Читать онлайн Девушка с характером

I

Миновав ворота Святого Якова, она замедлила шаг. Здесь, в восточной своей части, город жил совершенно иной жизнью. Это был не полусонный тесный мирок переулков Нижнего города, а грохочущий и жестокий мир производства. В долине меж ручьев располагались многочисленные фабрики. Подобно средневековым крепостям, каждая была обнесена стеной, чтобы оградить территорию от посторонних, а рабочих держать в поле зрения. Внутри этих крепостей непрерывно шумело и вибрировало, трубы выбрасывали черный дым, в цехах день и ночь грохотали станки. Мари знала не понаслышке: тот, кто здесь работал, постепенно превращался в серый булыжник, глухой от рева машин, слепой от клубящейся пыли, немой от пустоты в голове.

Это твой последний шанс!

Мари остановилась и против солнца посмотрела в направлении текстильной мануфактуры Мельцера. Некоторые окна в утреннем свете озарялись сполохами, как во время пожара, стены были серыми, а за стеклами окон внутри фабрики все казалось почти черным. Ярким контрастом на фоне этого здания выделялась стоявшая поодаль вилла из красного кирпича – настоящий замок Спящей красавицы посреди парка.

Последний шанс! Интересно, почему фрейлейн Папперт повторила это вчера трижды? Как будто, получи Мари сегодня отказ, ей остались бы только тюрьма или смерть. Девушка хотела получше разглядеть прекрасное здание, однако его контуры расплывались перед глазами, сливаясь с лужайкой и деревьями парка. Что неудивительно, ведь Мари еще не оправилась от болезни: три недели назад у нее пошла горлом кровь. Кроме того, сегодня утром она от волнения практически не ела.

«Ну что ж, – подумала Мари. – По крайней мере, это красивый дом, и там я должна буду заниматься не шитьем, а чем-то другим. А если они погонят меня на фабрику, я просто убегу. Никогда в жизни я не стану больше изнурять себя по двенадцать часов в день, обслуживая черную замасленную машину, которая вечно рвет нитки».

Она поправила на плече узелок с вещами и медленно пошла ко входу в парк. Старомодные железные ворота с ковкой в виде переплетающихся цветов были гостеприимно распахнуты. Вдоль парка вилась подъездная дорожка, которая заканчивалась мощеной площадкой с круглой цветочной клумбой посередине. Вокруг никого не было, но на близком расстоянии вилла внушала определенный трепет, особенно портик с колоннами высотой в два этажа. Колонны поддерживали каменный балкон – вероятно, с него владелец фабрики обращался к своим рабочим в канун Нового года. Они благоговейно взирали на него и на его укутанную в меха супругу. Возможно, по праздникам им доставался бесплатный шнапс или пиво. Уж во всяком случае, не шампанское – игристые вина хозяин, наверное, пил в кругу семьи.

Вообще говоря, Мари не хотелось здесь работать. Она посмотрела на проплывающие мимо облака, и ей показалось, что высокое кирпичное здание надвигается на нее и вот-вот раздавит. Однако эта работа – ее последний шанс. То есть, по сути, выбора у нее нет. Мари изучающе посмотрела на фасад. По обеим сторонам от портика располагались входные двери. Они предназначались для прислуги, через них же, видимо, принималось все, что доставляли в особняк.

Пока она думала, к которой из дверей пойти, сзади послышался шум автомобильного двигателя. Темный лимузин с грохотом проехал мимо нее. Отшатнувшись, она смогла разглядеть лицо водителя. Он был еще молод, на голове красовалась голубая фуражка с козырьком и золотистой кокардой.

«Ага, – подумала она. – Сейчас он заберет хозяина и отвезет его в контору. Хотя фабрика совсем близко. Минут десять пешком максимум. Но такой богатый господин не ходит пешком, ведь его дорогие туфли и пальто могут испачкаться».

Она с любопытством и некоторой неприязнью смотрела на вход за колоннами, где как раз открывались двери. Показалась горничная в темном платье и светлом переднике, на гладко зачесанных волосах был белый чепчик. Вслед за ней вышли две дамы, облаченные в длинные, отороченные меховыми воротниками пальто: на одной – темно-красное, на другой – светло-зеленое. Шляпы представляли собой нечто сказочное с цветами и вуалью. Когда дамы садились в машину, мелькнули изящные ботиночки коричневой кожи. За дамами следовал господин – нет, это был не директор фабрики, слишком уж молод. Может быть, муж одной из дам? Или сын хозяина? Он был одет в короткое дорожное пальто коричневого цвета и нес в руке сумку, которую небрежно поставил на крышу автомобиля, прежде чем сесть внутрь. А как глупо прыгал вокруг них водитель, распахивая двери и предлагая дамам руку, словно они без его помощи не сумели бы сесть в мягкий салон машины. Определенно, эти дамы были сделаны из сахарной ваты. Под проливным дождем они бы растаяли, и их бы смыло. Как жаль, что сегодня не шел дождь.

Когда дамы и господин уселись в машину, шофер провез их вокруг клумбы, засаженной красными астрами, розовыми георгинами и сиреневым вереском. Совершив неспешный разворот, машина загрохотала в направлении выезда. Она настолько близко проехала мимо Мари, что ступенькой коснулась ее развевающейся на ветру юбки. Серый взгляд мужских глаз скользнул по Мари с нескрываемым любопытством. Молодой господин сидел без шляпы, у него были небрежно взлохмаченные волнистые волосы и светлые усики, и по виду он напоминал студента. Он улыбнулся Мари, затем наклонился вперед и что-то сказал даме в красном, от чего все трое засмеялись. Может, они потешались над плохо одетой девушкой или над ее узелком? Мари почувствовала боль в груди. Она переборола желание развернуться на месте и убежать обратно в сиротский приют. У нее не было выбора.

В нос ударил запах бензина и разогретой резины, вызвав у Мари приступ кашля. Решительно обогнув клумбу, она поднялась на крыльцо и, взявшись за черный железный молоточек, постучала. Никакой реакции. Наверное, все заняты – было около десяти утра. Она постучала еще раз – снова напрасно – и уже собралась было просто открыть дверь, когда наконец услышала шаги.

– Ах ты, господи, новенькая пришла. Почему ей никто не откроет? Девочка боится зайти…

Голос был молодой и чистый. Мари узнала в ней горничную, которая только что отворяла двери для дам. Белокурая и розовощекая, кровь с молоком, на широком лице невинная улыбка.

По всему было видно, что родом она из окрестных деревень, а никак не городская.

– Проходи. Нечего стесняться. Ты Мари, да? А я Августа. Вторая горничная. Уж год как.

Она явно этим гордилась. Ах, какой дом! Они держали двух горничных! У прежнего хозяина Мари все приходилось делать в одиночку – и готовить, и стирать.

– Здравствуй, Августа. Спасибо тебе за гостеприимство.

Мари спустилась по ступенькам вниз и оказалась в тесном коридоре. Как странно. Снаружи ей показалось, что на вилле очень много окон, однако во флигеле для прислуги было так темно, что буквально не видно, куда ставишь ногу. Наверное, глаза еще не привыкли к мраку после слепящего утреннего солнца.

– Вот кухня. Повариха угостит тебя кофе с булочкой. Выглядишь, как будто недоедаешь…

И правда. По сравнению с ядреной, пышущей здоровьем Августой Мари напоминала привидение. Она всегда была худой, но после болезни щеки совсем ввалились, ключицы выпирали. Зато глаза казались вдвое больше, а непокорные светло-каштановые волосы стали напоминать веник. Во всяком случае, так вчера вечером сказала фрейлейн Папперт. Она заведовала сиротским приютом Семи мучениц, да и сама выглядела, словно на себе испытала все семь страданий. Однако это ничего не меняло: Папперт была злобной ведьмой и в прошлой жизни, должно быть, жарила в аду грешников. Мари ненавидела ее лютой ненавистью.

Кухня оказалась настоящей обителью. Теплая, светлая и полная вкусных запахов. Помещение, которое поведало Мари о сочной ветчине, свежем хлебе и сладкой выпечке, изысканных паштетах, курином супчике и говяжьем бульоне. Бульоне с ароматом тимьяна, розмарина и шалфея. Укропа и кориандра, гвоздики и муската. Мари стояла перед дверью и не могла отвести глаз от стола, за которым возилась повариха. Только сейчас Мари почувствовала, как холодно было на улице, и задрожала. Как прекрасна была перспектива сесть с чашкой кофе с молоком возле печи, ощутить ее тепло и, неспешно прихлебывая горячий кофе, вдохнуть запах изобилия.

Громкий крик заставил ее вздрогнуть. Это была немолодая миниатюрная женщина, она вошла в кухню с другой стороны и отпрянула при виде Мари.

– Дева Мария! – простонала она и прижала руки к груди. – Вот она! Помоги нам, боже! Точно как во сне. Господи Иисусе Христе, защити нас от всякого зла…

Она прислонилась к стене, задев медную кастрюлю, которая с грохотом упала на кафельный пол. Мари застыла от ужаса.

– Вы совсем спятили, Йордан? – недовольно проговорила повариха. – Ронять мою любимую кастрюлю для супа. Не дай бог на ней теперь вмятина или трещина.

Миниатюрная женщина, которую повариха только что назвала «Йордан», и ухом не повела. Тяжело дыша, она отодвинулась от стены, запустила пальцы в прическу, украшенной черной вуалью. Черными были также ее блузка и юбка, на блузке красовалась маленькая брошь – оправленная в серебро камея с изображением изящной женской головки.

– Ничего… ничего, – прошептала она и взялась за виски, как при головной боли. Мигрени бывали только у господ, у прислуги это называлось обычной головной болью, и случалась она от пьянства и от безделья.

– Опять приснилось чего, а? – заворчала повариха и выудила из-под стола кастрюлю. – Однажды вы прославитесь с вашими снами. И тогда кайзер позовет вас к себе предсказывать ему будущее.

Она громко рассмеялась, смех немного напоминал блеяние козы. Ехидный, но не злой.

– Да оставьте вы свои дурацкие шутки, – отмахнулась Йордан.

– Но если вам все время снится несчастье, – невозмутимо продолжала повариха, – кайзер не захочет вас у себя видеть!

Мари стояла, прислонившись к стене, сердце бешено колотилось, и внезапно ей стало плохо. Женщины не обращали на нее внимания, а Йордан сообщила, что молодая барышня желает чай с печеньем и что поварихе следует поторопиться.

– Молодой барышне придется потерпеть, мне сначала нужно воду вскипятить.

– Вечно одно и то же. На кухне возитесь вы, а отчитывают меня.

Мари показалось странным, что говорить стали более напряженно, но при этом тише. Возможно, все дело было в свисте, который заглушал все остальные звуки. Разве кухарка не сказала минуту назад, что ей нужно вскипятить воду? Почему же чайник уже засвистел?

– Возитесь? – услышала Мари голос поварихи. – Мне надо обед приготовить, сладкий пирог да еще ужин на двенадцать персон. И я одна, потому что эта дурочка Герти сбежала. Если бы не Августа… Боже правый!

– Пресвятая Дева Мария, вот так подарочек!

Мари вдруг захотелось сесть, но было поздно. Серо-коричневый кафель кухонного пола внезапно покачнулся, все стало черным. Наступила тишина. Мари ощутила себя приятно легкой, почувствовала парение в мягкой, нежной темноте. Лишь глупое сердце стучало и колотилось, сотрясало все ее тело и вызывало дрожь. Она не могла этому противостоять, руки скрутило спазмом, зуб на зуб не попадал.

– Только этого нам не хватало. Припадочная. Уж лучше Герти с ее любовными историями…

Мари не смела открыть глаза. Должно быть, она упала в обморок. Такого с ней не случалось с того дня, как пошла кровь. Неужели снова кровохарканье? Господи, только не кровохарканье! В тот день она ужасно испугалась. Изо рта вдруг хлынула кровь. Много. Так много, что она была не в состоянии встать.

– Прекратите болтать глупости, – оборвала Йордан повариха. – Девочка абсолютно истощена, не удивительно, что она падает в обморок. – Вот, возьмите-ка чашку.

Чьи-то шершавые руки взяли Мари за подмышки и усадили. На губах она ощутила теплый край чашки, от которой пахло кофе.

– Пей, девочка. Это поставит тебя на ноги. Давай помаленьку.

Мари поморгала. Прямо перед собой она увидела лицо поварихи – некрасивое, потное, но доброе. Сзади Мари распознала тонкую темную фигуру Йордан. На черной блузке блестела серебряная брошка, на лице читалось отвращение.

– Что вы с ней нянчитесь? Если она больна, фрейлейн Шмальцлер все равно ее не примет. И хорошо. Очень хорошо. Она принесет несчастье, если останется здесь. Большое несчастье принесет она в дом, я знаю…

– Давайте наливайте чай, вон вода кипит.

– Это не моя обязанность!

Мари все же решилась сделать несколько глотков кофе. Она не хотела подводить добрую повариху. И, к счастью, кажется, во рту не было вкуса крови.

– Ну что, – удовлетворенно пробормотала повариха, – получше?

Мари затошнило от крепкого горького напитка. Она уронила голову на грудь и с трудом улыбнулась.

– Получше… Спасибо за кофе…

– Полежи еще. Немного погодя дам тебе чего-нибудь сытного.

Мари послушно кивнула, хотя при мысли о сдобной булочке или даже курином супе у нее свело желудок. Оказалось, служанки уложили ее на одну из деревянных скамеек, на которых они сидели за столом. Мари стало стыдно за этот обморок. Женщинам пришлось поднимать ее и укладывать на скамейку. И потом эти рассуждения Йордан. Вероятно, с головой у нее было не очень. Она, Мари, припадочная и принесет в дом несчастье? Все как раз наоборот. Скорее, вилла сулила Мари несчастья, и она столкнулась с ними в первый же день, а это давало почву для размышлений. И пусть ей дали последний шанс – Мари ни за что здесь не останется. Ни за деньги, ни за добрые слова.

– Вы что творите? – закричала кухарка. – Чайник никогда не наливают доверху. Боже праведный! У вас все выльется, и госпожа обвинит меня.

– Если бы вы делали свою работу как полагается, этого бы не случилось. Я здесь, в конце концов, для другого. Я горничная, а не кухонный клоп!

– Клоп? У вас спесь из всех щелей так и прет. Спесь и глупость.

– Что у вас там происходит? – послышался голос Августы. – Госпожа уже трижды спрашивала свой чай и совсем не в восторге. И требует Йордан срочно наверх…

Мари заметила, что и без того бледное лицо горничной стало еще бледнее. Сама она уже могла поднять голову, тошнота прошла.

– Я так и знала, – мрачно проворчала Йордан. Шурша юбкой, она поспешила к выходу, по пути пригвоздив Мари взглядом. Так обычно смотрят на опасное насекомое.

2

Элеонора Шмальцлер была статной дамой. Сорок семь лет службы в этой семье посеребрили ее виски, но осанка сохранилась молодой. В Померании Элеонора служила камеристкой у госпожи Алисии фон Мейдорн. После замужества Алисии она вслед за своей хозяйкой переехала в Аугсбург. Вообще брак Алисии с сыном провинциального учителя, а ныне фабрикантом Иоганном Мельцером был мезальянсом. Иоганн, выйдя из низов, добился больших успехов. Благородное семейство фон Мейдорнов, напротив, обнищало. Оба сына стали офицерами и только тратили, поместье в Померании погрязло в долгах. Кроме того, Алисия засиделась в девках: к моменту обручения ей было около тридцати. А ограниченная с детства подвижность лодыжки после неудачного падения с лестницы дополнительно сужала ее перспективы на рынке невест.

Обязанности экономки в новом доме Элеонора Шмальцлер поначалу выполняла лишь время от времени. Но Алисия не доверяла местному городскому персоналу. Эти люди, по ее мнению, в основном думали о своей выгоде, а не о благе хозяев. Двоих дворецких и одну экономку Алисия уволила спустя короткое время. Элеонора Шмальцлер в отличие от них с первого же дня проявила себя блестяще. В ней сочетались привязанность к хозяйке и природный дар руководить. Те, кто служил в имении, должны были усматривать в том привилегию, которая давалась не каждому, и нужно было демонстрировать такие качества, как добродетель, честность, усердие, немногословность и лояльность.

Было около одиннадцати утра. Госпожа и молодая барышня Катарина вот-вот должны были вернуться. Молодого господина отвезли на вокзал – он уже несколько лет изучал юриспруденцию в Мюнхенском университете. Затем мать с дочерью поехали к доктору Шляйхеру. Эти визиты к врачу длились не более получаса. Элеонора Шмальцлер считала их, скорее, бесполезными, но госпожа возлагала на врача большие надежды. Катарина в свои почти восемнадцать лет страдала бессонницей, сильными головными болями, неврозами.

– Августа!

Услышав шаги, экономка определила, что это горничная. Августа осторожно распахнула дверь. На правой руке она удерживала маленький серебряный поднос с чайной чашкой, сливочником и сахарницей.

– Да, фрейлейн Шмальцлер?

– Ей лучше? Тогда пошлите ее ко мне.

– Будет сделано, фрейлейн Шмальцлер. Она хорошо себя чувствует. Милая маленькая девочка, но ужасно худая, и потом, у нее нет…

– Я жду, Августа.

– Сию минуту, фрейлейн Шмальцлер.

С каждым нужно разговаривать особым образом. Августа была исполнительной, но недостаточно умной. И, кроме того, болтливой. Однако в горничные ее взяли именно благодаря рекомендации Элеоноры Шмальцлер. Августа была честной и преданной семье. Бывали девушки, поначалу готовые послужить в имении, которые, однако, через несколько месяцев бросали работу. Августа так никогда бы не поступила, она держалась за свое место на вилле, она им гордилась.

Дверь скрипнула, когда новенькая осторожно ее отворила. Экономка взглянула на тонкое бледное лицо, на огромные глаза. Темные волосы были заплетены в косу, из которой по всей длине выбивались непокорные прядки. Так вот она какая. Мари Хофгартнер, восемнадцать лет. Сирота. Скорее всего, незаконнорожденная, до двух лет жила со своей матерью, после ее смерти оказалась в приюте Семи мучениц. Тринадцати лет была отдана прислугой в Нижний город, сбежала оттуда спустя четыре недели. Две другие попытки прижиться в качестве служанки тоже оказались неудачными, швеей при модистке она выдержала год, потом полгода на текстильной фабрике Штейерман. Горловое кровотечение три недели назад…

– Здравствуй, Мари, – произнесла Элеонора с натужной приветливостью, обращаясь к маленькому жалкому существу перед ней. – Тебе лучше?

Карие глаза очень внимательно посмотрели на нее, под этим пытливым взглядом экономка почувствовала себя неуютно. Или девочка была совсем глупой, или как раз наоборот.

– Спасибо. Мне лучше, фрейлейн Шмальцлер.

В малышке чувствовался стержень. Она была не из тех, кто ноет. Только что она лежала в кухне на полу без сознания – так доложила Йордан, а сейчас уже стоит здесь как ни в чем ни бывало. Йордан утверждает, что у нее эпилепсия. Но эта часто болтает глупости. Элеонора Шмальцлер никогда не доверяла словам подчиненных. Полагаясь на свой острый ум, она позволяла себе – хоть и тайком – критически относиться даже к словам хозяев.

– Прекрасно, – сказала она. – Нам нужна помощница на кухне, и тебя рекомендовала фрейлейн Папперт. Ты уже работала на кухне?

Собственно, вопрос был излишним, она просмотрела трудовую книжку и свидетельства Мари, которые вчера доставил курьер.

Взгляд девушки скользнул поверх небольшого дивана, по книжным полкам, уставленным книгами и папками, на мгновение задержался на зеленых, в крупную складку, оконных портьерах. Богато обставленная комната, в которой экономка была хозяйкой, кажется, произвела на девушку впечатление. По тому, как Мари коротко моргнула, стало понятно, что она заметила на письменном столе свои документы. В таком случае зачем она спрашивает, говорил ее взгляд. Она же все прочла.

– Я трижды помогала в домах по хозяйству, готовила, стирала, разносила еду и присматривала за детьми. Кроме того, в приюте нам постоянно приходится чистить овощи, носить воду и мыть посуду.

Нет, она ни в коем случае не была глупой. Элеонора Шмальцлер не любила слишком умных в своем подчинении. Такие думали лишь о своей выгоде, а не о благе дома. А еще умело подворовывали, и экономка с неохотой вспомнила одного дворецкого, который несколько лет припрятывал красное хозяйское вино, а затем продавал его. Она до сих пор не могла себе простить, что так долго позволяла этому жулику водить себя за нос.

– В таком случае ты быстро вникнешь в свои обязанности, Мари. На кухне ты будешь в подчинении у нашей поварихи фрау Брунненмайер. Другие работники тоже могут давать поручения, и ты будешь обязана их выполнять. Я говорю это, поскольку ты, как я вижу, не работала раньше в таком большом поместье.

Она на мгновение замолчала и изучающе посмотрела на девушку. Слушала ли та ее? Мари стояла, устремив взгляд на рисунок, выполненный углем, он висел в раме над письменным столом. Подарок молодой барышни Катарины. На прошлое Рождество она облагодетельствовала прислугу, каждому подарив рисунок. На том, что висел здесь, были изображены цеха, треугольники крыш, остекленных с северной стороны.

– Тебе нравится картина? – с иронией спросила экономка.

– Очень. Всего-то пара штрихов, но сразу понятно, что изображено. Мне бы тоже хотелось так уметь.

В карих глазах этой девчонки были видны восхищение. Даже слабая улыбка мелькнула на лице. Экономка сразу подобралась, тема нереализованных желаний была для нее весьма чувствительной, этот груз она тащила с собой вот уже шестьдесят лет. Однако ничто так не вредит столь необходимому для работы душевному спокойствию, как подобные сантименты.

– Оставь рисунки молодой госпоже. Тебе, Мари, многому придется здесь научиться. Прежде всего на кухне, где готовят еду. Но и другому, например, – обхождению с хозяевами. Мы управляем большим поместьем, часто устраиваем ужины и более важные приемы, раз в год организуем бал. Для всех этих многолюдных мероприятий у нас приняты четкие правила.

Только теперь на лице девушки промелькнула некоторая заинтересованность. При всей своей сметливости она все же казалась довольно наивной и мечтательной. Вполне возможно, она читала бульварные романы и верила, что мир полон романтических любовных бурь.

– Вы говорите о настоящих балах? С танцами, музыкой и прекрасными дамскими туалетами?

– Именно об этом я и говорю, Мари. Однако многого ты не увидишь, твое рабочее место внизу, на кухне.

– Но… но ведь нужно разносить еду…

– На больших праздниках еду сервируют мужчины. И это ты тоже должна будешь усвоить. Перейдем к практическим вопросам. Для начала я утверждаю тебя на один квартал с жалованьем в двадцать пять марок. Их тебе будут выплачивать в два приема. Десять марок по истечении месяца, остаток – через два месяца. Разумеется, если ты себя хорошо проявишь.

Она сделала небольшую паузу, чтобы посмотреть на эффект сказанного. Мари оставалась равнодушной. Алчной она, кажется, не была. Прекрасно. Большего на должности помощницы кухарки и не полагалось.

– Тебе выдадут два простых платья и три фартука. Вещи ты должна содержать в чистоте и порядке и носить ежедневно. Волосы будешь надежно перевязывать косынкой, руки всегда должны быть чистыми. Носки и обувь твои. Как у тебя с бельем? Покажи-ка.

Девушка развязала узелок. Выяснилось, что и с бельем дела обстоят плохо. Где, собственно, деньги, которые были собраны во время праздника для сиротского приюта? У девушки две сильно ношенные рубашки, одни чулки на смену, дырявый шерстяной подъюбник и несколько пар заштопанных носков. Второй пары обуви нет.

– Мы посмотрим. Если докажешь свою состоятельность. Рождество не за горами.

К праздникам персоналу полагались подарки, в основном ткань на платье, кожа на обувь или хлопчатобумажные носки. Прислуге, приближенной к хозяевам, дарили небольшие семейные сувениры – часы, картины или что-то подобное. В случае с Мари, при условии, что она это заслужит, можно кое-чего добавить. Ей было нужно шерстяное пальто и теплая шаль. Экономка вновь гневно подумала о сиротском приюте. Даже шали у девочки не было, администрация во всем полагалась на нового работодателя.

– Спать будешь наверху, на четвертом этаже, в комнатах для прислуги. Свою спальню ты будешь делить с Марией Йордан.

Мари начала было связывать свой узелок, но теперь испуганно остановилась.

– С Марией Йордан? Камеристкой? Которая носит брошку с женской головкой?

Элеонора Шмальцлер была в курсе, что Мария Йордан не самая приятная соседка. Но новенькая была не в том положении, чтобы высказывать пожелания.

– Ты с ней уже познакомилась. Мария Йордан уважаемая в этом доме персона. Ты еще узнаешь, что камеристка пользуется особым доверием госпожи, поэтому и занимает довольно высокое положение.

Собственно, она и сама время от времени завидовала Йордан, которая была не только камеристкой хозяйки, но прислуживала и молодым барышням. Элеонора Шмальцлер тоже когда-то занимала эту должность и знала об особой близости между камеристками и их хозяйками.

Субтильная фигурка Мари выпрямилась, спина вытянулась, вся она стала чуть выше.

– Простите, но я ни за что не хочу делить комнату с Марией Йордан. Я лучше буду спать где-нибудь под крышей с мышами. Или в кухне. В худшем случае на чердаке.

Элеоноре Шмальцлер пришлось собрать все свое самообладание. С такой дерзостью ей раньше сталкиваться не приходилось. Полуголодная оборванка из сиротского приюта, которой, кроме плохих свидетельств, и предъявить-то было нечего, имела наглость диктовать свои условия. Если до этого момента экономка чувствовала к новенькой сострадание, теперь она была просто взбешена. Ну конечно, ведь во всех свидетельствах так и было написано: высокомерная, резкая, строптивая, ленивая, непокорная… Только злобной она, пожалуй, не была. Но остального уже было достаточно. Элеонора Шмальцлер с удовольствием отправила бы девчонку обратно в приют. Однако это было невозможно. Неизвестно почему, но сама госпожа пожелала взять ее в дом.

– Что-нибудь придумаем, – коротко ответила Элеонора. – И вот еще что, Мари. Ты уже знаешь, что фрейлейн Йордан зовут Мария. Поэтому на вилле у тебя будет другое имя, иначе возникнет путаница.

Мари так сильно затянула концы своего узелка, что у нее побелели костяшки пальцев.

– Мы будем называть тебя Розой, – назвала экономка первое попавшееся имя. В другой ситуации она предложила бы на выбор два-три имени. Но девчонка не заслуживала подобной обходительности.

– На этом пока все, Роза. Теперь иди в кухню, тебя ждет работа. Чуть позже Эльза покажет тебе твою комнату и выдаст платья и фартук.

Экономка отвернулась, подошла к окну и отодвинула штору. Тем временем вернулись хозяева. Роберт помог дамам выйти из машины, госпожа уже поднималась на крыльцо. Кажется, на улице потеплело, и она сняла пальто, поручив его нести Роберту. Шмальцлер вздохнула, нужно бы побеседовать с молодым человеком. Он способный мальчик и может дослужиться до дворецкого. Оставалась надеяться, что долетавшие до нее слухи о нем не соответствовали действительности.

– Эльза? Передай кухарке, что дамы вернулись. Кофе и что-то перекусить.

– Слушаю, фрейлейн Шмальцлер.

– Подожди. Потом принеси из бельевой вещи для новой кухарки и отведи ее наверх. Она будет жить вместе с Марией Йордан.

– Да, фрейлейн Шмальцлер.

Экономка вышла на кухню раздать указания. Здесь творилась обычная неразбериха, какая бывает перед праздничным ужином. Повариха отлично управлялась, но при большом скоплении дел к ней лучше было не подходить. Вот и сейчас на слова Эльзы она отреагировала довольно резко, однако экономка знала, что кофе нужно подать вовремя. Затем она вернулась в свою комнату и к большому удивлению нашла там Мари. То есть Розу, как она ее теперь называла.

– Что тебе еще?

Девушки снова перекинула свой узелок через плечо, в глазах ее было странное выражение. Болезненное и одновременно необычайно твердое.

– Мне жаль, фрейлейн Шмальцлер.

Экономка с раздражением посмотрела не нее. Эта девчонка была совершенно невозможной.

– Что тебе жаль, Роза?

Девочка сильно втянула воздух, будто готовилась к преодолению большого препятствия. Она подняла голову и прищурила глаза.

– Я хочу называться моим собственным именем. Меня зовут Мари, а не Мария, как фрейлейн Йордан. Кроме того, я работаю на кухне и не думаю, что госпожа когда-нибудь позовет меня к себе. Она будет звать камеристку, а не кухарку. То есть нас нельзя будет перепутать.

Все свои доводы она произносила тихим голосом, постоянно кивая. Она говорила и тихо, но без запинок и робости. Экономка даже внутренне с ней согласилась. Однако перед лицом такой дерзости Элеонора решила не уступать ни в коем случае.

– Не тебе это решать!

Всему есть предел. Эта особа просто лентяйка, она ищет причину и дальше существовать за счет сиротского дома, вместо того чтобы зарабатывать себе на жизнь.

– Вы разве не понимаете? – взволнованно продолжала девушка. – Имя выбрали мне родители. Они долго и основательно искали и выбрали именно это имя. Оно мне завещано. Поэтому я не хочу никакого другого имени.

В ее словах была слышна отчаянная решимость, а Элеонора достаточно разбиралась в людях, чтобы понять, что девочка не была ни лентяйкой, ни безосновательно капризной. То, что она делала, выглядело трогательно. Даже если Мари и нафантазировала. Родители! Она была незаконнорожденной и отца своего, вероятно, никогда не видела.

Этим упрямым созданием будет трудно руководить – такой вывод сделала для себя домоправительница. Сама она, конечно, не стала бы нанимать Мари. Но того пожелала госпожа.

– Ну хорошо, – согласилась Элеонора и принудила себя улыбнуться. – Попробуем называть тебя твоим настоящим именем.

– Да, пожалуйста, фрейлейн Шмальцлер. – Ликовала ли она? Нет, казалось, она просто ощутила невероятное облегчение. И спустя несколько секунд добавила:

– Большое спасибо.

Девушка сделала какое-то подобие реверанса, развернулась и наконец убралась на кухню. Шмальцлер покачала головой.

– Этот дух противоречия нужно задушить, – сказала она себе. – От госпожи он тоже не укроется.

3

– Прошу тебя, Элизабет. Я совершенно без сил, и у меня болит голова.

Катарина прилегла на кровать. На ней по-прежнему был светло-зеленый костюм, она лишь распустила волосы и сняла невысокие боты. Элизабет годами наблюдала свою сестру в этом состоянии. Ей казалось, Катарина симулирует, желая лишь привлечь к себе внимание окружающих.

– Болит голова? – переспросила она деловым тоном. – Тогда прими порошок, Китти.

– У меня от него спазмы в желудке.

Элизабет без всякого сострадания пожала плечами и опустилась в небесно-голубое кресло, стоявшее перед зеркалом. На туалетном столике ее сестры громоздилась куча-мала из стеклянных бутылочек, резинок для волос, черепашьих гребенок, пудрениц и чего-то еще. Как бы часто Августа ни наводила здесь порядок, Катарина неизменно вновь устраивала хаос. Вот такой была ее чокнутая младшая сестра.

– Я тебе только хотела рассказать, о чем узнала от Доротеи. Она видела вас с Паулем позавчера в опере, помнишь?

Элизабет подалась к зеркалу и сделал вид, что поправляет прядь волос. На самом деле она хотела посмотреть на реакцию сестры. К сожалению, по виду Катарины ничего нельзя было понять: она лежала, прикрыв глаза и опустив руку на лоб. Казалось, ответа было ждать бесполезно.

– Должно быть, прекрасное было представление…

В этот момент сестренка пошевелилась и взглянула на Элизабет. Такие глупости, как музыка или живопись, всегда заставляли ее забывать о головной боли.

– Представление действительно было прекрасное. Особенно солистка, исполнявшая партию Леоноры. «Фиделио» – вообще трогательная вещь, и потом музыка…

Элизабет немного подогрела энтузиазм Катарины, чтобы затем направить разговор в нужное ей русло:

– Да, я сожалею, что не пошла с тобой.

– Я не понимаю, Лиза, как ты могла манкировать такое чудесное музыкальное событие. При том, что у нас своя ложа. И вообще, это твое нежелание ходить на концерты и в оперу…

Элизабет удовлетворенно улыбнулась. Вот Катарина уже и села на постели, и от мигрени не осталось и следа. Она болтала о костюмах и сценических декорациях. Эта сумасшедшая даже рисунки нарисовала.

– В антракте в нашей ложе были гости – мне рассказала Доротея.

Катарина нахмурилась, словно пытаясь вспомнить. И если Элизабет сочла это притворством, то Китти точно понимала, о чем идет речь.

– Да, верно, лейтенант фон Хагеман зашел поздороваться. Он узнал, что Пауль проводит выходные в Аугсбурге и послал нам шампанское. Очень мило с его стороны.

Вот и все. Элизабет теперь посмотрела в зеркало на собственное отражение, возбужденное, ее лицо было некрасивым. Щеки казались толстыми, а губы – узкими.

– Лейтенант фон Хагеман зашел поздороваться с Паулем? Как мило с его стороны.

Она и сама слышала, насколько искусственно звучат ее фразы. Но она была слишком разгневана, чтобы следить за интонацией.

– Лиза, послушай, – произнесла Китти и снова упала на подушки. – В конце концов, они учились в одной школе.

Это правда, но Пауль был на два года старше Клауса фон Хагемана, поэтому они никогда не были школьными товарищами. Просто посещали одну и ту же гимназию. И вообще Пауль на выходных много времени посвятил своим друзьям, и Клаус фон Хагеман не принадлежал к их числу.

– Доротея рассказала также, сколько внимания ты уделяла лейтенанту, Китти. Правда, что на второй акт он остался в нашей ложе и сидел рядом с тобой?

Катарина снова положила было руку на лоб, но сейчас подняла голову и смерила Элизабет гневным взглядом. Теперь-то до нее дошло.

– Если ты намекаешь на то, что я и Клаус фон Хагеман…

– Именно на это я и намекаю!

– Но это просто смешно!

В глазах Катарины читалось негодование, на лбу залегла складка, губы сжались в полоску. Элизабет с досадой отметила, что даже сейчас Катарина была хорошенькой. Слегка раскосые глаза, маленький нос и круглый рот, созданный для поцелуя, придавали ее треугольному лицу исключительную прелесть. Кроме того, у нее была темно-каштановая шевелюра, на свету отливающая медью. Сама Элизабет была блондинкой, обычной блондинкой без особой изюминки. Белокуро-пепельные волосы – как тут не отчаяться.

– Смешно? – вне себя от ярости выкрикнула Элизабет. – Да весь город только об этом и говорит! Обворожительная Катарина, нежная фея с каштановыми локонами, королева грядущего бального сезона. Теперь она охмурила благоразумного лейтенанта фон Хагемана, который уже год как обхаживает ее сестру…

– Пожалуйста, Лиза! Все это абсолютная неправда!

– Абсолютная неправда? Ты хочешь сказать – неправда, что Клаус собирался сделать мне предложение?

– Я так не сказала. Господи, как болит голова! – Катарина прижала обе ладошки к вискам, но Элизабет была слишком рассержена, чтобы обратить на это внимание. Разве кто-то поинтересовался, как у нее дела? Может быть, и она страдает бессонницей и головными болями, однако никто в доме на сей счет не беспокоился.

– Никогда не прощу тебе этого, Китти! Никогда в жизни!

– Но… но я ничего не делала, Лиза. Он сел между мной и Паулем, и все. Мы беседовали о музыке, он так много знает о музыке, Лиза… Я только все время слушала. Ничего больше. Клянусь.

– Змея подколодная! Доротея видела, как ты смеялась и флиртовала с ним.

– Отвратительная ложь!

– Все в театре вас видели, и ты будешь утверждать, что это ложь?

– Ох, Лиза. Мы просто общались. Пожалуйста, не забывай, что Пауль все время находился рядом!

Элизабет осознала, что зашла слишком далеко. Эта злючка Дора, должно быть, наговорила лишнего. И как только она умудрилась попасться на удочку такой болтушки! Элизабет хмуро уставилась в зеркало. Обрамленный золотой рамкой трельяж трижды отражавший налитое гневом лицо старшей сестры: один раз анфас и дважды в профиль. Господи, какой же некрасивой она сейчас была! Почему судьба обошлась с ней столь несправедливо? Почему наделила ее младшую сестру лицом феи, которое не теряло своей прелести даже при мигренях или в моменты душевного беспокойства?

– Это ложь, Лиза, – тараторила Китти в беспомощном отчаянии. – Доротея такая сплетница, как можно ей верить? Всем известно, что она… – Китти замолчала, потому что в дверь постучали, и вошла их мать. Катарина хотя и сразу успокоилась, но мама уже из коридора услышала ее возбужденный голос.

– Китти! Что случилось? Доктор Шляйхер ведь просил тебя не волноваться.

– Ничего не случилось, мама. Я совершенно спокойна.

Алисия Мельцер знала своих дочерей. Ее взгляд скользнул по Элизабет, которая тут же выхватила из пудреницы кисточку и стала обмахивать ею лицо.

– Лиза, ты ведь знаешь, что не должна провоцировать свою сестру. Китти ночью почти глаз не сомкнула.

– Мне очень жаль, – мягко произнесла Элизабет. – Я пришла к ней, чтобы немного развеселить. Вот и все.

Катарина подтвердила версию сестры. Она не была ябедой, в этом ее нельзя было упрекнуть, она и раньше никогда не подводила Элизабет. Алисия Мельцер вздохнула.

– А почему вы до сих пор не одеты? – посетовала она. – Сейчас подадут обед.

На маме было синее, в пол, шелковое платье, украшением служили жемчужные бусы, завязанные на уровне груди в узел. Ей было уже за пятьдесят, но, несмотря на свой возраст, она оставалась привлекательной, и только ее слегка раскачивающаяся походка из-за негнущейся лодыжки порой немного портила впечатление. Элизабет дорого бы дала, чтобы унаследовать материнскую стройность, но судьба распорядилась иначе: фигурой старшая дочь пошла в предков по отцовской линии – широкобедрых и склонных к полноте. Даже в просторном утреннем платье – тонком струящемся кружевном одеянии со шлейфом – ее фигура выглядела грузной. Эта бестия Китти однажды пошутила, что Элизабет выглядит, как ходячая грелка на чайник. Впрочем, сейчас досталось именно младшей сестре за ее совершенно измятый зеленый костюм, в котором она улеглась в постель. Узкая юбка и длинный жакет с кокеткой были сшиты из блестящей шелковой парчи, которую папа привез из Индии.

– Обед? – воскликнула Катарина и простонала. – У нас ведь сегодня еще званый ужин. Как можно будет его переварить, если сейчас съесть полноценный обед?

– Придется постараться, Китти. Мы не можем оставить папиного брата и его жену обедать в одиночестве. Это было бы в высшей мере невежливо. Они уже предупредили, что сразу после уедут.

– Слава богу, – вырвалось у Элизабет.

Мать посмотрела на нее с укором, хотя и сама радовалась их отъезду. У папы были три брата и четверо сестер, все они обзавелись семьями и детьми. Однако никто из них не имел капитала. Поэтому их визиты всегда сопровождались просьбой о некоторой денежной сумме или каком-нибудь ходатайстве. Иоганн Мельцер был в Аугсбурге уважаемым человеком. Предприниматели, банкиры, художники, представители городской власти часто бывали в доме фабриканта, его благородных кровей супруга брала на себя роль радушной хозяйки. Пока она самозабвенно заботилась о дамах, в «мужском» салоне подавали красное вино, мадеру и французский коньяк, воздух пропитывался дымом от толстых сигар, деловое обсуждали вперемешку с личным. Такой ужин был запланирован и на сегодня, и видеть за столом конторщика Габриэля Мельцера и его скорбную седую жену было бы крайне неловко, хотя бы из-за их непрезентабельного вида.

– Итак, переодевайтесь, девочки. Ничего вычурного. Вы ведь знаете, у тети Хелены одно-единственное платье.

– Да, – хихикнула Элизабет. – Но она каждое утро прикалывает новый воротничок, надеясь обмануть нас.

Улыбка пробежала и по лицу Алисии Мельцер, но она быстро подавила ее. Элизабет часто позволяла себе бестактные реплики, ей нужно было учиться вести себя.

– Ну, у них больной ребенок, а лечение стоит денег.

Элизабет склонила голову набок, но на сей раз промолчала.

Сейчас это был больной ребенок, в прошлый раз – какое-то несчастное поручительство за какого-то друга, потом пожар на кухне и большой материальный ущерб. Папина родня все время выдумывала причины, чтобы тянуть с него деньги. К слову, мамины родственники вели себя не лучше, просто они были лучше воспитаны. Во всяком случае, пока не напивались. И им требовались куда большие суммы, поскольку жили они на широкую ногу и долги имели соответствующие. В целом все родственники были исключительно неудобными людьми, Элизабет не знала ни одного, кому ей хотелось бы смотреть в лицо, а не в спину.

– Обязательно присутствовать на обеде, мама? – вздохнула Катарина. – Я ужасно устала и хотела бы поспать. Ты же знаешь, доктор Шляйхер прописал мне снотворное.

Алисия уже была возле двери и секунду помедлила, взвешивая на одной чаше весов здоровье ее больной девочки, а на другой – вежливость и приличия. Да еще и по отношению к бедным родственникам мужа. Но привычка соблюдать ритуал взяла верх над материнским инстинктом. Катарине тоже надлежит учиться держать себя в обществе. Ей – прежде всего.

– Мы не будем затягивать обед, Китти. Сразу после ты сможешь прилечь. Я пошлю тебе Марию, она поможет переодеться. Элизабет, ты наденешь коричневое платье с рукавами-фонариками. Тебя, Китти, я хотела бы видеть в светло-сером, в том, с маленьким болеро и перламутровыми пуговицами.

– Да, мама!

Элизабет с упрямым видом поднялась из кресла и направилась в свою комнату. Разумеется, Мария будет помогать сестре, в то время как ей, Элизабет, придется собираться самой. Мария в лучшем случае забежит к ней, чтобы заколоть волосы. Было совершенно очевидно, что одной камеристки для троих дам недостаточно. Тем более что дорогой Йордан уже за сорок, и ее представления об одежде столь же старомодны, что и у мамы. Но Элизабет утешало, что после замужества у нее будет своя камеристка.

Коричневому платью было уже три года, мама заказала его для Элизабет, когда той было семнадцать. Мать считала, что коричневый цвет хорошо гармонирует с белокурыми волосами дочери. Элизабет имела ровно противоположное мнение. Коричневый цвет навевает скуку, в нем ты как одинокий холмик, никто не задержит на тебе свой взгляд, и старомодные рукава-буфы никак не добавляют прелести. Но для конторщика Габриэля Мельцера и его бесцветной жены этого будет достаточно.

Мария уже достала платье из гардеробной и повесила в комнату, таким образом Элизабет оставалось лишь сбросить с себя утренний туалет и облачиться в коричневое уродство. Ее ждала еще одна неприятность: она поправилась, в платье пришлось буквально втискиваться. Теперь нужно было туже зашнуровываться, и без Марии не обойтись. К тому же, сегодня вечером Элизабет предполагала надеть бархатное темно-зеленое платье, и корсет придется затягивать так, что от одной этой мысли ей становилось дурно.

– Госпожа. Давайте я уложу вам волосы. Нет, только посмотрите, как вам идет платье!

Мария Йордан улыбнулась. Идеальная камеристка. Всегда вежлива, сдержанна, самая абсурдная лесть из ее уст звучит правдиво. Элизабет было достаточно взглянуть в зеркало, чтобы увидеть, что в этом матерчатом коконе она выглядела, как начиненная колбаска. И все же было приятно услышать от Марии комплимент, сесть на мягкую скамеечку перед зеркалом и вверить себя ее умелым рукам.

– Только слегка заколите. Перед ужином вы мне понадобитесь уже в пять.

– С удовольствием, барышня. Украсить коричневой лентой?

– Нет, ленты не нужно. Уже и так хорошо. Спасибо, Мария.

– Как пожелаете, барышня.

Разве справедливо, что именно она была склонна к полноте? Мама никогда не была толстушкой, у нее и сегодня была фигура девушки. Однажды она удивила своих дочерей, показав им платье своей юности, ужасно старомодное одеяние из темно-красной бумазеи с расклешенной юбкой и кружевной отделкой. Она хранила это платье, потому в нем познакомилась с папой. Элизабет нашла его уродливым, но оно подходило маме по размеру, как и тогда. Родив троих детей, мама сохранила фигуру.

Выйдя из комнаты, Элизабет увидела, как Китти спускается по лестнице. Легкой парящей поступью, как если бы она бежала по облакам. Это странное создание по большей части пребывало в полусне. Но какой же стройной была ее сестра, какой необыкновенно изящной! А силуэт – будто вырезан из журнала мод. При этом Китти было совершенно не важно, что на ней надето и как убраны волосы.

Она бы охотно променяла свою жизнь на вилле на Париж, где хотела учиться живописи. Сидеть с мольбертом на улице, как молодые художники. Однажды услышав эти планы, мама сумела сохранить присущее ей самообладание, тогда как отец впал в ярость и назвал дочь «неблагодарной глупой курицей».

Элизабет последовала за своей сестрой на второй этаж, толстые ковры на лестнице заглушали шаги, и Катарина не услышала, что за ней идет сестра. Она была целиком в своих мыслях. Элизабет думала о том, как Китти сегодня вечером будет сидеть за столом. Там же будут добрые знакомые матери фон Хагеманы, деловые друзья отца. Ей стало душно. Причиной мог быть узкий корсаж. А также лейтенант Клаус фон Хагеман, который будет сопровождать своих родителей на ужине и которому придется наконец объясниться.

Эльза отворила Элизабет дверь в столовую, видимо, пожилая служанка будет и еду подавать. Для бедных родственников не стали задействовать Роберта, он в ливрее и белых перчатках будет обслуживать гостей за ужином. Элизабет поздоровалась с натянутой вежливостью и извинилась за опоздание. Она последней села за стол, после чего Эльза принесла суп. Говяжий бульон с омлетом. Элизабет со злорадством покосилась на сестру. Она знала, что та ненавидит бульон да и вообще едва прикасается к мясу.

– Как ты себя чувствуешь, дорогая Китти? – спросила тетя Хелена. – Ты выглядишь уставшей.

Катарина рассеянно помешивала суп. Элизабет было видно, что веки сестры слипаются.

– Китти?

Тут она вздрогнула и открыла глаза.

– Простите, тетя. О чем вы спрашиваете?

Мама нахмурилась, и Катарина подобралась под ее пронзительным взглядом. Она смущенно улыбнулась.

– Я сказала, что ты выглядишь уставшей, дитя, – терпеливо повторила тетя Хелена.

– Извините, тетя, я не прислушивалась. Я сегодня сильно устал.

– Я так и сказала, – с легким раздражением подтвердила тетя Хелена.

Элизабет храбро подавила смешок, а мама смягчила неловкость, пояснив гостям, что Катарина плохо спала ночью. Тетя Хелена отреагировала с притворным участием и продолжила рассказ о своей собственной бессоннице, которую ловко объяснила семейными тревогами. Так был перекинут мостик к истории про больную дочь и дорогим лекарствам. И вообще к врачам, о которых не знаешь что и думать. Прописывают всякие настойки и таблетки, а помогут ли они одному богу известно.

– Мы все живем по воле Божьей, – приветливо подтвердила Алисия. Элизабет знала, что мать всерьез так думает, что она истинная христианка и по воскресеньям ходит к мессе в монастырь Святых Ульриха и Афры.

– Так жаль, что дорогой Иоганн не нашел времени для совместного обеда, – с легким сожалением сказала тетя Хелена. – Не очень хорошо, что он целые дни проводит у себя на фабрике без обеда.

Элизабет прекрасно было известно, что и мать не в восторге от отсутствия отца. Закопаться в работе и спихнуть на маму назойливых родственников – на него это было похоже. Но разумеется, Алисия Мельцер не подавала вида. Более того, она согласилась с тетей Хеленой, искусно изобразив вздох сожаления, и посетовала на излишнее увлечение мужа работой. Дескать, у нее такое впечатление, что он женат на фабрике: уходит ранним утром, а домой возвращается нередко затемно. Что он чувствует груз ответственности, тщательно обдумывает все решения, ведь любая ошибка в цехе может стать причиной разрыва контракта.

– Благосостояние подразумевает неустанную работу, – сказала она со значительной улыбкой, взглянув на дядю Габриэля. Тот покраснел, поскольку была суббота и ему надлежало быть в конторе. Вероятно, он выдумал для своего начальника какую-нибудь историю. Папа как-то сказал, что Габриэль ненадежный служащий.

Элизабет так и знала, что что-нибудь случится. Из рук Катарины вдруг выпала ложка и плюхнулась в говяжий бульон. Украшенная монограммой ручка ложки задела бокал с вином. Бокал упал и разбился, вино вылилось на скатерть. Дядя Габриэль попытался было спасти бокал, при этом задел своей накрахмаленной манжетой суповую тарелку, содержимое которой и выплеснулось на колени его супруги. Редко когда увидишь столь досадную цепочку неудач.

– Эльза! Принеси свежих салфеток. Августа, проводи госпожу Мельцер в гостевую, ей нужно переодеться…

Элизабет и пальцем не пошевелила, было прямо-таки смешно наблюдать, с каким отчаянием тетя Хелена отряхивала свою юбку, а Катарина все время перед ней извинялась:

– Мне так ужасно жаль, тетя Хелена! Я такая неловкая! Я дам тебе одно из моих платьев.

Когда Августа открыла двери, чтобы отвести тетушку в испачканном платье переодеваться, из кухни донесся голос поварихи. Фанни Брунненмайер была в пылу работы, и отчетливо слышалось каждое слово:

– Ты в самом деле самая большая недотепа, которую мне приходилось видеть. Ты ни на что не годишься. Пресвятая Дева Мария, и откуда берется столько глупости в одном человеке!

Алисия Мельцер дала знак Августе закрыть дверь как можно быстрее.

– Новая кухарка, – извиняясь, обратилась Алисия Габриэлю Мельцеру. – Ей еще нужно вникнуть в работу.

4

Это какая-то чертовщина. Безумное нагромождение кастрюль и судков, хаос из красного мяса, ощипанных и выпотрошенных голубей, окороков, розового филе и маринованных куриных грудок. Посреди всего этого – овощи и зелень: мангольд, лук-шалот, морковь, сельдерей, а также яблоки, пучок редиса, укроп, кориандр…

– Ты опять путаешься под ногами! Бегом к плите! Раздувай огонь, но не сильно. Я тебе что сказала? Уйди от печки, а то все мне испортишь!

Мари бегала взад и вперед. Брала то одну, то другую кастрюлю, приносила тарелки и ложки, таскала дрова для плиты, мыла миски и ножи. До чего бы она ни дотронулась, все было не так.

– Да не сливочник, глупая ты глупая. Кастрюлю с бульоном. Вон там. Да раскрой глаза. Быстро, у меня сейчас соус перестоит…

Она не успевала. Она что-то искала, несколько раз приносила не то, потом наконец угадывала, тем временем повариха уже обходилась и без нее. Кухня казалась Мари безбрежным бурным морем, а стол, на котором возвышались кастрюли и посуда, – палубой во время качки.

– С голубями осторожнее. Смотри не оборви им крылья. А перья складывай в мешок, не то они разлетятся по всей кухне. Пресвятая Богородица – я тебе что сказала делать?

Кто-то открыл окно, и серые голубиные перья взметнулись в воздух. Они исполняли танец снежинок над длинным столом, и пока Мари прыгала, силясь поймать хотя бы самые длинные перья, другие, легкие и нежные, оседали в кастрюлях и на тарелках. Мари принялась собирать их со оленины, с рыбного филе, выудила из малинового соуса и прежде всего из шоколадного мусса.

– Ну? Что тут поделывает наша маленькая Мари? – услышала она в дверях язвительный голос Йордан.

– Не суйте нос не в свои дела! – прошипела на нее повариха. – Вон из кухни, иначе у меня сливки скиснут!

Угодить ей было невозможно. Хотя бы потому, что она не умела объяснить, что именно ей нужно. Хорошая помощница должна была знать план, который лишь подразумевался поварихой и которому она сама следовала подсознательно. Все делалось согласно этому плану, и Мари чувствовала, что он идеальный. Для каждого этапа был предусмотрен единственно правильный момент. Из нагромождения кастрюль и тарелок, полуготовых, сырых или даже приготовленных блюд в конце концов рождалось превосходное единое целое – ужин из восьми перемен, который должен быть подан ровно в шесть вечера.

Суп из лука-порея со сливками, рыба, голуби под медовым соусом, сельдерей в соусе «Мадера», оленина с брусникой, мороженое, фруктовые меренгт, сыр. Затем кофе и чай. Миндальное печенье. Ликеры.

Возле кухни был устроен лифт, который доставлял еду в холл второго этажа, где располагалась столовая. Мари увидела Роберта лишь мельком, когда он заглянул на кухню спросить кухарку насчет вина. Отвечала она грубо или совсем не отвечала, и Роберт в конце концов ретировался. Но Мари успела восхититься его ливреей в черно-белую полоску с золотыми пуговицами, а также безупречными белыми перчатками.

Какой дом! Как ей могло прийти в голову сбежать отсюда в первый же день? Несомненно, это было бы самым глупым решением из всех возможных. Боги! – никогда еще она не видела такого изобилия, таких разносолов. Обитатели этой виллы черпают жизнь полной ложкой. Для них нет ничего недоступного, самое лучшее – вот их необходимый уровень. Голуби. Соус «Мадера». Три вида запеченной рыбы. Двадцать или тридцать яиц для них ничего не значат. Белок взбивают и смешивают с сахаром. Деликатно подсушивают в печке. На бисквит намазывают сливочный крем, поверх раскладывают фрукты и венчают меренгой. Мари иногда просто стояла и смотрела, словно могла впитать в себя эти изысканности, записать и сохранить у себя в голове все рецепты. Создать свою внутреннюю поваренную книгу, какая была в голове поварихи. Но были и рецепты, которые Фанни Брунненмайер держала в тайне. В такие моменты она отсылала Мари на улицу за дровами. А когда та возвращалась с ношей поленьев, блюдо было уже готово.

На лифте поднимали одну перемену блюд за другой. Маленький колокольчик оповещал Роберта, что внизу все готово, тогда он тянул за канатики, и тарелки и судки, накрытые серебряными крышками, воспарялись на второй этаж. А на кухне тем временем спешно готовили следующую перемену. Иногда паузы между ними были недолгими, но потом беседа за столом вдруг оживала, и повариха беспокойно ходила вокруг мяса, нежных овощей, мороженого, которое таяло. Только когда последние блюда – сырные тарелки со свежими брецелями и корзинки с фруктами – начали свой путь наверх, ее напряжение спало. Брунненмайер опустилась на скамейку, вытащила из кармана фартука белую салфетку и вытерла ею вспотевшее лицо.

– Принеси-ка мне вон ту кружку, девочка. Большую. Да, эту.

Она пила пиво с наслаждением, долгими глотками, все время вытирала себе пот с лица и с облегчением улыбалась:

– Ты не так плохо справилась.

5

Элизабет с тоской смотрела вслед соблазнительным остаткам торта, которые уносил Роберт, чтобы заменить их на искусно оформленные корзинки с фруктами. Сине-красный виноград в сиянии свечей, тонкие кружочки апельсинов, разрезанные на дольки и сложенные вместе яблочки. Сушеные абрикосы и сладкий миндаль. Она все же решилась взять кусочек яблока, раз уж так храбро отказалась от сыра и сливочного торта.

– Это тоже превосходно, дорогая госпожа Мельцер, – подал голос тот, кто исполнял за столом роль ее кавалера. Клаус фон Хагеман, не вставая, слегка поклонился Элизабет, которая в свою очередь ответила улыбкой и кивнула.

– Мне кажется, мама уже думает, как бы ей переманить вашу изумительную повариху, – весело адресовал он ей свою реплику.

Элизабет жевала яблоко. Она любила тянуть с ответом, прочувствовать нетерпеливый взгляд его голубых глаз, понаблюдать за его напряженным ожиданием, пришлась ли ко двору шутка. В конце концов она улыбнулась и ответила, что славная Брунненмайер уже несколько лет служит у них.

– Она как неограненный алмаз, наша Брунненмайер: на вид грубая и неотесанная, но очень верная, – смело заметила Элизабет. – Она не бросит своих Мельцеров ни за деньги, ни за лестные слова.

Элизабет взяла бокал и, попивая красное вино, следила за Катариной, которая была поглощена беседой с Альфонсом Бройером. Широкоплечий, крепкий, обычно молчаливый сын банкира болтал с подачи Катарины как сорока обо всякой заумной ерунде. Он покраснел то ли от выпивки, то ли от обильной еды, но Элизабет решила, что виной всему была возбуждающая близость Катарины, от чего у бедного парня кровь прилила к щекам и разные глупости затуманили ему голову.

– В таком случае вам повезло, – сказал Клаус фон Хагеман. – Верность – редкое сегодня качество. И кроме того, это одна из высших людских добродетелей, не так ли?

Она поспешила согласиться. Безусловно, верность – добродетель, отец все время подчеркивал, насколько важно, чтобы рабочие были преданны фабрике.

Клаус фон Хагеман медленно поставил свой бокал и взял корзинку с фруктами, чтобы предложить их Элизабет. Волей-неволей пришлось взять кружочек апельсина – Йордан так сильно ее зашнуровала, что терпеть это было почти невозможно.

– Я, скорее, говорил о верности в чисто человеческом смысле, – задумчиво произнес он и посмотрел на пламя свечей в серебряном канделябре, стоявшем на столе. – Верности родителей своим детям, например. Но прежде всего супружеской верности.

Элизабет почувствовала, как ее сердце дрогнуло. Вот и настал тот самый момент. Сейчас он скажет. Никаких сомнений, его глаза исполнены такой серьезности. Сейчас он объяснится.

– В основе брака, сударыня, должны, на мой взгляд, быть две вещи – лед и пламя. С одной стороны, яркое пламя любви, с другой – мягкое постоянство, обоюдная верность супругов длиною в жизнь.

Элизабет ощутила сладкую дрожь, тем более что Клаус, немного смущаясь, осмелился взглянуть в ее декольте. Полная грудь была единственным ее преимуществом перед Катариной. О, как бы ей хотелось раздуть пламя, о котором он сейчас говорил, только бы уже скорее переходил к сути!

– Вы так близки мне, Элизабет, – услышала она его тихий голос. – Я полагаю, настало время сделать вам признание, идущее из глубины моего сердца…

Она не думала, что вечер будет таким счастливым. И конечно, благодарила в душе свою мать за рассадку гостей. Алисия Мельцер была женщиной, предпочитавшей собственноручно вершить судьбы своих детей. И Элизабет давно поняла, что планы матери совпадали с ее собственными. Катарина за эту зиму, пожалуй, покорит и разобьет множество сердец. Ну и пусть, ведь сейчас она – Элизабет – ощущала себя на вершине желаний, и как глупо с ее стороны было поверить болтушке Доротее. Клаус фон Хагеман весь вечер не сводил с Элизабет глаз, они болтали, хихикали, обменивались смешными и даже двусмысленными замечаниями, и он дважды коснулся ее руки. И вот настал момент, и Элизабет затаила дыхание. Правда, более интимная обстановка лучше бы подошла для такого случая. Делать признания за столом, сидя рядом с жующими гостями, было не так романтично, как представляла себе молодая девушка. Господи, эта несносная Гертруда, которая уже вчера больше часа страдала от икоты, икнула и сейчас! Кто-то заметил, что супруга банкира происходила из мещан и не была обучена манерам.

– Бывают в жизни мгновения, когда думаешь, что Земля остановилась, дорогая Элизабет. Такое мгновение недавно пережил и я, – неутомимо продолжал лейтенант.

Именно в этот момент подошел Роберт и предложил Элизабет сырную тарелку, сервированную виноградом, ананасом и цукатами.

– Возьмите рокфора, барышня, – доверительно прошептал лакей. – Он великолепен.

Движением руки она дала понять, что не хочет, тогда Роберт обратился к лейтенанту. И тот безо всякого жеманства положил себе кусочки сыра любимых сортов, два кусочка ананаса и свежеиспеченный брецель.

Нить разговора была прервана, Клаус фон Хагеман молча занялся едой и подлил себе вина.

– Нас прервали, лейтенант.

– Верно, – рассеяно ответил он. – Так о чем мы говорили?

– Вы говорили о важных минутах в вашей жизни…

– И правда. Однако мне кажется, сейчас неподходящий момент, сударыня. Прошу меня простить.

Вот так разочарование. Этот трус пошел на попятную. А все Роберт. В самый неподходящий момент появился со своей дурацкой тарелкой. Убить его мало.

Тем временем разговоры за столом затихли, обильная еда дала о себе знать, гостей начало клонить в сон. Алисия с трудом поддерживала беседу о новой – «божественной» – оперной певице, как о ней отзывались госпожа фон Хагеман и госпожа Бройер. Тилли Бройер, долговязая семнадцатилетняя девица в темно-красном, чересчур декольтированном платье, открывавшем ее белую кожу и выпирающие ключицы, молча налегала на рокфор и сладкий виноград. И только Катарина, которая едва притронулась к еде, не демонстрировала признаков всеобщей утомленности. Элизабет было слышно, как Катарина обсуждает со своим кавалером принципы китайского рисунка тушью. Для Элизабет было непостижимо, что Альфонс слушал ее сестру, не сводя с нее глаз, как если бы та проповедовала Евангелие. Видимо, на него так действовали ее манера говорить, сияющие глаза, движение полных губ, размашистые, но одновременно изящные жесты. Начни Катарина читать Альфонсу телефонную книгу Аугсбурга, он бы и тут слушал ее с не меньшим вниманием, была уверена Элизабет.

– Ну что, господа, – услышала она бодрый голос матери. – Я вижу, что вы не против уединиться с сигарой или трубкой. Прошу не стесняться, мы, дамы, найдем чем занять себя в ваше отсутствие.

– Отлично! – прокричал банкир, который уже давно был готов ускользнуть от непрерывной болтовни своей дражайшей половины. – Ваше желание, дорогая госпожа Мельцер, для нас закон!

Мужчины поднялись, и раньше остальных – хозяин дома Иоганн Мельцер. Его преподобие Лейтвин – субтильный очкарик с редкими волосами – присоединился к мужской компании. Неизвестно почему, но Элизабет не очень жаловала пастора, возможно, причиной тому были толстые стекла очков, за которыми его глаза казались крошечными, что придавало лицу беспомощное выражение. Однажды, когда он снял очки, чтобы протереть стекла, Элизабет увидела, что его серые глаза были самого обычного размера. И выглядел он не беспомощным, а вполне уверенным в себе человеком.

– Тогда я тоже, пожалуй, немного посижу в голубой дымке. – Лейтенант фон Хагеман поднялся из-за стола. – Мой старик, вероятно, изумился бы, останься я среди дам, как одинокий петушок.

Очевидно, возможности удержать его не было. Они с Элизабет обменялись обычными для такой ситуации любезностями, и когда он покидал комнату, Элизабет надеялась прочитать в его глазах искреннее сожаление.

Все шло согласно ритуалу. Роберт подошел к Алисии Мельцер и сообщил своей госпоже, что «все готово». Дамы теперь могут перейти в красную гостиную – комнату, которую Алисия обустраивала по собственному вкусу. Одни только шелковые обои в китайском стиле стоили целое состояние. Мебель в стиле Людовика XV была изготовлена во Франции и отделана, разумеется, сусальным золотом. Здесь дамам обычно подавали кофе по-турецки, конфеты и легкую выпечку.

Однако в женском кружке не спешили прерывать начавшийся разговор об интрижке между одной известной дамой и шофером. Больше других пикантными подробностями сыпала невыносимая банкирша, не обращая внимания на отчаяние в глазах ее бедной дочери Тилли. Алисия постаралась приглушить страсти, ее в этом поддержала Риккарда фон Хагеман. Мать лейтенанта была урожденная фон Гаст и обладала отменным чувством меры, которого Алисии так недоставало жене банкира. Госпожу фон Хагеман, несмотря на ее пятьдесят лет, тоже все еще можно было назвать красивой.

У Элизабет появилась идея – всего лишь идея, но многообещающая. Она встала, улыбнулась матери и вышла из столовой. Тот факт, что она первой пошла в красную гостиную, не мог показаться странным, напротив – другие дамы лишь последуют ее примеру. Однако Элизабет пошла туда не сразу. У нее было немного времени, чтобы заглянуть к мужчинам в поисках книги и попросить Клауса фон Хагемана принести ее в красную гостиную. В этом не было ничего особенного, поскольку предполагалось, что именно там соберутся на кофе дамы. И если все пойдет согласно ее хитрому плану, то в красной гостиной она на короткое время останется с лейтенантом наедине. Но если он упустит представившуюся возможность, другой уже не будет.

Она быстро пересекла холл, радуясь, что толстый ковер заглушает шаги. Мужская гостиная располагалась на другом конце холла. Элизабет следовало поспешить, но в то же время следить за дыханием, поскольку шнуровка на платье была очень тугой. Какую бы выбрать книгу? Нужна такая, которую просто найти, лучше всего какой-нибудь роман, скажем, «Робинзон Крузо» – вполне безобидная книжка и стоит на виду на средней полке стеклянного книжного шка…

– Такое в моей жизни впервые, сударыня…

А ведь это голос лейтенанта. Или ей почудилось? Элизабет остановилась посреди коридора, схватила ртом воздух и не услышала ничего, кроме бешеного стука собственного сердца.

– Вы смеетесь надо мной, Катарина? Как вы можете быть такой жестокой? Я вам открыл сердце, все мое существо у ваших ног, и вы смеетесь…

Грудь Элизабет обдало ледяным холодом. Никаких сомнений, это был его голос и доносился он из красной гостиной. Как она не заметила, что Катарина покинула столовую раньше других? Дрожа, Элизабет стояла, прислонившись к комоду, и с жадностью ждала новых фраз. Фраз, которые бы поставили окончательную печать несчастья, воткнули бы в ее сердце нож.

– Меня будто огненный смерч поразил, Катарина. Молния среди ясного неба. Я должен сказать вам это, иначе я умру… – И он произнес три слова, которые она так ждала от него услышать. Он произнес их даже несколько раз. – Я люблю вас. Я боготворю вас, Катарина.

Ответила ли она ему? Высмеяла его? Стала защищаться? Или запретила себе слышать столь смелые признания? Элизабет не услышала ничего такого. Вместо этого до нее донесся возбужденный хриплый голос лейтенанта.

– Будьте моей!

Элизабет почувствовала на лице что-то горячее. Как странно: все ее тело будто покрылось льдом, но из глаз текли горячие слезы, они прокладывали себе дорожки на напудренных щеках и, оставляя уродливые следы, стекали на платье.

– Не отвечайте сейчас, Катарина. Я могу подождать, пока вы обдумаете и обсудите мое предложение с родителями. Но я вас умоляю, не забывайте, я со всей преданностью жду вашего вердикта…

Слушать это дальше не было никаких сил. Но Элизабет Мельцер была не из тех, кто после подобных пощечин мышкой заползает в норку. Она смахнула слезы, приосанилась, поправила волосы. И распахнула дверь гостиной. Ее взору предстала поистине комичная картина. Китти сидела в кресле, а перед ней на коленях стоял лейтенант.

– Так вот где ты, Китти! – воскликнула она. – Я везде ищу тебя.

Фон Хагеман поспешно поднялся; проходя мимо Элизабет, он смущенно кивнул и вышел вон. Она сделала вид, будто его не существует.

6

– Сейчас же гаси фонарь! Ложись. Раздеться и в темноте можешь!

Мари была совершенно без сил. После двух неудачных попыток она наконец отыскала свою спальню. Сначала она попала к Августе и Эльзе, потом угодила в кладовку, где были сложены ящики, чемоданы и разобранная мебель. И вот она в своей комнате. Несмотря на ночной чепец, Йордан было легко узнать по ее острому носу.

– Ты глухая? Погаси фонарь. Сейчас же!

Мари и не подумала. Совершенно спокойно она подсветила маленькую комнатку, увидела два комода, шкаф для их совместного с Йордан пользования, свою кровать. Простая, грубо сколоченная мебель для прислуги. Под ногами половицы, возле кровати пестрый лоскутный коврик. Чудесная комната. У нее никогда в жизни не было такого роскошного жилища. Вдобавок на кровати были сложены в стопку белоснежное белье, рубашки, отделанные кружевом трусы, носки и даже длинные шерстяные чулки. Пара кожаной обуви, ношеной, но в хорошем состоянии. Три платья – одно хлопчатобумажное, одно фланелевое и даже одно теплое шерстяное. Еще были фартуки. К сожалению, не те нарядные белые фартуки с кружевной отделкой, как у горничных. Ей выдали прямоугольные холстины, подходящие для грязной работы на кухне.

– Не можешь, что ли, завтра поглазеть на свои вещи, – прошипела Йордан и чуть приподняла голову. У нее не только нос был острый, но и подбородок. Да, комната была прекрасная, все портила только эта змея. Жаль, что в жизни никогда не бывает идеально. Всегда есть какая-нибудь шероховатость.

– Я положу их на комод. А уберу завтра. Здесь есть уборная?

Йордан закатила глаза и застонала:

– В конце коридора. Когда вернешься, загаси фонарь. Полшестого утра ночь закончится.

– Вот лягу и загашу.

Что себе думает эта старуха? Осваиваться в незнакомой комнате наощупь? Только чтобы Йордан не выдернули из прекрасного полусна? Еще посмотрим, кто кого. Если она думает, что сможет командовать Мари и здесь, наверху, она жестоко ошибается. Многие уже пытались, но еще никому не удавалось. По крайней мере, за последнее время. Раньше бывало. Раньше ей приходилось терпеть вещи и похуже. Но то время закончилось. Она брала то, что ей причиталось, – не больше, но и не меньше.

Снаружи было холодно. Мари накинула на плечи платок и пошла по коридору к нужной двери. И конечно, половицы нещадно скрипели, звук был такой, будто в направлении туалета маршировал целый полк. Дверь не поддалась, и Мари уже подумала, что кто-то ее опередил. Но все-таки решилась потянуть сильнее и чуть не ударила фонарем об стену. Ну что ж, унитаз был из фарфора, жестяное ведро с водой для смыва стояло рядом. И только деревянная крышка выглядела потертой, ее следовало бы покрасить. Мари хихикнула. Она представила, как Йордан садится на свежеокрашенный унитаз.

Смыв опять произвел грандиозный шум. У того, кто жил по соседству с уборной, должен быть крепкий сон. Выходя, она оставила дверь приоткрытой, любая попытка закрыть ее до конца была бы очень громкой. По дороге в свою комнату Мари услышала тихий скрип. Она в испуге остановилась и подняла фонарь. Одна из дверей была открыта.

– Черт бы тебя побрал, – прошипел сердитый голос. – То тебе каждую ночь надо, то теперь я вдруг не нужна.

Мари узнала силуэт в длинной ночной рубашке. Августа? То есть она все это время лежала не в своей постели?

– Мне жаль…

Голос мог принадлежать только Роберту. У Мари было достаточно опыта, чтобы понять, что там происходит. Между этими двумя что-то было, а теперь, вероятно, закончилось. По крайней мере, для Роберта. Бедная Августа.

– Тебе жаль? – огрызнулась Августа, идя к дверям. – Тебе нечего жалеть, Роберт Шерер. Ты сам нуждаешься в жалости. Ты думаешь, мы не заметили, что с тобой происходит? С тех пор как молодая госпожа вернулась из пансиона, у тебя изменился взгляд. Наивный дурачок. Безнадежный чудак!

– Прекрати. Уйди!

– Ты кончишь в доме призрения. В тюрьме. Если тебя решат повесить, я и пальцем не шевельну, чтобы тебе помочь!

Мари понимала, что ей следует поскорее убраться. Во всяком случае, прежде чем ее с фонарем в руках обнаружит там Августа. А где же ее дверь? Четвертая или пятая справа. Она на цыпочках прокралась по коридору, надавила на дверную ручку и, с облегчением узнав острый подбородок и колпак Йордан, зашла внутрь.

– В следующий раз воспользуешься ночным горшком, – услышала она голос Йордан. – Бесстыжая, разбудила полдома!

Мари слишком устала, чтобы отвечать. И вообще-то она бы предпочла раздеться в темноте. Было неприятно, что старуха таращится. Но Мари специально не гасила фонарь, пока не нырнула под одеяло. Боги! Настоящая перьевая подушка. Толстый и мягкий матрас пружинил под весом тела. Шерстяное одеяло и даже перина. Правда, тяжелая, словно свинец. И все равно с таким комфортом Мари еще никогда не спала.

– Свет!

Мари пребывала в таком восторге от своего ложа, что без промедлений задула огонь. Как жаль, что вставать придется так рано. В этой постели она бы лежала целыми днями. Спала и видела сны. С удовольствием бы потягивалась и поправляла под головой подушки. Читала бы роман. Совершенно свободно, а не прячась под одеялом, как в приюте. Съела бы булочку, выпила бы кофе с молоком. Просто валялась, наслаждаясь густым теплом, смотрела бы на одеяло и думала о своем.

О том времени, когда Додо – ее лучшая подружка из приюта, которую она никогда не увидит, – еще была рядом. Додо каждый вечер тайком прокрадывалась в постель Мари, у нее это получалось так тихо, что никто не замечал. Неудивительно, она была на год младше Мари и тонкая, как былинка. Она не поправлялась, потому что все время тяжело кашляла. Ее маленькое тельце бывало ледяным, и Мари не сразу удавалось ее согреть своим телом. Труднее всего получалось согреть ноги. Лежа рядом, они рассказывали друг другу истории, тихо, на ушко, чтобы другие не слышали. Истории были фантазиями, они как цветы расцветали в их головах – веселые и грустные, страшные и нелепые. Когда они, обнявшись, дрожали от страха или хихикали от удовольствия, Мари забывала о своем беспросветном одиночестве. Иногда они вместе плакали, но даже и это было прекрасно. Море теплых слез уносило их в царство сна.

Когда Додо исполнилось тринадцать, ей пришлось лечь в больницу. Оттуда ее забрали в приют в горах, где ей могло стать полегче. Мари часто спрашивала о Додо, но никто не мог ничего сказать. Она писала ей письма, которые Папперт передавала с просьбой вручить их Додо. Ни одного ответа так и не пришло. С тех пор минуло четыре года. Может, Папперт и вовсе не отправляла ее письма.

Интересно, что бы Додо сказала об этой роскошной мягкой постели? Мари повернулась на бок и представила рядом свою подругу. Ей даже показалось, что она услышала ее нежный шепот, но когда шепот перерос в хрип, а затем легкий свист, Мари поняла, что пришло время ночного концерта Йордан. Додо испарилась и вновь осталась лишь в мире фантазий, а Мари слушала теперь звуки с соседней кровати. Тот, кому доводилось спать в общей приютской спальне, невосприимчив к храпу. Однако Мари всегда забавляло, что все люди храпят по-разному. Одна сопела, другая хрипела и свистела, у многих получался ритмичный треск, казалось, что они вот-вот задохнутся. Третьи чавкали и даже разговаривали, некоторые чесались, ковыряли в носу или жевали кончик одеяла.

Йордан принадлежала к категории сопелок и свистунов, спать рядом с которыми было хоть и трудно, но можно. Но когда Мари почти заснула, она услышала странное. Звук был такой, будто бы из бутылки вытащили пробку, за ним последовал глубокий облегченный вздох и продолжительный кашель. После этого Йордан еще поворочалась и начала свой свист заново.

«Смотри-ка, – подумала Мари. – Не удивительно, что ей снятся кошмары. У нее во сне что-то происходит с гортанью, и она близка к тому, чтобы задохнуться». Несмотря на это открытие, никакой жалости к камеристке она не почувствовала. Наоборот, возникла мысль, что свои ночные мучения Йордан честно заслужила. Мари вытянулась на спине и, довольная, вздохнула. Здесь, на четвертом этаже, спала прислуга. Августа и Эльза, фрейлейн Шмальцлер, повариха Фанни Брунненмайер и камердинер Роберт. Вероятно, он жил в комнате один. Интересно, у поварихи тоже была такая привилегия? Наверное, так и есть. Было невозможно представить себе, что фрейлейн Шмальцлер жила с соседкой.

Ну почему она не может уснуть? Несомненно, во всем огромном доме она была единственной, кто мучился бессонницей. Должно быть, все дело в новых впечатлениях. Но откуда это странное напряжение, шуршание в стенах и тихий треск в шкафу? Мари всегда обладала острым чутьем, часто она уже издали слышала шаги Папперт, которая шла проверить общую спальню. Даже когда шагов не было слышно, Мари их чуяла, догадывалась.

Может… может, здесь водились мыши?

Она представила, как фабрикант Мельцер лежит со своей женой в супружеской постели, а под ней шныряют мыши. Она ухмыльнулась в темноте, вообразив, что одна мышка прыгнула на супружеское ложе и обнюхала голую ступню хозяйки. Той женщины, которая уставилась на Мари из окна автомобиля, а потом смеялась над ней. Не странно ли, что первый и второй этажи виллы ночью оставались совершенно пустыми? В Нижнем городе люди часто жили в тесноте, спали вповалку, даже в приюте некоторым воспитанникам приходилось ночевать вне спальни. А здесь кухня была пустой, комната экономки тоже пустовала, и все эти великолепные комнаты второго этажа, которых она еще не видела, были необитаемы. Рано утром, как сказала Августа, они вместе будут растапливать печки, вот тогда Мари и увидит прекрасные комнаты, библиотеку, гостиные, столовую и остальное. Пусть и мельком.

Как же повезло этим Мельцерам. Богатство, огромная фабрика, вилла. Наверняка у них была ванная комната, а в ней – унитаз из белого фарфора с золотой каемкой. Им не надо было заботиться о том, хватит ли денег на завтрашний обед, есть ли на зиму теплое пальто и обувь. Но вдобавок ко всему этому изобилию Господь послал им еще двух прекрасных благовоспитанных дочерей и умного сына. Тот молодой человек, который сегодня рано утром садился в автомобиль. Его зовут Пауль и что он учится в Мюнхене. Он был хорошо одет, не то что расфуфыренные молодые люди, которые с ней знакомились в городе. Жаль, что Пауль был таким насмешливым снобом.

Удача сопутствовала Мельцерам. Бывало ли в жизни так, что богатство и ум, красота и успех шли рука об руку? Что блага Господь раздавал только оптом или вообще не раздавал?

В этот момент Мария почувствовала легкую вибрацию. Под ней на третьем этаже что-то упало. Затем послышался шум, похожий на кошачье шипение. Мяуканье, урчание и высокий звук, заставивший вибрировать оконные стекла.

Голоса. Женские голоса. Ох, ей был знаком этот пронзительный визг, эта чистая, беспомощная ярость. В приюте конфликты между девочками часто принимали бурный характер, они страстно и отчаянно кричали, рвали друг на друге платья, хватали за волосы, ломали ногти и зубы.

Мари затаила дыхание и прислушалась. Нет, это была не Августа и не Эльза. Звуки доносились снизу. Из покоев молодых барышень. Ссорились благовоспитанные дамы. Они дрались и бранились между собой не хуже приютских девиц.

– Пресвятая Дева Мария, – пробормотала Йордан, которая проснулась от звуков. – Только бы госпожа не выдернула меня сейчас из постели.

Но ничего не произошло. Шум постепенно улегся, и комната наполнилась привычным храпом Йордан. Мари улыбнулась и провалилась в сон.

7

– Аккуратно, недотепа! – грубо зашипела на нее Августа.

– Извини!

Мари с жестяным ведром споткнулась о белую лакированную дверную раму, раздалось громкое лязгание, и на двери остался уродливый черный рубец.

– Теперь мне попадет, – бранилась Августа. – И все из-за тебя. Ты и впрямь выглядишь глупее остальных!

Мари так говорили постоянно. Как было в действительности, она не знала, но поскольку слышала это в свой адрес довольно часто, видимо, так оно и было. Мари предвкушала, как первый раз пройдется по прекрасному дому. Однако в комнатах оказалось на удивление темно. И даже когда Августа раздвинула шторы, светлее не стало, ведь было всего-то полшестого утра.

– Смотри только не рассыпь угли!

Мари старалась изо всех сил. Разводить огонь было просто, при помощи горячих углей и смятой газеты любой ребенок бы справился. Печи в имении были новые и удобные. Дверки открывались хорошо, никаких трещин, через которые вываливается зола. В некоторых комнатах стояли узкие изящные кафельные печи, словно дамы в корсетах. Не дай бог измазать кафель грязными руками. Когда такое случалось, пятно следовало быстро стереть тряпкой. С чугунными печами проще. Украшенные орнаментом и, очевидно, дорогие, они напоминали богатых родственниц знакомых Мари простых «буржуек». Но на чугунных печах пальцы не оставляли следов сажи, в этом было их преимущество перед кафельными.

– Не спи. Господи, да когда ты уже закончишь!

– Я делаю это впервые, мне нужно привыкнуть, Августа.

Еще вчера Августа была так любезна и участлива! Сегодня утром ее словно подменили. Мари видела перед собой злобную, бессердечную бабу, которой доставляло удовольствие унижать Мари. Августа все-таки узнала ее ночью в коридоре? Похоже, что да.

– Да разуй же глаза, тупица! Где, по-твоему, должна быть печка? У окна, что ли? Посмотри в углу направо, слепая ты курица. Господи, вот Эльза удивится, когда я ей расскажу…

Обеим горничным надлежало до завтрака привести в порядок обе ванные на третьем этаже. Хозяин имел обыкновение принимать ванну по ночам, молодая барышня Катарина тоже так часто делала. После них полотенца обычно были разбросаны по полу, мыло лежало не на месте, в унитазе было не смыто. Хозяйка дома предпочитала, чтобы уже ранним утром ванные комнаты были в лучшем виде.

Августа наконец отпустила Мари, и та, спускаясь на первый этаж по лестнице для прислуги, разочарованно подумала, что так и не рассмотрела комнаты. Перед глазами всплывали лишь фрагменты – красные обои в гостиной, длинный деревянный стол в столовой, мрачного вида резные шкафы и куча пепельниц в мужской гостиной. В библиотеку, которую она так мечтала увидеть, ей и вовсе не позволили зайти, там вместо печи был открытый камин, который никогда не разжигали утром. Внизу, в кухне, все уже собрались за завтраком, и Августа пожаловалась, что, мол, не знает, как Мари справится с растапливанием печей, по ее мнению, та ни на что не годилась.

– Я так и знала, – подала голос Йордан. Она пила кофе с молоком из светло-голубой чашки с золотым краем и держала ее в руках, словно сокровище. К слову, вчера Мари даже не допустили до мытья большей части посуды.

– Она криворукая. Она ведром оставила зазубрину на двери в столовую. Я это говорю, чтобы было понятно, что не я виновата. Скажи, Мари, что это ты сделала. Давай. Говори.

Когда Августа уже заняла свое место за столом, Мари только вернулась со своим ведром на кухню и поставила его возле плиты.

– Не все, сказанное Августой, правда, – ответила Мари. – Но зазубрину сделала я. Поскольку было темно, а дверь за мной быстро закрылась…

– Вот это гонор! – взвилась Августа. – Слыхали? Она же меня и обвиняет. Эта малолетка смеет обвинять меня во лжи. «Не все правда»…

Все повернулись в сторону Мари. Даже Роберт, сидевший рядом с Йордан, иронически усмехнулся. Повариха, которая так по-дружески вела себя вчера вечером, прошипела, что малышке пора бы учиться манерам. И даже Эльза, которая обычно не произносила ни слова, возмутилась «неслыханной наглости».

– Я требую, чтобы ее наказали! – взвизгнула Августа. – Она всего лишь криворукая кухарка. А смеет меня обижать.

Фрейлейн Шмальцлер решила, что настал момент вмешаться. Она поставила на стол свою чашку и сделала это достаточно громко.

– Тихо! Немедленно все замолчали. Августа! Сейчас же прекрати истерику. – Просто удивительно, каким авторитетом обладал голос Шмальцлер. – Для тех, кто забыл: мы работаем в уважаемом доме, и я от всех жду соответствующего поведения. В том числе на кухне! – Она взглянула на Августу, у которой лицо и шея пошли красными пятнами. Уголки губ опустились, но разрыдаться она не посмела. – В том, что ты болтаешь о вещах, которые того не стоят, нет ничего плохого.

После этого утверждения домоправительницы слезы все-таки полились из глаз Августы, подбородок задрожал, грудь заходила от всхлипов.

– Но… – продолжила Шмальцлер на повышенных тонах. Теперь она обратилась к Мари, которая все еще стояла возле плиты и внешне никак не реагировала на разговоры за столом. – Но ты, Мари, последняя, кто в этом доме имеет право порицать Августу. Уж во всяком случае, не здесь, перед всеми. Подойди!

Мари послушалась и медленно подошла, ее лицо ничего не выражало. Она давно научилась не выказывать эмоций. Глупой Августе такое, пожалуй, было не по силам.

– Ты сейчас извинишься перед Августой.

Мари вновь, как уже часто бывало, оказалась в непростом положении. Сначала в приюте. Да и потом тоже. Унизиться, чтобы тебя оставили в покое. Или отстаивать свою гордость и быть наказанной. В данной ситуации ее попросту могли выгнать. Чего она никак не хотела. Уж во всяком случае, не из-за этой курицы Августы.

– Я не хотела тебя обидеть, Августа.

– Но обидела, – всхлипнула девушка.

– Мне жаль. Ты сказала правду. Я оставила на двери тот ужасный рубец. Я повторяю, чтобы услышали все. Это была я. Августа не виновата, что я такая неловкая.

Она ощутила на себе пронзительный взгляд домоправительницы. Чего ей еще было нужно? Разве она не признала свою вину? Даже если и ловко обошла молчанием фактическое обвинение.

– Я быстро отучу тебя перечить другим. Тебе надлежит слушаться и держать рот на замке. Только так и подобает кухарке.

– Да, фрейлейн Шмальцлер.

– Запомни!

– Да, фрейлейн Шмальцлер.

– Теперь садись за стол и завтракай.

Место Мари было на дальнем конце стола. Во главе стола, рядом с теплой печкой, возвышалась Шмальцлер, по одну сторону от нее сидела повариха, по другую – Роберт. Йордан занимала место возле Роберта, напротив нее – Эльза и Августа. На неделе к ним присоединялись садовник Блиферт со своим внуком Густавом. Садовнику было уже за шестьдесят, это был худой жилистый человек с широкими мозолистыми ладонями, которые красноречиво говорили о его работе с землей. Внук был выше деда больше чем на голову, очень мускулистый, добродушный и слегка неловкий парень. На протяжении всего завтрака он не сводил глаз с Мари, при этом все время посмеивался про себя. Наконец он сказал деду:

– Это молодая госпожа. Ты посмотри, как она сидит. Прямо королевская осанка.

– Тебе моча в голову ударила, малый!

– Да нет же, дед. Я тебе говорю. Молодая госпожа.

Из-за болтовни парня на бедную Мари посыпались насмешки. Госпожа жестяных ведер. Принцесса картофельных очисток. Королева ночных горшков.

Завтрак для прислуги закончился, когда фрейлейн Шмальцлер коротко хлопнула в ладоши. Последовали указания на день. После обеда барышня Элизабет ожидает трех подруг, чай и выпечка должны быть готовы. Около четырнадцати часов госпожа Алисия собирается к парикмахеру, с этими словами экономка посмотрела на Роберта, который кивнул со всем рвением. После парикмахера госпожа надеется вернуться домой на встречу благотворительного общества. Дамы соберутся около шестнадцати часов, в библиотеке нужно приготовить стол для выступающего, стулья, разжечь камин и повесить свежие шторы. Госпожа пригласила религиозного служителя, который долгие годы работал в Африке и хотел поделиться с дамами своим опытом общения с неграми.

– Чай и кофе. Белое вино, предпочтительно «Мозельское». Бутерброды и маленькие закуски. Последний раз в доме госпожи директора Вислер сэндвичи по-английски имели успех.

– Английскую требуху ешьте сами, – пробормотала себе под нос повариха. – У нас будут говяжий язык, копченый лосось и яйца вкрутую с икрой. Настоящей русской икрой. А не дешевкой из колониальной лавки.

Фрейлейн Шмальцлер не стала реагировать на замечание поварихи, в силу своего положения Брунненмайер обладала гораздо большой степенью свободы, чем остальная прислуга. Мари понимала, что горничную и даже камеристку можно заменить, но другую хорошую повариху так просто не найдешь.

– Работайте с прилежанием, радостью и благословением божьим!

Все пробормотали в ответ что-то свое, быстро допили кофе и встали из-за стола. Сразу трое обратились к Мари:

– Мари, убери со стола, вымой посуду, принеси дров… Это была повариха.

– Мари! Поможешь мне поменять в библиотеке занавески и отнести старые в прачечную.

Это Эльза.

– Мари! Возьми ведро и совок. Давай!

Августе тоже хотелось покомандовать. Ей было приказано навести порядок в комнате барышни Катарины, и Мари должна собрать осколки и протереть полы.

Мари решила в дальнейшем не ввязываться в неприятности. Но казалось, против нее сговорилась вся прислуга: не важно, насколько сноровисто она работала, – все равно все считали ее неумехой. До серебряных подносов с завтраком для господ ей нельзя было даже дотрагиваться, их носили наверх Эльза или Августа. Упала метла – Мари недоглядела. Выскользнуло у поварихи из рук блюдо – опять Мари виновата, она довела повариху. У Эльзы по дороге наверх на подносе опрокинулся сливочник – Мари налила слишком много сливок.

В любой неловкой ситуации им был нужен козел отпущения, гневно думала Мари. А раз она всего лишь кухаркина помощница, она во всем и виновата. Так в этом приличном доме было заведено. Все были озлоблены, подличали, ставили друг другу подножки, больше всех доставалось слабым.

8

Алисия Мельцер неодобрительно посмотрела на пустые стулья за накрытым к завтраку столом. Ни одна из дочерей еще не выходила, было ощущение, что они выжидают, пока отец уйдет на фабрику. Однако их опасения были совершенно напрасны: Алисия решила не обсуждать события этой ночи. По крайней мере, пока Иоганн сидел за столом.

Иоганн Мельцер пожелал своей супруге «доброго благословенного утра», мимоходом поцеловав ее в лоб. Он сейчас же углубился в чтение свежего номера «Аугсбургер тагблатт»[1], жуя булочки с маслом и медом, которые положила ему на тарелку Алисия. С момента их женитьбы она всегда подавала ему булочки: попытайся Иоганн сам намазать булочки, непременно испачкал бы медом и газету, и скатерть, и свои манжеты.

– Где девочки? – спросил он, посмотрев поверх газеты, и отхлебнул кофе.

– Я тоже не понимаю.

Алисия нажала на кнопку звонка и наказала Августе проведать молодых барышень. И Алисия, и Иоганн выросли в семьях чиновников и привыкли строго соблюдать часы приема пищи. Иногда, правда, фабрикант утром так спешил, что уезжал из дома раньше, чем Элизабет и Катарина появлялись к завтраку. Но, кажется, именно сегодня он не торопился.

– Я не понимаю твоей мягкотелости, – сердито сказал он и сложил газету. – Особенно ты потворствуешь Катарине. Если у девушки бессонница ночью, значит, днем ей нужно найти для себя занятие, которое будет держать ее в тонусе. К вечеру глядишь и устанет.

Алисия непроизвольно подняла брови, ей действительно не хотелось возобновлять сейчас их давний спор. Бессонницей Катарина страдала на нервной почве, таков был вердикт доктора Шляйхера. К тому же у девушки случались спонтанные сильные мигрени, причиной которых также было ее психическое состояние. К сожалению, особого значения Иоганн этому диагнозу не придавал.

– Во всяком случае, вчера вечером она была исключительно бодра, – продолжал он. – И очень мило развлекала молодого Бройера. Вот чертовка!

Алисии не нравилось это выражение, но сегодня она не будет противоречить. Раз уж Иоганн сегодня завтракал с семьей, разумнее было поднять другую, более насущную тему.

– По-моему, она немного переигрывает, – примирительно произнесла Алисия. – Вообще-то понятно, ведь она только летом вернулась из пансиона и, наверное, сама удивлена эффекту, который производит на молодых людей. Однако ей следует учиться не злоупотреблять своей властью над ними.

В дверях появилась Августа и объявила, что обе барышни сейчас выйдут к завтраку. Алисия удовлетворенно кивнула, в то время как Иоганн с недовольным видом зашуршал газетой.

– Нехорошо, когда молодым людям нечем заняться, – заметил он. – Это ведет к праздности и портит характер.

– Конечно, – согласилась Алисия. – Дать тебе еще половину булочки?

Участливый вопрос супруги сбил его с мысли, именно этого она и добивалась.

– Что? А, да, с удовольствием. Как мило с твоей стороны, Алисия…

– Что касается девочек, я не совсем с тобой согласна, Иоганн, – мягко произнесла она, берясь за серебряный нож для масла. – Несомненно, скоро они выйдут замуж, и у каждой будет свой дом.

Иоганн допил кофе и вытащил из кармана жилета золотые часы. Было около восьми утра.

– Ах да, твои планы на их замужество, – ухмыльнулся он. – И как обстоят дела? Лейтенант наконец заглотил крючок?

Вечно эта ирония, эти ненужные шуточки. Почему он потешается над тем, что она по возможности хочет надежно устроить будущее дочерей? Что, разве лейтенант фон Хагеман – выходец из старейшего аугсбургского рода – был плохой партией для Элизабет? Но Алисия знала, что раздражало мужа. Приставка «фон» в имени будущего зятя. Иоганн придерживался мнения, что молодые люди благородных кровей все сплошь моты и волокиты. Да, в отношении братьев Алисии он, к сожалению, был не так уж неправ. Но сказать подобное про лейтенанта фон Хагемана было определенно нельзя.

– Не знаю, Иоганн. Во всяком случае, Элизабет ничего такого не говорила…

– Элизабет! – воскликнул он, качая головой. – В мои времена предполагаемый жених приходил к родителям своей возлюбленной просить руки их дочери. Сегодня молодые люди сами решают, что им делать.

Алисия была согласна с ним по поводу современных нравов, однако заметила, что и Элизабет, и Катарина в этом отношении, слава богу, довольно старомодны. Их сын Пауль – Алисия была совершенно уверена – тоже не стал бы ничего предпринимать тайком.

Иоганн уже бросил было накрахмаленную салфетку на стол, чтобы отправиться на фабрику. Однако теперь, раз уж разговор зашел о сыне, он решил наконец выразить свое недовольство тем, как прошли выходные.

– Не стал бы предпринимать тайком. – Он повысил голос. – Не смешите меня. Вместо того чтобы заниматься учебой, мой взрослый сын прожигает жизнь, выезжает с друзьями верхом, ходит со своей сестрой в оперу, проводит ночь неизвестно где. И все эти удовольствия оплачиваю я. Конечно, молодой человек должен нагуляться…

– Иоганн! Pas devant les domestiques![2]

Он замолчал, но эмоции требовали выхода. Пауль все больше походил на денди, жил удовольствиями, тратил деньги отца, а что касалось учебы, то здесь он успехами не блистал.

– Если ты недоволен своим сыном, Иоганн, тогда я прошу тебя вспомнить, что я говорила!

Алисия торжествовала: теперь ее муж сам коснулся этой столь желанной для нее темы.

– Что ты говорила? – гремел Иоганн.

– Ты говоришь, молодым людям не пристало бездельничать.

Было понятно, куда она клонит, они не первый раз обсуждали этот вопрос. Иоганн нетерпеливо отодвинул стул и смахнул крошки с темно-коричневого пиджака.

– Изучение права – исключительно разумное занятие и должно занимать его более чем…

Августа открыла двери столовой перед Элизабет и Катариной. Обе были бледны и выглядели утомленными, у Катарины на руке виднелась царапина, предплечье Элизабет украшали синяки. Они негромко поздоровались и были искренне рады тому, что отец ругал Пауля. По опыту они знали, что он еще некоторое время будет обсуждать их брата.

– Ты, должно быть, заметил, дорогой Иоганн, что Пауль уже в пятницу утром спросил, может ли быть полезен тебе на фабрике. Но ты, к сожалению, ему не ответил. Как ты, собственно, хочешь подготовить сына к его будущей работе, если ты постоянно держишь его на расстоянии? Каким образом он должен узнать об изготовлении тканей, калькуляции, сбыте, если ты лишаешь его малейшего шанса?

Иоганн Мельцер переступил с одной ноги на другую, пытаясь вставить слово, но не осмелился. Во всех вопросах, касающихся воспитания, Алисия была весьма чувствительна, и как же часто ему приходилось слышать от своей жены о своем мещанском происхождении.

– Бог свидетель, я пытался, – наконец, вставил он, воспользовавшись паузой между фразами жены. – Но если молодой господин, будучи зеленым юнцом, сразу полагает себя в роли директора, его ждет разочарование. Всякий, кто приходит на мое предприятие, должен для начала включиться в процесс, а затем заткнуться и учиться. Этого я жду от всех новых служащих, этого я жду и от своего собственного сына.

– Ты одернул его в присутствии всей бухгалтерии, как какого-то подмастерья! – выкрикнула Алисия, исполненная материнский чувств. Нет, это было несправедливо. Во владении ее родителей в Померании молодой человек оставался уважаемым молодым господином для остальных подчиненных. Даже когда он пьяным свалился с лошади и его волокли домой.

– Он честно заслужил, Алисия, – защищался Иоганн. – На моей фабрике ценятся заслуги, а не происхождение!

Алисия сжала губы и промолчала. Она втайне упрекнула себя за то, что неправильно начала разговор. Теперь он зашел в тупик, и супруги закончили там, как заканчивали уже миллион раз. К тому же они поссорились, а ссоры не делали их счастливыми.

– Доброе утро, дамы, – выходя, обратился Иоганн Мельцер к дочерям, которые молча прокрались к своим местам. Обе отчетливо услышали иронию в его словах.

– Доброе утро, папочка! – Катарина попыталась включить свой шарм.

Это не сработало: отец, который вообще-то охотно отвечал на такие любезности, сегодня остался невозмутим.

– Надеюсь, молодые барышни хорошо спали, – поддел он их. – Если им вдруг будет нечем заняться днем, в их распоряжении пишущие машинки. Не повредит поупражняться в искусстве машинописи, сейчас многие молодые женщины честно и добросовестно зарабатывают себе таким образом на жизнь!

Он сказал так, чтобы задеть Алисию, и достиг своей цели. Испытывая угрызения совести, пожелал семье «приятного дня» и вышел из столовой.

Воцарилась тишина. Элизабет жевала намазанную маслом булочку с изюмом, Катарина пила вторую чашку чая. Алисия взяла газету и сделала вид, что читает «новости общественной жизни». В действительности она пыталась справиться с эмоциями.

– Вам обеим есть что мне сообщить? – спросила она, наконец оторвав глаза от газеты.

– Мы… мы повздорили, – начала Катарина.

– К сожалению, – добавила Элизабет. – К сожалению, мы немного потеряли контроль…

Алисия посмотрела на обеих дочерей, которые с осознанием вины не отрывали взгляда от своих тарелок. Было ощущение, что время остановилось. Разве не старалась она сделать из них молодых леди? Разве не провели они обе несколько лет в престижном дорогом пансионе в Швейцарии? Сегодня ночью они дрались, как маленькие девчонки.

– О чем повздорили?

Элизабет смерила сестру взглядом, полным ненависти. Китти скривила рот и вздернула подбородок.

– О щелкунчике, – соврала она. – Деревянной фигурке, которую мы когда-то купили на рождественском базаре. Помнишь, мама?

Алисия нахмурилась. Очередная Катаринина выходка. Щелкунчик. Деревянная фигурка в красно-черной униформе, напоминавшей британскую. В рот щелкунчика вкладывался орех, который раскалывали поднятием рычага, приводившем в движение нижнюю челюсть. Тогда, десять лет назад, маленькая Элизабет увидела этого деревянного паренька на рождественской ярмарке и непременно захотела его купить.

– Я взяла его из комнаты Элизабет. Поэтому она на меня и разозлилась.

9

Шум в цеху стоял такой, что приходилось кричать, чтобы расслышать друг друга. От Иоганна Мельцера не укрылось, как поморщились господа из американской делегации. А чего они ждали? Каретка прядильного станка – сельфактора[3] – отъезжала, чтобы скрутить нить, а затем возвращалась обратно, и готовая нить наматывалась на бобину. Это сопровождалось громким лязганьем и дребезжанием, кроме того, жужжали нитки, был и другой механический шум – совсем не для нежных ушей. Для рабочих он был делом привычным.

Вообще-то станки хотя и не были новыми, но функционировали безупречно. Одну машину обслуживали впятером. Прядильщик стоял у главного привода и регулировал натяжение нити. Главный и второй заправщики отвечали за то, чтобы присучивать оборвавшуюся нить и заменять полные бобины на пустые. Двое насадчиков прямо на ходу чистили машину от постоянно оседающей на ней пыли. От прядильщика зависели и качество процесса, и заработок, подсчет производился по полным бобинам.

– Впечатляет! – прокричал в ухо Иоганну руководитель делегации мистер Петерс. – Хорошая машина. Хорошие рабочие!

Перед тем как сказать это, Петерс почему-то снял шляпу, будто пытался таким образом усилить голос. Мистер Петерс говорил на сносном немецком, он был потомком выходцев из Остфризии. Тогда их звали Петерсены, зарабатывали они рыболовством, но еле-еле сводили концы с концами. Два других господина говорили только по-английски, было видно, что в деле они разбираются. Они безо всякой робости подходили к жужжащим станкам, заглядывали внутрь механизмов, ощупывали готовую нить. Поинтересовались, все ли машины работают от водяного колеса.

– Раньше работали все, сегодня у нас остались всего две такие машины – одна прядильная и одна ткацкая.

Данный факт произвел на американцев впечатление, от чего Мельцер слегка удивился. На всех соседних предприятиях стояли паровые машины, в этом смысле его фабрика не была какой-то особенной. Заметив, что мистер Петерс пытается заговорить с одной из работниц, он встал между ними:

– Пожалуйста, не отвлекайте моих людей от работы.

Мистер Петерс с недовольным видом поднял брови, но повиновался. А в глубине цеха, где стояли кольцевые прядильные машины, и вовсе забыл свое раздражение. Техника была новая, ее использовали уже на многих производствах, но не повсеместно. Станки работали безупречно. Преимущество кольцевой машины состояло в том, что за счет кругового движения бегунка нить скручивалась и наматывалась непрерывно. Идеальной работой станков Мельцер был обязан своему бывшему партнеру, который, к сожалению, умер.

– Это действительно грандиозно, мистер Мельцер! Great! Wonderful!

Мистер Петерс и оба его коллеги пришли в настоящий восторг, они протискивались к кольцевой машине, указывали на детали и громко обменивались фразами по-английски. Мельцер заметил, что работниц это раздражает, на их лицах читался немой вопрос. Мастер Хунцингер с недоверием посматривал на людей в черных костюмах и несколько раз провел рукой по усам, таким образом он всегда демонстрировал недовольство.

Мельцер примирительно кивнул мастеру. О приезде господ из «Delegation from Cotton Textiles Ltd, New York» было объявлено по громкоговорителю несколько недель назад, рабочие были предупреждены об этом визите. Намечалось заключение выгодного партнерства: американцы были заинтересованы в покупке хлопчатобумажного сатина и камчатки, предлагая в свою очередь недорогой хлопок-сырец. Мельцер дал знак Хунцингеру отвести посетителей в сторону, иначе они опять станут мешать работницам менять бобины. Потом любезно взял мистера Петерса под локоток и увлек за собой:

– Мы сейчас перейдем в другие цеха. Там изготавливают ткани!

– О да! Очень хорошо. Очень хорошо.

Они вышли во двор, и оглушающая тишина словно мягкой подушкой упала на их головы. Уши заложило. Сам Мельцер теперь все чаще после посещения цехов слышал тонкий свист, который чуть погодя проходил. Сегодня времени на то, чтобы унять навязчивый гул в голове, было мало, господа сразу перешли в один из ткацких цехов, снова нырнув в изнуряющий грохот. Шедовые крыши, напоминавшие по виду огромные зубья пилы, были застеклены с северной стороны. Таким образом, в цех не светили прямые солнечные лучи, а естественный дневной свет падал равномерно.

Идя по цеху, директор Мельцер со всех сторон слышал угодливые приветствия. И действительно, от него не укрылось то, с какой поспешностью мужчины срывали шапки, чтобы пожелать господину директору доброго утра. Даже улыбки и приветственные кивки работниц не были лишены заискивания. Мельцеру нравилось, что подчиненные демонстрируют ему свое уважение. Тот, кто был недостаточно почтителен, в скором времени оказывался на улице. Однако есть разница между почтением и подобострастием. И последнее Мельцер просто не выносил.

Гости скрупулезно разглядывали готовые ткани и сами ткацкие станки. Бумазею ощупали вскользь – оно и понятно: особого спроса на нее и здесь не было. Но блестящий хлопчатобумажный сатин, из которого недавно стали шить постельное белье, вызвал неподдельный интерес. Это была первоклассная ткань, ни одна другая ткань, произведенная в Аугсбурге, не шла ни в какое сравнение, ее буквально отрывали с руками. Все трое открыв рот стояли перед жаккардовой машиной, на которой при помощи перфорированной ленты ткали затейливый узор. Камчатное скатертное полотно. Когда-то оно было прерогативой состоятельных и благородных семейств, сегодня, благодаря массовому производству такие скатерти могли себе позволить и обычные горожане.

– Лучше, чем в Англии! – прокричал Мельцеру в ухо мистер Петерс. – Эта машина so easy. Нихт сложная. Работает отлично.

– Факт, – коротко подтвердил Мельцер.

Гостей заинтересовало, почему у других фабрикантов машины быстро выходят из строя и доставляют массу хлопот, в то время как Иоганну Мельцеру они исправно служат долгие годы. Он был польщен, но раскрывать карты не стал. Sorry – все дело в технических тонкостях, которые являются частью производственной тайны.

Проводя гостей по прилегающей территории, Иоганн Мельцер показал им транспортный парк – несколько гужевых повозок, на которых готовые ткани отвозят на товарную станцию, а также три автомобиля, ими директор пользовался исключительно в личных целях. Мельцер был фанатом всех этих чудо-механизмов, которые с каждым годом работали все безупречнее, все быстрее. Если бы не строгое воспитание, он, пожалуй, приобрел бы несколько гоночных автомобилей. Однако в юности ему привили мысль о том, что никто не имеет права тратить деньги на излишества. Наличие же трех лимузинов он оправдывал тем, что ими пользовалась и его семья. Прежде всего, жена, которая из-за увечья не могла ходить пешком на дальние расстояния. И лишь наедине с сыном Иоганн иногда позволял себе поговорить о заветном. Пауль в этом смысле не был стеснен никакими ограничениями: Бенц недавно построил отличный гоночный автомобиль, Опель тоже не отставал, оставалось только подождать.

– Теперь, когда вы осмотрели фабрику, господа, позвольте пригласить вас перекусить и выпить.

– Очень любезно с вашей стороны, мистер Мельцер. Мы с удовольствием принимаем приглашение.

– Для меня это честь. В конце концов, не каждый день в нашем прекрасном Аугсбурге мы встречаем иностранных гостей.

В качестве угощения были предложены белые сосиски со свежими брецелями и горчицей, яйца, огурчики и грубый ржаной пумперникель с сыром. Из напитков – рислинг, лимонад и аугсбургское пиво. Гости ели обильно, сам Иоганн взял лишь пару сосисок, запив их лимонадом. Вчера вечером он перебрал коньяку, и утром болел желудок, поэтому сейчас к алкоголю он не притрагивался.

Под конец обменявшись любезностями, мистер Петерс сказал Мельцеру, что гости в восторге от его фабрики. Что она хоть и не такая большая, как другие фабрики Аугсбурга, где они тоже побывали, однако весьма эффективная. Прекрасные ткани.

И хорошие станки. Все организовано разумно. Рабочие прилежные. Возник вопрос, обеспечивает ли он их жильем.

То есть, понял Мельцер, окончательное решение еще не принято, видимо, планируют пойти еще куда-то. Его все раздражало. Было жаль времени на болтовню, он спешил в цех цветной печати, где как раз опробуют новый образец. Вместо этого приходится сидеть здесь и рассказывать, что он, как и большинство других фабрикантов, построил несколько домов для своих рабочих. Дома на две семьи, с садиком для овощей и фруктов. Некоторые держат даже кроликов и коз. Конечно, не всем достается такое жилье. Мельцер не терпел пьяниц и хулиганов. А также тех, кто состоит в профсоюзе или другом рабочем объединении. Своим людям он был хозяин. Он построил для них даже детский сад и баню.

Наконец после всей этой глупой болтовни перешли к делу. Гости пообещали крупные закупки хлопчатобумажного сатина и скатертной ткани. В качестве бонуса они попросили одну из кольцевых прядильных машин. И были весьма разочарованы, когда Мельцер отказал. Покачали головами, выразили сожаление, намекнули на конкурентов, которые наверняка были бы рады сотрудничеству с ними. Мельцер был вежлив, но непреклонен. Это его машины, ни одна из не покинет территорию фабрики. Но в торговле сатином и камчаткой он заинтересован, нужно только договориться о ценах.

– Мы свяжемся с вами…

Прощание было поспешным и прохладным. По опыту Мельцер знал, что из столь непринужденно начинавшегося разговора, скорее всего, ничего не выйдет. Может, оно и к лучшему. Американские господа показались ему не особо благонадежными.

– Уберите это! – недовольно бросил он секретарю и сделал неопределенный жест в направлении тарелок и стаканов.

– Сию минуту, господин директор.

Для обработки корреспонденции в его конторе работали две дамы. Обе были немолоды, носили очки и неимоверно туго зашнуровывали корсеты. Фрейлейн Хофман нелепо хихикала, зато была безукоризненно грамотна. За пятнадцать лет Мельцер лишь дважды обнаружил в ее письмах ошибки. Фрейлейн Людерс была весьма добросовестна, молчалива, прилежна и практически не расположена шутить. Поначалу в качестве секретарей у Мельцера служили двое мужчин, но вскоре он понял, что с секретарями-дамами ему проще. Они были проворнее, сговорчивее и обходились ему дешевле. К тому же со всеми повседневными делами вроде приготовления кофе и закуски, розжига печи, ухода за растениями они справлялись гораздо лучше.

Мельцер уже собирался в новый печатный отдел, когда услышал фрейлейн Людерс. С посетителями она всегда беседовала вполголоса и владела собой, но сейчас говорила с особым нажимом. У фрейлейн Людерс был нюх на людей, она знала, кого следовало пустить, а кого – нет.

– К вам директриса сиротского приюта Семи мучениц.

Мельцер, который уже убегал, остановился, и его и без того мрачное настроение еще более омрачилось. Папперт. Наверное, пришла клянчить деньги, алчная особа. Но сегодня она обломает зубы. Он долго позволял держать себя за дурака. Если она и дальше будет докучать ему своими визитами, он потребует проверки бухгалтерских книг.

– Пусть войдет. Но у меня мало времени.

– Я ей передам, господин директор.

Эрдмута Папперт была одета в серый, довольно помятый костюм, который на ней болтался. Шляпа на желтоватых крашеных волосах, наоборот, была мала – утлая лодчонка в желтых морских волнах. Ее улыбка не менялась годами, она излучала мягкость и милосердие. Эрдмута Папперт посвятила свою жизнь сиротам. Приют, которым она руководила, субсидировала церковь, и само здание приюта в Нижнем городе также было собственностью католической церкви. Кроме того, за годы служения Папперт удалось найти нескольких попечителей. Среди них был и фабрикант Мельцер.

– Благослови вас бог, мой дорогой друг! – воскликнула она. – Не беспокойтесь, я не буду долго отвлекать вас от ваших обязанностей. Посвятите мне всего минуту.

Мельцер сухо промолчал. Ему не нравилось обращение «мой дорогой друг». Еще меньше ему хотелось бы слышать его после того, как он побывал в приюте. И уж тем более – после того, как увидел эту девушку. Больную и полуголодную. Еще немного, и она бы умерла.

– Если речь идет об очередном пожертвовании, госпожа Папперт, знайте: фирма сейчас не в лучшем финансовом положении, так что, к сожалению…

– Ах, господь с вами, дорогой друг, – весьма натурально изобразила она ужас. Актриса! При виде такой гримасы можно подумать, что ее – Папперт – только что несправедливо оговорили. Причем он был уверен, что именно из-за денег она и пришла.

– Я пришла, чтобы справиться о моей малышке Мари. Как прошел ее первый день в вашем доме? Я только надеюсь… Простите, мне нужно сесть. Вы же знаете, малокровие. Нет-нет – да и закружится вдруг голова.

Что ж, весьма ловко придумано. Эта назойливая особа уже опустилась в одно из кожаных кресел для посетителей, и Мельцеру еще придется постараться, чтобы избавиться от нее.

– Стакан воды? – вынужденно предложил он.

– Было бы хорошо, дорогой друг.

– Фрейлейн Хофман!

Папперт отпила содовой и бесшумно поставила стакан на эбеновую столешницу. Мельцер все это время стоял, он не собирался продлевать беседу ни на секунду дольше, чем было необходимо.

– Вам лучше?

Он и сам заметил, что вопрос прозвучал не сочувственно, а, скорее, угрожающе. Однако госпожа Папперт не была неженкой, она мягко улыбнулась и поблагодарила. Да, его стараниями ей стало легче.

– Что касается вашего вопроса о Мари, – поспешно продолжил Мельцер. – Насколько я слышал, она прилежно помогает на кухне и показывает себя как проворная помощница.

– Слава богу! – воскликнула Папперт, воздев руки. – Девочка действительно довольно смышленая…

– Однако нас смутил, – перебил ее фабрикант, – ее скудный гардероб. Моя домоправительница была вынуждена помимо обычных платьев и фартуков выдать ей обувь, носки и даже нижнее белье. Как такое возможно?

Эрдмута Папперт всплеснула руками и стала уверять, что Мари покинула приют, имея при себе и платья, и белье. Что она, Папперт, лично позаботилась, чтобы у Мари Хофгартнер с собой был добротный узелок с вещами…

– И куда же, по вашему, делись эти вещи?

Да откуда же, ей, Папперт, знать? Но Мари из тех, кто своей выгоды не упустит, а в Нижнем городе полно торгашей. Но тут же оговорилась, что упаси бог, ничего такого в виду не имеет и знать ничего не знает.

Мельцер не поверил ни единому слову, но вывести ее на чистую воду, к сожалению, не мог. Около месяца назад ему сообщили, что у Мари горловое кровотечение. Мельцера почему-то сильно потрясла эта новость, и он решил лично навестить девочку в приюте. Но приехав туда, обнаружил, что больная уже в клинике. Мельцер и раньше бывал в приюте, но в этот раз попросил показать ему комнаты. Он увидел темные обшарпанные помещения, в спальне гулял сильный сквозняк. Кухня была не убрана. Мельцер также внимательно рассмотрел воспитанниц, их залатанную одежду, дырявые чулки, бледные лица. На что были потрачены все его деньги? Уж точно не на воспитанниц. Куда смотрел епископ?

– К сожалению, выяснилось, что Мари Хофгартнер себе на уме, – осторожно сказала Папперт и доброжелательно улыбнулась. – Она плохо вписывается в коллектив. Вылитая мать…

Мельцер почувствовал укол в области сердца. Папперт хищно сверкнула своими маленькими светлыми глазками, рот при этом продолжал улыбаться.

– Мать? О чем вы?

– Ну, у каждого ребенка есть мать, не так ли? – произнесла Эрдмута Папперт таким тоном, каким провозглашают грандиозную новость. – Мари была очень маленькой, когда потеряла мать, бедная девочка. Несмотря на это, у нее есть право узнать кое-какие подробности…

– Любезный отец Лейтвин и ваша покорная слуга решили отыскать мать Мари. Чтобы показать девочке хотя бы могилу. Святому отцу не составило труда вспомнить Луизу Хофгартнер. Он посмотрел в церковной книге, и угадайте, что он там обнаружил.

Мельцер побледнел, ему сейчас тоже не помешал бы стакан воды. А лучше коньяка. Ирландского виски. Тирольского грушевого шнапса.

– Мне недосуг гадать, госпожа Папперт!

Та изобразила испуг и, сокрушаясь, признала, что его время стоит денег. А она отвлекает его из-за всякой ерунды. Мельцер почувствовал острое желание спустить злобную особу с лестницы крепким пинком.

– Да говорите уже!

– Его Лейтвин обнаружил в церковной книге удивительный факт: Луиза Хофгартнер была венчана. Ее супруг…

– Замолчите! Эти вещи вас не касаются. Мари что-то известно?

Папперт была сама любезность, и тот, кто заглянул бы ей сейчас в глаза, увидел бы в них настоящий триумф.

– Конечно, нет. Мы не хотели тревожить ребенка такими вещами. По крайней мере, до ее совершеннолетия. Ей сказали, что ее мать похоронена в общей могиле для бедных на кладбище Херманфридхоф, надгробной плиты нет.

– Кто еще?

– Что, простите?

– Кто еще, кроме вас и его преподобия Лейтвина, знает об этом? – нетерпеливо закончил Мельцер свою фразу.

– Никто. Упаси бог, я не болтушка, дорогой друг. Может, еще несколько пожилых людей, которые жили по соседству и видели, как она мучилась…

Мельцер почувствовал, как на него надвигается черная стена. Иногда с ним такое случалось поздними вечерами, ощущение было более чем неприятным, поскольку лишало чувства самоконтроля. Бороться с этим помогал алкоголь. Алкоголь и железная воля.

– Мы подумаем о пожертвованиях в пользу приюта, госпожа Папперт. Возможно, все-таки удастся найти решение.

– Господь благословит вас. – Папперт, ликуя, захлопала в ладоши. – Я знала, что вы не бросите моих бедных невинных детей. То есть я могу надеяться, что и мы и дальше…

Хитрая, бесстыжая вымогательница. Но только бы никто не прознал о кознях злобной бабы. Проклятие! У этой жадной паучихи наверняка где-то хранится кругленькая сумма.

– Можете надеяться, госпожа Папперт.

Священником он займется сейчас же. Однако репутация пастора безупречна, он не станет разглашать информацию. С другой стороны, он священник и начнет болтать об исповеди и облегчении совести. А потом – клянчить пожертвование.

Когда Папперт после нескончаемых цветистых слов благодарности наконец встала с кресла и покинула контору, Мельцера в приемной уже ждал Альфонс Динтер – молодой бригадир из отдела набивки тканей.

– Ну? Как прошло? Довольны?

По обеспокоенному лицу молодого человека он понял, что что-то пошло не так.

– Нет, господин директор. Я не могу быть доволен. Образец получился на миллиметр короче. Речь идет о крошечном кусочке, но граница стыковки узоров заметна. Я в отчаянии…

Мельцер выслушал доклад с холодной головой. Три месяца кропотливой работы коту под хвост. Придется начинать сначала. Черт побери, раньше бы такого не случилось.

10

Мари с готовностью, но без суеты выполняла поручения. На любую работу отводила необходимое время, к обязанностям относилась прилежно и обстоятельно, таким образом ее все труднее было упрекать в неловкости или глупости.

– А можно еще медленнее? Я уж думала, ты до завтрашнего утра не закончишь. Оставь уже дрова. Садись и чисти яблоки.

– Сейчас. Только быстро поднимусь к Эльзе. Помочь с занавесками.

– Подавилась бы она своими занавесками!

– Потом к Августе подметать.

– Если через пять минут ты не будешь сидеть на кухне и чистить яблоки, я лично притащу тебя сюда за волосы. Я их отучу умыкать у меня помощницу…

– Я быстро…

Она побежала вверх по служебной лестнице. Оказавшись в холле, выстланном мягким зеленым ковром, Мари оробела. И где тут библиотека? Она прислушалась. Слева была столовая, там госпожа завтракала со своими двумя дочерьми. Мужского голоса в общем разговоре слышно не было – или господин был молчалив, или уже отбыл на фабрику. Сразу за столовой располагалась красная гостиная, на другом конце – мужская гостиная и кабинет хозяина дома. Библиотека, должно быть, слева от красного салона. Мари осторожно приложила ухо к покрытой белым лаком филенчатой двери, за ней слышался металлический лязг. Эльза снимала полосатые шторы с металлических штанг, лязгали кольца, на которых держалась шторная ткань. Это точно была библиотека.

– Похвально-похвально!

Мари вздрогнула. Из столовой позади нее вышла одна из молодых барышень.

– Я… я только хотела…

– Послушать под дверью, не так ли?

– Но только потому, что я не была уверена, что библиотека здесь.

Молодая госпожа засмеялась. Тонко, коротко, с издевкой.

– Не иначе ты хотела услышать шелест страниц? Это самое странное оправдание, которое мне доводилось слышать.

Белокурая барышня была одета в просторный нежно-розовый пеньюар со множеством кружев. Под ним, вероятно, скрывалось довольно упитанное тело, такой вывод можно было сделать по ее двойному подбородку.

– Нет-нет, госпожа. Я хотела выяснить, снимает ли Эльза занавески, поэтому и слушала. Чтобы не ошибиться и не побеспокоить хозяев напрасно.

В ответ на ее пространные объяснения молодая госпожа только качала головой.

– Ты ведь новая кухарка, так?

– Да, фрейлейн. Меня зовут Мари.

Она присела в книксене, радуясь своему новому фланелевому платью. В нем она производила гораздо лучшее впечатление, чем в поношенной юбке из приюта.

– Послушай, Мари, – холодно произнесла молодая хозяйка. – Если я еще раз застану тебя за подслушиванием, я позабочусь о твоем увольнении. Мы друг друга поняли?

– Да, барышня.

С этими словами Элизабет подхватила подол своего утреннего наряда и изящно развернулась. Легкая ткань развевалась подобно розовому кружевному облаку.

– И за работу! – крикнула она Мари через плечо. – Живо, маленькая белоручка!

Она не видела, как Мари вновь присела в покорном книксене. Зато из-под взметнувшегося подола молодой госпожи на мгновение показалась нога повыше лодыжки. Белая и жирная, словно опарыш.

«Какая же непривлекательная, – подумала Мари, спускаясь по лестнице в прачечную с корзиной с пыльными шторами. – И все равно она найдет себе состоятельного жениха. Потому что она дочка фабриканта Мельцера».

Мари пришлось трижды бегать в прачечную, при этом желательно было не испачкаться о побелку на стене на узкой служебной лестнице. Когда она пошла туда в четвертый раз, ее выловила Августа:

– Так вот где тебя носит! Давай, быстро за веником и за ведром. Совок не забудь. Шевелись!

Мари поднялась на третий этаж, где Августа приводила в порядок хозяйские спальни. Обычно они делали это вдвоем с Эльзой, но сегодня Эльза занималась шторами и помочь могла только позже.

– Ничего себе свинарник! – бормотала Августа.

Вероятно, здесь и происходили ночные события. Мари на всякий случай остановилась в дверях и наблюдала, как Августа идет к окну. Она передвигалась, как журавль по болоту, боясь наступить на разбросанные вещи. Горничная раздвинула занавески, стало видно, что нижнее белье лежало вперемешку с какими-то осколками, обрывками бумаги, кистями, тюбиками и карандашами.

– Что стоишь как вкопанная? Давай – осколки в ведро. Их уже не склеишь. Какая жалось, что фигурки такие дорогие.

Августа совершенно забыла, что вообще-то злилась на Мари. Но ей нужен был объект для выплеска эмоций при виде всего этого хаоса. Господи, белые фигурки молодая госпожа заказывала специально из Италии. Сплошь непристойности – голые мужчины и женщины в самых разных позах. И как только родители позволяют такое благовоспитанной молодой девушке? И вот теперь остались осколки. Некоторые уже не спасти, но какие-то еще можно склеить гипсом.

– Барышня Элизабет, наверное, была просто вне себя от бешенства, – трещала Августа. – Неудивительно. Эльза видела, как лейтенант стоял перед фрейлейн Катариной на коленях. В красном салоне. Без свидетелей…

Августа встряхнула простыни, на которых валялись обрывки бумаги и угольные карандаши. Она со вздохом посмотрела на испачканное углем белье и решила перестелить постель.

– Собери все карандаши, которые еще сгодятся. Положи на столик возле мольберта!

Мари на какое-то мгновение отвлеклась на разорванный рисунок. Сад, обнесенный затейливой решеткой. За ним расплывчато – кустарники, деревья, лужайка. Ворота сада и правая часть рисунка оборваны. Жалко.

Она отложила лист и стала выполнять указания Августы. Рисование. Какое чудесное занятие. Сколько здесь бумаги и карандашей. И целый день можно только рисовать. Как же она завидовала барышне Катарине!

11

Около одиннадцати часов перед фасадом виллы спешился всадник. Старый садовник Блиферт, подрезавший розовый куст, бросил садовые ножницы и вышел придержать лошадь. Все-таки в прошлом он был лейтенант, и если его старые глаза ему не изменяли, молодой человек уже не первый раз приезжал сюда.

– Привяжите коня, я недолго!

– Будет сделано, господин.

Садовник поклонился очень низко, как он делал это молодым в имении своей госпожи.

Он тоже приехал вместе с Алисией Мейдорн в Аугсбург из Померании. А там почтению к господам учили крепко. Да и настоящие господа – те, кто действительно заслуживал почтения, – в тех землях еще водились. Этот молодой хлыщ не удостоил Блиферта даже взглядом, только бросил ему поводья и помчался к дому. Он так спешил, словно за ним гнались. Августа, открывавшая перед ним двери, постаралась исполнить свой книксен с особым изяществом. Ей давно уже нравился статный красавец с румянцем и сияющими глазами. А еще эта униформа, которая сидела на нем как влитая.

– Клаус фон Хагеман. Знаю, я не запрашивал аудиенцию. Но любезно просил бы госпожу Мельцер принять меня.

Как же бледен был молодой человек! Сегодня от румянца не осталось и следа, скорее всего, он провел ночь без сна.

– Если хотите присесть…

Она отвела его в холл, откуда лестница вела наверх, в хозяйские покои. Помещение было обставлено темной мебелью в колониальном стиле, многочисленные зеленые растения в кадках дополняли интерьер. Августа поспешила к хозяйке, сердце колотилось, ведь она исполняла просьбу лейтенанта. Где ей искать госпожу? В столовой давно убрали, может быть, она в библиотеке проверяет расстановку стульев перед сегодняшним собранием? Ах, нет, голос доносился из красной гостиной. Несмотря не спешку, Августа решила для начала послушать под дверью. Разумеется, лишь для того, чтобы не вторгнуться в приватную семейную беседу.

– Я жду от тебя больше самодисциплины, Элизабет. Ты старше и должна уметь обуздывать свои эмоции. Прежде всего из-за нервозности Катарины…

– Хорошо, мама.

– То, что сегодня ночью произошло в ее комнате, не выразить никакими словами. Вам должно быть стыдно перед прислугой, которой пришлось убирать последствия этого побоища.

– Да, мама.

– Если подобная сцена повторится еще хоть однажды, я буду вынуждена подумать о том, чтобы разлучить вас. Несколько месяцев в имении бабушки и дедушки в Померании пойдут тебе на пользу, Элизабет.

В голосе молодой барышни прозвучал неподдельный ужас. Отправиться в такую глухомань, в эту тоску?

– Что? Теперь, в преддверии сезона балов? Мама, ты так не сделаешь…

– Не сделаю, покуда мои дочери будут дружны.

– А почему именно я? Почему ты не отошлешь в Померанию Катарину?

А вот это было лишним. Теперь мать по-настоящему разозлилась. И всякий раз от нее достается Элизабет.

– Потому что для Катарины это дебют, а ты танцуешь уже два года. А сейчас больше ни слова, Лиза.

Августа решила, что настал момент осторожно приоткрыть дверь и объявить о прибытии лейтенанта. Госпожа посмотрела с легким раздражением, в то время как на лице молодой барышни отобразилось крайнее волнение.

– Лейтенант фон Хагеман? – переспросила госпожа изменившимся голосом и улыбнулась. – Просите.

Августа закрыла за собой дверь и направилась к лестнице. Было слышно, как госпожа Мельцер удовлетворенно произнесла:

– Какой приятный сюрприз. Может, ты что-то утаила от меня, Лиза?

– Мама, это… это не то, что ты…

Что ответила госпожа своей дочери, Августа не услышала. Внизу, в холле, лейтенант нетерпеливо расхаживал между кадок с растениями, словно загнанный тигр.

– Госпожа Мельцер просит пройти.

По лестнице он поднимался, перепрыгивая через две ступеньки. Открывая перед ним двери, Августа еще раз присела в реверансе и одарила молодого человека своей самой любезной улыбкой, на которую он, впрочем, не обратил никакого внимания. И все равно она пожелала ему удачи.

Алисия перешла в столовую и просила, чтобы лейтенант подождал: во-первых, чтобы повысить градус напряжения, во-вторых, он явился совершенно неожиданно и не должен был подумать, что ей нечем заняться. Он сидел на краю кресла и вскочил, когда госпожа Мельцер вошла в комнату. Она всмотрелась в его лицо, но увидела лишь бледность и усталость.

– Простите мой внезапный визит, сударыня…

Он решился поцеловать ей руку, и она почувствовала, как холодны его пальцы.

– Я озадачена, лейтенант фон Хагеман. Но поскольку я хотела задать вам кое-какие вопросы, этот визит довольно кстати. Садитесь же. Чаю? Кофе?

Он отказался и, к изумлению госпожи Мельцер, стал ходить по комнате, согнув руки в локтях и тяжело дыша. Наконец он остановился и посмотрел на нее взглядом, полным мольбы, Алисию это очень растрогало.

– Прошу простить, сударыня. Должно быть, я произвожу впечатление сумасшедшего и, должен признаться, со вчерашнего вечера и сам себя не узнаю.

– Ради всего святого, успокойтесь.

– Помогите мне. Умоляю. Если вы не поможете, я не знаю, что мне делать…

В молодости Алисия привыкла к таким семейным сценам, ее легкомысленные братья любили подобные выходки, особенно когда им были нужны деньги. Поэтому рассудок сейчас взял верх над сентиментальностью, и она энергично потребовала от молодого человека взять себя в руки. Иначе она вынуждена будет потребовать покинуть дом.

Замечание подействовало мгновенно, лейтенант сделал глубокий вдох и стал говорить тихо, но твердо:

– Вчера вечером я имел храбрость прийти сюда вслед за вашей дочерью. Мы несколько минут оставались наедине, но я клянусь, что никак не воспользовался ситуацией и не позволял себе непристойностей. Наоборот…

– Это неслыханно, господин лейтенант. Вы злоупотребили моим доверием и доверием моего мужа!

– Госпожа, – он взволнованно перебил ее, – я сделал вашей дочери предложение. Я не думаю, что союз наших семей мог бы каким-то образом стать против ваших интересов. Но разумеется, свое предложение я сначала хотел сделать моей избраннице с глазу на глаз. Чтобы услышать от нее, хочет ли она стать моей…

Алисия с недоверием смотрела на пылкого молодого человека. Элизабет ни словом ей не обмолвилась.

– И что же? Каков был ответ моей дочери?

Он вздохнул.

– В том-то все дело, госпожа Мельцер. Она не дала мне ответа. Ни слова, ни кивка – ничего. А дальше нам помешали.

– Конечно, – кивнула Алисия. – Думаю, пришла моя домоправительница.

– Нет, пришла ваша дочь Элизабет, – сокрушенно признался он. – Вы можете себе представить, как ужасно неловко все получилось.

Алисия уставилась на молодого человека немигающим взглядом. Что он несет? Он пьян?

– Элизабет? Я не понимаю, лейтенант фон Хагеман. Вы говорите, что сделали предложение моей дочери Элизабет?

Он отчаянно замотал головой.

– Да нет же, сударыня. Я говорил о вашей младшей дочери Катарине.

Теперь до супруги фабриканта наконец дошло. Ссора девочек этой ночью. Ненависть Элизабет по отношению к сестре, ее странная реакция сегодня утром. О, господи, вот это удар! Но хуже было то, что Элизабет не доверилась ей.

– Сударыня, я прошу вас помочь! – умолял лейтенант, в возбужденном состоянии он не обращал внимания на реакцию собеседницы. – Поговорите с Катариной. Я готов услышать любой ее ответ. Но я не выдержу этой неопределенности. Через несколько дней мне предстоит вернуться в полк.

– Понимаю…

– Нет ли сейчас возможности повидаться с вашей дочерью?

– Сожалею!

Лейтенант покорно уронил руки.

«Ишь, какой прыткий, – подумалось Алисии. – Молоко на губах не обсохло, а все туда же, как сказал бы мой отец. Похож на тех парней, которые частенько заглядывали к ним в поместье в Померании. И которые мне никогда не делали предложения. К большому сожалению».

– Мой дорогой юный друг, – начала она мягко. – Позвольте мне как матери сына и двух дочерей дать вам материнский совет. Прежде всего ваше предприятие – каким бы достойным оно ни было – все же довольно преждевременно. Катарине еще нет восемнадцати, зимой она только выходит в свет, и…

– Как раз это меня и беспокоит, сударыня, – взволнованно перебил он. – Как только Катарина станет королевой бального сезона и молодые люди падут к ее ногам, сможет ли она понять, у кого из них честные и серьезные намерения? Не станет ли она жертвой ложных нашептываний, необдуманных обещаний…

Тем временем Алисия совершенно рационально взглянула на ситуацию. Как бы плохо все ни оборачивалось для Элизабет, о благополучии семьи тоже нужно было подумать.

– В этом вы можете полностью мне доверять, лейтенант фон Хагеман. Будем говорить прямо: я тоже приветствовала бы союз наших семей. Кроме того, по-моему, в вашем лице моя дочь обретет понимающего и заботливого супруга.

Лейтенант буквально на глазах расцвел от счастья.

– Сударыня, не знаю, что и сказать. Если бы Катарина подала мне хотя бы знак. Глазами. Улыбкой. Написала бы пару строк…

Алисия раздумывала. Пожалуй, несколько строк Катарина в самом деле могла бы написать. Никаких обещаний, разумеется. Просто любезности.

– Дайте время моей дочери, лейтенант. И себе – тоже. Я позабочусь о том, чтобы Катарина дала вам знак. Но это не произойдет сразу. Вы должны понимать: сначала ей придется побороть свою девическую стыдливость, а уж потом она доверит мысли бумаге и почтальону.

– Вы так милосердны, сударыня! Обещаю терпеливо дожидаться ее письма. Хотя каждая секунда ожидания для меня как острый нож в сердце.

– Я учту, молодой человек.

На этом разговор был окончен, требовать дальнейших уступок он не посмел. Алисия уже и так пообещала больше, чем могла выполнить. Жаль, что ее маленькая Китти такая мечтательница. Немного здравой практичности Элизабет ей бы не помешало.

На прощание Алисия протянула руку, которой наш дерзкий господин лейтенант лишь слегка коснулся губами. К сожалению, жест получился, скорее, лихой и заученный, чем искренний. Ну да ведь она и не Китти.

В дверях появился Роберт с подносом. Ему было поручено достать из шкафа чайные и кофейные чашки и отнести их в библиотеку перед вечерним собранием. Увидев госпожу Элизабет в дверях, смежных с красной гостиной, он вежливо откашлялся.

– Стучать надо! – прикрикнула она на него.

Ей было неловко, что именно Роберт застал ее за подслушиванием. С другой стороны, а почему не Роберт? Вообще-то он как раз вовремя.

– Простите, барышня.

Она подождала, пока он поставит поднос на стол. Затем обошла стол и встала напротив Роберта. Она уперлась руками о столешницу, максимально открыв его взору зону декольте.

– Хотите знать, о чем сейчас договариваются там, за стенкой?

Взгляд Роберта блуждал, его как мужчину, разумеется, манила ее грудь. Но он принуждал себя смотреть в другую сторону.

Она наклонилась еще ниже и злорадно улыбнулась. Камердинер сходил с ума по Катарине, как и все мужчины. И все-таки не мог оторвать взгляд от выреза на ее платье. Пусть смотрит!

– А я вам скажу. В этот самый момент моя мать затевает брак между лейтенантом фон Хагеманом и моей сестрой. Что скажете?

Роберт побледнел. Бедный парень, он не умел притворяться. Все в этом доме, кто не был слеп и глух, заметили, как безнадежно он был влюблен в Китти. У Роберта не было ни малейшего шанса, но он все равно страдал, как жалкий пес. Элизабет почти физически ощущала его отчаяние, но в отличие от него у нее были и средства, и возможности бороться за свое счастье.

– Меня… меня это не касается, фрейлейн.

– О, а вот здесь я совершенно иного мнения, – твердо произнесла она. – Судьба моей бедной сестры касается нас всех. И меня, и вас. Мы должны помешать ее обручению с человеком, который не сделает ее счастливой.

Роберт замолчал и уставился на Элизабет. Он только слегка качнулся, в остальном же не подал вида.

– Вы мне поможете? – спросила она.

– Каким образом?

Она помолчала, потому что хлопнула соседняя дверь. Беседа между матерью и лейтенантом была окончена, молодой человек покинул виллу.

– Очень просто, – прошептала Элизабет.

Роберт не ответил, у него дрожал подбородок. Что бы она сейчас ни предложила, он в случае согласия рисковал своей работой.

– Вы ведь относите письма на почту, не так ли?

– Да, фрейлейн.

Она победоносно улыбнулась, на щеках обозначились ямочки.

– Вам всего лишь будет нужно поменять местами два письма. И все.

12

Глядя на дам из благотворительного общества, можно было подумать, что они неделями недоедали!

Закуски разлетелись враз. После доклада дамы, по словам Эльзы, практически дрались за еду. Чтобы подогреть их интерес, во время доклада уже начали разливать чай, кофе и вино. Напитков тоже было выпито изрядно.

– На этом у меня все, – заявила повариха, когда последняя тарелка с угощениями покинула кухню.

– Говяжьих языков больше нет, куриные яйца закончились, икра, к моему сожалению, – тоже. Осталась только ветчина да соленые огурцы.

– Какая разница, что ты им подашь. Большинство из них уже так накачались мозельским, что и сухую корку жрать станут.

– Августа! – предупредила ее Эльза, которая несла к лифту два кофейника. – Смотри, чтобы тебя Шмальцлер не услыхала!

– Твоя правда, – проворчала Августа. – Случайно стукнули друг о друга два бокала, естественно, вино выплеснулось не только на ковер, но и на диван. Госпожа директор Гутвальд опрокинула тарелку с тремя икорными закусками, а госпожа доктор Люритц – та, что плохо видит, прошлась по ним. Теперь черная икра втоптана в красный ковер…

– И не скажешь, что дамы собрались для помощи голодающим детям Африки.

Мари, которая без конца варила кофе, кипятила чай и мыла посуду, со вздохом присела на табуретку возле плиты. Вообще-то Августа болтала много ерунды, но последняя ее фраза была в точку. Мари видела такие сборища в приюте. Папперт время от времени приглашала покровителей и попечителей заведения на обеденное застолье. В такие дни кухня работала на полную катушку, подавали кофе, сладкое, было много показной суеты, и что самое отвратительное – в конце воспитанницы должны были выступить перед приглашенными – прочитать стихотворение или спеть песню. Ах, как очаровательно, как невинно выглядели эти маленькие сиротки, как мило они были одеты! Надо ли говорить, что красивые платья разрешалось надеть только на мероприятие, а уже вечером их отнимали. Все в тот день, кроме воспитанниц, ели, пили и чудесно развлекались.

– Что такое, Мари? – накинулась на нее повариха. – Отдыхать потом будешь. Иди мыть посуду! И осторожно с дорогими фарфоровыми тарелками.

Это Мари уже усвоила. Одна фарфоровая чашка стоила двадцать марок, тарелка – даже двадцать пять. Кофейник вообще был бесценный, если такой разобьешь, до конца жизни будешь отрабатывать Мельцерам долг. Мари зевнула, было около девяти вечера, и она зверски устала.

– На вот, чтобы не скучать. Постирай в мыльной воде и развесь на веревке!

Йордан в отсутствии дам заглянула в их гардеробы. Всегда было что поправить: там лопнул шов, тут нужно погладить. Или вдруг обнаружилось незамеченное раньше пятно. Не говоря уже о нижнем белье – его меняли ежедневно. Большие вещи, скатерти или постельное белье сдавали в прачечную, для деликатной стирки на виллу раз в неделю приходили две женщины. Но разумеется, всегда находилось что-то срочное, какая-то одежда, которую приходилось приводить в порядок буквально за ночь. Как батистовую блузку госпожи Алисии. Она надевала ее несколько раз, немного испачкала, кроме того, посадила на левую манжету отвратительное коричневое пятно. Вероятно, от кофе. Или от чая. Придется попробовать вывести лимонным соком.

Ясно, что Йордан вполне могла бы постирать блузку и сама, она сидела с остальными на кухне и жаловалась на объем работы. Впереди был сезон балов, а госпожа Элизабет не влезала ни в одно из своих платьев. Конечно, госпожа Мельцер закажет для нее одно-два новых платья, но в этом году нужно будет придумывать выходной гардероб для Катарины. Даже богатому фабриканту приходилось быть рачительным.

– Пудровое шелковое мы с портнихой, наверное, сможем подогнать.

– А куда девают старые платья? – с тоской спросила Августа. – Зеленое атласное. И кремовое в нежных кружевах. Ах, какое же оно красивое, прямо как свадебное!

Мария Йордан отлично понимала, куда клонит Августа. Госпожа время от времени дарила прислуге старые платья. Но насколько Мария знала Элизабет, та точно воспротивится, чтобы ее бальные платья носила горничная.

– Ты выходишь замуж, Августа? – увела разговор в сторону Йордан. – И жених у тебя есть? Может, это вообще Роберт?

Все засмеялись, а Августа покраснела от злости и назвала Йордан «глупой особой». На себя бы посмотрела.

Мари надеялась, что они вцепятся друг другу в волосы, но, к сожалению, до драки не дошло: в кухне появилась домоправительница. Она хлопнула в ладоши, давая понять, что дамы наверху уже прощаются и внизу их ждут машины.

Августа и Эльза поспешили в холл, чтобы подавать дамам пальто и гамаши, Роберт еще в доме раскрывал над гостями черный зонт, под которым поместилась бы семья из четырех человек. Мари промокнула руки фартуком и пошла вслед за Августой и Эльзой, но, конечно, не до холла – там ей делать было ничего, – а только до выхода в холл. Дверь была приоткрыта, и Мари краем глаза могла видеть шумных веселых дам, которые кутались в теплые пальто и длинными булавками прикалывали к волосам шляпы. Какие ужимки! Они бросались друг другу на шею, целовались. Священника, который выступал с докладом, без конца благодарили, а две пожилые дамы даже осмелились его обнять. До поцелуев дело все же не дошло.

Интересно, этот господин с темной бородой и кустистыми бровями и был директор Мельцер? Мари никогда его раньше не видела, но решила, что это он. Он прощался с одной из дам помоложе. Говоря с ней, смущенно улыбался и все время кивал. Как странно, что столь состоятельный и знатный господин выглядел столь неуверенным. Что ж, видимо, у себя на фабрике он был другим.

– Чего стоишь и глазеешь? Марш за работу!

Именно Йордан застала Мари за этим занятием. У женщины были рысьи глаза, с ней надо держать ухо востро.

Около десяти часов повариха и Эльза с Августой пошли спать. Йордан еще пришлось раздевать госпожу и дочерей. Фрейлейн Шмальцлер вышла из комнаты Алисии, где они обсуждали предстоящий день, около половины одиннадцатого. Она заглянула на кухню, где Мари домывала посуду, и сказала, что беспокоится за Роберта. Этот глупец вздумал пойти на ночную прогулку, что при такой погоде чистое безумие. Мари пожала плечами.

– Спокойной ночи, Мари. Поставь чистую посуду на стол. Роберт расставит ее завтра в шкафы. И перед тем, как пойти спать, проверь, закрыты ли внизу окна.

– Да, фрейлейн Шмальцлер. Вам тоже спокойной ночи.

Она почти закончила, оставалось вытереть два блюда и несколько чашек, а также начистить до блеска серебряные ложки и приборы для сервировки еды. Если бы не чертова блузка, через полчаса Мари могла бы лежать в постели. Она наклонилась к полке, достала чистое полотенце, разложила его и хотела приняться за серебро.

– Добрый вечер.

Мари от неожиданности чуть не упала в обморок: в дверях стояла молодая госпожа Мельцер.

– Извини, я не хотела тебя напугать, – сказала Катарина. – Я прекрасно знаю, что вообще-то мне здесь делать нечего.

Мари ничего не ответила, только прижала полотенце к себе. Действительно, кухня была местом для прислуги, господа старались заходить сюда пореже.

На молодой барышне был белый пеньюар, под ним, видимо, ночная рубашка. Пеньюар был сшит из нескольких слоев тонкого шифона. Простой крой – без рюш, без кружев, но Катарина выглядела в нем как королева.

– Ты ведь Мари, не так ли? Новая помощница.

У Мари перехватило дыхание, она не могла выдавить ни звука. Она только кивала, вцепившись пальцами в кухонное полотенце.

Теперь молодая хозяйка прошла в кухню. Двигалась она будто в сомнамбулическом сне, ноги переставляла так, словно не знала, куда ступить дальше. Говорили, что у нее бывает бессонница. Так она еще и лунатизмом страдает? Какие красивые у нее волосы. Каштановые с легкой рыжиной. Как мягко закручиваются локоны и завитки, образуя на спине густую струящуюся гриву. А глаза! Эти глаза! Глубокого темного цвета. Как озеро. Синие, словно небо в теплый летний день.

– Я тебя сразу узнала, Мари. Мы ведь уже виделись раз, помнишь? Я сидела в автомобиле, а ты стояла перед домом на лужайке.

Мари снова кивнула. Конечно, она помнила.

– На мне был зеленый костюм и шляпа с тюлевой вуалью.

Мари откашлялась и обрадовалась, когда услышала собственный голос. Она уже боялась, что от страха онемела:

– Да, я помню, госпожа.

– Ну вот!

Барышня улыбнулась. Улыбкой, от которой засияла мрачная кухня, а вокруг пугливого сердца Мари разлилось тепло. Еще никто на свете не улыбался ей таким образом. Интересно, госпоже Катарине уже говорили, что она волшебница? А она была волшебница. Мари смущенно улыбнулась в ответ.

– Я кое-что хочу спросить у тебя, Мари.

– Да, пожалуйста…

Ее сердце стало выстукивать барабанную дробь. Возможно, барышне была нужна вторая камеристка? Или горничная?

– Я бы хотела тебя нарисовать.

Должно быть, у Мари в этот момент был исключительно глупый вид, потому что госпожа вдруг залилась светлым, радостным смехом.

– Не сердись, я не издеваюсь над тобой. Понимаю, что мой вопрос необычный. Но у тебя точно такое лицо, какое мне нужно. Лицо, которое вписывается в серые залы и мрачные здания, понимаешь?

Нет, этого Мари понять не могла. Не хотела понять, ей не нравился такой образ. Молодая госпожа, конечно, не думала ее обидеть, но если бы Мари это сказал кто-то другой, она бы рассердилась.

– Твои глаза, Мари, – мягко, заискивающе промолвила девушка. – У тебя прекрасные глаза. В них душа. Грусть и тоска. Такая жажда счастья. Такая усталость. И такая сила.

Что за бред? Мари уже слышала, что Катарина немного странная.

– Если вам это так важно, можете спокойно меня рисовать.

– То есть ты не против? – радостно воскликнула она. – Чудесно. С завтрашнего дня ты будешь приходить ко мне в комнату на два часа ежедневно…

Мари испугалась.

– Но… так не получится, барышня.

– Почему не получится?

Она непроизвольно замотала головой, имея в виду, что все ведь просто.

– Мне нужно выполнять мои обязанности, барышня.

– Но это и будут твои обязанности. Ты моя модель. Вообще-то я должна платить тебе. Но только у меня нет собственных денег.

Она с сожалением улыбнулась, и Мари улыбнулась в ответ. Какими разными были две сестры. Старшая была высокомерной эгоисткой, младшая – прекрасная сумасшедшая мечтательница. Мари чувствовала к ней симпатию, при этом разум подсказывал ей держать ухо востро с обеими барышнями.

– Если фрейлейн Шмальцлер согласится, я охотно стану вашей моделью.

– Великолепно. Мы начнем завтра же, Мари. Как я рада!

Фрейлейн подошла к Мари, взяла ее руки в свои, пожала их и снова отпустила. Полотенце упало на пол. Мари нагнулась за ним, а когда встала, молодой госпожи уже след простыл.

Мари несколько мгновений смотрела на полуоткрытую дверь, затем механически начала натирать ложки и приборы. Когда же, покончив с работой, она наконец легла в постель, то была совершенно уверена, что эта встреча на кухне ей только привиделась.

13

Пауль заподозрил неладное, поднимаясь по узкой крутой лестнице жилого дома, стоявшего в одном из мюнхенских дворов. Навстречу ему спускались две женщины в засаленной одежде, у одной на ногах были войлочные тапки. Они вели за руки малыша и не собирались уступать Паулю дорогу. Ему пришлось прижаться спиной к окрашенной в оливковый цвет стене, чтобы пропустить всю троицу.

– Эдгар? это я, Пауль!

Он постучал сначала осторожно, потом сильнее. Никто не ответил. Черт побери, неужели его нет дома? Может быть, они просто разминулись и Эдгар так же нетерпеливо стучит сейчас в дверь Пауля в Мариенгассе? Нет, навряд ли. Эдгар обещал принести Паулю деньги не позже десяти утра. Теперь было уже два часа.

– Эдгар! Открой, наконец!

Схватившись за заскорузлую ручку, Пауль потряс дверь. К его удивлению, дверь со скрипом отворилась внутрь, в лицо ударил застоявшийся запах пива, непроветренного помещения и свежей кошачьей мочи. Тощий серый кот протиснулся в дверную щель, вытерся Паулю об ноги и бесшумной тенью убежал вниз по лестнице.

Пауль напряг глаза, вглядываясь в сумрак каморки. Он был здесь лишь однажды, когда ночью с друзьями затаскивал пьяного Эдгара наверх, и жилище особо не разглядывал.

– Эдгар! Ты здесь?

В глубине комнаты что-то мелькнуло, упал и разбился стакан, последовало негромкое проклятие.

– Входи, Пауль, – прокряхтел его товарищ. – И закрой дверь, иначе опять соседка нагрянет. Всю ночь вопила, глупая баба. – В комнате были явные следы запоя. Повсюду валялись пустые пивные бутылки, стаканы, две деревянные пивные кружки, под столом – бутылка из-под шнапса, содержимое которой уже утолило чьи-то жаждущие глотки. Рядом Пауль увидел надкушенную сухую булку и книгу, которая оказалась учебником по анатомии человека. Эдгар изучал медицину.

– Какая честь оказана моей обители, – смущенно усмехнулся Эдгар и убрал со лба волосы. – Садись, Пауль. Вон там стул. Стаканы можешь поставить на стол. Постой, где-то была еще бутылка можжевеловой настойки.

У Пауля не было желания садиться. Хотя бы потому, что на деревянном стуле красовалась липкая пивная лужица. Пока Эдгар тяжело поднимался и нетвердой походкой шел по комнате, Пауль шагнул к окну и распахнул его. Холод и свежий воздух ворвались в затхлое помещение, с крыши сорвалась сосулька и полетела вниз.

– Ты с ума сошел? Сейчас же закрой окно. Я не собираюсь замерзнуть насмерть!

– Лучше немного померзнуть, чем задохнуться в этом смраде!

Эдгар быстро проковылял к окну, закрыл его и заметил, что Пауль сегодня раздраженный.

– Тебя это удивляет? Ты должен был прийти ко мне в десять. Может, забыл?

Лицо его товарища выражало крайнее удивление.

– В десять? К тебе? Убей меня, дружище, – не помню такого.

Взгляд Эдгара быль столь искренним, что Пауль разом засомневался, так ли он его понял. Да нет, все верно: они договаривались на сегодня. Позавчера на рынке Виктуалиенмаркт возле лавки, где баба торговала птицей, Пауль случайно натолкнулся на Эдгара и напомнил ему, что время подходит.

– Слушай, Эдгар. Я заложил свои золотые часы, чтобы одолжить тебе триста марок. Часы на порядок дороже, мы оба это знаем. Но если я не выкуплю их сегодня, они больше мне не принадлежат. Ты понимаешь?

– Ну ладно, ладно, – пробормотал Эдгар и сделал примирительный жест рукой. – Не кипятись, дружище. Доплати ростовщику небольшую сумму, ее хватит, чтобы выкупить часы позже. После Рождества получишь ты назад свои деньги. Я в жизни еще не был кому-то должен…

– Деньги мне нужны сейчас, Эдгар. Сейчас, как и договаривались! Что скажут мои родители, если я вернусь домой без часов?

Эдгар поставил пустые стаканы на стол и вытер тряпкой – кажется, когда-то это была рубаха, – сиденье стула.

– Сядь, дорогой, и выпей. Я тебе все сейчас объясню. Ты же меня знаешь, Пауль. Если бы у меня были деньги, я бы их вернул…

Ах, вот оно что. До этого момента Пауль еще на что-то надеялся.

– У тебя нет денег?! – гневно закричал он. – Как же так? Ты говорил, твой дядя из Штутгарта вышлет деньги. Ты даже клялся, помнишь?

Как можно быть таким глупцом! Достаточно посмотреть на эту жалкую каморку, чтобы понять, что дядя из Штутгарта не существует. Эдгар врал ему, выдавал себя за доброго приятеля, всегда с шуточками, всегда услужливый, всегда не прочь позабавиться. Но платил за их забавы Пауль.

– Послушай, друг, – произнес Эдгар со слезами в голосе. – Вчера утром пришло письмо, от которого у меня земля ушла из-под ног. Моя бедная мать, которая всю жизнь на нас работала, смертельно больна, а у моего отца неудачи на работе. Я должен был что-то предпринять и выслать им деньги. Я знаю, что ты человек слова и у тебя доброе сердце…

Несколько недель назад Эдгар рассказывал об одном друге, за которого поручился и теперь должен быстро внести триста марок, иначе случится непоправимое. Будто бы этот друг слабый человек и близок к тому, чтобы покончить с собой. Каков артист! На любой сцене мог бы сделать карьеру. Пауль еще какое-то время с отвращением слушал душераздирающие излияния, испытывая глубокий стыд от того, что поверил этому жулику. Боже, как он объяснит дома потерю часов? Они принадлежали его деду по материнской линии – семейная реликвия. Перед тем как подарить Паулю часы в день, когда ему исполнился двадцать один год, мама отдавала их в капитальный ремонт. На крышке поменяли даже рубины и бриллиантовую крошку, которые со временем выпали.

– Довольно! – гневно прервал Пауль слезные россказни Эдгара. – Оставь при себе свое вранье. Я верю только в одно: денег у тебя нет. Ты их давно прокутил.

Ответа не последовало. Эдгару требовалось время, чтобы осознать всю бессмысленность своего грандиозного спектакля.

– Жуликам вроде тебя место в суде!

Теперь на лице Эдгара появилось злобно-лукавое выражение.

– Ну попробуй, – прошипел он. – У тебя есть письменные доказательства? Свидетели? У тебя ничего нет!

К сожалению, в этом Эдгар был прав. Пауль готов был надавать себе пощечин, что, одалживая деньги, поверил на слово. Просто дружеская сделка. Ни договора, ни расписки, ни свидетелей, которые знали бы о передаче денег, потому что Пауль обещал Эдгару хранить молчание.

– Не думай, что уйдешь от наказания, – пригрозил Пауль. – Я позабочусь о том, чтобы ты свое получил.

– Да что ты так волнуешься? – вставил Эдгар. – У твоего старика денег куры не клюют. Что такое для него триста марок? Ты сказал, часы на порядок дороже? А сколько стоит бальное платье твоей сестренки? А жемчуг на шее твоей матери?

Пауль почувствовал нестерпимое желание заткнуть наглеца. Но тогда поднимется крик, прибежит соседка и, чего доброго, вызовет полицию. А это последнее, что Паулю сейчас было нужно. Он вышел вон и с яростью захлопнул за собой ветхую деревянную дверь, от чего она ходуном заходила на петлях. Кто-то шмыгнул вниз по узкой лестнице – их разговор явно подслушивали. Пауль был вдвойне рад, что не дал себя спровоцировать.

На улице он полной грудью вдохнул морозную свежесть. В воздухе танцевали снежинки, где-то за домами шарманка играла рождественскую песенку. В этот миг прямо перед носом Пауля пролетел снежок, Пауль быстро пригнулся, слепил свой снежок и успел попасть в спину убегающему сорванцу. В ответ раздался смех, мальчишки радовались, что молодой человек не рассердился, а наоборот – им подыграл.

Поглубже засунув руки в карманы утепленного пальто, Пауль быстро зашагал в направлении центра города. Был лишь один шанс спасти часы. Ему придется поторговаться с ростовщиком, доплатить небольшую сумму и продлить сроки.

Отец не должен ни о чем узнать. Иначе он до конца дней будет укорять Пауля. И ей-богу – совершенно справедливо. Каким же он был ослом! А что, если довериться матери? Это тоже было непросто. В крайнем случае он все расскажет Китти, но младшая сестра была последней, кто мог ему помочь.

На Фрауенштрассе перед освещенными витринами толпились зеваки. Снегопад усилился. Темные цилиндры, украшенные цветами дамские шляпы, отороченные мехом бархатные капоты – все было усеяно снежной крошкой. Снег ложился на пальто, пышные меха, клетчатый шерстяной платок торговки каштанами. На тротуарах уже появились мальчишки с лопатами, готовые за пару пфеннигов разгрести снег.

Пауль пониже надвинул на лицо шляпу и стал пробираться сквозь толпу. Вообще-то перед отъездом он хотел приобрести маленькие подарки для родителей и сестер. Но об этом пока рано было думать. Не доходя до Изарских ворот, он свернул в переулок к дому ростовщика. Там ему пришлось ждать: какая-то дама закладывала гранатовое украшение и торговалась за каждую марку. Тем временем Пауль смущенно разглядывал витрину: часы, бусы, кольца, серебряные светильники и инструменты, печати из благородного камня, столовые приборы с семейными монограммами. Все эти вещи не были выкуплены их владельцами и предназначались для аукционов. Хозяина – немолодого лысого человека с обвислыми рыжеватыми усами – сегодня не было, его заменяла жена, или, быть может, нанятая работница? Худая седовласая дама с бледными чертами лица и светлыми газами, в которых читалась непреклонность.

– Ну, разумеется, молодой человек. Конечно. Мы не отдадим эту дивную вещицу просто так.

«Ну еще бы! – гневно подумал он. – Сначала вы выжмете из меня все соки, надеясь, что уж в следующий раз рыбка приплывет прямо в сеть. – А пока он должен был заплатить пятьдесят марок».

– Но это же куча денег…

Ни один мускул не дрогнул на лице ростовщицы. Было видно, что она знала свое ремесло не хуже лысого с усами.

– У меня есть для вас предложение. Дайте мне двадцать марок и впридачу ваше пальто. Прекрасное пальто, добротная английская ткань, а внутри, если расстегнуть, – правильно, подбито мехом. Лиса, я не ошибаюсь?

Вслед за часами ему придется расстаться еще и со своим замечательным зимним пальто, которое мать заказала только в прошлом году. Пауль еще высмеивал его за лисий мех. Что, мол, он не старик такое носить. Однако во время зимних прогулок вдоль Изара оценил его преимущества.

На какой-то миг Пауль с гневом подумал об отце. Всего этого можно было избежать, если бы не довольно скудное довольствие. Квартира, книги, питание, иногда стаканчик пива – Паулю постоянно приходилось думать о деньгах. Отец был непреклонен, он рассказывал, что сам в молодости неделями сидел на сыре и хлебе, на большее заработка у ученика на машиностроительном заводе не получалось. Но у Пауля не было никакого права злиться на отца, ловушка, в которую он угодил, была целиком на его совести.

– Ладно, по рукам. После Рождества я зайду за вещами.

– Само собой.

Дама произнесла это так, будто хотела сказать «Не верю ни единому слову».

Пауль снял пальто, проверил карманы. Еще ни разу в жизни он не чувствовал такого унижения, да еще в присутствии двух молодых женщин, которые зашли в лавку и с любопытством наблюдали за происходящим.

– Надо ж, чуть не последнюю рубаху сымает, – сказала одна с сочувствием. – Не дай бог еще застудитесь на таком-то морозе.

– Не беспокойтесь, дамы. Такому горячему парню, как я, мороз не страшен.

Шутка получилась так себе, но по крайней мере Пауль сохранил достоинство. На улице он поднял ворот пиджака и что есть сил побежал по запруженным улицам в направлении Мариенгассе. Он и в самом деле не ощущал холода, напротив – ему было жарко от разбиравшей его злости. Только когда он добрался до съемной квартиры и открыл ворота, почувствовал, что замерз. Он стряхнул с плеч снег и провел рукой по влажным волосам.

– Ах, господин Мельцер, – услышал Пауль хриплый голос пожилой дамы. – Сегодня, что ли, едете к вашей семье в Аугсбург?

Старуха сдавала жилье холостякам и студентам. Очевидно, целыми днями она только тем и занималась, что наблюдала за жизнью квартиросъемщиков и их гостей, поскольку все время торчала в своем кресле у окна.

– Здравствуйте, госпожа Хубер. Да, уже сегодня уезжаю в Аугсбург. Желаю вам хорошего праздника.

– Благодарю, молодой человек. Да уж, в моем возрасте о хороших праздниках разве что вспоминаешь…

«В целом я еще легко отделался, – размышлял Пауль. – Часы пока не отдадут на торги, а для поездки домой сгодится осеннее пальто, не такое теплое, но тоже из английской шерсти. По всей видимости, придется продать прекрасное конное седло. Кое-кто из моих друзей давно на него облизывался, однако не факт, что получится выручить за него триста пятьдесят марок». Наверное, все-таки не избежать разговора с матерью, которая могла бы компенсировать ему недостающее. Правда, он не хочет от нее таких подарков и выплатит все до последнего пфеннига.

На самом верху лестницы Пауль остановился. Кто-то ждал его перед дверью. Уж не Эдгар ли? Но нет: поднявшись, он увидел девушку. Черт возьми – Мицци. Только ее сейчас не хватало.

– Привет, Пауль. Я смотрю, ты удивлен моим приходом.

– Есть немного…

Он увидел, что она дрожит, и поспешил открыть комнату. Сегодня днем он сильно натопил печку, так что немного тепла должно было сохраниться. Девушка юркнула внутрь, остановилась посреди комнаты и повернулась к Паулю.

– Прибраться у тебя?

– Нет, Мицци. Можешь помочь мне собрать вещи. Я сегодня еду домой.

На ее лице отразилось разочарование. Она не была красавицей, но смех делал ее привлекательной. Девочка, которая за горячую еду и пару пфеннигов спала со студентами, впридачу убирала их комнаты и готовила еду. В постели она была умелой, опытной. Ее никогда не благодарили. Посылали за пивом и брецелями, купить сигарет, передать сокурснику записку. Мицци не роптала: делала, что поручали, шла, куда просили.

– Я уж так и подумала, что ты домой поедешь, – с улыбкой сказала девушка. – Почти все проводят Рождество у родителей. Так и надо. Уложить твои вещи в чемодан?

Она знала, где у Пауля хранится чемодан, вытащила его и стала аккуратно складывать одежду, которую он ей передавал. Вообще-то это было лишним, вещи все равно пойдут в стирку.

– А ты, Мицци? Ты в сочельник тоже у родителей будешь?

Она пожала плечами.

– Да как сказать. Может, загляну к маме. Но у нее новый кавалер, и он мне не нравится – больно ушастый…

Она засмеялась и спросила, нет будет ли у Пауля полчасика.

– Я ничего не возьму. Просто потому что я тебя люблю. И потом, скоро Рождество.

– Нет, Мицци. У меня поезд. Мне надо идти…

Ему было бесконечно ее жаль. И почему он раньше не думал о ней? Мицци с самого начала была частью его студенческой жизни, точно так же, как лекции, как вечера в студенческом клубе «Teutonia» или дуэли на шпагах, в которых Пауль время от времени участвовал. Сейчас он вдруг спросил себя, было ли у Мицци где жить и что есть.

– Вот, возьми, подарок тебе на Рождество. – Он достал из портмоне десять марок, больше он дать не мог, деньги были нужны на билет. Подарки он купит в Аугсбурге, сколько-то денег еще оставалось в его письменном столе. Или придумает что-нибудь. Китти хорошо, она дарит свои картинки. Может, получится написать стихотворение?

– Спасибо, Пауль. Ты очень милый. Желаю тебе…

Пауль почувствовал облегчение, когда спустился вместе с Мицци по лестнице. По крайней мере, одно хорошее дело сегодня он сделал. Он почти гордился собой. Лишь когда Мицци пошла в пивную, Пауль засомневался.

Что ж, пусть даже и так, думал он. Дома в холле сейчас стоит большая елка, женщины украшают ее красными лентами и выпечкой. Дом встретит его ароматом хвои и имбирных пряников – как и каждый год.

Уже сидя в поезде, он с предвкушением подумал о предстоящем празднике. И как славно, что в Мюнхен он вернется только через две недели.

14

Дорогой господин лейтенант!

Обращаясь к Вам с этим письмом, я искренне надеюсь, что Вы не истолкуете мои слова превратно. Жизнь посылает нам испытания и не уберегает от ошибок, никто – даже самые умные из нас – не гарантирован от этого. Вы не исключение, мой дорой лейтенант…

Она остановилась и пробежала глазами по строчкам. Решительно вычеркнула «искренне» и заменила его простым «очень». Кроме того, она решила по-другому начать последнее предложение. Не нужно повторно указывать лейтенанту на ошибки. Важнее сыграть на его самолюбии. Бедный парень, верно, будет в отчаянии, когда получит письмо. Глупости, которые написала Китти, Элизабет выбросила в камин, а вместо них сформулировала холодный и недвусмысленный отказ:

Сожалею, но я не могу ответить на Ваши чувства, поэтому прошу воздержаться от дальнейших притязаний.

С тех пор вестей от него не было. Если он и теперь соскочит с крючка, все ее усилия оказались напрасными.

Элизабет закрутила колпачок на перьевой ручке и задумчиво посмотрела в окно. С серого неба падали крупные хлопья, сквозь заснеженный парк, словно серая лента, вилась очищенная от снега дорожка. Элизабет увидела две темные фигуры: на маме была широкополая, с темной вуалью, шляпа, на папе – черное зимнее пальто и сапоги. К удивлению Элизабет, этим субботним утром папа целый лишний час посвятил семье. Прищурив глаза, Элизабет попыталась разглядеть лица родителей, но расстояние не позволяло. Однако судя по жестикуляции, они разговаривали на повышенных тонах.

… В последние недели я пережила немало тяжелых минут, много времени провела в раздумьях о путях Господних. Зато теперь я знаю, что темнота не может побороть свет, что ошибки прощаются Господом, если ты всерьез намерен пойти праведным путем…

Элизабет отодвинула от себя листок и вновь кое-что поменяла. «Пережила» исправила на «испытала», так звучит более внушительно. Затем изменила «праведный» на «иной». Интонация религиозной проповеди здесь неуместна. Лейтенант должен почувствовать, что ее благосклонность никуда не делась. Но и с лицом просительницы предстать перед ним негоже, нельзя было прощать все. Листок с письмом выглядел довольно неряшливо, придется все переписать начисто.

Снегопад не утихал. Как все-таки нелепо выглядели экзотические деревья под шапками снега! Острые кипарисы склонились под ним, словно старцы, пинии походили на огромные зонты. Под одним из таких зонтов сейчас стояли родители. Мама как будто в чем-то с жаром убеждала отца, он слушал молча, не вытаскивая рук из карманов пальто и низко натянув на лоб запорошенную шляпу. «Как же трудно быть хорошими супругами, – с тяжелым сердцем думала Элизабет. – Мама с отцом искренне привязаны друг к другу, а между тем постоянно ссорятся». – И все-таки ей часто казалось, что мама любит отца, а он лишь позволяет себя любить. Настоящей папиной любовью была – так частенько с иронией замечала мама – не супруга, а фабрика.

Элизабет стряхнула с себя нехорошие мысли. В ее собственной семье не будет споров, уж об этом она позаботится. Она придирчиво перечитала письмо и дописала концовку:

…Осознание этого и подвигло меня, дорогой лейтенант, написать Вам. На протяжении года с лишним я имела счастье снова и снова убеждаться в Вашей честности, поэтому верю, что, прочитав мои откровения, Вы не станете смотреть на меня свысока. Мама конечно же отправила Вам приглашение на бал в январе. Я была бы очень счастлива видеть Вас на этом вечере.

С сердечным дружеским приветом,

Элизабет Мельцер

Не слишком ли сильно звучит «очень счастлива»? Вообще-то в ее планы не входило бросаться ему на шею. Пожалуй, просто «счастлива» будет достаточно. Или вообще написать «рада»? Или «мне будет приятно»? А может, лучше подписаться… «Лиза»?

В дверь постучали, это была Китти. Досадуя, что ей помешали, Элизабет быстро положила неоконченное письмо в папку для писем.

– Тебе чего? Я занята.

– Лиза, спаси меня. Пожалуйста!

Китти не дождалась приглашения войти, открыла дверь и вошла просто так. Элизабет быстро убрала папку с письмом в ящик стола.

– О, – с любопытством произнесла Китти. – Секреты?

– Скоро Рождество, сестренка.

Кажется, это объяснение устроило Китти. Но Элизабет сомневалась. Раньше они тайно искали по всему дому рождественские подарки, не забывали и посмотреть в комнатах друг у друга. Но с тех пор прошли годы…

– Представляешь, пришел этот Альфонс Бройер. Засвидетельствовать свое почтение…

– Он не предупреждал о своем визите?

Китти тихо простонала. Конечно же, молодой предупредил о визите, еще за неделю. Мама наказала Китти принять «симпатичного молодого человека» и выпить с ним чаю. Разумеется, мама тоже собиралась присутствовать. Но сейчас она еще не вернулась с прогулки.

– Я никак не могу принимать его в одиночку, Лиза.

– Почему не можешь? – сердито спросила Элизабет. – Такой красавец. Мускулистый, как Геркулес. Пиджак чуть на плечах не лопается. А уж бедра…

– Не смешно, Лиза. Пожалуйста, пойдем со мной. Если ты меня бросишь, я все маме скажу.

Вне всякого сомнения, младшая сестренка именно так и поступит. С тех пор, как она стала ездить на балы и вечера, молодые люди постоянно просили с ней встречи. Одни хотели покатать на автомобиле или в коляске, другие приглашали совершить конную прогулку. Приглашения, которые присылали на вечеринки, мама тщательно изучала и на некоторые отвечала положительно. Элизабет тоже всегда звали. В качестве старшей подруги-компаньонки. Как же она это ненавидела!

– Я не одета, – буркнула она.

На Элизабет было светло-зеленое платье, которое было в моде три года назад, а сейчас Йордан расставила на нем талию, весьма искусно замаскировав швы кружевом.

– Лиза, ты очень хорошенькая. Правда, этот зеленый цвет тебе очень идет. Пойдем же. Мы не можем заставлять его так долго ждать.

– Пусть спокойно выпьет чаю, с мороза ему будет приятно.

Элизабет против своей воли встала, быстро глянула в зеркало, вздохнула и пошла за Катариной. С тех пор, как ее младшая сестра появилась на свет, весь мир вращался вокруг нее. Еще ребенком она очаровывала всех своими большими глазами. А Элизабет порой чувствовала себя не более чем гувернанткой при своей младшей сестре. «Лиза, смотри, чтобы Китти не упала с лестницы». «Лиза, не толкай Китти». «Ты щипаешься, Лиза? Фу, какая ты гадкая. Иди в свою комнату, мы не хотим тебя больше видеть». Да, она больно ущипнула маленькую хулиганку за руку. Но прежде Китти укусила ее за палец, но этого никто не заметил.

Пока они спускались по лестнице в красную гостиную, Элизабет с каждым шагом жалела себя все сильнее. За это время она бы успела переписать набело письмо и отправить его на почту. Теперь ей придется целый час играть роль компаньонки, и письмо уйдет только завтра. А адресат получит его после Рождества, хотя по замыслу Элизабет Клаус должен получить его заранее, чтобы в день проведения бала быть свободным от других обязательств.

Августа открыла перед девушками дверь в гостиную. Бросалась в глаза непривычная бледность горничной, наверное, у прислуги в преддверии торжеств было много работы.

Увидев сестер, Альфонс вскочил с кресла. Он был так высок, что по неосторожности мог задеть головой хрустальные ромбики, украшавшие люстру. Однако своим ростом он не кичился, наоборот – стеснялся его.

– Мое почтение, леди. Надеюсь, мой визит не помешал вашим планам…

– Ну что за глупости вы говорите, – смеясь, Китти протянула для поцелуя руку. – Мы бесконечно рады вашему приходу. К сожалению, мама еще не вернулась. Только представьте себе, они с папой гуляют в парке…

Гость поцеловал руку и Элизабет, они сели, и Китти начала болтать без умолку. Разумеется, бедный Альфонс не отрывал взгляда от своей принцессы, ловил каждый ее жест, каждый миг, ее смех отражался в его мимике. Элизабет ограничилась тем, что налила чай и подала чашки.

– Вам один или два кусочка сахара, господин Бройер? Как вы хотите?

Ей пришлось повторить вопрос, после чего выяснилось, что сахар вовсе не нужен. Чашку он так и продержал в руке, а чай остался нетронутым. Китти болтала как сорока, стала обсуждать французских художников прошлого века, объяснила, что Ренуар, Сезанн и Моне давно устарели. Спросила, слышал ли молодой человек о Жорже Браке или Пабло Пикассо. Оба три года назад выставлялись в Мюнхене, в галерее Таннхаузера. Спросила, не был ли случайно на той выставке. Не был? Ах, она тоже, к сожалению, не ездила, ей тогда было пятнадцать, и страсть к искусству еще только пробуждалась. А знает ли Альфонс, что лучшие и самые знаменитые художники живут во Франции?

Элизабет пила свой чай, положив в него два кусочка сахара, отведала она и рождественской выпечки. Миндальный спекуляциус[4] и марципановая картошка, ароматные медовые пряники, ванильные кипферли[5] – пекла Брунненмайер отменно. Чего только стоил ее рождественский торт, который подали в первую пятницу адвента: со сливочным кремом и терпким вкусом медовых пряников, начиненный карамелизованными грецкими орехами, миндалем и посыпанный тонким слоем шоколада. К сожалению, Элизабет не могла себе позволить больше одного куска: она боялась не влезть в новое бальное платье. Ей было важно хорошо выглядеть на балу, куда приедет Клаус фон Хагеман. Если приедет…

– К сожалению, я не способен провести даже прямой черты, – услышала она голос молодого Альфонса. – Но я большой поклонник изящных искусств. Тем более, когда вы так живо обо всем рассказываете, дорогая фрейлейн Мельцер, вы словно зажигаете внутри меня огонь.

– Я зажгу в вашем сердце факел! – воскликнула, смеясь, Китти. – Вечное пламя на алтаре искусств.

«Боже мой, – думала Элизабет. – Китти и раньше болтала всякие глупости, но сегодня превзошла себя. Алтарь искусств. Как бы ее не услышал отец Лейтвин. И откуда взялось это внезапное восхищение французскими художниками? Уж не молодой ли француз всему виной? Как бишь его? Жерар дю Дютру? Нет, Дюфор. Нет, не так. Жерар Дюшан – вот как его зовут». Он из Лиона – столицы шелка, сын делового партнера отца. У этого Жерара были темные глаза, игравшие золотыми искорками, и черные густые волосы. Нос чуть островат, но он его не портил. Молодой Дюшан завоевывал сердца и умы всех дам, вне зависимости от возраста. С Катариной Мельцер, королевой балов этого сезона, он познакомился на вилле Ридингеров в День святого Николая. Девушка произвела на него сильное впечатление, и они много танцевали в тот вечер.

– В январе в Мюнхене пройдут разные интересные выставки, – сообщил Альфонс.

– Охотно верю. Ах, мы, жители Аугсбурга, так консервативны, существуем в полном отрыве от происходящего. Мюнхенцы – те куда более открыты. Но всех нас опередил Париж с его художниками, писателями, музыкантами – в первую очередь искусство рождается там…

Бройер наконец поставил свою чашку на низкий резной столик. Бедный парень! Похоже, был сильно взволнован. Уши горели, и Элизабет почувствовала крепкий запах мужского тела. Эльза недавно повторно истопила печь, и в своем зимнем шерстяном костюме он явно вспотел.

– Если ваша мама и сестра позволят, я бы хотел после праздников пригласить вас троих в Мюнхен. Мы могли…

Громкий крик из холла заставил его замолчать.

– Августа! Господи! Августа!

Это был голос Пауля. Элизабет оставила надкушенный пряник, а Катарина вскочила с кресла.

– Наш Поль приехал!

– Но что там у него с Августой?

Катарина распахнула дверь, и перед ними предстала ужасная картина. Горничная, распластавшись, лежала на ковре в холле, рядом на коленях стоял Пауль и держал ее левую руку, нащупывая пульс.

– Жива. – Он и посмотрел на Китти остекленевшим взглядом. – Я было подумал, что она умерла.

– Господи! В лице ни кровинки. А щеки ледяные.

Китти тоже присела рядом с Августой и погладила ей лоб. Альфонс с беспомощным видом стоял возле двери.

– У нее обморок, – произнесла Элизабет. – Такое случается.

Она единственная сохранила спокойствие и кнопкой вызвала снизу прислугу. Тут же на лестнице появилась Эльза, всплеснула руками и убежала звать повариху и Роберта.

– Пойдем в гостиную, Пауль. Добрый самаритянин выполнил свою миссию, – проговорила Элизабет. – И что вы все так забегали? Фрейлейн Шмальцлер обо всем позаботится. Да и мама вернется с минуты на минуту.

И действительно, появился камердинер, за ним пришли Эльза, Мария Йордан и повариха.

– Это должно было случиться, – пробормотала повариха. – Бедняга. Только бы она ничего с собой не сделала!

Между тем Августа пришла в себя, моргнула и, в замешательстве оглядываясь по сторонам, попыталась сесть.

– Что случилось? Почему я на полу?

– Спокойно, – сказала повариха. – Вот, выпей воды. Не подавись…

– Так-то лучше, – выдохнул Пауль. – Ну и нагнала ты страху, Августа!

Понемногу стали расходиться. Роберт помог Августе встать на ноги, Йордан собрала с пола свежевыглаженные салфетки, разбросанные теперь по полу, повариха уже спешила в кухню и причитала по поводу свиного жаркого. Господа вернулись в красную гостиную, оставив прислуге дальнейшие хлопоты вокруг Августы.

– В этом весь наш Поль, – смеялась Китти. – Стоит ему вернуться на виллу, как девушки штабелями валятся у его ног.

Она повисла у брата на шее и нежно расцеловала, он смеялся и не противился. Элизабет такое приветствие в присутствии гостя показалось слегка чрезмерным, но такова уж была Китти. Альфонс смущенно посмотрел на свои начищенные лакированные сапоги – очевидно, он хотел быть на месте Пауля. Наконец тот мягко отодвинул Китти в сторону, обнял Элизабет и протянул руку Бройеру:

– Долго не виделись, дружище. Не собираешься ко мне в Мюнхен?

Простой дружеский тон Пауля помог Бройеру справиться с волнением. Да, он хотел поехать в Мюнхен еще в октябре, но дела в банке, к сожалению, не позволили.

– Ты, наверное, уже младший управляющий? – поинтересовался Пауль с легкой завистью. – Пара годков и возглавишь банк?

Пауль пригласил всех сесть. Теперь беседа велась легко и непринужденно, Альфонс даже пару раз удачно пошутил.

– Ты, верно, плохо знаешь моего старика, – усмехнулся он. – Чтобы он кому-то доверил руководство? Думаю, даже сидя в окружении ангелов – надеюсь, еще не скоро, – он каждое утро лично будет изучать курс акций.

Теперь и Элизабет развеселилась. Когда этот Бройер вел себя как нормальный человек, а не как влюбленный осел, он был вполне забавным.

– Если и дальше будут стоять морозы, можно покататься на коньках, – предложил Пауль, который не упускал случая попробовать себя в любом виде спорта.

Китти отозвалась с готовностью, Альфонс отреагировал сдержанно, Элизабет пожала плечами. Коньки она не любила.

– Я, скорее, за санки вчетвером! – предложил Бройер.

– Чудесно! – воскликнула Китти и захлопала в ладоши.

– Прогулка по утреннему снегу, – пробормотал Пауль. – А, кстати, не хочешь купить у меня седло? Я присматриваю себе новое и хотел бы продать мое старое. Ты знаешь, оно изготовлено на заказ, но для твоей кобылы, думаю, подойдет.

– Твое седло? Конечно. Почему нет. – Альфонс неплохо держался в седле, навыком верховой езды он более или менее владел.

– Здорово! – воодушевился Пауль. – Оно мне дорого, я бы не стал его предлагать кому попало – только хорошим друзьям.

Альфонс покраснел, до этого он не считал себя близким другом Пауля да и не стремился: легкомысленные забавы молодых людей из компании младшего Мельцера были не для него. Но теперь, находясь во власти чар Катарины, он почел за честь оказаться среди «хороших друзей» ее брата:

– Спасибо!

– У меня есть отличная идея!

Пауль был в ударе, глаза восторженно горели, и Элизабет стало любопытно, что за этим стоит.

– Давайте не будем тянуть и прямо завтра выедем прогуляться по чудесному морозцу. Дамы на санках, а мы вдвоем верхом. Заодно и седло опробуешь…

Ни Китти, ни Элизабет не были в восторге от этой идеи, поскольку у обеих были другие планы. Да и Альфонс медлил, он не любил спонтанных решений. С другой стороны, так он видел для себя шанс несколько часов провести рядом с возлюбленной.

– Утром я занят в банке, – произнес он, размышляя. – Но после обеда, думаю, мог бы освободиться.

– Часа в два? – поймал его на слове Пауль. – Жду тебя на конюшне.

15

В кухне витал едкий запах нашатыря, лимона, уксуса и чего-то металлического. Длинный стол, накрытый газетами, был заставлен флакончиками с чистящим средством и мельцеровским серебром. Пузатые кофейники и сливочники, изящные ажурные фруктовницы и хлебницы, тарелки, солонки, сахарницы, куча серебряных подносов и канделябров из имения Мейдорнов. В преддверии Рождества все эти прекрасные сосуды нужно было начистить до блеска; кроме перечисленного, были также столовые приборы и сервировочные ложки, ножи для жареного мяса и ножницы для птицы, украшенные тонкой чеканкой, – несуразная, но довольно изящная вещица, которой, однако, никто никогда не пользовался.

Кроме Марии Йордан и Августы в кухне никого не было. Они сели спиной к большой плите, в которой еще тлел огонь, так было теплее. На плите стояли эмалированный голубой кофейник и чайник, вечерами хозяйка часто требовала чай.

– Куда подевались все остальные? – ворчала Йордан. – Нам одним все оттирать? Мне каждый раз плохо от этой вони.

Августа скривила лицо и стала энергично натирать сахарницу мягкой шерстяной тряпкой. Раньше она не была восприимчива к запахам, но сейчас ее воротило даже от запаха теплого молока.

– Все этот отвратительный нашатырный спирт, – сказала она, шмыгая носом. – Белая штуковина из Англии намного лучше.

– Но и дороже. Госпожа выделила всего три бутылочки, придется обходиться.

Фрейлейн Шмальцлер велела экономно смачивать тряпку чистящей жидкостью и тереть до тех пор, пока есть эффект. И только после этого смачивать повторно.

– Где Брунненмайер? Спит, что ли? – гнула свое Мария Йордан.

– В кладовке, составляет списки покупок.

– О, господи! Священнодейство перед Рождеством.

Мария Йордан поднесла к свету маленькую солонку. Та аж сверкала. Надо сказать, что во время чистки на посуде проступали все имеющиеся изъяны.

– Посмотри, Августа, тут кто-то нацарапал вилкой. И здесь. И на дне.

Иногда гости вели себя весьма бесцеремонно, а ведь уважаемые господа. Августа рассказывала, как однажды какой-то фон Виттенштайн повертел в руках хлебный мякиш да и выбросил его за спину. А еще было – один русский дипломат так же поступил со своим стаканом. Якобы из-за того, что в стакане оказалась вода, а не шнапс. Еще одна дама из высшего общества – Йордан не хотела называть имени, потому что та часто бывала на вилле, – развлекалась тем, что во время раздачи горячего супа тростью подставляла прислуге подножки.

– Настоящая ведьма. Я бы на месте Роберта вылила ей половничек супа за шиворот, – сказала Мария Йордан. – А кстати, где Роберт? Он должен полировать серебро.

Августа хихикнула и глотнула кофе с молоком.

– Он в каретном сарае. Молодежь планирует завтра конно-санную прогулку, а для этого нужно все привести в порядок.

– Вот беда. Год, как ничего не трогали. Полозья наверняка заржавели.

Августа кивнула и добавила, что и седла нужно смазать жиром. Они там втроем – старый садовник Блиферт, его внук Густав и Роберт.

– В промерзшем сарае небось не сладко. – Йордан взяла следующую солонку. Такой мелочевки у Мельцеров было двадцать четыре штуки, к ним прилагались крошечные ложечки для соли в виде миниатюрных суповых половничков. Во время застолий слева от каждого куверта стояла такая солонка, и каждый мог досолить еду по своему вкусу, не отвлекая прислугу.

– Бедные родственники пожалуют в первый день Рождества, – заметила Августа, у которой вокруг носа проступила заметная бледность. – Как обычно, всем скопом. Вот будет госпоже радость.

Мария Йордан вздохнула. Прислуга не жаловала братьев и сестер господина Мельцера, их приглашали на праздничный обед из христианской любви и по старой семейной традиции. Они не скрывали свою зависть, при этом ужасно вели себя за столом, не умели пить вино, командовали прислугой, будто у себя дома. Гостей, которых приглашали на второй день – День святого Стефана, напротив, принимали охотно. Родственники госпожи происходили из благородного дома, знали, как обращаться с персоналом, никому из них не пришло бы в голову просить камеристку истопить в комнате печь.

– И правда все разбежались, – сердилась Августа, разглядывая свои черные пальцы. Вообще-то она любила чистить серебро: сидишь на кухне с остальными, болтаешь, смеешься, на плите шипит кофейник.

– Хотя бы Эльза помогла!

Эльза была в гладильной. На прошлой неделе устраивали большую стирку, после которой образовалась гора белья. Госпожа Мельцер каждый год следила за тем, чтобы перед Рождеством все было перестирано и разложено по шкафам. По ее мнению, стирать между Рождеством и Новым годом означало накликать беду.

– А где сейчас Мари, думаю, спрашивать не стоит, – проворчала Йордан.

– Нет, – язвительно поддакнула Августа.

Некоторое время на кухне было тихо, каждая думала о своем. Немного погодя Мария Йордан встала и подлила им с Августой кофе из голубого кофейника.

– Я так и знала, – мрачно произнесла она и сняла с крючка прихватку, чтобы взять горячий жестяной кофейник. – Я все видела во сне, еще до того как она сюда пришла.

Августа поставила очередную отполированную сахарницу на стол и с довольным видом оглядела сияющую серебряную вещицу. Как жаль, что это сияние продержится лишь несколько недель, а затем вновь поблекнет, покроется серыми пятнами и в конце концов почернеет.

– Да ну вас с вашими снами!

– Смейся-смейся. Мои сны всегда сбываются.

– Чушь!

Рассердившись, Йордан нечаянно выплеснула каплю дорого чистящего средства на стол и тут же подобрала его тряпкой.

– Не я ли предсказывала, что Герти надолго здесь не задержится? Так и вышло!

Августа пренебрежительно фыркнула носом, мол, это и без всякой магии было понятно.

– Не вы ли в прошлом году пророчили Эльзе большую любовь? Вы гадали ей на кофейной гуще. И где та большая любовь? Ни намека.

– Ну, она ждет своего часа, – стала защищаться Йордан. – Но если Эльза ничего не предпримет, то ждать будет долго. До скончания века можно ждать.

– Да, так и я могу предсказывать будущее, – ехидно засмеялась Августа. – Каждый сам кузнец своего счастья и все такое. Не смешите меня!

Йордан молчала и зло втирала чистящее вещество в канделябр. Что ж, Августа в чем-то была права. Гадание было ни к чему. Мария только потому и согласилась, что получила за него от Эльзы две марки. Ей были нужны деньги, зачем – никого не касалось. Но ее сны, это было другое, неприкосновенное.

– Я точно знаю, что Мари принесет нам несчастье, – упрямо продолжала она. – Я видела во сне, будто она бежит по парку и тянет за собой черную собаку. Черная собака не сулит ничего хорошего.

Августа пожала плечами. Они с Мари больше не враждовали открыто, но и не дружили. К ней была привязана Эльза: бесхребетное создание, она, верно, на что-то рассчитывала. Брунненмайер тоже никому не позволяла говорить о Мари плохо. Роберт в любом случае подальше держался от «бабских дел», Шмальцлер отмалчивалась.

– Такого не бывало, – ворчала Йордан. – Я не слыхала, чтобы кухаркина помощница сидела наверху у госпожи и пила с ней чай.

Йордан лила воду на мельницу Августы. Та уже раз сто перемыла Мари кости, но всегда радовалась лишней возможности потешить свою обиду. Мари ежедневно, даже по воскресеньям, проводила наверху целый час. Нередко ее вызывали и вечерами. Не затем, чтобы прислуживать, ей как кухарке это и не полагалось. Нет. Там происходил какой-то маскарад. Мари примеряла платья, которые приготовила для нее госпожа, повязывала на голову платки, распускала волосы. Порой приходилось надевать ужасные серые тряпки и деревянные колодки, а потом рядиться в разноцветные ткани и блестящие шелковые кушаки. То она выглядела как попрошайка, то как цыганка.

– Ты что, подглядывала в замочную скважину? – с кривой усмешкой спросила Йордан у Августы.

– Достаточно просто посмотреть на рисунки. Ведь молодая госпожа ее рисует. То черным углем, то карандашом, а то опять красками…

Так все и было. Мария Йордан видела рисунки. Хотя чаще всего Катарина убирала их в папку, а мольберт занавешивала тканью.

– Недавно Мари появилась в платье госпожи. Замарашка с кухни носит шелковые платья, госпожа делает ей прически. Скоро я, чего доброго, буду прислуживать нашей всемилостивейшей принцессе Мари из «Святых мучениц».

– Из кого? – не поняла Августа.

– Вроде бы так называется сиротский приют, она жила там.

– У нее нет родителей? Поди, незаконнорожденная?

– Ну, разумеется!

– А вам откуда известно? – подозрительно спросила Августа.

Йордан подняла плечи и сделала загадочное лицо. Выглядело так, что это знание она обрела каким-то магическим образом. Но, возможно, просто тайно пошуровала в комнате Шмальцлер: там на полках лежали папки с бумагами и документы прислуги.

– Да что мы так волнуемся? – пожала плечами Августа. – Мы же знаем нашу госпожу Катарину. Из огня да в полымя. Сегодня нашла для себя красивую игрушку, завтра заскучает и снова спишет Мари в кухарки. Вообще-то Мари можно пожалеть. Ведь она не знает, какая капризная наша молодая госпожа.

Мария Йордан молча возилась с ножкой серебряного подсвечника, богато украшенной гравировкой. Эти завитушки было трудно очистить, иногда приходилось использовать иглу и осторожно, очень осторожно, работать ею в углублениях. Однако черноту все равно не удавалось извлечь до конца.

– Ни капельки мне ее не жаль, – обратилась Йордан к Августе. – Тот, кто высоко взлетел, больно упадет. Так уж устроено. Да и пусть бы там наверху ее проучили. Кто делает за нее работу, пока она позирует и распивает чаи? Мы – не так ли?

– Вообще-то вы правы.

Их разговор прервала повариха, которая, тяжело дыша, вошла в кухню и стала отодвигать маленькие ящики кухонных шкафов. Было похоже, что она проверяла запасы приправ.

– Целый пучок лука сгнил в кладовке, – посетовала она. – Стало влажно, и никто не заметил. А в амбаре мышиный помет. Воруют у нас муку, серые твари. Кот нужен. На одну ночь посадить, и ни одной мыши не останется.

– Тут вам никто не поможет, – сказала Йордан. – Госпожа не выносит кошек, она их боится.

Повариха что-то записывала на листке бумаги, медленно и тщательно, двигая губами.

– Ко… ри… андр. Мус… кат. И гвоздика.

– Нам нужен помощник для чистки серебра! – заявила Августа.

– А я тут причем? – рассеянно проворчала Брунненмайер. – Пошлите за Мари. Кориандр, гвоздика, мускат, корица… тмин! Его-то я чуть не забыла!

Она составила список приправ, трижды моргнула на верхний свет, было видно, что ее мысли витают где-то среди таких важных материй, как тмин, шафран и разрыхлитель для теста.

– «Пошлите за Мари», – передразнила Йордан повариху, когда та вышла. – Да, постучитесь в дверь молодой госпожи и скажите, что Мари нужна нам чистить серебро.

Она издевательски засмеялась и посмотрела на Августу. Та отложила тряпку и встала открыть окно.

– Тебе опять плохо?

Девушка обеими руками облокотилась на подоконник и глубоко дышала. Несколько снежных хлопьев занесло ветром в теплую кухню, где они сейчас же растаяли.

– Ты беременна, верно?

Августа не проронила ни слова. Уже две недели ее мучила эта адская тошнота, сначала только по утрам, теперь и днем. Иногда было так плохо, что она падала и в глазах темнело. Да и месячных у нее не было уже давно.

– Можешь спокойно сказать. Мы все давно уже заметили.

На свежем воздухе Августе стало полегче. Она закрыла окно и медленно прошла по кухне к плите погреть спину.

– Шмальцлер уже что-то сказала? – спросила она у Марии Йордан.

Мария помотала головой. Нет, домоправительница в таких вопросах была немногословной, она никогда не обсуждала одних работников с другими. Но глаз у нее был наметанный. Рано или поздно она вызовет Августу к себе. Беременность станет поводом для увольнения.

– Если ты с ней ладишь, можешь договориться, что отдашь ребенка родителям. Все-таки ты служишь на вилле уже несколько лет, и до сих пор тобой были довольны.

Августа грела руки над плитой и потирала ладони.

– Моим родителям? – пробормотала она. – Да они меня убьют, если я приду с ребенком.

Йордан отставила серебряный подсвечник. Она помолчала, подумала, говорить ли, но потом все-таки сказала:

– Я знаю средство. Могу достать для тебя. Вечером выпьешь, наутро будешь избавлена от всех забот…

– Спасибо, – ответила Августа. – Но я не хочу.

Йордан рассердилась, потому что за снадобье она потребовала бы двадцать марок. И получила бы их. В таких делах мужчины демонстрировали великодушие, девушке нужно было лишь поторопиться.

– Что ты хочешь? Потерять свое место и скитаться с незаконнорожденным?

Августа села и отпила кофе. Он уже остыл и на вкус был горьким, но это ее не смущало.

– Замуж хочу.

Смех Йордан напоминал блеяние.

– Замуж хочешь? За Роберта? Так он ведь уже отец или как?

– Ну да. И не надо так кудахтать.

– Смотри-ка. Замуж. За Роберта. Настоящая семья…

– Смейтесь-смейтесь! – гневно сказала Августа. – Еще посмотрим.

– Ты думаешь, он такой глупец, что женится на тебе?

Августа прикусила язык, потому что от злости чуть не выдала тайну. У Роберта не будет выбора. Ей известно кое-что такое, что будет стоить ему места.

16

Утреннее небо было безоблачно-голубым, как летом, только глубже и с холодным блеском. Снежная корка на деревьях и парковой лужайке так сверкала в косых солнечных лучах, что было больно глазам. Ночью ударил сильный мороз, и сейчас, несмотря на яркое солнце, тоже было холодно. К всеобщей радости обитателей виллы белое великолепие обещало сохраниться в течение всего Рождества.

– Ну иди уже, – проворчала повариха, обращаясь к Мари. – Закончишь, когда вернешься.

Мари положила очищенный картофель в кастрюлю и встала помыть руки. Всякий раз, идя к госпоже, Мари испытывала угрызения совести, потому что ее работу делал кто-то другой. Вместе с тем пребывание наверху было для нее чем-то необъяснимо дорогим, этакой робкой попыткой заглянуть в мир, о существовании которого она раньше не подозревала. Мир, о котором можно лишь мечтать, потому что представить себе такую красоту в действительности невозможно.

Как назло, на служебной лестнице ей попалась Йордан. Она несла вниз какие-то вещи хозяйки, видимо, чтобы удалить с них пятна. У камеристки для этого был целый арсенал бутылочек и растворов, действие которых она держала в строгом секрете.

– Ах, их превосходительство прекрасная Мари из «Семи Мучениц» собственной персоной, – язвительно проговорила она. – Как они пожелают нарисовать себя сегодня? В образе герцогини? Или уличной девки? А может, обнаженной – знаем мы этих художников…

Мари не удостоила ее ответом. Конечно, они завидовали, и больше всех Йордан, она и так терпеть не могла Мари. Когда молодая госпожа сказала родителям, что хочет пригласить Мари в качестве модели, поднялся шум. По словам Роберта, сильнее остальных протестовал хозяин дома и с порога отверг эту идею. Госпожа тоже не была в восторге от странной прихоти младшей дочери. Кто же вместо Мари станет работать на кухне? Но в итоге пошли на поводу у Катарины, помня о ее тонкой душевной организации. Мари вызвали в красную гостиную для разговора с госпожой Мельцер, от которой она услышала немало наставлений. Что эта особая обязанность не подразумевает никаких привилегий. Что не позднее вечера она должна доделать все, что не сделала в течение дня. Что ей не будут за это платить. Что обо всем, что происходит в комнате фрейлейн, она должна молчать.

– Входи!

Мари тихонько постучала в дверь, однако фрейлейн Катарина обладала тонким слухом. Мольберт стоял у окна, шторы раздвинуты. Фрейлейн всякий раз сетовала на «дурацкие» занавески, загораживающие свет в помещении.

– Садись к окну, Мари. И повяжи платок. Распусти волосы, пусть немного свисают на лицо. Да, так. Немного левее. Стоп. Вот так хорошо. Сегодня я буду рисовать тебя красками – на солнце твои волосы отливают желтым, красным и даже зеленым.

Поначалу Мари считала фрейлейн Катарину довольно необычной и задавалась вопросом, действительно ли у барышни в порядке с головой. Но постепенно стало понятно, что эта молодая женщина просто иначе видит мир. Как мы видим человека, который с одного ракурса красив и статен, но если он повернется другим боком, то станут видны безобразная бородавка или гноящийся глаз. Или разной высоты плечи.

На рисунках Катарины, если посмотреть на них внимательно, всегда проступала правда. Катарина не выдумывала, просто у нее был другой взгляд. Как сейчас с желтыми, красными и зелеными отблесками, которые она увидела в волосах Мари. И Мари верила, что эти оттенки в ее волосах действительно есть.

– Можешь взять блокнот. И сангину. Попробуй нарисовать так, как я тебе показывала вчера.

– Хорошо, барышня.

– Необязательно все время говорить «барышня», – пожурила Катарина Мари. – «Фрейлейн Катарины» вполне достаточно.

Мари взяла блокнот и карандаши и снова заняла свое место на стуле. Быть только моделью было достаточно скучно. Но Катарина охотно с ней общалась, их беседы давали Мари пищу для размышлений. Еще она могла рисовать. На настоящей бумаге, углем, сангиной или черной тушью. Уже одно это было заветной мечтой, которая на короткое время становилась реальностью. Мари чувствовала, что долго ее счастью продлиться не суждено. Но коль скоро такая возможность была, Мари ухватилась за нее обеими руками.

– Мари, у тебя талант! Если будешь и дальше упорно трудиться, возможно, из тебя получится настоящая художница. Вот, например, эта тень. Кто тебя так научил?

– Но ее же видно.

Конечно, она понимала, что фрейлейн Катарина была склонна к преувеличениям. Из Мари Хофгартнер никогда не выйдет художницы. Да и к лучшему. Хотя госпожа и расхваливала художников на все лады. Этот Микеланджело, Катарина показывала толстую книгу с его картинами, для фрейлейн он был следующим после Бога. Мари это казалось кощунством. Хотя бы потому, что он бесконечно рисовал голых людей. Но репродукции все равно были превосходными. И больше, и красивее, чем все, что Мари видела раньше.

Госпожа постоянно ее расспрашивала. О сиротском приюте, о работе швеи, о жизни у других хозяев. При этом делала весьма странные замечания. Что быть независимой прекрасно. Что человек становится сильнее, когда он противостоит трудностям. И что зарабатывать на жизнь самому куда лучше, чем жить в роскоши на вилле.

– Ведь получать деньги от кого-то унизительно, – рассуждала она. – Зачем я живу на свете? Чтобы быть красивой и демонстрировать благородную осанку. А еще от меня ждут такого замужества, которое бы упрочило наше общественное положение и папин бизнес.

Она полагала, что лишь искусство может сделать ее жизнь сносной. Мари, если бы могла себе позволить, подняла бы ее на смех. Эта молодая женщина жила в доме-сказке, у нее были собственная, прекрасно обставленная комната и чудесные платья. Она не мерзла зимой и не голодала. И она жаловалась. И что такого в том, чтобы выйти замуж за человека своего круга? За того, который может предложить ей благополучную и беззаботную жизнь? О таком счастье Мари не смела даже мечтать.

– Я наблюдала за тобой, Мари. И часто тобой восхищалась. Тем, как ты умеешь себя поставить. Как бы это сказать? Ты всего-навсего помощница на кухне, но тебе удается сохранять достоинство. Ты не позволяешь втаптывать себя в грязь.

– По-другому я не умею, госпожа. Или уважаешь себя, или опускаешься на дно. Тот, кто потерял самое себя, кто принижает себя, однажды погибнет…

Мари делилась мыслями, которые давно в себе вынашивала, но еще ни разу не произносила вслух.

– Какая же ты умная, Мари.

Какой же наивной была дочка богатого фабриканта. Приют она считала местом защиты и хорошей подготовки к жизни. Сама она провела два года в пансионе для молодых девушек, обучалась там манерам, языкам, ведению домашнего хозяйства и другим вещам.

– Ты не представляешь, как строго там с нами обходились. Даже по воскресеньям приходилось сидеть за вязанием. Наказывали за любую, даже малейшую провинность.

– Наказывали?

– Да, в этом случае нужно было писать длинные сочинения и иногда ложиться спать без ужина.

– А…

Мари помедлила. Правильно ли было разрушать идеальные представления фрейлейн? Нужно ли ей рассказывать о побоях, которыми наказывали за непослушание в приюте? Показать ли шрамы на руках? Вспомнить ли о жизни впроголодь? О долгих часах в ледяном подвале? Хуже, чем наказания Папперт и ее подчиненных, были только выяснения отношений между воспитанницами.

– Особенно маленьким приходилось туго, – тихо произнесла Мари. – Их никто не защищал от агрессии старших.

– Они их – щипали?

– Они много чего делали. Ночью в спальной. Поначалу и со мной тоже. Но я быстро научилась постоять за себя, и они отстали.

– Что, что они делали?

Фрейлейн смотрела на Мари широко открытыми, полными ужаса глазами. Интересно, что она себе представляла? Мари в какой-то момент поняла, что зашла слишком далеко. Перегнула палку, и ее больше не позовут наверх и не будут рисовать.

Но фрейлейн взяла себя в руки быстрее, чем ожидала Мари.

– Все это правда, – сказала она. – Но эти ужасы – часть нашей жизни.

«Конечно, – думала Мари. – Если не испытать на собственной шкуре, то не так уж страшно». – Она вдруг поняла, что фрейлейн хотя и слушала ее ужасные рассказы, не могла себе представить, что там происходило. Как бы подробно Мари ни описывала свою жизнь, как тяжело быть служанкой, как мало она спит, как вечером, измученная, она заползает на нагретые от кухонной плиты антресоли, тоска Катарины по простой суровой жизни оставалась неизменной.

– Какое счастье, что я тебя встретила, Мари. Никто другой не рассказал бы мне о жизни так живо. Потому что ты знаешь жизнь. Другую жизнь, я имею в виду. Настоящую. К тому же ты талантливая художница. Как долго я мучилась с перспективой. А ты… ты просто берешь и рисуешь, и сразу получается. Ах, Мари, если бы ты стала мне подругой…

У фрейлейн Катарины и в самом деле было мало подруг, в то время как ее сестра постоянно приглашала на чай молодых дам. Видимо, все дело в разговорах о моде, мужчинах, в пересудах, которые фрейлейн Катарину ужасно утомляли. Она охотнее говорила о жизни, искусстве, и Мари прекрасно представляла себе, что необычные увлечения Катарины не находили понимания.

– Мари?

Фрейлейн по-прежнему держала кисть в руках, но, казалось, занимала ее вовсе не работа на мольберте.

– Да, фрейлейн Катарина?

Мари до этого увлеченно рисовала свое, а теперь зачарованно смотрела на скопление пестрых точек и пятен на холсте фрейлейн. Выглядело как безумный фейерверк.

– Ты когда-нибудь была влюблена?

Мари смущенно молчала. Что за вопросы!

– Была, – ответила она, помедлив. – Не стоит оно того.

Фрейлейн окунула кисть в стакан с водой и вытерла пальцы тряпкой. Лицо выражало недовольство.

– Что значит – не стоит того?

– Потому что приносит только горе.

Фрейлейн непроизвольно помотала головой и заметила Мари, что та неправа.

– То, о чем ты говоришь, не было любовью, Мари. Так, небольшое увлечение, не более того. Настоящая любовь делает тебя необыкновенно счастливой. Нет в этом мире ничего прекраснее, чем любить кого-то всем сердцем.

«О боже, – подумала Мари. – Кажется, госпожа попалась на удочку этого француза. Красавчика, о котором рассказывала Августа. Она знакома с горничной из дома Ридингеров и собирает разные сплетни».

– Быть может, так и есть, – помедлив, ответила Мари. – Я, во всяком случае, ни разу ничего подобного не чувствовала.

Фрейлейн сочувственно улыбнулась. Мари ведь еще очень молода, однажды и она встретит любовь и будет счастлива.

– Это как идти по небу. Где бы ты ни был, любимый человек сопровождает тебя, потому что живет в твоих мыслях. Что бы ты ни делал, он всегда рядом, шепчет приятные слова, повторяет однажды сказанное и добавляет новое – еще более прекрасное и манящее.

– Так вот что такое любовь, – неуверенно ответила Мари. – Звучит жутковато. Будто при этом теряешь самого себя.

– В этом суть любви! – воскликнула фрейлейн. – Ты отдаешь себя, а взамен получаешь огромную ценность. Сердце любимого. Его душу. Его целиком.

Мари обрадовалась, когда в дверь постучали, иначе она, к неудовольствию фрейлейн, пустилась бы в полемику. Но сейчас дверь открылась, и вошел молодой человек.

– Вот ты где, сестренка! Я надеялся отыскать тебя внизу. Там девушки наряжают елку.

– Ах! – испуганно вскрикнула фрейлейн. – Я совсем забыла. Мари, скорее пойдем помогать. Хороша бы я была пропустить обряд именно в этом году. У нас такая традиция: все женщины в доме наряжают елку.

Она поспешно сняла рабочий халат, надетый поверх платья.

– Да не спешите так, – засмеялся ее брат. – Роберт с Густавом только установили дерево. Лучше представь меня твоей очаровательной модели.

Мари словно застыла на своем стуле, и только блокнот на коленях слегка подрагивал. Конечно, она знала, что хозяйский сын вернулся из Мюнхена. Но при его внезапном появлении в комнате как будто бы злая колдунья коснулась Мари своей палочкой и превратила ее в камень.

– Это Мари, – представила ее фрейлейн и бросила халат на пол. – Не правда ли она очаровательная? Я нашла ее на кухне.

Мари взглянула на молодого человека. Конечно, он не знал, что однажды они уже виделись. Да и зачем ему было помнить ту мимолетную встречу? Она попыталась собраться с мыслями, но, как назло, лицо загорелось стыдным румянцем. Она поспешно вскочила, сидеть перед господином было неподобающе.

– На кухне? – уточнил он и оглядел Мари с ног до головы. – Но не у нас в доме?

– Я помощница на кухне, господин, – пояснила Мари, обрадовавшись своему голосу. – Я с октября служу в вашем доме.

Осознав, что стоит перед ним простоволосая, она схватила платок и быстро закрутила в узел упрямую гриву, смущенно отметив, что он следит за каждым ее движением. На лице Мельцера-младшего читалась смесь удивления и восхищения.

– Для кухарки ты чересчур хороша, Мари, – произнес он изменившимся голосом.

Мари слышала подобное от своего прежнего хозяина. Но тот старался придать словам соблазнительную интонацию, и выглядело смешно. Совсем иначе звучал этот мягкий, обволакивающий голос, проникновенный, он вызывал трепет и таил в себе опасность.

– Вы ошибаетесь, господин. Я совсем не красавица.

Молодой хозяин рассмеялся и с любопытством посмотрел на мольберт. Было заметно, что рисование не его конек, он прищурился, на лбу проступили две морщинки. Выглядел он забавно. Не красавчик, как другие молодые люди, которые напомаживают себе волосы и носят дома бинт для усов. Он принадлежал к тому типу парней, которые не особо обращают внимание на внешность, и в этом была особая прелесть.

– Ты знаешь, что означает этот фейерверк, Мари? Куда же ты, ведь я с тобой говорю!

В его голосе послышались энергичные, даже повелительные нотки. Мари, уже почти выскользнув в коридор, послушно остановилась в дверях.

– Простите, господин. Но фрейлейн приказала мне идти с ней.

Мари повернулась и осмелилась посмотреть Паулю прямо в глаза. Под ее осуждающим взглядом он слегка растерялся, а затем развел руки, иронически продемонстрировав, что желание его сестры важнее его собственных.

– К вашим услугам, господин.

Она сделала небольшой книксен и сама почувствовала, что движения получились скорее заученными, чем кокетливыми. Пока она бежала вниз по служебной лестнице, сердце бешено колотилось.

«Ничего такого не произошло, – сказала она себе. – И ничего не произойдет. Я для этого слишком жалкая».

17

В холле первого этажа царило радостное оживление. Слева от широкой парадной лестницы стояла трехметровая ель. Возле ствола Мари увидела Эльзу. Горничная укрывала ельником подставку. Роберт, стоя на стремянке и следуя указаниям госпожи, закреплял на ветках красные свечи. Августа, Йордан и повариха принесли коричневые картонные коробки и поставили их посреди холла. Видимо, в них лежали елочные украшения.

– Думаю, так хорошо, Роберт. И не забудьте расставить по углам ведра с водой. В Померании однажды сгорел целый дом…

– Ах, мама, – вздохнула Элизабет, – ты рассказываешь об этом каждый год.

– И не устану повторять, Лиза.

Мари через распахнутую дверь любовалась роскошной елью. Пахло смолой и хвоей, точь-в-точь как на рождественских службах в базилике Святых Ульриха и Афры, куда водили воспитанниц приюта. Им было предписано одеваться в самое лучшее и плотным строем, парами и держась за руки, идти по темным переулкам к церкви. Мари несколько лет ходила рука об руку со своей подружкой Додо. Как же далеко теперь все это…

– Нет, Китти, я не хочу, чтобы ты забиралась на лестницу. Оставь это Роберту. Можешь подавать ему шары.

Бедный Роберт. Красные шары из рук госпожи Катарины он принимал так, словно это были не елочные игрушки, а раскаленные ядра. Никакого счастья в такой любви не было – сплошные муки. Ни в коем случае нельзя попадаться на эту удочку.

– Мари! Что ты стоишь?

Подошла домоправительница фрейлейн Шмальцлер. Она взяла Мари за плечи подтолкнула к коробкам. Теперь они были открыты и сверкали золотыми и красными шарами, звездами из золотой бумаги, серебряным дождем, который хранили завернутым в газету.

– Возьми шар и повесь на елку, – приказала фрейлейн Шмальцлер. – Потом возвращайся на кухню к своим обязанностям.

– Да, фрейлейн Шмальцлер.

Она осторожно вынула золотой шар и поймала улыбку госпожи. По Алисии Мельцер было видно, что она наслаждается моментом, она раздавала указания, куда что повесить, ходила взад-вперед, осматривала елку со всех сторон, а бедняга Роберт таскал следом за ней лестницу. Большую часть работы делал он, поскольку женщины доставали только до нижних веток. Завтра, в сочельник, развесят пряники, которые накануне Мари под началом поварихи вырезала из теста и пекла. Ни в коем случае не раньше, потому что по опыту прошлых лет уже в первый день сладкие украшения таинственным образом исчезали – ни лошадок, ни коричневых сердец в ветвях было не найти.

– Роберт, не забудь потом раздать подарки нуждающимся, – приказала госпожа Мельцер, критически оглядывая елку.

– Простите, госпожа. Но мне поручили сопровождать фрейлейн Элизабет и фрейлейн Катарину во время прогулки на санях. Молодой господин и господин Бройер поедут верхом.

– Ну вот! – в сердцах воскликнула Алисия Мельцер. – И почему меня никто не предупредил?

– Эта грандиозная идея принадлежит Паулю, мама, – вмешалась в разговор Элизабет. – Нас с Китти не спрашивали. Не так ли, Китти?

Катарина стояла на скамеечке и развешивала по веткам серебряный дождь. Она была так увлечена своим занятием, что только кивнула.

– Так это Пауль затеял? – смягчилась Алисия Мельцер. – Что ж, чудесно, особенно в такую погоду. Фрейлейн Шмальцлер, скажите Густаву, чтобы разнес часть подарков. Если он не успеет все сам, найдите кого-то в помощь.

– Будет сделано, госпожа.

Мари уже догадалась, кого выберут на эту роль. Но сначала ей нужно почистить картошку для ужина, помыть овощи, порубить лук для поджарки. Затем отскрести противни, а после подмести и помыть полы в холле, где в своем прекрасном убранстве стоит рождественская ель. Закончив с уборкой, Мари со вздохом осмотрела сверкающую на полу плитку: теперь молодые господа вернутся с зимней прогулки и беззаботно протопают по чистому полу мокрыми сапогами.

– Мари! Иди сюда, тебе подарки разносить! – крикнула Брунненмайер из кухни.

Вчера вечером они вместе паковали их на кухонном столе. Содержимое всех пакетов было одинаковым: в бумажном мешочке с цветной печатью лежало рождественское печенье, ровно десять штук. Небольшая бутылка красного вина, на вкус, по выражению Роберта, «поздний урожай щавеля». Кусок цветного хлопка, которого, по мнению Йордан, на платье мало, а на блузку много. На фабрике всегда оставался брак, ткань с неправильно набранным узором, которую можно выбросить, а можно пустить в ход и для таких целей.

– Эти три пакета нужно отнести в Нижний город, ты ведь там все знаешь, верно?