Читать онлайн Берег Утопии

Действующие лица

Александр Бакунин

Варвара, его жена

их дочери

Любовь

Варенька

Татьяна

Александра

Мисс Чемберлен, английская гувернантка

Ренн, барон, офицер-кавалерист

Семен, старший слуга

Маша, служанка

Николай Станкевич, молодой философ

Михаил Бакунин, сын Бакуниных

Виссарион Белинский, литературный критик

Иван Тургенев, будущий писатель

Александр Герцен, будущий революционер

круг Герцена

Николай Сазонов

Николай Огарев

Николай Кетчер

Николай Полевой, издатель “Московского телеграфа”

Госпожа Беер

Натали Беер, дочь госпожи Беер

Петр Чаадаев, философ

Степан Шевырев, редактор “Московского наблюдателя”

Катя, любовница Белинского

Александр Пушкин, поэт

Николай Дьяков, офицер кавалерии

Рыжий Кот

Слуги, гости на вечеринке, музыканты

Действие первое

Лето 1833 г.

Прямухино, усадьба Бакуниных в 150 верстах к северо-западу от Москвы.

Видны часть дома и комнаты, веранда и сад. В саду есть места, где можно сидеть, и гамак. Декорации не меняются на протяжении всего первого действия.

Семейный ужин подходит к концу. За столом – Александр Бакунин (65 лет) и его жена Варвара (42 года); их дочери Любовь (22 года), Варенька (21 год), Татьяна (18 лет) и Александра (17 лет); мисс Чемберлен, молодая английская гувернантка, барон Ренн (36 лет), офицер-кавалерист в военной форме. Слуги (крепостные), среди них старший – Семен, прислуживают за столом и появляются по мере необходимости.

Реплики на английском все, кроме мисс Чемберлен, произносят с русским акцентом.

Действие идет живо. Александр Бакунин – добродушный деспот в своей семье, но атмосфера в доме скорее демократичная.

Александр. К слову, Любовь, скажи барону что-нибудь по-английски.

Любовь. Что ты хочешь, чтобы я сказала, папа?

Александр. Мои дочери учили пять языков – зовите меня либералом, если угодно: в молодости я читал Руссо. Я присутствовал при взятии Бастилии. Сам не участвовал, но помню, что чувства были определенно смешанные, – вот каким я был либералом в девятнадцать лет. Но образование для женщин – непременно! И не просто уроки музыки и русской грамматики pour les filles Bakunin[1], хотя признаюсь: по-русски они пишут лучше меня, – вот только жаль, читать нечего (пробиваясь через протесты дочерей), разве что…

Дочери. Пушкин!

Александр…Пушкин. Но скажу вам, барон, выбрав мою старшую дочь, вы выбрали самую умную.

Варвара. Я предпочитаю Козлова.

Александр. Ум дороже красоты – жаль, сам я поступил иначе.

Дочери. Стыдитесь! – Стыдитесь, папа. – От имени моей красавицы сестры я заявляю протест. – Не слушай, Любовь.

Варвара. Молчите, когда отец говорит.

Мисс Чемберлен. What did your father say?[2]

Любовь. Я принимаю это в качестве комплимента, папа?

Варвара. И я тоже.

Татьяна. Барон так не думает. Не правда ли, барон?

Ренн. Нет! Нет… Любовь столь же привлекательна, сколь ваша супруга умна.

Александр. Именно это я и имел в виду. Каков дипломат! Ну же, Любовь, моя чудная, мы ждем.

Любовь. Я уверена, барону это вовсе не…

Александра. Я могу, папа! (Она вскакивает, выпрямляется.) How do you do, Baron Renne! I say! Charming weather, you do not think![3]

Так же внезапно садится. Татьяна подхватывает.

Татьяна. The quality of mercy is not strained, it dropping like the gentle dew from heaven![4]

Татьяна садится. Александр продолжает невозмутимо.

Александр. Сам я получил образование в Италии. Университет Падуи присудил мне степень доктора философии.

Мисс Чемберлен. Jolly good effort, Tatiana[5].

Ренн. Неужели? Доктора философии?

Варвара. Что она сказала?

Александр. Темой моей диссертации был глист.

Татьяна. Шекспир, maman.

Ренн. Философ Глист?

Александр. Нет, просто глист.

Варвара. Я имею в виду мисс Чемберлен. Qu’est-ce qu’elle a dit?[6]

Ренн. А, вы имеете в виду философию глиста…

Варенька. Elle l’а felicitée, maman, c’est tout[7].

Александр. Вовсе нет. У глистов нет никакой философии, насколько мне известно.

Варвара. Как их можно чему-то научить, если ты не понимаешь, что они говорят?

Александр. Вот именно.

Мисс Чемберлен. I am sorry, what did your mother say?[8]

Александра. No lessons tomorrow, she said, holiday[9].

Мисс Чемберлен. I think not, see me afterwards[10].

Александр. Ну все, довольно английского на сегодня. И вообще, для офицера кавалерии английский – не главное в жене, иначе бы вам больше подошла гувернантка. Нет, у меня есть только одно серьезное возражение против этого брака, мой дорогой барон…

Дочери. О Господи! – Что он хочет сказать? – Не вздумай его слушать, Любовь. – Папа, не надо!

Варвара (стучит по столу). Довольно!

Александр. Спасибо. Так, о чем это я? А, все равно забыл.

Ренн. Ну, мне пора. Пока еще не совсем стемнело, если позволите, – до лагеря ведь не близко.

Варвара. Да уж, вам лучше ехать. Куда это годится – сломать себе шею перед самой свадьбой. Да и после свадьбы тоже.

Доносится шум приезда и приветствия.

Александр. Что там?

Ренн. Тысяча благодарностей. (К Любови, галантно.) Тысяча и одна…

Варенька. Кто-то приехал.

Семен (входит). Михаил Александрович, барин, как живой! Домой вернулся!

Александр. Мой сын. Служит в артиллерии.

Михаил Бакунин, 19 лет, в форме. Его вход вызывает бурю чувств. Все вскакивают из-за стола. Происходит радостная семейная встреча.

Семья. Михаил! Откуда ты? Батюшки, да ты посмотри – что же ты не дал нам знать? Как возмужал – посмотри на его форму! Дай хоть тебя поцеловать. Ничего не случилось? Я за тебя молилась. Надолго ты к нам?

Ренн. Как же – знаменитый Михаил.

Любовь (Ренну). Спасибо за визит. Не сердитесь, у нас в семье так…

Ренн. Нет, напротив. У вас здесь все так… удивительно не по-русски…

Михаил. Вас, кажется, можно поздравить. Имею ли я честь…

Любовь. Барон Ренн, позвольте вам представить – мой брат Михаил.

Ренн. Вы учились в Артиллерийском училище в Петербурге?

Александра. Пять лет!

Михаил. Я в отпуске… Прямо с учений….

Александр (к мисс Чемберлен). Бегите, скажите Семену, чтобы принес шампанского. Command Semyon… to provision…

Мисс Чемберлен (убегает). Champagne, champagne, I understand[11].

Татьяна. Наша учительница английского. Правда, она прелесть?

Михаил. Нет, это ты прелесть.

Ренн (стучит по бокалу). Дамы и господа! (Обращаясь к Михаилу.) Кавалерия пьет за артиллерию. Но семейная встреча – это святое, да и я уже, кажется, простился…

Александр (вспоминает.) Ах да. Вспомнил. У меня только одно возражение против этого брака…

Любовь (сквозь слезы). Отец…

Варенька (Любови). Он шутит.

Александр…а именно – разница в возрасте.

Ренн. Но мне всего тридцать шесть!

Александр. На десять лет младше, чем нужно бы! Муж должен быть по крайней мере в два раза старше жены.

Варвара. Можно подумать…

Александр. Ну не теперь же. (Ренну.) Красота прежде ума.

Ренн (обращаясь к Михаилу). Полковые обязанности – кто поймет это лучше вас! Так что прощайте. И позвольте вас обнять, я горд тем, что могу назвать вас братом.

Аплодисменты всей семьи. Михаил и Ренн жмут руки и обнимаются.

Александр. Ну вот и хорошо. Все за мной – мы вас проводим, как положено. Семен! Павел! – один из вас – подайте лошадь. Барон уезжает. Семья – стройся!.. Платочки на изготовку!

Общее движение к выходу.

Александра. Мишель, ты идешь?

Татьяна (задерживается). Сейчас идет.

Михаил (Любови). Ты хочешь с ним проститься наедине?

Любовь (торопливо). Нет, нет, лучше все пойдемте.

Александр (Ренну). Моей жене было восемнадцать, а мне сорок два. Понимаете? Когда жене наконец станет тесно в узде – она увидит, что ей нужно всего лишь проявить немного терпения.

Михаил, Варенька и Татьяна остаются одни.

Михаил. Значит, так. Этот нам не подходит. Она его не любит – это ясно.

Варенька. Это мы и так знаем.

Татьяна. Она не пойдет против отца, да и барон – неплохая партия, разве нет?

Входит Семен с подносом с бокалами для шампанского и мисс Чемберлен с бутылкой. Снаружи доносятся голоса: “Татьяна! Михаил! А где Варенька?”

Михаил. Спасибо, Семен. Оставь нас.

Семен почтительно уходит. Мисс Чемберлен, на свою беду смущаясь, подходит.

Мисс Чемберлен. So you are Michael[12].

Михаил. Go away, please[13].

У мисс Чемберлен перехватывает дыхание. Сестры потрясены и в восхищении. Мисс Чемберлен убегает. Из-за сцены зовут: “Варенька!” Варенька убегает.

Михаил. Я говорю о любви, а ты говоришь о какой-то партии. Тата, Тата, неужели ты не понимаешь. Близится рассвет! В Германии солнце уже высоко. Это только мы в бедной, отсталой России последними узнаем о великом открытии века! Жизнь Духа – единственная реальность: наше обыденное существование – лишь препятствие, мешающее нам воспарить к Универсальной Идее, где все мы соединимся с Абсолютом. Понимаешь?

Татьяна (в отчаянии). Скажи это по-немецки.

Михаил. Этому браку надо помешать. Мы должны спасти Любу. Отдаться без любви – грех против внутренней жизни, единственно настоящей. Наше существование в материальном мире – всего лишь иллюзия. Я все это объясню отцу.

Татьяну и Михаила зовут из-за сцены. Она бросается на шею Михаилу и убегает.

Господи, я сейчас умру от голода.

Михаил задерживается и набивает себе рот едой со стола. Потом следует за Татьяной.

Весна 1835 г.

Сад и веранда.

Варвара выходит на веранду.

Варвара. Где же вы все? Новобрачные уже здесь.

В саду появляется Любовь.

Любовь. Maman, они женаты уже несколько месяцев.

Варвара. Если бы ты знала, что я знаю, ты бы так спокойно не говорила. (Она видит Татьяну и Александру. Зовет их, после чего поспешно уходит в дом.) Ну же, скорее! Варенька с мужем уже приехали.

Входят Татьяна и Александра и направляются прямиком к Любови вне себя от возмущения. Александра держит в руках письмо.

Александра. Люба, знаешь, в кого влюблен Мишель? В Натали Беер.

Татьяна. Нет, это она в него влюблена, а не он в нее. И у нее еще хватает наглости…

Варвара (возвращается, сердито). Татьяна!

Татьяна. Идем, идем, да что стряслось, в самом деле?

Любовь. Варенька ждет ребенка.

Варвара (в панике). А тебе кто сказал?

Любовь. Вы.

Варвара. Не говорила я, не говорила! Вы ничего не знаете, слышите, ничего не знаете. (Исчезает внутрь дома.)

Татьяна (успокоившись). Бедная Варенька!

Александра. Тетушки! Ну и денек!

Любовь. А что еще случилось?

Александра. Михаил вернулся из Москвы и привез это дурацкое письмо от Натали Беер… вот послушай, она здесь и к тебе обращается, готова? “Друзья мои! Михаил открыл мне свое сердце. Ах, если бы вы только знали Михаила, как знаю его я! Если бы вы только были способны понять его!”

Татьяна. Слабоумная!

Любовь. Но в Москве она была без ума от Николая Станкевича.

Татьяна. Это потому, что Станкевичу нравишься ты.

Любовь протестует.

Да, нравишься! А Натали он водил за нос. Она сама нам рассказывала. Продолжай, Александра.

Любовь (на нее не обращают внимания). Но говорил ли он, что я ему нравлюсь?

Александра. “При всей вашей любви к брату вы не видите, что этой зрелой и сильной личности мешает ваша – да, друзья мои, ваша – нет, вы только послушайте ее! – ваша неспособность преодолеть объективную реальность, в которой он всего лишь ваш брат”.

Татьяна. Что ж, он и правда наш брат.

Александра. Это еще не все.

Но в это время Варенька выходит из дома, ее глаза сияют. Ее беременность пока незаметна.

Варенька. Так вот вы где!

Александра. Варенька!

Варенька. Мы одни… слава Богу.

Александра. Ты только посмотри. От Натали Беер!

Татьяна. Она хочет прибрать к рукам Михаила.

Любовь. Варенька!..

Александра. Ты только подумай – ни капли стыда!

Вспоминают о Вареньке, смущаются.

Как ты?

Татьяна. Здравствуй, Варенька.

Любовь. Мы ужасно по тебе скучали.

Варенька. Я тоже. Я так и сказала Дьякову: поеду домой и останусь там на несколько месяцев.

Татьяна. Пока не?..

Александра рукой закрывает Татьяне рот.

Александра. Мы ничего не знаем, мы ничего не знаем!

Сестры счастливо и со слезами обнимаются. Александр появляется на веранде с гневным видом.

Александр. Вы знали об этом?

Татьяна и Александра. Нет!

Любовь. О чем?

Александр. Где он? Проклятый мальчишка! Эгоист!

Дьяков, офицер кавалерии около пятидесяти, выходит на веранду с сигарой.

(Вспоминает.) Да, поздравляю тебя, дитя мое: Дьяков мне уже рассказал радостную новость.

Татьяна, Александра, Любовь (Дьякову). Поздравляем! Это так чудесно! Мы так гордимся Варенькой!

Дьяков. Я самый счастливый человек на свете.

Александр (вспоминая). Ваш брат кончит в Петропавловской крепости! Пойдем, Дьяков!

Уходят внутрь дома.

Михаил, осторожно высматривая, нет ли где Александра, выходит из-за дома, с сигарой во рту. На нем военная форма.

Михаил. Вы уже знаете? Прекрасная новость. Я буду дядей! Впрочем, конечно, вы знаете.

Любовь. Поздравляю.

Михаил. Благодарю, благодарю. Я еще не привык к этой мысли. А удивительное все-таки чувство: раз – и дядя. Тебя, Варенька, я тоже поздравляю. И Дьякова, конечно! Вот ведь – тоже офицер кавалерии! А все за моей спиной – в то время, как я служил отечеству.

Татьяна. Отец тебя ищет.

Варенька (Михаилу). Что ты опять натворил?

Михаил. Это скорее что ты натворила?

Варенька на секунду теряет дар речи, поворачивается и в слезах убегает. Любовь, осуждающе глядя на Михаила, уходит с Варенькой в глубь сада.

(Смотря им вслед.) Иллюзия… все это только иллюзия. Итак… прочли ли вы письмо Натали?

Александра комкает письмо и бросает в Михаила.

Александра. Вот, получи свое письмо! Натали Беер – надутая, наглая, сопливая девчонка, и она еще узнает!

Татьяна. И отправляйся к ней. Она тебе явно дороже нас, раз она тебя так хорошо понимает.

Михаил. То есть в целом вы не согласны с ее анализом?

Александра. В целом она может пойти и повеситься. А тебе следовало бы лучше разбираться в людях. Она ведь даже некрасивая.

Татьяна. Нет, она красивая. (Начинает реветь.)

Михаил. Тата, Тата, любимая моя, не плачь. Я отрицаю всякую любовь, кроме чисто философской. Так называемая животная любовь лишает всякую пару людей единственной возможности счастья – слияния их прекрасных душ.

Татьяна. Нет, отчего же – мы не против – ты однажды встретишь кого-нибудь…

Михаил. Дело не во мне. Не сердитесь на Натали. Она считает, что это вы виноваты в том, что я не мог… что я не могу быть…

Александра. Кем?

Появляется Александр, видит их с веранды.

Александр. Ни капли мужества – вот и все. (Объясняет.) Ваш брат – дезертир!

Михаил (мимоходом). Да, я подал в отставку.

Александр. Он отказывается исполнять свой долг.

Михаил. По причине плохого самочувствия. Меня тошнит от армии.

Александр. Никакой дисциплины – вот в чем беда.

Михаил. Наоборот, там одна дисциплина, в этом беда. В этом – и еще в Польше.

Александр. Пройдемте в дом, сударь!

Михаил. Польша просто невыносима.

Александр заходит в дом. Сестры сопровождают Михаила, нервно переговариваясь.

Татьяна, Александра. Уволился из армии? Правда?! У тебя будут неприятности? Что они сказали? Что ты?..

Михаил. “Марш сюда, марш туда, на караул, где фуражка?” Вы даже не можете себе представить, вся армия одержима игрой в солдатики…

Все уходят в дом.

Осень 1835 г.

Любовь и Варенька “возвращаются” в сад. Варенька на восьмом месяце беременности, у Любови в руках книга.

Любовь. Хорошее было время – время барона Ренна. Тогда в последний раз мы все были заодно, как раньше. Если бы я знала, как все перессорятся, я бы лучше вышла замуж.

Варенька (легко). Где же был Михаил, когда меня надо было спасать? Нет, Дьяков – хороший человек, если бы только не… но это не его вина, не всем же быть философами, когда дело доходит до любви. Это подарок свыше, даже то, что тошнит, и то, что не хочется… Ты когда-нибудь хотела с бароном Ренном?

Любовь. Ой, нет!

Варенька. Это все из-за шпор.

Любовь. Варенька!

Они обнимаются, смеются и плачут. Пауза.

Интересно, а это когда-нибудь бывает прекрасно, я имею в виду – кроме романов Жорж Санд?

Варенька. Я была бы не против… с Онегиным. Если бы это была я в пушкинской поэме, я бы с ним убежала!

Любовь (потрясена). Варенька!

Они хихикают заговорщицки.

Тебе не кажется, что Станкевич похож на Онегина?

Варенька. Да! Как давно ты знаешь, что любишь его?

Любовь (попалась и смущена). Я не сказала, что… (признается) с первой минуты – на катке в Москве. Я несла коньки Натали, и он взял их у меня.

Варенька Следовать зову сердца! Любить, где хотим и кого хотим, позволить любви вести нас к общему счастью!

Любовь (пауза). Только вот Санд не обо всем рассказывает…

Варенька. Хочешь, я тебе расскажу?

Любовь. Нет! Ну… давай.

Варенька. Только ты спрашивай.

Любовь. Не могу.

Варенька. Помнишь, когда осел жестянщика залез в загон к нашей Бетси?

Любовь. Да!

Варенька. Вот вроде этого, только лежишь на спине.

Любовь. Ох!

Варенька. Нет, ну не такой большой, конечно.

Они хихикают заговорщицки. Любовь смущена. Из дома доносятся голоса.

Михаил показывается внутри дома с Николаем Станкевичем, красивым темноволосым молодым человеком 22 лет. Михаил, услыхав смех в саду, подходит к окну.

Станкевич. Женский смех – это как причастие ангелов.

Любовь. Это они? Не оглядывайся.

Михаил. Это Любовь. И Варенька с ней.

Станкевич. Женщины – святые существа. Для меня любовь – это религиозное переживание.

Варенька. Не думаю, чтобы он этим занимался.

Любовь. Варенька!.. (С тревогой.) Правда?

Варенька. Николай Станкевич хранит невинность ради тебя. Но вот до следующего шага он все никак не додумается. Правда, Михаил говорит, что у Станкевича самая светлая голова во всем Московском философском кружке, так что, может быть, он все-таки догадается… Спроси его, может, он хочет, чтобы ты ему показала…

Любовь. Что? Наш пруд с рыбами? (Вдруг.) Обещай, что никому не скажешь, – я храню один его сувенир.

Любовь вынимает “из-под сердца” маленький перочинный ножик длиной в 1–2 дюйма в сложенном виде.

Варенька. Что же ты молчала?

Любовь (смущенно смеется). Прямо у сердца!

Варенька. Что он тебе подарил? Свой ножик?

Любовь. Нет… он мне его не дарил, я… (Со слезами.) Какая я глупая. Натали просто разыгрывала меня.

Любовь пытается убежать. Варенька ловит ее и обнимает.

Внутри дома Михаил и Станкевич – ученик и наставник – сидят за столом над кипой книг.

Станкевич. Бог в понимании Шеллинга – это космос, единство природы, которое пробивается к сознанию, и человек – первая победа на этом пути, животные дышат ему в затылок, овощи несколько отстают, а камням пока еще нечем похвастаться. Как в это поверить? Представь, что это стихи или живопись. Искусство не должно быть верно, как теорема. Оно может быть правдиво иначе. Его правда заключена в том, что во всем есть смысл и что в человеке этот смысл становится очевидным.

В саду Любовь и Варенька уселись на скамейку. Варенька решительно встает.

Варенька. Я сама его спрошу.

Любовь. Не вздумай!

Варенька. Тогда сиди здесь, чтобы он видел, как ты читаешь.

Любовь. Я не собираюсь никому навязываться.

Варенька. Распусти немного волосы.

Любовь. Варенька, не надо.

Варенька. Не буду, не буду.

Варенька уходит. Любовь садится и открывает книгу.

Станкевич. Внешний мир лишен смысла помимо моего восприятия. (Останавливается, чтобы взглянуть за окно.) Я смотрю в окно. Сад. Деревья. Трава. Девушка в кресле читает книгу. Я думаю: кресло. Значит, она сидит. Я думаю: книга. Значит, она читает. Теперь девушка поправляет волосы. Но как мы можем быть уверены в том, что предмет нашего восприятия – женщина, читающая книгу, – реально существует? Быть может, единственная реальность – это мое чувственное восприятие, которое принимает форму женщины, читающей книгу, во вселенной, которая на самом деле пуста!

Но Кант говорит – нет! То, что я воспринимаю как реальность, включает в себя понятия, которые я не могу испытать с помощью чувств.

Время и пространство. Причина и следствие. Отношения между предметами. Эти понятия уже существуют в моем сознании, и с их помощью я должен разобраться в своем восприятии того, что женщина закрывает книгу и встает. Таким образом, мое существование необходимо, чтобы завершить описание реальности. Без меня в этой картине чего-то не хватает. Деревья, трава, женщина – всего лишь… О Боже мой, она идет сюда! (Нервно.) Она сейчас зайдет! Послушай, тебе лучше остаться! Куда же ты?

Михаил. Меня все равно отец ищет… (Мрачно.) Мне пришлось попросить его расплатиться с кое-какими долгами, которые остались у меня в мире видимой реальности, так что теперь он занят тем, что ищет мне место.

Любовь переходит из сада в дом с книгой в руках.

Любовь. А, Мишель! (Замечая Станкевича.) Прошу прощения.

Михаил. Никому, кажется, нет дела до того, что мы со Станкевичем ведем смертный бой с материальными силами во имя объединения нашего духа с Мировым разумом – а завтра он должен ехать в Москву!

Любовь собирается уходить.

Да теперь уже все равно. (Станкевичу.) Местный губернатор – приятель отца, из чего следует, что я должен заниматься чернильной работой и сделаться коллежским асессором, да еще быть благодарным за это после моей блестящей карьеры в армии.

Любовь. Ты будешь рядом, в Твери, мы будем часто видеться.

Михаил. Увы! Этому не бывать. Мы с Николаем собираемся в Берлин, к первоисточнику.

Любовь. Но на что ты собираешься жить?

Михаил. А, буду преподавать… математику, не знаю, какое это имеет значение? (Искренне.) Понимаешь, Люба, я – один из тех, кто рожден для своего времени. Я должен пожертвовать всем во имя моей священной цели, я должен укреплять свой дух, пока я не смогу сказать: “То, что угодно мне, – угодно Богу”. (Уходя с беспечным видом.) Я все это объясню отцу.

Михаил уходит. Станкевич в затруднении. Любовь – не меньше его. Станкевич аккуратно складывает книги. В эту минуту из дальней комнаты доносится шум ссоры. Она продолжается некоторое время, потом прекращается. Любовь уже было начала говорить, но в эту секунду распахивается дверь и влетают Татьяна и Александра. Они говорят, перебивая друг друга.

Татьяна, Александра. Ой, Люба! Ты слышала? Отец с Михаилом – ой! – простите! мы ничего!

Они едва вошли, как уже вышли. Станкевич приготовился говорить, но в эту секунду поспешно входит Варвара.

Варвара (не останавливаясь, говорит Любе). Теперь он вообразил, что он Господь Бог.

Варвара пересекает комнату и уходит. Станкевич окончательно теряет смелость и собирается уходить.

Любовь. Так вы уже завтра в Москву?

Станкевич. Да. (Выпаливает.) Вы давно не появлялись в философском кружке. Нам не хватает… женского взгляда.

Любовь (неудачно). А что, Натали Беер больше не ходит?

Станкевич (неправильно поняв ее, холодно). Я… Я понимаю смысл ваших слов.

Любовь (в полном отчаянии). В моих словах не было никакого смысла!

Станкевич начинает поспешно собирать книги. Любовь хватает первую попавшуюся книгу.

Могу я взять эту книгу? Почитать. (Она рассматривает название.) “Grundlegung zur Metaphysik der Sitten”[14]. Это интересно?

Станкевич. Это по-немецки.

Любовь. Ich weiss[15].

Станкевич. Да… да, конечно, если хотите. Но вы уже что-то читаете. Это философия?

Любовь. Нет, я не знаю. Это просто роман, Жорж Санд.

Станкевич. Философия любви!

Любовь. Да, она говорит, что любовь – это высшее благо.

Станкевич. Возможно, во Франции. Кант говорит, что благие поступки совершаются только из чувства долга, а не по страсти или сильному влечению…

Любовь. Что же, хороший поступок не может быть совершен по любви?

Станкевич. В том смысле, что тогда он не дает нам морального превосходства. Потому что, в сущности, мы совершаем его для собственного удовольствия.

Любовь. Даже если это делает счастливым другого?

Станкевич. Последствия здесь не играют роли.

Любовь. А действовать из чувства долга, если это ведет к несчастью?..

Станкевич. Да, это нравственно.

Любовь (робко). В Германии, может быть…

Станкевич (настойчиво). У Канта человека судят только по его намерениям.

Любовь (все еще робко). Дурак тоже может действовать из лучших побуждений.

Станкевич (взрывается). И действует! Откуда мне было знать, что Натали Беер ошибочно истолкует мои намерения? Я говорил с ней только о философии!

Любовь достает маленький перочинный ножик и протягивает ему.

Любовь. Да, и надо быть дурой, чтобы повторить эту ошибку. Я нашла – вот. Это, кажется, ваш перочинный ножик.

Станкевич. Мой? Нет, это не мой.

Любовь. Как, разве вы не теряли такой?

Станкевич. Нет. (Пауза.) Возможно, мне бы стоило такой иметь.

Любовь. Может, возьмете…

Михаил врывается в комнату. На каждом плече у него по набитой сумке.

Михаил. Мы уезжаем!

Он вешает одну сумку на плечо Станкевича. В этот момент в комнату поспешно входят Татьяна, Александра и Варенька. Они говорят, перебивая друг друга, в то время как Михаил собирает свои книги со стола и нагружает ими Станкевича.

Варенька. Мишель – ну хоть раз в жизни…

Татьяна, Александра. Не уезжай, не уезжай! Что ты будешь делать? Мы уговорим отца…

Станкевич. Что случилось?

Михаил (Станкевичу). Dahin! Dahin! Lass uns ziehn![16]

Татьяна. Когда ты вернешься?

Михаил. Никогда! (Начинает тянуть за собой Станкевича к двери, которая ведет в сад.) Я велел Семену задержать почтовых – я еду в Москву!

Варвара тоже вбегает в комнату и присоединяется к общему беспорядку.

Варвара. Ты разбил отцу сердце! Когда приедешь в Москву, пойди к Пливе и закажи еще метр серого шелка – запомнил? – серого шелка!

Михаил, Станкевич, Варвара, Варенька, Татьяна, Александра и еще двое дворовых с вещами проходят через сад, под звук общих причитаний и упреков.

Михаил. Мне не нужны родители! Я отрекаюсь от них! Их не существует! Они меня никогда больше не увидят!

Беспорядочная процессия исчезает из виду, а затем стихают и голоса. Любовь остается одна в комнате, садится за стол. Входит Александр; замечает ее и садится рядом. Он сильно постарел с тех пор, как мы видели его в последний раз всего два с половиной года назад. Он наполовину слеп, а теперь еще и на три четверти немощен.

Александр. Я сам доктор философии. Мы не занимались болтовней о какой-то внутренней жизни. Философия заключается в умении умерять свою жизнь так, чтобы множество жизней могло сосуществовать с той долей свободы и справедливости, какая позволяет удерживать их вместе, а не с той, что заставит их разлететься в разные стороны, отчего вреда будет больше. Я не деспот. Мой сын говорит, что я мучил тебя во время твоей помолвки. Тебя, мою любимую дочь. Неужели это правда?

Любовь прижимается к нему и плачет у него на груди.

Как, должно быть, изменилась жизнь, пока мне казалось, что она стоит на месте.

Весна 1836 г.

Сад и дом.

Нянька (крепостная) толкает коляску с плачущим младенцем по саду, в сторону от дома, постепенно удаляясь из виду.

Александр и Любовь на том же месте, ее голова у его груди, он перебирает ее волосы.

Любовь. У-у, чудесно, чеши сильнее.

Из дальней части сада входит Варенька. На руках у нее ноющий младенец. Татьяна толкает пустую коляску, Александра пританцовывает рядом. Все они направляются в дом.

Александра. Зачем идти в дом? Ты можешь и здесь покормить. Мы скажем, если кто пойдет.

Варенька. Ты маленький обжора, вот ты кто.

Александра. Варенька, а можно мне разок?

Татьяна. Вот дура, разве можно?

Александра. Сама дура, мне просто хочется попробовать.

Варенька уносит ребенка в дом. Александра уходит с ней. Татьяна достает из коляски корзину с клубникой, затем замечает струйку дыма, поднимающуюся из гамака. Подкрадывается незаметно к гамаку.

Варенька входит в комнату с кувшином в руках.

Варвара. Куда делся Михаил? Сначала велит, чтобы Маша сделала ему лимонад, а потом исчезает неизвестно куда.

Любовь. Он в саду, работает.

Варвара. Надо бы свечку зажечь.

Татьяна с расстояния пытается попасть ягодой в гамак – безрезультатно.

Любовь. Он привез журнал со своей статьей.

Александр. Последняя капля. Журналистика.

Варвара. А тут еще что такое?

Александр. У нее вши.

Любовь. Нет у меня вшей.

Александр. Я вижу их ножки и ручки.

Любовь поспешно отстраняется от него.

Любовь. Ты бы их не заметил, будь они с божью коровку.

Варвара. Какой еще журнал?

Александр. Моя нянька мыла мне голову водой, процеженной через золу, – смерть для вшей.

Любовь. Нет у меня никаких вшей! (Передает журнал Варваре.) “Телескоп”!

Александр. Это даже не он написал. Только перевел статью очередного немецкого пустозвона.

Любовь. Зато ему заплатили тридцать рублей! А в “Телескопе” он встретил издателя, который заказал ему перевод целой книги по истории и дал аванс!

Книга и карандаш вылетают из гамака. Михаил садится, во рту у него трубка.

Татьяна. Первая клубника.

Михаил. Спасибо. Ах, Тата, ты снова сделала меня счастливым!

Татьяна. Но письмо твое было ужасное.

Михаил. Это оттого, что мне было очень тяжело.

Татьяна. Тебе было тяжело, оттого что у меня был жених?

Михаил. Граф Соллогуб не для тебя, моя любимая.

Татьяна. А теперь ты счастлив, оттого что заставил меня вернуть его письма? – ты его даже не знаешь!

Михаил. Граф Соллогуб пудрит волосы и пишет плохие романы, мне знакомый критик рассказал, – что еще нужно знать?

Татьяна. Кто теперь на мне женится?

Михаил. Я!

Они обнимаются. Он со смехом тянет ее в гамак. Они остаются в поле зрения. Она кормит его клубникой.

Варвара (откладывая журнал). Я бы и тридцати копеек за это не дала.

Александр. В первый раз в жизни хоть в чем-то сошлись.

Смех Татьяны заставляет Варвару встать и подойти к окну.

Варвара. Все вы становитесь счастливыми и глупыми, стоит Михаилу вернуться, до тех пор, пока опять что-нибудь не стрясется. Татьяна отправила с лакеем письмо для графа Соллогуба.

Александр. Не понимаю, зачем Михаилу вообще понадобилось тогда бежать в Москву.

Варвара. И конверт такой толстый. Листов десять, должно быть, исписала.

Любовь. Не тешьте себя надеждами, maman.

Варвара. Она тебе что-нибудь говорила?

Александр. Его друг Станкевич уехал кашлять на Кавказ. Хорошего ждать не приходится. А теперь позвал на лето другого приятеля – критика из “Телескопа”.

Варвара. Какого еще критика?

Александр. Бедного как церковная мышь.

Варвара. Ну и какой нам от него толк? (Любови.) Или ты думаешь, Татьяна отослала графу его письма?

Любовь расстроена новостями о Станкевиче.

Любовь. Вы ее спросите, мама. (Неожиданно резко встает и смотрит в сад.)

Татьяна выбирается из гамака, подбирает книгу и карандаш Михаила, отдает ему.

Татьяна. Ну что ж, за работу. Мы не будем переводить это за тебя!

Она опрокидывает гамак вместе с Михаилом. Любовь выходит в сад.

Татьяна. Любовь! Ты слышала?

Любовь. Лимонад готов.

Михаил (жизнерадостно). Вы все можете помочь! Люба, ты читала мою статью в “Телескопе”? Меня ввел в заблуждение Шеллинг. Он пытался сделать наше Я частью природы – но теперь Фихте объяснил, что природа – это просто вне Я! Кроме моего Я вообще ничего не существует. Теперь я знаю, где ошибался.

Все трое, дружески беседуя, идут в дом.

Август 1836 г.

Сумерки, постепенно темнеет.

Александр и Варвара остаются на сцене. Из дома доносятся печальные звуки фортепьяно. Комната наполняется домочадцами – Александра, Татьяна, Любовь, Михаил. Слуги приносят лампы. Стол освобождается, и на нем появляются обеденные приборы. Кувшин с лимонадом передают по кругу. Едят суп.

В тени сада появляется Виссарион Белинский. На нем – лучшее из его изношенной и потрепанной одежды. В руке он держит саквояж. Он нерешительно подходит к светящемуся окну.

Варвара. Где Варенька?

Звуки фортепьяно стихают.

Любовь. Она идет.

Варвара. Почему она без мужа?

Любовь. Maman!

Варвара. Или почему муж без нее: кто-нибудь мне может объяснить?

Александр. Варвара, это нас не касается.

Михаил. Не волнуйтесь, я этим занимаюсь.

Александр давится супом. Снаружи лают собаки. Белинский впадает в панику, отступает, спотыкается о свой саквояж и падает. Слуги выходят из дома. Михаил выходит в сад.

Тем временем Варенька входит в комнату и подсаживается к столу. Незаметно она опускает глаза на несколько секунд, молится, после чего включается в общее действие.

Михаил. Белинский!

Варвара. Это его друг?

Татьяна. Какой друг?

Варвара. Бедный как церковная мышь.

Александр. Критик.

Михаил. А я думал, ты спасовал! – ты что, пешком от почтовой станции?

Белинский. Прошу прощения.

Варвара. Приехать вот так, среди ночи…

Михаил. Давай вещи. (Передает саквояж слугам, которые уносят его в дом.)

Белинский. Я знал, что все так будет.

Сестры, за исключением Вареньки, подглядывают в окно.

Александра. Странный какой-то.

Любовь. Но… Я же его знаю, он был на собрании философского кружка.

Михаил (входит вместе с Белинским). Это Белинский. Разминулся с двуколкой и шел со станции пешком.

Белинскому 25 лет. Он невысок ростом, но сутулится, с впалой грудью, выпирающими лопатками, бледный, с вытянутым лицом. Волосы падают ему на глаза. От смущения отводит взгляд.

Александр. Бакунин, отец Михаила.

Белинский. Белинский.

Михаил. Садись здесь! Рядом с Александрой.

Белинский не глядя садится ей на колени, подскакивает, опрокидывает бутылку и, спотыкаясь, направляется к внутренней двери в поисках убежища. Михаил торопливо следует за ним.

Александра пытается сдержать смех – безуспешно.

Александр. Довольно уже. И не над чем тут смеяться. (Варваре.) Поди скажи ему, что это ничего…

Варвара следует за Михаилом. Александра не может сдержать смех.

(Рассерженно.) В таком случае выйди из комнаты. Останешься без ужина.

Александра выходит, все еще сотрясаемая смехом.

Может быть, еще кто-нибудь не голоден?

Пауза. Ужин продолжается в тишине.

Варенька. Да, я не голодна. (Резко встает, крестится и выходит.)

Любовь. Она так несчастна, папа. Можно, я пойду к ней?

Александр. Ну, хватит с меня!

Он кладет ложку и громко выходит. Любовь встает, чтобы идти.

Татьяна (напряженно). Любовь… ты почувствовала?

Любовь. Что?

Татьяна. Этот человек… в этом человеке больше значения, чем в любом из нас, больше, чем в Михаиле.

Любовь нетерпеливо уходит.

Татьяна, оставшись одна, откидывается на спинку кресла, через несколько мгновений встает, выходит в сад и медленно исчезает из виду.

Осень 1836 г.

Ясный осенний день. Время после полудня.

В саду появляются Александра и за ней Белинский с удочкой и хороших размеров (5 фунтов) карпом в руках.

Александра. Наш лесник Василий говорит, что погода завтра переменится, поэтому мы все должны смотреть закат… Ему почти сто лет, так что он знает.

Белинский. У вас есть лесник?

Александра. У отца тут пять сотен душ.

Белинский. Пять сотен душ!.. Человек с таким количеством душ вполне может рассчитывать на спасение хотя бы одной. Нам в “Телескоп” принесли одну рукопись, которая ходит по рукам уже несколько лет… Если нам удастся ее протащить через цензуру, “Телескоп” либо прославится, либо закроется с треском… Там все об отсталости России по сравнению с Европой. Даже наш календарь отстает на двенадцать дней.

Молодая женщина – крепостная – с визгом проносится по саду. За ней гонится Варвара. В руках у нее платье и бамбуковая трость. Варвара лупит тростью молодую женщину. Они исчезают из виду. Белинский провожает их взглядом.

…Но в области частной собственности на людей мы на десятилетия обогнали Америку…

Белинский ставит удочку к стене. Достает из-под рубашки маленький букетик полевых цветов. Александра не замечает.

Александра. То вы молчите неделями, а как начнете говорить что-нибудь, говорите бог знает что.

Она идет в дом. Белинский, смущенный, с виноватым видом выбрасывает цветы подальше. Следует за Александрой в дом.

Провал во времени. Солнце садится.

В саду появляются Михаил, Варенька, Татьяна и Любовь. Михаил пролистывает книгу, которую раньше выкинул из гамака. Варенька смотрит на письмо, которое держит в руках.

Варенька. Я так долго его писала. Я не хочу быть несправедливой по отношению к Дьякову.

Татьяна берет письмо у нее из рук и просматривает его.

Михаил выдирает целую главу из книги, передает страницы Любови.

Михаил. Вот тебе – от Карла Великого до Гуситских войн.

Татьяна (возвращает письмо Вареньке). Михаил имеет в виду, что ты должна написать своему мужу, что, когда ты отдалась ему, твое тело было лишь представлением твоего Эго, данным в ощущениях.

Варенька. Он же кавалерист.

Михаил передает другую главу из книги Татьяне.

Михаил. От Максимилиана Первого до Утрехтского мира.

Татьяна (нетерпеливо). Ох, Михаил!

Михаил. Если каждый сделает понемногу, мы скоро все закончим. Каминский снова требует назад свои четыреста рублей. (Вырывает оставшиеся страницы из книги и отдает половину Вареньке.) Наполеон… Пришло письмо от Станкевича – он того же мнения, что и я.

Молодая женщина, всхлипывая и прихрамывая, идет обратно в дом.

Варенька. Николай хочет, чтобы я оставила своего мужа?

Михаил. Любовь, поедем со мной в Москву в следующий раз. Ты ему правда нравишься.

Любовь. Он тебе это говорил?

Белинский и Александра проходят через веранду в сад.

Татьяна. Виссарион! Поймали что-нибудь?

Александра. Он поймал карпа – и внутри у него был перочинный ножик!

Варенька. Ножик?

Белинский. Это нож, который я потерял в прошлом году в Москве!

Александра. Он говорит бог знает что.

Татьяна. Как в сказке!

Варвара идет обратно через сад с юбкой в руках.

Варвара. Глупая девка. Ты посмотри – повесила юбку сушиться так, что коза сжевала все пуговицы.

Входит Александр. Вся группа встает или садится так, чтобы оказаться лицом к закату.

Александр. Но можно ли прожить на деньги, которые платят в “Телескопе” литературному критику?

Татьяна. Можно, если ты – Виссарион и живешь в каморке над кузницей.

Михаил. Если бы благодарные читатели его только видели – как он, закутанный в шарфы, расхаживает по комнате, пишет, задыхаясь от кашля, под грохот молота снизу, среди запаха мыла и мокрого белья из прачечной напротив…

Отношение Михаила к Белинскому изменилось. Он едва скрывает свое высокомерие. Он ревнует.

Варвара. Над кузницей? Нашли место для прачечной!

Александра. Ой, мама!

Варвара. Но ведь правда.

Александр. Еще один закат, еще чуть ближе к Богу…

Любовь. Это нехорошо – жить в сырости и рядом со всеми этими испарениями. Это, должно быть, вредно для вашего здоровья.

Александра. Виссарион, а с Пушкиным вы знакомы?

Белинский. Нет, он живет в Петербурге.

Александра. А сколько ему лет?

Александр. Слишком молод для тебя.

Михаил издает смешок: “Ха-ха”, – направленный в адрес Александры.

(Белинскому.) Я считаю, что жених должен быть в два раза старше невесты. Мне было сорок два, а моей…

Александра, Татьяна (подхватывая).…сорок два, а моей жене – восемнадцать…

Александр. Именно.

Александра (задиристо). Ну, тогда я подожду.

Белинский. Но… чем дольше вы будете ждать…

Александр (Белинскому). Пустые слова. (Александре.) А что Вяземский? Под ним двух лошадей подстрелили при Бородине, за это и поэзию простить можно.

Варвара. Лучше Козлов, Александра!

Любовь

Смотрю ли вдаль – одни печали;

Смотрю ль кругом – моих друзей,

Как желтый лист осенних дней,

Метели бурные умчали.

Татьяна. Как мрачно. Нет, лучше Баратынский! “Цыганка”.

Александр. О Господи. Я уповаю на нашего критика.

Татьяна. Да, здесь без литературного критика не обойтись.

Все смотрят на Белинского.

Белинский. У нас нет литературы.

Пауза.

Александр. Ну, в таком случае я готов дать благословение господину Пушкину, если он, конечно, переживет свою жену.

Михаил (Александре). Пушкин тебе стихов не писал, в отличие от Виссариона… (Белинскому.) Это ничего, это же не тайна, мы все читали.

Татьяна. Вы, наверное, думаете, что мы ужасные люди. Вы, должно быть, жалеете, что приехали…

Белинский. Нет, напротив. Здесь все как во сне… (С удивлением.) А вы ведь тут живете! Потерянные вещи из другой жизни возвращаются вам в чреве карпа.

Александра. Он говорит бог знает что.

Белинский. Но ведь это правда.

Татьяна. Но как же ваш ножик очутился внутри карпа?

Варенька. Кто-то, должно быть, бросил его в пруд, а карп увидел и проглотил.

Александр. The moon is up and yet it is not night; Sunset didvides the sky with her…[17] (Белинскому.) Вы читаете по-английски?

Михаил. Нет, не читает.

Татьяна. Виссарион собирается прочесть нам свою новую статью – это самое замечательное событие за всю историю Прямухина. Подумать только, теперь ее напечатали в “Телескопе” и читают сотни людей… а мы были тут, когда он ее писал, чернилами из нашей старой бронзовой чернильницы, как самое обычное письмо…

Любовь. И о чем же ваша статья?

Белинский. Так, ни о чем. Рецензия на книгу.

Татьяна. Статья о том, как мы завязли между восемнадцатым и девятнадцатым столетиями.

Михаил. Ну, Татьяне это, конечно, уже известно. Что ж, просвети нас, Белинский.

Белинский. Я ее после ужина прочту.

Михаил. После ужина я могу быть занят более приятными вещами.

Варенька. Кто завяз?

Татьяна. Россия! Завязла между сухой французской философией разума и новым немецким идеализмом, который все объясняет. Расскажите, Виссарион.

Михаил (перебивая). Все довольно просто. Во всех извечных вопросах естественных наук возобладал разум, и эти умники во Франции решили, что проблемы общества, морали, искусства можно решить с помощью системы доказательств и экспериментов, как будто Господь Бог, наш создатель, был химиком, или астрономом, или часовщиком…

Александр (теряет терпение). Бог и есть все это. В том-то и дело.

Михаил подчиняется авторитету главы семьи. Белинский не замечает предупреждения.

Белинский. Нет, все дело в том, что на вопрос, как сделать часы, ответ один для всех.

Каждый по-своему реагирует на то, что Белинский противоречит Александру. Белинский по-прежнему ничего не замечает.

Стать часовщиком или астрономом может любой. Но если мы все захотим стать Пушкиным… если вопрос в том, как сделать стихотворение Пушкина? – или что делает одно стихотворение, или картину, или музыкальное сочинение великим, а другое нет? или что такое красота? или свобода? или добродетель? – если вопрос в том, как нам жить, – тогда разум не дает ответа или дает разные ответы. Так что здесь что-то не так. Божья искра в человеке – это не разум, а что-то иное, это какая-то интуиция, или видение, или, может быть, минута вдохновения, переживаемая художником…

Михаил. Dahin! Dahin! Lass uns ziehn!(Он переводит специально для Белинского, умышленно стараясь его унизить.) “Туда, туда лежит наш путь”, Белинский.

Александр (учтиво). А, так вы сами по-немецки не читаете?

Белинский. Нет.

Александр. А-а. Но, я полагаю, вы знаете французский.

Белинский. Ну… в общем…

Александра усмехается, прикрывая рот рукой.

Татьяна (защищая его). Виссариону не позволили закончить университет.

Варвара. Почему не позволили?

Любовь. Мама…

Варвара. Я только спросила.

Татьяна. Он написал пьесу против крепостного права.

Пауза. Варвара поднимается и, исполненная чувства собственного достоинства, уходит в дом.

Михаил (тихо, Татьяне). Дура.

Александр (учтиво, сдерживая себя). У меня в имении пятьсот душ, и мне нечего стыдиться. Помещик – покровитель и защитник всех, кто живет на его земле. На наших взаимных обязательствах держится Россия. Настоящая свобода – здесь, в Прямухине. Я знаю, есть и другая. Я сам был во Франции во время их революции.

Белинский (сконфуженно). Да… да… позвольте мне… Статья моя не о свободах… само собой разумеется. Где это видано, чтобы в России такое печатали? Я пишу о литературе.

Михаил. Ты сам сказал, что у нас нет литературы.

Белинский. Об этом я и пишу. Литературы у нас нет. У нас есть несколько шедевров – да и как им не быть – нас так много: время от времени великий художник объявится и в куда меньшей стране. Но как у народа литературы у нас нет, а то, что есть, – не наша заслуга. Наша литература – это бал-маскарад, куда каждый должен явиться в костюме: Байрона, Вольтера, Гёте, Шиллера, Шекспира и всех остальных… я не художник. Моя пьеса была нехороша. Я не поэт. Стихи не пишутся усилием воли. Все мы изо всех сил стараемся подчеркнуть свое присутствие, а настоящий поэт неуловим. Можно попытаться подсматривать за поэтом в момент творения – вот он сидит за столом, рука с пером неподвижна. Но едва перо двинулось – и момент упущен. Где он был в это мгновение? Смысл искусства – в ответе на этот вопрос. Открыть, понять, узнать, отчего это происходит – или не происходит, – вот цель всей моей жизни, и цель эта не так бессмысленна в нашей стране, где нельзя говорить о свободе, поскольку ее нет, а о науке и политике тоже нельзя по той же причине. Критик здесь выполняет двойную работу. Если можно узнать хоть какую-то правду об искусстве, то что-то можно понять и о свободе, и о политике, и о науке, и об истории, поскольку все в этом мире движется к единой цели и моя собственная цель – лишь часть этого общего замысла. Вы можете смеяться надо мной, потому что я не знаю ни немецкого, ни французского. Но я бы понял суть идеализма, даже если бы всадник на полном скаку прокричал мне в окно хоть одно предложение Шеллинга. Когда философы начинают рассуждать как архитекторы – спасайся кто может, наступает хаос. Стоит им начать устанавливать правила красоты – кровопролитие неизбежно. Когда совершенное общество решают строить по законам разума и умеренности – ищите убежища у каннибалов. Потому что ответ не ждет нас, как Америка Колумба. Мировая идея говорит через человечество, по-разному на каждом этапе в истории каждого народа. Когда внутренний голос народа из поколения в поколение звучит в бессознательном творческом духе его художников, возникает национальная литература. Потому у нас ее и нет. Да вы посмотрите на нас! Гигантский младенец с крошечной головой, набитой преклонением перед всем иностранным… и огромное беспомощное тело, барахтающееся в собственных испражнениях, материк рабства и суеверий – вот что такое ваша Россия – удерживаемая полицейскими осведомителями и четырнадцатью рангами ливрейных лизоблюдов – откуда здесь взяться литературе? Народные сказки и иностранные влияния – вот наш удел, падать в обморок от подражаний Расину и Вальтеру Скотту, – наша литература не более чем модное развлечение для благородного сословия, вроде танцев или карт. Как это произошло? Почему с нами приключилась эта беда? Потому что нам не доверяли взрослеть, с нами обращаются как с малыми детьми – и мы стоим того, чтобы с нами обращались как с детьми: пороли за дерзость, запирали в шкаф за непослушание, оставляли без ужина – и не смей даже мечтать о гильотине…

Речь Белинского уже давно становилась все более взволнованной, горячей и громкой. Александр единственный из всей словно оцепеневшей семьи, кто делает попытку возразить.

Да – я сбился с мысли – черт возьми… извините меня… со мной это всегда случается!.. Я забываю, что я хочу сказать. Простите, простите… (Начинает уходить, но возвращается.)

Каждое произведение искусства – это дыхание одной вечной идеи. Вот. Остальное неважно. Каждое произведение искусства – дыхание одной вечной идеи, которую Бог вдохнул в сознание художника. Вот где он был в это мгновение. (Он опять поворачивается, чтобы уйти, и опять возвращается.) У нас будет своя литература. Какая литература и какая жизнь – это один и тот же вопрос. Наша нынешняя жизнь оскорбительна. Но мы произвели на свет Пушкина и теперь вот Гоголя. Извините меня, мне не по себе.

На этот раз он уходит в дом. Через мгновение Татьяна вскакивает и следует за ним.

Варенька (пауза). А кто такой Гоголь?..

Александр. Мы пропустили заход солнца. (Михаилу.) Если господин Белинский – литературный критик, то им был и Робеспьер.

Рассерженный Александр уходит в дом. Слышно, как плачет годовалый ребенок. Варенька встает.

Александра (с нетерпением). А мне можно с тобой?

Варенька. Я иду переписывать письмо. (Михаилу.) Он все еще мой муж.

Варенька и Александра уходят в дом.

Михаил (с горечью). Татьяна бегает за Белинским, как собачка.

Любовь. Ты возьмешь меня в Москву, когда Николай вернется с Кавказа?

Михаил (у него вырывается крик). Ох, Люба! Куда же мне податься?

Он начинает плакать и уходит. Любовь идет за ним в дальнюю часть сада.

Любовь. Что это? Что произошло?

Михаил. Все это впустую – этот мошенник увел у меня Татьяну, и внутренняя жизнь ни черта не помогает…

Белинский выходит на веранду с письмом в руке.

Белинский. Я как в воду глядел! “Телескоп” запрещен! Закрыт!

Михаил (иронично). Иллюзия! – все только иллюзия.

Белинский (в замешательстве). Нет… полиция устроила обыск у меня в комнате. Я должен ехать в Москву.

Михаил. Да – мы должны уехать отсюда – уехать! – в Москву!

Он уходит. Белинский возвращается внутрь дома.

Любовь. В Москву!..

Она выходит вслед за Михаилом. Выстрел спугивает ворон с голых деревьев зимнего сада… накладывается на следующую сцену. Неожиданно из дома раздается горестный крик.

Январь 1837 г.

Внутри дома. Александра в состоянии романтического отчаяния, сжимает в руках письмо на нескольких страницах. Татьяна и вслед за ней Варенька торопливо входят в комнату.

Александра. Пушкин умер!.. Любовь получила письмо от Николая.

Варенька. Мишель тоже написал.

Татьяна. Я посмотрю?

Александра взмахивает письмом, изображая экстаз. Татьяна берет письмо и начинает читать, передавая страницу за страницей Вареньке.

Александра (театрально). Пушкина отвезли домой, и весь следующий день он провел между жизнью и смертью.

Три сестры собираются вокруг кушетки, на которой лежит Любовь, обложенная подушками. Варенька достает из кармана письмо и передает его Любови.

Варенька. От Михаила. (Нежно.) Как ты себя чувствуешь?

Александра. Можно посмотреть?

Любовь начинает читать письмо Михаила, передавая страницу за страницей Александре, в то время как конец первого письма – от Станкевича – переходит от Татьяны к Вареньке. Александра передает страницы письма Михаила Татьяне, которая возвращает их Вареньке. Варенька возвращает письмо Станкевича Любе. Страницы писем переходят из рук в руки.

Татьяна. Его убила жена – это так же точно, как если бы она сама в него стреляла.

Варенька (читает). Как это похоже на Николая.

Любовь. Что похоже на Николая?

Варенька. Пушкина убили на дуэли, и все это сводится к трагедии женщины, неблагоразумно вышедшей замуж. Между строк Николай всегда отталкивает тебя. Так же как и в тот раз, когда он пошел на “Гамлета” и во всем оказалась виновата Офелия…

Встревоженные Татьяна и Александра немедленно прекращают свой спор.

Александра. Михаил пишет…

Татьяна. Да, Михаил пишет…

Варенька (взрывается). Мне нет дела до того, что пишет Михаил! (Начинает плакать.) Михаил называет моего мужа животным. Это он мне говорит. Это неправильно. С точки зрения нормальных людей Дьяков не сделал ничего плохого. Во всем виновата я одна. Я решила просить у него прощения.

Варенька хочет уходить, но Любовь задерживает ее, тоже в слезах.

Любовь. Ох, Варенька, Варенька… и ты пожертвовала собой ради меня… (Не слушая протестов Вареньки.) Да – твой брак в обмен на мой, вот почему отец тогда отступил.

Татьяна (сквозь слезы, настаивая). Михаил говорит, что любовь Николая к Любе преобразила его внутреннюю жизнь.

Александра (вторя ей). Он говорит, Люба – его идеал.

Варенька (кричит). Убирайтесь! Идите спать!

Татьяна и Александра от изумления подчиняются.

Александра (уходя). А мы-то в чем провинились?

Уходят.

Любовь. Ты не веришь, что он любит меня?

Варенька. Меня там не было. Чем вы занимались в Москве?

Любовь. Мы играли фортепьянные дуэты.

Варенька. Ну, это хоть что-то.

Любовь. Он не просил бы ему писать, если бы…

Варенька. Тогда почему он не сделает тебе предложение, вместо того чтобы читать тебе лекции, как немец?

Любовь. Он едет домой, чтобы просить у отца благословения…

Варенька. А потом он едет за границу!

Любовь. Ему необходимо уехать, он болен, он должен уехать на воды.

Варенька. Почему он не может жениться и взять тебя с собой? Тебе воды нужны не меньше, чем ему.

Любовь. Что ты имеешь в виду?

Варенька. Ты знаешь, о чем я.

Любовь в отчаянии отстраняется от нее, протестуя.

Любовь. Не знаю, не знаю! Не смей так говорить! (Начинает кашлять, задыхается.)

Варенька (обнимая ее). Люба… Люба… Прости… тсс… ну, ну, моя хорошая, прости меня за все, что я наговорила. Ты поправишься, и Николай вернется, и вы поженитесь… Я знаю, вы поженитесь…

Любовь высвобождается из объятий Татьяны и, собравшись с силами, выкрикивает:

Любовь. Но ты не знаешь этого, Варенька, и ты так не думаешь!

Варенька. Ох, Любовь… Любовь…

Любовь (упавшим голосом, но спокойно). Нет, ты права. Кто же будет любить его и ухаживать за ним, если не я?

Весна 1838 г.

В саду устроен костер, которого нам не видно. Крепостной носит дрова. Другой выносит из дома провизию, посуду, складные стулья, подушки и т. п.

Варвара появляется со стороны пикника, складывая кружевное покрывало. Татьяна торопясь выходит из дома. Она в праздничном настроении, в руках у нее грелка для постели с длинной ручкой.

Варвара. Люба готова?

Татьяна. Она идет. Ее карета подана!

Варвара. Это еще для чего? Ты сожжешь ручку.

Татьяна. Не сожгу. Это то, что нужно. Где Михаил?

Варвара. Объясняет что-то отцу.

Татьяна. Только не это!

Татьяна уходит к костру. Крепостная девка – та, что позволила козе сжевать пуговицы, – выходит из дома со свернутым ковром. Проходя мимо, Варвара между делом дает ей затрещину.

Варвара. Кружевную скатерть – скатерть! – а не покрывало с моей кровати!

Варвара уходит в дом. Девка выходит вслед за Татьяной.

Александр и Михаил выходят из дальней части сада, но не от костра, с букетами лилий и белых цветов, которые они собрали. У Александра в руках журнал “Московский наблюдатель” с зеленой обложкой.

Михаил. Сельское хозяйство? Да я скорее удавлюсь, чем буду изучать сельское хозяйство. А вот после трех лет в Берлине меня могут сделать профессором. Я к этому готов. С Фихте меня занесло – признаю, Фихте хотел избавиться от объективной реальности, но Гегель показал, что реальность нельзя игнорировать, понимаешь, отец. Теперь я знаю, где ошибался.

Александр отдает Михаилу журнал.

Александр. Ты просто сменил волынку. Все это, может быть, и подходит твоему другу Робеспьеру – быть редактором ежемесячного “Московского пустомели”, я его поздравляю, первый русский интеллектуал из среднего класса, но у дворянина есть свой долг – заниматься поместьем.

Варенька выходит из дома с двумя бутылками красного вина и маленькой корзинкой с лимонами и пряностями.

Михаил. Белинский не один из нас, я согласен. На самом деле, я порвал с ним. Белинский оказался совершенным эгоистом. А для меня важнее всего Я и будущее философии в России.

Варенька. Музыканты готовы.

Александр. Мы несем цветы.

Михаил идет вслед за Александром в дом.

Михаил. Две тысячи в год в счет моего будущего наследства, даже полторы тысячи, отец… я в безвыходном положении…

Варенька направляется к костру. Ей навстречу идет Татьяна, которая берет у нее бутылки с вином и корзинку.

Татьяна. Fête champêtre![18] Как она выглядит?

Варенька. Восхитительно! Как невеста. Александра ее причесывает.

Татьяна. Все будет прекрасно. Только уведите Михаила от отца, пока он…

Варенька. Да! Да!..

Татьяна спешит к костру. Варенька спешит в дом – слишком поздно.

Из дома доносятся громкие крики Александра: “Нет! Довольно!” Он входит в комнату. Михаил плетется за ним, уже без цветов. Варенька останавливается перед дверью и слушает их.

Александр (сердито). Свою жизнь ты растрачивал попусту, вытягивая деньги из друзей и посторонних, да так, что твое имя теперь стало символом обманутого доверия и просроченных счетов. Ты забил своим сестрам головы либеральной софистикой, которая рядится в идеализм. Своей привычкой совать нос в чужие дела ты разбил им жизнь, как ребенок разбивает яйцо, лишь бы досадить своей няньке. Любовь уже давно была бы замужем за благородным человеком, который любил ее. Вместо этого она обручена по переписке с инвалидом, который, очевидно, не может попить нашей воды даже ради возможности видеть свою будущую жену. Татьяну ты защищал от ее единственного жениха – графа Соллогуба так, словно он турок, который намеревается украсть ее невинность.

Пока Александр говорит, он выходит на веранду, где в поле его зрения попадает Варенька.

Да, и ты подстрекал Вареньку бросить законного мужа, которого она сама выбрала, а затем снова подстрекал ее, когда она пыталась помириться с ним, и так до тех пор, пока она чуть голову не потеряла, и теперь она тоже должна ехать пить удивительную немецкую водопроводную воду.

Михаил кидается в кресло и зажимает голову руками. Александр направляется к костру.

…Будь я проклят, если хоть раз еще заплачу за твое упрямство. Ты не поедешь в Берлин. Это мое последнее слово.

Александр уходит. Варенька идет вслед за Михаилом.

Варенька. Зачем тебе понадобилось просить его именно сегодня?

Михаил. От Николая пришло письмо. Дело плохо.

Пауза.

Варенька. Говори.

Михаил. Он больше не может одалживать мне деньги. Тебе придется ехать одной.

Александра просовывает голову в дверь.

Александра (возбужденно). Готово!

Она исчезает. Михаил уходит вслед за ней. Варенька начинает хохотать в истерическом облегчении и уходит “танцуя”.

Варенька уходит. В сад входит Тургенев: сцены накладываются одна на другую.

Осень 1841 г.

Татьяна присоединяется в саду к Тургеневу. Ему 23 года. Он двухметрового роста. Голос у него на редкость высокого тембра.

Тургенев. Да, два раза, даже три, считая в гробу… Первый раз я и не знал, что это Пушкин. Это было на вечере у Плетнева. Он как раз собирался уходить, когда я вошел. Он был уже в плаще и цилиндре. Второй раз я его видел на концерте у Энгельгардта. Он стоял, прислонившись к косяку, и с презрением смотрел по сторонам. Я уставился на него, и он поймал мой взгляд и отошел с выражением досады на лице. Я думал, что это из-за меня, но я льстил себе. У него тогда были более серьезные поводы для досады – это было всего за несколько дней до дуэли. Что ж… я был мальчишкой – пять лет назад мне было восемнадцать, – Пушкин для меня был полубогом.

Татьяна. Вы писатель?

Тургенев. Нет. Я считал себя писателем. (“Стреляет” пальцем в пролетающую птицу. Смеется.) Я охотник. (Пауза.) Но я бы хотел когда-нибудь написать сносное стихотворение. Завтра, например. Здесь так хорошо. Хоть оставайся.

Татьяна (слишком скоро). Оставайтесь. (Пауза.) Михаил написал: “Иван Тургенев мне брат…”

Тургенев. Михаил постоянно говорит о доме… когда мы идем с ним по Унтер-ден-Линден к нашему любимому кафе…

Татьяна. Здесь он только делал, что говорил о том, как поедет в Берлин. В то время там был Станкевич. Но когда Михаил наконец добыл денег, занял у какого-то нового знакомого, и приехал в Берлин, то узнал, что Николай за месяц до того скончался в Италии.

Тургенев. Ничего себе оказалось лечение. Такая смерть ничего не вызывает, кроме злости. Рядом с ней смерть Пушкина – комедия.

Татьяна изумлена и подавлена.

Абсурд. Это было бы смешно, если бы не было так грустно. Ни в одном сословии, кроме нашего, не считается нормальным поведением с мрачным видом выйти на снег и разрядить друг в друга пистолеты просто потому, что, если верить анонимному писаке, женщина, которая когда-то волновала в тебе кровь, а теперь лишь раздражает тебя, увлечена человеком, который пока еще находится на первой стадии. Если бы мы жили где-нибудь на Сандвичевых островах, то мишенью для насмешек был бы соблазнитель, в то время как довольный муж угощал бы друзей сигарами… (Пауза.) Но Белая Смерть, бесчувственная, как слепой червь, проникает в грудь молодых и смелых и кормится их кровью и дыханием… Каковы им теперь все эти модные слова, которые по-немецки звучат еще более благородно, чем по-русски? Как все эти умники должны краснеть и ежиться, видя вокруг себя лишь смерть от кашля и изнеможения… (Он понимает, что Татьяна расстроена.) Конечно, конечно – я так неловок.

Татьяна. В это время дня, в саду, я всегда думаю о Любе… Как-то, незадолго до ее смерти, Михаил развел костер, вот в той роще, и мы вывезли Любовь в карете, словно королеву на бал…

Из-за сцены доносятся звуки и отсветы костра.

Любовь полулежит на постели, сооруженной на повозке, которую вывозят на сцену Михаил, Варенька и Александра – все трое в приподнятом настроении. Варвара суетится около Любови.

Михаил. Королева едет!

Александра. Вот и она!

Варенька. Осторожно! Осторожно!

Любовь держит в руках букет цветов, собранных Александром и Михаилом. Те же цветы украшают повозку. Ее сопровождают двое крепостных музыкантов. Александр выходит встречать повозку с бокалом в руке.

Татьяна…И я сварила глинтвейн в грелке!

Александр. Скорее сюда! Глинтвейн готов!

Варвара. Пирожные не забыла?

Варенька. Осторожно, камень!

Александра. С какой стороны ветер?

Михаил. Посмотри на пламя!

Александр. Не так близко!

Татьяна. Это был последний раз, когда мы все были вместе. И каким-то образом мы все были счастливы!.. Даже Варенька. После еще одной, последней попытки жить с Дьяковым она отослала его и собиралась с сыном в Германию.

Повозка исчезает из виду. Варенька задерживается. Михаил возвращается, чтобы увести ее.

Варенька. На что я там буду жить?

Михаил (беззаботно). Ну, не знаю… будешь давать уроки музыки. Какая разница?

Они уходят смеясь. Прошлое тает.

Татьяна (смеется). Освобождение Вареньки! Она продала свои украшения, а все давали ей советы. Николай писал из Берлина…

Тургенев. Когда я был в Риме, я виделся с Николаем и Варенькой каждый день. Потом, когда я вернулся в Берлин, я получил от них письмо из Флоренции. Он писал, что ему лучше и что они собираются провести лето на озере Комо. Это было за две недели до того, как он умер у нее на руках. (Пауза.) Да… если уж и здесь стихи не пишутся, надежды мало. Впрочем, если и пишутся – тоже немного. (Отвечает на ее взгляд.) В Прямухине вечное, идеальное чувствуется в каждом дуновении, как голос, который говорит тебе, что непостижимое счастье внутренней жизни куда выше вульгарного счастья толпы! А потом ты умираешь. В этой картине чего-то не хватает. Станкевич приблизился к разгадке незадолго до смерти. Он говорил: “Для счастья, оказывается, нужно немного реальности”.

Татьяна. Хотите, я покажу вам… (запинается, машет рукой в сторону) наш пруд с рыбами.

Тургенев. Да, с удовольствием. (Достает книгу из кармана.) Но Николай свел нас с Михаилом. В своем томике Гегеля я записал: “Станкевич умер двадцать четвертого июня тысяча восемьсот сорокового года. Я познакомился с Бакуниным двадцатого июля. В моей жизни до сих пор это единственные две даты, которые я хочу запомнить”. (Прячет книгу в карман.) Нет, это, должно быть, было начало августа. (“Стреляет” в пролетающую птицу.) По западному календарю. Я всегда думаю, что наше положение в России не безнадежно, пока у нас еще есть в запасе двенадцать дней. (Подает Татьяне руку, и они вместе уходят.)

Действие второе

Март 1834 г.

Москва. Зоологический сад. Рядом каток. Солнечный день в самом начале весны. Вдалеке слышен духовой оркестр. На траве расставлены несколько столов и стулья; здесь прислуживает официант, появляющийся из-за сцены. За столом сидят Николай Огарев и Николай Сазонов, обоим 22 года. В одной компании с ними Александр Герцен, 22 года. Герцен стоит несколько в стороне и ест мороженое ложечкой. Четвертый молодой человек, Станкевич, 21 года, лежит на траве, надвинув на глаза шляпу. Он, кажется, спит. Его лицо скрыто, и поэтому пока непонятно, кто он. У Сазонова и Огарева самодельные шейные платки цветов французского триколора. Кроме того, у Сазонова на голове берет.

Любовь и Варвара сопровождают госпожу Беер, зажиточную вдову, примерно 50 лет. Прогуливаясь, они появляются в поле нашего зрения.

Герцен. Что не так на картине?

Варвара. Варенька обручилась с кавалерийским офицером… Николай Дьяков. Такой смирный. Мухи не обидит. Да что там мухи… Он у собственной лошади только что прощенья не просит. В остальном весьма удовлетворителен. К моему изумлению, Варенька согласилась и глазом не моргнула. Ну слава Богу, ее будущее теперь устроено. Не то что у некоторых.

Госпожа Беер (в шутку грозит Любови пальцем). Смотри, так и помрешь старой девой. Надо было за барона держаться.

Варвара. Вот видишь? Слушай, что говорит госпожа Беер. Ну, что сделано, то сделано. Это все Мишель виноват, невозможный мальчишка. Чем скорее он отправится в армию, тем…

Госпожа Беер. Ох уж эти дети!..

Любовь. Смотрите, госпожа Беер, ваша Натали вышла на лед.

Они удаляются в сторону катка.

Герцен. Помните, в детстве были такие картинки-загадки… Вроде бы обыкновенные рисунки, но с ошибками – часы без стрелок; тень падает не в ту сторону; солнце и звезды одновременно на небосводе. И подпись: “Что не так на картине?” Твой сосед по парте исчезает ночью, и никто ничего не знает. Зато в парках подают мороженое на любой вкус. Что не так на картине? Братьев Критских забрали за оскорбление царского портрета; Антоновича с друзьями – за организацию секретного общества, то есть за то, что они собрались у кого-то в комнате и вслух прочитали памфлет, который можно купить в любой парижской лавке. Молодые дамы и господа скользят лебедиными парами по катку. Колонна поляков, бряцая кандалами на ногах, тащится по Владимирской дороге. Что не так на картине? (Друзьям.) Вы слушаете? Вы ведь тоже часть этой картины. С некоторых пор профессор Машленков, подмигивая, пристает к нам с философскими вопросами. “Вы желаете понять природу реальности? Ну-с, а что мы понимаем под реальностью? А под природой? А что мы понимаем под пониманием?” А ведь это философия. Но в Московском университете философию преподавать запрещено. Она представляет угрозу общественному порядку. Профессор Машленков читает курс по физике и агрономии, и лишь центробежная сила относит его от чересполосицы к философии природы Шеллинга… (Оглядываясь.) Кетчер!

Входит Николай Кетчер. Огарев и Сазонов здороваются с ним. Он старше их, ему 28 лет. Он слегка раздражителен и мог бы сойти за дядю собравшимся. Он худ и высок, в очках и черном плаще.

Кетчер (Огареву и Сазонову). Отчего вы нарядились французами?

Входит официант с чаем на подносе, расставляет стаканы на столе.

Сазонов. А, заметил! Это оттого, что Франция являет миру прекрасное лицо цивилизации и дарит ему революцию, которая разбивает это лицо в кровь.

Кетчер (уходящему официанту). Благодарю… (Сазонову, ядовито.) Раз уж ты француз, то хоть в присутствии официанта говорил бы по-французски…

Сазонов. D’accord. Mille pardons[19].

Кетчер. Раньше надо было думать…

Огарев. Сазонов, ты пьян.

Сазонов. Это же ты пел “Марсельезу” перед Малым театром.

Огарев. Я был пьян. Я и теперь еще пьян. (Ударяет кулаком по стакану и разбивает его вдребезги.) Мне уже двадцать один, и ничего не сделано!

Входит Полевой. Ему 38 лет, но кажется, что он на целое поколение старше остальных. Он прогуливается и замечает всю компанию.

Полевой. Господа…

Герцен. А, господин Полевой!.. Доброго вам дня!

Полевой. Добрый день… добрый день… (Приподнимает шляпу, приветствуя всех собравшихся. Затем, заметив спящего Станкевича, слегка приподнимает тому шляпу палкой, чтобы разглядеть лицо.) Прошу вас, не вставайте. А, господин Кетчер!

Я получил вашу статью. Мне она понравилась. Но если вы хотите, чтобы я напечатал ее в “Телеграфе”… примете ли вы дружеский совет? Перед тем как отдать ее в цензуру… надо бы одно или два выражения… некоторые намеки… если вы мне позволите…

Кетчер. Но это статья о переводах Шекспира.

Полевой многозначительно и твердо улыбается, пока Кетчер не сдается.

Полевой. Так вы мне доверяете? Великолепно. Очень рад, что смогу ее напечатать… А что это за хорошенькие шарфики? У вас что, кружок?

Огарев. Кружок.

Огарев начинает напевать “Марсельезу”, Герцен и Сазонов подхватывают.

Полевой (встревожен). Немедленно прекратите – прекратите это! Прошу вас! Такое мальчишество! И в какое положение вы меня ставите?! “Телеграф” играет с огнем – заметьте, слова не мои, а произнесенные в Третьем отделении и переданные мне. Они меня могут закрыть вот эдак (щелкает пальцами) – одно неловкое слово – и в Сибирь.

Сазонов. Скоро ли очередь дойдет до нас?

Кетчер. Полагаю, что теперь это зависит от официанта.

Сазонов, подумав, кладет платок в карман.

Сазонов. По-моему, я протрезвел.

Огарев. Мы сами сделали эти шарфы.

Полевой. Не сомневаюсь, господин Огарев.

Огарев. Вы слышали, что произошло? Пятерых наших арестовали и забрили в солдаты. Мы собрали для них деньги по подписке… Кетчера и меня потащили к жандармскому генералу Лесовскому… Последнее предупреждение, благодаря высочайшему милосердию государя.

Полевой. Слава Богу, что есть его императорское величество! Я удивляюсь вам, господин Кетчер, учитывая ваше положение.

Кетчер. Генерал Лесовский сказал буквально то же самое.

Полевой (ужален). Это несправедливо…

Кетчер. Я врач, а не министр просвещения.

Полевой. Моя позиция всем известна. Все слышат мой одинокий голос в поддержку реформ… Но реформ сверху, а не революции снизу. Чего может добиться горстка студентов? Они погубят себя ни за что. Даже имена их будут забыты.

Огарев. Или, быть может, будут жить вечно.

Герцен (Огареву). Ты пишешь поэму?

Огарев вскакивает, вне себя от смущения, и собирается уходить. Он возвращается, чтобы положить несколько монет на стол, затем снова уходит, но только до следующего стола, где садится, повернувшись ко всем спиной.

Прости! (По секрету.) Он сочиняет стихи… притом хорошие.

Станкевич поднимается, не обращая ни на кого внимания.

Сазонов. Проснулся! Станкевич, смотри, произошло явление чая как феномена.

Кетчер (оборачиваясь). За нами следят, вон там… видите его?

Полевой (нервно). Где?

Кетчер. Давайте уйдем.

Станкевич берет стакан чаю.

Сазонов (Огареву). Ник, мы уходим. (Станкевичу.) Десять абсолютных копеек.

Полевой. Нам нельзя оставаться вместе.

Огарев (Герцену). Саша, ты идешь? (Следует за Сазоновым и Кетчером и исчезает из виду.)

Полевой. Вы же понимаете, Герцен. “Телеграф” могут закрыть вот эдак (щелкает пальцами) – и голос реформ в России замолчит на целое поколение.

Герцен. Господин Полевой, для реформы нашего азиатского деспотизма требуется нечто большее, чем по-азиатски дипломатичный “Телеграф”.

Полевой (ужален). А что вы предлагаете, Герцен, вы и ваш кружок? Социализм? Анархизм? Республиканство?

Герцен. Да. Мы отвергли наше право быть надсмотрщиками в стране узников. Здесь дышать нечем, никакого движения. Слово стало поступком, мысль – действием. За них карают строже, чем за преступление. Мы – революционеры. “Телеграфу” нечего нам сказать.

Полевой глубоко оскорблен.

Полевой. Ах вот как. Что ж, когда-нибудь и с вами произойдет то же самое… Появится некий молодой человек и с улыбкой скажет: “Проваливайте, вы отстали от жизни!..” Что ж, готов оказать вам такую услугу. Примите мое почтение, сударь…

Герцен (сокрушенно). А вы – мое, господин Полевой, искреннее.

Полевой поспешно уходит.

(Оборачиваясь.) Этот по-прежнему там ходит… как волк в засаде, голодный волк… Ему не помешало бы новое пальто.

Станкевич (оборачиваясь). Нет… это он меня дожидается. (Герцену.) Знаешь, напрасно ты обидел Полевого. Политические приспособления меняют форму, как облака в призрачном мире.

Герцен (вежливо). Надеюсь, ты скоро поправишься.

Он доедает мороженое и кладет деньги на стол.

Что нам делать с Россией? Тебя, Станкевич, я в расчет не беру, но что делать? Ты помнишь Сунгурова? Его отправили на рудники, конфисковав все имущество. Это имущество состояло из семисот душ. Что не так на картине? Да ничего. Просто это Россия. Поместье здесь измеряется не в десятинах, а в количестве взрослых крепостных душ мужского пола. И борцом за перемены здесь становится не взбунтовавшийся раб, а раскаявшийся рабовладелец. Поразительная страна! Нужен был Наполеон, чтобы затащить нас в Европу. Только после этого от стыда за Россию, за самих себя мысли о реформах забродили в головах у возвращающихся офицеров. Мне было тринадцать лет, когда случилось декабрьское восстание. Однажды, вскоре после того, как царь отпраздновал свою коронацию казнью декабристов, отец повез меня и Огарева прокатиться за город. До знакомства с Ником мне казалось, что во всей России нет второго такого мальчика, как я. В Лужниках мы переехали через реку. Вдвоем мы побежали вверх, на Воробьевы горы. Садилось солнце, купола и крыши блестели, город расстилался перед нами. И мы вдруг обнялись и дали клятву посвятить нашу жизнь мщению за декабристов и даже пожертвовать ею, если потребуется. Это был самый важный момент в моей жизни.

Станкевич. У меня так было, когда я прочел “Систему трансцендентального идеализма” Шеллинга.

Герцен. Это… почти непростительно.

Станкевич. Реформы не могут прийти сверху или снизу, а только изнутри. То, что ты считаешь реальностью, – это всего лишь тень на стене пещеры. (Поднимает руку, прощаясь.) До встречи.

Герцен (холодно). Если она когда-нибудь состоится.

Они расстаются, и Герцен уходит. Входит Белинский. Он похож на нищего, которым, в сущности, и является. Он крайне нуждается в новом пальто. Он взволнован.

Белинский (зовет). Станкевич! Наконец-то хорошие новости. Надеждин предлагает мне работу в “Телескопе”. Шестьдесят четыре рубля в месяц.

Станкевич. На это не проживешь.

Белинский. До сих пор я обходился и без этого.

Станкевич. По тебе видно, что обходился. Но жить на это нельзя.

Белинский. А что мне делать?

Станкевич. Стань… художником. Или философом. Теперь все зависит от художников и философов. Великим художникам дано выразить то, что невозможно объяснить, а философам – найти этому объяснение.

Белинский. Но я хочу быть литературным критиком.

Станкевич. Это работа для тех, чья вторая книга не оправдала ожиданий. У Надеждина за свои шестьдесят четыре рубля ты будешь рецензировать по двадцать книг в месяц: поваренные книги, сборники анекдотов, путеводители.

Белинский. Нет, я буду переводить для “Телескопа” французские романы…

Станкевич. Ах, так ты будешь переводчиком. Это совершенно другое дело! Благородное занятие.

Белинский. Так ты одобряешь.

Станкевич. Но ведь ты… не знаешь французского.

Белинский. Я знаю, что не знаю. Ты можешь одолжить мне словарь?

Их перебивает Натали Беер, которая зовет из-за сцены.

Натали. Николай! Николай!

Станкевич машет ей.

Белинский. Где мне потом тебя искать?

Станкевич. Не вздумай убегать. Ты достаточно умен, чтобы смотреть Натали Беер в глаза, а не пялиться на ее ботинки.

Входит Натали, 20 лет. Она только что с катка и семенит ногами в коньках.

Натали. Николай, вы как раз вовремя, чтобы мне помочь. (Она ставит одну ногу ему на бедро и протягивает отвертку для коньков.) Держите, mon chevalier[20].

Станкевич. À votre service[21]. Белинскому дают работу в “Телескопе”.

Натали (бегло). C’est merveilleux. Vous voulez dire que vous allez écrire pour la revue? Mais c’est formidable. Nous allons vous lire. Nous lisons “Le Télescope” tous les mois, mais je ne comprends pas la moitié – vous devez être très intelligent! Vous serez célèbre sous peu, monsieur Belinsky![22]

Белинский пристально смотрит на ее ботинки.

Белинский. Ну, au revoir[23].

Станкевич. Ты придешь в пятницу?

Белинский (уходя). Вряд ли… Мне нужно закончить три главы к следующей неделе.

Госпожа Беер, Варвара и Любовь возвращаются и встречаются с Натали. Белинский, завидев их приближение, спешно уходит.

Госпожа Беер. У них поместье в Воронеже. Семь тысяч душ. Он учит Натали, что, где ни копни, обязательно найдется что-нибудь философское… По пятницам.

Варвара. Почему только по пятницам?

Натали. Любовь! Здравствуйте, госпожа Бакунина.

Госпожа Беер. Немедленно опусти ногу, что ты еще придумаешь? Господин Станкевич, как поживаете? Вы должны к нам как-нибудь заехать. Не откладывайте.

Натали. Раз так, придется вам самому припасть к моим ногам. Это моя подруга, Любовь Бакунина, и ее мать.

Станкевич кланяется.

Любовь. Давайте я помогу.

Госпожа Беер. Смотрите, лед уже тает… Ну, наконец-то весна начинается.

Любовь. Где ключ?

Станкевич. Простите… Да…

Станкевич передает Любови отвертку. От соприкосновения Любовь смущается еще сильнее.

Натали. Любовь, ты должна прийти на собрание философского кружка. Мы собираемся каждую пятницу у Николая.

Станкевич. Вы живете в Москве?

Любовь. Нет.

Варвара. Мы здесь всего на несколько дней. Хотя у нас в Твери философии тоже хватает. Вы должны познакомиться с моим сыном Михаилом.

Станкевич. Он изучает философию?

Варвара. Да. Он служит в артиллерии.

Любовь (с коньками в руках). Вот.

Госпожа Беер. Нам пора. Так что не забудьте, господин Станкевич.

Госпожа Беер уходит с Варварой. Станкевич кланяется всей уходящей компании, но затем передумывает.

Станкевич. Я провожу вас до коляски. (Обращается к Любови, предлагая понести коньки.) Вы позволите…

Любовь отдает ему коньки.

(Обращаясь к Любови.) Мы сейчас читаем Шеллинга. Может быть, вам…

Натали. Вы понесете мои коньки? Как галантно!

Натали, Любовь и Станкевич уходят вслед за Варварой и госпожой Беер.

Погода меняется… собираются грозовые облака, дождь. Заметно темнеет.

Белинский, скособочившись и сутулясь, рысцой несется на званый вечер. Пальто на нем уже лучше.

Март 1835 г.

Званый вечер – обычный “приемный день” в доме госпожи Беер. Присутствие слуг в ливреях не означает ни большого богатства, ни роскошных интерьеров. Ливреи скорее потрепанные, и масштаб происходящего скорее домашний, чем великосветский.

Слуга в ливрее принимает мокрое пальто Белинского. В комнатах гости больше расхаживают, чем сидят в креслах. Персонажи появляются в поле зрения тогда, когда обстоятельства того требуют. В сцене гораздо больше движения и наплывов, чем можно заключить из ее последовательного описания. Вино, еда, лакеи, гости, музыка и танцы присутствуют на сцене настолько, насколько необходимо.

Мимо торопятся Татьяна и Александра. Они держатся за руки и заговорщицки смеются.

Татьяна. Неужели она!..

Александра. Она-то да, да он не стал!

Обе снова отчаянно хохочут. Петр Чаадаев, 41 год, с высоким лбом и голым черепом, философ-аристократ, кланяется им, в то время как они убегают вместе со своим секретом. Он водворяется на неприметном стуле. Чаадаев расположен скорее принимать желающих побеседовать с ним, чем самому искать такой беседы.

Чаадаев. Чудесно… чудесно… молодежь…

В другой части сцены Шевырев, молодой профессор, с негодованием читает из журнала (из “Телескопа”) Полевому, который слегка пьян и почти не слушает.

Шевырев (читает). “…Я упорно держусь той роковой мысли…” – нет, вы только послушайте: “…Я упорно держусь той роковой мысли…”

Полевой (мрачно). Вы слышали? Закрыли. (Щелкает пальцами.) Вот эдак. Мой “Телеграф” был одиноким голосом реформ.

Шевырев. Вы будете слушать?

Полевой. Разумеется, разумеется. Что?

Шевырев. Этот выскочка – разночинец — по сути, отчисленный студент, которого Надеждин подобрал на помойке, использует “Телескоп”, чтобы насмехаться над нашими лучшими, нашими достойнейшими – нет, вы послушайте вот это: “…Я упорно держусь той роковой мысли…”

Полевой. Попробовал бы Надеждин редактировать настоящий журнал. “Телеграф” играл с огнем. Заметьте, слова не мои, а произнесенные в Третьем отделении и переданные мне!

Шевырев. Вы не хотите слушать.

Полевой. Хочу.

Шевырев. “…Я упорно…”

Полевой. Но чтобы закрыли (щелкает пальцами) – вот эдак, за отрицательную рецензию на пьесу!

Шевырев. “…Я упорно держусь той роковой мысли, что, несмотря на то что наш Сумароков далеко оставил за собою в «Трагедиях» господина Корнеля и господина Расина; что наш Херасков… сравнялся с Гомером и Вергилием…”

Кетчер, довольно пьяный, возникает в круге зрения Полевого.

Полевой. Кетчер! Слышали уже? (Щелкает пальцами.) “Телеграф” играл с огнем и доигрался!

Шевырев. “…что наш могущественный Кукольник с первого прыжка догнал всеобъемлющего исполина Гёте…”

Белинский робко присоединяется к вечеринке, но, услышав, как его собственные слова читают вслух, спасается бегством.

“…и только со второго поотстал немного от Крюковского… – несмотря на все на это, повторяю:

Белинский, уходя, сталкивается с Михаилом, который танцует с Татьяной. Михаил в военной форме. Они незнакомы. Белинский извиняется не глядя и уходит.

…у нас нет литературы!..”

Полевой (Кетчеру). Хорошо еще, что не отправили в Сибирь. И вас тоже, между прочим. Почему вас не арестовали вместе с Герценом и другими?

Кетчер (пожимает плечами). Россия.

Шевырев (перебивает). Это не литературная критика, а попирание святынь ради собственного удовлетворения.

Полевой отводит Кетчера в сторону. В это время входят госпожа Беер и Варвара и встречаются с Михаилом, которого теперь держит под руку Татьяна.

Полевой. Я их предупреждал. Они погубили себя ни за что.

Варвара. Мишель! Я не понимаю, почему ты не у себя в полку.

Михаил. Мой полковник постоянно спрашивает то же самое.

Варвара. Татьяна, в чем смысл танцевать с собственным братом?

Михаил с Татьяной исчезают из виду. Шевырев приклеивается к проходящему мимо гостю (Дьякову) и утаскивает его прочь от его собеседницы, Вареньки.

Шевырев (уходя). Вы уже видели “Телескоп”? Вы только послушайте: “…Я упорно держусь той роковой мысли…”

Входящий Станкевич раскланивается с госпожой Беер.

Станкевич. Госпожа Беер!

К его удивлению, госпожа Беер не обращает на него внимания. Станкевич уходит в том же направлении, что и Белинский; проходя мимо Вареньки, едва не задевает ее. Он еле замечает ее, но она замечает его и смотрит ему вслед.

Варвара. Варенька!.. Что ты сделала со своим женихом?

Дьяков возвращается. Варвара обращается к нему.

О, вы здесь! Вы ведь помните госпожу Беер.

Госпожа Беер. Мы все с нетерпением ждем свадьбы, господин Дьяков.

Дьяков (кланяясь ей). Я счастливейший человек на земле.

Варвара. Пойдемте… (уходя, Вареньке) Постарайся же побольше улыбаться…

Варенька (широко улыбаясь, холодно). Так?

Дьяков берет Вареньку под руку и уводит ее вслед за Варварой, в то время как госпожа Беер замечает Чаадаева и устремляется к нему.

Кетчер (между тем обращаясь к Полевому). Осуждены тайно, после девяти месяцев в предварительном заключении. Троим дали тюремный срок, шестерых в ссылку, причем Герцена дальше всех.

Госпожа Беер, направляясь к Чаадаеву, проходит мимо Полевого, который, к ее удивлению, щелкает пальцами в ее адрес.

Полевой. Вот эдак.

Госпожа Беер (неопределенно). Господин Полевой…

Кетчер (продолжает). И все это за какую-то болтовню за ужином, на котором Герцена вовсе не было. Самое смешное, что Сазонова, который там был, даже не арестовали. А теперь ему выдали паспорт для поездки за границу по состоянию здоровья! Если бы эти люди были врачами, то они бы рассматривали вам гланды через задницу…

Госпожа Беер (Чаадаеву). Петр Чаадаев!

Чаадаев (госпоже Беер). Ваш дом – убежище, в моем случае – от безделья.

Госпожа Беер. Я всем говорю, что это вы написали ту très méchante[24] статью в “Телескопе”.

Чаадаев. Да, я видел… Интересное время.

Госпожа Беер. Время?

Чаадаев. Да, время.

Полевой без приглашения включается в беседу, бросая Кетчера.

Полевой. Да, “Телеграф” доигрался!

Госпожа Беер. Мы говорим о “Телескопе”, господин Полевой.

Полевой. Нет уж, позвольте с вами не согласиться. Мне ли не знать – мой “Телеграф” был голосом реформ. Я льщу себе тем, что к нему прислушивался государь император… Но кто бы мог подумать. Закрыли за отрицательную рецензию на новую пьесу Кукольника.

Чаадаев. Вы могли бы догадаться, что царская семья благосклонно примет пьесу, объединяющую интересы Господа Бога и предков его императорского величества.

Госпожа Беер. Согласитесь, господин Полевой, что вы будете выглядеть весьма нелепо через сто лет, когда “Рука Всевышнего Отечество спасла” станет классикой, а имя Кукольника – символом российского театра.

За сценой слышится грохот опрокидываемого стола, звон падающих бокалов, тревожные возгласы и растерянные восклицания. Белинский, пятясь, задом появляется на сцене. Он рассыпается в извинениях. Вслед за ним входит Станкевич. Кетчер по-рыцарски бросается спасать ситуацию.

Кетчер. Пропустите, я врач!

Госпожа Беер. Ну что такое на этот раз?

Белинский. Я знал, что так получится!

Станкевич. Ничего страшного, Белинский.

Белинский пытается бежать, Станкевич, стараясь его остановить, хватается за карман и отрывает его. На пол падают монета или две и маленький перочинный ножик. Белинский, не обращая внимания, напролом пробивается к выходу.

Погоди… Ты что-то обронил…

Станкевич подбирает монеты. В то же время госпожа Беер отправляется узнать, в чем дело, и застает его в позе, которую она принимает за умоляющую. Она жестом дает понять, что ей не до того, и, не останавливаясь, уходит.

Госпожа Беер…

Полевой (Чаадаеву). Но вы, без сомнения, читали пьесу Кукольника!

Чаадаев. Нет… Я начал, но вскоре потерял интерес и не продвинулся дальше названия.

Станкевича, ползающего по полу, сбивает приход Натали.

Натали. Что вы делаете?

Станкевич. Натали! Ваша мать… В чем я провинился?

Натали. Она… (твердо). Вы дали ей основания полагать, что вы… вы играли моими чувствами.

Полевой (уходя, щелкает пальцами и обращается ко всем, но ни к кому в отдельности). Вот эдак!

Станкевич (поражен). Но… за все время, что я бываю у вас в доме, за весь год, что вы посещаете наши занятия, разве я хотя бы словом или жестом осквернил чистую духовность наших…

Натали (теряя сдержанность). Да ведь уже больше года! (Уходит, оставляя Станкевича в недоумении, и немедленно возвращается. Меняет курс.) Вы… вы жестоки к моей подруге Любови Бакуниной!

Станкевич. Я? Я ни разу даже не…

Натали. Разве вы не замечаете, что нравитесь ей?

Станкевич (заинтересованно). Правда?

Натали дает ему пощечину и начинает плакать. Входит Михаил.

Михаил. Натали?..

Натали. Я вас везде искала.

Михаил. Зачем?

Натали. Чтобы вы потанцевали со мной!

Михаил. Потанцевал с вами?..

Натали. Разве вы не думаете, что я красивая?

Михаил. Никогда об этом не думал.

Натали дает ему пощечину и убегает.

Михаил замечает Станкевича. Они приветствуют друг друга легким поклоном.

Вы Станкевич?

Станкевич. А вы Бакунин.

Михаил крепко пожимает Станкевичу руку.

Михаил. Я думал, что мы никогда не встретимся.

Станкевич. Ваши сестры…

Михаил. Упоминали о моем существовании?

Станкевич. Можно и так сказать. Вы здесь надолго?

Михаил. На неделю или около того. Мои уезжают завтра, но у меня дела в Москве. Армейские хлопоты.

Станкевич. Вы в артиллерии?

Михаил. Не судите по внешности.

Станкевич. Я этому учусь.

Михаил. В артиллерии трудно заниматься ввиду громких взрывов, являющихся неотъемлемой частью артиллерийской жизни. “Система трансцендентального идеализма” плохо известна в армии – там руководствуются абсолютно иными принципами..

Станкевич. Вы читаете Шеллинга!

Михаил. Разумеется! Вы видите перед собой искру неделимого огня созидания.

Станкевич. Вы обязаны прочесть Канта. Мы все кантианцы, включая Шеллинга.

Михаил. Слава Богу, что я с вами познакомился. Где бы нам поговорить? Вы любите устрицы? Отлично. Подождите здесь – я только возьму свою фуражку и немедленно назад. (Оборачивается.) У вас при себе есть деньги?

Станкевич (с готовностью). Есть.

Михаил. После.

Михаил уходит. Через какое-то время Станкевич вспоминает об оброненном ножике и рассеянно возобновляет поиски. Александра и Татьяна быстро проходят через сцену. Их перехватывает Натали, которая меняет направление, чтобы подойти к ним.

Натали. Друзья мои! Я знаю все!

Сестры. Что? Что?

Натали. Его сердцем завладела другая! Погодите, я вам все расскажу!

Сестры. Не может быть! Кто? Откуда ты знаешь? Я думала, что ты ему нравишься!

Натали. Он мне голову морочил!

В то время как они уходят, появляется Любовь.

Сестры. Люба! Здравствуй! Ты ни за что не догадаешься!..

Натали сворачивает и тянет за собой Александру и Татьяну. У них непонимающий вид. Они уходят втроем. Натали шепчет им на ухо.

Чаадаев. Чудесно, чудесно…

Станкевич замечает присутствие Любы. Он прекращает поиски, выпрямляется и кланяется ей, потеряв от скованности способность говорить.

Любовь. Вы что-то потеряли?

Станкевич. Не знаю… Я… (Пауза.) Так вы уже завтра уезжаете домой?

Любовь. Да. Но, может быть…

Любовь не успевает закончить, как Михаил, не успев вернуться, уводит Станкевича.

Михаил. Пойдемте! Люба!.. Как видишь, я познакомился со Станкевичем. Мы идем говорить о Канте. Кант – наш человек. Теперь я знаю, в чем ошибался!

Любовь. Мишель…

Михаил. Что?

Любовь (находится). А как же… армия?

Михаил. Не беспокойся, я все устроил. (Уходя.) Вы должны приехать погостить у нас в Прямухине. Приедете?

Уводя Станкевича, Бакунин едва не сталкивается с Белинским.

Любовь. Прямухино!..

Белинский замечает ее. Видно, что они знакомы. Любовь не замечает его присутствия. Повернувшись, чтобы уйти, она замечает на полу перочинный ножик. Со счастливым возгласом она поднимает его.

Белинский. А… Кажется, это мой…

Любовь прижимает ножик к губам и опускает его за вырез. Она видит Белинского.

Любовь. Ой.

Ошарашенный Белинский кланяется.

Белинский. Я глубоко… глубоко…

Любовь. Простите меня… Я что-то…

Белинский. Ну что вы! Я глубоко… глубоко…

Любовь. Видите ли, у меня такая ужасная память.

Белинский. Память? Ах да. (Оправляется.) Белинский. Философский кружок. В пятницу.

Любовь. Ах да. Вот где я вас видела. Извините, ради Бога. До свидания, господин Белинский. Мы завтра уезжаем домой. (Уходит.)

Входит Шевырев, направляясь к Чаадаеву.

Белинский (сам себе). Дурак!

Шевырев неуверенно задерживается, в удивлении. Белинский приходит в себя.

Профессор Шевырев! Я Белинский. Я посещал ваши лекции по истории русской литературы.

Шевырев (с сарказмом). Вы ошибаетесь, милостивый государь. У нас нет литературы.

Белинский ретируется, в то время как Шевырев подобострастно приближается к Чаадаеву.

Я полагаю, что имею честь говорить с Петром Яковлевичем Чаадаевым. Позвольте выразить мое восхищение вашей книгой…

Чаадаев. Моей книгой?

Шевырев. “Философические письма”.

Чаадаев. А-а. Благодарю вас. Я не знал, что ее опубликовали.

Шевырев. Тем не менее это не помешало ей приобрести множество почитателей… из которых мало столь же восторженных, как… (кланяется). Шевырев, Степан Петрович, профессор истории словесности Московского университета. (Достает из кармана кипу исписанных листов.) Мой экземпляр первого письма, сударь, – лишь несовершенная копия оригинала.

Чаадаев. Позволите взглянуть? (Коротко смотрит.) Нет, не тянет и на это. Я писал по-французски. Я писал, между прочим, что мы, русские, не принадлежа ни к Востоку, ни к Западу, остались в стороне от других народов, стремившихся к просвещению. Возрождение обошло нас, пока мы сидели в своих норах. И вот мои слова… будто свидетельство минувших веков, до изобретения печатного станка.

Шевырев. Да, книга сложная с точки зрения публикации. Именно в связи с этим я и обращаюсь к вам. Нескольким сотрудникам университета было выдано разрешение на публикацию литературного журнала под названием “Московский наблюдатель”… И мы с огромным удовольствием преподнесли бы “Философические письма” читающей публике. (Молчание.) Если вы удостоите нас такой чести. (Молчание.) Вопрос, конечно, в том, как провести текст через цензуру. (Молчание.) Это вполне возможно, я уверен, только надо изменить одно или два слова. (Молчание.) На самом деле два. (Молчание.) “Россия” и “мы”.

Чаадаев. “Россия” и “мы”.

Шевырев. “Мы”, “нас”, “наше”… Они вроде красных флажков для цензора.

Чаадаев. А вместо них… что же?

Шевырев. Я бы предложил “некоторые люди”.

Чаадаев. “Некоторые люди”?

Шевырев. Да.

Чаадаев. Оригинально.

Шевырев. Благодарю.

Чаадаев (пробует вслух). “Некоторые люди, не принадлежа ни к Востоку, ни к Западу, остались в стороне от других народов… Возрождение обошло некоторых людей… Некоторые люди сидели в своих норах…” (Возвращает страницы.) Вы позволите мне подумать над вашим предложением?

Шевырев пятится с поклоном. Спешно входят Александра и Татьяна, возбужденно переговариваясь.

Татьяна. Бедная Натали.

Александра. Она уступила его из любви!

Они торопливо уходят.

Чаадаев. Чудесно… чудесно…

Во время перемены картины Любовь проходит через сцену в танце сама с собой и, в самом конце, вдруг начинает кружиться и исчезает из виду.

Март 1835 г.

На сцене светлеет. День неделей позже. Натали вбегает в комнату в некотором возбуждении, граничащем с легкой истерикой. За ней идет Михаил, слегка пристыженный.

Натали. Со мной, должно быть, что-то не так. Иначе как могло получиться, что вы оба… это так унизительно!

Михаил. Да, но справедливости ради надо заметить, что Николай и я унизили тебя каждый по-своему.

Натали. Я его больше знать не хочу.

Михаил. У Николая все происходит от внутренней сдержанности.

Натали (с подозрительным недоверием). Он что, себя сдерживал?

Михаил. Ну, с тобой у него, вероятно, не было необходимости…

Натали (вспыхивая). Что ты имеешь в виду?

Михаил. У вас просто произошло недоразумение. Вот в прошлом году, в деревне, молодая жена соседа завела его в беседку, поцеловала, сняла с себя все, что там на ней было, и…

Натали. Но ведь вы знакомы всего неделю!

Михаил. Он мне рассказал на прошлой неделе. Мы обсуждали трансцендентальный идеализм за устрицами, и слово за слово…

Натали. Понятно. Ну и что было дальше?

Михаил. Дальше… Мы перешли к разделению духа и материи…

Натали. В беседке.

Михаил. В беседке она потребовала, чтобы он поцеловал ее… в ее… ее – ну ты сама понимаешь.

Натали. Не может быть!

Михаил. Может. Ну, обе ее… обе из них.

Натали. Ох. Ладно, рассказывай дальше.

Михаил. Знаешь, я только что вспомнил.

Натали. Что?

Михаил. Я обещал никому не говорить.

Натали. Ну теперь ты просто обязан сказать.

Михаил. Нет, право, лучше не стоит…

Натали. Михаил!

Михаил (спешно). Одним словом, целуя ее в… бюст, он вдруг осознал, что ему лишь казалось, будто его душа воспаряет к святому союзу с ее душой, а на самом деле происходило отрицание превосходства духа над материей… И он не мог продолжать, ему стало противно… его тошнило…

Натали. И он ей это объяснил, да?

Михаил. Нет, он сбежал. Вот этим я и отличаюсь от Станкевича.

Натали. Чем?

Михаил. Мне противно еще до того, как я начал. Не с тобой, не с тобой.

Натали. Не понимаю, почему это называют романтизмом. (Сбита с толку.) У Жорж Санд все совсем по-другому.

Михаил. На самом деле, я думаю, что ты красивая. Меня просто что-то удерживает.

Натали. Скольких девушек ты целовал?

Михаил. Четверых. Впрочем… ты имеешь в виду не считая моих сестер?

Внезапно Натали страстно целует его в губы.

Натали. Ну вот.

Михаил. Это по-другому.

Натали. Твои сестры угнетают твой природный… твой мощный природный… ну, ты понял.

Михаил. Как?

Натали. Из-за них ты видишь в себе то же, что и они, – всего лишь брата девушки.

Михаил. Правда?

Натали. Они так и не возвысились над своей объективной реальностью.

Михаил (просвещенный). Ну, оно и понятно!

Натали. Я напишу письмо, а ты возьмешь его с собой. Я им все объясню. (Снова целует его.)

Михаил (отступает, тяжело дыша). Пиши письмо.

Лето 1835 г.

Редакция “Телескопа”. Помещение, подходящее для издания малотиражного журнала. Оно мало чем отличается от обыкновенной комнаты. Мы видим входную дверь и дверь во внутреннюю комнату.

Чаадаев сидит, дожидаясь. Из внутренней комнаты входит Белинский с готовым набором и гранками и направляется к единственному столу. Чаадаев встает. Белинский удивлен его появлением. Светскости у Белинского не прибавилось.

Чаадаев. Чаадаев.

Белинский. Белинский.

Чаадаев. А профессор Надеждин…

Белинский. Нет, пока еще нет. Но должен скоро быть.

Чаадаев. Aгa. Могу я сесть?

Белинский. Да. Тут есть стул.

Чаадаев садится. Пауза. Белинский по-прежнему стоит в ожидании.

Чаадаев. Не беспокойтесь, пожалуйста, я не хотел вас отвлекать от…

Белинский (сконфуженно). А-а. Спасибо. (Садится к столу, но ерзает. Открывает конверты с рукописями.) Статья от Герцена из ссылки!

Чаадаев. От Александра Герцена?

Белинский. Вы знаете его?

Чаадаев. Мы были на одном обеде накануне его ареста. Вы готовите сентябрьский номер?

Белинский. Июльский.

Чаадаев (помолчав). Но теперь август.

Белинский. Я знаю. Но что же делать?!

Чаадаев. Поставьте на обложку сентябрь… Надеждин обедает?

Белинский. Нет, он на Кавказе.

Чаадаев. Aгa. Что ж… в таком случае…

Белинский. Но я жду его со дня на день.

Чаадаев. И тем не менее.

Белинский (в сильном смущении). Я не вполне понял…

Чаадаев. Виноват, целиком моя ошибка.

Белинский. Он уехал на Кавказ на несколько месяцев.

Чаадаев. Конечно.

Белинский. Он оставил меня за главного.

Чаадаев. В самом деле? Позвольте вам сказать, что качество “Телескопа” заметно улучшилось в последнее время и более чем искупает нерегулярность появления новых номеров.

Белинский (мрачно). А, так вы заметили.

Чаадаев. Не беспокойтесь. Было бы неплохо, чтобы Шевыреву достало ума пропустить пару номеров “Наблюдателя”, вот славная была бы от него передышка.

Белинский мгновенно веселеет и начинает почти злорадствовать, полностью забывая о своей стеснительности. Говоря о знакомых предметах – литературе и критике, он преображается.

Белинский. Именно! Я готовлю статью против него. Шевыреву не будет пощады! Я думал, меня буквально стошнит, когда я прочел его эссе о светскости и аристократизме в литературе. Аристократизм и искусство – не одно и то же. Аристократизм – это атрибут касты. Искусство же есть предмет мысли и чувства. Иначе любой щеголь может прийти сюда и заявить, что он писатель.

Чаадаев (вежливо). В самом деле…

Белинский. Я тут растрачиваю свою молодость, подрываю здоровье и наживаю врагов на каждом углу. А ведь мог бы быть окружен почитателями, которым не нужно от меня ровным счетом ничего, кроме как лишить меня независимости. Потому что я верю, что только литература может, даже теперь, вернуть нам наше достоинство, даже теперь, одними словами, которые проскочили, увернулись от цензора, литература может быть… может стать… сможет…