Читать онлайн Серийные убийства в Великобритании. Хроники подлинных уголовных расследований

© Алексей Ракитин, 2024

ISBN 978-5-0062-6651-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Джон Джордж Хейг и его «безотходное конверсионное производство»

В воскресенье 20 февраля 1949 г. в полицейское управление лондонского района Челси явились два человек – мужчина и женщина – сделавшие заявление об исчезновении их соседки по пансиону по фамилии Дюран-Декон.

Заявительница – звали её Констанс Лейн – рассказала, что является подругой пропавшей женщины, которая отсутствует уже около суток; она сильно тревожится за её судьбу. Дюран-Декон исчезла вчера после завтрака, в пансионе не ночевала, к завтраку – не вышла. Подобные отлучки ранее не случались; г-жа Дюран-Декон одинока, и абсурдно предполагать, что она могла куда-либо надолго уехать, никого не предупредив об этом.

Спутник Констанс Лейн был в своих словах более точен и нарисовал исчерпывающую картину происшедшего. Он начал с того, что представился Джоном Джорджем Хейгом, директором компании «Харстли продактс лимитед» («Hurstlea products ltd.»), который накануне назначил встречу г-же Дюран-Декон на одном из лондонских вокзалов, дабы вместе отправиться в городок Крэвли. В этом небольшом городке, расположенном в Западном Суссексе, находится один из четырёх филиалов компании Хейга, который они планировали осмотреть, поскольку решали вопрос об организации совместного бизнеса. Прождав на вокзале почти час, Джон Хейг вернулся в пансион и сообщил Констанс Лейн о неявке Дюран-Декон. Утром они узнали от горничных, что исчезнувшая женщина в гостинице так и не появилась. Убедившись, что к завтраку г-жа Дюран-Декон не вышла, они решили официально проинформировать о происшедшем полицию. Пропавшая женщина была уже немолода – 69 лет! – и, возможно, в настоящую минуту нуждается в помощи.

Оливия Дюран-Декон. Исчезновение этой 69-летней женщины послужило толчком для расследования «дела Джона Хейга».

Заявление Лейн и Хейга должным образом было задокументировано, но поскольку воскресенье было выходным днём, оперативная работа по проверке поступившего сигнала была отложена до понедельника.

А в понедельник 21 февраля 1949 г. это дело попало в руки детектива-сержанта Ламбоурн. Эта женщина являлась одним из самых результативных сыщиков Лондона, карьера её стала возможна благодаря Второй Мировой войне, в условиях которой все препоны для службы женщин в силовых ведомствах были сняты. Поскольку накануне она не имела возможности поговорить с заявителями лично, то поэтому направилась по месту их проживания в гостиницу «Онслоу карт хоутел» в лондонском районе Южный Кенсингтон.

Небольшая уютная гостиница не являлась домом престарелых в традиционном понимании, хотя некоторые из постояльцев были весьма немолоды и проживали там годами. Сорокалетний Джон Хейг резко выделялся на фоне основной массы постояльцев своей живостью и моложавостью.

Он повторил сержанту свой давешний рассказ и был вполне убедителен: своим видом и обхождением он вполне соответствовал типажу топ-менеджера компании средней руки. Ламбоурн задала Хейгу несколько вопросов о профиле его работы и профессиональных интересах и услышала в ответ целую лекцию о конверсии оборонной промышленности и применении в мирных целях различных разработок из области материаловедения. Сам Хейг, по его словам, занимался патентным поиском и продвижением на рынке передовых технологий по производству уникальных материалов, способных работать в агрессивных средах. Кроме того, его компания ведёт широким фронтом и собственные научно-исследовательские работы в этом направлении, заверил Хейг сержанта. Ламбоурн поинтересовалась адресами филиалов, и Джон Хейг вместо ответа вручил ей солидно выглядевшую визитку с телефонными номерами и почтовыми адресами для контакта.

Гостиница «Онслоу карт хоутел» в Южном Кенсингтоне. Фактически это был пансионат для длительного проживания, некоторые постояльцы которого снимали комнаты на протяжении нескольких лет.

Звучало сказанное вполне достоверно, да и поведение Хейга не внушало ни малейших подозрений, но впечатление респектабельности, которое он произвёл на сержанта полиции, неожиданно разрушил разговор с одним из менеджеров гостиницы.

Менеджер была настроена в отношении Хейга достаточно скептически. Она рассказала полицейскому о том, что «преуспевающий бизнесмен» умудрился задолжать довольно большую сумму за своё проживание; настолько большую, что его официально попросили погасить её. Речь шла не много ни мало как о 50 фунтах стерлингов. Сам по себе такой долг был для строгой чопорной Англии верхом неприличия. Кроме того, довольно странным казалось проживание сравнительно молодого и жизнерадостного мужчины среди состоятельных, но одиноких старушек. Менеджер позволила себе высказаться в том духе, что, мол, не является ли Хейг банальным охотником за богатыми вдовами?

Джон Джордж Хейг.

Как бы там ни было, женщины поняли друг друга. Сержант Ламбоурн позвонила в правление филиала компании «Харстли продактс лимитед» в Западном Суссексе, в небольшом городке Кроли (Crawley), расположенном в 45 км южнее Лондона, и попросила секретаря соединить с директором. Позвонила она наобум, вслепую, прекрасно зная, что директор – то есть Джон Хейг – находится сейчас в Лондоне. К её немалому удивлению секретарь тут же соединила с директором. Оказалось, что последнего зовут Джонсом, он прекрасно знает г-на Джона Джорджа Хейга, но последний никогда не работал в этой компании и уж тем более не был её директором. Хейг всего-навсего арендует двухэтажный кирпичный флигель на территории компании в Кроли.

Сержант Ламбоурн почувствовала себя необыкновенно заинтригованной таким поворотом событий и немедля связалась с полицией Западного Суссекса. Она попросила коллег собрать всю возможную информацию как о самом Хейге, так и его занятиях в Кроли и действовать по возможности неофициально, не привлекая к себе внимания.

Параллельно с этим Ламбоурн запросила материалы на Хейга из полицейского архива. Через час в её распоряжении оказалось в высшей степени впечатляющее досье; впечатляющее как своими размерами, так и содержанием.

Вывеска компании «Хартсли продактс лимитед», зарегистрированной в доме №37 по Хайтс-стрит в Кроли. Фирма занималась торговлей различным инструментом для слесарных и столярных работ, кровельным материалом, стеклом и т. п. Фактически это был большой магазин строительных товаров, не имевший ни малейшего отношения к конверсии военной промышленности. Джон Хейг в своих визитках указывал, будто является исполнительным директором этой фирмы, но это было не так – в действительности он всего лишь арендовал небольшой флигель во дворе и… и это всё!

Родился Джон Джордж Хейг 24 июля 1909 г. Он был единственным в семье ребёнком и притом очень поздним: мать родила его в 40 лет. Вплоть до 1933 г. семья проживала в г. Аутвуд, где была активным членом тамошней колонии «плимутских братьев» – весьма мрачной религиозной секты нехристианского толка. В 1930 г. Хейг имел первое столкновение с законом – работая в рекламном агентстве, взял у компании-заказчика часть оплаты наличными, тем самым обманув как рекламную компанию, так и государство. Рекламную компанию – тем, что фактически занизил стоимость договора, а государство – тем, что сокрыл от налогообложения часть платы по договору. Дело вышло шумным и крайне неприятным. Хейг, кстати, считался очень одарённым работником, получавшим едва ли не самые большие гонорары в компании. Ему ещё не исполнился 21 год, а он уже имел красный спортивный «альфа-ромео», стоивший по тем временам целое состояние. Хозяева рекламной компании доказывали налоговым полицейским, что они не подталкивали Хейга к такого рода мошенническим проделкам, и грозили ему судебным преследованием. После полугодовой волокиты дело, правда, замяли; Хейг потратил уйму денег на юридические консультации, остался без автомашины и работы. И хотя в тот момент он в тюрьму не попал, полицейское досье на него завели.

Голубоглазому улыбчивому молодому человеку урок не пошёл впрок. В июне 1934 г. его фамилия появилась при расследовании одного довольно банального мошенничества. Суть его состояла в следующем: Хейг устроился работать в компанию, занимавшуюся оптовыми поставками бытовой химии. Компании был нужен грузовой автомобиль, покупку которого и поручили Хейгу, обязав его не выходить за пределы обусловленного денежного лимита. Джон вступил в сговор с владельцем автомагазина, занимавшегося торговлей подержанными автомашинами. Через этот автомагазин была осуществлена продажа арендованного грузовика, документы на который были довольно грубо подделаны. Документы продавца, разумеется, тоже были поддельными. При этом и Хейг, и хозяин автомагазина сделали вид, что подделку не заметили. Хейг фактически продал самому себе (точнее фирме, в которой работал) угнанную машину. Фирма-арендодатель принялась искать грузовик и быстро его нашла. Машину полиция отняла у компании-покупателя и возвратила законному владельцу. Компания-покупатель, где работал Хейг, осталась и без грузовика, и без денег. В течение четырёх месяцев длилось следствие, Хейга изобличили и отправили на 15 месяцев в тюрьму. Примечательно, что провернув мошенничество с грузовиком, он поспешил жениться (брак был зарегистрирован 6 июля 1934 г.), а оставшись без денег и свободы – развестись. Брак Джона Хейга продлился фактически три месяца.

Джон Джордж Хейг

В 1937 г. Джон Хейг имел новое столкновение с законом, на этот раз более серьёзное. Он открыл под торговой маркой крупной оптово-сбытовой компании собственное дело. В снятом помещении он оборудовал склад и контору, занимавшуюся отгрузкой товаров бытовой химии, нанял необходимый для этого персонал, причём люди были уверены, что действительно работают на крупную компанию, и развернул широкую торговлю. Это мошенничество открыли даже быстрее, чем предыдущее, а вот наказание оказалось не в пример более строгим: теперь Хейг сел в тюрьму на четыре года.

Из учётной формы на Джона Джорджа Хейга сержант Ламбоурн узнала, что тот и после этого попадал в поле зрения органов охраны правопорядка. Так, весной 1944 г. автомобиль Хейга попал в катастрофу – упал с мелового утёса в пропасть. Хейг успел выскочить из автомашины и отделался ушибом головы при падении. Нюанс заключался в том, что на дне пропасти рядом с местом падения машины полиция обнаружила труп мужчины. Последний, кстати, так и не был идентифицирован. Возникло подозрение, что автокатастрофа явилась инсценировкой, призванной замаскировать убийство. Джон Хейг довольно долго находился в разработке как перспективный подозреваемый.

Несмотря на то, что Хейг был и остался до конца главным подозреваемым в убийстве неизвестного мужчины, доказать его вину так и не удалось.

Пока сержант Ламбоурн изучала в высшей степени любопытное досье Джона Хейга, её коллеги из Западного Суссекса занимались проверкой бизнеса этого господина в Кроли. Они установили, что Хейг арендовал 2-этажный кирпичный флигель на части принадлежавшего «Харстлеа продактс лимитед» земельного участка, обнёс его высоким дощатым забором и оборудовал отдельным входом. Инспектору Пэту Хеслину показали этот флигель, но полицейский в тот день воздержался от обыска, поскольку не имел на то санкции судьи и не знал, как отнесётся к подобной инициативе сержант Ламбоурн.

Информация из г. Кроли оказалась для последней очень кстати. Теперь сержант в точности знала, что Хейг позволял себе присваивать не принадлежащие ему звания и должности. Трудно было судить, чем вызвана такая жажда мистификаций – корыстью или инфантильностью – но она уничтожала всякое доверие к Хейгу как свидетелю. Ламбоурн попросила Хеслина узнать, не появлялся ли Хейг в г. Кроли 19 февраля вместе с женщиной; если «да», то каковы были её приметы. Сама сержант сосредоточилась на уточнении сведений о Хейге; для этого были разосланы необходимые запросы в места его прежнего проживания. Кроме того, сержант принялась более тщательно опрашивать постояльцев гостиницы «Онслоу карт хоутел». В течение последующих пяти дней к Ламбоурн стекалась самая разнообразная информация, в той или иной мере касавшаяся Хейга. Важно было должным образом эту информацию оценить.

Оказалось, что после первой отсидки Джон Хейг вернулся к родителям в Аутвуд и устроился работать в химчистку. Менее чем через полгода хозяин химчистки погиб в дорожной аварии: оказался неисправен мотоцикл. Не существовало никаких объективных оснований для подозрений в адрес Хейга, но сам по себе факт мог расцениваться как настораживающий.

А жители гостиницы проинформировали сержанта о весьма любопытном отклонении в поведении этого человека: Хейг старался не снимать перчаток. Он был одержим боязнью грязи, постоянно мыл руки и чистил зубы; даже в тёплую летнюю погоду носил тонкие кожаные перчатки. Мать родила его в 40 лет после 11-летнего бесплодного брака. Вряд ли можно было считать такого ребёнка образцовым.

Но даже не эта любопытная информация встревожила сержанта Ламбоурн по-настоящему. В конце концов, мало ли вокруг истериков, которые ни при каких условиях не пойдут дальше мелкой бытовой тирании и уж точно не совершат уголовного преступления! Сержант заподозрила неладное, когда на её запросы в самые разные государственные органы пришли ответы, написанные точно под копирку, из которых можно было заключить, что никто в Великобритании не знает изобретателя Джона Хейга и возглавляемое им инновационное бюро. Не существовало никаких патентов, выданных этому «специалисту в области материаловедения», не поступало даже заявок на патентный поиск в его интересах! Возглавляемая им организация ничего не исследовала, ничего не внедряла, не занималась «конверсионными проработками», о которых он, по уверению соседей в гостинице, говорил подолгу и увлечённо. Да что там конверсия! – саму эту организацию так и не удалось разыскать.

Но в таком случае возникал закономерный вопрос: какими же исследованиями занимался Хейг в двухэтажном флигеле, аренду которого он продлевал уже дважды? Что заставило его обнести это здание глухим забором и оборудовать отдельным входом с улицы? Какие тайны он намеревался укрыть за этим забором от посторонних глаз?

Сержант Ламбоурн еще раз связалась с полицией округа Хорсхэм и попросила провести негласный обыск во флигеле, который был сдан в аренду Хейгу. В субботу 26 февраля 1949 г. сержант Хеслин с группой полицейских в штатском прибыл для осмотра помещения «конверсионной лаборатории» мистера Хейга, заявив работникам «Хартсли продактс лимитед», что явился с целью проведения пожарной инспекции «неучтённого объекта хозяйственной деятельности».

Следует сразу внести ясность и уточнить. что то, чем занимался в тот день Хеслин не являлось обыском в обывательском понимании этого слова. Если пользоваться терминологией, принятой в отечественной оперативно-розыскной деятельности, то действия сержанта и 3-х его помощников можно было квалифицировать как «оперативный осмотр». То есть осмотр помещения лицами, не раскрывающими свою принадлежность к правоохранительным органам, с целью выявления и фиксации следов, имеющих важное ориентирующее значение для инициатора задания. Оперативный осмотр проводится либо в полной тайне от окружающих – и тогда сотрудники правоохранительных органов действуют как воры, скрытно проникая и также скрытно покидая интересующий их объект – либо открыто, но с использованием приёмов, методов и документов оперативного прикрытия. Проще говоря, во втором случае оперативники выдают себя за работников наделенного властными полномочиями ведомства, каковыми в действительности не являются [пожарный надзор, ветеринарная служба, налоговое ведомство, судебные приставы, представители муниципалитета и т. д. и т.п.].

Оперативный осмотр не следует путать с т.н. «операциями тайного проникновения» (ОТП), широко практикуемыми спецслужбами всего мира. Целью последних является активное воздействие на представляющий интерес объект – установка техники для скрытого сбора информации, открытие сейфов, получения доступа к документам, выявление тайников и различных уловок контроля скрытого доступа со стороны объекта оперативной разработки и т. д. и т. п. Операции тайного проникновения, как это видно из самого названия, всегда осуществляются в полной тайне, между тем, оперативный осмотр зачастую маскируется какой-то совершенно невинной и притом достоверной «легендой», вроде планового осмотра пожарной инспекции, проверки подключения потребителей проводимой электросбытовой компанией, а в сельской местности, например, отличной «легендой» может стать ветеринарный надзор.

Необходимо отметить несколько важных деталей, отличающих оперативный осмотр от обыска. Во-первых, факт его проведения не отражается в следственных документах, а потому на него нельзя ссылаться в суде и вообще признавать саму возможность подобных действий правоохранительных органов. Во-вторых, документы, следы и предметы, обнаруженные в ходе оперативного осмотра не могут быть признаны уликами и являются для суда ничтожными [поскольку получены без соответствующего ордера]. Их можно осматривать и копировать, но уносить с собою бессмысленно, ибо с юридической точки зрения их происхождение незаконно и потому ничего не доказывает. и никого ни в чём не уличает Ещё раз подчеркнём, данное действие преследует единственную цель – осмотр с целью получения ориентирующей информации. И это всё! Точка!

Весьма убогое помещение флигеля никак не отвечало представлениям о том, каким должно быть подобное место.

Флигель, арендованный Джоном Хейгом во дворе компании «Хартсли продактс лимитед», представлял собой убогое 2-этажное строение с общей площадью помещений менее 40 кв. метров. Глядя со стороны, было сложно понять, какое такое инновационное производство можно разместить в подобной весьма непрезентабельной постройке.

В самом просторном помещении первого этажа была обнаружена 205-литровая бочка, на стенках и дне которой сохранились следы какого-то вещества, похожего на парафин. Тут же располагались металлические лотки со следами коррозии, мотки проволоки, лист красной промасленной бумаги, фрагменты хлопчатобумажной ткани и ватина [утеплитель одежды на основе ваты]. Рядом со столом находились три 10-галлонные (~37 литров) бутылки в соломенной упаковке. Такие ёмкости обычно использовались для транспортировки едких химических веществ. Две бутыли были полностью пусты, третья – наполовину заполнена прозрачной бесцветной жидкостью. Лабораторный анализ показал, что это – концентрированная серная кислота. На гвозде висел резиновый передник, а на столе лежали резиновые перчатки со следами химикатов. В солдатском вещмешке полицейские нашли противогаз.

Любопытные находки этим не исчерпывались. На столе лежали части разобранного ручного насоса, явно повреждённого кислотой, которая разъела уплотнительные кольца на поршне и подводящий шланг. Было видно, что владелец пытался отремонтировать насос, но, разобрав его, предпочёл далее не возиться и оставил своё намерение.

Особое внимание полицейских привлекли личные вещи: ручная мужская сумка и атташе-кейс. Первая имела табличку с гравировкой инициалов хозяина – JGH – и принадлежала, очевидно, Джону Джорджу Хейгу. Внутри этой сумочки лежали различные документы, которые никак не могли принадлежать Хейгу. Удостоверения личности, шофёрские права, метрики и свидетельства о заключении брака были оформлены на фамилии Мак-Свон и Хендерсон. Вклеенные в документах фотографии, ничуть не напоминали Джона Хейга. Тут же, в сумочке, лежал револьвер «Энфилд» 38-го калибра и 8 патронов к нему. По следам нагара и запаху пороха нетрудно было определить, что из пистолета не так давно стреляли, после чего оружие спрятали, не почистив.

В пустом атташе-кейсе была обнаружена квитанция на чистку пальто из барашка, выписанная неделей ранее – в субботу, 19 февраля – химчисткой в г. Рейгейте.

Сержант Хеслин, разумеется, не мог должным образом оценить ценность для следствия найденных вещей, а потому доложил обо всём увиденном своему начальнику – старшему инспектору Шелли Сименсу. Последний распорядился выставить охрану возле флигеля, изъять для микроскопического анализа пригодные для этого личные вещи и позвонил в Лондон сержанту Ламбоурн.

Но и сержант Ламбоурн, и инспектор Сименс знали, что обязательно следует поинтересоваться вещью, сданной в чистку в Рейгейте.

На следующий день барашковое пальто было получено по квитанции Хейга полицейским в штатском. В заявлении на розыск исчезнувшей Оливии Дюран-Декон было указано, что в последний день женщина вышла из гостиницы в пальто, отороченном мехом барашка.

На этой фотографии Дюран-Декон можно видеть каракулевый воротник того самого пальто, в котором пропавшую женщину видели в последний раз.

Потому в то же самое воскресенье его предъявили для опознания обслуживающему персоналу «Онслоу карт хоутел». Пальто было опознано. С этого момента Ламбоурн более не сомневалась: Джон Хейг причастен к исчезновению Дюран-Декон. Вопрос сводился к тому, как юридически корректно доказать это. Ибо осмотр флигеля в Кроли, напомним, проводился без ордера и легендировался как часть пожарной инспекции.

Последовало обращение к прокурору [в те годы в Великобритании работников этого ведомства именовали «адвокатами Короны»] за санкцией на обыск номера Дюран-Декон, личных вещей пропавшей женщины, а также флигеля, арендованного Джоном Холмсом в Кроли. Прокурор в свою очередь обратился в суд, представив соответствующую мотивировочную часть. Ордер был получен вечером в воскресенье 27 февраля 1949 г., и обыски как в гостинице, так и в Кроли было решено провести на следующий день, т.е. в понедельник.

Кроме того, сержант Ламбоурн сделала в воскресенье ещё одно очень важное дело: она официально передала в прессу информацию об исчезновении Оливии Дюран-Декон. Вечерние воскресные газеты сообщили лондонцам обстоятельства расследования в самых общих чертах. Во всяком случае в этих первых репортажах ничего не говорилось ни о двухэтажном флигеле в г. Крэвли, ни о находке барашкового пальто… Зато, выполняя пожелание сержанта, газеты поместили фотографии Джона Хейга и Констанс Лейн, заявивших полиции о пропаже соседки по пансиону. Хейга никто ни в чём не обвинял, напротив – репортёры отмечали проявленные им бдительность и высокую гражданскую ответственность.

Разумеется, вся эта комедия была затеяна сержантом Ламбоурн с единственной целью: растиражировать фотографии Хейга в надежде, что найдутся люди, способные внести ясность в проделки этого джентльмена, с каждым часом вызывавшего всё большие подозрения сыщиков.

Расчёт на опознание оправдался даже быстрее, чем рассчитывали полицейские.

Ещё до полудня понедельника в полицейское управление района Челси поступило сообщение о том, что некий ювелир опознал на газетных фотографиях Джона Хейга и готов сделать некое важное заявление, касающееся проводимых полицией розысков. Поскольку сержанта Ламбоурн на месте не оказалось – она занималась обыском номера Дюран-Декон в гостинице – ювелиром занялся инспектор Саймс.

Заявитель – лицензированный ювелир и оценщик по фамилии Булл, владелец ломбарда – рассказал следующую историю: в субботу 19 февраля 1949 г. мужчина, назвавшийся Джоном Хейгом, принёс ему на оценку некоторые женские ювелирные изделия. Булл сделал оценку возможному закладу, которая, видимо, клиента не устроила. Но уже 22 февраля тот же мужчина опять явился к нему и предложил в заклад те же самые вещи, правда, уже без дамских часиков, которые были у него на руках за три дня перед тем. Ювелир сделал вид, что не узнал визитёра, и тот при оформлении закладных документов назвал себя иначе, нежели в первый раз. Теперь он именовал себя не Хейгом, а Маклином. Едва клиент удалился, оставив вещи в залог и получив на руки 131 фунт стерлингов, как Булл бросился проверять указанный Хейгом-Маклином адрес и телефон. Как нетрудно догадаться, и номер телефона, и адрес проживания, и фамилия клиента оказались вымышлены! Поэтому, когда ювелир увидел знакомое лицо в репортажах криминальной хроники, он почёл своей прямой обязанностью информировать полицию о том, что заявитель в деле об исчезновении женщины сдал в ломбард после её исчезновения женские украшения.

Инспектор Саймс заявил Буллу, что в интересах дела драгоценности требуется конфисковать, и для этого проехал в ломбард ювелира, где и оформил должным образом изъятие.

В это же самое время проходил обыск в «Онслоу карт хоутел». В номере, принадлежавшем Дюран-Декон, были найдены кусочки ткани и меха, которые указывали на то, что их использовали для латания одежды. На пальто, изъятом в химчистке, были заметны следы аккуратной реставрации; его обладательница явно была женщиной рачительной, бережливой. Дабы убедиться в том, что пальто из химчистки принадлежит именно Оливии Дюран-Декон, обнаруженные кусочки каракуля и драпа изъяли для проведения сравнительного анализа волокон. Но следует сказать, что к тому моменту уже никто из полицейских почти не сомневался в том, чья именно вещь была сдана на чистку в г. Рейгейте. Когда же стало известно о заявлении ювелира Булла, полицейские решили, что медлить с допросом Хейга далее не следует. Детектив Вебб, присутствовавший при обыске, был послан за Хейгом, проживавшем в №404.

Постучав в дверь, Вебб вежливо попросил Хейга одеться, дабы проехать вместе с ним в полицейское управление для уточнения некоторых деталей сделанного ранее заявления. Хейг демонстрировал стремление помочь полиции: «Конечно! – воскликнул он с совершенно неуместной в ту минуту патетикой. – Я буду делать всё, чтобы помочь Вам, Вы же это знаете!» Он прямо-таки излучал доброжелательное внимание и явно пытался казаться наивнее, нежели был на самом деле.

Хейг изображал из себя эдакого лучезарного прекраснодушного джентльмена, готового всегда и во всём помогать окружающим и уж тем более полиции! Однако он явно переигрывал и его демонстративные простота и дружелюбие никого из сотрудников полиции обмануть не могли.

Будучи доставленным в полицейское управление района Челси, Хейг с самым безмятежным видом уселся на скамью и принялся ждать, когда его позовут. Полицейские же решили его немного потомить, заставить волноваться и потому не спешили приглашать для допроса. Почти два часа Хейг просидел на жёсткой скамье, демонстрируя абсолютное самообладание, после чего вежливо попросил газету, прикрыл ею лицо и… уснул. Поначалу полицейские решили, что Хейг всего лишь имитирует сон, но через час стало ясно, что подозреваемый и в самом деле спит сном агнца. После более чем трёхчасового ожидания детективы были вынуждены признать, что перед ними преступник с незаурядной психоэмоциональной устойчивостью. Либо невиновный.

Хейга пригласили на беседу, которая очень скоро приняла форму жёсткого допроса со всё более нараставшим акцентом на недоверие к его ответам: зачем Вы лжете, заявляя будто занимаетесь конверсионными технологиями? для чего арендовали здание в Кроли? каким образом в Ваши руки попало пальто миссис Декон? а как Вы завладели её ручными часиками? В первые минуты Хейг держался самоуверенно и непринужденно, но быстро сообразив, что полицейским уже многое известно, притих, задумался и после небольшой паузы принялся рассказывать вкрадчивым голосом историю о том, как Дюран-Декон сделалась жертвой шантажа и попросила его помочь ей выйти из тяжёлого положения. По тому, как Хейг повёл свой рассказ, детективы моментально поняли, что он сам не знает, каким сделать его окончание. Искусственность собственной выдумки почувствовал, видимо, и сам допрашиваемый, поскольку он вдруг замолчал и дал понять всем своим видом, что ничего более не скажет.

Допрос было решено прервать на некоторое время: это был ещё один психологический ход полицейских, призванный заставить обвиняемого «повариться в собственном соку» и усилить его панику. В комнате для допросов вместе с Хейгом остался только детектив Вебб, тот самый, что привёз его из гостиницы. Быть может, молодой полицейский импонировал Хейгу своей корректностью, потому что тот обратился вдруг к нему со своим вопросом: «Как Вы полагаете, у меня есть шанс угодить в Бродмур?» Бродмур был тюрьмой для душевнобольных уголовников, и Вебб, разумеется, моментально понял, к чему клонит его vis-a-vis: похож ли он на психбольного или нет? Полицейский не знал, какого ответа ждёт от него Хейг и, боясь повредить следствию, отказался отвечать на вопрос.

Когда перерыв окончился, и четверо допрашивавших полицейских возвратились в камеру, Джон Хейг многозначительно произнес: «Если я скажу правду, вы всё равно не поверите мне – это прозвучит слишком фантастично!»

Тот рассказ, который последовал после этих слов, по праву можно назвать одним из самых необыкновенных повествований в мировой истории уголовного сыска и криминалистики. Это был рассказ о растворении тел убитых людей в концентрированной кислоте.

То, что Хейг вознамерился вдруг рассказать полицейским о том, как он уничтожил в кислоте тело Дюран-Декон, показалось поначалу совершенно необъяснимым. В принципе, сами детективы были весьма далеки от того, чтобы обвинять Хейга в чём-либо подобном. Но преступник сам очень скоро объяснил мотивы своей откровенности: он не боялся обвинения в убийстве на том основании, что старинная норма английской правовой системы требовала непременного предъявления в качестве объекта преступного посягательства тела погибшего человека. Другими словами, обвинение в убийстве не могло быть доказано до тех пор, пока обвиняющая сторона не предъявляла обнаруженного ею трупа. Эта правовая норма – известная как corpus delicti (буквально «наличие тела») – служила порой, особенно в средние века, серьёзной препоной для отправления правосудия. По состоянию на 1949 г. она не считалась формально отменённой, и Хейг, по – видимому, был чрезвычайно доволен тем, что сумел загнать полицейских в логический тупик. «Как вы докажете совершение мною убийства, – разглагольствовал он на допросе 28 февраля 1949 г., – если тела Дюран-Декон не существует? Оно полностью растворено кислотой!»

Велеречивый монолог Хейга длился в тот день более 2,5 часов. Детективы, допрашивавшие Хейга, обратили его внимание на то, что он даёт показания без адвоката, и предложили ему вызвать защитника. Хейг отмахнулся от этого совета, заявив, что ему адвокат не нужен. Эта показная самонадеянность не обманула полицейских; они прекрасно поняли, что искушённый в юридических нюансах Хейг специально хочет сделать своё заявление без адвоката, чтобы в дальнейшем отречься от всего сказанного. Тем не менее останавливать его не стали – стоило выслушать до конца всё, что тот намеревался высказать.

Хейг поведал, что для убийства Дюран-Декон он нарочно заманил женщину за город, в Крэвли. Дабы уговорить осторожную женщину выехать за пределы Лондона, он заявил ей, что разработал новую технологию по производству накладных ногтей. Технология эта требовала некоторых инвестиций для организации производства, но сулила якобы неплохие дивиденды. Заинтригованная Дюран-Декон пожелала стать компаньоном в бизнесе Хейга и отправилась в Крэвли осматривать «производственные мощности». Там Хейг убил женщину выстрелом в голову; никаких нарочитых мучений жертве не причинял, поскольку, по его словам, являлся противником всякого рода лишних издевательств и унижений. Для растворения тела он использовал заранее заготовленную серную кислоту, которая великолепно расщепляет биомассу. Тело Дюран-Декон он поместил в 45-галлонную бочку (205 литров в метрической системе мер) и залил его кислотой согласно собственным расчётам.

Наслаждаясь тем эффектом, который произвели его слова на детективов, Хейг решил усилить впечатление и заявил, что сразу после убийства женщины он принёс из автомашины стакан и, наполнив его до краёв свежей кровью из раны, выпил её. Он всегда хотел пить человеческую кровь, но после видения в 1944 г. окровавленного креста эта потребность сделалась совершенно непреодолимой. Поэтому у всех людей, которых он убивал, Хейг брал кровь, чтобы её пить.

У допрашиваемого поинтересовались: кем были его прочие жертвы? Хейг, не задумываясь, назвал фамилии: семья Максвенов (родители и сын) и супружеская чета Хендерсонов. Получалось, что помимо Дюран-Декон, обвиняемый убил ещё 5 человек.

Наконец, утомившись, Хейг попросил прервать допрос, пообещав в следующий раз ответить на все вопросы детективов. Его направили в тюрьму Лью (Lew).

Джон Джордж Хейг, доставленный в тюрьму после первого допроса. Фотография из учётной карты тюрьмы Лью.

А стенограмма допроса тем же вечером отправилась в Скотланд-Ярд для представления высшему полицейскому руководству страны. И уже поздно вечером было принято решение о передаче расследования старшему инспектору Скотланд-Ярда Мэхону.

Старший инспектор Мэхон принадлежал к той категории руководителей, которые предпочитают вникать во все детали самостоятельно, не полагаясь на суждения подчинённых. Поэтому вторник оказался для него днём по-настоящему горячим. С утра, едва ознакомившись с показаниями Хейга, данными накануне, он отправился в «Онслоу отель», чтобы лично присутствовать при обыске гостиничного номера и автомашины подозреваемого. В это же самое время настоящий полицейский десант отправился в Крэвли, на «конверсионное производство» Джона Хейга, чтобы провести там по-настоящему тщательный и всеобъемлющий обыск. Группу экспертов, которой предстояло работать в Кроли, возглавил руководитель криминалистической службы Скотланд-Ярда доктор Кейт Симпсон (Keith Simpson). Параллельно с обысками начиная со вторника полицейские приступили к тщательной проверке всех лиц, которые могли бы иметь какое-либо отношение к Хейгу. Как отдельная задача рассматривался сбор информации о тех людях, чьи документы были найдены в сумочке Хейга.

В гостиничном номере подозреваемого была найдена его рубашка со следами на манжете правого рукава, сильно напоминавшими кровавые брызги. А в бардачке автомашины Хейга оказался небольшой перочинный нож со следами на лезвии, также похожими на кровавые. Обе находки были переданы экспертам для исследования, а сам Мэхон немедленно отправился в Кроли, чтобы лично проконтролировать ход обыска там.

Внимательное исследование предметов обстановки позволило специалистам обнаружить в Кроли любопытные свидетельства, оставшиеся незамеченными во время оперативного осмотра, проведённого 26 февраля сержантом Хеслином. На резиновом фартуке и перчатках, помимо хорошо заметных следов химикатов, удалось обнаружить и пятна, похожие на кровавые.

Фотографии помещения 1-го этажа флигеля, арендованного Джоном Хейгом у компании «Хартслеа продактс лимитед». В нижнем левом углу верхней фотографии можно видеть обложенные соломой 10-галлонные бутылки для транспортировки химикалий. На нижней фотографии хорошо различим разобранный насос (он стоит под верстаком), на верстаке стоит сумка с противогазом, на её ремешке висит резиновая перчатка.

Осмотр большой бочки привёл к обнаружению на её стенках и дне следов вещества непонятной природы, похожего на парафин или затвердевший жир. Чтобы объяснить его происхождение, очевидно, требовались лабораторные исследования. Рассмотрение этого остатка привело криминалистов к заключению, что его соскабливали со стенок бочки большим черпаком, обнаруженным здесь же, во флигеле. Хотя бочка и имела сливной вентиль, он оказался непроходным из-за того, что его заполнил густой парафинообразный осадок.

Тщательный осмотр территории двора, обнесённой по распоряжению Хейга забором, привёл к обнаружению того места, куда выливалось содержимое бочки. В самом дальнем углу на площади 1,2 на 1,8 метров было разлито то самое парафинообразное вещество, присыпанное, в целях маскировки, грунтом. Толщина почвы, пропитанной этим составом, колебалась в пределах 7—10 сантиметров. На грунте были видны следы волочения, оставленные металлическим корытом, найденным на втором этаже флигеля. Криминалисты были уверены в том, что содержимое бочки вычерпывалось большим ковшом в корыто, которое волоком перетаскивалось в дальний угол двора, и там выливалось.

В помещении «конверсионного производства» Джона Хейга была обнаружена поврежденная сильной коррозией стальная бочка. В средней её части имелось сливное отверстие, однако открыть его не представлялось возможным ввиду того, что закрывавшая его крышка оказалась «приклеена» отвердевшим слоем некоей тёмной субстанции, похожей на парафин. Вся нижняя часть бочки – как её дно, так и боковая поверхность – оказалась покрыта этой необычной субстанцией. Не вызывало сомнений то, что этого вещества первоначально в бочке было очень много и оно вычерпывалось большим черпаком, найденным неподалёку от бочки. На использование именно этого черпака указывали хорошо заметные скругленные следы, оставленные в застывшей парафинообразной субстанции.

Осмотр стен позволил обнаружить мелкие капли, похожие на кровавые, прямо над столом. Штукатурка в этих местах была тщательно соскоблена и также отправлена на микроскопическое исследование.

Принцип «corpus delicti», на несоблюдение которого так уповал Джон Хейг, не являлся абсолютным правилом, но был, вне всякого сомнения, весьма важен для успешного доказательства вины подозреваемого. При отсутствии тела исчезнувшей Оливии Дюран-Декон для осуждения Хейга требовались столь очевидные доказательства его вины, чтобы опровержение их в суде было бы невозможно. Обвинение могло опираться в основном на косвенные доказательства, которые предстояло получить в результате криминалистических исследований, а это делало работу специалистов особенно ответственной.

Исследование флигеля, арендованного Хейгом, и прилегающей территории двора растянулось на три дня. О его результатах будет подробнее сказано ниже, пока же стоит отметить, что все предметы, представившие хоть какой-то интерес для криминалистов, были вывезены для более детального исследования в Лондон.

Был собран и тщательно просеян грунт, пропитанный парафинообразной массой; его тоже повезли на изучение в Лондон. Общая масса грунта, собранного во дворе для изучения, составила почти 190 кг.

Криминалисты и полицейские осматривают территорию вокруг «конверсионного производства».

В ходе трёхдневного исследования грунта во дворе около флигеля полицейским удалось отыскать два взаимодополнявших фрагмента полиэтиленовой полосы красного цвета непонятного происхождения. Было сделано предположение, что эта полоска являлась частью какого-то небольшого изделия промышленного производства (сумочки, кошелька, футляра для очков и прочего), которое могло принадлежать Дюран-Декон. Констанс Лейн, подруга исчезнувшей женщины, смогла вспомнить, что Оливия имела сумочку с красной полоской внутри; полицейским удалось отыскать магазин, где эту сумочку продали Дюран-Декон, и продавцы смогли опознать в предъявленной им ленте деталь сумочки. Это открытие, состоявшееся в четверг 1 марта 1949 г., послужило первым указанием на то, что Оливия Дюран-Декон действительно побывала в Кроли.

В то же самое время и Хейг продолжал подбрасывать сыщикам информацию к размышлению. Развивая свой тезис о неодолимом вампиризме, он сначала устно, а 2 марта и письменно заявил, что помимо тех убийств, в которых он признался 28 февраля, им были совершены ещё три. О двух жертвах Хейг ничего определённого сказать не смог, объясняя это тем, что почти не общался с ними; лишь об одной из убитых им сообщил, что это была девушка по имени Мэри из городка Истборн.

Работа криминалистов и полицейских в Кроли. На верхней фотографии хорошо виден флигель, арендованный Хейгом, и подъехавшая к нему грузовая автомашина ведомства коронера предназначенная для перевозки трупов. На фотографии внизу можно видеть коробки с грунтом, смешанным с парафинообразным веществом, вылитым во дворе. По мнению криминалистов это вещество являлось продуктом растворения в серной кислоте человеческих тел. С территории, расположенной внутри огороженного забором периметра, криминалисты вывезли 190 кг. грунта, перемешанного с парафинообразной субстанцией.

Общенациональная английская газета «Дейли миррор» в своём номере от 3 марта 1949 г. статьёй «Охота на вампира» начала серию публикаций о преступлениях Джона Джорджа Хейга. Последний был чрезвычайно польщён тем, что сделался сенсацией в государственном масштабе. Особенно Хейгу понравились эпитеты в превосходной степени, которыми его щедро награждали криминальные репортёры. То, что эпитеты эти носили характер негативно-осуждающий, его интересовало мало. Он лелеял надежду, что именно теперь английское общество сумеет оценить по достоинству всю незаурядность его мышления и силу интеллекта.

Надо сказать, что это жажда самоутверждения преследовала Хейга неотступно и проявлялась в том числе на официальных допросах. О чём бы ни брался говорить Хейг – своей вере в Бога, неудавшемся мошенничестве с покупкой взятой напрокат автомашины, растворении тел в кислоте – он постоянно сбивался на один и тот же рефрен: «Никто до меня не был способен на такое», «Я – не такой, как все», «Жизнь моя необычна, да и сам я необычен!» – и тому подобное. Когда Хейга попросили подробнее рассказать о разработанном им способе растворения человеческих тел в кислоте, преступник даже не подумал о том, что рассказывая детали, он фактически даёт информацию против себя самого. Куда там! Ему льстило чьё угодно внимание и в любых проявлениях.

О разработке методики растворения человеческих тел Хейг рассказал примерно следующее: во время его последнего тюремного заключения один из сокамерников рассказал ему о принципе «corpus delicti». Хейг загорелся идеей «идеального убийства», то есть такого убийства, при осуществлении которого доказать виновность будет невозможно в принципе. Как можно было уничтожить тело, не оставив никаких следов органики? Либо сжечь тело, либо – растворить без остатка. Первый путь помешанный на чистоте Джон Хейг отверг сразу же как негигиеничный, а также весьма трудоёмкий. Чтобы изучить второй способ, он записался в тюрьме в помощники мастера по лужению. Поскольку при лужении и пайке для снятия с металлов окисной плёнки используются сильные кислоты, то работа по этому профилю открывала перед Хейгом вполне благовидный к ним доступ. Понемногу утаивая серную кислоту, он сумел накопить её несколько десятков граммов, после чего решился на первый эксперимент – растворение мыши. Купив у соседа по камере живую мышь, Хейг опустил её в блюдце с кислотой. Эффект превзошёл все его ожидания: органическая ткань растворялась в серной кислоте, словно чернила в воде. С мышиными косточками дело обстояло несколько хуже, но и они довольно быстро растворились без остатка. Полное растворение мыши потребовало менее 30 минут.

Под глубоким впечатлением от сделанного открытия Хейг с энтузиазмом, достойным лучшего применения, принялся за совершенствование методики. Вскоре заключённые со всей тюрьмы несли ему пойманных мышей, а он скупал их, не особенно торгуясь. Кислоту он тоже начал покупать у лудильщиков из других смен. В конце концов, разработанная Джоном Хейгом технология свелась к следующим довольно незатейливым правилам: а) масса кислоты должна быть не менее массы растворяемого тела; б) сильно концентрированная кислота взаимодействует с органическими тканями не так активно, как менее концентрированная; в) слабый подогрев увеличивает активность реакции; г) перемешивание слоёв жидкости также увеличивает скорость протекания реакции; д) для полного растворения человеческого тела обычной комплекции при достаточном количестве кислоты потребуется около двух суток.

Выйдя на свободу, Хейг озаботился подготовкой базы для совершения задуманного им «идеального» убийства. Он арендовал подвал в доме №79 по Глочестер-роад в Лондоне и начал завозить туда скупаемую небольшими партиями серную кислоту. Сначала он действовал, по его словам, не очень активно, но после автомобильной катастрофы, в которую Хейг попал весной 1944 г., он получил стимул для реализации своих планов. На допросах он уверял полицейских, что потеряв сознание после столкновения машин, имел видение окровавленного Иисуса Христа и деревьев без листвы, с веток которых капала кровь; с этого момента он начал грезить, воображая, будто пьёт человеческую кровь. Стремление к вампиризму стимулировало подготовку убийства – по крайней мере, в этом преступник пытался убедить следствие.

Жертву он нашёл почти случайно. Переходя улицу в районе Кенсингтон, Джон Хейг неожиданно повстречал Уильяма Дональда Максвена, своего старого знакомого. Они познакомились еще в 1936 г., когда Хейг вышел на свободу после своей первой отсидки и, лишившись поддержки «плимутских братьев», уехал в Лондон в поисках работы. Уильям Максвен был директором «луна-парка», который принял на работу Хейга в качестве шофёра.

Уильям Максвен – первая жертва Джона Хейга.

Они подружились, Хейг быстро был повышен до менеджера, а потом заместителя директора. Максвен познакомил его с родителями, на которых молодой Хейг произвёл очень хорошее впечатление. Когда Джон оставил «луна-парк» для того, чтобы организовать собственный бизнес, Максвен был чрезвычайно расстроен.

Встретив Хейга в Кенсингтоне летом 1944 г., Максвен на свою беду его окликнул. Они зашли в кондитерскую и выпили кофе; старое знакомство возобновилось, и последовало приглашение Хейга в дом родителей Уильяма Максвена на ужин. Из общения с ними Хейг быстро понял, что Максвены за годы Второй Мировой войны чрезвычайно обогатились: они признались, что никаким реальным бизнесом не занимаются, а ведут жизнь рантье за счёт дивидендов от капиталов, удачно помещённых в акции.

В начале сентября 1944 г. Хейг выманил Уильяма Максвена за город, где и совершил убийство товарища. Испытывая неодолимое стремление пить кровь, он якобы разрезал горло Максвена и подставил под струю крови лист лопуха. С него он слизывал кровь, пока не пресытился, после чего погрузил тело Уильяма в багажник автомашины и отправился на Глочестер-роуд.

Джону Хейгу не терпелось испытать в деле свою необыкновенную технологию по растворению тел. Но возникшие трудности едва не поставили «идеального» убийцу в тупик. Прежде всего, выяснилось, что малорослый (170 см) Хейг не в силах засунуть тело высокого Максвена в вертикально поставленную 180—литровую бочку. Бочка должна была находиться именно в вертикальном положении, поскольку в своей нижней части имела вентиль, через который Хейг планировал в дальнейшем слить её содержимое. Как ни бился Джон Хейг, ему не удавалось разместить тело Максвена в бочке таким образом, чтобы оно полностью опустилось «под обрез», то есть не выглядывало сверху. В конце концов, убийце пришлось снять бочку со специально устроенных подставок и положить её на бок; раздетому телу Максвена он придал положение плода, подвязав колени к шее верёвкой, и в таком виде втиснул тело в бочку. Для последнего усилия Хейгу пришлось лечь на пол подвала и, упершись ногами в тело Максвена, заталкивать его внутрь. Поскольку бочка теперь лежала на боку, предстояло поставить её обратно, то есть вертикально, и поднять на подставки.

Ценой немалых усилий, используя блок под потолком, Хейг справился-таки и с этой задачей. Напоследок Хейг аккуратно затолкал в бочку кашемировое пальто своего товарища. Оставался почти пустяк – залить бочку 90 литрами серной кислоты.

Но взяв в руки ковш, которым он предполагал орудовать, Хейг вдруг обнаружил, что предстоящее занятие может оказаться чрезвычайно опасным – полный кислотой ковш предстояло поднимать чуть ли не выше собственной головы. Будь в нём вода, расплескать её было бы не страшно, но носить-то предстояло концентрированную серную кислоту!

Хейг поставил рядом с бочкой скамеечку, на которую предполагал вставать, как на ступеньку.

Облачившись в резиновый фартук и перчатки, убийца, наконец, наполнил кислотой первый ковш и вылил его в бочку. Встав на скамеечку, он заглянул внутрь бочки, желая посмотреть, как пойдёт реакция.

Любопытство и некомпетентность сыграли с Хейгом злую шутку!

Сернистый водород, активным выделением которого сопровождалась реакция взаимодействия кислоты с органической тканью, обжёг нос и горло химика-самоучки. Хейг в ужасе выбежал из подвала на улицу, дабы прочистить лёгкие. Подвал не имел вентиляции, и в условиях обязательного затемнения (следует помнить, что шла война, и Лондон жил под угрозой ударов с воздуха!) нельзя было открыть окна. Хейг был в ужасе от одной мысли о грозящей неудаче и с огромным трудом преодолел панику. В конце концов, он приспособился работать, завязав лицо майкой и набрав в лёгкие побольше воздуха.

Так, зажмуривая глаза и задерживая дыхание, он бегал по подвалу с ковшом почти три часа. Но залив с великим трудом кислотой бочку, Джон Хейг столкнулся с новой напастью: бочка стала сильно разогреваться. Убийца понятия не имел об экзо- и эндотермических реакциях и, разумеется, не мог рассчитать тепловой баланс того процесса, который начался в бочке. Он лишь ясно видел, что чем дальше, тем сильнее идёт нагрев, и потому испугался взрыва. Закрыв подвал на ключ, Хейг двое суток не показывался на Глочестер-роад.

На третий день он всё же решился посмотреть на результаты своих манипуляций. Содержимое бочки, по его признанию на допросе, повергло убийцу в ужас: это было нечто с ужасным острым запахом, похожее своим видом и консистенцией на густую овсяную кашу с красными полосами.

Открыв вентиль в нижней части бочки, Хейг убедился, что эта «овсянка» способна течь. Слив содержимое бочки прямо на пол подвала, убийца при помощи ковша соскоблил со стенок бочки густую желеобразную массу и растворил её новой порцией кислоты.

И только после этого испытал, наконец, глубокое эмоциональное удовлетворение: он сумел-таки совершить «идеальное» убийство!

Пока Джон Хейг рассказывал на допросах о тех или иных фрагментах своей преступной деятельности, полицейские пытались проверить её эпизоды, которые такую проверку допускали. Обвиняемый в своих повествованиях упоминал фамилии Максвенов и Хендерсонов – это якобы были семьи, которые он уничтожил. Полицейским удалось отыскать многочисленные документальные свидетельства пребывания этих людей в Великобритании; оказалось, что эти весьма зажиточные семьи владели автомобилями, домами, ценными бумагами, которые продавались на биржах, и прочими ценностями. Ничто не указывало на то, что семьи Максвенов и Хендерсонов были знакомы. Но два любопытных момента делали биографии всех этих людей в чём-то похожими: все они были очень дружны с Джоном Хейгом и в одночасье, к удивлению родных и друзей, покинули страну. Максвены выехали в США в июле 1945 г.; Хендерсоны – в Южно-Африканский Союз (предтеча нынешней ЮАР) в феврале 1948 г. Не правда ли, довольно любопытные совпадения?

Супруги Хендерсон – Арчибальд (фотография слева) и Розали (справа) – вроде бы покинули территорию Британской метрополии в феврале 1948 года и отправились в Южно-Африканский Союз, однако… Однако никаких документальных подтверждений тому, что они поднимались на борт океанского лайнера и сходили на берег в Южной Африке отыскать не удалось. При этом Джон Джордж Хейг странным образом оказался обладателем нотариальной доверенности на управление имуществом пропавшей четы, которое благополучно и продал. Отъезд супругов и последовавшая распродажа их вещей и ценных бумаг произошли без уведомления родственников и явились для последних полным сюрпризом.

Впрочем, при более тщательном изучении документов любопытных совпадений стало обнаруживаться всё больше.

Несмотря на предпринятую сквозную проверку списков пассажиров трансатлантических рейсов, Максвенов и Хендерсонов среди отплывших из Великобритании не оказалось. Из-за границы они не прислали ни единой весточки своим близким или соседям, например, Роуз Хендерсон имела родного брата Арнольда Барлина, к которому относилась очень нежно, и казалось очень странным, что она не написала ему с нового места жительства. После отъезда Хендерсонов из Лондона Барлин очень обеспокоился, но через какое-то время получил письмо из Глазго от Роуз, и это его как будто успокоило. Но с той поры уже минули 11 месяцев, и никаких новых весточек от сестры не приходило, что опять заставляло брата волноваться.

Когда полицейские вышли на Барлина и услышали его рассказ, то попросили показать письмо сестры. Им было вручено внушительного вида послание аж даже на 15 листах. Проведённый графологический анализ текста показал с убедительностью, что Роуз Хендерсон это письмо не писала.

Существовало и ещё одно весьма подозрительное совпадение: Джон Хейг выступал доверенным лицом Хендерсонов и Максвенов в сделках с принадлежавшим этим людям имуществом. Другими словами, продажи домов, мебели, акций и прочего осуществлялись именно Хейгом по нотариальным доверенностям.

Разумеется, каждое из этих обстоятельств само по себе ещё ничего не доказывало и не изобличало обвиняемого, но их совокупность выглядела в высшей степени подозрительно.

Помимо Хендерсонов и Максвенов, Джон Хейг упоминал в качестве своих жертв и иных людей. Сначала он говорил, что помнит имя только одной девушки – Мэри из г. Истборн. Но через неделю припомнил и мужчину – некоего Макса из г. Кенсингтон. Последнего он убил вроде бы в сентябре-октябре 1945 г. Детективы провели большой розыск в архивах, но никаких следов существования упомянутых людей так и не нашли.

Особый интерес в показаниях Хейга вызывала та их часть, в которой он рассказывал о технологии уничтожения тел. Несмотря на массу весьма натуралистических деталей, придававших повествованию достоверность, сказанное Хейгом звучало всё же фантастично. Кроме того, отсутствие должного научного заключения оставляло обвиняемому замечательную возможность отказаться в суде от собственных слов. Чтобы не оставлять Хейгу такую лазейку, старший инспектор Мэхон решил получить подтверждение (либо опровержение) принципиальной возможности растворения большого количества органических тканей животного происхождения серной кислотой. Проведение таковой экспертизы было поручено судебному медику доктору Тарфитту.

Последний, убедившись, что специальная литература мало исследовала этот вопрос (судебную медицину до тех пор больше интересовали химические ожоги, причинённые кислотами), решил не мудрствовать лукаво, а заняться сбором необходимой статистики. Для этого доктор вытребовал из морга ампутированную человеческую ногу, образцы различных тканей (жировой, костной), изъятых как из человеческого тела, так и из говяжьих туш. Среди образцов, которыми пользовался Тарфитт, было даже коровье копыто.

Нельзя не отметить того, что приглашенный уголовной полицией эксперт, по-видимому, не очень хорошо знал историю криминалистики и был не в курсе некоторых работ в интересующей его области, проведенных ранее в Соединенных Штатах Америки. Ещё в XIX столетии во время расследования ряда запутанных преступлений американские правоохранительные органы ставили перед учёными-химиками вопросы о возможности использования на практике и эффективности «экзотических» [назовём это так] приёмов уничтожения трупов. Например, растворения в поташе с подачей пара, в смеси азотной и соляной кислот с подогревом, сожжения без остатка в тигельной печи и т.п.. Некоторые из расследований, во время которых поднимались такие вопросы, описаны в моих работах, например, в очерках «1849 год. Таинственное исчезновение Джорджа Паркмена»1 и «1897 год. Таинственное исчезновение жены чикагского „колбасного короля“»2. Автор не видит особого смысла в том, чтобы углубляться в пересказ изложенных там выводов, но считает необходимым заметить, что доктор Тарфитт во многом повторил путь, проторенный ранее другими исследователями.

Заключение эксперта оказалось отчасти неожиданным. Он установил, что человеческие кости действительно очень хорошо растворяются серной кислотой; во всяком случае их полное и без осадка растворение – никакой не миф. После того, как кислота выливалась на землю, не существовало никаких анализов грунта, способных доказать, что кислота содержала растворённый костный материал. Причём человеческие волосы и ногти были ещё менее стойки к воздействию серной кислоты. В этом смысле Хейгу вполне удалось смоделировать «идеальное» убийство.

Но при этом преступник просчитался в другом: человеческая жировая ткань чрезвычайно плохо поддавалась расщеплению кислотами. Она давала белый тяжёлый нерастворимый в кислоте осадок, следы которого были обнаружены внутри бочки на первом этаже флигеля в г. Кроли.

Особое внимание старший инспектор Мэхон обратил на сбор информации о времяпровождении Хейга в последние дни перед исчезновением Оливии Дюран-Декон. Следователь справедливо полагал, что преступление, совершённое по такой сложной схеме, должно было потребовать немалой подготовки. Распорядок дня обвиняемого начиная с 10 февраля был восстановлен буквально по минутам. Оказалось, что Джон Хейг приезжал из Лондона в свой флигель в Кроли практически ежедневно. Еще бы, у него было много хлопот на его «конверсионном производстве»! Он заказал в Лондоне и получил в Кроли 10 галлонов (37,8 литров) серной кислоты. Поскольку плотность серной кислоты составляет 1,83 кг/литр, получалось, что злоумышленник приобрёл немногим более 69 кг. С точки зрения решения стоявшей перед ним задачи это было не так много, буквально в «самый обрез», поскольку Хейгу нужен был некоторый запас активного реагента, но… на большее у него в тот момент просто не оставалось денег.

Поскольку в гостинице ему напомнили о долге, Хейг попросил взаймы 50 фунтов стерлингов у директора «Нustlea products ltd» Джонса. Получив эти деньги 15 февраля, он уже на следующий день отдал всю сумму администратору гостиницы.

Через день подозреваемый совершил ещё одну важную для него операцию: он заменил стоявшую в его флигеле обыкновенную чёрную бочку на зелёную, изготовленную из антикоррозионной стали, с завинчивающимся сливным отверстием. А 18 февраля 1949 г. около 14:00 Оливия Дюран-Декон последний раз вышла из «Онслоу хоутел»; никто более не мог с абсолютной надёжностью подтвердить, что видел её живой.

Хейг ушёл из гостиницы раньше; если он действительно готовил убийство, то это было вполне логично. Впрочем, с какой-то женщиной Хейг всё же в тот день встретился. Владелец небольшого паба «Джордж» в Кроли рассказал полицейским, что около 16:15 Хейг появился у него в сопровождении немолодой женщины. Дюран-Декон этот человек опознать не смог, он просто не рассмотрел даму. Посетители пробыли у него едва ли пять минут и ушли, не сделав заказа. А уже в 16:45 Хейг вошёл в кабинет Джорджа, директора «Нustlea products», и сообщил ему, что партнёр, которого он сегодня дожидался, так и не приехал. А еще через 15 минут – около 17:00 – Хейга видели загружающим в багажник автомашины какие-то вещи. Автомобиль был припаркован на Леопольд-роад, как раз перед злополучным флигелем с пресловутым «конверсионным производством». Но загрузив вещи, Хейг никуда не уехал – в 21:30 он опять появился в пабе «Джордж» и пообщался кое с кем из тамошней публики.

На следующий день активность Хейга ничуть не уменьшилась. Он рассказал Констанции Лейн о том, что Дюран-Декон на встречу с ним не явилась. По его версии, они планировали ехать в Кроли железной дорогой, но, как достоверно установил старший инспектор Мэхон, Хейг ездил накануне в Кроли на своей машине. Реакция Лейн, видимо, обескуражила Хейга: женщина заявила, что следует отправляться с заявлением в полицию. С большим трудом Хейгу удалось уговорить её подождать с визитом до завтра. Распрощавшись с Констанцией Лейн, он помчался к ювелиру Буллу и предъявил ему украшения для залога. Оценка Булла не устроила Хейга, и в тот день сделка не состоялась. Далее Хейг поехал в химчистку в г. Рейгейт и сдал туда каракулевое пальто, опознанное впоследствии как то самое пальто, в котором Дюран-Декон покинула гостиницу в последний раз.

Интересные совпадения этим не исчерпывались. После публикаций в газетах в полицию обратился сбытчик краденого, который на условиях сохранения анонимности рассказал, что купил у Хейга 19 февраля дамские часики. Часики эти были выданы полиции и опознаны родной сестрой Дюран-Декон как её подарок Оливии.

В воскресенье 20 февраля 1949 г. Хейг и Лейн явились в полицию и сделали заявление, послужившее началом расследования. Вернувшись в свой номер, подозреваемый никуда не выходил. Что ж! ему, видимо, было о чём подумать!

Но в понедельник и вторник у Хейга опять произошла вспышка лихорадочной активности. Он позвонил Джонсу и пообещал в ближайшие дни закрыть долг. Затем он помчался к ювелиру Буллу и, назвавшись другим именем, согласился с его первоначальной закладной стоимостью драгоценностей. За 131 фунт стерлингов Хейг сдал ювелиру серьги, браслет, два кольца, две цепочки и тому подобное. Все эти вещи очень скоро будут опознаны как принадлежавшие Оливии Дюран-Декон. Получив на руки деньги, Хейг помчался в Кроли, где вернул Джонсу половину долга. Затем он вернулся в Лондон и остальную сумму внёс на свой текущий банковский счёт, погасив образовавшееся нарушение неснижаемого остатка денег.

Цепочка интригующих совпадений и несомненной лжи выглядела весьма красноречиво. Но Мэхон прекрасно понимал, что как только дело дойдёт до предметного разбирательства в суде, опытный адвокат опрокинет все те выводы, что будут построены на этом фундаменте. Все логические умопостроения и совпадения были косвенны; нужны были прямо изобличающие факты.

А такие факты в этом деле могли дать только строго научные заключения экспертов. Заключение судебных медиков, приобщённое к делу 20 марта 1949 г., несло в себе очень важную информацию. Как таковое оно распадалось на несколько самостоятельных исследований следов крови, состава грунта из г. Кроли, содержимого бочки и тому подобных.

Исследование следов крови показало, что кровавые пятна на резиновых перчатках и фартуке, обнаруженных во флигеле в г. Кроли, по своей группе соответствуют группе крови Оливии Дюран-Декон. Кровь, обнаруженная на стене над столом в том же флигеле, была человеческой, но её группу установить не удалось, этому помешала извёстка, попавшая в исследуемые образцы при соскабливании со стены. Кровь, запачкавшая манжет рубашки Джона Хейга, соответствовала своей группой крови Дюран-Декон.

Тщательное исследование 190 кг грунта, собранного во дворе «конверсионного производства» Джона Хейга, позволило обнаружить в нём:

а) 10,2 кг жировой ткани животного происхождения;

б) три почечных камня, нерастворимых в кислоте;

в) 18 мелких костей левой ноги человека;

г) пластиковый флакон из-под губной помады;

д) зубные протезы верхней и нижней челюстей;

е) кусок красного полиэтилена, соответствовавший двум другим кускам, найденным также во дворе флигеля.

Приглашённая для дачи экспертного заключения дантист Хелен Патрисия Майо (Helen Patricia Mayo), занимавшаяся протезированием зубов Дюран-Декон, опознала найденные протезы как изготовленные ею для исчезнувшей женщины.

Из рассмотрения строения костей лодыжки судебные медики сделали заключение, что их обладатель при жизни должен был страдать обострённым остеоартритом, что не могло не деформировать его левую ногу. Изучив обувь Оливии Дюран-Декон, эксперты увидели, что все туфли с её левой ноги в процессе носки подвергались весьма специфической деформации, свидетельствовавшей о болезни костей ноги. У специалистов возник соблазн проверить очевидное предположение экспериментом, и они изготовили гипсовый слепок в натуральную величину той ноги, кости которой обнаружили в Кроли. На получившуюся модель левой ноги прекрасно обувались туфли из гардероба Дюран-Декон, но не налезала ни одна модель такого же размера из магазина. Легко понять, почему это происходило: новые туфли не были должным образом разношены.

Почечные камни, обнаруженные в грунте рядом с флигелем в Кроли. Пропавшая без вести Дюран-Декон страдала пиелонефритом и её почечные камни из неорганических материалов могли перенести растворение тела в серной кислоте.

На этом основании эксперты уверенно заявили, что кости левой ноги, найденные во дворе флигеля в Кроли, принадлежали именно исчезнувшей Оливии Дюран-Декон. Наличие в толще человеческого жира почечных камней свидетельствовало о том, что их обладатель при жизни страдал мочекаменной болезнью. А Дюран-Декон болела пиелонефритом.

Тщательный осмотр пальто с каракулевым воротником, изъятого в химчистке в г. Рейгейте, а также микроскопическое исследование его волокон позволило экспертам заключить, что кусочки драпа и меха, обнаруженные в номере Дюран-Декон, использовались для латания этого пальто. Незадолго до своего исчезновения женщина наложила на рукав фигурную заплатку, и кусочек драпа, из которого она была вырезана, был найден в мусорном ведре под столом в её номере. Кроме того, при тщательном осмотре пальто были найдены следы крови, группа которой соответствовала группе крови Дюран-Декон.

Весьма любопытная находка была сделана 19 марта 1949 г. в Кроли. Криминалисты самым тщательным образом осмотрели территорию внутри забора, которым был обнесён флигель «конверсионного производства», но никому не пришло в голову посмотреть за забором. Между тем оказалось, что одна весьма важная улика была просто-напросто переброшена через забор. Один из рабочих «Hurstlea products ltd» обратил внимание на странный предмет, лежавший около забора, и поднял его – это оказалась дамская сумочка с вырванной подкладкой. Памятуя о том, что совсем недавно полицейские вели в Крjли интенсивные розыски, этот человек решил сообщить о странной находке в полицию.

Челюстно-лицевой хирург Хелен Патрисия Майо, изготовившая зубные протезы Дюран-Декон, опознала их в протезах, найденных на участке подле флигеля в Кроли. Показания этой женщины стали, пожалуй, самым веским доказательством того, что пропавшая приехала в Кроли и… там осталась.

Знакомые Дюран-Декон и персонал «Онслоу хоутел» опознали находку: именно с этой сумочкой Оливия отправилась на встречу с Джоном Хейгом.

Тщательное изучение сумочки позволило криминалистам доказать, что разорванная красная полиэтиленовая полоска, найденная во дворе флигеля, была первоначально нашита с внутренней стороны сумочки и впоследствии оторвана вместе с подкладкой. Но особую ценность этой находке придало обнаружение в её боковом кармане… отпечатка пальца Дюран-Декон. Тот факт, что Хейг распоряжался вещами исчезнувшей женщины (сдал в химчистку её пальто, заложил в ломбард драгоценности, бросил рядом с арендованным флигелем сумочку) однозначно привязывал его к её судьбе. Даже если бы Хейг и решился в одночасье отказаться от всех сделанных признаний, следователи теперь могли доказать, что встреча Хейга и Дюран-Декон после обеда 18 февраля всё же состоялась.

Результаты работы криминалистов давали обвинению шанс на победу в суде.

Генеральный прокурор Хартли Шоукросс, лично курировавший ведение расследования, ознакомился с заключениями экспертов и принял решение добиваться осуждения Хейга.

Впрочем, для того, чтобы судебная перспектива стала реальностью, необходимо было получить заключения врачей о психической полноценности обвиняемого и его способности отвечать за совершённые поступки.

Обвиняемого обследовали в общей сложности 12 психиатров. Их мнения свелись к трём несхожим между собой заключениям, на чём следует остановиться подробнее.

Большая часть обследовавших Хейга специалистов – 7 из 12 – считали, что обвиняемый не являлся вампиром, человеческую кровь никогда не употреблял и никакой потребности в этом не испытывал. Дело в том, что все достоверно установленные случаи вампиризма непосредственно связаны с сексуальными девиациями. Не существует несексуальных предпосылок к употреблению человеческой крови (в этом отличие вампиризма от каннибализма). Но внимательные наблюдения за Джоном Хейгом привели психиатров к заключению о его весьма низком либидо. Он не имел постоянных сексуальных партнёров; но он также не имел и случайных сексуальных партнёров. У Хейга была как бы официальная «невеста» – Барбара Стефенс, с которой он общался почти шесть лет, но дальше прогулок в парках и посещений кинотеатров их отношения не заходили.

Барбара Стефенс производила впечатление умной, хорошо воспитанной и даже утонченной девушки. Она безусловно была привлекательна и уж точно её нельзя было назвать дурочкой! По совокупности этих входящих данных журналисты не могли поверить в то, что Барбара ничего не знала или хотя бы не подозревала о чудовищных преступлениях её формального ухажёра. Журналисты как и большинство прочих обывателей не понимали того, что Барбара являлась важным элементом социальной мимикрии убийцы, одной из составляющих его «маски нормальности», но никак не соучастницей и уж тем более не вдохновительницей его чудовищных деяний.

Наивная романтическая Барбара полагала, что когда-нибудь она создаст с Хейгом семью, но психиатрам было совершенно очевидно, что этого не случится. Хейг не имел потребности в семье (поэтому не разводился с первой женой), и более того – он даже не имел потребности в сексе. Барбара Стефенс считала отношения с Джоном Хейгом весьма доверительными и давно была готова уступить возможным мужским посягательствам, но за все годы знакомства она этих посягательств так и не дождалась. Специалистам было очевидно, что мужчина с таким низким либидо не может быть вампиром. А стало быть, все рассказы Хейга о непреодолимом влечении к человеческой крови, видениях окровавленных деревьев и тому подобном – мистификация. Хейг, безусловно, был нравственным уродом, человеком с размытыми представлениями об этике и человеческой духовности, но он ни в коем случае не мог считаться душевнобольным человеком. Наличие ясной памяти, способности анализировать свои действия и планировать наступление желаемого результата делало Хейга юридически ответственным за свои поступки.

Другая часть врачей-психиатров – в числе 4-х человек – соглашалась с первой в том, что вампиризм обвиняемого являлся лишь мистификацией, призванной обеспечить ему уклонение от уголовного суда. Но, несмотря на то, что Хейг вампиром не был, его всё же следовало признать душевнобольным человеком. То равнодушие, с которым Хейг уничтожал хорошо знакомых ему людей, побуждало специалистов видеть в нём элементы прогрессирующей шизофрении. Хейг, с каждым годом всё более ощущавший свою инаковость, превратился в «духовного отщепенца», человека, не живущего жизнью людей и эмоционально от них очень далёкого. Эта группа экспертов полагала вопрос об ответственности Хейга вынести на суд, рекомендовав при этом присяжным выбрать помещение обвиняемого в клинику тюремного типа.

Наконец, третий взгляд на Хейга представил психиатр Генри Йеллоулис (Henry Yellowlees). Это был весьма почтенный специалист, сын известного в Шотландии психиатра. Кстати, его собственный сын – Генри Йеллоулис-младший – впоследствии станет главным психиатром Великобритании и будет оставаться в этой должности 11 лет. Уважаемому психиатру к моменту суда над Хейгом исполнился 61 год. Он занимал должность главного консультанта по психиатрии группы Британских войск во Франции и ФРГ (т. н. Британская Рейнская армия) а, кроме того, являлся профессором Лондонского университета. В первую неделю июля 1949 г. Йеллоулис пять раз приезжал в тюрьму для встреч с Хейгом и пришёл к заключению, что последний является параноиком. Диагноз Йеллоулиса открывал перед Хейгом лазейку для признания его невменяемым. К заключениям психиатрических экспертиз еще придется возвратиться в другом месте, пока же следует обратить внимание на весьма колоритный образ Барбары Стефенс.

С семьёй Стефенсов Джон Хейг познакомился после второй тюремной отсидки. Устроившись на работу бухгалтером, Хейг не имел жилья в Лондоне, и его коллега по работе – Стефенс – предложил пожить в своём коттедже. Стефенс имел двух дочерей на выданье, и симпатичный аккуратный Хейг (пусть даже и с двумя отсидками!) казался неплохой партией.

Джон Хейг вроде бы подал старшей из дочерей – Барбаре – надежду на серьёзные и глубокие отношения. Впрочем, слово «надежда» вряд ли подходит в этом случае; гораздо точнее будет сказать «иллюзия». Эти иллюзорные отношения грели до поры душу Барбары Стефенс, но после разоблачительных публикаций в «Дейли миррор» глаза её открылись. Она пришла на приём к инспектору Мэхону и попросила его разрешить встречу в Хейгом. Уже после завершения «дела Хейга» она рассказала о том, что последовало за этой просьбой.

Встреча была разрешена, и Барбара явилась в тюрьму, чтобы поговорить с бывшим ухажёром. Хейга она нашла в прекрасном настроении и абсолютно спокойным. Перед ней был человек со спокойной совестью, которому было нечего бояться! Барбара поинтересовалась у Хейга: совершал ли он все те преступления, о которых написали в газетах? Хейг, улыбаясь, кивнул: «Конечно, ведь я сам об этом рассказал!» Барбара Стефенс была поражена ответом и спросила, почему же он не покончил с ней. Тут уже удивился Хейг; безмотивные убийства он всегда считал верхом глупости.

Как бы там ни было, отношения Барбары Стефенс и Джона Хейга после этой встречи отнюдь не прервались. Женщина стала навещать обвиняемого каждую неделю; на его сорокалетие Барбара передала в тюрьму весьма трогательную открытку. Такая вот идиллия…

Дэвид Максвелл Файф (слева), адвокат Джона Хейга, рядом с Барбарой Стефенс.

Старший инспектор Мэхон попросил Барбару Стефенс предъявить все подарки Хейга. В ответ он услышал, что собственно подарков было немного (Хейг дарил разве что цветы да открытки), но некоторые вещи он Барбаре… продавал. Эти проданные вещи были показаны свидетелям, знавшим Хендерсонов и Максвенов. Брат Роуз Хендерсон – Арнольд Барлин – опознал среди них серьги и перстень исчезнувшей сестры. Расчёт полицейских полностью оправдался: Хейг, как и большинство серийных убийц, передавал своим близким вещи убитых им людей. Некоторые из этой категории преступников видят в этом даже некий мистический смысл, рассматривая подобную передачу вещей как залог удачливости в будущем. Отличие Хейга, правда, от своих коллег по преступному цеху заключалось в том, что если большинство «серийников» вещи убитых дарят, то Хейг умудрялся продавать, то есть извлекал из передачи вещей материальную выгоду.

Барбара Стефенс рассказала полицейским о том, что Хейг приводил её к тому месту, откуда его автомашина «Lagonda» упала в пропасть. Сделано это было с условием сохранения тайны; Барбара обещала, что никому и никогда не расскажет об этой странной экскурсии. Подобная таинственность была вполне объяснима: дело в том, что Хейг уверял всех, будто машина его была угнана, а потому он знать не знает, с какого мелового утёса она была сброшена, и чей труп оказался неподалёку от неё на дне ущелья. И в полиции твёрдо знали, что никто и никогда не показывал Хейгу место падения его машины в пропасть. А раз так, то откуда оно ему известно?

Обвинение на предстоящем судебном процессе по «делу Хейга» решил взять на себя сам Генеральный прокурор Великобритании Шоукросс. В своём анализе типических черт личности обвиняемого он исходил из того, что Хейг, бывший человеком малообразованным, чрезвычайно страдал от собственной недооценённости обществом. Строго говоря, не было ни одной области, в которой Хейга можно было считать действительно компетентным специалистом. Он не получил никаких специальных знаний и не имел сколь-нибудь серьёзных профессиональных навыков. Изысканность манер и одежды преследовала цель убедить окружающих в его рафинированности; этим Хейг стремился повысить собственный социальный статус в глазах окружающих.

Джон Джордж Хейг.

Обвиняемый считал себя необыкновенно умным и неординарным человеком, но явно переоценивал свои качества. Как бизнесмен он оказался несостоятелен, как преступник – тривиален. Афера с покупкой взятого напрокат грузовика была даже для 30-х годов прошлого века банальна, имитация угона собственной машины – тоже далеко не оригинальна. В обоих случаях Хейг немедленно попадал под взыскательную полицейскую проверку. Открытие фальшивого офиса крупной торговой компании, из-за которого он угодил в тюрьму на четыре года, вообще выглядело наивным.

Даже в растворении человеческих тел кислотой Хейг оказался отнюдь не первооткрывателем. Изучая полицейские архивы, Шоукросс обнаружил справку о «деле Саррета», в котором преступник также использовал серную кислоту для уничтожения тел казнимых им людей. Еще за полтора десятилетия до Хейга парижский адвокат Майтри Саррет совершил аналогичные преступления; действовал он, правда, не в пример изощрённее Хейга. Реализованный Сарретом план был если не оригинален, то по крайней мере изящен. Он задумал страховое мошенничество. Будучи юристом с хорошей репутацией, он обратился к одному из своих тяжелобольных клиентов с предложением такого рода: в обмен на пожизненный пенсион человек этот должен был фиктивно жениться на женщине, которая ему будет указана, и застраховать на большую сумму свою жизнь. Саррет исходил из того, что страховая компания для проверки страхователя обратится к его поверенному, то есть к самому Саррету, ну, а уж он-то постарается дать самый успокоительный отзыв. Клиент согласился и бракосочетался с любовницей Майтри Саррета, разумеется, фиктивно. Скрыв свою болезнь, он застраховал жизнь на большую сумму. Страховая компания обратилась к Саррету за информацией, и тот, разумеется, одобрил условия сделки. Клиент прожил менее десяти месяцев и умер своей смертью. Страховая компания провела своё расследование, удостоверилась в естественной причине смерти и, не найдя причин для отказа, произвела выплату страховой суммы супруге умершего, то есть любовнице Саррета.

План предприимчивого юриста с неподмоченной репутацией оправдался полностью. Но Cаррет не учёл особенностей женской психологии: получив в свои руки солидный куш, любовница вдруг поняла, что не хочет делиться деньгами. В этом её поддержал другой её любовник, который был привлечён женщиной специально для запугивания адвоката. Тут, конечно, женская интуиция вступила в полное противоречие с мужским здравым смыслом, который подсказывал Саррету, что уступить в этой ситуации он никак не может, поскольку немедленно превратится в объект пожизненного шантажа. Наглость любовницы, не оставившей Саррету шансов на сколь-нибудь разумное разрешение ситуации, толкнула адвоката на неординарные и энергичные меры. Он смог раздобыть 200 литров серной кислоты и пригласил противную сторону на переговоры к себе домой. Застрелив обоих, Саррет уложил раздетые тела в металлическую ванну и залил их кислотой. Добавляя в ванну понемногу кислоты, он сумел в течение недели растворить оба тела и отправил их в канализацию. Корродированную ванну Саррет выбросил, одежду погибших уничтожил. В отличие от Джона Хейга, ему действительно удалось совершить «идеальное» убийство.

Преступление было раскрыто почти случайно. Жадность Саррета сгубила; он понадеялся, что мошенничество со страхованием больного человека ему удастся повторить. Но когда дело дошло до получения страховки, к Саррету возникли вопросы. В частности, детективы страховой компании пожелали поговорить с женой первого клиента. Розыски её оказались безуспешны, к делу подключилась полиция, и находчивый юрист, в конце концов, торжественно облачился в чистую белую рубаху с отрезанным воротом и в скорбном молчании лёг под нож гильотины.

Эта невесёлая история, вне всякого сомнения, была известна Джону Хейгу. Английские газеты писали о «деле Саррета» и его казни как раз в 1934 г., когда Хейг уже сидел в тюрьме. Он пользовался правом знакомиться с прессой и регулярно получал газеты, об этом свидетельствовала запись в его тюремной учётной карте.

Поскольку обвинение считало доказанным факт убийства Оливии Дюран-Декон на территории «конверсионного производства» в Западном Суссексе, то и заседание коронерского жюри надлежало проводить там же [то есть по месту совершения преступления]. Ведомство коронера определяло факт совершения преступления и возможную причастность лица, на которое указывало ведомство прокурора, но не подменяло уголовный суд и не выносило приговор. Хейг с нескрываемой иронией отнёсся к предстоящему слушанию, считая его простой формальностью. Ведь он уже дал признательные показания, так что пусть коронер без лишней волокиты подскажет своему жюри единственно возможный вердикт, да и закончит эту волокиту!

Кроме того, Хейг так и не пригласил адвоката, сославшись на отсутствие средств. Поэтому он получил государственного защитника Джорджа Морриса. К концу марта 1949 г. полицейские уже довольно далеко продвинулись в проверке версий убийств Максвенов и Хендерсонов, поэтому Моррис ещё до рассмотрения обвинений коронерским жюри поспешил достигнуть соглашения с обвинением о том, что слушания будут сосредоточены только на рассмотрении обстоятельств исчезновения Дюран-Декон и все прочие эпизоды упоминаться не будут. Взамен защита обещала полностью исключить ссылки на вампиризм и умопомешательство как не подкреплённые на тот момент заключениями психиатров.

Коронерское жюри открылось 1 апреля 1949 г. под председательством коронера графства Западный Суссекс Роби.

Джон Хейг предстал перед публикой и журналистами во всём своём блеске. Иронично-высокомерными полуфразами он отвечал на вопросы репортёров прямо через головы конвойных полицейских. На вопрос о том, какого приговора он ждет в конечном итоге, Хейг с улыбкой ответил: «Maximum десять лет в психиатрической лечебнице с последующей реабилитацией». Обвиняемый грелся в лучах славы и был чрезвычайно доволен вниманием к своей персоне. Но у многих, наблюдавших за поведением Хейга на слушании дела у коронера, сложилось впечатление, что он не понимал всей серьёзности происходившего. Забросив ногу за ногу, Джон во время заседания раскачивался на скамье и отпускал со своего места реплики, преимущественно шутливого характера. Выглядело это чрезвычайно инфантильно.

Сторона обвинения представила более 30 свидетелей, показавших, что Хейг к февралю 1949 г. отчаянно нуждался в деньгах. Мотив преступлений выглядел столь обоснованным, что встревожился, наконец, и сам Хейг. Он невпопад сказал, что из-за потребности в человеческой крови, которой оказался лишён в заключении, даже пил собственную мочу. Поскольку такого рода заявление нарушало внесудебную договорённость обвинения и защиты, то адвокат тут же попросил судью не принимать сказанное во внимание.

Когда дело дошло до заслушивания судебно-медицинских экспертов, у защиты вообще не нашлось слов в опровержение их заключений. Фактически Хейгу пришлось признать, что во дворе флигеля, арендованного у «Hurstlea products ltd», действительно было найдено то, что осталось от растворённого в кислоте тела Оливии Дюран-Декон. Концепция «идеального» убийства, не оставляющего следов, потерпела полное фиаско буквально за один час.

Роби очень быстро провёл заседание и в тот же день жюри вынесло вердикт, в котором собранный прокуратурой материал признавался убедительным, достоверным и достаточным для обвинения Хейга в убийстве Дюран-Декон в уголовном суде.

Такой вердикт неприятно поразил Хейга. Он с немалым удивлением убедился в том, что переоценил собственную предусмотрительность и явно недооценил профессиональные качества офицеров Скотланд-Ярда и сотрудников ведомства «адвоката Короны».

Хейг посчитал, что неудача слушаний у коронера объясняется некомпетентностью государственного адвоката, неспособного должным образом защищать его интересы. Поэтому, когда к нему в конце апреля обратились издатели газеты «News of the world» с предложением оплатить услуги наилучших адвокатов Англии за право публикации эксклюзивной автобиографии Хейга, тот с радостью согласился. Самые солидные адвокатские конторы страны были готовы заполучить сенсационного и скандально прославившегося клиента, так что Джон Хейг имел блестящий выбор. Тут, по крайней мере, его специфическая известность пошла ему на пользу. В качестве защитников преступник выбрал известных лондонских юристов Дэвида Максвела Файфа, Грегори Морриса и Дэвида Нива. Последний, кстати, имел отца, работавшего в подчинении у Хартли Шоукросса и занимавшегося расследованием преступлений Хейга. Таким образом получился любопытный казус: отец и сын оказались причастны к одному делу и при этом действовали друг против друга.

Защитники развили кипучую деятельность. Только начали совсем не с того, с чего можно было ожидать. В апреле 1949 г. они вчинили иск газете «Daily mirror» по обвинению в диффамации (распространении порочащих слухов) Джона Хейга. Адвокаты протестовали против употребления в статьях этой газеты термина «вампир» применительно к их подзащитному. Поскольку употребление крови в ходе заседания коронерского жюри доказано не было [и даже не обсуждалось], то газета не имела юридических оснований употреблять столь порочащий эпитет в его адрес.

Ответчиком по делу о диффамации стал главный редактор газеты Сильвестр Болэм. Опытного журналиста отнюдь не смутили пугающие демарши адвокатов: на суд он смотрел как на прекрасный способ рекламы себя и своей газеты. Болэм не полез за словом в карман и в ироничной манере принялся издеваться над самими адвокатами. Он придерживался той точки зрения, что человека, который сам признаёт факты употребления крови в пищу, «вампиром» называть можно. Жизнь стала бы невозможной, если бы каждое слово приходилось сверять с судебным постановлением. Адвокаты и сами это прекрасно понимают, считал Болэм, но начинают тяжбу единственно для того, чтобы раздуть счёт, который будет, в конце концов, предъявлен владельцам «News of the world».

Суд над Болэмом получился очень весёлым. Адвокаты сторон пикировались, сам редактор откровенно глумился над своими противниками. Тираж «Daily mirror» вырос почти на 50% и, казалось, вся Великобритания следит за перебранками в суде. В конце концов, Сильвестра Болэма обвинили и в неуважении к суду и лишили права выступать (он мог делать заявления только через адвоката). Любопытным оказался приговор: факты диффамации были признаны судом, но виновными были объявлены владельцы газеты, а не главный редактор. Владельцы газеты оплатили все судебные издержки и штраф в 10 тысяч фунтов стерлингов. Но Болэм за свою строптивость тоже поплатился: судья отправил его на три месяца в тюрьму, дабы редактор имел возможность спокойно подумать об уважении к судам и законам.

Остаётся добавить, что Сильвестр Болэм попал в ту же самую тюрьму Лью, где в то время находился Джон Хейг. Забавная коллизия, не правда ли?

Другим важным шагом адвокатов Хейга явилось приглашение для независимой психиатрической экспертизы Генри Йеллоулиса, о котором уже было упомянуто выше. В начале июня он провёл освидетельствование обвиняемого и подготовил своё заключение. Врач согласился выступить на суде как независимый эксперт.

Суд с участием присяжных заседателей под председательством судьи Хамфриса открылся в Лондоне 18 июля 1949 г. Хейг, внимательно прочитавший материалы предварительного расследования, сделал необходимые выводы; он уже не был ироничен и самонадеян. Теперь он был уже виновен, вопрос касался лишь степени жёсткости наказания. Помимо убийства Дюран-Декон, обвинение на этот раз намеревалось доказать и убийства трёх членов семьи Максвен и двух – Хендерсон.

Один из фотокорреспондентов сумел сфотографировать судью Хэмфриса в ту самую минуту, когда тот утром 18 июля 1949 года отправлялся открывать судебный процесс над Джоном Хейгом.

В самом начале процесса на вопрос о признании собственной вины Хейг ответил категорическим «нет!». После этого он замолчал и в ходе слушаний не произнёс ни единого слова – адвокаты посоветовали ему молчать, а у обвиняемого всегда есть право не свидетельствовать против самого себя. Хейг просидел весь процесс на своём месте с кроссвордом в руках, не поднимая головы.

Обвинение поддерживали: Генеральный прокурор, член палаты лордов, сэр Хартли Шоукросс, а также его помощники Эрик Нив и Джеральд Ховард. Обвинение считало недоказанными факты убийств 3 человек, фамилии которых Хейг так и не смог назвать, но было готово раскрыть механизм убийств двух семей, которые на самом деле стали жертвами преступника.

Благодаря большой подготовительной работе обвинители располагали внушительным набором улик. Доверенности на продажу домов, автомашин, прочего имущества Максвенов и Хендерсонов были подделаны Хейгом, и соответствующие экспертизы подтвердили это. Хейг написал письмо от имени Роуз Хендерсон её родному брату. Вещи Роуз обвиняемый продал Барбаре Стефенс. Обвинитель предъявил в суде дневник Джона Хейга, в котором возле каждой даты, соответствовавшей убийству, ставились полосы красным карандашом.

Бочка со следами коррозии, найденная при обыске флигеля в Кроли, стала одной из важнейших улик на судебном процессе по «делу Хейга». На этих фотографиях можно видеть момент доставки бочки в здание суда в первый день процесса.

Обвинитель довольно убедительно восстановил хронологию действий преступника. Шоукросс доказывал, что первым был убит Уильям Максвен, и случилось это 9 сентября 1944 г. В календаре Хейга эта дата была отмечена красной полосой, и после этого дня никто не видел Уильяма живым. Джон Хейг сообщил родителям Максвена, что их сын прячется от призыва в Вооружённые силы где-то в Шотландии; чтобы придать своим словам достоверность, он дважды выезжал в Глазго и отправлял оттуда почтовые открытки от имени Уильяма. Эти открытки тоже фигурировали в суде.

Затем последовала расправа над старшими Максвенами. Случилось это точно после 2 июля 1945 г. После этой даты в дневнике Хейга были проведены две жирные красные линии. Тела мужчины и женщины также были растворены без остатка. От имени Максвена-отца он подделал заявление о временной приостановке начисления пенсии в связи с долговременным отъездом в США, а также нотариальное заверение этого заявления. Затем последовали многочисленные фальсификации других документов, вплоть до поручений брокерской конторе на продажу акций Максвена и перевод вырученных денег на депозитный счёт в банке. Далее, по подложной доверенности на своё имя Хейг эти деньги получил. Всего по подсчёту Генерального прокурора Шоукросса на убийстве семьи Максвенов и реализации их имущества Хейг заработал 7 720 фунтов стерлингов.

К лету 1947 г. все эти деньги были обвиняемым потрачены. Поэтому он дал объявление о покупке дома и в качестве потенциального покупателя стал обходить лондонские семьи в поисках более предпочтительного объекта нового преступления. В качестве такового его привлекла чета Хендерсонов; Арчибальд, 52-х лет, и Роуз, 42-х лет, детей не имели и оказались очень общительны.

Это были зажиточные люди, на собственную беду увлекавшиеся музыкой. Хейг, сам прекрасно разбиравшийся в церковной музыке, смог произвести прекрасное впечатление на Хендерсонов. О цене на дом они так и не сговорились, но добрые отношения, тем не менее сохранили. Прокуратура смогла найти документы, свидетельствовавшие о том, что 22 декабря 1947 г. Джон Хейг заказал три 40-галлонных (это почти 545 литров!) бочонка серной кислоты, а также две 42-галлонных (190 литров) стальные бочки.

Во второй декаде февраля 1948 г. Хейг приехал к Хендерсонам домой и задержался у них на три дня. На четвёртый день – 12 февраля 1948 г. – Хейг вывез Арчибальда Хендерсона в Кроли, на свое «конверсионное производство», и застрелил его там. Вернувшись за Роуз, он сообщил, что её муж заболел, доставлен им в больницу и теперь зовёт жену к себе. Роуз позвонила брату – Арнольду Барлину – и сообщила, что уезжает с Джоном Хейгом.

Арнольд под присягой на суде заявил, что Хейг был последним, кто видел сестру живой… Хейг даже голову не поднял от кроссворда.

Суд над Хейгом вызвал немалый ажиотаж среди жителей Лондона. На протяжении всего процесса люди с вечера занимали места в очереди, чтобы утром в числе первых пройти в зал заседаний, в газетах давались репортажи о ходе процесса, а радиостанции по несколько раз в день обсуждали происходившее с самими разными приглашенными экспертами – адвокатами, врачами, журналистами и даже случайными горожанами.

С имуществом Хендерсонов обвиняемый разделался точно так же, как двумя годами прежде с имуществом Максвенов. В этом случае добыча достигла 8 тысяч фунтов стерлингов. Это может показаться удивительным, но ни у кого не вызывали сомнений документы, сфабрикованные Хейгом. Бумаге, заверенной поддельной печатью нотариуса, верили все: брокеры, риелторы, банкиры…

Новая удача вскружила голову «специалисту по материаловедению». Весной 1948 г. он купил салун «Эйвис», ударился в азартные игры. Проигрывал больше, чем выигрывал, салун же оказался нерентабелен. И в декабре 1948 г. Джон Хейг оказался в долгах.

Так он пришёл к идее «производства накладных ногтей». Идея никого не интересовала; в течение января 1949 г. Хейг обращался к нескольким лицам с предложениями организовать совместное производство в Кроли, но желающих так и не нашёл. Хартли Шоукросс пригласил в суд этих людей в качестве свидетелей обвинения. Он предъявил составленный Хейгом список вещей, которые необходимо было купить в первую очередь; в этом списке носки, зубная щётка, мыло… В феврале обвиняемый не имел денег на самое необходимое, он просрочил платежи за гостиницу, нарушил неснижаемый остаток на банковском счёте, и банк пригрозил ему замораживанием счёта. В поле зрения Хейга осталась одна Оливия Дюран-Декон. Преступник заработал на этом убийстве совсем немного – всего 131 фунт стерлингов. Таковой оказалась цена жизни немолодой доверчивой женщины.

Джон Хейг перед зданием суда был улыбчив и дружелюбен, он на ходу перебрасывался короткими репликами с журналистами и зеваками и демонстрировал оптимизм и присутствие духа. Однако, очутившись в зале судебных заседаний, моментально замыкался, брал в руки газету и делал вид, будто полностью игнорирует происходящее вокруг. В обоих случаях – на публике и в суде – он ломал комедию, причём игра его выглядела неубедительно и неуместно.

Генеральный прокурор буквально уничтожил Джона Хейга. Рассуждая очень взвешенно и логично, без личных выпадов и сарказма, он на корню разрушал все возможные тезисы защиты даже до того, как они были озвучены. Из 33 свидетелей обвинения, выступивших в зале суда, адвокаты подвергли перекрёстному допросу… лишь четверых. То есть показания остальных 29 человек были столь исчерпывающими и достоверными, что к ним даже не возникло вопросов. Это соотношение показывает исключительно глубокую проработку линии обвинения и серьёзнейшую подготовку к процессу.

Защите оставалось педалировать тему безумия Джона Хейга. Дэвид Максвелл Файф начал эту тему развивать издалека: мол, разве мог нормальный человек после совершения убийства пойти в пивнушку в Кроли и шутить там? Поскольку тезис выглядел малоубедительно, адвокат вызвал старшего инспектора Мэхона в качестве свидетеля защиты и долго пытал его вопросами о происхождении окровавленного перочинного ножа из бардачка машины Хейга. По версии самого Хейга, он этим ножом нанёс удар в горло, чтобы пить кровь Оливии Дюран-Декон. «Или просто вымазал его кровью, чтобы в дальнейшем симулировать безумие», – в тон адвокату продолжил инспектор и указал на то, что не существует никаких объективных свидетельств нанесения такого удара и вампиризма вообще. Как ни бился Файф над старшим инспектором, так и не смог добиться от опытного полицейского служаки неосторожных оговорок или умозаключений.

Супруги Хендерсон

Адвокатам приходилось теперь уповать на свой последний резерв – психиатрическую экспертизу Генри Йеллоулиса. Вообще, на процессе был представлен весь спектр психиатрических оценок Джона Хейга. Доктор Матесон своим заключением выразил суждения большинства врачей, которые посчитали обвиняемого вменяемым человеком. Доктор Перри Смит выразил несколько иную точку зрения, которая сводилась к формуле: вменяем, но болен. Один только Йеллоулис был намерен доказывать невменяемость (а значит, неподсудность) обвиняемого.

Эксперт начал очень солидно и издалека. Он предъявил присяжным заседателям специальное научное пособие, озаглавленное «Книга описаний умственных болезней», которая являлась руководством для экспертиз такого рода, и заверил, что именно это официальное издание направляло его исследования. После такой торжественной преамбулы профессор перешёл к изложению своей точки зрения. Он полагал, что причина болезни Хейга кроется в его ультрарелигиозном воспитании. Мальчик воспитывался в сектантской семье, но уже в возрасте 14 лет начал интересоваться католицизмом; его восторгала христианская обрядность и красота католических служб. Внутренний надлом, произошедший с ним в эти годы, спровоцировал все дальнейшие проблемы Хейга. Свои духовные страдания и раздвоенность мальчик воспринимал как признак некоей особой одухотворённости и избранности. Ребёнок в какой-то момент поверил в свою непохожесть на других детей и некую особую миссию, ему уготованную. Отсюда чрезвычайно завышенная самооценка и восприятие других людей как недоумков. Надо сказать, что генезис этого комплекса был вскрыт доктором Йеллоулисом довольно подробно и точно, причём заключения профессора в этой части полностью разделялись и другими экспертами. Но вот из этого посыла профессор сделал вывод, которого не сделал никто, кроме него: «Жизнь человека разделялась на две части: интимно-духовную и общественную. Пропасть между ними росла, человек страдал от своей недооценённости. Так формировалась параноидальная индивидуальность».

Лживость Хейга, его стремление манипулировать людьми, склонность к антиобщественному и аморальному обогащению, неспособность к систематическому труду в любом его проявлении – всё это, по мысли психиатра, однозначно свидетельствовало о болезненном состоянии ума и души обвиняемого. «Паранойя – это болезнь честолюбца и эгоцентрика», – заключил вводную часть профессор. После чего перешёл к разбору и анализу конкретных деталей. Йеллоулис рассуждал о процессе пития мочи Хейгом и даже умудрился привязать это действо к побудительной причине в… Ветхом завете. Особо разобрал тезис о сексуальной холодности Хейга и объяснил её… «сублимацией в самопоклонение». Довольно долго рассуждал о том, что во время экспертизы на его просьбу назвать самых необыкновенных исторических личностей Хейг написал: «Христос и Гитлер». Эксперт считал, что видения сочащихся кровью деревьев Хейг выдумать не мог.

Рассуждения профессора Йеллоулиса были, безусловно, очень интересны и весьма компетентны. Зал слушал психиатра затаив дыхание. Казалось, специалист откроет через минуту истину в последней инстанции.

Но когда к перекрёстному допросу профессора психиатрии приступили представители обвинения, то флёр многозначительности стал исчезать прямо на глазах. Прежде всего Йеллоулису пришлось признать, что хотя он действительно приезжал в тюрьму 5 раз, встреч с Хейгом эксперт имел всего две, и каждая продолжительностью около часа. Остальное время психиатр потратил на изучение документов дела.

Далее он признал, что не имел никаких объективных свидетельств тому, что говорил. Когда Шоукросс поинтересовался у Йеллоулиса: «Почему Вы думаете, что Хейг пил мочу из-за того, что хотел именно крови, а не спиртного?» – психиатр не нашёлся, что ответить, и промолчал. Обвинитель тогда усилил нажим и поинтересовался, почему эксперт думает, что обвиняемый вообще пил мочу? Йеллоулис выдавил из себя признание, что никаких объективных свидетельств тому, что Хейг и в самом деле делал то, о чём рассказывал, не существует.

Затем Шоукросс рассказал о том, что обвинению достоверно известно (и свидетели могут быть приглашены сейчас в зал), что Хейг установил хорошие отношения с персоналом Суссекской психиатрической больницы. У работников лечебницы он выспрашивал о поведенческих стереотипах, чертах и привычках больных разных категорий, а потом пытался всё это имитировать перед обследовавшими его экспертами. «Не похоже ли это на симуляцию?» – спросил Генеральный прокурор.

Рядом взаимосвязанных вопросов Шоукросс добился того, что эксперт признал-таки вслух очевидную, в общем-то, мысль: Хейг полностью отдавал себе отчёт в том, что убивая людей, поступает неправильно с точки зрения закона. Мысль эта была очевидной потому, что иначе невозможно было объяснить те хорошо продуманные меры по сокрытию следов преступлений, которые обвиняемый предпринимал.

Но раз Хейг отдавал себе отчёт в незаконности своих действий и всё равно их совершал, значит он действовал с осознанным умыслом! А значит, с точки зрения закона он подлежит суду… Шоукросс буквально уничтожил все пространные и сложные умозаключения эксперта, причём проделал это настолько спокойно, безо всяких внешних эффектов, что сам Йеллоулис не сразу сообразил, что перекрёстный допрос опровергнул всю его умозрительную конструкцию. Примечательна фраза, которой генеральный прокурор завершил перекрёстный допрос независимого эксперта: «Прежде Хейг уже изображал из себя адвоката, доктора, инженера, коммерсанта… Так что же мешало ему теперь изображать психбольного?»

Глубоко посрамлённый, в глубоком молчании, Генри Йеллоулис оставил свидетельское место и сел в зале.

Его экспертизу попытался было спасти адвокат Максвелл Файф, который с неуместным пафосом пустился в рассуждения о том, что умственные болезни очень трудно симулировать, и это, дескать, лучшее свидетельство того, что Джон Хейг ничего не симулировал и не собирался этого делать. Понимая, что тезис этот весьма спорный, адвокат постарался не задерживаться на нём и помчался далее. Он опять вернулся к рассказам о питии Хейгом мочи, а затем перескочил к обсуждению его грёз о крови. «Понимаете», – воскликнул Файф, – «грёзы Хейга – истинный символ его безумия!»

Это, пожалуй, самая известная фотография Джона Джорджа Хейга. Она сделана в 1940 году, будущему уюбийце на ней 31 год.

Адвокат мог быть собой доволен: он умудрился произнести пространную зажигательную речь, ничего не сказав по существу.

Весьма любопытен был ответ Шоукросса: «Проблема перед судом всего одна – здравомыслие обвиняемого. Психиатр защиты не смог объективно доказать невменяемость подсудимого». После чего предложил закончить прения по психиатрической экспертизе.

Защита Хейга была просто уничтожена. Файф это понял и заявил, что отказывается от вызова и заслушивания остальных свидетелей (после Йеллоулиса он планировал вызвать для дачи показаний отца Хейга).

Процесс, фактически, на этом был окончен. После заключительных речей обвинения и защиты, а также наставления судьи присяжным заседателям Хейг получил возможность сказать своё последнее слово. Он поднялся со своего места, улыбнулся, и произнёс, обращаясь к судье Хамфрису: «Ваша речь – шедевр!»

Жюри присяжных совещалось всего 15 минут – это очень мало для столь сложных процессов с таким большим числом преступных эпизодов. Эта краткость служит лучшим указанием на то, что присяжные не испытывали ни малейших колебаний, вынося свой вердикт.

Когда судья зачитал поданный ему вердикт присяжных: «Виновен», – он обратился к Хейгу с традиционным в английском правосудии вопросом: «Что Вы можете сказать в своё оправдание?» (Это классическое обращение некоторыми судьями иногда формулировались таким образом: «Обвиняемый, скажите, существуют ли причины, по которым Вас теперь нельзя повесить?») Хейг ответил: «Вообще ничего» («Nothing at all»). Судья Хамфрис в ту же минуту вынес Джону Джорджу Хейгу смертный приговор.

Произошло это 26 июля 1949 г.

Экспозиция, посвященная Джону Хейгу, в Музее преступности в Скотланд-ярде. Можно видеть реальное снаряжение, использованное убийцей при совершении преступлений – кожаный фартук, резиновые перчатки, противогаз..

Хейг имел возможность до некоторой степени оттянуть момент казни, подав вапелляцию на приговор, но делать этого не стал. По-видимому, он понимал бессмысленность борьбы и желал скорейшей развязки, не видя смысла в отсрочке неминуемого конца.

В оставшиеся до повешения несколько дней за Хейгом наблюдали два психиатра. Они не нашли никаких заметных отклонений в психике осуждённого. Хейг написал пространные письма Стефенсам -отцу и дочерям; подготовил большую статью о самом себе для газеты «News of the world». Он признавался, что ждал появления в тюрьме родителей, но этого не произошло. Лишь мать преступника передала ему устный привет через одного из журналистов.

Накануне казни Джон Хейг был перевезён в тюрьму «Вандсворт», поскольку там была виселица. Преступник был повешен утром 10 августа 1949 г.

Хотя специальное постановление Министерства внутренних дел, принятое еще в 1890 г., предписывало уничтожать веревку, которая использовалась для казни, а также личные вещи казнённого преступника, в случае с Джоном Хейгом было сделано исключение.

Его одежда, а также волосы были переданы Музею Тюссо для того, чтобы в его экспозиции появилась восковая фигура этого преступника, потрясшего своими злодеяниями и коварством всю страну.

Когда Бог хочет наказать…

Вошедший в мировую историю бокса как талантливейший боец и спортсмен Уолкер Смит-младший, более известный как «Сахарный» Рэй Робинсон, с полным правом к своим тридцати годам сделался кумиром миллионов. Родившийся в США 3 мая 1921 г. в бедной негритянской семье, он до 19 лет боксировал на любительском ринге, одержав без единого поражения 85 побед (из них 69 – нокаутом).

Своё 30-летие «Сахарный» Рэй встречал уже неоднократным чемпионом мира, имея за плечами 131 бой на профессиональном ринге, из них победными были 128 (84 победы одержаны нокаутом).

Спортивная карьера этого боксёра без преувеличения может быть названа феноменальной. За 26 лет (в период с 1940 по 1966 гг.) он провёл 200 боёв на профессиональном ринге, из которых 173 закончил победой.

Однако, как это часто бывает, одарённый спортсмен, купавшийся в деньгах, внимании прессы и обожании фанатов, с окончанием профессиональной карьеры стал никому не нужен. У денег неожиданно обнаружилось отвратительное свойство заканчиваться, а внимание публики оказалось недолговечным и изменчивым. «Сахарный» Рэй пытался работать конферансье, но шутить и заполнять паузы между номерами у него получалось много хуже, чем крушить челюсти, а потому успеха на новом поприще он не сыскал. Скончался талантливый боксёр 12 апреля 1989 г. в полном забвении и нищете.

История его жизни известна широко, однако мало кто знает, что имя «Сахарного» Рэя Робинсона неразрывно связано с весьма примечательной и по-настоящему мрачной криминальной историей. Именно ей посвящается настоящий очерк.

…В июне 1951 г. Великобритания была взбудоражена ожиданием предстоящего в высшей степени неординарного события: «Сахарному» Рэю Робинсону предстоял бой с прославленным английским боксёром Диком Тарпином. Бои боксёров традиционно занимали внимание посетителей пабов даже в большей степени, нежели футбольные матчи, а потому английская пресса не могла игнорировать колоссальный общественный интерес к грядущему поединку. Для подогрева страстей «Сахарный» Рэй приехал в Великобританию с намерением, так сказать, и страну посмотреть, и себя показать.

Американец вёл себя с неслыханным для британцев демократизмом. Улыбчивый и вальяжный миллионер охотно шёл на контакт с публикой, раздавал автографы, появлялся в ресторанах и даже был замечен в кино! В газетах помещались репортажи о его поездках и встречах и, несмотря на весь патриотизм британцев, улыбчивый янки с убойными кулаками моментально стал кумиром сотен тысяч жителей Туманного Альбиона. К тем местам, где он останавливался или мог появиться, началось настоящее паломничество англичан, люди десятками и даже сотнями стекались к стенам гостиниц, дожидаясь выхода боксёра из дверей или в надежде увидеть его в окне…

Утром 6 июля 1951 г. «Сахарный» Рэй приехал в пятизвёздный отель «Windsor castle», находившийся на территории того самого Виндзорского замка, что являлся тогда (и является ныне) старейшей действующей королевской резиденцией мира. Он не отказал себе в прогулках по прекрасному Виндзорскому парку, о чём пресса поспешила рассказать всем жителям Британии. Со всех концов страны в Виндзор двинулись толпы поклонников.

Импозантный Рэй Робинсон в начале 50-х гг. покорил сердца британцев. Хотя к тому времени «Сахарный» Рэй был уже настоящим денежным мешком, он не утратил харизмы «парня с окраины» и непринуждённо шёл на контакт с поклонниками. Во время английского турне 1951 г., закончившегося сенсационным «лондонским боем», который Рэй, кстати, проиграл, знаменитый спортсмен по просьбам поклонников ежедневно подписывал по несколько сотен своих открыток.

Среди тех, кто утром 8 июля 1951 г. направился в парк у Виндзорского замка, была и 7-летняя Кристин Батчер. Трудно сказать, откуда у девочки появилось желание увидеть знаменитого американца, но факт остаётся фактом: Кристин отпросилась у мамы, дабы подкараулить чемпиона в парке и попросить у него автограф. Это был бы замечательный подарок папе, а как было известно из прессы, «Сахарный» Рэй никогда не отказывал детям в автографах. Мама отпустила дочку без особого волнения. Во-первых, до парка было менее 3 км, во-вторых, там будет многолюдно, ну, а в-третьих, место это традиционно хорошо охранялось, ведь замок являлся королевской резиденцией! Кристин ничем не рисковала.

Таков был расчёт родителей девочки… Только он не оправдался.

Потому что без четверти восемь вечера труп Кристин Батчер был обнаружен в кустах буквально в 20 м от стены Виндзорского замка на территории так называемого «Домашнего парка» («Home park»). Уже одного взгляда на труп было достаточно, чтобы понять – девочка стала жертвой изощрённого насилия. Преступник совершил со своей жертвой некие сексуальные манипуляции, о чём свидетельствовали разорванные и частично снятые детали одежды; также он избил девочку, задушил и предусмотрительно затащил тело подальше в кусты.

Полиция предприняла чрезвычайные меры, пытаясь задержать преступника по горячим следам. Обыск парка, начавшись вечером 8 июля при свете ручных фонарей, продолжался до утра. Наряды полиции были выставлены на всех окрестных вокзалах, а на улицы вышли пешие патрули. Поскольку погибшая была сильно окровавлена, полиция не без оснований рассчитывала быстро обнаружить мужчину со следами крови на теле и одежде.

Однако ни ночью, ни последующим утром задержать убийцу не удалось. Все задержанные подозрительные мужчины после проверки их alibi были отпущены.

Патологоанатомическое исследование трупа погибшей девочки показало, что преступление носило даже более сложный, более изощрённый характер, нежели казалось поначалу. Кристин Батчер была избита, после чего преступник совершил половой акт в извращенной форме. Судмедэксперты выявили следы спермы как в полостях тела жертвы, так и на её плечах, шее и одежде. Первоначальную версию о групповом изнасиловании пришлось отклонить, когда стало известно, что сперма, скорее всего, происходит от одного человека. Поэтому логичным представлялось предположение о нескольких эякуляциях насильника до и после смерти жертвы. А это означало, что преступление было либо растянуто во времени, либо убийца возвращался к трупу спустя некоторое время после нападения. Предположение о некрофильских наклонностях изувера казалось очень вероятным.

Изнасилование преступник совершил крайне грубо, причинив девочке тяжёлые повреждения, сопровождавшиеся обильным кровотечением, однако не они явились непосредственной причиной смерти. Смерть Кристины Батчер последовала в результате удушения руками, на шее погибшей девочки остались явственно различимые синяки от пальцев. Место обнаружения трупа явилось местом преступления, другими словами, убийца не переносил тело после умерщвления.

Трагические события в парке у Виндзорского замка омрачили пребывание американской знаменитости в Великобритании. 9 июля информация об убийстве девочки просочилась в прессу, а на следующий день практически все английские газеты дали на своих страницах репортажи о чудовищном преступлении. Так родилась новая сенсация, заслонившая собою визит «Сахарного» Рэя Робинсона на берега Туманного Альбиона.

Английская полиция деятельно взялась за расследование чудовищного преступления. Все версии распадались на две принципиально различавшиеся категории, первая из которых объединяла те из них, согласно которым убийца был знаком Кристине Батчер, а вторая – напротив, приписывала убийство приехавшему в Виндзор чужаку. Но обе категории версий сходились в том, что преступник должен был являться поклонником Рэя Робинсона и находиться в числе его фанатов на территории «Home park».

Была предпринята попытка составить приблизительный список лиц, карауливших американского боксёра у мест его проживания во время турне по Великобритании. Кроме того, подразделения уголовного розыска по всей стране были ориентированы на сбор информации о подозрительных лицах, делающих ставки на поединок Рэя Робинсона с Диком Тарпином. С большой долей уверенности можно было считать, что фанат американского чемпиона, каковым предположительно был убийца Кристин Батчер, поставит деньги на выигрыш своего кумира. Полиция задействовала все свои оперативные возможности в среде профессиональных игроков, мошенников, подпольных букмекеров…

Надо сказать, что розыск преступника поначалу вовсе не казался делом безнадёжным. Уже в первые сутки была получена информация, которая могла существенно продвинуть поиски. Нашлись свидетели, которые видели мужчину в тёмном твидовом пиджаке, угощавшего конфетами какую-то девочку у входа в парк, явившийся местом преступления. Удалось отыскать продавца сладостей, продававшего карамель схожему по описанию мужчине, которого сопровождала девочка лет 7—8. Мужчина был на велосипеде, что для той поры являлось весьма типичным: в начале 50-х лишь очень ограниченный круг жителей Великобритании имел в личном пользовании автомобиль. Может показаться невероятным, но детективам даже удалось проследить путь загадочного «человека в тёмной одежде» на велосипеде до одной из железнодорожных станций.

Правда, не было уверенности в том, что во всех случаях речь идёт об одном и том же человеке. Виндзор в июле 1951 г. был местом весьма посещаемым, и многие приезжавшие в город были с детьми. Так что твёрдой уверенности в том, что полиция ищет того, кто действительно ей нужен, не существовало. Тем не менее уголовная полиция работала в высшей степени деятельно, о чём непрестанно рапортовало её руководство. Репортажи о полицейских розысках в те дни можно было увидеть практически в каждой газете.

Но минула неделя, и страну потряс новый чудовищный акт надругательства над ребёнком. 15 июля 1951 г. в небольшом городке Бат (Bath), в 7 км к юго-востоку от Бристоля, была зверски убита 5-летняя Бренда Годдард.

Девочка исчезла около полудня прямо с лужайки перед домом, где жила. Она вышла погулять одна, в этом не было ничего странного для той поры. Бат являлся тихим и безопасным местом, по крайней мере до июля 1951 года. В нём, казалось, ничего не могло грозить ребёнку. Мать Бренды оставалась дома, но периодически поглядывала в окно, контролируя действия малышки. Бренда спокойно гуляла по лужайке, собирая букет цветов, а затем пропала.

Мать хватилась дочки почти сразу же. Сначала она искала её самостоятельно, затем обратилась к соседям. Не прошло и часа, как об отсутствующем ребёнке была поставлена в известность местная полиция. Около 15:00, спустя около 3 часов с момента исчезновения, труп Бренды Годдард был обнаружен на территории парка Хеджемид (Hedgemead park) буквально в 300 м от дома. Тело находилось в небольшой ложбинке за кустами, буквально на расстоянии 1 метра от раскидистого клёна. Преступник явно постарался скрыть его от глаз посетителей парка.

Место обнаружения детского трупа явилось местом убийства. В этом не приходилось сомневаться, поскольку поваленная наземь девочка при падении ударилась затылком о камень, который со следами её крови остался лежать возле головы Бренды в окровавленной траве. Причиной смерти, однако, явился не этот удар, а удушение. Гематомы на шее, оставленные пальцами преступника, просматривались невооружённым глазом. Судебно-медицинское исследование доказало справедливость этого предположения.

Полицейский стоит рядом с местом обнаружения тела Бренды Годдард неподалёку от Бата, графство Сомерсет (снимок сделан 16 июля 1951 года).

Вся одежда девочки осталась на положенном ей месте – это означало, что преступник не пытался её раздеть. Ничего не пропало из мелких вещей, принадлежавших погибшей девочке. Следов сексуальных манипуляций обнаружить не удалось. Спермы на месте преступления также не оказалось. Всё это могло означать как отсутствие в действиях убийцы сексуального мотива, так и нечто совсем иное: сексуальный мотив имелся, но его реализации что-то помешало.

Преступник, решившись напасть на 5-летнюю девочку, безусловно, чрезвычайно рисковал. Хеджемид-парк являлся небольшим островком зелени посреди городских кварталов, он имел форму клина размером всего 400 м на 150 м в самой широкой части. Он просматривался из конца в конец, его кусты, высаженные посреди стриженых газонов, давали лишь весьма относительное уединение. Множество окон окрестных кварталов выходило в парк, и преступник не мог знать наверняка, что никто не наблюдает за его действиями. В самом парке в тот день гуляли парочки и многочисленные женщины с детьми.

Убийца явно действовал быстро и вероломно. Но для чего он решился на это странное убийство, казавшееся диким и совершенно безмотивным? Казалось очевидным, что преступник явился в парк в компании со своей будущей жертвой – домашняя 5-летняя девочка не полезла бы самостоятельно через изгородь выше неё ростом. Хотя Бренда знала, что ей не следует уходить от дома, преступник, очевидно, сумел убедить девочку последовать за ним.

Для патриархальной Великобритании начала 50-х гг. убийства в Виндзоре и Бате явились подлинным шоком. В то время число убийств с уголовной подоплёкой не превышало ста пятидесяти в год (без учёта Шотландии), то есть колебалось в районе трёх в неделю. Цифра для страны с населением в несколько десятков миллионов человек прямо-таки ничтожная (для сравнения: в далеко не столичном Санкт-Петербурге в период бандитского беспредела 90-х гг. официально фиксировалось около 550—600 убийств в год). Убийство же ребёнка в Великобритании той поры вообще было событием из ряда вон выходящим. А тут с интервалом в неделю два таких происшествия!

Между убийствами Кристин Батчер и Бренды Годдард можно было провести вполне очевидные параллели:

– в обоих случаях объектами посягательств оказывались маленькие девочки, чисто одетые, опрятные, в силу своего возраста неспособные самостоятельно знакомиться с мужчинами и тем более флиртовать с ними. Контакт между жертвой и преступником мог возникнуть лишь по инициативе последнего;

– оба преступления были совершены в парках в светлое время суток в хорошую погоду, когда рядом с местом преступления находились люди. Это косвенно указывало на стремительность и жестокость нападений, их полную неожиданность для жертв. Скорее всего, преступник не запугивал девочек, а сразу переходил к нападению, когда считал, что для этого появился подходящий момент (испуганные девочки если и не могли активно сопротивляться, тем не менее привлекли бы к себе внимание плачем; между тем никто из гулявших в парках не обратил внимания на мужчину с плакавшей девочкой);

– для умерщвления жертв не использовалось оружие, в обоих случаях убийца (убийцы) действовал голыми руками.

Бат был известен своими термальными источниками, что превратило городок в своеобразную «всебританскую здравницу». В городе не было крупной промышленности, что в значительной степени обусловило низкий уровень преступности на протяжении многих десятилетий. Именно поэтому жестокое и казавшееся безмотивным убийство Бренды Годдард вызвало шок и искренний гнев горожан.

Имелось, впрочем, и существенное отличие: при нападении в Виндзоре убийца не менее двух раз совершил половой акт с жертвой, причём один раз посмертно. В случае же с убийством Бренды Годдард ничего подобного не наблюдалось, количество постмортальных манипуляций с телом вообще было сведено к минимуму, словно преступник потерял всякий интерес к жертве после её умерщвления. Но подобное несовпадение преступного почерка могло иметь самую прозаическую причину, никак не связанную с личностью убийцы: во втором случае ему банально могли помешать довести начатое дело до конца внезапно появившиеся неподалёку люди. Это могло побудить осторожного преступника бросить уже убитую жертву и покинуть парк.

На расследование убийства в Бате были брошены все наличные силы полиции. В те дни не было, наверное, ни одного человека, жившего неподалёку от Хеджемид-парка, сумевшего уклониться от полицейского опроса. Вновь, как и в случае с убийством Кристин Батчер, в рассказах местных жителей возник образ мужчины средних лет в тёмной одежде, разъезжавшего на велосипеде по улицам городка. Как утверждали некоторые свидетели, этот человек вроде бы оставлял велосипед у одного из пабов (но в пабе подозрительного мужчину не видели), другие же утверждали, будто приезжий ходил по продуктовым лавкам (но и там продавцы его не заметили).

Появление в рассказах горожан упоминаний о неизвестном мужчине, соответствовавшем приметам предполагаемого убийцы Кристин Батчер, в целом укрепляло версию о появлении в Великобритании кочующего маньяка-педофила, переезжающего из города в город и творящего свои отвратительные дела, так сказать, «на выезде», однако у этой версии довольно скоро появились серьёзные минусы.

Во-первых, упоминания о подозрительном велосипедисте «в чёрном» появились в газетах ещё до второго убийства, определённым образом подготовив общественное мнение. После гибели Бренды Годдард тот же самый зловещий образ уже никак не мог не появиться просто ввиду того, что свидетели, как и все обычные люди, склонны к самовнушению. Феномен этот психологам хорошо известен: чем больше человек обдумывает события, потрясшие его воображение, тем больше знамений и подозрительных совпадений находит. Так что понять, где в рассказах о «чёрном велосипедисте» правда, а где – добросовестное заблуждение, было почти невозможно.

Во-вторых, в Великобритании той поры тёмная одежда была повседневной для мужчин из категории «голубых воротничков», то есть небогатых и занятых преимущественно ручным трудом. Большая часть мужского населения Бата даже в тёплые летние дни носила одежду весьма консервативных тонов. До того разгула цветов и неформальных фасонов, что продемонстрировала западная мода с появлением «детей цветов», было ещё очень и очень далеко. Да, убийца Бренды Годдард действительно мог выглядеть как «чёрный велосипедист», но вовсе не потому, что последний был реален, а лишь потому, что так выглядело подавляющее большинство мужчин в послевоенной Британии.

Именно поэтому одновременно с версией «маньяка-гастролёра на велосипеде» отрабатывались и иные версии, менее экзотические. Много внимания было уделено проверке возможной причастности к убийству Бренды Годдард её близких родственников.

Однако в этом направлении розыск далеко не продвинулся. С родителями и иными родственниками убитой всё обстояло вроде бы благополучно: по сообщению соседей и друзей семьи ребёнок рос, окружённый заботой и вниманием. Ничто не указывало на внутрисемейное напряжение, которое могло бы негативно отразиться на отношении кого-то из взрослых к девочке. Материальные затруднения также не могли служить мотивом для попытки избавиться от ребёнка, поскольку глава семьи работал главой отделения банка и в финансовом отношении никаких проблем не испытывал.

Подверглись проверке и местные душевнобольные обоих полов – это общая практика при расследовании преступлений против детей, которой следовали и в те далёкие годы. В Бате и окрестных населённых пунктах проживало немногим более 50 человек с отклонениями соответствующего профиля, alibi которых полиция посчитала нужным проверить.

В числе опрошенных оказался и некий Джон Томас Страффен, молодой человек в возрасте 21 года, страдавший задержкой развития и практически всю жизнь проведший в интернатах и исправительных учреждениях. Этот мужчина имел довольно большой список правонарушений. Последние включали в основном мелкие кражи и жестокость в отношении животных. 3 августа Джон Страффен был опрошен о его времяпровождении 15 июля. Выяснилось, что он ходил на кинофильм «Противоударный» («Shockproof»), и в подтверждение своих слов Страффен довольно связно рассказал сюжет картины. В кинотеатре видели и хорошо запомнили приметного молодого человека – Страффен был довольно высок (рост 178 см, что было заметно выше среднего роста англичанина в то время), худ, сутулился, кроме того, в провинциальном Бате и его окрестностях Джона знали в лицо многие жители. В общем, хотя представленное alibi было частичным, его сочли достаточным для того, чтобы посчитать проверку Страффена успешно законченной. Не в последнюю очередь это произошло из-за того, что Джон производил впечатление слабосильного и инертного человека, мало способного даже на ограниченное физическое напряжение. Туповатый увалень мог вызвать жалость, но никак не страх. Страффен явно не годился на роль того монстра, что убил Кристин Батчер и Бренду Годдард.

Между тем беседа детективов с Джоном Страффеном имела довольно неожиданные последствия. Молодой человек с апреля 1951 г. работал садовником в богатой усадьбе возле городка Баземптон (Bathampton), и работодатель, узнав об интересе полиции к Страффену, немедленно уволил последнего. Принимая во внимание, что Джон происходил из весьма небогатой семьи (отец был военным пенсионером, мать – домохозяйкой), случившееся нанесло ощутимый удар по благосостоянию семьи.

Ранним утром 9 августа 1951 г. в полицию Бата поступило сообщение об исчезновении 9-летней Сесилии Бэтстоун (Cicely Batstone). Девочка ушла гулять накануне около 17 часов, и первоначально родители пытались искать её своими силами. Много времени они потеряли на то, чтобы связаться с родственниками в Лондоне. Незадолго перед тем Сесилия уже ездила к ним самостоятельно, и родители хотели удостовериться, что девочка не отправилась туда снова. Лишь под утро, убедившись, что Сесилии нигде нет, они пришли в полицейский участок.

Первым делом полицейские направились в местные автобусные парки, дабы поговорить с водителями и кондукторами автобусов. Всё-таки 9-летняя девочка без сопровождения – это довольно приметный пассажир. Опрос транспортных служащих позволял, по крайней мере теоретически, довольно быстро локализовать район поисков и установить, покинула ли Сесилия населённый пункт или всё ещё находится в пределах городской черты. Полиция действовала очень оперативно, на руках патрульных и детективов, приступивших к опросам, даже не было фотографий разыскиваемой девочки – фотолаборатория банально не успела их напечатать в нужном количестве. В общем, полицейским пришлось в то утро полагаться исключительно на словесный портрет Сесилии. Впрочем, розыскам могла помочь немаловажная примета пропавшей девочки – в её волосы была вплетена жёлтая шёлковая лента.

Безусловной удачей полиции оказалось то, что буквально в первые же полчаса удалось отыскать водителя и кондуктора, которые в один голос утверждали, что видели девочку, подпадавшую под нужное описание. Она доехала до района, известного под названием «луг Тампс» (Tumps), где вышла. Её сопровождал сутулый молодой человек, которого кондуктор уверенно опознал. По его словам, этот парень не так давно работал в этой же автобусной компании мойщиком машин. Его имени и фамилии кондуктор не знал, но зато припомнил, что долговязый молодой человек попал на эту работу по программе социального найма, поскольку был то ли умственно отсталым, то ли сумасшедшим.

Далее поиски Сесилии Бэтстоун продолжились в двух направлениях – несколько детективов отправились в офис автобусной компании для изучения картотеки персонала, а основная масса полицейских приступила к прочёсыванию Тампса. Луг этот находился в южной части Бата, сейчас здесь устроены парковочные площадки для машин с прицепными домиками, кемпинги, а шестьдесят лет назад это было весьма живописное место, куда отправлялись на прогулку парочки, искавшие уединения. Среди некошеной травы виднелись островки деревьев и кустарников, придававшие панораме луга вид пасторально-идиллический. В 8 часов утра 9 августа 1951 г. полсотни полицейских двинулись по Тампсу густой цепью. Не прошло и получаса, как они наткнулись на труп Сесилии Бэтстоун.

Уже первоначальный осмотр тела судебным медиком позволил установить, что смерть девочки последовала примерно за полсуток до момента обнаружения трупа. Следов сексуального насилия заметно не было, и последующее детальное исследование показало, что погибшая действительно не подвергалась изнасилованию. Причиной смерти явилось душение руками. Имевшиеся на открытых частях тела мелкие раны явились следствием борьбы и сколько-нибудь ценной с точки зрения криминалистики информации о преступлении не несли.

По счастливому стечению обстоятельств один из полицейских, принимавших участие в прочёсывании луга Тампс, проживал совсем рядом. Фактически окна его дома выходили на луг. Поинтересовавшись у жены, он узнал, что последняя видела накануне девочку с жёлтой косой, которая гуляла по лугу в сопровождении худого молодого человека лет 20. Описание спутника девочки отлично соответствовало полученному от кондуктора автобуса. Женщина утверждала, что хорошо рассмотрела странную парочку, и уверяла, что опознать молодого человека ей не составит труда. Слово своё она сдержит и уже через несколько часов действительно опознает спутника девочки с жёлтой лентой в волосах…

Между тем проверка картотеки персонала автобусной компании позволила установить имя опознанного кондуктором молодого человека. Им оказался Джон Томас Страффен, уже упоминавшийся чуть выше. Само по себе утверждение кондуктора ни в чём Страффена не изобличало, но тем не менее с этим человеком следовало переговорить. Поэтому около 9 часов утра три детектива постучали в дом его родителей.

Джон спал сном младенца и совсем не ожидал визита полиции. Накануне он ходил в кинотеатр и на обратном пути купил шесть пакетиков с чипсами. Едва продрав глаза, он принялся их жевать, а через минуту, когда полицейские осведомились у него, довелось ли Джону бывать накануне вечером на лугу Тампс, Страффен признался, что был там и… убил девочку. Поражённые его поведением детективы попытались было задать уточняющие вопросы, но Страффен, никого не слушая, поспешил рассказать, что до этого он убил ещё одну девочку. На этот раз речь шла о Бренде Годдард.

Джон Страффен легко и как будто бы даже с удовольствием сознался полиции в убийствах двух девочек, но при этом мотивы своих поступков объяснить не смог.

Для полиции Бата это был очень необычный день. Наверное, самый необычный за всё время существования в городе полицейского подразделения. Джон Страффен несколько раз рассказывал присутствующим историю совершённых убийств, а когда в комнате для допросов появлялся новый человек, принимался повторять свою исповедь сызнова. Свои рассказы он расцвечивал какими-то инфантильными комментариями, лишёнными смысла уточнениями и до такой степени порой увлекался, что окружающим начинало казаться, будто перед ними не взрослый мужчина, а школьник младших классов. Разумеется, очень жестокий школьник!

В первый же день своего пребывания под стражей Страффен дал исчерпывающие показания об убийствах Бренды Годдард и Сесилии Бэтстоун.

По его словам, он не был знаком с будущими жертвами и никакого недоброжелательного чувства к ним не испытывал. Также он отрицал сексуальный подтекст содеянного. Вообще же о сексе Джон знал только понаслышке и не только не имел половых контактов, но даже никогда ни с кем не целовался, кроме матери, разумеется. Это следствие установило с абсолютной надёжностью, поскольку много сил затратило на безуспешный розыск возможных сексуальных партнёров убийцы.

15 июля 1951 г. Страффен увидел 5-летнюю Бренду, собиравшую цветы рядом с домом, в котором жила, и увёл её с собою без какой-либо конкретной цели. Он сказал девочке, что знает, где есть цветы красивее – этого оказалось достаточно, чтобы наивный ребёнок пошёл с незнакомым мужчиной. Страффен завёл Бренду в Хеджемид-парк и, не зная толком, что же ему предпринять, просто-напросто схватил её за горло руками и повалил на землю. При падении она разбила голову о камень – произошло это случайно, убийца даже не увидел в траве булыжника. Задушив ребёнка, он убежал, никем не замеченный. Мать погибшей девочки, сообщив полиции приметы подозрительного мужчины, невольно пустила розыск по неверному следу: Страффен вовсе не походил на предполагаемого 35-летнего преступника с велосипедом, он был куда моложе и притом без велосипеда.

8 августа 1951 г. Джон направился в кино, но по пути встретил 9-летнюю Сесилию Бэтстоун, которую пригласил с собою. Затем он позвал девочку погулять по лугу Тампс, они доехали до нужного места на автобусе, некоторое время побродили в траве, а затем, оказавшись в уединённом месте, Страффен набросился на свою спутницу и задушил её. Убийство снова было безмотивным, но оно явно доставило преступнику удовольствие – об этом можно было судить по тому, с каким упоением Страффен рассказывал о содеянном в полиции.

Неожиданное разоблачение зловещего убийцы в последующие дни и недели привлекло огромный интерес публики к его личности. Интерес этот был понятен – чудовищность и бессмысленность преступлений Страффена выходили далеко за рамки традиционных представлений о человеческом гневе и жестокости, а потому вполне правомерным казался вопрос о природе этих переживаний.

Что же это был за человек? И почему он стал безжалостным убийцей?

Джон Томас Страффен родился 27 февраля 1930 г. в семье военнослужащего. Он был третьим ребёнком в семье, старшая сестра была от рождения дебильной и нуждалась в уходе. В 1932 г. семья отправилась в Индию, куда по делам службы был переведён отец Джона. В 1938 г. последовало возвращение в Великобританию, в том же году отец вышел в отставку. Семья поселилась в Бате, где и жила все последующие годы. К этому времени врачи уже диагностировали задержку развития Джона Страффена, причина которой была не совсем ясна – тут могли сработать как наследственные факторы, так и перенесённый мальчиком в возрасте 6 лет энцефалит.

В октябре 1938 г. 8-летний Джон имел первую стычку с непонимающим его миром. Ввиду неуспеваемости и систематических прогулов школьных занятий его направили в специализированную детскую клинику по коррекции поведения. Это был своеобразный интернат для девиантных детей и подростков. Пребывание там мало помогло Страффену. В июне 1939 г. его отдали под суд за хищение кошелька у девочки, и Джон получил 2 года условно. Через год – в июне 1940 г. – мальчика направили в школу для умственно недоразвитых детей имени Святого Иосифа в городке Самбурн. При его тестировании там был зафиксирован коэффициент интеллекта, равный 58, что соответствовало лёгкой степени умственной отсталости (в форме дебильности).

В 1942 г. Страффена переместили в старшую школу аналогичного профиля в городе Бесфорд. Через два года его подозревали в убийстве двух гусей, принадлежавших педагогу этой школы, но ничего доказать не удалось. Подозрение тогда пало на подростка ввиду его конфликта с учителем: злопамятность Страффена была уже хорошо известна окружающим.

В 1946 г. юноша закончил спецшколу, его IQ на момент выпуска достиг 64, а субъективный возраст был оценён экспертной комиссией в 9,5 лет. Страффен возвратился в Бат и как лицо, подпадающее под «Закон о слабоумных», получил на условиях социального найма работу на швейной фабрике. Джон сидел за швейной машинкой в окружении женщин, которые, видимо, не очень-то стеснялись «мальчика-дурачка». Можно предположить, что они вели в его присутствии откровенные разговоры, переодевались и даже как-то подначивали его, провоцируя смущение. Страффен тогда уже был достаточно высок, растительности на лице не имел, выглядел тщедушным, вялым и вообще походил на аморфное бесполое существо. Тем не менее он имел нормальную половую конституцию, и было бы неверно считать 16-летнего подростка лишённым полового влечения. То, что в это время он оказался в исключительно женском окружении, подействовало на него плохо – именно в 1946—1947 гг. Джон начал совершать кражи.

Клептомания его быстро приняла довольно необычную форму – Страффен никогда не приносил ворованное в дом, а оборудовал тайники, в которые складывал свою «добычу». Таковой являлись преимущественно мелкие женские безделушки – карманные зеркала, расчёски, заколки для волос. Всю эту мелочёвку Джон тащил у своих коллег по работе и никогда не воровал в магазинах. То, что юноша относил в свои «закрома» и бережно хранил там именно женские вещи, а не продукты питания или, скажем, мужские аксессуары, свидетельствует о его фетишизме и сексуальной мотивации воровства. Примечательно, что Страффен не пытался сбывать свою «добычу», он наслаждался ею в одиночестве, явно грезя о прежних хозяйках ворованных вещей.

Кстати, важно отметить, что Страффен, несмотря на своё слабоумие, неплохо конспирировался. Хотя никто и никогда не учил его воровать, он ни разу не был пойман с поличным. Юноша не приносил ворованное в дом, понимая, что может «расшифровать» себя перед членами семьи, он всегда довольно ловко прятал и перепрятывал свою «добычу». Другими словами, его низкий интеллект вовсе не отменял ловкость, практическую смётку и способность мыслить перспективно. Об этом следует помнить в контексте всех последующих поступков этого человека.

12 сентября 1947 г. Джон поссорился с отцом девочки, с которой попытался познакомиться на улице. Мужчина прогнал Страффена, однако тот вернулся поздним вечером, влез в сарай на заднем дворе и… задушил там пять цыплят. Что и говорить, весьма примечательная для 17-летнего молодого человека злопамятность! Однако дальнейшие события оказались неожиданными для всех.

В скором времени после убийства цыплят Страффен был задержан полицией и признался на допросе, что месяцем ранее совершил хищение кошелька из женской сумки. Тогда его стали проверять на возможную причастность к нападениям на женщин и выяснили, что 27 июля 1947 г. Страффен схватил за горло 13-летнюю девочку в городе Бэзвик (Bathwicke). Сначала он зажимал своей жертве рот рукой и грозился убить её, а потом неожиданно оставил и пустился наутёк. Хотя пострадавшая дала неплохое описание нападавшего, отыскать его тогда не удалось. Теперь же Страффен был арестован и направлен на психиатрическое освидетельствование в тюрьму Хорфилд (Horfield).

Там довольно быстро выяснилось, что арестант неспособен понять простейшие команды и явно неадекватен, в результате чего 10 октября 1947 г. последовал перевод Страффена в специализированную колонию «Хорзем» (Horthem) в небольшом городке Элмодсбари севернее Бристоля. В «Хорземе», в отличие от обычных тюрем, решалась задача социальной реабилитации «спецконтингента», и заключённые получали специализированную психиатрическую помощь. Почти 2 года, вплоть до июля 1949 г. Джон содержался в «Хорземе» и за это время неплохо себя зарекомендовал – он был трусоват, безынициативен, малообщителен, в общем, это был идеальный заключённый, неспособный создать проблемы администрации лечебно-исправительного учреждения. В июле 1949 г. Страффена направили на сельхозработы в Винчестер – это была своего рода привилегия для заключённых, показывающих «положительную динамику адаптации». Там Джон оказался на положении бесконвойного, никто от него тогда не ждал никаких неприятностей.

Однако в феврале 1950 г. вечно голодный Страффен украл сумку с грецкими орехами. Кража, конечно, являлась совершенно пустяковой, но с «положительной динамикой» было покончено. Джона вернули в «Хорзем», откуда он, пользуясь невниманием персонала, в августе 1950 г. ушёл домой. Именно ушёл, строго говоря, это был даже не побег. Поступок сей изначально выглядел как малоосмысленный: ну, в самом деле, куда мог скрыться человек с разумом ребёнка да притом ещё и без денег? Не прошло и суток, как полицейские отыскали беглеца поедающим оладьи на кухне матери. Однако при попытке забрать из его рук тарелку флегматичный до того Страффен неожиданно набросился на патрульных. Случившееся следовало признать весьма тревожным симптомом, ведь никогда прежде Джон не решался на открытое сопротивление взрослым мужчинам. Начиная с этого времени наблюдавшие его врачи стали отмечать такие черты личности и поведения Джона, как своеволие, демонстративное неподчинение, агрессию по отношению к тем, кто заведомо слабее. При этом Страффен по-прежнему оставался трусоват и обычно уклонялся от конфликта с равным противником.

По достижении 21 года Страффен, согласно положениям «Закона о слабоумных», прошёл комплексное медицинское освидетельствование, в ходе которого ему сделали гальвано-энцефалограмму мозга. В результате были обнаружены объективные аномалии в работе мозга, связанные, по мнению врачей, с перенесённым в возрасте 6 лет энцефалитом. Таким образом, умственная отсталость Джона имела не врождённый характер, а приобретённый вследствие заболевания (здесь надо отметить, что для лёгких форм умственной отсталости, как у Страффена, этиологию удаётся установить весьма редко, не более чем в 15% случаев). В целом же по результатам обследования Джон был признан достаточно адаптированным для жизни под надзором родителей. Было решено освободить его из «Хорзема», и 4 апреля 1951 г. он благополучно покинул сию юдоль земной печали.

Страффен вернулся к родителям в Бат и устроился работать садовником в усадьбе в расположенном неподалёку Баземптоне. Дальнейшее уже описано – он совершил убийства Бренды Годдард и Сесилии Бэтстоун. Но вот свою причастность к убийству и изнасилованию Кристин Батчер арестованный так и не признал. В этом его никто и не обвинял – как выяснила полицейская проверка, Страффен располагал на 8 июля 1951 г. надёжным alibi и не имел никакого отношения к тому, что произошло у стен Виндзорского замка.

Впрочем, определённая связь между трагической гибелью Кристин Батчер и поступками Джона Страффена всё же существовала. Во время бесед с последним врачи установили, что Страффен видел газетные заголовки, посвящённые убийству девочки. Сами статьи Джон не читал, ибо не имел такой привычки, однако заголовки и фотографии запомнил. Он решил, что газетчики ругают полицию за головотяпство, и эта мысль чрезвычайно обрадовала Страффена. Он понял, что гибель девочки способна доставить правоохранительным органам немало головной боли, и решил непременно как-нибудь совершить подобное убийство. Джон простодушно признался психиатрам, что ненавидит полицию и рад доставить ей неприятности; если для этого надо кого-то убить, то он готов даже на это! По странной иронии судьбы это решение оформилось в голове Страффена 10 июля (в тот день материалы о гибели Кристин Батчер разместили практически все английские газеты), в тот самый день, когда Джон успешно прошёл плановое освидетельствование у психиатра. Доктор признал улучшение реакций пациента и оценил его «субъективный возраст» в 10 лет, что было несколько выше, чем прежде. Такая вот позитивная динамика…

Предварительные слушания, призванные решить вопрос о возможности предания суду арестованного Джона Страффена, начались в Бате 20 августа 1951 г. На двух заседаниях были заслушаны доводы сторон. Принимая во внимание добровольные заявления арестанта, которые обвинение могло подтвердить не только официально зафиксированными показаниями, но и свидетельствами большого числа лиц (как сотрудников полиции, так и совершенно посторонних людей), обоснованность предания Страффена суду сомнений не вызывала. Защита, правда, пыталась доказать слабоумие обвиняемого, в частности, адвокат простодушно заявил, что Джон не понимает, для чего ему нужен защитник и отказывается говорить с ним начистоту, но этот довод выглядел не очень убедительно. Особенно в контексте того, что после первого убийства Джона Страффена опрашивали полицейские детективы и тот успешно усыпил их бдительность и отвёл от себя все подозрения. Для слабоумного такое поведение выглядело слишком уж умным.

В конечном итоге на предварительных слушаниях было решено, что судебный процесс над Джоном Страффеном начнётся с заслушивания психиатра, наблюдающего обвиняемого длительное время и способного дать объективные показания под присягой.

До суда Джон содержался в тюрьме Хорфилд, той самой, где ему уже доводилось бывать четырьмя годами ранее.

Выездная сессия окружного суда графства Сомерсет, призванная исследовать дело по обвинению Джона Страффена в убийстве Бренды Годдард и Сесилии Бэтстоун, открылась в Бате 17 октября 1951 г. Без особых проволочек было отобрано потребное количество присяжных заседателей, и судья Джастис Оливер обратился к психиатру, прибывшему из тюрьмы Хорфилд, с предложением сообщить суду компетентное мнение о вменяемости подсудимого.

Доктор Питер Паркс (Peter Parkes) выступил с короткой, но весьма содержательной речью. Он признал Страффена безусловно умственно отсталым, не отдающим себе отчёт в тяжести совершаемых поступков и неспособным к их сокрытию. Тюремный психиатр особо подчеркнул, что обвиняемый в силу своего развития не понимает сущности судебной процедуры, не сознаёт своих гражданских прав и, соответственно, не может ими воспользоваться. А посему, сделал вывод Питер Паркс, судебная процедура в отношении такого обвиняемого, как Страффен, теряет свои фундаментальные функции – дисциплинарную и устрашающую.

В своём заявлении психиатр явно вышел за пределы своей компетенции, пустившись в рассуждения, не связанные с той областью медицины, говорить о которой он был уполномочен. С некоторыми из положений, высказанных доктором, можно поспорить, но делать это вряд ли нужно по той причине, что спустя почти шестьдесят лет возражения эти напрочь лишены смысла. Как мы увидим из дальнейшего, психиатра Питера Паркса очень скоро поправит сама жизнь. А в тот день судья Джастис Оливер поставил точку в едва начавшемся судебном процессе, объявив после выступления психиатра, что в Англии не судят сумасшедших.

И тем избавил Джона Страффена от петли. И от тюрьмы тоже!

Совершивший убийство двух девочек человек отправился вовсе не в тюремную камеру, а в больницу тюремного типа «Бродмур» (Broadmoor Hospital). Хотя помещалась она в комплексе из 9 зданий бывшей тюрьмы, открытой ещё в 1863 г. по соседству с городком Кроуторн (Crowthorne), всё-таки это была именно больница, а не тюрьма. В 1948 г. «Бродмур» передали из ведения Министерства внутренних дел Национальной службе здравоохранения (аналогу отечественного Минздравсоцразвития), и это повлекло существенные изменения режима содержания. Было отменено распространённое в обычных тюрьмах штрафование заключённых сокращением прогулок, передач с воли и свиданий, а самих заключённых стали называть «пациентами».

Госпиталь «Бродмур» в середине XX столетия. Несколько простых фотозарисовок из жизни специализированного учреждения: главные ворота, постановка капельницы пациенту, общая палата, уборка пациентом отдельной палаты.

Инспекциями «Бродмура» теперь занимались не чиновники тюремного департамента, а врачи. Да и сам персонал, обслуживающий заведение, стал другим: вместо конвоиров, съевших собаку на уловках осуждённых, за порядком в «Бродмуре» теперь следили санитары, набранные по краткосрочным контрактам из окрестных населённых пунктов – Сэндхерста, Брекнелла и Бэгшота. Они не имели оружия, и форма их отличалась от полицейской. Конечно, всё это отнюдь не превращало Бродмур в санаторий, но и тюрьмой это заведение уже никак нельзя было назвать.

Страффен в «Бродмуре» ничем плохим себя не проявил – дисциплину не нарушал, от лечения не отказывался, никаких требований не выдвигал. Так бы он и остался в числе сотен других, ничем не примечательных «пациентов» «Бродмура», память о которых стёрлась напрочь, если бы только 29 апреля 1952 г. он не совершил свой феноменальный побег.

Феноменальным этот побег можно считать потому, что предпринял эту попытку человек, от которого никто не ожидал подобной выходки. И осуществил задуманное столь изящно и ловко, что посрамил всю английскую судебную систему.

Заключённые Бродмура активно привлекались к разного рода внутрибольничным работам – от строительных до озеленения территории, площадь которой, кстати, составляла 53 акра (было где развернуться ботаникам-мичуринцам!). В апреле 1952 г. Джон Страффен работал подсобным рабочим в больничной котельной, а в последних числах месяца был переведён на уборку территории. 29 апреля он вместе с ещё одним «пациентом» был направлен на переноску мусора, собранного накануне и сложенного у стены одного из зданий. Присматривал за парочкой санитар, который сам работой не занимался. «Пациенты» носили мусорок, потом принялись намывать мостовую – вполне душеполезная работа для спецконтингента! В какой-то момент Страффен попросил разрешения прополоскать тряпку в бочке с дождевой водой за углом здания и такое разрешение получил. Он совершенно спокойно направился в нужное место, свернул за угол, прошёл мимо бочки с водою, вскарабкался на пристроенный к наружной стене навес, перелез через стену и спрыгнул с той стороны. Проделанное убийцей никак нельзя назвать акробатическим трюком – высота навеса составляла всего 2,4 м, а стены – 3,0 м. е Для мужчины даже умеренно физически развитого преодоление подобных преград затруднений вызвать никак не могло…

В 14:42 в Бродмуре была объявлена тревога, Страффена принялись искать сначала на территории больницы, а затем вне её. Говорить о масштабной розыскной операции не приходится – на поиск и задержание убийцы были отправлены всего… 4 пары (8 человек!) санитаров на велосипедах.

Чем же занимался Джон Томас Страффен после побега? Он направился в сторону небольшого населённого пункта Кроуторн, расположенного западнее тюрьмы. Направление движения было выбрано очень удачно, если не сказать парадоксально: на востоке от Бродмура расположена большая, примерно 5 км на 5 км, чуть всхолмлённая пустошь, поросшая кустарником и деревьями. Логично было предположить, что беглец, стремящийся запутать следы, устремится именно туда. Ан нет! Джон Страффен действовал куда рациональнее, он двинулся к людям, в том направлении, движения в котором от него не ожидал никто. По пути беглец сбросил больничную робу, под которой оказалась цивильная одежда – чёрные брюки, серая рубашка, шерстяной жилет. То, что Страффен заблаговременно раздобыл эту одежду и надел её под свою униформу, однозначно свидетельствует о наличии предварительно продуманного и тщательно исполненного плана. А выбор направления движения после побега позволяет заключить, что был этот человек вовсе не настолько глуп и слаборазвит, как считали его врачи.

Около 15:00 беглец приблизился к дому жительницы Кроуторна Дорис Спенсер, которая в это время работала на лужайке, и вступил с нею в разговор. Он попросил воды, задал несколько незначительных вопросов о погоде, затем поинтересовался, не беспокоит ли жителей городка близость «Бродмура». После чего стал расспрашивать: как часто совершаются побеги из лечебницы? куда обычно двигаются беглецы? и о тому подобном. Тема эта явно беспокоила странного молодого человека, и Дорис Спенсер, чей муж работал санитаром в «Бродмуре», насторожилась. Однако, стараясь не выдать своих чувств, женщина спокойно и обстоятельно ответила на все вопросы странного собеседника, и едва тот ушёл, бросилась к телефону. Её звонок в «Бродмур» помог прояснить ситуацию и задал правильное направление розыска беглеца.

Страффен между тем продолжал своё пешее движение и около 17:00, возможно, чуть позже, достиг населённого пункта Фарли-Хилл (Farley Hill), удалённого от Бродмура примерно на 10 км (пройденное по пересечённой местности расстояние свидетельствует о том, что Страффен всё это время двигался энергично и без остановок). Ещё через некоторое время, примерно в 17:30, он обратился к домохозяйке по фамилии Кенион с просьбой угостить его чаем. Та налила ему чаю и объяснила, как пройти к автобусной остановке, и дабы показать дорогу, даже вышла из своего дома.

Однако на остановку Страффен не пошёл. Энергичной рысцой он двинулся к соседнему городку Арборфилд (Arborfield), где удачно тормознул автомашину, за рулём которой сидела Дороти Майлс. Беглец попросил довезти его до городка Уокингхэм (Wokingham), но запаса его обаяния не хватило, чтобы уговорить даму на это. Дороти лишь согласилась высадить его на автобусной остановке, откуда ходят автобусы в Уокингхэм. При подъезде к остановке Страффен заметил пару мужчин в хорошо знакомой форме на велосипедах – это были санитары из Бродмура. Беглец до такой степени растерялся, что простодушно поинтересовался у Дороти Майлс, видит ли она этих мужчин и не знает ли, что они здесь делают. Дурацкий вопрос насторожил женщину, она прекрасно знала форму сотрудников Бродмура и догадалась, что в лечебнице объявлена тревога. Окончательно ей всё стало ясно после того, как Страффен, выйдя из автомашины, направился не к автобусной остановке, а в сторону от неё, причём в сторону, противоположную Уокингхэму, куда он якобы собирался ехать!

Убедившись, что молодой человек направился совсем не туда, куда перед тем намеревался, Дороти Майлс подъехала к патрулю из Бродмура и рассказала о странном пассажире. После того, как она описала его внешность, всё стало на свои места, и санитары, вооружённые 30-сантиметровыми дубинками из бука, рванулись в погоню. Страффен за это время успел уже отойти на несколько сот метров, он сошёл с дороги и свернул за здание местного паба. Там его и настигли санитары. На заданный ему вопрос «куда он направляется?» Страффен, не раздумывая, ответил: «В Брамшилл-Хант!». Ответ был неудачен, дорога в Брамшилл-Хант находилась совсем не здесь, кроме того, санитары опознали беглеца. Но этот эпизод интересен тем, что Страффен ещё раз (далеко не первый!) продемонстрировал в критическую минуту совсем недетскую сообразительность и находчивость. Джон оказал санитарам отчаянное сопротивление, но отсутствие навыков рукопашного боя не оставило ему ни единого шанса одолеть двух мужчин с палками в руках. В 18:40 Страффен был задержан и с наручниками на запястьях доставлен в помещение паба, ставшего с той поры местной достопримечательностью.

Маршрут Джона Страффена в день его побега 29 апреля 1952 г. Цифры на карте обозначают: 1 – Кроуторн, населённый пункт, рядом с которым находится больница «Бродмур», из которой Страффен совершил побег в 14:40; 2 – Фарли-Хилл, населённый пункт примерно в 10 км от Бродмура, в котором беглец появился после 17:00. Там он осведомился о расположении автобусной остановки, но на неё не пошёл, а двинулся в Арборфилд; 3 – Арборфилд, небольшой городок по сеседству с Фарли-Хилл, в котором Страффен, «проголосовав» на обочине, сел в машину к Дороти Майлс; 4 – место на шоссе А-329 возле автобусной остановки, где Дороти Майлс высадила Страффена; 5 – тот самый Брамшилл-Хант, куда якобы Страффен направлялся; 6 – Уокингхэм, населённый пункт, в который Страффен намеревался доехать на автобусе. Туда же он просил отвезти его Дороти Майлс. Глядя на эту схему, можно понять логику беглеца, отнюдь не лишённую здравого смысла: чтобы сбить преследователей со следа, Джон Страффен собирался описать петлю и вернуться в район «Бродмура». В то самое время, как район розыска с каждым часом должен был увеличиваться, беглец намеревался пересидеть горячую пору в непосредственной близости от места побега. Так отрывается от погони заяц, описывая круги на местности и сбивая со следа преследователей. Что ж, совсем даже неглупо!

Беглец заливался слезами и постоянно бормотал: «Я её не убивал, я не убивал эту девочку!» Санитары знали, что Джон Страффен помещён в «Бродмур» за убийство двух девочек, поэтому на болтовню задержанного внимания не обращали. А вот посетители паба обратили внимание не только на беглеца из «Бродмура», но и на его болтовню. Вскоре прибыла автомашина из больницы, и Страффена вместе с его стражами повезли обратно в спеучреждение. В машине Страффен заныл: «С преступлениями покончено! Покончено!» Стенающего подобным образом беглеца привезли назад в больницу, где Джона накормили, дали успокаивающего и отправили спать. Работа с курировавшим Страффена психиатром была отложена на следующее утро.

История на этом, однако, не закончилась.

Поздним вечером того же дня в полицейский участок в Фарли-Хилл явились Элис и Рой Симмс, сделавшие заявление об исчезновении 5-летней Линды Бойер (Linda Bowyer), дочери Элис Симмс от первого брака. По их словам, девочка в 17:00 отправилась кататься на велосипеде и по состоянию на 22:30 всё ещё не возвратилась домой. Местные полицейские знали, что днём из Бродмура был совершён побег, кроме того, им было известно, что беглец совершал прежде убийства девочек. И, наконец – это самое главное! – полицейские уже были осведомлены о том, что Страффен проходил через Фарли-Хилл. В общем, основания для тревоги имелись, а потому небольшое подразделение полиции в полном составе приняло участие в ночных розысках пропавшей девочки. К полиции присоединились добровольцы из местных жителей. Вооружённая фонарями группа из трёх десятков человек всю ночь осматривала дренажные канавы и кусты вдоль дорог, всё более отдаляясь от дома Симмс. Наконец, около 5 часов утра в кустах был найден детский трёхколёсный велосипед, а через несколько минут в десятке метров поодаль – труп Линды Бойер.

Судебный медик, находившийся среди лиц, проводивших розыск, уже при первичном осмотре трупа посчитал, что причиной смерти девочки явилось удушение руками. Время смерти специалист определил как «около полусуток, скорее меньше, чем больше». Относительно сексуального мотива он также высказался достаточно определённо – такового не усматривалось ввиду того, что одежда погибшей не была потревожена и не имела следов сопутствующих выделений.

Полученной информации оказалось вполне достаточно для того, чтобы ещё до 8 часов утра пара детективов уголовной полиции графства Беркшир явилась в «Бродмур» и потребовала встречи с вчерашним беглецом. Больничного начальства в это время на рабочем месте ещё не было, и растерявшийся начальник ночной смены позволил полицейским пройти внутрь без официального на то предписания судьи. Впоследствии действия полиции станут трактовать как самочинные и нарушающие установленную процедуру дознания (об этом будет написано чуть ниже). Для нашего же сюжета важно то, что два детектива были допущены в 8 часов утра в камеру Страффена без сопровождения врача-куратора, в обществе только 2-х санитаров. Следует особо подчеркнуть, что в тот час ещё никто в Бродмуре не знал об убийстве Линды Бойер.

Страффен крепко спал, появление нежданных визитёров разбудило его. Полицейские задали Джону всего лишь несколько вопросов, диалог занял буквально две-три минуты. Свидетели и участники (в том числе санитары Бродмура) впоследствии воспроизвели его почти дословно. Полицейские осведомились, встречал ли Страффен во время своего побега девочку в окрестностях Фарли-Хиллс и не причинял ли ей вреда. Джон ответил, что он не убивал её, на что один из детективов не без ехидства заметил, что об убийстве никто пока не говорит. Страффен, сообразив, что сказал лишнее, поспешил объясниться и выразился примерно следующим образом: вам известно, что я прежде уже убивал двух девочек, и если вы теперь явились ко мне, то, стало быть, произошло ещё одно убийство! Тут полицейские согласились, дескать, действительно в Фарли-Хиллс произошло убийство девочки. На что Страффен в запальчивости выкрикнул: я не убивал девчонку на велосипеде! Детективы переглянулись – никто в Бродмуре ещё не знал о том, что погибшая девочка каталась на велосипеде, об этом мог знать только убийца.

Полицейские прекратили разговор со Страффеном и покинули его камеру.

Дальнейшие события последовали как в калейдоскопе. Прокуратура посчитала, что полученные полицией косвенные данные слишком многозначительны, чтобы их можно было проигнорировать, и постановила провести официальный допрос Джона Страффена. Таковой состоялся 1 мая 1952 г. и продлился 5 часов. Его результатом стало официальное выдвижение последнему обвинения в убийстве Линды Бойер. Кроме того, представители прокуратуры заявили о намерении перевести Страффена из «Бродмура» в тюрьму, где возможно полноценное обеспечение его изоляции от общества.

Разумеется, это вызвало протест администрации лечебницы и столкновение ведомственных интересов. Национальная Служба здравоохранения не могла так просто выпустить знаменитого преступника из своих рук – это означало публично расписаться в полной недееспособности и никчёмности. Поэтому решение щекотливого вопроса было перенесено в суд графства Беркшир, который на специальном заседании 2 мая рассмотрел представленный прокуратурой обвинительный материал, заслушал мнение психиатров о неполноценности убийцы и его неподсудности и… полностью встал на сторону прокуратуры. Миф о недоразвитости убийцы, лишённого всякого ума, но при этом не забывающего одеть под больничную робу штатское платье и ловко убегающего из спецлечебницы, не произвёл, видимо, на судью должного впечатления, и тот постановил судить Страффена как обычного преступника. Также судья санкционировал его перевод в тюрьму Брикстон.

Вечером того же дня Джон под полицейским конвоем покинул больницу и был доставлен по новому месту содержания.

2 мая жители расположенных окрест «Бродмура» населённых пунктов провели общее собрание, на котором потребовали от властей не только расследования обстоятельств побега Страффена, но и создания системы предупреждения о побегах, подобной системе оповещения о воздушных налётах. В течение последующего месяца такая система была внедрена. Она базировалась на материальной части системы ПВО графства и состояла из командного центра, связанного прямым телефоном с «Бродмуром», и большим числом периферийных сирен-оповещателей, централизованно включаемых и выключаемых из командного центра. Система охватывала 13 ближайших к «Бродмуру» населённых пунктов, и при реальном побеге сирены выдавали сигнал, слышимый в любом доме в радиусе 10 миль от больницы. Население было ознакомлено со специальным планом действий на случай побега, в котором особо оговаривались мероприятия по обеспечению безопасности детей и женщин. Разработанная тогда система оповещения населения действует и поныне.

Руководство Национальной Службы здравоохранения, сообразив, видимо, что при возникшем общественном резонансе сделать хорошую мину уже никак не получится, распространило 2 мая заявление, в котором грозно пообещало расследовать все обстоятельства побега Джона Страффена.

На этом активность медицинского ведомства оказалась исчерпана – приехавшая в «Бродмур» комиссия никаких упущений в режиме содержания пациентов не усмотрела и виновных в его нарушении не отыскала. Персонал и администрация Бродмура были признаны невиновными в том, что стена, окружавшая больницу, оказалась смехотворно низкой, а навес, примыкавший к стене, построили за много лет до того. Непонятно, правда, почему никто не озаботился его уничтожением, но искать ответ на этот неудобный вопрос комиссия сочла излишним. Что же касается штатской одежды, которая так удачно оказалась под робой беглеца, то выяснилось, что больным разрешали надевать её под униформу, поскольку в помещениях лечебницы стоял стылый холод (даром, что апрель месяц катился уже к самому концу). Так что по результатам служебного расследования стало ясно, что никто из персонала «Бродмура» ни в чём не виноват.

В мае, июне и первой половине июля 1952 г. полиция проводила дотошное расследование всех обстоятельств побега Страффена. Его дважды вывозили на местность, где тот показывал проделанный путь, кроме того, ему устроили очные ставки со всеми, с кем Страффен непосредственно контактировал до, во время побега и в момент задержания. В общем, практически всё, совершённое им 29 апреля 1952 г., подверглось тщательной реконструкции, хронометражу и сверке.

Кроме одного – убийства девочки на велосипеде.

Свою причастность к убийству Линды Бойер преступник так и не признал. При этом он никак не объяснил свои странные оговорки, навлёкшие в своё время подозрения в его адрес. Надо сказать, что в ходе следствия Страффен выпукло продемонстрировал довольно специфический вид хитрости, который условно можно назвать «хитростью идиота». Он довольно внятно, связно и даже многословно вёл беседы на темы, которые его интересовали; мог обсуждать абстрактные понятия, например, эмоции, воспоминания, религиозные представления, но когда разговор касался тем ему неприятных, Джон моментально становился косноязычным, бестолковым в ответах и мог даже вообще умолкнуть посреди фразы, так и не закончив её. Видимо, из своего опыта общения с врачами он вынес представление о том, что статус человека с задержкой развития защищает его от неудобных расспросов и позволяет уклоняться от неприятных разговоров.

Но на полицейских допросах приём этот не срабатывал, точнее говоря, он не позволял Страффену добиваться своей цели. Он действительно был недоразвит, и потому все его глуповатые уловки с позиции взрослых людей были хорошо заметны и казались чрезвычайно наивными. Следователи видели, что Страффен вовсе не так глуп, как хочет казаться, и его попытки хитрить на допросах лишь возбуждали дополнительный антагонизм.

Если бы Страффен был здравомыслящим человеком, он бы без особых затруднений придумал более или менее логичное объяснение тем подозрительным оговоркам, что теперь вменялись ему в вину. Сколь достоверны оказались бы его объяснения – это другой вопрос, связанный скорее с актёрским талантом преступника и его умением думать логично, но нет сомнений в том, что интеллектуально развитый преступник догадался бы дать объяснения, которые так желали от него услышать следователи. Но Страффен не был полноценным человеком, и его зауженное воображение и примитивный жизненный опыт не подсказали ему оптимального выхода из создавшегося положения. Поэтому он так и не объяснил на допросах, откуда ему стало известно об убийстве девочки, и откуда он узнал, что погибшая каталась на велосипеде. Он просто отпирался от уличавших его показаний по меньшей мере семи свидетелей, а это была наихудшая форма защиты из всех возможных.

Вместе с тем нельзя промолчать о том, что в то же самое время (то есть в мае 1952 г. и в последующие месяцы) стала складываться и обрастать деталями легенда, которая могла бы сослужить ему на предстоящем судебном процессе отличную службу. Речь идёт о версии, согласно которой Джон Страффен действительно не убивал Линду Бойер – девочку убил её отчим, а Страффен явился лишь невольным свидетелем чудовищного преступления. Эта версия событий передавалась от человека человеку как городская легенда, другими словами, многие о ней что-то слышали, повторяли соседям и родне, но всякий раз детали описываемых событий немного отличались. В конечном итоге эта история до такой степени трансформировалась молвой, что отчленить правду от вымысла стало почти невозможно.

Чуть ниже мы остановимся подробнее на этой версии, сейчас же лишь следует подчеркнуть, что гипотеза об убийстве Линды Бойер кем-то иным, а не Джоном Страффеном никогда не принималась на веру властями, не вызывала полемики в печати и не комментировалась представителями правоохранительных органов. Другими словами, эта версия, видимо, была широко распространена, но материальных следов своего существования (в виде статей, комментариев, пресс-конференций и заявлений) почти не оставила. На это важно указать в контексте последующих событий.

Суд над Джоном Томасом Страффеном по обвинению его в умышленном убийстве Линды Бойер открылся 21 июля 1952 г.

Полицейские перед началом судебного процесса выгружают из автомашины улики, которые сторона обвинения предполагала приобщить к делу.

Группу обвинителей возглавлял заместитель Министра юстиции сэр Маннингхэм-Баллер (Manningham-Buller), занимавший должность директора Ведомства общественного преследования (эта структура принимала на себя поддержку обвинений по самым резонансным, как говорят сейчас, уголовным делам). Защиту Страффена принял на себя адвокат Генри Элама, судьёй на процессе был Джастис Кассэлс (Cassels).

В принципе, положение обвиняемого выглядело далеко не безнадёжным, поскольку всё обвинение строилось на косвенных уликах и выглядело далеко не безупречным: никто не видел Страффена на месте убийства Линды Бойер, никто не мог доказать, что он там действительно бывал, и, наконец, не существовало доказательств тому, что обвиняемый и жертва вообще встречались. Всё, чем оперировало в своих утверждениях обвинение, сводилось к совпадению времени побега и убийства, а также однозначному толкованию опрометчиво сказанных Страффеном слов.

Джон Страффен на пути в суд под конвоем тюремных надзирателей.

После отбора присяжных заседателей и приведения их к присяге было зачитано обвинительное заключении, и суд приступил к заслушиванию свидетелей обвинения. И тут стала известна крайне неприятная для обвиняемого «домашняя заготовка» прокуратуры – обвинение попросило разрешения ссылаться на случаи убийств Бренды Годдард и Сесилии Бэтстоун годом ранее и допуске на процесс в качестве свидетелей лиц, связанных с обвинениями Страффена в этих преступлениях. Защита, разумеется, попыталась противодействовать этому, ведь было очевидно, что присяжные проведут параллель между гибелью девочек в Бате летом 1951 г. и убийством в Фарли-Хилл. Генри Элама пытался взывать к здравому смыслу судьи, указывая на то, что прошлогодние обвинения Страффена в убийствах не доказаны (ведь формально суд тогда приговора не вынес и не признал его вины!), кроме того, события лета 1951 г. не находятся в прямой причинно-следственной связи с убийством в Фарли-Хилл, но… но всё красноречие защитника разбилось о непреклонность судьи, постановившего, что прежние обвинения в адрес Страффена могут быть упомянуты в этом процессе и прокурор может вызывать тех свидетелей, каких сочтёт нужным.

После этого в высшей степени удачного начала обвинитель довольно резво принялся за дело и успел в первый же день процесса вызвать семерых свидетелей. В числе таковых оказался и отчим Линды Бойер, девочки, погибшей в Фарли-Хилл. Всё вроде бы шло своим чередом, свидетели давали вполне ожидаемые показания, и ничто не предвещало сюрпризов, но таковых избежать не удалось.

На второй день процесса утреннее заседание началось с задержкой – судья Касселс явился с опозданием чуть ли не в четверть часа. Как оказалось, к тому у него имелись самые серьёзные основания. В тот момент они не были озвучены, но с течением времени детали происшествия, задержавшего судью, были полностью восстановлены журналистами. Оказалось, что после окончания вечернего заседания 21 июля один из членов жюри присяжных, некий Уильям Глэдвин (William Gladwin), направился в клуб, членом которого являлся, и там позволил себе рассуждения о происходившем в суде. Глэдвин, в частности, заявил, что видел в суде человека, убившего Линду Бойер, который дал показания против невиновного, а потом самодовольно занял место в зале. По смыслу сказанное имело отношение к Рою Симмсу, отчиму погибшей в Фарли-Хилл девочке, но фамилия его в этой связи никогда не упоминалась, поскольку против Симмса ни до, ни после случившегося не выдвигались обвинения такого рода (его обвиняла лишь народная молва, и Глэдвин строил свои рассуждения именно на слухах).

Мистер и миссис Симмс, родители убитой Линды Бойер. Мать девочки несколькими годами ранее вторично вышла замуж и её новый муж – Рой Симмс – удочерил малышку. Общественное мнение, основываясь на кем-то пущенной сплетне, обвиняло отчима в убийстве Линды, при этом Страффену отводилась роль случайного свидетеля. Никакими доказательствами подобная версия трагических событий не оперировала, но как и всякая городская легенда чудовищная выдумка в них не и нуждалась. Облыжное обвинение надолго пережило современников и отзвуки его можно до сих порт отыскать в публикациях, посвященных Страффену.

Поведение присяжного заседателя нельзя не назвать возмутительным, поскольку он грубо нарушил обязательства, принятые на себя перед процессом (прежде всего обязательство ни с кем не обсуждать ход суда вплоть до момента вынесения приговора. Кроме того, Уильям Глэдвин обманул участников процесса, заявив до приведения к присяге, что не имеет своего мнения о рассматриваемом деле и не знаком с его деталями. Такого рода заявление делает каждый член жюри присяжных, а если кандидат отказывается поклясться в этом, то в члены жюри он не попадает).

Глэдвин явно считал Симмса виновным в смерти падчерицы и не считал нужным это скрывать. О его высказываниях в клубе очень скоро стало известно полиции, которая сообщила полученную информацию обвинителям на процессе.

В течение ночи на уровне руководства Министерства юстиции шло совещание, на котором решался вопрос, как действовать в создавшемся положении. Особая деликатность ситуации заключалась в том, что полиция не желала раскрывать имя осведомителя, сообщившего о выходке Глэдвина в клубе, соответственно, этого человека нельзя было привести к присяге и официально допросить в суде (при этом правдивость сделанного осведомителем заявления под сомнение не ставилась). Соответственно, Глэдвина нельзя было официально обвинять в нарушении обязательств, принятых на себя при вступлении в члены жюри.

В конце концов, было найдено воистину соломоново решение: судья Касселс отвёл весь состав жюри присяжных, не сделав никаких заявлений относительно персональной виновности отдельных его членов. Он лишь обязал Глэдвина присутствовать в зале суда до окончания процесса, тем самым как бы намекнув окружающим, что отставка жюри связана именно с этим человеком. Прошло довольно много времени, прежде чем все эти перипетии стали достоянием гласности, в июле же 1952 г. они выглядели скандальными и необъяснимыми, лишь добавляя сенсационности судебному процессу.

Слева: Уилльям Глэдвин. Справа: судья Кэсселс.

Итак, на утреннем заседании 22 июля жюри присяжных в полном составе было отправлено в отставку, и судья постановил отобрать и привести к присяге новый состав жюри. События предшествующего дня повторились в точности – сначала отбирались кандидаты и формировалось жюри с основными и запасными членами, затем последовала их присяга, после чего был опять зачитан обвинительный акт и вновь вызваны для дачи показаний те же самые свидетели, что и накануне. И только после этого судебное разбирательство получило возможность двинуться дальше.

Защита выбрала, пожалуй, самую неудачную линию поведения. Вместо того, чтобы упирать на неразвитость умственной и психоэмоциональной сферы Джона Страффена и доказывать невозможность подхода к такому необычному обвиняемому с традиционными мерками, Генри Элама принялся развивать весьма спорный тезис о приверженности обвиняемого фундаментальным ценностям. Вкратце линия защиты сводилась к доказательству того, что Страффен, конечно, имеет задержку умственного развития, но сама эта задержка гарантирует его законопослушание (мол, наш обвиняемый, конечно, туп, зато послушен).

Если принять во внимание, что в суде уже выступили свидетели, рассказавшие о прежних выходках Страффена, в том числе и об убийствах девочек годом раньше, то нельзя не признать полную бессмысленность того, что адвокат пытался втолковать присяжным. Трудно объяснить, чем руководствовался адвокат при выборе тактики поведения на процессе. Скорее всего, Элама являлся доктринёром, человеком однажды выработанной идеи, негибкий и неспособный на быструю подстройку к меняющимся обстоятельствам.

Джона Страффена выводят из психиатрической больницы тюремного типа «Бродмур» после амбулаторной психолого-психиатрической экспертизы, проведенной там в первой половине дня 22 июля 1952 года. Экспертиза продлилась около 4-х часов. По её результатам Страффен был признан лицом с задержкой умственного развития, чей возраст приблизительно соответствовал 9-летнему ребёнку, но сознающему категории добра и зла и полностью управляющим своими волевыми побуждениями.

Защита его оказалась крайне бестолковой. Особенно ярко это проявилось в том, как Элама допросил собственного же свидетеля, психиатра Томаса Манро (Munro). В принципе, если кто и мог помочь Страффену, так это толковый психиатр, но Элама доказал, что адвокатская прямолинейность и пафос могут испортить экспертное заключение даже хорошего психиатра (с точки зрения защиты, разумеется!). Во время допроса психиатра Элама напирал на вопрос, который, видимо, казался ему исключительно мощным доводом защиты. Он хотел услышать от Манро, способен ли Страффен различать добро и зло, нравственное и безнравственное деяние.

В конце концов, получив утвердительные ответы эксперта, Элама пошёл в своих рассуждениях дальше, уточнив, что в таком случае обвиняемый должен осознавать, что факт убийства есть прямое нарушение Божественных заповедей. Психиатр, разумеется, был вынужден согласиться и с этим. Какую выгоду давали эти рассуждения с точки зрения защиты Страффена, совершенно непонятно, но Элама, как говорится, помянув Имя Господа всуе, сильно «подставился».

Обвинитель моментально воспользовался двусмысленностью положения, в которое поставил сам себя защитник, и в ходе допроса психиатра вернулся к затронутому вопросу о «понимании обвиняемым Божественных заповедей». Манро, дабы не противоречить самому себе, был вынужден вновь повторить недавно сделанное утверждение. Маннингхэм-Баллер немедленно обратился к Страффену и попросил того перечислить известные ему заповеди. Обвиняемый растерялся, стал отвечать, но сбился и замолчал. Всего он назвал четыре заповеди, причём не по порядку. Стало ясно, что Страффен никогда их наизусть и не знал. Понятно, что для человека не существует нравственной проблемы в том, чтобы нарушить заповеди, которые ему незнакомы и которыми он никак не может руководствоваться в своей жизни. Посрамление защиты, которое так ловко устроил обвинитель, было велико, и впечатление уже невозможно было исправить. На вынесение Страффену обвинительного вердикта присяжным потребовался всего час, в своём требовании смертной казни они были единодушны. И судье не оставалось ничего иного, как приговорить обвиняемого к казни на виселице.

Защита обжаловала приговор, тем более что решения судьи в ходе процесса давали серьёзные к тому основания по формальным признакам.

Во-первых, далеко не безупречным с точки зрения юридической квалификации являлся допуск к допросу свидетелей по делу об убийствах в Бате в 1951 г. Убийство в Фарли-Хилл вовсе не являлось одним из эпизодов многоэпизодного преступления Страффена – это было отдельное преступление, причём его связь с бегством обвиняемого из Бродмура требовала отдельного доказательства.

Ещё одна фотография, сделанная в середине дня 22 июля 1952 года при выводе Джона Страффена из психиатрической лечебницы «Бродмур» после окончания амбулаторной психолого-психиатрической экспертизы. На правом рукаве пиджака подсудимого хорошо видны белые пятна – это не артефакт фотоснимка, а след побелки. Страффен прислонился к стене, испачкал одежду и даже не заметил этого.

Во-вторых, слова Джона Страффена, сказанные после ареста и положенные в фундамент выдвинутого против него обвинения, не должны были приниматься судом во внимание и не могли служить доказательством. Ещё в 1912 г. «Руководство для судей», утверждённое Палатой Лордов, требовало в качестве необходимого условия принятия заявлений обвиняемого в качестве свидетельств в суде обязательное его предупреждения о том, что всё, сказанное им, может быть использовано против него. Ныне этот порядок получения допустимых в суде свидетельств широко известен под названием «правила Миранды», но в 1952 г. этого словосочетания ещё не существовало (оно возникло в 1966 г. после соответствующего прецедента в США). Данное правило действовало в Великобритании как в отношении обвиняемых, так и ограниченно дееспособных лиц, в том числе и находящихся под опекой, то есть Страффен гарантированно подпадал под эту норму.

Апелляционный суд не допустил обжалования, признав проведённый процесс безупречным. Тогда адвокат официально обратился в ту же инстанцию с просьбой санкционировать мораторий на приведение смертной казни в исполнение на весь срок, необходимый для подачи апелляции в Палату Лордов, высшую судебную инстанцию страны. В принципе, намерение получить отсрочку смертной казни было полностью оправданным и притом законным, однако судебная система явно не хотела спасения жизни Страффена. Адвокату отказали и в этом, причём немотивированно и совершенно волюнтаристски. Казнь Джона Страффена должна была состояться 4 сентября 1952 г. и, казалось, уже ничто не могло ему помочь.

Однако 29 августа 1952 г. министр внутренних дел Дэвид Максвелл Файв обратился к королеве Елизавете Второй с прошением отложить исполнение приговора. Министр внутренних дел, скорее всего, принял во внимание ряд факторов, способных дискредитировать как лично его, так и Власть (в широком смысле), которую он представлял. Речь идёт, во-первых, о слухах, утверждающих невиновность Страффена в смерти Линды Бойер, которую на самом деле якобы убил её отчим Рой Симмс (главный полицейский страны, разумеется, знал о существовании подобных сплетен). Во-вторых, судья Касселс во время июльского процесса допустил определённые вольности, которые спустя некоторое время уже могли восприниматься обществом не так снисходительно, как летом 1952 г. В общем, министр счёл более благоразумным сохранить Страффену жизнь и, по сути, рекомендовал Королеве именно так и поступить.

Дэвид Максвелл Файв, инициатор сохранения жизни Джона Страффена. Известный и очень влиятельный консервативный политик за время своей общественной карьеры занимал ответственнейшие государственные должности – министра внутренних дел, генерального прокурора и т. п. Во время Нюрнбергского процесса Дэвид Максвелл Файв провёл перекрёстный допрос Германа Геринга, который был высоко оценён профессональным сообществом. Он, кстати, являлся одним из защитников Джона Хейга, очерк о котором включён в состав этого сборника.