Читать онлайн Передайте пламенный привет моим кошмарам

1. О гопниках и разговорах

Поздно вечером Петша покинул дом старой бабки, у которой постоянно, когда бы он ни зашел, было ненормально-праздное настроение – и это в ее-то возрасте! Плясками и гулянками до глубокой ночи всё это сопровождалось, у нее то и дело гостили дальние родственнички, которых не то что Петша не знал – едва ли она сама их помнила. И старуха Зара даже не замечала внука на протяжении всего вечера, но родители настойчиво просили, мол, умрет скоро бабушка, не к кому будет ходить, жалеть станешь. И говорили они это долго, года два точно, а она – удивительно – всё не умирала.

Роскошный, но немного глуповатый в своем величии частный кирпичный дом был огражден высоким черным забором, словно там городской губернатор просиживал, а на самом деле – всего лишь немного зажиточная, любившая показной лоск, бабушка и ее старший сын. Всё это Петша охотно оставил позади – семейные встречи, шумные собрания и натужные разговоры с малознакомыми родственниками были ему чужды и даже противны.

Он брел по плохо освещенной зимней улице, где один многострадальный фонарь отдувался за померкших братьев. Он любил зиму. Она вызывала у него странные воспоминания, которых, может быть, никогда и не было, которые, может быть, являлись лишь плодом его нездорового воображения, хваленного с детства матерью.

Тишина, какая бывает только в частных секторах, далеких от суеты центров, не давила, а наталкивала на приятные, теплые мысли. Снег хрустел под ногами; в темноте, прерываемой редкими вспышками света, он блестел и как будто даже освещал путь. Это был декабрь – пора чудес и несбыточных надежд. Небо заволокло тьмой; на этом ночном полотне кто-то неосторожный рассыпал маленькие сияющие белые точки – звезды. Петша никогда не понимал созвездий, не умел отличать подлинные звезды от спутников, но от вида звездного неба у него захватывало дух. Он представлял, что там, на одной из звезд, может быть жизнь. Или среди них, неживых, скрыта от человеческих глаз планета, где такой же парень смотрит вверх (или для них – это низ?) и мечтает о своем, непонятном для окружающих.

Сибирская зима – самая суровая. Она беспощадна морозами, не скупится на снег и длится дольше всех остальных времен года. Она прекрасна поначалу, в декабре, когда первый снег выпадает и дети во дворах лепят уродливых снеговиков. Но дальше вся эта первичная красота приедается, холод становится отвратителен, модницы негодуют в своих прозрачных колготках, одним только бабушкам хорошо – закутаются не по моде и радуются.

Несмотря на искреннюю любовь к зиме, Петшу и самого изрядно раздражали холода – приходилось носить теплые носки, краснеть без стыда, но от леденящего ветра. И вообще, если подумать, у зимы множество недостатков. Взять хотя бы гололед, который неумолимо роняет всех и не щадит никого, а потом – переполненные травмпункты.

Но пока декабрь – можно наслаждаться без недовольств. Снег мелкими хлопьями кружился в небе, оседал на шапку Петши, на его темные вьющиеся волосы по подбородок, на куртку, но тут же таял и мокрой дорожкой сбегал вниз, к земле. Припорошенные голые деревья казались нарядными, как будто они, раздевшиеся осенью, меняли золотой костюм на белоснежный, почти праздничный. Из труб валил дым – это отапливались маленькие русские избушки. Хотя маленькими и русскими они бывали только в редких случаях.

Иногда Петша проходил мимо какого-то дома и собаки, сидевшие на цепи и явно скучавшие от одиночества, услышав его тихий шаг, начинали потявкивать, визгливо, но робко, как бы боясь разгневанных хозяев, ругавшихся в бледно-оранжевом свете на фоне старого дрожавшего холодильника и маленького сына в белой маечке. Это уже было удручающим.

Но вот дома поредели и, наконец, показалась трамвайная остановка, пустая от людей и, что самое печальное, от трамваев. Петша перебежал дорогу на красный свет, пока машин не было на горизонте, и глянул вдаль, в ту сторону, откуда обычно едут все трамваи – пусто. Лишь снег кружился над городом, торопливо мчались по своим делам люди в смешных машинках. Он подумал – как здорово в Сибири иметь свою машину. Но потом вспомнил – у его папы была одна. Он слег однажды с гриппом и две недели не выходил из дома (кроме него никто и водить-то не умел в семье), а потом вдруг вышел и ужаснулся – вся машина была спрятана под плотным слоем заледеневшего снега. Убрать его, конечно, не составило труда, но машина не хотела заводиться, а в автомастерской потребовали неподъемную для скупого человека сумму. Машина продалась на запчасти. Это он вспомнил для того, чтобы лишний раз напомнить себе о суровой сибирской жизни – нужно уметь приспосабливаться к любым условиям. Приезжему зимой покажется, что снега и холода круглый год здесь царят, а летом – удушливая знойная пустыня.

Стоять и переминаться с ноги на ногу, выдыхать густой пар и растирать замерзшие руки (а из головы постоянно вылетают перчатки, предусмотрительно оставленные в прихожей на тумбочке), однако, долго не пришлось – вот за поворотом, за невысокими домами, которые летом радуют уличными клумбами, задребезжал старый, работавший на чистом энтузиазме трамвай. И в этой тишине очень хорошо слышно, как он лязгает по очищенным рельсам, как его шатает во все стороны. Он замер на остановке, немного проехав вперед, как раз туда, где сугробы были ему по колено. Старавшийся не унывать по жизни Петша бодренько пробежался по сугробам и заскочил в трамвай. И, довольный тем, что успел на предпредпоследний транспорт, он почти не расстроился, когда ощутил снег в коротких ботинках.

Внутри было тепло и немноголюдно (человек десять от силы), что не могло не радовать. Петша расплатился за проезд, уселся на одиночное место и, почувствовав, как снег тает и ноги мерзнут, стал соображать, как бы ненавязчиво, не привлекая к себе ошарашенных взглядов, стянуть ботинки и вытряхнуть снег на грязный и мокрый пол.

Он оглянулся на сторонам, оценивая местный контингент: одна женщина с уставшим красным лицом, сама усевшаяся на одно место, а другое занявшая большими пакетами; мужчина с неряшливой бородой и рассеянным взглядом; два старика с тростями, болтавшие о чем-то и весело смеявшиеся, словно находились не в трамвае, а дома; трое парней, молодых, в коротких куртках, шапках, из-под которых уши красные торчали, и со злыми глазами, смотревшие в телефон и ржавшие на весь салон. И парни эти, примерно ровесники Петши, показались ему очень агрессивными. Один из них, с портаком на пальцах, вдруг, точно почувствовав чужой взгляд, оторвал голову от телефона товарища и быстро, резко, нагло посмотрел на Петшу. У него были такие широкие ноздри, что складывалось ощущение, будто бы он дышит тяжело, с ненавистью, как бык.

Может быть, его что-то смутило во внешнем виде Петши, но он ничего не сказал, только молча стукнул второго парня, сидевшего рядом с ним (третий был позади, закинул руки на спинки передних сидений и смеялся громче всех), по плечу, и оба они устремили взгляды, как один – агрессивные, в сторону Петши. Ему бы давно оторваться от зрительных перепалок с этими ребятами, отвернуться к окну и наблюдать за ночным городом, дышать тихонько в надежде, что не услышат, не подойдут, да только он обомлел словно. Странно ему было ощущать на себе взгляды, полные презрения, нескрываемого, беспощадного. Он потому и застыл, точно паралич на него напал.

Но вскоре нахмуренные лица оторвались от Петши, вызвавшего у них такую бурную ненависть, и уткнулись в телефон, снова засмеялись, но уже не так громко. А Петша осторожно оборачивался время от времени и проверял, не вышли ли они на очередной остановке. Они как будто просто так катались, веселья ради, и, может, подумалось со злобной решимостью, они даже за проезд не заплатили – таких попробуй заставь, они быстрее нос разобьют.

Петша достал из кармана порядком заледеневший новенький телефон, купленный не так давно, буквально осенью, на заработанные летом деньги. Он мало с кем общался в соцсетях, почему-то вопреки современным тенденциям предпочитая живое общение, но одному человеку он мог только писать – Мише Скворцову. Друзьями они не были, в школе общаться более-менее начали только в одиннадцатом классе. И все-таки, плюя на гордость (ведь если человек не пишет сам и холодно отвечает, значит не нужно к нему лишний раз приставать с расспросами), он иногда писал – мог раз в месяц, мог раз в полгода, а в последнее время всё реже, потому что у всех своя жизнь началась.

Он только хотел убедиться, что Миша жив, в порядке. Разве плохо интересоваться делами бывшего одноклассника? Их классная руководительница, Наталья Петровна Журавлева, мечтала об этом на протяжении всех одиннадцати лет – чтобы ребята ее нашли общий язык. Но человеческая разобщенность, пришедшая с технологиями, неумолима.

Петша нажал на диалог (дата последнего сообщения, отправленного им же – август) с Мишей. «Был в сети два часа назад». Тогда он успокоился, спрятал во внутренний карман куртки телефон (сидевшие в конце салона парни не давали ему покоя) и глянул в окно. Удивительным ему казалось, как тихий район с частными домами сменялся высотками и огромными, горящими всевозможными огнями, торговыми центрами.

Вот и она – его остановка с прозаичным названием «Магнит» в честь стоявшего в двух шагах магазина. Петша встал, подошел к двери, схватился за перила и, прежде чем выйти из остановившегося трамвая, краем глаза заметил движение у другой двери – это на выход спешили те самые парни. Сперва Петша со страхом, животным и предупредительным, подумал, что, наверное, стоит проехать еще одну остановку и прогуляться пешком, зато точно дойти до дома целым, но вот ноги предательски выволокли его на холодную, одинокую остановку. И он бы предпочел, чтобы она была совсем одинока, да только неподалеку, у мусорки, остановились уже знакомые ребята и закурили, весело гогоча.

Казалось, Петша им неинтересен и он, ухватившись за эту спасительную надежду, рванул прочь, не бегом, конечно, но быстрым шагом, будто бы просто замерз и хотел поскорее дойти до дома. А трое – за ним, не так торопливо, но догоняя. Кричать и бежать в магазины было бессмысленно – они, если правда преследовали именно его, могли дождаться на улице, подкараулить. И все-таки существовала же такая возможность, что они шли по своим делам, а по случайному, нелепому стечению обстоятельств вышли на той же остановке.

Паника застучала в самом горле, стало душновато и дрожь от холода как рукой сняло. Хорошо, подумал Петша, что телефон во внутреннем кармане. Но если они шли не за телефоном, то зачем?

Вдруг, то ли набравшись смелости, то ли действуя импульсивно, потакая страху и паническому возбуждению, Петша остановился, развернулся и, наткнувшись взглядом на троицу, приближавшуюся к нему, громко рявкнул:

– Эй вы! – он старался держаться уверенно и у него это даже получалось, потому что пока не пришло осознание шаткости положения. – Че вам надо от меня?

– О, русский знает! – заржал тот, что был похож на быка (а теперь походил на него еще сильнее: широкий, высоченный, хотя Петша и сам не был обделен в росте, но этот – до неприличия высокий). – Нам короче не понравилось, что ты на нас пялил.

– И вы решили донести до меня эту мысль таким образом? – сконфузился Петша. Он так удивился словам этого амбала, что даже рот открыл в изумлении и брови его поползли наверх.

– Да че ты с ним базаришь, – встрял второй, который во время поездки сидел позади друзей и даже не смотрел в сторону Петши, но теперь, почувствовав себя обязанным вступить в конфликт, выражал полнейшее презрение взглядом. – Нас бесит, бля, что всякие чурки едут в нашу страну и свои правила тут, бля, устанавливают.

– Вообще-то Россия – многонациональная страна. – Сказал Петша как бы между прочим, хотя и осознавал, чем его слова могут обернуться для него же самого.

– Вообще-то, – как бы передразнил его амбал с налитыми кровью глазами, – Россия для русских.

– Вот тя как зовут? – спросил тот, что всё это время молчал, то ли не находя слов, то ли соображая, чем можно сильнее раззадорить бессмысленный конфликт.

Тут же у Петши всё задрожало внутри. Угораздило же его отца выбрать самое национальное, сложное имя для сына. Он сперва проглотил ком вставший поперек горла, затем вздохнул, выпустив пар, и лишь потом нашел в себе силы ответить, коротко, неохотно, но более-менее решительно:

– Ну Петша…

– Ну во, – эмоционально махнул рукой самый низкий из парней, ржавший и говоривший громче всех. – Ну и кто твои родители?

– В смысле? – не понял Петша, как будто вдруг лишился возможности соображать из-за давления этих злобных взглядов. От его былого настроения, воодушевленного теплым вечером и красотой зимы, ничегошеньки не осталось.

– По национальности.

– Мама русская… – неуверенно сказал Петша, понимая, что если начнет злиться и отмахиваться от навязчивых вопросов, то эти ребята заговорят по-другому – на языке насилия, склонность к которому читалась в их глазах. – Отец цыган.

– Пиздец. – Всплеснул руками раздосадованный низкорослый парень, выразив всеобщее недовольство. – Я, бля, херею с русских баб… Че их тянет на всяких нерусей?

– А, я кажись, – хитро прищурился амбал, – твою мамку видел на вокзале вчера. Она еще ходила и предлагала погадать.

– Какие-то стереотипы, – вздохнул Петша, которого этот разговор, ничего в себе не несший, изрядно выматывал. – Моя мама на обычной человеческой работе работает. И папа, кстати, тоже.

Он, почувствовавший если не успокоение, то хотя бы явное умственное превосходство над этими ребятами, даже развернулся, чтобы уйти прочь и оставить их с вагонов невысказанных вопросов, но тут снова заговорил тот, что был ниже всех. Наверное, подумал Петша, смерив его нарочито надменным взором, этот парнишка специально ведет себя так, чтобы компенсировать низкий рост.

– А че сережка в ухе? Ты еще и пидор, бля?

– А, – только и протянул Петша, коснувшись замерзшими пальцами небольшого кольца в левом ухе. – Это значит, что я один ребенок в семье. Ну, я пойду?

– Пойдешь, конечно, – оскалился амбал. – Телефон гони.

– Не, пацаны, – Петша покачал головой, то ли осмелевший внезапно, то ли подурневший от ужаса. Внутри него всё дрожало от страха, но внешне он выглядел так спокойно, что поведением своим ставил парней в тупик. – Телефон не дам. Можете побить, но телефон не дам.

Они дружно заржали над Петшей, который в своей этой отчаянной смелости выглядел очень глупо и при этом внушительно. Но, несмотря на смех, все трое почувствовали к нему уважение – не каждый станет так самонадеянно защищать вещь, когда грозит сотрясение.

– Может хоть сотка есть? – разочарованный неинтересным исходом, спросил амбал. – Пивасик бы купить.

– Сорян, на мели.

Петша, не привыкший общаться с такими страшными людьми, ловил налету – он быстро сообразил, что говорить нужно уверенно, четко, непоколебимо. Что нужно давить так, будто ты – самый огромный в этом мире, самый сильный и опасный, даже если это далеко от правды. Но он не исключал такой вероятности, что просто гопники ему попались мирные, робкие, а с другими такой номер не пройдет. Однако троица правда стушевалась, потому что привыкла к слезам, дрожащим писклявым голосам, вывернутым карманам, а тут – отпор, пусть и словесный.

Петша понимал, что если они кинутся на него, то шансов не будет совсем и придется бежать сломя голову, но пока они наивно выслушивали его панибратские разговорчики – он руководил этим нелепым парадом. Сейчас они скромничали, не лезли на рожон, но Петша с ехидством подумал – ничего, через десять лет дойдут и до этого, а может и вовсе в тюрьме будут дружненько сидеть.

– Вы идите, пацаны, – сказал Петша таким тоном, как будто смилостивился над провинившимися людьми и, благородный, отпустил их восвояси.

Парни, одураченные этим трюком, не сразу поняли, что, вообще-то, это они пытались вывести Петшу, показавшегося им ну слишком наглым, на конфликт.

– Не, ну типа… – обескураженный амбал потер красную от холода щеку. Петша не бежал, выгадав удачный момент – он рассчитывал, что они сами уйдут. – Пиздеть начнут по району, что мы отпустили чурку.

– А вы скажите, что заключили со мной мирный договор.

– Че? – удивились все трое. Дальше продолжил низкорослый: – Ты типа умник, да? Ну в морду ты сегодня точно получишь.

И они правда синхронно пошли в его сторону, но Петша не был глупым человеком – выждав момент, он резко развернулся и бросился бежать в сторону высотных домов, намеренно не забегая в свой двор, чтобы эти парни никогда не узнали, где он живет. Преимущество его было вовсе не в невероятной физической подготовке – в удачно купленных ботинках с нескользящей подошвой. На бегу он повернулся и довольно подметил, что все трое отставали, поскальзывались в своих осенних кроссовках и вскоре совсем перестали бежать, только гневное что-то кричали.

Запыхавшись, Петша завернул в первый попавшийся двор и, осмотревшись, сориентировался, что до его собственного дома нужно пройти по колодцеобразному двору, скользнуть в темную арку, соединявшую несколько домов, и вот он – отчий дом. Он шел медленно, потому что сердце всё еще стучало, подобравшись к глотке, и сбившееся дыхание выдало бы его с потрохами перед родителями – начались бы вечные расспросы, вздохи мамы и хмурые взгляды папы.

Поэтому, когда он миновал хорошо освещенный двор и замкнувшиеся в круг дома, когда показалась серенькая пятиэтажка и он выискивал сверкавшим от усталости и возбуждения взглядом знакомые окна, состояние его пришло в норму. Вот четвертый этаж, третье окно с конца – это была кухня, там горел бледный свет. Он остановился, потому что увидел неясную фигуру и сразу ее узнал – это мама стояла и глядела на улицу, всё ждала сына, беспокоилась. Она, наверное, тоже его увидела – отошла от окна.

В двухкомнатной квартире, расположенной почти на окраине и не в самом благополучном районе (зато досталась родителям дешевле, чем стоила бы такая же в новостройках), пахло жареной картошкой с луком, крепким кофе и стиральным порошком. Готовил в основном папа – потому мама не умела или делала вид, что не умеет. Она же, красивая темноволосая и зеленоглазая женщина слегка за сорок, встретила сына в полумраке коридора со сложенными на груди руками и пролегшей между бровями морщинкой.

– Расскажешь, где ты был? – ее приятный голос, которым можно было бы петь оперу, погрузил Петшу, несмотря на всю строгость момента, в спокойствие, какое бывает только дома.

– У бабушки Зары, ты же знаешь, – он стоя стянул ботинки и в мокрых носках прошел вглубь коридора, оставив после себя влажные следы на полу.

– Она позвонила полтора часа назад и сказала, что ты ушел.

– Таня, да ладно тебе, – это из кухни, которая ближе всего к коридору и в которой всё-всё слышно, выглянул отец в темном свитере и с завязанными в короткий хвост волосами. – Парню девятнадцать, может он с девчонкой гулял. Обычное дело в таком возрасте.

– Ну разумеется, – вскинула руками мама, а впрочем, вид у нее был добродушный – она совсем не сердилась, лишь делала вид строгой хозяйки дома. – Носки нормальные надень, а то простынешь! – крикнула она вслед удалившемуся в комнату Петше. – Никак не привыкну, что ему уже девятнадцать.

Богдан Кемалов, высокий, хорошо сложенный и сохранивший красоту молодости в свои сорок пять, со смуглой кожей и карими глазами, он был из тех мужчин, которых можно назвать примерными семьянинами. За двадцать лет брака с очаровательной русской женщиной он ни разу не заводил интрижек на стороне (впрочем, как и она), а, имея достаточную харизму, умело сохранял такие чувства, какие непросто бывает пронести сквозь годы рутины. В общем, всё у них в семье гладко.

Богдан поставил сковородку с горячей, вкусно пахнувшей картошкой на стол, для уверенности еще раз попробовал ее, и радостно щелкнул пальцами:

– Единственное, о чем я жалею в своей жизни, так это о том, что не пошел учиться на повара в училище.

– Ты говоришь это каждый день, родной, – улыбнулась уставшая после работы Татьяна.

– Вот уж правильно говорят, что нельзя никого слушать в таких вопросах, – продолжил мужчина, пропустив мимо ушей замечание жены, лишенное какого-либо недовольства. – Как думаешь, он всем доволен? – Богдан осторожно, понизив голос, кивнул на старенькую белую дверь, ограждавшую их от комнаты Петши.

– Мало кто вообще доволен в таком возрасте, – по-доброму усмехнулась Татьяна. – Петша, милый, идем кушать!

Дверь комнаты отворилась и из нее выглянула растрепанная голова Петши. Видно было, что он собирался основательно засесть в комнате и не вылезать из нее до самого утра, но уважение к родителям вынудило объясниться.

– Мам, я не голодный. Меня на убой кормили…

Родители, переглянувшись, засмеялись.

– Да-да, – кивнул Богдан, углубившийся в воспоминания о лихой юности. – Мама, сколько ее и себя помню, всегда откармливала своих гостей. Ты, Танюш, помнишь, как она предлагала тебе провериться на глистов?

– О господи, – Татьяна, смутившаяся открытостью мужа, прикрыла широкую улыбку рукой с аккуратным бледно-розовым маникюром. – Когда я вышла за тебя замуж, то думала, что ты пытаешься убить меня обилием блюд, а потом мы пошли в гости к твоей маме…

Взрослые продолжили говорить о своем, всё сильнее выпадая из реальности в приятные воспоминания. Петша, решивший, что его участие в этом разговоре не требуется, скрылся в комнате. Он остановился у шкафа, покачал головой своим мыслям, завязанным на родителях, и лишний раз удивился, что люди могут так – жить душа в душу столько лет. Ни разу за девятнадцать лет своей жизни (упуская, конечно, первые годы, о которых человек справедливо забывает) он не видел разбитой посуды, не слышал слез матери и уж тем более не замечал в отце тягу к рукоприкладству. Свою семью он по естественным причинам считал идеалом семейной жизни – тихой, размеренной, не очень богатой, но полноценной в моральном плане.

С удовольствием Петша снял прохладную после улицы и немного влажную от пробежки кофту, переоделся во всё домашнее и уселся за стол с компьютером. На столе стояли три кружки, в одной из которых даже оставался чай со вчерашнего вечера.

Бледно загорелся экран компьютера и пока он прогружался, Петша встал и подошел к окну, одернул шторку, чем постоянно раздражал маму, говорившую, что «на всеобщее обозрение», хотя он никогда не понимал, кто будет заглядывать в окна четвертого этажа. На часах было слегка за десять и окна соседних домов всё еще горели. Там неспешно, по-ночному лениво шла своя собственная жизнь. Петша приоткрыл форточку, хотя дома было прохладно, и снова уселся за компьютер. Он быстро понял, что слишком устал, чтобы переписываться с кем-то или бестолково рыться по соцсетям. Только перед тем, как улечься спать, парень проверил Мишу – тот был в сети.

Прислушиваясь к разговорам родителей, тихим, как будто интимным, он почувствовал, что вмешивается во что-то личное, а потому отвернулся к стене, спиной к двери, и, включив унылый русский панк-рок в наушниках, закрыл глаза.

2. О маленьких городах и маленьких людях

Жить в маленьком городе – это идти по улице и встретить вдруг человека, с которым вряд ли пересекся бы в большом мегаполисе. Это видеть в центре облупившиеся пятиэтажные дома с вычурными старыми балконами и колоннами. Это быть самым маленьким классом в школе – человек восемь, не больше. И все-таки в маленьких городах есть особая атмосфера – родная, своя, привычная.

Хорошенько закутавшись в пуховик и теплый шарф, Ася брела по центру после учебы, брела и рассматривала всё, словно впервые. Вот она прошла знакомый магазин, где они однажды с мамой потратили пять тысяч на две вещи, которые без труда можно было найти гораздо дешевле. Серьезные, серые люди проносились мимо нее по своим делам. Странно это или закономерно, но в Сибири все люди немного серые, под стать хмурому небу. И вопреки всему Ася любила этот город, доводивший ее до истерик, видевший все ее маленькие трагедии.

Ее тяжелый рюкзак бился о спину из-за быстрой ходьбы и тянул вниз плечи. А может, она всегда была немного сутуловата.

Это была девушка-середина: не слишком высокая, но и не низкая; не брюнетка и не блондинка; не полная и не худая; глаза ее были примесью всех возможных цветов. Она не отличалась особой общительностью, но в хорошей компании могла говорить не затыкаясь. Она смотрела на мир печальными глазами, которые бывают только у людей, чьи сердца наполнены искренней скорбью.

Холодный декабрьский ветер был так жесток, что щеки Аси раскраснелись и, в конце концов, она совсем перестала чувствовать их.

Она как раз остановилась у пешеходного перехода с мыслью, что, во-первых, надо решить, какой дорогой идти – длинной или короткой, – а во-вторых, неплохо было бы зайти в магазин и купить себе шоколадку для поднятия настроения (она частенько экономила деньги, которые давала мама, чтобы радовать себя маленькими шалостями), и в этот момент к ней подошла маленькая скрюченная старушонка в платочке, в ободранном пуховичке. Она потянула Асю, уставившуюся в заледеневший экран телефона, за рукав и, когда та обратила на нее свое внимание, зашелестела старческим скрипучим голоском:

– Купите кофе, пожалуйста.

– Кофе? – удивилась Ася, осмотревшись по сторонам: окружали их только жилые дома, одна несчастная аптека и киоск с лотерейными билетами. – Так тут же не продают…

– А вон там продают, – старушка дрогнувшей рукой указала на киоск.

Асе почему-то не пришло в голову, что можно было сунуть бабушке мелочь и убежать по своим делам (может потому, что дел у нее не было никаких), поэтому она покорно пошла в сторону киоска – белого квадратного помещения, куда с трудом втиснутся трое человек, но где любят греться бездомные, когда их не выгоняют строгие женщины-продавщицы.

Отворив тяжелую, примерзшую дверь, Ася сняла теплые вязаные варежки, облепленные собачьей шерстью, и немного пригнулась, взглянув на недовольное лицо тучной женщины.

– Здрасьте, – она неловко помялась, окинув взглядом лотерейные билеты в витрине. – Кофе есть?

– Три в одном, – безэмоционально отчеканила женщина, пожевывая то ли жвачку, то ли еще что-то очень тягучее и неприятное. – Какое надо?

– А я не знаю… – беспомощно вздохнула Ася и повернула голову, посмотрев в окно на ту самую бабушку, которая скромно дожидалась ее чуть поодаль от киоска. – Я ж не для себя…

– А-а… – рассеянно, устремив взгляд туда же, кивнула женщина. – Эта постоянно тут трется, задолбала уже.

– Пенсионерам нынче нелегко, – пожала плечами Ася, не зная, какой реакции от нее ждала женщина. Она тут же почувствовала скользкую неловкость, которая просачивается в человека в момент, когда он не расположен к разговорам, но когда все вокруг только и делают, что желают с ним поговорить.

– Да уж. Этот бери, – протянула продавщица. Ася почему-то удивилась, увидев перед собой маленький шуршащий пакетик.

– А где она его заваривать будет? – спросила она непонимающе.

– Почем мне знать? Мы тут не кофе делаем, а лотереи продаем.

Ася расплатилась с хамоватой продавщицей, которая в мгновение ока загребла здоровой ручищей мелочь, передала бабушке ее кофе (не поняла, правда, осталась ли старушка довольна) и пошла дальше, задумчивая, не разбирая дороги – ее больше не заботило, когда она дойдет до дома, когда от ходьбы по вязкому снегу загудят ноги. Она шла, расслабленная белоснежным городом, и думала о том, как же это прекрасно – жить. И как прекрасно – помогать. И как важно – помогать.

Когда Ася, миновав прелести центра города, оказалась в своем районе, далеком от изящных переулков, многочисленных скверов и толп людей, ее настроение поменялось и не в самую лучшую сторону. Она посмотрела на окна первого этажа, подумала немного, подумала и решила – не может она войти в квартиру вот так рано, посреди дня, когда, может быть, мама и отчим заняты своими делами. И тут же она развернулась и снова пошла куда-то, не имея ни плана, ни цели. Она вытащила из беленького потасканного футляра беспроводные наушники, дешевые, купленные с рук, и включила что-то из тоскливой русской попсы – классика для одиноких прогулок. Снег не шел, небо серело, легкий морозец стоял в воздухе и асфальт подледенел. Нет, это далеко не та погода, которая располагает к пешим прогулкам.

«Мы снимаем фильм о городе. Скажите, вам нравится наш город?»

Дальше Ася слушать не стала, потому что наизусть все эти песни знала, а вместо этого принялась рассуждать над ответом, причем так серьезно, как будто ей и правда задали вопрос.

Вы знаете, да, нравится. Но не всегда. Например, я люблю хмурое небо – оно действует удручающе. А солнце, напротив, терпеть не могу. Вот у кого-то непереносимость алкоголя, а у меня – солнца. Я считаю, что нас Сибирь воспитала такими – отчужденными от мира, с вечно серыми рожами. Ну это даже верно, тут лучезарному человеку не выжить – его заклюют, решат, что под наркотой, нанюхался клея там, бензина. Удивительно, что человек с каменным лицом ни у кого вопросов не вызывает, а вот довольный жизнью – это всегда что-то из разряда фантастики. Ну потому что русский человек не понимает, как можно жить и наслаждаться без водочки, без всякого, работу свою любить, детей не поколачивать.

«Но твои-то родители не поколачивают, м?» – спросили бы у нее дальше. Впрочем, никто бы не спросил, просто Ася сама пустилась в пространные, ни с чем не связанные размышления.

Мама у меня – золотой человек. Она, что называется, божий одуванчик. Серега, хахаль ее новоиспеченный, пока неясный тип, мутноватый, но в целом приятный, доброжелательный такой, представительный, всё время в костюмчике, пусть и стареньком. В общем, меня-то не бьют, да я разве правило? Так – исключение.

Потом она почувствовала усталость, которая не от прогулки возникла, а от раннего подъема, бессонной ночи и продолжительной учебы. Ася села на лавочку в ближайшем дворике, припорошенную снежком с прошлого вечера, и заметно приуныла – все мысли у нее, как ни странно, крутились вокруг чего-то трагичного. Вот она, например, подумала, как бы отреагировала ее мама, если бы она внезапно умерла, ну, скажем, попав под машину. Расплакалась бы в три ручья? Это как-то совсем банально. Убилась бы следом, неспособная жить без дочери? И тут ошибочка – ведь у нее теперь Сергей Ворохов, серьезный мужчина, человек науки, но все люди науки, как известно, хоть и умны, а в кармане едва ли на проезд наскребется. Ну, умом сыт не будешь, а маме Аси надо, положим, кофточку красивую, колечко, чтобы на работе перед сплетницами хвастаться.

Вот мимо прошел торопливой, враждебной походкой молодой парнишка в капюшоне, натянутом на самый лоб, а впереди него, без поводка, неслась маленькая собачка, похожая на булку хлеба – породы Ася не знала и это сравнение показалось ей забавным и очень точным. Асе захотелось крикнуть что-то развеселое пареньку, только он явно не был расположен к разговорам с незнакомцами и потому несся полубегом.

Ася всё сидела.

Люди ходили, а Ася – сидела.

Прошла пара молодых людей чуть за тридцать. Женщина – улыбчивая, в легкой белой шубке, без шапки, зато с длинными и прямыми черными волосами. А мужчина чуть попроще, с оскалом вместо искренней улыбки, со шрамом на щеке (такой от укусов собаки бывает), коротко стриженный. В целом – счастливая семейная пара, молодая, амбициозная (вышли из какой-то хорошенькой машинки, может, ниссана).

Дети галопом выскочили из подъезда, понеслись, шумные, по улице, на ходу подхватывая рыхлый снег, лепили из него неуклюжие комки и бросали друг в друга, как раз недалеко от Аси. Такое паршивое у нее настроение вдруг стало, что она мысленно решила – если попадут в нее, то она забросает их таким трехэтажным исконно русским матом, что эти малявки обалдеют. Хотя не исключено, подумала она, что эти самые детишки хлеще нее шпарят на тюремном жаргоне.

Ася встала с холодной лавки, почувствовав себя неловко в детской компании, а еще немного замерзнув на одном месте, и снова двинулась куда-то в город, внутрь бурлившей жизни, потому что в ее районе делать нечего, а занимать себя придется еще часа три.

Огромный торговый центр встретил ее, приветливо распахнув двери и выпустив наружу кучу смеявшихся подростков, которые вместо того, чтобы наслаждаться теплыми зимними деньками, просиживали в душных помещениях. Вздохнув от подступившего к горлу отвращения, неотступно сопровождавшего Асю вот уже пару лет, она поднялась на эскалаторе на второй этаж, неторопливо, прогулочным шагом прошлась по этажу, заглядывая во все бутики с модной и дорогой одеждой, отправила каждому продавцу взгляд, полный сожаления (в такие магазинчики мало кто заглядывает, а потому там целыми днями царит скука смертная), и наконец немного обрадовалась – очень удачно ей на глаза попался ларек с кофе.

Она до невозможности, до фанатичной зависимости боготворила кофе, предпочитая всем остальным напиткам именно его и в любое время суток. Она пила терпкий, горький кофе, который оставляет противное послевкусие на языке, от которого сводит скулы и которым, по мнению многих, можно только травиться. Пила без молока и сахара, намеренно лишая себя сладости, как если бы провинилась в чем-то.

На ее просьбу сделать «американо» реагировали странно: покосившись и не поверив, переспрашивали, потом, получив такой же ответ, вскидывали брови, но молча делали. У нее жизнь черная и кофе – тоже. Зато носки веселые, подумала Ася, опустив взгляд в пол и удивившись своим носкам так искренне, будто бы впервые их увидела – ярко-желтые с дурацкими мопсами.

Поблагодарив милую молодую девушку, явно подрабатывавшую здесь после пар, Ася расплатилась и пошла к выходу – делать здесь больше было нечего. Скука на нее набросилась оголодавшим зверем. А там, где скука – там и бесконечный мыслительный процесс. И снова мысли о городе, о родителях, об учебе и жизненном предназначении ее атаковали. Последние – совсем уж смешные, когда человек занимается настолько бестолковыми занятиями и коротает время не за хваленным саморазвитием, а за бесцельными прогулками.

Ася смотрела на эти страшные, даже уродливые серые дома, словно коробки, бетонные, отталкивавшие своим видом, и думала, что есть в них особый шарм – шарм, понятный лишь человеку, жившему однажды в глубинке.

Таких людей, как она, справедливо называли «вечно недовольными». Эти вот очаровательные, едва пухлые и немного розоватые губы носили мрачный оттенок, были чаще опущены уголками вниз, нежели приподняты. И глаза, тоже в какой-то степени симпатичные, зачастую несли в себе вселенскую печаль.

Ася уже шла по узкому тротуару, проходила остановку за остановкой и всё еще не знала, куда могли занести ее ноги дальше. Груз мыслей тянул ее вниз похлеще, чем наполненный рюкзак. Когда позади нее были слышны шаги, она намеренно притормаживала, позволяя людям обогнать себя – может, из вежливости, а может, из легкой тревожности.