть его произношение оставляло желать много лучшего. – Mission vers les étoiles semble possible, même si elle représente un défi technique et économique considérable qui a peu de chances d'être relevé avant plusieurs siècles. Ща переведу. Во, миссия к звёздам возможна, но из-за всяких проблем, то да сё, состоится только через несколько столетий. А как в вашем Париже думают?

– В нашем? Большинству парижан не до звёзд. А в статье нет слов «то да сё», там сказано про технические и экономические проблемы.

У мальчишки рот открылся от удивления, но окурок не упал, прилипнув к губе.

– Лопни мои глаза… Откуда знаешь?

– Я её писал. И многие другие в том же журнале. Voile solaire (солнечный парус), например.

– Таки я шлимазл… Вы и есть – тот самый месье Юрген Тилль?

– Прошу любить и жаловать, как говорили до революции.

– Да-а, до революции было хорошо, – мальчишка заговорил вдруг без малейшего одесского выпендрёжа. – И папа тогда от нас не ушёл, и я играл на скрипочке, а не со шпаной из Пересыпи. Теперь сидят два оборвыша в парадном и по-французски обсуждают межзвёздные вояжи. Зовите меня Серёжей, месье Тилль.

– Просто Георгий. Где неделю обретаться будешь?

– Известно где – на Брянском вокзале. Ночлежки там имеются, да и просто бродяжьи схроны. Разгрузим пару вагонов – есть копеечка на харчи. Так дотянем до ракетного довольствия. Вы со мной, дядь Жора?

– На довольствие у Засядько не слишком рассчитываю. Не глянулся я ему. Мне бы на билет домой собрать.

Почтение, проскользнувшее в глазах Серёжи минуту назад, сменилось презрением.

– Не глянулся?! И всё? Вообще – всё! Звёзды, планеты, ракеты – побоку? От одного только неприветливого слова? Ой вей… Тогда ждите, месье Тилль, пока не решатся «технические и экономические проблемы». Чую, ждать придётся столетиями, как вы и писали.

Он выбросил огрызок самокрутки и ринулся вниз, не оборачиваясь. Журнал со статьёй Voyage interstellaire остался валяться на ступеньке, больше не представляя для одессита ни малейшей ценности.

– Серёжа! Подожди. Я с тобой.

Смысл своего внезапного решения Георгий вряд ли бы смог объяснить. Ему вдруг стало… стыдно? До приезда в Москву он готовился к битве с самой природой человека, обречённого Богом жить на земной поверхности, отдавал себе отчёт, что путь междупланетное пространство будет выложен большим числом жертв, нежели покорение высоты авиаторами. Получается, банда московских бродяг и цивилизованная шайка чиновников оказались непреодолимым препятствием?

Тогда о звёздах не стоило и начинать разговор…

Он не посетил французского консула, обрёк себя на существование бродяги, разгружал вагоны, надрывал жилы ради сущих грошей, едва хвативших на ночлежку и баланду не лучше арестантской. Если это и был особый русский путь к звёздам, вонял он отвратительно.

Глава четвёртая. Измайлово

Милостию гражданина Засядько физические экзерсисы с вокзала перенеслись на обширное поле к северо-востоку от Москвы, известное как Измайловское, по имени небольшой деревеньки. До войны считалось за городской чертой, сейчас дома вплотную подступали к нему. По южной оконечности поля протянулась дорога, наречённая Измайловским проспектом.

Худющий и жилистый Серёжа вкалывал наравне со взрослыми. Он покорил Засядько фотографическими карточками самодельных планёров, что с товарищами собирал летом под Одессой. Практически все желающие приобщиться к ракетному действу могли похвастаться лишь теоретическими навыками, умеющие что-то соорудить своими руками были единичны.

Жили в одноэтажных бараках, топили буржуйки. Состоятельные энтузиасты не из москвичей ютились тут же. Чем снимать меблированные комнаты, они предпочитали дуть на окоченевшие пальцы, умываться едва подогретой водой, но до поздней ночи спорить с коллегами о ракетных кораблях! И не роптали на физический труд. Если дорога к звёздам начинается с носилок, лопаты и твёрдых как копыта мозоли – так тому и быть.

Противоположная, северная часть поля смотрелась более обжитой. Там возвышались заводские корпуса «Русского Витязя». Конструктор первого в России и в мире четырёхмоторного аэроплана Игорь Иванович Сикорский сбежал в Америку во время Директории. Владевшие заводом предприимчивые граждане сманили его обратно и даже назвали компанию в честь того аппарата. Разумеется, в мирное время летающие монстры вроде «Ильи Муромца» или германского биплана «Цепеллин-Штаакен» не слишком интересовали заказчиков, завод выпускал одноместные спортивные аэропланы и истребители, восходящие к «Скауту» того же Сикорского.

Периодически они поднимались с бетонной полосы и кружили над полем. Заметив, как Георгий крутит головой, Серёжа спросил:

– Тянет в воздух, дядя Жора?

– Конечно! После войны я ни разу…

– А я вообще ни разу. На планёрах – тоже здорово, но не тот цимус. Но если б ракетный двигатель к аэроплану!

– И пронестись над Приморским бульваром на бреющем? Угомонись, выдумщик, лучше под ноги смотри.

В марте Засядько неожиданно выплатил своим пролетариям по двести пятьдесят рублей и протянул заполненные контракты. Для Георгия эта сумма значила очень много, появился шанс вернуть себе цивилизованный облик и не обращаться за подаянием к отцу.

Евгений Бестужев, лет десять или даже больше проживший в Италии, небрежно засунул бумажки в наружный карман рабочей куртки. Он точно не нуждался в деньгах. Глядя на «синьора Евгенио» и его горячий южный энтузиазм, Георгий недоумевал – отчего тот наравне с Серёжей долбит морозную землю. Сам мог нанять десяток лучших и в куда менее суровом климате, усадить их за ракетные чертежи. Но Евгенио распорядился иначе – купил роскошный «Руссо-Балт» с откидным верхом. Лимузин явно вытянул больше средств, чем весь бюджет Академии за первые месяцы.

– Ей-ей, синьор итальянец! Вы шо! – тут же вынырнул одессит, когда тот спрятал получку. – Не берите грех на душу.

– Что ты говоришь, амико? – изумился Евгений, внешне и правда немного похожий на южанина – чернявый, жгуче-кареглазый, с аристократической горбинкой носа.

– У русских обычай есть. Таки они всегда обмывают первую зарплату. Рано спрятали!

– Как? – не понял тот. – Деньги должны намокнуть?

Полудюжина ракетчиков во главе с Засядько дружно покатилась от хохота.

– Обмыть есть русский обычай крепко выпить с товарищами, когда есть первый получка! – Серёжа совсем уж перековеркал русский язык, пародируя иностранность Бестужева, за что заслужил подзатыльник Георгия.

«Синьор» не обиделся и отделил от щедрот пять десятирублёвых ассигнаций. Дешёвая водка под скромную закусь, моментально доставленная Серёжей, вырубила покорителей звёзд начисто. Общей участи избежал лишь полковник, предусмотрительно исчезнувший из Измайлово.

Следующий день по понятной причине получился рабочим разве что символически, а к выходным Серёжа потянул своего старшего товарища на променад по Москве. Одессит знал её мало. Георгий, как оказалось, тоже. Город его юности запомнился развлечениями строго в гимназических рамках для отпрысков из господских семей. Зимние забавы, такие как катание с горок или на коньках, случались под надзором наставников и непременно в обществе избранном.

Отринув отцовскую денежную помощь, Георгий оказался ближе к народу. Сословная принадлежность, выходит, больше зависит от доходов, нежели от культуры и благородства крови.

Трёхмиллионная Москва выглядела оплотом среднего торгового сословия, чьи барыши напрямую не связаны с казёнными ассигнованиями, тогда как любители прикормиться у бюджета плотно оккупировали Петроград. В Париже и нищета пристойна; Москва поражала контрастами между откровенными люмпенами и богатым купечеством. А ещё она была изрыта исполинскими кротами. Наконец-то здесь началось строительство метрополитена.

Широким жестов «синьор» подвёз их к Тверскому тракту. Направившись в сторону Александровского вокзала, Георгий с Серёжей попали на Тверскую улицу. Поворот к дому, некогда принадлежавшему Тиллям, они проскочили скорым шагом, обворованный со стыдом вспомнил первый час пребывания в Москве – барские манеры с наймом таксомотора и общение с привратником. Что же, эта страница перевёрнута, нужно жить дальше!

А дальше на Тверской на всём её протяжении до Страстной площади тянулась сплошная цепь заведений для развлечения и пития. Дорогие рестораны с монументальными швейцарами и вышколенными официантами, цены в коих не по карману ракетчику, соседствовали с демократичными трактирами. Там выпить и закусить можно было за десятку, кинув полтинник на чай разбитному половому. Рабочий люд и канцелярские низы предпочитали пивные, где, кстати, встречались свеженькие дамочки вполне приличного вида – чтоб недорого согреться сотней грамм или познакомиться с молодым банковским клерком, кто их знает. Наконец, многочисленные винные лавки позволяли продолжить кутёж за пределами общественных мест.

Новые друзья, разделённые возрастом в двенадцать лет, после первой разведки отправлялись к центру каждое воскресенье. Демократия и свобода, заявленные с семнадцатого года, привели к изрядной свободе нравов. Количество мамзелей лёгкого поведения, фланирующих по Тверской, было удивительно велико даже по сравнению с весёлым кварталом Парижа. По наущению Серёжи Георгий разок воспользовался услугами платной любви и остался недоволен. Дорого и безыскусно.

Вдобавок мода 20-х годов требовала от русских женщин пышности форм. И проститутки, и аристократки тщательно раскармливали тело до рубенсовских пропорций, показывая окружающим: не голодаю я, и есть за что ухватиться. Как говаривал один случайный московский собутыльник Миша Зощенко, от подобных роскошных толстух во благо держаться подальше.

– Ежели баба в шляпке, господа, ежели чулочки на ней фильдекосовые, или мопсик у ней на руках, или зуб золотой, то такая аристократка мне и не баба вовсе, а гладкое место.

Любопытно, но в ночном кабаре «Не рыдай» на углу Каретного ряда и Успенского переулка лихо отплясывали канкан очень даже стройные танцовщицы, вызывая вожделение купчишек, заявившихся сюда в компании модных пышнотелых спутниц.

Однажды ракетчики прогулялись гораздо дальше и за Яузским бульваром обнаружили знаменитый Хитровский рынок. Здесь не было асфальта как на Тверской улице и булыжной мостовой, которой вымощено Бульварное кольцо. По сравнению с шикующими окрестностями Страстной площади тут царила нищета, не благородная, как у Диккенса, а пошлая, смердящая и вороватая.

– Не видел Парижу, но, сдаётся мне, рядом с Хитровкой и одесский Привоз – Париж, – заключил Серёжа, сплюнув сквозь зубы.

К огромной грязной площади как ручьи к болоту спускались несколько переулков, наполненных дымной смесью испарений от немытых тел и гниющих отбросов. В нём двигались толпы оборванцев, мелькали около туманных, как в бане, огоньков. Это торговки съестными припасами сидели рядами на огромных чугунах или корчагах с «тушенкой», жареной протухлой колбасой, кипящей в железных ящиках над жаровнями, с бульонкой… В самый разгар Великого поста, когда запрещены скоромные продукты! Православие уступило Хитровку языческой дикости.

– Знаешь, если бы я в Париже увидел фотографические карточки Хитровского рынка, вряд ли бы поехал. Москва базарная меньше всего походит на место, откуда откроются ворота к звёздам, – подхватив товарища, Георгий потащил его прочь от этого диковатого вертепа.

Очень точное описание окрестностей Яузского бульвара Георгий много позже обнаружил у Владимира Гиляровского и поразился – писатель увидел ровно те же болячки Москвы, но они не вызвали отвращения. Гиляровский умел любить город таким, каким он был, с роскошью центра, помпезностью Кремля, рыночной грязью и перекопами метрополитена. Чтобы понять Москву, надо здесь родиться и жить, не уезжая надолго.

* * *

Ежедневный доклад разведки начальнику германского генштаба содержал единственную строку с упоминанием стройки на Измайловском поле. Генерал фон Диц вызвал куратора Восточного реферата.

– Полковник, вы ручаетесь за свои слова? Там только строительные работы, никаких ракетных пусков?

– Да, мой генерал! – полковник, сравнительно молодой для столь высокой должности в разведке, начал торопливо перебирать листки в принесённой папке. – Русские шумят, но очевидных успехов не имеют. Прошу убедиться, одна агитация.

– О чём?

– Настаивают, что все ракетные изобретениями сделаны выходцами из земель нынешней Российской Республики – Семеновичем, Засядько, Циолковским, Погосяном. Обстрел Батума представляют выдающейся удачей. Объявляют Россию главной ракетной державой мира, коей суждено первой отправить в небо междупланетный реактивный экипаж.

Генерал, блеснув моноклем, подал знак положить документы ему на стол. Там были сплошь газетные вырезки и лишь одно донесение «источника», впрочем, ничего не добавившее к печатным статьям.

– Герр полковник, как вы определяете цель этой шумихи?

– Сбор пожертвований, мой генерал. Идёт по всей Европе. Идея полёта к Луне и далее чрезвычайно заманчива для неуравновешенных мечтателей.

Фон Диц подчеркнул карандашом на газетной вырезке – лунная ракета улетит на триста тысяч вёрст. Видит ли полковник главную опасность? На Земле эта ракета достигнет любого города Рейха. Конечно, один заряд не причинит особого вреда, но русские никогда не отличались чувством меры. Если изготовят сотни снарядов?

– Совершенно нетерпимо, герр полковник, что об их ракетных ухищрениях мы узнаём из газет. Озадачьтесь внедрением источника непосредственно в Измайлово. Или там кто-то уже есть?

– Уточню, мой генерал.

– Наш ракетный отдел был расформирован… Напомните!

– …Когда подтвердилось – с ракетами Погосяна будет конфуз как у русских в Батуме. Мы только рассмешим противника.

– Да! Следовательно – нужны новые изыскания. Я распоряжусь. Полковник, есть ли в германской истории личности, подобные Семеновичу и Засядько?

– Конечно, – с готовностью откликнулся разведчик. – Конрад Хаас, жил в первой половине шестнадцатого века.

– Значит, нужен симметричный ход, – удовлетворённо кивнул генерал. Отстучав пальцами на столешнице барабанную дробь «к атаке», он принял решение. – Объявим год памяти Хааса и начнём сбор пожертвований в германское общество… звездоплавателей? Междупланетчиков? Не важно, лишь бы пожертвования шли нам, а не русским. Ваша забота, герр полковник, узнать каждую мелочь из творящегося в Измайлово. Каждый чертёж должен быть скопирован и передан в Берлин. Свободны!

Тот щёлкнул каблуками и покинул начальственный кабинет. Безошибочный инстинкт карьериста подсказывал: похоже, начинается операция, что позволит заменить офицерские погоны на генеральские эполеты. Генерал абсолютно прав, агентурную работу надо усилить, послать туда больше людей. Академия – штатское сообщество на доброчинных взносах. Но если станет военным заведением, проникнуть в неё будет стократ сложнее. Поэтому нельзя терять ни дня.

Глава пятая. Первая ракета

Она выглядела странно. Труба в рост человека заканчивалась снизу широким тройником стабилизатора, им же упиралась в бетонный постамент. Стальные кольца охватывали длинный направляющий штырь. Внутри, как хорошо знали ракетчики, сорок фунтов рыхлого пороха. Если рванёт, пока они не успеют отойти на полсотни саженей, самое время заказывать панихиду.

Вокруг бетонных загородок налипла чёрная копоть. Кислая пороховая вонь въелась, кажется, даже в каменные стенки. Перед пуском ракеты здесь сгорели четыре таких же пороховых сигары – опытовым путём искали плотность укладки горючего, сечение сопла, пытались измерить тягу.

Бестужев хлопотал в полуверсте с угломером, чтоб оценить впоследствии высоту подъёма. Чуть ближе колдовали над камерами фотографы из «Московских вечерних новостей» – репортаж готовился к семичасовому выпуску.

Засядько долго смотрел на стартовую суету. Потом скривился, от чего его круглый лик приобрёл сходство с надкусанным печёным яблоком, и отменил пуск.

– Та всё в ажуре! – возмутился Серёжа, но глава Академии указал в сторону ангаров, где на рулёжку выкатывали очередного «Сикорского», а маленький моноплан зашёл на посадку. – Я шо-то не понял. Таки они ж обещали нелётный день…

– Значит, нелётный день у нас, – смирился Георгий.

– Впереди ещё вечер и ночь, – успокоил всех Засядько.

Протестовали только газетчики. Теперь газета выйдет с белой плямой на первой полосе. А вечернего света не хватит для фото. Полковник был неумолим. Ветер дует в сторону корпусов «Русского витязя». Если ракета станет противоаэропланной, для Академии она окажется и последней.

Отбиваясь от разочарованной прессы, Засядько двинулся к баракам. Там его подкараулил молодой человек импозантной внешности, чрезвычайно холёный, в кожаной меховой куртке и высоких коричневых сапогах. Даже «синьор Евгенио» возле угломера смотрелся по сравнению с ним несколько простовато.

– Генрих Павлович фон Ренненкампф, к вашим услугам, – отрекомендовался щёголь.

– Чем могу быть полезен? – полковник даже не стал разбираться, почему его пропустили на ракетное поле. Красавчик смотрелся до того важной птицей, что усомниться в его полномочиях было нелепо.

– Говоря языком военным, прибыл в ваше распоряжение, глубокоуважаемый граждан директор. Знания, умения и, чего уж мелочиться, некоторую толику капитала готов положить на алтарь ракетного дела, если вам будет угодно.

Подошедший сзади Георгий обратил внимание, что Засядько остановился подчёркнуто на расстоянии от претендента, саженях эдак в двух, позволяющих не протягивать руку в приветствии без явного хамства. Рядом пристроился ещё один человек, последние дни ошивавшийся в Измайлово – явно бывший военный, если судить по выправке, высокий красноглазый блондин.

– Ассигнованиям всегда рады, – осторожно продолжил полковник. – Но не хочу вводить вас в заблуждение, гражданин… простите?

– Фон Ренненкампф, – безо всякой обиды повторил он.

– Ваша фамилия мне знакома. Вынужден предупредить – вакансии у нас не продаются.

– Мне тоже знакома, – встрял блондин. – Генерал Ренненкампф – ваш…

– Мой отец, царствие ему небесное, – барон перекрестился по-православному.

Засядько и его спутник переглянулись. Глава Академии осторожно продолжил:

– Прискорбная история мученической его смерти от рук корниловцев… Да, я помню. А вы после ареста отца, простите, чем занимались?

– Комиссары Керенского и меня хотели арестовать. С фамилией Ренненкампф я был просто обязан считаться немецким шпионом. Бежал в Англию через Гельсингфорс, – он на секунду сжал челюсти, у щёк напряглись желваки. Наверно, подробности отъезда из Директории запечатлелись накрепко. – Вступил в Королевский флот, был морским лётчиком. Воевал с Германией, когда Россия подписала мир.

Полковник обернулся к Георгию.

– Ваш коллега.

Тот кивнул, не проявляя к товарищу по борьбе с кайзером ни малейшего радушия.

– Видите, гражданин барон, – снова вступил блондин. – Даже Юрген Тилль, тоже германского происхождения и тоже авиатор, не торопится открыть объятия. Вам не кажется, что с этой фамилией в Москве будет, как бы сказать помягче… Неуютно.

– Меня предупреждали, и маменька, и товарищи. Что все конфузы четырнадцатого привыкли списывать на русских генералов германской крови. Что единственного командующего, захватившего изрядные земли в Восточной Пруссии, принято называть предателем, а труса Самсонова и бездарного Жилинского жертвами его коварства. Что остзейские немцы считаются врагами России хуже иудеев-христопродавцев, – он уловил протестующий жест Георгия, но не остановился. Изящное лицо Ренненкампфа заострилось от гнева. – А чистокровные великороссы, что бездарно провалили все последующие компании против кайзеровских войск, отделались снятием с постов. И даже корниловцев, путь первобытно жестоких, как мамаева орда, но побивших Германию осенью семнадцатого, презираете… Что же вы за люди такие!

– То есть сами понимаете, что нам не по пути, – подвёл итог Засядько.

– Не торопитесь, Александр Степанович, – вдруг переменился светловолосый. – Гражданин искренен, стало быть – есть надежда, что не потерян. Давайте ещё раз подумаем. Будьте любезны пригласить его на вечерние опыты.

– Извольте… – Засядько тщетно попытался скрыть удивление, а Серёжа с Георгием до сумерек гадали, кто же этот странный незнакомец, повелевающий главным ракетчиком, словно титулярный советник коллежским регистратором.

К первым сумеркам немецкий франт заявился снова. Поскольку авиаторы больше не занимали внезапно ставшее тесным небо, полковник решил начинать. Из милости к репортёрам, желавшим заснять непременно удачный старт, он велел первой пустить ракету по старинке – с длинным шестом. Тонкости, что именно ей не позволяет перевернуться в воздухе, для публики не столь важны. Пока архаичная конструкция готовилась к покорению высоты, вездесущий Серёжа умудрился подслушать переговоры Засядько с блондином. Переполненный новостями, юноша утянул Георгия от стартового стола.

– Дико извиняюсь, но этот поц из Петрограда ни в жисть не инженер, как давеча распинался Засядько. Фараон или шпик.

– С чего ты решил?

– Он говорит такой нашему: возьми Ренненкампфа, пусть под надзором будет или кайзеровцы другого пришлют.

– Контрразведка… Ясно, отчего Александр Степанович перед ним по струнке ходит – сам бывший военный.

– Ага – на цырлах, – одессит скрутил папироску, подозрительно поглядывая на барона, тот слонялся по полю один. – А ещё говорит этот петроградский – у фона того Ренненкампфа дочь точно была, про сына он не знает. В общем, справки наведёт.

– Пусть. Но… сомневаюсь я, Серёга. Представь – отправлять сюда с тайной миссией человека, чью фамилию половина России проклинает!

– Тем паче – с липовой ксивой, – он с удовольствием затянулся. – Да только хитрость может быть двойная: кто ж заподозрит барона ещё и в шпионстве, коль без того он самый подозрительный тип в Измайлово… Ой вей! Гляди! Шоб меня…

По неизведанному порыву души Засядько отправил Ренненкампфа запалить фитиль самой первой шестовой ракеты, честь пуска которой по жребию досталась Бестужеву, и тот послушно вернулся к угломеру. Слегка недолюбливая «итальянского» аристократа, Серёжа приготовил небольшой сюрприз, а теперь сюрприз угрожал новенькому. Одессит рванулся было к барону, но Георгий схватил его за рукав.

– Постой. Вот и увидим сразу, на что человек годен.

Сувенир для «синьора» представлял собой твёрдый пороховой шарик в самом начале запального шнура. Бедный Генрих с чрезвычайно сосредоточенным лицом от сознания важности миссии поднёс к нему зажигалку…

Хлопнуло не так чтобы громко, по крайней мере – для стоявших в полусотне саженей. Но барон от неожиданности замер соляным столбом. Перед ним по запальному шнуру заструился огонёк к соплу ракеты, откуда через несколько секунд вырвется адское пламя!

– Ты куда, идиот! – завопил Георгий несущемуся к ракете Серёже, пока другие с безопасной дали уговаривали Ренненкампфа бежать от неё. – Стой!

Он тоже кинулся вперёд, проклиная себя и мальчишескую глупость сорванца. Незримые часы отсчитывали последние мгновения…

Ракета с воем устремилась вверх. Раскалённая волна ударила в спины ракетчиков, Сергей в последнюю долю секунды успел рвануть Ренненкампфа за плечо и уронить на бетон.

– Вы целы, барон? Что на вас нашло? – к ним спешил Засядько, поодаль петроградский блондин что-то втолковывал газетчикам. – И, позвольте спросить, молодые люди, что там хлопнуло?

Георгий красноречиво глянул на съёжившегося Серёжу, но сдавать не стал, тем более прямо перед пуском сам узнал о его глупой шутке и мог предупредить… Но кто ожидал, что внезапный «бум-м» заставит Ренненкампфа окоченеть?

– Боюсь, в запальном шнуре дело, Александр Степанович. Слава Богу, наше молодое дарование не растерялось.

Обрадованный, что его не заложили с потрохами, хулиган тут же пожал плечами:

– Та я знаю? Шнур – не фонтан. Имею предложить – давайте электрический запал поставим.

– Немедленно! На вторую же ракету. А вы, Генрих Павлович, что ж растерялись?

Барон стряхнул с воротника пороховую сажу.

– Неловко даже. Сплоховал, точно кисейная барышня.

– Вы точно – военлёт? – вдруг спросил Георгий. – Если вас от такого хлопка отправило в штопор, как же вы на фронте выжили?

У мужчины дрогнули губы. Непослушными пальцами генеральский сын вытащил папиросу из пачки, забыв предложить другим, и беспомощно огляделся – его зажигалка осталась у ракеты, вряд ли уцелела. Серёжа протянул свою.

– Это с детства… Любой нежданный резкий звук, выстрел или даже щелчок бича – я сильно вздрагиваю, а если громко, то и вовсе лишаюсь чувств. Совершенно как гимназистка.

– Вот те на… – Засядько не верил ушам. – Коллега Тилль прав. Сомневаюсь, что вы тот, за кого себя выдаёте. Гимназисток не берут в военлёты.

– Справедливо! Оттого в истребители отнюдь не рвался. Летал морским разведчиком-наблюдателем, потом донесения возил.

– Воздушный почтовый кучер, – поддакнул Серёжа. – Шо, сами себе пытались доказать – не хуже других?

– Не хуже! И своего отца достоин, что не сломался перед корниловцами у могилы с выколотыми глазами и смеялся им в лицо.

– Всё же ваша подноготная будет проверена самым тщательным образом, – Засядько машинально чуть повёл головой в направлении блондинистого гражданина, окончательно сорвав с него фиговый листик инкогнито. – Впредь приказываю вам держаться в стороне от опытового полигона. Не ровен час, заснёте ещё раз у ракеты. Печёную человечину на ужин не люблю! Честь имею.

Вскинув голову, Засядько удалился. С каждой неделей в нём всё больше просыпался военный – в короткой стрижке, уничтожившей кудри, в разговорах, даже походка изменилась.

Ренненкампф уныло потащился к баракам. На самой кромке поля задержался, показывая своим видом – второй пуск не пропустит.

– Жаль его, – вдруг заметил Георгий. – Всю жизнь человеку доказывать, что он не сын предателя, развалившего армию в Восточной Пруссии, не трус и не тряпка.

– И не стукач, – когда полковник удалился восвояси, Серёжа вспомнил ещё одну фразу «инженера» из Петрограда. – Думали они с Александром Степановичам барончика к бумагам не пускать. Бетон носить как мы, что ли? А если не на полигон, не на опытовые пуски?

– Тогда в чертёжную, – догадался Георгий. – Подозреваешь, притворился убогим на голову?

– За него говорить не буду. Стрёмный. Ладно, пойду провода к Си-Эйч майстырить.

Именно так – СН-1, в честь Конрада Хааса, Засядько предложил окрестить первое поколение ракет без шеста. В газетах мелькнуло, что некое немецкое общество любителей эфирных путешествий объявило сбор средств, а Хаас избран у них покровителем, что-то вроде незаслуженно забытого Георгия-Победоносца, талисмана ракетчиков. Полковник моментально ответил – назвал именем австрийца первенцев Измайлово, они взлетят в небеса явно раньше, чем германские. Так кому лучше давать деньги на изыскания? А потом выше поднимутся другие ракеты, с именами наших земляков – Семеновича, Циолковского, Погосяна и, конечно, знаменитого предка самого Засядько. В сжатом виде он изложил сие газетчикам, не надавливая на честолюбивый план увековечивания собственной фамилии.

Хаас-первый рёвом оповестил прощание с Землёй, когда совсем уж стемнело. Золотистая молния сверкнула гораздо выше, не отягощённая оглоблей, но забрала в сторону. Секунд через пять, когда пропал огненный выхлоп, над Измайловским полем полыхнула магниевая вспышка, посыпались разноцветные искры – по вспышке замерили высоту подъёма, а пиротехническое разнообразие специально было рассчитано на газетчиков и случайных москвичей, что обратят взор к ночному небу над полем.

– Все – ко мне! – скомандовал Засядько. Приказ не касался только прессы и далёкого подозрительного Ренненкампфа. – Всем думать – стабилизаторы у нас вдвое больше, чем были в ракетах у Батума, а уход в сторону… Доложите!

– Восемьсот сорок футов или сто двадцать саженей к юго-востоку, – отчеканил Бестужев.

– Футы, сажени… Мы не Англии, граждане, и не в древней Руси. Как считаете, переходим на французские меры?

Мнения разделились. Засядько вытащил вперёд Георгия.

– Вот вы, гражданин Тилль. Во Франции пользовались метрическими единицами. Они удобные?

– Кому как… Мне – конечно. Наверно…

– Я скоро и в вас начну сомневаться, служили ли вы в армии. Мямлите как не знаю кто. Бестужев! Доложите высоту подъёма и снос в метрах!

Главный измеритель испытаний что-то быстро пересчитал.

– Тыща шестьсот двадцать метров в высоту, двести пятьдесят шесть в сторону. Лучше, чем в стрельбах линкора «Февраль», но недостаточно. Следующая ракета покажет, был ли результат случаен… Что вы хотели, Серёжа?

– Дико извиняюсь, – вылезло молодое недоразумение. – В Одессе я планеры делал. Сначала модельки малые, потом натуральные. Раз сам летал. Это две большие разницы, граждане инженеры.

На него глянули с усмешкой. Любому ясно – одно дело наблюдать со стороны, другое – находиться внутри. Но парень имел в виду совсем не это.

– Модельку в натуре не трудно настроить. В настоящем планере сидишь как король на именинах и двигаешь рулями. Вы же не наладите рули на Земле, чтобы она попала точно в Луну? Таки да, нужны рулевые машинки и гироскопы подобно морским торпедам.

Засядько улыбнулся.

– Молодец. Далеко дойдёшь.

– Если не остановят, – одессит сдвинул на затылок кепку с лихо заломленным козырьком. – Когда-нибудь тётя Песя, моя соседка с Канатной улицы, постыдится, шо шпыняла по малолетке. Вежливо назовёт, по имени-отчеству.

Хаас-второй показал не результат, а кузькину мать. Над стартовым столом вспыхнула на миг маленькая звезда, через секунду донёсся грохот. Волна тёплого воздуха с пороховым гаром почувствовалась с трёх сотен метров.

– Если шо-то испытали, то прочность бетона, – шепнул Серёжа, Георгий представил кошмар, если бы ракета взорвалась на пусковой раме линкора, среди дюжины таких же пороховых цилиндров.

Во всяком случае, первые пуски получились громкие, услышала вся северо-восточная часть Москвы.

Глава шестая. Слава

Сгорание топлива в ракете, управление ей, изменение балансировки по мере расхода топлива, обтекание атмосферическим воздухом в полёте – целая наука, соединяющая баллистику, аэродинамику, химию горючих и взрывчатых веществ, а также многое другое, и эту науку энтузиастам Измайлово пришлось начинать практически с нуля. Формулы Засядько и Циолковского задавали направление, но не отвечали на множество вопросов.

Вдобавок фон Ренненкампф приволок книгу Германа Оберта Die Rakete zu den Planetenräumen, по-русски – «Ракета для междупланетного пространства». Там описывались, но лишь в качестве голой идеи, исполинские ракетные экипажи длиной во многие десятки метров с жидким кислородно-водородным топливом, с двумя и тремя ступенями. Объявился и другой конкурент, некто Роберт Годдард из США, в Москве продавалось его сочинение A Method of Reaching Extreme Altitudes – «Метод достижения экстремальных высот».

Если в Германии трудится общество имени Конрада Хааса, быть может – они уже пробуют собрать нечто в духе идей Оберта и Годдарда… А в Измайлово обычные пороховые ракеты взрываются, не успев подняться!

Но кто среди обывателей знает про трудности, кто задумывается о проблемах? После газетных заметок и массы слухов об опытах на Измайловском проспекте тема ракет для грядущих междупланетных полётов вдруг стала чрезвычайно популярной.

Четверо ракетчиков – на первом плане представительные Бестужев с фон Ренненкампфом, позади скромная свита в виде Георгия и Серёжи, как-то посетили поэтический вечер на Арбате. Им, хлопотами Засядько, с «Русского Витязя» перепали кожаные куртки военлётов, чуть ношеные, но щёгольские по сравнению с одеянием первого месяца пребывания в Москве. Серёжа отказался сдать её в гардероб и парился в натопленном театральном зале. Засаленную кепку, чтоб не выдавала нищету, затолкал в карман.

В партере курили многие, даже женщины. В этом заключался некий вызов этикету царского прошлого, чопорной скованности в публичных местах. Оба аристократа себе не позволили вольностей, и Сергей, вытащивший скрутку, по их примеру воздержался, хоть считал – дымное обрамление его скуластой веснушчатой физиономии на вид прибавляет лет.

Первый поэт ворвался на сцену вихрем, высокий, губастый, всклокоченный, в небрежно повязанном шарфе. Он начал с проверенного репертуара – безошибочно попадающей в женские души поэмы «Облако в штанах». Но как только стихли жидкие хлопки, публика немедленного потребовало свежего и горячего. В новую эру штаны с их содержимым уже не казались заманчивой темой.

– Извольте, граждане…

Поэт откинул назад непокорный чуб и, набрав полную грудь дымного воздуха, бросил в зал чеканные строки:

На фронте

ракетном

ширятся стычки, -

враг наступает,

не тратит времени.

Ракетчик,

готовься

к перекличке

боевой

готовности

Академии!

В том же грозно-восторженном духе поэт молотил минут пять, сорвав аплодисменты.

– Чует моя мадам сижу, шо-то складно он малюет.

– Пятая точка молодого коллеги подсказывает, что поэт излишне осведомлён о наших внутренних делах, – перевёл Георгий.

Немец промолчал, Бестужев пожал плечами.

– К нам много внимания. В курсе дел рабочие из мастерских «Русского Витязя», куда непрестанно бегаем с заказами. Чему удивляться? Разве что автографы у нас не просят.

Яркая брюнетка с переднего ряда, явно склонная к экзальтации, продолжала хлопать и вскрикивать «Браво! Браво, Маяковский!», когда остальная публика успокоилась. На смену вышел бородатый учёный муж с лекцией «Есть ли жизнь на Марсе», за ним снова поэт – юноша с погасшей трубкой в углу рта. Он читал минорную лирику. Непременно коснулся новомодных ракет, куда уж без них, его строки веяли печалью – теперь о грядущем расставании с Землёй.

Мы теперь взлетаем понемногу

В небеса, где тишь и благодать.

К звёздам вверх, и скоро мне в дорогу

Лётные пожитки собирать.

Милые березовые чащи!

Ты, земля! И вы, равнин пески!

В корабле, с орбиты уходящем

Я не в силах скрыть своей тоски.

От стихов Есенина брюнетка расплакалась, и Бестужев кинулся в атаку, перегнувшись через сиденье переднего кресла. Он немедленно «включил итальянца».

– Любезная синьорина! Хотите, я познакомлю вас с настоящими ракетчиками? Меня зовут Евгений.

Брюнетка обернулась, не прекращая прижимать уголок платочка к глазу, её строгая спутница немедля дала встречный залп:

– Тоже мне, нашлись ракетчики… Лица гладкие, костюмы дорогие. Банкиры какие или маклеры, а Виолетту решили романтикой завлечь? Оставьте, граждане.

– Дупель пусто, – прокомментировал Серёжа. – Заметь, Жора, дамы нас в упор не видят. Даже отшить не соизволили, как нашу золотую парочку. Мордой или прикидом не вышли?

– И ты туда же… Решил прифасониться перед дамами на фоне барона и владельца «Руссо-Балта»?

Впрочем, настойчивость Бестужева Георгий зря недооценил. У выхода из зала ловелас бросился в новое сражение по всем правилам тактического искусства: пустил в бой авангард в виде сладких речей, а потом ввёл в бой резерв, показав сверкающее лаком авто. Жаль, что не учёл численность соперника: в театр поэзии девушки отправились в компании из шести. На смену тактике пришла стратегия.

– Соблаговолите составить нам компанию в ресторации. Незабываемые впечатления от поэзии нужно непременно спрыснуть сухим вином. Вы не против Чинзано?

Он распахнул дверь «Руссо-Балта», не отрывая взгляд от Виолетты. Её строгая спутница, что сомневалась в ракетной принадлежности прилипчивых кавалеров, немедленно юркнула на сиденье рядом. По-своему привлекательная, но слишком высокая и чуть мужиковатая, компаньонка красотки автоматически составила пару барону.

– Пожалуй, пойдём… – промямлил Георгий.

Серёжа перехватил его мимолётные взгляды в сторону хрупкой, чуть жеманной блондинки. В её кротких глазках, опущенных долу и лишь изредка постреливающих в окружающих, проскальзывало нечто неуловимое, греховно-порочное, обычно вызывающее у мужчин самые решительные порывы к знакомству.

– Ты за неё неровно дышишь? Так шо стоишь как поц с мытой шеей? Мадемуазели! – Сергей ввинтился внутрь женской четвёрки, ничуть не смущаясь, что барышни на пять-семь лет старше. – Не претит ли вам провести вечер с двумя пролетариями междупланетного труда?

– Таки шо делать, когда господа съехали, остались одни пролетарии? – совершенно в тон ему ответила пухловатая девушка с кудельками чёрных завитков под кокетливой красной шляпкой. – Зови меня Роза!

Он расцвёл.

– И шо я имею сказать, любезная барышня… Я дико извиняюсь, но такого бутончика с марципанчиком, как ваши ротик и щёчки, не увидишь даже на Дерибасовской!

Бутончик представила остальных, приглянувшаяся Георгию назвалась Элизой. Безо всякого авто одессит поделил женщин надвое, и будто само собой получилось, что у входа в подвальчик неподалёку от Ордынки каждый из мужчин сопровождал одну спутницу. Две «лишние» испарились.

Вино там подавали ординарное крымское, никакого Чинзано и в помине не было, люд сидел простой, как водится – изрядно шумел. Георгий помалкивал и лишь иногда поддакивал, бросая взгляды на Элизу. Щебетали Серёжа и Роза.

Даже после второй бутылки юный болтун не сказал ничего, что мог бы взять на карандаш чей-то шпион, окажись он за соседним столиком. Речь он вёл в основном «за искусство», и тема ракет здесь была неисчерпаема. Синематографический трест «МосСинема» заявил о начале съёмок фильма «Русские на Луне», зачем-то с приглашением голливудских примадонн. Писатели кинулись строчить романы о звёздных войнах, поймав волну: издатели готовы были выхватывать рукописи о космосе прямо из рук и печатать сумасшедшими тиражами.

– Серёжа, душа моя, а вы привезёте мне камушек с Луны? Лучше всего – брильянтик!

– Шо вы, дорогая Роза Соломоновна. Со всей радостью, но… Если только доживу лет до ста.

– Бросьте, бросьте, – девушка замахала пальчиками. – Полно вам скромничать! Только в феврале напечатали об открытии академии, и вот – ракеты летают над Москвой. Осталось сделать такую же, но бо-ольшую, и вы там!

– Та не… – Сергей изобразил смущение. – Моё дело мелкое, поднеси-подай… Отпили-привинти. Вот герр Тилль у нас – герой, аж страшно. Военлёт весь с себя… Верно гутарю, Жора?

Блондинка глянула испытующее и чуть насмешливо, с каким-то исследовательским интересом, отчего Георгий смутился больше, чем от подначки ехидного пацана.

– По-совести признаться, в ближайшие годы попасть на Луну мне светит не больше Серёжи.

– Понятно, – хмыкнула Роза. – Место в ракете купили богатенькие. Как тот с фаэтоном или его красавчик-дружок.

– Барон? Таки да, этот мутный точно сможет. Будет первым междупланетчиком. Если только перед ракетой никто дверцей не хлопнет, а то наше ходячее несчастье откинет копыта.

Георгий пнул соседа ногой под столом – ему не нравилось, что Серёжа, чуть не угробивший Ренненкампфа, ещё и превращает это в шутку.

Потом проводили девушек. Они работали вместе в некой оптово-бакалейной конторе, целыми днями колотили по клавишам ундервудов и от этого звались «пишбарышнями». Жили также вместе, снимая меблированные комнаты.

– Не перестаю удивляться тебе, Жора, – задумчиво произнёс Серёжа по пути к Измайлово. Во время серьёзных разговоров его одесские закидоны проскальзывали реже. – Вроде ж не мальчик, на войне был, таки семья не из последних. Шо робеешь на каждом шагу? Даже с девицами – глазами крутишь, дышишь паровозом, чуть не слюни пускаешь, а слово сказать или, спаси Боже, руку цапнуть, прям как гимназист с Ришельевской, готов зареветь и бежать к маменьке.

– К маменьке… Тут ты, конечно, преувеличил. Но не без этого.

Георгий смолк, они как раз миновали бульвары, где особенно часто попадались подозрительные личности вроде встреченных в первый день.

– Гляжу, со мной за жизнь ты тоже не хочешь…

– За жизнь? – Тилль огорчённо махнул рукой. – А какая жизнь? Жил я только когда летал, знал, есть дело – бить бошей… После войны я сплошное ничто. Пописывая рассказики, слез с отцовской шеи. Мне скоро тридцать, а я ничего, понимаешь, друг ситный, ни черта не добился! Здесь мы ковыряемся в… как ты говоришь – в мадам сижу. Пороховые ракетки древние китайцы пускали. Мы не двинулись дальше той бомбёжки Батума. Дамочкам камень с Луны? Дудки. Скорей нас разгонят к едреней фене.

– У-у, какие мы впечатлительные, – протянул Серёжа. – За три месяца, два из которых лили бетон, ты ждал прорыва к звездам? Пожалуй, моя Розочка Соломоновна смотрит на жизнь реальнее.

– Какое к звёздам, Серёжа! Должен быть шажок вперёд. Хоть бы маленький, муравьиный.

– Не разводи пожиже. Будет тебе шажок, – он вздохнул и добавил, словно был старше лет на десять. – А с бабами давай решительнее. Я вот с Розой договорился забежать к ней вечерком, пока твоя Элиза задержится с подружками. И Роза задержится, если надо, она же понятливая.

– Сразу? Не могу, – покачал головой Георгий. – Я не такой. И, думаю, Элиза тоже не такая. Молчи!

Сергей и не думал спорить, хоть имел другое мнение. В портовом городе взрослеют рано, у каждого свой срок.

Глава седьмая. Казимир Семенович

Мелкая тень взобралась на крыльцо барака. Рука медленно потянула дверь, пришелец явно старался не скрипеть…

– Кто здесь?!

В лицо ударил резкий электрический луч, щёлкнул взводимый курок.

– Та я это…

Серёжа прикрылся рукой.

– Шляешься незнамо где!

– Шо, у нас комендантский час, гражданин директор? Я за это скажу – вы нас не предупреждали.

Засядько убрал револьвер. Световое пятно опустилось к ногам.

– Думать надо. Дело у нас, сам понимаешь, опасное, крутятся всякие вокруг подозрительные. Взрывчатые, опять-таки, вещества…

– Та понял я. Коль дело серьёзное, можно барак и щеколдой замкнуть. Сразу спокойнее, – чувствуя, что вот-вот нарвётся, он переменил тон. – А вы шо не спите, Александр Степанович? Ой вей, так каждую ночь сторожите?

– Есть кому… Нет. Думаю вот. А, ладно. Иди спи.

Услышав речь, по связности явно не восходящую к Цицерону, Серёжа присел на крыльцо и вытащил папироску.

– Ночь то какая… Звёзды – точно в Одессе над лиманом. За шо думаете, Александр Степанович?

Полковник опустился рядом.

– Да всё о том же. Как сделать, чтоб наши ракеты соизволили лететь прямо? – он тоже закурил. – Думал, не изобретать ничего. Раз пушкари нашли способ – придавать вращение снаряду, нужно закрутить ракету! Но как?

– Шо-то я вас не понимаю. Говорили же давеча – если ставить косые сопла, часть энергии сгорания уйдёт на сторону.

– Помню! – Засядько раздражённо махнул рукой с папиросой, описав огненную дугу в ночи. – Думал вот сделать стартовый каркас не прямым, как на линкоре «Февраль», а чтоб закрутку давал. И чтоб перья стабилизаторов через пазы шли, через них вращение… Не понятно? Если угодно ко мне пройти, покажу на эскизе.

– Та не. Не дело это… Извиняйте, гражданин директор.

– Почему? – военный среди цивильных инженерных самоучек чувствовал себя порой неловко. Оттого пришедшей в голову идеей поделился с самым молодым и неавторитетным. Тут – на тебе, критика.

– Сила ракет в простоте установки. Шо оно нам даёт, та закрутка? Та не много. Увеличим дальность, точность, чует моя… В общем, точность уменьшится.

– Наверно, – нехотя согласился Засядько.

– А стабилизаторы… Они ж тормозить будут вращение… Но… – Серёжа умолк.

– Что – но? – не вытерпел полковник.

– Но их же заставим крутить снаряд как у порося хвостик. Коль задние кромки отогнуть.

Темнота скрыла целую гамму гримас на лице Засядько. Это же такое простое, очевидное решение! И до него не додумался весь их коллектив, а этот оборванец с жалким училищем за плечами смог… Невероятно!

– Сергей, послушайте меня внимательно. Буду всемерно обязан, чтобы вы никому… Слышите? Никому, в том числе Тиллю, ни слова не говорите. Ни про этот разговор, ни про идею со стабилизаторами.

– Та я – могила. Но…

– Никаких «но». Междупланетная ракета с людьми быстро вращаться не будет.

– Ясен пень.

– Так что ваше изобретение – совершенно военное. Я передам, кому нужно, испытают на артиллерийском полигоне. А в Измайлово по-прежнему рвёмся к звёздам.

– Шо уж не понять. Воля ваша.

Серёжа был явно смущён – и изменением отношения Засядько, и, тем более, обращением на «вы».

– У вас же только училище, не дело это. Что скажете, если буду рекомендовать вас осенью в Петроградский технологический?

– Э-эх… Шоб я так жил! Не нужно пустых надежд, гражданин директор. На оклад подмастерья никак на учёбу не наскребу.

– Крепитесь духом, молодой человек. Самым способным правительство Республики и учёбу, и стипендию оплачивает. Я похлопочу.

– Та вы шо… – он опомнился и даже подскочил, невольно пародируя военное «смирно». Впрочем, в темноте это осталось незамеченным. – Благодарствую, Александр Степанович!

– Но помните о нашем уговоре. Одно слово лишнее – и не видать вам Техноложки.

Серёжа взял себя в руки, что было затруднительно. Казалось – небо вокруг барака раскрасилось праздничным салютом ярче, чем во время их опытовых запусков!

– Клянусь, Александр Степанович! За одно прошу – называйте меня на «ты», как прежде, коль у нас конспирация.

– Изволь. Ты прав. А сейчас – спать. Скоро испытаем многоступенчатую, голова твоя нужна ясная.

В последующие дни Серёжа ходил с выражением человека, одержимого икотой, коему посоветовали набрать много воздуха в грудь и не дышать сколько есть мочи. О стабилизаторах твёрдотопливных ракет он вспоминал редко, а Петроград и превосходная возможность выбиться в люди не просто грели душу – они жгли огнём!

Сколько сил потребовалось, чтоб сдержаться и ни о чём не сказать не только Георгию, но и Розочке, что считала парня бедолагой, не передать. Но время шло, и на измайловском поле появилась ракета, похожая на «Конрадов Хаасов» в количестве пяти штук, соединённых вместе – четыре в нижнем ярусе и один вверху.

Георгий лишь раз спросил – чего цветёшь как каштан на Монмартре, но особо не приставал, увлечённый химическими опытами и встречами с Элизой, частыми, только затянувшимися в первой стадии ухаживаний.

Тилль сам излучал довольствие, дела у него двигались на обоих фронтах. Выглядел, правда, странно. Изъеденный ожогами от азотной кислоты, он казался поражённым невиданной заразной болезнью. Наверно, кроме как с Элизой, не имел ни с кем никаких шансов на успех. Она-то знала, что ужасные волдыри на руках и язвочки на лице – не инфекция и скоро заживут. Но другие дамы на улице шарахались, городовые смотрели строго, но подходить не решались, мало ли какая заразная хворь.

Испытатель стоически переносил невзгоды, а Засядько повелел огородить его участок бетонным забором с зеркалами наверху, чтоб Георгий наблюдал за двигателем, не рискуя получить очередной кислотный душ. Только зеркал хватало едва на пяток опытов. Двигатели порой взрывались, иногда зеркальное стекло просто трескалось от высоких температур.

С тем же упорством Георгий жёг бензин, керосин и жидкий водород в кислороде, долго промучился с перекисью водорода, бурно разлагающейся от добавления перманганата калия. Создать двигатель с надёжным запуском, ровной, мощной и управляемой тягой, а также не взрывоопасный, ему пока не удалось.

Подписывая как-то очередную смету на ремонт, полковник грустно пошутил: «Если верить примете, что разбитое зеркало – к несчастью, мы переколотили фортуну России на годы вперёд».

Цепь неудач доконает и самого стойкого. Когда Засядько объявил о пуске многоступенчатой ракеты, Георгий не знал – радоваться ли ему за товарищей или завидовать им, ушедшим с твёрдотопливными ракетами намного дальше. Тем более Засядько не нашёл ничего лучшего, как натравить на него газетчиков. Возможно, на директора надавили сверху: накануне скорых думских выборов российский обыватель желает знать, в какую дыру улетают казённые ассигнования.

Репортёр с фотографом объявился в начале июля, с любопытством оглядел следы огня и щербины на стенках испытательного стенда. Георгий принялся за пояснения.

– В отличие от пороховых двигателей, жидкостный имеет гораздо больше склонности взорваться. Причин предостаточно, и мы работаем над ними. Например, если камера сгорания до зажигания избыточно залита горючим и окислителем, они воспламеняются с сильнейшим хлопком или даже взрываются, разрушая станок и обливая азотной кислотой близко расположенные приборы.

– Стало быть, человек никогда не полетит на ракете с жидкостным двигателем? – репортёр что-то пометил в блокноте.

Георгий обратил внимание на странную манеру этого человека больше слушать и меньше записывать. Быть может, полагался на память? Но химические термины изрядно длинны и трудны для непосвящённого, наверняка – напутает, а потом половина Москвы примется хохотать, прочитавши, какие глупости изрёк ракетчик.

Газетчик сбросил клетчатый пиджак, оставшись в сорочке с галстуком и жилетке, его донимала июльская духота. Обитатели Измайлово терпеливо носили защитные плащи с масками и капюшонами, обильно порченными кислотой. Какая под ними баня с парилкой, репортёр решил не спрашивать.

– Вы спрашиваете о полётах в космос… Не думаю, что изобретут нечто лучшее жидкостных ракет. А касательно их безопасности, то тысячи людей разбились, пока испытывали первые планёры и аэропланы. Мы надеемся к началу опытов с человеком изрядно уменьшить риск.

– Эдуард, голубчик, пройдите внутрь, снимите общий вид до опыта… – гость чуть ли не силой толкнул к обгорелым стенам фотографа, явно не желавшего туда соваться. – Могу ли я просить вас зажечь двигатель в темноте? Ночные фото ваших опытов авантажнее!

– Коль директор распорядится – извольте.

Репортёр снова чиркнул в блокноте, будто сказано что-то важное. Наверно, приготовился настрочить о деспотическом характере Засядько.

– А это что за бочонок?

– С содой. Она нейтрализует азотную кислоту, невзначай пролитую на кожу.

– Страшно представить это зрелище и чувства пострадавшего.

Газетчик поёжился.

– Здесь много опасностей. Как-то кислота в алюминиевом баке разогрелась на солнце. Пробку выбило и окатило рабочего, выжгло оба глаза напрочь.

Фотограф пулей выскочил из бетонного загончика. На его лице явственно читалось нежелание находиться к этому дикому месту ближе полсотни шагов.

– Если я вас правильно понял, гражданин Тилль, самой ракеты на жидком бензине ещё нет…

– На жидком топливе.

– Не важно.

– При желании, я за неделю соберу её, – пожал плечами Георгий. – Над полем поднимется. Однако баллистику ракет проще опробовать на твердотопливных.

– Вижу! – репортёр показал фотографу на двухступенчатую. – Непременно хочу присутствовать при её взлёте. – Но вернёмся к жидкостным. Если ракеты нет, каков сам двигатель?

Он бесстрашно ступил в испытательную зону, откуда только что сдуло фотографа. Даже резиновый плащ не потребовал. Георгий опустил на глаза защитные очки.

– Вот он, двигатель. Нравится?

– Шутить изволите? Это же какой-то горшок!

– В том и соль ракетной техники. При малых размерах развивается тяга, для поршневого агрегата недостижимая. Да и конструктивно наш малыш не сложен, нужно лишь доработать детали. Скоро сами убедитесь в его возможностях. Прошу вас покинуть стенд.

Стемнело. Георгий положил руки на пульт с множеством рычагов и циферблатов. У пульта поменьше колдовал Серёжа.

– Подача топлива!

– Есть подача! – молодой помощник повернул рубильник.

Засядько с важным видом что-то чёркнул в журнале испытаний. От стенда потянуло резким химическим запахом.

– Зажигание!

– Есть зажигание!

Яркий сноп пламени, даже отражённый в мутноватом зеркале, на миг заставил журналиста зажмуриться. Через стенку донёсся грозный рык огненной струи. Завоняло ракетным выхлопом, перемешанным с рыжими клубами азотной кислоты. Глаза заслезились, как на сильнейшем ветру.

Репортёр закашлялся, у него нестерпимо засвербело в носу. Собравшиеся под зеркалами ракетчики, вроде бы привычные, тоже почувствовали себя скверно и не стали скрывать облегчение, когда рычание стихло.

– Всегда так? – с трудом вымолвил гость сквозь слёзы.

– Частенько, – отозвался Засядько. – Редко когда удаётся подобрать идеальную смесь горючего и окислителя. Тогда выхлоп почти прозрачный. Если кислоты не достаточно, дым резко темнеет. А сегодня много азотки дали, от неё, не сгоревшей – это жёлто-оранжевое облако, будь оно неладно.

– Вредно здесь находиться, граждане!

– Шо? Таки это – марципанчик, гражданин пресса, – с миной бывалого ветерана ответил Серёжа.

– Когда двигатель взрывается, и мы не уверены в прочности стен, тогда обстановка действительно вредная, – добавил Георгий.

Бесцеремонный юный одессит, не размениваясь на дальнейшие диалоги с газетчиками, отвернул запор железной двери и сунулся внутрь, в самую гущу дыма и испарений. Оттуда радостно воскликнул:

– Восемь секунд устойчивой работы! Тяга тридцать два и семь! – донеслось из тумана, потом послышался кашель.

– Серёжка, чертёнок! Вылезай скорее, – крикнул Засядько, беспокоясь о случайном воспламенении остатков топлива. – Так, на сегодня хватит испытывать судьбу. Семеновича запустим завтра.

Когда только первая многоступенчатая ракета в три человеческих роста высотой заняла почётное место на стартовом столе, именуемая в документах Академии обычным порядковым номером, директор торжественно нарёк её KS-1, в честь самого знаменитого славянского ракетчика Казимира Семеновича. Бесстыдный Серёжа немедленно перекрестил ракету в «Семёновну», а Георгию шепнул:

– За третье поколенье уверен, наш Степаныч назовёт их «Засядько», будто в честь прадеда.

– Да, от скромности не умрёт.

Развивать тему критики начальства Серёжа не стал. Обещание директора пристроить на казённые харчи в Техноложку согревало душу по-прежнему.

Глава восьмая. Алые маки Марса и белые лунные ландыши

В Минске, на некотором удалении от московских проспектов, ракетное увлечение также набирало поклонников. В Доме дворянского собрания на Захарьевской улице читали стихи, однако лишь силами местных дарований, без столичных светил. Наибольшим успехом пользовались темы звёзд, небес и вышины, а не кровь-любовь как ранее.

Однажды пообещали приезд из Калуги Циолковского, и ожидания не были обмануты. Самому известному в России мечтателю рукоплескали стоя, когда он старческой походкой прошаркал на трибуну.

Оленька Радищева, милая барышня семнадцати лет, создание воздушно-поэтическое, наивное и накачанное романтикой по самые косички, затаила дыхание, внемля каждому звуку с трибуны.

Циолковский говорил тихо, и зал смолк настолько, что в паузах между словами калужского отшельника был бы слышен полёт мухи.

– И это замечательно, воистину замечательно, что именно в России начаты практические работы для подготовки к полётам в космос. Не за горами тот день, когда на орбите окажутся десятки постоянных околоземных станций, корабли от которых уйдут в плаванье к планетам Солнечной системы.

Зал взорвался аплодисментами, Оля даже сняла белоснежные кружевные перчатки, чтоб хлопть звонче. Рядом размеренно бил в ладоши усатый артиллерийский офицер. Он слушал лектора и поглядывал на девушку.

Отдавая дань властям Российской Республики, что всячески поощряют ракетные начинания, учёный горестно вспомнил, как тяжко жилось мыслителям и мечтателям при царизме. Он достал пожелтевшую вырезку из газеты «Московские губернские ведомости» далёкого 1848 года с заметкой о неком обывателе, сосланном за крамольные речи о междупланетном полёте под надзор полиции в киргиз-кайсацкое поселение Байконур. Понятное дело, в этом Богом забытом месте мечтать о звёздах решительно невозможно.

Закончив техническую часть, Циолковский принялся философствовать. Уверенный, что планетные системы других звёзд заселены разумными существами, он вдруг заявил: всякая материя обладает способностью психически ощущать приятное и неприятное, различна лишь мера. Чувствительность уменьшается от человека к животным и предметам, но не исчезает, так как нет чёткой границы между живым и неживым.

Как водится, по окончании мероприятия устроители произвели запись в члены общества из числа желающих принять участие в межзвёздных экспедициях, собрав пожертвования на ракетные исследования.

– Очаровательная чушь! – доверительно произнёс офицер. – Не желаете ли прогуляться, прекрасная пани? Вечер обещает быть ясным, с яркими ранними звёздами.

Нравы после революции раскрепостились. Не представленный общими знакомыми, артиллерийский лейтенант Пётр Медынский должен был вызвать опасения, но скорее пробуждал доверие. Кроме излишней смелости при первом обращении, его манеры были безукоризненны. Из приличной, но небогатой семьи, он служил в Минской артиллерийской бригаде и ждал перевода куда-то на восток. И, на что Оленька не могла не обратить внимание, недурён собой. В стиле более старомодном, нежели принято ныне, с тонкими усиками и спускающимися к подбородку полосками бакенбардов, с волнистыми каштановыми волосами и тёмными грустными глазами, он напоминал юношей, что по зову души и сердца, а отнюдь не велению рассудка, бросались делать очаровательные глупости на снегу Сенатской площади или под знамёнами Кастуся Калиновского.

Парочка прогулялась по Александровскому скверу, затем двинулась в сторону Кафедрального собора. Офицер аккуратно поддерживал беседу на самую безопасную тему – что дала повод знакомству.

– Пётр, как вы считаете, – ворковала Оля. – Отчего Ракетная академия не пригласила к себе столь выдающегося учёного?

– Я знаю, его ценят в Москве. Формулы, известные как Первая и Вторая задача Циолковского, для ракетного дела очень важны. Но, право, вы же слышали его философические речи. Можно ли допускать к опасным практическим опытам человека, который полагает, что высшие существа из космоса проникают в наш разум и диктуют наши поступки?

– А про теорию относительности он говорил… Что это за теория? – спросила барышня.

– Вы, любезная Оленька, я так думаю, запомнили про замедление времени в скоростных полётах? К возвращению ваши соперницы состарятся, а вы из ракеты выйдете ослепительно молодая. Вынужден огорчить. Мало того, что калужский гений напрочь отрицает теорию относительности, обзывая её фантазией и очередной ошибкой нефилософского ума, мы ещё отнюдь не завтра разгоним ракету до нужной скорости.

– Мы? Но вы же, гражданин лейтенант, не служите в Академии.

– Верно-с. Однако видимая часть ракетного дела – лишь верхушка айсберга. Про военное ракетное воздухоплавание публичные лекции не читают.

– Хотите сказать, вы – ракетный инженер? – Ольга постаралась, чтобы сарказм в её голосе звучал не слишком обидно.

– Увы, моя стезя куда как прозаичнее. Меня переводят в испытатели, на далёкий восточный полигон. Ракетная артиллерия не нуждается в посторонних глазах и ушах.

– Понимаю… Значит, в Москве готовят ракеты для междупланетных полётов, а вы – для войны.

Офицер даже не пробовал возражать.

– Да! Армия – защитница Отечества, мы обязаны иметь оружие, чтоб не повторились трагедии четырнадцатого и пятнадцатого. Но и к планетам военные полетят много быстрей, чем вы себе воображаете… Но, простите великодушно, об этом говорить не смею – военная тайна.

– Понимаю… – протянула крайне заинтригованная Оленька, которая, на самом деле, ничего не поняла.