Читать онлайн Морской спецназ. Звезда героя

Глава 1

Ровный теплый ветер с зюйд-веста гнал в сторону берега мелкую злую волну. По небу метались рваные клочья принесенных с турецкого берега туч, то заслонявшие, то вновь открывавшие бледное размытое пятно луны. Ветер свистел в леерах и растяжках антенн, глухо подвывал в выступах палубной надстройки, блуждал среди зачехленных орудийных башен, ракетных установок и торпедных аппаратов. Ракетный катер «Кострома» входил в Новороссийскую бухту, возвращаясь из учебного похода на Босфор. Поход близился к концу, и прямо по курсу сквозь мглу ненастной ночи уже стали видны вспышки маяка на дальнем мысу.

Вспенивая острым форштевнем черную воду и оставляя в кильватере длинные пенные усы, судно миновало створ маяка и вошло в бухту. В темноте за бортом мелькали белые гребешки пены, на маслянистой и черной, как сырая нефть, поверхности воды то и дело вспыхивали лунные блики и отблески бортовых огней. Над кормой, почти невидимый в темноте, полоскался и хлопал на ветру Андреевский флаг. Было начало третьего ночи; измотанный долгим походом экипаж спал в кубриках и каютах, бодрствовали лишь вахтенные да еще, быть может, те, кому не спалось в силу каких-то специфических, сугубо личных причин.

Впрочем, таких людей на борту почти не было, поскольку команда выходила в море далеко не впервые и все, от командира до кока, ценили минуты отдыха на вес золота. Для офицеров морские походы давно стали обыденной работой, да и матросы недалеко от них ушли: по крайней мере, для того, чтобы лишить любого из них заслуженного, положенного по распорядку сна, требовались причины куда более серьезные и веские, чем качка, плеск волн или так называемая морская романтика. Катер был в море больше месяца, вместе с другими кораблями Черноморского флота выполняя учебные задачи, а заодно напоминая основательно зарвавшимся американцам, что не одни они умеют строить корабли и устанавливать на них мощное современное вооружение (что, по сути, и являлось главной задачей похода, причем отнюдь не учебной, а самой что ни на есть боевой). Ветра, воды, солнца, тяжелой работы и новых, порой довольно острых ощущений и впечатлений хватило всем. К тому же время лечит, и даже если кто-то из матросов получил перед походом дурные вести из дома (чаще всего такие вести приходили в пахнущих дешевыми духами конвертиках и сводились к тому, что некая девица устала хранить верность лихому морскому волку и пришла к выводу, что данное некогда упомянутому «волку» обещание было, мягко говоря, опрометчивым), – так вот, если кто-то из экипажа и получил перед выходом в море такой конвертик, то горечь пустяковой утраты, лишь в юности кажущейся невосполнимой, выветривалась и забывалась за корабельными буднями.

Поэтому все, кто был свободен от вахты, спали крепким сном людей, разбудить которых посреди ночи могут только колокола громкого боя. Единственным исключением являлся человек, который, облокотившись о фальшборт на корме, курил, поплевывая во вспененную ходовыми винтами воду. Освещенная мертвым светом прожектора стальная палуба была чиста и пустынна, как обратная сторона Луны. Она мелко, привычно вибрировала, передавая подошвам полный сдержанной мощи пульс судовой машины; шум винтов под кормой заглушал все звуки; над водой, исчезая во мраке, сизой пеленой стелился дымок выхлопа. Человек стоял в угольно-черной тени ракетной установки, бессмысленно и грозно уставившейся в зенит, и его присутствие выдавал только огонек сигареты, что мерно разгорался и гас во мраке, как позиционный огонь летящего сквозь ночь самолета.

Справа по борту, на фоне затянутого рваными, подсвеченными клонящейся к западу луной тучами неба смутно виднелся силуэт скалистого мыса, на оконечности которого возвышался маяк. Человек выбросил за борт окурок и посмотрел на часы. Часы были «командирские», водонепроницаемые и противоударные, изготовленные в те полузабытые времена, когда название «Командирские» и красная звездочка на циферблате еще служили гарантией качества. Он очень дорожил этими часами, тем более что это был подарок, о чем свидетельствовала выгравированная на задней крышке надпись.

Слабо фосфоресцирующие стрелки показывали половину третьего. Дальний берег едва виднелся на чуть более светлом фоне ночного неба. Теперь там поблескивала редкая россыпь электрических светлячков, обозначавшая базу боевых пловцов-водолазов, подразделение которых было расквартировано неподалеку от Новороссийска. Человек на корме подумал вдруг, что ракетная установка, в тени которой он притаился, могла бы стереть базу с лица земли одним залпом, если не одним-единственным выстрелом. Нет, правда, странно устроена жизнь. Спецназ, элита, люди без тени, морские дьяволы, способные в одиночку оказывать решающее влияние на ход малых региональных конфликтов и больших войн, неуловимые и страшные убийцы, люди-легенды, способные творить совершенно немыслимые, фантастические вещи… А между тем один случайный запуск с ракетного катера, который при иных обстоятельствах любой из них мог бы отправить на дно, и готово – от всех от них не останется ничего, кроме груды головешек…

Мысли были странные, непривычные, как будто чужие. Человек, что стоял на корме ракетного катера «Кострома», не имел ничего против боевых пловцов. Он был российский военный моряк, как и они, и, как у многих членов экипажа, у него хватало знакомых на базе, огоньки которой сейчас медленно проплывали мимо по правому борту.

Он вынул было из пачки новую сигарету, но, передумав, скомкал ее в кулаке и отправил за борт: пора было браться за дело.

Присев на корточки, он выволок из-под брезента, которым была окутана станина ракетной установки, продолговатую, увесистую на вид спортивную сумку. Расстегнув «молнию», проверил содержимое, которое, разумеется, никуда не делось, задействовал лежавший внутри миниатюрный радиомаяк в водонепроницаемом пластиковом чехле, положил его на место и застегнул сумку. Радиус действия маяка был невелик, что-то около километра; хитро сконструированный и остроумно усовершенствованный приборчик начинал работать не сразу же, а только через час после того, как была нажата кнопка. Таким образом, чувствительная пеленгующая аппаратура «Костромы» не могла засечь и запеленговать его сигнал даже случайно, что гарантировало относительную безопасность.

Держа сумку на весу, он огляделся по сторонам. Палуба по-прежнему напоминала обратную сторону Луны – она была так же пустынна и четко поделена на два цвета: ярко, до рези в глазах, освещенный мощным прожектором серый металл резко контрастировал с четкими угольночерными тенями.

Сумка весила чуть больше тридцати килограммов, и держать ее на весу было не то чтобы очень тяжело, но и не сказать, чтобы совсем легко. К тому же время шло, «Кострома» тоже не стояла на месте, и момент, когда предпринимать что бы то ни было окажется непоправимо поздно, был уже недалек.

Человек перевалил свою поклажу через стальной фальшборт, помедлил секунду, а потом разжал пальцы. Тяжелая сумка камнем канула в темноту, гул корабельной машины и шум вспениваемой винтами воды заглушили короткий всплеск. Тогда человек все-таки закурил и стал думать о скором возвращении домой. Ему представлялась освещенная ярким полуденным солнцем панорама Новороссийской бухты, обожженные серо-желтые камни под ногами, пучки сухой травы над обрывом, сверкающее яростными солнечными бликами зеркало воды – ближе к берегу зеленоватой, а на глубине синей, как аквамарин, – белая башенка маяка на дальнем мысу, крики чаек и черное стальное веретено дизельной подлодки, неторопливо возвращающейся к родному пирсу из дальнего похода. Это была родная, знакомая с раннего детства картина, от которой, как всегда, сладко защемило сердце.

Потом он вспомнил о том, что лежало сейчас на дне бухты, и эта картинка померкла, дрогнула и растаяла, как мираж, оставив его один на один с темной ненастной ночью и не слишком веселыми мыслями.

– Снявши голову, по волосам не плачут, – негромко произнес он вслух, выбросил окурок за борт и, сунув руки в карманы, неторопливо зашагал к своей каюте.

Алексей Кокорин, по прозвищу Кокоша, стоял в наряде и, как обычно в подобных случаях, грезил наяву.

Погруженная в полумрак казарма спала. Из заставленного двухъярусными железными койками спального помещения доносились всхрапывания, сопение и сонное бормотание намаявшихся за день матросов. Свет, как и положено в ночное время, был погашен везде, кроме туалета и оружейной комнаты, подле которой стоял на вахте Кокоша. Запертая на замок и опечатанная раздвижная решетка оружейки позволяла во всех деталях разглядеть чисто вымытый, местами протертый до дыр линолеум на полу, длинные, выкрашенные в унылый серый цвет деревянные столы для чистки оружия и такие же уныло-серые, запертые и опечатанные оружейные шкафы вдоль стен. Поскольку вся передняя стена оружейной комнаты представляла собой решетку, изнутри для надежности затянутую металлической сеткой, горевшего там света вполне хватало, чтобы тускло освещать узкий коридор, ведший из спального помещения к туалету и дальше, на лестницу, которую матросу первого года службы Кокорину до наступления утра предстояло надраить до блеска.

Кокоше хотелось курить, но до смены оставалось еще больше часа. Да и будет ли она, смена? Второй вахтенный, татарин Рашидов, был «карась» – то есть, прослужил уже больше года и на этом основании пользовался определенными привилегиями. А поскольку дежурным по роте нынче заступил старшина второй статьи Лопатин, можно было с большой долей уверенности предположить, что сменщик Кокоши преспокойно проспит до самого подъема и никто ему в этом не помешает.

В принципе, ничто не мешало ему на время оставить пост возле оружейной комнаты и быстренько перекурить в гальюне, до двери которого от места, где он стоял, было метров пять. Ночью, когда все спят, в том числе и начальство, даже дежурные офицеры смотрят на такое нарушение устава сквозь пальцы. Тем более что, если не закрывать дверь туалета, можно заранее услышать шаги на лестнице и вернуться на пост раньше, чем дежурный по части или проверяющий войдет в казарму. Но, как уже было сказано, дежурным по роте в этот наряд заступил старшина второй статьи Лопатин, а это, братцы, такая сволочь, что выкуренная тайком сигарета может вылезти боком.

Кокорин сдержанно вздохнул. Жизнь в наряде была устроена точно так же, как и в казарме, или в кубрике, как ее здесь называли. Молодежь, «салаги» и «бакланы», выполняла за себя и за того парня всю грязную работу; «караси» наподобие Рашидова играли роль сторожевых псов, принуждая молодых матросов к покорности и повиновению, а старослужащие почивали на лаврах, пробуждаясь к активности лишь тогда, когда нужно было блеснуть перед начальством во время учений. Так было всегда и везде – точнее, почти везде, и даже Кокоша, парень простой, деревенский и не слишком продвинутый по части абстрактного мышления и всяких умозаключений, давно понял: так оно и будет дальше, сколько бы высшее командование ни кричало о борьбе с неуставными взаимоотношениями. Потому что офицерам, которые непосредственно работают с личным составом, дедовщина выгодна и удобна: порядок в подразделении поддерживается будто бы сам собой, обучение молодых бойцов проходит нормально (еще бы оно не проходило; жить захочешь – чему угодно научишься в два счета!), и беспокоиться, стало быть, надо только о том, чтобы процесс не вышел из-под контроля, чтобы в ходе этого так называемого обучения кого-нибудь из салаг не покалечили или, боже упаси, вовсе не вогнали в гроб тем или иным способом, – словом, о том, чтобы шило не слишком выпирало из мешка.

Кокоша опять вздохнул. У этой медали, как и у любой другой, было две стороны. Ясно, дедовщина – это плохо, особенно когда ты только начинаешь служить и вкалываешь, как негр на хлопковой плантации. А с другой стороны, как еще можно за считаные месяцы сделать из вчерашнего маменькиного сынка настоящего бойца? Кому это надо – зубрить уставы, отрабатывать строевые приемы, подчиняться каким-то клоунам в звездах и лычках, потеть на тренажерах и заучивать наизусть тактико-технические данные оружия и всяких там приборов? Да что там оружие и тренажеры! Палубу в кубрике драить кому охота? Ясно, что надо, иначе грязью зарастешь, но ведь неохота же, елки зеленые! Вот пускай, кому надо, тот и драит, а я в уборщицы не нанимался… И что ты ему сделаешь? В наряд поставишь? На губу пошлешь? Это хорошо, если он один такой разгильдяй. А если все скопом? Всех на губу? А Родину тогда кто станет защищать?

А вот если его, раздолбая, пару раз сводить после отбоя в каптерку, а еще лучше гальюн и там, в гальюне, провести с ним воспитательную работу, он мигом сделается шелковым и умственные способности к усвоению сложного учебного материала у него появятся, будто по волшебству, – даже у самого тупого. Это Кокоша хорошо знал по себе, поскольку, обладая прекрасным здоровьем и развитой мускулатурой, никогда не питал склонности к учебе – настолько не питал, что, как ни бились с ним семья и школа, аттестат о среднем образовании он получил еле-еле, и, кроме троек, была в том аттестате одна-единственная пятерка – сами понимаете, по физкультуре. Так вот, если бы школьные учителя на уроках применяли те же методы обучения, что старшина второй статьи Лопатин, из российских школ выпускались бы одни сплошные медалисты – золотые или, на самый худой конец, серебряные.

Берешь, к примеру, обычный полевой телефон. Присоединяешь провод к чему-нибудь металлическому – хотя бы и к спинке кровати. Заставляешь «баклана» взяться за эту спинку обеими руками и задаешь ему вопрос – по уставу, по правилам минирования плавсредств или там по устройству ПП – подводного, сами понимаете, пистолета. И если ответ неверный, поворачиваешь ручку этого самого телефона. Ток, который выдает спрятанная в коричневом эбонитовом корпусе динамо-машина, слабенький – убить не убьет, но по пальцам шарахнет, как железный лом. Отлично прочищает мозги, между прочим, да и память обостряет лучше любых тренировок.

Или еще проще – противогаз. Тут подойдет любая модель, лишь бы маска плотно прилегала к лицу и был исправен выпускной клапан – то есть чтобы работал, как полагается, только на выдох, не пропуская вовнутрь «забортный» воздух. Надеваешь его, опять же, на «баклана» и приступаешь к проверке знаний – задаешь вопрос и пережимаешь шланг. Подача кислорода в этом случае возобновляется только тогда, когда испытуемый дает внятный, удовлетворительный ответ или, не зная такового, начинает терять сознание…

Но это все еще полбеды, все это можно пережить. Помнится, в самом начале, когда Кокоша только пришел в часть и едва начал вникать в здешние порядки, проходивший мимо лейтенант Порошин, заметив, по всей видимости, что молодому матросу не по себе (а ему действительно было очень не по себе после первой разъяснительной беседы в гальюне со старшиной второй статьи Лопатиным и его приятелями), с участием, в котором сквозила легкая насмешка, процитировал ему какого-то древнего философа, сказавшего, что все, что не убивает, делает нас сильнее. Поразмыслив, Кокорин пришел к выводу, что философ, а вместе с ним и лейтенант в чем-то правы. Вот только в своей способности пережить то, что по замыслу должно было сделать его сильнее, он в последнее время начал сомневаться.

Главная беда была в его характере, и даже не столько в характере, сколько в выражении румяной губастой физиономии. Из-за этого выражения в родной деревне его прозвали Телком (звать его Кокошей там, дома, никому не пришло в голову, потому что Кокориных там было полдеревни, а может, и больше). Высокий, плечистый и сильный, Кокоша был безобиден, наивен и робок, как самый настоящий теленок. Таким всегда больше всех достается от сверстников и в детском саду, и в школе, и в пионерском лагере. Что уж говорить об армии!

Говоря коротко, Леха Кокорин с первого дня своей срочной службы стал козлом отпущения, и конца этому не предвиделось.

Он стоял у решетчатой стены оружейной комнаты рядом с привинченным к стене телефоном в архаичном корпусе общевойскового образца, трубкой которого при желании можно было запросто проломить кому-нибудь череп, и вместо выкрашенной масляной краской стены казарменного коридора видел перед собой тихую равнинную речушку за околицей и заливные луга с темной щетинистой полоской дальнего соснового бора на горизонте.

Потом в тишине спящей казармы послышались неторопливые шаги нескольких человек. Двое тяжело и уверенно, нисколько не боясь потревожить сон окружающих, стучали каблуками, и еще как минимум двое шаркали казенными тапочками.

Бросив быстрый косой взгляд в сторону темного кубрика, Кокоша поспешно подтянулся, приняв строевую стойку. Оттуда, из кубрика, уже выходили четверо – дежурный по роте старшина второй статьи Лопатин, второй вахтенный, татарин Рашидов, и еще двое старослужащих. Лопатин и Рашидов были одеты по всей форме, поскольку стояли в наряде, а их спутники щеголяли в тельняшках, трусах и тапочках.

Внутри у Кокорина все так и заныло от нехорошего предчувствия. Конечно, теоретически эти четверо могли направляться не к нему, а в гальюн, чтобы перекурить и, может быть, даже глотнуть одеколону. Но это только теоретически. Ну на кой ляд, спрашивается, им было вставать посреди ночи только затем, чтобы выкурить по сигарете?

Когда они проходили мимо, Кокоша на всякий случай вытянулся в струнку и отдал честь. Что с того, что на дворе ночь и что вахтенный вовсе не обязан козырять каждому, кто, одной рукой придерживая сползающие трусы, а другой протирая заспанные глаза, на заплетающихся ногах бредет мимо него по нужде в гальюн? Было бы желание, а придраться можно и к столбу: почему, дескать, криво стоит?

– Вольно, матрос, – насмешливо бросил, проходя мимо, старшина второй статьи Лопатин.

Козырнуть в ответ он, естественно, и не подумал. Даже адмирал на его месте козырнул бы, но Лопатин – не какойнибудь адмирал, а старослужащий, ему устав не писан.

– Не матрос, а матрас, – поправил его татарин Рашидов, на ходу доставая из кармана робы сигареты.

– Служи, сынок, как дед служил, а дед на службу положил, – зевая и почесывая сквозь сатиновые трусы свое хозяйство, продекламировал Тихон.

Тихон был с Кубани; с кубанцами Кокоша впервые познакомился только здесь, на флоте, и пришел к твердому убеждению, что все они внутри гнилые, как перезимовавшие в земле картофельные клубни.

Четвертый член компании, питерский гопник по кличке Плекс, молча сделал из пальцев козу и ткнул этой козой в сторону вахтенного, как будто намереваясь выколоть ему глаза. Не успев совладать с собой, Кокоша вздрогнул так сильно, что коснулся стриженым затылком решетки оружейной комнаты – еще бы чуть-чуть, и треснулся бы понастоящему.

– Не дергайся, чмо, – сказал ему Плекс, волоча ноги в норовящих свалиться тапочках, – сигнализация сработает.

Возглавлявший процессию Лопатин хрюкнул, отдавая должное плоской шутке, и, ни разу не обернувшись, скрылся за дверью гальюна. За ним последовал Тихон, потом Плекс. «Неужели пронесло?» – злясь на себя за только что пережитый испуг и поневоле испытывая огромное облегчение, подумал Кокорин. У себя в деревне он не боялся никого и ничего и теперь просто не мог понять, каким образом за каких-нибудь полгода превратился в слизняка, который, как трусливый малолетка, пугается козы из пальцев.

В этот момент замешкавшийся Рашидов, будто что-то припомнив, вдруг выглянул из-за двери туалета и поманил его рукой.

– Э, Кокоша, – позвал он подозрительно миролюбивым, чуть ли не ласковым тоном, – айда, перекурим.

– Так я ж на тумбочке, Рашидыч, – попытался возразить Кокорин.

– Тумбочка – не Алитет, в горы не уйдет, – успокоил его татарин. – Иди сюда, сколько раз тебе повторять? Базар есть. Ну?!

В последнем междометии явственно прозвучала угроза. Кокорин сделал неуверенное движение, но остался на месте. Он уже успел набраться горького опыта и привык подозревать в каждом слове старослужащих хитро расставленную ловушку. А тут ловушка была простенькая, примитивная и почти ничем не замаскированная. Не пойдешь – схлопочешь от Рашидова за то, что не послушался; пойдешь – огребешь от старшины за то, что самовольно, без разрешения, оставил пост…

– Товарищ старшина второй статьи… – пробормотал он.

– Что «товарищ старшина второй статьи»? – попрежнему стоя одной ногой в коридоре, а другой в гальюне, переспросил Рашидов. – Товарищ старшина второй статьи бакланов не жрет, он макароны по-флотски уважает… Э, Лопата! – негромко крикнул он в гальюн. – Ты чего зверствуешь, как три адмирала в одном флаконе? Совсем загонял человека, от тумбочки отойти боится!

Лопатин не совсем разборчиво откликнулся в том смысле, что за «Лопату» некоторые «караси» могут и ответить и что гонять «бакланов» – не его, старшины второй статьи Лопатина, забота, он их в свое время погонял так, как нынешним салагам и не снилось.

Это, к слову, была чистая правда: теперешние «караси», к числу которых относился и Рашидов, рассказывали о нем жуткие легенды и советовали молодежи благодарить бога за то, что не попали Лопатину в руки, пока тот сам ходил в «карасях».

– Пускай подгребает, – заключил свою краткую и энергичную речь Лопатин.

– Слыхал? – сказал Рашидов.

– Слыхал, – вздохнул Кокорин и, покосившись на молчащий телефон (хоть бы тревогу объявили, что ли!), нехотя побрел к туалету.

Рашидов по-прежнему стоял в дверях, даже не думая посторониться. Протискиваясь мимо, Кокоша непременно задел бы его. Впрочем, он знал, как надлежит вести себя в подобных ситуациях. Снова приняв строевую стойку, он отчетливо, по-уставному, козырнул и отбарабанил:

– Товарищ старший матрос, разрешите обратиться! Разрешите пройти в гальюн!

– Валяй, – хмыкнул татарин и отступил от двери.

Кокорин вошел в гальюн – не в туалет как таковой, а в примыкавшую к нему умывальную комнату, – и Рашидов аккуратно закрыл за ним дверь.

Лопатин, Тихон и Плекс уже дымили сигаретами. Плекс и Тихон с удобством расположились на подоконниках, а старшина второй статьи стоял, привалившись задом к жестяной раковине умывальника, используя соседнюю раковину в качестве пепельницы. Все трое окинули вошедшего вахтенного одинаково равнодушными взглядами, как неодушевленный предмет, и вернулись к прерванному его появлением разговору. Лопатин, как обычно, повествовал приятелям о своих победах на любовном фронте. Если верить его словам (некоторые верили), он за время службы успел переспать с женами практически всех офицеров и мичманов части, не говоря уже о тех женщинах, что в ней работали. В данный момент (опять же по его словам) у него был в самом разгаре бурный роман с женой командира отряда, капитана второго ранга Машкова. За глаза кавторанга называли Машкой – естественно, имея в виду вовсе не распространенное женское имя, а простой и остроумный агрегат для натирки вощеных полов, представляющий собой увесистое бревно с ручкой и набитыми на него снизу сапожными щетками, также именуемый «машкой».

Откровенно говоря, Кокоша сильно сомневался в правдивости рассказа товарища старшины второй статьи. Несмотря на свое прозвище, кавторанг Машков был настоящий мужик и, не колеблясь, одним ударом пудового кулака снес бы башку любому, кто рискнул бы бросить на его супругу нескромный взгляд. Разумеется, даже услышав собственными ушами грязную болтовню Лопатина, мараться о матроса срочной службы кавторанг Машка не стал бы, но жизнь этому умнику устроил бы такую, что тот потом навсегда утратил бы интерес к женщинам, особенно к чужим женам. Так что, разглагольствуя на данную скользкую тему, Лопатин сильно рисковал, и это заставило Кокошу в очередной раз заподозрить, что товарищ старшина второй статьи не так умен, как хочет казаться, а пожалуй, что и вовсе глуп как пробка.

Вероятно, Лопатин и сам сообразил, что в присутствии молодого матроса продолжать повесть о своих сексуальных подвигах не совсем разумно, и довольно неуклюже закрыл тему, пробормотав что-то по поводу салаг, которым такие разговоры слушать вредно – а то, дескать, на них никакого брому не хватит и в бане потом придется мыться с оглядкой. Мол, им, отморозкам, все равно, к кому пристраиваться – хоть к бабе, хоть к соседу по кубрику, хоть к старослужащему, хоть к дырке в заборе…

– Да, борзая пошла молодежь, – сокрушенно вздохнул Тихон, стряхивая пепел на недавно вымытый Кокориным пол. – Все им по барабану. Говоришь ему: это, мол, для твоей же пользы, чучело ты земноводное, – а ему хоть кол на голове теши. Ну, ни хрена не доходит! Как дети малые, ей-богу, так и норовят то мамке пожаловаться, то командиру настучать…

Кокорин насторожился, как сапер, неожиданно очутившийся посреди минного поля без металлоискателя в руках.

– Ну, не скажи, – лениво возразил Тихону Плекс. —Есть, конечно, чмошники, но не все такие! Вон, возьми, к примеру, Кокошу.

Все трое снова повернулись к Кокорину, и он лопатками почувствовал тяжелый взгляд стоявшего у дверей Рашидова. О том, чтобы устроить перекур, который предлагал ему татарин, естественно, не могло быть и речи. Больше всего разговор старослужащих смахивал на прелюдию к очередной воспитательной беседе, а стало быть, ухо следовало держать востро. Кокорин ломал голову, пытаясь понять, чем провинился, но на ум ничего не приходило. Правда, большого значения это не имело: для того, чтобы покуражиться над Алексеем Кокориным, каких-то особенных причин, как правило, не требовалось, достаточно было желания.

– Возьми хоть Кокошу, – повторил Плекс. – Это ж боевой парень, морская душа! Альбатрос, мать его за ногу! Разве такой парень стучать побежит? Ну, скажи, Кокоша: не побежишь ведь?

– Не побегу, – сказал Кокорин.

Это была правда. Жалобщиков не любил никто, в том числе и он сам. Кроме того, жаловаться было бесполезно и даже опасно: при том, что жалобы выслушивались офицерами с глазу на глаз и что при подобных разговорах гарантировалась полная конфиденциальность, содержание их становилось известно всей части едва ли не раньше, чем борец за справедливость успевал добраться до кубрика. О том, какая судьба ждала глупца, вздумавшего искать защиты от притеснений у отцов-командиров, лучше было не думать. В тех редких случаях, когда такое действительно случалось, дело, как правило, заканчивалось переводом жалобщика от греха подальше в другую часть.

– Вот видишь, – сказал Плекс Тихону, – не побежит. – Чего ему куда-то бегать? Если что, такой герой и сам может за себя постоять.

– Ну а то, – выдув в потолок толстую струю дыма, вступил в разговор Лопатин. – У него брат Чечню прошел, а это тебе не фунт морской капусты. Брат его научил, как действовать, если что не нравится.

– А как? – живо заинтересовался Тихон.

– А тебе зачем? – делано изумился старшина. – Тебя вроде и так давно уже никто не достает…

– Ну а вдруг? – не отступал кубанец.

– Боишься, что салаги прессовать начнут?

– Вот урод, – пожаловался Тихон, обращаясь к Кокоше. – Лычки нацепил, а мозгов, как у дохлой трески. Вот из-за таких, как он, на флоте служить трудно… Ну его в болото! На, земеля, курни.

Взяв с подоконника, он протянул Кокорину открытую пачку «Лаки страйк».

– У меня свои, – попробовал отказаться Кокоша. Разговор о Чечне и брате нравился ему все меньше.

– «Приму» свою побереги, – дружелюбно посоветовал Тихон. – Закуришь ее, когда на очке сидеть будешь. А при мне ее даже не доставай. У меня организм слабый, подорванный долгой службой Отечеству, я от этой вони в обморок могу упасть. Бери, бери, морячок, от меня не убудет.

Кокорин нерешительно взял сигарету и прикурил от зажигалки, которой услужливо щелкнул Тихон. Вообще, дембелям было дозволено многое, в том числе и панибратство с молодняком, которому они зачастую покровительствовали. Но поведение Тихона все равно выглядело очень подозрительно, поскольку до сих пор ни одному старослужащему даже в голову не приходило проявить подобную демократичность в отношении Алексея Кокорина.

Бросив зажигалку на подоконник, Тихон опять с шумом почесал промежность и уселся на прежнее место.

– Так расскажи, почему в Чечне дедовщины нет, попросил он, болтая голыми волосатыми ногами в дерматиновых шлепанцах.

У Кокорина екнуло сердце. Дорогая сигарета сразу стала безвкусной, в коленях появилась предательская слабость. Он понял, в чем дело, и теперь его мучил только один вопрос: кто же это успел настучать? Во время того разговора в наряде по камбузу, когда он коснулся этой скользкой темы, никого из старших рядом не было. Стало быть, настучал кто-то из его же призыва, такой же, как он, «баклан»…

– Не знаю, – предпринял он неуклюжую попытку выкрутиться.

– Как так – не знаешь? – изумился Тихон. – Рашидов, освежи ему память!

Стоявший сзади татарин нанес Кокоше несильный, но точный удар по почкам. Молодой матрос охнул и покачнулся, потому что удар по почкам остается ударом по почкам, даже если ты способен играючи выжать полторы сотни килограммов и хоть сто раз подтянуться на перекладине.

Сидевший на соседнем подоконнике Плекс откровенно наслаждался происходящим, жалея, по всей видимости, лишь о том, что статус дембеля не позволяет ему присоединиться к Рашидову. Лопатин, щуря от дыма левый глаз, разглядывал Кокошу с ленивым любопытством, как какое-то насекомое. В умывальной комнате было сыро, промозгло, пахло лизолом и хлоркой. Белый кафель стен сиял чистотой, которую совсем недавно навел Кокоша. У него – у Кокоши, разумеется, а не у кафеля – было предчувствие, что чистоту вскоре придется наводить вторично, отмывая со стен и пола собственные кровавые сопли.

– Ты что, дурак? – спросил у Рашидова Тихон. – Таблетку надо было дать человеку, а ты – по почкам… Не знаешь, что ли, что в Чечне с такими, как ты, бывает?

– Не знаю, – подыгрывая ему, развел мосластыми ручищами татарин.

– Вот видишь, и он не знает, – обратился Тихон к Кокоше. – Просвети народ, чего ты жмешься? Жалко тебе, что ли? Вдруг вот он, – Тихон ткнул пальцем в сторону Рашидова, – послушает-послушает да и призадумается?

– Давай говори. – Рашидов сильно толкнул его между лопаток. – Или ты только над бачком с картошкой такой смелый? Брат у него в Чечне, хлеборезом в офицерской столовой… Видали мы таких героев! Просидят полтора года в штабе, а потом перед девками хвост распускают: я, мол, воевал!

На какое-то мгновение желание развернуться на сто восемьдесят градусов и размазать татарина по стенке стало почти непреодолимым. Брат Лехи Кокорина Иван вернулся с первой чеченской войны без правой руки, и потерял он ее вовсе не в хлеборезке, о чем свидетельствовали три боевые медали. Старший матрос Рашидов так никогда и не узнал, насколько близок он был в данный момент к тому, чтобы тоже сделаться калекой на всю оставшуюся жизнь. Спас татарина вовсе не страх, который Кокоша испытывал перед ним и дембелями, а мужицкая рассудительность молодого матроса. В драку могли вмешаться старослужащие; с учетом того, в какой части все они служили и какими приемами рукопашного боя владели, предсказать исход побоища в гальюне не взялся бы, наверное, и Нострадамус. Кокошу могли покалечить, а то и убить; сам он тоже мог, а главное, хотел кого-нибудь убить или покалечить и сделал бы это непременно, если бы не вспомнил о матери. Отец умер три года назад, а однорукому брату вести крестьянское хозяйство было, мягко говоря, затруднительно, так что Леха Кокорин просто-напросто не имел права умирать, становиться инвалидом или садиться за решетку. Он должен был вернуться домой точно в положенный срок и притом живым и здоровым.

Но и смолчать было нельзя, иначе Кокоша потерял бы даже те крупицы самоуважения, которые у него еще остались к этому моменту. Брат никогда не давал его в обиду, и теперь он был просто обязан за него вступиться.

– Мой брат служил в разведроте, – сообщил он Рашидову, – и таких, как ты, замочил больше, чем ты знаешь букв.

– Че-го?!

– Букв, – охотно повторил Кокоша, чувствовавший себя так, словно несся без руля и ветрил на гребне девятого вала. – Это, знаешь, такие маленькие, черненькие, корявенькие, на тебя чуток похожи, их в любой книжке навалом.

За спиной у него кто-то – кажется, Плекс – коротко хохотнул.

– Во, дает салага, – сказал Тихон таким тоном, словно Кокорин у него на глазах выделывал акробатические трюки на перилах верхней смотровой площадки Эйфелевой башни.

– А дедовщины в Чечне нет потому, – обернувшись к нему, продолжал Кокоша, – что умным людям неохота в бою пулю в затылок схлопотать.

– Ну, я же говорил, – сказал Лопатин. – А вы верить не хотели. Хреново, Татарин, вы молодежь воспитываете. С таким воспитанием после нашего дембеля они вам на шею сядут и ножки свесят.

Вместо ответа Рашидов ударил Кокошу в солнечное сплетение. Кокорин попытался блокировать удар, но татарин прослужил на полгода дольше его и явно не терял времени даром на занятиях по рукопашному бою – его кулак вонзился вахтенному под грудную кость, заставив его сложиться пополам. Нанося удар локтем по шее, Рашидов одновременно подставил колено, так что Кокоша ахнулся об него лицом. Перед глазами у него стало черным-черно, в темноте замельтешили мелкие белые искорки, а когда зрение прояснилось, он обнаружил себя лежащим на сыром, забрызганном кровью цементном полу. Он попытался встать, и сейчас же тяжелый ботинок ударил его в ребра, опрокинув на бок.

…Через час, наведя порядок в умывальной комнате, смыв кровь с распухшего лица и кое-как отстирав кровавые пятна с робы, матрос Кокорин снова стоял на посту около оружейной комнаты. Внутри у него все дрожало от ярости и унижения; чаша его терпения была полна, и не хватало всего одной, последней капли, чтобы ненависть выплеснулась через край. Поэтому, даже если бы Кокоша мог сквозь глухую стену разглядеть входящий в Новороссийскую бухту ракетный катер «Кострома», он, скорее всего, не обратил бы на корабль никакого внимания.

Глава 2

…В двухместном купе спального вагона было тесновато. Почти все пространство узкого помещения занимал обильно потеющий толстяк в приличном городском костюме, четверть часа назад переселившийся сюда из плацкартного вагона и на протяжении всего упомянутого срока укладывавший и перекладывавший свои чемоданы, сумки и шуршащие пакеты. Его сосед, широкоплечий шатен в морской тельняшке, безучастно смотрел в окно, стараясь не замечать толстяка, который, как и все люди, не уделяющие должного внимания поддержанию себя в приличной физической форме, вызывал у него легкую брезгливость.

Впрочем, не обращать внимания на толстяка оказалось не так-то просто. Перестав наконец шуршать, пыхтеть и топтаться, он уселся напротив человека в тельняшке, глубоко, с удовлетворением вздохнул, вытер мятым носовым платком потную лысину и неожиданным фальцетом возмущенно объявил:

– Безобразие!

Обладатель тельняшки покосился на него с легким недоумением и снова отвернулся к окну.

– Форменное безобразие! – нимало не смущенный явным нежеланием соседа поддерживать беседу, еще громче воскликнул толстяк. – На станции говорят, что билетов в спальный вагон нет – нет и нет, хоть ты их режь, хоть расстреливай. Извольте чуть ли не целую неделю трястись в провонявшей перегаром и чужими грязными носками плацкарте. Знаете, что мне заявила эта нахалка кассир? «Поедете, как все нормальные люди»! По-вашему, ездить, как в тысяча девятьсот восемнадцатом году, это нормально?!

Его возмущение было таким искренним и вместе с тем комичным, что человек в тельняшке не выдержал. На его губах появилась улыбка, сразу преобразившая обветренное, будто вырубленное из твердого дерева лицо.

– Ну, положим, в восемнадцатом-то было похуже, возразил он.

– Вы находите? – живо переспросил толстяк. – Не знаю, не пробовал. И, положа руку на сердце, не имею такого желания. Нет, скажите, разве я так много прошу? Я всего-навсего хочу попасть из точки «А» в точку «Б» с максимальным комфортом, который способна предоставить Российская железная дорога, и, заметьте, готов за это платить! А мне говорят: нет билетов. Билетов, изволите ли видеть, нет, а места есть! Полвагона свободных мест! Двадцать первый век! В каждой кассе по компьютеру, а порядок навести не могут. Что это такое, я вас спрашиваю?!

– Не знаю, – сказал человек в тельняшке. – Я не железнодорожник.

– Да, – мгновенно остыв, кивнул толстяк, – я вижу. Он красноречиво покосился на висевший в углу черный морской китель. С того места, где он сидел, был хорошо виден погон с двумя просветами и одинокой звездой. – Вы не железнодорожник, вы моряк. Майор, да?

– Капитан третьего ранга, – поправил моряк. – Одинцов, Иван Андреевич.

– Простите, – толстяк прижал к сердцу ладонь с пухлыми растопыренными пальцами. – Я человек сугубо штатский да еще вдобавок сухопутный, так что – простите… Петр Григорьевич Возницын, к вашим услугам. Из Владивостока?

Капитан третьего ранга кивнул, подтверждая его догадку. Как будто в этом поезде можно найти военного моряка, который едет, скажем, из Петербурга!

– В отпуск? – с плохо скрытой завистью поинтересовался Возницын.

Одинцов отрицательно покачал головой.

– А, в командировку! – обрадовался Петр Григорьевич, который сам выглядел не просто как командировочный, а как эталонный образец командировочного.

– Никак нет, – поняв, что отмолчаться ему не дадут, ответил Одинцов. – Следую к новому месту службы.

– Понятно, – сочувственно вздохнул толстяк. – Вот она, государева служба. Только обживется человек, освоится на новом месте, обзаведется друзьями и знакомыми, как – бах! – перевод. И все с начала, с нуля… Представляю, каково приходится вашей жене.

– А я не женат, – сдержанно улыбнулся Одинцов.

– Вот как? Почему же?

– Да вот как раз потому, что, как вы очень верно подметили, – бах, и опять перевод… Не каждая это выдержит.

Разумеется, это была очень краткая и неполная версия ответа на поставленный вопрос, но развернутый ответ вовсе не входил в планы капитана третьего ранга Одинцова. Более того, полного ответа на этот вопрос он и сам не знал, поскольку никогда всерьез не думал о женитьбе. Ему случалось видеть как благополучные семьи морских офицеров, так и несчастные. При этом ни второй, ни даже первый вариант не казался ему сколько-нибудь заманчивым. Вряд ли хоть кто-то на всем белом свете всерьез мечтает о том, чтобы стать несчастным; что до семейного счастья, то оно представлялось Ивану Одинцову трудно совместимым со службой – если служить по-настоящему, разумеется. Тут уж приходится выбирать, кому себя посвятить – любимой женщине и детям, которых она тебе родит, или Отечеству; какой долг выполнять – супружеский или воинский. Это как одному капитан-лейтенанту предложили перевод, а он искренне расстроился и удивился: у меня же здесь квартира, дача, огород, куда же я поеду?

Впрочем, попутчик Одинцова и не нуждался в развернутом ответе. На безымянном пальце правой руки у него поблескивало обручальное кольцо. Судя по его толщине, а также по тому, как потускнел и исцарапался благородный металл, стаж супружеской жизни у Петра Григорьевича был изрядный, и он, даже если и не завидовал холостому моряку, то, по крайней мере, мог по достоинству оценить преимущества, которые давала тому свобода от брачных уз.

– Да уж, – хмыкнул он, подтверждая догадку капитана третьего ранга, – воображаю, что сказала бы моя законная половина, предложи я ей в двадцать четыре часа собрать вещи и выехать из Москвы в какой-нибудь Забубенск… Да мне бы небо с овчинку показалось! Знаете, я вам даже завидую немножко. Есть в этом что-то такое, притягательное… Как это, наверное, здорово – иметь ровно столько вещей, сколько необходимо, не быть стесненным пыльным барахлом, быть свободным…

– Н-да, – неопределенно промычал капитан третьего ранга Одинцов, которому до сих пор как-то ни разу не приходило в голову, что быть офицером – неважно, морским или сухопутным – означает быть свободным.

Поезд с грохотом и лязгом перемахнул быструю бурную речку по ажурному железному мосту, который выглядел таким солидным, основательным и вместе с тем красивым, что сразу становилось ясно: строили его если не в девятнадцатом веке, то наверняка в самом начале двадцатого. Недалекий склон крутого каменного бугра щетинился темными пирамидами елей и лиственниц, в верхушках которых путались рваные серые облака – все, что осталось от ночного ненастья.

– Ну-с, и куда же вы направляетесь? – уловив, по всей видимости, в последнем междометии попутчика иронический оттенок и желая как-то загладить неловкость, поинтересовался Возницын.

– А вы на какую разведку работаете – ЦРУ, Моссад, Ми -6? – вопросом на вопрос ответил Одинцов. Нельзя сказать, чтобы место его нового назначения было таким уж секретным, но толстяка следовало слегка одернуть.

– Что, простите? – растерялся тот. – Разведка? В каком смысле? А! Ах, ну да, конечно! Простите великодушно! Что это я, в самом деле…

Он так смутился, что даже покраснел. Одинцову стало его жалко. В конце концов, толстяк просто пытался завести разговор, наладить отношения с соседом по купе, чтобы было веселей коротать время в долгой дороге. Разумеется, капитану третьего ранга Одинцову, кадровому офицеру морского спецназа было что скрывать от первого встречного штатского человека. Но, с другой стороны, где тут военная тайна? Если бы его персона и впрямь заинтересовала иностранного разведчика, тот, уж верно, нашел бы способ выяснить, куда направляется глубоко засекреченный Ваня Одинцов, не прибегая к такому примитивному способу, как прямые расспросы.

– Я направляюсь в Новороссийск, – сообщил он.

– Так вам повезло! – вновь преисполняясь жизнерадостности и энтузиазма, воскликнул Возницын. – С Тихого океана на Черное море – это же не перевод, а подарок! Климат, фрукты… Конечно, экзотики меньше, да и масштабы не те… К тому же там сейчас неспокойно…

«Может, хоть там, на Черном море, сгожусь для настоящего дела…» – подумал Одинцов.

– А девушки! – с воодушевлением продолжал Петр Григорьевич. – Вы представляете, сколько там сейчас на пляжах девушек? И каких!

– Раздетых, наверное, – предположил Одинцов.

– То-то и оно, – вздохнул Возницын. – За них надо выпить.

– Воображаю, что сказала бы ваша законная половина, если бы могла вас сейчас слышать, – умело пародируя манеру речи собеседника, подковырнул его Одинцов.

Петр Григорьевич хмыкнул, копаясь в объемистом, сильно потертом кожаном портфеле – верном спутнике командировочного по необъятным и не всегда гостеприимным российским просторам.

– А вам палец в рот не клади, – сказал он, выставляя на стол бутылку коньяку. – Да, моя дражайшая супруга не упустила бы случая… Но ведь она нас не слышит, правда? А о том, чего не знает, она и беспокоиться не станет.

Поезд медленно полз вдоль отвесного, испятнанного заплатами седого и рыжего мха каменного бока горы, в трещинах которого кое-где угнездились скрюченные ветрами деревца. Демонстрируя похвальную предусмотрительность и немалый опыт, Возницын вслед за бутылкой извлек из портфеля пару складных пластмассовых стаканчиков и пакет с закуской.

– Вы тоже не беспокоитесь о том, чего не знаете? плохо представляя, зачем это делает, но будучи не в силах сдержаться, спросил Одинцов.

Петр Григорьевич вздрогнул, как от пощечины.

– Позвольте, вы на что это намекаете? – снова переходя на фальцет, грозно осведомился он.

– Всего лишь на то, что каждому человеку свойственно фантазировать, – миролюбиво произнес Одинцов, мысленно кляня неугомонного беса, который опять не к месту и не ко времени дернул его за язык. – А вы, хоть и штатский человек, наверняка знаете: нет более страшного врага, чем враг воображаемый.

– Да, – подумав, согласился Возницын, – пожалуй. Пожалуй, это правда. Воображение у моей жены богатое – я бы сказал, не по уму. И она действительно сплошь и рядом больше доверяет собственным фантазиям, чем мне.

– А вы?

– Что – я?

– Вы кому больше доверяете – жене или своим фантазиям? Или вы на эту тему не фантазируете?

На круглом румяном лице Петра Григорьевича Возницына медленно проступило выражение обиды, рука с бутылкой нерешительно замерла над складным стаканчиком. Он явно не знал, что сказать и как себя вести. В этой ситуации он мог либо сделать вид, что не понял грязного намека, либо с трусливым подобострастием поддержать разговор, бросающий тень на его супругу, либо, как подобает настоящему мужчине, вступиться за честь жены и потерпеть крайне унизительное и весьма болезненное поражение. Вряд ли он рассчитывал на подобный поворот событий, когда правдами и неправдами добивался переселения из вонючей плацкарты в спальный вагон.

Одинцов посмотрел на соседа по купе, который попрежнему держал бутылку на весу, словно не зная, как с ней теперь поступить: не то все-таки разлить коньяк по стаканчикам, не то поставить на стол, не то залепить этой бутылкой попутчику по физиономии. Лицо у него было уже не обиженное, а по-настоящему сердитое. Он явно собирался потребовать сатисфакции, и это обстоятельство убедило Одинцова в том, что внутри бесформенной, заплывшей жиром оболочки скрывается не слизняк, а настоящий мужчина. Это многое меняло, да и раздражение его уже прошло, уступив место неловкости. Чего, в самом деле, он привязался к человеку?

– Виноват, – сказал он вслух. – Позвольте принести официальные извинения. У меня сейчас не самый легкий период в жизни. Это, конечно, не оправдание, но… Словом, если хотите дать мне в глаз – прошу, не стесняйтесь.

– Извинения приняты, – после недолгих раздумий сказал толстяк. – Я, наверное, каким-то образом вас задел…

– И не можете понять, каким именно, – подсказал Одинцов. – Знаете, у меня есть деловое предложение: давайте предадим этот инцидент забвению. Я виноват и принес извинения, и не стоит копаться в том, к чему вы, Петр Григорьевич, действительно не имеете ни малейшего отношения. Скажем так: меня муха укусила.

– Полагаю, муха была в юбке, – заметил Возницын, с видимым облегчением принимаясь разливать коньяк по стаканчикам.

– А вот и не угадали, – сказал Одинцов. – Хотя некая особа женского пола в деле фигурировала, дело вовсе не в ней.

– Вы меня интригуете, – улыбнулся Возницын.

– Правда? Жаль, – сказал Одинцов. – В моей истории нет ничего интригующего. Ей-богу, вспоминать не хочется.

– Но и забыть, как я вижу, не получается, – подхватил толстяк. – Еще свежи воспоминанья и так далее…

– В общем, да, – признался Одинцов. – Что-то в этом роде.

– А вы расскажите, – предложил Возницын, подвигая к нему полный стаканчик. – И вам полегчает, и я буду знать, как себя вести, чтобы не наступать вам на больную мозоль.

Одинцов понюхал коньяк, который оказался весьма недурен, и задумчиво посмотрел в окошко, за которым, как и прежде, уплывали назад дикие красоты забайкальского пейзажа. Разговор у них с Пером Григорьевичем получался какой-то странный, излишне откровенный. А с другой стороны, толстяк, наверное, в чем-то был прав. Вагонные знакомства скоротечны и ни к чему не обязывают. Случайному попутчику можно выложить всю подноготную, ничем не рискуя; подумав об этом, капитан третьего ранга вдруг осознал, что ему уже давно хочется выговориться.

– Да что там говорить, – сказал он, салютуя Возницыну стаканчиком. – История глупая и довольно пошлая. Знаете, как в анекдоте: ушел моряк в плаванье…

– Это вы – моряк? – уточнил Петр Григорьевич.

– Нет, не я. То есть я тоже моряк, но, к счастью, холостой. А в плаванье ушел другой моряк, женатый. А еще один моряк решил, как бы это сказать… Ну, словом, скрасить красивой морячке одиночество. Он большой любитель скрашивать одиночество чужим женам. Даже если они этого не хотят.

– Это как же? – изумился Возницын. – Насильно, что ли?

– Ну, зачем же насильно? Существуют другие, куда более безопасные, а главное, действенные методы. Если, к примеру, поставить продвижение муженька по службе в прямую зависимость от сговорчивости жены…

– Ага, – сказал Возницын. На лице у него проступило выражение брезгливости. – Так этот скрашиватель дамского одиночества в больших чинах?

– Контр-адмирал, – кивнул Одинцов и, заметив легкое недоумение собеседника, перевел: – На суше это соответствует чину генерал-майора.

– Ага, – кивнул Возницын. – Большой человек. И видимо, красавец мужчина. Вроде меня.

– Ничего общего, – возразил Одинцов. – Косая сажень в плечах, греческий профиль… Одним словом, Аполлон, только одетый и при кортике.

Поскольку стаканчики уже опустели, он откусил от сморщенного общепитовского пирожка. Пирожок оказался с капустой, и это было утешительно: говядину или свинину можно подменить чем угодно, от кошатины до человечины, но чем подменишь капусту, да так, чтобы это было незаметно?

– Завидный кавалер, – сказал Возницын, снова наполняя стаканчики.

– Так думали многие, но не все. И тем, кто так не думал, приходилось выбирать, чем поступиться: карьерой мужа или собственными представлениями о том, что такое хорошо и что такое плохо.

– И?..

– И однажды заплаканная жена некоего капитан-лейтенанта столкнулась в подъезде с соседом. Сосед спросил, кто ее обидел. Она не хотела говорить, но он был настойчив…

– На свою голову, – жуя пирожок, подсказал Возницын.

– Так точно, на свою голову. Потому что, когда девушка наконец объяснила, в чем дело, этому соседу пришлось выбирать между тем, что он считал единственно правильным, и так называемой субординацией.

– И что же выбрал сосед?

Одинцов сосредоточенно осмотрел свой правый кулак, на костяшках которого виднелись заживающие ссадины.

– Произошел несчастный случай, – сказал он наконец. – Товарищ контр-адмирал упал с лестницы – как был, с цветами, шампанским и коробкой шоколадных конфет. И так неловко упал, что пересчитал все ступеньки с четвертого до первого этажа. Было много шума, ходили разговоры о военном трибунале, но, когда обстоятельства дела прояснились, виновника падения просто перевели подальше от места событий, с Тихого океана на Черное море.

– Ага, – помолчав, сказал Петр Григорьевич. – И вы, стало быть, послушав меня, решили, что я такой же козел, как этот ваш контр-адмирал?

– Я же извинился, – сказал Одинцов.

– И просили забыть инцидент, – добавил Возницын. —Что ж, забудем. Но, пока не забыли, позвольте выразить вам свое искреннее восхищение. Хотел бы я иметь такого соседа!

– Да бросьте, – поморщился Одинцов. – Что вы, в самом деле? А вдруг я все наврал?

– Сомневаюсь, что вы это умеете, – заявил Петр Григорьевич, снова наполняя стаканчики. – Давайте выпьем за честь – офицерскую, мужскую, ну и женскую, разумеется.

– Ну, давайте, – вздохнул Одинцов, испытывая неловкость и вместе с тем странное облегчение, какое, наверное, должен испытывать искренне верующий человек после исповеди.

За окном спального вагона по-прежнему неторопливо уплывала назад забайкальская тайга. Поезд шел на запад, на Большую землю, но капитана третьего ранга Одинцова это обстоятельство нисколечко не радовало.

Волоча за собой длинные пенные усы, оснащенные мощными моторами резиновые лодки отошли от берега примерно на километр и, заглушив моторы, легли в дрейф, покачиваясь на ими же поднятых волнах, как сытые, усталые чайки. В трех лодках, помимо рулевого, сидело по пять человек – молодых, загорелых и мускулистых парней в одинаковых темных плавках, с металлическими коробками дыхательных аппаратов за плечами, в сдвинутых на лоб масках для подводного плаванья. На бедре у каждого висел в открытой кобуре тяжелый и уродливый четырехствольный пистолет – остроумное, до сих пор никем не повторенное детище советских конструкторов, удачно решивших проблему отвода пороховых газов при стрельбе под водой. С другой стороны размещалась непромокаемая сумка с эластичной горловиной; пистолеты не были заряжены, а лежащие в сумках магнитные мины представляли собой всего-навсего муляжи, поскольку сегодняшнее погружение было учебным. Целью его, как еще раз напомнил сидевший на носу одной из лодок лейтенант – единственный из присутствующих, кто был одет, – было приобретение практических навыков ориентирования под водой и минирования подводных объектов.

Когда инструктаж завершился, лейтенант отдал короткую команду. Лодочные моторы взревели, расстелив над спокойной водой быстро рассеивающееся покрывало голубоватого дыма, и легкие надувные суденышки стали стремительно расходиться веером. Надвинув на лица маски, бойцы начали один за другим переваливаться через борта и с короткими всплесками исчезать под водой. Последним, убедившись, что высадились все, через округлый надувной валик борта кувыркнулся старшина второй статьи Лопатин. После этого лодки снова сошлись, описав по глади бухты три дуги, вместе напоминавшие что-то вроде трилистника, и легли в дрейф. Разрешив рулевым курить, лейтенант сполз с жесткой деревянной банки на мягко пружинящее дно лодки, привалился лопатками к упругой резине борта и закурил сам.

Старшина второй статьи Лопатин был под водой далеко не впервые, и то, чем сегодня предстояло заниматься возглавляемой им группе, воспринимал как детскую забаву. Впрочем, к своим обязанностям командира и наставника он относился с полной ответственностью, тем более что для новичков самостоятельный подводный поиск заданного объекта детской забавой вовсе не являлся. Сам Лопатин во время первого такого поиска ухитрился запутаться в затонувшей рыболовной сети и едва не погиб. Кое-как выпутавшись из смертельной ловушки при помощи ножа и в полном соответствии с уставом и инструкцией доложив о происшествии командиру, Лопатин вместо благодарности за проявленную находчивость или хотя бы простого человеческого сочувствия получил три наряда вне очереди за ротозейство и удостоился воспитательной беседы в гальюне со своим тогдашним наставником, старшиной первой статьи Белобородько, которому, в свою очередь, сильно нагорело за то, что не уследил за молодым бойцом.

Провести тренировку без сучка и задоринки означало остаться на хорошем счету у командования, а это, в свою очередь, могло приблизить долгожданный дембель – пусть ненадолго, на месяц или даже на неделю, но все-таки приблизить, а не отодвинуть. Лопатин служил так, как служат умные люди, то есть осторожно безобразничал в течение первого года службы, зарабатывая авторитет у товарищей, а когда срок перевалил за середину, сделался прямо-таки образцовым служакой – по крайней мере, на глазах у отцов-командиров. Сейчас был как раз такой случай, и старшина второй статьи Лопатин твердо намеревался провести тренировку на «отлично».

Привычно работая ластами, он опустился на дно, до которого в этом месте было не больше десяти метров, и сориентировался по компасу. Места для подобных тренировок всякий раз выбирались новые, чтобы бойцы действительно приобретали и совершенствовали навыки ориентирования, а не двигались к цели знакомым маршрутом. Лопатину этот участок дна тоже был незнаком, но старшина не сомневался, что богатый опыт погружений поможет ему отыскать нужный объект. Собственно, в этом и состояла его задача: найти объект, занять позицию и наблюдать за действиями членов группы, проверяя, уложился ли каждый из них в нормативное время и насколько грамотно произведено «минирование».

Спугнув небольшой косяк мелкой рыбешки, Лопатин двинулся по азимуту, стараясь держаться у самого дна. Необходимости в таком скрытном способе передвижения у него не было; напротив, этот способ существенно сужал поле зрения, не позволяя издалека засечь цель. Но плыть над самым дном было интереснее, чем болтаться в толще зеленоватой воды; кроме того, здесь, на дне, иногда попадались занятные вещицы: от старых якорей, мусора и ржавого оружия времен Второй мировой до золотых часов.

Мастером спорта по плаванию Лопатин стал в бассейне. Вырос он вдали от моря и до призыва на срочную службу был человеком сугубо сухопутным. Разумеется, ему случалось летом отдыхать у моря – как с родителями, так и без них, – но разве можно сравнивать! Теперь, под конец службы, он чувствовал себя в море так, словно родился здесь и вырос, и скорая демобилизация вместе с вполне понятной радостью, вызывала у него что-то вроде легкой грусти и недоумения: ну, дембельнется он, и что дальше? На завод, к станку? В бизнес? Так ведь тоска! А море как же? Можно, конечно, податься в эти, как их… в океанологи, вот. Но это ж учиться надо, а с его аттестатом ни одна приемная комиссия у него даже документы не примет. И потом, ну что это за профессия такая – океанолог? Будешь всю жизнь изучать всякие там морские течения и пути миграции какой-нибудь вонючей селедки… А ведь он не очкарик, не маменькин сынок, а хорошо обученный, опытный боевой пловец-водолаз – диверсант, разведчик, подводный ниндзя, человек без тени. И, что характерно, ему все это очень нравится. Так, может, подписать контракт?..

Краем глаза он приметил обосновавшуюся на камнях чуть левее избранного им курса колонию мидий. Мидии Лопатину нравились как в маринованном, так и в жареном виде, но задерживаться старшина не стал: мидии мидиями, а цель он должен обнаружить первым, потому что эта тренировка – проверка не только для салаг, но и для него тоже. У них своя задача, у него своя, более сложная и ответственная. И если он не справится со своей задачей, работа всей группы пойдет насмарку, и ему это, несомненно, зачтется. «Батя», кавторанг Машков, – мужик справедливый, но строгий, спуску не дает никому. Правильный человек Батя, что и говорить. И зря, наверное, Лопатин наврал приятелям, будто напропалую спит с его женой. Узнает – порвет как Тузик грелку. А не узнает – все равно плохо, неловко как-то, даже стыдно… И черт его дернул за язык! Вот так оно и бывает: брякнешь не подумав, а потом деваться некуда – или продолжай гнуть свою линию, или признавайся, что наврал с три короба…

Перекатывая внутри головы привычные мысли, Лопатин не забывал следить за направлением, и вскоре, как и ожидалось, впереди возникла бурая бесформенная масса, мало-помалу обретавшая знакомые очертания. Это был старый буксир, затонувший в бухте еще во время Великой Отечественной войны. Он лежал на боку, и его ржавый, наполовину утонувший в донном иле корпус густо оброс слабо шевелящейся шкурой водорослей. Среди бурых и зеленоватых стеблей сновали мелкие рыбешки, ниже ватерлинии виднелась огромная, с рваными, зазубренными краями пробоина – видимо, суденышко пошло ко дну, напоровшись на мину. Колышущиеся космы морской травы свисали с искореженных перил мостика и с бессильно свернутого набок ствола установленной на носу скорострельной зенитной пушки, на дне тут и там виднелись бесформенные куски сорванной обшивки. Судя по характеру повреждений, буксир затонул почти мгновенно. Будучи хорошо обученным подрывником, специальностью которого являлось уничтожение плавсредств противника, Лопатин недурно разбирался в данном вопросе, и в голову ему пришло, что там, внутри, в затопленном трюме, в машинном отделении и в кубрике до сих пор лежат объеденные рыбами, выбеленные морем кости. Прадед старшины второй статьи Лопатина погиб во время знаменитого десанта под Новороссийском, и как знать, не этот ли ржавый буксир стал его могилой?

Мысль о лежащих в ржавом подводном гробу скелетах вызвала знакомый нервный озноб. Лопатин привычно подавил вспышку иррационального страха, толкавшего его прочь от этого места. Покойник под водой – зрелище в высшей степени неприятное; конечно, мертвые не кусаются, но, несмотря на полученную психологическую подготовку и немалый опыт погружений, старшина продолжал побаиваться утопленников.

Сверившись с запаянной в пластик картой района учений и бросив беглый взгляд на часы в массивном водонепроницаемом корпусе, Лопатин удовлетворенно кивнул: как и собирался, он вышел на цель раньше остальных членов группы. Теперь следовало занять господствующую позицию, с которой легко держать под наблюдением окрестности.

Лопатин осмотрелся и вдруг заметил справа от себя, рядом с кормой буксира, неподвижно зависшее в прозрачной воде облачко мути. Невесомые частички потревоженного ила медленно, почти незаметно для глаза опускались обратно на дно, длинные плети водорослей лениво колыхались, и опытный взгляд старшины моментально отметил то обстоятельство, что в этом месте они колышутся не в такт равномерному, волнообразному движению травяного ковра.

«Рыба, – подумал Лопатин, но тут же сам себе возразил: – Это каких же размеров должна быть рыбина, чтобы так взбаламутить ил?»

Он снова быстро огляделся, ожидая увидеть дельфина, но никакого дельфина поблизости не наблюдалось. Зато за палубной надстройкой буксира ему вдруг почудилось какое-то тайное, вороватое движение; на фоне косматого от водорослей фальшборта мелькнуло нечто подозрительно похожее на ласты, взлетело новое облачко ила, испуганно шарахнулись в стороны мальки, похожие на тонкие серебристые лучики света.

Лопатин усмехнулся, ничуть не заботясь о том, что торчащий во рту загубник дыхательного аппарата придает его улыбке странный, зловещий вид. Все было ясно. Кто-то из салаг оказался более шустрым, а может быть, просто более везучим, чем его товарищи, и вышел на цель лишь несколькими секундами позже старшины. Дальнейшие действия этого удачливого торопыги были строго определены полученным приказом: обнаружив объект, он должен был произвести учебное минирование. После этого ему следовало отыскать старшину, чтобы тот засек время и оценил качество выполнения задания. Вместо всего этого данный умник, пока что безымянный, решил поиграть в прятки. Затаился сейчас где-нибудь в укромном уголке, а когда явится следующий, выскочит как чертик из табакерки и схватит за ногу. Потеха! От такой потехи, между прочим, объект шутки запросто может отдать концы – выпустит с перепугу загубник, глотнет воды, и пиши пропало…

Вообще-то, в свое время Лопатин и сам любил пошутить подобным образом, делая это при каждом удобном случае. Иногда эти шутки сходили ему с рук, иногда нет; случалось ему после очередной выходки стоять в наряде или выслушивать нравоучения от старших товарищей, сводившиеся, как правило, к классической формуле, гласящей, что удар по почкам заменяет бокал пива. Так уж устроена жизнь, что каждый поступок имеет свою цену. И если ты не готов платить, лучше сиди тихонечко, никуда не высовывайся и ничего не предпринимай.

Старшина еще раз огляделся по сторонам. Вокруг попрежнему никого не было: как он и предполагал, салагам требовалось время, чтобы разобраться с компасом, картой и собственными, пока еще сравнительно неуклюжими конечностями. Ему стало любопытно: что же это за самородок объявился у него в группе, что сумел опередить остальных на добрых три минуты?

Выяснить это можно было только одним способом, и старшина Лопатин не колеблясь прибегнул к нему. Осторожно работая ластами, он поплыл к буксиру, огибая его со стороны округлого носа. Проплывая над изрешеченным осколками снарядов фальшбортом, он коснулся рукой косматого от водорослей леера, подняв еще одно облачко зеленовато-коричневой мути. На покрытой ровным слоем пушистого ила палубе виднелись беспорядочно разбросанные продолговатые вздутия снарядных гильз. Судя по их количеству, экипаж буксира дрался до последнего, отбивая воздушные атаки. Открытый трюм зиял черной квадратной пастью люка. На глазах у Лопатина оттуда неторопливо выплыл довольно крупный бычок; заметив старшину, рыбина испуганно вильнула хвостом и снова скрылась в темноте. Из этого следовало, что у шутника по крайней мере хватило ума не лезть в трюм, где еще могли сохраниться подпорченные морской водой боеприпасы.

Впрочем, насчет боеприпасов старшина подумал просто так, на всякий случай. Глубина тут была небольшая, места исследованные, оживленные, и командование, надо полагать, было уверено, что во время учений никто из бойцов не подорвется на старом, изъеденном соленой водой снаряде. Но в трюмах таких вот затонувших посудин обычно хватает сюрпризов и без взрывоопасных предметов. Запутается салажонок наподобие того же Кокоши в каком-нибудь тросе, запаникует, и готов свеженький покойник, можно садиться писать письмецо родным: так, мол, и так, погиб при выполнении учебной боевой задачи… Хорош подарочек старикам!

Он поймал себя на том, что слишком много думает сегодня о покойниках, и мысленно пожал плечами: ну, а как же иначе? Вода, как ни кинь, чуждая человеку стихия, ничуть не похожая на привычную среду обитания. Человек здесь незваный гость; можно сколько угодно тренироваться и чувствовать себя в воде почти как рыба, но это «почти» всегда будет где-то рядышком, как засунутая в карман граната с разболтавшейся чекой. Если море захочет взять твою жизнь, оно ее возьмет, и никакие навыки, никакие тренировки тебя не спасут. Поэтому, идя на погружение, помнить о смерти не только естественно, но и необходимо, чтобы чересчур не расслабляться в обманчиво ласковой, прозрачной и теплой черноморской водичке…

Он обогнул покореженную палубную надстройку, на которой еще можно было разобрать заросшие пушистым илом рельефные буквы названия: «Резвый». Если бы не торчащий во рту загубник воздушного шланга, Лопатин непременно вздохнул бы: гордое имя не спасло старую калошу, которой явно не хватило именно резвости и маневренности, когда с берега и с воздуха по ней принялись лупить из всех видов оружия…

Стальная дверь со скругленными углами и круглым иллюминатором была распахнута настежь и вся заросла ржавчиной и илом, из чего следовало, что распахнули ее не сейчас, а шестьдесят с лишним лет назад, в тот самый момент, когда получившее смертельную пробоину суденышко накренилось и стало стремительно уходить под воду. Лопатин заметил косую полосу оголившегося ржавого металла в том месте, где кто-то неосторожно задел палубу ластом, потревожив ил; косматый комочек бурых водорослей, сорванный с дверного косяка, медленно, наискосок опускался вниз. Старшина пожалел о том, что под водой нельзя просто прикрикнуть на любителя играть в прятки: услышав знакомый голос, шутник мигом покинул бы укрытие, избавив Лопатина от утомительных поисков. Что ж, чем сильнее утомится старшина, разыскивая этого клоуна, тем больше времени упомянутый клоун проведет в гальюне, полируя унитазы зубной щеткой.

Схватившись рукой за край проема, чтобы погасить инерцию, старшина вплыл в дверь. Из прорезанного в стене слева от него иллюминатора падал толстый косой столб солнечного света, в котором лениво плавал потревоженный ил. В заваленном какими-то неопределенными обломками тесном помещении царил мягкий зеленоватый полумрак. Дав глазам привыкнуть к изменившемуся освещению, Лопатин огляделся. Здесь тоже было полным-полно стреляных, густо заросших илом снарядных гильз, – скатившись по наклонной плоскости палубы, они грудой лежали в дальнем углу. Там же поверх гильз старшина разглядел перевернутую солдатскую каску, в которой, как в цветочном горшке, пышно расцвела какая-то водоросль. Длинные лентообразные листья извивались как змеи, потревоженные созданным Лопатиным движением воды; в этом шевелении было что-то до крайности неприятное, и, пытаясь разобраться в своих ощущениях, старшина далеко не сразу разглядел притаившегося в самом темном углу человека.

Человек был одет – вернее, раздет – и экипирован так же, как сам Лопатин, из чего следовало, что это действительно один из его бойцов. Покрутив указательным пальцем у виска и погрозив любителю пряток кулаком, старшина махнул рукой: дескать, на выход с вещами.

Однако пловец даже не подумал подчиниться. Поняв, что обнаружен, он плавно вскинул правую руку, и Лопатин с огромным удивлением уставился в четыре пустых, обведенных ободками сизого металла черных зрачка подводного пистолета.

Глава 3

Ровный теплый ветер трепал пучки сухой травы, что гнездилась в расщелинах серо-желтого каменного лба. На фоне густой синевы раскинувшейся под обрывом бухты ярко освещенная солнцем трава проступала особенно контрастно, руки так и чесались ее сфотографировать. Правда, вместе с травой в кадр почти наверняка попала бы дизельная подлодка, что, вспарывая округлым носом гладь бухты, неторопливо возвращалась из учебного похода. Черное стальное веретено отсюда, с высоты, казалось совсем маленьким, чуть больше сапожной иголки, и совершенно безобидным. На корме вяло трепыхалось сине-белое полотнище военно-морского флага; расходящаяся клином из-под форштевня волна отсюда, с высоты, была видна во всей своей геометрической четкости, хоть ты бери транспортир и замеряй угол. На дальнем мысу четким белым мазком виднелась башня маяка, каменистый берег был обведен кружевной каймой пены, которая издалека казалась белоснежной, как сахарная пудра.

На просторной террасе второго этажа, как обычно в хорошую погоду, стоял колченогий журнальный столик, с которым соседствовали два складных пляжных кресла с пестрыми, успевшими изрядно полинять от дождей и солнца матерчатыми сиденьями. Кресла были развернуты так, чтобы сидевшим в них была видна бухта во всем своем великолепии. Солнце едва-едва перевалило через конек островерхой крыши, коснувшись своими раскаленными лучами недавно выкрашенных масляной краской деревянных перил. Еще не успевшая потускнеть краска сверкала так, что было больно глазам, но на террасе все еще сохранялась тень, которая вместе с дувшим со стороны моря ветром делала посиделки на свежем воздухе если не вполне комфортными, то, по крайней мере, сносными.

Шаткий, накрытый старенькой, но девственно чистой скатертью стол был сервирован для неторопливого, обстоятельного чаепития. Электрический самовар, надраенный, как корабельная рында, сверкал, отражая своими гранеными боками вазочки с конфетами и печеньем, блюдца, чашки и все прочее, чему полагается быть на столе в таких случаях. Единственной диссонансной нотой в этом мирном натюрморте служила основательно начатая бутылка коньяка, что стояла рядом с самоваром, щеголяя, подобно покойному генсеку, целыми пятью звездами.

Ветер играл бахромой скатерти, колыхал легкие тюлевые занавески в проеме открытой двери и, как пряжу с клубка, торопливо разматывал тонкие струйки дыма с тлеющих кончиков сигарет. Ветер пах морской солью, водорослями и ракушками, а порой, когда он внезапно менял направление, на террасе начинал ощущаться дразнящий аромат шашлыков, что жарились на соседнем участке.

За столом сидели двое. Оба были одеты в тельняшки, являвшиеся излюбленной домашней одеждой едва ли не каждого обитателя данного дачного поселка, не исключая женщин и детей, только у того, что постарше, тельняшка была с рукавами, а у молодого – без. Оба курили – судя по тому, что стоявшая между ними пепельница была полна доверху, далеко не по первой сигарете. Забытые чашки с недопитым чаем медленно остывали на блюдцах.

– Хреново, – проведя широкой ладонью по выбритой до блеска загорелой макушке, сказал старший.

– А кто знал, что они туда сунутся? – агрессивно огрызнулся молодой. – Ей-богу, как снег на голову!

– Надо было знать, – спокойно, поскольку отнес эту агрессию на счет свойственной молодости горячности натуры, сказал бритоголовый. – Кому же знать, как не тебе?

– Ну, конечно, – недовольно проворчал младший. —Как это я не сообразил заглянуть в план тренировок на текущий месяц? Что с того, что это секретная документация? Она ж у нас валяется буквально повсюду, на самых видных местах!

– Ну-ну, – с улыбкой, больше напоминавшей оскал голодной барракуды, примирительно произнес старший. – Не надо объяснять мне, какой я идиот, я этого, признаться, не люблю. К тому же, как ни крути, облажался не я, так что не стоит валить с больной головы на… гм… лысую.

– Ладно, проехали.

Младший потянулся за бутылкой, но бритоголовый, несильно ударив его по руке, забрал бутылку, плеснул коньяку себе в чай и отставил емкость на дальний от собеседника край стола.

– Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, – сказал он. – Если бы слово «проехали» могло разом закрыть вопрос, я бы с огромным удовольствием с тобой согласился. Но – увы, увы… Ты хотя бы понимаешь, насколько все теперь стало сложнее? Раньше твои действия подпадали под одну статью Уголовного кодекса, теперь – под другую…

– Наши действия, – угрюмо поправил молодой.

– Да нет, дружок, не наши, а вот именно твои! Я, где был, там и остался, а вот ты отныне числишься в мокрушниках.

– У меня не было другого выхода. Он вылез прямо на меня. Искал, нашел и попер, как танк… Что мне оставалось делать? И откуда мне знать, кто это такой?

– Нервы, – вздохнул бритоголовый. – Эх, молодозелено! Все-то вы горячитесь, все торопитесь… Маяк ты хотя бы выключил?

– Конечно, – обиженным тоном произнес младший. —Что я, совсем без мозгов?

– Вскрытие покажет, – утешил бритоголовый. – Хотя иногда мне начинает казаться… гм, да. Ну, и что ты намерен предпринять?

– Временно залечь на дно, – с готовностью отбарабанил младший, который явно успел хорошенько продумать ответ на этот трудный вопрос. – Пока муть не осядет.

Некоторое время бритоголовый молчал, прихлебывая чай с коньяком (или, вернее сказать, коньяк, слегка разбавленный чаем) и с отсутствующим видом созерцая подернутые морской дымкой голубоватые силуэты стоящих на рейде военных кораблей.

– «Пока муть не осядет», – проговорил он наконец таким тоном, словно пробовал каждое слово на вкус. – В свете твоего геройского поступка этот процесс может занять довольно много времени. А мне уже звонили из Москвы. Заметь, звонили не далее как сегодня утром. Они, как всегда, торопятся. Что за город! Там торопятся все и всегда, даже когда спят.

– Тише едешь – дальше будешь, – буркнул молодой.

– Да, я им так и сказал. А они ответили, что на дворе двадцать первый век, и старые поговорки больше не работают. Знаешь, что они мне сказали? Тише едешь – глубже закопают!

– Вот пускай приезжают и сами лезут под воду, – заявил младший, который ввиду недостатка жизненного опыта еще не понял, что наглость и упрямство не всегда дают желаемый результат. – Нарвутся на засаду – их проблемы. А я на нарах ничего не забыл.

Старший вздохнул и укоризненно покачал головой.

– Ты телевизор смотришь? Сериалы про бандитов? Так вот, учти: то, что там показывают, это сильно смягченное, приукрашенное и даже, я бы сказал, идеализированное отображение нынешней российской действительности. Пусть едут сюда… Если эти умельцы действительно сюда явятся – тьфу-тьфу-тьфу, боже сохрани! – то полезут они не в воду, а прямиком тебе в задний проход – гланды доставать. И достанут, можешь не сомневаться.

– Если туда сейчас сунуться, повинтят вместе с товаром, – сказал молодой. – Кому от этого станет легче?

– Они это понимают не хуже тебя. Но на них тоже давят. Бизнес есть бизнес – заказчики, предоплата, обязательства там всякие… И у нас с тобой есть перед ними обязательства. Любишь кататься – люби и саночки возить. Иными словами, любишь денежки – люби их зарабатывать. А форсмажор, даже если он возник не по нашей вине, – наша личная проблема. Ты мне как сын, однако, как сказал древний мудрец, Платон мне друг, но истина дороже…

– Нужно выждать хотя бы пару недель, – упрямо гнул свое младший, которому некуда было отступать. Он знал, что прав, знал, что собеседник тоже это знает, но это, увы, мало что меняло: решали здесь и впрямь не они. – Ты же знаешь, с кем приходится иметь дело. Это же твои люди, ты сам их выдрессировал, как бойцовых псов.

– Да, – вздохнул старший, – это верно. Этим пальца в рот не клади – откусят по самое плечо… Эк тебя, брат, угораздило! Море большое, да и бухта немаленькая, а ты ухитрился выбрать единственное местечко… Э, да что говорить! Что сделано, то сделано и не может быть переделано. Словом, двух недель у нас, конечно, нет. Придется управиться за одну, максимум за полторы – уж на столько-то, надеюсь, я столичных упырей приторможу… Но и ты, как говорится, на Бога надейся, а сам не плошай. Узнай, что у этих земноводных на уме, и действуй по обстановке – какую щель найдешь, в ту и лезь. Ну, да не мне тебя учить, ты тоже в этой похлебке не первый год варишься.

– Да уж, – буркнул молодой, – ученого учить – только портить.

Он поискал глазами и, не найдя на столе подходящей посуды, выплеснул чай из своей чашки за перила террасы. После чего, не спрашивая разрешения, дотянулся до бутылки, налил себе почти полную чашку и выпил коньяк залпом, как воду.

– И будет, – сказал бритоголовый, неодобрительно наблюдавший за его манипуляциями с бутылкой. – Пока дело не закончим, капли в рот не бери. Вино – плохой советчик, тем более когда и на трезвую-то голову не знаешь, как выкрутиться. И имей в виду: вздумаешь дурить, как это у тебя заведено, – привяжу к столбу и буду лупцевать, покуда все дерьмо не выбью.

Молодой человек, загорелые бицепсы которого вздувались внушительными буграми, а грудная клетка своей выпуклостью напоминала приличных размеров наковальню, в ответ лишь нерадостно усмехнулся, поскольку знал: собеседник не шутит и сил у него достаточно, чтобы скрутить в бараний рог хоть пятерых противников его комплекции.

– Кстати, – спохватился бритоголовый, – а шпалер где?

Вместо ответа молодой задрал на животе тельняшку, продемонстрировав черную рукоятку засунутого за джинсы пистолета.

– Очумел? – ужаснулся бритоголовый. – А ну, давай сюда! Как говорится, от греха подальше…

Криво пожав одним плечом, молодой не без труда вынул из-за пояса и небрежно бросил на скатерть тяжелый четырехствольный ПП. Чашки и блюдца жалобно звякнули. Укоризненно качая головой, бритоголовый жестом фокусника набросил на пистолет расшитое красными петухами вафельное полотенце и вместе с ним убрал оружие куда-то под стол.

Когда молодой наконец ушел, слишком сильно хлопнув застекленной дверью террасы, бритоголовый вполголоса отпустил короткое непечатное словцо, а после, немного подумав, по примеру молодого выплеснул чай за перила, налил в чашку коньяку, закурил новую сигарету и стал размышлять, рассеянным взглядом следя за полосатым парусом небольшой прогулочной яхты, что бороздила лазурную гладь Новороссийской бухты.

Тяжко скрипя рассохшимся паркетом, капитан второго ранга Машков в последний раз пересек по диагонали тесный кабинет и наконец уселся за стол. Капитан-лейтенант медицинской службы Кукушкин, еще со времен учебы в военно-медицинской академии не расстававшийся с прозвищем капитан Кук, демонстративно потер шею, затекшую от попыток удержать командира части в поле зрения, не вставая со стула. Волосы у капитана Кука были густые, рыжеватые, а в чертах смешливого круглого лица угадывалось что-то лисье. Несмотря на профессию, которая не требовала от него изнурительных физических тренировок, доктор Кукушкин пребывал в недурной спортивной форме. Впрочем, по сравнению с Машковым он смотрелся жидковато, хотя кавторанг Машка был сложен не как борец или тяжелоатлет, а скорее как волейболист. С некоторых пор Машков начал катастрофически лысеть; судя по всему, это его как-то задевало, и, чтобы не расстраиваться по пустякам, он регулярно выбривал голову до блеска. Сухое костистое лицо с крючковатым, как клюв хищной птицы, носом выглядело хмурым и озабоченным. Капитан Кук тоже не видел в происходящем поводов для веселья, но его улыбчивая физиономия была устроена таким образом, что всякому, кто видел на ней угрюмое выражение, первым делом приходила в голову мысль о притворстве.

– А ты не мог ошибиться? – спросил Машков.

– В чем именно? – надменно осведомился капитан Кук. – В констатации смерти или в установлении ее причин? По-твоему, моей квалификации хирурга недостаточно, чтобы отличить труп от живого человека? Или ты думаешь, что парень, в головном мозгу которого засел дротик от ПП, мог скончаться от сердечной недостаточности?

– Извини. – Машков налил себе воды из графина, отхлебнул и сморщился – вода оказалась теплая и отдавала хлоркой. – Просто у меня эта история до сих пор не укладывается в голове. Сам он застрелиться не мог?

– Я не эксперт, – сочувственно кивая головой, сказал Кукушкин, – но его пистолет был в кобуре, а я сильно сомневаюсь, чтобы после такого удачного выстрела у него хватило сил на то, чтобы спрятать оружие.

– Может, кто-то из матросов его туда сунул, чтобы не забыть? – с надеждой предположил Машков.

– Хорошая версия, – оживился военврач. – Надо быстренько подготовить пару-тройку свидетелей из старослужащих. Дескать, получил письмо от любимой девушки, неделю ходил сам не свой… И что с того, что пистолеты были не заряжены? Ему ничего не стоило заранее припрятать где-нибудь один-два заряда – ты же знаешь, матросы просто не могут устоять, когда представляется возможность стянуть то, что плохо лежит, просто из спортивного интереса. А теперь, стало быть, этот заряд ему пригодился. Загнал он его, значит, в пистолетик, отыскал укромное местечко и вышиб себе мозги… Отличная версия! Я бы написал тебе справочку, что он был с психическими отклонениями, но это уже получилась бы медвежья услуга: как, скажут, ты психу оружие доверил, зачем больного под воду пустил?

– Хватит молоть чушь, – устало попросил Машков. —Нашел повод для зубоскальства!

– А я не зубоскалю, – мрачнея, сообщил капитан Кук. – Я предлагаю тебе выход из положения. И, заметь, не самый плохой. Он удобен для всех…

– В том числе и для убийцы, – перебил кавторанг. – В моей части – убийца. В голове не укладывается!

– Про голову ты уже говорил, – напомнил жестокий, как все хирурги, Кукушкин. – И потом, чему ты удивляешься? К тебе приходят вчерашние школьники, и ты трудишься не покладая рук, превращая их в профессиональных, квалифицированных убийц. Так что удивительного в том, что один из них решил наконец применить полученные знания на практике?

– Избавь меня, пожалуйста, от риторики, – проворчал Машков. – Где тело?

– В гарнизонном госпитале. Своего морга, как ты знаешь, в нашей медсанчасти нет, вот и пришлось отправить…

В дверь постучали, и в кабинет, не дожидаясь ответа, вошел молодой лейтенант – тот самый, что командовал учебным погружением, во время которого кто-то очень ловко застрелил старшину второй статьи Лопатина из табельного оружия боевых пловцов – подводного пистолета. Лейтенант был бледен и хмур, поскольку не без оснований побаивался, что в грядущем расследовании ему отведена незавидная роль козла отпущения.

– Осмотр оружия закончен, товарищ капитан второго ранга, – доложил он.

– Ну и?.. – спросил Машков.

Лейтенант покосился на капитана Кука. Строго говоря, капитан-лейтенант был здесь посторонним, при котором обсуждать служебные вопросы не полагалось. Но, во-первых, он приходился командиру другом, а во-вторых, знал об этом деле не меньше, а может быть, и больше других, поскольку первым осмотрел труп старшины, как только его доставили на берег. Кроме того, подписка о неразглашении служебной тайны распространялась на Кукушкина в такой же мере, как и на любого другого офицера в отряде.

– На затворе пистолета матроса Кокорина обнаружены следы порохового нагара, – с неохотой сообщил лейтенант.

– Кокорин? – нахмурился кавторанг, которому эта фамилия мало что говорила.

– Матрос последнего призыва, – пояснил лейтенант.

– А, это такой здоровый, кровь с молоком, губастый! вспомнил Машков. – На теленка похож. Да ну, чепуха! С чего бы ему стрелять в Лопатина? У него же на лбу написано, что он мухи не обидит.

Доктор Кукушкин с сомнением побарабанил пальцами по столу.

– Хочу тебе напомнить, какой частью ты командуешь, – мягко произнес он. – Если в твоем отряде имеется боец, который мухи не обидит, тебя надо гнать отсюда взашей. Вместе со штатным психологом. Кстати, ты помнишь его рапорт?

– Чей? – не понял занятый своими мыслями кавторанг.

– Психолога. Насколько я помню, речь там шла именно о Кокорине. Нашему мозгоправу показалось, что по психологическим характеристикам этот матрос плохо приспособлен к выполнению наших задач и что у него имеются определенные трудности с вхождением в коллектив. Ну а что касается твоего вопроса – с чего бы ему стрелять в старшину, – так я тебе вот что скажу, дорогой ты мой товарищ капитан второго ранга: кончай прикидываться дурачком. Хороша постановка вопроса: зачем салаге стрелять в старослужащего!

– Месть за дедовщину? – с сомнением спросил Машков. – Какого дьявола, лейтенант?! Что это вы развели у себя в подразделении?

– Виноват, – сказал лейтенант, который мог бы и вовсе ничего не говорить, поскольку вопрос был сугубо риторический.

– Допрыгались, сволочи, – с отвращением процедил Машков. – Доскакались! Это ж не драка, а убийство! Умышленное. С применением, чтоб его, табельного оружия.

– А может, несчастный случай, товарищ капитан второго ранга? – робко предположил лейтенант.

– Да вы что сегодня, сговорились, что ли?! – взорвался Машков. – Думай, что ты несешь, голова еловая! Какой несчастный случай, когда по инструкции пистолеты должны были быть пустыми?!

– Они и были пустыми, – сообщил лейтенант. – Боеприпасы бойцам не выдавались, я лично присутствовал при вскрытии оружейной комнаты…

– Так как, скажи, можно случайно застрелить человека или застрелиться самому из незаряженного пистолета?! Получается, этот Кокорин из молодых, да ранний. И зарядом ухитрился разжиться, и на борт его протащил, и на цель вышел раньше старшины. И, главное, в нужный момент рука не дрогнула… А по нему нипочем не скажешь. Видно, крепко достали парня…

– А я всегда говорил: если существует проблема, ее надо решать, а не ждать, когда она сама рассосется. Потому что она не рассосется, и, если ты ее не решаешь, за тебя это сделает кто-то другой, – подлил масла в огонь неугомонный Кукушкин.

Некоторое время Машков сверлил приятеля тяжелым взглядом, который, казалось, был способен продырявить насквозь бетонную стену. Увы, капитан Кук был сделан из материала, прочностью многократно превосходившего бетон, так что заряд начальственного негодования, выпущенный в него товарищем кавторангом, был истрачен впустую.

Пока командир части упражнялся в гипнозе, в тесном, пропахшем табачным дымом, затхлыми бумажками, сапожным кремом и офицерским одеколоном кабинетике с портретом президента на стене и тяжелым облезлым сейфом в углу царило тяжелое молчание. Все присутствующие понимали: дедовщина – это такая зараза, избавиться от которой труднее, чем от экземы. Трудно сказать, откуда она берется, но, заимев ее, можно не сомневаться: это надолго.

– Товарищ капитан второго ранга, – рискнул первым нарушить затянувшееся молчание лейтенант, – разрешите доложить. По-моему, мы напрасно торопимся. Вы сами говорите, не мог Кокорин этого сделать…

– А не ты ли минуту назад докладывал о результатах осмотра оружия? – сердито буркнул Машков, в сознании которого губастая наивная физиономия матроса Кокорина никак не желала увязываться с образом хладнокровного, расчетливого убийцы. Да и стянуть во время учебных стрельб заряд для ПП, пожалуй, мог бы кто угодно, только не этот белобрысый теленок из глухой курской деревни.

– Понимаете, товарищ кавторанг, – горячо заговорил лейтенант, – следы порохового нагара на затворе действительно имеются. Но это именно следы, и притом совсем слабые. Сделав выстрел, вычистить оружие он не мог – не было времени. Поэтому можно предположить, что нагар остался от предыдущей чистки. Наверное, просто схалтурил…

– Пистолет где? – отрывисто спросил Машков.

– Вот…

Лейтенант неожиданно вынул из кармана и, шагнув вперед, с негромким стуком положил на стол тяжелый четырехствольный пистолет.

– Совсем ополоумели, – с тихим отчаяньем произнес кавторанг, глядя на пистолет. – Это ж не просто табельный ствол, а улика в уголовном деле! А ты с ним по всему расположению расхаживаешь, будто так и надо… Ну-ка, что тут у вас?..

Несколькими умелыми, отточенными до автоматизма движениями разобрав пистолет, Машков придирчиво осмотрел затвор, заглянул в стволы, понюхал и снова вернулся к затвору.

– Действительно, нагар, – пробормотал он недовольно. – И действительно старый. Схалтурил… Поневоле схалтуришь, если чистишь оружие за себя, за того парня и еще за половину группы… Бардак в подразделении, лейтенант! А что он говорит, этот Кокорин?

Лейтенант пожал плечами.

– А что он может говорить? Ничего не видел, ничего не знаю, ни в кого не стрелял. На цель вышел одним из последних, когда тело уже обнаружили…

– Ты ему веришь?

Лейтенант пожал плечами. Он был совсем молодой, белобрысый, как Кокорин, с заметно оттопыренными ушами и по-мальчишечьи вздернутым носом, но на черном сукне форменной куртки была хорошо видна одинокая орденская планка, цвета которой многое могли рассказать человеку, разбирающемуся в боевых наградах.

– Верят в церкви, – сказал он задумчиво и тут же спохватился: – Виноват, товарищ…

– Все правильно, – оборвал Машков. – Продолжай.

– Обстоятельства ни о чем конкретном не говорят, – продолжил лейтенант. – Кокорин действительно прибыл на место последним, но это ничего не значит – он мог отсиживаться где-нибудь в сторонке, дожидаясь, когда подтянутся остальные. Но вот вопрос: как он ухитрился попасть туда раньше Лопатина? Я специально высадил старшину как можно ближе к объекту учебного минирования, чтобы он мог контролировать процесс. То есть Кокорин был почти в два раза дальше от цели, чем он. К тому же Лопатин мастер спорта по плаванию, да и опыт у него, согласитесь… А Кокорин – новичок, родом из деревни, где единственный водоем – речушка воробью по колено. Он, когда к нам пришел, даже плавать толком не умел, и компас в руки он впервые взял тоже здесь, в учебном классе.

– Звучит логично, – кивнул Машков, – если только этот губошлеп с самого начала не водил тебя за нос.

– А зачем? – с жаром воскликнул лейтенант. – Не хотите же вы сказать, что этот мальчишка спланировал все заранее и добился назначения к нам в отряд только затем, чтобы шлепнуть Лопатина?

– А почему бы и нет? – подстрекаемый духом противоречия и вполне понятным при сложившихся обстоятельствах человеческим раздражением, сказал Машков.

– Да, – неожиданно поддержал его капитан Кук. – В литературе описана масса таких случаев.

– В медицинской? – удивился кавторанг.

– В детективной.

– Тьфу! – Машков безнадежно махнул рукой: доктор был неисправим. – Излагай дальше, – обратился он к лейтенанту, – ты ведь наверняка еще не иссяк.

– Так точно, – сказал тот. – То есть никак нет, не иссяк.

– Ну?..

– Есть еще одно обстоятельство, свидетельствующее в пользу Кокорина, – продолжал лейтенант. – Месть за дедовщину, говорите? Но Лопатину оставалось прослужить буквально пару месяцев до демобилизации. Он был уже почти гражданский, а такие молодежь не прессуют – наоборот, снисходительно ей покровительствуют. А «воспитанием» салаг занимаются «караси» и «бакланы». Если бы убили кого-то, кто прослужил год-полтора, я бы с вами согласился. А если Лопатину отомстили за какието старые, годичной давности дела, то сделал это в любом случае не Кокорин, которого в ту пору здесь и в помине не было, а кто-то призывом постарше. Что мы имеем против него – пару неотчищенных пятнышек нагара на затворе?

Слушая его, капитан второго ранга Машков как-то незаметно извлек из кармана черных форменных брюк белоснежный носовой платок. Когда капитан Кук обратил на него внимание, оказалось, что кавторанг Машка уже держит пресловутый затвор в руках и рассеянно трет его платком. Брови капитан-лейтенанта медицинской службы Кукушкина изумленно приподнялись, и он поспешил придать лицу индифферентное выражение. Все было ясно: командир взвесил улики и обстоятельства, сделал выводы и принял решение, взяв, как обычно, всю ответственность за последствия на себя. Это, разумеется, не было попыткой скрыть происшествие: свежий труп с огнестрельным ранением в голову – это такое шило, что вылезет из любого мешка. Машков пытался оградить своего бойца от несправедливого, по его мнению, обвинения. С точки зрения уголовного законодательства его поведение, несомненно, выглядело крайне предосудительным, но чисто по-человечески Кук его отлично понимал и полностью поддерживал. В конце концов, не имея в руках так называемой улики, позволяющей сделать из молодого матроса козла отпущения, следствие, быть может, станет работать всерьез и найдет настоящего убийцу…

Врач посмотрел на лейтенанта. Взгляд лейтенанта был устремлен поверх головы Машкова, в окно, за которым мерно грохотали по асфальтированному плацу тяжелые матросские башмаки и сотня здоровых молодых глоток не столько пела, сколько выкрикивала: «С нами Бог и Андреевский флаг!» Судя по выражению лица, лейтенант либо увидел на плацу что-то очень интересное, либо был большим любителем строевой подготовки.

– На обед пошли? – продолжая возить платком по маслянисто поблескивающему затвору, нейтральным тоном спросил у него кавторанг. Благоухающий одеколоном платок буквально на глазах превращался из белоснежного в грязносерый с желтоватыми разводами и черными пятнами.

– Так точно, – тем же нейтральным, хотя и не столь меланхоличным тоном ответил лейтенант.

– А Кокорин где?

– В кубрике. Под охраной дневального.

– Охрану снять, – распорядился Машков, – бойца отправить в столовую.

– Без конвоя?

– Без.

– Разрешите выполнять?

Теперь в голосе лейтенанта звучало удовлетворение, почти радость. Машков едва заметно усмехнулся.

– Погоди. – Он отложил в сторону безнадежно испорченный платок и придирчиво осмотрел затвор. – Дьявол, пригорело все, зубами не отдерешь…

Он снова взялся за платок, и в этот момент дверь кабинета вдруг распахнулась без стука. Машков поднял голову, и сердитое выражение на его лице мигом сменилось кислой миной.

– Уже настучали, – сказал он, с откровенной досадой разглядывая стоящего на пороге человека.

Человек был одет в армейские брюки защитного цвета и зеленую офицерскую рубашку с коротким рукавом. Погоны его были украшены четырьмя звездочками и эмблемой со стилизованным изображением щита и двух скрещенных мечей.

– Капитан Жигалов, военная прокуратура, – представился он, отчетливо козырнув. – Прибыл для расследования происшествия… Виноват, – хищно подобравшись, перебил он себя, – а что это у вас, товарищ капитан второго ранга?

– Черт возьми, – процедил Машков и с отвращением швырнул на стол затвор, который так и не успел отчистить.

Глава 4

Миновав КПП, потрепанный «уазик» покатился по сухому пыльному асфальту – мимо двухэтажного здания офицерского общежития, мимо приземистой длинной столовой, вдоль обсаженного старыми платанами, расчерченного полустертыми белыми линиями плаца с дощатой трибуной и флагштоком, на котором бессильно обвисло линялое полотнище военно-морского флага, – миновал сложенную из желтоватого ракушечника казарму и остановился перед беленым домиком штаба. На некотором удалении, горланя строевую песню, промаршировала в сторону учебного корпуса короткая колонна одетых в выгоревшие на беспощадном южном солнце робы матросов под командованием двигающегося расслабленной походкой старшины.

Как только «уазик» остановился, температура в кабине сразу же начала угрожающе расти, как будто машина была огромной кастрюлей, под днищем которой кто-то включил мощную газовую горелку. Иван Одинцов поспешно распахнул заедающую дверцу и выбрался наружу. Увы, ожидаемого облегчения это действие ему не принесло: солнце ударило по голове, как гигантский раскаленный молот, а размягченный асфальт швырнул отраженный жар прямо в лицо. Забрав с заднего сиденья легкий обшарпанный чемодан, Одинцов с лязгом захлопнул дверь и махнул рукой водителю – веселому разговорчивому матросу из комендантской роты.

– Удачи вам на новом месте, товарищ капитан третьего ранга! – крикнул тот на прощанье, скаля в улыбке крупные белые зубы.

«Уазик» душераздирающе скрежетнул шестернями коробки передач, чихнул глушителем и укатил, оставив после себя медленно тающее в густом горячем воздухе облачко бензинового перегара.

Держа в левой руке чемодан, Одинцов огляделся. Новое место службы ему не нравилось: все здесь было какоето пыльное, приземистое, неказистое, будто игрушечное. К тому же солнце палило так, что служить не хотелось, хотелось купаться, загорать и флиртовать на пляже с девчонками. Спина у него вспотела, под мышками было горячо и липко, и ручка чемодана сделалась скользкой от пота. «Чертово пекло», – с неудовольствием подумал он и, поудобнее перехватив норовящий выскользнуть из пальцев чемодан, двинулся к штабу.

Укрепленная слева от двери стеклянная табличка с потрескавшимися серебряными буквами на густо-синем фоне свидетельствовала о том, что веселый матросик из комендатуры доставил его точно по адресу: номер войсковой части был именно тот, что значился в выданном Одинцову предписании. Сильная пружина затрещала и заныла, когда капитан третьего ранга потянул дверь на себя; по достоинству оценив ее сопротивление, Одинцов, войдя, предусмотрительно придержал дверь рукой, чтобы избежать унизительного толчка в кормовую часть своего организма.

Поднявшись по истертым ногами ступенькам, он открыл еще одну дверь, на этот раз, слава богу, без пружины, и очутился лицом к лицу с вестовым. Вестовой, рослый матрос с красной повязкой на рукаве, скучал в коридоре штаба, привалившись плечом к стене рядом с дверью, за которой, судя по некоторым признакам, располагался гальюн. Увидев офицера, он принял строевую стойку, козырнул и шагнул вперед, преграждая дорогу.

– Доложите командиру части, что капитан третьего ранга Одинцов прибыл для дальнейшего прохождения службы, – сухо распорядился Одинцов.

Вестовой забухал ботинками по истертому линолеуму, под которым, как живые, шевелились рассохшиеся половицы. Стены коридора были почти на высоту человеческого роста выкрашены зеленой масляной краской того депрессивного, свинцового оттенка, который свойственен большинству лакокрасочных изделий отечественного производства. Под потолком в матовых пластиковых плафонах горели лампы дневного света. Одинцов отметил про себя, что внутри плафонов не видно ни одной дохлой мухи, а истертый линолеум под ногами надраен до блеска, как палуба флагманского линкора. Это его не утешило, поскольку ничего иного он и не ожидал: как-никак, часть была флотская, а палуба на флоте – это святое.

Вестовой выбил лихую барабанную дробь на филенке расположенной в дальнем конце коридора двери. По пустому коридору прокатилось гулкое эхо. Подождав немного и дождавшись, по всей видимости, ответа, матрос залихватским жестом рванул дверь на себя и четким строевым шагом шагнул через порог. Что ж, командира здесь, по крайней мере, уважали, и даже старослужащие (а вестовой, судя по некоторому беспорядку в одежде, относился именно к этой категории) в его присутствии держались в рамках устава.

Одинцов не спеша двинулся по коридору. Первое впечатление оказалось верным – половицы действительно шевелились под истертым линолеумом, отчетливо поскрипывая при каждом шаге. Одно из двух: либо министерство обороны много лет подряд не выделяло данной войсковой части денег на ремонт, либо здесь беззастенчиво крали, возводя за казенный счет роскошные загородные особняки. Одинцова вдруг охватило уныние, и выбор, сделанный когда-то между гражданским вузом и военно-морским училищем, едва ли не впервые показался главной ошибкой всей его жизни. Какого черта, в самом-то деле? Он мечтал защищать Родину, быть на переднем крае, на самом острие удара; более того, именно к этому его готовили на протяжении многих лет упорных тренировок. Он умел проделывать фантастические трюки, какие и не снились самому опытному каскадеру, и выживать в условиях, которые любой медик назвал бы стопроцентно смертельными для человеческого организма. Он мог в одиночку пустить ко дну вражеский авианосец, а если хорошенько постараться, то и целую флотилию. А вместо всего этого ему уже который год подряд приходится ходить в наряды, бороться с так называемыми неуставными взаимоотношениями и вникать в тоскливые хозяйственные мелочи наподобие побелки потолков и покраски полов в матросских кубриках…

– Проходите, товарищ капитан третьего ранга, – сказал, снова появляясь в коридоре, вестовой, – товарищ капитан второго ранга вас ждет.

Одинцов переступил порог и закрыл за собой дверь. Кабинет был тесный, в нем едва помещались два составленных буквой «Т» стола, несколько обшарпанных полумягких стульев и большой облупленный сейф в углу у окна. На краю стола выстроились в ряд три телефона: обычный городской, полевой в коричневой, под орех, эбонитовой коробке и предназначенный для внутренней связи аппарат без диска. Посередине стола расположился письменный прибор, выглядевший так, словно к нему прикасались только для того, чтобы вытереть пыль. На сейфе стоял стеклянный поднос с графином и тремя перевернутыми стаканами. Массивная стальная дверца сейфа была распахнута, позволяя посетителю заглянуть в полупустое железное нутро, где виднелись какие-то обтрепанные папки и лежала морская офицерская фуражка с лакированным козырьком и «крабом» на околыше. Перед сейфом спиной к вошедшему сидел на корточках широкоплечий человек с выбритой до глянца головой. Он что-то сосредоточенно искал в пахнущих затхлой канцелярщиной железных недрах, и на его треугольной спине с проглядывающими сквозь светлую ткань рубашки темными полосками тельняшки шевелились тугие канаты крепких мышц.

Он даже не подумал обернуться, чтобы, как полагается, поприветствовать нового подчиненного, из чего Одинцов сделал вывод, что либо имеет дело с природным хамом, волей обстоятельств получившим власть над людьми и упивающимся ею, либо сильно отстал от своей славы, которая в два счета перепорхнула с тихоокеанского на черноморское побережье, создав ему незавидную репутацию на новом месте службы раньше, чем он успел туда добраться.

– Разрешите доложить, – уставным голосом произнес он.

– Валяй, – сказал командир части, обернулся и встал, держа в правой руке бутылку с пятью звездочками, а в левой – два граненых стакана.

– Вот черт соленый, – опешив, пробормотал Одинцов, мигом оценив практически тождественное сходство между этой сценой и соответствующим фрагментом культового кинофильма «Офицеры», который он до сих пор смотрел с огромным удовольствием и знал практически наизусть.

Капитан второго ранга Машков, его однокашник по училищу и закадычный приятель, тоже знал этот фильм наизусть. За то время, что они не виделись, Машка заметно раздался в плечах, подсох лицом, заматерел и облысел, но склонности к розыгрышам и театральным эффектам явно не утратил. Когда-то они даже вели счет взаимным розыгрышам, но с тех пор утекло уже очень много воды – так много, что счет впору было начинать с нуля.

– Ага, съел? Один – ноль! – расхохотался Машков, которому явно пришла в голову та же самая мысль. – Что ж ты, подводный диверсант, суешься в незнакомую акваторию без предварительной разведки? Даже фамилию командира не потрудился узнать!

Они обнялись. Одинцов, который был приятно изумлен и до смерти рад увидеть знакомое лицо, от души, с треском похлопал своего нового командира по спине. Командир ответил ему тем же; поскольку в руке у него была зажата бутылка коньяку, похлопывание получилось не таким трескучим, зато куда более чувствительным.

– Вестовой! – все еще держа приятеля за плечи, на весь штаб заорал Машков. – Мухой на хоздвор, – распорядился он, когда в приоткрывшейся двери возникла физиономия матроса. – Огурчиков, помидорчиков… ну, словом, сам сообразишь, не маленький.

– Есть! – расплывшись в невольной улыбке, выпалил матрос и испарился. По коридору дробно простучали его каблуки, внизу знакомо заныла норовистая пружина, после чего дверь гулко, как корабельное орудие главного калибра, ахнула о косяк, заставив мелко задрожать оконное стекло.

– Садись, Ованес, садись, дорогой, – с сильно утрированным кавказским акцентом пригласил Машков и тоже сел – не на свое место, а за стол для совещаний напротив Одинцова. Пробка с негромким хлопком покинула горлышко, и ароматная жидкость благородного золотисто-коричневого цвета с бульканьем пролилась в стаканы. – Сто лет тебя не видел. Хоть бы письмецо черкнул, что ли… Знаешь, ты кто? Морская свинка. Точнее, свин. Давай рассказывай, каким ветром тебя занесло в наши теплые края. Ты же вроде в последнее время на ТОФе кантовался?

Одинцов с сомнением заглянул в стакан. С тех пор как они вместе ходили в самоволку, охмуряли девушек на Невском и знали друг о друге все, прошло уже очень много лет – около двадцати, если быть точным. Времена давно изменились; людям тоже свойственно меняться, и кто знает, как воспримет его рассказ этот лысый, крючконосый кавторанг, внутри которого, как косточка в сливе, запрятан веселый курсант по прозвищу Машка.

А с другой стороны, лучше сразу расставить все точки над «i». Причина перевода все равно рано или поздно станет известна, поскольку шила в мешке не утаишь, а слухом земля полнится. Одинцов не совершил ничего, чего мог бы стыдиться, и скрывать ему нечего. Зато по реакции Машкова будет очень легко определить, насколько сильно он изменился за эти годы…

– Набил морду адмиралу, – сообщил он и залпом выпил коньяк.

– За что? – быстро спросил Машков.

Одинцов подавил вздох. Двадцать лет назад подобное сообщение привело бы Машку в буйный восторг и если бы он даже пожелал узнать подробности, так исключительно из любопытства, чтобы полнее насладиться рассказом и не потерять ни малейшей крупицы удовольствия. Теперь же перед Иваном Одинцовым сидел командир части, желавший знать причины, толкнувшие нового подчиненного на тяжкий дисциплинарный проступок, и явно намеренный на основании услышанного сделать соответствующие организационные выводы. Что ж, делать выводы умел не только он.

Быстренько все обдумав, Одинцов кратко, без красочных подробностей, изложил свою невеселую историю. Выслушав его, Машков хмыкнул.

– Ты не меняешься, – констатировал он. – Пьешь дорогой коньяк залпом, как ломовой извозчик, и воюешь с ветряными мельницами. Бедные мельницы!

В кабинет, постучав, вошел вестовой. В руках у него была оловянная тарелка из матросской столовой, на которой грудой лежали крепенькие пупырчатые огурцы, налитые красным соком помидоры, пучок зеленого лука, с перьев которого обильно капала на пол вода, и несколько ломтей хлеба.

– Тебя только за смертью посылать, – сказал вестовому Машков. – Свободен! Да, и позвони в медсанчасть. Передай, что я прошу срочно зайти ко мне… Погоди-ка…

Он с треском вырвал листок из перекидного календаря, быстро нацарапал на нем что-то шариковой ручкой, сложил листок вдвое и протянул вестовому.

– Скажи, пусть поторопится, дело неотложное.

Вестовой козырнул, глядя в бумажку, кивнул, давая понять, что разобрал почерк, и исчез.

– Значит, я пью, как извозчик, – сказал Одинцов, когда за матросом закрылась дверь. – А заедать дорогой коньяк огурцами и луком – это, как я понимаю, признак хорошего тона?

– Чем богаты, тем и рады, – ответил Машков, вновь разливая коньяк. – Смотрите, он еще и носом вертит, гроза адмиралов… Что ж, предлагаю выпить за людей, которые не меняются. За тебя, Одинец!

– Надеюсь, врач понадобился не для меня? – поинтересовался Одинцов, когда они выпили.

– Психиатра у нас в штате нет, – с хрустом жуя, сказал Машков. Изо рта у него, покачиваясь в такт движениям челюсти и укорачиваясь на глазах, свисало перышко зеленого лука. – А психолог, который промывает мозги матросам, об тебя, пожалуй, все зубы обломает.

– Тогда на кой ляд тебе понадобилась санчасть, да еще срочно? Может, я не вовремя?

– Сиди! – прикрикнул на него Машков. – Вовремя или не вовремя, решает старший по званию, а не ты, разгильдяй.

Пожав широкими плечами, Одинцов сосредоточился на закуске. Только теперь он обнаружил, что успел основательно проголодаться. Правда, хлеб, как это водится в южных регионах, был пшеничный, белый, и казался ему безвкусным, но выбирать, увы, не приходилось. Старательно жуя, он обдумал странное поведение Машкова и пришел к выводу, что Машка переменился меньше, чем можно было ожидать. Он всегда пользовался повышенным вниманием слабого пола и как мог старался переключить хотя бы часть этого внимания на друзей – в частности, на Одинцова, которого еще в курсантские времена именовал не иначе как бирюком. Возможно, он и теперь решил начать знакомство старинного приятеля с частью, в которой тому отныне предстояло служить, с молоденькой незамужней медсестры, фельдшерицы, а может, даже и докторши. «Да, дела, – подумал он. – В штабе полы ходуном ходят, ремонта сто лет не было, а командир в рабочее время распивает коньячок и медичек в кабинет таскает. Да не просто таскает, а через вестового…»

Он немедленно устыдился этих мыслей, но до конца разобраться в своих ощущениях не успел, потому что Машков заговорил о деле.

– Примешь вторую группу, – сказал он деловито. —Тридцать человек, и все, как на подбор, орлы. М-да…

– Что такое? – спросил Одинцов, чутко уловивший в последнем междометии нотки тягостного сомнения. —Орлы подкачали?

– Орлы-то как орлы, – покачал головой Машков, нормальные орлы. К нам, сам понимаешь, кого попало не берут. Но вот командира толкового у них уже три месяца нет. Было, понимаешь, дело… У рыбаков в трале мина запуталась, и, как говорится, ни туда ни сюда. Вызвали нас. На месте подорвать нельзя, слишком близко. Пришлось выпутывать. А она ржавая вся, того и гляди рванет. В общем, полез он сам, в одиночку. Отцепить отцепил, в сторонку отбуксировал, а тут она и… В общем, осиротели орлы. Ну и, как водится, подразболтались без должного присмотра. Про дедовщину вспомнили, хвосты распустили… А в результате – убийство. Убили старослужащего, старшину – застрелили во время тренировки по подводному ориентированию…

– Ого, – неопределенно хмыкнул Одинцов. – А какой идиот дал им заряженное оружие?

– Оружие не было заряжено, – явно не в первый и, похоже, не в последний раз отмахнулся Машков. – И вообще история эта довольно темная. Хлыщ из военной прокуратуры, который дело ведет, конечно, арестовал молодого матросика – нашлись, понимаешь ли, следы порохового нагара на затворе пистолета, а ему больше ничего и не надо. Подозреваемый есть, мотив есть – месть за дедовщину, и даже улика имеется. А что в деле концы с концами не сходятся, ему наплевать с высокого дерева. Вот ведь крыса сухопутная! Будто целью задался парня за решетку упечь!

– Подытожим, – рассеянно кроша хлеб, предложил Одинцов. – Дисциплина в подразделении ниже плинтуса, налицо неуставные взаимоотношения. Плюс недавнее убийство и следователь из военной прокуратуры, который днюет и ночует в расположении и постоянно таскает бойцов на допросы, срывая их с занятий… Я правильно тебя понял?

– В общем да.

– Вот она, настоящая мужская дружба! Как в песне поется: здесь, у самой кромки бортов, другу поможет друг… Спасибо, Машка, век тебе этого не забуду!

– Понимаю, – вздохнул кавторанг. – Только и ты меня пойми. Тебя мне сам бог послал. Если не ты, то кто же? Я эту часть полгода назад принял, проблем выше крыши, а тут еще эта катавасия с убийством…

– Да я понимаю, – вяло отмахнулся Одинцов. – Везде одно и то же: вместо того, чтобы служить, приходится возиться со всякой ерундой… О! – оживился он. – Идея! Давай махнем не глядя! Я тебе – флотский порядок в подразделении, а ты мне – боевое задание. Что-то в последнее время в Черном море стало многовато американских лоханок. Пущу пару-тройку этих корыт на дно – глядишь, и на душе полегчает…

– Идиот, – проворчал Машков. – Мало было военной прокуратуры, теперь ему еще и Гаагский трибунал подавай.

– А кто узнает? – запальчиво возразил Одинцов. Он уже вовсю валял дурака, откровенно наслаждаясь процессом. – Ну, кто? Мы тихо, мирно, чинно-благородно… А? Могу тебя с собой прихватить, а то засиделся ты что-то на берегу. Мы нырнем и вынырнем, а они нырнут и не вынырнут…

– Заманчиво, черт, – сказал Машков и мечтательно закатил глаза.

В это время дверь кабинета резко распахнулась, и смутно знакомый Одинцову голос с напускным неудовольствием и плохо замаскированным, зато искренним беспокойством спросил:

– Ну что у тебя здесь опять стряслось?

Они одновременно повернулись к двери. Машков самодовольно ухмыльнулся, одними губами проговорив: «Два ноль». Одинцов изумленно, будто на привидение, вытаращился на вошедшего, а вошедший, капитан-лейтенант медицинской службы Кукушкин, демонстрируя завидное самообладание, произнес:

– Так-так-та-а-ак. Три мушкетера двадцать лет спустя – так, кажется, это называется? Причем Атос и Портос, как водится, вылакали почти весь коньяк, не дожидаясь благородного Арамиса… Да тише ты, медведь! – придушенно завопил он, очутившись в стальных объятиях Одинцова. – Заломаешь, дьявол тихоокеанский…

На следующий день друзья решили отправиться на природу, чтобы пообщаться, поговорить, поесть шашлычков. Не сговариваясь, почетную миссию приготовления мяса поручили доктору.

– А почему, собственно, я? – с вызовом спросил доктор Кукушкин.

– Ты у нас хирург? – с подозрительной ласковостью в голосе ответил кавторанг Машка.

– Вот именно, – вызывающе подтвердил Кукушкин.

– А кто лучше хирурга может управиться с мясом? К тому же «готовить» по-английски – «кук». Как, кстати, и повар. Отсюда наше слово «кок». Короче, как ни кинь, а все на тебе сходится.

– Тебе бы не отрядом командовать, – проворчал военврач, – а вести телевизионные дебаты… Демагог!

– Делом займись, – поставил точку в дискуссии Машков.

Недовольно ворча, Кукушкин принялся насаживать на шампуры сочные куски мяса, перемежая их ломтиками помидора и колечками репчатого лука. Он был одет в просторные выгоревшие шорты до колена и наброшенную на плечи легкую светлую рубашку. Рыжеватую макушку прикрывала бейсбольная кепка, из-под козырька которой поблескивали ультрамодные солнцезащитные очки. На загорелой шее скромно посверкивала золотая цепочка; картину полного благополучия гармонично довершал новехонький «лендровер», что, блистая черным лаком, стоял на подъездной дорожке.

Глядя на все это великолепие, нельзя было не вспомнить, что родители капитана Кука всю свою сознательную жизнь работали преподавателями в Питерской военно-медицинской академии. С выбором профессии и учебного заведения у него, таким образом, проблем не возникло. Вообще, у Алексея Кукушкина никогда не было проблем – по крайней мере, материальных и проблем со здоровьем; наверное, какие-то житейские неурядицы случались и у него, но Иван Одинцов о них ничего не знал и не без оснований подозревал, что кавторангу Машке о них тоже неизвестно. Нрав у Кука был веселый и ровный – возможно, как раз из-за отсутствия настоящих трудностей, на преодоление которых у подавляющего большинства простых смертных уходят лучшие годы жизни. Даже с женой ему повезло: женившись по большой взаимной любви, Кук через некоторое время обнаружил, что у его супруги наличествует несомненный талант к ведению бизнеса. Начав в голодные и беззаконные девяностые с мелкой розничной торговли всякой дребеденью, к началу двадцать первого века она стала владелицей сети продуктовых магазинов и двух салонов красоты. При этом, как ни странно, семья у них сохранилась и любовь не остыла, хотя на протяжении многих лет военврач Кукушкин не мог похвастаться большими доходами – как известно, врачуя матросов, особо не разживешься. И при этом (если верить ему) жена ни разу его не попрекнула – ни словом, ни взглядом, ни выражением лица. По словам Кука, его Ирка свято верила в две вещи: в закон сообщающихся сосудов (то есть, пока одному из супругов, грубо говоря, прет, второй вполне закономерно сидит на нуле, и наоборот), а еще в слова покойной пророчицы Ванги, которая не уставала повторять, что денег у человека должно быть в достатке, но не в избытке. Дело свое она любила, мужа не только любила, но еще и уважала, поскольку он был действительно классным хирургом, и пошлых ссор из-за денег у них в семье не случалось никогда – так, по крайней мере, утверждал сам Кук, и у Одинцова не было оснований ему не верить.

Улучив момент, кавторанг Машка рассказал ему, что Кук до сих пор ходит в капитан-лейтенантах и вправляет пловцам вывихи в занюханной санчасти не по прихоти злого начальства и не по иронии судьбы, а, как ни странно, по собственному желанию: он, видите ли, уверен, что охотников врачевать адмиралов в военно-морской медицине достанет и без него и что матросы – тоже люди, нуждающиеся в квалифицированной медицинской помощи. Посему он, кандидат медицинских наук, имеющий публикации в серьезных изданиях и пользующийся авторитетом в медицинских кругах, действительно не считает ниже своего достоинства вправлять вывихнутые матросские пальцы, зашивать порезы и даже, черт возьми, возиться с вросшими ногтями.

У Одинцова этот рассказ вызвал двоякое чувство. С одной стороны, подобное самоотречение во имя христианского милосердия, клятвы Гиппократа и прочих высоких материй выглядело (и, несомненно, являлось) достойным всяческого уважения. А с другой стороны, легко презирать презренный металл, когда за тебя его добывают другие! Жена – бизнес-леди, весьма обеспеченные родители, а еще – московский дядюшка, о котором в семье Кукушкиных раньше старались не вспоминать. Этот дядюшка, по рассказам Кука, был тот еще фрукт. В полузабытые доперестроечные времена он числился в цеховиках, потом естественным путем перешел в разряд кооператоров, а ныне владел в Москве сетью престижных ювелирных магазинов. И Кук никогда не скрывал, что, будучи в своей семье чем-то вроде паршивой овцы, московский дядюшка всегда благоволил к единственному племяннику и, когда представлялась возможность, всячески его баловал. Так что необходимости расшибаться в лепешку, зарабатывая деньги, у Алексея Кукушкина не было никогда.

Поймав себя на неприятном чувстве, которое вызвали «лендровер» доктора Кукушкина и его же золотая цепочка, Одинцов это чувство проанализировал, пришел к выводу, что по-русски оно именуется завистью, и с корнем выкорчевал его из своего организма. Он был хозяин своей натуре; такое определение еще в курсантские времена дал ему все тот же Кукушкин. Тогда же капитан Кук признался, что страшно завидует силе его характера, так что, пожалуй, они были квиты, с какой стороны ни погляди. Одинцов жил той жизнью, которая его целиком и полностью устраивала, и то же можно было с чистой совестью сказать о Куке. Делить им было нечего, и ничто не мешало возобновлению старой дружбы.

Одинцов был этому очень рад. На Черное море он ехал с тяжелым сердцем, и встреча сразу с двумя старыми приятелями стала для него подарком судьбы.

Со стороны наблюдая за тем, как доктор Кукушкин справляется с обязанностями судового кока, Одинцов коечто вспомнил. Попросив Машкова подождать, он сбегал к машине, откопал в багажнике свою сумку, порылся в ней и, найдя искомое, вернулся к мангалу.

– Удачно получилось, – сказал он. – Знать не знал, что встречу тебя, а подарок купил. Увидел – просто не смог удержаться. Возьму, думаю. Грех, думаю, не взять на память о старом друге.

– Подарок? – Кукушкин перевернул над углями последний шампур и выпрямился. – Подарки я, признаться, люблю. Только боюсь, подарочек, как обычно, с подвохом.

– Ну-ну, – сказал Одинцов, – кто старое помянет…

– Действительно, – поддакнул Машков, – взрослые же люди!

На его крючконосой физиономии застыло нарочито постное выражение, наиболее, по его мнению, подобающее серьезному человеку, но в глазах, как встарь, плясали веселые чертики.

– Это судьба, – сказал Одинцов, протягивая доктору пакетик, который до сих пор прятал за спиной.

Кукушкин с опаской принял подношение и посмотрел на этикетку.

– Соус «Тысяча островов», – прочел он вслух, – Минский маргариновый завод… Ты что, был в Белоруссии?

– В Москве, – уточнил Одинцов. – Купил в киоске возле метро. Хотел сразу употребить, а потом присмотрелся – нет, думаю, нельзя, вещь памятная, именная… Ну, будто знал, что тебя встречу!

– Подвох есть, нюхом чую, – задумчиво проговорил Кукушкин, разглядывая вполне обыкновенный пластиковый пакетик с соусом, – а вот в чем он, не пойму. Не мог же ты опуститься до того, чтобы подсыпать туда слабительного! Тем более что я сначала заставлю тебя попробовать и только потом отважусь взять это в рот…

– Бойтесь данайцев, дары приносящих, – подлил масла в огонь Машков.

– На обороте посмотри, – посоветовал Одинцов.

Кукушкин перевернул пакет и стал читать то, что было крупным шрифтом напечатано на обороте.

– Котлета… – начал он и замолчал, изумленно задрав брови. – Чего?!

– Что, что такое? – заволновался Машков. Он отобрал у Кукушкина пакет, глянул и начал, обхватив руками живот, медленно садиться на землю.

– Убил, – плачущим голосом сообщил он Одинцову. – Без ножа зарезал!

– Котлета «Капитан Кук», – нашел в себе силы дочитать надпись до конца ошеломленный Кукушкин. – ›-мое, две точки сверху! Признавайся, Одинец, где тебе это сфабриковали?

Одинцову стоило немалых трудов доказать, что он действительно купил соус с людоедским рецептом в киоске, не имея в виду ничего предосудительного. Причем у него сложилось вполне определенное мнение, что поверили ему не потому, что он был так уж убедителен, а единственно потому, что ни Кук, ни Машка не считали его способным на такой технически сложный розыгрыш. К тому же он и впрямь не мог заранее знать, что на новом месте службы столкнется с капитаном Куком, а посему после продолжительных, то и дело прерываемых хохотом дебатов на его счет все-таки было записано честно заработанное очко.

Засим, оставив вооруженного продукцией белорусских кулинаров Кукушкина наедине с начавшими испускать умопомрачительный аромат шашлыками, они прогулялись к обрыву, под которым плескались волны Новороссийской бухты. Над обрывом с пронзительными криками кружили чайки, ветер трепал и ерошил кустики сухой травы, укоренившейся в трещинах каменной скалы. Внизу, волоча за собой пенные усы, шел в порт со стороны внешнего рейда быстроходный моторный катер. На корме трепетал, вытянувшись в доску, военно-морской флаг, и даже сверху было видно, как сверкают на фоне черных кителей шитые золотом погоны. Позади них высилась недостроенная, но притом давно обжитая дача кавторанга Машкова; между ними и дачей расположилось похожее на скворечник дощатое строение с односкатной крышей. Данное сооружение было обращено дверью к бухте: Машка по максимуму использовал преимущества своего бесплодного, да к тому же находящегося под угрозой обрушения участка, поставив даже сортир таким образом, чтобы, сидя в нем, при желании можно было вдоволь насладиться морским пейзажем.

Пейзаж и впрямь был хоть куда. Практически из любой точки на дачном участке кавторанга были видны и море, и скалы, о подножия которых разбивался пенистый прибой, и дальний каменный мыс с белой башенкой маяка. Крутая каменистая тропка, которую так и подмывало назвать козьей, петляя, сбегала по отвесному обрыву к крошечному галечному пляжу.

Порывшись в кармане потрепанных, вылинявших добела джинсов, Машков выудил оттуда пачку сигарет и протянул ее Одинцову. Тот отрицательно покачал головой:

курил он нечасто, перерывы между двумя сигаретами у него составляли от получаса до нескольких месяцев – еще одно качество, которому завидовали все, кто был знаком с капитаном третьего ранга Одинцовым. Тогда Машков закурил сам.

– Вон там примерно, – сказал он, указывая дымящимся кончиком сигареты на раскинувшуюся внизу бухту. – Видишь, где вода посветлее? Там отмель, глубина – метров десять—двенадцать. На краю отмели лежит буксир – старый, еще с войны. Мы его в прошлом году нашли, отметили на карте. Хорошее место молодняк натаскивать – и не глубоко, и не мелко, и видимость неплохая, и вообще, как говорится, все угодья. Вот там старшину и пришили.

– Я вижу, тебе эта история не дает покоя, – заметил Одинцов.

– Поставь себя на мое место, – пожал загорелыми плечами кавторанг. – Я уж не говорю о шишках, которые посыплются на мою голову, если этому прокурорскому капитану удастся упечь парня за решетку. Взыскания, пятно на знамени части – это все, брат, можно пережить. Но парню-то каково?! А это, понимаешь, не хрен с бугра, а мой боец. А с сегодняшнего дня, между прочим, еще и твой. Ты, конечно, ответственности за него не несешь…

– Не дави на психику, – оборвал его прочувствованную речь Одинцов. – А почему, кстати, ты так уверен в его невиновности?

– Потому что он физически не мог этого сделать, быстро ответил Машков. – Ну, ты-то ведь не сухопутная крыса и должен понимать разницу между опытным бойцом нашего отряда и новобранцем! Не мог салага опередить старшину, и заряд спереть не мог. Теоретически все возможно, но на практике осуществить это труднее, чем взлететь, просто размахивая руками.

– Я вижу, у тебя имеется собственная версия, сказал Одинцов. Этот разговор его тяготил, поскольку обещал в перспективе массу неприятных и утомительных хлопот.

– Версия не версия, а так… – Машков одновременно пожал плечами и развел руками. – В общем, сдается мне, что там был кто-то третий, посторонний, кому находиться там вовсе не полагалось.

– Киллер, – с легкой насмешкой предположил Одинцов.

– Я об этом думал, – совершенно серьезно отозвался кавторанг. – И пришел к выводу, что старшина второй статьи Лопатин – не такая важная птица, чтобы ради его устранения нанимать киллера, который чувствует себя под водой как дома, умеет обращаться с ПП, а главное, имеет упомянутый ПП в своем распоряжении. Его ведь на рынке не купишь!

– На рынке можно купить все, – возразил Одинцов, – но ход твоих мыслей мне нравится. Продолжай.

– В районе погружения не было ни одного постороннего судна, – продолжал Машков. – Скорлупки ореховой не было! Следовательно, убийца приплыл с берега. Приплыл под водой. Это, согласись, не каждому по плечу. И согласись, опять же, что убрать Лопатина можно было сотней куда менее трудоемких способов. Например, дождаться, когда он пойдет в увольнение, и пырнуть ножом. Или просто застрелить из обычного пистолета – какой-нибудь китайской «тэтэшки», которую действительно можно купить где угодно, если знаешь нужных людей.

– А вывод?

– А вывод простой. Лопатин погиб случайно. Убийца занимался там какими-то своими делами и очень не хотел, чтобы об этих делах узнал кто-то посторонний. Дротик из ПП попал старшине в лицо. Значит, он видел убийцу, но не предполагал, что тот станет стрелять. Потому что, если бы предполагал, у убийцы ничего не получилось бы. Все-таки Лопатин был боевой пловец, профессионал… Да и убийца, скорее всего, выстрелил не по злому умыслу, а импульсивно, от испуга…

Одинцов, щурясь от солнечной ряби на поверхности бухты, вгляделся в то место, где вода из ультрамариновой становилась зеленоватой, свидетельствуя о наличии отмели.

– К чему ты клонишь? – спросил он. – Звучит, спору нет, логично, но это ведь недоказуемо! Какой-то гипотетический убийца, который то ли был, то ли не был… А следов под водой, как ты знаешь, не остается.

– Не остается, – кивнул Машков. – Но есть шанс, что там осталось то, за чем убийца приходил. Я полагаю, Лопатин его спугнул, и он мог рвануть когти, оставив какие-то улики…

– Умойся холодной водой, – посоветовал Одинцов. —Что такого ценного можно найти внутри старого ржавого буксира, из-за чего стоило бы убивать человека? Здесь не Карибское море, и этот твой буксир – не испанский галион, доверху набитый золотом инков и майя…

– Парня жалко, – невпопад ответил Машков. – Что я матери его скажу? Он же ни в чем не виноват!

– Опять давишь на психику, – констатировал Одинцов. – Вообще, Юрка, я тебя не совсем понимаю. Если это тебя так задевает, почему ты сам давным-давно не пошарил вокруг этого буксира?

Машков одной длинной затяжкой добил чинарик и стрельнул им в сторону бухты. Окурок перелетел через край обрыва и беззвучно скрылся из вида.

– Почему-почему… – проворчал он. – По кочану! Причем сразу по двум кочанам. Первый кочан – военная прокуратура. Они с меня глаз не спускают, пасут днем и ночью, как будто я – главный подозреваемый. А кочан номер два… – Он оглянулся через плечо туда, где капитан Кук переворачивал шампуры с мясом. – Вон, у него спроси. Он тебе все научно объяснит. А я, признаться, свой диагноз выговаривать так и не научился.

– Э, – с искренним огорчением произнес Одинцов. —Бароны стареют?

– А, – досадливо отмахнулся Машков. – Это все Кук. Ей-богу, бывают моменты, когда хочется, чтобы нашей санчастью заведовал какой-нибудь коновал со средним специальным образованием. И лучше всего ветеринарным. А этот светило военно-морской медицины из меня уже душу вынул. Нырять мне, видите ли, нельзя! А на кой хрен я тогда кому нужен? Командир отряда боевых пловцов-водолазов, которому противопоказаны погружения!

Последняя фраза была произнесена так прочувствованно и громко, что доктор Кукушкин отвлекся от сложного процесса приготовления шашлыков и, подняв голову, сказал:

– Поговори у меня. На инвалидность захотелось?

– Видал? – с тоской спросил Машков.

– Зверь, – согласился Одинцов. Он произнес это громко, так, чтобы слышал капитан Кук, и, зачем-то понизив голос, добавил: – Ты хочешь, чтобы туда сходил я?

Машков странно замялся.

– Честно говоря, я и сам толком не знаю, чего хочу, вздохнул он. – А если совсем начистоту, то бывают моменты, когда мне больше всего на свете хочется просто проснуться. Проснуться и обнаружить, что ничего этого на самом деле не было…

Засунув руки в карманы джинсов, Одинцов подошел к самому краю обрыва и посмотрел на галечный пляж внизу. Пляж имел форму полумесяца, и на нем могли с полным комфортом расположиться три или четыре человека, никак не больше. Потом он перевел взгляд на отмель.

– А знаешь, – сказал он, – похоже на то, что твоя дача – самая ближняя от места происшествия точка на всем берегу.

– Об этом я и толкую, – кивнул кавторанг. – И условия здесь куда более комфортные, чем в общежитии. Мои еще две недели у тещи в Новосибирске, так что дом в твоем полном распоряжении.

– Далековато на службу бегать, – с сомнением произнес Одинцов. – Разве что отобрать у дока его тачку. Тогда, конечно, получится настоящий курорт.

– А ты не бегай, – сказал Машков. – Тебе отпуск положен? Положен! Вот и отдохни недельку. Тем более что служба сейчас все равно на семьдесят процентов состоит из разговоров со следователем. Ты, конечно, вне подозрений, но на кой ляд тебе общение с этим хорьком?

– Не думаю, что на проверку твоих подозрений понадобится целая неделя, – заметил Одинцов. – Прав ты или нет, станет ясно после одного, максимум двух погружений.

– И слава богу, – сказал Машков. – А оставшееся время используешь по прямому назначению – отдохнешь, акклиматизируешься… Дыхательный аппарат и прочее снаряжение у меня прямо здесь, в кладовке, так что из части таскать ничего не придется. Даже… гм…

– Ну, это уже лишнее, – сказал Одинцов. – На кой черт мне сдался пистолет? Не думаешь же ты, что убийца до сих пор сидит возле буксира!

– Конечно, не думаю, – согласился кавторанг. – Даже если у него есть жабры, сидеть там бессмысленно.

– И то верно, – вздохнув, подтвердил Одинцов.

– Кушать подано! Идите жрать, пожалуйста! – голосом Василия Алибабаевича из «Джентльменов удачи» позвал Кукушкин.

– Пойдем посмотрим, что там намудрил этот кулинар, – предложил Машков, и приятели, повернувшись спиной к бухте, двинулись к мангалу, который было легко отыскать даже в кромешной тьме по исходившему умопомрачительному аромату готовых шашлыков.

Глава 5

Он спустился с обрыва по крутой каменистой тропке, неся на плече довольно увесистую спортивную сумку. Было всего восемь утра, но солнце уже успело нагреть камни, которые к полудню обещали стать раскаленными – хоть ты яичницу на них жарь.

На крошечном галечном пляже не было ни души – обитатели дачного поселка предпочитали купаться в других, более приспособленных местах. Кроме того, день был будний, и в поселке оставались лишь пенсионеры, с усердием, достойным лучшего применения, обихаживавшие вскопанные в каменистой почве, обильно политые трудовым потом грядки.

Сбросив на гальку подальше от воды одолженные Машковым шорты и пляжные шлепанцы, Одинцов расстегнул сумку и с привычной сноровкой экипировался для погружения. Вода была теплая, и гидрокостюм ему не понадобился. Он подогнал по размеру и застегнул ремни дыхательного аппарата – военного, с замкнутым циклом, который, в отличие от обычного акваланга, позволял передвигаться под водой скрытно, не оставляя за собой предательского следа в виде воздушных пузырей. Пластиковая кобура с ПП привычной тяжестью легла на бедро; ножны со спецназовским ножом Одинцов пристегнул к левому предплечью. При этом на губах его играла кривоватая улыбка: он чувствовал себя довольно глупо, собираясь лезть в воду в полном вооружении, будто на боевую операцию. Спасибо, что хоть подводного автомата у Машки на даче не оказалось!

Вообще, эта вылазка представлялась ему пустой затеей. С момента убийства прошло уже три дня – срок, вполне достаточный для того, чтобы замести любые следы. А с другой стороны, почему не пойти навстречу старому приятелю? От него, капитана третьего ранга Одинцова, не убудет, если он совершит это погружение, – познакомится с новой для него акваторией, изучит обстановку, в которой отныне придется служить, и вообще разомнет косточки. Да и Машков, конечно же, прав: в такой ситуации надо хвататься за любую соломинку, лишь бы спасти ни в чем не повинного парня от тюрьмы. Судить-то его станут не за драку, а за умышленное убийство! А он, помимо всего прочего, еще и боец вверенного Одинцову подразделения…

Он опустил на лицо маску, закусил загубник дыхательной трубки и, пятясь, вошел в воду. Набежавшая волна мягко, будто приветствуя, толкнула его в спину. Она была теплая, как парное молоко, и Одинцову помимо воли вспомнился попутчик Петр Григорьевич Возницын, убеждавший его, что перевод с океана на Черное море следует рассматривать как большое, неоспоримое благо. Что ж, климат здесь действительно курортный, а в море нет ни акул (катраны, разумеется, не в счет), ни ядовитых медуз – вообще ничего, что представляло бы угрозу для человека, кроме самого моря да еще кавторанга Машкова с его подчиненными.

Он погрузился в прозрачную воду и поплыл, работая ластами, у самой поверхности, что позволяло дышать через трубку. До отмели было километра два по прямой, и Одинцов решил поберечь дыхательную смесь, чтобы, прибыв на место, не быть стесненным во времени. Каменистое дно круто уходило вниз и вскоре окончательно пропало из вида; теперь под ним была освещенная солнцем толща зеленоватой морской воды, в которой время от времени серебристыми искорками мелькали пугливые мальки. Он двигался по азимуту, поскольку отмель, отчетливо выделявшаяся светлым пятном на фоне синей воды, была хорошо видна только сверху, а противоположный берег, если смотреть на него не с обрыва, а с поверхности воды, виделся узкой, лишенной заметных ориентиров темной полоской.

Его слуха коснулся отдаленный шум корабельных винтов, и, высунув голову из воды, он разглядел примерно в полукилометре от себя силуэт идущего в сторону открытого моря ракетного катера. Ему опять подумалось, что предположение Машкова о том, что убийцей был какой-то третий, посторонний человек, при всей его заманчивости выглядит довольно шатким. Если на момент происшествия в районе погружения действительно отсутствовали иные плавсредства, кроме лодок, на которых прибыли бойцы, гипотетическому убийце пришлось проделать изрядный путь под водой, на что даже в приморском городе способен далеко не каждый. Плюс к тому – специальное снаряжение, которым убийце почти наверняка пришлось бы разжиться. Потому что, пользуясь обычным аквалангом, он неминуемо выдал бы свое присутствие – с лодок наверняка заметили бы пузыри и сделали соответствующие выводы.

А идти на хлопоты, связанные с поиском и покупкой аппарата замкнутого цикла, стоило только в одном случае: если целью погружения являлось именно убийство. То есть предполагаемый убийца должен был заранее знать, что столкнется под водой со старшиной второй статьи Лопатиным, иначе вся эта дорогостоящая маскировка была бы просто ни к чему.

Получался какой-то порочный круг. Действительно, матрос срочной службы – слишком мелкая фигура, чтобы ради его устранения идти на такие хлопоты, расходы и риск. А раз так, то никакого третьего там, возле затопленного буксира, скорее всего, не было. А если и был, то пришел он не откуда-то со стороны по каким-то своим таинственным делам, а приплыл в надувной моторке вместе со своей жертвой, сделал дело и теперь потирает руки, наблюдая за тем, как следователь военной прокуратуры целенаправленно шьет дело первому, кто подвернулся под руку.

А может быть, все еще проще. Уровень подготовки – это, конечно, немаловажный фактор. Но, с другой стороны, имея перед собой четкую цель, тот же Кокорин всетаки мог опередить старшину и первым оказаться возле буксира. Даже Машков не отрицает, что теоретически это возможно. А отсутствие мотива – чепуха. Кокорин мог мстить вовсе не за дедовщину, а за какую-то личную обиду; кроме того, его могли материально заинтересовать, а то и просто заставить выполнить грязную работу за кого-то из старослужащих. А то, что он до сих пор не назвал имени заказчика и вообще, по слухам, предпочитает молчать и смотреть в стену, тоже вполне объяснимо: парня могли запугать. А если он все-таки действовал по собственной инициативе, так со следователем ему и вовсе не о чем разговаривать…

«Ну, хватит, – мысленно одернул он себя. – Пускай в этом дерьме копается следователь – в конце концов, ему за это деньги платят, это его работа, в которой я разбираюсь не лучше, чем он в устройстве магнитной мины. А меня просто попросили осмотреть место происшествия. Эта задача мне вполне по зубам, а найду я там что-то или нет – какая мне, в сущности, разница?»

Он посмотрел на часы. Судя по времени, он был уже недалеко от цели. Снова высунув из воды голову, он вставил в рот загубник трубки дыхательного аппарата, открыл вентиль и нырнул. Продолжая двигаться по азимуту, Одинцов пошел на погружение и через некоторое время увидел под собой покрытое шевелящимся ковром дно. Вскоре впереди показались очертания буксира поначалу смутные и расплывчатые, почти бесформенные, они обретали четкость с каждым движением обутых в широкие ласты ног. Приблизившись, Одинцов разглядел изрешеченную пулями и осколками палубную надстройку, капитанский мостик с выбитыми стеклами, бессильно свернутый набок ствол установленной на носу скорострельной зенитной пушки и страшную рваную пробоину ниже ватерлинии. Буксир назывался «Резвый».

Одинцов дважды проплыл вокруг затонувшего суденышка, не обнаружив, как и следовало ожидать, ничего интересного. В сумеречном полусвете обросший косматыми водорослями ржавый корпус выглядел таинственно и зловеще, но для капитана третьего ранга Одинцова это зрелище было привычным и обыденным, а многометровая толща воды над головой давно перестала служить источником душевного дискомфорта. Он не понимал людей, которые боялись воды; ему все время казалось, что они либо притворяются, либо потакают своим слабостям.

Осмотр мостика, рулевой рубки и палубной надстройки также ничего не дал. Одинцов отыскал несколько следов человеческого присутствия в виде потревоженного слоя ила да пятачка голого ржавого металла на месте сорванных с дверного косяка водорослей. В тесном помещении, некогда служившем матросским кубриком, он наткнулся на горку отбеленных морем костей. Наполовину утонувший в пушистом иле череп скалил в застывшей улыбке редкие желтоватые зубы. Одинцов покинул кубрик: этот свидетель, даже если и видел что-нибудь, уже ничего не мог ему рассказать.

Теперь остались неосмотренными только трюм и машинное отделение. Вынув из петли на поясе фонарь, Одинцов осторожно приблизился к косматой от водорослей черной квадратной пасти открытого люка. Створки люка приржавели намертво, и это было хорошо: капитану вовсе не улыбалось оказаться в мышеловке, расположенной на двенадцатиметровой глубине, без всякой надежды на то, что кто-то вытащит его отсюда.

Дверь машинного отделения оказалась закрытой. Она тоже приржавела так, что сдвинуть ее хотя бы на миллиметр не было никакой возможности. Одинцов не стал особенно усердствовать: если те, кто побывал на буксире до него, ее не открывали, то и ему за этой дверью нечего делать.

Оставался только трюм. Одинцов ничего не ждал от его осмотра, но решил все-таки туда заглянуть – просто чтобы не оставлять белых пятен. Кроме того, шутливо подумал он, предметы, хоть как-то подпадающие под определение затонувших сокровищ, обыкновенно помещаются именно в трюмах – разумеется, если речь не идет о таких раскрученных и знаменитых «утопленниках», как «Титаник», который после обнаружения, по слухам, уже успел сильно пострадать от садящихся на палубу подводных аппаратов с богатыми туристами. Воистину, жена капитана Кука права на все сто: избыток денег – страшная вещь. Одни идут на смертельный риск, чтобы этот избыток заиметь, а другие – чтобы хоть на что-то потратить…

На краю открытого люка тоже виднелся смазанный след, как будто в этом месте ил задели ластом или рукой. В принципе, это ни о чем особенном не говорило: ил могла потревожить рыбина средних размеров или любой из бойцов, которые явились сюда, чтобы облепить ржавый корпус муляжами магнитных мин, а вместо этого были вынуждены буксировать на поверхность труп своего командира, оставляющий в воде красную кровавую муть.

Включив фонарь, Одинцов вплыл в трюм. Узкий бледный луч скользнул по сваленным беспорядочной грудой, затянутым илом гнилым деревянным ящикам, осветил похожий на щупальце какого-то подводного чудища обрывок стального троса, ощупал зазубренные края пробоины и спугнул небольшого краба, который, угрожающе выставив над головой разновеликие клешни, торопливо попятился в тень. Одинцов машинально проводил его лучом фонарика и вздрогнул: попятившись еще дальше, краб спрятался за спортивной сумкой, втиснутой в угол между двумя ящиками.

Сумка была вместительная, матерчатая, очень похожая на ту, в которой Одинцов принес на берег снаряжение. Она была украшена броским логотипом фирмы «Адидас»; в складках прочной черной материи уже начал скапливаться ил, но известный всему миру полосатый трилистник ярко белел в луче света – краска, которой он был нанесен, нисколько не пострадала от соленой воды, а это означало, что сумка попала сюда недавно – уж, по крайней мере, не в годы Второй мировой войны.

Одинцов рассеянно прикинул вероятность попадания случайно свалившейся с борта какого-нибудь судна сумки в открытый люк затонувшего буксира. По всему выходило, что такая вероятность мала, а уж самостоятельно, без посторонней помощи, отползти на добрых пять метров от места предполагаемого падения и забиться в этот угол сумка не могла и подавно.

Он мысленно отдал должное интуиции Машкова. Несомненно, сумка являлась именно тем предметом, на поиски которого кавторанг отправил Одинцова. И вполне возможно, именно она, как и предполагал Машка, послужила причиной произошедшего здесь убийства.

Существовал только один способ выяснить все до конца, и Одинцов без колебаний к нему прибег: подсвечивая себе фонарем, осторожно раздернул «молнию» и заглянул в сумку. Он отпрянул, на какое-то мгновение преисполнившись уверенности, что сейчас произойдет взрыв, который разнесет на куски и его, и ржавый буксир. В следующий миг у него отлегло от сердца: то, что показалось ему взрывным устройством, на деле представляло собой стандартный подводный радиобуй, стоящий на вооружении некоторых флотских подразделений. Судя по положению переключателя, прибор был выключен. Это выглядело вполне логично: если владелец сумки не хотел, чтобы ее нашли, было бы глупо оставлять радиомаяк включенным вблизи базы Черноморского флота, где на каждом судне имеется хотя бы один радиопеленгатор.

Помимо выключенного маячка, в сумке лежало множество тугих, увесистых, перетянутых скотчем свертков из черного непрозрачного полиэтилена. Одинцов решил было, что напал на тайник с наркотиками, но, взяв один из свертков в руки, отказался от этой мысли: даже под водой чувствовалось, что содержимое свертка весит намного больше, чем равное ему по объему количество порошка или таблеток.

Одинцов вынул из ножен на предплечье нож. Узкое обоюдоострое лезвие легко, без сопротивления вспороло черную пленку. Одинцов направил на разрез луч фонаря и не поверил своим глазам: в электрическом свете ярко заблестело золото – серьги, кольца, кулоны, цепочки…

«Вот тебе и галион, – подумал он, вспомнив вчерашний спор с Машковым. – Вот тебе и Карибское море, и пиратские сокровища, и все, что душе угодно. Сколько же здесь этого добра? Килограммов двадцать, наверное, а то и все тридцать…»

Теперь картина происшествия стала ему предельно ясна. Сумка с золотом, естественно, представляла собой вовсе не чьи-то сбережения, а контрабандный груз, доставленный, вероятнее всего, из Турции на одном из прибывших в порт на прошлой неделе кораблей. Не имея связей на таможне, контрабандист поместил в сумку радиобуй и выбросил ее за борт. По несчастливому стечению обстоятельств сумка легла на дно в районе запланированных начальником штаба учений, о чем контрабандист, разумеется, не подозревал. Еще одно неудачное совпадение произошло, когда хозяин сумки, отыскав ее по сигналу маяка, почти нос к носу столкнулся со старшиной Лопатиным. Убив матроса, он понял, кто это был, – человек, умеющий обращаться с ПП, несомненно, не спутает экипировку боевого пловца со снаряжением обычного аквалангиста-дайвера. Спасаясь бегством, он спрятал тяжелую сумку в трюме, чтобы вернуться за ней, когда шум вокруг этого дела уляжется.

Это существенно меняло дело. Разумеется, сумку сюда принес не матрос Кокорин, а значит, если не хлопать ушами и смотреть в оба, можно не только добиться его освобождения, но и взять настоящего убийцу. Нужно только все хорошенько обдумать, чтобы сгоряча не наломать дров…

Когда он вынырнул на поверхность, оказалось, что галечный пляж уже перестал быть пустынным. В сторонке, под обрывом, примостившись на камне, удил рыбу какой-то немолодой, дочерна загорелый, сухопарый и жилистый человек в старых драных шортах, линялой тельняшке с засученными рукавами и в бейсбольной шапочке с низко надвинутым засаленным козырьком. Глядя на него, Одинцов порадовался, что сообразил не тащить свою находку на берег средь бела дня. Верно все-таки говорят: поспешишь – людей насмешишь. И без того его появление из воды почти в полной экипировке боевого пловца будет выглядеть весьма неоднозначно…

Он подумал, не нырнуть ли ему снова, чтобы выбраться на берег где-нибудь в сторонке, подальше от глаз так некстати оказавшегося на берегу рыбака. Но, насколько ему было известно, других удобных спусков к воде поблизости не было, а это сулило в перспективе рискованный подъем по отвесной скале, а после – пешую прогулку под палящим солнцем через дачный поселок. Как есть, все в той же экипировке, без штанов, с подводным пистолетом на боку, с ножом на предплечье, с ластами под мышкой и громоздким металлическим ранцем дыхательного аппарата в обнимку… То-то будет потеха для ротозеев!

Пока Одинцов размышлял, принимать решение стало поздно: рыбак его заметил. Приставив ладонь козырьком к глазам, он вгляделся в появившийся на поверхности воды предмет и, признав в нем человеческую голову, приветственно помахал рукой. Одинцову ничего не оставалось, как помахать в ответ. Похоже, рыбак ничуть не удивился его появлению, да оно и неудивительно: оставленные им сумка, шорты и шлепанцы по-прежнему лежали на берегу, придавленные камнем, чтобы не унесло ветром. Обнаружив на пустом пляже этот джентльменский набор, кто угодно пришел бы к выводу, что владелец данного обмундирования либо ушел куда-то в одних плавках, либо утонул, либо ныряет где-то поблизости с аквалангом. А зная, на чей дачный участок выводит вьющаяся по склону тропинка, было совсем нетрудно выбрать из трех вариантов ответа правильный. Возможно, рыбак принял его за Машкова и именно поэтому махал ему рукой; судя по тому, как тот спокойно прошел по чужому участку, чтобы попасть на пляж, это был хороший знакомый кавторанга, возможно, сосед.

Обдумав все это, Одинцов нащупал ногами каменистое дно и пошел к берегу, тем более что ничего иного ему просто не оставалось. Рыбак поплевал на наживку, забросил удочку и, с похвальной осторожностью прокладывая путь по крупным камням, зашагал ему навстречу. Когда Одинцов сдвинул на лоб маску, его седоватые брови удивленно приподнялись; вид пристегнутого к поясу пистолета заставил их подняться еще выше, но комментариев не последовало.

– Виноват, – сказал рыбак, когда Одинцов, сняв ласты, выбрался из воды. – Я думал, это Юрка, сосед мой.

– Юрка ваш на службу укатил, – сообщил Одинцов.

– А…

– А я у него временно на постое, – предвосхитил Одинцов очередной вопрос. – Иван, – представился он.

– Павел Андреевич, – назвался рыбак и протянул руку. Рукопожатие у него оказалось крепким, и как-то сразу чувствовалось, что это далеко не все, на что он способен. Пожимая руку Одинцову, он демонстративно смотрел на торчащую из кобуры рукоятку пистолета. – Капитан второго ранга Зимин. В отставке, разумеется. До пенсии командовал отрядом, который после меня принял ваш приятель.

– Ага, – с некоторым облегчением сказал Одинцов. —Очень приятно. Я кап-три Одинцов. Прибыл для дальнейшего прохождения.

– Это другое дело, – не скрывая облегчения, улыбнулся Павел Андреевич. – А я, понимаешь, голову ломаю: что это, думаю, за чудо морское? Да еще и с ПП на боку… Издалека к нам?

– С ТОФа.

– А, тогда конечно. Осмотреться на новом месте сам бог велел, у нас тут море совсем не то, что на Дальнем Востоке.

– Это точно.

Сняв со спины увесистый ранец дыхательного аппарата, Одинцов попрыгал на одной ноге, вытряхивая воду из ушей.

– Ты, часом, не к старому буксиру плавал? – демонстрируя недюжинную проницательность, спросил Зимин.

– А вы, значит, в курсе?

Отставник невесело усмехнулся.

– А как же иначе? Это ж моя часть, родная, можно сказать – детище. А тут такой пердюмонокль… Ну и как, нашел что-нибудь?

Одинцов уклончиво пожал плечами.

– А с чего вы взяли, что я должен что-то искать?

Зимин опять усмехнулся.

– Правильно, – сказал он. – Болтун – находка для шпиона. Но я-то не шпион. Знаю, что Юрка пытается своего бойца защитить. И правильно делает, я его целиком и полностью одобряю. На его месте я бы сам первым делом вокруг буксира пошарил. Нырять ему Кукушкин месяц назад запретил, а постороннему человеку, как я понимаю, он бы не доверился. Из чего следует, что вы с ним старые кореша…

– Вместе учились, – подтвердил Одинцов. – В Питере.

Он расстегнул и спрятал в сумку пояс с пистолетом, бросил туда же нож и ласты.

– Подсобить? – спросил Зимин, кивая на дыхательный аппарат.

– Сам справлюсь, – отказался Одинцов. – Тем более у вас, по-моему, клюет.

Павел Андреевич оглянулся, помянул черта и смешно запрыгал по камням к своим оставленным без присмотра удочкам.

– Удачи, кап-три! – крикнул он на бегу. – Еще свидимся!

– Естественно, – сказал Одинцов и, забросив за плечо тяжелый металлический ранец, стал карабкаться в гору.

Глава 6

Ночь выдалась ясная, но безлунная, и, когда Иван выбрался на берег, Машков включил сильный фонарь. Мокрая галька блестела в его свете, как полированный антрацит, невидимые в темноте волны с негромким шорохом набегали на берег, плескались о камни, хлюпали и урчали в расселинах.

– Ну? – спросил Машков, когда Одинцов содрал с лица маску.

– Порядок, – ответил тот, ставя на землю сумку. Галька отчетливо хрустнула под ее тяжестью. – Увесистая, зараза.

Машков наклонился и взялся за мокрые матерчатые ручки.

– Килограммов тридцать будет, – согласился он. —Ну, и каково чувствовать себя олигархом?

– Калифом на час, – поправил Одинцов. – Холодно и мокро.

– Ничего, – утешил его кавторанг, – это мы мигом поправим. Сейчас выпьем водочки, а под это дело обмозгуем, как быть дальше.

Через четверть часа они уже сидели за столом, врытым в землю под старым, раскидистым абрикосовым деревом, с нижней ветки которого свисала на длинном шнуре голая переносная лампочка. На столе стояла бутылка водки, с которой соседствовали три стакана и глубокая тарелка с нехитрой закуской. Третий участник импровизированного военного совета, приглашенный по настоянию Машкова кавторанг в отставке Зимин, внес свою лепту в застолье, выставив сковородку с наловленной днем рыбой. Золотистые поджаристые ломтики пахли так, что Одинцов неожиданно для себя ощутил зверский голод.

– Налегай, морячок, – заметив взгляд, которым он смотрел на сковороду, пригласил Зимин. – После погружения хорошенько порубать – первое дело.

– Я второй день только и делаю, что рубаю, – вооружаясь вилкой, проворчал Одинцов. – Скоро так раздуюсь, что погружаться без балласта перестану. Так и буду болтаться поверху, как рыбий пузырь.

– Ну, это еще когда будет, – утешил Машков, подвигая к нему только что наполненный стакан.

– Мне не наливай, – предупредил Зимин.

– Что так, Пал Андреич?

– Дело у нас, как я понимаю, серьезное, – сказал отставник. – А серьезные вопросы лучше решать на трезвую голову. Да и вообще… Вот ты, Юрок, в курсе, почему я до каперанга так и не дослужился?

– Откуда? – развел руками Машков.

– Странно, – хмыкнул Зимин, – неужели до сих пор не растрезвонили? Лет пять назад было дело… Я тогда как раз новые дырочки в погонах вертел – каперанг у меня, считайте, в кармане был. Ну, послали меня в Москву, в академию Генерального штаба, чуток подучиться. И в первый же вечер, как на грех, встречаю я старинного дружка – ну, вот вроде как вы встретились. Выпили мы тогда крепко. И то ли водка паленая попалась, то ли просто приняли сверх положенной меры, а только проснулись мы оба в милицейском «обезьяннике».

– Много наломали? – заинтересовался Машков.

– Да не так чтобы очень. До уголовного дела, слава богу, не дошло, но бумага по месту службы, сам понимаешь, отправилась. Ну, и накрылись мои полковничьи звезды медным тазом. Так это еще полбеды! Главная-то беда, что супруга моя покойная, Валентина Степановна, спала и видела себя женой каперанга, а в перспективе, сам понимаешь, адмирала. А тут один праздник проходит, другой, а приказа о присвоении очередного звания нет как нет…

– Да, – сочувственно протянул Машков, который, хоть и не был знаком с покойной супругой своего предшественника на посту командира части, с легкостью представил себе атмосферу, которая царила в доме Павла Андреевича в описываемый период, – вам не позавидуешь…

– Что ты! – замахал руками Зимин. – Это надо еще покойницу мою знать. Женщина была феноменальной пробивной силы, прямо как кумулятивный снаряд. Что она делает? Одевается, как на банкет, штукатурится, красится и держит курс прямиком на приемную начштаба флота.

– И принял? – недоверчиво спросил Машков.

– Милый ты мой! Да пусть бы попробовал не принять! Не просто принял, а, не поверишь, взял в секретной части мое личное дело и дал ей туда заглянуть – ну, естественно, не на вынос, а прямо у себя в кабинете…

– Не может быть! – ахнул Машков. – Фантастика!

– Фантастика началась, когда моя благоверная домой вернулась, – возразил Зимин. – Это, братцы, была настоящая Цусима, такого злейшему врагу не пожелаешь. Месяц в отряде жил, у себя в кабинете на столе ночевал, как бомж… Зато пить, считайте, бросил. Так только, иногда, за компанию…

Одинцов, который за время его рассказа успел не только выпить водки, но и в одиночку умять почти всю рыбу, сыто отдуваясь, откинулся на спинку скамьи, заставив ее жалобно скрипнуть.

– Как действовать будем, господа офицеры? – спросил он, несильно пнув стоящую под столом сумку, от которой даже на открытом воздухе ощутимо попахивало морской водой, водорослями и тиной. – Что делать с этими сокровищами Посейдона?

– Глянуть-то можно, или как? – спросил Зимин.

– Да на здоровье, – сказал Машков, а Одинцов просто молча кивнул.

Отставной кавторанг наклонился над сумкой, порылся внутри, шурша мокрым полиэтиленом и звякая металлом, и выпрямился, держа на раскрытой ладони горсть ювелирных изделий.

– Я в золоте разбираюсь слабо, – сообщил он, – но, по-моему, все побрякушки новые. Не иначе как из Турции.

– Больше просто неоткуда, – согласился Одинцов. – А может, дождемся Кука с дежурства и у него спросим? У него дядька золотом торгует, да и у самого доктора рыжуха на шее болтается…

К его немалому удивлению, Машков встретил это предложение молчанием и косым хмурым взглядом, как будто Иван только что сказал бестактность или глупость.

– Хуже нет, чем ждать и догонять, – помолчав, сказал он угрюмо. – Я думаю, надо прямо с утра отвезти это дерьмо в прокуратуру. Пусть оприходуют, как положено, и отпустят парня с миром. Ясно же, что он тут ни при чем.

– Это тебе ясно, – возразил Зимин. – А у них взгляд на вещи совсем другой! Во-первых, если малец, по их мнению, мог убить, то и золото в трюме спрятать тоже мог. И потом, кто знает, откуда оно, это золото? Вы, морячки, знаете, а чем докажете? Словом, и парню не поможете, и сами замараетесь. Нет, раз уж влезли в это дело, начали действовать на свой страх и риск, идите до конца.

– Это как же? – спросил Машков.

– Ловите на живца, – посоветовал отставник. – Тайник вам известен. Устройте засаду, а когда эта сволочь явится за золотом, возьмете его тепленьким. Прижмете покрепче, ахнете пару раз мордой об стол – ну, не мне вас учить, – он вам все и выложит как на духу. И признание собственноручно напишет, если только вы ему по ходу дела руки не обломаете…

– А золото? – с неудовольствием спросил Машков, которому все это явно очень не нравилось.

– А золото спрячьте, – посоветовал Павел Андреевич.

– Куда я его спрячу? – буркнул Машков.

– А вот это уже не моя забота, – твердо сказал Зимин. – Этого, Юрик, я не знаю и знать не хочу. Куда хотите, туда и прячьте, но чтоб ни одна живая душа о тайнике не знала. Только вы двое. А еще лучше – один.

– Вот это правильно, – неожиданно поддержал полузнакомого отставника Одинцов. – Доверие доверием, а в таких делах дополнительная страховка не помешает.

– А если со мной или с тобой – словом, с тем, кто будет знать, где лежит золото, – что-нибудь случится?

– Да что с тобой, быком таласским, может случиться? – возразил Одинцов. – Ты посмотри на себя, об тебя же ломы гнуть можно! Ну а если что… Знаешь, в этом случае золото будет последним, о чем я стану переживать. Найдет его кто-нибудь случайно – может, уже на следующий день, а может, через двести лет… Тебе-то что за беда?