Читать онлайн День Рыка

1. Жажда

Я сделал глоток из кружки, и чувство голода отступило.

Каждый раз, когда порция местного пойла проливалась в горло, мой организм входил в особый режим, концентрировался на потоке теплоты, который проносился по желудку. Открывались невидимые шлюзы, тепловая волна шла дальше, растекалась в стороны, через месиво органов, мяса и костей, растапливала и приглаживала шероховатости внутреннего мира, озаряла темные и неприглядные углы рабочих механизмов и открывала полную картину конструктивного великолепия человека.

Даже сердечные клапаны начинали сжиматься чуть мягче. Канаты мышц меняли упругость на пластичность, тело расслаблялось, и я, еще секунду назад сжатый в огромную пружину, обмякал, теряя остов.

Выпивкой мы подводили черту под очередным днем. Делили его на до и после, даже если солнце все еще торчало из горизонта и хотелось вдарить по нему сверху огромной кувалдой, чтобы загнать на свое место.

К тому же это был эффективный способ борьбы с голодом, своеобразная игра в поддавки, когда приходится делать вид, что сдался под его натиском, но потом ты резко перехватываешь инициативу, чтобы поместить в себя нечто более ценное, чем пища.

Опустошенная бутылка – наше неоспоримое доказательство непокорности. Весомый аргумент, который можно предъявить небу, спрятанному за потолком, а еще лучше – тому или тем, кто постоянно прячется в облаках и подглядывает за нами. В ней можно передать послание, записку с требованиями или сообщением о том, что никто не вправе указывать мне или кому бы то ни было на острове, когда есть, когда пить, когда жить и когда умирать.

Никто.

Ни сверху, ни снизу, ни внутри, ни снаружи.

Потом проступало похмелье, и рассеивало морок. Оно вело под ручку потерянное осознание того, как ничтожна сама мысль о перехвате контроля хотя бы над чем-нибудь на этом куске суши, это было напоминание о бесчисленных повторениях цикла самообмана с одинаковым результатом.

Первая кружка вмещает в себя куда больше, чем требуется для снятия стресса, усталости и всего остального, от чего принято было избавляться в конце дня, месяца, года или жизни. Тот самый «глоток свободы». Если эффект связан исключительно с действием яда в напитке, то концентрация его, так или иначе, пропорциональна длительности краткосрочного освобождения.

Алкоголь забирает часть жизни, но позволяет не придавать большого значения тому, что будет заключено в ее остатке. Доступный способ избавиться от страданий. Когда осязаемое содержимое заканчивается, ты поглощаешь что-то с потайного дна, путь к которому открывается за гранью физической поверхности. Втягиваешь в себя не только химическую формулу, но и психологический инструмент, ментальный молот, который проходит по всем внутренним барьерам, превращая их в пыль.

Возможность созидать появляется лишь единожды, в голой и холодной пустоте. Рождению всегда предшествует разрушение, так питие становится ритуалом, процессией, где спиртное служит проводником по ту сторону лжи, страха, иллюзий. Уничтожить мир, чтобы выстроить заново.

Если уперся лбом в прозрачную стену, которая возникла на пути и не пропускает дальше, не стоит просто смотреть через нее на жизнь или пытаться пробить головой ограниченное пространство. Огненная отрава на дне кружки позволяет переступить грань без усилий, стена растворяется сама собой под воздействием свечения внутри посуды.

Мы все достойны личного места на празднике существования, чтобы спокойно закинуть ноги на ту высоту, которую позволяет гордость, принять данность обладания жизнью вместе с дарственной на судьбу, куда всегда можно внести необходимые коррективы.

Только на острове никто и слышать не хочет о том, что положение раба – не единственная возможная вариация бытия, все заняты поклонением навязанным идолам. Я отношусь к общению с выпивкой с таким же почтением и фанатизмом, с каким местные святоши относятся к выстроенной для них теории. С той лишь разницей, что кружка стала частью меня, продолжением руки и всякого действия, которое это рука совершает, а не капитуляцией духа, сдавленного плотной оболочкой из мифов.

Состояние местных жителей вполне вписывалось в созданные религиозные каноны. Вся юродивость или мудрость, которой, как мне казалось, должны обладать подобные типажи, выражалась одновременно и во внешнем безумии, и в тенденции переливать из пустого в порожнее так мастерски, что в пустоте образовывался туман, который вполне мог скрывать в себе смысл, хоть его там и в помине не было.

В другой жизни, обладая подобными навыками создавать видимость, я бы смог потратить себя на нечто большее, чем трение зада о бревенчатую скамью. Хотя бы попытался сотворить из себя кумира, вырезать идола как продолжение этой самой скамьи. А после завести круг почитателей, готовых лобызать мою вытянутую кисть, выпрашивая ответы на бесполезные вопросы. Вроде тех, что постоянно задавали Оракулу, когда тот спускался на площадь.

Он и сам не знал ни единого ответа, вечно увиливал, меня же интересовало одно: почему его голос до боли знаком и заставляет вслушиваться в каждую фразу, смысла которой не сыщешь и с огнем.

Мы ждали появления Спасителя, но я не верил ни единому слову Пророчества.

Раз это все было безумным представлением, я стремился к перераспределению ролей и потому выкладывался по полной на репетициях, а если и переигрывал, то мой талант шел только на пользу представлению, ведь роль лидера всегда доставалась кому-то еще.

Жаль, никто так и не похвалил меня за старания.

С людьми на острове меня объединяло расстройство ментального пищеварения, когда любые лишние слова вызывали рвоту. Поэтому мы были немногословны и наделяли жесты и мимику куда более тонкими смыслами, чем их принято наделять в приличном обществе, о котором мы не помнили ничего, кроме странного словосочетания.

Проблема была еще и в том, что остальные жители исполняли свои роли крайне убого, хотя вживались в них окончательно и бесповоротно. Я же мог менять личины на ходу, но, что бы я ни делал, остров всегда чувствовал мое притворство.

Это трудно объяснить, но иногда жизненный путь обрывался. В том месте, где еще вчера расстилалась равнина и не было и намека на сдвиг тектонических плит, – зияла пропасть. Она не только препятствовала дальнейшему продвижению, но и засасывала в себя весь скарб, который скопился в пути из точки А в точку Б. В то самое таинственное место, где, по поверьям, можно было наконец разбить лагерь и выдохнуть.

Конец, начало, середина – эти точки проделанного маршрута сливались в одну, втягивая в себя самое худшее за время пути: детские страхи, подростковые ошибки, юношескую боль и взрослые разочарования. Я чувствовал, что когда-то у меня было все из озвученного списка, но память насильно перемололи в кашицу, чтобы обмазать мою тушку перед тем, как запечь. Им было недостаточно опалить и сожрать. Меня прокручивали на вертеле заживо, чтобы запах собственной плоти вытравил из меня остатки надежды до того, как пламя поглотит дух.

Нет момента страшнее, чем тот, когда сон становится желанной реальностью, а реальность хочется забыть, как сон. Из сна всегда можно выбраться, а из реальности выход один для всех – а там может оказаться наглухо забитый дверной проем, у которого придется томиться целую вечность в ожидании намека на освобождение, но уже с той стороны. Ты не можешь уйти, не хочешь остаться. Все просто и ясно, но насквозь пронизано первобытным страхом, из-за которого эта простота кажется ловушкой, под покрывалом которой спрятана яма, забитая истлевшими скелетами предшественников.

Я давно раскрыл тайны мира, главной из которых оказался тот факт, что мир не содержит никаких тайн. Он до краев заполнен чужой болью, к которой в любом случае приходится причаститься, пока не завоюешь право получить порцию собственной.

Ради этого мы и занимаем очередь для появления на свет. Нами движет необходимость получить то, от чего стоило бы держаться подальше. И эта боль – единственное чудо, на которое можно рассчитывать по праву рождения. Ее всегда бывает в достатке.

Каждое утро я встаю на ноги, чтобы к вечеру вдавить себя в кусочек пространства на краю острова, превратиться в то, что должно занимать выделенное для меня место согласно определению, стать необходимым звеном в цепи условностей.

Прямо около импровизированной стойки я врастаю в интерьер. Обездвиживаю себя и свои мысли, пока они выходят с каплями пота, вызванными духотой в помещении. Посетителей становится все больше, и постепенно они срастаются в организм, основанный на хаосе.

Я думал, что мы отказались от созидания ради сохранения изменчивости мира, где любой прогресс – вода, которой пытаются придать форму. Но решение было принято за нас и без нашего участия, поэтому единственным положительным навыком, дарованным островом, остается умение связывать физиологические особенности человеческого организма с психическим состоянием.

Я научился избавляться от всего лишнего, но это тот случай, когда мой сосуд уже успели осушить новые хозяева. Получается, что я гордился тем, что поддерживал внутри себя пустоту. С другой стороны, перед тем как наполнить – следует опорожнить. Те, кто считают это правило смешным и не заслуживающим внимания, удерживают в себе слишком много и слишком долго, а значит – стремительно идут на дно, запутавшись в тросах собственного мнения. В определенный момент их становится невозможно распутать. Приходится рубить с плеча, чтобы выбраться.

Освободившись от груза одних мыслей, я пытался выдумать другие, то есть мечтать. Не о прошлой жизни, о которой я не имел ни малейшего понятия. И даже не о будущей, для выстраивания которой необходимо было иметь положительные примеры, основанные хоть на чем-то конкретном.

Я поступал иначе. Выуживал из внутреннего мира потертую шкатулку, завернутую в кусок ткани. Разворачивал, открывал и выпускал из нее воображение. Оно неуклюже взмывало над головой, транслируя слайды из несуществующих миров.

Возникающие картинки помогали держаться на плаву, пока основная часть меня волочилась по жизненному дну в качестве якоря, цепляя весь осевший мусор и увеличивая вес якоря как минимум вдвое. Гротескный пейзаж, где маленькая лодочка с трудом удерживается на волнах и не может покинуть гавань, поскольку груз, связывающий ее с глубиной, стал слишком велик, чтобы его можно было поднять наверх, не потопив судно.

Я не тонул потому, что подобная катастрофа была самым вероятным исходом событий. Когда все слишком очевидно, следствие и причина взаимоуничтожают друг друга, оставляя вещи существовать вне поля возможностей.

Я все так же сидел за стойкой и ждал, а прямо над моей головой болталась на крюке керосиновая лампа. Взад-вперед, взад-вперед – раскачивалась на сквозняке. Засаленная, она с трудом освещала помещение, но ее тусклый свет привлекал орды взбесившихся мотыльков, залетающих внутрь вестниками другого мира. Возможно, они несли нам важное послание, природный код, заключенный в трепетании крыльев. Но забывали о цели полета каждый раз, когда манящий огонь оказывался прямо перед ними, в перспективе нескольких взмахов. Они не верили счастью и носились вокруг, пытаясь как можно ближе подлететь к заветной колбе.

До той поры, пока опаленные тела не валились нам под ноги.

С новыми ударами крыльев о колбу свет будто становился чуть тише.

Вместе с ним уходила жизнь и из наших тел.

Я действительно верил в то, что, когда эта лампа наконец погаснет, нас всех не станет. Именно в ней заключен возобновляемый источник энергии, которая держит планету на значительном расстоянии от Солнца, распределяет силы по поверхности. Когда запасы энергии закончатся или перестанут возобновляться, нас выключат из мироздания одним щелчком. Либо Солнце приблизится слишком близко к Земле и спалит нас заживо.

Как эта лампа – мотыльков, которые летят на смерть бесконечным потоком.

Нас уничтожат в назидание за попытки вмешательства в природное совершенство.

Желание умереть от огня не является для насекомых осознанным. Неминуемая кончина, как и все, что вызвано упадком, завязана на человеке. Это он подменил светом лампы естественный ориентир ночных существ – луну. Новые источники энергии провозглашали жизнь, но несут смерть. Рано или поздно этому придется положить конец, если только весь смысл человеческого существования изначально не заключается в повторяющемся самоуничтожении.

Люди привыкли совать нос туда, куда не следует, но это всегда походило на возню ребенка, который может сломать или разобрать, но не в состоянии понять принцип работы, починить, а тем более – усовершенствовать. Все изобретения человечества завязаны на эгоизме и желании присвоить как можно больше того, что нам не принадлежит. Грандиозное допущение о том, что в мире нет интересов выше желания прямоходящих получить все, приведет к тому, что мы неминуемо вымрем.

По собственной воле. Вопрос лишь в том, останется ли после нас хоть что-то живое. Так легко перейти от лозунга «ни себе, ни людям» к «не людям, а значит – никому».

Это просто разный уровень разделения. Думаю, что от безысходности мы будем готовы стереть любые признаки жизни с лица планеты, оставить ее в мертвом покое. Пока она не очистится, чтобы принять новую жизнь, занесенную попутным астероидом.

Я не помнил ничего о прошлой жизни, но знал слишком много для того, чтобы поверить, что эта часть моих скитаний является самой главной. Пусть меня услышит хоть кто-нибудь понимающий, но пока только мухи радовались моему появлению. Они оккупировали потолок, стены, путались в волосах и все чаще подставляли себя под прямые удары ладонями.

Всему виной – лень и обжорство. Это то, что объединяет нас с ними. Мы делимся пищей, производим отходы, необходимые для размножения. Когда-нибудь и наши тела станут домом для вылупившихся личинок, мухи приспосабливаются к изменяющимся условиям куда лучше, чем мы.

Взять, к примеру, того парня в углу. Он постоянно молчал, поэтому чаще всего мы называли его Немым, но эта кличка менялась в зависимости от нашего настроения.

Да и кому какое дело. Своих имен никто и не помнил, а Немой не смог бы произнести его, даже если память вернулась бы к нему.

Поминай, как захочется, от нас ничего не осталось.

Он крепко спал за столом, а мухи использовали его тело как место для важных встреч. Оттуда недалеко и до миски с недоеденным ужином. Всего-то и требуется – спикировать на сгорбленный силуэт. Сбежать по нему вниз, прямо к тарелке с яствами. А там уже устроено что-то вроде мушиного рая, где каждая особь может насладиться дарованными благами, не боясь быть приплюснутой к столешнице.

Мухи ели и спаривались, потом снова ели и снова спаривались, а после этого пытались взмыть вверх, одурманенные вседозволенностью.

Даже если этот парень сейчас проснется и мушиное пиршество предстанет перед его глазами, ничто не помешает ему взять ложку и доесть свой ужин.

Как говорил Оракул, мы тут для того, чтобы учиться доброте у всех и каждого. Разве можно спорить с такими мыслями?

Отвращению нет места в наших сплоченных рядах. Возможность разделить ужин с другим живым существом вполне вписывается в религиозные каноны. Даже в наших условиях можно стать чуточку выше других, хотя бы духовно. В конце концов – этим мухам еще откладывать яйца в наши гниющие трупы. Мы с ними ближе, чем кажется.

Признаюсь честно, будь я на месте любого из этих насекомых – не думал бы ни секунды, сразу использовал дарованный шанс. Резво взлетел над столами, чтобы продемонстрировать публике излюбленные трюки. Я бы вспарывал воздух крыльями, закручивая мертвые петли. Стремительно летел вперед, чтобы в последний момент увернуться от возникающих на пути препятствий.

Тут необходима иллюзия потери контроля над ситуацией, чтобы зрители сконцентрировались на выступлении. Как известно, главное в любом шоу – это кульминация. Не мне нарушать традиционные устои, кульбиты – всего лишь разминка. Тишина, сотни зрителей на стенах и потолке, бесчисленные глаза, сфокусированные на цели. Тихий шорох трущихся друг о друга лапок, скрывающий возбуждение.

Крутое пике – и мое тело берет на таран мутное стекло, превращая подвижную голову в кровавое месиво. Ох, какую же скорость я сумею развить! Конечно, мне не удастся пробить лампу насквозь. Самые преданные поклонники поймут, что именно потому я и решился на этот последний рывок за пределы возможностей. Оставляя последний отпечаток на теле реального мира, я рухну вниз, чтобы под неутихающее жужжание крыльев собратьев отправиться в последний путь. В мушиный рай, куда меня доставит подошва чьих-то сапог.

Жаль, что я всего лишь человек и моему триумфу не суждено состояться. Те, кто обречен ходить по земле, всегда чувствуют фантомные крылья. Подсознание подсовывает иллюзорные воспоминания о полете. Это причина, по которой многие из нас стремились уйти раньше срока, выбирали падение как доступное средство передвижения на тот свет. В их гибели, пусть и добровольной, не было подвига, который открывает дверь к вечной жизни, если та действительно существует.

Воскрешение невозможно без предварительного и презрительного плевка в лицо старухи с косой. Нужно сразу заявить о себе. Определить приоритеты, пометить территорию, закрыть вопросы расположения в духовной иерархии. Только следуя подобной методике, сможешь получить доступ к фонтану вечной жизни, без опоры – нет напора. Истина, дошедшая до нас с начала времен.

Я часто думал о самоубийстве, но для меня крайним вариантом оставался заброшенный маяк на краю острова. Там, где крики чаек и неутихающий ветер. Маяк манил живых, как прорвавшийся из земной пучины магнит. Холодные камни аккумулировали тепло тел, и когда кто-то поднимался по ржавой лестнице на самый верх, строение вновь приобретало былое величие. Оно было заключено отнюдь не в возможности разрезать темноту искусственными лучами.

Я и сам частенько находил себя там, на самом острие выстроенной башни, над стальной решеткой обзорной площадки. Оттуда было видно, как солнце медленно проваливалось в невидимую прорезь на линии горизонта. Казалось, что после этого огромный аппарат мироздания должен начать работу. Наполнить воздух музыкой или устроить какое угодно другое сиюминутное чудо на потеху тем, кто смотрит, пока природа платит.

Но каждый раз горизонт просто забирал свое, и ночи сменяли дни.

Иногда мне казалось, что солнце разбухало слишком сильно. До такой степени, что просто не сможет протиснуться внутрь. Тогда я сидел и ждал, что оно застрянет на половине пути, останавливая ход времени. Застынет оно, застынет природа, застыну и я. Одинокой восковой фигурой, возвышающейся над островом.

Во время заката отчетливо осознавалась абсурдность собственного существования. Глупость становилась очевидной, жалость к себе – постыдной, мольбы о помощи – смехотворными.

Ведь мир, даже с учетом того, что произошло с нами, – безэмоционален. Не хорош и не плох. Это безмозглое и бесполое ничто, заполненное пустыми домыслами. Мы достаем их наугад, разворачиваем и пытаемся объяснить окружающим самыми нелепыми способами, всегда упуская самое главное.

Что касается маяка, Хромой был первым из нас, кто по воле случая попытался использовать его смотровую площадку как трамплин на другой берег, в небытие, которое начиналось там, где заканчивались попытки держать себя в руках и следовать обстоятельствам.

Удивительно, но у него почти получилось. Видимо, его прижало к ограждению сильным порывом ветра, а следующий и вовсе перекинул тело через перила.

Одного ветра оказалось недостаточно, чтобы придать телу ускорение, тут нужен разбег и прыжок. Поэтому Хромой, падая, успел зацепиться за острые края ограждения руками и лямками комбинезона, что и спасло его от смерти, которую он вряд ли планировал.

Он болтался на ветру, как чертов флюгер, оглушая округу дикими воплями.

Неподалеку оказался Седой, который совершал ежедневный променад между хижиной и мастерской. Он услышал крики отчаяния и втащил бедолагу обратно, с трудом разогнув его закостеневшие пальцы.

Хромой отделался легким испугом, но, кажется, успел заглянуть за потаенную грань. Увиденное там настолько потрясло его, что теперь он цеплялся за каждый миг всеми пальцами, будто время стало осязаемым и его можно было запихнуть в нагрудный карман комбинезона, оставив про запас.

Старик стал говорить странные вещи, мы перестали его понимать. Он беспрестанно нес околесицу о том, что виновный всегда был здесь, среди нас, что нам никогда не выбраться с острова и Заповеди врут. Оракул забрал его к себе на попечение и занялся тем, что умел лучше всего, – транслировал привычный уклад бытия, пока Хромой вновь не обрел путь.

Да и черт с ним и его бреднями. Главное, что это был первый случай, когда кто-то оказался от смерти на волосок, а точнее – на ладно сшитые петли рабочего костюма. Остров всегда отказывал в праве покинуть его, даже таким безумным способом.

Трудностей никогда не становилось меньше, чем возможно вынести. Любой призрачный намек на освобождение оборачивался куда большим крахом, чем предыдущие испытания. Приобретенный опыт борьбы позволял вытерпеть и их, чтобы двигаться дальше. К новому испытанию, которое вновь было сложным настолько, чтобы вынести все невзгоды. Мир мертвых, если к нему действительно проложена дорога, откровенно сопротивлялся появлению на своем пороге таких людей, как Хромой. То есть любого из жителей острова. Входные ворота захлопывались перед носом: мы не нужны ни там, ни здесь, болтаемся между состояниями. Кровь еще бежит по венам, но в процессе уже нет никакого смысла.

Остров не позволял сбежать, повеситься или утопиться. Думаю, что мы умрем в ту самую секунду, когда почувствуем, что можем быть счастливы. А самое главное – что у нас на это счастье есть полное право.

Если честно, я хотел бы уйти добровольно.

Иногда мысль превращалась в навязчивую идею, но чья-то воля гасила вспышку безумия. Мне оставалось только рассуждать о том, каким мог быть мой уход, если когда-нибудь контроль ослабнет и я доберусь до финала истории.

Мой полет будет иметь логичное завершение. Едва ли я сдам назад или останусь жив, если смогу полностью управлять собою. Необходимо всего лишь рассчитать усилие для ускорения и верное направление.

Уход продуман до мелочей: перед ужином я покину лачугу, прихватив пакет с нехитрой снедью и выпивкой, чтобы встретить последний закат мира на верхней площадке маяка, где вода и небо делят картину мира на две части. Несколько глотков из бутылки ознаменуют момент прощания.

Я буду пить во имя солнца, во имя неба, во имя воды и всех бедолаг, что прожили со мной на острове до последнего часа. Я пожелаю им дожить до часа правды, когда свершится невозможное и всем станет ясно, зачем нас направили сюда и почему так долго держали на привязи. Быть может, кому-то и вовсе удастся покинуть остров и добраться до дома, где бы он ни находился. Я верю в то, что он существует, и пусть там окажутся те, кто считает, что любая разлука – это лишь прелюдия к воссоединению.

Если есть на свете человек, виновный в нашем положении, и он несет ответственность за то, что мы заблудились не только в географических координатах, но и в мыслях, пусть он будет найден и прилюдно осужден по всей строгости. Если законное наказание покажется недостаточным – повешен в назидание тем, кто почувствовал право вершить чужими судьбами. Если таких людей много, пусть всех их коснется кара.

Мне не нужна справедливость, уравновешенная противоборствующими сторонами. Я желаю мести, выстроенной на мучениях мучителей. Око за око – и никаких нравственных обязательств, пока они не рассчитаются за каждое отнятое мгновенье наших жизней.

К моменту, когда звезды проявятся на привычных местах, я опустошу бутылку и встану на ноги, опираясь на стену. Останется рассмотреть существование на острове сверху вниз, развести в руки в сторону и разбежаться для прыжка. Превратиться в ту самую точку, с которой все началось и которой мой путь закончится.

Жаль, что не было приличной одежды для такого случая. Момент требовал соблюдения формальностей. Вмятое в камни тело, и тело, вмятое в камни, но облеченное в ладно скроенный костюм, – это два совершенно разных тела.

В первом случае кульминация трагична, но подробности не имеют значения. Смерть вызвана импульсом, нежданным порывом, решился – и сделал.

Во втором случае остатки пикника на смотровой площадке, подобранный гардероб, записка, оставленная на видном месте, подчеркивали силу поступка, оформленное предварительное решение. Открывается возможность дискуссии, но нет причин сомневаться в том, что действие произошло не из-за слабости или буйства эмоций. Оно тщательно спланировано, а значит, имело под собой некую подоплеку. Знания, позволившие человеку преступить жизнь с холодной головой, а может, и с ехидной улыбкой на лице.

Да и кому хочется прослыть слабаком? Даже после собственной смерти.

Если есть минимальный шанс существования души, загробного мира, чаши весов, отсчитывающей грехи и добродетели, лучше перестраховаться заранее. Чтобы не мучиться в аду хотя бы от того, что кто-то о тебе злословит. Даже среди таких же неудачников и слабаков люди будут привычно отрицать свою причастность к появлению в таком месте для вечного досуга.

Слишком просто умереть, когда ничего не держит среди живых. Величайший в мире фокус состоит в том, чтобы уйти просто так, без видимой причины. Тех, кто решился на подобный трюк, следует выделить в отдельную когорту, между святыми и самыми страшными грешниками.

Жители острова – узники без приговора. Для нас каждая деталь окружающего пейзажа – повод для того, чтобы обзавестись крепкой веревкой и встретить новый день, болтаясь под потолком. Прямо как эта лампа над головой. Поэтому я был все еще жив, а маяк оставался символом внутренней борьбы без правил.

Вот и вторая кружка застыла в ожидании.

«Сафари». Так мы, кажется, назвали эту партию самого отвратительного пойла на свете. Еще одно слово из прошлой жизни.

На наших экскурсиях в мир диких животных можно рассмотреть местных обитателей на расстоянии вытянутой руки, а если напиток уведет за собой, то и прочувствовать руки на своем лице. Главное правило – не гладить зверей против шерсти и не пытаться залезть под десна, чтобы рассмотреть прикус.

Выбора не было, мы гнали брагу из всего, что попадалось под руку. Давали ей странные названия – это была наша связь с прошлым, от которой с каждым днем оставалось все меньше. Люди глупели на глазах, забывали то, о чем говорили еще вчера. Мостик, переброшенный в сторону покинутой жизни, разваливался.

«Сафари».

Черт возьми, что за идиот выбирал название в этот раз? Неужели опять Кремень? Не зря же он стоял на разливе бесчисленный день подряд.

Еще бы знать, каким было прежнее название, а лучше сразу определиться со следующим.

И что у Кремня с рукой? Вернее, как и при каких обстоятельствах вторая конечность отпочковалась от туловища? Я ведь знал эту историю еще недавно, а теперь снова не помнил ее содержания.

В голове столько вопросов, но надо выбрать один, чтобы начать разговор, и второй, чтобы закончить.

Кажется, я пьянею быстрее, чем жидкость проваливается в меня.

Мы – живые экспонаты коллекции человеческого уродства и всевозможных изъянов. Возьми любого и посмотри. Творец был мертвецки пьян, создавая наши тела. Не удивлюсь, если он ехидно посмеивался, запуская пальцы в теплую глину. Прищеплял массу и растягивал ее куски, чтобы получить то, что мы называли «индивидуальными особенностями». Делал процесс важнее результата, чтобы утром проснуться с похмелья и убедиться в собственной глупости, неудачном выборе профессии творца.

Возможно, Бог пытался рассмотреть нас поближе, что-то изменить, перераспределить пропорции, добавить изящные детали, но за каждой работой следует пир. Нельзя делать слишком большие паузы между делом и вознаграждением, чтобы не растерять сноровку и не забыть, в чем заключается главная прелесть работы Создателя.

Вот нас и убрали с глаз долой. На верхнюю планету, содержимое которой вряд ли заинтересует кого-то, кроме немногочисленных обитателей. Тем более что Богу, если он действительно существует, не бывает стыдно, чтобы там ни говорил Оракул. С чего бы ему винить себя, если любая его ошибка воспринимается нами как кара небесная и проверка на прочность. Это мы можем ошибаться и недооценивать промахи, а Он – никогда. Его дело творить и судить, наше – ждать суда и выглядеть во время заседания презентабельно и подобострастно. Безропотно жить, безропотно умереть, безропотно принять распределение согласно поступившим разнарядкам.

Чувствуя свою безнаказанность, Бог, а может быть Боги, легко уходил в запой, оставляя нас один на один с нашими отражениями в зеркалах, которые страшно пугали.

А если задуматься о том, что скрывается за тонким слоем кожи, представить это сплетение мышц, то мысли об индивидуальности и вовсе стираются. Возникает подозрение, что на Страшный суд мы являемся не поодиночке, а крупными партиями. Дни приемки поделены между ангелами и чертями поровну, чтобы не тратить драгоценное время Создателя на распределение, а там – торжество вероятностей. Ты сюда, ты туда. План выполняется, посетители рая вряд ли заявят об ошибке, а в аду об этом заявляют решительно все.

Я был пьян. Совершенно точно.

Теперь бы не внести очередную смуту, на меня и так смотрели с подозрением.

Люди отключаются один за одним. Ты говоришь с ними о возможных вариантах нашей трагедии, а через мгновенье они молятся у центрального алтаря, избегая общения.

Хорошо, хоть Кремень не подводил меня. Он так ловко вскрывал бутылку зубами, чтобы поднести ко рту и совершить основное движение, что я готов был и сам лишиться руки, лишь бы у меня появилась подобная грация.

Можно всю жизнь слыть неуклюжим болваном, путаться в прямых линиях, выдавать нелепые фразы на эмоциях, падать на ровном месте. Но потом, в какой-то особый миг, условия вокруг становятся благоприятными. Происходит что-то вроде движения лепестков цветка – ты поддаешься влиянию внешних факторов и выдаешь фантастическое, хоть и очень незначительное и мало кому нужное действие. Да еще так, что мир замирает, свет падает только на тебя, подчеркивая красоту момента. После этого все неудачи списываются со счета, тебя воспринимают истинным носителем сущей ерунды.

Но с ней ты справляешься лучше всех на свете.

Кремень искусно выталкивал пробки из бутылок, а мы сидели и поглядывали на вереницу пустеющей посуды за его спиной. Опустошая стаканы, заведомо ощущали горечь новой порции. Мы всегда выпивали чуть быстрее, чем материальная составляющая в виде жидкости перетекала в кружку, за что расплачивались сполна следующим утром.

Если кто-то валился со скамьи на заплеванный пол – Кремень гоготал, хватал бутылку и запрокидывал голову, чтобы гравитация помогла получить желаемое чуть быстрее.

Мы были заложниками сказочного джина из бутылки, но он отказывался выполнять наши желания, ссылаясь на занятость. Поэтому с каждым днем нас становилось здесь все меньше, так как люди предпочитали Завет истинному расслаблению. Их неумолимо тянуло на площадь, но «Сафари» слишком крепко давал по мозгам, чтобы и я перешел на их сторону. Все, что мне требовалось, – заставить ненужные мысли оборвать свой полет и рассыпаться в пыль прямо внутри черепной коробки. Чтобы чуть позже ветер или чей-то голос влетел в одно ухо и вымел эту пыль через другое.

Поверьте, когда солнце перестает заглядывать в самые доступные уголки души, не говоря уже о скрытых глубинах, дни сливаются в один бесконечный серо-бурый поток, а уж он несет тебя вперед, к краю пропасти, сметая все на своем пути, разбивая в щепки строения, которые были бережно возведены задолго до этого бунта стихии. Не остается ничего, кроме жалких попыток принять удобное положение в мутном течении, что сопряжено с расходом сил на постоянные взмахи конечностями. Повезет, если ухватишься за обломок того, что может держаться на плаву лучше, чем ты сам.

Мир перестает волновать, становится совершенно ненужным, сворачивается до размеров наполненного до краев стакана. Появляется возможность взглянуть на него со стороны, а потом проглотить с остервенением, чтобы необходимость контакта с окружающей действительностью исчезла.

Больше не нужно брать, а тем более отдавать взамен.

Если бы я помнил о том, какими могут быть мысли, имел возможность вернуть себя прошлого, я бы смог отгородиться гораздо лучше и надежнее, выстроил бы непроницаемую плотину. Но нас лишили воспоминаний. Оставили то, что глубоко внутри, а это всегда самые страшные кадры. Рано или поздно, они станут запалом для взрывчатки, которая снесет любую перегородку.

Не я один был готов пойти на все, лишь бы иметь перед собой хотя бы иллюзию выбора. Наплевать, что цепь удлинится лишь на пару звеньев, главное – на миг вернуться обратно. Этого будет достаточно, чтобы впоследствии распознать любую подмену, а то мы совсем одичали. Забытье настигнет меня окончательно, вряд ли я отличаюсь от остальных чем-то особенным, нас заразили неизлечимой болезнью, и она благополучно прогрессирует.

Только потеряв все, начинаешь думать о спасительных мелочах, которые должны быть в голове про запас, чтобы восстановить связь с реальностью, если она почти потеряна. Нечто важное из прошлого, что выводит из себя эмоционально, но этим переключает внимание с настоящего, а значит – создает перспективу альтернативного будущего, в котором наконец появится хотя бы какая-то интрига, кроме привычного признания отсутствия любых перспектив.

Жители все чаще принимали Пророчество за первооснову всего сущего. Пытались вести просветительские беседы о спасительных лишениях, муках во имя очищения души, о Спасителе, о возрождении надежды. Они помнили, что нечто подобное может помочь, но понятия не имели, как именно. Утыкались в то, что им предлагали, и верили по наитию.

Трудно относиться к бредовым идеям всерьез, но они с этим справлялись, в отличие от меня. Мы готовились к переходу, и мне приходилось делать все, что положено. Не в моей власти препятствовать внутренним позывам, но и принимать на веру все, что передавал Оракул, я тоже не мог.

Мы переливали знания из своих голов в общий котел, перемешивали, чтобы получить нечто напоминающее истину. Но чем дольше готовился отвар, тем мутнее становилось содержимое. И мой организм не всегда мог вынести то, к чему уже привыкли остальные. Я не мог глотать, не задумываясь, лишь бы утолить голод.

Пока нас объединяли простые потребности и обязанности: еда, вода, обустройство жилищ и исполнение пророчества в День Рыка. В остальном – среди нас шло брожение, в результате которого расходовалась энергия, но не выделялось ничего нового.

Несчастным всегда необходима вера. Как последняя зацепка – хотя бы за краешек неба. Надежда на то, что страдания временны. На то, что в великую формулу расчета прожитого введут баллы, набранные за жизнь, и их окажется достаточно, чтобы тебя переправили дальше. С именным билетом на посещение райского сада.

Там живут девицы (я еще помнил о том, что они существуют), которые не интересуются прошлой жизнью, ведь пропуск за ворота – безоговорочное доказательство твоей невиновности. А может, и невинности. Где, как не в раю, распрощаться с этим?

Я был несчастен и сам, но хотел цепляться за реальное прошлое, ведь никто не мог усомниться в том, что оно было.

Как по мне, Пророчество и то, что описано в нем, – пустая болтовня, вызванная вечным желанием спихнуть ответственность за свою никчемную жизнь на нечто, заседающее на облаках. Иначе придется признать, что сам виноват и больше нечего ждать. К таким выводам не прийти без крепкой нервной системы, а спихнуть вину – дело плевое.

Бог, если он действительно существует, не делает человека несчастным. Зачем ему это, если только он не конченый садист и не потирает ладони каждый раз, когда кто-то делает неверный шаг. В этом случае слишком легко натереть мозоли.

Глупо верить в то, что демон вселился в твою душу и мстит через тебя Творцу за лишение ангельских привилегий, когда ты сам с рождения только и делал, что лгал, воровал, жрал и спаривался. В итоге и вовсе угодил черт знает куда. Опознавательных знаков нет. Забытый остров на краю света.

Нет, никто не вселялся в твое святилище. Демон всегда был внутри и ждал. Теперь он будет делать все, чтобы получить заветный билет на ту сторону.

Мы здесь выгуливаем его, являемся чем-то вроде замкнутой экосистемы, хозяевами для паразита. Наше дело не управлять им, а кормить и содержать в тепле. К переходу готовится он, а не мы. Вернее, мы – это он, за минусом телесной оболочки.

Как тебе такая теория, всезнающий Оракул?

Повезло, что вы торчите на площади, пока мне невыносимо хочется открыть свой рот и вывалить на первого встречного жужжащий рой бессмысленных слов, от которого так чешется слизистая. Слова образуются внутри в виде газов, копятся и бурлят, пока их объем не превысит допустимый. Тогда первое слово выпорхнет наружу, открывая проход для остальных.

Типичное последствие алкогольного обмана. Ощущение, что стоишь на носу корабля, разбивающего кормой волны. Морщишься от солнца и облизываешь соленые губы, предвкушая новые приключения, пока не приходит осознание того, что воздух не так и свеж. Да и ноги едва держат тело, покосившееся посреди прогнившего помоста заброшенного театра, или как там называется то место, где люди показывают, кем могли бы быть, но не стали.

Волны и остов корабля оказываются вырезанными из картона, вздувшегося местами оттого, что прежде ты на него помочился, превратив нужду в часть спектакля без зрителей. Изгадил подмостки, пока щурился от света одинокого софита, что не стали выключать из банальной жалости.

Можно сколько угодно менять декорации, работать над освещением, чтобы игра света и тени придавала действию динамичность, создать идеальный фон, где каждая деталь будет к месту. Но если актерская игра ни к черту – спасти представление не удастся.

Зрителей не интересовали личные проблемы труппы, у них самих только сейчас случился антракт в жизненных перипетиях, поэтому они и заняли места согласно купленным билетам. Пришли, чтобы сделать перерыв в личных драмах и посвятить его драмам вымышленным. На то и актеры, чтобы перевоплощаться в героев и проживать чужие жизни.

Мне стало невыносимо грустно, я посмотрел на одну из полок, где среди бутылок стояла клетка с подбитой птицей. Она, как и мы, желала выразить свое присутствие в жизни. Ей крепко не повезло, что сделало ее полноправным членом клуба неудачников.

Решетка клетки не отличалась по назначению от вычерченного среди морских просторов острова, где были заперты и мы, и она. Но для птицы чуть приоткрытая дверца – уже прореха, ведущая на свободу. Мы же могли только мечтать о том, что когда-нибудь пересечем темную бесконечность воды.

Птица привычно замерла на месте, глядя в мою сторону. Приоткрыла клюв и чуть наклонила голову набок, чтобы мое отражение отпечаталось в бусинах глаз.

То, что должно произойти дальше, вызывало два вида реакции: душераздирающий гогот или кипящую ненависть. Птица фокусировалась на человеческом объекте и начинала истошно вопить каждый раз, когда жертва подносила наполненную кружку ко рту. Это был мерзкий, животный звук. Совсем не птичий. Его могло воспроизводить лишь то, что ползает по земле или скрывается в ее поверхности, но только не существо с крыльями.

Или же рассудок вновь начинал подводить меня?

Кто знает, что там происходит в моей голове? Может, птицы и вовсе не было. Или истошные крики вполне объяснимы ее породой, а все остальное – зеркальное отражение ненависти, которой я переполнен.

Не уверен, что смогу и на сей раз оставаться в рамках установленных правил. Не сорвусь с привязи, как бешеный пес. Слишком велик соблазн свернуть пернатой твари шею, проверить реальность ее существования собственными руками.

Я посмотрел по сторонам в поисках поддержки. Никого. Кремню, как и Немому, было не до меня.

Придется решать самому, может, и правда пора заткнуть орущую тварь, а после вывалять тушку в глине и запечь на ужин, а маленький черепок повесить на пояс в качестве брелока.

Я точно помнил это слово, его значение. Но для любого брелока жизненно необходимо иметь ключи, а самое главное – предназначенные ключам замочные скважины.

Если и были двери, за которыми меня когда-то ждали, то вряд ли я смогу найти к ним дорогу, чтобы хотя бы постучаться для приветственной речи.

Будь проклят тот, кто засунул меня на край света.

Клянусь, ты ответишь за это.

Если разобраться, на острове было все, что необходимо для существования. Еда, вода, крыша над головой, какая-никакая компания, но каждый новый день вгрызался в глотку сильнее, чем предыдущий. Это медленно убивало ту часть меня, что еще можно было назвать человеческой, оставляя лишь животную составляющую.

Может, и не так плохо, что наши воспоминания хранились теперь где-то глубоко для того, чтобы добраться до них самостоятельно. Я не представляю ту боль, которой мы будем награждены, если общее ощущение потери сменится конкретными фактами относительно того, кто мы есть, где жили наши близкие люди, как они выглядели, говорили и пахли. Одно-единственное страдание от неведомой утраты сменят тысячи других, разделенных, обоснованных, действующих как пчелиный рой. Они атакуют одновременно. Станут жалить, укус за укусом, пока концентрация яда не достигнет критической отметки и горло не распухнет, сжимая дыхательные пути.

Либо в наших мучителях есть строго контролируемое милосердие, либо его нет и в помине. И нас специально держат на кромке лезвия, чтобы иметь возможность растянуть мучения во времени.

Что я помнил, как только попал сюда? Сколько успел забыть? Когда навсегда распрощаюсь с теми знаниями, что еще хранит моя голова?

Сегодня я знал, что такое поезд или кошелек, но уже завтрашним утром могу забыть о том, каким словом следует называть предмет для ловли рыбы. Такое случается сплошь и рядом. Информация рассеивается, впитывается в почву острова, превращая нас в тупых, послушных рабов, заточенных под определенные цели.

Во главе угла – Пророчество и подготовка к его исполнению.

Что это, если не эксперимент над психикой? Знать бы еще, как будет выглядеть подопытный по его завершении, что с нами станет в итоге?

Противиться – невозможно.

Поддаться – опасно.

– Через пару дней сможем начать обработку, – раздался голос Седого, прервавший мои размышления.

Он сел рядом и отмахнулся от Кремня, схватившего с полки бутылку.

– Я думал, что справился, но опять упустил детали. Ты не видел мои новые записи? Наверное, они там, где и предыдущие. Не помнишь, где это?

Он замолчал и просто уставился на Немого. Будто его не особо интересовал мой ответ.

– Нет, не видел, – ответил я. – Впрочем, как и вчера. Да и несколько дней назад. Ты по-прежнему уверен, что записал что-то новое? Единственный способ сохранить уверенность – плотное взаимодействие с тем, кто сможет быть рядом в нужную минуту, не отвлекаясь на бесконечные молитвы. Оглянись вокруг, кого ты здесь видишь? Правильно! Только меня. Но вчера ты сказал, что тебе нужно подумать, и чуть ли не силой вытолкнул меня из мастерской. Так что записи либо исчезли, либо их не было вовсе. Песок в наших часах утекает быстрее, чем кажется. Будто отверстие становится больше. Так что, если приходит мысль, держи меня рядом и записывай. Иначе это безумие будет тянуться куда дольше, чем позволяет нам оставшийся промежуток до Дня Рыка.

Ты бы выпил со мной, может, чего и проявится на поверхности. Кстати, Рыжий уже не помнит о том сне и машине, которая везла его по лесным тропам. Они подчищают следы, скоро все позабудут, что было еще что-то помимо острова. Ты можешь конструировать свой портал, верить в любые сказки, но не забывай, что всем тем, что ты знаешь и умеешь, ты обязан другой жизни. Которая точно была и точно не здесь. Я бы снова предложил сосредоточиться на этом моменте, но ты же сделаешь вид, что мои слова вообще не вылетали изо рта. А потом молча уйдешь городить свои устройства, идеи которых «случайно» пришли тебе в голову. «Случайно» придумал, «случайно» знал, как сделать, «случайно» построил. Так ведь, дружище?

Седой не ответил. Внутри его мозга предложения, возможно, и выстраивались до конца, но на выходе обнаруживалось, что часть слов попросту растворялась по пути к речевому аппарату. Он не видел никакой необходимости в том, чтобы доводить разговор до логического завершения. Мог с легкостью прервать процесс, мгновенно переключиться, чтобы занять себя чем-то другим, что имеет под собой материальную основу.

Седой предпочитал говорить руками. Общение расходовало энергию, которая могла пойти на что-то более важное.

Я не обижался, наверное, мы и спелись по этой причине. Мне был необходим слушатель, который все еще сохранял некую связь с реальностью. Ему – человек, который будет выдергивать его из плена чрезмерного трудолюбия, способный заменить равное общение длительными монологами, не требующими обратной связи. Я мог помочь, записать, запомнить редкие указания и заполнить тишину фоновым шумом. Идеальное сочетание качеств.

Седой – мастер на все руки. Если что-то на острове появлялось не само по себе, что случалось все чаще, то всегда при прямом участии Седого. Все наши первобытные механизмы рождались через его труд, поэтому и создание столбов стало смыслом и делом его существования на острове.

Я превратился в помощника. Мое присутствие было оправдано тем, что прилагаемые мною усилия – это разведенный концентрат усилий самого Седого.

Поначалу ощущалось его внутреннее сопротивление, в котором была скрыта и тайная обида на мироздание за то, что Бог или Боги не дали ему четыре руки вместо двух. Но в итоге он согласился делить работу на двоих, и мы успешно справлялись.

Присутствие Седого давало ощущение спокойствия. Чувство правильно подобранного момента, будто все составные части вселенной сошлись в нужных местах относительно друг друга и мы делали ровно то, что должны делать. Независимо от значимости самого действия.

– Ты решил, какой из столбов вырезать первым? – спросил я, зная, что только эта тема поможет вывести его на разговор.

Но в этот раз просчитался.

Седой кивнул, улыбнулся чему-то невидимому и собрался на выход.

– Если в этом есть хотя бы часть правды, мы узнаем об этом первыми, – сказал он на прощание и вышел на улицу.

И что он опять имел в виду?

Я допил из кружки остатки «Сафари», кинул взгляд на птицу, переключившую внимание на пошевелившегося Немого. На миг мне показалось, что я и не пил вовсе. Разозлившись на себя за подобные мысли, я потянулся за бутылкой.

2. Детали

Я сидел в мастерской и ждал, пока Седой перейдет в следующую стадию своего ежедневного развития – начнет воспринимать меня как-то иначе, нежели часть скопившегося у стены мусора. Хорошо, что он еще помнил, кто я такой, иначе нам тут придется совсем туго.

Память на острове – уличная кошка. Она обретала хозяина на короткий период, получала то, что хотела, и уходила обратно на свободу. Ей больше нравилась охота на крыс и мышей, чем прием пищи по расписанию, поэтому все наши разговоры и выводы основывались на вспышках из прошлого, когда память наносила краткие визиты. Эти вспышки выдавали нам ровно столько информации, сколько нужно было для совершения необходимых действий. Мы хотели, но не могли зайти дальше или сделать больше, чем требовалось кому-то, стоявшему над нами. Будто все действия были заранее предрешены и прописаны, а мы вынуждены следовать им не только по внешним причинам, но и по внутренним. То есть были не в состоянии остановить себя, перестать двигаться и просто переосмыслить момент.

Я ничего не помнил. И при этом помнил все, что нужно, чтобы дожить до вечера и выполнить работу, которая вроде и попадалась под руку сама, но во всех действиях прослеживалась логика глобального замысла.

У нас был мешок вопросов, в который мы лезли руками, чтобы достать первый попавшийся. Но хоть высыпи все содержимое на землю, перебери все, что набилось, – ни на один из вопросов не будет найдено толкового ответа. Вернее, к любому вопросу подойдет любой ответ, и дело будет заключаться в личном желании подтвердить или опровергнуть новое сочетание. Возможность выбора, которая маскирует его полное отсутствие.

Мне то и дело на глаза попадались собственные записи, которые казались совершенно бессвязными. Смысл, который соединял предложения, потерял свой вкус и выветрился. Тот человек, что наносил знаки на бумагу, не имел никакого отношения ко мне сегодняшнему.

Мы пытались ставить засечки на импровизированных календарях, но не помнили, ставили ли мы их вчера или позавчера, а значит – есть ли смысл наносить новые, если порядок мог сбиться еще несколько дней назад. И меняет ли что-то новый день? Можно ли верить на слово тем, с кем приходится иметь дело?

У меня не было ни единого способа связать дни в единую цепочку, чтобы проследить развитие себя внутри сложившейся ситуации. Мы просыпались утром, приступали к делам, повинуясь неким вшитым в подкорку инстинктам. В процессе работы обменивались фразами, которые выступали топливом для рождения странных теорий. В течение дня эти теории находили подтверждение или заменялись новыми, затем наши физические силы шли на спад, но мозг продолжал рассортировывать мысли по нужным отверстиям.

Квадрат не пройдет через овал, треугольник – через звезду, кажется, что-то начинало вырисовываться на внутреннем экране, но наступала ночь, и с нами вновь происходило что-то гадкое. Такое чувство, что нас усыпляли, а потом приподнимали за ноги и трясли, чтобы из головы высыпалось все, что накопилось за день. Насильственный процесс освобождения от причинно-следственных связей. Наутро я не мог вспомнить большую часть выводов, к которым пришел. А они значили для меня куда больше, чем приготовления ко Дню Рыка или очередные бредни Оракула.

Память работала слишком избирательно. Приходилось использовать целую систему знаков, чтобы не забыть хотя бы основные моменты. Вроде тех, что мы очутились здесь не по собственной воле и обладаем куда большими знаниями и возможностями, чем кажется на первый взгляд.

Новый день отдалял меня от остатков памяти. Я словно плутал в искусственном лабиринте, стены которого становились все выше, а пространство для прохода сужалось на глазах, даже если за ним не находился очередной тупик. Однажды стены сомкнутся со всех сторон, и меня заставят поверить в то, что этот тесный кусок пространства и есть мой дом. Другого у меня никогда не было, а теперь и не будет.

Грандиозный обман, что снаружи не осталось ничего безопасного, стены защищают меня от внешнего зла, а не служат тюрьмой. И преодоление преграды в попытке выбраться – верная смерть, а совсем не обретение свободы. Свобода – это защита ума для продолжения существования, вот я и оказался в непробиваемой крепости.

Дело касалось не только отвлеченных размышлений, но и основного труда. Никто не скажет, сколько закатов и восходов требовалось Седому на заготовку одного столба. Мы знали, что Седой трудится каждый день, делает это давно, а его результаты впечатляют. На этом знания заканчивались.

Я приходил в мастерскую с самого утра. Садился в углу и ждал, пока мастер отвлечется от своих расчетов и обратит на меня внимание. Дальше мы занимались простыми вещами. Вымеряли, отрезали, обрабатывали, пока меня не становилось слишком много, и тогда Седой указывал на выход, чтобы продолжить в гордом одиночестве.

Я отправлялся бродить по острову помогать жителям. Не то чтобы мне удавалось сильно продвинуться в каком-то деле, но моих умений оказывалось достаточно для сложившегося на острове строя.

Мы поддерживали огонек на жизненном фитиле, не ожидая, что он перекинется дальше и озарит огромный мир, пока еще сокрытый во тьме, целиком. Главным делом было сберечь сам огонь, защитить ладонями от порывов ветра или внезапного приступа кашля. Мы довольствовались малым, но незримые силы настраивали нас, что если из огня и разгорится пламя, то только после исполнения Пророчества. Для этого нам необходимо сплотиться и объединить усилия. Следовать Завету и молиться.

Седой, как и я, предпочитал коллективному безумию – уединение. Правда, мой ум нуждался в возможности получать хотя бы какие-то ответы, поэтому меня тянуло на разговоры. Так я метался из одного состояния в другое, расходуя силы попусту, пока мой напарник довольствовался своей мастерской и уединением.

Идея пришествия Спасителя охватила и его, но только как творца. Он основательно погрузился в работу, предпочитая дело молитвенному безделью, о чем открыто заявлял, если кто-то пытался упрекать его в отсутствии на поляне.

Мы занимались созданием тотемов. Все они обрабатывались вручную. У нас были простые инструменты вроде топора, долота и резцов, к которым Седой подпускал только меня. Такой подход гарантировал нам обоснованное отделение от остальных жителей и отсутствие лишних вопросов.

Седой использовал для обработки красный кедр. Кроме него, никто не видел различий между материалами, в том числе и я. Бревна были аккуратно сложены под навесом, но я не встречал подобных деревьев на ближайших тропах и так и не смог выяснить, кто приносил их и откуда. Одна из особенностей острова, где вещи возникали из ниоткуда, и никому не было до этого дела.

Почему-то мне было известно, что для покраски древесной породы отлично подходят природные материалы вроде графита, гематита или медной руды. Мы использовали красный, черный, синий и зеленые цвета, но я понятия не имел, где их добывали и занимается ли вообще кто-то их добычей. Материал оказывался под рукой, и этого было достаточно для того, чтобы не начинать очередное расследование, следы которого обязательно затеряются еще на пороге.

Я помогал превращать компоненты в нечто похожее на краску, потом с удовольствием брался за кисть (о происхождении которой также не стоило говорить, чтобы не вызвать лишних обвинений в уклонении от Завета), обрабатывал смесью древесину и вполне искренне радовался полученному результату.

Иногда Седой был в особенно хорошем настроении – еще бы я знал, какие факторы его вызывали, – и тогда меня допускали к разработке механизмов, над которыми тот корпел в перерывах между разработкой ритуальной мишуры.

Он придумал все, что способствовало уменьшению трудозатрат на острове, – мельницы, подвижные устройства для погрузки. Во всяком случае, укоренилось мнение, что это его рук дело, а если хочется оспорить подобное заявление – будь добр, для начала вспомни, как провел предыдущий день, с самого утра и до вечера.

Мы все тут держались на условностях, а они не были закреплены основательно. Любой, у кого хватило бы наглости и сил отвергать любое сложившееся мнение, обречен на успех. Но для этого необходимо в первую очередь убедить себя, выработать стратегию поведения, очертить свою территорию, вот только утром нового дня пограничная линия будет стерта – и попробуй восстанови в памяти ее точное местонахождение.

Люди цеплялись за неизменное – Завет. Он поддерживал вектор движения, а Пророчество ходило по кругу, и его монотонное повторение пробивалось через временные преграды. Что ни говори, подобная практика отлично заземляла тех, кто почти оторвался от земли в своем отчуждении. Вряд ли какая-то новая сила была способна оборвать привязь. Стоило расслабиться, и вера быстро подменяла собой здравый смысл.

Я же старался не зацикливаться. Обработка дерева была занятием медитативным и позволяла если не добраться до правды, то хотя бы не погрузиться в ложь до критической глубины. Работая в мастерской, я отвлекался и от одного, и от другого. Ум становился продолжением кисти и заполнял трещины в древесной структуре, превращая меня в часть действия, которое не требовало ничего сверх своего существования.

Фоном пролетали мысли о том, что влага может скапливаться в пространстве между краской и деревом, что заставляло задуматься о механизме поглощения влаги ячейками древесины, особенно при повышении относительной влажности. Далее шли внутренние монологи про разбухание и усадку, я понятия не имел, откуда знал об этом, но старался не цепляться и просто наблюдал. Надеялся, что в потоке мыслей случайно проскользнет и нечто такое, что совсем не связано с необходимой работой.

Но мозг по-прежнему отфильтровывал все, даже в состоянии полного отвлечения. Я продолжал оставаться человеком. Совершенным существом, в котором кто-то поковырялся, и если внешне я выглядел как прежде, то внутри позвякивали детали, которые забыли или специально не поставили на свое место. Меня испортили, и совершенно непонятно, что с этим делать.

Мы практически дожили до Дня Рыка, это большая заслуга, вот только неясно, сколько раз мы уже преодолевали эту отметку. Вдруг и здесь мы подвержены встраиванию в невидимый цикл, который продолжается до той поры, пока мы не догадаемся, что нужно сделать, чтобы изменить ход событий.

Существование зла подразумевало и наличие Спасителя. Я мог допустить, что его появление обосновано фактами, выходящими за рамки рационального в моем представлении. Но не повторяем ли мы чье-то прошлое, не обязательно собственное, чтобы если и обеспечить будущее, то уж точно не наше? Может ли готовящаяся церемония открыть проход для вступления на остров новой силы, которая способна изменить существующий порядок? Это куда важнее, чем перепады температур, влажность или прямой солнечный свет на разрубленных кусках дерева.

Но почему мне не забраться чуть глубже поверхностных рассуждений?

Я был в курсе того, что даже окрашенный столб может привлечь муравьев, ос или даже птиц. Все они могли найти в нем или на нем свой дом, но я не понимал, почему у меня нет ничего своего, даже личности? Почему моя голова набита самыми странными фактами, но я не помню ничего о своей старой жизни? Или на этом и зиждется духовное перевоплощение, где меня в некотором смысле подготавливают для соприкосновения с высшими силами?

Дали бы верный знак, рассказали бы о том, что выбора больше нет и не будет, – я бы тогда задумался. Но они продолжают ворошить палкой муравейник, и даже если кому-то удастся вцепиться в нее челюстями, это никак не избавит от всеобщей паники и будущих разрушений.

Дайте возможность выбора: уйти навсегда, пусть даже с площадки маяка, но по собственной воле, или же объясните, что здесь в конце концов происходит. Мы изолированы как снаружи, так и внутри, проявите хотя бы немного великодушия.

Возможно, что в грандиозном обмане изначально не было никакого смысла. Была первоначальная идея, мы – в качестве доступных образцов, а дальше что-то вроде – «действуем по обстоятельствам» или «посмотрим, к чему приведет». Тогда многое становится на свои места, и тут следует прежде всего перестать копать, так как до истины и не добраться вовсе в силу ее отсутствия. В сундуке нет никаких сокровищ, он пуст и зарыт в землю только для того, чтобы не бросался в глаза и не занимал место.

Вот смеху-то будет, если я сойду с ума по личной прихоти, пока остальные сходят с ума, взявшись за руки. Только вот для них это станет возрождением, а для меня – потерей последнего ориентира.

Пока я отвлекался на подобные мысли, Седой умудрился в одиночку всунуть первый столб в подготовленный паз, и теперь они застыли друг напротив друга, мастер и его творение. Видимо, желание быть на равных со своим детищем оказалось столь велико, что я не услышал ни одной просьбы о помощи, они прошли этот путь вдвоем.

Он стоял и смотрел, я – молчал, абсолютная тишина и торжество момента, во всяком случае, мне показалось именно так.

– Что ты видишь? – спросил Седой наконец, даже не поворачиваясь в мою сторону.

Уже неплохо, меня признали, а значит, можно размять ноги и подойти ближе, чтобы рассмотреть изделие. Мне были знакомы детали выполненных мастером изображений, ведь именно я обрабатывал древесину, а потом проходил кистью вдоль резных узоров, заполняя пространство.

По имеющимся предписаниям, оставалось установить сверху еще одну часть, что-то вроде церемониальной чаши. Такая предназначалась каждому из столбов. Пока ни я, ни Седой, не имели представления о том, для чего они нужны. Оракул уходил от ответа, указывая на то, что «открытое станет значимым в свой час». Попробуй, разбери его загадки.

У меня были разные предложения насчет того, чем можно заполнить эти чаши. Но Седой не разделял моего юмора, к своему труду он относился серьезно. Одна неверная фраза – и я оказывался не у дел, так что наши диалоги происходили главным образом в моей голове, лишь там мне удавалось безопасно отшучиваться.

В создание тотемов мой напарник вкладывал не только силы и время. Вся эта история с Героем отражалась и на его работе, он сходил с ума, как остальные, но делал это по-своему – его безумие уходило в творчество. Седой выстроил свой метод существования: он поглощал бредни Оракула, а потом трансформировал их в монументы, разгружая себя ровно настолько, насколько необходимо, чтобы не присоединиться к группам на площади. Но был в этом и минус: он очеловечивал каждое творение, а потому критика вызывала злость, переходящую в неконтролируемый гнев.

Очеловечивание само по себе превращалось в культ. Седой давал тотемам имена, создавая безопасные отношения для вымещения скрытых чувств и эмоций.

Деревянные существа были преданы ему от момента рождения, почему не начать ценить их больше, чем людей? Ответственность минимальна, любая ошибка сойдет с рук, всегда можно сдать назад, сделать пару новых узоров или отшлифовать выступы.

Если вдруг выяснится, что в столбах появилось слишком много деталей, которые образовались исключительно по инициативе самого мастера, и ритуальная составляющая не соответствует Завету, то как в таком случае поступит Седой? Что ответит, если Оракул прямо заявит, что тотемы вышли из рамок канонов? Ведь, с одной стороны, он будет прав, это не наша игра и не наши правила. Но с другой – это будет уже не просто вмешательство в работу, а акт агрессии в отношении своеобразной связи с миром, мой напарник крепко держится в нем только благодаря способности наделять творения частью себя. Тут будет на что посмотреть.

– Что ты видишь? – повторил Седой. – Свет или Тьму?

Я плохо понимал, что он имел в виду, и сосредоточился на тотеме.

Темные борозды, куда не попадал свет от ламп, чередовались со светлыми. Я ходил вокруг столба, и процесс перехода из одного состояния в другое становился непрерывным.

– И то и другое. Они разделены, – сказал я.

– Этого достаточно, – ответил Седой. – Вполне достаточно, чтобы понять, но недостаточно, чтобы принять или разделить. Теперь не мельтеши.

Я вовсе не собирался мешать, мне еще дорога моя жизнь.

Интересно, исчерпал ли я лимит доверия на сегодня или нет. Обычно Седой снова замыкался в себе, и мне оставалось либо уйти и занять себя другими делами, либо просто наблюдать со стороны. До той поры, пока не придет время совместной работы или останется незавершенным какое-то дело, которое потребует только моего участия.

В принципе, мне нравилось работать в тишине, но рядом с Седым эта тишина казалась еще глубже, чем обычно. Как будто его тело поглощало лишние звуки во избежание любого отвлечения.

– «В начале сотворил Бог небо и землю, – снова заговорил Седой. – Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы. И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один». Хотел бы я знать, откуда помню эти строки. Их нет в Завете или Пророчестве. Но я должен был их произнести. Ты тоже чувствуешь, что здесь нет ничего из того, что может произойти само по себе? Ни единого шага без контроля сверху. Кто осуществляет управление? Ты же хотел поговорить со мной. Лучше момента не будет.

Меня не надо было просить дважды. Вот уж не ожидал, так не ожидал. Совсем неважно, зачем он произнес эти слова. Потому ли, что точно знал темы, на которые я могу говорить бесконечно, или это был просто способ поиздеваться надо мной, или же он и вправду прочувствовал на себе то, о чем я талдычу не затыкаясь, и теперь понял, что пора поднапрячься и попытаться хоть немного размотать клубок противоречий.

– Управление? Контроль? – начал я, пока мои мысли скапливались, чтобы вырваться наружу одним залпом. – Меня не мучает вопрос о том, есть ли этот самый контроль, он – есть. Нет ни одной причины сомневаться в этом. Подумай лучше вот о чем: зачем МЫ здесь? Есть ли смысл конкретно в нас? Какая-то тайная причина для выбора тебя и меня? Или какая-то бездушная машина прополола небольшой участок человеческой грядки, и вот мы оказались в роли сорняка, подцепленного и закинутого в стог по воле случая?

Тебя интересует контроль, а меня исключительность. Одно дело, если контролируют всех и вся потому, что не видят между нами никакой разницы, другое – если нас выбрали по определенной причине. Тогда выходит, что мы обладали, да и обладаем, какой-то особенностью, из-за которой нас и сослали сюда, ограничили во всем, включая память. Перспектива вырисовывается совершенно иная, не так ли?

Может быть, мы слишком умны или обладаем навыками, благодаря которым способны заменить одно из звеньев в цепи событий. Какая-то огромная структура, которой принадлежит место в этой цепи, окажется лишней, развалится, что не соответствует поставленным целям. Мы имеем полное право думать о себе во всех направлениях. Как плохо, так и хорошо. Оценивать ситуацию под любым углом. Я понимаю, что ты там, в своей голове, оказался здесь за грехи, проступки прошлого, но попробуй рассмотреть и другие варианты. Я не считаю тебя ошибкой распределения, да и себя тоже. Куда реальнее допущение о том, что мы – необходимый ресурс и убивать нас – расточительный маневр. Подозреваю, что это решило бы многие проблемы, но нет, без нас они не справятся. Неважно, с чем, главное, что от нас все еще что-то зависит, как бы ни казалось иначе. Где-то в недрах нашей памяти скрыты залежи ментального пластида, ты же еще помнишь, что такое взрывчатка? Эти запасы способны разрушить не только чье-то настоящее, но и будущее. Нас лишили доступа к хранилищу, но мы сами – детонатор, конструкцию которого скопировать не так-то легко. Так что прими себя, старик. Прими таким, как есть. Как неотъемлемую часть чего-то огромного и чертовски важного. Даже если ты не видишь вокруг ничего, кроме лжи и слабости. Со мной происходит то же самое, но я вытягиваю себя за волосы из этой ямы.

Я немного выдохся. Седой сидел в той же позе, и кажется, нисколько не противился моему словесному потоку. Не было никакого смысла ждать от него ответа прямо сейчас, ему всегда необходимо чуть больше времени, чтобы вода отступила, обнажая дно. А там уже можно собрать то, что потребуется усвоить. Его нутро сформирует решение, в котором не будет оболочки, одно ядро, сердечник, который пробивает цель ответным выстрелом. Это не зависит от того, что я скажу дальше, поэтому я продолжил, не получив никакого сигнала.

– Не знаю, специально ли они оставили мне возможность мыслить логически или это необъяснимый сбой в проверенной системе. Так или иначе, я твердо уверен в том, что мир охвачен заблуждением, согласно которому этим самым миром управляют умные люди. Якобы именно они принимают решения в глобальных конфликтах, стоят за теми вещами, которые можно назвать важными. Движущая сила, не чета нам, пропащим.

Так вот, все это ложь, миром правят конченые дураки. Ровно такие же, как те, что виновны в нашем положении. Они обладают огромной властью, ресурсами и могуществом, они способны действовать, но настолько глупы, что понятия не имеют о том, к чему это может привести. А значит, не следует выискивать сложные причины нашего заточения. Ответ обязательно будет на поверхности, так давай начинать с простого. Хватит думать о том, что над любой человеческой структурой стоит избранный, чей путь наверх был сопряжен с рисками и испытаниями, необходимыми для достижения его нынешнего положения. Что лишь этим сверчкам удалось не только узнать свой шесток, но и занять его, а потом использовать в качестве мостика к следующему уровню, откуда можно наблюдать, как остальные сверчки потирают крылья где-то внизу.

Правда ли то, что существует интеллектуальная сегрегация, где измерение черепа заменяется проставлением галочек в специальных формулярах тестов? Где способность решить логическую задачу так же важна, как и умение увидеть ответ без математических выкладок? Где ценится не только результат, но и варианты его получения, включая угрозы, шантаж и подкуп? Множественные этапы отбора, пройти которые следует со скоростью, не отражающейся на качестве, чтобы доказать в итоге свою способность управлять системой, а не смазывать ее цепи.

Я сейчас не совсем понимаю, что несу и откуда это во мне. Но раз я способен изъясняться и такими словами, а значит, мне знаком и их смысл, то давай возвращать себе способность быть полноценными.

Если верить в подобный отбор, где для «каждого по способностям» идет четкое удовлетворение потребностей, то легко представить любые решения сильных мира сего, включая тех, кто заточил нас на острове, как шахматную партию. Ты же еще помнишь, как ходят пешки? Гроссмейстеры напряжены, сосредоточены, их височные вены вздуты от ментального груза ответственности за целые пласты судеб, которыми следует пренебречь лишь в исключительных случаях. А вероятность таких случаев близка к нулю из-за приобретенного навыка просчитывать ходы наперед. Напряжение игроков транслируется и зрителям. Мы имеем возможность наблюдать за чехлом, а не за самим оборудованием. То, что творится в их головах, остается загадкой, мы видим только отражение фигур в зрачках и пальцы, которые тянутся за фигурой. Когда игрок теряет одну из них, мы рассматриваем это не иначе, как часть хитрого гамбита.

А если допустить заразную мысль, что жертва принесена исключительно из страха падения флажка шахматных часов, из желания сохранить лицо, отсрочить тот момент, когда игрок будет признан не соответствующим уровню подготовки соперника? Что нет никакого реактора, вычислительного центра, группы стратегического планирования. Лишь отточенная мина хладнокровия, способность держать осанку, даже будучи посаженным на кол. Упование до последнего на ошибку противника, которая окажется столь значительной и очевидной, что затмит собой все промахи первого игрока и позволит сделать следующий ход куда лучше, чем предыдущий.

Я точно помню, что такое происходило сплошь и рядом всю мою жизнь. Так, при скверной игре, но холодном взгляде, без раздумий и ответственности, жертвовали жизнями солдат генералы. Оправдывали звезды скоропостижными мерами, в надежде на то, что часть из них приобретет необходимое ускорение в массах, их осуществляющих. А там все закрутится само собой и приведет к результату, который можно будет присвоить, отбросив в прошлое неудачные попытки. Так принимали законы, последствия которых оказались непредсказуемы как для тех, кто спешил их издать и выслужиться, так и для тех, кто был вынужден ими руководствоваться.

Так, за шахматной доской, невежды разрушали все вокруг. От чужих судеб до империй, где количество жизней исчисляется миллионами. Так и мы с тобой оказались на острове, помяни мое слово. Для победы в шахматах требуется думать на несколько шагов вперед, готовить сложные атаки, расставлять ловушки, вынуждать противника действовать в свою пользу. Но что, если для людей за доской важна не эффективная тактика, а манерные движения пальцами и постановка изысканных поз? Что, если они тренировали не изящное лавирование фигурами, а рабочие ракурсы для почитателей их величия? И когда мы считаем, что на верхах идёт обсуждение возможного эндшпиля через три хода, за закрытыми дверями хохочут над названиями фигур.

Не говори мне, что это невозможно, как раз подобное поведение скорее присуще человеку, чем интеллектуальные выкрутасы. Мир наблюдает со стороны за сражением великих шахматистов, восхищается их умом, терпением и стойкостью, а те боятся сделать следующий ход. Они попросту забыли, как ходит конь или ладья, им бы в шашки, а еще лучше в карты под отличный виски да с пышногрудыми моделями на коленках. Ты же помнишь, кто такие модели? Я – помню.

И вот они двигают фигуры вперед. С внешней решительностью, но с внутренней боязнью того, что этот ход подчиняется не тем правилам, которые они в силах изменить, даже если заручиться внушительной поддержкой извне. Они ненавидят свое положение в те моменты, когда приходится оправдывать собственные решения. Им нравятся только следствия процесса, но не сам процесс. Поэтому то и дело кто-то пытается незаметно утянуть фигуру со стола или добавить пару лишних ферзей, слепленных из хлебного мякиша. Так что, Седой, рассуждая о контроле, следует забыть про конспирологические теории высокого полета.

День Рыка? Отличная сказка. Но что мы получим в реальности? Про ум, честь, достоинство, незыблемые цели, разнообразные сочетания человеческих качеств, определяющих судьбу, тоже можно забыть. Возможно, это мы с тобой отличаемся от всех остальных. Поэтому нас и пришлось отправить сюда, чтобы мы не нарушили привычную картину там, где игроки лепят ошибку за ошибкой. И вся их сила состоит в нарративе, что раз они забрались так высоко, а мы остались внизу, то существует колоссальный интеллектуальный разрыв. Пропасть между теми, кто может, и теми, кто должен. А на деле – никакой пропасти нет, и мы делимся лишь на тех, кто глуп и кто глуп безнадежно. Думаешь, они знают, что делают?

Я остановился. Большую часть своих слов я переставал понимать, едва фраза была закончена. Казалось, что изо рта, который принадлежал мне, вырывалась речь другого человека. Хорошо знакомого, но очень далекого. Безусловно, я понимал, о чем шла речь. Связь с прошлым появлялась в тот самый момент, когда меня уносил разговор и наступало долгожданное расслабление, но обрывалась вновь, как только я пытался сконцентрироваться на том, что рассказал мгновение назад. Невыносимое чувство, будто смотришь в зеркало, где твое отражение исчезает, когда стараешься разглядеть какую-либо деталь, вроде шрама на щеке.

Прошлое было совсем рядом. Память заблокирована, но не уничтожена. Если не сдаваться и заставлять себя говорить, рано или поздно что-то важное вылезет наружу. Вероятно, и Седой понимал это, поэтому и провоцировал меня время от времени.

Если это так, у нас может получиться. А пока он все так же молчал, наблюдая за мной.

Мне не удалось раскачать себя вновь, чтобы выплеснуть еще одну волну. Кажется, я выдохся, и нужно вытаскивать меня из морока, пока не накрыла апатия, которая всегда следует за подобными всплесками.

– Пора устанавливать чашу, – сказал Седой, будто до этой фразы между нами ничего не происходило.

Как ни странно, его слова помогли мне выйти из ступора. Я подошел к рабочему столу, и мы принялись за работу.

3. Сомнения

Перед заходом солнца мы собирались на пирсе. Это было особое, мистическое место. Пирс выстреливал в глубь воды, расстилался над ее гладью таинственной дорогой, как бы соединяя два мира, ни в одном из которых для нас не было места.

Попытки уплыть – обречены.

Не помню, кто последний решился выставить на блестящее полотно воды деталь в виде лодки, которая даже своим присутствием портила вид. Не говоря уже о том, что на ней можно дернуть вперед, разрезая водную ткань, чтобы оставить прореху до самого горизонта. Исцарапать идеальное полотно.

«Невозможно» – то клейкое слово, что притягивало к себе каждую мысль о побеге. Едва новый план, обрастая доводами и деталями, доходил до той величины, чтобы растянуть путы смирения, сила упругости со всей силы тянула их обратно. Надежды с грохотом разбивались о твердь, подтверждавшую бессмысленность предыдущих попыток.

Я и сейчас могу попросить Седого изготовить крепкую лодку. Не только для себя – для всех. Без мотора, но с парусом. Мы можем корпеть над ее созданием всем островом, просчитать по приметам благоприятное время для спуска на воду. Перетащить на берег. Собрать припасы. Забраться на борт.

Но на этом процесс оборвется. Останется лодка, застрявшая на берегу, и горстка сумасшедших на ней, которые забыли, как попали туда и чего хотели.

Перешагивая через определенную ступень, нутро лишалось решимости. Тело было готово выполнить приказ, но мозг отказывался подавать его, попросту игнорировал необходимость реализации задуманного. Это никакая не шутка, мы – люди острова – сами отвечали за себя и свои действия. Но до определенного момента.

Самое страшное заключалось в том, что никто не успевал зафиксировать момент, в который происходило ужесточение контроля, чтобы рассчитать возможности заранее, попытаться сопротивляться. Или отступить, но осознанно. На время.

Тебя не только резко одергивали за поводок, но и сбивали фокус. Ты больше не мог сконцентрироваться на том месте, куда так отчаянно стремился, пуская слюни. Взмах волшебной палочки – и люди продолжали обычную работу, будто и не было внутренней борьбы, поиска единомышленников, составления плана, его частичной реализации.

Если дело шло, к примеру, о той же лодке – главная улика могла и вовсе исчезнуть. Тогда человек оказывался в тупике. Наедине с мыслями, ни одна из которых не могла найти подтверждения. Оставалось смутное, недопереваренное размышление о том, что была попытка совершить некое действие. Заведомо ложное.

Идея провалилась, и осуществление подобных проектов в будущем не то чтобы было опасно для жизни, но не приносило никаких ощутимых результатов. А значит, повторные попытки будут попросту бесполезны.

Насильственное вмешательство происходило повсеместно, не только в вопросах, связанных с попытками покинуть остров. Дело касалось и главной для меня темы – некой правды, которую от нас тщательно скрывали. Возможность осуществления того или иного варианта действия рассматривалась, обсуждалась, но никто не мог взять и реализовать задуманное. Ты бежал за морковкой, вытянутой на веревке перед тобой, а в следующий миг у тебя не только отбирали весомый аргумент для продолжения движения, но и переносили тело на несколько кадров вперед, вырезая ключевые моменты.

Вспышка, и ты уже стоишь, упершись носом в стену. Будто не было ни внутреннего посыла, ни морковки, ни движения. Просто игра воображения и ничего более.

Остров резал с плеча. Мы оставались теоретиками. Делились друг с другом каплями остаточных знаний, собирали их в общий сосуд, но были не в состоянии испробовать жидкость на вкус или хотя бы потрогать пальцем в силу навязанной гидрофобии.

Действие без действия.

Внутри наших механизмов было сломано что-то важное. Заблокировано, отброшено в прошлое, чтобы мы не смогли увидеть или узнать больше, чем нам положено.

Если я ничего не путал, новый день влиял на когнитивные способности. С восходом солнца находились новые «выбывшие». Люди, что перестали сопротивляться внешнему воздействию и сдались, предпочитая примитивный мир внутренней войне.

Мозг, как мог, стремился к выживанию в любой ситуации. Если были необходимые компоненты вроде пищи и крова, а проблемы с памятью вызывали постоянное перенапряжение нервной системы, то рано или поздно вырисовывался путь, который гарантировал большую безопасность организму, чем выбранный прежде. Ненужное отбрасывалось, необходимое усваивалось.

Вся моя борьба за справедливость – эволюционно ничтожна, а значит, может быть убрана из числа доступных ради идеи, которая гарантировала спокойное выживание.

Так остров перерабатывал рациональность в веру. Без контекста любая попытка донести важную мысль до человека обречена на провал. На острове мы все, как на ладони, один контекст на всех. Как не заметить огромную табличку «запрещено», если каждый раз бьешься о нее головой, выходя из своей лачуги.

Что бы я ни говорил – все без толку. Люди либо слишком глупы, либо неимоверно устали, либо провели на острове куда больше времени, чем я, и их глупость вполне могла перерасти в мудрость, прелести который я смогу оценить лишь тогда, когда придет и мое время перейти на ту сторону. Неизвестно, сколько еще мне удастся сохранять импульс для движения в противоположную сторону.

Уши островитян не пропускали частоту моих разговоров. Смысл, который я пытался донести, был слишком широк и не пролезал в ушные раковины, доставлял дискомфорт. Проще отмахнуться и от меня, и от любой информации, габариты которой превышали допустимые для усвоения нормы.

Мы говорили на одном языке, одинаковыми словами, но я был не в состоянии передать мою манеру обрабатывать эти слова, чтобы выудить смысл ровно в том виде, в котором он был рожден внутри моей головы. Язык позволял упаковать жизненный опыт в примитивные предложения, но их истинный смысл становился понятен лишь тогда, когда человек сам сталкивался с серьезными испытаниями.

Тот же путь, те же заботы, но внезапно перед тобой образовывался разлом в земной коре и впереди вместо светлого будущего появлялась зияющая пустота. Черная дыра, которая мгновенно затягивала в себя все предыдущие накопления, заслуги, планы на завтрашний день.

В нас не заложено умения с этой пустотой бороться. После рождения мы не можем ровным счетом ничего. Если вокруг нет других людей, мы не можем освоить даже основные вещи вроде прямохождения. Животные обладают врожденными навыками, мы же умеем ровно то, чему нас обучило общество. А оно заточено на внешние проявления, оставляя внутренние на откуп нам самим. Между тем каждое наше самостоятельное решение – действие наобум. Русская рулетка с пятью патронами в барабане. Там, на обрыве, когда мы пытаемся разглядеть в бездне ответ, происходят первые попытки осмыслить произошедшие изменения.

Человек пока еще преисполнен верой в собственные силы. Это еще не стадия отрицания, скорее повод показать свое умение контролировать ситуацию.

Когда проходит первый шок, появляется энтузиазм. Зреют гроздья решений поставленной задачи, будь то строительство переправы или разработка маршрута для обхода разлома. Спустя месяцы безрезультатных попыток перейти Рубикон, фразы из серии «есть вещи, которые мы не можем изменить», обретают новый смысл. Вот тогда и происходит первый, но самый важный шаг на одном месте. Трансформации подвергается сама концепция пути. Если видимой цели больше нет, остается желание идти, и неважно, в каком направлении. Планомерно поднимать и опускать ноги, контролировать дыхание.

Если сдаться и лечь на землю у пропасти, дать себе разрешение ждать и страдать – темнота тут же затащит внутрь. Даст облегчение, но больше не выпустит наружу.

Этот выбор делало большинство. Здесь находилась точка невозврата, за которой мир гас быстрее, чем уходило здоровье. Тьма утягивала самое главное – способность воспринимать разные цвета и вносить новые. Есть вещи, которые мы не могли изменить.

Могли ли эти вещи изменить нас? Я считаю, что – да. Менялось и отношение к произошедшим событиям. Вещи меняли нас, затем мы – отношение к вещам. Совершали то, что ранее считалось невозможным. Не стоит думать, что изменения могли быть только положительными и делали нас сильнее и увертливее, награждали способностью проскальзывать в закрывающиеся проходы.

Изменение – это развитие в соответствии с новыми условиями. Иногда для выживания проще отрезать, чем вылечить. Отключить системы для сбережения запасов энергии.

Люди вокруг меня пытались, искали, и дело не в том, что их заставили сдаться. Они сдались сами, заранее прочувствовав облегчение от будущих изменений.

Я наблюдал, как жители острова привычно ковыляли к дощатому помосту пирса, устраивались на потемневших досках и смотрели на светящийся круг, который будто и не менял своего положения, двигаясь по одной траектории.

Теперь им было интересно исключительно ЭТО.

Мои разговоры вносили сумятицу в массы. Кто знает, вдруг, если слушать мою болтовню слишком долго, это повлияет на божественное определение, а не за горами День Рыка. Так что меня все больше обходили стороной.

Закат, который мы наблюдали, был преисполнен таким спокойствием и правильностью форм, так перенасыщен выверенными деталями, что и меня не покидало чувство искусственности момента. Если в природе все устроено ПОДОБНЫМ образом, что МЫ делаем здесь? Разве что наши тела были каплями с кисти художника, который приукрашивал увиденное не по собственной воле, а в силу врожденного таланта. Он писал нечто совершенное и случайно окропил холст тем, что теперь зовется нами.

Где бы ни был человек, в какую часть света его бы ни занесло – солнце ежедневно уходило на покой. Мы всегда могли стать свидетелями процесса. Менялись только объекты, за которыми светило скрывается от части планеты: водная гладь, горный хребет, бетонные скелеты новостроек, – но солнце никогда не бросало нас одних. Оно просто играло в прятки, чтобы объединить человечество.

Мы наблюдали за нашим общим солнцем, пока оно пряталось, а потом находили его снова и снова, но сейчас меня беспокоило чувство, что в игру вмешивается кто-то еще. Тот, кто решил поменять правила, отвлечь внимание, пока настоящее солнце садилось за моей спиной, а я следил за действиями его брата-близнеца.

Если я не мог поверить в собственные силы, с чего мне верить картинкам перед глазами?

Когда долго всматриваешься в горизонт, происходят странные вещи. Пропадают чувства, эмоции, мысли, желания. Исчезаешь сам, а следом за тобой и весь выдуманный тобой мир. Именно выдуманный, мы не можем знать, какой он на самом деле.

Даже смерть не заметит тебя на фоне заката, в такие моменты ты и есть смерть.

Вряд ли существует возможность улучшить восприятие мира, но мне кажется, что это происходило со мной. Словно подкручивалась резкость, или дело было в психике. Она устроена таким образом, что глубинное переливается во внешнее, когда становится слишком опасно держать в себе самое ценное.

Внутренняя война протекала вне зоны видимости внешнего наблюдателя, из-под завалов не полюбуешься пейзажами. Именно война, ее канонада звучала в каждом на этом пирсе, если внимательно прислушаться. Те же тела, те же лица, а в глубине шли толчки и колебания чудовищной магнитуды. Последствия ядерных взрывов. Там тектонические плиты «вчера» и «завтра» сдвинулись так, что никакого «сегодня» больше не существует и неясно, какие еще катастрофы за этим последуют.

Разрушено все.

Где-то были вывешены фальшивые фасады, полотна с нарисованными окнами. Если не останавливаться – не заметишь подмену, а если заметишь – кто решиться разбирать завалы и искать выживших?

Раньше окна были настоящими, за ними горел свет и играла музыка. Сейчас там никого и ничего не осталось.

Как давно мы прибыли на остров? Как потеряли память? Сами выстроили быт или явились на готовое? Большинство островитян сходилось во мнении, что мы справились сами. Пришли на голые земли, закрепились на местности и потратили на это уйму времени, раз каждый успел обзавестись лачугой и набором того, что необходимо для существования.

Место, где жить.

Место, где есть и пить.

Место, где растить еду, держать скот и необходимые инструменты.

Место, где работать и проводить свободное время. Если уместно употреблять подобное словосочетание в случае, когда слова «время» и «свобода» потеряли всякий смысл.

Ферма, пилорама, шахта, кузня, рыбное хозяйство на внутреннем озере, молитвенные алтари и, наконец, Червоточина.

Когда что-то было необходимо, мы просто брали и добывали это. Если не знали, откуда и что должно появиться, вещи находились сами по себе. Будто всегда лежали на своих местах, а мы не замечали их и мучились поисками, пока кто-то не указывал на их место. И там было ровно столько предметов, сколько требовалось. Словно кто-то невидимый следил за потребностями и раздавал имущество согласно составленному списку.

Мы и желали ровно то, что было необходимо для скромного быта. Мысли о достатке блокировались. Зверушки в клетке должны быть сытыми и ухоженными, но ничто не должно отвлекать их от выполнения необходимых элементов дрессировки. Мы думали о бунте, побеге, самоубийстве или акте насилия по отношению к другим, но дальше мыслей дело не заходило. Случай с Хромым и маяком стал исключением, который в итоге подтвердил правило, что любые попытки проявления инициативы безрезультатны.

В воздухе витало чувство обреченности, оно пробивалось сквозь кожу, вызывало мандраж. От этого чувства невозможно было избавиться, накинув плед или выпив горячего отвара. Ощущения являлись частью сделки, постоянным напоминанием о том, где наше место в этой игре.

В этот раз пирс был практически пуст. Часть жителей решила сразу идти на площадь. Важный день: из своей обители, в преддверии Дня Рыка, должен спуститься Оракул. Мне и самому требовалось попасть на площадь вовремя. Я ведь из числа тех, кто возводит алтарь и устанавливает столбы, а значит, должен слышать все, что связано со Знанием.

Вода слишком точно отражала небо, чтобы я мог просто встать и уйти. Меня завораживала двойственность, я понял, что не могу определить, какая часть картинки являлась повторением другой. Где тут был верх, а где низ. От этого мне стало не по себе. Я потерялся в пространстве. Птицы плыли в воде и летели по небу, меня зажало между двумя плоскостями, и тело стало помехой. Застрявшей песчинкой, которая мешала им слипнуться во что-то цельное и совершенное. Меня следовало стряхнуть, я и сам хотел этого, но не мог сдвинуться, пока солнце, а точнее его части, не начали свое одновременное погружение то ли внутрь воды, то ли внутрь неба.

Когда половинки в разделенных плоскостях образовали полный круг, меня отпустило. Я смог увидеть целое в тот момент, когда остальные видели лишь половину.

Пришло время встать на ноги и отправиться на поляну. Помню, что решил пойти по прямой, через лес, но обнаружил себя на окольной дороге, идущей вдоль берега. Неужели я опять замечтался и перепутал пути?

У каменных ступеней я снова пришел в себя. Меня рывками перекидывало из одной точки пространства в другую, я не мог сосредоточиться и проследить собственные перемещения.

Амфитеатр располагался вокруг алтаря, где я, Седой и еще пара добровольцев должны были установить столбы тотемов, обрамляя Червоточину. Последняя представляла собой нагромождение каменных плит, похожих по своей структуре на лаву. Кто-то утверждал, что это и была застывшая магма и правильно выстроенный ритуал в День Рыка позволит ей вернуть форму, растопит портал. Предыдущие попытки попасть внутрь или наружу не привели ни к чему, кроме слухов о том, что Знания все еще недостаточно.

Мы с Седым были единственными людьми на острове, кто решился провести ночь на Червоточине. Это вышло случайно, не то чтобы мы горели желанием испытать себя и столкнуться с тем, что нельзя объяснить. Разметка места и необходимые расчеты затянулись. Сначала отключился я, потом Седой. Уснули, где пришлось, прямо под полной луной. Казалось бы – ничего такого. Нет разницы, в какой точке острова расположиться на ночлег. Засыпая, человек умирает и возрождается уже другим, точка перерождения не имеет значения.

Пока тело спит, мозг вынужден работать с тем, что ты успел запихнуть в него с прошлого раза. Отсортировать, сравнить с имеющимися образцами, откалибровать по значимости. Провести анализ мыслей, действий, намерений, напомнить, напугать, указать возможные варианты решения, взмахнуть кнутом, дать пряник. Вся эта огромная работа сопровождается многочисленными сценками за гранью законов внешнего мира. Там лица вплывают друг в друга, а предметы не успевают принять четкие очертания, так как органы зрения отключены и приходится импровизировать по памяти, которая и так переполнена. В нашем случае в процесс вмешивается еще и некая третья сила, которая уничтожает большую часть переработанной информации, чтобы новый день мало чем отличался от предыдущего.

Мы просто вырубились в странном месте, но для остальных обитателей с их трепетным отношением к Знанию наш поступок стал очередным доказательством исключительности Седого и показателем моей смелости, как его вечного подмастерья. Нам оставалось кивать, подтверждая их умозаключения. Зачем спорить с людьми, жизнь которых сосредоточена вокруг культа с неясными целями? Хотят видеть в нас нечто большее, чем мы представляем собой на самом деле, – пусть будет так, главное – не стать козлами отпущения в тот момент, когда триумф обернется крахом. Сегодня они носят камни для строительства монумента, а завтра ими же пробьют тебе голову. Окропят кровью алтарь – в качестве расплаты за ошибки, которые сами же и совершили, переложив ответственность. Если им, конечно, позволят это сделать те, кто следит за нами.

Ночь на Червоточине никак не сказалась на Седом, он по-прежнему не видел снов. Мой разум воспользовался моментом, подсунул мне крепкую историю на ночь, остальным бы точно понравилось. Пересказывать ее суть я не стал, чтобы уважение большинства не переросло в благоговение, от которого рукой подать до возникновения новых лидеров культа и внутреннего раскола. Пусть радуются тому, что имеют.

Сон крепко застрял в голове. В нем я то ли стоял, то ли парил над землей. Я не мог видеть части своего тела, скорее был внутри некого ощущения себя. Кем-то вроде призрака без тесной основы, сковывающей движение.

Небо вибрировало, что-то билось в него с той стороны. Оно сдерживало удары, но гул становился сильнее, и огромная, во все полотно, трещина делила перспективу пополам. От нее расходились волны трещин поменьше, пока закат не начал рассыпаться кусками мозаики. Отошедшие куски то исчезали, то снова появлялись на своем месте, будто пространство запуталось с тем, какую именно последовательность деталей оставить для этого угла обзора. Потом цвета и вовсе погасли, проявилось что-то вроде каркаса с сеткой. Шестиугольные ячейки транслировали пустоту. Полотно, натянутое на них, пропало. Оказалось, что все это время никакого горизонта не существовало, мы торчали под гигантским куполом, который передавал нам в сетчатку световые лучи.

Я помнил, что цвета не бывает в природе, это влияние света на несовершенное устройства человека. Получалось, что не было и самих концепций, которыми мы привыкли оперировать, – неба, облаков, солнца, а что тогда существовало на самом деле?

Ячейки вновь завибрировали, экран замигал, демонстрируя новые изображения. Более точные, наполненные, но при этом темные и пугающие. Кажется, мироздание транслировало апокалипсис.

Во мне не было страха. Точнее, я не мог его испытать, был скорее наблюдателем, но при этом частью той силы, что создает, а не создается, хоть еще не понимал до конца своей сущности. Если и наступал миг всеобщей расплаты, от меня требовалось не вмешиваться, соблюдая нейтралитет.

У меня было имя, оно принадлежало мне по праву и несло нагрузку, выходящую за рамки идентификации. Переплетение его звуков пробуждало спящие вулканы, я знал, что кто-то произнес его, поэтому те бушевали по всему миру, выпуская наружу затаившуюся злобу. Магма пробивалась через земную кору. Происходил передел сфер влияния, формирование нового порядка, пепел наполнял воздух, образуя воздушные замки. Их пробивали насквозь падающие с небес птицы.

Прежде чем жизнь возьмет свое, всегда происходит шествие смерти.

Ячейки вибрировали все сильнее, волны накатывали с разных сторон, забираясь внутрь существ, обладающих оболочкой. Проникали в сосуды из плоти, превращая их содержимое в жуткое месиво, и двигался дальше, к следующей преграде. Тела в агонии валились на землю. Скрюченные корни существ, что всегда были внутри почвы, втягивали трупы глубоко вниз, очищая поверхность от человеческой скверны.

Из меня сочился то ли свет, то ли сгусток энергии другого порядка, который растворял тех, кто решался идти мне навстречу, но это был их выбор, а не моя прихоть, я оставался безучастным. Плыл вперед, пока Земля набирала обороты, растряхивая больное тело.

На горизонте возникло чье-то лицо. Растянулось по своду купола, чуть отстранилось, и стала видна огромная ладонь, тянущаяся к шару, который мы считали своей планетой. Рука сжала шар, а на далеком лице появилась улыбка. Сначала она показалась мне доброй, но рука сдавливала шар все сильнее, а потом стала трясти его так, что содержимое купола разлетелось по воздуху.

Последнее, что я помню, – как захрустел каркас шара.

Привычное окружение казалось немыслимым, пока в процесс не вмешался кто-то еще, и тогда стало ясно, что изменениям нет предела. Всегда может появиться посторонний, обладающий поистине безграничной силой. И все разрушить.

Я воспринял сон как намек. Намек на то, что, несмотря на абсурдность нашего положения, игр с памятью, наличия отборной команды психов с истонченным разумом, Червоточины, Знания, Зверя, шоу может закончиться по воле того самого случая, когда кто-то зажмет выстроенные декорации в ладонь и раздавит, не напрягаясь. Просто ради проверки надежности конструкции.

Появится сила, которая окажет действие на элемент системы, вроде и незаметный, но его сдвиг внутри конструкции затронет остальные элементы. Одно всегда влияет на другое.

День Рыка пройдет иначе, и мое «иначе» не означало, что туман мистификации рассеется до конца и мы получим достаточно ресурсов для того, чтобы вернуть отобранное. Или же, наоборот, сгустится до осязаемой формы, чтобы Предсказание можно было пощупать руками.

Нет, разговор не об этом. Случится нечто иное. То, что в корне изменит положение вещей, ведь мир не выставка уникальных элементов, а один огромный механизм. Когда что-то пойдет не так, как это принято у людей, выйдет из строя вся система.

Нас обнаружат, вытащат, окажут помощь.

Когда я думал об этом, у меня не оставалось ни капли сомнения в исходе. Я не верил в Пророчество и не мог заставить себя принять его существование. Знание казалось таким надломленным, на нем повсюду проявлялись трещины.

Что-то мешало соединению прошлого, настоящего и будущего, которое обещало в это странное место. Дело даже не в рациональности, которая осталась в запасе только у меня одного, а в общем смешении происходящего. Информация была слишком неумело слеплена. Будто второпях или кем-то незрелым.

Ничего не стоило разбить в пух и прах это новообразование, но я уже не мог понять, какая часть моих мыслей, рассуждений, объяснений, открытий и принципов принадлежала мне, а какая являлась следствием корректировки сознания. Да и вокруг оставалось все меньше тех, кому я мог передать результаты моих размышлений.

Несостыковки были повсюду, даже в простых вещах, но у меня отсутствовал внутренний фильтр. Его вынули и украли, а только он мог распознать правду в потоке лжи или хотя бы указать верное направление для поиска.

Все, что было вокруг, да и внутри головы, могло быть как реальностью, так и вымыслом. Я бы с удовольствием избавился от наваждения, ссыпал содержимое головы в аппарат для сортировки мыслей по ячейкам, чтобы заблокировать лишнее. Либо, если другого варианта не существует в природе, позволил отрегулировать себя до конца и уничтожить сомнения. Чтобы стать таким, как мои вынужденные собратья. Принять как данность то, что нам пытаются преподнести как истину и не мучить себя лишними домыслами.

Не хочется быть изгоем среди изгоев, но никто не спешил мне помочь с самоопределением, а сам я застрял между двух огней и понятия не имел, как и куда двигаться дальше. Менялся лишь мой взгляд на действительность. Бросалась в глаза излишняя контрастность деталей, не помню, чтобы подобное происходило со мной раньше.

Никто не замечал, что картинки вокруг похожи на трехмерные изображения на листах бумаги, где объем подчеркивается затемнением контуров. В реальности переходы не столь очевидны, или же меня опять сводили с ума игры разума. Мне становилось хуже, когда я пробирался в глубины сознания. Но и безразличие несло одну лишь боль, не было состояния, где я мог пребывать в спокойствии.