Читать онлайн Дом, которого нет

Зауманиха

Аленка трет пятки. Вода в тазике становится желто-коричневой. Земля на улице серая, пыльная, а вода в тазике желто-коричневая. Прямо как на Таниной могилке. Таню хоронили вчера. Она лежала в красном гробу в свадебном платье, а ее мама – низенькая тетя Зина – то ли пела, то ли плакала. Бабушка Соня сказала, что тетя Зина голосит. Дядя Вася – Танин папа – не голосил. Он стоял на коленях, прямо на желтой земле, и держал голову руками. «Запьет», – покачала головой незнакомая бабулька в черном платке.

Аленкин папа не запьет. Нет у Аленки папы. У Аленки есть только мама и бабушка Соня. Аленка достает ноги из воды. Пятки сморщились, но все равно грязные. Аленка шмыгает носом и топает к столу. Взбирается в углу на стул и просит: «Боженька, миленький, помоги, не умирай меня, Боженька!» Боженька смотрит мимо Аленки. Он высокий и почти голый. «Помогай им, Боженька» – просит бабушка Соня, когда в телевизоре кому-то плохо. Аленке теперь никто не поможет. Она бежала босиком. Всю дорогу – от речки до дома. И мимо дома Зауманихи тоже бежала. А Зауманиха сидела на скамейке и кого-то гладила. Кого-то у себя на коленях. Аленка видела, что на коленях у Зауманихи никого нет, и видела, как она его гладит.

Зауманиха – колдунья. Ей тысяча лет, а может, и больше. Дом Зауманихин стоит боком, окнами глядит не на улицу, а в глубокий темный ров. Бегать по улице босиком нельзя, это все знают. С самого рождения знают. Рождается дитеночек, и ему сразу говорят: «По улице босиком не бегай». Зауманиха каждый вечер ходит по улице с ведром и лопатой. Собирает в ведро следы и относит их на кладбище. Аленка сто раз видела, как Зауманиха идет с ведром на кладбище. Чьи следы отнесла, тот человек умирает. Не сразу, но обязательно умирает.

Аленка не знает, когда умрет. Может, завтра, а может, через неделю. Через неделю, на выходные, приедет мама. А если Аленка умрет завтра, то маму, наверное, раньше с работы отпустят. Аленка скручивается на стуле и ревет. Не в голос ревет – тихо. Оденут Аленку в свадебное платье. Всех, кто не успел выйти замуж, в свадебное платье наряжают. У Аленки есть жених, почти муж – Владик Залевский. Они договорились вырасти и пожениться. Теперь Аленка не вырастет. А Владик будет сидеть на коленях на желтой земле и держать голову руками. А потом запьет.

Хлопает дверь – бабушка Соня. Подоила корову, принесла молока – теплого. Аленка поднимает голову, хочет рассказать все бабушке и снова ревет – уже в голос. Бабушка гладит Аленкину голову, а Аленка показывает пятки – шершавые, желто-коричневые. «Поранилась?» – спрашивает бабушка и надевает очки. И Аленка рассказывает – про Зауманиху, про следы, про свадебное платье. Только про Владика не рассказывает.

«Да какая же она колдунья? – удивляется бабушка. – Контуженая она. В войну еще контуженая». «Контуженая» звучит красиво. Как танец звучит. Аленка представляет даму в красивом платье. Почти таком же красивом, как мамина ночнушка с маками. Дама в платье кружится, кружится, перебирает босыми ногами. Чем больше дама кружится, тем тяжелее Аленке на нее смотреть. Глаза Аленкины закрываются, дама кружится все медленнее, медленнее, а потом и исчезает вовсе. На пыльно-серой улице – желтые следы. И бабушкин голос: «Умаялась за день».

Волк

Шарик ночью плакал. Аленка знает, что собака воет к покойнику. Еще Аленка знает, что умереть намного легче, чем выжить. Можно чихнуть в субботу, и в доме появится покойник. Появится не прямо в субботу, и даже, скорее всего, не в воскресенье, но скоро. Скоро – это хуже, чем в субботу или в воскресенье. Скоро – это каждый день ждать смерти.

Бабушка Соня смерти не ждала. Она с утра до ночи возилась в огороде, а потом слегла. Накрылась тяжелым ватным одеялом и стала громко, хрипло дышать. «Хорошо, картошку успела выкопать», – сказала соседка Петровна. Петровна теперь приходит каждое утро. Ставит на стол тарелку с драниками, берет табуретку и садится около кровати бабушки Сони. Драники у Петровны некрасивого синего цвета и всегда холодные – как будто она их не жарит в горячей печке, а морозит в стылом погребе. «Главное, чтобы Яся успела приехать», – говорит Петровна и вздыхает. «Не причитай раньше времени», – хрипит бабушка Соня и закашливается.

Яся – Аленкина мама. По паспорту маму зовут Янина, а в жизни – Яся. На Янину мама не похожа. У Янины должно быть круглое веселое лицо и платье, в котором много юбок. Нижняя юбка должна быть белая, кружевная – как подзор кровати, на которой лежит бабушка Соня. У Аленкиной мамы лицо худое, с длинной морщиной на лбу. Такое же лицо у женщины на овальном портрете, который висит на стене между окнами. Женщина на портрете – Аленкина прабабушка, она умерла раньше, чем родилась Аленка. Аленке от прабабушки досталось имя. А маме – худое лицо и длинная морщина. Маме послали телеграмму. Текст придумала тетя Рая – Варькина мама. Варька – лучшая Аленкина подруга. А тетя Рая – учительница и знает, что в таких случаях пишут в телеграммах. «В таких случаях» – это Варькино выражение. Варька видела, что именно тетя Рая написала Аленкиной маме, но Аленке не говорит. Варька теперь, когда видит Аленку, делает такое лицо, словно бабушка Соня уже умерла.

Аленка на цыпочках выходит за дверь. Щеколду опускает медленно – чтобы не гремела. «Блинов поешь!» – кричит вслед Петровна. «Не хочу», – говорит Аленка уже во дворе и обнимает за шею Шарика. Шарик крутит головой – хочет лизнуть. Аленка зарывается носом в густую шерсть. Шарик пахнет солнцем и печеной картошкой. «Драники – не блины», – говорит Аленка Шарику. Желтые, круглые блины бабушка Соня печет каждое утро. Сначала половником наливает тесто на тяжелую сковороду. Тесто растекается ровно, без единой дырочки. Затем чепелой отправляет сковородку в светлую разогретую печь. Аленка сидит за столом, смотрит в окно на Шарика и ждет. Готовые блины ложатся румяной стопкой на чистый рушник. В доме пахнет тестом и стиркой.

Уже четвертый день в Аленкином доме пахнет спиртом, сладко-горькой травой и косынкой Петровны. Аленка прижимается щекой к морде Шарика. Шарик ложится на спину, приоткрывает пасть и показывает зубы. Аленка водит рукой по розовому животу Шарика. В глазах щиплет. Аленка зажмуривается и видит волка. Если она попросила правильно, волк придет сегодня ночью. Прошлой осенью волк приходил к Маласаихе. Маласаиха старая и живет с сыном у самого леса. Сын Маласаихин пьет. Его так все и зовут – Генка-пьяница. Волк той осенью задрал Маласаихину овечку. «Это хорошо, что овечкой забрал», – сказала Петровна. Аленка тогда подумала, что Петровна так со злости говорит. У нее самой-то ни коровы, ни овечек нет. А Варька сказала, что это смерть в виде волка приходила. Могла бы Маласаиху или Генку прибрать, но забрала овечку. «Теперь в их хате долго никто не помрет», – сказала Варька. И Генка, действительно, не помер. Хоть на Троицу проспал всю ночь на кладбище, на старой могиле со сгнившим крестом. А на могилы даже наступать нельзя, не то что спать на них.

Бабушка Соня овечек не держит. «Хватит и коровы», – говорит она. Корову зовут Мурка. У Варьки Муркой зовут кошку, а у Аленки – корову. Аленкина Мурка белая с черными пятнами – два пятна на спине, одно на морде. Бабушка Соня с Муркой разговаривает. Мурка мычит ласково, будто мурчит. Мурку волку отдавать никак нельзя – бабушка еще больше сляжет. Из-за Шарика бабушка не сляжет. Шарик поднимается на лапы и слизывает слезы с Аленкиного лица. Аленка сидит на земле и прощается с Шариком. Она уже попросила волка, чтобы он отпустил бабушку и взял Шарика.

Калитка открывается так быстро, что Шарик даже не успевает залаять. «Волк», – Аленка хочет встать с земли и не может. Ноги стали такие тяжелые, словно Аленка не сидит во дворе, а бежит в тяжелом сне.

– А ты чего на земле расселась? Тоже заболеть хочешь?

– Мама!

Аленка вскакивает с земли и несется к калитке. За ней Шарик. У калитки стоит мама – в узком синем платье, еще немножко чужая, но уже почти домашняя. Аленка двумя руками обнимает маму. Мамина кофта пахнет поездом, а руки – городским мылом.

– Врач через полчаса приедет. – Мама одной рукой обнимает Аленку, другой гладит Шарика.

Врач приезжает на белом запорожце с круглой крышей. Живот у врача тоже круглый. Врач долго моет руки под старым рукомойником во дворе. Рукомойник звенит радостно и даже торжественно. Затем врач долго сидит на табуретке около кровати бабушки Сони – там, где раньше сидела Петровна. «В легких чисто», – говорит доктор, и бабушка Соня улыбается. Аленка улыбается тоже. Она не знает, что такое эти легкие, но радуется, что доктор бабушку похвалил.

Чай пахнет смородиной. Аленка с мамой сидят за столом. На столе белая скатерть – чистая, только что постеленная. Бабушка Соня спит – неслышно, без хрипа.

– Мам.

– У-у-у. – Мама отзывается сонно и закручивает волосы в толстый узел на затылке.

– А давай Шарика на ночь в дом заберем.

– Еще чего! – Мама встает, собирает чашки. – Шарик тоже, что ли, простудился?

– Нет, – отвечает Аленка и изо всех сил старается не расплакаться.

– А что это у нас глаза на мокром месте? – спрашивает мама, и Аленка, наконец, плачет – громко, навзрыд, до хрипоты, до потери голоса.

– Ну, ну. – Мама прижимает Аленкину голову к своему животу, и Аленка перестает плакать, только всхлипывает.

– Волк, – шепчет Аленка и сильнее прижимается к маме.

– Испугалась за бабушку? – спрашивает мама.

Аленка кивает и опять плачет. Плачет и быстро-быстро говорит – про волка, про Маласаихину овечку, про Генку-пьяницу и про Шарика, которого заберет волк.

– Задурили ребенку голову, – злится мама и выходит во двор.

Аленка выходит следом. Мама садится рядом с Шариком и обнимает его за шею. Аленка стоит на пороге, смотрит на маму, на Шарика и на круглую, словно блин, луну. «Волк, не приходи, пожалуйста», – говорит Аленка луне и прислушивается. Далеко в лесу дышит волк – тихо и сонно.

Прекрасное далеко

Галя могла стать певицей. Она выходила бы на большую сцену в блестящем платье и держала бы в руках микрофон без провода. «Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко», – пел бы микрофон Галиным голосом, и все бы плакали. Все тысячи, а может, и миллионы людей.

До большой сцены Галя не добралась. Аленка слышала, как тетя Франя – Галина мама – жаловалась бабушке Соне, что всюду надо блат. Никакого блата у тети Франи и Гали нет. У них есть белая корова с рыжим пятном за ухом и большая дикая груша на картофельном поле. Картофельное поле спускается к речке, и ничем не огорожено. Дички никогда не поспевают. Они сначала зеленые и твердые, а потом сразу коричневые – гнилые. У Гали, как и у Аленки, нет папы. Только если Аленка не знает, куда делся ее папа, то Галин папа – дядя Гордей – точно умер. Для похорон с завода муз. деталей дали машину. Дядя Гордей работал на заводе мастером. Аленка раньше думала, что в длинном дощатом бараке с вывеской БЗМД делают музыку. Но бабушка Соня сказала, что из доски музыку не сделаешь. В местном цеху производят пятку грифа. Гриф Аленке представляется блестящей разноцветной птицей с Галиным голосом, которая летает по ночам над трассой. Трасса – сразу за кладбищем. Днем и ночью по ней ездят фуры. Громкие, с яркими фарами, они проносятся мимо низенького кладбищенского забора и мчатся далеко-далеко. В прекрасное далеко.

Галя поет на низенькой сцене актового зала. Школу Галя окончила год назад, но на это первое сентября ее снова позвали петь. Потому что на линейку приехал генерал. Генерал – высокий, лысый, на кителе блестящими нитками вышиты звезды, сидит на стуле в первом ряду и плачет. «Я клянусь, что стану чище и добрее», – выводит Галя в микрофон на черном проводе. Голос у нее такой же чистый, как окна перед Пасхой в Аленкином доме. Генерал когда-то учился в их школе. «Во-о-он там стоял наш дом», – сказал он на линейке и показал рукой на Зауманихин ров. Ров глубокий, темный, холодный даже в жару. Дети там «пытают шпионов», когда играют в войну. А бабушка Соня в настоящую войну пряталась там от настоящих немцев. Аленку в прошлом году «пытал» Вовка Солдатенков. Вовка на два года старше. Он обхватил Аленку сзади и завел ее руки за спину. Аленке было больно, но не хотелось, чтобы Вовка отпускал. Этим летом Вовка стащил из магазина два коржика. Участковый дядя Витя сказал, что по Вовке тюрьма плачет. Аленке Вовку жалко. Через девять лет Аленке исполнится восемнадцать и она сможет выйти за Вовку замуж.

«Слышу голос, и манящая дорога кружит голову, как в детстве карусель», – Галя отставляет микрофон и раскачивается. Она одета в обтягивающее рыжее платье и черные колготки. «На трассу, что ль, собралась?» Аленка была во дворе, когда Галя выходила из дома, и слышала, как Петровна окликнула Галю. Петровна злая. Бабушка Соня говорит, что та не злая, а одинокая.

Генерал вытирает бордовым платком лысину. На лысине – капельки пота. Первого сентября всегда стоит жара. Последнюю неделю августа льет как из ведра, а первого сентября – жара. Все лето Галя загорала на речке. Приходила утром, расстилала коричневое покрывало с бордовыми розами по бокам, ложилась на спину, раскинув ноги и руки – звездочкой. Бретельки купальника развязывала и опускала вниз. Коричневое тело Гали тут же покрывалось капельками пота. Больше всего капелек собиралось на животе. В ямке у пупа стояла лужа – как после сильного дождя. Аленка с Варькой тоже целые дни проводили на речке. «Раскинулось море широко», – шептала всякий раз Варька, глядя на Галю, лежащую на покрывале. Каждый август Варька с мамой и папой ездят в Одессу на лиман – к Варькиной бабушке. Лиман – это как море, только лучше. Так говорит Варька.

Генерал уехал на черной длинной машине. Аленка и Варька – в белых передниках, белых гольфах до колен, идут домой. Идут посреди улицы – машины в Заречье заезжают редко. Впереди идет Галя – в рыжем платье, черных колготках и черных пыльных туфлях-лодочках.

– Красиво Галя поет, – говорит Аленка.

– А толку, – отзывается Варька.

– Может, певицей станет. – Аленка сходит с дороги, вытирает об траву туфли.

– Ага, звездой трассы. – Варька смеется чужим, взрослым смехом.

– А хоть бы и трассы, – говорит Аленка, и Варька смеется громче.

– Ты че, правда не знаешь, чего Галя на трассу ходит? – Варька смотрит на Аленку, как на маленькую.

– Знаю! – Аленка краснеет и отворачивается.

Галя ходит на трассу каждый вечер. В рыжем платье и черных колготках. На щеках розовые румяна, на губах перламутровая помада.

– Хочешь, скажу? – Варька противно щурит глаза.

– Да знаю я, отстань! – Аленка краснеет еще больше и обгоняет Варьку.

Аленка спросила сначала у мамы, зачем Галя на трассу ходит. Мама отмахнулась – рано тебе. Тогда Аленка спросила бабушку Соню. «Замуж девка хочет», – сказала бабушка Соня. Так Аленка и знала. Гале в прошлом году восемнадцать исполнилось. В восемнадцать надо выходить замуж. В деревне выходить не за кого. Все или женаты, или в Минск уехали. Галя в Минске не прижилась. Это тоже Аленка от тети Франи услышала. «Значит, не в Минске судьба ее», – сказала тете Фране бабушка Соня. Аленкина судьба тоже не в Минске. Аленка это нынешней зимой узнала. В Колядную ночь Аленка с Варькой гадали. Бросали за ворота сапоги и смотрели, в какую сторону носок смотрит. Варькин носок – круглый, глянцевый, с одной-единственной царапиной, смотрел в сторону автобусной остановки. Автобус ходит до железнодорожной станции, а оттуда поездом до Минска можно добраться. Носок Аленкиного сапога – узкий, похожий на худое морщинистое лицо, повернулся в сторону Барсуковой улицы. На Барсуковой живут Владик Залевский и Вовка Солдатенков. С Владиком Аленка дружила с рождения до прошлого года, а с Вовкой два раза играла в войнушку.

Галя на Коляды сапог не бросала. Оно и без сапога понятно, что судьба ее далеко-далеко – дальше автобусной остановки и даже железнодорожной станции. Галина судьба за трассой – там, куда мчат громкие фуры. Придет время, и фура остановится. «Придет время» – любимое выражение бабушки Сони. Аленке оно тоже нравится. С ним хорошо ждать – новую книжку в библиотеке или маму на выходные. Галя ждет свою фуру – самую большую, с самыми яркими фарами. Из нее выйдет жених и увезет Галю. Увезет туда, где живут красивые девушки с волосами цвета воронова крыла. Такие девушки есть во всех книжках про индейцев. У них нездешние имена – Лесная Вода, Переполненная Весной, Белая Тучка. Гале тоже дадут другое имя. Например, Звезда Дня.

– Да подожди ты! – Варька хватает Аленку за руку и быстро шепчет в ухо.

– Дура! – Аленка отталкивает Варьку и прижимает к уху ладошку. Ухо такое горячее, как будто Аленка прижалась к только что вытопленной печке.

– Сама дура. Все и так это знают! – Варька поправляет шлейку передника – кружевного, подарок одесских бабушки с дедушкой, и уходит от Аленки, виляя бедрами и напевая: «Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко…»

Аленка закрывает уши, садится на траву и тихонько раскачивается. Нагретая трава пахнет бабушкиным чаем. За кладбищем шумит трасса.

Бабушка шепчет

Бабушка шепчет. Русалочьим волосом плывет по воде трава, которую не сеяли, не сажали, не пололи, сорвали, в воду побросали. Уплывает с травой сердитая немочь – та, что раба божьего больнила, бессилила и угрюмила. Тонкой иголкой убегает в поля колика-молика – дочь сапожника. «Почему колика – дочь сапожника?» – спрашивает Аленка бабушку. «Люди еще сто лет назад так говорили», – отвечает бабушка. Аленка любит, когда бабушка шепчет. В доме тогда становится тихо-тихо – словно гости только что были тут, и вдруг все разом ушли. «Нечисть по углам прячется», – объясняет бабушка. Аленка в углы не смотрит, боится встретиться взглядом с лохматым, похожим на кота Петровны, домовым.

Бабушка умеет заговаривать воду. Аленке хватает двух глотков из белой железной кружки, на которой нарисована птица с раскрытым клювом. «Перелеки-перелеки, перейди на сороки», – шепчет бабушка, и птица соскальзывает с белой кружки, улетает в дремучий лес. Вслед за птицей улетает Аленкина боль, и испуг Аленкин тоже улетает.

Для жены дяди Сергея – молодой печальной Лиды – бабушка наливает воду в кувшин. Свежая колодезная вода в глиняном кувшине становится темной, как будто печалится вместе с Лидой. Дядя Сергей и Лида живут в доме напротив. Он ходит на охоту, а она мучается мигренью. «Первый глоток – немочь чуток, глоток второй – уже другой, глоток третий – уже светлый», – бабушкин шепот свешивается с круглого бортика, стекает по шершавым стенкам, уговаривает красивую таинственную мигрень отпустить молодую Лиду.

Этим вечером бабушка шепчет в узкое горлышко стеклянной бутылки. Цвет у бутылки тусклый, мрачный. Бабушка говорит – болотный. Вода в бутылке кажется мутной, непрозрачной. «Солнце сушит воду, вода иссыхает, раб божий Валерий хвори не знает». Раб божий Валерий живет в Москве. Аленка видела его только на фотографиях в темно-зеленом альбоме. На одной фотографии Валерий лысый и недовольный. Ему там всего три месяца. На другой – счастливый и с бородой. Счастливого Валерия держит под руку высокая женщина в свадебном платье. У нее красивое длинное имя – Аделаида. Но все зовут ее коротким словом Ада. Все – это бабушка Соня и Аленкина мама. Мама говорит, что Валерий им никакой не родственник. А бабушка спорит, что родственник. Бабушка купала Валерия, когда он только родился. Купала в воде из Пятничной крынички. Крыничку называют Пятничной, потому что когда-то давно туда приходила Параскева Пятница и кто-то даже ее видел. Сейчас над крыничкой висит икона Параскевы. Икона маленькая, лица не разглядеть, но Аленке кажется, что Параскева улыбается. Водой из Пятничной крынички в Заречье купают всех новорожденных. Бабушка Соня говорит, что пятничная вода защищает от Лилит. У Лилит черные волосы, и она злой дух. Когда-то Лилит потеряла своего ребенка, и теперь бродит по миру и крадет только что рожденных детей.

«Злой рак, на воду сойди, там, под гнилой корягой, водяного рака найди». Про то, что Валерия одолел злой рак, бабушка узнала из письма, которое прислала Аделаида. «Вы – наша последняя надежда», – написала Аделаида аккуратным почерком с красивым наклоном. Аленка гордится, что бабушка Соня – чья-то последняя надежда, даже Варьке похвасталась. Варька сказала, что рак – болезнь новая, городская. Еще Варька сказала, что рак не лечится, но Аленка Варьке не верит, а бабушкиному шепоту верит.

«С водяным раком сживись, срастись, от тела раба божьего Валерия открестись», – шепчет бабушка и ставит бутылку в угол, под икону с Боженькой. «Завтра на почту свезешь», – говорит бабушка Аленке, и та радостно кивает – теперь она тоже надежда Аделаиды.

От Аленкиного дома до почты один петух. До школы – три петуха. Аленка готова двадцать раз проехать мимо трех петухов, которые живут до школы, только бы ни разу не ехать мимо того, что по дороге к почте. Когда едешь в школу, можно встретить белого петуха деда Шуры (четвертый двор от Аленкиного) и двух рыжих агрономши Чистяковой (третий двор от школы). У деда Шуры петух тихий, ходит с опущенной головой, а если вдруг и поднимает голову, то смотрит слепым бессмысленным взглядом. Чистяковские петухи важные. Они никогда не бегают, шагают вдоль разноцветного забора и свысока поглядывают на хлопотливых разноцветных кур. Иногда чистяковские петухи дерутся, но на людей никогда не бросаются.

В центр – на почту или в библиотеку – Аленка всегда ездит по левой стороне улицы. Потому что по правой, ровно на середине пути, живет черный петух. Если бы Аленка не видела этого петуха своими глазами, то никогда бы не поверила, что петухи могут быть такими черными – черные перья, черный гребень, даже клюв черный. Живет петух у Сладеньких – дяди Антона и тети Риты. Сладенькие – это не фамилия, а прозвище. Бабушка Соня рассказывала, что дядя Антон, когда был маленьким, всегда выходил на улицу с куском хлеба, посыпанным сахаром. За это его прозвали Сладеньким. Тетя Рита получила свое прозвище, когда вышла за дядю Антона замуж. Если бы у дяди Антона с тетей Ритой были дети, то их тоже, наверное, называли бы Сладенькими. Но детей им бог не дал, зато дал черного петуха, который в любой момент может броситься на прохожего или проезжающего. В какой именно момент он это сделает, угадать невозможно. Аленка пробовала около дома Сладеньких слезать с велосипеда и проходить мимо петуха медленно. Иногда это помогало, а иногда петух все равно бросался, и Аленке приходилось быстро вскакивать на велосипед и мчаться по ухабистой тропинке, рискуя завалиться и попасть в страшные черные когти.

Аленка быстро крутит педали, левой рукой придерживает привязанную к рулю сетчатую авоську с драгоценной бутылкой внутри. Бутылка закупорена старой газетой, на почте Аленка попросит у тети Веры надежную капроновую пробку. Мимо двора Сладеньких Аленка решила пролететь на полной скорости. Во-первых, потому что на почту надо успеть до одиннадцати – следующий раз посылки только через неделю забирать будут, а во-вторых, пока черный петух перебежит дорогу, Аленка будет уже далеко. Поравнявшись с домом деда Родиона – прямо напротив Сладеньких – Аленка не выдерживает и поворачивает голову вправо. Через дорогу идет черный петух. Аленка сильнее давит на педаль, велосипед издает громкий испуганный скрежет, педаль под Аленкиной ногой становится неожиданно легкой, велосипед сначала бойко катится вперед, а потом останавливается и падает – медленно, как в кино, название которого вылетело из головы.

Аленка встает, поднимает велосипед. Цепь еле держится на маленькой звездочке, полностью оголив большую. Аленка смотрит на руль, и руки сами отпускают велосипед. Аленка оглядывается. Черный петух стоит посреди дороги. Земля рядом с петухом мокрая. Петух засовывает клюв в пустую бутылку и смотрит на Аленку черным глазом. Аленка подходит к петуху, садится рядом на корточки. Петуха она больше не боится. Чего бояться петуха, если из-за нее, из-за Аленки, у Аделаиды больше нет последней надежды? И бабушка зря уберегла Валерия от черноволосой Лилит. Из-за нее, из-за Аленки, Валерия теперь заберет злой городской рак.

Аленка поднимает бутылку, затыкает ее пыльной газетной пробкой. Бабушка ругаться не будет, скажет: «На то воля Божья». Но лучше бы ругалась. Когда кто-то ругает, можно потерпеть и забыть. А саму себя можно до смерти заругать. Аленка ведет велосипед в сторону дома и хочет умереть вместо Валерия. Бабушка с мамой будут плакать и говорить Аделаиде: «Это она, наша Аленка, спасала твоего Валерия». Рядом с велосипедом идет черный петух. «Ты-то куда?» – спрашивает Аленка, и петух вдруг резко сворачивает вправо, в узкую улочку. Аленка сначала проходит мимо, а потом останавливается, возвращается. Улочка ведет к Пятничной крыничке. Аленка оставляет велосипед у обочины, достает из авоськи бутылку и бежит по натоптанной тропинке. Бежит так быстро, что ноги едва успевают касаться земли. Впереди, расправив крылья, бежит черный петух.

Вода прозрачной струйкой льется в бутылку, леденит Аленкины пальцы. Параскева Пятница смотрит ласково. Аленка шепчет. Праздничными венками заплетается в воде трава, которую не сеяли, не сажали, в воду побросали. В нарядных сапожках кружится по полю колика-молика. Украшает корягу водяной рак – готовится встречать городского гостя. И где-то в Москве в почтовый ящик опускается телеграмма: «Острая стадия миновала».

Тома

Тому любят собаки. Смеется Тома голосом кукушки – тревожным, бессмысленным. Аленка карабкается по скользкому обрыву, а Тома стоит на берегу и смеется. У Томы лицо сорокалетней женщины. Когда Аленкина мама была такой, как Аленка, у Томы тоже было лицо сорокалетней женщины.

Аленка разжимает ладони, роняет в воду комки грязи. Грязь опускается на дно, Аленкины ноги устремляются вслед за ней, но дна не достают.

– Тома-а-а-а-а! – кричит Аленка так громко, что звук обессиливает и глохнет.

Тома перестает смеяться, садится на корточки на край обрыва. Над водой склоняется плоское, словно блин, лицо. Аленка протягивает руку, Тома протягивает свою. Аленка хватается двумя руками за гладкую Томину ладонь и животом, коленками скользит по грязи – вверх, к берегу. Она больше никогда, никогда-никогда не пойдет купаться к обрыву.

Тома отпускает руку быстро и неожиданно. Отпускает и смотрит – с любопытством, почти восторгом.

– Тома-а-а-а!

Большие суетливые пауки разбегаются в стороны – освобождают Аленке место. Аленка пробует плыть, но река сопротивляется, не выпускает из темного, будто заколдованного круга.

– Уху-у-у! – кричит Тома и бросается с обрыва в воду. Полотняный сарафан поднимается вверх белым куполом, а потом медленно оседает, накрывает Томины ноги мокрым саваном. Кожа у Томы такая же белая, как полотно сарафана. Тома лежит на спине и бесцветными глазами смотрит в небо, на остановившиеся облака.

«Мертвяк». От своей догадки Аленка застывает на месте, перестает стучать по воде руками, перестает двигать ногами. И река какое-то время Аленку держит – будто тоже раздумывает, мертвяк Тома или не мертвяк. «А могилки-то Томиной на кладбище нет», – Аленка с головой погружается в воду.

«Как будто ни разу не умирала», – удивляется Тома и разглядывает облака. Они смотрятся в воду и в Томины бесцветные глаза. Тома вспоминает имя девочки – собирает воду руками, цепляется за буквы. Буквы выскальзывают, бегут вниз, на дне собираются в нужное слово, прижимаются к другим словам – монотонным, протяжным, в невозвратимом прошедшем времени.

– Аленка-а-а-а, – шепчет Тома, и звук, легкий, как воздух, устремляется вверх. Разбуженные облака, качнувшись, продолжают путь.

Аленка открывает глаза и сразу закрывает – солнце. Шевелит пальцами – трава под ними сухая, теплая. Дотрагивается до макушки – больно. Аленка осторожно садится, оглядывается. Тома в мокром сарафане сидит рядом, гладит черного лохматого пса. Пес ничейный, без имени. Зареченские собаки на него лают, но близко не подходят. С псом никто не играет, только Тома.

– Я умерла? – спрашивает Аленка.

– «Умерла» не бывает. – Тома мотает головой так сильно, что черный пес начинает лаять.

– Бывает, – говорит Аленка.

– У живых не бывает, – упрямится Тома.

– Много ты знаешь. – Аленка снимает с кривого березового сука платье и натягивает через голову.

– Тома знает, и он знает. – Тома тычет пальцем в черный бок безымянного пса. Пес перестает лаять и смотрит на Аленку раскосыми глазами.

– Хороший, а? – Тома кладет свою голову на голову пса.

– Хороший, – соглашается Аленка.

– И Тома хорошая. – Тома встает, гладит себя по белым коротким волосам.

Бабушка Соня говорит, что Тому обидел Боженька. Аленка становится на цыпочки и дотрагивается до мягких Томиных волос.

– Сколько тебе лет, Тома? – спрашивает Аленка.

Тома поднимает вверх сжатые кулаки, по очереди разгибает пальцы – одну руку, потом вторую, потом опять первую, и опять вторую, еще два раза первую, и столько же раз вторую…

– Во сколько! Видала?

Тома задирает голову. Безымянный пес задирает голову вслед за Томой. Солнце трогает белые брови Томы и черную шерсть пса. За солнцем спрятался Боженька – тот, что обидел Тому, и тот, что достал из воды Аленку.

Судьба

Вовка Солдатенков держит одной рукой желто-зеленую грамоту, а другой – руку высокого дяденьки в пожарной форме.

– Будешь пожарным! – обещает дяденька Вовке.

– Улыбнись, герой, – просит кудрявая тетенька с фотоаппаратом, и Вовка растягивает губы. С левой стороны губа дотягивается до пластыря, который крест-накрест перечеркивает Вовкину щеку.

– Ребята, вы должны гордиться поступком Владимира Солдатенкова! – объявляет в микрофон участковый дядя Витя. Все хлопают в ладоши, и Аленка тоже хлопает – гордится Вовкиным поступком и радуется, что тюрьма по Вовке больше не плачет.

Вовкина мама Валентина всхлипывает без слез. Вовка вынес из горящего дома сестру – трехлетнюю Иринку. Дом горел ярким пламенем и громко трещал. Так рассказывала Варька. Варька, когда случился пожар, шла мимо дома Солдатенковых в библиотеку. До библиотеки не дошла – побежала к агрономше Чистяковой вызывать пожарных. Грамоту Варьке не дали, но вывели перед всеми на линейке и сказали, что она грамотно действовала в чрезвычайной ситуации.

Аленка жалеет, что не пошла тогда с Варькой в библиотеку. Про пожар Аленка узнала от бабушки Сони и сразу помчалась на Барсуковую, к Вовкиному дому. Вовку к тому времени уже увезли в районную больницу с ожогами какой-то степени. Маленькую Иринку держала на руках агрономша Чистякова – ожогов у Иринки не оказалось. «Где ж твою мамку носит?» – спрашивала агрономша Чистякова.

Валентину «носило» в гостях. Вовкина мама все время в гостях. А когда остается дома, гости приходят к ней. Бабушка Соня рассказывала, что Валентина в молодости была очень красивой. «Королевишной была», – рассказывала бабушка Соня. Женихи к Валентине в очередь выстраивались, а она все перебирала. «Доперебиралась», – ворчит Петровна. Замуж Валентина так и не вышла. Кто его отец, Вовка не знает. Зато Иринкиного отца знают все – его зовут Григорием, он живет в соседней Ухвале и работает на Зареченском заводе муздеталей. Отчество у Иринки Григорьевна, только сам Григорий отцом себя не признает. «Такая вот она, судьба бабья», – говорит Вовкина мама, когда выпьет. Выпивает Валентина с самого утра. «Еще ж не завтракала», – злится на маму Вовка. «Не злится, а жалеет», – говорит бабушка Соня. «Ты бы хоть детей пожалела», – ругается на Валентину директриса школы Татьяна Юрьевна, когда ходит проверять жилищные условия.

Жилищных условий у Солдатенковых больше нет. Вместо широкого, на четыре окна, дома – черный скелет из обугленных бревен и желтая резиновая уточка у калитки. Их калитка теперь всегда открыта – словно кто-то наведался в гости и забыл за собой закрыть. «Беда пришла к Солдатенковым», – говорит Петровна. «Слава богу, все живы. А дом отстроят», – спорит с Петровной бабушка Соня. Вовку и Валентину временно поселили в бывшем детдоме. А маленькую Иринку отправили в настоящий детдом в райцентр. «Пока временно, – сказала Татьяна Юрьевна. – Если, Валентина, за ум не возьмешься, то и Вовку заберем».

– Заберут они, как же! – Вовка шагает широко, на один его шаг приходится три Аленкиных. Они идут со школы вместе – бывший детдом на той же улице, что и Аленкин дом.

– А Иринку скоро отдадут? – спрашивает Аленка.

– Сам заберу. – Вовка сжимает кулаки и шагает еще шире.

– Как сам? – не верит Аленка.

– Сбегу и заберу! – Вовка идет так быстро, как будто решил сбежать прямо сейчас.

– А пожарным, что ли, не будешь? – Аленка не знает, как уговорить Вовку остаться в Заречье.

– Видно, не судьба, – пожимает плечами Вовка и останавливается у детдомовского сада. – Хочешь, че покажу?

– Ага, – быстро соглашается Аленка и ныряет за Вовкой в сад.

Яблони только-только сбросили яблоки. Яблок в этом году много. Аленка в своем саду, кажется, все-все соберет, а под дерево заглянет – все равно лежат. Детдомовские яблоки никто не собирает.

– Эти – самые вкусные. – Вовка протягивает Аленке большой желтый штрифель со светящимся от сока боком.

Солдатенковых поселили там, где раньше квартировались учителя. «Вон наши окна», – показывает Вовка и ведет Аленку дальше, в ту часть детдома, куда Аленка никогда не ходит. У крыльца со сгнившими ступенями Аленка останавливается. С обеих сторон на них смотрят черные окна с остатками стекол.

– Не боись, – говорит Вовка, запрыгивает на крыльцо и протягивает руку Аленке. Аленка берется одной рукой за Вовкину руку, другой – за сломанную перилу. Перила трещит, и Аленка хватается за Вовкино плечо.

– Ну даешь! – Вовка придерживает Аленку второй рукой, и на какую-то секунду Аленка чувствует на своей щеке шершавый пластырь.

– Пусти. – Аленка быстро идет по сумрачному коридору, под ногами хрустит стекло.

– Не туда, – кричит Вовка, обгоняет Аленку и сворачивает влево, в большую комнату без двери.

– Здесь школа была, – объясняет Вовка, но Аленка и так поняла – на полу валяются учебники, а в углу лежит половинка глобуса. Половинка аккуратная, с гладким краем, будто кто-то поделил Землю пополам.

– Я вон что нашел. – Вовка протягивает Аленке темно-синий альбом.

– Альбом для черчения, – читает Аленка, – и что?

– Что-что – открой!

Аленка открывает альбом. На первой странице большими буквами под трафарет выведено – туристический поход воспитанников Зареченского детского дома по маршруту «Заречье—Минск». На других страницах крупным разборчивым почерком расписан каждый день похода. В первый день воспитанники детского дома останавливались около деревни Смольяны. Дежурные готовили вермишель с мясом, а остальные собирали дрова или лежали на траве. А Герасименок В. и Власнев И. в траве кувыркались. В другие дни воспитанники возлагали цветы к обелискам со звездами. Рисунки обелисков тоже есть в альбоме. Еще есть рисунки шалаша с описанием, как его сделать.

– Ты собираешься в поход? – спрашивает Аленка.

Вовка кивает.

– В Минск?

– Дальше, – улыбается Вовка.

– Но они же ходили в Минск.

– Раз можно дойти до Минска, то можно и дальше, – объясняет Вовка. – Мы пойдем к Тихому океану.

– Кто это – мы?

– Мы с Иринкой. Следующим летом и отправимся.

Вовка подходит к большому окну без стекла. За окном – заросший пустырь, который когда-то был детдомовским огородом.

– Хочешь с нами? – вдруг спрашивает Вовка и перевешивается через пыльный подоконник.

– А Тихий океан – это где? – Аленка смотрит на глобус.

– На другой половинке, – отвечает Вовка.

– Далеко, меня бабушка не отпустит. – Аленка кладет альбом на подоконник и выходит из комнаты.

– Значит, не судьба, – кричит ей вслед Вовка.

Вовка сидит у окна со старым альбомом в руках и за детдомовским пустырем видит Тихий океан. Он еще не знает, что следующим летом по направлению пожарной части уедет учиться в кадетское училище. Иринку вернут Валентине, и они поселятся в новом доме, выделенном сельсоветом. А через три лета, когда Вовка будет на сборах всего в трехстах километрах от Тихого океана, в новом доме случится пожар, и Иринка погибнет. «Видно, судьба такая», – напишет Валентина сыну и попросит Аленку отправить письмо.

Аленка идет по усыпанной яблоками дорожке и не знает, будет ли яблочным тот год, когда она спрячет письмо Вовкиной мамы в половинке глобуса. «Тихий океан», – прочитает Аленка у гладкого края поровну поделенной Земли.

Ритуал

Про Лексеича написали, что его качества снискали авторитет. И что был он неравнодушным и преданным делу. Еще написали, что светлая память про Лексеича сохранится в сердцах. Фотографию Лексеича – там, где он в белом халате и без очков, напечатали в левом нижнем углу, прямо над телефонами редакции «Крупский вестник».

Лексеич умер вчера. А сегодня, с самого утра, Аленка и бабушка Соня приехали в райцентр за новой школьной формой – из старой Аленка за лето выросла. На том же автобусе в райцентр приехала Леокадия Степановна – жена, а теперь и вдова Лексеича. Леокадии Степановне надо купить костюм. «Для покойного», – объясняет Леокадия Степановна, и кажется, что она говорит не про мужа, а про незнакомца по имени Покойный. «Не подготовился Лексеич», – качает головой бабушка Соня. Сама она к смерти подготовилась. «Смертный узел лежит там», – напоминает бабушка Аленкиной маме всякий раз, когда простужается или гонит коров на далекое поле. Смертный узел на самом деле никакой не узел – стопка одежды с неоторванными бирками. Сверху стопки – вязаная темно-зеленая кофта, как будто бабушка надеется, что на том свете будет прохладное лето или теплая осень.

Похоронное бюро называется «Ритуал». Черные, скорбно вытянутые буквы жмутся друг к другу на низкой серой двери. За соседней дверью – магазин «Мелочи жизни». Вывеска на магазине – веселая, разноцветная, с пляшущими буквами.

– Погуляй пока по магазину, мы быстро. – Бабушка Соня кивает Аленке и ныряет вслед за Леокадией Степановной в серую дверь.

Аленка проходит мимо полки с новенькими навесными замками, перебирает открытки с красными тюльпанами и белыми ландышами, любуется спрятанными под стекло нитками макраме – салатовыми и ярко-розовыми. По магазину Аленка бродит долго, потом еще столько же стоит на крыльце и, наконец не выдержав, берется за ручку серой двери. Черные буквы «Ритуала» смотрят строго, неодобрительно смотрят. Дверь открывается, не издав ни звука, и Аленка входит внутрь.

– Большеват будет. – Леокадия Степановна протягивает черный пиджак сильно накрашенной женщине с завивкой. Женщина на работника похоронного бюро не похожа. Она похожа на секретаршу Зареченского сельсовета тетю Розу. Тетя Роза объявляет мужем и женой зареченских молодоженов и выдает свидетельства о рождении только что родившимся детям.

– Другие размеры на следующей неделе будут, – говорит женщина с завивкой.

– Так хороним же завтра, – растерянно моргает Леокадия Степановна.

Женщина с завивкой разводит руками и возвращает пиджак на вешалку – к черным брюкам. Вешалка с костюмом висит над гробом – бархат цвета переспелой вишни, внутри – блестящая белоснежная ткань. Аленка вдруг представляет, какое красивое платье может получиться из белоснежной ткани. Пышное, свадебное. И представляет, как невеста в красивом платье идет под руку с женихом. Жених – в черном костюме.

– Бери, большой – не маленький. – Бабушка Соня трогает Леокадию Степановну за рукав шуршащей блузки.

Школьную форму для Аленки выбирают быстро – рукава у платья длинноваты, но к Новому году выправятся. Передника два – простой черный и гладкий белый. Черный Аленка заталкивает на дно сумки, белый вытаскивает наверх. Платье несет на вешалке – чтобы завтра не утюжить. На обратном пути бабушка садится рядом с Леокадией Степановной – говорят про Веню из похоронного оркестра (дай Бог, чтоб не запил) и про блины с творогом на поминальный стол (с вечера печь надо). На свободном сиденье рядом с Аленкой едут костюм для покойного Лексеича и школьное платье для нее самой. Черный костюм Аленка отодвинула к самому окну, а платье к себе придвинула. Но его рукава все равно дотрагиваются до рукавов костюма.

Похороны совпали со школьной линейкой. Пока директриса Татьяна Юрьевна говорила о новом путешествии в страну знаний, Леокадия Степановна спрашивала у строгого нарядного Лексеича, на кого он ее оставил. Главврач районной больницы, в которой когда-то работал Лексеич, держал Леокадию Степановну за плечи и говорил, что скорбит вместе с родственниками покойного. Главврач молодой, живого Лексеича никогда не знал.

«А теперь наш ежегодный ритуал!» – объявляет в свистящий микрофон Татьяна Юрьевна. Старшеклассник Женька Иванов берет на плечи маленькую Лельку – дочку почтальонши тети Веры. Лелька изо всех сил трясет колокольчик. Аленка зажимает уши. Глухим, неровным звоном опускаются на крышку гроба сухие комья земли. Звенит школьный звонок. Земля становится пухом.

Шурушки

Таисия Зиновьевна живет на чердаке. Ее одежду погрызли мыши. В белых волосах Таисии Зиновьевны запутался и умер мотылек. Волосы лежат в коробке, вместе с открытками. Больше всего открыток – с красными гвоздиками и надписью «С Днем Великой Октябрьской революции». Таисии Зиновьевне желают долгих лет жизни, семейного благополучия и дальнейших успехов в работе.

Таисия Зиновьевна поселилась на чердаке Аленкиного дома сразу после смерти. Поселилась с двумя шерстяными костюмами – юбка-пиджак и юбка-кофта – и двумя коробками – одна с волосами и открытками, другая – с тетрадями. Таисия Зиновьевна работала учительницей, и у нее не было семьи. «Ее семья – ученики», – говорит бабушка Соня. Ученики Таисии Зиновьевны живут в разных городах. Аленка читает названия городов на открытках и представляет, как они выглядят. Апатиты – город длинный, с одной улицей. Люди в Апатитах тоже длинные и худые. Улан-Удэ – шумный, пестрый. Там круглые площади и дома с круглыми крышами. Чита – черно-белая, с ровными улицами. По ним шагают строгие женщины в узких юбках и суровые мужчины в темных костюмах. Самара – желтая, ласковая, там мало взрослых и много детей – круглолицых, в вязаных беретах и блестящих ботиночках.

Таисия Зиновьевна никогда не была ни в длинных Апатитах, ни в круглом Улан-Удэ, ни в строгой Чите, ни в ласковой Самаре. Таисия Зиновьевна из детдомовских и всю жизнь прожила в Заречье, в комнате при школе. Учила всю жизнь она тоже детдомовских. Детдом – в конце улицы, но детей там давно нет. Весной детдом красят зеленой краской, а летом в нем показывают кино. «Кинотеатр „Родина“» – пишут желтой краской на зеленом детдоме каждое лето.

Родина – название для всего. В райцентре есть магазин «Родина», а в соседней Ухвале «Родиной» называется колхоз. Анастасия Борисовна – Аленкина учительница – задала написать сочинение «Что для меня Родина». Такие же сочинения писали ученики Таисии Зиновьевны. Аленка почти все эти сочинения знает наизусть. В них написано про старую вишню под окном дома и про куст крыжовника на меже. Про крыжовник – правда, а вишни в Заречье у дома не сажают, только у бани. Еще там написано, что Родина – это Толстой и Пушкин. Аленка думает, что Родина – это то, что ты хотя бы раз в жизни видел. Толстого и Пушкина никто из зареченцев не видел. Если бы кто видел, на его доме повесили бы табличку. Например, на доме деда Родиона висит табличка «Он воевал с Чкаловым». Чкалов – летчик и герой. И Родина для деда Родиона.

Аленка открывает коробку с тетрадями. Сверху лежит ее любимая – «Тетрадь по русскому языку Сперантской Аси». Буквы круглые, на линейках стоят ровно, чуть наклонившись вправо. Аленка тоже пробовала так писать, но ее буквы ровно стоять не хотят – пригибаются так низко, как будто прячутся в скошенной траве. В тетрадке Аси все пятерки. И одна пятерка с плюсом. Пятерку с плюсом Ася получила за то самое сочинение «Что для меня Родина». Родина у Аси Сперантской как у всех – с вишней, крыжовником, Толстым и Пушкиным. А еще – с шурушками. «Родина – это шурушки в моей тумбочке. Я перебираю их перед сном, и мне снится мама», – написала Ася.

Аленка не знает, что такое шурушки. Перед сном Аленка читает кусочки слов на стене, заклеенной страницами из старых журналов. Слова наползают друг на друга и неожиданно останавливаются. Самое загадочное из них – «Шаляп». Аленка думает, что в журнале хотели написать «шляпа», но случайно вставили лишнюю «а». Аленка смотрит перед сном на таинственный «Шаляп» и мечтает однажды встретиться с теми, кто работает в журналах. И рассказать про ошибку. Чтобы те, кто там работает, удивились и похвалили Аленку.

Сейчас Аленке хочется, чтобы ее похвалила Анастасия Борисовна. Анастасия Борисовна хвалит скупо, без улыбки. Анастасия Борисовна вообще улыбается редко. И фамилия у нее грустная – Горюнова. Аленка берет тетрадь Аси Сперантской и спускается с чердака. Спускаться всегда страшно. Лестница – железная, с тонкими перекладинами, шатается от каждого шага, и кажется, что земля далеко-далеко. Аленка, когда спускается, думает о чем-нибудь хорошем. Вспоминает день, когда они с мамой ходили купаться на тот берег. Ногами туда не дойдешь, на середине реки Аленке «с головой». Глубокое место Аленка переплыла, держась за мамину руку. Пляж на том берегу настоящий – с песочком. Мама лежала прямо на нем и читала журнал. На обложке журнала девушка в слитном купальнике заходила в море ровненько до середины бедра. Мама в реку заходила по шею. И купальник у нее раздельный, собранный из двух разных.

Аленка садится за стол, достает из портфеля тетрадку по русскому. Сочинение Аси Сперантской кладет перед собой. Асины слова ложатся на линейки Аленкиной тетради ровно и кругло. «Родина – это шурушки», – пишет Аленка. Потом думает и добавляет: «И новый купальник, который я куплю маме, когда вырасту».

Анастасия Борисовна Горюнова (в девичестве Ася Сперантская) попала в Зареченский детдом из Сибири. От мамы Асе остались ремешок от часов с блестящей застежкой, гладкая пуговица, вкусно пахнущий колпачок и слово «шурушки».

Шурушки – слово из регионального словаря Сибири. Означает вещички, штуковины, мелкие предметы.

Квартиранты

Своих могил у Аленки и бабушки Сони на зареченском кладбище нет. За день до Радуницы бабушка Соня замешивает тесто, и Аленка начинает ждать. Вечером бабушка достает тяжелую чугунную форму и разрешает Аленке разливать тесто по лункам. Из тягучей золотистой струйки вырастают грибы с ровными аккуратными шляпками, круглые полосатые орешки, нарядные шишки и невероятные, сказочные лебеди. Форма с лебедями в Заречье есть только у бабушки Сони. Достает ее бабушка два раза в год – перед Новым годом и перед Радуницей. На Новый год Аленка развешивает вкусные фигурки на елке – в доме пахнет хвоей и сдобой. На Радуницу бабушка Соня раскладывает фигурки по могилам умерших людей, которых она знала, когда те были живыми.

Аленка и бабушка Соня ходят на Радуницу по гостям. Заходят к Варькиной бабушке Ларисе – строгой, с родинкой у носа и медалями на сером пиджаке. Останавливаются и вздыхают около маленького Дмитрия – сына бабы Наты. Дмитрий умер в городской больнице, когда ему было всего пять лет. Баба Ната привезла мертвого Дмитрия домой на поезде, всю дорогу держала его на руках. «Такие были времена», – говорит бабушка Соня. Аленка радуется, что времена такие были давным-давно – «1928–1933» написано на могиле Дмитрия.

«Покойся с миром», – желают бабушка Соня и Аленка маленькому Дмитрию и торопятся в гости к бабе Саше – Сашеньке, как до сих пор называют ее в Заречье, и деду Платону. Сашенька умерла давно. «Ты ее не помнишь», – говорит Аленке мама. Но Аленка помнит голос Сашеньки – молодой, под стать имени. Дед Платон умер два года назад. При жизни дед Платон – молчаливый, с нахмуренными бровями, целыми днями сидел на скамейке у своего большого дома. На доме – красная звезда. То ли из-за этой торжественной звезды, то ли из-за вечно нахмуренных бровей Аленка деда Платона побаивалась. Вторая жена деда Платона – Петровна – тоже деда Платона побаивалась и никогда не называла его по имени, говорила: «мой-то». «Мой-то» сегодня и слова мне за день не сказал, – жаловалась по вечерам Петровна бабушке Соне и тут же добавляла: – А мне и времени нет слова с ним разговаривать – пока бураки прополола, пока жуков пособирала». Петровну дед Платон взял замуж почти сразу после смерти Сашеньки. До этого Петровна была женой, а потом вдовой родного брата деда Платона. «Баба работящая», – сказал дед Платон про Петровну своему сыну дяде Жоре.

Дядя Жора – директор Минского пивзавода. В Заречье он теперь приезжает раз в год – на Радуницу. Петровна, когда приезжает дядя Жора, переселяется в баню. «Дом-то ихний, – говорит Петровна, – я тут квартиранткой, захотят – оставят, заходят – выгонят». «Да кто тебя выгоняет», – злится дядя Жора и зовет Петровну назад в дом. Раньше дядя Жора приезжал чаще. Приезжал вместе с первой женой тетей Тоней и сыном Костиком. Костика, который старше Аленки на два года, оставляли на все лето. Аленка с Костиком играли в море. Морем была дорога между домами – широкая, с мягкой пылью. Аленка и Костик плавали по пыльным волнам и загорали на горячих камнях под рябиной у Аленкиных ворот.

Костик не приезжал уже два года. Перестал с тех пор, как умер дед Платон, и с тех пор, как дядя Жора развелся с тетей Тоней и женился на молодой Веронике. Костик остался жить с дядей Жорой, потому что дядя Жора построил кирпичный коттедж с надувным бассейном, а тетя Тоня осталась в маленькой квартире с тесным названием «хрущевка». «Костик сам с отцом захотел жить. Так на суде и заявил», – рассказала бабушке Соне Петровна, и бабушка Соня покачала головой – не поверила. А Аленка поверила. И поняла, почему Костик больше не приезжает в Заречье. Надувной бассейн Аленка видела на картинке в каком-то взрослом журнале. Ярко-голубой, с прозрачной водой и веселыми людьми в красивых купальниках, бассейн точно был интереснее, чем пыльное море посреди дороги. Мама Костика, тетя Тоня, в Заречье приезжает. Низкая, худенькая, на голове темный платок, как у бабушек в церкви, она каждую субботу ныряет в калитку дома с красной звездой и сразу идет в огород. В огороде у тети Тони своя грядка. «Любит в земле ковыряться», – говорит Петровна и вздыхает – жалеет тетю Тоню.

На эту Радуницу дядя Жора приехал с Костиком и новой женой Вероникой. Вероника громко смеется и курит, не выходя за ограду. Ограда у Сашеньки и деда Платона самая красивая на кладбище – золотистая, с длинными, похожими на вопросительные знаки, завитками. За оградой – стол, скамейка и две могилы. Сашенькина могила – узкая, с овальным светло-серым памятником. Деда Платона – пошире, и памятник уже не овальный, а квадратный, с острым скошенным краем. «Мода поменялась», – объясняет Петровна. Для Петровны за оградой тоже оставили место. Местом своим – ровным прямоугольником, посыпанным мелкими белыми камушками, Петровна гордится.

Дядя Жора накрыл за оградой стол. «Богатые», – шепчет Петровна, имея в виду то ли угощения, то ли дядю Жору с Вероникой. На столе – нарядный сервелат и важные приземистые бутылки с темно-рыжим коньяком. Ребристые рюмки на низкой ножке быстро пустеют и быстро наполняются рукой дяди Жоры – большой, крепкой, с широким обручальным кольцом. Все говорят одновременно – про Сашеньку, про деда Платона, про своих живых и своих мертвых. Аленка ищет глазами Костика – у стола его нет. Аленка выходит за ограду, делает несколько шагов по тропинке влево и останавливается. Костик сидит на траве под старой ветвистой ивой, рядом с могилой маленького Дмитрия.

– Привет. – Аленка присаживается рядом.

– Привет. – Костик поднимает голову и снова опускает.

Аленка хочет спросить у Костика что-нибудь важное, но не знает что.

– А вы по руслиту что сейчас проходите? – спрашивает Аленка.

– «Уроки французского», – отвечает Костик.

– Я серьезно, – обижается Аленка.

– А я что – нет? – Костик поднимает прутик и водит им по земле.

– А я в этом году уже купалась, – хвастается Аленка.

– Везет, – отзывается Костик.

Что еще сказать, Аленка не знает. Костик молчит и рисует что-то на земле тонким прутиком. За ивой слышится смех Вероники – не громкий, а глухой, словно она смеется шепотом. Сквозь Вероникин смех голосом разбуженного медведя рычит дядя Жора.

– Началось, – говорит Костик и резко встает.

Костик быстро шагает по кладбищенской тропинке. Аленка идет за ним, смотрит на покрасневшие оттопыренные уши Костика и хочет взять его за руку. А еще хочет, чтобы вернулось лето двухлетней давности. На краю кладбища, на горе, Костик останавливается. Аленка подходит к нему и осторожно берет за руку. Внизу – река, холодная, почти ледяная. Про купание Аленка наврала – в этом году она еще и ноги не мочила.

– Вырасту, заработаю денег и куплю дом, – говорит Костик.

– Коттедж? – спрашивает Аленка.

– Нет, простой дом, – отвечает Костик, – с большим огородом.

– Для тети Тони? – догадывается Аленка.

– Для мамы, – кивает Костик.

Костик и Аленка на горе стоят долго. А когда возвращаются – около Сашеньки и деда Платона уже никого нет. Петровна убирает со стола.

– А где папа? – спрашивает Костик.

– Домой пошли, – машет рукой Петровна, – то ж ихний дом, я там квартиранткой, захотят – выгонят, захотят…

– Никто тебя, Петровна, не выгонит! – говорит Костик голосом дяди Жоры и идет к выходу.

Аленка медленно идет следом. Около могилы маленького Дмитрия Аленка останавливается. На тропинке под ивой прутиком нарисованы волны.

Молчание

Аленка идет по центру улицы. Пальцы ног зарываются в теплую мягкую пыль. Свободные, давно растоптанные сандалии без задников соскальзывают с ног и назад надеваются медленно – с первого раза ступня в сандалию не попадает. «Дом как дом», – говорит сама себе Аленка. От других Трусишкин дом почти не отличается, разве только тем, что на горе стоит. Занавески, пугавшие Аленку больше всего, уже сняли. Белые, кружевные, три года и три месяца они закрывали окна пустого дома.

Перед поворотом в Трусишкину улочку Аленка останавливается. Снимает сандалии, стукает друг о дружку. По улочке – самая короткая дорога к речке, но все давно ходят длинной – вдоль кладбища. Кто назвал Трусишку Трусишкой, никто не знает. Бабушка говорит – так еще его деда звали. Трусишку Аленка помнит плохо, а его жену – хорошо. Бабушка Соня учила Трусишкину жену вязать крючком. Жена приносила Аленке конфеты, а бабушке – похожий на розы шиповник.

Аленка надевает сандалии, открывает калитку и заходит во двор. На веревках, натянутых над самой землей, в ряд висят белые занавески – две с одного окна и две с другого. Жара в Заречье стоит вторую неделю, ни дождя, ни маломальского ветерка. Занавески давно высохли, но тетя Зоя – новая хозяйка Трусишкиного дома, снимать их не торопится. За занавесками – качели, деревянные, на длинной веревке. С речки они хорошо видны, но Аленка никогда в ту сторону не смотрит.

Этот дом долго никто не хотел покупать. Аленка была уверена, что никто и не купит. Да не только Аленка так думала: все в Заречье считали, что в Трусишкином доме с занавесками и качелями никто никогда не поселится. Но фельдшерица тетя Зоя поселилась. Потому что приехала издалека и ничего не знает. Тетя Зоя не знает, что Трусишкина жена повесилась. Бабушка Соня говорит, что повесилась та потому, что много молчала. «Здравствуйте, теть Соня», «спасибо, теть Соня», а про остальное молчит. Вяжет свою розовую шляпку и молчит», – рассказывала потом бабушка Соня Аленкиной маме. Так рассказывала, словно злилась на Трусишкину жену. А Аленка слушала и хотела спросить, довязала ли Трусишкина жена свою розовую шляпку. Но так и не спросила.

Из той веревки, на которой повесилась его жена, Трусишка потом качели сделал. Бабушка Соня говорит, что не из той. «На что ему вообще те качели сдались», – удивляется бабушка Соня. Может, и ни на что не сдались, только раньше на том месте качелей не было. Трусишка уехал из Заречья сразу после похорон. Аленка похорон не помнит и могилы Трусишкиной жены не видела. Варька говорит, что самоубийц с кладбища выгоняют. Кто выгоняет, она не знает, но думает, что сами покойники – выгоняют и могилу затаптывают.

Дом – не могила, его не затопчешь. Можно снять занавески и завесить ими качели. Аленка близко к занавескам не подходит, к крыльцу пробирается по боковой стенке дома. У крыльца останавливается – боится шороха, который слышится за спиной. Аленка берется за щеколду, но зачем-то оборачивается – крайняя занавеска шевелится. Аленка поднимает голову, разглядывает старую скрюченную яблоню. Листья на яблоне неподвижны, ветра как не было, так и нет.

– Кто здесь? – Аленка говорит громким чужим голосом.

Из-за занавески выглядывает Лиза, смотрит на Аленку большими бледно-голубыми глазами. Лиза – дочка тети Зои. Ей четыре года, и она немая. «Придет время, заговорит», – обещает бабушка Соня, но тетя Зоя не верит. Тетя Зоя без толку возила Лизу по врачам, и один из них посоветовал им сменить обстановку. Аленка пришла в Трусишкин дом из-за Лизы – тетя Зоя попросила часок присмотреть за ней. Еще тетя Зоя говорила, что Лиза этот часок будет спать.

– Ты чего здесь? – спрашивает Аленка, и Лиза исчезает за занавеской.

– Иди в дом! – Аленка говорит так строго, как только умеет. Занавеска больше не шевелится.

– Лиза! – кричит Аленка, но Лиза молчит. Потому что немая. И потому что из всех звуков мира по ту сторону занавесок остался один – скрипучий, медленный. Звук не спешит растворяться в воздухе, висит тяжелым остановившимся вздохом. Так звучат ворота, которые давным-давно никто не открывал. С таким звуком скользят по дереву веревки, когда в могилу опускают гроб.

Аленка ныряет под занавеску. Вблизи качели меньше, чем кажутся издалека. Веревка тонкая, легко помещается в Лизину руку. Лиза раскачивается медленно, кивает головой в свой, только ей слышный такт. Аленка обходит качели, останавливается у края горы и зажмуривается. Внизу – речка. Не та, в которой Аленка тысячу раз купалась, а другая – синяя-синяя, синее воротника на мамином нарядном платье, синее моря, которое Аленка никогда не видела. Деревья у реки тоже другие – с прямыми молодыми стволами, с глянцевыми зелеными кронами, устремленными вверх. И кажется, что там, внизу, есть другая Аленка: с другими, длинными, волосами и в других, вечно новых, сандалиях. Мама там вечно выходная, а бабушка и Шарик – вечно живые. И смотреть вниз хочется вечно. Смотреть и молчать.

Скрип качелей становится тише, а потом и замолкает вовсе. Аленка оборачивается – на качелях пусто.

– Лиза!!! – кричит Аленка, но звук остается внутри.

Аленка бежит назад, во двор, запутывается в занавесках, падает, на коленках ползет к калитке. Сорванная занавеска волочит по пыльной дорожке белое кружево.

Лиза – низкая, худенькая, в розовой шляпке на коротких волосах, спускается по Трусишкиной улочке.

– Ты куда собралась? – кричит Аленка уже в голос и поднимается на ноги.

Занавеска цепляется за колючий шиповник, белой фатой накрывая цветущий куст. «Там», – звонко говорит Лиза и машет рукой в сторону речки.

Черная птица

Черная птица закрыла небо. Запуталась крыльями в ветках долговязой осины и смотрит лицом молодой королевы в глубокую ровную яму. У края ямы стоят баба Анюта и Анютина невестка. Анютину невестку Аленка видит первый раз. И баба Анюта тоже видит свою невестку первый раз. Сын бабы Анюты – Ванюша – нашел ее на Севере. И прислал фотокарточку – светловолосый, кудрявый Ванюша держит за руку девушку с длинными черными волосами. «Видали, какие у моей невестки волосы?» – спрашивает баба Анюта, когда показывает фотокарточку. Волосы Анютиной невестки спускаются по спине траурными лентами. Анютина невестка не плачет – черная птица забрала голос. Про королеву, которая превращается в черную птицу и забирает голоса, Аленке рассказывала мама. Рассказывала давно, когда Аленка была настолько маленькой, что мама жила не в городе, а здесь, в Заречье, с Аленкой и бабушкой Соней.

Ванюша нашел свою черную птицу в далеких краях. В синей фуражке и белых перчатках прилетел к ней на самолете. Люди в синих фуражках и белых перчатках принесли на кладбище Ванюшин портрет. Ванюша – светловолосый, кудрявый, улыбается бабе Анюте, Анютиной невестке и Аленке. Аленка стоит так, что Ванюша улыбается и ей. Бабушка Соня стоит сбоку и крепко держит Аленку за руку. Бабушка Соня с бабой Анютой никогда не разговаривает. Когда встречает на улице, переходит на другую сторону. «Ее Ванька твою мамку обманул», – говорит Варька. Говорит и замолкает. Аленкина мама в школе сидела с Ванюшей за одной партой. Аленка сидит за одной партой с Владиком Залевским. Владик тоже в прошлом году Аленку обманул – сказал, что, если долго идти вдоль леса, придешь в Америку. В Америке – индейцы, Аленка прочитала про них уже две книжки. Вдоль леса Аленка шла долго, до темноты. Лес закончился розовым облаком над желтым полем и мотоциклом участкового дяди Вити. Бабушка Соня Владика потом отругала, но с бабой Светой – Владикиной бабушкой, разговаривать не перестала.

Выстрелы звучат резко. Один, второй, третий. Черная птица пугается, взмывает вверх, открывает небо. Плачет баба Анюта, и бабушка Соня плачет. Анютина невестка плачет тоже. В небе белые полосы – кудрявые, как волосы Ванюши и как Аленкины волосы. На Аленкину голову опускается рука бабы Анюты: «Сиротка».

Перекур

– Мне еще в магазин надо. – Владик хлопает школьной калиткой и сворачивает к центру.

– Я с тобой. – Аленка закидывает портфель за плечи и шагает вслед за Владиком.

Каждый день, после уроков, Владик врет про магазин. Аленка торжественно делает вид, что Владику верит. Идут молча, задевая локтями друг друга. Общая ложь связывает крепче пионерской клятвы.

Открытую дверь магазина держит щербатый кирпич. К крыльцу устало жмется велосипед Евсеича – магазинного сторожа и грузчика. Владик идет быстро, Аленка перепрыгивает через подсохшие лужи, ловит спешащую за Владиком дорогу.

Ближе к лесопилке шаг замедляют. Рабочие толпятся у крыльца, говорят наперебой, смеются громко.

– Перекур, – выдыхает Владик и повеселевшим взглядом выхватывает из толпы высокую фигуру дяди Юры.

Аленка проходит вперед, прячется за куст акации.

– Ну как дела, пацан? – Дядя Юра подмигивает и быстро отводит взгляд, разминая в пальцах короткую сигарету.

– Нормально, – отвечает Владик важным незнакомым голосом.

Аленка обрывает сухие лодочки с маленькими зернышками внутри. Дядя Юра Владику папа. Маму Владика – шумную и шуструю тетю Алю – дядя Юра променял на стеснительную розовощекую Марьяшу, учетчицу с лесопилки. Живет теперь дядя Юра в недостроенном доме на Барсуковой, вместе с Марьяшей и пухлым, недавно родившимся Андрюшей. В гости к тете Але и Владику дядя Юра не ходит, а в прошлом году Владика даже с днем рождения не поздравил. «Ладно б от жонки, а то и от сына отвадила, – плюется через плечо Петровна и шепотом добавляет: – Ведьма толочинская». Толочинская, потому что в Заречье Марьяша приехала после толочинского училища по распределению. На ведьму Марьяша не похожа, наоборот – веселая и всегда с конфетой в кармане. Но Варька говорит, что по настоящей ведьме никогда не скажешь, что она ведьма.

– Двоек не нахватал? – Дядя Юра подносит к сигарете спичку, сильно затягивается.

– За стих пятерку поставили. – Владик говорит лениво, равнодушно, как будто пятерка эта ничего для него не значит, как будто он и правда выучил стих и прочитал его на пятерку.

– Смотри у меня, – говорит дядя Юра и поднимается на крыльцо.

Стих Владик не выучил, но Людмила Матвеевна двойку не влепила – то ли пожалела, то ли без толку. Владикины двойки сейчас никому не нужны. Дядя Юра рассказывает в магазине, сколько зубов у Андрюши вылезло, а тетя Аля наряжается в красную юбку и красит губы, когда идет в магазин. Марьяша ни во что не наряжается, она каждый вечер выходит к магазину встречать дядю Юру с работы – в синей коляске за прозрачной шторкой спит двузубый Андрюша.

Аленка разжимает ладошку – лодочки сыплются на землю и уютно устраиваются у тонкого ствола. Еще минута, сжатая, как пружина старого раскладного дивана (диван тетя Аля затащила в сарай, выкинуть пожалела), неловкая, как взмах руки Владика вслед дяде Юре, и перекур закончится. Аленка догонит Владика у реки. «Завтра с папкой на рыбалку пойдем, – скажет Владик и, поплевав через плечо, добавит: – Главное, чтобы дождя не было». Аленка торжественно кивнет. Завтра у Владика день рождения.

Семен

Аленка складывает голые ветки крест-накрест, скрепляет их тонкой проволокой. Смерть ходила рядом с самого начала. Шуршала у крыльца мокрой юбкой, светила из темноты глазами соседской Мурки – зелеными неподвижными фонариками. Он пробовал улететь, но правое крыло не поднималось. Еще можно было убежать. Но смерть внимательно следила за каждым его движением. Он сделал шаг – она взмахнула длинными рукавами, и на голову посыпались тяжелые холодные капли. Он пригнул голову и сделал еще один шаг – зеленые глаза-фонарики придвинулись ближе. И тогда он спрятался. Под крыльцом было сухо и пахло землей – живой и теплой.

Птенца нашел Шарик, сразу после дождя. Шарик рыл носом землю и громко скулил. Аленка засунула под крыльцо руку, птенец уперся в ладошку клювом. Аленка рассыпала у крыльца зерна, осторожно вытащила птенца и посадила на землю. «Крыло сломано», – сказала бабушка Соня. «Не выживет», – подсказала бабушке Соне смерть. «Из-за крыла?» – спросила Аленка. «Кошка схватит, или еще чего», – объяснила бабушка Соня и занесла птенца в дом. Аленка назвала его Семеном. Семен – имя серьезное, с ним можно дожить до взрослой птицы. Бабушка построила Семену дом – коробка из-под Аленкиных сандалий, старая пеленка с желтыми жирафами и голубыми слониками. Семенов дом Аленка поставила на подоконник – поближе к весне. «Авось выкарабкается», – сказала бабушка Соня.

Смерть могла прилететь к Семену громкой мухой или спуститься суетливым пауком. Но приползла красивой мохнатой гусеницей. Сидела на старой смолистой вишне, нюхала оживающий воздух, ждала, пока Семен перестанет ее бояться. Гусеницу Аленка принесла Семену в подарок – в тот день у него впервые получилось взлететь. «Скоро выпустим», – пообещала Семену бабушка Соня.

Аленка опускает в ямку гроб – коробка из-под сандалий, старая пеленка. Гусеницу Семен съел не сразу – трогал клювом, смотрел, наклонив набок голову, брал и снова отпускал. «Как чувствовал», – сказала потом бабушка Соня. Что чувствовал, бабушка Соня не сказала, но Аленка поняла – смерть чувствовал. Среди желтых жирафов и голубых слоников Семен кажется игрушечным. В тот свет Аленка верит. На том свете Семен увидит настоящего жирафа и, может, даже длинноногого страуса.

Соседская Мурка подходит неслышно, садится на краю ямки, нюхает тонкий крест. На Семена Мурка смотрит спокойно, равнодушно смотрит. Аленка накрывает гроб старым журналом, собирает землю в аккуратный холмик. Дождь начинается внезапно. Первая капля падает Мурке на нос. Муркины глаза загораются зеленым светом, она срывается с места, несется из одного огорода в другой, перескакивает с забора на забор и наконец скрывается за забором бабы Наты. Аленка ставит на холмик крест и слышит, как во дворе плачет бабушка Соня. Аленка садится на землю и тихонько всхлипывает. По Семену и по бабе Нате, которая только что умерла.