Читать онлайн Старый владелец времени

1. 1991 год, двенадцатое апреля

Испания. Приморский городок Сан-Педро. Оздоровительный бассейн «Талассия» на окраине города. Йодистый аромат подогретой морской воды.

Я иду по коридору, разделяющему голубой оазис бассейна и многочисленные кабинеты спа-процедур. Моё тело, разомлевшее от долгого купания, торопится покинуть влажные пределы Талассии и окунуться в прохладу вечернего морского бриза.

Вдруг прямо передо мной из бокового прохода вышаркивает огромный сутулый старик и, покачиваясь на худых жилистых ногах, направляется к выходу. Его походка напоминает колыхание шлюпки в волнах на короткой береговой привязи.

Ускоряю шаг, пытаюсь обойти старика. Не получается. Сила, похожая на взаимодействие однополярных зарядов, отбрасывает меня назад. Пробую вновь. И вновь старик не подпускает меня.

Ах, так! Демонстративно перестаю куда-либо спешить. Если честно, мне и спешить-то некуда. Вторую неделю не случилось найти хоть какую-то работу, а безработица, как известно, затягивает человека в топь хронического безделья. Да-да, чел, озлобленный затянувшейся хроникой (говорю ответственно), способен на очень нестандартные поступки. К примеру, он пускается в частный сыск. Зачем? – Неважно. Сыскарь, как комар, высасывает из объекта непонятку и сцеживает её в свои пустые умственные пазухи. Отлично сказано! Что ж, сыск так сыск – решено! Чем я не Шерлок?

– Хэй, Огюст! – мне говорит дружище Холмс. – Тебе двадцать лет! Помни: жизнь – игра. И в этой игре ты обязан играть на выигрыш независимо от окончательного результата!

Перечитываю: «озлобленный хроническим бездельем»… Хорош, нечего сказать! Окончил лучшее bachillerato[1] в Сан-Педро. Сам сеньор Пабло тискал меня в объятьях и шептал в ухо: «Иди, сынок, пусть дорога укажет тебе путь к счастью!» Какая дорога? Всюду, где я ни пытался устроиться на работу, холёные менеджеры лапали мои документы и отвечали, лыбясь, как раздавленные помидоры: «Сеньор Огюст, очень сожалеем, но ваше досье нас не убеждает. Позаботьтесь обзавестись протекцией».

Протекцией! Где я возьму протекцию? Мой отец – великий умница, но он простой рыбак и не вхож в денежные кабинеты. А протекция сеньора Пабло им нужна как на базаре тухлая рыба. Вечно, мол, этот школьный нянька пристраивает своих бездельников в тёплые местечки. У-у, сволочи раздавленные…

Перевожу взгляд на объект сыска, вернее, на его лысый затылок. Примечаю необычайно развитые теменные бугры. А старикан-то непростой! Помню, на уроках психометрии модница Эльза утюжила нас цитатами из какой-то тёмной книжонки: дескать, развитые теменны́е кости указывают на наличие в экстрасенсорике человека паранормальных способностей. Чушь собачья, но я запомнил. Может, потому, что отец часто говорил мне: «Где бы ты ни был, наблюдай человека, так познаешь самого себя».

Ну вот, пока я припоминал бородавку на шее Эльзы и то, как она прятала её под крохотный шарфик-арафатку, старик набрал крейсерскую скорость и метров на десять ушёл вперёд. Э-э, дырявая субмарина, так дело не пойдёт! Прибавляю в скорости, злюсь: сеньор Огюст, ты сегодня сыскарь и не валяй дурака – Fac quod debes, fiat quod fiet![2]

2. Сыск начинается

Как гребцы на двухместном каноэ, мы синхронно друг за другом движемся по извилистому коридору и через пару минут оказываемся в просторном вестибюле. Старик останавливается возле стойки ресепшн, что-то говорит консьержке, та улыбается и подаёт конверт. Мой «визави» долго рассматривает депешу, видно, собирается с мыслями, затем размашистым движением вскрывает печатку и погружается в чтение. По мере того как его глаза перебегают с одной строки на другую, корпус старика медленно разворачивается в мою сторону.

Внезапно он прекращает читать и… Я едва успеваю увернуться от выпущенных в меня двух колких смоляных стрел и сменить на лице выражение охотника на гримасу беззаботного гуляки.

В вестибюле много народа и довольно шумно. Стрелы не ранили мои роговицы. Быть может, они предназначались кому-то другому, о ком сказано в депеше? Дальнейшие события показали, что я ошибался, – стрелы предназначались мне. Однако сейчас эта ошибка лишь добавила моим действиям уверенности, вернее, наглости в исполнении задуманного сыска.

Почти не таясь, я наблюдаю, как старик тщательно мнёт бумагу и затем резким движением бросает комок в урну, будто освобождается от тягостной нужды. С минуту стоит неподвижно, затем расправляет сутулые плечи, выпячивает подбородок и, выпустив в мою сторону ещё одну стрелу «с прищуром», решительно направляется к выходу.

Следую за ним. Эпизод со стрелами беззаботно рассыпается в памяти. Так волна при ударе о волнорез крошится на миллионы незначащих брызг и перестаёт существовать. А ведь только что она, как всякая большая форма, обладала уникальным внутренним содержанием…

Наше «двухместное каноэ» пересекает бурлящую гавань вестибюля, минует «пороги» выходных дверей и оказывается на ступенчатой отмели огромного уличного океана. Я крадусь метрах в шести от старика. А он всё время прибавляет шаг, будто сбрасывает с сутулых плеч мне под ноги мгновения своей прожитой жизни.

Я полон молодецкого задора. Меня буквально распирает от интриги происходящего, ведь я погружаюсь в чужую тайну! «Эх, был бы я писателем! – подумалось тогда. – Вот она книга! Судьба сама подносит перо – пиши!»

3. Старик

Вышагиваю за спиной старика и одновременно любуюсь деталями его забавного экстерьера. Передо мной необыкновенный «исторический» артефакт! Длинные шорты болтаются на худых жилистых ногах, как открепившиеся паруса двухмачтовой бригантины. Обут старикан в поношенные кроссовки поверх плотных шерстяных носков. Сутулое, обнажённое до пояса тело исковеркано бесчисленным количеством лилово-коричневых пятен и мозолистых бугорков. Спина напоминает старый морской бакен с налипшими чешуйками устриц, рачков и ссохшихся перевязей морской травы.

Поминутно я спрашиваю себя: «Зачем ты идёшь за ним?» – и продолжаю идти, не ожидая ответа…

Старик покинул территорию бассейна и направился к бухте. На одном из круговых перекрёстков он задержал шаг и неожиданно обернулся. Я замер и тоже посмотрел назад. Возле самой дороги, на балконе старинного особняка мне привиделась девушка лет семнадцати. Она подбрасывала вверх красный, невероятно длинный шарф и непрерывно двигалась, перебегая с одного края балкона на другой. При этом шарф, как воздушный змей, послушно следовал за ней. Вдруг девушка остановилась, многократно обвязала шарфом тоненькую шею и… превратилась в огненный кокон!

Припомнились строки из учебника начальной мореходки: «Красный свет маяка обозначает левую от безопасного сектора область для приближающихся судов». Знать бы тогда, сколько слёз и человеческого горя произведёт в моей судьбе этот красный ориентир житейского фарватера!..

Очарованный танцем милой сеньориты, я стоял, совершенно забыв о старике. Наконец сквозь шум машин и дальние крики чаек мой слух уловил неприятное, как поскрипывание песка на зубах, шарканье стёртых подошв. Я обернулся в сторону моря и увидел покатую спину старика, идущего далеко впереди, почти у самой бухты. Несоответствие расстояния и звука озадачило меня. Я вновь оглянулся. Ни старинного особняка, ни девушки на балконе не было в помине. Там, где только что я наблюдал прекрасное видение, галдела обыкновенная курортная толкучка, и чёрные размалёванные негры липли к посетителям, как сладкая вата.

4. Яхта

С того дня прошло шестьдесят лет (?), но я отлично помню ужас, охвативший меня от внезапной перемены декораций. Однако самым ужасным оказалось не это. Увлечённый игрой в преследование, я не стал ломать голову над очевидным смещением пространства, но беспечно (о, молодость!) вновь поспешил за стариком.

Мы подошли к пирсу. «Провожатый» махнул кому-то рукой, и через пару минут напротив нас причалила старенькая двухмачтовая яхта. Судя по облупившейся покраске и канатным скруткам, время службы этой старой посудины давно подошло к концу. Я не большой знаток бригантин, но даже мне показалось, что в послужном списке причалившей яхты значится не одна сотня бедовых океанических лет. Её допотопное убранство напомнило мне картинки про пиратов, которые я любил в детстве рассматривать, сидя у отца на коленях.

Вкруг корпуса яхты трепетало странное уплотнение в виде полупрозрачного молочно-белого облака. Оно скрывало судно от посторонних глаз, в то же время для тех, кто находился на самой яхте (в этом свойстве «облака» я вскоре убедился сам), окрестная видимость никак не менялась. Сейчас же я видел одновременно и яхту, и облако.

Читатель наверняка удивится, прочитав фразу: «С того дня прошло шестьдесят лет». Какие шестьдесят, когда герою, если верить всезнайке Холмсу, двадцать, не более! Однако вот какое обстоятельство: события, описанные выше, произошли (судя по названию первой главы романа) двенадцатого апреля 1991 года. То есть сегодня. В то же время я вглядываюсь в календарь и вижу: нынешний день значится… вторым февраля 1971 года. Как так? Я человек верующий и готов засвидетельствовать перед читателем крестное знамение: обе даты верны и относятся ко мне – главному герою этой книги! Скажу более, мне, вернее, моему герою, коренному испанцу с французским именем Огюст (что значит Август, Августин), через три с половиной месяца предстоит родиться, и ему же (увы, это обстоятельство касается нас обоих) не далее чем через три с половиной месяца или раньше предстоит… закончить земную жизнь. Так в романе складываются биографические обстоятельства. Согласитесь, кем бы ни был главный герой, он не может пережить свой собственный день рождения!

Читатель усмехнётся: «Не много ли загадок для небольшой книги?» Что тут скажешь? Вооружимся терпением и снисходительностью к превратностям текста. Быть может, в конце книги нам откроется смысл заявленного противоречия – читаем дальше!

Старик обогнул парапет и по откинутому трапу перешёл на палубу.

– Ты идёшь? – обратился ко мне матрос, заканчивая скручивать канат с оголовка пирса.

Я перепрыгнул через ограждение и ступил на дощатый трап вслед за стариком. Происходящее всё более начинало диктовать мне условия игры. Оказавшись на палубе, я присел на кормовую поперечину и стал ждать, когда меня вежливо попросят сойти на берег или ткнут шваброй в спину и прогонят восвояси парой солёных морских прибауток. Однако никто на меня не обращал внимания. Капитан высматривал что-то в бинокль, матросы совершали последние приготовления к отплытию. «Ладно, покатаемся!» – решил я, подбадривая себя образом великого сыщика…

Судно отчалило от пирса, подхватило парусами ветер и уверенно легло на курс. Лёгкие покачивания корпуса яхты пришлись мне по душе. Я осмелел, «отчалил» от кормовой поперечины и принялся разгуливать по палубе, наблюдая за действиями команды и их статного седого капитана. Все участники плавания деловито выполняли обыкновенную морскую работу, и то, что на меня никто не обращал внимания, я объяснил элементарной флотской дисциплиной. Мне давно не случалось бывать на корабле. Я вглядывался в исчезающий берег и «деловито» вдыхал грудью сырой моросящий бриз.

Моя беспутная эйфория продолжалась недолго. Невнимание команды породило тоскливое чувство одиночества. Я вернулся на кормовое возвышение и принялся разглядывать мускулистые тела матросов, чтобы хоть как-то убить время. Их нарочитое, как мне показалось, безразличие заставило задуматься над собственным положением. Я ощутил неясный страх. Как комок бумаги, брошенный стариком в корзину возле стойки ресепшн, страх стал частью моего сознания. Сменив роль сыщика на положение беспомощного статиста, я впервые ощутил тревогу за собственное будущее. Как странно оборачивается порой безделье души…

– Куда направляется наша яхта? – спросил я матроса, занятого креплением каната на оголовок кнехта.

Матрос равнодушно взглянул на меня, собрал к переносице густые чёрные брови и, не ответив, продолжил наматывать канат.

– Любезный, скажите: куда направляется наша яхта? – обратился я к другому матросу, который ловко орудовал шваброй и разгонял по палубе пенистый следок перекатившейся через борт волны.

Матрос выпрямился, опёрся рукой о древко швабры и крикнул товарищу:

– Васса, ты чё пузырь дуешь? (О чём спрашиваешь? – догадался я).

– Топи, Филя (отстань)! Крысиная ты голова…

Васса хотел ещё что-то прибавить для убедительности, но в этот миг первая серьёзная волна сшиблась с носовой частью яхты и задрала палубу. Я упал, покатился куда-то вниз, меня развернуло на мокрых и скользких, как стекло, палубных досках. Я совершенно потерял ориентацию, ударился головой обо что-то твердое (угол металлического ящика) и на время потерял сознание.

Разодранная в клочья волна взлетела над корпусом яхты и крупными водяными комьями «просыпалась» на палубу. Один ком пришёлся мне в голову. Огромная шапка морской пены вспучилась надо мной. Пена лопалась и стекала по щекам солёными струйками. Несмотря на тошноту, вызванную повторным сотрясением головы, я приподнялся. Хотелось увидеть, куда попа́дали матросы, ведь устоять при такой качке невозможно. К моему величайшему удивлению, оба моряка спокойно продолжали свои занятия и не обращали ни на волну, ни на меня никакого внимания.

Что происходит? А вдруг яхта пойдёт ко дну, кто будет меня спасать, если я для них не существую? И вообще, как это – не существую?! Впервые я ощутил среди людей собственное одиночество.

Тем временем погода улучшилась. Яхта, как барышня, засидевшаяся за рукоделием, резво бежала в открытое море, посверкивая в лучах заходящего солнца начищенным судовым металликом. А я вглядывался в берег, который плющился и превращался в узкую, едва различимую полоску суши, готовую вот-вот исчезнуть вместе с моей двадцатилетней биографией…

Тёплый морской бриз просушил одежду. Я вернулся на корму и вновь расположился на кормовой поперечине. Моим сознанием овладела задумчивость. Я опустил голову на грудь и вскоре уснул, обласканный попутным ветром и мерными покачиваниями моего нового пристанища.

5. Сновидение

Под утро мне приснился сон.

Плывёт наша яхта по морю. Штормовой ветер раскачивает мачты, срывает паруса. Матросы карабкаются, чтобы поправить парусиновые полотнища, но жестокий борей сбрасывает братишек вниз, сдирает с них просоленные тельняшки.

И видится мне: вовсе не матросы это. Причудливые морские существа присосались хоботками к древкам мачт и ползут вверх, подталкивая друг друга мокрыми лоснящимися мордами. Самые бесстрашные доползают до грот-брам-рея, но, не удержав высоты, падают на палубу и разбегаются по корабельным щелям. Мне весело, я готов смеяться над чудачествами беспомощных каракатиц. Однако что это?! Странный гул доносится до меня, я вглядываюсь в перекаты волн… Море сворачивается в огромную воронку! Мгновение – и адская центрифуга увлекает нашу бригантину в океаническое жерло, ломает мачты и несёт вниз в бездонную пропасть. Яхта рассыпается на фрагменты, и корабельное месиво, клубясь, как дорожная пыль, исчезает в отверстой черноте.

Вдруг некая сила «протягивает мне руку», выхватывает из воронки и относит в сторону. Я медленно погружаюсь и через неопределённое время касаюсь дна. Гибельная центрифуга продолжает крутиться в моём сознании. Но вот замирает и она.

Прихожу в себя, поднимаюсь. Передо мной высится странная форма, напоминающая гигантский трон, сложенный из розовых кораллов. Коралловые пряди переплетены водорослями и корабельными канатами. Поднимаю глаза и замираю от ужаса. На троне, свесив по сторонам щупальца, десятки хоботков и жировых складок, распласталось морское чудище. Отвратительная телесная форма колышется, подобно непомерно большой медузе. Смоляные горошины глаз устремлены в мою сторону. Пристальная «поглядка» чудища напомнила мне стреловидный взгляд старика у стойки ресепшн.

– Здесь останешься! – до меня донёсся гулкий и ржавый, как затопленный «Титаник», голос.

– Женить его, женить! – послышалось со всех сторон. – Не то сбежит, ей-ей, сбежит…

– Так! – ухнуло чудище.

Тотча́с донная обитатель пришла в движение. Минуты не прошло, выводит толпа каракатиц из тины русалку. Худенькая, плечики дрожат, глазки испуганные. Хвост длиннющий, как утренняя тень.

Подвели де́вицу наперво к чудищу. Поставили возле трона на каменёк и давай наряжать жемчугами, узорчатыми морскими безделушками прикрывать милую наготу – краса, и только! Затем подвели девицу ко мне.

– Бери её да береги пуще себя! – напутствовала старая осьминожка. – Не убережёшь – век каяться будешь.

Принял я жену не по доброй воле, однако ж и в неволе любовь жительствует – зажили мы душа в душу. Вместе над чудищем посмеиваемся да о родине дальней скорбим – чем не любовники.

– Откуда ты, милая? – спрашиваю её.

– Из Картахены, господин, – отвечает дева.

– Соседушка, значит!

Расспрашиваю дальше. Как зовут, как в море оказалась. Выясняю: зовут Катрин (странное скандинавское имя). В море оказалась по любви – дело обычное. Был жених, рыбачок из Сан-Педро. Был да сплыл. Не вернулся паренёк с путины. Узнала о том дева, написала отцу с матерью прощальную записочку и в море искать жениха подалась. Велико ж оказалось море. Не встретила горемыка Катрин суженого рыбачка. Рыболовный крючок в стоге сена сыскать проще, чем любимого середь глубин морских обнаружить. Так и осталась дева одинокой, одно слово – русалка.

– Ах, Огюст, Огюст! – нашёптывала она, глядя мне в глаза. – Открою тебе тайну: моего суженого тоже Огюстом звали. Уж не ты ли он?..

Время под водой – понятие неопределённое. День, ночь – всё одно. За тинными шепотками да любовными переглядами забыли мы, что всё на свете (и под водой тоже) заканчивается. «Счастливые часов не наблюдают!» – любил повторять отец русскую поговорку. Вот и счастье наше недолгим оказалось – пропала моя девонька. Каракатицы поговаривают: объявился Огюст, суженый её, с ним и уплыла…

6. Держи румпель, парень!

К вечеру погода стала меняться. Качка усилилась, я очнулся и открыл глаза. Вдруг надо мной разверзлось небо, и огненный зигзаг молнии пронзил море футах в ста о корпуса яхты. Сквозь нарастающий вой штормового ветра я услышал шипение испаряющейся влаги. В лунном свете мне представилось море сверкающей змеёй. Припрятав огненный язычок, оно шипело, изготовившись к нападению!

Чувство незащищённости объяло моё сознание, я замер и вжался в лавку. Так ведёт себя таракан, застигнутый врасплох включённой на кухне лампочкой. Мой испуг прервал хриплый голос.

– Эй, челнок, тебя кличет хозяин.

Матрос с рыжей копной вьющихся до плеч волос навис надо мной. Он был огромен и в моём испуганном воображении походил на гомеровского циклопа. «Хозяин? Какой ещё хозяин?» – проворчал я, пытаясь, как Одиссей, разумением защититься от собственного страха. «Впрочем, – подумал я, – обо мне наконец вспомнили, и это хорошо».

Цепляясь за канаты и выступы судового оборудования, я направился в рубку управления. Меня встретила распахнутая настежь и отчаянно болтающаяся сообразно общей качке металлическая дверь. Обхватив руками овальную притолоку, я несколько раз для приличия постучал кулаком по сводчатому проёму и, не ожидая ответа (за грохотом волн всё равно никто ничего не слышал), переступил порог крохотного, уставленного приборами помещения.

Старик в повелительном тоне беседовал с капитаном о предстоящих морских передвижениях. Оба стояли ко мне спиной. Кэп обернулся и кивком головы приветствовал меня. Старик, не оглядываясь, проворчал:

– Кого там носит?

Неожиданно я ответил так:

– Хозяин, ты звал меня.

В ответ старик ухмыльнулся и прошамкал съеденной нижней челюстью:

– Ну-ну.

Шестое чувство подсказало мне, что этим «ну-ну» я только что зачислен в судовую команду.

– Эй, парень, рулить умеешь? – рассмеялся кэп. – Нет? Ну и лады, держи румпель прямо на волну и не сс…

Меня подмывало съёрничать и в витиеватой манере поблагодарить кэпа «за оказанную честь», но он уже отвернулся и продолжил разговор со стариком. Видимо, старик был хозяином яхты.

Пока я стоял и не знал, что мне следует делать дальше, у двери в рубку собралась в полном составе корабельная команда. Кроме старика-хозяина, кэпа и рыжего матроса, ещё пять на вид отпетых морских волков в рваных просоленных тельняшках замыкали это странное сообщество. Старик и капитан закончили разговор и обернулись. Старик сел.

– Как зовут? – спросил меня кэп, стоя за спиной хозяина, развалившегося на единственном судовом стуле, привинченном к крепёжным вертикалям рубки.

– Огюст, – ответил я.

– Ага, тёзка, значит, – прошепелявил старик, и все в рубке уставились на меня. – Ты шёл за мной. Зачем?

– П-просто, – ответил я, не зная, что следует прибавить.

– Просто? – он усмехнулся. – Просто ничего не бывает. Я вёл тебя, мальчик.

Рыжий матрос поднёс старику кальян. Тот сделал затяжку, закрыл глаза и, казалось, отключился от происходящего.

– Это мои товарищи, – продолжил он через пару минут, указывая рукой на собравшихся матросов, – они свидетели моей долгой жизни.

Старик откашлялся.

– По глазам вижу, тебе не терпится узнать: какова твоя роль в этом спектакле на водах? – старик ещё раз и как-то особенно усмехнулся, печально, что ли. – Потерпи, дружок, скоро всё сам узнаешь. А теперь спать. Вахтенные – Филипп и Васса.

Из рубки я выходил последним. Переступая металлический порожек, почувствовал спиной взгляд старика и невольно задержал шаг.

– Постой, Огюст! – послышался его голос.

Я с готовностью обернулся.

– Подойди, мой мальчик, – еле слышно сказал старик.

Он смотрел на меня, и в его взгляде не было черноты, скорее, глубина, и только старческие белки поблёскивали в изумрудной тине глазниц, как две перламутровые жемчужины.

Вдруг я увидел (или мне почудилось), что старик… раздваивается, как бы отслаивается от самого себя! Вспомнился ролик про то, как змея сбрасывает кожу. Его крутили нам на уроке зоологии. «Какая хрень!» – думал я тогда, с отвращением наблюдая за актом обновления. Теперь же я видел эту зоологическую метаморфозу применительно к человеку. Бред!

…От старика отделилась оболочка (пространственный скриншот!). Она была прозрачна и походила на рисунок, выполненный объёмным графопостроителем. Точный слепок старческой фигуры (так и хочется сказать – прожитой жизни) застыл в полуметре от старика и, несмотря на то, что «оригинал» продолжал двигаться, был неподвижен.

От увиденного я потерял дар речи.

– Что встал? – старик нахмурился, его тон обрёл волевые нотки. – «Быть или не быть», – так, кажется?

Он ухмыльнулся. Вдруг глубокий грудной кашель завладел им и несколько минут немилосердно сотрясал дряхлое тело, доставляя старику видимые страдания. Наконец судовладелец пришёл в себя. Мелькнувшую в момент недомогания черноту во взгляде вновь сменил ровный карий brown.

– Ну, так что? – старик исподлобья взглянул на меня.

Я не ответил. Время замерло, вернее, приобрело резиновые свойства: не шло вперёд, просто растягивалось, не совершая никакого действия. Я медлил с уходом, однако старик сам положил конец нашему свиданию. Он расправил брови и миролюбиво пробурчал:

– Тоже мне Шерлок.

И тут же отрывисто выкрикнул, сверкнув глазами:

– Вон отсюда, щенок! Баста!

Мне ничего не оставалось, как вернуться на корму и расположиться на кормовой поперечине, положив под голову канатную скрутку. Я лежал на спине и смотрел на звёзды. Непогода стихла. Небо прояснилось. Серебристые горошины посверкивали на бархате небосклона, как песчаная отмель в лунную ночь. Звёзды казались настолько рядом, что пару раз я невольно протянул к ним руку. Вскоре сон сморил меня. Несмотря на тягостный разговор со стариком, я уснул, спокойно и легко, доверив свою судьбу новым биографическим обстоятельствам.

7. Пробуждение

Солнечный луч брызнул в расщелину растянутых в небе парусин. Я открыл глаза и увидел футах в трёх над собой… улыбающуюся физиономию капитана.

– Господин Огюст, – кэп склонился надо мной, подобно знаку вопроса, изъеденному морскими течениями, – как почивали?

– Спасибо, хорошо, – ответил я, немало удивлённый его вниманием.

– Завтрак готов! – гаркнул один из матросов, подбегая с подносом, полным разнообразной морской всячины. У подноса были загнуты края, чтобы при качке горшочки с кушаньями не падали «за борт».

– Спасибо… – ещё раз ответил я, стараясь скрыть удивление перед весьма странным вниманием к моей персоне.

Пока я завтракал, матрос мерно покачивался надо мной сообразно наклонам яхты. При этом независимо от положения тела поднос он держал строго горизонтально.

Окончив завтрак и отпустив матроса, я огляделся. Первое, что мне показалось странным, – отсутствие старика. Несколько раз я внимательно обшарил глазами палубу, но хозяина яхты действительно нигде не было… Вокруг меня деловито совершалась обыкновенная морская работа. Я подошёл к капитану.

– А где старик?

– Какой старик, господин Огюст? – переспросил кэп.

Я хотел продолжить дознание, однако в моей голове мелькнула странная мысль: «Что если роль старика в «этом спектакле на водах» перешла ко мне? А его самого нет и быть не может, потому что теперь есть я…» Невероятно! Но как иначе объяснить изменившееся поведение команды и исчезновение самого́ хозяина яхты? Я припомнил жуткий момент его пространственного раздвоения. Выходит, ночью случилось какая-то невероятная метаморфоза. Началась она накануне вечером, ещё при мне. Я вспомнил, как странно смотрел на меня старик. Он прощался!..

Я бродил по палубе и внимательно всматривался в лица матросов. Каждый склонял голову в знак послушания моей ещё не высказанной воле. Нагулявшись, я перешёл в рубку управления и присел на тот самый стул, на котором ещё вчера сидел старик. В голове отчаянно пульсировала кровь. Необходимо было сосредоточиться, обдумать новое положение и тактику общения с командой. Переубеждать их нет никакого смысла, ведь старика нет. Я ещё раз вспомнил прошлый вечер. Говоря «уходи», старик глазами умолял остаться, словно просил: «Стой, я ещё не нагляделся на тебя! Побудь рядом…» Затем я выполнил его команду и вышел вон, и он не остановил меня.

Капитан обратился ко мне с докладом.

– Господин Огюст, фарватер, предложенный вами вчера, слишком сложен даже для такого маневренного судна, как наше. Мы правим на шельф, где каменистые пороги могут повредить корпус и создать нам определённые трудности. Прика́жете не менять курс?

«Зачем он это сделал? – подумал я, понимая, что решение о порожистом фарватере было принято стариком сознательно. – Этой ночью закончилось его время. Он передал мне право на продолжение жизни и решил, не откладывая, проверить, готов ли я заменить его, – так, что ли? Ну, хитрец!» Я почувствовал азарт преодоления.

– Нет, кэп, мы меняем курс на обратный. Возвращаемся в порт! – объявил я как можно более твёрдым голосом.

Предупредив командирским тоном вопросы и, не дай бог, возражения, я указал кэпу на штурвал, рыжему верзиле – на румпель и хотел уже выйти из капитанской рубки, но один из матросов, кажется, Филипп, неожиданно вырос на моём пути. Он держал перекинутую через локоть идеально выглаженную одежду.

– Господин Огюст, вчера вы просили подготовить вам новую одежду, – кэп склонил голову в вежливой улыбке, – она готова.

С этими словами он принял у матроса и переложил на свою согнутую руку милый старомодный костюмчик с большими узорчатыми пуговицами и жёстким накрахмаленным воротничком.

– Пройдёмте в вашу каюту, я помогу вам переодеться.

Честно говоря, я не видел необходимости в каком-либо переодевании, но, с другой стороны, по правилам игры, невольным участником которой я стал, у меня не было другого выхода.

Начинался прилив. Движение воды увеличило без того предельную скорость хода, и через три с половиной часа перед нами забрезжил тонкий горизонтальный силуэт берега. Ещё через час мы вошли в гавань Сан-Педро и причалили к пирсу набережной.

Как только швартовый канат был наброшен на оголовок кнехта, я поспешил на берег.

8. Катрин

Не передать словами изумление, которое я испытал, когда яхта приблизилась к берегу и готова была войти в гавань Сан-Педро. Вместо привычной многоэтажной гостиничной застройки, напоминающей игольчатую спину гигантского дикобраза, мне предстал низкорослый уездный городок с симпатичной вереницей двухэтажных домишек вековой давности. Каждый из них являл собой архитектурный раритет, явно не подлежащий сносу.

Капитан направил яхту к ближайшему свободному пирсу. Команда стала готовиться к швартованию. Изредка матросы поглядывали в сторону берега и понимающе улыбались, приветствуя друг друга жестами, понятными только им одним.

«Странно! – удивился я. – Они что, не видят, куда мы причаливаем? Это же не Сан-Педро!»

Я искренне возмутился и готов был отдать приказ к отплытию, но услышал за спиной добродушный голос кэпа:

– Господин Огюст, согласитесь, милее нашего Сан-Педро нет города на свете, не так ли?

– Капитан, вы сказали: «Сан-Педро»? – воскликнул я, хмурясь от мысли, что он меня разыгрывает. – Но это не Сан-Педро, капитан!

– Вы шутник, сеньор Огюст. Я узна́ю Сан-Педро с закрытыми глазами!

– Это как же?

– Сердце подскажет. Порой сердце лучший советчик, чем глаза и, тем более, уши! – улыбнулся капитан, всматриваясь в берег.

Я ничего не ответил, но подумал про себя: «Ладно, главное – не торопить события».

Судно пришвартовалось к причалу. «Что они все, с ума посходили?» – думал я, переходя на берег по перекинутому трапу. Однако сердце подсказывало мне: по воле старика и собственного любопытства я влип в очень странную историю.

Вместо суматошного курортно-туристического Сан-Педро моих родных девяностых передо мной, как в сферическом кинозале, предстал тихий портовый городок давно минувшего времени. Чопорные двухэтажные особняки, журнальные тумбы, экипажи и фасоны платьев горожан походили на бытовые зарисовки первого десятилетия двадцатого века. Высокие жёсткие воротники, широкие шляпы и причёски в стиле девушек Гибсона, худые, спортивные силуэты и однобортные костюмы мужчин – всё это давным-давно вышло из моды и прочно забыто ею. «Наверное, – рассуждал я, пытаясь зацепиться хоть за какое-то разумное объяснение увиденного, – во время моего плавания в городе что-то изменилось, и на набережной прямо сейчас снимается исторический фильм. Я стал искать глазами съёмочную группу, но ни рельсовых вышек, ни толпы зевак, ни прочих атрибутов киношной суматохи не было, хотя прямо на глазах одна за другой разыгрывались сногсшибательные исторические мизансцены, и их действие не прерывалось ни на минуту.

Мои наблюдения прервал хрупкий, похожий на «перезвон» полевых колокольчиков девичий голосок:

– Хэй, Огюст!

Я обернулся. Ко мне бежала девушка в лёгком клубящемся платье. Мгновение – она обвила мою шею тонкими, будто соломенными, ручками.

– Огюст, Огюст, – шептала юная пери, – ты вернулся, я так счастлива!

Ситуация!.. Юная богиня заключает вас в объятья, густые волосы ласкают ваше лицо, щекочут шею, а вы… вы даже не знаете, как зовут прекрасную незнакомку!

– Пойдём скорей! – девушка чмокнула меня в ухо и потянула за руку в сторону первой линии домов. – Мои падрики, – она засмеялась, – с утра уехали в Торревьеху, я в доме одна и так по тебе соскучилась!

– Сейчас, – ответил я, оборачиваясь в сторону причала, – только распоряжусь…

Я подумал о своих судовладельческих обязанностях не напрасно. Три колоритных морских волка – кэп и два матроса, Филипп и Васса, – приближались с намерением засвидетельствовать своё почтение перед увольнением в город.

Футах в восьми от нас они остановились. Кэп сделал шаг вперёд, взял под козырёк и отрапортовал:

– Господин, Огюст, не извольте беспокоиться! Радуйтесь жизни и помните: мы всегда у вас под рукой, что бы ни случилось.

– Д-друзья!.. – от волнения я стушевался.

Слёзы благодарности брызнули из глаз. В ответ кэп шмыгнул носом. А рыжий громила Васса, «позабыв» правила флотской субординации, подошёл и дружески обнял меня за плечи. Щерясь в улыбке, как расколотый на две половинки арбуз, он гаркнул, перекрикивая шум моря:

– Хозяин, благослови выпить за твоё здоровье десяток кастильских либр[3] добрейшего «Аликанте Буше»!..

– «Аликанте Буше»? – удивился я.

– Вот-вот! – отозвался Филипп. – Наше южное вино, оно, как море. А в море, известное дело, моряк не тонет – он возвращается!

Филипп на пару с Вассой закатились шершавым штормовым хохотом.

– Эй вы, жареные селёдки, малый назад! – добродушно крякнул кэп, усмиряя развеселившихся матросов. – Господин Огюст, – добавил он с лёгким наклоном головы, – не смеем вас задерживать!

Вслед за капитаном матросы неуклюже раскланялись (по всему было заметно, что кастильские либры уже потекли в их иссохшие на ветру глотки), и колоритная троица зашагала вразвалочку по направлению к наиболее оживлённой части портовой площади, туда, где над толпой утренних гуляк значилась вывеска «Таверна "Белый Сандро"».

«Сандро? – подумал я. – Странное имя, какое-то нездешнее».

9. Дом Катрин

Я смотрел, как они уходят, и задавался вопросом: «Это мои новые друзья?..» Как много странного явила судьба за последние сутки: старик, яхта, кэп, эта девушка… На слове «девушка» я прервал размышления и обернулся. Моя спутница находилась в состоянии крайнего возбуждения. Девушка трепетала, как голодный галчонок, и по-рыбьи беззвучно шевелила губами, умоляя поторопиться.

«Она хорошенькая», – подумал я. Мне привиделись недавний сон и хрупкая русалка Катрин. Этого не может быть! Прелестная незнакомка точь-в-точь походила на неё. Те же тонкие крылья-хворостинки рук, то же золото волос… «Разве что нет рыбьего хвоста», – ухмыльнулся я, совершенно сбитый с толку.

– Огюст, что с тобой?

Не дожидаясь ответа, девушка схватила меня за руку и повела вглубь прибрежного квартала. По дороге она без умолку рассказывала новости Сан-Педро, случившиеся в моё (?) отсутствие, а я вглядывался в приметы незнакомого времени и не мог налюбоваться их причудливым разнообразием.

Мы подошли к роскошному особняку. Фасад дома был украшен затейливой колоннадой. Над центральным портиком на уровне второго этажа располагался просторный балкон, увитый многолетней виноградной лозой. Точно такую архитектурную деталь я видел по выходу из «Талассии», когда вслед за стариком задержался на круговом перекрёстке.

Скаты крыши и пологие фронтоны дома посверкивали свежей кровельной медью. Ступенчатое крыльцо было выполнено из ценных пород мрамора и украшено затейливыми вазонами с садовыми цветами. Во всём чувствовались умная мужская рука и женское внимание к мелочам.

– Пойдём же! – девушка открыла парадную дверь и буквально впихнула меня в прихожую. Навстречу вышла служанка средних лет.

– Беренгария, это сеньор Огюст, – девушка представила меня, – его пригласил папик. Я покажу гостю дом, а ты, пожалуйста, иди к себе.

Лицо служанки осветила едва заметная улыбка. Женщина ответила: «Да, сеньорита», – и вышла.

Мы поднялись на второй этаж, прошли по коридору с высоким потолком и, распахнув узорчатые двери, оказались в большой светлой зале. Богатство настенной декорации определённо указывало на то, что зала является центральным помещением в доме. Потолок был украшен крупными архитектурными кессонами, выполненными из дерева. Три потока ярчайшего дневного света вливались в пространство залы из трёх высоких готических окон. Солнечные лучи дробились в узорах лёгких тюлевых занавесок. При малом их колыхании на стенах возникало движение света, и начинался искромётный танец. При этом причудливый рисунок венецианской штукатурки включался в танцевальный круговорот. Я невольно улыбнулся, разглядывая дивный солнечный аквариум, в котором человек должен был по замыслу архитектора ощущать себя весёлой рыбкой, потерявшей связь с земной гравитацией.

В центре залы торжественно стоял большой дубовый стол, нарочито витиеватой формы. «Не иначе, как Гауди проектировал эту странноватую столешницу!» – подумал я, припоминая свои впечатления от экскурсии по Барселоне. К слову: я считаю себя истинным испанцем, но разделить национальный восторг по поводу архитектора Гауди и исковерканных им фасадов не могу. Простите, тошнит!

– Ну что ты стоишь? Идём! – шепнула гостеприимная дева.

Мы обогнули угловую китайскую ширму, покрытую изображениями аистов на фоне болотной растительности, и оказались в уютном уголке, обставленном мягкой мебелью. Я заметил небольшой лист бумаги, подколотый к ширме на поперечную шёлковую вязь. Лист был исписан крупным неровным почерком. Мне удалось прочитать первую строку: «Катрин, любимая…»

Катрин!.. Не надо объяснять, какое потрясение произвела надпись в моей душе. Вновь перед глазами пронеслись чудище, трон, каракатицы, карабкающиеся по грот-брам-реям, и… нежная русалка Катрин, моя печальная подружка.

– Это что?.. – спросил я, указывая на листок.

– А-а, это… – девушка вздохнула. – Только, пожалуйста, не ревнуй! Это Рикардо, мой двоюродный брат. Влюбился в меня, как мальчик! Я ему говорю: «Рикардо, я же тебе сестра, ты не должен меня любить как женщину», – а он за своё: «Браки заключаются на небесах. Кто там знает, что ты моя сестра?» Я ему говорю: «Бог всё про нас знает, и Дева Мария тоже!» А он: «Ну и пусть знают. Я всё равно тебя люблю и хочу на тебе жениться!» Тогда я рассказала отцу про проказы Рикардо…

– И что отец? – спросил я, думая совершенно о другом.

– Отец любил Рикардо и сказал: «Он смелый!»

– И что же дальше?

– Дальше? Да ничего. Рикардо не вернулся из плавания. Говорят, слишком много выловили дорадо и перегрузили яхту. Из их звена не вернулся никто. А на следующий день мне сказали, что видели твой вельбот у Розовых островов целым и невредимым. Я так за тебя обрадовалась, что совершенно не могла скорбеть по Рикардо, когда его память отпевали в церкви. Отец тогда на меня страшно рассердился: «Твой брат погиб, а ты даже слезы не прольёшь!»

Девушка опустила голову и добавила:

– Не обижайся. Я тебя так долго ждала, я ни в чём перед тобой не виновата! Ты мне веришь?

– Конечно, верю, Катрин, – ответил я, улыбнувшись.

С меня вдруг слетело смущение, будто камень упал с души. Внезапный прилив горячей нежности к настоящей, невыдуманной Катрин затопил моё сердце и стремительно понёсся по кровотокам. «Сон в руку!» – ликовал я, наслаждаясь событием, указавшим имя моей «возлюбленной».

Она присела на диван.

– Иди ко мне…

Я опустился на колени и прижал к лицу её протянутые ладони.

– Катрин, милая, я очень по тебе соскучился. Ты помнишь, как нам было хорошо там, на дне? Помнишь, как мы тайком потешались над чудищем и гнали с порога зануду стригуна, когда тот стучался в нашу пещерку и пискляво требовал, чтобы я отдал тебя ему? А когда ты пропала, я долго искал твои следы и не находил. И вдруг… обнаружил здесь, в родном Сан-Педро. Счастье моё, мы снова вместе!

– Пресвятая Дева Мария, что ты говоришь, Огюст? Какой стригун?! Ах, я глупая девчонка! Ты устал, ты очень устал, а я…

Её тревожный голос вынудил меня очнуться. «Господь сладчайший! Что я несу!» – кровь ударила мне в голову.

– Ты права, Катрин, я устал. Позволь мне немного передохнуть с дороги.

– Конечно! – девушка облегчённо выдохнула, улыбнулась и спорхнула с дивана. Ни тени смущения или огорчения я не увидел на её лице, вновь искрящемся любовью и трогательной заботой обо мне.

– Отец разрешил, чтобы ты какое-то время пожил у нас. Он хочет с тобой поближе познакомиться и надеется подружиться. Идём же!

Катрин проводила меня на первый этаж в крохотную, любовно убранную комнату. Усадив в кресло, она без лишних слов поцеловала меня в плечо и вышла, прикрыв за собою дверь.

10. Откровение

С уходом Катрин я ощутил себя рыбой, сорвавшейся с крючка. Очарование милой девы, помутившее мой рассудок, отступило, ко мне вернулась способность анализировать происходящее. «Господь Всеведущий! – возмутился я, не в силах поверить в случившееся. – Что происходит?» Горькие мысли о потере родного дома и покинутых близких (отец, сестра, как они сейчас… там?) жгли сердце и плавили сознание. С другой стороны, исполнилась моя сокровенная мечта о личной независимости. Мысль о том, чтобы стать свободным и жить «как хочу», терзала меня и бедных моих домочадцев все последние годы. Ощущение клетки возникало во моём сознании всякий раз, когда я хотел заступить за тот или иной житейский барьер. Теперь всё разрешилось! Неизвестно кем, как и зачем я изъят из родового гнезда. Ужасно это или восхитительно – не знаю, но я наконец свободен!

«Неужели для того, чтобы обрести свободу, – усмехнулся я, глядя в зеркало на великовозрастного подранка, поверженного в смущение, – надо сменить эпоху?»…

Говорят, большое видится на расстоянии – подтверждаю! На расстоянии почти вековой давности я ощутил огромную любовь к отцу. Его вечное недовольство мной и результатами моих жизненных опытов вдруг показалось мне сладчайшим выражением родительской любви. Я открыл в себе платоническую привязанность к главному оппоненту моей дерзкой юности – сестре Тони. Ах, Тони! Ты считалась в семье старшей по отношению ко мне, хотя на самом деле была моложе на два года. Как давно мы не сидели напротив и не таращили глаза, переглядывая друг друга! Милая сестрёнка, твой брат оказался полным идиотом! Ты даже представить не можешь, куда его угораздило провалиться, – в историческом подземелье исполнять игры живой плоти вместе с ожившими мертвецами! Может ли здравый рассудок представить такое?..

Я истязал себя размышлениями о случившемся и одновременно… любовался проснувшимся во мне красноречием. Действительно, там, наверху в славном испанском будущем я безуспешно пытался реализовать хоть что-то из очевидных талантов, которыми наделили меня Бог и многолетнее попечение отца. Я неплохо владею пером и мог бы писать приличные тексты. Но о чём писать? О воинствующем дарвинизме просвещённой Европы? Да пошла она в жопу со своими развращёнными респектами! Надо или быть Сервантесом, чтобы уметь из навозной жижи выписать романтическое приключение, или использовать эту жижу вместо чернил, чтобы текст приобрёл соответствующий запашок. Увы! Делать первое я не умею, второе – не хочу.

Я мог бы стать неплохим референтом или бизнесвокером, но устроиться в приличную компанию на мало-мальски приличную должность – трудней, чем верблюду пройти сквозь игольное ушко. Видите, я даже Библию знаю и могу цитировать Бога!

Долго лить слёзы в двадцать лет невозможно. Будет неправдой сказать, что прежде я был востребован и счастлив. Рано остался без матери. Отцовское воспитание походило скорее на десятилетний курс самостоятельности без права на ошибку. С любимой девушкой отношения, несмотря на взаимную любовь, не сложились. Она не могла принять моё хроническое безденежье, а я – её высокомерную заносчивость по пустякам и внутренний настрой на всеядный разорительный шоппинг. «Тут, пожалуй, такого нет», – подумал я, возвращаясь к воспоминаниям дня. Странно, отсутствие техники на улицах, за исключением двух-трёх забавных автомобилей с ревущими, как львиный прайд, двигателями и выхлопными трубами, извергающими громады чёрного дыма, меня нисколько не напрягало. Наоборот, с трогательным удовольствием я наблюдал городские экипажи и огромные, несоразмерные моему представлению, велосипеды.

Пока мы с Катрин шли от набережной к дому, меня так и подмывало остановить какую-нибудь пролётку, развалиться на кожаном сидении и раскурить, например, сигару, оглядывая свысока осанистое дефиле гуляющих горожан!

И вновь минутный восторг как рецидив ненасытного стремления молодости играть в преуспевающую жизнь сменила тема дотошной рассудительности. Сотни артефактов прошлых лет наполняли моё сознание ощущением дальнего с ними родства. Я вглядывался в причудливые изгибы мебельных форм и не чувствовал к ним культурного отторжения. Так упавшее дерево разглядывает свои вывороченные из земли корни.

«Как странно! – размышлял я, погружаясь в сладкую дремоту. – Всё, что я вижу сейчас, мне уже каким-то образом известно! И не только по фильмам и историческим книгам. Юнг прав: внутреннее знание, этакое коллективное бессознательное, действительно существует. Мне довелось увидеть то, что по разным причинам я забыл или отложил «на дальнюю антресоль» за ненадобностью. Выходит, я не былинка перекати-поле, а моё сознание – фрагмент общечеловеческой культуры, это круто! Я засыпа́л, украшая свои мысли словами, подхваченными, будто на лету, в дальних тайниках памяти…

11. Хуан Антонио Гомес Гонсалес де Сан-Педро…

Я проспал, вернее, пролежал в забытьи ровно сутки и проснулся только на следующее утро. Разбудило осторожное постукивание.

– Кто там? – спросил я, выдавливая звук из пересохшего горла.

– Сеньор Огюст, вас ждут к завтраку, – ответил низкий женский голос, видимо, служанки.

Голос показался мне знакомым. «Опять коллективное бессознательное?» – подумал я и вдруг вспомнил: Беренгария! Ну конечно, этот голос я слышал не далее, как вчера. Выждав небольшую паузу, я ответил и, наверное, впервые в жизни украсил речь вежливым словом благодарности:

– Благодарю, сеньора Беренгария, сейчас иду!

Вдруг сгусток крови, как вылетевший из пращи камень, сотряс моё сознание. Надежда на то, что я в бреду, обмороке, больнице – где угодно! – ещё трепетала во мне. Но теперь… Я остановился посреди комнаты, зажатый в тиски времени: идти назад – как? Вперёд – куда?

«Хватит ныть! – во мне очнулся молодцеватый Шерлок. – Да, время, в которое ты переместился, давно кануло в Лету, однако исторический взгляд на время – не единственный. И пусть ты понятия не имеешь о релятивистской механике Эйнштейна – верь, там случается и не такое! Дедукция, мой милый, дедукция!» Трепет и восторг эксперимента вновь охватили меня: фортуна велит жить на два времени!

Повторный стук прервал мои мысли и заставил поторопиться. Я оделся, тщательно оглядел себя в зеркало и вышел из комнаты.

Беренгария ждала у двери. Моё появление она приветствовала лёгким приседанием и затем, не говоря ни слова, торжественно поплыла вверх по парадной лестнице. Я улыбнулся и последовал за ней. Служанка ввела меня в знакомую залу, описанию которой я посвятил несколько восторженных строк. В центре залы за столом «а-ля Гауди» сидели три человека – мужчина лет пятидесяти, красивая статная женщина неопределённого (бальзаковского!) возраста и моя несравненная Катрин. Мужчина, в котором нетрудно было распознать главу семейства, встал из-за стола и вышел мне навстречу.

– Папа, это Огюст, я прошу вас с ним познакомиться, – сказала Катрин отрывисто, как бы роняя слова; она казалась взволнованной.

– Хуан Антонио Гомес Гонсалес де Сан-Педро, – торжественно произнёс глава семьи, протягивая мне руку.

– Огюст Родригес Гарсиа, – ответил я, принимая рукопожатие.

– Моя жена, Мария де Монтсеррат Риарио Мартинес де Сан-Хосе, – выговаривая имя жены, дон Хуан отвесил супруге церемониальный поклон, – моя дочь, э-э… впрочем, мою дочь вы, насколько я понимаю, уже знаете. Прошу за стол, сеньор Родригес, – хозяин улыбнулся и указал на единственный свободный стул.

Не успел я присесть, как слуга в потёртой малиновой ливрее поставил на стол четвёртый прибор и принялся украшать его всевозможными яствами.

– Сеньор Родригес, моя дочь рассказала нам о несчастье, которое случилось с вашим родовым гнездо в Картахене: пока вы были в плавании, ужасный пожар уничтожил всё дотла, и вам предстоит отстраиваться заново. Примите мои самые искренние сожаления.

Я склонил голову, лихорадочно соображая, как мне следует реагировать на это печальное известие.

– В связи со случившимся позвольте мне, сеньор Родригес, – продолжил дон Гомес, – предложить вам услуги нашего дома, пока вы не исправите положение погорельца.

Отмалчиваться дальше не представлялось возможным.

– Досточтимый дон Гомес, примите мою искреннюю благодарность, – коротко ответил я, припомнив наказ отца: «Меньше слов – меньше печали».

По окончании приветственного ритуала дон Гомес, за ним все остальные персоны приступили к завтраку. Впервые в жизни я чинно принимал пищу. Это что-то! В нашем светлом будущем мы совершенно не заботимся об изобразительной стороне дела. Польза целиком и полностью определяется количеством и качеством съеденного. Во время трапезы за спиной практически каждого едока изнывает от безделья какая-нибудь техника. Электроника не знает этикета и ежеминутно просит аудиенции, нарушая установленные ритуалы правильной и счастливой жизни.

Теперь же, постигая науку неторопливого разговора, я отвечал на вопросы родителей Катрин и по ходу беседы вживался в чужую, незнакомую мне реальность. Одновременно резал на кусочки дымящуюся на тарелке мякоть кордеро, сдобренную десятью приправами и соусами, которые предлагали слуги и лично сам хозяин. Я глотал отрезанные кусочки, не пережёвывая. Жевать и одновременно толково отвечать на вопросы у меня просто не получалось.

– Сеньор Родригес, – обратился ко мне дон Гомес, – пусть дамы простят меня за не свойственную их интересам тему, но мне непременно хочется знать одну деталь. Скажите, вы играете в шахматы?

Он перевёл на меня взгляд, полный нетерпеливого ожидания. При этом тело дона Гомеса подалось вперёд и выразительно нависло над столом, готовое вот-вот потерять равновесие и упасть прямо на приборы. Опасение, что хозяин действительно может грудью коснуться тарелки с недоеденным кордеро, заставило меня поспешить с ответом: «Да, играю». Краем глаза я подметил, как донна Риарио приложила палец к губам и что-то тихо сказала Катрин. Затем она подняла к глазам лорнет и внимательно посмотрела в сторону мужа.

О причинах столь странной реакции донны Риарио я узнал чуть позже. Оказывается, шахматы для дона Гомеса были не азартной игрой с целью победить соперника, но скорее средоточием некоего философского ритуала. Именно в шахматах дон Гомес находил мистическое отражение всего, что так или иначе происходило в испанской действительности. Поэтому всякий, играющий с ним в эту древнюю игру, становился для добрейшего дона Гомеса желанным духовным собеседником. Для остроты дискуссии играли на мелкие деньги. Проиграть пару реалов (а то и не пару) за разговорами о мистике бытия дон Гомес не считал для себя зазорным.