Читать онлайн Замок Кафки – окончание

Глава 26 (1)

В доме у Герстекеров

Они долго пробирались по снегу, освещаемые лишь скупым лунным светом, но Герстекер, видно, как местный житель, хорошо знал дорогу, и они совсем не плутали, хоть им и приходилось идти в полутьме по заметённым по колено узким улочкам Деревни. Но в конце концов спутник К. всё же начал уставать и всё чаще останавливался, наклоняясь вперёд, и уперевшись руками в колени, заходился в жестоком кашле, на который окрестные дворовые псы тут же отвечали возбужденным лаем. В эти моменты Герстекер почти повисал на К, превращаясь вместе с ним в зыбком лунном свете в какое-то жуткое четвероногое существо издающее пугающие звуки, которые со временем становились уже совсем похожими на собачий вой. Тогда К. казалось, что они никогда не смогут добраться до дома Герстекера, и что тот скончается у него на руках, а сам К. либо замёрзнет, не найдя в полутьме обратную дорогу в гостиницу, или может быть, если он, К., сам даже и выживет этой ночью, то его на другой день сразу же обвинят в гибели его спутника, и тогда ему уже не удастся отделаться одним-другим допросом. Тут Замок вместе с Деревней возьмутся за него всерьёз, и если уж здесь жёстко взыскивают с жителей за незначительные на первый взгляд прегрешения, как это, например, произошло с семьей Варнавы, то, наверняка, за его теперешнее преступление – убийство Герстекера – наказание будет вовсе немыслимым. К. уже начинало казаться, что это он, как будто бы сам ведёт Герстекера навстречу его гибели, и посему вина К. будет определённо налицо перед судебными исполнителями. Он настолько испугался этих воображаемых последствий, что невольно начал придерживать Герстекера за плечо, хотя тот и так двигался еле-еле. И может быть, К. отоспавшийся за сутки в гостинице и набравшийся сил, уже совсем бы не дал Герстекеру шагать дальше, если бы тот, вдруг закашлявшись в очередной раз, не объявил, что они прибыли в пункт назначения.

К. осмотрелся и смутно начал припоминать место, где он уже был в первый свой день прибытия в Деревню, и что, на самом деле, перед ним дом Лаземана, где он тогда встретил женщину из Замка, мать Ханса, и откуда его так недружелюбно вывели сам Лаземан с Брунсвиком. И тут же К. вспомнил, что и сам Герстекер вышел после из этого же дома, чтобы отвезти его на постоялый двор, только вот объявился он с другой его стороны. Да, вот даже и крохотное оконце слева всё то же, только тогда оно было совсем иссиня-чёрным на дневном свету, а сейчас в ночи оно мерцало слабым еле уловимым светом, как будто за ним кто-то держал зажжённой свечу или лучину. Тут К. пришло в голову, что если Герстекер даст ему стол и квартиру в своём доме, как обещал, то находясь рядом с Лаземанами, к которым часто прибегает Ханс, можно будет успешнее поддерживать связь с мальчиком, а может быть даже через него удастся зазвать к Лаземанам и его мать, а там уж К. найдёт способ с ней поговорить с глазу на глаз, если их будет разделять всего лишь внутренняя стенка дома. А может быть, подумал К, можно будет подкараулить её прямо во дворе, когда она выйдет из дома по каким-либо надобностям или же наоборот будет возвращаться. Да, даже так, пожалуй, будет лучше, она тогда не будет так сильно торопиться на обратном пути. А свободного времени, чтобы её дождаться у К. будет сколько угодно, если Герстекер его не обманывает. Тут К. вспомнил про Пепи, и что бедная глупая девочка ждёт его, наверное, как они договаривались, подле ворот у маленькой двери и мёрзнет, а К. всё нет и нет. Как бы она из-за этого не стала со своими подругами очередными его врагами, они здесь на удивление легко заводятся, а вот друзей у К. совсем мало, будто кот наплакал, да и неизвестно ещё, друзья это или так, временные союзники, которые, если им будет это надобно, отдадут его за бесценок. Надо будет всё-таки примириться с Пепи, если она на него рассердится, свои люди в гостинице ему необходимы, а горничные знают там всё, да и против Иеремии будет бороться сподручней, и о Фриде сведения получать. При мысли о своей несостоявшейся свадьбе и уведённой у него невесте, у К. сжалось сердце и он тяжело вздохнул.

– Да, проходи же скорее в дом, – услышал он дребезжащий голос Герстекера и пришёл в себя от своих дум.

Тот давно уже справился с дверным запором, и стоя у приоткрытой двери, нетерпеливо махал К. рукой, как будто опасаясь, что тот улизнёт от него в последний момент и столько трудов сегодня будет потрачено впустую. Из дверного проёма лился слабый свет и веяло домашним теплом, так что намёрзшийся в дороге К. торопливо шагнул за порог.

Горница в комнате была смутно освещена лишь одним огарком свечи, и при этом свете кто-то, низко согнувшись под выступающими над углом косыми потолочными балками, читал книгу. Это была мать Герстекера. Она подала К. дрожащую руку и усадила рядом с собой; говорила она не без труда, и понимать её было непросто. Но с другой стороны, сам Герстекер усевшийся рядом с ними за стол, понимал её очень хорошо, и всячески старался подсказывать К. её слова, когда ему не мешали приступы кашля. Но, по крайней мере, она хотя бы сама неплохо слышала, и К. не требовалось по десять раз громко повторять для неё одно и тоже.

К. надеялся, что она расскажет ему что-то важное о Деревне, а может быть даже и Замке, во всяком случае, по её сгорбленной спине и изборождённому морщинами лицу, которые казались ещё чернее и глубже над дрожащим пламенем свечи, можно было ожидать, что мать Герстекера застала всех здешних взрослых жителей ещё в своих колыбельках и могла знать очень много из того, о чём К. даже не догадывался.

Но старуху почему-то больше интересовала жизнь самого К., а в особенности то, что он мог вспомнить о своих родителях и своём раннем детстве. К. уже изрядно проголодавшийся, изо всех своих сил старался ублаготворить любопытство матери Герстекера, справедливо опасаясь, что, если старуха рассердится на его неразговорчивость, то её послушный сын может запросто выставить К. из дома обратно на улицу, где ему придётся либо замёрзнуть окончательно, либо искать в ночи дом Варнавы, ибо больше ему идти будет некуда; Пепи-то, уж точно, полночи его ждать у двери не станет. Поэтому он, сглатывая время от времени голодную слюну, старательно рассказывал ей о своей семье, братьях и сёстрах, отце и матери и так увлёкся воспоминаниями, что забыл про свой голод и как будто снова перенёсся в те счастливые для него и наполненные теплотой времена.

Мать Герстекера внимательно его слушала, время от времени задавая своим дрожащим голосом уточняющие вопросы, которые уже по привычке тут же повторял для К. её сын; и даже несколько раз брала в руку догорающую уже свечу, и капая на стол воском, подносила её ближе к лицу К – да так, что ему даже приходилось немного откидываться назад, чтобы ненароком не занялись огнём волосы у него на голове – и как будто стараясь своими подслеповатыми глазами, получше разглядеть его черты в полутьме. Но чем дальше заходили вопросы, и чем подробнее вспоминал о своём детстве К, тем больше недоверия и усталости показывалось в её лице. Она словно переставала верить словам К, как будто он говорил что-то идущее совсем вразрез с её ожиданиями. А тут ещё и свеча окончательно догорела и погасла с лёгким шипением, и они оказались в полной темноте, где К. мог слышать лишь хриплое усталое дыхание старухи, да кашель её сына.

«Почему ты не говоришь мне всей правды, К.», – услышал он вдруг из ночной тьмы голос матери Герстекера, и даже вздрогнул от неожиданности, насколько этот внятный, но усталый голос, хоть и исполненный разочарования, не походил на дрожащий и слабый голос старухи, что с помощью её сына, он еле разбирал минутой раньше.

«Я хочу помочь тебе, – её голос становился всё более уставшим, но всё ещё оставался звучным, – но ты должен перестать рассказывать мне выдуманные истории. Расскажи мне правду К., зачем ты приехал сюда. Кто ты на самом деле?»

К. охватила паника, поскольку, как он ни старался, выходит, правдиво отвечать на все её вопросы, он только снова разочаровывал людей, от которых могло зависеть его ближайшее будущее. Поэтому он ощупью крепко уцепился за место на котором сидел, рассчитывая на то, что тщедушный Герстекер и его престарелая мать, даже если захотят, то по причине своей слабости, всё равно не смогут вытолкать К. на улицу, тем более, если он покрепче ухватится за скамью. Другое дело, если они позовут себе на помощь соседа Лаземана, который, как помнил К., был крепкий мужчина, и вот тогда уж К. точно будет несдобровать.

«Я землемер», – неуверенно ответил он, уже начиная сам сомневаться в своих словах в этой окружающей его первозданной тьме; в самом деле, может быть и вправду, он кто-то другой, может он спит, и ему только снится, что он когда-то был землемером, и что у него было то самое детство и те самые родители зацепившиеся за его память, а на деле он совсем другой человек с тайной внутри себя и эту тайну требует раскрыть от него старуха? Кто же он, на самом деле, если он сам не знает своей тайны?

Ответом ему послужил разочарованный вздох, и К. услышал, как мать Герстекера что-то неразборчиво шепчет своему сыну, а тот слушает, изо всех сил сдерживая очередной приступ кашля, отчего из его горла раздавалось какое-то странное жужжание, как будто где-то рядом в темноте летало кругами огромное крылатое насекомое. Наконец Герстекер, видно, выслушавший свою мать до конца, поднялся с заскрипевшего табурета и по таким же скрипящим половицам, невидимо, но слышно для К., зашаркал из комнаты и пропал в глубине дома, откуда почти сразу же донёсся очередной взрыв кашля.

«Но у меня же есть документы, что я привёз с собой в Деревню, – растерянно вспомнил К., обращаясь в темноте по направлению, где должна была примерно находиться старуха, – в них указано кто я, моя профессия и там даже должен быть мой вызов из Замка от графской канцелярии».

Он машинально похлопал себя по карманам и вдруг похолодел. Эти бумаги и не должны были находиться в его карманах, они лежали в специальном отделении рюкзака, с которым он явился на постоялый двор «У моста» четыре дня назад. Но с постоялого двора его вместе с Фридой прогнала хозяйка, вернее, тогда она выгнала только его, а Фрида ушла сама, так как в то время она ещё любила К. и была готова идти за ним куда угодно, хоть на край света или хоть в нетопленный школьный зал. Значит, получается, рюкзак с его пожитками должен находится в школе, в гимнастическом зале, где они ночевали вчетвером вместе с тогда ещё не уволенными помощниками. Как же он мог про него позабыть? А теперь Фрида стакнулась с Иеремией, ухаживает за ним, пока он болеет, и может, даже рассказывает ему сейчас, где лежат вещи К., если тот сам про это позабыл! И когда Иеремия сообразит, что если он выкрадет документы К. когда выздоровеет, то тогда тот сразу же окажется в его власти целиком и полностью. Да, может, Иеремия уже сейчас крадётся по темноте к школе, невзирая на свою болезнь, чтобы отомстить К. за все неприятности, которые тот ему причинил. Да, и не болеет он, наверняка, а просто притворялся перед Фридой, чтобы её разжалобить, К. сразу это понял, когда увидел его вместе с Фридой, понял по всё её жалостливому взору. Болеет, вон, Герстекер, тут уж возразить нечего, даже из другого конца дома его кашель слышен, а Иеремия, что же, напился горячего чаю с вареньем, пропотел, да, и давай показывать свой пот и пошатываться на ногах перед теми кто готов его пожалеть. Но К. то не проведешь, плохо, только, конечно, что он поздно догадался о притворстве Иеремии, и надо теперь скорее бежать в школу в этой тьме, чтобы выручить свои вещи, а главное, документы. Ведь, если они пропадут, то у К. и останутся-то только два измятых письма от Кламма, что он таскает в заднем кармане своих штанов, а больше ничего у него не останется. А на эти письма и так маловато надежды, даже со всеми остальными документами, что были у К., а уж без них и вовсе.

От этих мыслей К. провалился буквально в самую глубину ужаса. Ему следовало немедленно бросать все свои дела здесь и мчаться выручать свой рюкзак, но он понимал, что в этом доме он фактически в плену у Герстекеров, и если он даже сейчас сбежит отсюда, то наверняка, замерзнет этой же ночью на какой-нибудь глухой улочке в Деревне, так и не найдя в темноте дорогу к школе. Но, может быть, Герстекер проводит его туда, за обещание щедро заплатить ему впоследствии? Сейчас у К. не было с собой ни монетки, и он понимал, что скорее всего он обманет Герстекера, суля ему за помощь награду, которой у него нет, но с другой стороны, сам Герстекер обещал ему деньги за подспорье в работе на конюшне, и таким образом К. всё-таки мог бы рассчитаться с ним взаимообразно без обмана в будущем.

«Документы, циркуляры, протоколы, – вынырнув на мгновение из глубины охватившей его паники, вдруг услышал он снова из темноты голос старухи, – нынче все в Замке и в Деревне совсем на них помешались. От последнего батрака до старосты, и я уж не говорю о чиновниках из Замка, они запутали своей паутиной предписаний не только Замок, но и всю Деревню, а дай им волю, доберутся и до оставшихся полей и перелесков в округе».

Как не ни был испуган К. своими перспективами остаться без документов и превратиться по сути затем в бесправное животное – да, даже у животных здесь, наверняка, были ветеринарные свидетельства и прочее – но слова матери Герстекера неожиданно его поразили, и он даже на мгновение позабыл о своих горестях. Никогда прежде он не слышал здесь подобных слов. Администрацию здесь, как видно, боялись, любили, уважали, перед ней трепетали, но никто ещё при К. её не порицал, разве что, сам К. изредка это делал, да и то с осторожностью, как он говорил себе – для пользы дела.

В эту минуту в комнату вернулся Герстекер с новой зажжённой свечой, которую он принёс из большой комнаты с топившейся там печью, и сдерживая кашель, сел рядом со своей матерью, выставив свечу на стол прямо перед ней.

«Во времена моей молодости Замок был настоящим дворянским гнездом, а я тогда была служанкой у матери нынешнего графа, – задумчиво произнесла старуха, чуть покачивая головой и глядя куда-то вдаль на то, что другим было узреть уже не дано – и какое это было прекрасное время К., какое прекрасное время! Я помню роскошные выезды старого графа Вествеста и его придворных на охоту и в церковь, а когда он во главе блистательной процессии проезжал через Деревню, то толпы крестьян с обнаженными головами толпились по краям дороги, с почтением и страхом взирая на него самого и его прелестную супругу. А кортеж сопровождавший графа был настолько длинный, что когда первая его карета запряжённая четверкой лошадей выезжала из Деревни, последние из карет ещё не могли до неё доехать! Граф был суров, но справедлив К., очень справедлив, и это он выстроил нам в Деревне новую церковь и школу, и мы все просто молились на него и благодарили за него Бога».

К. слушая речь матери, на минуту даже забыл о своем рюкзаке и своих документах в нём. И когда всё это происходило?» – спросил он, и на эту же минуту старый Замок предстал перед ним совсем в ином свете, чем раньше; надо же, значит, здесь когда-то всё было совсем по-другому!

«Больше пятидесяти лет назад, – грустно вздохнула мать Герстекера, – да, не меньше, но потом старый граф скончался, и из столицы вернулся его сын новый граф Вествест и завёл здесь свои порядки, к которым он, наверное, привык у себя в столичном городе. Теперь-то, конечно, они старые, пожалуй, сейчас только самые пожилые жители Деревни, такие как я, помнят какой жизнью здесь жили раньше, да и то уже и они начали забывать прошлое. И происходило всё, как-то знаешь, постепенно и понемногу; сначала вводилось то одно, то потом другое новшество от графа и приехавшей с ним графской канцелярии, приезжали то одни, то другие чиновники с обновлёнными предписаниями, всё время возникали и постоянно реорганизовывались новые административные службы в Деревне и Замке, отделы исполнения предписаний по Деревне, отделы контроля этих отделов и так далее. И так потихоньку, как в той сказке, где лягушек долго грели в котле на огне, мы и не заметили как сварились. Но я-то, К. ещё помню былые времена и мне не нужен твой паспорт, чтобы понять, что ты не тот за кого себя выдаешь, и что ты обставил свой приезд, как будто ты землемер только для того, чтобы скрыть свои истинные цели, которые я впрочем готова поддержать; ведь не зря же, как только я услышала о тебе от своего сына, я начала подозревать кто ты есть на самом деле. Но Герстекеру пришлось за тобой долго побегать, чтобы залучить тебя сюда, а ведь он у меня совсем больной, как ты сам с лёгкостью можешь убедиться. Сначала я очень рассердилась на сына, что он сразу отвёз тебя на постоялый двор и только потом рассказал мне об этом. Но уж очень он у меня пугливый и осторожный, жизнь-то его прожевала и выплюнула, так что его действиям – избавиться от тебя как можно скорее – я не удивляюсь, хотя и сильно потом досадовала на него за это. Но дальше я поговорила с Анной и тогда уже начала сразу тебя искать, но ты, тем временем, был то в одном месте, то в другом, и действовал в соответствии со своими собственными планами, которые здесь никому не понятны и чужды, и поэтому совершил множество ненужных ошибок, которых можно было избежать, встреться мы раньше».

К. только печально вздохнул в ответ, соглашаясь с тем, что старания его оказывались совершенно бесполезными, и даже если взять, к примеру, его честное намерение жениться на Фриде… Что и явилось одной из главных его ошибок, а может быть, даже самой главной, подтвердила мать Герстекера, а её сын только молча закивал головой в знак одобрения сказанных ею слов.

К. немного растерялся от такого безаппеляционного утверждения; ошибкой можно было бы считать, что он совершенно неожиданно стал соперником, а может даже противником Кламма в борьбе за Фриду, и положа руку на сердце, если бы было возможно повернуть время вспять, то, может быть, и не стоило ему так неистово соблазнять Фриду, точно зная при этом, что Кламм находится в соседней комнате. Но тут уж Фрида сама усугубила их положение, объявив на весь постоялый двор, что её новый избранник землемер. Хотя К. и сейчас не склонен её сильно винить, так как молодые девушки в таких ситуациях могут вести себя легкомысленно, вернее по велению своего сердца, что как раз и может выглядеть со стороны как легкомысленность. Но раз уж дело сделано, то его желание жениться на Фриде, никак не может быть ошибкой, ибо это показывает его серьёзные намерения и состоятельность его действий. Опозорить и бросить одинокую деревенскую девушку у которой нет родных, стало бы позорным и бесчестным проступком перед всей общиной, после чего даже речи бы идти не могло о приёме К. на графскую службу, да и ему самому бы очень повезло, если бы ему удалось после этого унести ноги из Деревни без последствий для себя.

Но старуха только махнула рукой; добродетель Фриды полностью её собственное дело, и никто бы не стал ни в чём винить К., если бы дело не касалось бы, разве что, прямого насилия. А поскольку, по всей видимости, всё случилось по обоюдному желанию и согласию, да ещё и неизвестно, тем более, чьего желания или согласия там было больше К. или Фриды, то претензии к нему никто предъявлять бы не стал, хотя, конечно, за всю свою жизнь, она, мать Герстекера, не припомнит, чтобы буфетчицу соблазняли прямо под стойкой буфета через час после знакомства. Ну, да, теперь эти подробности всем известны, новости в Деревне расходятся быстро, особенно учитывая, что у К. такие болтливые помощники, которых он ещё зачем-то держит в подобных предприятиях при себе.

К. ощутил, что вовсю краснеет, и порадовался, что это хотя бы происходит в полутьме и никто не видит краску стыда на его щеках. Подлые помощники! Сколько неприятностей они ему принесли, а может быть ещё и принесут в будущем. Пожалуй, вот это и было его главной ошибкой, взять товар не глядя, доверившись решению какого-то неизвестного чиновника из Замка, подобравшего ему таких проходимцев, вместо того, чтобы дождаться своих старых проверенных работников, с которыми он проработал рука об руку уже не один год. Получается, К. расслабился, привык к хорошему, а тут-то его подло и обманули, хотя здесь и не скажешь точно, по чьей-то беззалаберности это произошло или с какой-то тайной целью. Выходит, теперь его старые помощники радуют своей отличной работой какого-нибудь нового господина незнакомого К., раз они так и не прибыли в Деревню; как известно, хорошие работники без хозяина долго не скучают. А он сам вместо помощников получил двоих вредителей, и неизвестно ещё сколько вреда они успеют ему нанести впоследствии.

Но, в любом случае, сказал К., женитьба на Фриде не становится из-за этого ошибкой, даже, если бы никто в Деревне и не обратил бы внимания на её соблазнение. Он, К. честный человек и тем более, он полюбил Фриду с первого взгляда, такое в жизни бывает, он не собирается в этом оправдываться. Другое дело, что она ему отказала в итоге, и свадьба похоже не состоится. Про Иеремию К. решил пока умолчать, пусть бывший помощник сам хвалится своей победой над К., лично он ему в этом помогать не будет.

Мать Герстекера, несмотря на свою немощность, прямо-таки закипела от негодования на его бестолковость.

«Да, не в самой женитьбе дело, К.! – чуть ли не крикнула она, – а в том, что, если ты даже и приехал в Деревню после стольких лет отсутствия под личиной землемера – здесь я понимаю твою осторожность, то всё равно, жениться этим же днем на бывшей скотнице, когда у тебя такие перспективы и права в Замке, это то же самое, что повесить себе на шею мельничный жернов и прыгнуть с ним не глядя в омут. Куда ты потом её денешь, с положением буфетчицы, очевидной вершиной её карьеры, когда тебе понадобится помощь могущественных дам из Замка? Как они отнесутся к твоей простушке жене, с которой ты должен будешь вековать до самой смерти, если ты таким образом напрочь закроешь к себе доступ к намного более благородным женщинам, К.? И как ты этого не хочешь сообразить или делаешь вид, что не хочешь сообразить. Сейчас мне кажется, что ты просто играешь или смеёшься надо мной. Мной, которая хочет помочь вернуть тебе всё своё по праву!

В этих словах мать Герстекера выплеснула последние свои упрёки как воду из таза и умолкла, прикрыв лицо узловатыми морщинистыми руками. Сам Герстекер сидел с приоткрытым в замешательстве ртом, в котором при свете свечи влажно поблескивали его редкие зубы, и поочерёдно переводил туповатый взгляд, то на свою мать, то на К., надо полагать, пытаясь понять, как ему поступить: начать ли утешать мать или приняться выговаривать К. за его двойную, как выясняется, игру. Но и так было очевидно, что Герстекер мало что уяснил из слов своей матери для того, чтобы быть в силах попрекать К., если даже сам К. сидел напротив Герстекеров в полном недоумении, разве что не с открытым, а с закрытым ртом.

«Может и вправду, я не землемер, а совсем другой человек? – вдруг промелькнуло у К. в голове, – и этим объясняются все мои здешние неудачи? Мне надо идти прямо, а я поворачиваю в сторону, хочу заключить союз с важной персоной, а делаю её своим врагом, спешу жениться на Фриде, а пропадаю ночью в доме у сестёр Варнавы».

Но, если он не землемер, а всего лишь воспроизводит собой облик землемера, личину, как сказала мать Герстекера, то это ведь то же самое, как если бы бродячая кошка прибилась к стае собак, возомнив себя псом, и ничего удивительного не было во всех неприятностях, что тут же бы обрушились на её глупую кошачью голову. А бедствия обрушившиеся на глупую голову К. ничуть не меньше, ведь ещё недавно, всего лишь три дня назад, он был хоть небольшим, но начальником, у него были подчинённые, невеста, своя комната на постоялом дворе «У моста», которую ему прямо-таки всучила тогда ещё подобострастная хозяйка. И всё это развеялось как дым из-за его ошибок, из-за того, что он хотел быть в Деревне именно землемером и больше никем другим, хотя окружавшие его люди постоянно указывали ему на то, что его самостоятельные действия приносят ему только вред и никакой пользы. Более того, не только ему, но ещё и некоторым из тех, кто с ним рядом, тоже немало из-за него достается. Так что, если мать Герстекера точно знает, что К. не землемер, то ему надо узнать у неё, или постараться вспомнить кто же он на самом деле, и тогда все его неприятности возможно скоро закончатся, а жизнь его здесь пойдёт на лад.

Тут К. хлопнул ладонью по столу так, что затрепетал жалкий огонёк свечи, а по стенам запрыгали тени и громко рассмеялся, да так, что мать и сын вздрогнули и прижались покрепче друг к другу.

«Что за дикие мысли лезут мне в голову, – громко произнёс К., – сплю ли я наяву? Как я могу быть кем-то другим, если я К., землемер! Если я четыре дня назад приехал сюда по графскому приглашению на работу!»

Но К. тут же запнулся на своих словах, припомнив про личные документы и бумаги, пока что лежащие в школьном зале вне пределов его досягаемости. Как же он всё-таки бывает глуп и недальновиден! Допустим, пускай мать Герстекера приняла его за кого-то другого, в её возрасте это не удивительно, старые люди часто ведут себя странно с годами, и пусть она упорно считает, что К. не тот за кого себя выдаёт. Но зачем ему, К., делать её своим новым врагом, начав в открытую сомневаться в её словах, зачем ему снова допускать такие нелепые промахи. Не лучше ли сделать вид, что он верит ей и готов открыться, рассказав кто он на самом деле, а тем временем дипломатично выведать, насколько важным господином она его считает, раз уж речь зашла про каких-то могущественных дам из Замка и некую Анну. Кстати, лучше бы К. выяснил кто она такая эта Анна, имя-то он запомнил сразу! Может тогда ему удастся извлечь из слов старухи какую-то практическую пользу для себя. Ведь сейчас он совершенно одинок, без документов, денег и жилья, у него нет ни крова, кроме как в доме матери Герстекера, ни провожатого ночью в школу, кроме как самого Герстекера, если К. все-таки решится отправиться туда до наступления утра. И ему надо поторапливаться с верными решениями, так как время идёт, и вот уже становится видно, как они оба, мать с сыном, начинают смотреть на К. с усталой враждебностью, пока он делает свои очередные глупости. И если К. не исправит ситуацию, то его положение снова ухудшится, хотя кажется, что хуже и так уже невозможно.

Поэтому помолчав, К. сначала извинился перед матерью Герстекера за то, что так долго вводил её в заблуждение и не говорил правды; ему приходится соблюдать известную осторожность, сказал он, и землемером он назвался вынужденно, слишком многое поставлено на карту и любая оплошность грозит расстроить все его планы в Деревне. Но, как он видит, мать Герстекера не только очень проницательный и мудрый человек, что позволило ей приблизиться к истине о действительном положении вещей, но и благородная женщина, которой К., получается, может доверять, поэтому он просил бы пока не разглашать его тайну, чтобы никто не смог повредить его замыслам. Но поскольку, для всех в Деревне и Замке он по-прежнему землемер, то он хотел бы сохранить в безопасности свои нынешние документы с которыми он приехал в Деревню, и просит Герстекера, чтобы он как можно скорее сопроводил К. до школы, где эти бумаги у него хранятся. И раз уж зашла речь о Анне, то ей надо поскорее увидеться с К., так как и у него есть для неё важные сведения, которые он ей должен сообщить.

Произнеся эту наскоро слепленную речь, К. вытер со лба выступивший от своей лжи пот, и скромно добавил, что не возражал бы против того, чтобы немного перекусить, так как ел он в последний раз уже давно, а этим вечером в гостинице пил только кофе, который, по доброте душевной, ему сварила Пепи.

Выражение на лице старухи немного смягчилось.

«Ну, вот видишь, и надо было тебе ходить вокруг, да около, – ворчливо сказала она, – да, водить меня за нос. Мне-то никаких удостоверений личности не надо, чтобы понять, что никакой ты не землемер К. У тебя даже личико с нежной кожей без единой морщинки, а у работников, что трудятся в открытом поле, лица всегда обветренные и шероховатые, словно их из дерева вырезали. А руки! На руки свои погляди, они же как у господ из Замка, холёные и ухоженные».

К. в ответ только невольно потрогал своё лицо и потёр себе тыльные стороны у ладоней, видать, мать Герстекера или совсем из ума выжила или в полутьме при одной жалкой свечке сослепу ничего не видит. Вряд ли будет у него кожа как у аристократа, когда он, не далее как позавчера, весь день снег отбрасывал на школьном дворе при трескучем морозе в одних только дырявых перчатках на руках. Хотя лицо у него и вправду привлекательное, не поспоришь, не зря же Фрида сразу его полюбила, да и Пепи не стала отрицать в беседе, что К. ей был симпатичен с самого начала. Правда, в итоге, это ему принесло мало пользы, Фрида-то его бросила, не посмотрев даже красив он или безобразен, а Пепи, так, просто глупая девчонка без царя в голове, с одними лишь досужими девичьими помыслами. Но глупо будет, если он снова начнет противоречить старухе, так что, если ей этого хочется, пусть она считает его приезжим господином, авось тогда и жизнь господская к нему поближе станет.

«К Анне сейчас подступа нет, – сказала мать Герстекера, – она два дня как в постель слегла, а Брунсвику словно и дела нет, ни в больницу её не везёт, ни доктора позвать не хочет. Словно не муж он, а непонятно кто. Только, разве что, сегодня к соседям зашел, к Лаземанам, просил хозяйку отвар из трав для жены сделать, сам-то он не умеет, говорит. Лучше бы в Замок за доктором послал. Ладно, ты посиди пока здесь немного, мы тебе с сыном поесть сейчас принесём».

Она с трудом встала, но ей ещё пришлось заодно растолкать Герстекера, который как ни удивительно, но ухитрился заснуть прямо за столом под их разговор; или устал бедняга за день, или просто перестал понимать о чём речь. Впрочем, и К. сам многого не мог пока уяснить, прежде всего, за кого его принимает старуха, а спросить напрямую он пока опасался. Хорошо хоть, что с Анной прояснилось, К. почему-то и сам подспудно догадывался, что это та самая служанка из Замка, мать Ханса, хотя он даже не знал, откуда у него такая уверенность. Но плохо, конечно, что она снова заболела, разговора с ней теперь точно не получится. И даже не потому, что её муж Брунсвик этому воспротивится, ему-то, как видно, наоборот сейчас безразлично, что творится с его женой, может, его и дома-то нет рядом. Но вот через Ханса К. никак не мог переступить, несмотря на всё желание поговорить с его матерью; он не хотел ещё больше расстраивать мальчика. Чем-то ему Ханс был симпатичен, и К. совсем не хотелось, чтобы он становился очередным его врагом. А если кто сейчас и охраняет покой Анны, так это её сын, и он точно не обрадуется, если К. начнёт утомлять его мать разговорами. С другой стороны, если у них в Деревне врача нет, а Брунсвик даже не чешется, то может быть, тогда К. стоит предложить свои лекарские услуги, о которых он упоминал в последнем своём разговоре с мальчиком. Правда, Ханс не выглядел тогда уж слишком убежденным словами К., но, как говорится, на безрыбье и К. – «горькое зелье». А там глядишь, ему и удастся с матерью Ханса перекинуться парой важных для него словечек, хоть и не имеющих непосредственного отношения к лечению. К тому же, если Анне станет вдруг лучше после его прихода, то тогда и Ханс будет больше доверять К., а может и сам Брунсвик сменит гнев на милость, и в таком случае К. сможет заполучить его в союзники, как он и рассчитывал ранее.

Пока он предавался этим размышлениям, завороженно глядя на дрожащий огонек свечи, которую оставили для него стоять на столе, старуха с сыном гремели посудой в другой комнате почти в полной темноте, разбавляемой, насколько он мог догадываться, лишь только тусклым светом дотлевающих углей погаснувшей печки. Наверное, сегодня ради К. они извели весь запас свечей в доме, судя по всему, и так мизерный, и им теперь приходилось действовать почти на ощупь, чтобы обеспечить его ужином.

Но, тем не менее, через несколько минут перед ним оказалась большая глиняная миска полная густого картофельного супа с торчащей в нём ложкой, а рядом нарезанные хлеб и сало и даже стаканчик с водкой. Герстекер, вернувшись с едой для К., теперь снова уселся за стол напротив, молча смотрел, как К. ест свой суп, из которого картофелины выглядывали как большие шары, и лишь только иногда облизывал себе пальцы – в миску он что-ли их окунул по своей невнимательности, пока нёс её сюда? Конечно, лучше было если бы еду принесла мать Герстекера, она, наверное, сделала бы всё намного аккуратнее и не стала бы мочить рукава в посуде, но, судя по всему, после такого длинного разговора с К. у нее просто кончились силы, и она так и осталась сидеть в темноте на кухне. Сам К. тоже чувствовал странную усталость от беседы, к тому же он разомлел от сытной еды и выпитой водки. Впрочем, он пробовал пару раз заговорить с отоспавшимся Герстекером, но тот только кашлял в ответ и отворачивал голову в сторону, хотя, как только К. принимался за еду, снова начинал следить за ним своим тяжёлым липким взглядом. В конце концов, К. это надоело, и он перестал обращать на него внимание и даже позабыл, разморенный водкой, попросить Герстекера, проводить его как можно скорее в школу за рюкзаком со своими документами. Вместо этого, поев, К. опустил голову на руки и потихоньку задремал. В полусне ему стало казаться, что деревенская школа совсем рядом, калитка в школьный сад распахнута, а двери в школе незаперты и все как будто ожидают, когда же К. зайдёт. Но он всё стоял перед дверьми, и даже зная, что это сон, не решался войти, так как понимал, что когда он возьмет документы в руки и откроет их, то он снова станет тогда известным здесь К. – землемером, которого всего лишь позвали на работу в Деревне, но при этом он потеряет тайну, которую только что обрёл, странную тайну влекущую к нему могущественных и загадочных женщин из Замка.

И нежданно он снова увидел рядом с собой мать Герстекера и почувствовал исходящий от неё странный замшелый запах; «Кто же я? – вопросил он у неё беспомощно и вдруг услышал тихий, еле слышный ответ, – ты вовсе не К., ты Карл, непризнанный сын графа Вествеста».

Глава 27(2)

Купание К.

К. разбудил шум за стеной и даже не то, чтобы разбудил, а показался продолжением каких-то странных сновидений, которые преследовали его всю ночь. В этих снах, он был очень важным человеком, может быть даже сыном самого графа Вествеста, и мог свысока плевать на все решения чиновников по Деревне и уж тем более на какого-то несчастного старосту, во всяком случае, стать К. по личной его прихоти землемером, никто из них помешать ему не мог.

Он улыбнулся, открыл глаза и обнаружил, что лежит в одежде прямо на полу под столом, куда съехал во сне со скамьи, на которой, он видимо и заснул поздно вечером после сытного ужина. Под головой у него оказалось какое-то несвежее и дурно попахивающее тряпьё, и как он не пытался, но так и не смог вспомнить кто из Герстекеров, мать или сын, обеспечили его на ночь такой непритязательной подушкой, но больше, конечно, это было похоже на дело рук сына; к счастью, накрыть его чем-то подобным никто из них не догадался, иначе К. пришлось бы благоухать утром не хуже компостной ямы. За стенкой снова завозились и как будто уронили и протащили несколько раз взад и вперёд нечто тяжелое. К. с некоторым трудом поднялся, чувствуя, как у него затекло всё тело от спанья на жестком полу и уселся на скамью, озираясь по сторонам. В комнате было пусто и холодно, в крохотное оконце, неохотно просачивался дневной свет, добравшийся до него как будто из последних сил. «Наверное, уже позднее утро, – подумалось, К, когда он прищурившись посмотрел на окошко, – сколько времени я проспал и куда, интересно, подевались Герстекеры?»

Он припомнил события вчерашнего вечера; получается, Герстекер чуть ли не силой приволок его к себе домой, обещая стол и квартиру, а мать его до глубокой ночи выспрашивала у К. кто же он такой на самом деле и под конец объявила, что он вовсе не землемер; жаль только не сказала кто он именно по её мнению. Но с одной стороны, Герстекер не соврал: К. удалось поужинать и даже переночевать у него в доме, правда удобной эту ночёвку не назовешь, он-то привык спать хотя бы на соломенном тюфяке. Голый деревянный пол – это, конечно, перебор, но может быть, у них двоих просто не хватило сил дотащить К. до постели, а будить его они не решились. С другой стороны, мать Герстекера явно выжила на старости лет из ума, убеждая его, что он некто очень важный для могущественных лиц из Замка, а не какой-то ничтожный землемер, ибо последние дни все кто имел с ним дело, убеждали его в обратном. И неизвестно правильно ли он ещё поступил, решив поддакивать старухе, и к каким последствиям для К. это поддакивание может привести в дальнейшем; административная деятельность всегда держится в основе своей на нефальсифицированных документах, а если в Замке заподозрят, что паспорт и прочие бумаги К. фальшивые, на основании показаний матери Герстекера, то это ему может потом очень дорого обойтись. Тем более, что на допросе Герстекер безусловно подтвердит, что слышал своими ушами, как К. соглашался с его матерью, что он действительно не землемер. Здесь ему придется серьёзно поразмыслить, какой тогда линии держаться, чтобы и не поссориться с матерью Герстекера, и не попасть под обвинения из Замка, и что для него будет важнее в итоге. В конце концов, решил он, можно всё отрицать, упирая на воздействие водки и отчаянное положение К. тем вечером. Тем более, что не так уж ему и необходимо гостеприимство Герстекеров, он до сих пор школьный сторож, никто его пока не увольнял официально и из школьного зала не выгонял и он всегда может вернуться обратно. Административные решения здесь вынашиваются, как видно, очень долго, и может быть, место школьного сторожа ему, вообще, обеспечено на годы вперёд, так что зря он вчера вечером так волновался и был готов жить у Пепи и её подруг горничных в комнате под кроватью.

Поразмыслив таким образом, К. поднялся от стола и прошёлся, потягиваясь, по комнате, морщась от ломоты во всём теле, что явно было следствием его ночёвки на деревянном полу. Ему очень хотелось привести себя в порядок, умыться и позавтракать, но рукомойник был пуст, а на столе лежали лишь крошки от вчерашнего ужина. В сенях, куда одной дверью выходила комната, было холодно, темно и кружились поблёскивая снежинки. Второй выход привёл его в другую комнату, похожую на кухню, треть которой занимала исполинская погасшая печь, часть коей служила, видимо, ещё и роскошным спальным местом для семьи Герстекеров. От стенок кирпичной печи всё ещё веяло теплом, и К., подойдя ближе, положил на её тепловатый бок уже начавшие понемногу зябнуть руки. Похоже, Герстекеры удалились куда-то по своим делам, не став его будить, поэтому ему остаётся либо хозяйничать в их нетопленых комнатах или неумытому, голодному и дурно пахнущему отправляться в школу – днём-то он найдёт дорогу туда без особых затруднений – и снова браться за работу школьного сторожа, предварительно позавтракав на постоялом дворе «У моста». Если память ему не изменяет, его должны были накормить там за счёт общины, как его уведомил школьный учитель, когда под нажимом старосты Деревни, принимал его на службу. Заодно, хорошо бы ему проверить, в порядке ли его документы, за которые он так беспокоился вчера вечером. Утром ночные страхи казались К. пустяковыми, вряд ли Иеремия, действительно, ни с того, ни сего отважится на прямую кражу его рюкзака, все-таки он житель Деревни, а не разбойник с большой дороги; здесь куда более вероятно, что школьники на перемене, начав играть с его вещами – а они лежат, почитай, что на открытом месте – из шалости разбросают их по всей школе. Поэтому, пожалуй, сильно задерживаться в доме Герстекеров тоже не стоило, да и к тому же неизвестно, насколько он уже опаздывает на службу, так что, чем раньше он выйдет отсюда на улицу, тем будет лучше.

Внимание его снова привлёк шум за стеной, теперь там, как будто лили из ведра воду, но звук стал гораздо более явственным, и казалось, исходил прямо из печки. Если К. вчера не ошибся в своих рассуждениях, то шуметь должны были со стороны Лаземанов, раз уж две семьи живут, получается, по его наблюдениям в одном большом доме. К. с любопытством обогнул печной угол и неожиданно увидел за ним в стене небольшую дверку высотой не более, чем ему по пояс, наполовину занавешенную дырявым покрывалом. Это вполне мог быть вход в кладовку Герстекеров со съестными припасами, и К. в животе у которого с утра уже явственно урчало, почти без колебаний отвёл занавеску и приоткрыл дверь. Внутри была сущая темень, но едой не пахло совсем. К. согнувшись в три погибели, кое-как забрался внутрь, жалея что у него нет с собой хотя бы зажжённой свечи и выпрямился в полумраке, тут же стукнувшись головой о какую-то поперечину. Он зашипел и негромко выругался от боли, потирая рукой ушибленное место, но не успел К. как следует осмотреться, как дверь через которую он проник, по непонятной причине – может быть из-за сквозняка – захлопнулась, и он оказался в полной темноте. Он сделал шаг вперёд и неожиданно провалился прямо в открытый подпол. Лестница смягчила его падение, но зато он пересчитал спиной все её перекладины и даже прокатился в конце на пару шагов вперёд. Несколько секунд он неподвижно лежал в полной темноте, удивляясь своему везению, что он не убился и даже, кажется, ничего себе не сломал. Затем с кряхтением поднявшись, он как слепой котенок начал тыкаться в разные стороны, поскольку уже не мог сообразить после падения, где находится лестница Неожиданно, где то в стороне над собой К. услышал человеческие голоса и осторожно сделав несколько шагов на ощупь – руки он расставил в стороны, чтобы не врезаться в какие-то сразу окружившие его выступы, как будто тут же выросшие в темноте – вдруг снова нащупал лестницу. Наверное, это вернулись Герстекеры, подумал он, и живо заперебирал руками и ногами по перекладинам, подымаясь вверх. Но место, где он в итоге оказался, вовсе не походило на кладовку Герстекеров – по ощущениям это был какой-то тесный деревянный ящик от стенок которого пахло кожей и нафталином.

«Кто здесь? – услышал он вдруг в темноте слегка испуганный молодой женский голос, показавшийся ему странно знакомым, – что вы здесь делаете?»

От удивления и испуга К. чуть было снова не провалился обратно на лестницу, голос явно не принадлежал матери Герстекера.

«Выпустите меня пожалуйста, – выкрикнул он, – я нечаянно здесь оказался!»

«Он нечаянно здесь оказался, – с усмешкой произнёс другой голос, более низкий, но непонятно кому принадлежавший, мужчине или женщине, – и всё-то у них происходит нечаянно. Никогда они не хотят брать ответственность за свои действия на себя. Но, если уж, он всё устроил сам, то неплохо бы ему и посидеть там немного в темноте, хотя бы в воспитательных целях, может быть тогда будет поменьше нечаянностей в его скудной жизни. Да, кто вы вообще такой?»

К. показалось, что он начинает задыхаться в этой тесной тьме. Он попробовал пошарить руками в поисках дверной задвижки, но только уколол до крови палец о торчащий гвоздь.

«Меня зовут К., я землемер», – в отчаянии произнёс он. «Опять этот землемер», – со скукой обронил тот же голос и замолчал. «Господин землемер, вам нельзя здесь находиться, – с беспокойством произнёс голос женщины, – вы должны немедленно уйти». «Как же он уйдёт, если он там заперт, – с усмешкой снова изрёк низкий голос, – и как вы там, вообще оказались, черт вас возьми?» «Меня позвал к себе Герстекер, – упавшим голосом сообщил К.

Он никак не мог понять, почему у него вдруг стала кружиться голова, темнота, казалось, высосала из каморки весь воздух и К. начал ощущать себя как заживо погребённый под землёй в тесном гробу.

«Выпустите меня отсюда, прошу вас», – слабым голосом пролепетал он, почти теряя сознание и цепляясь из последних сил за окружающие его со всех сторон углы.

«Вам сюда никак нельзя, – строго сказал женский голос, – так что вы лучше спуститесь обратно по лестнице откуда поднялись. Да, что же я вам рассказываю, вы и сами прекрасно должны знать, раз пришли с той стороны».

К. замер на несколько секунд, панически размышляя – где же он всё-таки ухитрился оказаться? – поднявшись по той же самой, казалось бы, лестнице и куда, вообще, подевался дом Герстекеров?

«Он там ещё не задохнулся? – поинтересовался мужской голос, – и вообще, сколько он там уже сидит в этом сундуке? Или он там, может быть, спал и теперь вдруг проснулся?» «Надо открыть посмотреть», – встревоженно сказала женщина, затем раздался щелчок и над К. вдруг появилась небольшая щель, и свет хлынувший из неё, хоть и был неярким, но заставил К. закрыть глаза уже привыкшие к темноте. Он не глядя потянулся к щели рукою и вдруг ухватил чью-то маленькую кисть. С той стороны раздался лёгкий встревоженный вскрик, но К. поспешно начал поглаживать тоненькие пальцы одной рукой, демонстрируя, что у него мирные намерения, но другой рукой всё равно несильно ухватил запястье, чтобы его хозяйка так легко от него не вырвалась. Он чуть приоткрыл глаза и увидел, что он держит женскую руку, а сам наполовину – второй своей половиной он всё еще стоял на перекладинах лестницы – находится в чем-то похожем на деревянный ящик, у которого сверху приоткрыли крышку.

«Погодите, – сказал, смягчившись женский голос и пальчики слегка ответили на ласку К., но так, чтобы он не забирал себе слишком много в голову, – так вы всё-таки хотите вылезти отсюда?»

К. послушно ответил «Да» и начал поглаживать невидимую кисть второй рукой, перестав беспокоиться, что она вдруг исчезнет, кожа её на ощупь была нежной и влажной. Как ни странно, в этот момент он почувствовал себя лучше, как будто какая-то оживляющая энергия начала перетекать через его руки, разгоняя тьму и возвращая воздух для дыхания.

«Тогда закройте глаза и ни в коем случае, слышите, ни в коем случае не открывайте, – услышал он снова голос женщины, – наклонитесь вперёд, да, туда, куда я вас тяну, я открою здесь створку».

Сверху рядом с К. послышался скрип и на него повеяло влажным теплом. Он послушно почти ползком последовал за тянущей его рукой, стукаясь по дороге лбом и плечами, пока сзади него с глухим звуком не опустилась тяжёлая по звуку крышка, отчего К. запаниковав, чуть не открыл глаза.

«Глаза не открывать! – шикнула женщина, очевидно предугадав панику К, – потерпите немного».

Она успокаивающе погладила К. по волосам и аккуратно придерживая за затылок, усадила так, что он мог опираться спиной на деревянную на ощупь стенку. Затем К. почувствовал, что на глаза ему накладывают матерчатую повязку и достаточно плотно – но не со всей силы – затягивают её сзади.

«Ни в коем случае не пытайтесь её снять – шепнула женщина на ухо К, и он вдруг ощутил в себе сладкий трепет, – иначе я ни за что не отвечаю».

Воздух вокруг был тёплым и влажным, и рядом кто-то с шумом возился в воде, да так, что до К. постоянно долетали тёплые брызги.

«А разит от господина землемера, как от козла, – насмешливо обронил уже знакомый голос, с той стороны где слышались всплески, – где вы как чушка так измарались? Вы вообще, землемер или землекоп?»

«Ему надо помыться, – строго сказала женщина и её изящная маленькая ручка мягко потянула К. за собой, – стойте, не шевелитесь, я вас раздену, а потом живо садитесь в лохань с горячей водой, места в ней хватит».

К. до того разомлел и ослабел во влажном тёплом воздухе обвевавшим его тело, что даже не спрашивая ничего, послушно поднимал руки, позволяя снять себя верхнюю одежду, а затем когда его усадили на ящик, оказавшийся на ощупь сундуком, вытягивал ноги, чтобы с него было легче снять штаны и исподнее.

«Что-то, господин землемер сегодня шёлковый, – прокомментировал низкий голос, – не артачится, не сбегает никуда, ну, просто какое-то благоволение в человецех».

Но у К. не было сил не то, что артачиться, а вообще, даже просто отвечать голосу. Странно расслабленный женскими прикосновениями, он покорно дал отвести себя до невидимой ему лохани, шлепая босыми ступнями по дощатому полу. Направляемый мягкой, но твёрдо ведущей его рукой, он добрался до лохани и осторожно переступив через невысокий край, с наслаждением и даже с каким-то стоном блаженства, по самую шею погрузился и в, правда, горячую и мыльную воду.

Женщина осторожно, но крепко придержала его за затылок обеими руками, чтобы он не съехал в воду с головой, а её тонкие пальчики пробежали по щёкам и подбородку К., оглаживая его отросшую за два дня щетину. Давно К. не чувствовал себя так хорошо, как сейчас, лёжа и расслабившись, и каждой клеточкой тела сладострастно впитывая охватывающее его мокрое тепло.

Все волнения и мысли терзавшие до этого момента разум К. улетучились неизвестно куда, и забывшись в сладостном для него упоении расслабляющей его тело негой, он даже не заметил, что нежась и вытягиваясь в горячей воде, он постепенно натолкнулся ступнями – и довольно крепко – в кого-то ещё, кто, по-видимому, только что насмехался над К. и разделял с ним купание в лохани. Но, несмотря на то, что К. довольно чувствительно упёрся в неожиданного соседа своими ногами, тот не отодвинулся и не стал жаловаться на неудобство, хотя может быть, из-за ограниченных размеров лохани ему пришлось бы, в этом случае, выскакивать из неё на прохладный воздух, что, вероятно, не входило в его планы. Впрочем, К. поспешил извиниться и сообщил, что из-за своей повязки на глазах он не может никого увидеть, так что, если он кого-то задел, то сделал это совершенно непредумышленно. Женщина в ответ успокаивающе погладила его по голове.

«Я думаю, господин Бранденфельд сильно на это не обидится, – шутливо сказала она, и убрав правую руку от К, похоже, плеснула в направлении этого господина водой, – ему давно уже пора вылезать из ванны».

«Вовсе необязательно было называть мою фамилию, – слегка обидчиво уже знакомым К. низким голосом, ответил господин Бранденфельд, – зачем вы, спрашивается, тогда повязывали ему на глаза тесьму?»

«Повязка у него потому, что он не должен видеть, где находится, – невозмутимо ответила женщина, – а как вас зовут, ему вообще дела нет, правда, господин землемер?»

К. подтверждающе кивнул, ему действительно было сейчас всё равно, как зовут его обидчивого соседа; затылок его уткнулся в тёплые и мягкие женские ладони, по телу плескалась горячая скользкая вода, и К. понимая подспудно, что новое такое же наслаждение достанется ему ещё нескоро, если достанется вообще, был пока совершенно равнодушен ко всем Бранденфельдам на свете. Впрочем, имя женщины К. был бы совсем не прочь узнать, но он опасался неверным словом разрушить идиллию, в которой он, пока волей случая, находился. Хотя, как ему показалось, вода начала уже понемногу остывать, так что через какое-то время, наверное, можно было бы попробовать рискнуть обратиться к женщине или даже неожиданно сорвать повязку и увидеть своих собеседников наяву; не будет же она до вечера купать К. в лохани, как бы этого ему ни хотелось. К тому же, судя по речи, его сосед имеет большее отношение к Замку, нежели к Деревне, а К. следовало продолжать борьбу за свои права здесь, и союзники были по-прежнему ему необходимы. И может быть, господин Бранденфельд мог бы оказаться ценным приобретением, как бы обидчиво он не шевелился сейчас, сидя рядом с К. в лохани. Хотя, вдруг подумалось, К. весь его оптимизм касательно будущего основан сейчас на приятных ощущениях от потихоньку остывающей, но всё ещё согревающей его воды, а по сути, К. по прежнему, неизбежно поджидают за стенами дома Лаземанов холода только что наступившей здешней зимы.

«Я сделал это замечание не потому, что имею какие-то опасения в отношении господина землемера, – ответил Бранденфельд, – в конце концов, его показания никто не будет брать во внимание, поскольку, как вы правильно сказали фрау, он не может и не должен здесь находится. А, если его здесь не может быть, то тогда совершенно всё равно, что господин землемер здесь услышит или даже увидит. Но заметьте, тем не менее, что я отличие от вас, я не спешу сейчас называть здесь ничьих имён.

«Да, бросьте Фридрих», – с усмешкой сказала женщина, – это ничем вам не грозит».

Услышав его слова, К. слабо усмехнулся, чувствительность чиновников из Замка – а Бранденфельд, судя по всему, был именно чиновником, была ему уже хорошо известна. Может быть, подумалось ему, использование этой чувствительности могло быть стать его оружием в борьбе за свои права? Конечно, если бы он воспользовался этим оружием без должной осмотрительности, то тогда чувствительность могла бы живо перескочить в обидчивость, а оттуда уже в прямую враждебность, что только бы ухудшило его положение, вместо того чтобы его поправить. Но, если действовать осторожно, и например, не так сильно упираться ступнями в Бранденфельда, а наоборот немного присогнуть ноги, пусть и выставив колени на прохладный воздух – К. не привыкать к лишениям – да ещё раз извиниться за то, что тому приходится делить с К. лохань на двоих, то не исключено, что можно будет добиться более человечного отношения к себе со стороны Бранденфельда прямо здесь, а не где-то в Замке, куда ешё надо каким-то образом проникнуть.

Часть своего плана – сгибание ног, К. выполнил без каких-либо-затруднений, но ко второй части он приступить не успел, женщина начала намыливать ему голову, и если бы он попытался открыть рот, то вместо внятной речи его собеседник, услышал бы разве что бульканье. Поэтому К. на время смирился и даже прикрыл веки, чтобы мыльная вода, которая начала просачиваться сквозь повязку, не стала разъедать ему глаза. Он понадеялся, что Бранденфельд, видя его положение, не станет сильно обижаться на молчание К.

«Я думаю, что господин землемер, просто не ожидал здесь кого-либо встретить сидящим в лохани, – сказала женщина, натирая мылом грязные уши К, так что он мог едва слышать её слова, – сегодня ведь среда, а не суббота, когда в Деревне банный день».

«А что же или кого он мог тогда здесь ожидать? – подозрительно спросил Бранденфельд, – или может быть кто-то снабдил его не подлежащими разглашению сведениями, на основании которых он только что буквально проломился сюда сквозь деревянную стену? – подождав немного, Бранденфельд продолжил, – и к тому же, молчание господина землемера наводит на мысль, что ему есть, что скрывать о своих сведениях полученных явно неофициальными путями и это безусловно его не красит».

К. в страхе открыл рот, чтобы опровергнуть эти подозрения, но лишь закашлялся мыльной водой тут же попавшей ему в рот.

Женщина успокаивающе похлопала его по плечу.

«Не беспокойтесь чересчур, просто господин Бранденфельд осуществляя тщательный административный надзор по Деревне, всегда исходит из самых худших предположений, как и полагается любому чиновнику, который ответственно подходит к своей работе, – сказала она, – но, если вы можете предоставить ему сведения о своей невиновности, а они безусловно у вас есть, я в этом нисколько не сомневаюсь, то вам совершенно ничего не грозит, – говоря так, будто ожидая от К. немедленного ответа, она тем, не менее, в это же время закрывала ему рот своей нагретой влажной ладонью, не давая произнести К. ни слова, – я ведь верно говорю Фридрих?»

Это, второй раз произнесённое имя, заставило К. теперь вздрогнуть. Именно так называл своего начальника секретарь связи Бюргель, к которому К. недавно ввалился прямо в постель. Везет же К. на странные совпадения; теперь он, получается, попал к его начальнику прямо в ванну!

«Наверное, господин землемер, считает, что его молчание – это золото, и что его невиновность, таким образом, говорит сама за себя, – слегка укоризненно сообщил Бранденфельд, очевидно, не замечая, что К. просто не дают возможности что-либо сказать, – Но, я хотел бы, напротив, указать на то, что уклонение от допроса, в чём господин землемер уже, кстати, был замечен, может сразу изначально поставить его в невыгодное положение обвиняемого. Даже, если вопросы задаются не в строгой форме и не под протокольную запись».

«И даже в лохани у них допросы», – с досадой подумал К, пытаясь, оценить своё положение. Встать и уйти, как он это сделал в прошлый раз в гостинице, когда отказался отвечать на вопросы секретаря Мома – это казалось ему теперь чем-то слишком неловким и зазорным, учитывая ещё то, что сейчас на нём совершенно не было одежды. Что-то сказать в своё оправдание, К. тоже не мог, так как ему буквально зажали рот ладонью, но если бы он даже и отвёл руки женщины своими руками – это не составило бы труда, он явно был сильнее её – то какие бы он мог привести оправдательные аргументы в свою пользу, не говоря уже о предъявлении реабилитирующих его документов? Разнежившись в теплой воде, К. уже сам удивлялся, как же он оказался у Лаземанов, если ночевал у Герстекеров. А события прошлой ночи, вообще, казались ему сейчас странным тягостным сном каким-то непостижимым способом спутавшимся с явью.

«Но согласитесь, что несколько странно допрашивать господина землемера именно здесь и сейчас, – примиряюще сказала женщина, выливая К. на голову ковш свежей воды, – для этого существуют специально отведенные места, где к тому же можно, хотя бы письменно зафиксировать вопросы и ответы. Или вы предлагаете ответы К. записывать пальцем по мыльной воде?»

По наступившей паузе К. понял, что Бранденфельд в данном случае оказался не на высоте со своими к нему притязаниями, в чём тот неохотно и признался.

«Но вы могли, фрау, хотя бы в лохани не ронять авторитет местной администрации, – полушутливо закончил он, – к тому же вопросы заданные в такой неофициальной обстановке, – он зачем-то потрогал К. пальцем за ногу, – могут рассматриваться как неофициальный допрос, который будет, скажем так, первой ступенью к следующим более формальным и служебным».

«А как вы оказались здесь, господин Брандефельд? – К. воспользовался было тем, что женщина отвлеклась на секунду от него, чтобы набрать в ковш ещё воды, но даже сам вдруг удивился своему неожиданному вопросу, потому что, на самом деле, всего лишь хотел пояснить, что его вчера позвала к себе мать Герстекера, что он ночевал у них в доме и не совершал никаких злодеяний, по крайней мере, пока был в здравом уме и трезвой памяти. Видно, дерзость администрации у него в крови и является неотъемлемой его частью, грустно подумалось К., любопытство которого опять пересилило благоразумие.

Даже с закрытыми глазами К. почувствовал, как женщина и Бранденфельд обеспокоенно переглянулись. А женщина при этом, даже как-то сочувственно похлопала его по плечу, как бы сожалея о проявленной им оплошности.

«У чиновников есть определенные обязанности связанные с определенными привилегиями, которыми они могут пользоваться, – наконец, не торопясь, сказала она, в то время как Бранденфльд даже не удостоил К. своим ответом и только возмущенно выдохнул, а женщина продолжила, хихикнув, – но это не потому, что в Замке не хватает горячей воды. Но господин Брандефельд, как мне кажется, сам хотел задать вам этот вопрос, не так ли?»

«Я переночевал у Герстекеров, а утром попал сюда совершенно случайно, – его слова, которые он хотел выговорить твёрдо и решительно – показывая, что он ничуть не боится ни Бранденфельда ни его даже неофициального, как тот выразился, допроса – прозвучали сейчас слабо и неуверенно, как будто он и сам в них сомневался.

«И Герстекеры могут подтвердить ваши слова? – Бранденфельд, как опытный чиновник, сразу поймал слабину в голосе К., – неужели, они вдвоём провели с вами эту ночь, не спуская с вас глаз?»

«При чем здесь это? – удивился К., повязка начинала ему мешать; он не то чтобы мечтал наяву узреть Бранденфельда (женщина интересовала его гораздо больше), но всё-таки непросто с кем-то разговаривать, находясь в полной темноте, – мать Герстекера расспрашивала меня весь вечер, сын молчал, потом я заснул, – голос К. снова стал неуверенным, но здесь уже потому, что он сам не помнил толком этого момента, – а утром в доме никого уже не было, они куда-то, наверное, уехали, и не стали меня будить». Хотя, кто его знает, подумалось ему, может они не спускали с него глаз, пока К. спал, это уж точно останется тайной, пока Герстекер не привезёт мать обратно, да, и то они вряд ли ему об этом расскажут, если не захотят.

«Что ж, значит, вам придётся в любом случае дождаться их возвращения, – Бранденфельд, шумно заплескался и зашевелился, судя по всему, неуклюже вылезая из лохани, – если вы были вечером все вместе, как вы настаиваете, то задавать вопросы вам без очной ставки сейчас смысла нет, ваши утверждения могут быть легко подвергнуты сомнению другой или третьей стороной. Но ждать этого у меня времени нет, все часы, которые я провожу здесь тщательно расписаны по минутам безо всякого отдыха, как бы вам господин землемер, не казалось это сейчас неправдоподобным, поэтому в нужное время вы получите соответствующее предписание об явке к моему секретарю».

Он так же шумно начал вытираться и с бряцаньем надевать на себя одежду, как будто собираясь облачиться в мундир кавалериста, а не в форму чиновника. Впрочем, это были только предположения К. – как именно мог одеться Бранденфельд – так как у него самого глаза были по-прежнему закрыты повязкой, которая, откровенно сказать, ему уже изрядно поднадоела и к тому же промокла насквозь.

«Прощайте, фройляйн… М-м-м, – голос Бранденфельда доносился до К. уже издалека, – а вас, господин землемер, прошу быть осмотрительнее в своих речах и поступках, особенно таких, какие я имел несчастье слышать и наблюдать сегодня. Впрочем, моё личное отношение к этому не имеет никакого значения, я только имел в виду, что каждый должен находится на своём месте, и не появляться там, где его совершенно не ожидают, и ежели такое нарушение будет продолжать иметь место, то это лицо, без сомнения, понесёт серьёзную ответственность».

Конец его тирады завершил стук каблуков и скрипнувшая, а затем громко стукнувшая дверь. К. ощутил лицом и голыми плечами порыв холодного воздуха и непроизвольно поёжился от сквозняка.

«Начали мерзнуть? – участливо спросила женщина и поводила рукой в воде, – да, надо вам, господин землемер, немного согреться.»

Он не успел толком ничего ответить, как услышал лёгкий шелест, за ним негромкий плеск, а затем две уже знакомые К. руки вдруг притянули его к горячему женскому телу, от которого чувствовался такой жар, будто в воду рядом с К. вылили ведро горячей донельзя воды.

«Не могла дождаться, пока исчезнет этот Фридрих, – прошептали К. на ухо обжигающие теплом губы, – а ты, мой милый дерзкий, землемер, который осмеливается ерепениться перед чиновниками, надеюсь, тоже ждал меня?»

Огорошенный К. несколько мгновений даже и не знал, что ему говорить или делать, так неожиданно всё произошло, но тело его приникшее к другому телу, как пуансон к матрице, ответило само очень быстро, и ему уже не пришлось вслух озвучивать свой ответ. Охваченный пришедшим телесным желанием, он потянул было надоевшую повязку с глаз, жаждая увидеть, кого он только что заполучил в свои объятия, но женщина прервала его попытку решительным жестом.

«А вот это я тебе делать запрещаю, милый землемер, – смеясь, но твёрдо сказала она, – это совершенно лишнее, – она снова засмеялась, – вернее, совершенно необходимое»

Он нехотя подчинился её капризу и они вдвоём с шумом заворочались в остывающей воде, но К. не чувствовал прохлады, он ощущал жар женщины и в нём рос ответный жар. Всё было так же как с Фридой, но одновременно и не так, женщина всё равно была другой, но у К. на глазах была повязка, но теперь он сам не спешил её срывать. Пока он не видел, а только ощущал своим телом, он мог представлять, что в его руках дрожит в любовной страсти его невеста, которая не бросила его и не оставила ради чужого человека, ибо К. всё равно тосковал по Фриде, даже обладая в эту секунду совсем другой женщиной. Но та, кого он сейчас сжимал в своих отчаянных объятиях обретения, всё же была не той, по кому он бесплодно томился: с иным телом, иными губами, иным запахом шеи и волос. И К. всё сильнее стискивая в своих объятьях эту отдающуюся ему женщину, всё сильнее сжимал и свои веки, чтобы вернуть, хоть ненамного свои прошедшие, но не потерянные переживания и чувства.

Но когда К. уже почти вернувший себе Фриду, готов был уже взорваться и раствориться в ней окончательно, женщина одним хищным движением сорвала с него промокшую насквозь повязку так, что он даже вздрогнул от боли у корней волос.

«Ты изменил своей невесте, землемер, – хохоча, закричала она, и её белые зубы блестели от влаги и смеха, а черные волосы плавали вокруг её лица как комки речных водорослей, – и теперь ты мой, окончательно мой», – она мощно стиснула К. своими бедрами и он излился в неё с тоской и чувством только что совершённой непоправимой ошибки.

Глава 28 (3)

Матильда

К. долго, с изумлением, словно боясь поверить своим глазам смотрел на лицо молодой женщины; закрыв глаза, она совершенно обнажённая, умиротворенно покоилась перед ним в воде покрытой мыльными разводами; лишь кисти рук её плавно шевелились, будто она безмятежно плыла на спине по глубокому спокойному озеру, а не лежала в остывающей лохани в доме у Лаземана. Но К. никак не мог поверить в то, что видел перед собой.

«Это ты, Анна?» – наконец, спросил он её неожиданно охрипшим голосом. Мысли у него спутались в один лохматый заверченный клубок, из которого он не мог вытянуть ни одной нужной ему нити. Женщина утомлённо лежавшая перед ним, никак не могла быть матерью Ханса и женой Брунсвика, это просто совершенно не совпадало с окружающей К. реальностью или должно было быть сном. Но он не спал, и это была она, ибо К., хоть и сомневаясь, но узнавал эту женщину, вспоминая её голос и черты лица, что незаметно всплывали в его памяти, как мыльные пузырьки в воде. Он знал и чувствовал, что его влечет к ней с первой же их встречи, когда он увидел её впервые, сидящей в этой же комнате, в кресле, с отрешённым видом; его притянула её загадочность и недоступность, то, что она была в Замке, хоть бы и служанкой, но ведь это был недостижимый для него Замок, куда он так стремился попасть. Может быть, он бы даже предпочёл её Фриде, тем более, что К. познакомился с ней раньше, но здесь уже вступили в силу непреодолимые тогда для него обстоятельства, а именно Лаземан с Брунсвиком, буквально вынесшие К. на своих плечах из дома, так что он успел перекинуться с ней всего лишь парой слов. А потом Фрида затмила, конечно, всё, и К. провалился в любовный омут почти до самого дна, и до сих пор не может из него, как выясняется, толком вынырнуть. Но тогда К. конечно же не знал, что она жена Брунсвика, да ещё и мать Ханса; при мысли о них обоих, у К. сейчас же зашевелились на голове волосы; узнав о том, что здесь произошло, Брунсвик, даже без помощи Лаземана, вынесет К. из дома, причём не до улицы, а прямо до деревенского кладбища, поэтому К. даже не узнает насколько его возненавидит Ханс, что, хоть в какой-то мере, явится для К. утешением. Ему подумалось, что стало быть, не зря Брунсвик так яростно охраняет свою жену; видимо, в Замке нравы у женщин намного свободнее, чем в Деревне, а здесь его жена, выходит, не может удержать себя в рамках приличий, так что ему приходится вовсю проявлять свою предусмотрительность и находчивость, чтобы не оказаться в нелепом положении обманутого супруга.

В этот момент у женщины дрогнули и поднялись веки и она взглянула на К. холодными голубыми глазами.

«Я Матильда, – спокойно сказала она тихим голосом, – сестра Анны, – и поскольку К. всё ещё смотрел на неё остолбеневшим взглядом, добавила, – мы близнецы».

Уже почти простившийся с жизнью от рук Брунсвика К. испустил глубокий облегчённый вздох, и не в силах даже сидеть от упавшего на него счастья, повалился спиной на противоположный край лохани; только сейчас он заметил, что лежит уже в остывшей воде весь покрытый гусиной кожей.

«Ты думал, что был с Анной, – усмехнулась женщина, подтягивая к себе свои красивые длинные ноги, – не ты первый впадаешь в эту ошибку, хотя надо сказать, что в подобных обстоятельствах, наверное всё же первый, – она потрогала кончик языка зубами и внимательно посмотрела на К., – и ты мог бы осенить себя лаврами первопроходца, если бы ты не принял меня за другую после того как всё это, – она слегка раздвинула ноги, – закончилось. И мне даже интересно, за кого ты меня принимал или представлял на моём месте К., – может быть, свою несостоявшуюся невесту или кого-то ещё из Деревни или Замка? Всё же надеюсь, не хозяйку гостиницы «У моста»?».

Но К. был настолько счастлив, что не обращал внимания на достававшиеся ему колкости. Для него главным было то, что всё вернулось на свои места. Да и как он мог даже подумать такое про мать Ханса, мать двоих детей! Не говоря уже о том, что она лежит больная в своём доме уже несколько дней, как ему сообщила вчера мать Герстекера; совершенно немыслимо было бы представить её – больную – здесь, да ещё с этим Фридрихом, а потом ещё и плещущейся в лохани с К. Хотя, если такое с лёгкостью вытворяет её сестра близнец, то здесь стоит судить обо всём с осторожностью; как известно, от яблоньки яблоки, да ещё одинаковые, падают недалеко и катятся рядом.

«Я не видел тебя раньше в Деревне», – с облегчением сказал К., с интересом вглядываясь в её лицо, и находя в нём всё больше сходства с лицом женщины, которую он встретил здесь в первый день. Даже странно, что он успел так хорошо запомнить внешность Анны, хотя видел её совсем недолго, значит, непросто его так властно потянуло к ней, что Лаземану с Брунсвиком пришлось срочно вмешиваться. Ведь с первого взгляда запоминаешь лучше всего либо что-то прекрасное, либо наоборот отвратительное, когда оно само входит в твою душу и надолго, если не навсегда, поселяется в ней.

«Ты здесь, вообще, ничего не видишь, – пренебрежительно проронила Матильда, накручивая на палец прядь своих мокрых чёрных волос, – смотришь, да, не спорю, во все глаза, как маленький глупый щенок – но не видишь. Сослепу упасть на буфетчицу, да к тому же любовницу Кламма, это, К., надо сильно постараться, чтобы так себе навредить с самого начала».

К. рассердился, буквально каждая встречная особа женского пола упрекает его за то, что он выбрал Фриду и держался её, можно сказать, исступлённо, пока она сама его не бросила. Конечно, наверняка он совершил глупость, поступив так поспешно и необдуманно – и итог был закономерен – но разве он не спрашивал себя сам много раз: любит ли он Фриду или нет, и разве не отвечал сам себе уверенно – да, люблю, люблю даже после расставания. Оставался ли он ей верен, когда она потеряла всё – потеряла из-за него, конечно, – но тем не менее? Да, оставался и даже мысли у него не было променять свою невесту на что-то более выгодное, которое ему правда, и не предлагали, но он бы и так не взял. Неужели, здесь в Деревне всё производится по чёрствому взаиморасчёту, когда обе стороны подвергают долгому и тщательному рассмотрению положительные и отрицательные последствия своих будущих отношений? Пожалуй, выходит, что так, если даже, например, припомнить историю хозяйки постоялого двора о том, как она без любви вышла замуж за соседского конюха, только для того, чтобы вести совместное хозяйство. Конечно, К. здесь будет смотреться белой вороной, он ведь ставит чувства наперёд расчёта; неудивительно, что здешние женщины испытывают любовь, разве что, только к чиновникам из Замка, да и то скорее всего за их недоступность и иллюзии предполагаемой роскошной жизни, какими они забивают свои недалёкие головы.

«Мои отношения с Фридой никого не касаются, – сухо сказал К. и зябко передернул плечами – вода в которой они оба сидели, совсем остыла, и над ней перестал клубится даже лёгкий парок; судя по всему, всё что можно, они в этой лохани вдвоём уже сотворили, и надо было понемногу оттуда выбираться, к тому же, это был дом Лаземана, а у К. не было не малейшего понятия о том, когда вернутся хозяева, и уж тем более, ему не хотелось встречать их в таком виде.

Женщина, казалось, поняла обеспокоенность К. и усмехнувшись, одним ловким движением с всплеском выскочила из лохани, пока он сам осторожно, стараясь не поскользнуться, ещё только перекидывал ногу через край. Подойдя к комоду стоявшему в углу комнаты, Матильда вытащила оттуда две льняные простыни, одной из которых заботливо укрыла плечи К. а вторую набросила на себя. Её забота тронула К. и он перестал сердиться на неё за неприятные слова о Фриде. Его удивило, насколько она уверенно проделывала все эти действия, как будто была у себя дома, а не в чужом жилище. К тому же, она совсем не стеснялась К., вытирая своё красивое молодое тело, и даже не отворачивалась от него в сторону.

«Ты живешь здесь, в Деревне?» – снова поинтересовался К., переиначив таким образом свой первый вопрос. Он уже успел обсушить себя с помощью простыни и теперь искал свои вещи, чтобы одеться. Все они аккуратно сложенные, лежали на сундуке. К. начал торопливо одеваться, но не так открыто как Матильда, а стараясь держаться к ней стороной.

«Нет, – певуче ответила женщина, – когда мне нужно,я приезжаю сюда». «Из Замка?» – живо переспросил К, пытаясь попасть в рукава своей рубахи. «Ты просто одержим Замком, мой милый землемер, – расхохоталась Матильда – и если я скажу – да, то, что для тебя изменится?»

«В сущности, ничего», – признал К., и ему стало казаться, что женщина как-то понемногу начинает отдаляться от него, хотя ещё несколько минут назад они были близки настолько, насколько могут быть близки два слившихся в одно существа.

«Или ты хочешь, чтобы я взяла тебя с собой туда как своего любовника? – подтрунила над ним Матильда, – но ведь, говоря по правде, ты же сначала подумал, что я Анна, не так ли? А о ком ты думал, пока у тебя на глазах была повязка, сказать вообще затруднительно, хотя по этому поводу я могу строить обоснованные догадки».

Слушая её, К. сам был готов теперь провалиться под землю от неловкости, но пол в доме Лаземана был слишком прочный. Женщина умело вскрывала К. своими словами как ножом устрицу, открывая всему миру его распутство и ничтожность. Он как будто был для неё книгой раскрытой на самых тайных страницах, которые и он сам-то боялся читать. Выходит, что К. неосторожно дал волю своему любострастию, а Матильда, воспользовавшись своим телом как оружием, одержала над ним лёгкую и безоговорочную победу. Теперь он был полностью в её власти.

«Я сам не могу понять, что на меня нашло, – он сделал слабую попытку защититься, – всё случилось слишком быстро». «Ну, я бы так не сказала, – задумчиво произнесла Матильда, дотрагиваясь пальцами до своего подбородка, – мне показалось, ты был вполне целеустремлён в своих действиях. Впрочем, я не виню тебя, вы мужчины по природе своей, довольно слабые создания в этом смысле, и ты лишь подтверждаешь правило, ничем не отличаясь от местных, хотя и прибыл, как ты говоришь издалека. Есть ли у вас невеста или нет, нравится ли вам другая девушка, но если вдруг выпадает удачный случай, вы бросаетесь на свежую добычу, как голодный пёс на кусок мяса и не можете удовлетвориться, пока не сожрёте его целиком. Но благодаря этому вы становитесь уязвимыми и вами легко управлять. Только я вот не пойму сама, зачем мне управлять тобой, К.?»

Мысленно К. тут же поймал её на противоречии; если он был ей совсем не нужен, то зачем она потащила его в лохань? Тут ещё можно было поспорить, кто здесь был только что голодным псом, а кто отмытым и чистеньким куском мяса. Правда, говорить это вслух было бы слишком неосмотрительно, поэтому К. сказал, что управлять им вовсе необязательно, но в ответ на хорошее отношение, он сам готов оказать любые нужные ей услуги в рамках, конечно, разумного.

«Так, значит, услуги в рамках разумного? – усмехнулась Матильда и подойдя ближе, мягко погладила его по щеке; К. показалось, что её расположение к нему стало меняться в лучшую сторону, – пожалуй, я это приму, но имей в виду, что эти рамки, как ты говоришь, разумного, я буду определять сама».

К. приняв вид неизбежной покорности судьбе, лишь молча кивнул в ответ, что, дескать, он на всё согласен, радуясь внутри себя, что его перестали терзать упоминаниями о Фриде и тем более, о матери Ханса. «Значит, ты всё-таки хочешь, чтобы я взяла тебя с собой?» – благожелательно, как показалась К., переспросила женщина.

Возможность, хоть и почти невероятная, попасть в Замок таким образом сначала даже позабавила К.; сколько, оказывается, обходных тропинок к его цели может отыскаться невзначай. Прямая дорога с разрешения Центральной Канцелярии или через содействие Кламма, для него, как видно, пока совсем закрыта, хотя, может быть, в будущем ему и удастся выбраться на неё при счастливом стечении обстоятельств. Но когда он представил свое прибытие в Замок в качестве лица пусть даже просто сопровождающего Матильду, то ему стало не до смеха. Такая перспектива выглядела для него сейчас ещё более жалким и нелепым предприятием, чем его прошлая попытка попасть туда вместе с Варнавой. Что он скажет у барьера сидящим за ним чиновникам, как обоснует свои притязания? Поведает им о том, что у него сегодня приключилось с этой женщиной? Или скажет, что он её слуга? Тогда что ему нужно от чиновников? Нет, конечно, если он хочет стать посмешищем на весь Замок, а затем и на всю Деревню, а новости – как до него толково донесла мать Герстекера – распространяются здесь со скоростью лесного пожара, то да, он может пойти и таким путём. К тому же, он ничего толком не знает об этой женщине, кроме того что у неё красивое молодое тело, а этого пожалуй недостаточно, чтобы взять и положиться на неё и в других предприятиях, а не так буквально, как это только что произошло.

Тем более, если она простая служанка, как и Анна, то не так уж много выгоды может принести её содействие, хотя К. тут же пришло в голову, что он, наверное, немного зазнался, ибо ещё недавно, насколько ему помнится, он изо всех сил рвался к матери Ханса, хотя она и была именно простой служанкой в Замке. Правда, он никак не мог вспомнить, почему встреча с ней была для него такой важной; вполне вероятно, что он сейчас позабыл какие-то обстоятельства, которые делали Анну настолько значимой для него, последние дни и ночи вспоминались ему сейчас в каком-то тумане; очевидно из-за непрерывной усталости он постоянно упускал из виду важные детали. С другой стороны, пренебрегать помощью Матильды тоже не следует, не так много сейчас у К. союзников, к тому же, и он сам теперь всего лишь школьный сторож и даже недавно благодарил за помощь горничных из гостиницы, по сравнению с которыми, даже обычная служанка из Замка, выглядит как могущественное лицо.

«Я приму любую помощь, – осторожно сказал К., – но ехать сейчас в Замок для меня бессмысленно». «Ты отказываешься ехать со мной?» – нахмурилась женщина, надевая меховую шляпку. «Я хочу появиться там по праву, – тихо, но решительно, произнёс К., – как работник, который заслужил внимание и уважение за свой труд. А я сейчас никто. Хотя я прибыл сюда как землемер, у меня есть письма от Кламма, где говорится, что меня приняли на службу землемером». Он сунул руку в карман, чтобы вытащить эти письма и потрясти ими в воздухе перед лицом Матильды для пущей убедительности, но вспомнил, что они лежат во внутреннем кармане его пальто, которое осталось висеть на гвозде в доме Герстекеров, и поэтому он просто вытащил руку и рассеянно поводил ею перед собой. «Но я не могу заняться работой, ибо она никому не нужна, хотя и проводилась успешно, как заверяло меня другое письмо от Кламма, а мои помощники назначенные Замком только вредили мне». «Ты мне и другое письмо не покажешь? – спросила женщина заинтересованно следя за его руками, – любопытно было бы подержать его в руках».

«Они остались лежать в моём пальто у Герстекеров, – устало сказал К., видя, что смысл его слов, не интересует Матильду, а интересуют её, как всех женщин, просто вещички, которые можно осязать и потрогать. Вряд ли она даже будет их читать, решил он, или хотя бы даже бегло просмотрит; ей, главное, прикоснуться к бумаге, которой касался Кламм, ощутить запах чернил пера Кламма или остаток аромата его сигары, которую курил над письмом. Что ей содержание письма?

«Я всего лишь хочу, чтобы моё дело в Замке тщательно рассмотрели и приняли решение в мою пользу – всё больше разочаровываясь, произнёс он, даже уже не надеясь, что до Матильды дойдёт смысл его слов, – ведь просьба моя обоснована и подкреплена решением из Замка, что я был вызван для работы землемером».

«Но, К., если ты думаешь, что я поеду в центральную канцелярию, куда тебе не попасть даже со мной, или даже в самые низшие её отделы, где, может быть, тебя примут, поскольку там толкутся просители с ничтожнейшими делами, наподобие твоего, – пренебрежительным тоном сказала женщина, – то ты сильно ошибаешься. Во-первых, я не имею отношения ни к каким административным службам Замка, и не влияю непосредственно на их распоряжения. Во-вторых, я камеристка важной дамы, а не простая служанка, как ты мог бы подумать, и занимаюсь только её делами, и как раз сейчас я спешу в её покои. Так что ты можешь выбросить все свои возражения против поездки в Замок из головы». «Тогда, что мне там делать?» – недоумевающе спросил К, заканчивая одеваться.

Она притопнула ногами, одной за другой, чтобы проверить, насколько хорошо сидят они в сапожках.

«Пока ты будешь там моей игрушкой, – сказала Матильда, посмотрев на него оценивающим взглядом, – вдруг ты здесь где-нибудь потеряешься, так что лучше я буду держать тебя при себе, пока ты не заинтересуешь кого-то ещё, кому можно будет тебя отдать с весомой выгодой».

Он посмотрел на неё ошарашенно.

«Ну, же, К., не воспринимай всё так серьёзно, – рассмеялась женщина, – тебе ведь уже говорили, что ты всё воспринимаешь слишком близко к сердцу и тебя трудно развеселить. А на самом деле, это может совсем не иметь подобного значения, как бы ты не думал обратного».

При этих словах К. неожиданно вспомнил, что совсем недавно, точь-в-точь такие же слова говорил ему Иеремия, после того как К. его уволил. Неужели и сюда прокрались постоянно вредящие ему помощники? Куда ни сунься, везде видны их грязные следы. К тому же, Иеремия в тот раз проговорился, что второй помощник Артур сейчас в Замке и строчит там на К. жалобы. Не от него ли распространяется сейчас вредоносное воздействие, что постоянно ставит К. палки в колёса. Но может быть, если К. сейчас поедет вместе с Матильдой, то тогда ему возможно удастся отыскать Артура в неофициальной обстановке, зажать его в укромном углу и угрозами или посулами вынудить его отказаться от своих злодейских замыслов.

«Я только заберу пальто и шапку у Герстекеров», – быстро сказал К. делая шаг мимо женщины к двери.

Но Матильда остановила его жестом и настороженно прислушалась. К. напряг слух вслед за ней и ему показалось, что он слышит шум подъезжающих саней, неразборчивое восклицание кучера и даже всхрап утомившейся лошади. Лицо женщины приняло озабоченное выражение.

«Нельзя, чтобы тебя видели выходящим из дома Лаземана, – быстро сказала она, – если он узнает, это придётся ему не по нраву. Возвращайся обратно, так же как ты пришел сюда. После выходи с другой стороны дома, я буду тебя ждать в санях».

К. растерянно огляделся, почему-то беспокойство женщины передалось и ему. Действительно, он совсем не подумал, как к его пребыванию здесь, явно незаконному, отнесётся хозяин, ведь Лаземан в отличие от Герстекера даже и не собирался приглашать К. к себе в дом ещё раз и даже ясно дал это понять ещё во время их первой встречи.

Но К. было трудно отыскать обратную дорогу, которой он явился, ибо он это всё проделывал тогда с завязанными глазами. Кстати, и на кой черт от него потребовали надеть повязку, раз потом её одним махом сорвали безо всякого предупреждения. Пусть, он не увидел этого Фридриха, на что тот, вероятно, и рассчитывал, но голос ведь его К. запомнил прекрасно.

Матильда увидев, что К. лишь беспомощно оглядывается по сторонам, закатила глаза, как будто не в силах лицезреть его тупость. С каким-то горловым шипением, она резко схватила его за руку и буквально толкнула на сундук, тот самый на котором К. сидел и заснул в свой первый визит к Лаземану. Он было испугался, что Матильда хочет просто втиснуть его в ларь, чтобы избавиться от К. и уехать, но когда повинуясь её резким движениям и шипящему шёпоту, на который она почему-то перешла, он открыл сундук, то сразу же сообразил, что это и есть вход, в подпол со стороны Лаземана, откуда он выбрался пару часов назад. Сундук был без дна и там К. увидел уходящую вниз уже знакомую ему лесенку. Он споро перебрался внутрь и начал торопливо спускаться, даже не успев попросить свечу, чтобы как-то найти в темноте подпола дорогу обратно. Он только едва успел поднять голову, как увидел, что Матильда с безжалостным выражением на лице захлопывает крышку, как будто хороня его заживо в гробу. Растерянный К. едва успел пригнуться чтобы не получить твердым деревом по голове. Сундук захлопнулся над ним со страшным грохотом и К. буквально съехал в полной темноте вниз по лестнице.

«Жизнь тут у меня не из лёгких, – саркастически подумал он про себя, снова оказавшись в кромешной тьме без единой путеводной звезды, – надо снова выбираться на свет, а сделать это без, хотя бы свечного огарка, будет непросто. Кто бы мог подумать, что я за одно утро два раза окажусь в заточении под землёй».

Он осторожно встал, цепляясь за окружавшие его невидимые предметы и пытаясь вспомнить, какой дорогой он пробирался здесь в прошлый раз. Но это ему удавалось с трудом; понять куда двигаться, без освещения, было почти невозможно и К. регулярно натыкался на какие-то твердокаменные преграды, с завидным постоянством возникавшие у него на пути. Сверху до него донеслись неразборчивые голоса, похоже Матильда не успела выйти из комнаты до того, как в неё вторгся новый визитёр. Судя по грубому голосу и тому как натужно в вышине над К. заскрипели половицы, он вполне мог оказаться самим Лаземаном, хотя К. и не был безоговорочно уверен в этом, тучных людей в Деревне хватало, а голос он мог и спутать, так как тот доносился через препятствия и звучал приглушённо, да и говорил К. с Лаземаном в прошлый раз совсем мало, чтобы вот так решительно признать, что это был именно он. Но, по крайней мере, какую-то пользу от доносившихся сверху звуков извлечь было можно, К. надо было лишь только двигаться от них в противоположную сторону, что он после нескольких неудачных попыток и сделал. Голоса стали приглушеннее и в конце-концов пропали совсем, удостоверяя верность его действий, но, с другой стороны, подумал К., это могло произойти не от того, что он двигался в правильном направлении, а потому что их обладатели, либо замолчали, либо Матильда наконец-то вышла на улицу, как она, впрочем, и собиралась сделать.

Эта мысль заставила К. самого поторопиться и он вскоре нащупал наконец дверцу, ту самую, как ему показалось, разделявшую подземелья Лаземанов и Герстекеров. Дальше путь должен был оказаться полегче, главное было только не возвращаться к этой двери обратно; вряд ли из подпола Герстекеров существовал ещё и третий путь к кому-нибудь ещё из соседей, хотя, как усмехнулся про себя К, здесь ничего исключать было нельзя, понадобился же кому-то проход от Герстекеров к Лаземану, куда К. случайно и забрёл в поисках еды.

Странно, что К. раньше не задумался об этом, расслабленный лежанием в лохани с горячей водой и прочими связанными с этим событиями, ибо, если этот проход был сделан намеренно, может быть, даже ещё при строительстве дома, значит, в нём была какая-то необходимость. Но, с другой стороны, пришло в голову К., изначально дом мог принадлежать и одному хозяину, возможно именно Герстекерам, поскольку, раз уж старуха помнит чуть ли не основание Деревни, то вполне вероятно, что она и жила здесь со своим мужем с самого начала. А затем, по каким-то причинам, может быть, из-за болезни или смерти этого самого мужа, семейство в дальнейшем впало в бедность, да к тому же, ей надо было одной растить сына, большие хоромы им уже не требовались, поэтому половину дома выкупили Лаземаны – такое объяснение смотрелось со стороны довольно логично и правдоподобно.

Опять же, если староста не вводил в заблуждение К., рассказывая, что его политический оппонент Брунсвик являлся зятем старшего Лаземана, то это совершенно точно означало, что Анна, как и её сестра Матильда были родственницами самого Лаземана. Вряд ли дочерьми, если учитывать не слишком большую их разницу в возрасте на вид, и вряд ли даже младшими сёстрами, слишком уж непохожими они были на скуластого медлительного и широкоплечего хозяина дома, но они могли быть его племянницами, которые вполне имели возможность знать и пользоваться секретами жилища, где они, может быть, жили в детстве и где постоянно теперь бывали.

Выбираясь в чулан на половине Герстекеров, К. даже похвалил себя за связность и согласованность своих мыслей, ибо в последние дни, как ему, казалось он жил в каком-то непрерывном полусне, когда его вроде бы правильные и обоснованные действия, приводили его к совершенно неожиданным и непредсказуемым результатам, что путало его и ввергало в хаос, из которого он никак не мог выбраться. Поэтому обретенная им способность трезво рассуждать, показалась ему глотком чистого воздуха после затхлого подземелья, которое он только что покинул.

На половине Герстекеров было по прежнему пусто и тихо, хозяева будто испарились бесследно. К. осторожно закрыл за собой проход в подпол и дверь кладовой, так чтобы потом никто из Герстекеров не заметил, что он здесь побывал.

В комнате, где он провёл ночь, К. сразу же отыскал висящие на гвозде в углу свои пальто и шапку. Но как ни спешил он выйти из дома, он не смог отказать себе в том, чтобы хоть и торопливо, но проверить, на месте ли во внутреннем кармане его пальто письма Кламма. Как ни странно, они, аккуратно сложенные, оказались там же, где он их приберёг со вчерашнего дня, ни Герстекер, ни его мать на них не покусились. К. даже быстро, на секундочку, развернул оба письма, дабы убедиться в отсутствии подмены, но и там всё оказалось в порядке, хотя чернила уже, конечно – как он с огорчением заметил – немного выцвели.

Снова спрятав сложенные письма в кармане, К. уже хотел было выйти в сени и дальше во двор, где его уже давно должна была ждать, как обещала, Матильда в своих санях, как вдруг его внимание привлекли непонятные звуки, донёсшиеся с кухни, откуда сам К. только что вышел минуту назад. Он остановился озадаченный, ибо, в то время, когда он там находился, он ничего необычного не заметил. Звуки повторились, они явно походили на какую-то скрытую возню, и К. охватило беспокойство, к которому почему-то примешался страх. В другой комнате явно кто-то был; неужели, К. был настолько невнимателен и отвлечён своими делами, что будучи там, не заметил, рядом нечто живое – а без сомнения эти звуки издавал кто-то живой – существо. И если даже сам К. был бы настолько рассеян и погружён в свои думы, что не смотрел по сторонам, то как это – что-то или кто-то не заметил его, К.? – который с шумом вылез из подвала, хотя, может быть, именно это и разбудило незнакомца, если он, к примеру, мирно дремал где-нибудь там в уголке на печи.

К. осторожно, почти на цыпочках вернулся к полуоткрытой двери, хотя, несмотря на всю свою осмотрительность, топота своими башмаками, он наделал изрядно. Но от волнения его сердце так громко колотилось, что из-за этого он и не слышал им самим производимого шума, полагая, что крадётся он почти так же тихо как кошка. У самого дверного проёма К. остановился и сдерживая волнение прислушался, и вдруг явственно услышал чужое прерывистое дыхание, доносившееся с верха печи. Он со страхом поднял взгляд и увидел там, где, как он полагал, в тепле сегодня спали Герстекеры, глубоко в углу печи, что-то живое. Сверкающие желтоватым светом глаза уставились на него, под незнакомым лицом на карнизе печи лежали две большие круглые женские груди, всё существо, казалось, состояло из груд мягкого белого мяса, толстый длинный желтоватый хвост свисал вниз и конец его всё время скользил по щелям между кафельными плитками.

Остолбеневший от такого зрелища К., мелкими шагами, не сводя с существа взгляда, двинулся спиной назад, повторяя тихо, как молитву: «Наваждение! Это наваждение!». Добравшись до сеней, он развернулся и пулей, задыхаясь, выскочил, кое-как отперев засов, через дверь во двор на свежий морозный воздух.

На улице было пасмурно, с неба сыпал лёгкий мелкий снежок, а морозный шевелящийся воздух слабым ветерком остужал разгорячённое тело К. Он надел шапку, которую всё это время машинально сжимал в руках и огляделся. Двор был пуст, ни Матильды, ни её саней не было нигде видно, но через секунду где-то заскрипела дверь, послышались тяжёлые шаги по хрустящему снегу, и из-за угла выдвинулась массивная мощная фигура в шубе. К. сразу же признал Лаземана и замер, глядя прямо в его хмурое широкое лицо обрамлённое негустой бородой.

Лаземан с полуоткрытым ртом, как будто собираясь что-то сказать, остановился на месте и подозрительно вперился взглядом в К., явно не ожидая видеть его здесь снова. К., со своей стороны, был не так сильно удивлён, так как знал, что кто-то заходил в дом, где была Матильда, пока сам К. странствовал под землей, но он сам ещё был настолько под неизгладимым впечатлением того, что он только что узрел в доме у Герстекеров, что он тоже, остановившись и растерянно раскрыв рот, молча уставился на Лаземана.

«Стало быть, господин землемер снова пожаловал сюда в гости?» – холодно отметил Лаземан, медленно приближаясь к К. Его маленькие глазки недобро осмотрели К. с ног до головы и он даже, кажется, принюхался к К., подойдя к нему совсем близко. К. в панике подумал, что бородач сейчас унюхает запах мыла, которым не так давно мылили К. и привлечёт его к ответственности за купание в принадлежащей ему лохани. В страхе К. даже забыл на время о странном существе лежавшим на печи в доме Герстекеров, да и вообще, было ли оно, не показалось ли оно ему просто наваждением, как он непрерывно и бормотал, выбираясь на улицу после затхлого воздуха подпола. Да, и мыслимо было ли существование такой твари в действительном мире окружавшем К. здесь? Даже Матильда казалась ему сейчас менее реальной, чем это странное существо, а ведь он был с ней куда более близок; но теперь К. озирался и не мог понять, где сейчас эта женщина, где подъехавшие, как он слышал, сани и возница; двор был пуст, ворота заперты, а на заснеженной земле не было никаких следов.

Лаземан по прежнему сверлил К. своим подозрительным взглядом и поэтому он спешно ответил: «Я ночевал сегодня у Герстекеров, но сегодня они кажется уехали». Дубильщик был слегка озадачен его ответом; наверное, до этого он хотел обвинить К. в покушении на своё жилище вместе с лоханью, ибо чьи-то следы там, получается, явно были, но слова К. сбили его с толку, ему теперь придётся искать новых подозреваемых, если К. сможет обосновать свою непричастность. Но он же не мог разминуться с Матильдой, подумалось К., значит, ему и вовсе незачем подозревать меня в том, что я был у него в доме.

«А вы здесь сами только что никого не видели?» – осторожно спросил он, снова оглядываясь по сторонам, не могли же сани с людьми просто растаять в воздухе как фата-моргана. «Какое вам дело? – угрюмо пробурчал Лаземан, – мы в чужие дела не суемся, и не желаем, чтобы и в наши совались».

К. понял, что он не добьётся от дубильщика никакого осмысленного для него ответа. Жители Деревни, по прежнему, не хотели иметь с ним дела, кроме, разве что, Герстекеров, но и те куда-то таинственно подевались.

«Я и не хотел никуда соваться и никому мешать, – примирительно произнёс он, решив даже не упоминать о Матильде и тем более о том, при каких обстоятельствах произошла их встреча, – но я действительно был у Герстекеров ночью, они позвали меня для…, – он, запнулся, но сумел закончить, – для важного разговора». Лаземан презрительно усмехнулся: «Какие у этой бедноты могут быть важные разговоры, да, тем более с вами, разве что старуха совсем выжила из ума». Это мысль показалась ему вполне возможной и даже дельной. «Хотя вы можете ей и верить, мне дела нет». «Да беда в том, что они утром уехали, когда я спал, – продолжал допекать Лаземана К., хотя уже видел, что дубильшик стремительно теряет к нему интерес, – может вы их видели по дороге?»

Лаземан равнодушно махнул рукой и повернулся в сторону.

«Ну, видел их на постоялом дворе с час назад, да только они уехали уже оттуда». «Куда?» – быстро спросил К., но Лаземан лишь коротоко буркнул, «Не знаю», и окончательно развернувшись от К., тяжело и широко ставя ноги, двинулся к своему дому.

Слегка растерянный К. смотрел как тот исчезает за углом, ни разу не обернувшись даже бросить прощальный взгляд, как будто К. вовсе и не существовало в его мире. К. понял, что больше ничего от Лаземана он не добьётся, даже если догонит его и начнёт лупить кулаками по его широкой спине, чтобы хоть как-то обратить на себя внимание. С другой стороны, Лаземан и так сообщил К. ценную информацию, о том, что Герстекеры побывали утром на постоялом дворе. Возможно, имело смысл отправиться туда, а затем по обстоятельствам в школу, где были его вещи и где, как выразился секретарь Мом не так давно, его ждал долг школьного служителя. Возвращаться же в дом к Герстекерам, чтобы проверить, как там чувствует себя на печи странное существо с хвостом и женской грудью, К. точно один не собирался, пусть этим занимаются хозяева, а ему лучше предположить, что всё это ему привиделось. Не хватало, чтобы тут его ещё и вырядили в сумасшедшие. Поэтому он вышел за ворота и быстрым шагом отправился к постоялому двору «У моста», напрасно размышляя, куда могли таким странным образом исчезнуть приехавшие к дому сани и сама Матильда.

Глава 29 (4)

Церковь.

К. уже немного ориентировался в Деревне, благо, что уже давно наступил день и не надо было выискивать дорогу под обманчивым светом луны, как в прошлый раз. Солнца, правда, тоже видно не было, но заволокшиеся небеса отбрасывали на заснеженные крыши домов белый молочный свет, в котором кружились такие же белые и поэтому, почти невидимые снежинки. Дорога к постоялому двору вела мимо школы, куда К. решил заглянуть попозже, справедливо полагая, что раз уж он опоздал на свою работу ещё с утра, и тем более отсутствовал там весь предыдущий день, то ещё один лишний час погоды ему уже не сделает. Тем не менее, мимо школьной ограды он прошёл осторожно и озираясь по сторонам, в ожидании, не появится ли внезапно из ниоткуда учитель с детьми, и тогда уж К. точно придётся вместо постоялого двора, как миленькому, заворачивать обратно в школу, не будет же школьный сторож бегать как заяц от своего начальника, раз уж тот его заметил. Тогда ему придётся подзадержаться в школе, ибо долг школьного служителя он не исполнял целый день, не считая сегодняшнего, и наверняка, там накопилась гора дел требующих его внимания, которые раньше должен был переделывать сам школьный учитель с Гизой, пусть, может быть, даже с помощью Шварцера. Но, коль скоро, теперь у них появилась возможность свалить всё это на К., да ещё придумать ему множество новых обязанностей, которые раньше никто не выполнял, (не зря же по справедливому замечанию старосты, школа давно тонула в страшной грязи), то тогда ему, наверняка, придётся трудиться не покладая рук до самого заката, ровно к тому времени, когда от Герстекеров на постоялом дворе простынет и след.

После школьного здания, которое он благополучно миновал, К. увидел сельскую церковь – её-то он хорошо запомнил ещё с первой прогулки по Деревне. Это было довольно унылое каменное серое здание с острым шпилем кирпичного цвета, за который всю зиму тщетно пытался зацепиться падавший снег. Ворота были полураскрыты и очень хорошо сочетались с цветом неба. Около входа в церковь, придерживая тяжёлую дверь, стоял церковный служка – маленький старичок с морщинистой физиономией, испещрённой пятнами самых разных оттенков и островками невыбритой щетины – и пристально смотрел на К., будто ожидая именно его.

К. невольно замедлил шаг от такого навязчивого внимания и даже совсем остановился, когда увидел, что служка призывно машет рукой именно в его направлении. К. даже огляделся по сторонам, предположив, что, может быть, кто-то ещё из местных прихожан знакомых старичку вдруг оказался рядом, но нет, он по прежнему был один на пустой дороге. Заинтересованный К. сделал несколько шагов и прошёл за ворота внутрь. Но как только служка заметил, что К. обратил на него внимание, он перестал приманивать его рукой и вместо этого опустил взгляд и начал тщательно рассматривать свои пальцы, как будто сравнивая их длину. К. в недоумении остановился; если его не звали или он ошибся в своём предположении, что его зовут, то заходить в церковь большого смысла для него не имело, его ждали другие дела. Но стоило К. отвернуться и сделать шаг в обратном направлении, как он краем глаза уловил, что старичок снова замахал ему руками. Раздосадованный и непонимающий К. развернулся и твёрдым шагом снова направился к служке, но тот не дожидаясь развязки, молча нырнул в полуоткрытую дверь с проворством явно нехарактерным для его возраста и исчез внутри притвора, а когда К. досадливо вздохнув, уже было хотел уйти, из дверного проёма снова высунулась рука, поманила его, и затем уже исчезла окончательно.

Делать было нечего, не так уж часто здесь в Деревне обращали внимание на К., вернее, обращали, но либо как на чужеродную диковинку, от которой не знаешь чего ждать, либо это внимание было презрительным, как и подобало смотреть на чужака, не знающего местных порядков. Но здесь его явно звали внутрь, хотя и довольно странным манером, поэтому К. после недолго размышления тяжело вздохнул и прошёл через двери в притвор. Вполне вероятно, что старичок по своему внешнему чудному виду мог оказаться местным дурачком и на его знаки можно было вообще не обращать внимания, в этом случае К. решил тогда просто мельком осмотреть церковь, раз уж выдался такой случай, а потом все-таки поспешить на постоялый двор, до которого он всё никак не мог добраться.

Войдя в центральный неф, где рядами поперёк стояли одна за другой скамьи, вплоть до самого алтаря и кафедры проповедника, он остановился, осматриваясь по сторонам. Служка, видимо, успел за это время юркнуть куда-то в боковой проход к которому К. доступа не было. Церковь была пустой, лишь перед алтарём виднелась одинокая коленопреклонённая фигура. На самом алтаре горело, потрескивая, несколько толстых свечей. Воздух в церкви, несмотря на отсутствие людей, был несвежим и спёртым; может быть, здесь недавно проходила служба, подумалось К., и тяжёлое дыхание жителей Деревни не успело вырваться на волю из этих стен.

К. сосредоточенным взглядом посмотрел поверх длинных пустых скамей на человека перед алтарём. Время от времени тот приподнимал голову и тяжело вздохнув, изо всей силы бился ею о свои ладони, лежащие на каменном полу. К. захваченный любопытством медленно подходил всё ближе и ближе, пока человек, наконец, не почувствовал его приближение и не обернулся с лёгким испуганным вскриком. Это был молодой человек, узкоплечий невысокий, слабый, небрежно одетый, с глазами охваченными беспокойством.

«Это ты?» – поразился он и провёл рукою по глазам, словно желая отогнать какой-то сон. К. остановился; ему подумалось, что молодой человек принял его за кого-то другого. «Не думаю, что мы знакомы, – осторожно сказал он, – я землемер К., и простите, что я вас невольно отвлёк, я в первый раз в этой церкви».

Молодой человек беспокойно заморгал глазами.

«Должно быть, я обознался, – рассеянно сказал он, – я Франкель, помощник святого отца, Я так усердно молился, что – он снова провёл рукой по глазам, – мне показалось, что я уже не в этом мире».

Он поднялся с колен и подал свою распухшую покрасневшую руку К., тесно сплетя свои горячие длинные пальцы с замёрзшими влажными пальцами К., и потом уже тот, отняв руку, увидел на ней красные мазки.

«Простите, – всполошился Франкель, заметив это, – обычно я так увлекаюсь молитвой, что нередко повреждаю руки в кровь, когда бью по ним головой, – он осторожно вытянул из кармана синий измятый платок, – возьмите, прошу вас». «Ну, лучше бить головой по ладони, чем по каменному полу», – шутливо сказал К., благодарностью принимая платок и вытирая им руку. Молодой человек засмеялся в ответ странным высоким смехом, потирая свой лоб. «Да уж, – признался он, – это я сам вывел из опыта. Святой отец часто был недоволен, что я пою на хорах с разбитым лбом. Он говорит, что набожность это, конечно, хорошо, но вряд ли Богу будет угодно, если прихожане будут так же калечить себя, видя мой пример. А руки я всегда могу спрятать за спиной или надеть перчатки.

«Рад, что ваш священник, благоразумный человек», – вежливо ответил К. и перевёл взгляд на алтарь, где рядом с ним висело изображение рыцаря в средневековых латах, поражающего копьём какую-то тварь. К. вздрогнул, так как сразу узнал в ней существо, что он сегодня днём увидел на печи в доме Герстекеров – те же мяса, женские груди и длинный хвост, которым тварь, защищаясь, била по сверкающей броне рыцаря.

«А что это за картина? – запнувшись, произнёс К., подняв руку, как будто это была многопудовая гиря, – кто на ней изображён?»

Молодой человек проследил взглядом за рукой К. и слегка нахмурился.

«Это Конрад – первый граф Вествест поражает дьявола в образе ведьмы, хозяйки этого Леса, – изрёк он несколько отчуждённым голосом, как будто открывая некую тайну, которую К. не имеет права знать, и открывает он её лишь потому, что должен свидетельствовать о славе и мощи своих повелителей всякому кто об этом спросит, – а затем на холме в середине Леса был возведён Замок». «А Деревня уже существовала в это время?» – невинным голосом спросил К. Франкель сверкнул на него глазами, как будто К. внезапно разразился каким-то богохульством в святых стенах. «Деревня была во власти колдуньи», – наконец, неохотно проронил он, – но благодаря подвигу графа, жители спасли свои души, прежде погрязшие в невежестве, варварстве и страхе, но об этом всём приезжим знать необязательно, тем более, это всё – всего лишь легенды стародавних времён». «Стародавних, – переспросил К, а мне показалось, что я где-то уже видел это существо». «Конечно, видели, если хотя бы неделю здесь прожили- снисходительно обронил молодой человек, – оно изображено на всех графских гербах, здесь и в Замке».

К. потер свой лоб; может и вправду ему всё привиделось сегодня, из бессознательно наложившейся картинки с герба на какое-нибудь невинное животное, вроде кошки греющейся на печи у Герстекеров; правда размер был великоват, но может в этой деревне разводят особо крупных кошек. А он всю неделю спал какими-то урывками, изнемогая от навалившихся на него усталости и чувства безнадёжности. Ведь и спим мы для того, чтобы набраться сил, а если долго не спишь, то нередко с нами случаются совершенно бессмысленные вещи.

«А вы, я так понимаю, человек здесь новый? – в свою очередь спросил Франкель, – вы, как мне помнится, назвались землемером, но я знаю, что у нас в Деревне человека с такой профессией нет, хотя, надо сказать, я сам здесь не очень давно».

«Да, меня приняли на графскую службу, – скромно сказал К., правда не уточняя деталей, но в любом случае, он не лгал, слова, «Как вам известно, вы приняты на графскую службу» были написаны в послании Кламма и имели в конце cобственноручную подпись Кламма, – а вы сами откуда сюда приехали? Наверное, тоже издалека?»

При этих словах молодой человек задрожал как лист, он бросил тоскливый взгляд на К., причём не постеснялся слёз набежавших ему на глаза, губы его затряслись и чтобы унять дрожь, он прижал ко рту костяшки согнутых пальцев.

«Меня выслали из Замка», – еле расслышал К. ответ, а Франкель отвернувшись от него, снова опустился на колени.

Выслали из Замка! Такого К. здесь ещё не слышал, и он даже забыл на время о своих собственных бедах, глядя на раздавленного горем Франкеля. Какие же прегрешения совершил этот слабый на вид молодой человек, раз он заслужил такое наказание. Хотя, вполне может быть, его преступление не столь велико, как могло бы показаться на первый взгляд, если взять для примера вину Амалии, которая по мнению К. была совершенно бездоказательной. Но кто он такой, чтобы судить местные порядки; похоже здесь малейшие промахи вызывают самые тяжкие обвинения.

«И вы молитесь, чтобы вам позволили, вернуться обратно?» – догадался вдруг К. «Да!» – выкрикнул молодой человек прямо в пол, не поворачивая лица, и внезапно затрясся в рыданиях.

Какую же немыслимую силу имеет Замок над своими обитателями, поразился К.; в его воображении предстала мертвящая безликая холодная сила прижимающая людей к земле и от которой нет нигде исхода. Даже здесь в Божьей обители их цепко держит эта всесильная рука и сам Бог не может дать избавления, как ни стучи головой по ладоням, а хоть бы и прямо по каменному полу, разбивая лоб в кровь.

Не в первый раз К. встречал уже человека таинственными узами связанного с Замком, но в первый раз он был с ним наедине; никто сейчас не оттаскивал К. за руки и ноги, никто не мешал ему хоть чуть-чуть прикоснуться к здешним тайнам, надо лишь только немного подождать, пока Франкель не придёт в себя и не успокоится. К. надо только себя пересилить и прикинуться внешне понимающим и внимательным, может быть, тогда молодой человек доверится ему; если он сейчас изливает душу Богу, то почему бы ему не излить её и участливому собеседнику. Надо только не допустить ошибки и не спугнуть Франкеля неверным словом, а перво-наперво сначала нужно подождать в стороне.

Поэтому К. решил отойти вглубь зала на время, чтобы не мешать молодому человеку переживать своё горе; там как раз стояли удобные пустые скамьи, тем более, у него самого вдруг в ногах появилась щемящая усталость; странно, ведь он отдохнул у Герстекеров, да и прошёл до церкви совсем небольшое расстояние, его и не сравнить с просторами, что он легко покрывал раньше пешком с одной лишь палкой там, где всё нужное рассеянно на огромном пространстве. Но теперь эти расстояния стягиваются в маленькую точку, а с ними собирается и вся усталость накопленная К. во время этих странствий.

Но К. не успел сделать даже одного шага назад, ибо позади себя он услышал торопливый вскрик: «Он здесь!» К. в испуге резко перевернулся, потерял на миг равновесие, и чтобы не упасть, ему пришлось уцепиться рукой за спину всё ещё сотрясающегося в рыданиях Франкеля.

Он увидел, что теперь перед ним стоят ещё два человека: один из них уже знакомый ему церковный служка, тот самый, который заманил К. внутрь, а второй высокий господин средних лет в чёрном одеянии священника и с лицом, на котором выпирало вперёд всё – щеки, нос, губы, а когда он раскрыл рот, то и зубы его, тоже выдвинулись вперёд прямо на К.

«Как вы ведёте себя в доме Божием?, – возмущенно выдохнул он, сверля К. взглядом, – вы отвлекаете моего помощника от молитвы, кто вы такой?». Он с горечью раскрыл рот и резко, словно навсегда, закрыл его.

Смущенный К. отнял ладонь от жёсткой негнущейся спины Франкеля и выпрямился, не находя от растерянности подходящих слов. Он только показал рукой на старичка, желая объяснить, что именно тот зазвал К. в церковь, а сам он никаких преступных намерений не имел, да и вообще, как любой прихожанин, он мог заявится сюда без всяких запретов. Конечно, он не местный житель, но церковь должна принимать в свое лоно всех грешников, даже намного более закоренелых, чем мог бы быть К.

«Я пытался отвадить этого господина, – вдруг сморкающимся голосом высказался служка, потирая свою клочковатую грязную бородёнку, – я махал на него руками, чтобы он проходил мимо, но он бросился ко мне и я еле успел скрыться от него в притворе. Я не видел его здесь раньше, мне он сразу показался опасным человеком».

Опасным? К. только устало вздохнул, его беда постоянно в том, что он даже не успевает произвести благоприятное впечатление, как его сразу начинают подозревать в каких-нибудь злодейских замыслах. Какая всё же странная эта Деревня и какие чудные здесь жители, неужели это тоже влияние Замка? А он ещё хотел стать здесь своим, укорениться, влиться в общину, показать своим примером как он может хорошо трудиться, и приобрести этим заслуженное уважение, ведь он никогда не был тунеядцем и всегда зарабатывал на хлеб в поте лица.

Ничего не объясняя, К. вынул из кармана первое письмо Кламма, развернул, тщательно разгладил его на рукаве и протянул бумагу к священнику; пусть не он убеждает здешнюю власть, а сам Кламм.

Священнослужитель принял письмо с недоверчивым взглядом, но, тем не менее, начал читать. Старичок с полуоткрытым ртом смотрел, то на К. то на своего начальника, не осмеливаясь мешать чтению, но все равно сохраняя при этом подозревающий вид в те моменты, когда он кидал взгляды на К. Только Франкель продолжал всхлипывать и что-то тихо бормотать, так и стоя на коленях, уперевшись своим лбом в пол, и не обращая внимания на пришедших, как будто важнейшей и единственной его целью было замолить свои грехи перед Замком.

Священник внимательно дочитал бумагу и даже просмотрел её на просвет там, где была подпись Кламма. Морщины изрезавшие его высокий лоб чуть разгладились, но лицо оставалось по прежнему суровым. Он протянул письмо обратно К.

«Вам надлежало давно уже появиться здесь, – холодно изрёк он, – а вы за неделю вашего пребывания в деревне, судя по дате вашего письма, не посетили ни одной службы. Неудивительно, что мой помошник, а он надо сказать, человек с большим опытом, сразу распознал в вас чужака».

«Мне показалось, наоборот, что он звал меня, когда увидел, – смущённо сказал К., складывая письмо, и пряча его обратно в карман, – поэтому я и зашёл сюда».

«Вы всё у нас видите неправильно, – проронил в ответ святой отец, – но, тем не менее, я вынужден вам поставить на вид ваше небрежение церковными делами. Здесь у нас такого не принято. Прежде всего каждый должен думать о Боге и о спасении души своей от рук сатаны, а не помогать ему своим неблагочестием. – он чуть задумался, – Да, я припоминаю, кажется, староста или школьный учитель, во всяком случае, кто-то из них двоих, говорили при мне о приезде землемера, стало быть о вас. Но должен вам сказать, что мнение о вас тогда скорее было неблагоприятное, хотя для меня это не так важно, мирские дела это дела мирян».

К. облегченно вздохнул, хоть здесь его приняли, пусть как и закоренелого грешника, но всё равно допустили в лоно Церкви, и это показалось ему, хоть суровой, но лаской матери, по прежнему любящей своего блудного сына. И ему вовсе не доставит сложности посещение церковных служб, коли это покажет его в выгодном свете для деревенской общины, а там глядишь и священник изменит своё мнение о К. в лучшую сторону.

«Я человек новый здесь, – вежливо сказал он, – конечно, я могу совершать по незнанию ошибки, но они непреднамеренные, поверьте, господин», – и он вопросительно посмотрел на священника.

«Моя фамилия Ледерер, – кивнул тот, – ошибки совершают все, но всё же я советую вам, господин землемер, стараться их совершать поменьше, даже непреднамеренных. Больше слушайте голос Бога в вашей душе и тогда вы сможете их избежать, ибо дьявол, – и он обратил руку к картине с рыцарем, – дьявол рядом всегда».

К. вздрогнул, вспомнив существо увиденное им на печи; воображаемый или настоящий дух тьмы подстерегал его недавно на обратной дороге от Лаземанов? И либо К. двигался по пути греха и дьявол ждал его там, чтобы составить компанию и увлечь его дальше вниз, либо путь его был правилен и нечистый дух только хотел заставить К. свернуть с него? При тщательном рассмотрении более вероятен был всё же первый вариант, вряд ли его искушение Матильдой было чем-то праведным, особенно по отношению, хоть к бывшей его, но невесте. Пастор заметил настроение К., и видимо решив, что он достаточно изобличил его в грехах, требующих раскаяния, немного смягчился.

«Итак, я думаю, вы можете стать, достаточно прилежным сыном Церкви – превозгласил он, осеняя задумавшегося К. крестом, – ибо я узреваю в вас искру веры, которую можно раздуть во спасение вашей души. Но полагаю, что вам, господин землемер, придётся приложить для этого и самому немало усилий».

К. снова облегченно вздохнул, за всю последнюю неделю, это пожалуй был самый благоприятный разговор с власть предержащими здесь, а то, что священник Ледерер это человек от мнения которого много что зависело в Деревне, а может быть даже и в Замке, сомневаться не приходилось. И если К. удастся заполучить святого отца в союзники, он сможет тогда значительно укрепить свои позиции здесь; даже странно, как это ему не приходило в голову обратиться к всепрощающей матери Церкви раньше, ведь она принимает своих грешных детей такими какие они есть, требуя взамен лишь веры или хотя бы её видимости.

Он поблагодарил святого отца за его участие и попросил разрешения ненадолго остаться в церковном зале, чтобы поразмыслить, как он сказал, немного о своей жизни и помолиться; он безусловно сильно раскаивается в своём неблагочестии, хотя ежедневный звон колоколов доносящийся от замковой церкви – а стало быть, их здесь даже две – давно уже должен был напомнить ему, куда ему следовало бы явиться в первую очередь.

Выслушав его слова, господин Ледерер благосклонно кивнул и простившись, неторопливо удалился вместе со своим донельзя ретивым, несмотря на старость, помощником. К. взяв для отвода глаз Библию с ближайшей скамьи, утвердился на ней же, а сам начал снова следить за Франкелем, который так и продолжал бормотать молитвы, стоя по прежнему на коленях, уткнувшись лбом в пол, и не обращая ни на что другое внимания.

В церковном зале было зябко, ждать пришлось довольно долго и К. начал понемногу коченеть. Ему даже вспомнилось детство, как он мёрз в церкви на службах зимой, будучи там со своими родителями, и как местный пастор Гульд приговаривал, глядя на мёрзнущих прихожан, – «Кому в храме холодно, тому в аду жарко будет». Наконец, он с радостью заметил, что Франкель зашевелился, и закончив свои молитвы, поднялся с колен. К. пришло в голову, что молодой человек тоже не выдержал холода, который кстати, становился всё ощутимей. Но, может быть, и ощутив холод, Франкель углубленный в свои думы, не обратил никакого внимания, что в зале он не один, и не замечая К., опустив голову, прошел мимо него к выходу. К. с запозданием вспомнил, что просидев с одеревенелой от холода спиной битый час в ожидании молодого человека, он даже не придумал подходящего повода, чтобы обратиться к Франкелю, когда тот закончит здесь свои дела. Поэтому он так отчаянно бросился вслед молодому человеку, что уронил раскрытую посередине Библию со спинки скамьи на пол. Услышав звук падения, Франкель обернулся с тревожным выражением на лице, и К. увидел его покрасневшие от пролитых слёз глаза и не до конца высохшие от них дорожки, по которым слёзы ещё недавно сбегали вниз.

«А, господин землемер», – сказал он медленно, словно постепенно пробуждая старое воспоминание, как будто с момента их знакомства истекло много лет. К. не успел ответить, как выражение лица Франкеля снова изменилось, когда он посмотрел вниз. Как оказалось, К. не только нечаянно уронил священную книгу, но и второпях ещё и наступил на неё ногой.

«Негодяй! – выкрикнул молодой человек таким громовым голосом, какой трудно было ожидать от столь тщедушного на вид существа, переводя гневный взгляд снова на К., – И вы посмели сделать это здесь!? В этом святом месте!?», – и он вдруг бросился к К. согнувшись почти пополам, будто собираясь ударом точно в середину, снести того с лица земли.

К. сам изрядно перепугался, но, к счастью, быстро сообразил в чём причина вспышки гнева молодого человека, и подскочив над лежащей на полу книгой, резко наклонился вперёд чтобы поднять её. Столкновения было не избежать, они оба с глухим треском стукнулись головами, одновременно, как близнецы, закричали от боли и повалились на пол; только Франкель при этом снова рухнул на колени, а К. упал на спину.

Какое-то время К. просто лежал на спине, держась за голову, ощущая как растёт горячая опухоль у него на лбу и только слышал, как рядом глухо подвывает Франкель, который похоже имел дело с теми же проблемами. Наконец у К. перестало так сильно шуметь в ушах и он с трудом, стараясь не отрывать рук от головы, перекатился в сидячее положение. Молодой человек, стоял перед ним на коленях, держался руками за лицо и сквозь пальцы у него просачивалась кровь; вид у Франкеля был при этом довольно ошарашенный, казалось, он не даже понимал, где находится.

«Прошу прощения, – К. с трудом пошевелил своим языком, – это чистое недоразумение, – он протянул руку и взял лежавшую в стороне книгу, чуть не ставшую причиной нечаянного смертоубийства – они же могли ненамеренно проломить друг другу лбы – и то, пока было неизвестно, всё ли в порядке с Франкелем, ведь просто так кровь из головы у людей не течёт, – я всего лишь хотел вас позвать, но случайно уронил Библию, да ещё и наступил на неё. Но я не нарочно, – он отнял от своего полыхающего лба руку и добавил: – поэтому совершенно незачем было на меня так бросаться».

Взгляд молодого человека принял чуть более осмысленное выражение. «Я не бросался на вас, – неразборчивым, глухим и шепелявым голосом, пробормотал он, – я кинулся поднять книгу, которую вы попирали ногами».

К. устало качнул подбородком и чуть снова не вскрикнул от боли, так сильно ему снова ударило в голову.

«Говорю же вам, это чистое недоразумение, я такой же христианин, а не какой-нибудь язычник. Господин Ледерер вам может подтвердить, – он ещё раз осторожно ощупал набухшую и уже изрядных размеров шишку торчащую как сучок у него высоко над правой бровью. Хоть голова и болела довольно сильно, но кость явно была целой, так что можно было надеяться обойтись только шишкой и лёгким сотрясением. Но как это было всё некстати! Разве можно теперь показываться с таким дьявольским рогом перед впечатлительными и чувствительными чиновниками из Замка? Да их сразу стошнит при виде К., и то, если ему удастся прорваться к ним через хозяйку и хозяина гостиницы, которые и в нормальном виде-то дадут К. от ворот поворот.

«Вы мне кажется выбили нос и разбили зуб, – жалостливо пролепетал Франкель, отнимая руки от лица, и в ужасе озирая свои окровавленные ладони, – то есть, я хотел сказать наоборот».

«Вам надо бы умыться», – сочувственно сказал К., ему стало жалко молодого человека, так как было видно, что тот пострадал похлеще К., хотя больше и по своей вине; всё-таки сейчас были не времена первых христиан, когда верующие люди с готовностью становились мучениками. Лишиться здоровья из-за случайно упавшей, пусть и священной книги, по мнению К. было всё же перебором.

Франкель согласно кивнул в ответ, и у него тут же снова закапала из носа кровь. С тихим вскриком он прижал её носовым платком, и пошатываясь поднялся на ноги. К. смотрел на него снизу вверх и пытался вспомнить нечто существенное, а именно – зачем он так отчаянно бросился за молодым человеком минуту назад. Ему же было крайне важно что-то от него узнать, но он никак не мог вспомнить что конкретно; как только он пытался напрячь свой мозг, у него начинала гудеть и болеть голова.

«Я смогу найти вас поcле?» – наконец, отчаявшись от своих бесплодных попыток вспомнить, спросил К.; может быть, это удастся позже, подумалось ему, пока главное – не упустить в дальнейшем из вида Франкеля. «Зачем?» – в ужасе спросил тот, делая шаг назад, и представляя видимо последствия новой встречи. «Я хотел бы скомпенсировать, причинённые вам неудобства, – пошёл на хитрость К., раз он уж никак не мог припомнить своих истинных намерений, – по мере моих возможностей и сил».

Молодой человек ответил недоверчивым взглядом, но всё же после согласно кивнул.

«Я живу на Рунденгассе, снимаю комнату у пекаря на втором этаже, – сказал он, – это большой каменный дом, вы его сразу узнаете, там деревенская пекарня».

«Запомнить бы это с первого раза», – устало подумал К., оперевшись спиной на скамью – вставать ему всё ещё не хотелось – и он лишь молча глядел, как Франкель кивнув ему на прощанье, пошатываясь побрёл к выходу из зала. Глаза его сами собой закрылись и он впал в недолгое болезненное забытье – все-таки Франкель приложился от души к его голове – своей.

В себя его привёл далекий звон колоколов. Первую секунду К. никак не мог сообразить, где он находится, и отчего у него так сильно саднит в голове, которую, казалось, засунули в какую-то несуществующую дыру. Кряхтя и пошатываясь, он поднялся и с трудом утвердился на ногах, держась на всякий случай за край ближайшей к нему скамьи. Отдалённый колокольный перезвон понемногу затих – значит, и здесь церковь Замка была главнее, если все колокола перетащили туда, оставив тут словно в насмешку, всего один колокол, в который, наверное, и не звонили-то толком никогда; и постепенно в памяти К. всплыли все недавние события. Правда, ему ещё немного пришлось отдохнуть сидя на скамье, чтобы к нему вернулись все силы и все воспоминания, которые едва не выбил из него этот Франкель одним нечаянным, но мощным ударом. В церкви по прежнему никого не было и никто не мешал К., как следует прийти в себя. Все-таки он был сильно раздосадован, что вместо истории молодого человека, получил от него лишь оглушающий удар по голове, как будто предупреждение свыше, что не стоит ему слишком глубоко совать свой нос в дела Замка. Он с трудом припомнил адрес, который ему сказал Франкель, но название улицы вышибло у него из памяти окончательно, хотя там, вроде как, должна была быть пекарня в двухэтажном каменном дома, как говорил ему молодой человек, а таких домов вряд ли много выстроено в Деревне.

Отдохнув и собравшись с силами, К. вышел в притвор и сразу обнаружил там уже знакомого ему старичка церковного служку, который сидел там за столиком и высунув от напряжения бледный язык, что-то заносил пером в бумаги лежавшие перед ним. При виде К. он, как будто споткнулся, и открыв в растерянности рот с редкими зубами, испуганно заморгал на него своими маленькими глазками, должно быть, оробев от внешнего устрашающего вида К.

Но К. хватило одного только взгляда брошенного на столик с бумагами. Протоколы! Значит, даже здесь, даже в церкви, ведётся тщательное документирование всех произошедших событий, подчиняясь регламенту установленному Замком. Правда, вместо секретаря Мома, за столом сидел невзрачный старичок в одежде с заплатками, но суть дела от этого, похоже, не менялась; наверное и сам Мом позавидовал бы сейчас прыти старикашки, уже исписавшим своим ужасным мелким почерком несколько листов. И даже, может быть, решил бы, что этого упорного старичка, вообще не удастся выпроводить отсюда, пока тот полностью не исполнит свой долг и не заполнит все регистрационные формы до мельчайших деталей и подробностей. И когда это он всё ухитрился написать, пришло в голову К., неужели, ему уже столько успел сообщить Франкель, за то время, пока сам К. приходил в себя после всего, что случилось? Или им дело не ограничилось и руку здесь приложил ещё и священник, изложив свои подозрения против уклоняющегося от посещения церковных служб приезжего землемера? Интересно, сколько лжи они ещё понаписали о К., выгораживая самих себя и свои поступки. А теперь, значит, настало время для допроса самого К.?

Он буквально закипел внутри от таких мыслей и одним прыжком оказался рядом со столиком так, что старичка чуть не сдуло с места от одного его мощного движения.

«Не желаете ли провести допрос?» – саркастически осведомился он и с такой энергией ударил кулаком по столу, что подпрыгнула чернильница, а листы бумаги исписанные и ещё чистые взвились в воздух, как снег во дворе школы подброшенный его лопатой. На лице церковного служки проступило выражение крайнего ужаса, он выронил перо, которое держал в руке и оцепенел; видно было, что он что-то хотел сказать – может быть даже попросить у К. пощады – но язык его не слушался и вместо нужных ему слов старичок издал лишь жалкое бульканье, видно, решив, что настал его последний час. Впрочем, его можно было понять, вполне могло статься, что он видел такое устрашающее зрелище первый раз в своей жизни.

«Ну, так что же? – продолжал допекать его К., раздражение которого не утихало, – я здесь, можно приступать к разбирательству, графская канцелярия наверное, уже заждалась протоколов, не так ли?»

Старичок немного пришёл в себя и осторожно поднялся с совершенно мокрого табурета на котором принял первый натиск К.

«Виноват, господин, виноват, – пролепетал он, жалостливо моргая своими глазками, – я только схожу за господином священником, и мы всё сделаем, как вы требуете».

К. недоуменно нахмурился, кажется, эти низшие чиновники, весьма жалкие личности, стоит хоть немного на них надавить, как они сразу идут на попятную и даже сами готовы выполнять все твои требования; интересно, если бы он также накричал тогда на Мома, был бы тот же эффект? К. представил себе секретаря по Деревне, убегающего от него в мокрых штанах и злобно усмехнулся; наверное такого надругательства над администрацией ему бы не простили и Замок обрушил бы на него свой гнев всерьёз. Но насколько не похожим на самодовольного Мома выглядит сейчас этот старикашка: в поношенной и заплатанной одежде, с жалким и испуганным видом, с трясущимися от страха губами – вот он, осторожно, не смея отвернуться, задом отступает от К., даже позабыв забрать с собой свои протоколы – какое упущение! – и лишь только затем отойдя на несколько шагов, поворачивается, и несмотря на свои хромоту и старость, мгновенно исчезает из поля зрения К., как будто его здесь никогда и не было – совершенно жалкое и недостойное поведение для человека связанного с Замком, пусть даже и из самых низших чинов.

Итак, он снова избежал допроса, хотя и таким необычным способом; К. нагнулся и поднял с пола несколько разлетевшихся исписанных листков. По крайней мере, он сейчас хотя бы узнает, что о нём понарассказывали святой отец и Франкель, а может быть, и найдёт в протоколе какие-то важные для него сведения, которые помогут ему более умело противодействовать одолевающим его противникам.

Он быстро пробежал взглядом корявые строчки; ну и почерк, поразился К., как можно принимать на службу в Замок таких неквалифицированных работников, да и ошибок здесь полным полно; хотя, если уж в Замке взяли на службу таких специалистов как Артур и Иеремия, а потом ещё и навязали их К., хлебнувшим с ними горя полной мерой – то и такие кандидаты, как этот старичок, удивления вызывать уже не должны. Неизвестно, как там на более высоких уровнях обстоят дела, хотя судя по разговорам местных жителей, чиновники работают там уже намного более профессионально, иначе бы громоздкая организация Замка давно бы уже рухнула и погребла бы под своими обломками всех причастных и непричастных, но, конечно, работа низших звеньев этой системы построена отвратительно, что видно К. даже невооруженным глазом – а этот старикашка, просто ещё один наглядный тому пример.

К. ещё раз, но уже с поднимающейся внутри него тревогой просмотрел поднятые им бумаги. Он ожидал увидеть в них показания священника и молодого человека изгнанного из Замка, а видел лишь какие-то унылые списки съестных продуктов, хозяйственной и церковной утвари. Ну, как могут относится к допросу сотня свечей, воск и кадка с мёдом? Выходит, старичок, вовсе никакой не представитель администрации за которого принял его К. Что теперь подумает он нём священник, когда служка, заикаясь от страха, расскажет ему о нападении К. Лучше теперь К., наверное, несмотря на все его обещания господину Ледереру, в ближайшее время в церкви не появляться.

К. печально вздохнул и аккуратно сложил листочки стопкой на столе. Через маленькое оконце в притворе, он увидел что день уже на исходе и на Деревню опускаются сумерки. Ему надо было спешить на постоялый двор «У моста», где сегодня видели Герстекеров и куда К. весь день двигался, но всё никак не мог добраться.

Глава 30 (5)

Учитель. Школа. Ханс.

Ветер на улице совсем утих, лёгкий снегопад и тот прекратился, и разгорячённый К., шагая в расстегнутом пальто, и держа в руках свою шапку, жадно вдыхал свежий морозный воздух, который казалось можно было пить, как прохладное молоко, после спёртой церковной атмосферы. По мере того как охлаждался сам К., охлаждались и приходили в порядок и его собственные мысли. Теперь он уже сам удивлялся горячности охватившей его в притворе церкви; должно быть, он действительно всерьёз напугал старичка, который вероятно всего лишь занимался там хозяйственными делами. Но, с другой стороны, служка вполне справедливо поплатился за то, что изначально обманом завлёк К. в церковь, а потом вдруг от всего отрёкся и переиначил свои действия перед господином Ледерером, обвинив в произволе самого К. Может, в следующий раз это будет для него уроком, тем более, что К. не нанёс ему фактически никакого ущерба – свои мокрые штаны старичок может просушить, это не проблема, к тому же, сами его записи остались в целости и сохранности, К. их аккуратно собрал и положил на обратно на стол, так что ущерба местному делопроизводству было не нанесено никакого. Но всё это неважно, не забыть бы адрес Франкеля, чтобы как-нибудь зайти к нему в гости; К. слегка нахмурился – из адреса он запомнил лишь то, что там был дом деревенского пекаря. Он напрягся, чтобы припомнить детали – ведь это было совсем недавно! – но его кровь лишь приливала к голове и без пользы текла дальше, пульсируя в такт его шагам.

«А, господин, школьный сторож, – вдруг услышал К. откуда-то со стороны, – какая неожиданная встреча!» Он остановился, будто налетев на какое-то препятствие, голос был полон нескрываемой иронии и К. вдруг увидел, что перед ним стоят школьный учитель, с которым он как раз пытался сегодня избежать встречи, и учительница Гиза в длинной до пят меховой шубе, в ней она казалось дородной и величественной по сравнению с маленьким тщедушным учителем. К. недоумевающе огляделся вокруг, и до него понемногу дошло, что в задумчивости он всё это время шёл неверной дорогой и вместо того чтобы приближаться к постоялому двору, напротив, удалялся от него, и в итоге снова оказался перед школьной оградой.

«Вы, я так понимаю, наконец-то, явились на службу, – с ехидцей произнёс школьный учитель, но довольно спокойным голосом, видно свой громовой учительский рык он припас на потом, – а мы уже и не чаяли вас увидеть. Вы не подскажете фройляйн Гиза, сколько мы уже ждём здесь на службу господина школьного сторожа?»

Гиза в ответ презрительно улыбнулась, и даже не удостоив К. взглядом проронила: «Это вопиющее безобразие длится уже второй день. Я и не припомню на своей памяти более наглого небрежения своими обязанностями, – и она всё-таки посмотрела на К., – но, что можно было ещё ожидать от подобной личности? Вы господин учитель, как я прекрасно помню, были изначально против этой глупой затеи с наймом школьного сторожа».

«Увы, нам не всегда получается действовать, как считается полезным и нужным, – ответил учитель и К. почему-то показалось, что эти двое будто отрепетировали своё разговор заранее, настолько хорошо и складно они говорили, назубок выучив свои роли, – мои руки были связаны обещанием господину старосте. В отличие от этого господина, который ни в грош не ставит сельскую администрацию в лице уважаемого старосты или меня, и ведёт себя так как ему заблагорассудится, забыв про все свои обязательства, которые он нам дал совсем недавно».

«Прошу меня извинить, – сказал К. вежливым тоном, ссорится ещё раз с ними обоими ему сейчас не хотелось, – я… – Он на секунду задумался и решил ограничиться самой маленькой по возможности ложью, которую можно было употребить, – я был болен весь прошлый день и сегодня только встал на ноги. Но я готов прямо с завтрашнего утра или даже сегодня с вечера, – добавил К., – снова приняться за работу».

«А, так, значит, вы всё это время болели? А лицо вы себе разбили, видимо, тоже во время болезни?»– деланно удивился учитель и повернулся к Гизе с такой гримасой, как будто К. в своих безусловно лживых словах достиг пределов своей наглости.

«Он совсем изолгался», – фыркнула надменно Гиза в ответ, поправляя меховой воротник своей шубы.

«Значит ты болел?» – уже громовым голосом повторил учитель, разворачиваясь обратно и К. быстро сообразил, что его попытка обмануть сразу двух опытных школьных работников – тех кто из года в год привыкал изобличать шкодливых учеников с их проделками, и кто только по тону и дрожанию голоса юного обманщика, мог легко определить насколько тот заврался – такая попытка неизбежно потерпит неудачу; хоть К. был совсем и не юн не малоопытен, тягаться в этом сразу с двумя учителями ему явно было не под силу. Поэтому К. решил не усугублять свою вину дополнительной ложью, тем более, что он сразу подметил, как учитель снова обращается к нему на «ты». Это служило явным знаком того, что тот до сих пор считает его своим подчинённым – отбившимся, конечно, немного от рук – но всё равно ещё безусловно пребывающим в орбите его учительской власти. Поэтому К. решил пока не сопротивляться их натиску, тем более, что против двоих людей уверенных в своей правоте это было ещё и тяжело. Так что он снял шапку, молча упёр взгляд в землю, словом, принял вид мрачного раскаяния.

«Так, значит, ты решил не только прогуливать службу, – подступил ближе к нему учитель, заметив, что К. перестал ему сопротивляться, – но и ещё заведомо лжешь сейчас нам с фройлян Гизой, пытаясь скрыть свою нерадивость?»

«Да, он похоже, пьян, – поддержала учителя Гиза, упоминая К. только в третьем лице, как будто обращаться к нему напрямую, было ниже её достоинства, – вы посмотрите только как он стоит весь расстёгнутый и без шапки».

К. растерянно посмотрел на свою шапку, которую он держал в руке, и безропотно нахлобучил её себе на голову. Но Гизе, похоже, этого было мало и несмотря на своё презрение, она сделала шаг к К. – он с удивлением, обнаружил, что Гиза на полголовы выше его – и с надменным видом, но склоняясь всё ниже и ниже, застегнула ему пуговицы на пальто сверху донизу, как наверное, по привычке делала сотни раз со своими разбаловавшимися учениками. Странная теплота вдруг разлилась в ответ по его телу. И это впечатление было столь сильным, что К. и вправду, почувствовал себя вдруг неугомонным школьником, которого только что поймала за очередной проказой строгая учительница. Ещё немного и она прикажет привести ему в школу своих родителей, подумалось К. Долго же ей придётся их ждать!

«Пьян он или нет, мне это неважно, – вмешался снова школьный учитель, возвращая К. к сегодняшней действительности, где вряд ли можно было сыскать пьяного ученика, так что К., волей-неволей, снова пришлось встать взрослым, – важно то, что он отлынивает от своих обязанностей, хотя наверняка, претендует на жильё, еду и жалованье!»

К. только молча вздохнул в ответ, на самом деле припомнив, что договоре, который, кстати, он так и не подписал – хотя учитель тогда прямо заверил его, что это произойдёт сразу после переезда К. с Фридой и помощниками в школьное помещение – что там действительно упоминались все эти условия. Но получается, раз договор не подписан, то все эти соглашения держатся только на честном слове учителя, если он конечно не забыл, что договор так и не был оформлен. Но можно ли надеяться на его забывчивость, если он один ведёт половину всех предметов в школе и наверняка, обладает отличной памятью? И если сейчас учитель неожиданно аннулирует свои обещания не подкрепленные ничьей подписью – ни его, ни К., то тогда он может оказаться в сложном положении; для начала К. даже не сможет забрать своё добро из школы – чужаков туда не пускают, а у него там вещи, в том числе и его паспорт и метрика – разве что, после унизительных просьб, на которые учитель ещё и неизвестно как откликнется. А без вещей и с несколькими монетками в кармане, кто накормит К. сегодня вечером, да ещё во все последующие дни? На Герстекеров полагаться было нельзя, они то появляются, то исчезают, а возвращаться к ним домой в их отсутствие К. совершенно не хотелось по известным причинам; Матильда тоже таинственно пропала, не сдержав своего обещания взять его с собой в Замок; Пепи, этот несмыслёныш с налитым кругленьким тельцем, наверняка, уже забыла про него и предалась снова своим девичьим мечтаниям с подружками горничными. Оставалась только семья Варнавы, которые, наверное, с радостью приютили бы его у себя, но объедать бедняков, самих живущих впроголодь К. сам не желал. Так что ему, пока только оставалось смиренно стоять и покорно слушать ругань школьного учителя, надеясь, что тот не упомянет про неподписанный договор.

Наконец, судя по всему, учитель выдохся отчитывать К., а может просто решил, что это ниже его достоинства тратить столько времени на простого школьного сторожа, да к тому же К. сейчас являл собой молчаливый и послушный вид и не пререкался, как обычно, со своим начальником, так что любой, даже весьма жестокосердный человек на месте учителя, уже давно должен был хоть немного, но смягчиться.

«Итак, надеюсь, я вбил в тебя хоть немного ума и ответственности, – таким образом он закончил свой выговор К., – так что, если не хочешь окончательно распрощаться со своей работой, живо беги в школу и приготовь там классы для завтрашних занятий. И приготовь сегодня, а не с утра, фройлян Гиза больше не собирается вытаскивать тебя сонного из постели на посмешище ученикам, как это было позавчера! Кстати, – неожиданно вспомнил он, и К. внутренне сжался, – кто посмел разбить окно в гимнастическом зале? Опять ты?»

«Нет, господин учитель, – обрадованно выпалил К., радуясь, что тот вспомнил не про договор, а про другое, – это сделал мой бывший помощник Иеремия, но я тут же уволил его, когда до меня дошли эти известия, о разбитом окне».

«Уволил, значит, – процедил учитель, хмурясь от непонятной ему радости К., которую было слишком легко заметить, – я бы вас всех там поувольнял, если бы не необъяснимая доброта господина старосты. Ладно! Сегодня же заделаешь окно досками, вместо тех картонок, которыми мы с фройляйн Гизой, вынуждены были закрыть его сегодня, чтобы не окоченеть от холода вместе с учениками».

«Сегодня же будет всё сделано, – послушно подтвердил К., – я займусь этим прямо сейчас».

«Сию же секунду!» – изрёк учитель, по-прежнему хмурясь, снова ещё раз оглядел его с ног до головы, но видимо, не найдя ничего к чему бы он мог ещё придраться, подарил К. последний суровый взгляд, и не простившись прошёл мимо вместе с Гизой. К. в ответ стоял у школьной ограды на вытяжку как солдат в застегнутом на все пуговицы пальто и в шапке, ожидая пока его начальство не исчезнет за домами; до этого момента, он двигаться остерегался. К. расслышал удаляющийся голос учителя: «Вот так ставят на место нерадивых служителей». – «Но я всё равно не доверяю этому землемеру, господин Грильпарцер», – услышал К. ещё и Гизу, но учитель решительно отрубил её сомнения, энергично махнув рукой и сказав: «Не, беспокойтесь, фройляйн, я крепко держу поводья!»

К. в сомнении взглянул на темнеющее небо; если он хочет добросовестно выполнить задание учителя – так, значит, зовут его Грильпарцер? – то ему надо поторопиться, потому что забивать разбитое окно досками под слабым светом керосиновой лампы – занятие не из простых. Хорошо бы, конечно, сходить до гостиницы «Господский двор», отыскать там Иеремию и за шиворот притащить того к школе, ведь это именно его бывший помощник разбил там окно и сбежал, оставив отдуваться за свои грехи своего начальника – К., и заставить, если не самого его исправить дело, то хотя бы помочь К., и например, постоять со стороны улицы на морозе, держа доски, пока К. будет работать внутри в тепле. Да, и Фрида может быть, тогда, увидев его требовательность и непреклонность, снова ощутит в себе любовные чувства к К. и вернётся к нему, ведь женщины любят решительных мужчин не склонных к сомнениям. Но, с другой стороны, заставить Иеремию сделать что-то полезное – задача практически невыполнимая, они-то и вдвоём с Артуром ни разу ничего путного не сделали, а только вредили К. своей помощью; так и здесь – не останется ли школа совсем без стёкол, если Иеремия примется за дело, учитель тогда точно уволит К. со страшными проклятиями и даже содействие старосты не поможет. Да, к тому же, этот притворщик, вспомнил К., симулирует сейчас простуду, лежа в уютной Фридиной постели – можно представить, как он заохает и раскричится, если К. потащит его оттуда на улицу. Так что это весьма сомнительное предприятие, подумалось К. и он печально усмехнулся – выходит, Фрида точно к нему не вернётся – совсем он не решительный, а наоборот, вечно сомневающийся в своих силах, слабый человек. Поэтому весь ремонт К. придётся делать сейчас самому и быстро, если он ещё хочет успеть вернуться на постоялый двор «У моста», порасспросить там про Герстекеров и поесть хотя бы остатков от ужина постояльцев, раз уж община обязалась кормить его за свой счёт и хозяйке волей-неволей придётся терпеть и обеспечивать его пропитанием.

Учитель с Гизой уже скрылись из вида, и К., очнувшись от своих мыслей, торопливо двинулся к школьным воротам, запиравшим двор. Он уже подошёл почти вплотную к калитке, как вдруг та резко распахнулась и его чуть не сбил какой-то человек, оказавшийся к удивлению К., запыхавшимся Шварцером. Тот тоже, видимо, не ожидал встретить К. на своей дороге.

«Господин земле… школьный сторож? – выпалил Шварцер, резко притормозив и выпучив на К. глаза, – вы здеь никого не видели? – и невпопад добавил, – вас же вроде уволили из школы».

«Вы, Шварцер, постоянно ошибаетесь на мой счёт, – спокойно сказал К., делая шаг в сторону, чтобы дать тому дорогу, – это я понял, ещё в первый день, как только прибыл в Деревню. Я бы посоветовал вам быть более внимательным. С чего бы меня увольнять? Я только что беседовал с господином Грильпарцером и сейчас как раз иду в гимнастический класс, чтобы привести в порядок разбитое окно. Кстати, вы бы не хотели мне помочь, вы же тоже, как я слышал, помощник школьного учителя?»

«Он был один, когда вы его встретили?» – Шварцер пропустил мимо ушей последний вопрос К.; похоже, он был чем-то сильно взволнован и непрерывно озирался вокруг, заглядывая даже за плечо К., и сводя свои густые брови так, как будто ожидая там увидеть кого-то ещё кроме него.

«Нет, не один – ответил К. – он сопровождал фройляйн Гизу».

Услышав его слова, Шварцер подскочил на месте и заскрипел зубами. «Так я и знал, так я и знал», – забормотал он глядя куда-то внутрь себя, так во всяком случае, показалось К. «А куда они дальше направились, вы не видели?» – глаза его безумно заблестели и он вцепился зубами в свой же кулак.

К. забеспокоился, он ещё никогда не видел Шварцера в таком состоянии, обычно тот был весьма спокоен, ровен и презрителен по отношению к К.; похоже что-то серьёзно вывело его из равновесия. Неужели, он приревновал Гизу к школьному учителю? Хорошенькие дела творятся здесь в школе! А замечания насчет нежелательных подробностей семейной жизни все, значит, делают ему – К.!

Шварцер больше ничего не говорил, а только судорожно вдыхал и выдыхал холодный воздух, прикусив до крови кожу на пальцах, а взглядом, как будто умолял К., спасти его добрыми известиями. Вообще, было весьма соблазнительно – дать Шварцеру правильное направление, и пусть, уж они там решают свои дела втроём без его присутствия, к тому же, вероятно, учителю тогда будет совсем не до К. в ближайшем будущем, если судить сейчас по воинственному настрою Шварцера. Но все же К. сумел пересилить себя, и не подавая виду, что он что-то подозревает или чем-то взволнован, он со спокойным видом протянул руку и указал в направлении противоположном тому, куда на самом деле ушли школьный учитель с Гизой.

«Они прошли туда, – подкрепил он свой жест словами, – буквально пару минут назад, я думаю вы их вполне сможете нагнать».

Шварцер внезапно стиснул его в своих благодарных объятиях так, что у К. перехватило дыхание и слетела с головы шапка. Но он даже не успел сказать ни слова, как тот уже отпустил К. и бегом бросился в указанную ему сторону.

Озадаченный этими странными событиями К. насилу вспомнил о своих делах, глядя Шварцеру вслед. Надеясь, что на этом его приключения на сегодня закончились, он прошёл за калитку, аккуратно притворил её и даже запер на замок, отыскав в кармане связку ключей, выданных ему учителем два дня назад. С ключами в руке К. даже почувствовал себя как-то увереннее, как настоящий школьный служитель идущий по своим животрепещущим делам. Да, быть может, он и отсутствовал здесь целый день и даже дольше, но ведь не просто так, он же не притворялся больным как Иеремия, хотя что греха таить, и попытался разыграть перед учителем эту карту; он отсутствовал по серьёзным причинам. В любом случае, если учитель утверждал правду, что здесь никогда не было школьного сторожа, то за один или даже два дня отсутствия К. на службе небеса на землю точно не упадут. Важно позвякивая ключами, К. подошёл к наспех закрытому старой картонкой школьному окну, из которого ещё недавно махала ему рукой Фрида, расставаясь, как ему казалось тогда, с К. ненадолго, и в которое змеёй проник его помощник, чтобы потом коварно заползти и в её сердце.

Хотя на улице уже изрядно стемнело, К. удалось разглядеть, как небрежно и недобросовестно приделана к оконной раме картонка; стоило ему лишь одним пальцем по ней постучать и слегка дернуть её на себя, как она тут же и отвалилась а за ней совершенно неожиданно в сторону К. вылетела с жутким шипением та самая, уже знакомая ему, жирная кошка Гизы, от которой он сам едва успел отскочить. Вполне вероятно, что картонка была прикреплена покрепче, чем полагал К., а девяносто процентов работы по её отрыву проделала испуганная чем-то кошка, но дела было уже легко не поправить; серая кошка мгновенно растворилась в серых деревенских сумерках, а в оконной дыре завыл ветер. К. настороженно прислушался, ветер как будто плакал, горюя над чьими-то несбывшимися надеждами, и через несколько мгновений К. понял, что внутри школьного зала кто-то, на самом деле, плачет. К. не подумав, чуть было не полез тут же в дыру, но вовремя опомнился, и уже очень скоро открывал и так еле прикрытую входную дверь, через которую, вполне может быть, недавно и выскочил в расстроенных чувствах Шварцер. В большой прихожей, он снял с крючка висевшую там керосиновую лампу, зажёг в ней огонь восковым спичками лежавшими рядом и прошёл в зал, который он оставил почти два дня назад ради встречи с Варнавой.

«К.! Наконец-то ты пришел!», – услышал он почти сразу детский вскрик и с удивлением увидел Ханса, который радостно выбежал ему навстречу.

«Ханс? Что ты тут делаешь, – озадаченно воскликнул К., ласково гладя мальчика свободной рукой по голове, когда тот с зарёванным лицом, всхлипывая прижался к нему обеими руками и не отпускал, – разве ты не должен быть сейчас дома?»

Мальчик запрокинул заплаканное лицо и с обидой посмотрел прямо в лицо К. «Ну, как же так, К.? – с обидой, недоуменно спросил он, – ты же обещал дождаться меня здесь сегодня после занятий, а потом мы были должны пойти к моему отцу. Неужели, ты забыл, как сам обещал мне это позавчера?»

К. чуть было не выронил лампу и не сел прямо на пол, так сильно он на мгновение ослабел. Как он, действительно, мог про это забыть, внутренне выругал он сам себя. Построить такие планы, преодолеть недоверчивость Ханса, «подобраться» к нему, как выразилась в тот раз Фрида, хотя она говорила тогда больше о себе – и вдруг про всё это позабыть! Весь разговор с мальчиком, тут же послушно всплыл у него в памяти, будто они разговаривали только что. Получается, К. направился по неверному пути, на который его увлёк своими посулами Герстекер и совсем позабыл, что до этого он планировал заполучить себе в союзники Брунсвика, как главного оппозиционера старосте, и уже с этой ступеньки, усыпив его бдительность, собирался уменьшить расстояние отделявшее К. от матери Ханса. Конечно, совсем не так, как он сегодня сократил это расстояние с её сестрой Матильдой, об этом даже и речи быть не могло, он до сих пор покрывался холодным потом, при одном только воспоминании о том, что он принял её за мать Ханса. Ему нужен был от неё только совет или лучше помощь, а как этого надежнее всего добиться, если не сдружиться с её самыми близкими людьми – мужем и сыном? И теперь он практически упустил этот шанс, обидев Ханса, позабыв, что сам же и договорился о встрече с ним сегодня; он как будто снова услышал весёлый звенящий голос мальчика «Значит до послезавтра!»

«Погоди, Ханс, погоди, – забормотал он, собираясь с мыслями, – конечно, я ничего не забыл, просто не мог прийти раньше. Меня задержали важные обстоятельства».

«Но я уже замёрз здесь совсем, пока тебя ждал, – со слезами в голосе сказал мальчик, – сначала я ждал тебя на улице, а потом когда замёрз, вернулся снова сюда. Зал был уже пустой, но печка почти прогорела, а дров больше не было. Потом сюда зашёл обозлённый чем-то Шварцер, он ругался и пинал ногами гимнастические снаряды, вон посмотри сам, – и К. действительно заметил поваленного и лежащего на боку гимнастического коня и разбросанные рядом брусья, – я испугался и спрятался за печку, а потом под ноги ему попалась кошка, – продолжал Ханс, – он чуть было не грохнулся на пол, пихнул её со злобы ногой так, что она отлетела в сторону и выскочил из зала, ругаясь на все лады. Я было подумал, что тебя уже не дождусь, и надо идти домой, но я боялся выходить из-за Шварцера, мне почему-то казалось, что он готов так же пнуть и меня, поэтому сидел здесь и тихонько плакал. Но ты всё-таки пришёл за мной, К.», – и мальчик дружелюбно погладил его по рукаву пальто.

К. облегчённо вздохнул, по счастью, Ханс, несмотря на допущенные К. оплошности, не стал его врагом, и на него по-прежнему можно было рассчитывать. Но фоне всех его неудач, пожалуй, это можно было рассматривать, как одно из редких достижений К. здесь в Деревне.

«Ханс, послушай, – нерешительно начал К., боясь потерять и это достижение и снова обидеть мальчика, – ты не против, если мы останемся здесь ненадолго? Мне надо заколотить досками вон то разбитое окно, чтобы совсем не выстудить гимнастический зал. А ты, если хочешь, можешь даже мне помочь».

Слёзы на глазах Ханса быстро высохли и он даже обрадованно захлопал в ладоши. «Конечно, я помогу тебе, – весело сказал он, – но только, К., давай поторопимся. Если станет совсем поздно, мама начнёт за меня волноваться».

К. машинально кивнул, озираясь. Ему только что пришло в голову, что у него нет ни гвоздей, ни молотка, и он даже понятия не имеет, где брать подходящие для работы доски. Насколько он помнил, в сарае рядом со зданием школы, из дерева были только дрова для топки, не считая самого сарая, но не будет же он приколачивать к окну дрова или разбирать сарай. Что же ему делать? За какую-то секунду в нём нагромоздилось столько разных нерешительностей, но все они никак не хотели перерастать, хотя бы в крохотную решимость. И вдруг К. озарило, что он не просто так оказался в этой ситуации – на самом деле, это был, без сомнения, дьявольский план школьного учителя; не имея возможности просто так уволить К., он даёт ему совершенно невыполнимую задачу, а когда К. полностью провалится в её исполнении, что же, тогда учитель с лёгким сердцем выгонит его с работы. И никто не сможет заступиться за К., даже староста, ибо он сам своим согласием только что подписал себе приговор. Его охватило уже знакомое ему чувство беспомощности, надо было действовать, а голова у К. была словно наполнена паром и всё что он мог – это только сжать руки в кулаки на бёдрах, но это мало ему помогало.

Ханс, казалось, понял в чём дело; он осторожно подёргал К. за рукав.

«Шварцер сегодня заделывал окно картоном, – сказал мальчик, – а инструменты оставил потом вон в том шкафу», – и он указал рукой на деревянный шкаф, одиноко стоявший в другом конце зала. Как выяснилось, школьный учитель, увидев сегодня утром разбитое в школе окно, очень сильно взбесился; досталось всем окружающим и даже Шварцер попал ему под горячую руку, хотя он был ни в чём не виноват, а как обычно, просто пришёл, чтобы сидеть на уроках и любоваться своей Гизой. Конечно, во всем сначала обвинили К., как лицо материально ответственное – он же был сторожем – и даже если не он сам, как выяснилось потом, разбил окно, то, во всяком случае, он должен был воспрепятствовать порче школьного имущества, как выразился учитель: «Да хоть бы ценой собственной дрянной жизни». Так что, если бы утром К. имел бы несчастье оказаться в досягаемости бурлящей, как проснувшийся вулкан, ярости школьного учителя, то ему бы точно не поздоровилось. Ну, а так больше досталось Шварцеру, в основном за то, что он легкомысленно начал пререкаться с учителем, забыв, что он сам работает в должности помощника и должен подчиняться его указаниям. Дело было в том, что за ночь зал целиком выстудился – а ведь ещё никто не топил печи (и это тоже, кстати, вменили в преступление отсутствовавшему в школе К.) – и вести занятия там было, считай что невозможно. Вряд ли учитель мог бы сам заняться починкой окна, поскольку, несмотря на всю свою учёность и знание французского языка, работать руками он никогда не умел, да и как для школьного начальства, подобное занятие, в любом случае, было ниже его достоинства. О фройляйн Гизе даже и речи не шло, она, пожалуй, бы и шага к этому окну не сделала. Поэтому учитель сначала хотел послать одного из учеников к старосте, дабы тот, во-первых, убедился в ошибочности своего решения о назначении К. школьным сторожем, если уже на второй день его службы школа начала рушиться по его вине, а во-вторых, чтобы тот прислал какого-нибудь батрака, исправить или хотя бы для начала временно заколотить разбитое окошко, и учитель даже было посмотрел именно на Ханса, возможно, чтобы дать ему это поручение. Но как раз в этот момент его взгляд упал на Шварцера, который безмятежно, раскрыв рот, забыв обо всём на свете, любовался Гизой, не обращая никакого внимания на плещущий по гимнастическому залу учительский гнев. Наверное, тому показалось, что Шварцер совсем уж даром ест свой хлеб школьного помощника, в то время, как один лишь учитель кладёт все свои силы, чтобы учебный процесс функционировал должным образом. А единственное, чем занимался Шварцер на своей должности, так это проверял вместе с Гизой тетради учеников; в сущности он выполнял её работу, которую она прекрасно могла бы делать и без него. Поэтому учитель бесцеремонно, как пробку из бутылки, выдернул Шварцера с задней парты, где тот обретался и велел ему заняться конкретно починкой окна, потому что, дескать, на поиски плотника всё равно уйдёт драгоценное время, которое надо использовать для учёбы, а к старосте, мол, учитель сходит сам, уже с подготовленным докладом о должностных преступлениях К. Но Шварцер, видимо, вспомнив, что он сын помощника кастеляна, а не какой-нибудь там безродный учителишка, наотрез отказался пачкать руки грязной, как он выразился, работой. С официальной точки зрения он, разумеется, был не прав, поскольку господин Грильпарцер являлся его непосредственным начальством, и молодой человек был обязан выполнить все его указания. Но с неофициальной, скажем так, с житейской позиции, портить отношения с сыном кастеляна, и получается, с ним с самим, было невыгодно и для учителя, тем более, что должность школьного помощника Шварцер продавил поверх его головы, использовав свои связи в Замке. Но школьный учитель уже был так накалён произошедшими событиями, что позабыв про дипломатические тонкости, которые должен был бы, по хорошему, учесть, окончательно вышел из себя и громовым голосом пригрозил выкинуть со школьной должности Шварцера за его неподчинение, присовокупив, что он Шварцера на пушечный выстрел после этого не подпустит к школе, а следовательно и к Гизе; хотя про саму фройляйн Гизу, конечно, учитель не упомянул, потому что вокруг толпились ученики, которым не следовало слышать о подобных вещах. Правда, Шварцер не оценил учительской деликатности и в запале сам пригрозил использовать свои знакомства, чтобы уже со своей стороны выкинуть с работы самого учителя, и может быть, даже занять его место; понятно, что это были только слова, никогда бы в жизни Шварцер не смог удержаться на такой должности без всяких преподавательских навыков, не говоря уже об отсутствии знания хотя бы французского языка, но, видимо, ему было приятно, даже просто представить в своём воображении такое развитие событий, ибо тогда у него появились бы серьёзные рычаги для влияния на фройляйн Гизу, чтобы заставить, наконец, её выйти за него замуж; в противном случае он мог бы просиживать штаны за задней партой в школе годами, но так и не добиться своей желанной цели.

Неизвестно, чем бы всё это закончилось, может быть даже дракой, в которой у Шварцера было бы бесспорное преимущество, в силу его молодости, если бы Гиза, возможно, представив Шварцера на должности начальника и ужаснувшись перспективе стать ему женой и рожать каждый год от него детей, не перешла бы решительно на сторону школьного учителя и не пригрозила бы молодому человеку своей окончательной немилостью. Шварцеру пришлось моментально капитулировать, поскольку ещё неизвестно, смог ли бы он, даже использовав все свои связи, одолеть в борьбе господина Грильпарцера, но фройляйн Гизу он бы потерял уже сейчас, и это ему было очевидно. Поэтому ему пришлось покориться и отправиться за молотком и гвоздями, учитель же, удовлетворенный своей победой, отыскал для него самолично картонку, чтобы не доводить до опасного предела унижение молодого человека, так как несмотря на свой гнев, он всё-таки учитывал положение Шварцера и его отца в Замке. Окончательно же они все трое сошлись на том, что единогласно объявили виновником всех бед именно К., а учитель пообещал, что он теперь уж точно сотрёт К. в порошок, чтобы и духом его больше в школе не пахло. А Шварцер сказал, что он после выполнения работы возложенной на него учителем, найдёт рюкзак и остальные пожитки К., оставленные им в школе и выбросит их на ближайшем пустыре. И хотя учитель запретил ему это делать, сказав, что он сам заберёт эти вещи на хранение, но безусловно, не будет их выбрасывать, потому что в отличие от заезжих бродяг, здесь в Деревне живут интеллигентные и приличные люди, которые подобными делами не занимаются. Ханс, услышав про то сильно испугался и решил сбежать из школы, чтобы найти К. и предупредить его о грозящей ему опасности.

Правда, сделать ему это не удалось, взвинченные столкновением со Шварцером учитель и фройляйн Гиза теперь стали вымещать своё настроение на учениках, пресекая любое баловство и следя за каждым их движением, так что школьники теперь даже дышать боялись. Сам Ханс было очень расстроился, каждая минута промедления казалась ему роковой для К., но потом он вспомнил, что именно сегодня они с К. договорились о встрече после уроков. Правда, где искать К. при его отсутствии весь прошлый день, мальчик и понятия не имел, но он надеялся, что К. помнит о своей договоренности и не забудет явиться в школу как и обещал. Поэтому Хансу пришлось смириться и ждать, пока шли уроки и Шварцер заделывал окно; но видать, для сына помощника кастеляна это тоже было непривычной работой, поэтому сделал всё он, конечно, вкривь и вкось, так что даже старая кошка одним прыжком смогла разрушить результат всех его трудов, что своими глазами увидел недавно К. А когда все немного подуспокоились, стало видно, что учитель очень благодарен фройляйн Гизе за поддержку в противостоянии с Шварцером; возможно, он был чересчур горяч в своей признательности, да и сама Гиза со слишком видимым удовольствием приняла его благодарности, что выглядело со стороны довольно странно, поскольку она никогда не показывала на людях свои чувства; возможно, она просто представила себе кошмар семейной жизни со Шварцером и ужаснулась, или вообразила его своим начальником и ужаснулась вдвойне. Но всё было бы ничего – подумаешь, один раз в жизни Гиза чем-либо открыто выразила свое удовольствие, рано или поздно это должно было бы случиться, не может же она всегда и везде быть безразличной и холодной на вид ко всему окружающему. Но, когда Шварцер, заканчивая свою работу заметил это, то он, конечно, просто глазам своим не поверил, и в сердце у него, судя по всему, возникли самые чёрные подозрения. Получается, он не меньше двух лет, насколько помнил Ханс, торчал в школе, похоронил ради этого свою карьеру в Замке, рассорился с могущественным отцом, вынужден был постоянно подстраиваться под тяжеловесный характер Гизы, почти ничего не получая взамен, даже скупых слов благодарности – например, после помощи в правке школьных тетрадок, и вот прямо здесь она открыто при нём, можно сказать, кокетничает со школьным учителем, который, между прочим, только что угрожал Шварцеру увольнением, и вообще, ведёт себя как его верная союзница, помогая ему одолеть сопротивление Шварцера. Любой бы на его месте, наверняка, испытал бы муки ревности, а уж живой и подвижный Шварцер и подавно, тем более, что ему приходилось до этого постоянно одёргивать и сдерживать себя, чтобы не потерять расположение Гизы, и всё это в нём годами бродило и копилось и искало себе выхода. Конечно, любому зрителю со стороны уже с самого начала было бы очевидно, что тяжёлый ледяной характер Гизы в итоге загасит пламень живой и темпераментной Шварцеровской страсти, но, как известно, любовь слепа, а когда ей ещё и не дают исхода – то и безумна в своих порывах. Но как бы то ни было, Шварцер какое-то время ещё держался и закончил кое-как работу, всего лишь попав – в этих порывах – себе пару раз молотком по пальцам. Как выразился потом господин учитель, «достойно похвалы, что он не пригвоздил случайно свою руку к оконной раме».

На этом, может быть, сегодня всё и закончилось бы миром, и фройляйн Гиза, видя послушание Шварцера, снова бы разрешила бы сидеть ему на подмостках кафедры во время урока, а затем дозволила бы ему править с ней тетрадки учеников, но как назло господин Грильпарцер неожиданно велел ему ещё найти в школе пожитки К., и не теряя времени, отнести их к нему на квартиру на Шваненнгассе, где тот жил доме у мясника. Сам школьный учитель объяснил эту спешку боязнью за невинность учеников, ибо мало ли что могло отыскаться в вещах у такого неблагонадежного человека, как К., тем более, эти вещи лежали хоть и в углу класса в старом рюкзаке, но всё равно на виду, а непоседливые школьники могли растащить эту заразу по всей школе.

В этом месте К., слушая рассказ Ханса, просто подскочил на месте.

«Как! -крикнул он громче, чем бы ему хотелось, – все мои вещи у школьного учителя?»

Мальчик в ответ грустно кивнул, но возразил, что это все-таки лучше, чем если бы Шварцер выкинул бы их где-нибудь на деревенских задворках.

«Но ты же сам сказал, что именно Шварцеру поручено было отнести все мои вещи на Шваненнгассе? – не согласился К., – откуда мы знаем, что он в точности выполнил поручение, а не сделал так как грозил раньше?»

Ханс признался, что он не подумал об этом, но ему кажется, что Шварцер в тот момент ещё вроде бы как подчинялся учителю и не стал бы игнорировать его распоряжение, хотя было видно, что он выполняет его с крайней неохотой; было ясно, что он не желал оставлять фройляйн Гизу и господина учителя вдвоём.

К. опустился на пол рядом с упавшим гимнастическим конём и сжал голову ладонями, почти не слушая слова мальчика; противники окружали его двойным смыкающимся кольцом, явно дублируя свои враждебные действия – его пожитки в любом случае не оставались бы в покое, их либо уже выкинул Шварцер, либо присвоил Грильпарцер. Правда, неизвестно что ещё хуже, то, что его рюкзак лежит на пустыре в снегу, где его ещё можно сыскать с помощью Ханса, который знает здесь все тропинки, или то, что он может быть сейчас в руках у учителя, и теперь К. полностью в его власти, ведь без документов уехать из Деревни ему немыслимо, он же не бродяга. Поэтому он уже невнимательно дослушал конец истории Ханса о том, что Шварцер по возвращении случайно увидел, как учитель держит Гизу за руку, стоя возле кафедры и окончательно решил, что тот его отослал к себе домой специально, чтобы остаться с фройляйн наедине после уроков. Он побелел как полотно и молча, ничего не сказав про то, что выполнил ли он поручение или нет, снова выбежал из школы, но так быстро, что учитель с Гизой даже не заметили его прихода.

В этот раз, когда он вернулся, на него уже удержу не было, но, к счастью, все уже успели отправиться по домам кроме Ханса, которому пришлось спрятаться за гимнастическими снарядами, чтобы дождаться К. Шварцер сначала некоторое время бесновался в зале, раскидывая спортивное оборудование, но слава богу, не заметив мальчика, а потом выбежал вон, после чего буквально через пару минут здесь появился К.

К. сидел на полу и чувствовал, что его мозг распадается на отдельные части, думающие сами по себе: ему единовременно надо было и заколачивать досками окно (а сначала найти инструменты и доски), и искать Шварцера, чтобы выбить из него правду, куда он дел его рюкзак, и шагать вместе с Хансом к его отцу Брунсвику, который уже должен был, наверняка, их ждать, и дойти, наконец, до постоялого двора, где надо было расспросить о Герстекерах, и в конце концов, там поужинать. Но К. не мог выбить ничего из той копны соломы, в которую он превратился в последние дни; вместо решимости что-то сделать, он ощущал только полную беспомощность.

Положение снова спас Ханс, впрочем, К. и раньше замечал в прошлом с ним разговоре, что из его детскости иногда как будто выглядывал взрослый прозорливый человек, с немалым жизненным опытом, правда невозможно было сказать, где он успел поднабраться такого опыта, и тем не менее, мальчик буквально за пару минут, пока К. сидел на полу, отчаянно пытаясь разобраться со всеми остальными К. у него в голове тянувшими его в разные стороны, сумел отыскать и молоток и гвозди заброшенные Шварецером туда, где К. их и вовек бы не сыскал. И он даже приволок из дровяного сарая крышку от старой сломанной парты, которая идеально подходила к дыре в окне пробитой негодным Иеремией, что наглядно показывало, какие надежды можно будет возложить на мальчика в будущем. Таким образом с помощью Ханса К. довольно быстро сумел справиться с заделкой окна, хотя будучи всё это время отвлечён мыслями о своих пропавших вещах, ухитрился несколько раз, как и Шварцер, попасть себе молотком по пальцам, и даже один раз, чересчур сильно размахнувшись, он чуть было не разбил и остававшуюся пока целой вторую половинку окна – Ханс едва успел криком предупредить о грозящей стеклу опасности. Но, в конце концов, дело было сделано, и можно было надеяться, что учитель завтра останется доволен работой К. (про помощь в этом мальчика, он вряд ли бы смог сам догадаться), которая на фоне грубой поделки Шварцера, выглядела творением мастера. Все остальные обязанности школьного служителя – подмести и вымыть полы, хорошенько протопить печь и вынести мусор – К. без труда мог уже сделать завтрашним утром.

Ханс был очень горд своей помощью и буквально лучился от счастья, но К. оставался по прежнему сильно встревоженным – он не может сдвинуться с места, объяснил он мальчику, пока не решит, как отыскать рюкзак со своими вещами, а главное документами; ясное дело, что для этого сначала надо было найти Шварцера, как человека, у которого они были в руках в последний раз.

«Как я не догадался спросить его об этом при встрече?» – безутешно проронил К., складывая оставшиеся гвозди и молоток в шкаф. «Но, К., ты же не знал об этом тогда, – ответил Ханс, глядя на К. испуганным взглядом, – я сам тебе рассказал об этом после». «Да, так и было, – согласился К. потирая лоб, – но всё же…» – «Прошу тебя, пойдём скорее к моему отцу, – уже начал упрашивать его, не на шутку взволнованный, Ханс, – уже совсем стемнело, и наверняка, он сердится, что нас так долго нет».

Но К. неожиданно заупрямился, сейчас для него не было ничего важнее его рюкзака, ведь остаться без бумаг удостоверяющих его личность на дальних подступах к Замку стало бы для него окончательным поражением, даже можно сказать полной катастрофой; там, где значение имеет самая ничтожная бумажка, он вдруг лишается важнейших документов: паспорта и метрики, не говоря уже о ворохе второстепенных документов, что он накопил за время своих странствий.

«Послушай, Ханс, – сказал К., блуждая обеспокоенным взглядом по лицу мальчика, еле видимом в слабом свете керосиновой лампы, – я точно знаю, что Шварцер, когда он не понимает, чем себя занять, то всегда болтается на постоялом дворе «У моста» и лезет под руку каждому гостю, – в памяти К. живо всплыла их первая встреча. – Наверняка, и сейчас он там, раз ты сказал, что фройляйн Гиза на него сердита. Значит, он не может быть сейчас около её дома, а уж тем более, она не допустит его к себе сегодня, даже для того, чтобы он помогал ей проверять, как обычно, тетради».

Мальчик только кивнул со слезами на глазах.

«Но всё же, К., – попытался он, переубедить его, – ну, пойдем сначала к моему отцу, прошу тебя». «Нет! – К. уже всё решил, – скажи Брунсвику, что я приду завтра, я это обещаю, но сегодня, Ханс, пойми, первым делом я должен добраться до Шварцера, иначе всё пропало!»

После этих словХанс уже не стесняясь, зарыдал, уткнувшись головой в грудь К.

Глава 31 (6)

Постоялый двор «У моста». Разговор с хозяином.

Простившись с плачущим Хансом, К. отправился на постоялый двор «У моста». На улице совсем стемнело, но К. за несколько раз уже выучил дорогу и не боялся теперь сбиться с пути. У К. было тяжело на душе, перед глазами у него всё еще стояло заплаканное лицо мальчика, с которым он уже успел подружиться, и которому он невольно, против своего желания, нанёс сегодня такой сокрушающий удар. Меньше всего на свете он хотел бы заставить Ханса плакать, но его слишком сильно стиснули неодолимые обстоятельства, вынуждающие К. спешить сейчас другой дорогой. Он лишь надеялся, что мальчик простит ему это невольное предательство, а лучше, если ещё и поймёт почему К. поступил именно так – отказался сейчас от встречи с его отцом Отто Брунсвиком, несмотря на то, что они ещё позавчера потратили с Хансом уйму времени и сил, чтобы тщательно, в деталях, разработать план этой встречи, так что даже Фрида, слушая их разговор, приревновала его к мальчику и потом долго осыпала К. упрёками. Но теперь оставалось рассчитывать только на способности Ханса, что он сумеет защитить К. перед своим отцом. Судя по тому, что К. слышал о самом Брунсвике, надежда на это была, ибо Ханс по своим способностям явно превосходил отца, но он всё таки был ещё ребенком, а не взрослым человеком, способным полностью отдавать себе отчёт в своих действиях, и к тому же Брунсвик мог давить на него, используя свой отцовский авторитет и чего доброго мог бы перетянуть его на свою сторону, чего совсем не хотелось К.; Брунсвик был ему необходим как союзник против старосты и учителя, но из-за складывающихся обстоятельств это союз висел на тончайшем волоске. И чем ближе К. подходил к постоялому двору, тем больше ему казалось, что совершил ошибку, оставив Ханса одного перед его отцом; вдвоём им было бы гораздо легче убедить Брунсвика переменить свое мнение о К., ибо как взрослый опытный человек, он мог бы легко поправить мальчика, если у того не заладится благополучно представить К. перед Отто в лицеприятном виде. Мысленно К. уже вёл энергичный диалог с Брунсвиком, каждой своей убедительной фразой, демонстрируя ему неоспоримые преимущества, который получит Брунсвик, перейдя на сторону К., так что тот лишь согласно кивал, удивляясь, насколько глуп и недальновиден был он всё это время. И мог ли Ханс, почти ребенок, совершить эту колоссальную работу один против нависшей над ним грозной отцовской фигуры? Очень сомнительно.

К. настолько расстроил себя такими мыслями, что шагая всё медленнее и медленнее, как знать, может быть и развернулся бы, в конце концов, прямо перед самым входом на постоялый двор и пошёл обратно вслед Хансу, если бы в этот момент входная дверь не открылась и на крыльце дома не показался бы сам хозяин двора с фонарём в руке, и не уставился на К. остолбеневшим взглядом, словно узрев перед собой выходца с того света. Такая реакция хозяина на его появление тоже, в свою очередь, привела К. в замешательство, и всё, о чём он только что думал, вылетело у него из головы. Так они простояли некоторое время, оглядывая друг друга.

«Господин К.», -наконец с робким видом произнёс хозяин и поклонился, к удивлению К., даже не добавив уже привычного его уху слов «землемер» или на худой конец «школьный служитель», уже не говоря про «школьного сторожа», что, правда бы тогда совсем не вязалось с именованием его господином.

«Здравствуй, Ханс, – проронил К., – как здесь у вас идут дела?»; хоть он за неделю и скатился изрядно по наклонной в глазах многих жителей Деревни, и в особенности хозяйки этого постоялого двора, но по отношению к её мужу, этому робкому человеку с мягким безбородым лицом и карими всегда испуганными глазами, К. почему-то по-прежнему ощущал себя несколько свысока, даже в его теперешнем незавидном положении. И он даже снисходительно потрепал хозяина по плечу, как будто, это не его жена Гардена выпроводила К. с Фридой и помощниками восвояси три дня назад.

«Благодарю, Вас, господин, – снова поклонился хозяин, и фонарь в его руке качнулся вместе с ним вверх и вниз, – дела, слава Богу в порядке».

К. слегка нахмурился, озадаченный словами хозяина.

«Послушай, ты что запамятовал кто я про профессии? – стараясь говорить в шутливом тоне, спросил он, – раньше ты всегда добавлял «землемер» в конце. Или ты меня не узнал? Но ты же назвал моё имя, Ханс».

Хозяин испуганно моргнул и К. показалось, что самым главным его желанием сейчас было бы скрыться долой с глаз К., исчезнуть в доме и запереться там на все замки, как будто К. одним своим появлением на постоялом дворе нёс в себе какую-то скрытую опасность, о которой сам К. не догадывался. А почтение проявляемое к нему хозяином, походило на броню, которой тот прикрывался от этой угрозы, пока она не минует или пока ему не удастся от неё благополучно скрыться.

«Конечно, я узнал вас господин… – хозяин сделал над собой усилие, так что было видно, как желваки перекатились у него волной на скулах, – землемер. Прошу прощения за мою невежливость».

К. хитро улыбнулся: «Можешь называть меня просто по имени, я не гонюсь за титулами». Он уже сообразил, что всё это очевидно происки хозяйки постоялого двора, и что в своей ненависти к К., она запретила мужу допускать его даже на порог своего дома; но, видимо, это шло вразрез с официальной линией отношения к К. идущей от Замка; получается, что таким образом она восставала не только против деревенской администрации в лице старосты, обязавшей её хотя бы кормить К., но может быть даже против Кламма, одобрившего, хоть и не существующие (но ведь дыма без огня не бывает) землемерные работы К. в Деревне. И теперь она не придумала ничего лучше, чем просто переложить всю ответственность на своего мужа, а сама наверное скрылась на кухне или как в прошлый раз притворилась больной и улеглась в постель, а хозяин, значит, пусть сам с ним разбирается. А муж её и сам-то не знает кого он боится больше: жену или администрацию, вот и стоит сейчас, трясётся перед К., не зная, что ему делать, и проклинает, наверное, себя за мысль, что решил вечером по своим делам высунуться во двор. Странно только, что он перестал величать К. землемером как раньше.

Поэтому К. спокойно сказал: «Ничего страшного Ханс, ты меня этим не обидел, – и он даже легонько подтолкнул хозяина в грудь пальцем, чтобы тот быстрее соображал, – распорядись пожалуйста, чтобы меня поскорей покормили. У меня ещё много дел на сегодня».

Лицо хозяина приняло обречённое выражение, но он, видимо, смирился с назначенной ему судьбой и сделал шаг назад, послушно пропуская К. перед собой.

Большой зал был полон крестьян, и за каждым столом сидели люди. Но стоявший галдёж тут же смолк, когда К. зашел в зал в сопровождении опечаленного хозяина. Слабые, но грубо сложенные лица, как один вытаращились на К., как будто к ним хозяин привёл не обычного человека, а ярмарочного медведя на цепи. Никогда он не станет здесь своим, как бы он не старался, внутренне содрогнулся К. от этой невыносимой мысли, глядя на крестьян сидящих как мухи вокруг столов; каждый раз они будут видеть в нём только чужака. Один лишь Замок мог бы изменить это положение, утвердить его права в Деревне, но как он далёк и недоступен для К. сейчас! Шварцера в зале не было видно, и это ещё больше расстроило К. Он вздохнул и обернулся к хозяину, чтобы тот показал ему место, где К. мог бы присесть и поужинать, но оказалось, что тот уже исчез, видимо, решив таким способом снять с себя ответственность, которую навалила на него жена, а там пусть сам К. разбирается, что ему делать и куда идти. У К. сейчас даже не было сил рассердиться на такое вероломство и поэтому он просто молча прошёл по залу, сел на свободный стул, под пристальными, но безучастными взглядами людей вокруг, откинулся на спинку стула и устало прикрыл глаза.

Он услышал как окружавшая его тишина вокруг начала постепенно сменяться каким-то жужжанием и шёпотом, который становился всё слышнее и слышнее и наконец перешёл в голоса, как будто люди вокруг, сначала хотевшие дать ему отдохнуть от шума, теперь махнули на него рукой и вернулись к своим повседневным разговорам. Странно только, что он не понимал ни слова, даже обрывки фраз казались чужеродными его разуму, словно маленькими бугорками в бесформенном шуме, будто он сейчас сидел в таверне где-нибудь в Италии или Франции, где никто не говорил на его родном языке. Но вдруг на столик перед которым он сидел, со стуком что-то поставили, маняще запахло горячей едой и К. живо открыл глаза, возвращаясь из своего полусна-полузабытья. Он с удивлением увидел, что стол перед ним сервирует сам хозяин – значит всё-таки не сбежал, похоже боится обидеть К. больше, чем свою жену – для К. это можно было считать хорошим знаком, какие-то свои утерянные в борьбе позиции, получается, ему удалось вернуть, не потратив дополнительных выматывающих его усилий. За столом кроме него и хозяина никого не было, его соседи уже сгрудились за соседними столиками, но этим К. этим было не удивить, несколько минут назад он прекрасно слышал и скрип отодвигаемых стульев и шум удаляющихся шагов сразу после того, как он уселся на этом месте и закрыл глаза.

От завлекающего запаха в животе у него заурчало, и К. придвинулся поближе к столу. Перед ним лежал жареный кусок говядины облитый соусом в окружении гарнира из тушёной капусты. Рядом стояла кружка полная пива – было видно, что хозяину пришлось постараться. Сам он стоял тут же, глядя на К. своими собачьими грустными глазами и не осмеливаясь сесть, хотя здесь же рядом была пара свободных табуретов, но и не осмеливаясь снова скрыться из виду.

К. при виде поставленной перед ним еды ощутил прилив сил и уверенности; значит, ещё не всё потеряно для него, значит, где-то там в административных далях по-прежнему считают, что за ним остались какие-то права, пусть скромные, но они всё же существуют; зато опираясь на них можно двигаться дальше и отвоевывать для себя новые позиции, а хорошая горячая пища – это как раз то, что несомненно придаст ему для этого сил.