Читать онлайн Пыль

                  в кулаках куколки не вылупленных пленных;

                        не взятых, и озябших, и просящих хлеб.

                        и на послед, и на расстрел послеобеденных мещан;

                        я этот плеск, и лязг, и выстрел всегда буду навещать.

– Мне пора, я пошёл. – Клим встал, покачиваясь, устало вырезал взглядом себе траекторию отхода отсюда. Попросил счёт у молодого бармена, уже такого заросшего полуседой щетиной по одутловатым щекам, будто там хранятся в оболочке скорлупы хрустящие запасы на зиму. Но, скорее всего, там копились гнилые зубы и плевки с изжогой и горечью. Словно резко тормозящий хоккеист набросал ему на лицо эти ледяные осколки снегом и морозцем. Клим вытащил из кармана потрёпанную бумагу, смоченную его потом, и передал на стойку. Бармен медленно расправил купюры, кивнул и тут же стал посторонним.

– Ну, давай, – протянул мягкую руку полузнакомый по барной стойке. Клим потрепал его кисть.

Этот кареглазый мужик привлёк его внимание, когда начал, как не в себя, жрать сладкую густую водку с переизбытком глицерина. Как его звали, Клим позабыл. Позабыл сразу же при знакомстве. Зачем запоминать, ежели никогда больше и не вспомнишь. С тем он двинулся к выходу, тяжело дыша, собирая воздух и выталкивая перегар, оседающий на предметах. Входная дверь никак не давала себя поймать за ручку и уныло напоминала ему вялый член. Он протягивал свою крошащуюся пальцами пясть к ней, желая высвободится, дёрнуть на себя, уйти, выселиться отсюда насовсем, но не попадал. В эти моменты его охватывала и обволакивала деревянная паника из просаженных пней в голове, пней, корчёванных из него наружу, пней седалищных, пней растопыренных, размочаленных вниз. Эта пробка в ушах от визжащей музыки трамбовала голоса повсеместных светских бесед, проникая в мозговую плоть, как грязная ладонь в стеклянную банку маринованных опят.

При входе в бар назревала ссора молодых особей. Один, пытаясь увеличится в объёме, широко расставил ноги, да размахивал руками с перепутанными пальцами. Его пытались успокоить, но куда там! Клим прошёл мимо, достал сигарету и глубоко затянулся. Сразу же его вежливо попросили закурить. Он принял запрос, вытащил сигарету, будто извлёк занозу, и протянул просящему. В кишках копошилась тревога, червиво вытираясь о его внутренности.

Сегодня он проиграл пару тысяч. Сначала поднял полторы, вошёл в азарт, набрал, казалось бы, надёжных экспрессов, которые растаяли через пару часов. При этом ещё пару тысяч пропил от волнения и от не терпеливого ожидания. Его то бросало в горячку, то в холодный пот, то в сортир выливать эту побочку эмоций, не попадая даже в их широкий унитаз, ухающий и урчащий. Потом его рвало туда, ворошило всем, что оказалось внутри. И каждый толчок из желудка выталкивал склизкую массу, обёрнутую в нагар, словно из немытой сковородки, пройдя абразивом по горлу. И это горло, будто забитая раковина, отвергало и отрыгивало, и оставляло всё это где-то в зобу: эти крошки, куски, чаинки, жёваную колбасную кожуру. Они мешают дышать, будто гайморитная пробка, грудная жаба, лютый студёный страх. И теперь уже рвота, как слепая моль из шкафа, разлеталась и в самый центр унитаза, и на его обода, и мимо. Несясь из него скользкой мешаниной горечи.

Было ещё не поздно, и фонари не горели. Высушенный воздух вперемежку с городской пылью скрёб ноздри и горло. Навстречу надвигались жилые дома с ячейками окон, заляпанными вязкой жёлтой мазью, стекающей с лупоглазых ламп на потолке. На остановке два грибника в одежде защитного цвета, с корзинами, закрытыми газетами сверху, молча пялились в даль, выгибая шеи и выжидая автобус.

Наконец тот подошёл. Клим и грибники поднялись в салон. В окнах отражалась обжитая до вони внутренность. Флегматичный водитель надолго задерживался на остановках, зазывая пассажиров, терпеливо пережидал светофоры, насаженные по всему городу, как скворечники на берёзе. Наконец автобус вздохнул. Клим вышел. Автобус выдохнул им и пополз дальше. Клим быстрым шагом засеменил к дому, поднялся на свой этаж, открыл дверь.

Черви в кишках заворочались, уплотняясь в узлы, больно бодая изнутри наружу. Клим завёл будильник, разделся и, не включая свет, прилёг.

Он пытался спать, то проваливаясь в не явь с причудливыми видениями, яркими и нелепыми, как попугайские наклейки на холодильнике, то выгребая себя оттуда судорогами на всё тело. Сердце колошматило так, что спать приходилось на правом боку, отчего затекла рука. После долгих и безуспешных попыток заснуть, он приподнялся и взял смартфон. Тот долго отказывался принимать его потный, как роса на паутине, отпечаток. Клим выругался, поводил по экрану пальцем. Сразу не получилось, руки трясло. Наконец экран посветлел, показались цифры: ноль два: двадцать четыре, как хоккейный счет команд из разных лиг. «Спать еще больше трех часов.» Подумал Клим. А спать ему не хотелось совсем. Однако, если встать сейчас, то будет так ломать, что придётся сдохнуть или выпить. И даже, если отпустит, после нескольких глотков, то только на пару часов. А потом опять и опять будет накатывать. И тогда добро пожаловать на работу, с посталкогольным запахом, сторонясь всех дёргающихся по ветру крысиных морд, чего хотелось в последнюю очередь.

«Нет, лежим». А лёжа сердце не так бешено и мстительно колотится колыбелью в тесной комнате. Да, лёжа проще всё это переносить плывущим в сновидения сознанием, которое окружает то, что в нём сейчас, по всему телу и вне его.

Клим открыл глаза и посмотрел в окно. Там уже что-то пытается рассвести, красно проявив бежевую стену напротив, с окнами навыкат, наглухо зашторенными. Он знал, что над ними будет вытаращенный чердак, заправленный в окоём стеклянной амбразуры. Ещё выше бликовал покатый свод крыш, который выпускал вытяжные трубы наружу. На трубах примотаны податливой проволокой бесполезные раскоряченные антенны с оборванными шнурами и путанной оплёткой. Как старые зубные щётки, во все стороны ловят и отдают сигналы, не нужные никому. И сердечник с этих шнуров, словно выпавший от жары собачий язык или елда, выдвигался змеино на него. И оплётка обволакивала ползучей кожей, переваривающей этот мир фасеточный, как у недобитой осы.

Удар. Удар внутри. Клим опять просыпается, опять оценивает время до подъема, опять смотрит за окно, опять… опять… Наконец приходит полноценный сон без этого сюра, который сразу прерывается проехавшей машиной уборочной техники со всеми мигалками, свистелками, шипелками щеток по дороге, ревущей, будто она перевозит целый ремонтно-механический завод.

Клим вскакивает. Наконец-то ноль пять: пятнадцать. К вечеру команда низшей лиги, может быть, сравняет счёт. Можно вставать. Да, как назло, начал накрывать сон. Пришлось переставить будильник на шесть: ноль – ноль и улечься уже на левый бок. На правом было уже не выносимо.

Брутальная мелодия будильника. Клим, не открывая глаз, закуривает, тянется к пульту и включает ТВ: какой-то федеральный канал. Вообще не важно какой. Тошно, кружится голова, но надо следить за временем, хоть и хочется беззаботно и подольше поваляться. По ТВ прошли новости:

«Российские военные нанесли удары по подразделениям ВСУ в районе Клещеевки, Авдеевки и еще нескольких населенных пунктов ДНР. Потери украинской армии – танки, бронированные машины, гаубицы и самоходные пушки. Также успешные операции на Купянском и Красно-Лиманском направлениях. А на Херсонском – удары по частям морской пехоты ВСУ. Кроме того, артиллерия при поддержке операторов беспилотников за сутки уничтожила три склада боеприпасов, базу горючего и несколько радиолокационных станций противника.

Минобороны сообщила об обстановке на запорожском направлении. Там только за сутки ликвидированы более двух десятков боевиков, три автомобиля и гаубица Д-30. Интенсивность обстрелов на этом участке снижается, сказывается отсутствие западной поддержки. Остатки вражеской техники умело уничтожают наши артиллеристы.»

На экране артиллеристы в чистой одежде, в защитных балаклавах, чтоб их не узнали, гремящие из гаубиц куда-то вдаль снарядами и оптимизмом в выставленный микрофон журналиста. Все улыбаются.

Новости из Европы, США. Обязательный Трамп.

Следом региональные новости: ремонт дорог и лесных троп, открытие фонарного столба, выставка хомяков в Зеленограде. Погода.

Далее полезные советы: как выбрать вафельницу и матрац, банановую маску для рук, рецепт творожной запеканки и лазанья из лапши быстрого приготовления. Гороскоп для рыб и прочей офисной живности. Здоровый образ жизни для полноценных семей, реклама мобильной связи, горькой зубной пасты, мази от ревматизма.

И, наконец, то, для чего затеваются эта шляпа: ведущие под веществами, как собаки перед прогулкой со свисающими языками, распространяют инфекцию этого сверхоптимизма. Такого бесцельного, что Клим начал завидовать этому сиянию волн, которые на него накатывали и наматывались на шею разноцветными феньками.

Время. Клим докурил, встал и жутко закашлялся. До рвоты.

«Когда же я брошу эту дрянь?» подумал он и, выплёвывая легкие, пошёл в туалет. Там он основательно проблевался какой-то серой дисперсной слизью. Потом долго ещё стоял, выпячивая вперёд голову и выдавливая из себя рвоту, но из нутра шла всего-навсего обычная похмельная будничная блевота. Ещё немного выжимки, ещё один толчок и выпученные его глаза упадут в унитаз.       Он закончил. Вытер пот со лба, липкий и густой, как обойный клей. Вымыл руки. Чистить зубы уже не было сил и целесообразности. Он, качаясь, вошел в комнату. Комната не очень ласково его встретила. Показалось, что её недавно изрядно потрясли, как спичечный коробок. После чего всё попадало и попропадало со своих привычных мест. В окно будто бросили мусор с ближайшей помойки или провели вытяжную вентиляцию из подвала, курилки и вытрезвителя.

Он начал собираться на работу. Как назло, не смог найти одинаковые носки: или один из них был дырявым, как его утренняя зевота, или они были радикально разных цветов и толщины на ощупь. Клим устал. Появилась похмельная одышка: пришлось надеть один черный, короткий, а второй сероватый и длинный, с только намечавшейся дыркой. Он подошел к окну посмотреть во двор, на погоду, по которой стоило одеться для выхода. Первое, что бросилось в глаза, это ватное и водянистое небо, такое же, как он только что едва выблевал. Солнца не было. Не было и дождя. Не было ничего. Пустота застилала глаза, проникая в воспалённый мозг. Он вспомнил:

и красные мухи не тушатся окурками;

размазан вид с окна, и спазмы по вискам;

и в голове моей муравьи носят мусор;

щекочут сосуды самокрутными усиками;

и закрывают норы к осени

в муравейники, наверняка.

Главное, чтобы сегодня эти норы не закрылись. Для этого необходимо превратить гель, распиханный, как мармелад по норам сосудов, в транспортабельную жидкость. Или, как говорят на его химическом предприятии, «разварить козла». А ещё проще: это принять химию, чтоб хоть немного отпустило и можно было двигаться на расстояния большие, чем периметр его квартиры. Клим открыл хозяйственный ящик. Запахло керосином и поликлиникой. Он достал полисорб, аспирин, янтарную кислоту и лецитин. Проглотив это всё, он сел и взглядом, зараженным оконной пустотой, уставился в экран ТВ, ничего не одупляя. Стало понятно, что лучше не станет. До автобусной остановки он не дойдёт и придётся вызывать такси. Спешить, копошиться, носить суету с углов и до двери. Жаль, конечно, денег, но десятиминутный путь до остановки и тремор автобуса с настойчивыми похмельными паническими атаками был бы подобным смерти.

Клим взял смартфон. Ему опять пришлось возить мыльным и жирным пальцем по его замёрзшей форточке. Он открыл нужное приложение, нажал точку на карте и вызов. Согласно выступившей надписи на экране, такси должно было приехать через десять минут.

Ещё есть время собрать рюкзак. О еде речи не шло. Сегодня вся еда для него – смертельная отрава, даже нейтральный чай. Он сложил мятую и хрустящую от использования бутылку из-под минералки с водой из-под крана, чётки из янтаря с вулканическими, как было указано в брошюре, вкраплениями для снятия давления и напряжения дряблых нервных окончаний. Они приятно перекатывались на кончиках пальцев и на ладони, что отвлекало от стрёмных мыслей. Положил туда же флягу со смесью коньяка и спирта, которую он еще со вечера рачительно подготовил.

Клим вышел во двор. Во дворе было свежо после прокуренного и затхлого смога его квартиры. Он сделал несколько глубоких вздохов, запасаясь этим ничейным и перекрученным у самого горла воздухом перед поездкой. Рядом на дереве надрывалась колония ворон. Он посмотрел вверх. Птицы, как черные тряпки, болтались на ветвях, периодически крича пронзительно и противно. Его дико раздражали эти крики, и он считал минуты до спасительного заказа.

Такси подъехало вовремя. За рулем жирный мужик, весёлый с утра и бодрый. В какой-то рубашке кислотных цветов, от чего у Клима закружилась голова. Он сел на заднее сиденье, прижал к себе рюкзак, чтоб не забыть при выходе, и отвернулся к окну.

– Куда едем? – голос мужика оказался каким-то бабским, скрипучим и, что больше всего разозлило Клима, звонким.

– Я же указал адрес. На завод, – монотонно, будто пережёвывая постный мякиш, вытаскивая слово за словом неохотно отвечал Клим.

– Да тут какие-то координаты, вот я и уточняю. На завод? Вас же автобус возит бесплатно, – упрямо продолжал мужик.

Клим опять напрягся: «Да вот какое ему дело до автобуса. Заказали, значит, вези. Бесят эти таксисты – всезнайки. Они осведомлены о том: кого, куда, кто возит, сколько платят. Сейчас он начнёт выяснять про своих знакомых, работающих там же. У них же в каждой кривой избе по соседу».

– Опоздал, – и это «здл», будто прошлось ему по рёбрам, кислой икотой.

– Проспал, что ли? – не унимался таксист.

«Так. Уже в мой распорядок дня влез. Дальше будет совет: чай от бессонницы, который он лично глушит вёдрами перед сном. Секретная чудо таблетка, койю прописывает знакомый врач. Убойная мелодия на будильник, от которой его тёща вышла из комы».

– Да, – односложно ответил Клим.

– А я тут перед тобой двух теток вёз. Лет пятидесяти. Пьяные, в слюни. Думал, машину облюют. Надышали так, что еле проветрил. Были бы помоложе…

– Бывает, – Клим своей отчуждённостью показывал неуместность данного диалога, перебив водителя.

– Местный? – не отставал тот.

– Местный, – так же скупо поворошил Клим сухим языком во рту, желая завершить на этом всякое общение и дальше молча передвигать пространство поближе к его цели.

– А я из Рязани. Сначала там работал. Ну как работал? Таксовать пробовал. На нормальную работу не берут. Возраст, говорят, лишний вес. Так вот и вышел весь, – засмеялся он. – Только заказов с гулькин нос. Людям лучше в автобусах подавится или семь вёрст пешком пройти, а на такси сэкономить. Здесь же любых заказов, – показал ладонью выше головы, – до жопы. Хочешь – таксуй, а хочешь – отдыхай. Вчера ночь таксовал, с людья отбоя нет. Вот сейчас тебя отвезу и спать поеду. Я смотрю, что ты на завод собрался, так и подумал, не местный. Местные или на своем транспорте, или в городах в офисы на маршрутках ездят. У меня племянник сюда перебрался. Как его там это слово. – Он на задумался на несколько секунд. – А! Риэлтор – это тот, кто квартиры сдает, продает, во весь вертолёт. – Он отмахнулся от осы, залетевший в салон – Так вот! Себе хату купил, да машину в придачу. И сженился здесь удачно! А там что в Рязани? Там лишь «грибы с глазами, хе-хе». Неестественно засмеялся всем телом. Пузо затряслось в такт, будто вытряхивали холодную дешевую тушёнку.

Такси встало на совершенно не к месту в этой глуши светофоре, которого долго выворачивало красной выпуклостью наружу. Сзади прибавлялось ещё некоторое количество неудачников, которых обокрали на самое ценное. На время.

Климу становилось все хуже и хуже. В голову лезли какие-то дежавю, будто он уже ехал с этим подрязанским когда-то давно. Послышался резкий, откуда-то знакомый запах, который он не мог вспомнить. Опять стало не хватать воздуха. Клим онемевшими пальцами открыл окно, не спрашивая таксиста. Оттуда этот мутный воздух полез в салон. Он был какой-то вязкий и в то же время колючий от ельника за окном. Виски сжало от мириад воздушных жал. Сознание серой массой перекатывалось и трепыхалось между ними. От напряжения окончательно занемели руки. В животе будто плавали и разбредались рыбы, щекоча внутренности распушёнными плавниками. Невозможно стало сосредоточиться на окружающем. Оно казалось полнейшим бардаком. Мимо проносились непонятные кляксы, разведённые молоком выдоенного серого бесформенного неба, которое не было готово к рассвету и которому навязали это тлеющее солнце. Казалось, что утро никогда не начнётся, оно, как лягушка, будет биться в дряблой хляби сметаны.

И, наконец, солнце забодало их. Его выдавило и клеило со страшным давлением на лобовое стекло. И оно промазало каждую непроходимую щель, каждую неровность. Наконец-то зажегся зелёный, нарочито карандашный свет, омывая спокойствием и сливаясь с хвоей, поглотившей округу. И неестественные цветные фотографии, как-бы перебираемые из окружающего этим осознанием Клима, превращались в аляповатый коллаж проносящегося поперёк леса, по испарине исходящей с дороги, которую казалось, нарисовал третьеклассник.

– Остановите, – стараясь не выдавать своё состояние, тихо попросил Клим.

– Так еще не приехали. Или ты за этим? Что вас сюда тянет? – пытал таксист.

– Нет, мне здесь надо, у завода завершите заказ, а меня здесь высадите. – скороговоркой ответил Клим.

– Ок, оценку поставите?

– Да. Пятёрку поставлю, – он уже готов был придушить этого толстяка.

Но машина остановилась. Климу казалось, что он с трудом собирает остатки сознания, разбросанные по салону. Сердце работало, как кувалда, выбивая начавшиеся судороги. Ноги надо расставлять шире, чтобы идти. Клим вышел, с третьего раза, закрыл дверь, и с обочины двинулся в лес.

“Ходить, ходить, ходить, ходить, пока отпустит, пока не станет тепло и хорошо». А после приступа всегда бывает тепло и хорошо. Лес затягивал прохладой, атмосфера отступила, листва приятно щекотала щетину. Его вывело к болоту, наполненному, как борщ, всякой зеленью, красной гниловатой начинкой внутри, из разбухших остовов деревьев, ржавых и, казалось, что, чуть кисловатых отбойников и металлического хлама, выброшенного с дороги, покрытое сверху масляной пленкой ряски. В этом бульоне кишели насекомые, нежно снимая с поверхности слои пены кипения инородной материи. Скользкие головастики шевелили своими пророщенными языками, встречаясь затылками и дергаясь прочь. Тритоны, как подлодки, лениво расползались по глиняному дну недалеко от берега. Климу иногда казалось, что и в сваренном им борще может зародиться подобная жизнедеятельность. Она, в конце концов, зарождалась после недельного хранения на газовой плите, зарастая зелеными мшистыми колониями, будто тропическими островами в плодородном морском климате.

Он сел у болота на рыхлую породу, зачерпнул ладонью все слои: от земли до ряски, достал флягу, глотнул пару раз. Тело сверху вниз наливалось затхлым теплом, которое пробиралось в каждый его угол, в каждый его закуток и тупик. Затем всё это дружно и медленно, хороводными спиралями выкрутило к голове, а далее и наружу потной испариной. Его отпустило. Хотелось сидеть тут, размякнув, раздавшись по поверхности мысленным туманом, обволакивающим благодарностью округу. Но надо было спешить. Клим поднялся, ноги слабо слушали сигналы его намерений, и в таком виде он и двинулся дальше.

Что-то вспоминалось из детства – это начало этого недуга. Утром, перед школой ему всегда давали хлеб с маслом и чай с сахаром. И сахар всегда оседал на дно, как ил на дне болота, не растворившись. Может быть, его бабушка помешать забыла, а может, от любви к нему, желая сладостью задавить впрок. И масло по хлебу такими ломтями, как доски в комнате на полу уложены крашеные рыжим, выпирающие, скрипучие своими выпуклостями и ноющие во впадинах.

На этом полу случались проливные борщи, кипятки, сливы с нутра батарей, едущая мебель с насиженных мест, цепляющая за свое старое: ножками и боковинами, выцветшей краской, вмятинами, определяющими своей глубиной время стоянки на старом месте. Стул, изогнутый, будто потягивающийся с утра с истомы, гибкий, как кошка. А внутри, под обивкой остались насиженные поколениями яйца старого быта. Под этой материей прессованное время цокает и хрустит брошенными мгновениями. И медленный таракан штурмует память Клима, поднимаясь по стулу бережно, по каждому завитку, к этому седлу вечности.

И в это утро, исходя из дома, Клим вышел и обогнал себя, вышедшего. Он был окружен предметами, прохожими, деревьями, а самое главное – направлением, как и временем, которое стало чужим. Расклеился каждый шаг в эту ранее однозначную необходимость, обыденность. Рядом шло его тело, а окружающее не принимало его и выворачивалось нутром калейдоскопа, приклеивающим эту реальность, как мишуру, как получится. Труба в его голове. И она крутится налево, направо, и туда, и обратно, и вокруг себя, и по всем направлениям. И там этого всего песок, в который мир стёрся абразивом, пылью, которая может заполнить вселенные твои и тебя стереть. И то, что осталось от этого, выдавливало время во всё новые и новые формы. Хватит! Цепляйся, дурак! За что угодно! Пропадёшь!!!! Клим схватил в ограду и сел. «Клим, клим, клим… кар, кар, кар..» Это подлетела ворона и наклонила голову в одну сторону, затем в другую. Смотрит. А Клим, рассыпанный в калейдоскопах её птичьего кругозора, поднялся и пошёл в школу. Ему было десять лет. Потом стало больше, но состояние собственного расчеловечивания и калейдоскопичности окружающего, которое распадалось, как салют и не приобретало целой формы, его так и не оставило, и проявлялось без причины. Он завидовал людям на смотровых площадках, на трибунах, в театрах, на капитанских мостиках. Вот оно, счастье – наблюдать целое и огромное. Понимая красоту, пространство, панораму, постоянство времени и себя в этом целом. И это дикая одинокость до воя, когда знаешь, что всё это – хаотично наваленное множество несчётных и случайных монад, исключительно твоя программа, прошитая внутри. Она позволяет собирать из этого звуки, картинки, прочие логические кружева и вязь.

Клим ускорил шаг. Он сунул руку в карман за мобильником и тут обнаружил, что тот в впопыхах был забыт дома в прихожей. «Значит таксист останется без оценки. Но это мелочи. А вот как теперь вызвать такси? Как платить за проезд? Как вообще платить?» В прозрачном чехле телефона он хранил банковскую карту, которой расплачивался везде. Он не любил наличные. Их присутствие вселяло беспокойство, убивало время: в супермаркетах, в терминалах, возврате долга знакомым. Деньги мялись в карманах, рвались, мокли от дождя, терялись и просто, казалось, глупо ходить с бумагой в карманах. Он носил наличку исключительно на случай встречи с совсем дремучими людьми и конторами, которые потерялись в настоящем. А также для чаевых вежливым и расторопным курьерам, официантам, барменам. Пошарив по карманам, Клим извлек триста пятьдесят рублей бумагой, которую бегло пролистал, да горсть мелочи. Её он считать не стал.

Побродив, он пошёл обратно, а дороги всё не было. Не было и каких-либо следов цивилизации и жизнедеятельности оной. Сейчас он был бы рад любой куче мусора, любой тропинке, ЛЭПам, урчащим, как пригретая кошка, вонючей речке, текущей с завода, просто куску говна, оставленным человеком. Нет. Вокруг лес, одинаковый и дремучий, с поваленными, поломанными ветвями и кронами. И земля рыхлая, травянистая, местами овражная и заболоченная. Он слегка промочил ноги утренним конденсатом, исходящим от свежих трав.

«Просто пойти прямо, не сворачивая. Здесь Подмосковье, а не тайга. Выйду куда-нибудь». Успокаивал он сам себя. Правда, немного хотелось поплутать по здешней природе, а потом обязательно выйти к трассе на остановку автобуса, которая до безобразия покрыта несколькими сантиметрами угоревшей на солнце зелёной краской. Её можно потрогать пальцем: надавить, оставив на фаланге пластилиновый послед этого не высохшего киселя и склязской глянцевости. А потом избавиться от этого, вытерев об траву и об покорную листву.

Полдня и ничего. И вдруг лес кончается. Его зрачки, как рыбацкие поплавки замельтешили и почуяли улов. Клим увидел ручей. «Если идти вдоль ручья по течению, попаду на речку, а там и люди». Пошёл. Ручей то заболачивало, то он становился совсем узким, что не отыскать. Клим совсем промок по колено, нахватал репьёв, колючек от кустов, которые больно саднили. Показалась поляна светлая, так, что с непривычки заболели глаза. Когда он освоился, увидел парня, сидящего на поваленном дереве и пьющего что-то из банки. Клим подошёл и протянул руку:

– Клим, – он обозначил себя.

– Саня, – ответил парень.

– Слушай, заблудился я. Не знаешь, как выйти к дороге?

– Да я и сам заблудился, – усмехнулся парень. – Пива хочешь?

– Да, не откажусь. Угостишь?

– Бери, – Саня кивнул на брошенный неподалёку чёрный пакет.

Клим ухватил первую попавшуюся банку, надавил на ключ. Нахлобученная пена подалась вверх. Он опередил её, сделав основательный глоток.

– Может, вместе пойдем, поищем, как выбраться? – предложил Клим. – А то скоро вечер, не хотелось бы тут ночевать.

– Да не куда мне идти. Находился, надоело, – уныло перебирал слова парень.

Рядом под деревом валялись пустые и смятые банки. На обломанном суку висела летняя куртка. Саня приподнялся, изогнулся, достал очередную пивную банку и за пару глотков опустошил её. Скомкал в руке, приплюснул и бросил рядом.

–Если хочешь, то есть водка. Мне она не лезет, – предложил он.

Клим вспомнил утро и помотал головой.

– А ты как здесь? – спросил Клим. – Я, понятно, заблудился.

– Знаешь, – начал парень, – это моё место. Место силы, что ли. Я сюда приходил после каждого дела, после каждого своего грязного дела. И даже чувствую себя здесь по-особому, как настоящий и свободный, а не как нарядный петрушка, нанизанный на чью-то руку. Кривыми пальцами, вывихнутыми, выпавшими из гнёзд, меня теребит кто- то, и я послушно киваю и руками развожу.

– И что же тут особенного? – удивился Клим. Его немного насторожило настроение парнишки. В нём было что-то безнадёжное, как в сбитом на дороге псе, который инстинктивно лижет переломанные лапы.

– Говорят, лет тридцать назад сюда свезли и закопали какую-то отраву из НИИ. Мне батя рассказывал, что оградили это место колючкой и вентиляторами, чтоб оно во вне не расходилось, чтоб люди этой силой не отравились. Какого-то лесничего завербовали охранять эту зону. Да куда там. Когда начался бардак этот: проволоку и вентиляторы дачники в цветмет сдали. Расползлась зона. И уже границ не знает никто.

У Клима в ухе отразилось только: «рспзлсссс…», и этими звуками в голове пищали комары, ввинчиваясь, даже не в кожу, а в гудящую плоть. Он вздохнул и сразу закашлялся.

– Мне здесь по-другому чувствуется, – продолжал Саня. – Сегодня я сюда просто так приехал. Место что ли это меня позвало. Встал и решил: что всё, хватит. Как будет, так оно и будет. Надоело!

– А как будет? – поинтересовался Клим.

– Как, как, каждому по заслугам будет, – уныло ответил тот. – Чувство у меня. Знаешь, скольких людей положили? Дурак был, жопой думал. А что: дело сделал, вот тебе лавэ полные карманы. Хочешь в кабак, хочешь сауну, что хочешь. Только вот всё просрано. Семьи нет, детей нет, здоровья нет. Ничего нет, ничего не хочу.

– Так молодой ещё для семьи, – попытался приободрить Клим.

– Какой молодой? Тут порезан, там пострелян, – он начал показывать места и болячки. – Там цирроз, тут грыжа, тут, – он показал на голову, – сотрясение сплошное. Клинит постоянно.

Это было заметно Климу. И без пояснения.

– Ну что тебе сказать? Значит, с этим и жить. Какой выбор-то? Болит и болит, поболит и пройдёт. Сколько людей без рук, без ног, а живут.

– Да это я так, к слову. Почему всё так? – продолжал своё нытьё парень.

– Как? – немного раздражённо спросил Клим. Его напрягала эта унылая атмосфера, скорбное течение разговора. Вместо того, чтобы выйти к трассе, ему приходилось слушать жалобы, молодого, по сути, парня.

– Неправильно. Наворотил дел, ума не было совсем, а теперь поздно. Рассказать? – он задал этот вопрос с намерением вывалить на Клима абсолютно не нужный тому балласт.

– Знаешь, да не надо мне знать этого, – отстранено ответил Клим. Единственным желанием его было встать и направится куда угодно, подальше от этого саможаления. Останавливало только намерение увидеть окончание данной пьесы с самим Пьеро в главной роли.

– Как хочешь. Знаешь, что я понял? Здесь всё устроено неправильно. Здесь нельзя просто жить, радоваться этому, спокойно чтоб было повсюду. Здесь ты или терпила, или бандит. По-любому. Никакого промежутка. У меня двоюродный брат живёт в Германии. Вот ему там жизнь: и сыт, и при деньгах. Врач. В выходные по Европе ездит. Куда захочет, туда и едет. К нам приезжал недавно, довольный, как кот. У вас, говорит, люди другие, всякое дело до полного пиздеца доведут, чтоб жалеть потом. У всех голова из одного и того же места растёт. Каждый поступок наш к последствиям приводит, которые понятны, если ты не совсем осёл. А русским скучно так, когда последствия ясны. Им надо так всё переебать, надо, чтоб пиздец совсем лютым стал. И так во всём. Так тут и будет: вот ты кого-то по еблу бьёшь, или тебя бьют, или вы вместе кого-то, или чтоб вообще непонятно было, кто за кого. И так все кривые, косые, поломанные. Так дальше друга дружку добиваем, чтобы уж совсем, чтоб до смерти. А там, после смерти: вот там и заживём.

Он схватился за шею сзади, поводил головой. В кармане у него зазвонил мобильник:

– Да, … сижу вот… нет, не один…так поищите, заебали…сейчас, – обратился к Климу, – можешь трубку взять. Я с ними больше говорить не хочу.

Парень передал мобильник Климу.

– Ты кто? – грубил голос из трубки.

– А ты кто? – тем же тоном ответил Клим.

– В общем, слушай, уважаемый: тот, с кем ты сидишь, очень нужен нам. Вы где? – резало ухо Клима.

– Давайте вы сами у него спросите. Я просто случайно рядом оказался, – ответил Клим, желая соскочить с разговора, который начинал утомлять.

– Слышь, это дело серьёзное. Он тебе ничего не рассказывал? Скажи, где он и можешь идти. Если рассказывал, дождись нас и договоримся без бля. Это кореша его звонят. И лучше сделай, как я сказал. У нас завязки такие: найдем, однозначно! – голос из трубки немного сбавил накал агрессии. – Да ты не волнуйся. Всё ровно будет. Где вы?

Клим передал трубку парню. Тот сбросил номер.

– Видишь «тарзанку?» – парень выставил палец. Прямо по его направлению болталась верёвка с толстой короткой, полированной палкой на конце.

– Да тут и прыгать с неё некуда, – удивился Клим.

– Она и не для этих целей, – усмехнулся Саня. – И ты здесь не просто так, может, богом мне послан, а может, ты и есть сам бог. Вот и ты напоследок меня не выслушал. Значит, достаточно сильно я наследил. А эти, – он кивнул на телефон, – может, и не найдут. Хотя найдут. Даже охота чтоб нашли.

Клим ничего не понимал и решил сконцентрироваться на пиве. Он допил банку. Вкус её напоминал мокрый картон.

– Смотри, – привлёк его внимание парень. Он достал нательный крест – почерневшее серебро со светлыми вмятинами по сторонам. – Здесь раньше Спаситель висел, да отвалился весь. Вот так.

– Я в реке плавал, – продолжал он. – Недалеко, выхожу, а он с креста прыг в воду. Я рукой до дна шарил, да не нашёл. Так и утонул. Распяли, да ещё и утонул. А ты говоришь. Я никогда ничего не носил, ни на шее, ни на одежде: нигде. Ну может, кроме октябрятского значка в школе. Пионером не был, не приняли. Так вот, а в том значке октябрятском что изображено? Там в нимбе белом лицо ребёнка без зрачков, как на иконе. Вот и думай, кто там – Ленин, или Иисус. А из круга пять треугольников выходят…

Тут с берега показались пятеро. Двигались неспешно. Подошли, поздоровались за руку с каждым. Один подошёл к «тарзанке» вытащил палку. Веревка поддалась. Он покрутил около узла и словно фокусник на детском утреннике, убрал руки: на этом месте вместо деревянного обрубка уже зияла петля. Клим замер, как внезапно вставший суслик в поле, с другой стороны, понимая, что их двое, а двоих в петлю не всунуть.

Он почувствовал, как потеют ладони, чем-то клейким. В одну ладонь ему уткнулся телефон.

– Тихо! – зашипел Саня.

Клим взял два пива из упаковки, встал и пошёл прочь. За ним никто не последовал. В начале пути, казалось, его спину кололи взгляды, наполненные сомнением в его безучастности к происходящему. Подспудно он понимал, что второй труп только усугубит их положение. Сознавая, что ужасно наследил на поляне и искать будут именно его, Клим громко выругался и ускорил шаг.

После примерно часа пути на мобильный парня позвонили, на экране показало имя вызывавшего: «Бобёр». Клим сбросил звонок, вытащил СИМ карту и убрал в карман. Покопался в настройках телефона: это был простенький бюджетный смартфон. В правом углу индикатор заряда: всего одна палка. Клим экономно отключил устройство и прибрал в карман.

Еле-еле к вечеру он вышел на тропу. Она извивалась, огибая препятствия: овраги, ручьи, останки животных. Шла по плешам лесным. Нелогично, не прямо. То в самый бурелом, то в заболоченные топи по колено. То в овраги, которые невозможно обойти, то упиралась в скопления деревьев, то в горку одинокую, по обеим сторонам, пологую, но обязательно так, чтоб измотать человека.

Серело вокруг. Клим устало присел на пень. Достал смердящее бумагой злосчастное пиво. Открыл и несколько раз глотнул, без удовольствия. Коряво и наискось цепляя горло и пищевод: эта жидкость прошла в него, раздирая внутренности, вывихнув их сухим глотом, колоброженным спазмом выдавливающем наружу икоту. Ноги наливала кисельная мякоть того же сырого картона. Идти никуда не хотелось. Из заднего кармана он достал измочаленную от сидения пачку сигарет. Внимательно ознакомился с последствиями их употребления во всей красе. Ему досталась слепота с размытым голубоватым глазом и выступающими капиллярами наружу, так откровенно, что захотелось умереть именно от этого.

Он разулся, завернул штанины, обнажив щиколотки, устало сполз с пня на траву, решив так и заночевать. По лодыжкам и лицу тут же закопошились вездесущие муравьи, старательно изучая сие препятствие. Жуки-пожарники из изрешечённого норами пня щекотали уже под одеждой. Лес готовился к ночи: где-то ухало, где-то сверчало, где-то шелестело. Он закрыл глаза и расслабил челюсть. Слюна свесилась.

В этот короткий сон Климу явился этот, будь он неладен, грёбаный Саня со своим затхлым пивом. Он протянул ему вощёный бумажный стаканчик с блядским пойлом, придающим тот самый картонный привкус напитку. Они бродили по районам города. Они собирали монетки, шпонки для рогатки, шайбы для болтов, начинающие спираль гроверы и канцелярские кнопки с высунутыми языками из своего центра.

– Знаешь, – говорил Александр, – я видел его. Он огромный, скошен на бок, и у него там карман. А в кармане такие же мелкие, как мы, ремесленники: один кузнец, второй чеканщик, третий – кидала. Капает мелочь металлом с кармана. И то, что упало, приносят ему обратно такие, как мы. Чтобы кузнец не замёрз, чеканщик не ослабел, да кидала, чтоб не промахнулся. А мелочи знаешь, сколько раскидано? Однако не замечают её те, у кого шея болит. Вот и моя заболела, и вниз не взглянуть. Затекла, поломалась. И сырца у нас полные ладони. Но снести его некуда. Значит, надо Ему бросить и дальше собирать.

Лязгнуло по асфальту дождём плавленого металла. Встало солнце и своими масляными лучами вышло из берегов. Шкворчало металлическими котлетами юбилейных червонцев. Раскалённый рак высунул свои длани из полыхнувшего светила, вырезая заготовки постоянно клинящими клешнями, которые стоило бы смазать, чтоб не оглохнуть от скрипа. Треснул гром, будто перекушенная гренка. Жевало унылым дождём, клевало молотом, оставляя за собой остывающие монеты.

Климу показалось, что он проснулся. На его лице отпечаталась рука, положенная под голову. К ней, саржевый узор рубашки на щеке, бродящий лабиринтами, из которых нет выхода; и отлежалая своё лицо прессформа для изготовления копеек.

Он пробовал на руку россыпь этой мелочи, пробовал на зуб. Всё фальшиво! Вокруг сновали зеваки. Из их карманов торчали наспех понапиханные измятые купюры, которые не примет даже безразличный банкомат. Посреди этой сутолоки стоял мужик богатырского телосложения, ничем не примечательный, с закатанными рукавами косоворотки по локоть.

– Подходи, народ приметный.

Начекань себе монеты! – голосил он из окладистой бороды.

– Давай попробуем, – предложил Клим. Они подошли ближе.

– Ну, господа, какую копейку желаете? – басил богатырь.

– Самое раскупаемое у вас, – ответил Клим.

Мужик оглядел их отдельно, оценивающим взглядом пробежал по Сане.

– Будет тебе царской чеканки, – обратился он к Климу. – А для тебя у меня уже есть, – он достал два жетона на метро и передал парню. – На глаза положишь. – Тут он громко засмеялся. Стало жутко.

– Пошли отсюда! – скомандовал Саня. Они быстрым шагом удалились прочь.

– Так, может, пива ещё купим? Только свежего, холодного, баночного, железистого такого, настоящего, – предложил Клим, ему стало как-то не по себе.

– Так, – ответил парень.

Взяли пиво. Сразу выпили. Клим закурил. С его рта полез вверх дым, образуя кучные облака, будто в небе накашляли. Это небо и оказалось кашлем Клима. С каждым спазмом перхания его раздавало вверх. Он сплюнул. Слюна его вязкая, медленно спускалась всё ниже и ниже, там, где уже была не видна. Клим особо и не смотрел вниз от испуга. Он с детства боялся высоты.

– Прибери слюну, – откуда-то снизу потребовал Саня.

– Я сплюну, – сказал Клим.

– Нет, прибери! – требовал он.

Клим всосал слюну обратно. На её кончике, свёрнутой в петлю, болтался парень. Клим сплюнул. Сплюнул парня, собственно слюну, сигаретный смог, что-то из желудка, перегар, сгусток гайморита: всё это шлепнулось на асфальт и поплыло по луже в канализационный люк. Клим вытер рот.

– Вставай!

Клим вздрогнул, проснулся, вытер рот. По-прежнему в воздухе было серо, хотя казалось, что уже давно небо должна пронизывать глубокая ночь. Над ним стоял старик, трогая его черенком хоккейной клюшки «Ладога». На вид ему было чуть больше шестидесяти. Он сильно сутулился, может даже немного притворно, хотя телом был сбит и широк костьми. Старика в нём выдавал взгляд, устремленный как бы сквозь тело Клима дальше, в сухую землю, до грунтовых вод. На гладком лице скользили неровные клочья щетины, слежавшиеся колтунами, будто истрёпанное мочало. Одежда, явно не по размеру, свисала со всех выступов его, будто моталось на шнурке для просушки в тихом обжитом дворике.

– Ты куда зашёл, дурень. Тут болота одни да заросли. И нет тебе без мене выхода отсюда: звери тебя сожрут, иль мои капканы прихватят, иль сам с голодухи сдохнешь. Тут моя земля. Вставай и уходи отсюда, куда я укажу. Не ходят тут люди твоих пород. Брысь!

– Не хочу. Устал я. Спать буду, – Клим подогнул ноги и лицом уткнулся в землю.

– Да вставай же ты! – и старик без размаха, но больно ударил своей клюшкой в шею Клима. Тот приподнялся, потирая ушибленное место.

– А сам-то что тут делаешь? – спросонья, с явным недовольством спросил Клим.

– А это не твоё дело. Твоё дело заблудиться, а моё – прогнать блудницу, которая шляется не в своих границах. Идём за мной. Выведу тебя на трассу, а там сам решай, куда тебе, – сказал. Он повернулся, будто разбуженный в берлоге медведь, своим липким боком в самый бурелом, как бы говоря с ним: «Как его сюда вынесло? Куда они все прутся, словно голодные курицы. Или тебе жертва? Как ты здесь?» Обратился он к Климу: – Как расскажешь, так с тобой и поступлю.».

Клим уселся, сдвинув колени, обнял туловище, втянул голову в себя. Согреться никак не получалось, а встать не было сил. Он, дрожа и заикаясь, как мог, так и поведал старику свои нелепые похождения голосом, чуждым его обычному, отчего ещё сильнее бросало в дрожь и жуть, будто это случилось не с ним. Зачем-то рассказал про сон накануне пришествия старика, про панический приступ в такси, про свои недуги, недосыпы, судороги, звуки откуда-то. Старик слушал и вздыхал, а ночь никак не могла начаться. Клим так хотел эту непроходимую ночь, чтобы не видеть это сморщенный облик, не совсем явный его пониманию, а ещё более хотел, чтоб прохладный эфир передал его живое испарение. И старче сжалился б над ним и вывел туда, где холод, где трассеры слепых, мёрзлых скоростями машин вывезут дрожащее тело, пусть в охолодь этих тупиков, в которые он бьётся, крошась и капая, как воск, ногтем и огнём, но такое знакомое ему, привычное. Словно сопли со свечей в приямках канделябрах, пока ещё мягкие, и он, как в детстве, лепит из них фигурки рыбок, кубики с кривыми боками, огромного червяка, который застывает, не успев слепиться и стать им. Он греет его дыханием в надежде, что получится, а вот не получается ничего, тот ломается и сухо крошится. А Клим не сдаётся. Он подносит его к всплеску пламени, досадно обжигая пальцы. Он негодует о том, что ничего не получается слепить, как должно быть, как правильно, как он считает.

Его опять сносит в жар, в детство, в эти болезни. Он вспоминает, говорит. Вокруг него вьются потоки и штормы. Они сошлись разницей температур. Смерч поднимается с кожи, с каждой поры. Вокруг головы вращается скрипучая крашеная карусель, солнце, ракеты, кривые горизонты, запавшие за край листа, где положено рисовать. Люди, собранные из палок, огромными, полыми, излишне круглыми головами бодают бумагу. Пузыри их лиц всплывают с листа – и пиздец… всё лопается, кляксой неумелой течёт по пологой школьной парте вниз: на штаны, на кожу, на пол. Кап..кап..кап… Поливая фасоль, которую задали вырастить на школьном уроке за месяц и которая таки не пошла в рост, а просто, банально, просто заурядно, взяла и проросла от сырости не больше-не меньше. Попросту, как комар, раздулся и сел на потолок. А у остальных одноклассников, растящих сие, она до того раздалась, что чуть во сне их не удушила, затейливо умножаясь собой. И шелестела при переноске на вытянутых руках, вносимая по звонку всем выполнившим домашнее задание. Клим с двойкой, условной двойкой карандашом, контужено плёлся домой, наблюдая обвивший забор плющ, довольные, сочные сорняки по обочинам, кусты на гаражах, из рубероида, облитого битумом.

Фасоль в конце концов дала плоды. Но та рвота пророщенной фасолью, когда рвота – ещё наказание, а не избавление, когда Клима тошнило только до блёва, и была ещё целая ночь, а промежуток заполнило так: будто узок ворот, да пионерский галстук, и в горле сгусток узко полощет…

– Так, хватит, я понял, – оборвал старик климовы откровения. – Пойдём, сегодня у меня переночуешь, а завтра прочь отсюда.

И наступила ночь. Тьма грубыми заплатками загуляла по поляне, где сидел Клим. Стало легче. Он поднялся, ничего не разглядев, и хотел уже упасть обратно.

– Так! За меня хватайся и пошли, – приказал старик. – Вот дал тебя мне господь на голову. Когда ступать будешь, ступай аккуратно. На ногу наступишь: палкой переебу. Понял?

– Да как тут не понять, – смирился Клим.

Они пошли. Густая похлёбка ночи вздрагивала изредка фиолетовыми бликами искажений в усталом взоре Клима. Он немного попривык, и полыхнуло чёрным, будто шевелящая перьями ворона обнимала крыльями своих остывших птенцов. Где-то ухало сбоку, где-то плескалось и пахло болотом, где-то зашуршало, словно крошились шишки. «Но то белки, наверное,» думал Клим.

Он сунул руку в рюкзак и обнаружил дыру. Пощупав её, пошарив тщательней, понял, что чётки он потерял. Фляга была на месте. Пустая бутылка из-под воды захрустела в ладони. Он провёл рукою по дну и нащупал жёсткие горошины.

«Разорвало четки, сыпятся по пути. Потом приду, соберу». Успокоился Он.

– Заходи! – скомандовал старик. И хотя глаза Клима привыкли к темноте, ни черта не было видно. – Ладно, постой пока тут, я сейчас.

Заскрипело ветками деревьев, посыпалась земля, и кончились звуки. От этого у Клима начался дикий свист в ушах, производимой абсолютной тишиной. Когда звуки вернулись, Клим услышал свет и кряхтенье. Старик стоял со свечой. Он поводил ей, показывая путь под слоёную почву. Вот они спустились в землянку, и Климу стало тепло и сыро, как в возбуждённом влагалище. Пахло затхлым подвалом, горькими травами, какой-то дохлятиной и, как и везде, керосином. Старик поставил свечу в кружку на земляном полу и уселся у стены, обвитой корнями столетнего дерева.

– Вот тебе и ночлег, а вот и печенька, – улыбнулся он, достав спрятанный в землистой нише гриб трутовик, погладил его, обводя рукой все неровности. – Ты смотри: ничего, что над землёй, что на земле, что у меня под землёй не происходит просто так, кроме одного. Этот плод я назвал «простотак», – Он кисл, сух на языке и является, по сути, обычным грибом-паразитом. – Старик надавил на плод, тот сморщился и сразу же вернулся в первоначальное состояние.

– Как резиновый, – заключил старик. – Иной продукт помнёшь, подавишь рукой – вот тебе и каша. А его рукой не сломаешь, лишь кусать да пережёвывать. Народ их сторонится. Не привычно им, видите ли, такое потреблять. Вот с тобой всё просто так или не просто так?

– Да, со мною всё просто: когда так, когда не так, – неуверенно ответил Клим.

– Скажу, что здесь ты не просто так, а сам целиком «простотак». В этом и твой «простотаковский» парадокс, – заключил старик. – Иной эти места стороной обходит, а ты припёрся и носом клюёшь. Всякий зверь своё место выбирает. Про людских и толковать не приходится. К таким, что вроде тебя, эта заурядная публика уж слишком подозрительна, и с порицанием отзывается. А вы, как побуженные шатуны, слоняетесь, ни черта не понимая, не разбирая своего пути. Побираетесь в чужих огородах – там тьма кругом, и проведёт только поводырь беспородный. Один поводырь из воды, иной с неба гребнем. Их перегной под грибной полусферой. У тебя хорошие тотемы.

– Ты жуй давай, боле сегодня ничем не богат. Все ловушки по чащам пустуют. Берегут одиночество своё. Пришёл, – продолжал старик, – прислушивайся к ним и тогда не пропадёшь…

Клим отрешённо слушал эту ахинею. Он надкусил упругий нарост, как позавчерашнюю булку. Скрипнуло на зубах и во рту раздался вкус квашенной капусты. Он оставил попытку пережевать эту органическую литую массу, широко сглотнул и тут-же подавился, закашлял. Старик терпеливо ждал, когда тот успокоится. Дождавшись, он снова начал:

– Я вот утром выхожу наружу, гляжу на небо, на росу, на траву. И всё ясно: и погода, и улов, и день мой наперёд. Никто меня не съел, и то хорошо. Человек – он сам по себе невкусный. Вот отгрызёт он от себя кусок, прожуёт, да и сплюнет. А с этого куска одни беды: в воду упадет, так рыб потравит, зверь найдёт дикий, так зубы сгниют, поговорит с кем, так и захворает тот. Вот и ходит он по свету, травит этот свет, а потом собою мёртвым травит всю округу. Туда всему и дорога.

– Так, – продолжал он, – про других не буду, не заслужил толковать. Сам серо на цветное смотрел. Ты много пьёшь-то?

– Да, по-разному, – признался Клим.

– Хочешь выпить?

– Можно, – равнодушно ответил Клим.

– Ан нету ни хера! – старик заржал во всё горло. Он хлопал себя по коленям и плескал слюнями вокруг.

– Сам пил, ничему не отказывал. И не только пил, мог и струну запустить. Так жил, что места не было моего. А как только меня прежнего не стало, тогда заменило всего, и мною прикинулось вся округа. И в ней меня нет, одна оболочка. Будто куль смятый, без ничего, из газеты, в которую рыбу завернули, выели, аккуратно смяли, чтоб жир не вышел. Текст уже не разобрать, слился, протёк, как пропись. Такой даже жопу вытереть брезгливо. А пульсировало и болело так, словно вытерли со всеми глистами, смяли и бросили. И шевелюсь то ли от этих червей, то ли от смеха. Да, видно, в газете той и в моём бормотании в унисон событиям изошло что-то и повело меня по миру. И всему, что терпеть во мне притерпело, всему, где быть, меня побывало по миру и помиловало. Богова миска. А ему такие, как я, видно, тоже, как масло.

Старик помолчал, вздохнул. Потом его опять понесло:

– А там каждый монастырь – те же глисты. Войти просто, лишь молитвы свистом. Гордость человечья, что гость я. И лечили мене все, и собачьи лапы давили на плечи.

Тело старика пульсировало, как в эпилепсии. Он закрыл глаза. Под веками бешено гоняли по своим орбитам его серые зрачки, словно хитрый напёрсточник проворными движениями желает заморочить увальня-обывателя. Голова его запрокинулась назад, руки, и без того дряблой кожей, мелко вибрировали.

Красная вязкая юшка прилила к голове Клима, обескровив остальные части тела. Казалось, что она сейчас поделится на фракции и превратится в слоёный холодец. И он устало катал единственную бусину, оставшуюся от рваных чёток, как упругую ртуть, между затёкшими от холода пальцами.

– Давай поспим, – просяще сказал старик, вернувшись в осознание, – а дальше выведу тебя обратно в эти гости ко всем на тебя похожим. И катись на все четыре стороны.

Клим уже спал и не слышал последней фразы.

Он бродил по землянке, такой низкой, что казалось, что у него сплющило шею. Келья из чернозёма, келья из песка. И так снова и сначала. Из черноземельных ниш: с потолка торчали мочковатые корни, как мусульманские бороды, заметно тронувшиеся в рост, бормоча без перерыва бульканьем словесной лавы. Из песочных, спутанных, как монашеские бороды, раздавался гул стремящихся вверх сосен, капала шипящая смола на песок, превращаясь в его потерянные янтарные чётки. Всё это одновременно наливалось и катилось следом. Клим потрогал шею, как юбку гриба, не дающую рассмотреть, что творилось внизу. Он превратился в пешку в этом лабиринте, который был непоследователен, словно условный шашечный гребешок на такси. Клим ушёл далеко, и смола из белых каморок беспорядочно попадала прямо на голову. Голова раскрылась зонтом, напрасно пытаясь принять эти капли. Они жгли и блестели от соприкосновения с плотью. Он рос из землянки и скоро весь вышел на поверхность, где всё вокруг кукарекало, пытаясь склевать эти ожоги с его башки. Резко наступило утро, предательски выдав его миру и всему, что копошилось вокруг. Свет лепил другое пространство, отличное от ночного, и слепил Клима, как чёрную пешку на белой клетке. Тот пытался выпрыгнуть, но туловище его, как резиновый сапог, вросло из подошвы в землю канатным кружевом каких-то грубых лобковых волос, цепляющихся за каждую неровность.

– Вставай!

По плечу Клима ударила холодная рука. Клим открыл глаза: в землянку бил свет, навязчивый и, казалось, пустой. Эта яма уже была наполнена ароматом зверобоя, потом двух мужиков, переживших непростые сны, подсохшими корнями, землёй и, как всегда, керосином. Старик протянул Климу кружку, в которой вчера стояла свеча. В кружке чай или травяной отвар, пробивающий и размягчающий ноздри, законопаченные на ночь засохшей носовой слизью. Клим протёр рукавом лицо, сел, облокотившись к стене напротив старика, понюхал содержимое кружки, отхлебнул, и тепло опять раздалось по организму, придавало сил жизни в унисон рассвету. Старик, кряхтя, разобрал люк, отделяющий их от леса.

– Допивай, пора идти, – добродушно сказал он, выговаривая каждое слово, которое обволакивало землянку и не стремилось во вне, как и тот аромат зверобоя в сосуде Клима и уже в нём самом.

– Снился ты мне сегодня, – старик потрогал голову, поводил рукой по своду черепа, будто желая навести побольше мути там, где её в избытке. – Видать, свидимся ещё. Сам придёшь, как позову.

– А пока походишь по миру, и твоя идея найдётся, – продолжал старец. – Но осторожней с идеями этими. В России каждая идея: в пожар, в кровь, в братскую могилу ведёт. Вот самая гуманная: царство божие построить. Вышли, других положили и постреляли, порезали, выкорчевали, а там пень вверх рогами. Взяли пень и обратно в землю, да так и успокоились. А раз успокоились, там и идея кончилась. Другая пришла: царство слабости человеческой: пол страны разграбили, пол страны на погост перевезли. Так вот, всякая мысль, которая тут всходы даст, зажужжит в мозгах: сначала у шмелей благородных, толстых, чревом волосатых тех, что не всяк цветок тронут, а чтоб послаще, чтоб патока. И понесут этот нектар богу в угоду. Опосля пчела приходит, худа серым телом своим, а там уже скуден луг. Так пчела – не шмель, найдёт, ежели потрудится. Находит и живёт, и хорошо её улью. И как только оказалось хорошо пчеле, так за ней осы летят с яркими туловами, каждая сама по себе. Жрут без разбора всё, пчёл давят. Мало им этого «всего». Пойдут, опустошат луг, а далее: по ямам мусорным, по объедкам, по мертвечине, по всему чуть живому. А в конце муха приходит, сожрёт: и пчёл, и ос, и шмелей останки и гниль какая, повсюду падаль. Луг зарастёт, запахнет, да только некому этот запах почуять. Мёртвым пахнет, мрёт луг.

– Пойдем, покажу, куда тебе, – произнёс он совсем тихо.

Они вместе с Климом вышли из землянки. Туман. Ветер менял тени леса местами. И опять, как в калейдоскопе, рухнуло тяжёлое небо на землю и лёгкие сухие травинки бросило вверх, они отдавали холоду своё промёрзшее нутро, будто холодный чай, который можно вдыхать. Мягкий воздух жидок и в то же время наполнен ароматом смол со сломанных деревьев.

– Туда тебе, – указал старик на пролесок, за которыми змеино шипели шинами автомобили, неслись, сигналя друг другу, перестраиваясь по обочинам в своих шашечных боях. – Дай Бог, свидимся, только уже не случайно. – И старик побрёл к себе, а Клим, ускорив шаг, вышел на трассу.

Он включил телефон, вставил карту, открыл приложение такси. В приложении его место было отмечено. Он заказал поездку до города и стал ждать.

Такси остановилось. За рулём был рязанский водила, который его сюда и привёз.

– О, здорово, местный! – поприветствовал он. – Как прогулка?

– Привет, – ответил Клим. – Нормально, в целом.

Они поехали. Водила периодически вглядывался в зеркало на Клима.

– Так вы знакомы? – наконец спросил он.

– С кем?

– Так парнишка постоянно именно меня заказывал. Доезжал до места, где ты вылез, и уходил. Потом вечером обратно его вёз. Что у вас там? Партизанский схрон? – он потряс своё тело смехом. Затрясло и автомобиль, повело, но тот умело выправил его, будто своё дутое тело, к которому прилагалась этакая вездеходка.

– А давно он сюда приезжал? – спросил Клим.

– После тебя сразу. А я ему говорю: «Остановку тут надо ставить и маршрутку пускать!» – опять хохот потряс салон.

– А обратно?

– Не, обратно пока нет.

– Слушай, а парень тот, как он тебе? – спросил Клим.

– Да, какой-то нервный, но вежливый.

Климу больше не хотелось говорить. Он прижался лицом к стеклу, смазав изображение. Казалось, что из леса выходят по их пути змеи с шелушащейся корой калеченных деревьев, зеркала болот с выдавленными насильно каблуками уступов, ключицами перегнивших веток, далее – пролесками и громадными муравьями наползающих на солнце кустарников.

Водила протянул визитку:

– Вот, вызывай, будешь в этих местах, дешевле обойдётся, как постоянному клиенту. Меня Василий зовут, – он протянул руку, похожую на резиновую перчатку, вставшую над банкой забродившей браги.

– Клим.

– Клима клином вышибает, – он опять принялся хохотать, похлопав по плечу пассажира. – Не обижайся. Тебе куда в этот раз?

– Домой. – Клим назвал адрес.

Дома, как всегда, царил беспорядок. Вечные уличные ветра надували шторы грязным пузырём. Прожжённый окурками линолеум выгибался наружу и извивался узорными закорючками. Шуршали сквозняком: обрывки этикеток, разноцветные стикеры, колбасная кожура. С полок удивленно выглядывала грязная посуда. Журнальный столик в испуге жался к кушетке. На нём пепельница. В ней, словно вросшие в золу пни, торчали короткие окурки с прикушенными концами. На полу разбросан пластик и алюминий, судорожно помятый, как свет в комнате. Клим щёлкнул выключателем: стало ещё грязнее. Заляпанная лакированная мебель поймала обмылок лампочки.

Он нашёл свой мобильный, сел на кушетку, набрал на работу:

– Я заболел. До конца недели возьму за свой счёт… совсем плохо… нет, в больницу не дойду, отлежусь дома… хорошо. – Сбросил.

Теперь можно выспаться. Клим выключил свет, не раздеваясь, повалился на проваленную кушетку, так же прожжённую местами, и закрыл глаза. Веки прозрачно налились красным туманом. В голове гулял тихий шёпот искажений окружающих звуков, преобразуя их во что-то знакомое и членораздельное, в музыку, отмеряемую примитивными ритмами. Мозг заполнило каким-то сюжетом, то ли происходившим когда-то и забытым, то ли происходящим не с ним, сопровождаемый резким запахом, знакомым, как этот сюжет.

Вдруг по всему телу пробежала судорога и необъяснимая паника. Эти образы и запахи застряли в сознании. Их хотелось стряхнуть, как градусник, как что-то инородное, но они накатывали снова, и казалось, что сейчас Клим или сойдёт с ума, или останется с этим навечно. Он открыл глаза и сел на кушетку. Его повело в сторону. Он повернул голову, будто вороша своё сознание, которое не могло зацепиться за реальность и прибывало в нём по ошибке. Не много погодя он рванулся к рюкзаку, достал флягу и крупными глотками запил это состояние, будто нажав аварийную кнопку сбоившего механизма. Сброс.

Со всех сторон давило какой-то плесневелой тоской. Захотелось заплакать или закричать так, чтобы кровь пошла горлом, вымывая из себя эту пыльную мышь, скребущую нутро. Находиться здесь стало невыносимо. Всё напоминало об одиночестве, тревоге, траурной грязи тишины. Копить молчание до конца недели сулило новые приступы депрессии.

Клим снова достал флягу, глубоко отхлебнул. Привычное мурчащее тепло разлеглось и распушилось внутри. Выдохнул. Затем взял телефон и начал звонить всем подряд, без разбора. Хотелось говорить, действовать, только не оставаться в этом оглушенном безмолвием пузыре.

Одиночество наступило пять лет назад, когда он расстался с бывшей после очередной ссоры. Хотя, если признаться, одинок Клим был всегда. Он пытался избегать этого ощущения, но неизбежно оказывался вовлечён ещё в более дикое осознание своего сиротства в окружающем. Друзей не было. Он отталкивал их своей прямотой и безучастным холодом или пугал экзистенциальной самобытностью и эстетическими принципами. В общем, Клим был непонятен и странен основной массе ординарных мирян.

Через время он попытался завязать отношения с противоположным полом, но бессознательно понимал, что тому глубоко серо на его переживания, истории, чувства.

Почти все из них искали в нём сырую глиняную породу, которую они потом приведут в форму этакого цветочного горшка. Туда, по прошествии времени они высадят своё тревожное растение, сохнущее от каждого сквозняка и отклонения в кислотности субстрата, на котором тот должен радужно произрастать. Не стираемой побежалостью по металлу, шевеля благодарными вёслами в солнечном потоке, растопыренными листьями, выдавливающих из нутра полезный кислород. Но глиняный Клим был пригоден только на черепицу, на бесполезные свистульки, на неправильной формы кирпич.

Одна из них с искренностью зрелой самки люто принялась лепить из него удобоваримую массу. Она, как могла, ломала его под себя. Они всё время куда-то шли, ехали, плыли, катились. Её любимыми местами пребывания были громадные, нарочито торчащие промеж вековых построек, торговые центры, от которых стыдливо хотелось отвести взгляд: с нишами бутиков и лавок с обязательными безделицами, с ароматным фастфудом, где можно сидеть на кривых ПВХ стульях и пить трехкратно дорогую газировку, болтая о пустячках и о тех самых лавках с барахлом. Вторым местом являлись циклопического вида жилищные комплексы, куда она непременно всякий раз тянула Клима, ставя в пример успешность народонаселения оных. Эти посещения приводили её в дикий восторг. Дабы исправить перекос из этой кондовой материальности, Клим пару раз посчитал нужным приобрести ей современное чтиво, нейтральное и признанное, по сути, оным даже обывателями всех стран мира, на что получал отпор критики и непонимания современной литературы вообще. Идеалом её являлась литература двухвековой давности из школьной программы, заключённая в обязательную бумагу, от которой его тошнило. Она, по ходу, и жила бы в той реальности и исповедовала бы те идеи, излагаемые в данных распухших и тоскливо огромных томах, если бы не была отчаянно тупа. Ему было лень закончить эти отношения, которые, по-правде, являлись просто дружбой и, как казалось той особе, симбиозом обоюдного сосуществования. Такое впечатление, что никаких чувств и не было совсем. Только обыкновенный, как в учебниках зоологии, паразит присосался к его телу и выкачивает всё живое, оставляя жгучую пустыню. Ей, скорее всего, может, и хотелось растаять в его ласках. Ей было приятно, когда его ладони касались самых её раскалённых мест, но эта осторожность во всём убивала всякую неосторожность Клима. Он вспомнил последнюю встречу с ней, когда они бродили по очередному торговому центру. Она, как всегда, не накрашенная, но приятно пахнущая лавандовым шампунем, вела его в очередную ловушку с втридорога умноженными ценами на одинарное шмотьё. Полимерный мир уютно обволакивал её потребляемой нормой, которой оставалось только задохнуться, как в презервативе. Так и случилось. Он и она просто больше никогда не позвонили друг другу.