Читать онлайн О чем говорят кости. Убийства, войны и геноцид глазами судмедэксперта

Clea Koff

The Bone Woman: A Forensic Anthropologist’s Search for Truth in the Mass Graves of Rwanda, Bosnia, Croatia, and Kosovo

The Bone Woman © by Clea Koff, 2004

By agreement with Pontas Literary & Film Agency

© Дудов М.Б, перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Предисловие

9 января 1996 года, вторник, 10:30 утра. Здесь, на склоне холма в Руанде, я занимаюсь именно тем (внезапно!), чем хотела заниматься всегда. Осматриваюсь, оцениваю – будто хочу выстроить идеальный кадр. Взгляд вверх, щелк: банановые листья. Взгляд вниз, щелк: человеческий череп. Слева, щелк: опять банановые листья. Справа, щелк: маленький лесок. Прямо передо мной, щелк: пространство. Сижу на крутом склоне, прямо посреди банановой рощи, подтянув колени, чтобы не съехать вниз. А вот лежащий у моих ног череп не смог удержаться – он скатился сюда с вершины холма, оставив наверху остальные части тела. Такое в буквальном смысле унижение перенес не только этот череп: вокруг меня множество костей. Их владельцы были убиты полтора года назад на этих холмах. С тех пор большинство потеряло головы. Я пытаюсь воссоединить черепа с телами. После этого появится шанс определить возраст, пол, телосложение и причину смерти, а может быть, даже восстановить их имена. Я осторожно наклоняюсь и «прислушиваюсь» к черепу. Он лежит лицом вниз, и я вижу только грубый рубец на затылочной области – удар чем-то большим и острым. Смотрю на следы раны – продавленная внутрь кость, V-образный в поперечнике разрез. Надоедливо зудящий комар садится на край раздробленной кости. «Там тебе нечего ловить, парень. Кровь давно утекла», – думаю я, прогоняя его прочь.

Череп лежит так, что видны зубы верхней челюсти. Их обладателя убили, когда у него как раз начинал прорезываться один из третьих моляров. Прямо перед отъездом в Руанду мне удалили зубы мудрости, и я задумчиво провела языком по свежим ямкам в деснах. Интересно, как быстро вы начинаете искать сходство между собственным телом и трупом, лежащим перед вами. Что это – сочувствие к его ужасной участи или же облегчение от того, что мы, в отличие от этого бедолаги, живы? Эти размышления прерывает моя коллега по воссоединению тел, Роксана. Вместе с фотографом Ральфом она появляется из зарослей справа от меня. Ральф должен зафиксировать точное местонахождение и положение черепа. Мы кладем рядом с черепом фотодоску – на ней высвечивается порядковый номер, дата и стрелка, указывающая на север. В тишине дважды щелкает «Никон».

Теперь череп можно трогать. Я поднимаю его и разворачиваю лицом к себе. И вот он прямо перед глазами: вижу жесткий и глубокий разрез, по диагонали пересекающий глазную впадину и переносицу. Удар размозжил хрупкие кости, формирующие черты лица, создающие индивидуальность. Смотреть больно, я откладываю череп в сторону, берусь за блокнот с полевыми записями: в нем мы с Роксаной отмечаем состояние костей, число сохранившихся зубов, место обнаружения. Внеся все данные, мы кладем череп на то самое место, где его обнаружили, а затем поднимаемся по склону, пробираясь под низко висящими банановыми ветвями и стараясь не наступать на разбросанные повсюду выбеленные солнцем позвонки. Наверху нас ждет заросшая травой поляна, где валяются обрывки одежды. Сейчас наша задача – найти скелет нашего черепа. Расчистив лопатками траву, мы обнаруживаем под лохмотьями несколько костей, частично засыпанных землей, смытой с верхушки холма дождями. Может, это тело нашего черепа? Поиски продолжаются.

…Наши поиски продолжались с переменным успехом две недели. По склонам холма без устали бродили четверо антропологов, занятых одним и тем же делом. Параллельно на гребне холма работали два археолога, пытавшиеся определить границы объекта, на который мы в итоге потратили два месяца: массового захоронения возле церкви в Кибуе.

Мне было двадцать три года, я входила в группу из шестнадцати археологов, антропологов, патологоанатомов и прозекторов, направленных в Кибуе Международным уголовным трибуналом ООН по Руанде (МТР, International Criminal Tribunal for Rwanda, ICTR) после геноцида 1994 года. МТР был организован по прецеденту МТБЮ – Международного уголовного трибунала по бывшей Югославии, который преследовал виновных в военных преступлениях и этнических чистках в Боснии и Герцеговине, Хорватии, а позднее и в Косово. МТР и МТБЮ примечательны тем, что это первые международные уголовные трибуналы, организованные со времен Нюрнбергского процесса, проходившего после Второй мировой войны. В 1995 году тогдашний главный прокурор МТР Ричард Голдстоун сделал необычное предложение. Он обратился к бостонской неправительственной организации (НПО)«Врачи за права человека» с просьбой собрать группу судебно-медицинских экспертов для исследования массовых захоронений. На тот момент МТР уже предъявил обвинения подозреваемым в этих убийствах.

Судья Голдстоун обратился по адресу. У «Врачей за права человека» была целая сеть профессионалов в области медицины, и ранее эта НПО уже предоставляла патологоанатомов для проведения вскрытий в ходе расследований по нарушениям прав человека в Израиле, в которых было замешано правительство. Трибунал также воспользовался услугами старшего научного эксперта ООН доктора Уильяма (Билла) Хаглунда, лично отобравшего специалистов для команды.

Когда мне позвонил Билл, я еще училась в аспирантуре на кафедре судебной антропологии Стэнфорда. Но мне уже давно не давала покоя мысль: я должна что-нибудь сделать, чтобы помочь остановить нарушения прав человека. Я думала, что эта цель станет более реальной, если все потенциальные убийцы узнают, что кости могут говорить. К счастью, о моей идее знали и коллеги в университете, так что когда Билл попросил судебного антрополога доктора Элисон Гэллоуэй порекомендовать ему студентов для миссии в Руанде, она, видимо, сообщила, что единственный известный ей человек на кафедре, знакомый с судебной антропологией и одновременно интересующийся расследованием нарушений прав человека, – это я.

Человека, который стал моим вдохновителем, звали Клайд Сноу. Я узнала о нем из книги «Свидетели из могилы: истории, которые поведали кости» (Witnesses from the Grave: The Stories Bones Tell). Эта работа рассказывает о созданной Сноу Аргентинской группе судебной антропологии (Equipo Argentino de Antropología Forense, EAAF). Сейчас EAAF – это всемирно известная экспертная организация, а в 1984 году они были всего только малоизвестной группой студентов-аспирантов, у которых хватило духа эксгумировать и попытаться идентифицировать останки аргентинцев, «исчезнувших» во времена военной хунты в 1970–1980-е. Когда я читала «Свидетелей из могилы», меня переполняло желание помочь им в работе, однако для начала требовалось приобрести необходимую квалификацию. Мне предстояло не только поступить в аспирантуру по судебной антропологии, но и доучиться оставшиеся три года моего курса антропологии в Стэнфорде.

Поступая в университет, я знала, что хочу изучать человеческие останки. На самом деле мне еще с детства страшно нравились разнообразные кости и старинные вещи (странновато, не правда ли?), я лишь решила сузить область своих интересов. Когда мне было семь, я подбирала тушки мертвых птиц на улице возле нашего дома в Лос-Анджелесе и хоронила их на маленьком кладбище. Спустя несколько лет, уже в гостях у моей кенийской семьи, я собирала выбеленные солнцем кости животных в Национальном парке Амбосели – под крики обезьян, сидевших прямо надо мной на деревьях. На следующий день я вернула все кости обратно, аккуратно все очистив. В тринадцать лет – мы жили тогда в Вашингтоне, округ Колумбия, – я хоронила мертвых птиц в полиэтиленовых пакетах, а потом выкапывала – мне было любопытно, сколько нужно времени, чтобы трупы «превратились» в скелеты. Я отнесла несколько вонючих мешков своему учителю естествознания. И хотя мой презент его несколько шокировал, мы провели полное энтузиазма внеурочное исследование феномена смерти. Но в семнадцать, в последнем классе школы, мой выбор стал более определенным – остеология человека. Как-то на канале National Geographic я случайно увидела документальный фильм, в котором рассказывалось, как в Италии ученые находят в пепле вулкана Везувия останки людей, погибших почти две тысячи лет назад во время знаменитого извержения. Я была поражена, узнав, что по набору костей можно определить, кому они принадлежали, – например, молодой служанке, которой часто приходилось носить тяжести. Зачарованная, я смотрела фильм и поминутно делала заметки. Среди прочих была и такая: «Не забыть! Хочу изучать археологию в Стэнфорде».

Однако уже на следующий год я поняла, что просто исследовать древние кладбища мне неинтересно. Это понимание пришло прямо посреди раскопок, проводившихся по программе «Стэнфорд в Греции», которая долгие годы существовала под эгидой кафедры античной истории факультета гуманитарных и социальных наук Стэнфорда. На тех кладбищах люди были похоронены «нормально». Я же хотела исследовать тайные могилы, незахороненные останки жертв преступлений и тех, кто погиб случайно. Меня интересовали люди, убитые сравнительно недавно и чьи личности не были установлены. После знакомства со «Свидетелями из могилы» я знала, что этим занимаются судебные антропологи, а также что судебная экспертиза останков может помочь – и помогает! – привлечь убийц к ответственности.

Вся судебная антропология состоит из двух частей: что было до и что стало после. Судебные антропологи берут то, что осталось от человека после смерти, а затем исследуют, чтобы понять, что же происходило с ним до смерти – как задолго до смерти (antemortem), так и непосредственно перед смертью или в сам момент смерти (perimortem). Судебная антропология не только помогает правосудию установить личность, но также играет важную роль в расследованиях нарушений прав человека. Тело, нанесенные ему повреждения, может изобличить преступников даже тогда, когда они уверены, что заставили своих жертв замолчать навсегда. Эта сторона судебной антропологии вдохновляет меня больше всего, поскольку дает шанс «надрать задницу негодяям» в тот момент, когда они меньше всего этого ожидают.

Я думаю, мне так нравится судебная антропология потому, что я, еще будучи ребенком, хорошо знала, как выглядят и на чем основываются подавление и дискриминация людей. Мои родители Дэвид и Мсиндо – известные кинодокументалисты, в своих работах исследовавшие такие социальные проблемы, как колониализм и африканское сопротивление, израильско-палестинский конфликт, взаимодействие представителей различных рас и социальных классов в Британии. И они были не из тех родителей, что отправляют детей спать, когда хотят поспорить с друзьями о политике. Мой брат Кимера и я всегда были вместе со взрослыми. Мы узнали значения таких слов, как «люмпен-пролетариат», задолго до того, как посмотрели «Улицу Сезам».

Родители не боялись брать нас на съемки, и мы были полноценными участниками их проектов, а не просто туристами. Частые путешествия в таком юном возрасте (а также то обстоятельство, что телевизор нам разрешалось смотреть не часто) не то чтобы сформировали в нас сильное национальное самосознание. Не помогали в этом и родители (да и не смогли бы, даже если бы захотели): Дэвид провел многие годы за границами США, хотя он американец во втором поколении с польско-русскими корнями, а Мсиндо выросла в Британии, будучи наполовину танзанийкой, наполовину угандийкой. В общем, место национального самосознания у нас заняло самосознание семейное.

Единственный раз, когда родители не взяли нас с собой, случился из-за того, что одна бостонская телекомпания подвергла цензурным правкам их фильм «Черная Британника», и родителям пришлось срочно лететь из Британии в США и решать эту проблему. И тут мы ощутили на себе, как сильно наша жизнь зависит от их работы: они уехали на полгода, а нас с Кимерой оставили в Норфолке, на свиноферме у друга. В свой шестой день рождения, страдая от разлуки с родителями, я вдруг остро почувствовала, что произошла какая-то большая несправедливость по отношению к их фильму, а значит, и по отношению к самим родителям, и ко всей нашей семье. Похожие чувства я испытала и несколько лет спустя, когда мое сердце сжималось от страха перед мыслью, что кто-то, облеченный властью, может снова разделить нашу семью по своей прихоти. Мы были в аэропорту Найроби, когда сотрудник паспортного контроля вдруг объявил, что хочет задержать мою маму, поскольку та родилась в Танзании, а ему не нравится политика танзанийского президента. Он приказал остальным членам семьи садиться в самолет и улетать без нее. В тот день мы едва не опоздали на рейс, а я прорыдала несколько часов, почти лишившись сознания. Мне тогда было всего девять, но я до сих пор помню ухмылку на лице офицера, наслаждавшегося властью над судьбами других людей.

Так что, когда восемь лет спустя я прочла ту книгу, «Свидетели из могилы», из которой узнала о существовании Аргентинской группы судебной антропологии, мое желание созрело: я поняла, что хочу заниматься именно тем, чем занимаются они. Для меня все решила одна фотография: выступление Клайда Сноу на процессе над государственными чиновниками, ответственными за похищения и убийства тысяч людей. Камера запечатлела момент, когда Сноу демонстрирует суду слайд с фотографией черепа одной из жертв – Лилианы Перерия. Устами Клайда эта молодая женщина поведала суду, что была убита выстрелом в затылок вскоре после рождения ребенка (он появился на свет уже после ее похищения). Ее останки стали вещественным доказательством, подтвердившим показания живых свидетелей. Убийцы на государственной службе были абсолютно уверены, что они – последние, с кем она говорила, но Клайд своей работой сумел заставить их задуматься о содеянном.

Самым большим шагом к моей мечте было поступление в магистратуру по судебной антропологии в Университете Аризоны. Университетская программа включала в себя изучение и применение остеологии человека в реальной судебной практике – по договоренности со службой судебно-медицинской экспертизы округа Пима студенты привлекались для исследования всех найденных неопознанных тел. Я вспоминаю свой первый день в университетской лаборатории идентификации тел: сложенные друг на друга картонные коробки с невостребованными скелетами, влажная камера с вытяжкой для отделения плоти от костей, фотокомната для проявки рентгеновских снимков челюсти… И кофейник, тихо булькающий на столике в дальнем углу. Выходя в тот день из лаборатории, я практически плакала от счастья. Я чувствовала, что нашла свое место. На моей программе, кроме меня, было еще восемь студентов, большинство уже проучились там несколько лет. Меня окружали опытные наставники, и самое главное, программой руководил доктор Уолт Биркби, один из виднейших американских судебных антропологов. Но его компетентность – не единственная причина, по которой мне хотелось не ударить в грязь лицом: лаборатория была его базой, а сам он – бывшим морпехом, с ежиком серо-стальных волос и отрывистым командным голосом. Мне не хотелось выяснять, что он делает со студентами, не соответствующими его стандартам.

К счастью, Уолт отнесся ко мне с симпатией. Думаю, отчасти из-за моего неподдельного интереса, а отчасти из-за того, что я быстро сменила статус кабинетного ученого на роль исследователя-практика – во многом благодаря моему стэнфордскому курсу остеологии человека. Впервые увидев в помещении судмедэкспертизы мертвое человеческое тело (покрытое, в отличие от скелета, плотью), я не испугалась. Я видела трупы и раньше (хоть и не так много), когда с товарищами по курсу остеологии в Стэнфорде ходила в анатомический класс, посмотреть, как проводят вскрытия студенты-медики. В то время я особо не интересовалась «свежими» телами с плотью, мне казалось, что мягкие ткани только мешают исследовать кости. Но те «учебные» трупы очень сильно отличались от первого тела, увиденного мной в просмотровой комнате судмедэксперта. Труп женщины какое-то время пробыл в пустыне и успел подвергнуться значительной мумификации. Кожа так сильно загорела и задубела, что больше напоминала материал, из которого шьют баулы. Только небольшие участки на внутренней части бедер избежали палящего солнца. Первоначальный осмотр не выявил внешних повреждений, которые могли стать причиной смерти. «Похоже, здесь случай ПК ЧБ, – сказал Уолт и расшифровал: – Просто кончился чертов бензин».

Уолт влез на стремянку, чтобы сверху сфотографировать труп перед началом исследований, а я стала рассматривать другое тело, лежавшее в коробке на соседнем столе. Оно тоже принадлежало женщине. Она умерла в своем доме, тело обнаружили спустя несколько дней после смерти. Когда я взглянула на лицо покойной, мне показалось, что ее щеки шевелятся. «Не может быть», – подумала я и подошла ближе. Шевелились не только щеки, но и язык, реально проворачивавшийся в полуоткрытом рту. Причиной тому – опарыши, целый клубок белесых личинок. Они копошились, заставляя «ожить» мертвую плоть. Не знаю, что вызвало у меня большее отвращение: вид множества живых опарышей или эти шевеления мертвого тела. В помещении для вскрытий все сотрудники одеты в костюмы полной защиты, закрывающие, естественно, и нос, и рот, так что вы не поймете, что чувствует человек, пока он не скажет вам сам. Но от зрелища пиршества личинок мои глаза, должно быть, настолько расширились, что Тодд Фентон, один из старших учеников Уолта, тихо сказал: «Ты к этому привыкнешь». В это время Уолт уже спускался по стремянке, одновременно инструктируя и раздавая задания, касающиеся первого дела.

Независимо от степени разложения трупа судебный антрополог при проведении вскрытия должен провести ряд исследований: анализ строения отдельных костей для выяснения половой принадлежности и степени возрастных изменений, анализ элементов скелета, специфичных для разных популяций и указывающих на происхождение владельца образца, а также анализ костей, по которым можно оценить рост человека. Возраст мы обычно определяем, исследуя поверхность лобкового симфиза (лонное сочленение, соединение верхних ветвей тазовых костей), также оцениваем степень сращения эпифизов (концевых частей) длинных костей рук и ног и средней части ключичной кости. Исследуется и морфология (форма) концевых участков третьего и четвертого ребер в местах их сочленения с грудиной. Исследование зубов тоже помогает в определении возраста, поскольку их развитие происходит постепенно и коррелирует с биологическим возрастом. При определении пола у тела взрослого человека, в ситуации, когда отсутствуют внешние половые органы (или они подверглись слишком сильному разложению), объектами анализа выступает несколько костей: это все кости тазового пояса – их строение различается у мужчин и женщин; также исследуется череп и некоторые особенности длинных костей. Определение «расы», или происхождения, опять же производится исходя из интерпретации антропологом особенностей морфологии костей всего тела, помогает также исследование структуры зубов и волос. Для оценки роста тела производится измерение длины определенных длинных костей, затем полученные данные пересчитывают с помощью формулы, в которой учитывается также пол и расовая принадлежность тела.

Замечу, говоря «независимо от степени разложения трупа», я имею в виду, что даже если исследуется «свежее» тело (человек умер в этот же день), так или иначе приходится удалять скальпелем мягкие ткани с интересующих нас участков тела, чтобы добраться до кости. После того как кость обнажена, в дело идет пила «Страйкер» – этот инструмент с круглым лезвием, быстро двигающимся вперед и назад, не травмирует мягкие ткани, но хорошо пилит кости. «Страйкером» мы выпиливаем фрагмент кости для исследования. Нельзя резать или пилить как заблагорассудится: разработаны специальные методики и способы, позволяющие взять необходимый образец костной ткани с минимальным ущербом для окружающей плоти или кости. К примеру, если надо отделить от черепа верхнюю и нижнюю челюсти (проще говоря, рот) для последующей рентгенографии зубов, придется следовать определенному алгоритму выпиливания, иначе можно повредить кончики корней зубов, находящиеся в полостях пазух верхней челюсти.

Не буду притворяться, моя первая встреча со «Страйкером» была достаточно нервной. Во-первых, пила довольно тяжелая, и, если хирургические перчатки влажные, она обязательно попытается выскользнуть из рук; во‐вторых, если лезвие коснется жидкости (к примеру, крови, вытекшей в полость кишечника), то этой жидкостью будет забрызгано все вокруг. Вдобавок трудно убедить себя, что пила не травмирует тебя. Впрочем, меня подбодрила Энджи Хаксли, еще одна старшая ученица Уолта: «Ты сможешь, Клиа», – и вот пила в моих руках. Эти волшебные слова, а также здоровая рабочая атмосфера в судмедэкспертизе округа Пима подействовали на меня самым ободряющим образом. Очень важно, что все вокруг сосредоточены на своей работе, а не пялятся на то, как ты пытаешься совладать со «Страйкером», что, надо сказать, посложнее, чем запихнуть кошку в таз с водой.

Согласно рабочему протоколу лаборатории, после отделения от тела интересующих нас костных элементов мы задокументировали их изъятие в службе судмедэксперта (для обеспечения сохранности) и перевезли образцы в университетскую лабораторию. После нескольких этапов влажной очистки, в ходе которой были удалены мягкие ткани и жиры, проводился антропологический анализ, полная рентгенография зубов и последующая обработка пленки в фотокомнате лаборатории. Затем мы должны были представить службе судмедэкспертизы округа отчет с нашими выводами. Затем мы ждали, пока судмедэкспертиза пришлет нам прижизненные рентгеновские снимки людей из базы пропавших без вести, параметры которых соответствуют нашему антропологическому отчету. Получив данные, Уолт проводил сравнительный анализ по особенностям зубов и корневой системы (наличие пломб, мостов, зубных протезов и т. д.), по результатам которого выносил вердикт: наш это случай или нет.

Моя личная точка зрения на исследование скелета в целях идентификации личности состоит в том, что антрополог должен стремиться получить и проанализировать как можно больший массив данных. Одно отдельное исследование, даже вполне релевантное, не может дать надежного результата. Я думаю, что судебные антропологи – это переводчики с языка костей, и здесь опыт – это залог максимальной точности перевода. Такой опыт приходит только в конце долгого пути, в котором вы изучаете множество архивных дел и лично участвуете под руководством опытного профессионала в исследовании большого объема образцов.

В то время, когда я набиралась опыта в лаборатории идентификации, я была убеждена, что расследования нарушений прав человека могут иметь гуманитарное, общечеловеческое измерение, только если речь идет о выходящих за рамки государственных границ случаях, о резонансных преступлениях. Однако один случай в Аризоне заставил меня пересмотреть взгляды. Я вспоминала эту историю в Руанде, она оказалась для меня очень полезна. Как-то к нам в лабораторию привезли из судмедэкспертизы набор зубов и костные образцы неопознанного трупа. Мы посоветовались и решили попробовать разобраться с этим делом до конца рабочего дня. У нас была на руках рабочая версия: прижизненные рентгенограммы зубов пропавшего без вести человека, чей труп, по предположению полиции, мы исследовали. Нам удалось установить возраст, пол, расовую принадлежность, рост, а также наличие некоторых физических аномалий. Затем мы провели рентгенографию зубов и сразу же обработали пленки в фотолаборатории. Когда Уолт сравнил свежие снимки с архивными рентгенограммами зубов пропавшего человека, все встало на свои места: полицейские не ошиблись. Это был наш случай. Труп принадлежал молодому мужчине, уже более года числившемуся в базе пропавших без вести.

Когда тот день подошел к концу, я собрала свою сумку и зашла пожелать Уолту спокойной ночи. Подойдя к высокому книжному шкафу, отгораживавшему его «кабинет» от рабочего помещения, я услышала, как он говорит по телефону с судебным медиком, занимавшимся делом идентифицированного нами мужчины. Предстояло сообщить печальную новость семье погибшего.

– Скажи его родным, что на День благодарения он будет дома, – сказал Уолт, откидываясь на спинку стула. В интонации его голоса – обычно или строгой, или иронической – сейчас была гордость, гордость, которая тут же наполнила мое сердце, поскольку я тоже принимала участие в этом процессе. Наша работа выполнена: мы вернули человека его семье, близкого, кого они потеряли и вряд ли смогли бы найти и опознать без нашей помощи. Мне часто встречалась в литературе такая мысль: для семьи умершего врата печали не закрыты, пока не найдены его останки, даже если это не все тело, а лишь какая-то его часть.

Как я и предполагала еще до поступления в аспирантуру, работа с Уолтом в службе судмедэкспертизы оправдала самые мои смелые ожидания. Однако погружение с головой в настоящую работу, с реальными судебными делами, имело неожиданные побочные эффекты. Я превратилась в замкнутую домоседку, коротающую все свободные вечера за чтением старых британских детективов. Надо было как-то отвлекаться от того, с чем приходилось иметь дело каждый день на работе: тела умерших от передозировки в компании друзей (друзей настолько обдолбанных, что им не пришло в голову ничего лучше, чем просто выбросить мертвого друга в безлюдном месте), тела бывших жен (застреленных и избитых, да, именно в такой последовательности), тела нелегальных иммигрантов, умерших от обезвоживания в жаркой пустыне (где их бросили мошенники, которым несчастные заплатили за помощь в пересечении американо-мексиканской границы). Убийства, самоубийства, автокатастрофы, смерти на воде, смерти в горах и лесах, смерти, смерти, смерти…

В конце концов я стала бояться всего. Я жила одна, в жилом комплексе из сотен квартир, раскинувшемся на нескольких акрах земли у края пустыни. Я постоянно проверяла балконную дверь, желая удостовериться, что она закрыта. Я повесила прозрачную занавеску в душ, чтобы увидеть, не вломился ли кто-то. У меня был сосед, которого я редко видела, кажется, он работал продавцом, и иногда я чувствовала запах «разложения» из-под двери в его квартиру.

Как-то вечером, во время ужина, я включила телевизор посмотреть новости. В том выпуске репортер дал в эфир запись звонка в службу 911: женщина просила о помощи в момент, когда подвергалась нападению. Я вдруг поняла, что это та самая женщина, тело которой мы вместе с Уолтом осматривали буквально несколько часов назад в судмедэкспертизе. От Уолта требовалось определить последовательность, в которой были нанесены повреждения. Я помнила ее бритые ноги, помнила ее крашеные ногти, помнила, как после вскрытия выглядел изнутри ее череп с отверстиями от пуль… Но когда я услышала запись звонка, воспоминания вдруг перестали быть набором фактов, пунктами списка, которые бесстрастно перечисляешь. Я словно услышала голос кого-то, кого знала раньше. Знала уже умершим. Это привело меня в полный ужас.

В то самое время, когда я жила своими страхами, в далекой Руанде случился геноцид. Самое страшное произошло в апреле – июне 1994 года. Смотря телерепортажи, в которых массовая резня представлялась в основном как межплеменной конфликт, я уже знала достаточно, чтобы понимать, каково настоящее положение дел. Хотя журналисты не пытались вникнуть в происходящее, но телевизионная картинка говорила сама за себя. И я подумала: «Никто не хочет отправиться туда и провести опознание всех этих тел?» И так сложилось, что меньше чем через два года я сидела в самолете, который летел в Руанду.

Я была рада присоединиться к руандийской миссии – у меня теперь была возможность применить свои криминалистические навыки для расследования нарушений прав человека. Это именно та цель, о которой я мечтала и которой вдохновлялась многие годы. Поэтому меня не особо беспокоили мысли вроде «а если в Африке будет так же страшно, как в Аризоне?» Не пугала меня и перспектива того, что мы раскопаем там что-то, что разрушит мою психику, – в конце концов, я была опытным, закаленным практикой специалистом. Мне не приходило тогда в голову, что я, пускай и хорошо разбираюсь в трупах, многого не знаю о жизни.

Излишне говорить, что, когда миссия закончила работу и я вернулась домой, стрелка моего внутреннего компаса смотрела уже совсем в другом направлении. Теперь я понимаю, что причиной перемен были, с одной стороны, определенные травмирующие события, а с другой – моя личная вовлеченность в произошедшее из-за сильной идентификации с руандийцами, ведь совсем неподалеку, в трех соседних странах, жили мои многочисленные родственники. Как бы то ни было, моя удовлетворенность от работы странным образом переплелась с различными неожиданными и весьма болезненными аспектами. Из этого переплетения в итоге родилось мое желание работать только в таких миссиях и не заниматься ничем другим.

Вначале я хотела разобраться, что я буду испытывать при смене места или объекта исследований, поэтому я отправилась в Руанду во второй раз, в том же 1996 году. Затем я решила понять, как на мою работу повлияет смена страны: я поехала в Боснию вместе с миссией Международного уголовного трибунала по бывшей Югославии. Следующим шагом было участие в качестве основного эксперта миссии в работе судебно-медицинской группы ООН, исследовавшей захоронения в Хорватии и Косово. Я делала такие шаги столь часто, что работа в международных миссиях стала для меня «настоящей жизнью», более настоящей, чем все остальное. И я шла по этому пути достаточно долго, чтобы своими глазами увидеть, как развивается судебно-медицинская экспертиза на международном уровне и как это развитие меняет атмосферу в международном масштабе.

Что же касается моей каждодневной работы, проходившей среди захоронений и трупов, – я в итоге привыкла ко всему. В Руанде в одной братской могиле могли быть закопаны сотни тел, в основном женщины и дети, погибшие от тупых или колотых ран. В Боснии в одном захоронении обнаруживалось до двух сотен тел, в основном мужчины со связанными за спиной руками, погибшие от огнестрельных ранений (ОР). В Косово мы находили много групповых и семейных захоронений: где-то лежали погибшие от ОР, где-то – сожженные заживо.

Во время миссии в Косово я уже была весьма опытным специалистом и хорошо разбиралась в протоколах и тонкостях работы судебно-медицинских миссий международных трибуналов ООН. Но когда бы мне ни приходилось осматривать тела в морге (а это происходило каждый день) – среди погибших было много и молодых, и старых, – я вспоминала о Руанде. Сам морг очень сильно отличался от надувной палатки для вскрытий, которая была у нас в Руанде. Косовский морг представлял собой капитальное сооружение с водопроводом, электричеством и даже с вытяжными шкафами. Но тела, попадавшие в это здание, часто выглядели почти так же, как в Руанде: женщина средних лет с соской в руке (ее ребенка?), старик, одетый в три пары брюк, женщина с драгоценностями во внутреннем кармане. Так много людей, убитых выстрелами в спину и ягодицы, похожих на тех мертвых руандийцев со следами рубящих ударов на затылках. И там, и здесь это была история о пытавшихся убежать, спасти себя, но не смогших этого сделать, – о людях, которых догнала жестокая смерть.

Тела, обнаруженные нами в Косово, остались после ухода из региона югославской полиции и национальной армии. Они ушли до нашего прибытия и не успели забрать с собой все трупы. На некоторых из найденных тел мы обнаружили специфические повреждения, указывающие на попытки преступников замести следы, уничтожить улики, свидетельствующие о насильственном характере смерти (что на самом деле совсем не просто сделать). Такое изменение образа поведения преступников было первым результатом проникновения криминалистики в международную повестку дня. И это был не единственный результат. Я пришла к пониманию, что в международном масштабе роль криминалистики состоит не только в том, что она помогает сдерживать преступную активность, предостерегая потенциальных убийц, но и в том, что она способствует налаживанию реальных контактов между «противоборствующими сторонами» уже после окончания межнациональных конфликтов. Криминалистика способна помочь в установлении объективной истины о прошлом, рассказать, что и с кем произошло, что, в свою очередь, укрепляет отношения между людьми на локальном уровне. Несмотря на местные особенности – будь то религиозные, национальные или исторические, – разнящиеся от места к месту, к примеру от Руанды к Косово, мертвые везде взывают к нашей общей человеческой природе, роднящей всех людей мира.

Если бы кто-то спросил меня во время моей первой миссии в Руанде, в чем я вижу здесь свои карьерные цели, я бы ответила, что хочу дать слово людям – тем, кого заставили замолчать собственное правительство и армия, тем, кто был унижен самым необратимым способом – убит и тайно захоронен. С этой точки зрения моя работа в двух международных уголовных трибуналах ООН в качестве судебного эксперта кажется воплощением мечты, как бы шокирующе это ни звучало. Я остро почувствовала, что все делаю верно, уже в свой первый рабочий день в Руанде: я ползала на коленях по темной земле, подо мной был крутой сорокапятиградусный склон холма, сверху тяжелым пологом нависали банановые листья и спелые авокадо, а вокруг были разбросаны человеческие останки, которые мне нужно было помечать красными флажками. И так случилось, что у меня кончились все флажки. Той ночью я вернулась в свой номер и сделала в дневнике запись: «Мечта сбылась». И я продолжаю делать записи.

Часть первая

Кибуе

6 января – 27 февраля 1996 года

6 апреля 1994 года самолет, в котором находился президент Руанды Жювеналь Хабиаримана, был взорван ракетой в небе над Кигали. До сих доподлинно неизвестно, кто стоял за этим убийством, но большинство свидетельств указывает на экстремистские группы внутри политической партии самого президента. Не прошло и часа после падения обломков самолета, как президентская гвардия начала планомерное уничтожение людей, чьи имена заблаговременно – за несколько месяцев до теракта – были внесены в черные списки: от политических оппонентов президента до университетских профессоров и студентов. Убивали всех, до кого могли добраться: «простых» людей, членов семей оппозиционеров… Всех, кто был хоть как-то связан с противниками президента.

Всего за сто дней более 800 тысяч человек – а это примерно десятая часть населения Руанды – были истреблены. Не автоматическим оружием, а в основном мачете и дубинками, которыми солдаты, политики, полицейские и просто соседи орудовали под изрыгаемые радио людоедские призывы «Делать свою работу». Сутками напролет лилась ненависть из радиоприемников. Поскольку организаторы бойни ставили своей целью уничтожение определенных групп населения, пускай даже эти «группы» никогда не существовали, их действия были оценены как геноцид. Помимо прочего, за сто дней геноцида были изнасилованы порядка 70 тысяч женщин, а 350 тысяч детей стали свидетелями убийств членов своих семей. По решению Международного уголовного трибунала ООН по Руанде (МТР), первым местом совершения массовых убийств, куда была направлена для расследования группа экспертов-криминалистов, стал город Кибуе, недалеко от западной границы страны.