Читать онлайн Болевой порог

Часть 1

1

Когда это было?!

Покрытая сугробами опавших листьев поляна, кажется золотой. Солнце палит будто летом и всё, что попадает под этот прожектор, приобретает яркие краски. Ярко-салатовая зелень хвои, кроваво красные пирамиды клёнов, бирюзовое небо без единой тучки и рассыпанное вокруг золото. Все пылает, выжигая глаза приятным теплом, словно подсвеченная неоном картинка.

Ветер поддевает листья, зачерпывает их горстями, швыряет мне в лицо. Они кружатся вихрем и звенят словно монеты.

Она смеётся и стряхивает листву с волос, которые кажутся такими же золотыми в свете солнца. Забранные в шикарный конский хвост, они резвятся на ветру вместе с листьями. Мне нравятся её волосы, мне нравятся её пухлые губки, вздёрнутый носик и покрытые веснушками скулы. Мне нравится её смех.

«Мама, смотри, я нашла глиб!».

Девочка, белокурая головка которой едва выглядывает из-за жёлтых сугробов, продирается сквозь шуршащее море, держа в руке что-то большое – больше её головы.

«Саша, а ну-ка выбрось! Это же мухомор!».

Она подбегает к ребёнку, садится на корточки и тщательно вытирает платком маленькие пальчики.

Когда это было?

Было ли это со мной?

Было ли это?

Может всё это просто очередное видение, из тех, что, будто стаи птиц носятся вокруг меня последние несколько дней, с тех пор, как я вернулся?

Кстати, откуда я вернулся?

Вопросы один за одним появляются в голове, лопаются мыльными пузырями, разрываются на ничтожные капельки, которые так же набухают и взрываются снова. Вопросы множатся как тараканы. Это то, что крутится в голове всё последнее время.

Последнее время? А сколько всего этого времени? Где начальная точка его отсчёта? Откуда и когда она взялась?

Наверное, последнее время – это то, что я могу вспомнить.

А что я помню?

Помню ли я, что было час назад?

А два часа?

А что было вчера?

А позавчера?

Нет…это уже далеко. А это значит…это значит, что моё время… «Новое время», берёт свой старт с вчерашнего дня.

Конечно, что-то было и раньше. Планета так же вращалась вокруг своей оси, сменялись времена года, рождались и умирали люди, начинались и заканчивались войны, земля сотрясалась от пандемий и катастроф, всё, как и всегда происходило по законам жизни. Она – жизнь бурлила и кипела будто борщ в огромной кастрюле.

Только где был я? Кто я по отношению ко всей этой жизни?

На некоторые простейшие вопросы, ответы всё же есть.

Кто ты?

Человек!

Кто ты?

Мужчина!

Кто ты?

Я гражданин.

Кто ты?

Русский. Я живу в России!

Или нет?

Да я точно знаю, что русский, но что с того? Не факт, что я в России. Заснеженный горный хребет за окном, говорит о том, что я могу находиться где угодно.

Если это Россия, то я на Кавказе. Кстати, эти заснеженные горбы чем-то напоминают Приэльбрусье. Хм-м – значит я знаю эти края?

А если не Россия, тогда что? Швейцария?

Нет! Альпы другие. Они какие-то колючие, что ли?

Кордильеры? Нет…наверное нет…у тех пики похожи на поломанные зубы.

Анды? Да нет же…нет! Мне хорошо знаком их рельеф. Будто нож с зазубринами.

Хорошо лишь то, что я помню эти места и даже их корявые названия. А это значит, что я не всё забыл. А может начинаю вспоминать? А может быть эти места и их названия рождаются в моей голове так же, как и видения последних дней?

Я вижу лица каких-то людей; вижу множество разных ситуаций и событий. Что это, просто грёзы, или воспоминания? Как отличить надуманное от реальности? Как можно полагаться на мозг, который вдруг вышел из строя? Этот мозг, какого-то чёрта, обнулился. В связи с чем это произошло? Травма? Наркотики? Нервный срыв?

Из прилепленного к входной двери, зеркала, на меня пялится чужой человек. Черты его лица мне хорошо знакомы, и он даже пытается притвориться мной. И всё-таки, это не я. Наверное, в той жизни я тоже часто смотрелся в зеркало и тот, отпечатавшийся в уме, образ, совсем не походит на то, что я вижу. В общих чертах всё тоже, только этот намного старше и злее. Этот старик, а я ещё молод.

Я уверен, что должен быть молодым. Я даже могу сказать сколько мне лет…М-м-м

Сколько тебе лет?

Двадцать восемь…

Сколько?!

Ну тридцать…

Сколько-сколько?!

Тридцать пять – сорок…

Из уст старика это звучит даже смешно.

Когда я успел так постареть? Неужели какой-то огромный кусок, пласт моей жизни вывалился из сознания и я – этот жалкий старик?

Хотя-я…не такой уж он и жалкий.

Я сжимаю кулак и вижу набухающий, увитый змеями вен, бицепс. Отражающееся в зеркале, тело, кажется отлитым из бронзы. С трудом натянутая на бугристые мышцы кожа, грозится вот-вот лопнуть, на животе нет и намёка на жирок, который обычно откладывается у человека средних лет. Там рельефные будто выбитые стамеской, кубики.

Только пристальней вглядевшись в незнакомца, я понимаю, что это не старик. Его портит лицо. Потерявшие живость, впалые глаза, по-волчьи выглядывают из чёрных впадин. В коротких жёстких волосах блестит проседь. Судя по ощущениям, в этом месте должна быть светлая кучерявая шевелюра. Отсечённый толстым шрамом, уголок верхней губы свисает книзу, придавая выражению лица вечную унылость Пьеро. Из-за недостатка зубов, правую щёку пересекает борозда. Или это шрам? Ну конечно же. Похоже, что тут не обошлось без чего-то острого: бритвы, или ножа. Шрамы повсюду. Лицо исчёркано этими белыми и розоватыми полосками, будто листок, на котором расписывали ручку. Правая бровь разделена надвое, левая криво сшита и короче в два раза. На лбу три огромных борозды и большая вмятина чуть выше правого глаза, будто след от забитого гвоздя. Распухший кривой нос чуть косит влево, а левая скула та, как раз, косится вправо.

«Кто же над тобой так постарался?» – шепчу я, поглаживая жёсткие, превратившиеся в сталь, рубцы.

Человека в зеркале явно помотала жизнь. Раньше я бы назвал такого «матерым», «тертым калачом». Вот и ещё одно озарение! Я вспомнил мысли и ощущения человека, который должен быть мной настоящим.

Тип в зеркале улыбается кривым ртом и подмигивает.

Нет, это не я. Этот образ мне чужд. Он будто наложен на то, что на самом деле должно быть мной. На него будто натянута силиконовая маска, как те, что одевают на Хэллоуин. Вот и ещё одно воспоминание. Хотя…нет это знание. Всё, что я знал осталось при мне. Я знаю, как устроен этот мир, я знаю природу людей и явлений. Есть и более глубокие знания. Я знаю, как устроен двигатель внутреннего сгорания. Правда, что ли? Ну да: распредвал, головка клапанов, коленвал, поршня, кольца, картер. Ещё я знаю…что же я знаю? Ну да! Я знаю, как работает экономика. Я знаю, как устроена экономика Китая и чем она отличается от экономики моей страны. Я знаю историю и могу перечислить всех правителей моей страны от самого первого до последнего. Это всё знания и опыт. Это фундамент, который остаётся даже после того, как дом сгорел дотла.

У меня нет дома. Нет воспоминаний о том, кто я, чем я занимался раньше, где и с кем я жил, о том, что, чёрт подери, случилось.

Есть только один человек, который может всё прояснить. И это не устрашающая, сверкающая ледяными глазами, морда в зеркале. Он находится здесь, в этой, затерянной в горах, хижине, вместе со мной, и я слышу, как скрипят его ботинки, когда он выхаживает туда-сюда по коридору. Он озадачен не меньше меня. Он тоже постоянно думает. Он, так же, как и я ищет. Мы ищем один и тот же объект – мои воспоминания.

***

Маленький, коренастый, большеголовый, кучерявый. Очки в жирной оправе уверенно сидят на, не менее жирном, породистом носу. Неимоверно широкий лоб и увеличенные толстыми стёклами карие глаза.

Этот образ то, что я увидел первым, после своего возвращения. Сначала он мелькал, распадался на куски, терялся в пёстром коллаже бесконечных видений, но со временем закрепился в уме. Он первый, на ком я смог сфокусировать своё внимание. Он моё первое воспоминание, сохранившееся во мне аж со вчерашнего дня. Я знал его и позавчера, и вообще, по его словам, мы здесь уже больше недели.

Он говорил, что все эти дни общался со мной. Он знакомился со мной каждый день, и каждое утро я уже не помнил, кто он такой. Вчера был первый день, когда я вспомнил. Я не только вспомнил, кто он такой, но даже воспроизвёл его сложное имя.

При рождении ребёнок говорит первое слово. Это чаще всего «Мама», иногда «На», или «Дай». Моим первым словом было «Эммануил»! Этим словом я обрадовал его не меньше, чем заговоривший младенец.

– Ну слава Богу! – он широко улыбается, берет меня за плечи; мягким надавливанием рук усаживает на стул. – Лёд тронулся! Вы в первый раз вспомнили как меня зовут. Да что там говорить, вы вспомнили меня. Помните, кто я такой?».

– Вы доктор! – Я пожимаю плечами.

Он звонко хлопает в ладоши, интенсивно трет их одну об другую, словно хочет добыть огонь. Мой взгляд приковывается к блестящему браслету, выглядывающему из-под обреза рукава полосатой рубашки.

– Таг Хайер? Неплохая игрушка!

– Вы меня сегодня просто поражаете, молодой человек! – причитает он радостно поскрипывающим голосом. – С такими успехами, мы с вами скоро решим нашу задачу! У вас были такие часы?.

Я пожимаю плечами.

– Может быть вы увлекались марками дорогих швейцарских часов?

Я пожимаю плечами.

– Может быть подобные часы были у одного из ваших знакомых? Можете припомнить, у кого?

Я пожимаю плечами.

Я ничего не помню. Всё что было там, за порогом вчерашнего дня, продолжает утопать в непроглядном тумане. Эти часы относятся к прошлому опыту – это знание, которое никуда не пропало. Что было связано с ними конкретно, я не помню.

– Ну хорошо…хорошо! – Эммануил, вздёргивает кверху маленькие ладошки. – Не будем форсировать события. Будем идти постепенно, у нас полно времени!

– Да?! – Во мне, почему-то, крепко сидит чувство того, что время ограничено и его не так уж и много.

– В общем-то нас никто не гонит…– по бегающим за стеклами очков глазам, я понимаю, что доктор юлит. – Хотя…это в наших же с вами интересах, быстрее всё вспомнить и вернуться к нормальной жизни.

К нормальной жизни? А была ли моя жизнь нормальной. Разве у человека, живущего нормальной жизнью, случаются внезапные провалы в памяти? Может ли человек, живущий нормальной жизнью быть усыпанным шрамами, как собака блохами?

– Для начала мы закрепим то, что уже есть! – Эммануил смотрит на меня с жадностью механика, которому, наконец-то удалось запустить старый, давно умерший, движок. – Завтра вы снова вспомните меня и моё имя. Это даже не обсуждается. Ещё, вы скажете мне, какой на дворе день. Сегодня четверг, значит завтра будет пятница. Это понятно?

Я пожимаю плечами.

– А почему не понедельник?

– Что?

– Ну если считать, что я воскрес только сегодня, логичнее обозначить этот день как воскресенье, следовательно, завтра должен быть понедельник.

– Но сегодня четверг! – Во взгляде Эммануила появляется озабоченная озадаченность.

– Значит все-таки четверг? – Я пожимаю плечами. – Ну тогда всё понятно. Хотя…какое это имеет значение. Кстати, если уж, на то пошло, какое число, месяц, год?

– Ограничимся пока тем, что сегодня четверг. Не будем перегружать ваш только что проснувшийся мозг. На остальные вопросы вы будете отвечать мне сами!

***

Задача доктора оказалась мне по плечу.

Проснувшись следующим утром, я знал, что сегодня пятница, я нахожусь в затерянной в горах хижине на пару с маленьким очкастым доктором, со странным именем Эммануил. Я в первый раз позавтракал нормальной мирской пищей, в первый раз со времени своего возвращения. Сколько я не ел, известно одному Богу и, может быть, этому хитрому доктору. Он говорит, что, как минимум эти две недели ему приходилось кормить меня принудительно, смесью для энтерального питания. Он откармливал меня из ложечки, или вставленной в рот трубочки, как котёнка, лишившегося матери.

Омлет провалился в меня тёплым божественным нектаром. Эффект неземного блаженства усилил пролившийся с верху стакан горячего молока. Как это приятно есть простую земную пищу. Кстати, откуда мне известно, что она простая? Откуда в этой голове вообще могло взяться это понятие? Я что, питался как-то по-другому и жрал одни деликатесы? Судя по внутренним ощущениям и картинке в зеркале – это не так.

После завтрака мы гуляли. Я, с жадностью утопающего, втягивал ноздрями и ртом холодный горный воздух, взглядом очарованного младенца разглядывал раскинувшийся вокруг живописный ландшафт. Зрелище было по истине потрясающим. Скалистые отроги, курящиеся легким дымком, плывущие под нами облака, простирающаяся внизу огромная салатовая долина, все это создавало впечатление, что мы, единственные живые существа, которые находятся здесь, на высоте, где обитают разве, что орлы. Мы словно созерцающие с Олимпа, боги. Не давал покоя лишь один вопрос: каким образом меня забросило на этот Олимп?

– Где мы?

– Это пока не важно. Не грузись этой информацией!

Сегодня Эммануил решил перейти на «ты». Он вышагивает впереди, по усыпанной гравием тропинке. Камни хрустят под мощными подошвами его ботинок, будто шипованные колёса по асфальту. Он немногословен. Если и говорит, то по делу, задавая необходимые вопросы. Он здесь на работе.

– Тебе нравится отдыхать в горах? – спрашивает он, делая театральный разворот.

Я пожимаю плечами.

– Не знаю, док. Не знаю, как ответить на твой вопрос. Мне нравится то, что я вижу, и я чувствую, что такую, или похожую картинку я видел и раньше.

Эммануил довольно кивает и снова хрустит подошвами. Ещё до прогулки, он пояснил мне концепцию нашего общения. Вопросы может задавать только он. Моя задача пытаться на них ответить и уж никак не задавать их самому.

– Ты умеешь кататься на горных лыжах?

Я пожимаю плечами.

– Ты видел сход лавины?

Я пожимаю плечами.

– Ты любишь охотиться?

Я пожимаю плечами.

– Может быть вспомнишь известные тебе марки оружия?

– Из гладкоствольных «Иж», «Тигр», «Молот» – довольно неплохая игрушка. Из карабинов «СКС», «Вепрь триста восьмой», «Сайга». Ну и тривиальные «Калаши», куда же без них. Особенно мне нравятся старые добрые АКМ-ы, калибра семь шестьдесят два. У этих прицельная дальность лучше и убойная сила на уровне…

Зрачки Эммануила расширяются, даже учитывая то, что находятся за увеличительными стёклами. Я и сам не понял, как всё это выпалил. Действительно, откуда я знаю всю эту информацию, хотя, есть же интернет, кино, книги наконец. Не обязательно быть боевиком или гангстером, чтобы отличать карабин от гладкостволки.

Надо отдать должное доктору, который не стал развивать тему, попытался изобразить равнодушие и продолжил дефилировать по ползущей в гору тропинке. Он быстро сменил тему, рассказом о своём слабом сердце и о том, как ему полезны такие вот, горные прогулки. А я, тем временем, ждал очередного вопроса. Меня перестали интересовать горные красоты. Мне хотелось проникнуть в ущелья и долины, находящиеся внутри меня и в этом экстремальном трипе, я мог надеяться только на опытного в таких путешествиях, Эммануила.

– Я сильно боюсь высоты, даже к краю серпантина приближаться опасаюсь. От одного вида пропасти душа в пятки просится. Это у меня с детства. Детские комплексы самые сильные, и с ними бороться очень сложно, практически невозможно. А у тебя как с этим. Ты боишься высоты?

Я пожимаю плечами, разворачиваюсь и подхожу к самой кромке обрыва. Вид уходящего в туман гранитного среза не возбуждает во мне ровно никаких чувств.

– Похоже, что нет… – Чиркаю ногой по вросшему в землю булыжнику, и тот летит вниз, чакая об отвесную стену.

Эммануил кивает, будто поставив в голове очередную галочку и направляется дальше.

2

За время нашей первой прогулки я выяснил, что разбираюсь в оружии, не боюсь высоты, хорошо ориентируюсь во времени и имею отличную дыхалку. Ещё я выяснил, что хорошо чувствую людей. Я чувствую какой передо мной человек и загодя знаю, как себя с ним вести. Я выяснил, что Эммануил много врёт и виляет, а в моей вмурованной в фундамент, парадигме это означает, что он слабый человек. Но слабый это не значит бесполезный и неопасный. И это знание тоже покоится в моём фундаменте.

За обедом выяснилось, что я люблю кровавый стейк.

– Знаешь…мясо чуть пережарено. Я люблю, когда снаружи корочка, а внутри ещё свежак, понимаешь?

Ещё выяснилось, что я умею готовить и филигранно владею столовыми приборами.

– Сковородка нужна с тефлоновым покрытием, никакого масла. Нагреваешь её пока дно не покраснеет. Мясо лучше брать парное с шеи, или лопатки, отрезать пласт примерно на полтора два пальца. Если твоих, то три. Бросаешь его на сковородку, и через пару минут переворачиваешь. Так раза три, пока бока не подрумянятс.

– Может ты был поваром?

Я пожимаю плечами.

За ужином выяснилось, что я не пью.

– Всего по пятьдесят грамм. Это восьмилетний Виски. Не хочешь? Ты что совсем не пьёшь?

Я пожимаю плечами.

А после ужина мы, в первый раз, сыграли в эту игру.

– Ты когда-нибудь играл в «Воображариум?

– Это что ещё за птица такая?

– Это такая детская игра.

– Что-то я не припоминаю такой игры.

– А какие игры ты помнишь?

– Карточные в «Дурака», в «Буру», в «Акулину». Были настольные, типа «Монополии». По-моему, были ещё какие-то игры, но их сложно назвать детскими…– я прикусываю губу.

– Ты играл в казино? Рулетка, покер, однорукий бандит, тебе о чём-нибудь говорят эти названия?

Я пожимаю плечами.

– Ну хорошо…вернёмся к «Воображариуму». – Эммануил бросает в центр стола небольшую, похожую на карточную колоду, стопку. – Это картинки. Мы по очереди должны вытягивать их из колоды. Тот, кто вытянул, должен объяснить второму, что он видит на картинке. Хитрость в том, что он не должен использовать прямых намёков и однокоренных слов. Это понятно?

– Понятно то понятно. Только в чём интерес этой игры? Детский лепет какой-то.

– Не совсем детский. Эта игра даётся только тем, у кого есть хорошее ассоциативное мышление. Вот мы с тобой и потягаемся.

Мне не нужно было лишний раз объяснять, для чего Эммануил затевает эту игру. Это была очередная работа, гимнастика для моего атрофированного мозга.

Оказалось, что с образным мышлением у меня полный порядок.

– Это что-то очень большое, чем-то похожее во-он на тот заснеженный горб. Говорят, что в столкновении с ним, нет никаких шансов выжить, хотя, на вид он абсолютно безобидный. Его сородичи других цветов выглядят более устрашающе, но самым опасным считается именно он. Ещё, в честь них, назван один синдром, связанный с непроизвольной дефекацией.

– Медвежья болезнь – я широко улыбаюсь. – Там белый медведь!

Потом настала его очередь угадывать.

– Здесь человек и приспособление. Его, (приспособление), можно использовать для разных целей. Для прогулок, для занятий спортом, а также для повседневных задач. Приспособление это простейшее и очень часто является нарицательным именем этой простоты…

– Велосипед – перебивает он – человек едет на велосипеде!

– Точно! – я азартно тру ладони. – Твоя очередь!

Дальше всё пошло как по накатанной. Он угадал верблюда, я угадал хоккеиста; он угадал школьника, я угадал газетную полосу; он угадал слона, я угадал пылесос. Мне показалось, что ассоциации в моих карточках были сложнее. Чего только стоила баба с коромыслом. Но я взял и этот барьер.

Что-то ещё появлялось во мне во время этой игры. Что-то давно забытое возвращалось, и вернулось оно, на два дня позже меня. Сначала я не понимал, что доставляет мне дискомфорт и затормаживает мышление. Позже это «что-то» дало о себе знать так, что его уже невозможно было игнорировать.

– Что-то случилось? – Очки Эммануила пускают настороженные блики.

– Да так…что-то голова разболелась. – Я непроизвольно давлю пальцами на виски. Боль подкрадывалась медленно. Она наполняла голову, как струйка кипятка наполняет сосуд. Проникая в темечко, она растекалась по вискам и затылку, отяжеляла лоб. Эта боль была не столько невыносимой, сколько непривычной, неожиданной. Что-то внутри меня очень удивлялось этой появившейся боли.

– Болит голова?! – Эммануил как будто сильно чему-то удивлен.

– Да…немного… – морщусь я. – У тебя есть какая-нибудь таблетка?

– Какая например?

Другой бы удивился, услышав такое от доктора, но я понимал, что это очередная проверка.

– Баралгин, нимесулин, кодеин, цитрамон. Аспирин наконец…– недовольно цежу я, отмечая, что хорошо ориентируюсь в обезболивающих.

– Хорошо…сейчас поищу что-нибудь из этого. – Он как-то нехотя встает и выходит из гостиной. Через пару минут он возвращается со стаканом воды и чем-то, зажатым в кулаке.

– На…выпей это! – маленькая, похожая на белую горошину, пилюля, падает из его ладони в мою.

– Что это? – я прищурившись вглядываюсь в таблетку. Что-то подсказывает мне, что этот препарат не из тех, которые я называл ранее.

– Пей! Это поможет!

За неимением других вариантов я закидываю пилюлю в рот и выливаю сверху весь стакан воды.

Прошло пятнадцать минут, но боль не отпустила.

Прошло тридцать минут – мне показалось, что она только нарастает.

Прошёл час.

– Что ты мне дал? – цежу я, сжимая голову ладонями.

– Обезболивающее, как ты и просил…

– Я понял. Как называется?

– Темпалгин…

По паузе перед ответом и неуверенному голосу, я понимаю, что Эммануил врёт.

– Ты дал мне пустышку?

– Ты что? Конечно же нет!

– Это не темпалгин. Я знаю эти таблетки…они другой формы и зелёного цвета. Ты что, хочешь чтобы я здесь сдох?» – мой голос срывается на стон, рот судорожно кривится. В эту секунду мне хочется его убить и я почему-то уверен, что могу легко это сделать.

– Это точно темпалгин, просто другая его форма. Наверное, раньше ты пил дженерики. Этот препарат оригинальный индийский!

– Ага…индийский…рассказывай мне…был бы оригинальный…давно бы отпустило…

– Не факт! Возможно, эта боль другого характера и препарат на неё не воздействует!

– Так дай тот, который воздействует! – ору я. – Ты же доктор!

– Доктор должен иметь чёткий диагноз, чтобы лечить больного. У меня его нет. Я не имею под рукой аппарат МРТ, чтобы определить источник боли. Всё, что есть в моём арсенале – это обезболивающие таблетки!

– Слабенький какой-то арсенал. Ты же вроде здесь, чтобы меня лечить?

– Моя терапия использует другие средства, но, чтобы установить, что нужно в твоём случае – необходим диагноз. Если честно, я был готов ко всему, кроме боли!

– Да будет тебе известно, что больной и боль являются однокоренными словами, – бурчу я, в сложенные под головой локти.

Я чувствую, что таблетка таки подействовала, и боль улетучивается. Вместе с болью сходит на нет и мой гнев.

– Кстати, о боли. В твоём случае это не так уж и плохо. Боль, если она конечно не смертельная, говорит о том, что ты идёшь на поправку…

– Слушай,Эммануил, а ты точно доктор? – Внезапное облегчение, мгновенно делает меня весёлым. – Первый раз слышу, что боль, это хорошо!

– Дай мне пару дней, и ты поймёшь, что я был прав! – Эммануил встает и, обиженно сутулясь, направляется к выходу из гостиной. – У меня к тебе одна просьба. – он говорит, не оборачиваясь, будто общается с дверью. – Потерпи. Терпи боль, пока она не станет невыносимой. Когда будешь чувствовать, что совсем невмочь, я дам тебе таблеток. Боль поможет тебе…

– Поможет?!

– Она поможет тебе вспомнить!

3

Суббота! Она началась раньше обычного. Боль вернулась ночью и стала потихоньку выцарапывать меня из глубокого сна. Я ворочался, накрывал голову подушкой, пытаясь убежать, но она уже вцепилась мне в темечко, проникла под черепную кость и стала продираться вниз. Темя, виски, глаза, нос, зубы. Зу-убы! Как же это больно. Через голову будто бы пропустили разряд тока. А боль, оставив пылать поражённую голову, уже устремилась вниз. Мне показалось, что ноет каждая косточка моего несчастного тела. Бёдра, коленные чашечки, предплечья, ключицы, всё это одолела страшная ломота. Меня словно скручивали, сворачивали в спираль. Что-то невероятно сильное и лютое, пыталось выжать меня, как тряпку, выдавить из меня все жизненные соки.

«М-м-м!» – дыханье сбилось, рот свело, я не мог даже кричать. А боль уже перекинулась на внутренности. Печень, будто накачиваемая автомобильным компрессором, пыталась вырваться наружу, почки отяжелели, словно в них залили свинца. Сердце бешено колотилось и каждый удар отдавался острой болью, будто его протыкали иголкой.

«М-м-м-м!».

Я бы конечно плюнул на совет доктора и вытряс из него всё имеющееся в доме обезболивающее. Я бы это непременно сделал, если бы только смог. Боль парализовала моё тело, скрутила мышцы, она продолжала прирастать. В моих зажмуренных глазах появилась накалённая до красна спираль. Казалось, что эта спираль протянута от правого виска к левому. Спираль шипела и росла в диаметре, становилась жирной, как гадюка.

«М-м-м-м-м!»

Бах! Спираль взорвалась вместе с разлетающимся на кусочки мозгом.

***

Щелк!

Заваленный бумагами стол. Две руки нервными движениями копошатся в стопках, открывают пластиковые папки, пальцы бегло перебирают листки, выдёргивают один.

– Вот он!

– Это что? – Красномордое рыжебородое лицо нависает сверху, прищуренные глаза давят, сверлят в черепе дыры. – Я тебя просил за девять месяцев, а ты мне тычешь квартальным…

– За девять? За девять ещё не готов…но я сегодня постараюсь сделать…

– Ты должен был сделать его ещё вчера! – орёт рыжая борода. – С чем мне теперь на совет директоров идти?!

– Василий Семёнович я…

– Да пошёл ты на …растяпа! От тебя одни неприятности!

– Но я!

– Пить надо меньше и в соцсетях зависать. Ещё один такой прокол и можешь собирать шмотки!

Визгливый голос, отражается от пластиковых перегородок и носится по разбитому на квадратные соты, офису, как шальная пуля. За соседней перегородкой слышится придавленный ладошкой смех.

Щелк!

Руки лежат на кожаной оплётке руля. Я узнаю эту оплётку, узнаю руки. На безымянном пальце правой, тонкое золотое колечко. Я узнаю это кольцо. Елозящие по стеклу дворники вяло размазывают прилипшие капли дождя. Кривая змея узкой дороги заставляет выворачивать руль то вправо, то влево. Я знаю эту дорогу. Из магнитолы раздаются финальные аккорды Фрэди из песни «Show mast go on». Моя любимая.

– Серёж, не гони так. Ты же знаешь, что за поворотом эта выбоина. Опять влетишь!

Я знаю этот голос. Всегда мягкий, никогда не срывающийся на крик, всё прощающий и всегда чуткий.

– Натуль, яма не здесь, за следующим поворотом, возле Бурьяновки!

Свист тормозов, глухой удар подвески, матерок.

– Ну вот, я же говорила! – поёт невозмутимый голос.

– Папа, ты опять в яму пловалился!

Сашка! В прямоугольнике зеркала заднего вида большие бирюзовые глаза, белые локоны, огромный – в два раза больше маленькой головки розовый берет. Я привёз его из заграничной командировки.

Я знаю всё: машину, находящихся в ней людей. Нет никого на свете милее этих людей. Мне знаком этот тёплый уютный мирок, и я хочу остаться в нём навсегда.

Щелк!

«На! Н-на! Н-н-на!»

Окровавленный кулак со всей мочи врезается в стену. Ещё раз! И ещё!

«Н-на-аа! С-сука! Я заставлю тебя появиться!».

Глухие удары сотрясают бетонную коробку помещения. Осыпается штукатурка. В месте приложения ударов образовалась, бурая от крови, выщербина.

«На-на-на!».

Лопнувшая кожа, клочками висит на костяшках. С каждым ударом кулак разбрызгивает по стене бурые капли. Ещё один удар, и он разлетится в щепки.

Щелк!

«Всё, что вам мешает в достижении успеха – это вы сами! Ваши взятые с детства установки, детские комплексы, породили неверие. Неверие в себя! Вы здесь, чтобы поломать эти установки и выйти из этого зала другими людьми!».

Шум аплодисментов, восторженные крики, свист.

Две ладошки с размаху шлёпают одна об другую, на худом запястье болтаются дешёвые часы – китайская реплика «Роллекс». Я знаю эти ладони, знаю эти часы. Лес голов, приторная смесь десятков дешёвых ароматов, сцена. В свете софитов машет руками высокий белозубый мужик с забранными в хвостик жидкими волосами. Над головой мужика горит, выведенный светодиодными лентами, слоган.

«Кондрат Степанов – билет в новую жизнь!»

Щелк!

Кулак продолжает неумолимо ударяться в стену. Вывалившийся пласт штукатурки образовал приличную дыру, и рука с каждым ударом утопает в ней по локоть.

Бумм! Бумм! Бумм!

Неумолимые удары крошат стену и кулак. С окровавленного запястья слетают золотые часы, падают на пол. Что-то знакомое есть в гравировке, на обратной стороне циферблата. Чьи это часы? Чья рука разбивается о стену?

4

Вынырнув из забытья, я обнаружил себя лежащим на полу. Боль продолжала пульсировать в каждой клеточке тела. Собрав последние силы, я встал на корячки, прополз до двери и толкнул её головой.

«До-о-ок!»

Вместе с захлебывающимся криком, изо рта выплеснулась белая рвотная пена.

Он появился быстро, будто стоял рядом за дверью, схватил меня под руки облокотил обмякшее тело на свои колени.

– На пей! – Он запрокидывает мою голову, большим и средним пальцем руки давит на сжатые челюсти, заставляя их раскрыться, затем вкладывает в них таблетку. Пилюля прилипает к засохшему языку.

– Пей! – врезавшаяся в губы, кромка стакана, причиняет им дикую боль.

– М-м-м – мыча от боли, давлюсь, вливаемой в горло водой. – Дай что-нибудь помощнее, щас сдохну!».

– Подожди! – Он убегает в свою комнату и уже через секунду возвращается со шприцем в руке. – Сейчас сделаю укол, должно полегчать. – стягивает с меня штаны, и быстро, почти не настраиваясь, вгоняет иглу в ягодицу. Я ору от новой дикой боли. Мне кажется, что он вонзил в меня раскалённое лезвие ножа.

– А-а-а! Ты чё уколы ставить не умеешь? Какой ты бля доктор?!

– Тш-ш-ш! Успокойся, я сделал всё аккуратно, просто у тебя слишком низкий болевой порог!

Болевой порог! Эта фраза застревает у меня в голове, и проворачивается там вперемешку с болью, как бельё в стиральной машинке. Что-то очень важное связано с этим выражением, что-то, что заставило мозг жадно ухватить его, несмотря на невыносимую боль. Кто, когда и зачем произносил эту фразу? Как она связана со мной? Какое отношение она имеет ко всей происходящей чертовщине?

***

Боль отступала долго, постепенно, но даже частичное её снятие, принесло мне значительное облегчение. С помощью Эммануила я перебрался на кровать, где маялся ещё неопределённое количество времени, пока не уснул. В этот раз, видения меня не посещали. Может быть они и были, но я ничего не запомнил, так как был погружен в очень глубокое и вязкое сонное болото. Проснулся, когда за окном было уже черно. Боли не было, но вставать не хотелось. Я боялся, что она проснётся вместе с телом.

В дверном проёме образовалась щель, впускающая в мрачную комнату, полоску яркого света.

– Ты как? – Очки Эммануила пускают осторожные блики.

– Вроде отпустило! – хриплю я.

– Поешь?

– Не хочу! Буду лежать пока не стану уверен, что отпустило.

– Ты настолько боишься боли? Мне кажется, ты преувеличиваешь. Пойми, что боль не всегда объективна. Иногда это всего лишь ощущение, никак не связанное с реальностью.

– Всего лишь ощущение? Эммануил, тебя когда-нибудь засовывали в мясорубку? Тебе знакомо чувство, когда твоё тело затягивает в ручьи металлического шнека, который сначала заплетает в косички твои мышцы и сухожилия, в потом ломает кости. Ты бы назвал это – «всего лишь ощущение»? Сколько у тебя обезболивающего?

– Ты немного не понимаешь.

– Я задал вопрос!

– Позволь мне кое-что тебе объяснить!

– Сколько обезболивающего в этой грёбаной лачуге? Я хочу знать, на что рассчитывать!

– Ты позволишь мне сказать?

– Только после того, как ты притащишь всё сюда. Всё, что есть: колёса, порошки, ампулы. Всё это должно находиться в этой комнате!

– Ну хорошо! – он выходит, мягко прикрывая за собой дверь.

Я гляжу в чёрный потолок, и в моем воспаленном мозгу сидит лишь одна мысль:

«Сколько здесь обезболивающего? Что я буду делать, когда оно закончится?».

В глазах стоят горы таблеток, различной формы, цвета и фасовки. Таблетки сыплются с потолка, шумным градом, засыпая мою кровать и маленькую комнатушку. С вожделением испытывающего ломку наркомана, или стоящего у витрины с напитками алкоголика, я представляю, как глотаю эти таблетки горстями. Я понимаю, что готов убить за дозу обезболивающего.

Эммануил вернулся. Зажмурившись от пролившегося в комнату света, я слышу только его шаги. Ботинки стучат о пол медленно, словно удары там-тама. Что-то мягко шлёпается на прикроватный столик. Открыв глаза, я вижу скрученный в рулон блистер и пачку с ампулами.

– Это всё?! – Я чувствую, что начинаю задыхаться.

– Ампул всего пять, я колол тебя и раньше, когда ты ничего не помнил.

– Надо срочно отсюда выбираться! – Я оттягиваю в сторону сдавливающий шею ворот футболки.

– В ближайшее время, это невозможно…

– Надо выбираться, пока не закончились колёса! Ты меня слышишь? Это не вопрос и не просьба о совете, это утверждение. Мне нужно срочно возвращаться в цивилизацию, где есть нормальные доктора и неограниченное количество таблеток.

– Послушай меня…

– Я больше ничего не хочу слушать! – ору я, сидя на кровати. – Я ухожу, с тобой, или без тебя!

– Тогда придётся тебя заставить! – стёкла очков становятся матовыми, будто они подёрнулись инеем.

– Ч-чё?!

Он пригибается, хватает, что-то с пола, и делает резкий замах. Мне показалось что в воздухе сверкнуло толстое длинное лезвие.

Вж-жик!

«А-а-а-а!».

Пронзившая плечо боль, через мгновение опоясывает всю верхнюю часть туловища. Я валюсь на кровать, чувствуя, что вот-вот лишусь сознания.

– Сейчас, когда ты в таком состоянии, я могу заставить тебя делать, всё, что захочу!

Раздваивающийся, крошащийся об стены грозный голос, больно давит на перепонки.

– Зач-чем! За что ты меня убил? – хриплю я, чувствуя, как, отрубленная острым палашом, рука, безвольно болтается на ниточках сухожилий.

– Ха-ха-ха-ха! – мерзкий смех садиста звенит, дробью отскакивая от стен. – Знаешь, сейчас ты безобиднее мухи, или таракана, если тебя можно убить вот этим. Посмотри сюда!

Через узкую щелочку приоткрытого глаза я вижу белый предмет, который сжимает рука Эммануила. Приглядевшись, я понимаю, что это обыкновенный матерчатый тапок. Один из белых тапочек, которые лежали возле прикроватной тумбочки.

– Как ты считаешь, это нормально испытывать такие болевые ощущения от удара тапком?

– Ты ударил очень сильно… – неуверенно шепчу я.

– Каким бы ни был удар – это всего лишь тапок, кусок тряпки и пластика, который весит двести грамм. Возможно малыш, которого отходят по жопе такой штуковиной будет рыдать и корчиться от боли, но взрослый мужик…

– Ты хочешь сказать, что я прикидываюсь?

– Нет…тебе было действительно больно. Вопрос в том, адекватно ли твоё чувство боли? Соотносится ли оно с реальным ущербом для твоего организма.

– Я не понимаю…– я сажусь на кровати, зажимая ладонью травмированное плечо и затравленно глядя на доктора.

– Ты просто не даёшь мне ничего объяснить. Я попробую ещё, но не вздумай меня перебивать, иначе…– он медленно приподнимает тапок.

Я съеживаюсь, уменьшился в размерах, когда устрашающая тень накрывает мою голову.

– Ощущения боли не всегда объективны. То, что одному доставляет невыносимую боль, для другого – не страшнее комариного укуса. Каждый чувствуют боль по разному, в зависимости от личного болевого порога. Центр боли находится в твоей голове. Расположение болевого порога на шкале от большего к меньшему влияет на твою личную переносимость боли. Если болевой порог выставлен на минимальный уровень, любая манипуляция, будь то пощипывание, укус комара, ( в твоем случае, укол и шлепок тапочком), будут восприниматься как вонзившийся в тело нож.

– И как это случилось? Я же не всегда был таким? – Шепчу я, обнимая подбирающиеся к животу коленки.

– Конечно же нет! Судя по количеству шрамов на твоём теле, ты бы, вряд ли, сидел здесь, и уже давно бы умер от болевого шока. Да и не это главное. С таким низким порогом, ты бы на километр не приближался к источникам опасности, которые могут нанести тебе увечья. Заметь, как ты шарахаешься от тапочка, а стоит мне взять в руки ремень, ты и вовсе забьёшься под плинтус.

– Значит что-то сбило эту…эту шкалу? Что это может быть?

– На самом деле, нет никакой шкалы, по крайней мере такой, как мы себе представляем. Всё основывается на обратной связи, на личных ощущениях субъекта. Шкалу я привёл в пример для понимания. Хочешь приведу ещё более понятный пример?

Я трясу подбородком.

– Представь себе, что на современном, напичканном электроникой двигателе, сбоит какой-нибудь датчик, ну, к примеру, датчик уровня масла. Неисправна не та его часть, которая стоит непосредственно в движке, а ответная установленная в контроллере. Датчик, что стоит в двигателе следит за уровнем масла и отправляет сигнал в контроллер. Но там произошёл глюк, и сигнал интерпретируется совсем иначе. Ситуация первая: уровень масла низкий, но индикатор на панели приборов говорит о том, что всё в порядке. Это то, что мы называем высокий болевой порог. Он чреват тем, что человек не видит реальной опасности. Его чувства, как бы притупляются. Ситуация вторая: уровень масла нормальный, но лампочка горит красным. На панели появляется предупреждение «Проверьте уровень масла!». Это низкий порог и в нём тоже нет ничего хорошего. Боль появилась на пустом месте, она надумана. У тебя второй случай.

– Значит всё это опять в моей голове? Ещё одна проблема в довесок к амнезии? – хриплю я обречённо.

– Боюсь, что обе проблемы имеют один источник.

– Какой?

– Это я и пытаюсь выяснить, но для этого мне нужен ты. Не валяющийся сутками в кровати, не бьющийся в истерике, а адекватный человек, от которого я могу получить обратную связь. Пойми, что это наша совместная работа. Я делаю всё от меня зависящее и хочу, чтобы ты делал это тоже.

– Что я должен делать и как? Я действительно боюсь этой боли. Мне кажется, что ещё одну такую ночь я просто не переживу.

– Давай ты прямо сейчас начнёшь делать свою работу. Первая твоя задача, взять себя в руки и понять, что всё происходящее смоделировано твоим мозгом. Ты должен понять, что ничего страшного не происходит, по крайней мере, пока…

– Как? Как это сделать? – я роняю безвольную голову на грудь.

– Сейчас я ещё раз ударю тебя этим тапком. Ты должен во что бы то ни стало выдержать этот удар. Не стонать, не падать и не пускать сопли, а отнестись к этому просто, как к шлепку тапочком. Чтобы тебе было легче, скажи себе, что это всего лишь сраный тапок. Повторяй: «Это всего лишь сраный тапок!».

Неумолимая рука заносит орудие над моей головой, и я невольно зажмуриваюсь.

– Повторяй: Это всего лишь…

– Это всего л-лишь – губы сводит судорогой, я сжимаюсь в комок в предвкушении адской боли.

– Нет…так не пойдёт. – разочарованно выдыхает Эммануил. – Сейчас ты расслабишься, откроешь глаза, улыбнёшься и скажешь: «Это всего лишь сраный тапок!».

Я делаю глубокий вдох, опускаю руки вниз, вымученно улыбаюсь и на выдохе произношу: Это всего лишь…

Щёлк!

Я не заметил как он, коротко замахнувшись, шлёпнул меня тапком по лицу. Из глаз летят искры, я невольно вскрикиваю и хватаюсь за щёку. Голова звенит так, будто об неё только что сломали бетонную плиту.

– Ну как?! – шипит мне в ухо его змеиный голос.

– Больно! Очень больно! – Я сжимаю в руках, раскалывающуюся голову, чувствуя, что она сейчас развалится на две части, как перезрелый арбуз.

– Ответ неверный. Ты должен сказать: «Это всего лишь сраный тапок!».

– Это всего лишь…а-а-а! – в этот раз, подошва тапка шмякнула меня аккурат промеж лопаток. По спине словно стеганули кнутом. – Не надо…не надо больше…не хочу-у! – причитаю я, закрывшись руками и коленями. За багровой завесой зажмуренных глаз, раздается его весёлый смех.

– Ха-ха-ха-ха! Это так смешно! Видел бы ты себя со стороны. Так бояться обыкновенного тапочка?

Этот смех взбесил меня, заставив стиснуть зубы и зарычать:

– Заткни-ись!

– А то что? – продолжает глумиться Эммануил.

– Ну ладно! – зло цежу я, опуская руки. – Давай!

Брошенный в Эммануила злобный взгляд, по видимому его впечатлил, мгновенно сбив с пухлого лица весёлую гримасу.

– Давай…бей свои сраным тапком.

– Вот это уже дело! – Он делает очередной замах, но в этот момент я перехватываю его руку, резко дёргаю на себя, и, когда его тело подается вперёд, делаю подсечку, выброшенной ногой.

Я не соображаю, что делаю. Я даже не собирался этого делать, а вроде бы, просто ожидал ещё одного удара. То, что выкинуло моё тело, удивляет в первую очередь меня. Я будто со стороны наблюдаю, как сидящий на кровати жалкий человечек, внезапно отразил удар и, в доли секунды, сделал так что его визави оказался на полу. Я вижу свою, согнутую в локте, правую руку, которая будто стальная колодка вдавливает в пол мягкую шею Эммануила. Круглое лицо окрашивается в бордовый цвет, жилы на лысом черепе набухают.

«Кха-кха…» – он закашливается, издает протяжный хрип, но рычаг и не думает ослабевать.

Только вид белков закатившихся под очками глаз, заставляет меня отпустить хватку.

Я поднимаюсь с его обмякшего тела с чувством, будто только что раздавил таракана. Только встав на ноги и увидев распластанное на полу тело, я осознаю то, что только что сотворил.

– Эммануил! – Наклонившись, я аккуратно трогаю посиневшую щёку. На лице доктора не отображается никакой реакции. Закатившиеся глаза и приоткрытый рот, заставляют меня насторожиться. – Эммануи-и-л! – Я несколько раз с силой бью его ладонью по щекам. Руку обжигает так, будто я окунул её в чан с кипящей смолой. Глаза Эммануила возвращаются на своё место, он шевелит посиневшими губами.

– Фуф! Ну ты напугал! – Я с размаху бухаюсь на кровать, дуя на раскалённую ладонь.

Он закашливается, садится на полу, держась за шею.

– Ты уж извини…не знаю, что на меня нашло.

– Что это было? – сипит он.

– Просто ты замахнулся, и во мне что-то сработало. Наверное, это инстинкт самосохранения.

– Инстинкт?! – сип Эммануила срывается на визг. – Какой инстинкт? Это был всего лишь тапочек. Всего лишь сраный тапочек! – он закашливается, но уже через секунду, кашель превращается в сиплый свистящий хохот. Его сгорбленная спина трясется, стекающие с подбородка слёзы, капают на толстовку.

Заражённый его смехом я тоже скромно кхыкаю, а потом и вовсе захожусь хохотом, отдающимся болью в рёбрах.

Не знаю сколько мы так смеялись, но это спонтанное веселье будто бы разрушило находящийся между нами невидимый барьер.

– Ну так и что? Теперь ты пойдёшь ужинать? – спрашивает Эммануил, с трудом поднимаясь с пола.

5

Терапия тапочком, произвела должный эффект. Боль никуда не ушла. Она то скрывалась на время, то появлялась вновь, иногда на пустом месте, иногда под влиянием внешнего воздействия. Нечаянный удар коленкой об стол, неосторожно схваченная кружка с кипятком, и даже неудачный поворот головы, могли вызвать непроизвольный крик и сморщенную гримасу на лице. Боль не ушла, но изменилось моё к ней отношение. Теперь я знал, что боль – это продукт, созданный моим мозгом, и это давало мне надежду, на то, что я смогу с ней справиться.

Наши с Эммануилом отношения тоже перешли в другую плоскость. Я стал относиться к нему уважительнее, он ко мне – осторожней. Хотя, что-то мне подсказывало, что он ожидал от меня такого взрыва и нарочно его провоцировал. Но это было неважно. Я проникся чувством долга к этому человеку, человеку – который здесь, чтобы вытащить меня из ямы. Почему именно он, и как вообще он оказался со мной, (можно сказать), в одной упряжке, Эммануил пока умалчивал.

– Поверь – ты всё узнаешь в своё время – сказал он, прихлёбывая чай за ужином. – Я не собираюсь ничего замалчивать, но в нашем с тобой случае, информацию нужно подавать дозированно. Она будет поступать по мере того, как ты начнёшь становиться более осознанным…

– Более осознанным?

– Ну да. Я имею в виду, осознание того, кто ты есть.

– Кстати об осознании…– я кручу вилкой с нанизанным на неё тостом…– сегодня ночью, во время этих ломок, я кое-что понял…

– Та-ак! – Эммануил подбирается на стуле. Его грузное тело кренится в мою сторону.

– Сам понимаешь, что всё время, до этого ужина мне было недосуг об этом говорить…

– Не оправдывайся…говори – Эммануил нервно машет пухлой ладошкой.

– Мне кажется…– я мнусь – да нет…мне не кажется. Я точно вспомнил кем я был.

– Ты вспомнил, кто ты? – круглая подушечка указательного пальца целится мне в переносицу.

– Нет, Эммануил, я вспомнил кем я был. Кто я сейчас, я не знаю до сих пор.

– Ну хорошо…и кем ты был?

***

«Чего тебе не хватает?!»

Портрет, заключённый в рамку зеркала, не вызывает удовольствия. Это портрет неудачника. К лицу никаких вопросов. Зачёсанные назад густые волосы, широко расставленные глубокие серые глаза, с нависающими отрогами чёрных бровей, прямой нос, тонкие, напоминающие своими контурами индейский лук, губы. Это лицо может пробудить симпатию, внушить надежду, вызвать доверие. Оно вас обманет, потому что его владелец не обладает теми выдающимися качествами, которые может пообещать это лицо. Да вы посмотрите ниже и сразу же всё поймёте. Там худосочное, облачённое в мешковатую рубашку и, о боже, костюм, тельце. Дешёвая ткань костюма, да и в принципе, само его наличие, на отражающемся в зеркале субъекте, сразу его обесценивает. Голубая рубашка, безвкусно подобранный и ещё более безвкусно завязанный галстук, покрой пиджака, старомодные стрелки на брюках, говорят, что перед вами посредственность. Серая офисная мышка. Эта мышка каждый раз, всматриваясь в своё отражение пытается понять, в чём подвох.

«Чего тебе не хватает?» – Спрашивает пристальный взгляд серых глаз. – Почему ты должен одеваться как убожество?»

«Потому что в компании на которую я работаю, принят дресс-код, согласно которому все сотрудники должны являться на работу в деловых костюмах» – отвечает идеальный изгиб губ Купидона.

«Видимо эта компания платит тебе большие деньги, раз ты идёшь на такие жертвы?» – вопрошают глаза.

«Нет!» – губы сжимаются до еле заметной ниточки.

«Значит ты там на хорошем счету и у тебя большие перспективы?» – прищуриваются глаза.

«Нет! Начальник отдела меня ненавидит и любит отчитывать прямо перед сотрудниками!».

«Тогда, какого хера, ты там делаешь?»

«Потому что привык;

Потому что мне тридцать пять;

Потому что (как мне кажется) на другой работе будет тоже самое!»

«Неужели ты не хочешь ничего изменить? Тебе самому то не противно смотреть на то, во что ты превращаешься!» – глаза высекают красные искры.

«Хочу! Ещё как хочу! Но я привык и мне тридцать пять! Да…ещё пятница!»

«Причём тут пятница?!»

«В пятницу я забываю о том, что жалок, о том, что годами не могу свозить жену и ребёнка на отдых, о том, что езжу на ржавой праворукой Тойоте, о том, что большая часть моей жалкой зарплаты уходит на выплату ипотеки. В пятницу я напиваюсь, в субботу опохмеляюсь, в воскресенье – пребываю в коме. Так что этой несчастной, жалкой жизни, у меня всего четыре дня в неделе – три дня я нахожусь в забытье…»

«Если бы три! Иногда твоё забвение затягивается на неделю. Тем более ты же обещал жене бросить и даже записался на это сборище анонимных алкоголиков.»

«Ну вот, когда брошу, тогда и поговорим, а пока…».

Тонкие пальцы поправляют кривой узел на галстуке. Блестящий браслет китайских часов сползает вниз по запястью.

Два оборота ключа, скрип заржавевших шарниров, открываемой двери.

– Я ушёл! – голос отдаётся эхом в пролёте. – Сашку сегодня тебе забирать…я на семинар.

– Какой ещё семинар? – голос из комнаты, бросается вдогонку, но ударяется в вовремя захлопнувшуюся дверь.

«Какой какой…– пластиковая подошва остроносых ботинок гулко бьёт по лестничным ступеням. – Семинар личностного роста! Должен же я когда-нибудь вырасти. Ну по крайней мере я что-то для этого делаю. Семинары должны идти в зачёт к попыткам. Сколько их уже было: этих семинаров, конференций, вебинаров. А сколько прочитано книг. Кипой толстых талмудов с красочными обложками, забит шкаф, прикроватная тумбочка, полка под телевизором. В нашей маленькой квартирке, куда ни глянь, можно наткнуться на мотивирующий лозунг и обещание поведать секрет о том как…

– завоевать друзей…

– заработать первый миллион…

– можно разбогатеть, только лишь думая…

– привлекать к себе финансовые потоки…

– вознестись на вершину социальной пирамиды…

Судя по прочитанному, просмотренному и услышанному мной за последние пять лет, я должен иметь степень профессора по успешному успеху. Я и так профессор и могу разложить в деталях, в цифрах и наглядных примерах формулу успеха. Только что толку в знании формул, которые не работают. Всё это сухая теория, изложенная такими же теоретиками, которые разбогатели именно на продаже своих книг таким олухам, как я. Я уже давно всё понял. Я знаю главную формулу жизни, которая звучит так: «Рождённый ползать, летать не может!». Вот и всё – коротко и ясно. Беда в том, что, зная эту главную формулу, я никак не могу с ней смириться. Я подсел на энергетические дозы, которые дают мне эти семинары и книжки. Хоть на денёк, хоть на часик, но они вселяют надежду, что я могу…что время не ушло…что с этого момента я буду делать только так и всё наконец-то получится.

Сегодня вечером я пойду за очередной дозой. Как алкоголику со стажем мне прекрасно известно, что за подъёмом идёт абстиненция, похмельный синдром, но тем не менее, я не хочу бросать.

Потому, что я привык и мне тридцать пять!

Скрип подъездной двери, бьющий в нос запах, находящейся напротив подъезда помойки. Хруст утренней наледи. Нога вжикает по льду, подлетает вверх, неуклюжие руки исполняют хаотичные пассы, направленные на то, чтобы удержать баланс. Вторая нога взлетает вслед за первой.

Х-хряс-сь! Туловище плашмя хлопается об асфальт. Вылетевший из руки портфель, раскрывает кожаную пасть, разбрасывая по асфальту отпечатанные листы формата А4. Спина дико болит, дыхалка сбита, но надо быстро подниматься. Не дай бог, кто-нибудь из соседей увидит. Засмеют! Хаотично собираю грязные листы комкая бросаю их в портфель. Да уж, перепечатать отчёт я не успею, придётся отдавать его Михалычу в таком виде. Уже представляю изливающийся из бородатой пасти, понос. Прихрамывая иду к своей припаркованной с краю, сплющенной как блин Тойоте, открываю дверь, кряхтя, опускаюсь будто в лужу на низкое продавленное сидение. Стартер, потупив пару секунд, соизволяет запустить двигатель, который гремит будто набитое гвоздями ведро. Ну спасибо хоть на том, что завёлся.

Вот же чёрт, ну почему уже с утра всё идёт через задницу! Я луплю по мягкой оплётке руля. Ну разве успешный человек шлёпается на землю, едва выйдя из подъезда? Конечно же нет. Успешный человек ходит по ковровым дорожкам и не носит пластмассовые говнодавы.

Машина плывёт, чавкая низким бампером по каше из снега и соли. Бурые волны с шумом раздаются в стороны, грязные брызги летят на лобовое стекло. Дорога напоминает мне сточный канал, который бурным потоком несёт на себе мою незадавшуюся жизнь. Где-то за поворотом ждёт воронка, канализационный колодец, которым всё должно закончиться. Вспышки мигающих фар больно лупят по затылку, заставляют неприязненно скомкать лицо.

«Что невтерпёж? Куда ты спешишь, долбаный придурок? Не видишь, какой поток? Езжай как все и не выёживайся!» – бормочу я себе в нос, в то время, как руки нервно выкручивают баранку вправо. Машина, рискуя нахлебаться серой желейной массы, съезжает на крайнюю полосу. Спешащий тип на «БМВ» обходит меня слева, обдавая тяжёлой грязевой волной. За ним летит ещё один и ещё. Селевые потоки с шумом обрушиваются на кузов, заставляя его дрожать.

«Что ж вы творите, скоты?!» – Хочется надавить на газ, обойти всю эту наглую вереницу справа, вклиниться перед тем, самым первым, и демонстративно тащиться на скорости двадцать километров в час, заставляя ползти за собой всех этих баранов. Но всё что я могу сделать это злобно перегазовывая, тащиться по забитому автобусами правому ряду. Я вынужден глотать льющуюся сверху грязь, не потому что правильный, не из-за привитых мне высоких манер. Всё гораздо проще. Меня останавливает страх. Любой из них – тех, кто меня провоцирует, может догнать подрезать, вытащить из машины, избить, или просто унизить на глазах десятков человек, под прицелами бесчисленных объективов авторегистраторов и камер.

«Ты что, не можешь дать отпор, постоять за себя? Ты трус?!» – глаза отражающиеся в трапеции зеркала заднего вида, презрительно щурятся.

«Да! Да, чёрт побери! Я трус! Меня пугает всё, что связано с насилием и унижением. Но больше всего я боюсь не этого! Самый мой большой страх связан с тем, что об этом могут узнать все. Всё что мне приходится делать в этой жизни, это с усилием выдавливать из себя капли смелости, пытаться играть роль уверенного в себе человека».

«Ты уже признаёшься в этом открыто? Ты смирился? Смирился со своей слабостью?!» – глаза в зеркале испускают блики сочувствия.

«А что мне остаётся делать? Врать другим я ещё могу, но себе…устал. Я устал врать глядя в эти глаза, устал произносить глупые мантры: «Я сильный! Я смогу! Мне всё подвластно!». Они не работают.

«Значит ты сдался? – из набухших глаз вот-вот брызнут слёзы. – Тогда зачем всё это? Зачем эти семинары, тренинги? Какого чёрта, ты читаешь эти книги. И сегодня ты снова идёшь туда. Зачем, если надежды уже не осталось?».

«Нет, надежда осталась! Только она меня и держит. Это уже не та надежда, которая обещает, что всё наладится, что впереди ещё много времени, чтобы всё исправить. Это надежда на чудо. Я как ребёнок, который, проснувшись под новый год бежит под ёлку, в надежде, что там его ждёт сокровенный подарок, о котором он так мечтал. Я надеюсь, что именно сегодня встречу Деда Мороза. Когда для надежды не остаётся рациональных зёрен, она начинает питаться ожиданием чего-то аномального!».

Тойота заплывает на парковку, возле офисного центра. Все хорошие места уже заняты, остаётся воткнуть машину в сугроб, либо оставить её посередине. Но этот вариант я отметаю. Михалыч тоже ставит машину здесь. Белая крыша его Крузака возвышается над железными горбами простолюдинов. У Михалыча проблемы с чувством габаритов и он частенько тупит, когда в центре парковки находится помеха из припаркованного незадачливым сотрудником корыта. Я не хочу быть камнем преткновения для своего босса, итак на работе проблем выше крыши.

Сплющенный капот врезается в сугроб, словно в айсберг, бороздит серую массу, пока не зарывается в ней наполовину. Вот здесь моё место!

Нехотя вываливаюсь из салона, с отвращением глядя на серое здание и тянущуюся к нему вереницу сотрудников. Меня ждут очередные восемь часов скуки, уныния и серости. Иногда к этой говенной массе примешивается унижение и страх. Да…да…да черт побери. И на работе всё то же самое. Я обхожу острые углы, терплю оскорбления Михалыча, язвительные замечания бухгалтера и насмешки прочего офисного планктона не потому, что выше всех этих дрязг. Мне просто страшно вступать с кем-то в полемику. Страшно точно так же, как задирать на дороге этих гонщиков. Если бы было не страшно, я бы и сам гонял, наплевав на все правила, я бы вступал в дискуссии, спорил по любому поводу, и использовал удобный момент, чтобы унизить оступившегося. Я бы делал всё то же, что и они, если бы не эта…

«Да говори уже! Сегодня у тебя день откровений!» – укоряющий взгляд проблескивает в отражении зеркальной входной двери.

«Хочешь откровений? Ну хорошо! – я расстёгиваю плащ, подхожу к большому зеркалу в холле, поправляю галстук, презрительно морщусь, глядя на отражение. – Всё это…хорошие манеры, эта грёбаная вежливость…всё враньё…– нервно дёргаю узел, затягивая удавку на шее. – Если бы я мог, вёл себя точно так же, как и все они…– Периферийным зрением смотрю на силуэты пробегающих за спиной людей. Я вёл бы себя как эти приспособленцы, наглецы, хамы, ублюдки и негодяи. Я вёл бы себя хуже каждого из тех, кого, якобы, так презираю. Я бы так же, как и они брал бы от жизни всё, что могу, если бы имел хоть каплю смелости.

Я – чёртов трус, и пора это признать!».

6

– Кем я был? Кем я был! – Я вглядываюсь в нанизанный на вилку тост, будто изучая невиданный доселе минерал. Мне не хочется озвучивать посетившее меня откровение. – Судя по всему, я был обычным человеком…

– Обычным? – Линзы очков Эммануила сверкнули стробоскопами. – Что ты вкладываешь в это понятие?

– Обычный – тот, кто живёт обычной жизнью, не хватает звёзд с неба…– я хрумкаю тостом, который кажется мне пережаренным и горьким.

– Ни на что не претендует и не требует от жизни большего, чем положено…– пытается закончить за меня Эммануил.

– Ну почему не требует…– выплюнув обгорелую корку, я заворачиваю её в салфетку. – Он может и требовать и претендовать…только что толку. И вообще…я не совсем уверен.

– Не совсем уверен? В чём?

– Знаешь…всё это как сон. Как одно из тех видений, посетивших меня этой кошмарной ночью. Только этот сон был самым длинным, он был как бы основой всего. Было ещё что-то абсолютно другое, то что никак не соотносилось с этим основным сном.

Я сжимаю правую руку в кулак и поднимаю её на уровень глаз. С этим кулаком что-то не так. А именно – вместо косточек на тыльной стороне синеет пунцовый, похожий на мозоль, нарост. Сжав в кулак левую ладонь, я вижу почти ту же картину. – Мой двоюродный брат занимался боксом и никогда не упускал шанса ввязаться в драку, или врезать кому-то по чавке. Его кулаки были чем-то похожи на эти…– медленно вращая кулаками, я вглядываюсь в синие наросты. Мне не верится, что эти руки могут быть моими. – Точно такие же кулаки были у местной гопоты. Они нарочно набивали их об груши и стены и даже обкалывали чем-то вроде парафина, чтобы были больше. – Мои губы непроизвольно кривятся. – Где-то в промежутках, когда основной сон обрывался, я видел вот это. – На этот раз я пронёс страшный кулак над столом, едва не касаясь им мясистого носа доктора. – Я видел, как эта кувалда молотит по кирпичной стене. Ещё я видел часы, которые в разы дороже тех, что на тебе. Они слетели с руки во время удара об стену…

– Ты узнал эти часы? – лепечет Эммануил, заворожено глядя на кулак.

– Нет…– я медленно кручу головой. – Не узнал ни часы, ни руку, ни стену. Только сейчас я понимаю, что кулак, возможно, принадлежит мне. Мне непонятно только одно. Как всё это может соотноситься. Человек в основном сне, никак не сочетается вот с этим…– я ещё раз вращаю кулаком…– вот с этим…– медленно поднеся руку к лицу, тычу пальцем в шрам на губе, – вот с этим…– палец упирается в белую полоску, рассекающую бровь надвое…– с этим…– в горбинку на сломанной переносице…– с этим…– в проваленную скулу. – Такое ощущение, что сидящий перед тобой человек всю жизнь занимался боями без правил. Но человек в основном сне…он не такой. Это антипод всему этому…понимаешь? – я ударяю кулаком по столешнице и тут же морщусь от пронзающей руку боли. – Так что из этого сон…– хриплю я, стиснув зубы…– всё что было там, или всё, что происходит сейчас?!

– Тш-ш-ш! – Эммануил накрывает пухлой ладошкой моё запястье. Его шипение походит на звук, издаваемый раскалённой трубой на которую кинули пригоршню снега. – Главное успокоиться и не паниковать. Всё продвигается не так уж и плохо. Ты начал вспоминать, надо только упорядочить эти воспоминания, отделить ложные от реальных.

– Если бы это было возможно…– причитаю я, сдавливая виски пальцами. – В голове какая-то каша.

– Я тебе помогу разобраться с этой кашей! – Карие глаза под линзами щурятся, выдавливая обнадёживающие искры. – Сейчас мы кое во что сыграем. – Эммануил вскакивает, взбодрённый своей же мыслью. Он пару раз проходится вдоль стола, потом бросается к плите, берет кофеварку, разливает кофе по кружкам и ставит их на стол.

– Опять игры? – я горько ухмыляюсь.

– Это будет что-то вроде викторины. – Он пододвигает ко мне дымящуюся кружку. – Сейчас поясню. В твоих обрывочных воспоминаниях, ты увидел некую личность, которую связал с собой. Но там появился ещё один субъект, который полностью диссонирует с этой личностью. Есть некто третий – это тот, кого ты видишь в зеркале, тот кто разговаривает со мной, мучается от фантомных болей и удивляется виду своих кулаков. Есть и четвёртый…

– Четвёртый?! – я удивлённо вскидываю глаза на Эммануила.

– Да…представь себе. Но об этом четвёртом я расскажу в финале. Задача нашей с тобой игры, понять, какая из представленных личностей является твоей. Суть игры в следующем. Я буду задавать вопросы, на которые ты должен отвечать быстро и не задумываясь. Но отвечать ты будешь от имени личности, с которой себя ассоциируешь. Насколько я понимаю, это персонаж из так называемого «основного сна»…

Я делаю утвердительный кивок.

– Даю тебе пару секунд, чтобы войти в образ. Ты можешь сосредоточиться и закрыть глаза. Когда будешь, готов, скажешь…

Мне не нужно закрывать глаз. Я чётко ощущаю личность из сна, которая, скорее всего, и была мной настоящим.

– Я готов!

– Ну тогда, поехали! – Эммануил поболтав ложкой в своём стакане, звонко стучит ей по керамическому ободку, засунув в рот, тщательно облизывает. – Итак…вопрос номер один. Как тебя зовут?

– Артём!

– Сколько тебе лет?

– Тридцать пять!

– Назови своё семейное положение…

– Я женат…есть дочь, зовут Саша! – Я произношу эту фразу намного медленнее и не увереннее, чем предыдущие и заканчиваю почти шёпотом. Мои сомнения мгновенно отражаются в сощуренных глазах под линзами очков.

– Образование?

– Высшее, экономическое.

– Твоя специальность? Я имею в виду, рабочую специальность.

– Старший менеджер экспортного отдела в торговой компании.

– Тебя всё устраивает в твоей должности?

– А что не так? Должность, как должность…– я пожимаю плечами, чувствуя, что виляю, словно девочка.

– Хорошая должность, никто не спорит. И всё же…никогда не посещало чувство, какой-то неполноценности, того, что ты достоен большего; что в твои годы, можно быть начальником отдела, директором департамента, президентом корпорации; что твои ровесники раскручивают многомиллионные бизнесы, становятся олигархами, большими чиновниками, а ты всего лишь менеджер.

– Нет…меня всё устраивает…– цежу я, чувствуя, что начинаю закипать.

– Ну и славно! – Эммануил выставляет перед собой пухлые ладошки, осаживая мой гневный порыв. Его лицо светится от удовольствия, он мысленно поставил в голове очередную галочку. – Ты считаешь себя обеспеченным человеком?

Я отвожу глаза в сторону. Ответ очевиден, но мне не хочется его озвучивать.

– Можно расценивать твоё молчание, как «нет»?

Я киваю.

– Ты считаешь себя счастливым человеком?

Криво ухмыляюсь.

– Поня-ятно! – Эммануил довольно кивает, ставя очередную мысленную галочку.

– Ты часто дрался в детстве?

Я пожимаю плечами, пытаясь вспомнить что-нибудь из детства, неважно из чьего…

– Отвечай быстрее…как чувствуешь!

– Нет! Я вообще не дрался!

– Ты избегал конфликтов и потасовок?

– Ничего я не избегал…просто драки это не моё – раздражённо выпалил я, чувствуя себя школяром, который пытается увильнуть от прямых вопросов строгого родителя.

Потом посыпались вопросы про школьное детство.

«Ты хорошо учился?»

«В каком классе твоя успеваемость снизилась?»

«У тебя была подружка?».

«Ну хотя бы девочка, которая тебе нравилась?»

«На какой парте ты сидел?»

Отвечая на эти вопросы, я всё глубже погружался в воспоминания. В памяти будто оживали лица одноклассников, друзей, учителей, родителей. В глазах замелькали синие костюмы, разрисованная ручкой парта, исписанная мелом доска, летающие между рядами бумажки, строгий взгляд поверх очков, розовое лицо соседа по парте. Его звали Вова…Вова Седых. Я увидел детство и это детство не было порождением сна. Оно уж точно принадлежало мне.

«Было такое, что над тобой подшучивали…издевались?»

«Тебя часто били?»

«Ты жаловался родителям?»

На большую часть вопросов Эммануила я уже не отвечал, а просто отмахивался, или смотрел в сторону, всем видом пытаясь показать, что мне это неприятно. Но ему было достаточно и моего молчания. Оно означало, что допрос ведётся в верном направлении, и следователь нащупал слабое место в алиби подозреваемого.

Тем временем, я вспоминал, и картинки становились всё живее и ярче. Перед глазами появилось щуплое личико Аслана. Он что-то говорит, выпячивая нижнюю челюсть и брызгая слюнями. Я не воспринимаю всерьёз этого дрища, который, едва появившись в классе, пытается качать права. Мне становится смешно, над этим куражащимся недомерком. Я улыбаюсь, я полностью расслаблен. Что может сделать этот дистрофан, который в два раза меньше меня и своими габаритами годится в первоклашки? Я пытаюсь отодвинуть его от себя, толкая в худосочное плечо.

Он бьёт меня в нос внезапно, почти без замаха. Этот удар, будто вспышка молнии, будто разряд тока, который лупит прямо в мозг. Дикая боль, привкус металла, красные круги в глазах. Он бьёт ещё и ещё. Я падаю, громко хныча, закрывая руками голову. Боль, страх, публичный позор – это всё, с чем теперь будет ассоциироваться у меня Аслан . При одном его виде, я буду остро чувствовать боль в носу и ощущать привкус металла. Теперь я буду делать всё, чтобы избегать прямых стычек с Асланом, но он, чувствуя мой страх будет преследовать меня. Его будет возбуждать запах исходящего от меня адреналина, запах моего страха. Аслан станет моим самым жутким кошмаром, но этот кошмар будет не одинок. Ещё будут братья Ковшовы, ещё будет Ваня Сэр из параллельного класса, ещё будет…да много кого будет ещё. Я окажусь в диких джунглях, где нельзя ни на минуту терять бдительность и зевать, чтобы в мгновение не стать добычей хищника.

«Ты занимался каким-нибудь спортом?»

Каким-нибудь спортом? Я пытался заниматься спортом. Я пошёл на бокс, наивно полагая, что перчатки, это что-то вроде, одетых на руки подушек. Моё заблуждение обернулось сотрясением, полученным в первом же спарринге. Пропущенный удар показался мне сродни разбившейся об голову бетонной плите. После этого нокдауна я не мог без содрогания смотреть даже на боксерские поединки, которые показывали по телевизору.

Любовь к футболу, остыла в тот день, когда мне засветили мячом по причинному месту. Это был особый вид боли, нетерпимой, раздирающей, превращающий тебя в жалкое, катающееся по траве и скулящее животное. Если попадание этим же мячом в лицо и жёсткие стыки, (когда вместо мяча, нога соперника прилетала в берцовую кость), не отвадили меня от футбольного поля, то прилёт между ног сделал это раз и навсегда.

До поры до времени, я любил кататься на лыжах, пока в один из морозных дней при спуске с пригорка, не слетел с лыжни. При падении лыжи вывернуло так, что я получил сильнейший вывих ноги. Чувство, когда твой голеностопный сустав выкручен наизнанку, незабываемо. Одно только воспоминание об этом виде боли заставляет меня неприязненно скривить рот.

– Тебе не хотелось совершить что-нибудь экстремальное, например, пройтись по карнизу, или прыгнуть с шестиметровой вышки?

Я усмехаюсь, и эта непроизвольная реакция являентся ответом на вопрос Эммануила.

– Разумеется, это глупо…но молодость, азарт, девчонки, которые, (как нам казалось), любят самых смелых…

Девчонки хм-м! Если поставить на одну чашу весов самую красивую девчонку, а на другую нагрузить все мои фантазии о возможном несчастном исходе рискованного предприятия, чаша со страхами будет иметь значительный перевес. Я не был ущербным; мне, как и всем хотелось завоёвывать женские сердца, иметь кучу друзей; мне так же, как и всем хотелось стоять на пьедестале. Но меня удерживала память. Моя голова, могла в мельчайших деталях воспроизвести каждое полученное мной болевое ощущение. Фантазия накладывала эти ощущения на спорную ситуацию, и в мозгу тут же загорался красный сигнал светофора.

Разобравшись с детством, Эммануил перекинулся на более зрелый период моей жизни, точнее, жизни персонажа, с которым я себя ассоциировал.

«Ты часто ссоришься с женой?»;

«Ты задерживаешься на работе?»;

«Тебе не кажется, что иногда, твоя персона является объектом насмешек?»;

Вопросы про взрослую жизнь были такими же неприятными и имели схожий уклон. Отвечая, или просто отмалчиваясь от этих хлестких, как пощёчины вопросов, я поймал странное дежавю. Мне вдруг показалось, что кто-то уже задавал мне подобные вопросы. Только где и когда это было: в той жизни, в этой, или всё это просто порождение моего мозга?

– Тебе нравится отстаивать свою точку зрения?

– Нравится ли мне спорить?

– Вопрос был немножко про другое. Спорят иногда на пустом месте, просто так, чтобы показать свою осведомлённость. Твоя точка зрения, это то, в чём ты убеждён, твёрдо знаешь, что это именно так, а не иначе. У любого человека, даже самого недалёкого, есть то, во что он твердо верит. Так вот, когда дело касается именно такого вопроса, ты можешь за него постоять?

– Может быть…но не помню, чтобы мне приходилось это делать. Если я даже и уверен в чём-то…в какой-то идее, всегда найдутся люди, которые отстоят её лучше меня…

– И выдадут эту идею за свою! – Эммануил издает звонкий щелчок пальцами.

– Это не всегда так, хотя…

– То есть тебе не знакомо чувство, когда ты кладёшь оппонента на лопатки, хотя бы даже в дискуссии?

Я отрешённо мотаю головой, мол, пусть будет так, как ты думаешь.

– Что ты чувствуешь, когда на тебя кричат?

Этот неожиданный вопрос заставляет меня встрепенуться и почесать подбородок.

– Просто скажи то, что приходит в голову первым.

– Боль! Я чувствую боль!

– Эта боль, она какая? Просто надуманная, или похожая на конкретную боль? Например, на зубную, на боль в животе или головную?

– Это ощущение схоже с тем, когда тебя бьют по носу. Эммануил, тебя когда-нибудь били по носу?

– Может быть…– он скашивает глаза, будто что-то вспоминая. – Да, что-то было, но это не оставило во мне таких живых ассоциаций. И вообще, вопросы сегодня задаю я! – прикусывает нижнюю губу, формулируя следующий вопрос. – Значит ли это, что вступить в сложный разговор для тебя всё равно, что подраться?

– Может быть…да…наверное…– мной снова овладевает чувство, будто мне уже приходилось отвечать на подобные вопросы.

– Как часто ты выпиваешь?

– Довольно часто. Это помогает мне расслабиться…снять стресс.

– А бывает такое, что ты напиваешься в хлам?

Я закатываю глаза в потолок и чешу подбородок.

– Нет!

– Тебя что-то останавливает? – Эммануил сам отвечает на свой же вопрос, целясь в меня указательным пальцем. – И здесь тебя сдерживает она! Маячащая на горизонте, головная боль! Я прав?

Я пожимаю плечами.

– Ну-с на этом всё! – Он шлёпает ладошками по зеркальной столешнице. Его лицо сияет. Похоже – он очень доволен проведённым допросом.

– А дальше что?

– А дальше? – Дальше самое интересное! Кстати, кофе-то совсем остыл, а мы и забыли! – он бодро вскакивает со стула и семенит по гостиной своей пингвиньей раскачивающейся походкой. – Итак – что мы имеем? – один за другим выдвигает шкафчики кухонного гарнитура, открывает дверцы, словно то, «что мы имеем» должно находиться в одном из шкафов. – Мы имеем несколько личностей…нет…даже не так; – на мгновение застывает у открытого пустого шкафчика. – Мы обладаем некими знаниями об одном и том же субъекте. Этих знаний несколько…– Он продолжает семенить из угла в угол, словно эти хаотичные движения помогают ему чётче сформулировать мысль. – Знание номер один. Это то, что знаем мы оба. Не каждый по отдельности. Это знание, которое принадлежит нам двоим. Итак, что мы с тобой знаем об объекте. Не так уж и много, учитывая короткий срок, прошедший с момента твоего возвращения. Это тёртый калач, судя по количеству шрамов на теле и сбитым кулакам. Этот парень прекрасно разбирается в оружии, хорошо ориентируется на местности и имеет довольно приличную спортивную форму. – Он берёт нож со столешницы, осторожно трогает пальцем широкое лезвие. – Складывается впечатление, что этот парень твёрд как камень и в чём-то может быть даже опасен. Но есть одно «но». Этот парень не помнит кто он. И это ещё полбеды. Он совершенно не переносит боль, что не состыкуется с отметинами на его теле. Пока что «знание номер один» ограничивается только этим. – небрежно швыряет нож на столешницу. – Перейдём к «знанию номер два». Это знание принадлежит только тебе, но сегодня мы сообща приоткрыли его завесу. – Открывает холодильник. В линзах очков отражается жёлтый свет встроенных светильников. – Объект которого знаешь ты, немного отличается от того объекта, которого знаем мы оба; – достаёт кусок сыра, щупает его, сдавливая большим и указательным пальцем. – Сказать, что он мягкий, было бы не совсем правильно. Он скорее хрупкий. – бросает сыр обратно, закрывает холодильник. – Человек который может в любую минуту сломаться, как тонкий лёд. Он не любит рисковать и обходит стороной острые углы не потому, что считает, что так правильней. Потому, что по-другому просто не может. Он бережёт свою хрустальную конструкцию, которая может рассыпаться от любого неосторожного действия. Как психологу с большим стажем мне очень хорошо знаком такой тип людей. – обходит стол и оказывается у меня за спиной. – В них нет ничего ущербного. Просто такая тонкая душевная конструкция. Те её обладатели, что живут с ней в гармонии довольно счастливы и даже успешны. Они принимают себя такими, какими их создал господь бог. Они не лезут на рожон, но умеют находить обходные пути. Многие из таких хрустальных людей превратили хрупкость в своё преимущество. Они занимаются творчеством или интеллектуальным трудом, неплохо зарабатывают, а их личной жизни может позавидовать любой из так называемых «мировых парней». Кстати, твой покорный слуга, относит себя именно к таким людям. Речь идёт о тех, кто принимает себя, но наш субъект, к сожалению, не такой. – Я чувствую, как его руки осторожно ложатся на мои плечи. – Он ненавидит себя, эту хрупкость, он ненавидит свою жизнь, которая, по его мнению, не задалась. Он мечтает стать смелым и сильным человеком, (в его понимании), но осознаёт, что время уходит и большая его часть уже упущена. Этот человек глубоко несчастен. – Эммануил убирает руки с моих плеч, обходит стол и снова появляется в моём фокусе, красномордый, довольный. Он походит на человека, испытывающего триумф. – Я всё сказал правильно, ничего не упустил?

– Вроде бы всё сходится! – я равнодушно кривлю ртом, будто речь идёт о ком-то постороннем. – Осталось разобраться, какое из «знаний» является верным.

– Об этом пока рано говорить, ведь ещё есть «знание номер три». – Эммануил садится на своё место, кладёт локти на стол, придвигает ко мне овальное, подёрнутое щетиной лицо. – Это то, что известно только мне. Это знание тоже ограниченно в объёмах, но, всё же, может пролить некий свет, или же внести сумбур во все предыдущие знания. По терапевтическим причинам я не буду открывать это знание целиком, лишь обнажу те его аспекты, которые необходимы в нашем расследовании. Но сначала я задам тебе пару вопросов. Как ты думаешь, кто я такой?

Этот неожиданный вопрос заставляет меня в сотый раз пожать плечами.

– Доктор, психиатр, или психолог. Я не совсем разбираюсь.

– Совершенно верно. Вопрос немного о другом. Как ты думаешь, какой я доктор, насколько я успешен в своём деле?

– Судя по часам и золотой оправе на очках, ты хорошо зарабатываешь.

– Ха-ха-ха…спасибо, что оцениваешь мой профессионализм именно по этим атрибутам. Ты прав, я действительно хорошо зарабатываю…– улыбка на полнощёком лице сжимается, сходит на нет. – Может быть даже слишком хорошо для моего среднестатистического коллеги. Я хороший специалист в своём деле и достаточно известный. Только известен я в кругах довольно узких и специфических. Моё имя нельзя увидеть на страницах Википедии, и вообще меня нет в онлайн пространстве. Меня передают с рук на руки, люди, которые знают, что я могу помочь наверняка. Эти люди обладают властью или большими деньгами, а чаще всего и тем и другим. – Эммануил делает паузу, будто ставит жирный восклицательный знак, в конце своего резюме. Его сузившиеся в точку зрачки, жгут меня из-под линз очков, будто пропущенные через лупу солнечные лучи.

– А что ты можешь сказать об этом месте? – он небрежно машет ладошкой в сторону панорамного окна, в котором, будто в картинной раме раскидывается очаровательный пейзаж, с заснеженными, подсвеченными жёлтым отблеском луны, горными пиками.

– Место шикарное, похожее на горнолыжный курорт. Только вот туристов раз два и обчёлся.

– Ландшафт не тот. Кругом отвесные скалы, высота две с половиной тысячи метров над уровнем моря. Место славное, только на лыжах здесь может кататься, разве что экстремал. Нет…такие места не предназначены для массовых посещений туристов. Таких уютных мест не так уж и много, и аренда каждого такого, затерянного в горах домика, стоит больших денег. Понимаешь, к чему я веду?

– Из всего этого я понял только то, что моё лечение обходится очень дорого.

– Да, аванс я уже получил и за всё это удовольствие – Эммануил снова машет рукой в сторону окна – тоже проплачено на неделю вперёд.

– И кто же, если не секрет, решил потратить на меня такие большие средства?

– Секрет! – Эммануил делает глоток остывшего кофе и морщится. – Фу…горечь какая. Пока что это секрет. Но эти деньги заплачены не за тебя, а за твои воспоминания.

– Интересно, кому могли понадобиться мои воспоминания? – я чувствую, как в глотке пересохло от накатившего возбуждения и вслед за Эммануилом делаю глоток до невозможности горького напитка.

– Действительно интересно – кивает Эммануил – особенно учитывая ту личность, которую мы восстановили. Скажи, может ли такая личность заинтересовать серьёзных людей? Я, даже немного переформулирую: может ли человек, личность которого мы воссоздали, иметь хоть какие-то точки соприкосновения с сильными мира сего?

– По-видимому, что-то случилось с этим человеком. Что-то из ряда вон выходящее. – Я сжимаю кулак и снова рассматриваю шагреневый нарост на косточках.

– Да…только «что»? Это мы и должны выяснить. Но лиха беда начало. – Эммануил снова спрыгивает со стула и возобновляет привычное мельтешение. – Последние два дня явились прорывом в нашем лечении. Мы уже выяснили, кем ты был, худо-бедно понимаем, кто ты есть сейчас, точнее, к чему пришёл. Осталось найти ту, промежуточную личность. Нам нужен мистер «икс», который существовал между тем хрустальным человечком и, потрёпанным жизнью субъектом, который сидит напротив.

– И как ты собираешься искать этого мистера «икс»?

– Его будешь искать ты. Как? Очень просто. Так же как ты нашёл своё прошлое воплощение, во сне. Твоя память потихоньку восстанавливается, и каждая ночь может принести больше пользы, чем наши задушевные разговоры. Во сне твой мозг, наряду с бредом, может воспроизводить куски действительно случившихся с тобой событий. Главное отфильтровать эти события и сложить их в стройную последовательность.

– Я редко запоминаю свои сны.

– То, что надо, ты запомнишь! – Эммануил звонко щёлкает пальцами, словно делая установку. – Главное собрать больше информации, а с её расшифровкой я тебе помогу. Кстати…– он отодвигает пальцем манжету рубахи, обнажая сверкающий в свете лампочек роскошный циферблат. – самое время ложиться спать!

7

«КТО ТЫ?!»

В распахнутых глазах стоит чернильная темнота. Неужели до сих пор ночь? Нет…она не может длиться так долго. Кажется, что прошла целая эпоха, вечность. Обрывки сотен видений кружатся в голове, словно огромные снежные хлопья. Большая их часть растает уже через мгновение, нужно ухватить хотя бы малость. Что-то я схватил, просыпаясь в ночной горячке. Да я и не спал толком. Можно сказать, что я только и делал этой ночью, что бесконечно просыпался. Так неужели она не закончилась? Я хаотично шарю правой рукой по рифлёным обоям на стене, пока не нахожу необходимую кнопку. Раздаётся мерное жужжание, и плотные портьеры разъезжаются в стороны. Одновременно с ними, так же плавно поднимаются вверх закрывающие окно жалюзи. В глаза лупит яркий свет. Слава богу, утро. Какой сегодня день? Воскресенье! Я довольно киваю сам себе, сажусь на кровати. Так что же там было?

На небольшом, придвинутом к кровати, столике, среди разбросанных таблеток и ампул лежит раскрытый блокнот. Эммануил дал мне его, чтобы я записывал все ночные видения. Я помню, что что-то писал, во время бесконечных пробуждений. А может мне только снилось, что я что-то пишу? Нет! Две развёрнутые страницы плотно исписаны. Они присыпаны перламутровой россыпью, выпотрошенных из блистера, таблеток. Помню, что не в силах терпеть боль, выковыривал эти таблетки, одну за другой, перебирал их словно чётки, сжимая в потном кулаке. По-моему, я не выпил ни одной. Ну точно, стакан с водой полон, как и накануне. Я залпом выпиваю этот стакан. Вода проливается в меня будто в песок. Довольный собой, вытираю губы рукавом пижамы. Я выполнил все указания Эммануила. Не выпил ни одной таблетки обезболивающего, да ещё что-то записал в блокноте. Кто там говорил про слабую волю, и какой-то там болевой порог?

Но упиваться триумфом некогда. Первым делом нужно срочно зафиксировать то, что удалось ухватить под утро. Это один сон. Один из многих. Но этот больше остальных, он словно хрусталик льда, среди снежинок, поэтому не растаял до сих пор. Да я ему уже не дам.

В ушах звучит последняя установка Эммануила: «Главное зацепить эмоцию, ключевую фразу и запечатлеть её в блокноте. Она будет словно пойманная бабочка. Ничего если сдохнет, мы найдём способ, как её оживить».

Переворачиваю хрустящую, насквозь продавленную острым стержнем, страницу, заношу ручку над нетронутым белым листом, записываю то, что приходит в голову первым:

«Я больше не знаю и знать не хочу никакого Гургена!».

Написанная корявыми буквами строчка, оживает, превращаясь в крик… мой крик. Я буквально вижу, как он выплёвывается из гортани, пращой лупит того, в кого запущен. Этот субъект тут же материализуется, будто проявленный негатив, превращаясь в длинного сутулого, облачённого в строгий костюм, блондина. Кажется, я знаю этого человека. Это же…м-м-м.

Картинка начинает тускнеть. Нет, напрягаться нельзя. Нужно постараться увидеть целое, а частности – они подождут. Мой крик ещё отдаётся эхом в пространстве, которое из белого облака, материализуется в нечто похожее на очень большую комнату.

В рассеивающемся дыму, появляется голубое озеро. Нет это не озеро, это зеркальная поверхность огромного овального стола. Дым садится, обнажая кусок перламутровой стены и вытянутое во всю ширину и высоту стены окно. За черным стеклом мелькают тысячи разноцветных огоньков. В огромной раме, как на полотне, запечатлена панорама ночного города. Свет огромной люстры отражается в окне, бирюзовом озере столешницы, брызжет на глянцевый пол. Каждая поверхность в этом помещении является своеобразным зеркалом. Эти зеркала отражают множество фигур в черных костюмах. Они кажутся мне одинаковыми. Может это просто размноженная проекция сутулого блондина? Нет…этих людей делает похожими друг на друга, только лишь цвет костюмов. Сами они имеют разные габариты, рост и даже цвет лица. Цвет рубашек тоже разный, да и костюмы отличаются по качеству, а соответственно, и по стоимости. Пятеро сидят за столом, периметр которого настолько огромен, что они походят на рассредоточившихся вокруг озера, рыбаков. Один стоит у окна, ещё один, (он же сутулый блондин), стоит напротив меня. Тощий, отражающийся в синем глянце, силуэт, делает его похожим на готовящегося прыгнуть с вышки пловца. Как же его зовут. Ну-у…Это же…

Чувствуя, что при малейшем напряжении мозга, картинка начинает затягиваться туманом, я останавливаюсь. «Нет…главное увидеть суть. А там уже будем разбираться в деталях. Если, вообще, этот сон не является только лишь сном».

– Гурген в этом деле уже давно. Он был одним из первых и считаться с ним, хочешь не хочешь придётся, – робко произносит блондин.

– Да мне по Х…, сколько он в этом деле! – Я снова слышу свой крик. Он носится по периметру огромного помещения, отражаясь от стен гулким эхом. – Мне по Х…на всех, на Гургена, Мазурова, Бектимирова и прочую шушару. Сейчас Я в этом деле. – раскрытая ладонь отчаянно лупит по груди. – А это значит, что всем остальным придётся подвинуться, а самым крайним, выпасть из круга! Не для того я вваливал такие средства и силы в это дело, чтобы делить его с Гургеном и прочими хмырями.

Ладошка хлопает по глянцу стола, оставляя на нём белый отпечаток. Я узнаю затянутые мозолью костяшки и болтающийся на запястье, массивный циферблат.

– Будут проблемы! – Густой бас исходит от человека, сидящего справа. Он короткострижен, квадратноголов и обладает непропорционально большой, как у Щелкунчика, нижней челюстью. И этого человека я тоже знаю. – Гурген заручится поддержкой москвичей, они привлекут своих бойцов, а это значит – снова война.

– Миша, тебя пугает слово «война»?!

Это же Миша Сахаров, он же Цукер. Вспомнил!

Он поднимает вверх ладошки, крутит квадратной, похожей на башню танка, головой.

– Кого-нибудь ещё, настораживает это слово? Если да, то вам со мной не по пути.

Сидящие за столом, отчаянно трясут головами. Я знаю каждого!

– Ну вот и славно. – Теперь уже обе ладони шлёпают по столу. – Ответишь ему так. Пошёл на Х…! Хотя…нет…нужно оставаться дипломатами. Ответишь ему следующее. – Рука берёт позолоченное перо, мерно стучит колпачком по глянцевой столешнице. – Извините, но предложенный вами вариант сотрудничества нас не устраивает. Мы будем действовать по ранее намеченному плану. – Ручка делает финальный удар, словно ставит жирную точку.

Длинный робко кивает.

– Саша, ты не кивай, а записывай. Опять всё переврёшь.

Точно вспомнил. Это же Саша Панфилов, умнейший человек, гений финансовых схем.

– Что ещё?

– Ещё? – Блондин перестаёт строчить в своём блокноте, пролистывает одну страничку назад, близоруко щурясь, всматривается в записи. – Да вроде всё обсудили: по должникам решили, сметы на строительство одобрены, план по слиянию с «Топазом», согласован.

– Стоп! – золотой колпачок ручки целится в лицо блондину. – Кем согласован?

– В-вами и Мельником! – Насторожено шепчет он.

– Как он может быть согласован, если мы ещё не встречались. Переговоры назначены на седьмое число…

– Артём Денисович, сегодня девятое. – с дрожью в голосе сообщает блондин.

– Девятое? Как девятое? – Пальцы копаются в жёстких волосах, до боли расчёсывают темечко.

Опять?! Неужели это случилось снова? В прошлый раз я списал всё на переутомление. Но прошло всего несколько дней и эта чертовщина повторяется снова. День! Целый день вырван, будто листок из календаря. Как это может быть? Самое страшное, что я узнаю о таком потерянном дне постфактум, от других людей. И эти люди, в момент моего прозрения смотрят на меня так, словно я слетел с катушек. Что происходит?

– Х-м-м, ну да…я немного запарился! Пить надо завязывать! – широко улыбаюсь, пытаясь свести инцидент к шутке. Сидящие за столом начинают дружно хохотать. Они будто оттаяли от заморозки. Щёки зарделись, глаза приобрели озорной блеск. Только в глубине глаз каждого, можно разглядеть жирные восклицательные знаки. В этом бессмысленном гоготе слышится скрытый вопрос. «Что происходит?».

Смех прекращается будто по команде в тот момент, когда я убираю улыбку с лица.

– Ну хорошо! Вопросы есть? – злыми глазами обвожу бескрайний периметр стола. Сидящие медленно крутят головами, закрывают блокноты, щёлкают застёжками портфелей.

– Ну если вопросов нет…тогда… – внимание привлекает парочка, сидящая на дальнем краю. Лысый, что-то шепчет на ухо, зачёсанному на пробор пухляшу. Лысого я знаю, а вот этот…Это и неважно. Оба прыскают хрюкают беззвучно хихикая. Рука хватает квадратный стакан, не целясь швыряет в сторону смеющихся. Стеклянный снаряд в мгновение преодолев несколько метров врезается в голову лысого и разлетается на мелкие крошки. Бритая голова мгновенно ныряет в бирюзовое озеро, точнее пропадает под столом. Лицо соседа становится белее бумажного листа. – Совещание окончено!

С грохотом отодвигая стул поднимаюсь, в то время, как все остаются сидеть на местах. Бледные с выпученными глазами и приоткрытыми ртами, они замерли в тот самый момент как. Движения застыли на полпути, остановилось даже дыхание. Они боятся сделать лишнее движение, боятся сделать что-то неправильно, боятся меня разозлить. И правильно делают. Взгляд падает на зеркальную поверхность, где отражается поджарый торс в серой футболке. Я ненавижу костюмы, а они…они обязаны их носить. Быстрым шагом направляюсь к выходу. В гробовой тишине раздаётся лишь свист, издаваемый скользящими по полу, кроссовками. Щелчок массивной позолоченной ручки, тяжелая деревянная дверь открывается, обнаруживая вместительную комнату с красной ковровой дорожкой, расставленными по периметру стульями и письменным столом. За столом сидит девушка, с длинными, опускающимися в вечность, густыми волосами и ярким макияжем.

– Артём Денисович, к вам посетитель! – произносит она, тараща огромные блюдца испуганных глаз. По-видимому, она слышала, то, что произошло в кабинете.

– Какой посетитель? – на автомате говорю я, окидывая взглядом приёмную. На одном из стульев в самом углу сидит человек. Маленький, серый, он слился со стеной, так, что я его сразу и не заметил. Человечек не спешит вскочить, вытянуться в струнку, как это обычно происходит с моими гостями. Он не поднимается со стула, даже видя, что перед ним сам Говорухин, который, между прочим, на ногах. Что-то заставляет меня замедлить шаг. Что-то меня настораживает в этой фигурке, её медлительности и кривой улыбке.

– Ну привет! – Он тянет ко мне свою ручонку. – Не узнал? Богатым буду.

Я щурю глаза, не для того чтобы его разглядеть. Я помню этого человека. Я хорошо его знаю. Но чёрт! Я не могу вспомнить, как он связан с моей жизнью, какую роль он играет, или сыграл в моём прошлом. Я не могу вспомнить, но почему-то знаю, что роль эта роковая. Во время прикосновения к запястью ледяной ладони, меня будто бьёт током. Его фигурка тускнеет, затягивается дымом, как и всё помещение приёмной. Перед глазами только ослепительно белое облако, которое, распадаясь на куски, являет фразу: «Я больше не знаю и знать не хочу никакого Гургена!».

Жадно пялясь на кривую, похожую на сошедший с рельсов поезд, строчку, я думаю, как зафиксировать ожившую в голове картинку. Как-как, да точно так же.

Хищником бросаюсь на блокнот, нервными движениями руки, перевоплощаю увиденные образы в пляшущие, уложенные столбиком, каракули.

«Саша Панфилов»,

«Встреча с Мельником»,

«Голубой стол»,

«Стакан…»

Ручка застывает: «Какой стакан? Ах да!». Дополняю фразу, делая её более понятной.

«Стакан об башку лысого».

«Цукер! Миша Сахаров!»

«Человек в приёмной…» – Я останавливаюсь на этой фразе, думая, как её оживить. Нервными штрихами зачёркиваю написанное и, уже не торопясь, вывожу: «Чёрный человек!». – Жирно малюю восклицательный знак.

«Кто же ты?!». Я замечаю, что при малейшем умственном напряжении, ассоциации вспархивают из памяти, как напуганные вороны с дерева. Голова снова чистая, если не считать притаившуюся в правом виске, боль.

Я возвращаюсь к записям, которые сделал ночью. Нужно разобраться, хотя бы, с ними. В верхней части страницы крупная, намалёванная играющими в чехарду буквами, надпись.

«Космос…Кондрат…билет…».

Что за…! Я яростно карябаю заросшую щёку, пытаясь понять, что означает этот набор, казалось бы, случайных слов.

«Кондрат!» – я вспоминаю это имя. Оно уже было…было в том первом сне. Точно…это была надпись. В глазах загораются огромные подсвеченные синим неоном буквы.

«Кондрат Степанов! Ваш билет в новую жизнь!».

Я пытаюсь вспомнить, но синие буквы повисают в кромешной темноте, а потом разваливаются, как куски битого стекла. Нет…вспоминать что-то намеренно это не вариант. Единственное, что мне может помочь, это тот, прошлый сон. Те, подкреплённые болью, образы, прочнее засели в мозгу, хоть и были такими же обрывочными и сумбурными. Я вспоминаю спешащего на работу неудачника, его падение на грязный асфальт и старую, цвета тухлого баклажана, «Тойоту». Я помню даже его мысли. Он собирался на семинар. Эта вывеска. Скорее всего она висела над сценой, с которой вещал этот самый Кондрат. Я даже помню переполненный зал и носящегося по сцене мужичка с косичкой. Только это воспоминание походит на картинку с очень плохим разрешением. Это будто видео, сделанное с монитора другого устройства. Я вспомнил то, что было в другом сне.

«Космос…Космос, Космос…Космос» – я нервно стучу колпачком ручки по блокноту.

Гостиница «Космос» – одна из самых больших в нашем городе. В её конференц-зале чаще всего выступают такие вот «учителя» со своими постулатами.

Я энергично растираю ладони. Это уже что-то. Обрывки воспоминаний, подкреплённые логикой, позволили сделать, хоть и маленький, но шажок вперёд. Поняв, что из этого набора слов, больше ничего не выжать, перехожу к следующим записям.

Это такие же сбитые в кучки по непонятному принципу, корявые слова.

«Кофе…брюки…Анна»,

«Дракон…человек в шарфе…»,

Приписка, сделанная к этой фразе, примагничивает мой взгляд.

«Чёрный человек».

Точно такую же фразу я написал несколько минут назад, пытаясь оживить в памяти странного и по-видимому, очень важного субъекта. В том, что это один и тот же человек, сомнений нет.

В этот раз, надписи не оживляют в моей голове ни одной картинки. Скорее всего, моя хрупкая психика начинает сдавать позиции.. Вспоминать что-то намеренно, означает закопать это ещё глубже.

Последняя, записанная ночью, фраза, ещё больше спутывает всю эту словесную мешанину.

«Коррекция…без неё ничего не получится…Твоё решение…Ползать, или летать…ползать, или летать…ползать, или летать!».

Я не понимаю, что это? Вопрос, который я, зачем-то повторил три раза, или.... Больше это походит на утверждение, или какую-то установку. Мыслей больше нет. Их вытеснила тупая, тикающая в висках, боль. Мне срочно нужна помощь.

8

– Эммануи-ил! – ору я, в надежде, что доктор уже проснулся. Не дождавшись ответа, я поднимаюсь с кровати, подхожу к двери и нажимаю на ручку. Дверь отворяется почти бесшумно. Я выхожу из комнаты, прислушиваясь, замираю в узком коридоре, а потом, мягко ступая босыми ногами по ламинату, крадусь в гостиную. Здесь тоже пусто. Отодвинутые стулья, две чашки с недопитым кофе на столе, всё осталось нетронутым с нашего последнего разговора. Я подхожу к окну и приподнимаю жалюзи. На извивающейся, ведущей в гору дорожке, я вижу Эммануила. Одетый в жёлтый спортивный костюм, он семенит вверх. При виде занимающегося спортом полного человека, тревога уступает место милой сентиментальности. Но это буквально на секунду. После того, как ответ на вопрос: «где Эммануил?», найден, тут же появляются другие. Эти вопросы почти такие же, как и те, которые я задавал себе сразу после возвращения, только в этот раз они звучат как-то иначе, будто их задаёт совершенно другой человек.

«Где я?»

«Кто этот человек? Можно ли ему доверять?»

К этим вопросам добавляются другие:

«Почему мы в этой глуши?»

«Почему он взялся за моё лечение? Кто те люди, которые ему заплатили? Есть ли в доме оружие?».

Последний вопрос заставил меня оторваться от окна и внимательно осмотреть помещение. Стол, пара стульев, кухонный гарнитур, плита, в одной части помещения, два кожаных кресла, диван и небольшой камин, в другой. Всё это нехитрое убранство мне знакомо, но сейчас я смотрю на него, будто с другого ракурса, глазами другого человека. Этого человека интересует лишь одно – его безопасность. Я превращаюсь в ищейку. Головная боль уходит на второй план, слух и зрение обостряются. Мне даже кажется, что нос вытянулся, а уши стали в три раза больше. Я мечусь по гостиной, один за другим выдвигая ящики гарнитура, заглядываю в духовку и не обнаруживаю ничего опаснее подставки с кухонными ножами. Двигаю кресла, поднимаю диванные подушки, заглядываю даже в камин. Всё чисто. Ещё раз выглядываю в окно и, убедившись, что жёлтое пятно мелькает, где-то вдалеке, бросаюсь к комнате Эммануила.

Дверь открыта. Нос щекочет приятный древесный запах дорогих духов. Стол, раскрытый ноутбук, аккуратно заправленная кровать и уложенные стопкой на тумбочке вещи. Я заглядываю в ноутбук, в котором висит иконка с просьбой подтвердить имя пользователя. Ну и ладно, моя цель найти оружие, или факты, проливающие свет, на личность этого доктора. Выдвинув верхний ящик стола, я обнаруживаю объект, который тут же привлекает внимание. Это блокнот, брат-близнец того, которым Эммануил снабдил меня накануне. Я хватаю находку, веером перелистываю хрустящие страницы. Большая часть блокнота исписана почерком, в сравнении с которым, моя писанина, это шедевр каллиграфии. Завитые в спираль фразы похожи друг на друга, как вытянутые пружины. Такой почерк я видел на медицинских рецептах. Единственными различимыми символами, являются, проставленные вверху страниц, даты. Я пролистываю страницы до последней исписанной и смотрю на дату.

«25.12.2023.»

Эти цифры говорят мне о том, что, либо сейчас конец декабря, либо записи Эммануила оборвались этим числом. Отлистнув несколько страниц, я убеждаюсь, что это дневник, в который хозяин регулярно заносит свои наблюдения. Понимая, что времени нет, я решаю расшифровать каракули хотя бы на последней странице.

Внезапный порыв, заставляет меня хлопнуть ладонями по карманам пижамы.

«Телефон!»

Я вспомнил о нём только сейчас, когда подумал, что можно просто сфотографировать страницы блокнота. Вот, что ещё было не так, всё это время. У меня не было телефона. Более того, я не видел, чтобы Эммануил пользовался телефоном тоже. Он ни разу не то, чтобы не звонил, или набирал сообщение, но даже не держал его в руках. Как же я сразу не обнаружил этого вопиющего факта?

Я решаю, что разберусь с этим позже, а пока нужно разобраться, хотя бы с последней записью. В веренице петлиц и штрихов, с трудом нахожу знакомые буквы, пытаюсь объединить их в слова. Невероятным умственным усилием, трансформирую спирали в фразы.

«Восстановление идёт быстрыми темпами. Ещё пару дней и мы закончим. Главное докопаться до сути, раньше того, как он всё узнает.»

Строчка вспыхивает, загорается красным. Эта фраза многое проясняет. «Раньше того, как он всё узнает…». Это означает, что Эммануил знает всё. Как минимум, он знает что-то такое, о чём я даже не догадываюсь. Я больше не вижу смысла расшифровывать эти иероглифы. Зачем, если можно всё узнать у их автора. А если он не захочет говорить?

Нужно сделать так, чтобы захотел.

Ещё раз обшарив взглядом небольшое помещение и, убедившись, что и здесь нет оружия, быстро его покидаю. Минуя гостиную, прохожу в крошечную прихожую, и, отсканировав её внимательным взглядом, открываю дверь.

Солнечные лучи, преломляющиеся от заснеженных вершин, больно режут глаза. Отсутствие солнцезащитных очков и давящий на глаза свет, только усиливают головную боль. Подслеповато щурясь, я ухожу с крыльца и огибаю дом справа. В моей голове уже есть план дальнейших действий. Пусть он проще и тупее колуна, но сейчас это то единственное, что представляется мне верным.

Выглядывая из-за угла деревянного сруба, я вижу, что Эммануил только лишь начал своё возвращение. В отличие от подъема, спуск он преодолевает пешком. Маленький, но чрезвычайно подвижный, он чем-то напоминает мне оживший смайлик. Только этот смайлик не вызывает у меня ответной улыбки.

В ожидании, пока объект спустится, меня посещает ещё одно неприятное открытие. Оглядывая сложный, почти не имеющий горизонтальных поверхностей, горный ландшафт я понял, что за бесконечной болтовней, которой меня отвлекал на прогулках Эммануил, не заметил ещё одной важной вещи. Небольшой домик, стоит на крошечном плато. Окаймляющая сруб, ровная площадка , немногим больше его в периметре, так что с краёв остаётся около десяти метров. С одной стороны, эта площадка переходит в ведущую в гору тропинку, единственной по которой мы гуляем, и на которой сейчас находится Эммануил. Правый и левый края этой площадки висят над пропастью. С задней её части есть крутой спуск. Он видится мне настолько экстремальным, что неподготовленный человек вряд ли преодолеет его без скалолазной экипировки. Само собой, ни машин, ни любого другого транспорта, с помощью которого мы могли сюда попасть тоже нет. Я смотрю в расстилающуюся внизу огромную долину, и у меня захватывает дух. Как мы сюда попали, учитывая то, что Эммануил не самый спортивный человек и, по его словам, очень боится высоты?

Я ещё раз обегаю дом и убеждаюсь, что сделанный мной вывод верен. Если я не опытный скалолаз в прошлой жизни, а под пухлой оболочкой Эммануила не скрывается отменная форма, тогда нас могли доставить сюда только вертолётом.

Вертолёт; дорогой, спрятанный в горах особняк; доктор с сумасшедшим гонораром. Насколько же важны эти мои воспоминания, если какая-то важная птица готова нести такие расходы?

Почему меня засунули сюда, в недосягаемое место. Прячут или боятся, что сбегу?

Что это: убежище, или западня?!

Я чувствую, что начинаю задыхаться от накатившей панической атаки. Сверкающие на солнце стальными лезвиями, отроги; покрытая облачной дымкой, салатовая долина; слепящие белизной, снежные шапки горбатого перевала; всё это начинает вращаться перед глазами, подобно огромной карусели. Нужно взять себя в руки, а лучше…

Я уверенно направляюсь к тропинке, с которой, подобно колобку, скатывается Эммануил. Его толстовка взмокла от пота, а круглое лицо пышет довольным жаром.

– О-о-о! Проснулся! – кричит он срывающимся от одышки голосом. – Тоже променад решил устроить? Это хорошо!

Приближаясь ко мне, он притормаживает, сбавляет ход, тянет руку для приветствия. Я хватаю его пухлую ладонь и резко тяну на себя. От неожиданного рывка тело доктора делает оборот вокруг своей оси, он делает па, будто закружённая партнёром танцовщица и прижимается ко мне спиной. Я обхватываю его голову так, что локоть оказывается под мясистым подбородком, фиксирую захват свободной рукой. Шея Эммануила оказывается в капкане, который безжалостно смыкает стальные створки. Я подтаскиваю обмякшее тело к крутому срезу скалы, чуть наклоняю его вперёд.

– А-а-а! Что ты делаешь! – Испуганный визг отзывается многократным эхом.

– Хочу сыграть в одну игру. Только в ней подопытным кроликом будешь ты, а вопросы буду задавать я.

– Зачем? Ведь всё же идёт хорошо! – Визжит Эммануил, отчаянно упираясь пятками в край обрыва. – Ещё немного и ты бы сам всё вспомнил…

– Я не хочу ждать ещё немного. Я хочу знать всё прямо сейчас!

– Я не могу…– голос срывается…– кхе-кхе…не могу…потому что не знаю всего. Ты должен был вспомнить…

– Ты не сказал даже того что знаешь. Я хочу знать всё…– Замок сжимается, локтевая кость, будто прессом сдавливает мягкую плоть. – Всё, что ты знаешь…

– Я сказал тебе всё-ё-ё…– хрипит доктор.

– Нет не всё. Ты же сам говорил, что часть правды приберёг для терапевтических целей. Выкладывай! Говори, кто тебя нанял? Кто и с какой целью тебя нанял?!

– Ты-ы! Меня нанял ты-ы! – отчаянный крик Эммануила кажется мне пулей, которая визжит, рикошетя от гранитных отрогов.

Захват ослабевает, и жертва, мгновенно воспользовавшись моей растерянностью, вырывается из силков. Он не убегает, а просто садится на тропинку, обхватывая ладонью шею.

– Что ты сказал?

– Ты…кхе-кхе…ну надо же было всё испортить. Мы были у самой цели, а сейчас…кхе-кхе…

– Что ты несёшь? – я склоняюсь над поверженным доктором, но на этот раз в моём голосе и позе нет агрессии. Я растерян. – Х-хочешь сказать, что всё это…– я машу рукой в сторону домика…– всё это я организовал?

Эммануил внезапно распрямляется и поднимает голову. В его пылающих карих глазах нет страха или растерянности. В этом взгляде я вижу отчаянье человека, труд которого внезапно пошёл прахом.

– Если бы ты знал сколько сил, сколько времени и средств…твоих средств было потрачено на эту реабилитацию. Мы были у финиша и тут. – Он зачерпывает горсть мелких камней и отчаянно швыряет её себе за спину. – Да…я виноват…виноват, что проговорился. Но, чёрт побери, я боюсь высоты. Теперь всё…можешь меня уволить.

– Объясни! – я плюхаюсь задом на колючие камни. – Объясни, что всё это значит…

– Теперь можно и объяснить, всё равно всё кончено – обречённо бурчит Эммануил. – Ты, то есть, Вы, Артём Денисович Говорухин, одна из самых известных персон в городе Тумайске и в его ближайших окрестностях. Вас знают, как владельца крупного нефтеперерабатывающего завода, который является нашим градообразующим предприятием. Ещё вы совладелец заправочной       сети «Виктория», имеете большую долю в городском вещевом рынке и возглавляете крупнейшую в городе строительную компанию. Несведущие в делах большого бизнеса, обыватели, знают вас как депутата, мецената и поборника прав. Огромными баннерами с изображением вашего лучезарного лика увешан весь город, так, что каждый первоклассник знает вас в лицо. В масштабах нашего городишки вы просто бог, и губернатор, по сравнению с вами, мелкое ничтожество.

– Ты про кого сейчас говорил? – я нежно поглаживаю его плечо, словно успокаивая шизоида, у которого случился очередной приступ.

– Про вас…

– Во-первых: мы на «ты», так что перестань выкать. Во-вторых, то, что ты несёшь больше походит на бред, чем на правду. Это что, очередной психиатрический приём? Внуши пациенту, что он миллионер, чтобы он…чтобы он что?!

– На «ты» – значит на «ты». – Эммануил обречённо перебирает камни. – Ты не миллионер, ты миллиардер…и это не приём.

– Не может быть! Не верю! – я машу рукой, вскакиваю на ноги и начинаю нервно мельтешить по тропинке. – Ка-ак…как такое может быть. Я миллиардер? Ха-ха-ха…Ка-ак?!

– А я откуда знаю- как? – так же обречённо вздыхает Эммануил, продолжая пялиться куда-то себе между ног. – Тебе лучше знать «Как». Многие задавались этим вопросом. Они тоже хотят знать «как».

«Как человек, которого три года назад ещё никто не знал, смог проникнуть во все властные структуры города?

Как он смог залезть в доли самых прибыльных предприятий?

Как ему удалось отжать контрольный пакет в нефтеперерабатывающем заводе? И у кого, у самих братьев Метлиных!

Кто этот человек, если он так в лёгкую разбирается с легендами девяностых?».

Многим…многим бы хотелось знать ответы на эти вопросы. Кто-то даже тешится тем, что придумывает на них ответы. Но правду знает только один человек, и этот человек – Ты!

– Почему мы здесь? – моя тень падает на скорчившуюся пухлую фигурку.

– Потому что ты потерял память.

– Почему я потерял память?

Эммануил медленно крутит опущенной головой.

– Я не знаю…это нам предстояло выяснить…в том числе и это…

– Хорошо…рассказывай!

– Что?

– Всё что знаешь! Как и при каких обстоятельствах началось это лечение, как я к тебе попал в качестве пациента.

– Ты всё равно мне не веришь…

– Рассказывай! – мой голос грозно возвышается. – Я сам буду решать, чему верить, а чему нет!

9

Я не знаю, как на меня вышли, и почему вышли именно на меня. Да, моё имя тоже на слуху, только слухи эти ходят среди людей очень узкого круга. Сначала мне пытались дозвониться через секретаршу, но поняв, что дело это бесполезное, так как мой график настолько плотен, что не вмещает в себя даже телефонного разговора, завалились ко мне лично. Это были твои ребята Панфилов и С-с…Сахаров кажется.

Они поймали меня в «Томрико», где я предпочитаю обедать. Сахаров без спроса уселся за мой стол (эти бандитские замашки), Панфилов стоял сбоку и чуть сзади, в слепой зоне. Всё это сразу же показалось мне дурным предзнаменованием. За годы практики я научился видеть людей насквозь (я имею ввиду простых людей). Так вот, по этим сразу же было видно, что они пришли от кого-то очень серьёзного и возможно даже опасного. Несмотря на моё вежливое предложение удалиться из-за моего стола, Сахаров представился и тут же перешёл к делу.

– Эммануил Миронович, нашему другу требуется помощь профессионала вашего уровня, – сказал он.

– Видите ли, молодой человек, в чём дело. Моя помощь много кому требуется…я бы даже так сказал: она требуется такому большому количеству людей, что её просто не хватает. Если ваш товарищ действительно хочет, чтобы я с ним поработал, ему придётся подождать пару месяцев, это при том условии, что вы запишете его на приём прямо сейчас…

Сахаров замотал своей лысой головой и вальяжно закинул ногу на ногу.

– Нет…вы не поняли. Помощь требуется прямо сейчас! Пусть лучше остальные ваши клиенты пододвинутся на пару месяцев…

– Да с какого…, я должен менять график! – я бросил вилку, которая отскочив от стола со звоном полетела на пол. Мне было необходимо привлечь внимание остальных посетителей ресторана. – Вообще, что за хамство! Вы без спроса садитесь ко мне за стол и диктуете свои условия. Я сейчас сделаю один звонок…– я продемонстрировал Сахарову телефон, будто в руке у меня была осколочная граната.

– С такого, что фамилия товарища Говорухин!

Моя рука с телефоном безвольно шмякнулась на стол.

– Ему нужна моя помощь? – прошептал я, больше удивляясь не выбору меня, как врача, а тому, что этому человеку могла понадобиться помощь такого рода.

– Да, он сам уполномочил нас обратиться к вам…

– Но откуда он меня знает?

Сахаров недовольно поморщился всем своим видом показывая, что эти бессмысленные вопросы только лишь отнимают драгоценное время.

– Не важно! Может кто посоветовал. Вы же у нас местная звезда – он скабрезно хмыкнул, наблюдая, как меняется моё настроение. – Ну так что, едем?

Уже через пять минут я сидел в машине, несущей меня в резиденцию человека, личность которого была тайной за семью печатями.

Загородный особняк, пятиметровый забор, по периметру которого камеры и колючая проволока. Там не хватало только вышек с пулемётчиками, хотя, система безопасности наверняка предусматривала что-то покруче этого пережитка. Мы проехали КПП, пересекли огромную территорию поместья, с подёрнутыми снегом вечнозелёными лужайками, спящим фонтаном со скульптурами резвящихся голых младенцев, и подъехали к огромному крыльцу, которое своим масштабом и колоннадой может конкурировать с парадным входом Эрмитажа. Дальше были трёхметровые дубовые двери с натёртыми до блеска позолоченными ручками; приветливо склонивший голову, белобородый швейцар в настоящей, зелёной до пят, ливрее; два квадратных охранника в строгих костюмах с металлоискателями, которыми они дотошно прочесали мою безобидную тушку; огромный вестибюль, со сверкающими мраморными полами; стены в золотом орнаменте, никелированная кабина швейцарского лифта. Всё это напоминало мне убранство роскошного азиатского отеля. Ощущения от шикарных видов портила перспектива того, что меня притащили сюда отнюдь не для отдыха. В сопровождении Панфилова и Сахарова, которые шли спереди и сзади, создавая видимость конвоя, я преодолел бесконечный, устланный красной дорожкой, коридор и оказался в огромной приёмной.

– Мы приехали! – сказал Сахаров безупречно красивой, похожей на куклу, секретарше.

– Он вас ждёт! – ответила она, показывая на высокую дубовую дверь.

Я проследовал за Сахаровым, который, два раза стукнув в дверь кулаком, уверенно её открыл. За дверью оказался просторный кабинет с бирюзовыми стенами и овальным , походящим на огромное озеро, столом. По глади этого озера, вместо лебедей, тут и там плавали белые листочки и стеклянные бутылки с минеральной водой.

Он сидел в дальнем конце стола и даже не удосужился подняться, когда мы зашли и направились к нему. С каждым шагом я чувствовал, как всё сильнее в меня впиваются иголочки его глаз. Он сидел, положив руки на стол, и смотрел на меня исподлобья. Складывалось ощущение, что это не он меня позвал, а я сам слёзно выпрашивал у него аудиенции; что это не он во мне нуждается, а я в нём. Одетая на его поджарый мускулистый торс футболка, диссонировала со строгой обстановкой кабинета.

– Здравствуйте! – зачем-то сказал я первым.

– Привет доктор! – сказал он и, не вставая, протянул мне руку.

Я встретил рукопожатие, которое было довольно жёстким и холодным. Ощущение было такое, будто я здороваюсь с человеком в замшевой перчатке. В глаза бросился неестественно синий цвет косточек на сгибе ладоней.

«Ему бы действительно лучше носить перчатки, чтобы хоть как-то скрывать былые подвиги. Как-никак, народный избранник» – подумалось мне.

– Присаживайся! – Его голос был усталым и сухим. – Выпьешь?

– Я отрицательно крутанул головой. Собственно, я даже и садиться не собирался. Меня возмущал этот панибратский тон, но, несмотря на то, что я уже давно научился контролировать своё поведение в стрессовых ситуациях, в этот раз ничего не мог с собой поделать. Я стоял и заворожено пялился на него, будто кролик на удава.

– Ну тогда к делу! – он бросил взгляд на циферблат позолоченных часов и скрестил пальцы. – У меня большие проблемы, и я хочу, чтобы ты их решил…

– Вы думаете, что я способен решать ваши проблемы? – робко улыбнулся я.

– Да, потому что эти проблемы касаются моего здоровья.

– Видите ли в чём дело…

– У нас очень мало времени, поэтому давай к делу! – перебил он меня на полуслове. – Решаешь проблемы, получаешь двадцать миллионов. Десять плачу прямо сейчас, остаток, по окончании работы.

Я уже готовил в уме отговорки, выстраивая их по ранжиру от самой несуразной, до очень веской, но названная сумма, мгновенно изменила ход моих размышлений. Теперь во мне боролись азарт и страх. Сумма была внушительной, но сам характер и объект работы, внушали мне опасения.

– Я боюсь, что вы могли принять меня за какого-то другого доктора. Я всего лишь психолог и психиатр, и могу решать проблемы, которые находятся в голове.

– А ты не бойся никогда и ничего! А насчёт проблемы – она действительно находится в моей башке. – при этой фразе он болезненно поморщился и потёр лоб.

– Проблемы какого рода вас беспокоят?

– Ты садиться будешь? – Стул внезапно выдвинулся, будто приведённый в действие невидимым механизмом. Через мгновение я понял, что механизмом этим была его нога, которой он лягнул ножку стула. – Разговор предстоит долгий, а я не люблю, когда надо мной нависают. Как это у вас называется «Позиция льва»? – Он еле заметно улыбался, наблюдая, как я медленно опускаюсь на мягкое сидение. – Какого рода проблемы? Мне кажется, я теряю память! – Уголок его губы нервно задрожал. Волчьи глаза пригвоздили меня к стулу.

– Когда это началось и каким образом проявляется? – спросил я, стараясь глядеть не в глаза, а на его кривую переносицу.

– Чёрт его знает! – он почесал за ухом. – Месяц или больше.

– Что вы забываете: даты, имена, события, намеченные дела?

– Нет…нет…– он выставил передо мной открытую ладонь. – В рамках того, что касается моей текущей жизни я помню всё отлично. Я помню сколько денег на каждом моём расчётном счету и даже номера счетов помню. Я помню имена и даже прозвища всех моих друзей и недругов, а их, поверь, достаточно. Мне не нужно блокнота, чтобы вспомнить, что я должен сделать. Я так же помню, кто и что мне когда-либо обещал и могу дословно воспроизвести эти обещания, когда человек начинает вилять задницей. Я с лёгкостью фиксирую в памяти, услышанные важные факты, или полезные имена. Так однажды в разговоре с Красновым я услышал твоё имя. Тогда оно прозвучало случайно, вскользь, но что-то меня заставило забить его в мой блокнот. – Он постучал себя пальцем в висок. – Эммануил Миронович Лемм. Психолог от бога. Психолог, который не нуждается в рекламе. – произнёс он изменившимся высоким голосом, по-видимому копируя речь того самого Краснова. – Я не помню о чём, в целом, был разговор. Наверное, об очередном общем знакомом, которого ты вытащил из запоя, или снял с иглы. Это неважно. Важно то, что тогда я запомнил твоё имя. Какое-то шестое чувство подсказывало, что ты мне скоро можешь пригодиться. И вот момент настал. Но это небольшое отступление. Итак, я помню всё: падающие на счёт транши, до десятой цифры после запятой; долги и имена должников; а также, даты истечения сроков по обязательствам. Я помню дни рождения всех моих друзей и даже любовниц. Проблема гораздо масштабнее. – Он сделал паузу и в очередной раз подцепил мои глаза крючками своего колючего и цепкого, как репей взгляда. – Я забываю дни!

– Дни?! – я прищурился, поправляя очки на переносице.

– Дни! Целые дни выпадают из памяти, будто их ластиком стирают. Сначала, когда это случилось в первый раз, я списал всё на последствия перенесённой на ногах инфекции. Говорят, что ковид здорово бьёт по памяти, этим я и успокаивал себя. Но потом это случилось ещё и ещё. Такое ощущение, что кто-то берёт и удаляет из компьютера папки с файлами. Ты ничего и не поймёшь, пока не начнёшь искать именно тот файл.

– Как это происходило? Вы что, просыпались и не могли вспомнить то, что было вчера?

– Нет! Всё гораздо сложнее. – по возвышающемуся тону, было видно, что он начинает нервничать. – Дело в том, что пропадает не вчерашний день. Это может быть любой день из недавнего прошлого. Я обнаруживал пропажу, когда нужно было вспомнить именно этот день, то, что в нём было. Ты с кем-то договариваешься, с кем-то знакомишься, кого-то посылаешь на хрен, подписываешь важные документы, ходишь в спортзал, обедаешь в новом ресторане, трахаешь бабу. Все эти действия и поступки были совершены и влекут за собой определённые последствия. Беда в том, что ты не помнишь ни одного часа из того дня. О нём (этом дне) заставляют вспомнить именно последствия тех поступков.

«Я обещал тебе это за ужином? Мы с тобой ужинали? Где? Когда? Восьмого? А что ещё было восьмого? Вот так я и обнаруживаю, что восьмое пропало. Сначала я не придавал этому значения, но позднее, этих, выпадающих из памяти дней стало всё больше и больше. Они начали пачковаться, объединяться в пары и тройки. Я начинаю выглядеть очень глупо понимаешь? – Колючки в глазах спрятались. В них остался только жалобный блеск. Внезапно он схватил меня за рукав пиджака и притянул к себе. Теперь я чувствовал его дыхание, а жжение серых глаз, коробило кожу на лице.

– Все начинают думать, что я слетел с катушек. – Шепот, похожий на шипение змеи, обдал лицо жаром. – Но я-то знаю, что это не так. Это какая-то аномалия, и мне нужно, чтобы ты срочно с ней разобрался…

Он отпустил хватку, и моё тело пружиной, вернулось на своё место.

– У вас были травмы головы? – просипел я внезапно севшим голосом, но по его снисходительному прищуру понял, что сморозил глупость. Всё же можно было прочитать по лицу. Были ли травмы? Ну конечно же были!

– Ну вот и ты туда же. Скажи мне, Эммануил, могут ли травмы давать такой эффект?

– Вы знаете, человеческий мозг- это тёмный лес. Науке до сих пор не удаётся справиться со всеми его загадками, и каждый год на этом поприще возникают потрясающие открытия. В первую очередь мне нужны результаты томограммы вашего мозга. Они есть?

– Нет, доктор. Я как-то не заморачивался на счёт этого.

– Если хотите быстрее вылечить, или хотя бы диагностировать свой недуг, нужно заморочиться…

– Значит ты берёшься? – Он прицелился в меня пальцем.

– А у меня есть выбор? – Я прищурился и долго, насколько это возможно, пытался удерживать взгляд на страшном волчьем взоре.

10

Конечно же, выбор у меня был. Сейчас не девяностые, чтобы не смочь найти управы на оборзевшего князька, будь он даже самой одиозной личностью в городе. Я тоже человек не маленький и не безисвестный. Стоило сделать один звонок общему знакомому, и он отстал бы от меня раз и навсегда. У меня был выбор, но я сделал его в пользу Говорухина. Причин было несколько. Во-первых, его случай показался мне очень интересным. Я действительно не встречался с таким видом амнезии. Во-вторых – гонорар, который был достаточно внушительным и в-третьих – азарт. Меня подстёгивало это смешение опасности и интереса. Это вырывало меня из рутинной повседневности. Словом, я решил обновиться и испытать новые эмоции. Если бы я знал, во что вписываюсь!

Мы договорились встретиться в следующий раз, когда у него на руках будут результаты томограммы. Мне позвонили этим же вечером.

«Артём Денисович сделал то, что вы просили. Он ждёт вас завтра с утра. Я за вами заеду.» Услышав в трубке холодный голос Сахарова, я понял, что моя спокойная жизнь закончилась ещё вчера.

Обследовав результаты томограммы, я обнаружил небольшие изменения в области гиппокампа. Даже мой обывательский взгляд (я ведь не нейрохирург) отметил, что доли неестественно увеличены. Это значило, что внешнее воздействие всё-таки было. Моя задача кратно усложнялась, так как была вероятность, что простой психотерапией может не обойтись.

Во время беседы, я заметил, что Говорухин выглядит гораздо хуже, чем днём раньше. Огромные тёмные круги под глазами, неестественно бледное лицо и ватная, немного заторможенная речь, указывали на то, что болезнь прогрессирует.

– Артём Денисович, вы хорошо помните вчерашний день? – спросил я.

– С точностью до секунды, – ответил он, даже не задумываясь.

– А можете воспроизвести…

– Это что, допрос? – резко перебил он меня. – Достаточно того, что я сказал. Тебя то ведь я помню.

– Ну хорошо…– я сложил руки в домик, (жест которым обычно успокаиваю пациентов). – А если обратиться к дальним воспоминаниям. Вы хорошо помните своё детство, юность?

Этот вопрос произвёл совершенно неожиданный эффект. Он будто остолбенел. Лицо поменяло цвет с белого на синюшно серый, губы посинели, а глаза. Они стали замороженными, стеклянными, как у мертвеца. В этот момент можно было ожидать чего угодно: перевернутого стола, удара в нос, разбивающейся о голову стеклянной пепельницы. Я инстинктивно сжался, готовясь к худшему, но ничего не происходило. Он продолжал сидеть, глядя пустыми глазами сквозь меня. В повисшей тишине, был слышен только звон секундных стрелок его и моих часов. Они пожирали секунды, проглатывали минуты, а мы сидели друг напротив друга, замерев, как восковые скульптуры. Я молчал, опасаясь порвать тончайшую леску, которая, как мне казалось, удерживала его от взрыва. Не знаю, сколько длилась эта немая сцена, но, когда он вдруг заговорил, я вздрогнул от неожиданности.

– Доктор, я кажется обозначил проблему. Она касается дней сегодняшних. Какого чёрта ты начинаешь колупаться в прошлом. – Его мёртвое лицо не отражало никаких эмоций, а голос ломался будто тонкий лёд.

– Я понял…больше никаких вопросов на эту тему не будет! – Я поднял свои сложенные в домик ладони на уровень лица, будто ставя блок от грозящего удара.

Наш дальнейший разговор, складывался всё тяжелей, постепенно заходя в тупик. Я чувствовал себя путником, забредшим в болотистую местность, который с каждым шагом всё глубже увязает в трясине. Опасаясь очередного срыва, я пытался подбирать вопросы, которые его не ранят, но и на эти вопросы, он отвечал смазанно. Было ощущение, что он либо не спал прошлую ночь, либо сидит на наркотиках. Мне казалось, что он даже в весе потерял килограмм десять со вчерашнего дня.

В какой-то момент, когда я пытался сформулировать очередной вопрос, он вдруг нажал на кнопку селектора.

– Миша, иди сюда!

Уже через секунду в кабинет влетел Сахаров.

– Он мне надоел! – Небрежно махнув рукой в мою сторону, он отвернул голову к окну.

Сахаров махнул мне рукой, давая знак, что нужно уходить. Я был только рад такому исходу, поэтому бодро встал и, не прощаясь, направился к выходу.

Я отказался от предложенного Сахаровым обеда, и попросил его доставить меня домой. По дороге он извинялся и просил не принимать нервных выпадов босса на свой счёт, на что я предпочёл обиженно молчать. В конце концов, я не какой-то мальчик, чтобы меня откровенно посылали на три буквы.

– Я тебе позвоню! – сказал он на прощание, когда я покидал машину.

В ответ я просто хлопнул дверью.

«Позвонит он. Вопрос, возьму ли я трубку!» – Бурчал я про себя, направляясь к подъезду.

Тем не менее, вернувшись в кабинет, я первым делом, сел за компьютер и стал менять рабочий график. После того, как все приёмы были сдвинуты на две недели, я стал обзванивать существующих и потенциальных клиентов, чтобы сообщить дурную для них весть. Каждый такой звонок сулил тяжесть оправданий, извинений, и выслушивание возмущений на том конце. Но я, скрипя зубами, проделывал эту тяжёлую работу, чувствуя, что это необходимо сделать прямо сейчас.

Предчувствия меня не подвели. Звонок Сахарова раздался в полночь, когда я в полудрёме, таращил глаза в телевизор.

– Эммануил, ему стало хуже! Срочно собирайся, я еду к тебе!

Этот повелительный тон и содержание сообщения, которое больше походило на отдаваемый по телеграфу приказ, подняли во мне волну негодования.

– А ты на время смотрел? – рявкнул я в трубку. – Мой рабочий день начинается с девяти утра. Соблаговолите придерживаться этого графика!

– Эммануил! Эммануил, ты выбрал не то время, чтобы закатывать истерики. Ещё раз говорю, пациенту гораздо хуже, и нам нужна именно твоя помощь.

– Ну вызови скорую! – пробормотал я уже более спокойным тоном.

– У меня прямое указание, пользоваться только твоими услугами. Поэтому, лучше не пререкайся, а слушай меня. Соберись так же, как собираешься в двухнедельную поездку, или командировку. Вещи возьми повседневные и не забудь захватить что-то тёплое. Составь список лекарств и инструментов, которые будут необходимы. Если что-то есть при тебе, возьми с собой. Жене и близким скажи, что уезжаешь в срочную командировку.

– Я не могу вот так…

– Буду через час! – оборвал меня Сахаров и бросил трубку.

Я и не заметил, что уже к концу разговора оказался у раскрытого шкафа, жадно высматривая то, что могу взять с собой. Складывая вещи в спортивную сумку, я ловил себя на мысли, что меня затягивает в какую-то страшную воронку, и я ничего не могу с этим поделать.

Я не держу в доме лишних и старых вещей, поэтому уже через пять минут весь мой скарб, оказался в сумке. С женой тоже всё просто. Последняя ушла от меня полгода назад. Женщине очень сложно ужиться с психиатром, который каждый день ставит тебе новый диагноз. Детей у меня много, но живут они не со мной, и их меньше всего волнует место нахождения папашки. Лишь бы деньги исправно перечислял. Словом, когда Сахаров позвонил, я уже полчаса сидел на диване, закинув ноги на большую спортивную сумку и допивал коньяк прямо из горла пузатой бутылки.

– Паспорт с собой? – спросил он, когда я, источая свежий перегар, бухнулся на заднее сидение его Крузака.

– Паспорт?! А зачем тебе нужен мой паспорт?

– Вы улетаете…реабилитация будет проходить не здесь…

– Что-о? – Я почувствовал, как обдающая внутренности жаром, волна спиртного, придаёт мне сил. – Улетаем? Ты считаешь нормальным, поднимать с постели взрослого человека, который, между прочим, уважаемый доктор, и сообщать ему, вот так вот в лоб, что он должен куда-то лететь? А ты ничего не попутал? Сейчас не то время и я вам не раб! И вообще, мы с Говорухиным не подписывали никаких бумаг и в верности я ему не клялся, так что…– я стал дёргать ручку заблокированной двери. – Прощай!

– Чего ты хочешь? – неожиданно спокойным тоном произнёс Сахаров, глядя на меня в зеркало заднего вида.

– Я хочу домой!

– А если серьёзно, без этих выкрутасов?

– А если серьёзно…я хочу знать всё. Если я подписываюсь на эту работу, я должен знать все нюансы, которых, по непонятным причинам, мне не хочет выкладывать наш дорогой пациент. Ты что, не понимаешь? Как я могу лечить человека, если не знаю всей предыстории?

– Хорошо, я расскажу тебе всё! Всё что знаю, тем более, время уже пришло.

– Валяй! Я послушаю, а потом уже сделаю выводы…

– Нет…давай сделаем это по пути в аэропорт. Прошу тебя, сходи за паспортом…у нас нет времени. Да-а нужен заграничный.

– Мы летим за границу?!

– Да!

– Куда? Что я из тебя всё клещами должен тянуть?

– А вот этого я пока не могу сказать. Причину ты услышишь в моём рассказе.

Я достал из внутреннего кармана паспорт и небрежно сунул его в руку Сахарова.

Он улыбнулся, укоризненно качая крупной лысой головой.

– Ну ты хитрец. А говорил, что не подготовился!

Машина тронулась с места, свистя колёсами.

– А как же визы? – спросил я, чувствуя, как голову вдавливает в спинку кресла от резкого набора скорости.

– Всё решим! Сахаров, держа руль одной рукой, другой, фотографировал разложенный на сидении паспорт.

– Ну тогда рассказывай!

– Что конкретно? Может лучше я буду отвечать на интересующие тебя вопросы?

– Хорошо! Тогда начнём. Когда и при каких обстоятельствах, ты познакомился с Говорухиным?

11

– Мне не нужно долго напрягать мозги, чтобы вспомнить первую с ним встречу. Всё дело в том, что некогда я был исполнительным директором холдинга, владеющего сетью заправок. В один прекрасный день этот холдинг подвергся рейдерской атаке. Официально это называлось поглощением, но здесь и сейчас мы будем называть вещи своими именами. Надеюсь, не нужно говорить, кто стал новым хозяином холдинга? Он тут же вызвал всё руководство для разговора. Тогда его офис был гораздо меньше, чем сейчас, зато он…он был в прекрасной форме. Ему хватило нескольких минут разговора, чтобы послать на три буквы, финансового директора, главного бухгалтера и завхоза. Из старого руководства он оставил только меня. Не знаю по какой причине. Может быть потому, что я единственный не произнёс ни слова во время этой встречи. Знаешь, он не любит болтунов. Со временем, наши отношения стали более доверительными.

– Ты стал его правой рукой?

– Понимаешь в чём дело, он не тот человек, который нуждается в том, чтобы кто-то был его правой рукой, шеей, или головой. Все эти части тела у него на месте, и он прекрасно с ними совладает. М-м-м…совладал до поры до времени.

– Здесь речь больше о доверии. Правильно ли я понимаю, что Говорухин никому не доверяет?

Его кивок, больше походил на поклон дворникам, которые автоматически включились от падающих на стекло капель дождя.

– Ты можешь описать Говорухина? Какой он человек?

– М-м-м…это сложно…я не мастер образного жанра…

– А если в двух трёх словах? Только не думай, говори всё, что приходит в голову.

– Сильный, жёсткий, м-м-м…властный…справедливый. Пожалуй как-то так.

– Сильный. Здесь имеется в виду сила физическая?

– Имеется в виду сила моральная. Хотя и с физикой у него тоже всё в порядке.

– А насчёт справедливости. Что ты вкладываешь в это понятие?

– Он любит, чтобы всё было правильно и честно, никогда не кривит душой и говорит то, что думает. Артём такой человек, который не применёт и в морду засветить за косяк и хорошо вознаградить, если заслужил. Он человек прямой и всегда идёт напролом. Он открывает двери ногой, а если в нужном месте нет двери – он проламывает стену.

Последнюю фразу Сахаров выделил, чётко расставляя слова. Складывалось впечатление, что это выражение является слоганом в неких, близких Говорухину кругах.

– Это значит, что для достижения успеха он не брезговал и криминальными методами?

Сахаров пару секунд держал паузу, по окончании которой, громко кряхтя, прочистил горло.

– Такое ощущение, что я на допросе, который усугубляется тем, что следователь сверлит тебе затылок…

– Ты не на допросе, а я не следователь! – выпалил я с раздражением. – С некоторых пор я твой коллега. Можешь считать, что мы с тобой в одной упряжке и имеем одну общую цель. Так вот, если ты хочешь, чтобы цель эта была достигнута, будь добр, рассказывай всё без утайки. Не бойся, за годы практики я наслушался всякого, и криминальные авторитеты у меня в пациентах тоже были. Относись ко мне, как к святому отцу, к которому пришёл на исповедь.

– Да! – сказал он, тяжело вздохнув.

– Что да?

– Он пробивал себе дорогу криминальными методами, иначе как можно объяснить феномен человека, который, появившись ниоткуда, за считанные годы забрался на Олимп.

– Мда-а…теперь понятно…– я почесал голову. – И методы эти так же прямолинейны и справедливы, как и их автор. Полагаю, что это что-то в духе девяностых.

– Правильно полагаешь – кивнул Сахаров. – Артём всегда представлялся мне (да и не только мне), осколком той эпохи. Его будто заморозили тогда в девяностых, и он проснулся только сейчас. Да, он действует так, как действовали тогда. Он действует так, как никто не действует сейчас. Возможно это и обеспечивает ему такой ошеломительный успех. Этот человек ничего не боится!

Последняя фраза опять прозвучала, как слоган.

Я замолчал, глядя на размазываемые по мокрому стеклу шлейфы уносящихся огней. Вывод напрашивался неутешительный. Через несколько часов я окажусь в компании милейшего человека. Мне предстоит вправлять мозги оттаявшему от заморозки рыцарю из девяностых. То ещё удовольствие. Не проще ли пока не поздно…

– Без него всё рухнет…– Сахаров внезапно прервал моё мысленное лирическое отступление. – Понимаешь, Артём тот человек, который не только создал весь этот бизнес, но ещё и тот, на котором этот бизнес держится. Не будет его, не будет и дела, а вместе с этим сотни людей и их семей потеряют кусок хлеба. Пусть некоторые недалёкие люди и говорят, что незаменимых людей нет, и раз уж такая огромная машина запущена, её уже никому не остановить, я это точно знаю. Он нам нужен живым и дееспособным, понимаешь? И в данный момент, моя судьба и судьбы всех этих людей зависят не столько от него, сколько от тебя. Поверь, если у тебя всё получится, мы тоже за ценой не постоим. Произнося этот монолог Сахаров чуть развернулся в водительском кресле, демонстрируя, свой длинноносый греческий профиль и мне было немного не по себе, так как он почти не смотрел на дорогу.

– Об этом ещё очень рано говорить, и вообще, у нас мало времени для этих сентиментальных отступлений. – Я ускорил темп речи, чтобы вернуть Сахарова в деловое русло. – Что ты знаешь о его прошлом?

– Почти ничего! Я как-то не задавался целью копаться в его биографии.

– Вопрос был не о том, копался ты или нет в его прошлом, а о том, что ты о нём знаешь! – Я поймал себя на том, что взрываюсь уже второй раз за полчаса, что случается со мной крайне редко. – Не может быть, чтобы ты ничего не знал о человеке, который является не последним в твоей судьбе. Вокруг таких неординарных личностей всегда ходят слухи, сплетни, легенды и ты не мог их не слышать.

– Ну-у…если тебя интересует информация на уровне слухов…

– Меня интересует любая информация о его прошлом. Если нет достоверной, пусть будет та, что на уровне слухов.

– Хорошо! Слухи, так слухи. По некоторым слухам, он до вполне зрелого возраста жил обыкновенной жизнью. Имел семью и работал чуть ли не простым клерком. Потом что-то изменилось. Он вроде как записался в наёмники, и пару лет мотался по горячим точкам. Скорее всего, война его и изменила. Она сделала Артёма таким, каким мы его знаем.

– Хм-м…очень странно! – мычал я, теребя заросший щетиной подбородок. – говоришь, его изменила война. А тебе не кажется, что чтобы простой обыватель, офисный планктон, вдруг сорвался и поехал на войну, что-то в нём должно было поменяться до этого?

– Может быть. Я как-то не задавался этим вопросом…– равнодушно мычал Сахаров выкручивая руль на многочисленных кольцах завивающейся в спираль развязки.

– И вообще, вся эта история действительно похожа на миф. Человек до тридцати трёх лет лежит на печи, а потом раз…и он уже богатырь, который едет бить нечисть. Здесь очень много странного и непостижимого даже для психиатра с моим опытом.

– Зачем тебе его прошлое? Думаю, что ты забиваешь себе голову. Нужно работать с тем, что есть здесь и сейчас.

– Всё, что есть здесь и сейчас происходит по какой-то причине, и причина эта находится в событиях, произошедших ранее…– Мне казалось, что я разговариваю не со взрослым серьёзным мужчиной, а объясняю непреложную истину неразумному младенцу. – Можно сказать, что его прошлое интересует меня гораздо больше, чем настоящее. А как насчёт его самого? Вы были в очень доверительных, почти дружеских отношениях. Неужели, он ни разу в разговоре не касался своего прошлого.

– Нет! – Сахаров уверенно крутанул головой. – Это иногда казалось даже странным. Человек, то и дело, в разговоре обращается к своему прошлому. Это бывает не только в задушевной беседе, но иногда, даже в рабочих моментах. В прошлом находится весь твой опыт, и, чтобы его оттуда выудить, ты вспоминаешь какую-то связанную с ним историю. У Артёма этого прошлого будто не существовало. Один раз Ляля, наша секретарша, спросила его что-то вроде того, есть ли у него дети и сколько им лет. Он замолчал и всем, находящимся в приёмной, показалось, что он погружён в воспоминания. Но потом у него будто бомба внутри взорвалась. Мне было жалко Лялю. Сколько ей всего пришлось выслушать, какие унижения претерпеть. Я думал, что после такого она уволится, ан нет. Что-то её удержало. – Сахаров чуть помолчал, нежно перебирая руками пухлую мякоть баранки. – Что-то всех нас удерживает, несмотря на те унижения, которым мы периодически подвергаемся.

– И это явно не любовь…– улыбнулся я бритому затылку.

– Нет…не любовь. И даже не деньги. Есть в его личности какой-то магнетизм.