Читать онлайн Ветка Вятка

Посвящается памяти Юрия и Валерия Александровичей Бураковых

ВНИМАНИЕ!

– Алло! Василий? А Тарас у тебя в повести – это я что ли?

– Вась! В-а-а-а-сь! Серёгу в своём рассказе ты с меня срисовал?

– Платон Платоныч – это я, небось?!

– Друзья мои. Вы увидели себя в моей книге? Не забывайте, книга художественная, а значит и персонажи в ней, прошедшие сквозь призму моего сознания. Вымышленные. Если вы себя в них узнаёте, то, несомненно, в вашей голове они таковыми и являются. Но только в вашей голове. На самом же деле сходство случайное. Да-да.

Если вам понравится книга, или не дай Бог, книга не понравится – пишите.

Адрес электронной почты: [email protected]

Сайт: dovolny.info

Приятного чтения друзья!

Внимательного прочтения товарищи!

БУДЕМ КЛАД ОТКАПЫВАТЬ

«Не говори мне о любви, на этом делают рубли»

Ю.Г.

Поговорим про девяностые? – Тсс! – Почему, нет? – Тссссс!!! Немного мыслей и рассуждений, отвечающих на вопрос «почему нет?»

– А почему бы нам с вами не озвучить пары слов о 1990-х годах?

– Что ты! Что ты! – тут же зашикают на тебя из-под дивана, из-под кресел, из солонок и перечниц и ещё, Бог знает, откуда.

Это табуированное предложение.

Моей дурной голове, однако ж, доводилось его озвучивать, да ещё в той среде, в которой обычно не принято такое высказывать, а если и высказываются, то разговор на эту тему не портит нервную систему, а сводится лишь к ностальгической музыке, романтическим мотивам и вздохам о том «сколько свободы нам удалось тогда проглотить».

– Про девяностые? Чего о них говорить то? – скажет тебе на твоё предложение один.

– Пошёл в ж…! – ответит другая, затем добавит, – там было моё прекрасное детство.

– Мне тогда жилось лучше, чем теперь, – разоткровенничается третий, – я чувствовал себя безопаснее.

И всё! Больше они ничего не скажут.

Не скажут они про перестройку и её последствия, которые бурным потоком захлестнули всех, от мала до велика. Не скажут они про вооруженные конфликты на территории бывшего СССР, в которых погибли сотни тысяч наших с вами соотечественников. Не скажут они про то, как танки выезжали на набережную в центре Москвы и стреляли по Белому дому. Не скажут они про то, как «скакал» и «обваливался» рубль, погружая всё вокруг в пучину безденежья. Не скажут они про то, как бо́льшая часть народа в одночасье остался ни с чем.

Подобные события перечислять можно ещё долго, да бесполезное это занятие. Единственно, чего можно от них добиться в ответ – общих фраз про «так было надо» или про «не вписались в «рыночек».

Вы думаете из них никто ничего не помнит или не знает про девяностые? Конечно помнят, конечно знают и всё понимают. Просто это клад. Их клад.

Они спрятали, закопали эти знания, так как история день за днём показывает и им, и нам с вами, что всё произошедшее в девяностые годы ужасно, а ужас нужно забыть, или лучше заменить другим ужасом, «байка-совковым», например, чтобы он не бил по ним.

– Ну что ж, товарищ и друг Панкратий, берём лопаты?

– Зачем? – поднимет в удивлении на меня глаза Панкратий.

– Будем клад откапывать.

город Москва

Февраль 2021 год.

ВЕТКА ВЯТКА

«Практически ничего не изменилось за исключением того, что стало во дворах теперь… Во дворах можно жить… самому и с детьми, с кем угодно. Когда я рос это всё только разрушалось. Была хоккейная коробка – бах, не стало хоккейной коробки. Мне было восемь лет. Я хорошо помню. Меня мама поставила на коньки, я, давай, кататься. И мог прийти на хоккейную коробку, включить на ней сам свет. Она освещается. Местные жители всё… Следят за льдом… туда-сюда. И вот, с годами, с середины восьмидесятых… с конца уже. И до середины девяностых я прям отчётливо помню эту просто деградацию всеобщую. Как люди становятся… сначала перестают здороваться друг с другом, потом перестают знать кто вокруг тебя живёт, двери эти многочисленные железные появляются везде вообще повсеместно. Вчерашний одноклассник вдруг резко облател и вот это вот: «Слышь б....» вот это начинается. В смысле?! Ты что творишь?! Это было повально».

Андрей «К.И.Т.» Чернышов

«Одно дело, что я собирал все эти побасенки. Они были… знаешь… я хотел назвать «Сказки Гриши Выпряжкина», но это всё бы свелось дело к каким-то сказкам, побасенкам, вот, а на самом деле то вся история про катастрофу русской жизни, русской, вот этой, сельской глубинки, которая просто летит в тартарары, и уже мы потеряли точку невозврата, по-моему, по многим вопросам уже прошли. Вот про это же это всё».

Игорь Растеряев

«Книга эта «Ла Чанку» Гойтисоло напоминает».

R.T.

1. Уроки испанского

Я помню себя маленьким четырёхлетним мальчиком, что ползает по полу комнаты, собирая железную дорогу с тем самым красным паровозиком, что ключом сбоку заводился. Там были ещё два грузовых пластмассовых полувагона, деревья и переезд с шлагбаумом, будкой, станционным смотрителем и семафором. Не удивляйтесь. Я человека и предметы поставил в единый ряд – всё это игрушки же.

Игра увлекает меня с головой. Я в омут нырнул. Железнодорожное полотно пролегает по пространству комнаты мимо стула, под ножками стола, мимо книг, разухлябистой стопкой сложенных в углу, и оканчивается у подножья горы-шкафа с стеклянными антресолями. Поезд прибыл на конечную станцию. Путешествию амба. Я смотрю на шкаф снизу-вверх, а водоворот времени раскручивает свою невидимую воронку, сначала медленно, затем сильней, ещё сильней.

Как заклинания звучат в голове слова: «Время меняет меня день ото дня», меняется и само время и вот я уже ползаю под кустами чёрной смородины у нас в саду, что под окном раскинулся. Кусты смородины кажутся мне густыми огромными. Есть ещё красная, но она кислит, а вот эта чёрная, сладкая-сладкая – язык проглотишь. Поэтому ползаю я именно под ней. Одну ягоду кладу в рот, остальную горстку ссыпаю в пластмассовое ведро, и опять, две в рот – остальные в ведро. Стараюсь не шуметь, дабы волшебство разгорающегося сказочного утра не вспугнуть. Ветки изогнулись в причудливых формах и будто искусственно, но на самом деле искусно подсвечиваются проснувшимся солнцем. Я от восхищения открываю рот и в этот самый миг на одну из них садится птичка. Маленькая такая серая птичка. На голове пёрышки взъерошены хохолком, будто обладательница их об подушку ночью примяла.

«Фьюти-фьють», – что-то пытается она мне сообщить, – «фитти-фьють».

Вертит кукольной головкой. На шарнирах она у неё что ли? Я ещё сильней открываю рот. Восхищение, нет, это так не зовётся. Что-то другое. Живое существо, маленькое, сказочное, глядит на меня чёрными бусинками глаз. Я осторожно протягиваю руку к птичке. Нет-нет, не для того чтобы сделать ей что-то плохое. Скорее это замена восторженному вздоху: «Ха!». Но движение даже не успевает нормально начаться, как птичка взмахивает своими резвыми маленькими крылышками и нет её, пропала. Лишь ветка слегка покачивается, указывая на то, что мне всё это не почудилось, а было взаправду. Куда полетела эта волшебная птица? Где приземлится? На какую ветку сядет? Что с ней случится? Не знаю, не знаю, не знаю!

Потом в журнале увидев изображение её (птичкиного) собрата узнал, что это был жаворонок.

«Время меняет меня…» вновь. И полетело время стремительней пули во след птичке и с птицей рядом, по птичкиным путям. Вот сначала папа нам с сестрой, а потом уж и я сам читаем Луи Буссенара. То «Адское ущелье» про канадских траппёров, то «Ошибку одинокого бизона» осиливаю, и всё про путешествия, всё про приключения.

В лицее Игорь К. комментирует Толкиена: «У него всю книгу герои куда-то идут». И справедливо это высказывание и для «Властелина колец» и для «Хоббита». И я читаю, опять зачитываюсь.

Там же в лицее я учу наизусть по-испански мой первый текст: «Yo trabajo en una fabrica grande. Jose no trabajo. El estudia en la universidad»^[1]. Этот текст учат все. Все три параллели, что поступили в восьмой класс. Этот же текст учили в прошлом году теперешние девятые, его же будут учить будущие лицеисты, что поступят в следующем году. А ещё мы учили текст про трактор, который ел, чтобы ездить не «gasolina»^[2], а «sopa»^[3]. Тогда он для нас казался весьма наивным. Нам уже не это нужно было. Что нам было нужно? Секундочку! Аня У. спрашивала у преподавателя испанского:

– Правда, что чёрный пиджак по-испански trajе negro^[4], а блины hojuelas^[5]?

– Traje negro это чёрный костюм, – поправлял невозмутимо Владимир Николаевич.

–Hojuelas! – кричали мы, забивая гол в ворота соперников, когда играли в футбол на первенство лицея.

Судья пытался дать за мат жёлтую карточку, а мы при этом с наглыми мордами его уверяли:

– Да это блины по-испански.

– Нет это мат! – был категоричен судья, прося вписать карточку в протокол.

Какой там «sopa»? Дальше шли исковерканные склонения глагола estar^[6]: «отстой, экстаз и т.д.» А венчал их голубой цвет, происходивший из серьги в ухе у второго преподавателя испанского языка Ярослава Сергеевича. Папа мне говорил:

– У Ярослава Алексеевича серьга в ухе, как у моряка, – путал он отчество учителя, – Есть поверье, что при кораблекрушении Посейдон моряков за эту серьгу вытащит из моря не дав утонуть.

– Нет, пап, – уверенно я противился родителю, – Ярослав просто azul^[7].

А дальше испанский плавно перетекал в институт и никак я не мог ни одного произведения прочитать на языке Габриэля Гарсии Маркеса и Че Гевары. В институте Марина Васильевна, женщина в годах, пять лет служившая на Кубе у Фиделя переводчицей, вела у нас занятия.

– Раньше он по пять часов без перерыва выступал перед публикой, – ехидничала переводчица, – теперь спустя три упал.

А я продолжал тему, начатую в лицее переведя как statisfaction^[8] слово «обеспечение».

– Это слово переводится как «удовлетворение», – поправляла меня Марина Васильевна, а девчонки многозначительно переглядывались: «Удовлетворение».

Преподаватель рассказывала по-испански свои любовные похождения на Кубе, про бурный роман с красавцем-латиносом. Девочки томно вздыхали, мальчики плевались «фу, сопли с сахаром», но, когда повествование «добрело» до интимной близости на океанском пляже под луной, возбудилась вся группа, точнее те, кто понял о чём речь идёт. А те, кто не понял дёргали впереди сидящих за плечи, косички (в зависимости от пристрастий) и интересовались:

– Что она про секс сказала?

Водоворот времени настигает меня вновь. Я бегу от него, но слишком резв он. Иногда я толком ничего не успеваю понять, а он уже пролетел мимо, прихватив и меня и моих родных. И вот передо мной на столе раскрыта «La Chanca» Хуана Гойтисоло, лежит толстый испано-русский словарь, а на мониторе мерцает страница с Яндекс-переводчиком (это если совсем туго с переводом будет). Я медленно, со скрипом, словно заржавевший ЗИЛ иду по тексту. Часто, сложно понять не описываемые события, а в ритм тяжело попасть. Это лень. Да-да, сложно себя пересилить, заставлять изучать иностранный язык, пусть он тебе и нравится, пусть у тебя возгорается внутри пламя, от событий, что связывают его, его изучение и твою судьбу.

Учу испанский, читаю Распутина «Уроки французского», пою песню «Уроки русского», пишу главу «Уроки испанского».

Пламя действительно возгоралось. Его всполохи видны сквозь строки неумелых, написанных мной стихотворений на изучаемом языке, а фактически набора слов с рифмованными окончаниями строк, как к примеру, вот это:

«El manifesto dado»

Una cosa no es da me dormir por la noche,

No olvido de este hay en mis coche,

No olvido fuiba al tienda, al cervesa.

Pienso cuando leia la manana pressa.

El manifesto dado no es para duda,

No es para retirada, para libre Cuba.

Para que conose sobre lucha de guardara,

Para no se ensusiado memoria Che Guevara.

Se retenedo uno, cuando enemigos tempestados.

Aqui fuiste al parte donde el final mas,

Repetiras con hermanos: «Viva, Fidel – es nos luz!»

No eres traidor para amigos sus.

Por otro lado elegeis la vida loca,

Porque podras levantase en rodillas nunca,

Pero eran tu y yo afortunado siempre,

Y escuchan nos enemigos: «Viva, Cuba libre!»^[9]

А вот ещё одно подобное стихотворение. И первое и второе написаны парой, друг за другом, всё так же неумело:

«Soy rojo»

Soy rojo – es facto,

Prepare las palabras para terracto.

Soy adversario la demacratia аmericana.

Estoy en la direccion el libre cubano.

Hablas que nosotrtos vida final del muerte –

Muerten todos, pero no para todos en el sielo puerta abierta.

Porque soy rojo este es bien negro.

Por ese mal blanco hable: «Hasta luego!»

«Quien es tu color?» – este me pregunta.

Puedes no contestar el es no para mundo.

Es personale para tu sona en tus orejas.

Este cancion de la victoria juga en bellas.^[10]

«La Chanca» я не прочитал до сей поры, однако вместе с приключенческими романами она зародила во мне главное – любовь к новым открытиям, любовь к путешествиям.

Вслед за жаворонком, что когда-то давным-давно спорхнул с ветки смородины и улетел в даль далёкую мы отправимся с вами по страницам повествования, что ждёт нас впереди. Посмотрим куда пернатый друг приземлился, ещё на какую ветку взлетел.

2. Подумать только!

Подумать только! Ещё позавчера, в четверг, я сидел в душном помещении корпуса «Т» университета, под потоками кондиционера, насквозь пронизывающими меня, и думал, как бы не заболеть. Ещё бы, ведь вся моя легкая летняя рубашка, да и майка под ней были мокрыми от пота – то давало знать о себе усердие последних рабочих дней перед заслуженным, долгожданным отпуском.

Какое, всё-таки, это сладкое слово – «отпуск». Целый год работаешь на пределе сил и возможностей, вертишься как белка в колесе, тянешь-потянешь эту репку и… вытянешь – наконец-то наступают завершающие деньки. Ты, в каждой своей работе, в каждом своём проекте, в каждом своём деле ставишь точку, и сдаёшь ключи на вахту, практически до начала осени, до Дня Знаний, до 1 сентября, когда школьнику снова нужно будет идти в школу, а студентам и бывшим абитуриентам – в институт.

Не без хвастовства скажу, что точку в любом деле поставить я умею. На этот раз её проставление было запланировано на пятницу. Никак не банкетом, а куда более интересным мероприятием.

Подумать только! Ещё вчера, в пятницу, я сидел за длинным столом в одном из конференц-залов Государственной думы Российской Федерации. Страсть как волновался. Приглашение на расширенное заседание экспертного совета при комитете Государственной думы по энергетике пришло к нам в университет ещё месяц назад. Тематика заседания отлично сочеталась с моими научными исследованиями. Официально она звучала, как «Место угольной генерации в топливно-энергетическом балансе России. Пути преодоления ограниченной конкурентоспособности угля в качестве топлива электростанций». Идеальное попадание – есть, что сказать и есть, что представить.

Я не каждый день посещаю Государственную думу, поэтому для меня всё было в диковинку. Рамка металлоискателя с двумя сотрудниками ФСО рядом с ней, расположенная непосредственно перед входными стеклянными дверьми. Затем очередь на получение карточки на проход на заседание в помещении, напоминающем кассы Городского автовокзала Ярославля или кассы метро на любой станции Московского метрополитена, где в обмен на предъявленный паспорт тебе выдают пластиковый прямоугольник говорящий следующему кордону охраны «добро» на проход уже непосредственно внутрь. А вот и он, этот самый кордон – опять рамка металлоискателя, интроскоп и неизменный сотрудник ФСО.

Кстати, сразу же после окончания института я чуть было не оказался в рядах ФСО-шников. Ходил на собеседование к человеку по фамилии Андропов, возможно родственнику Юрия Владимировича, но, как вы, поняли, выбрал аспирантуру в своём родном Энергетическом институте.

– Что у вас в сумке? – спрашивает ФСО-шник.

– Ноут-бук, – отвечаю, будто он сам не видел его только что, когда мой портфель был просвечен на интроскопе.

– Включите его.

Проблема в том, что компьютеру у меня уже пятый год шёл и батарея приказала долго жить, а посему без помощи розетки его включить было невозможно. Пытаюсь это объяснить служивому. Ему всё равно.

– Не включите – не пущу, – строго отвечает он.

Хорошо, что сразу же за рамкой металлоискателя в стене была оборудована розетка, видимо, для таких же, как я обустроили. Спасибо за заботу, а то, так бы и не побывал в Госдуме. Подсоединил, включил питание.

– Всё, вижу. Проходите.

Прошёл. По правую руку оказалась длинная деревянная лакированная стойка гардероба, по левую руку – большой интерактивный стенд Государственной думы – «место для фотографирования», как сейчас пишут в метро на информационных наклейках. Поднялся на лифте на требуемый этаж, нашёл нужный конференц-зал, зашёл сквозь стеклянные тонированные матовой краской двери. В центре открывшегося взгляду помещения располагался длинный прямоугольный стол, со сглаженными овально ориентированными краями, с аудиосистемой, включающей в себя индивидуальные микрофоны для каждого докладчика, с кнопками включения и отключения, расположенными под этими микрофонами, колонками, выведенными по больнично-белым гладким стенам.

За спинами докладчиков в два ряда группировались мягкие стулья, ожидавшие слушателей. На тех же «больничных» стенах висели широкие мониторы, для трансляции презентаций. Гости активно наполняли зал, докладчики уверенно рассаживались за центральным столом строго напротив табличек со своими фамилиями. Табличку с фамилией «Бураков» обнаружил сразу же, войдя в помещение конференц-зала.

Мне со своего места было хорошо видно, как занимали свои места за центральным столом представители ПАО «Мосэнерго», «Газпром Энергохолдинг», ИПЕМ, АНП «Совет Рынка», различных ОГК и ТГК, ну и Министерства Энергетики РФ, конечно же.

Не буду вам докучать скучными рассказами про само расширенное заседание и про доклады, прозвучавшие там. Единственное что мне ярко запомнилось – это вопрос по моему докладу представителя Министерства Энергетики РФ Мочалова.

– Зачем уголь газифицировать, если его можно сжигать напрямую?

Чуть меньше года спустя в Министерстве производственную практику проходила студентка, выполнявшая под моим руководством магистерскую диссертацию по тематике, связанной с обогащением энергетических углей. Я точно знаю, что уже на тот момент для Минэнерго тема глубокой переработки угля была интересна.

После заседания мы шли по московским улицам с представителем ОГК-2 – он тоже проявил интерес к моему докладу и задавал мне вопрос за вопросом:

– А зачем всё-таки нужно ещё и композицию жидкого топлива получать? – звучало от него.

Перед тем, как попрощаться со мной, представитель ОГК-2 поднял с плитки тротуара пятидесятирублёвую купюру, что выпала у шедшего впереди мужчины, затем крепко пожал мне руку, пожелав успехов в научных исследованиях, и побежал догонять «растеряшку». Я же, обходя лужи, оставшиеся после прошедшего утром дождя, обрушившегося на столицу вслед за недельной тропической жарой, направился ко входу станции метро «Охотный ряд».

Подумать только! Ещё позавчера я трудился на работе, ещё вчера я выступал в Государственной думе, а сегодня, рано утром, четыре верных колеса несли меня прочь от Москвы в завораживающую, манящую даль дороги, новых открытий, путешествия…

«Навстречу приключениям опаздывать нельзя!»

3. Жаворонок

«Жаворонок, ой да в тёмном лесе, эх… разгони горе моё».

Жаворонок встаёт рано, ранёхонько. В три часа ночи, а может быть и утра ещё темно, но вот в половину четвёртого летнее солнышко просыпается. Ещё с вечера сумки собраны, поклажа уложена, документы и деньги проверены. Под окном стоит верный автомобиль, который сопровождает меня (а я его) во всех поездках по родной стране. Технический осмотр пройден нами с успехом ещё месяц назад, бак заполнен 95-ым бензином под самую пробку – к путешествию готовы!

На права я начал сдавать, обучаясь на втором курсе института. Шёл далёкий 2005 год. Сдавал с «натугом», из-под палки, да так и не сдал. В финале постигло меня разочарование и в инструкторе, и в вождении автомобиля, да и в людях в целом, вскоре, конечно же, прошедшее.

На первом практическом занятии «учительница первая моя» (инструктор) рассказывал:

– Был у меня ученик, твоего примерно возраста. Сел за руль здесь же на площадке и сразу с управлением разобрался, и дрифт стал делать, а вот с теорией у него хреново было. У тебя-то с этим как дела обстоят?

Я, как приличный «ботан», естественно, успехи демонстрировал противоположные: с теорией у меня было всё более-менее, а вот практика шла туговато.

– Нет у тебя времени к машине привыкать! – продолжал давать наставления «учительница первая моя», – сел за руль и сразу же поехал! Понял?

Понимание не приходило. Промучились мы с инструктором положенных десять занятий, на том и распрощались. В ГИБДД теорию я сдал уверенно, а вот дальше площадки не уехал, не говоря уже о сдаче экзамена в городе. Надолго меня постигло уныние по автомобильному делу. Друзья-товарищи уже по две-три машины сменили, я же даже первой не опробовал.

Спустя десять лет, в 2015 году, с обучением вождению всё по новой завертелось. И здесь спасибо большое моей жене Ирише – она смогла на меня вовремя надавить, чтобы я сжал волю в кулак и, в конце концов, переборол боязнь практики. Так же хочу сказать огромное спасибо инструктору Константину Алексеевичу, что обучал меня и таких же, как я, «учеников» на территории Перовского технического колледжа №24 – автомобильная площадка там была оборудована.

Итогом моих мучений стали водительские права, выданные мне в конце июня 2016 года. А уже в августе 2016 года мы совершили первое длительное путешествие в село Дивеево Нижегородской области, в Свято-Троицкий Серафимо-Дивееский монастырь. Километраж этого путешествия составил свыше четырёхсот километров только в одну сторону.

Путешествовать я люблю, а потому впоследствии, в Дивеево съездили мы не раз и не два. Ездили и в Мордовию, и в Оптину Пустынь, и в Сергиев Посад, и в Переяславль-Залесский, который предстояло мне посетить и во время описываемой поездки. «Дорога зовёт», не прекращает звать!

Мой «железный конь», а точнее «железная телега» идеальна для подобных перемещений. В особенности, когда за рулём сидит новичок. Забыл снять с «ручника»? Забыл выключить фары? Забыл пристегнуться? На всё моментально будет подаваться звуковой сигнал: «Шарик, поздравляю, ты балбес!» А если забыл включить фары, то особо не переживай – автомобиль уже успел их включить за тебя. Он, не мешкая, включает их в тот момент, когда «хозяин» поворачивает ключ зажигания. Если к подобной заботе прибавить высокий дорожный просвет, компактные размеры и лёгкость в управлении, то получится не описание автомобиля, на котором я измеряю Россию – реклама получится!

«Жаворонок» спорхнул с новогиреевской ветки, прокрутился по Московской кольцевой автомобильной дороге и в половину пятого утра очутился в Южном Бутово.

«Где-то на самом краю земли, где кончается солнечный свет…» – поют в неофициальном гимне моего родного района.

– Конечно, всяк кулик хвалит своё болото, – говорил мне один из моих товарищей, – но я считаю Бутово самым лучшим районом Москвы.

Голосую «за» этот тезис обеими руками. Я здесь жил вплоть до 2013 года, затем женился и переехал, однако любовь к родным местам осталась, любовь к родным местам продолжает теплеть во мне мягким пламенем свечи.

Слева проносится одним мигом Бутово Северное с его неизменными «четырнадцатиэтажками», уходящими ровными крышами вдаль, с пожарной каланчой, млеющей в мареве сонного рассвета и переходящей в прямоугольник витражных окон, который мы давным-давно посетили с классом из моей первой общеобразовательной школы. Именно в этой части я впервые увидел, насколько быстро работает пожарная команда при экстренном вызове. Завораживает. «Одеваемся, пока горит спичка» – это про них, только пока горит спичка, пожарные успевают не только «одеться», но и съехать по пожарному шесту, натянуть на себя комбинезоны и выпить чаю с лимоном.

Далее улица Поляны прорубает себе дорогу мимо высокоэтажных домов «Токио», раскрашенных причудливыми сине-чёрными картинами, словно из аниме, с одной стороны и Бутовского леса с другой стороны.

Лес болен, болен уже давно. Под порывами периодически налетающего ветра деревья стонут, а уши слышат в этом стоне одно лишь слово: «Двухсотый… Двухсотый…» Когда ветер спит, дремлют и деревья, и «двухсотого» больше не слышно, но за то видно его хорошо. Особенно когда свежие «трупы» деревьев перегораживают ещё мокрые от прошедшего дождя тропинки.

За спину уходит и лес, и «Токио», и вот, глаз касается урбанистический пейзаж, прорезанный парящим мимо домов, над бульваром, над деревьями сказочным метромостом, по которому регулярно, раз в три минуты проносятся поезда, что везут пассажиров в Москву и из Москвы. Правда в столь ранний час метро ещё дремлет, и, вместе с ним, дремлют в туннеле близ станции «Старокачаловская» метровагоны.

Вокруг дышит летом утро, и ранним летним утром дышит парк, что простёр свои объятья на половину территории Южного Бутово.

– Здравствуй, родной, – говорит мне парк с радостным придыханием.

– Здравствуй, родной, – вторят ему пруды в парке, перешёптываясь промеж себя водой, что идёт по протокам между их зеркальными поверхностями.

– Здравствуй, родной! – добавляют к первым двум спикерам свою увесистую ноту деревья, что растут в парке, шелестя мне приветливо своими буйными кронами.

– Здравствуй, родной! – приветствует меня весь парк и вместе с ним весь район. Весь родной район.

И я говорю в ответ родному району:

– Здравствуй родной! Вот и я. Жаворонок твой прилетел.

«Жаворонок, ой да в тёмном лесе, эх… разгони горе моё».

4. Горлышко

С южнобутовской ветки «спорхнули» в шесть часов утра. Родители собирались основательно.

Ириша у меня столь продолжительные, да ещё и на машине, путешествия не любит, этим и объясняется моё одиночество на первом, самом коротком, отрезке пути.

– Кем работают твои родители, Ванечка? – задавали мне вопрос воспитатели в детском саду.

Затем тот же вопрос звучал в школе, в первом классе. На это я отвечал, слегка досадуя, что не знаю ответа на следующий вопрос «А что это за профессия?»:

– Мои родители геологи.

Сейчас у нас с папой большое количество совместных научных статей, написанных на стыке гидрогеологии и энерготехнологической отрасли. Так что, считайте, что я исправился в своём детском невежестве. И тут ты, дорогой читатель, можешь слегка удивиться: «Ты называешь своих родителей папа и мама?» Действительно, мужчины чаще всего с возрастом переходят на более грубые «отец» и «мать», дополняя к этому что-то типа: «Мать, дай пожрать!» И далее: «Хо-хо, я же настоящий брутальный мужик, хо-хо». Нет, сам я так не делаю. Родители как были для меня папа и мама, так и останутся ими. Если кто-то в своих аргументах любви к родителям выдвигает тезис: «Они мне дали жизнь». То я говорю: «Они мне дали всё», и при этом не лукавлю. Они оберегали нас с сестрой своей любовью и заботой в «лихие девяностые», они убедили нас в правильности выбора широкой институтской дороги после школы, ведь «ученье – это свет, а не ученье – тьма», они продолжают заботиться о нас и сейчас. Всё, что я на данный момент из себя представляю, это всё благодаря им.

За недели две до старта путешествия мы сидели с мамой на общем проводе, точнее на общей волне, и согласовывали путь, договаривались о гостиницах, я звонил своему троюродному брату Артёму, чтобы предупредить родственников о том, что мы скоро прибудем к ним в гости. Так что в шесть часов утра выезжая из Бутово у нас вся дорога была размечена и обговорена.

– Нина, смотри, уже стоят, – повернулся папа к маме, когда мы проезжали по МКАД пересечение с Каширским шоссе.

Действительно, на внутренней стороне кольцевой дороги была пробка. Причиной тому служила авария, что перекрыла аж четыре полосы движения.

– Видимо только недавно столкнулись, – подытожил я.

– Когда ехал было свободно? – уточняет папа.

Киваю в ответ.

Пробки в Москве, дорогие мои москвичи, как вы хорошо знаете сами, не редкость. Автомобилисту приходиться выгадывать день и время для того, чтобы минимально их коснуться. Придумать пути объезда, чтобы не попасть в их цепкие лапы, и даже в этом случае ты не застрахуешь себя от неожиданностей. Так что надёжней всего передвигаться по столице на городском транспорте. Ещё раз в этом убеждаюсь и благодарю Бога, что выехал пораньше и не попал в несколькокилометровую «автомобильную вечеринку».

Москва определённо перегружена, а ведь было время, когда от одного конца столицы до другого можно было доехать за полчаса. Сейчас в это уже и не верится. Практически тринадцать миллионов человек в Москве живут по официальным данным, тринадцать миллионов против девяти, что жили в столице в финале Союза. Если Нью-Йорк – это «Большое яблоко», то «Москва никогда не спит».

Москва стала центром притяжения, путеводной звездой для тысячей тысяч наших сограждан. «Все дороги ведут в Рим», – эту фразу недавно разбирали в эфире одной из радиостанций, что вещает на волнах московского региона. Относительно сей фразы у меня в голове всплывает продолжение, почерпнутое мной из моей «фэнтезийной» молодости, из серии книг про Владигора, что в те годы читал я запойно: «Все дороги ведут в Рим, но не всем суждено дойти». У нас же теперь: «Все дороги ведут в Москву, но не всем суждено дойти». Дойти то суждено, особых проблем с подобным не имеется, но далеко не на всех здесь будут сыпаться «золотые дожди», обольщаться не стоит.

Я люблю столицу. Не важны ни минусы, ни плюсы, что несёт с собой знакомство с ней. Я влюблён в её самую Красную в мире площадь, небо над которой засеяно рубиновыми звёздами, в сталинские высотки, что семью шпилями разрывают молочные облака и серые тучи, а чаще мерцают бриллиантовыми переливами в лучах сияющего во всю свою круглую стать золотого светила, в изгибы Москвы-реки, опоясывающие парки, скверы и близкий моему сердцу Нагатинский затон. Влюблён в то, как несёт робкие волны мимо парка Лефорта Яуза, а вместе с ними (волнами) и та самая лодочка, что «плыла и качалась по реке», летит в водоворот времени.

Высотные дома заканчиваются, растворяются вместе с ними в столичной дымке Мытищи и Королёв, с макетом ракеты, что, словно перед стартом, устремлена носом в лазурь. Что там ждёт впереди? Под колёсами Ярославское шоссе, а на дороге… опять пробка. А как вы хотели? Шесть полос переходят в четыре, а потом и в две. На МКАД при перекрытии одной из пяти полос уже начинаются затруднения, нам же суждено пролезть в так называемое «горлышко» – поди, попробуй. Настанет тот день, когда «Ярославку» расширят и она будет пропускать достаточное количество машин, ну а пока из шести полос в две, из шести в две. Лезь, как хочешь, хоть волком вой, но пролезь, будь добр… будь бодр.

Пока машины стоят, я успеваю окинуть взглядом, окружающий нас пейзаж. Низкий мост, с нависающим над крышами автомобилей грязным животом, за ним минут через двадцать по правую руку медленно плывёт заправка «ТАТ-нефть», с зеленеющим партизанским щитом.

– Останавливаться будем?

– Останавливаться не будем.

Сделаем это на загорской объездной, хотя какой он сейчас, к лешему, Загорск?! Нужно пролезть в «горлышко» и перевести дух, а то будет всю остановку довлеть над тобой, будто гул пикирующего самолёта, мысль о том, что через «горлышко» ещё ползти предстоит.

О пикирующем самолёте. Мыслями возвращаюсь в детство. Серпухов, пойма Оки. Мы, я, сестра, папа и мама копаем картошку у тётки на огороде. Огород разбит в пределах бывшего колхозного поля. Фоном в небо по очереди с аэродрома, что базируется рядом, взлетают спортивные самолёты. Один из них, с пилотом-шутником за штурвалом, «откатав» свою программу делает на прощанье петлю в небе и затем резко снижается над огородами. Я чувствую нарастающее давление в барабанных перепонках, что усиливается вместе с приближением дюралевого красного брюха. Папа мне что-то кричит, но я уже ничего не слышу. Громоподобный рёв, порыв ветра, срывающий с меня джинсовую кепку, раскачивающий тоненькие плодовые деревья вокруг. Воздух над нами режет тень, и затем железная птица скрывается дальше за защитной посадкой. Я перепуган и представляю в отместку, как всаживаю в брюхо самолёта одну за одной пули, что сливаются в общую очередь, прямиком из рожка воображаемого мной автомата, которого в руках у меня естественно нет.

– Козёл, – посылает в след проклятие тётка.

– В войну, – со знанием дела рассказывает папа, имея в виду, конечно Великую Отечественную, – когда заканчивался боезапас, наши лётчики снижались над немецкими позициями и увеличивая скорость преодолевали звуковой барьер.

– Зачем? – округляю я от интереса глаза.

– Хлопок при преодолении звукового барьера раздаётся. Глушило в окопах фашистов, контузило.

Что-то там ещё было в рассказе этом, не помню уже. А наше повествование следует вместе с путешествием:

«Ребята, пролезли мы в «горлышко»! Дальше объездная дорога пошла, что пролегает разогретым асфальтом вокруг Сергиева Посада. На ней и постоим, переведём дух. Привал впереди! Ура, товарищи!»

Хронометр фиксирует время, близкое к десяти часам утра. Экран планшета, на котором открыто приложение навигатора, сообщает нам, что нынче суббота.

5. Поезд «Ветлуга»

Путешествие наше прилетело ко мне прямиком из детства. Только описываемый путь мы проделывали раньше не на автомобиле, а по железной дороге… да и страна тогда другая была.

Вспоминаю ещё одно счастливое лето. Я, моя сестра Лена и папа с мамой приезжали на Ярославский вокзал, что у метро «Комсомольская» раскинул свои перроны, и садились в сказочный поезд с красочными надписями по бортам вагонов: «Ветлуга». Поезд следовал до Шарьи, но мы сходили раньше. В центре Костромской области, утонув в Костромских же лесах стоит по сей день городок Мантурово, с аккуратными разноэтажными домиками, весь в зелени деревьев да кустарника, в садах и огородах. Заводы и фабрики, которые в то время давали городку жизнь, тоже утопали в зелёных посадках. Город был взят в окружение плотным кольцом боров, с соснами-исполинами – сёстрами корабельных мачт, беломошником, а за ними (борами) простирались картофельные поля. Зеленели листья деревьев защитных посадок у автомобильных дорог, по краям стояли сбитые из досок заборчики, причудливо сложенные «домиком» и подпирающие друг друга как два пьяных товарища завалившись «один на другой».

– Для чего это? – интересовался я у папы, показывая ему через окно, – вот, вот, опять проехали… Для чего так делают?

– Для того чтобы зимой снег скапливался – отвечал тогда со знанием дела папа.

Я смотрел вокруг и запоминал – будет чем удивить ребят во дворе – у нас такого не встретишь.

***

Состав к перрону Ярославского вокзала подтягивал маневровый тепловоз, зеленого цвета с большим гербом Союза либо с красной звездой, прикреплённой, как мне казалось, на месте носа. Медленно, неспешно, основательно, подкатывались пока ещё пустые вагоны. Через толстые двойные стёкла были видны открытые двери купе, для удобства поднятые верхние и нижние полки. На задранных вверх деревянных столиках закреплены белые с синими двойными горизонтальными полосками скатерти, больше напоминающие своей толщиной полотенца. Состав замирал, со скрипом отворялись тамбурные входные двери вагонов и пассажиры, в сопровождении провожающих, стремились попасть внутрь, занимая места, согласно купленным билетам.

Родители брали целое купе. Папа с мамой распаковывали и укладывали в подседельные короба сумки, а мы с сестрой сидели по обе стороны от столика и долго и упорно вглядывались в сгущающиеся московские сумерки, будто грязную вату пытались проткнуть их своими взглядами.

Скоро состав поедет мимо городов и деревень, мимо полей и лугов, по цветущей, живущей, дышащей своим особым ритмом огромной стране. Такой родной, такой любимой. Ночью, когда поезд будет долго стоять у перрона станции в Ярославле, я выберусь из-под одеяла и чуть подвинув шторку, через образовавшуюся щёлку увижу вокзал и большое количество людей на нём. Люди снуют мимо вагонов: кто-то спешит на поезд, кто-то по своим делам, а кто-то просто сидит и ждёт чего-то или кого-то. А на следующей день, когда состав пойдёт по Костромской области перед моим взором, будут проноситься деревни и городки, такие же, как Мантурово, и везде я увижу людей, много людей. Что вам Москва? Тут тоже всё дышит жизнью! Здесь тоже люди живут, влюбляются, рожают и умирают, смеются и плачут, работают, выходят на пенсию, ругаются, поют песни, справляют дни рождения, мирятся. Жизнь бьёт ключом! Вот на мотороллере по асфальтированной дороге едут мужчина и женщина. У них огромных размеров рюкзаки. Мужчина следит за дорогой из-под нависающих густых бровей, женщина придерживает рукой белый платок, завязанный на голове косынкой и поглядывает на пролетающие мимо вагоны поезда.

«Тоже читает надпись «Ветлуга», – летят вместе с вагонами мысли у меня в голове.

Мотороллер уж умчался давно из нашей истории, пока я тут описывал его наездников, но едут и другие люди по этой дороге, идущей параллельно железнодорожной насыпи. Вот автобусная остановка, полна народу: бабушки, «кто с внучкой, кто с Жучкой», с вёдрами, полными лесных ягод, черничных, тёмно-синих, ждут автобуса, следуют из близлежащего леса. Асфальтовый настил дальше выходит к железнодорожному переезду. Вижу скопление машин. Шлагбаум закрыт, на высокой железной лестнице идущей в будку смотрителя стоит сам смотритель в оранжевой рабочей безрукавке и держит флажок в руке: «С путями всё в порядке! Проезжай машинист! Провози свой состав!» Но и эта картина проносится мимо и улетает из нашей истории, и вот уже поля, поля тянутся за горизонт. Стройными рядами двигаются тракторы тянут телеги, готовят, а затем и собирают урожай для огромной страны. Они похожи на маленьких божьих коровок, только с синими крылышками, накроешь ладошкой окно – и нет их, уже не видно. Но на самом деле люди работают, выполняют свои обязанности, и страна живёт. Радуется солнцу, теплу, чистому небу над головой, лету и последовавшей за ним осени будет радоваться, зиме, весне. И так из года в год, было, есть и будет. Я так тогда думал.

***

Под мерный стук колёс разнообразные яркие насыщенные пейзажи часами проносилось мимо окна купе. Рядом о чём-то размеренно, подстраиваясь под ритм хода поезда, переговаривались родители и пытавшаяся влезть в разговор, в виду своего взросления, сестра. Вот уже на светлом деревянном покрытии купейного стола появилась «скатерть-самобранка», которую заботливо расстелила мама. На ней в целлофановых пакетах разместились варёные яйца, запечённая курица, хлеб чёрный бородинский, нарезанный тонкими аккуратными кусочками, солонка, наполненная одним из некогда самых дорогих продуктов на Руси – подошло время ужина.

– Нравиться тебе наша страна? – задаёт мне вопрос папа.

– Да, очень.

Папа одобрительно кивает в ответ головой, а дальше чуть хитро прищуривает глаз и спрашивает ещё:

– А чего угрюмый такой?

– Устал ехать.

– Устал? – смеётся глава семейства, затем с искренним сочувствием, которое может исходить только от родного человека, ободряет, – ничего, чуть-чуть ещё потерпи, завтра приедем.

– Дедушку с бабушкой увидишь, – помогает папе мама.

Вот они так всегда, всё делают вместе. Чтобы не случилось, всю жизнь они друг другу помогают, делят трудности и радости. В счастье и в печали, всегда вместе.

– Да, давно уже не видели дедушку с бабушкой, – теперь соглашается папа, – соскучились, наверное, по ним? – на этот раз обращается он к детям одновременно.

Мы с сестрой в ответ соглашаемся.

Едет и едет поезд, а никак доехать не может. Далеко, видно, Мантурово от Москвы находится. Вот уже и ужин прошёл, совсем за окном темно стало. Вагон медленно затихал – люди ложились спать. Родители потушили верхний свет, оставив гореть ночники в изголовьях нижних полок. Скоро и ночники выключат, а электровоз будет всё также размеренно стучать колёсами по путям и уверенно тащить состав на северо-восток страны.

За окном не видно ни зги, лишь изредка, проезжая освещённые фонарями места, проступали силуэты кирпичных и деревянных зданий, очертания деревьев, попадались заплутавшие, по чьему-то неведомому умыслу, путники, но и они таяли в отблесках горевшей бледным светом лампочки.

– Дети, пора спать, – певуче, растягивая слова, призвала мама.

Забравшись под одеяла, щелкнув металлическими палочками-выключателями, временные обитатели купе вместе с окружающей обстановкой провалились в темноту.

Я лежал на спине и слушал биение колёс об рельсы, словно сердце в грудной клетке, что даёт составу жизнь. Потолок то выходил в прожектор на авансцену под вспышками пролетающих мимо окон фонарей, то обратно отодвигался в темноту. Маленькими шажками подкрался сон и вскоре я провалился в дрёму.

В поезде спится беспокойно. В Люблине, вагоны долго перецепляли, поезд «пыхтел», сотрясался, двигался то чуть вперёд, то чуть назад. Из-за шторки, уткнувшись носом в окно, я следил, как мужчина в оранжевой станционной спецовке фонарём просвечивал пространство между колёсами.

– Ты чего там? – послышался сверху голос мамы, – давай спи.

И как по мановению волшебной палочки опять наваливается сон вместе с набором скорости при отходе от станции.

Утро надвигалось из-за горизонта огромным тяжёлым огненным шаром. Здесь и небо, и солнце совершенно другие. Одно слово – севернее. Поезд шёл по перепаханной равнине. Техники в полях ещё не было. Ещё весь вагон лежал тряпичной куклой в тишине после ночных приключений. А пока, рядом с железнодорожной насыпью росли тонкоствольные молодые деревья, высаженные рядком и отталкиваемые потоком воздуха от поезда. На горизонте высился густой, непроходимый лес. Сказки про Иванушку и Алёнушки пришли из этих мест. Вот там, в том дальнем лесу, как раз и было то самое «копытце с водой», а жили брат с сестрой вот в той деревушке, чьи домики приютились под сенью нависающих над ними многовековых деревьев. Поезд, тем временем, бойко взлетел на монолитный мост, возвышающийся над дельтой реки. Здесь звук стука колёс о рельсы изменился, стал гулким, отражаясь от воды. Сказки продолжились: «молочные реки, кисельные берега» – и спрятаться есть где от гусей-лебедей. «Кисельные берега – топи», – заиграл в голове голос, – «молочные реки – глубокая вода, где рыбы много». Издавна леса, реки, поля кормили русских людей, спасали русских людей, служили русским людям. Затем помогали служить русским людям. Теперь уже седьмой десяток оканчивался, когда леса, реки и поля опять служат русским людям.

***

Поезд остановился подле низкого перрона. Мы с сестрой вышли в тамбур, волоча сумки, что были полегче – тяжелые достались родителям. Из вагона на свежий иссиня чёрный асфальт перрона была спущена металлическая лестница, рядом с которой на самом перроне стояла проводница – полная женщина в красном колпаке белой блузке, железнодорожном костюме – пиджаке и юбке тёмно-синего цвета. Несколько мгновений назад проводница открыла дверь вагона, спустила эту самую лестницу, на верхней ступени которой сейчас стояли мы, закрепила её и «процокала» по железным пупырчатым ступеням своими толстыми короткими каблуками туфель. Теперь женщина в красном колпаке стояла на перроне у лестницы, улыбалась сходящим вниз пассажирам и желала им счастливого пути. Сестра, а затем и я неуверенно начали спуск по ступеням и сначала девочка, а затем и мальчик попали в крепкие мужские руки. Я поднял голову на встречу взгляду весёлых голубых глаз из-под тонких линз очков и услышал, как Лена радостно выдохнула: «Дедушка!» Дедушка заулыбался, принимая с лестницы внучат. Он аккуратно поставил нас в сторонку на асфальт перрона и бросился помогать спускать папе с мамой чемоданы.

– А где бабушка? – поинтересовалась Лена.

– Где и положено быть настоящей хозяйке, – пояснил Юрий Александрович, – на кухне манты готовит.

– Манты! – радостно захлопал я в ладоши.

– Приехать в Мантурово и не отведать мантов – это был бы непорядок! – продолжал дедушка.

За разговором, дедушка и встречаемые им, все вместе, обогнули одноэтажное, выполненное из серых плит и имеющее деревянную скворечную крышу здание вокзала и направились к въезду на станцию, к железной конструкции автобусной остановки, откуда следовал транспорт до дома, где ждала гостей бабушка.

– Мы не на автобусе поедем, – покачал головой дедушка, – вон наши машины стоят, – указал Юрий Александрович на кремовый «каблучок» и белый «Жигуль», парочкой жавшиеся недалеко от остановки.

Рядом с ними мялись двое мужчин, спрятавшись от окружающих в облаке сигаретного дыма, будто накрытые туманом утренней долины.

– Вы автомобили с завода заказали? – поинтересовалась мама.

– Да, на заводе дали, вас встретить, – утвердительно кивнул дедушка.

6. В другой стране

Бабушка суетилась, переходя то на кухню, то обратно в зал, то вновь на кухню. Уносила грязную после еды посуду. Мама и Лена ей помогали. Угощение было изумительным. Дедушка и папа сидели на стульях в комнате, я напротив них через стол, на диване.

– Вижу, спортом ты занимаешься, – говорил дедушка, пока манты в желудках проходили процессы переваривания и усвоения, – а что насчёт ума? Какие книжки читаешь?

– Ну-ка, расскажи деду, какие ты книги прочёл? – подхватил папа.

– «Приключения Тома Сойера», «Приключения Гекльберри Финна», «Борьба за огонь»… – начал перечислять я, загибая короткие, чуть припухлые пальцы на правой руке. Причём, загибал я их указательным пальцем левой руки, видимо красочней получалось. Справедливости ради нужно отметить, что половину из названных книжек прочитал нам папа – мы с Леной только и делали, что внимательно слушали.

– Это хорошо, – остановил меня поднятой рукой дед, – а как же стремление к звёздам? Романтика?

– А что? – непонятливо пожал плечами внук.

– Как что? – продолжал дед, – я не услышал про «Робинзонов космоса»…

– Нет, про Робинзона Крузо мне не нравится, – протестующе закачал головой я.

– Да я тебе не про Крузо говорю, – пояснил Юрий Александрович, – я тебе про других робинзонов говорю, космических. «Робинзоны космоса», не читал?

– Нет, – продолжал отрицательно качать головой я, но дед не унимался:

– Или, вот если тебе зарубежные писатели чем-то не угодили, то слышал ли ты про «красного графа» Толстого и его литературное творчество?

– Нет, – продолжал отрицать всё я.

– Ну как же? – непонимающе смотрел дед на внука, – «О, время – таинственные сроки… ледяное пространство вселенной…», – неслись в пространство зала строчки толстовской «Аэлиты».

Внук слушал внимательно отрывок, который цитировал дедушка. Я старался лишний раз не дышать, но совсем не дышать не получалось.

– Нет, – вновь звучало отрицание, когда дедушка закончил цитировать.

– Хорошо, ну а Гагарина ты знаешь? – пошёл дедушка на крайние меры.

– Да, Гагарина я знаю.

Дед, будто бы принимая моё согласие, цитировал далее:

– «Вся моя жизнь кажется мне сейчас одним прекрасным мгновением…» – всё по известной речь первого космонавта, что разошлась, была растащена на большие и малые цитаты.

К концу монолога на устах у Юрия Александровича проступила улыбка.

– А вот это кто написал? «От чего луна так светит тускло…» – и Юрий Александрович вместе с автором ушёл путешествовать словами и строчками по садам и стенам Хороссана.

Дедушка читал эмоционально, повысив голос, выделяя начало и конец предложений, будто на большую аудиторию декламировал.

– Не слышал такое стихотворение? – поинтересовался он, глядя на внука сквозь блестевшие стёкла очков.

Я опять сел на своего конька, отрицательно покачав головой.

– Это Есенин написал, – пояснил после секундной паузы дедушка, – ну что ж, придётся нам с тобой пока вы у нас гостите, учить стихотворения и книжки читать.

На бурные голоса мужчин пришли женщины:

– Вы чего раскричались? – поинтересовалась бабушка.

Её непослушные завитушки волос топорщились из-под белого платка, повязанного на голову в виде косынки и сбившегося после трудов на кухне.

– Мы читаем стихотворения, – пояснил за всех Юрий Александрович.

– Какие? Евтушенко? – продолжала допрос бабушка.

– Можем и Евтушенко.

– Прочтите, прочтите – захлопала в ладоши от предвкушения Лена и тут же сходу плюхнулась на диван рядом со мной, слушать.

Дед, чуть-чуть подождал, смерил взглядом аудиторию, устроившуюся в комнате, чтобы послушать стихотворения. В нависшей тишине яростно билась в окно муха, в попытках улететь на улицу. Видимо, ей людское общение не нравилось. После театральной паузы дедушка начал нараспев:

– «Благословенна русская земля…», – когда дед читал стихотворение, все присутствующие в комнате притихли и слушали с великим вниманием.

Мне представлялся труженик, тот самый, чей прототип я наблюдал из окна, пока ехал сюда в поезде. Вот я смотрю поутру в окошко вагона, а там, в окошке, пока все спят, стоит колхозник в поле. Этот колхозник «вышел рано на заре и поразился вспаханной земле за эту ночь его руками поднятой…» Вот она деревенская лирика, вот он поэт-почвенник.

Стихи Евтушенко лились из уст дедушки и неожиданно кончились, так же певуче с одной стороны, с другой стороны резко, как и начались.

– А патриотическое? – попросил внук деда, – у Евтушенко были патриотические стихи?

– Да у него есть патриотические стихотворения, – поправила сына мама.

– У него все стихотворения патриотические, – заверил Юрий Александрович, – вот которое я прочитал, разве оно не патриотическое? Поэт выражает свою любовь к Родине, родной земле, к труду.

– Нет, – опять запротестовал внук, – я хочу, чтобы там было про нас, про русских, про советских.

– Хорошо-хорошо, – поднял руки, сдаваясь, Юрий Александрович, – вот тебе и про нас…

И начал:

– «Мы русские. Мы дети Волги…»

– И Москвы-реки, – выпалил я со своего места в помощь.

Дедушка на мгновение прервался, посмотрел на меня, блеснув стеклами очков, улыбнулся и подтвердил:

– Да, и Москвы-реки, и Вятки, и Унжи, – а затем продолжил читать.

После прочтения стихотворения в комнате повисла тишина, в которой слышны лишь были поскрипывания деревянных стульев, на которых сидели Юрий Александрович и наш папа, да опять же продолжала биться, пытаясь пробить собой стёкла и улететь в благоухающий яблоками, грушами и ещё какими-то невиданными запахами оазис цвета и листвы, муха. Дедушка закончил паузу, обратившись к внучке и внуку:

– А знаете ли вы, дети, сколько у нас в стране разных народов живёт?

Я вспомнил карту Советского Союза, которую видел в атласе дома. На карте были очерчены границы СССР и показаны республики, входящие в состав Союза. Самая большая по территории республика была РСФСР – Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика. Существовала и более хулиганская расшифровка этой аббревиатуры: «Ребята, смотрите, Федька сопли распустил!» Однако, эту расшифровку я предпочитал не произносить, лишь только помнить. На каждой из территорий республик на карте были изображены мальчик и девочка в национальных костюмах, милые улыбающиеся кругляши. С запада к РСФСР примыкал целый конгломерат республик: Эстонская ССР, Латвийская ССР, Литовская ССР, вместе с Калининградской областью выходили на берег Балтийского моря. Я даже чуть прикрыл глаза, представляя себе карту. Далее, чуть ниже, оканчиваясь выходом к Черному морю, кружево плели территории Белорусской ССР, Украинской ССР, которая, как раз, к Чёрному морю и выходила, Молдавской ССР. На всех этих территориях карта изображала всё тех же мальчика с девочкой в национальных одеждах. Далее, через аппендикс, Краснодарского края, кружева продолжались Кавказскими республиками: Грузинской ССР, Армянской ССР, Азербайджанской ССР. А через пролив Каспийского моря гордо раскинулись территории Казахской ССР, Узбекской ССР, Туркменской ССР, Таджикской ССР и Киргизской ССР.

«Как же их много», – думал я, пытаясь судорожно сосчитать все народы, живущие в Союзе.

Видимо, тем же занималась и сестра. Я это понял, когда она быстро выкрикнула:

– Пятнадцать! Пятнадцать народов, дедушка!

Я посмотрел на деда, на родителей, на бабушку и согласился:

– Пятнадцать…

– Пятнадцать? – играя, округлил дед глаза, – ну давайте вместе считать, загибая пальцы.

При этих словах Юрий Александрович выставил вперёд руку и начал вместе с внуком и внучкой загибать пальцы на свою шершавую мозолистую ладонь.

– Русские, раз, – «раз», то есть счёт дети с дедушкой повторяли хором, – белорусы, два, украинцы, «три», – так счёт продолжался, а Юрий Александрович, и мы называли и считали следующие народы: узбеки, казахи, азербайджанцы, татары, армяне, таджики, грузины, молдаване, литовцы, туркмены, киргизы, немцы…

– Дедушка, так немцы в ГДР и ФРГ живут…

– И у нас они тоже есть, – примиряюще поднял руки дед, и затем продолжил счёт, – …немцы, ненцы, чуваши, латыши, башкиры, мордва, поляки («А поляки в Польше!»), эстонцы, чеченцы, удмурты, марийцы, авары, осетины, лезгины, корейцы, каракалпаки, буряты, кабардинцы, якуты, болгары, даргинцы, греки, коми, кумыки… – Юрий Александрович считал и считал, остановившись на счёте «пятьдесят» или «шестьдесят», а потом дополнил, – и ещё много и много разных народов.

Наступила опять пауза. И в эту паузу, как маленькая мышка успел втиснуться я, со своей просьбой:

– Дедушка, а завод покажешь?

– Интересно тебе?

– Очень.

– Тогда обязательно покажу.

***

Массивные своды новеньких строящихся зданий, крыши и опоры которых тянулись к небу, как руки поднимающегося из ямы фундамента гиганта действовали завораживающе. Суета нескольких тысяч людей на строительной площадке и вокруг неё напоминала огромный муравейник, где каждый из муравьёв знал, что ему делать и что от него требуется.

Юрий Александрович пообещал внукам, что обязательно сводит их на завод, где работает сам. И вот, в один из дней, эта экскурсия воплощалась в реальность. Сейчас, стоя всей семьёй чуть в стороне от асфальта дороги, по которой сновали машины, строительная техника, проходили в организованных группах и по одиночке рабочие, транспортировались грузы и строительные материалы, экскурсанты поражались размаху стройки. Казалось, здесь весь город собрался и был погружен в скрежет, лязганье, рёв моторов, стук отбойных молотков, жужжание болгарок и прочего строительного шума.

– Ну как, впечатляет? – присел рядом со мной папа.

– Да.

– А вот здесь котельная строится, – указал рукой Юрий Александрович на здание с длинной кирпичной трубой.

– А что это за котельная, дедушка? Что там делают?

– На котельной вырабатывают тепло, – многозначительно поднял вверх палец дед, – Всё это требуется для завода. Энергетика – важная отрасль. Кстати, а чуть подальше, – показал он рукой вглубь строительной площадки, строится ещё одна котельная, которая будет питать соседний завод, – здесь он указал куда-то в сторону, за ограду строительной площадки, – и частично городские дома.

Я продолжал разглядывать гигантскую стройку во все глаза. Люди в спецовках, и строительных касках белого, синего, красного цвета, разбитые на группы, или как здесь говорилось, бригады, обосновались на своих участках и «выращивали» металлическое дерево, которое через год-два должно было дать стране «впечатляющий толчок», помощь, такую необходимую.

Я всё смотрел на трубу котельной, она напоминала башню водокачки, что стояла близ Милицейского посёлка, но была не такой узкой в горловине.

– Нравиться тебе котельная? – опять задал вопрос мне папа.

– Да, и про пар нравится.

– Ну, что, может быть, энергетиком будешь?

– Может и буду.

7. Вотчина Александра Невского

Наш «Степвэй» стоит на обочине двухколейного пыльника. Багажник и двери открыты – сквозь салон порывами природа дышит воздухом. В полукилометре за спиной раскинулся островок высаженных деревьев – кладбище села Красное. Само село я не видел, его дома и постройки располагаются ещё дальше по пыльнику, и поэтому утверждать «красное» ли оно или нет не берусь. Факт наличия в паре километров от села тепличного хозяйства, говорит о том, что работа здесь есть, а значит есть шанс и для жизни. Остальное пространство мало по малу осваивает новая стихия – буйная, неуправляемая.

Мы остановились на отдых, съехав с объездного шоссе и углубившись по пыльнику в поля. Объездная дорога уже никак не загорская – Сергиев Посад давно лежит за спиной, а на горизонте высятся купола храмов и маковки церквей Переславля-Залесского, объезжаем его.

Папа рассказывает, как во время одной из поездок в ярославский Козьмодемьянск они также останавливались здесь на пыльнике, именно вот в этом самом месте и нос к носу, а точнее нос к клюву, столкнулись с крупной хищной птицей.

– Похоже, орёл был, – завершает свой рассказ папа – охотился.

Я в очередной раз расстраиваюсь: упустил шанс встретиться с дикой необузданной природой. Что ж, шансы ещё будут, будет ещё много шансов.

Там за городом плещется озеро Плещеево и влево, его огибая, уходит дорога под указателем «Ботик Петра». В голове всплывают школьные знания про «потешные баталии» и «дедушку русского флота».

Родители регулярно подкладывали мне книги интересные, дабы я знакомился с историей Отечества. Сначала, казалось, что всё это тщетно и знания проходят мимо, но сейчас раз за разом в голове всплывают ассоциативные фразы и словосочетания, и я вспоминаю, продолжаю вспоминать прочитанное. Так происходит и с «ботиком»: Апраксин, нешуточные шутейные морские сражения с последующим серьёзным прорубанием окна в Европу. Потом через это окно к нам полезла нечисть всякая, но теперь это вехи истории, местами тщательно позабытой, подтёртой ластиком.

За лет десять до описываемой поездки мне посчастливилось посетить «ботик», точнее место музея – само судно находится на суше, закованное, будто в цепи, в просторное деревянное строение, больше напоминающее амбар. Когда экспозиция отправлена на отдых – на дверях «амбара» висит большой амбарный, по принадлежности, замок. Ключ у смотрителя музея, что в это время либо дневалит, либо вечеряет.

Как раз, в такой промежуток времени попали и мы с «ботиком». Перед «амбаром» толпился народ, человек двадцать идентичных мне ротозеев, читали объявление гласившее: «Сегодня у музея «Ботик Петра» выходной день». Часть же прочитавших его уже слонялась взад-вперёд по берегу озера, кто-то глядел на воду, кто-то выискивал камушки, будто бы на море приехал. Смирившись с тем, что «ботик» увижу в следующий раз, я присоединился к группе заинтересовавшихся озером.

– Митрий, поторапливайся!

– Сейчас отсель мы вдарим шведу!

Казалось, эти возгласы звучали, оживая сквозь века над ровной гладью озерного зеркала, слегка припорошенного, будто снежной крупой, дымкой тумана. А по воде следовали призрачные потешные эскадры, те, от которых большой русский флот родился. Родился ли? Он был и ранее, иначе как Вещий Олег до Царьграда добрался бы прибивать свой щит на врата?

Но этим Переславль-Залесский для меня не заканчивается. Следуя в сторону «от Москвы» «ботик» – это только первая остановка в окрестностях города, да и в самом городе. Если обогнуть озеро с востока – придёшь к стене монастыря, где Никита Столпник верижничал. На входе на территорию монастыря грудью заслонил мне путь бравый казак, при нагайке.

– В шортах в святое место входить нельзя, – указал он своей протянутой дланью на мои голые волосатые ноги, чуждые летнему загару.

Голос – побратим бас-гитаре, звучал увесисто, убедительно. У входа на стене висел целый ворох покрывал, платков и всяких там тряпок, видимо, для таких же недотёп, как и я.

– Одеться следует, когда в святое место входишь, – указал невозмутимо на покрывала казак.

Я выбрал однотонное чёрное и обмотал его вокруг ног, закрепив узлом на поясе на манер юбки, уходящей в пол. В сочетании с белой футболкой получилась классическая черно-белая цветовая гамма.

– Ты как японская красавица, – подтрунивали надо мной мои спутники, а я горделиво вышагивал по территории монастыря: «Шотландцы носят килт».

А столп то крохотный, еле одному человеку возможно уместиться, тем более такому габаритному человеку, как я. Никак он не лестницей-чудесницей в небо уходящей обозначен. Наоборот, нишей, углублением в землю выдолблен. Здесь и справлял дни свои святой Никита в молитве, посте и послушании. Здесь и отполировались до серебряного блеска его роковые вериги.

Дальше от столпа высится побеленная монастырская стена, камнем выложенная, а за ней, всё также, изредка, плещется сонными волнами Плещеево.

Центр города, да и сам город – вотчина Александра Невского. Он здесь родился.

– Вот та самая часовня, в которой Александр Невский со своими воинами справлял моления перед походами, прославившими его, – указывали нам экскурсоводы чужих экскурсий (своей не было) на «крохотулечку», притаившуюся на главной площади.

Город дышит великим русским князем-воином, стариной построек, красотой и древностью храмов и часовен. Да, и конечно, крепостной земляной вал – элементы его сохранились по сей день. Подобный, чуть позже, я увижу в Галиче.

Воспоминания проносятся в моей голове одной непрерывной лентой, пока я смотрю с места нашей стоянки на раскинувшийся вдали город. А там из-за леса уже призывно поёт песню Ростов Великий, его кремль и ещё одно огромное море-озеро – озеро Неро.

– «Зелёною весной, под старою сосной с любимою Ванюша встречается…» – слышится бодрый заряд залихвацкого мотива.

Пора, пора продолжать путешествие – двигаться дальше. Сегодня мы должны переехать Волгу. «Кровь из носу» переехать!

В небе высоко зависает одинокая хищная птица, может быть «старый приятель» родителей, под шинами равномерно шуршит земляной настил вперемешку с каменной крошкой. Километры таят, и таят в себе новости.

8. Прощай «доволжская» подруга!

«Эх ты русская дорога – семь загибов на версту», – эти слова здесь уже ничего не значат.

Было бы «семь загибов на версту» – было бы идеально. Песенку надо петь другую, детскую: «По кочкам, по кочкам идём сажать цветочки». То ямы, то канавы, то колдобины – и это между двумя областными центрами: Ярославлем и Костромой. Нет, нормально? Не нормально!

– Дорога, как стиральная доска, – говорят родители и добавляют – за Костромой такая же. Мы тебе поэтому и говорили, что нужно рано выезжать – сейчас скорость передвижения снизится.

Автомобиль жалуется на свою нелёгкую судьбу, скрепя рессорами. Ненормальность ситуации осознало, видимо, и руководство областей – на будущий год дорогу активно стали ремонтировать, делали новое покрытие.

– Ваня, посмотри пробки там впереди не видно? – за рулём уже папа, а я переместился на переднее пассажирское сидение.

В руках держу планшет, где в приложении Навигатор проложен путь до Судиславля – конечной точки сегодняшнего отрезка пути.

– Всё зелёненьким – затруднения отсутствуют.

– Странно, – недоумевает папа, – видимо мост через Волгу в Костроме отремонтировали.

– Хорошо бы, – поддерживает разговор мама, – мы в прошлом году там часа два простояли. Никак не меньше. Да, Андрей?

Андрей кивает в ответ, продолжая крутить руль, в поисках объезда колдобин. Объезжать получается не очень хорошо, чаще всего просто невозможно этого сделать – рытвины занимают всю ширину дороги – до счастья костромских и ярославских автомобилистов остаётся ровно год.

Крестился я уже в сознательном возрасте. Случилось это летом по окончании первого курса института. Таинство проходило в Варницком монастыре. Тот день засел в памяти яркой чередой событий.

Чтобы свернуть на Варницкое шоссе, мы долго стояли в очереди на железнодорожном переезде через ветку путей, что проложена из Москвы в Ярославль. Перед нами жался зелёный армейский ЗИЛ с покрытым брезентом кузовом и яркой табличкой «Люди» на задней части, как клеймо на крупе у лошади. В кузове грузовика, как ЗИЛ в очереди, жались на лавках солдатики, всё моего возраста. Завидев одногодку в штатском, они стали громко отпускать едкие шуточки, так, чтобы до адресата «письма» доходили. Мне было обидно, но терпение наше – добродетель. Да и что можно было сделать? Начать оскорблять в ответ? Наброситься с кулаками? Теперь представьте, как бы это выглядело со стороны. «Голиаф штурмует армейский ЗИЛ перед своим крещением». А вам не кажется… хотя, какая разница кому что кажется. Когда кажется – креститься надо.

Таинство моего крещения проходило в отдельно стоящей крестильной часовне Варниц. Здесь в иконостасе я впервые увидел икону Серафима Саровского, мощи которого мы в Дивеево чуть позже посетили. Запомнил изображение и лик этой иконы я очень хорошо. Закрываю глаза, и он стоит передо мной, временем не тронутый.

– С девками шалости были какие? – это отец Георгий Узун, что совершал таинство, задаёт вопрос, отведя меня к окну, чтобы никто из присутствующих нас не слышал – исповедь началась.

Помню, на исповеди я волновался жутко. Рассказывать грехи свои всегда тяжело, волнительно, по самолюбию бьёт. А тут ещё перед тобой незнакомый человек, да и когда ты исповедуешься впервые весь набор перечисленных факторов вместе над тобой довлеет.

– Отрекаюсь от тебя сатана.

– Отрекаюсь.

– Сочетаюсь с тобой Христос.

– Сочетаюсь…

Ростов Великий – помимо Варницкого монастыря, для меня это Ростовская финифть и фильм «Иван Васильевич меняет профессию».

Целый мир умещается в ладошку, когда держишь в руке изделие, покрытое сказочной росписью финифти. Вот жар-птица всполохами огня светит, перьями горит, путь свой стремительный куда-то сокращает. А вот и конёк-горбунок превращается в прекрасного скакуна, чтобы воплотить, визуализировать сказания народные.

– Дорогой самодержец, мы пропали, – вторгается к нам своей задорной музыкой, прекрасными гайдайскими задумками и булгаковской темой Ростовский кремль, что служил стенами древней столицы в бессмертной отечественной комедии. Ну-ка, назовите сходу десять, ну хотя бы пять отечественных современных комедий, которые не то, что переплюнут, а, хотя бы сравняться с «Иваном Васильевичем». И одной не назовёте. А песни? К примеру, из «Я худею» много народу текст хоть одной песни знает? А вот «Марусю» и «Вдруг как в сказке…» споют девяносто процентов населения нашей страны и ещё заграница подпоёт. «Всё мне ясно стало теперь?» Багаж воспоминаний огромный. Он на протяжении пути, всего первого дня нашего путешествия едет за моей спиной объёмным рюкзаком, который я расходую по кирпичику, проезжаю то город, то посёлок, то деревню и помню, помню, помню. Впереди Кострома и мост через Волгу, а там и Заволжье. Кострому я увижу впервые, и «мимолётно» будет самой лучшей характеристикой нашей встречи. Ну а пока достаю из «рюкзака» ещё один «кирпичек».

Волею судеб дорога из Москвы в ярославский Козьмодемьянск с определённого момента мне стала родной. Мы каждое лето, да и зиму с весной и осенью, читай каждый сезон, стали совершать путешествия между городами. Я знаю здесь каждый поворот, каждую объездную дорогу.

А Ярославль? Волга течёт величественно, по-царски. Царица-река, река-«матушка», какие ещё нужны эпитеты? У «стрелки» города воды её закованы в камень набережной и шёпотом под их плеск на ухо мне звучат сказания:

«Туманы. Туманы обволакивают могучие воды, густые, словно манная каша, под взглядом хмурого утра. В это время из волжских вод встают тени воинов войска, что несколько сотен лет назад под стенами града потерпело поражение и было сброшено защитниками Ярославля в Волгу. Так же, как и сотни лет назад они выбираются на набережную, лезут на крутой крепостной вал, но всё тщетно. Их разворачивают вновь и вновь вспять, и тени уходят туда, откуда пришли – в Волгу. А по асфальту набережной, к обрыву едет карета с госпожой Безобразовой. Лошади несут в галоп. На глазах их шоры. Копыта хлестко стучат о плотное покрытие, рессоры скрепят. Раз за разом карета срывается с обрыва, и девица гибнет, убивая себя и убиваясь из-за несчастной любви».

***

Кострома.

В черту города мы въехали незаметно. Навигатор повёл нас, по выражению мамы, “какими-то огородами”: за окном мимо проносились старые железные гаражи, покосившиеся деревянные домишки сараев, по-братски сцепленные в общий ряд или в общую пирамиду. После метания по узким старинным улочкам, напомнившим мне городскую московскую застройку у связки станций метро «Площадь Ильича» – «Римская» и всплывшей на этот счёт в голове КВН-овской шутке: «Цифра три, римская… Переход на станцию «Площадь Ильича», словно бурный стремительный поток вынесло нас на берег «Матушки-реки». И от этого суета бури резко сменилась спокойной величественной картиной широты водной глади и вида того, как Волга разделяет город на две половины – «доволжскую» и «заволжскую», словно большой кухонный нож коржи торта или куски пирога. «Заволжская» будто крикнула «доволжской» сестре:

– Бросай канат!

Канат был брошен и теперь в виде моста висел над глубокими речными водами. По «канату» медленно, играя в «паровозик» ползли машины. Пробка, как в Москве. «Доволжская» сестра прощалась с нами, аналогично утренней нашей встрече.

– Вот, куда нас вынесло! – восклицает, растягивая слова, мама.

Меж тем, автомобиль взлетает на «канат», попадая под камеру, фиксирующую нарушения полосы для общественного транспорта – штраф потом почтой придёт. Далее нам предстоит двигаться вслед другим «черепахами» по асфальтовому покрытию нашей полосы.

Воды великой русской реки под нами, а я через несколько лет сочиняю оду мосту, реке и берегу, который только что покинул.

Прощай «доволжская» подруга!

Пройдёт семь дней, и я вернусь.

Тебе очнуться от испуга

Свезёт мгновенно, ты не трусь.

Мои угрозы «бросить корни»

На той, «заволжской», стороне,

Как у поэта враки: «В волнах,

Утопну». – «Врят ли. Чай в вине».

Я лишь взгляну на землю предков

Одним глазком. Уж, как-нибудь,

За Волгой встречу Вятку ветку,

И жаворо́нком обернусь.

Я прихвачу с собой печальный

Родных краёв тех стройный вид,

Судьбы моей первоначальный

Родной размер, типичный ритм.

И с болью в сердце пусть вольётся

Эмоций буря, что родить

Сумела сторона под солнцем.

Да не умрёт! Да будет жить!

Прощай «доволжская» подруга!

Пройдёт неделя – я вернусь.

Взгляну одним глазком на друга,

И жаворо́нком обернусь.

9. По канату

Птица летит горделиво, расправив крылья, положив их на воздух. Летит. Под птицей песчаными барханами плещутся, подпрыгивая и вновь опускаясь, как колебания интенсивности на диаграмме оптических эмиссионных спектров, маковки волн. Над птицей бескрайней скатертью разлилась лазурь, ясная лазурь неба. Чуть ниже, правей предполагаемой траектории пернатого лёта в водах установлены опоры железнодорожного моста, словно мачты линий электропередач, опутанные удерживающей арматурой и чередой разнокалиберных проводов. Левее проложен настил моста автомобильного – тот самый канат, что бросила «доволжская» сестра «заволжской». На автомобильном мосту птица видит множество точек, одна из которых мы, отважные путешественники. Если говорить ещё точнее то, точка – это не мы, а наш автомобиль. Матрёшка в матрёшке, а мы в салоне машины. С пассажирского сидения, как и мой крылатый предшественник, я тоже наблюдаю железнодорожный мост, поезд на его путях, что тащит свои вагоны в сторону Кирова, и птицу, недвижно, будто статуя, зависшую над волнами, тоскливо кричащую в окружающее пространство.

Я знаю – над волнами завис никак не жаворонок – чайка висит. Сама птица не догадывается об этом, ну и пусть.

– Молодец какой! – продолжает бурно восхищаться папа удачным объездом костромской пробки, на все лады нахваливая нашего цифрового штурмана.

Он в порыве чувств обращается к маме:

– Видишь куда он нас притащил? Нашёл нам маршрут, которым почти никто не пользуется.

– Ну местные то по нему ездят, – тушит пожар эмоций рассудительностью мама, вроде как опровергая его, и продолжает – Они то знают. А через мост и далее в основном «транзиторы» следуют. От них и «пробка».

Наши попутчики, да и встречные машины идут по одной стороне дороги, благо ширина моста может вместить четыре полосы: две – к «заволжскому» берегу, две – к «доволжскому». К «доволжскому» берегу полосы перекрыты, идёт ремонт. Установлены бетонные блоки, копошатся растревоженным муравейником бригады СМУ, техника ворчит, гремит и тренькает, словно доисторические железные монстры. Автотранспорт ползёт нехотя, гуськом, вытягиваясь в длинную вереницу, металлическую верёвочку. Так они и соседствуют друг около друга на крохотном участке пространства: верёвочка из машин, да канат над рекой.

– В прошлом году сторону, по которой мы сейчас едем ремонтировали, – продолжается устами папы диалог в салоне.

– Что-то её не очень отремонтировали, – отзывается эхом мама, – если её ремонтировали.

Я смотрю сквозь окно, кидая взгляд поверх бокового зеркала автомобиля. Массивные ограждения моста мелькают перед глазами вереницей столбиков, с соединённым по их головам поручнем. За ограждением колышется, словно поле в колосьях, бурлящая «крышка» реки. Затем перевожу взгляд на кочкообразное полотно моста, пропадающее под брюхом нашего автомобиля.

– Ну как смогли, – будто разводит руками Андрей, однако руки его на руле, ноги на педалях, взгляд устремлен вперед.

– Всё ковыряются, – продолжает комментировать мама, – сколько же они ещё будут ковыряться?

– Поэтому то народ и выступал здесь… – отзывается папа, – …как на броненосце «Потёмкин»

– В потёмках, – слегка опаздываю я на конец фразы, прикрепляя к нему шибко бородатую шутку.

– Другие какие-то маршруты искать нужно, – обсуждает дорогу мама.

– Через Кинешму надо ехать в следующий раз, – поддерживает её водитель, – Через Кинешму.

– Зачем через Кинешму? – неуклюже, словно медведь в лесу, опять пытаюсь я влезть в разговор, – Через этот… Через Иваново нужно.

Дурацкое предложение, географию своей страны ты совсем не знаешь, сынок. Никто, естественно, так не скажет.

– Это и есть через Кинешму, через Ивановскую область. Там тоже мост через Волгу, – терпеливо объясняет мама.

Затем она вновь переключается на мост костромской, обращаясь к мужу – А ты говоришь мне: сделали, сделали…

– Да я посмотрел на навигаторе нет «красного». Думаю, значит всё, а это он не показывает просто, чтобы не расстраивались, наверное, – отшучивается наш рулевой.

– В прошлый раз мы с тобой в пятницу проезжали здесь, по-моему, – продолжает мама, – как раз все и попали в пробку. И пошло-поехало. Все доползали до этого самого…

– До Судиславля, – помогает папа.

Машина наша тем временем доползает до «заволжского» берега. Он надвигается золотом куполов храмов, старинной бурной постройкой и отелем «Вольга», с его монолитом стен. На дороге первая развилка. Полосы глянцевой белой разметки разбегаются в три стороны.

– Вань смотри куда нам, – переключает внимание папа на себя.

– Нам прямо.

– «Вольга», – читает мама надпись, – отель что ли? Отель «Вольга». Вот он прям на берегу Волги. Какой интересный. В Кострому поедем, надо будет в следующий раз здесь остановиться. На берегу Волги у «Вольги».

10. Город разбитой фотографии

На фотокарточке, что сейчас держу я перед своими глазами, остался, застыв в вечности, город. Город этот не высокоэтажной постройки. Двух, трёх, четырёхэтажные дома максимум, с коньковыми железными крышами замешаны коктейлем с частными деревянным одноэтажками. Коктейль получился пенистый, молочный, с правильными улицами, стремящимися к главной площади, над плиткой которой возвышается белый, похожий на гипсового пионера, Владимир Ильич, указывая вперёд в светлое будущее своей уверенной рукой.

Приглядываешься внимательнее к фотокарточке города и оказывается, что она в рамку зашита, а рамку эту когда-то давно неаккуратно на краешек стола поставили. Дальше всё как по сюжету известной сказки: мышка пробежала, хвостиком махнула, рамка упала и пошли по ней трещины. Много-много трещин образовалось. Покрывают они теперь стены, делят на части асфальт, ползут по фасадам и крышам, по памятникам и мемориальным табличкам. Город разбитой фотографии: «фотография девять на двенадцать, с наивной подписью на память».

Воздействию треснувшей рамки подвержено всё: знаменитые каменные львы, выкрашенные позолоченной краской и распластавшие свои тела на ступенях бывшего дома купца Третьякова, переоборудованного в диспансер для больных туберкулёзом во времена Союза; далее продолжение этого же строения, фасадом выходящее на главную улицу – Комсомольскую. На фасаде на втором этаже угловой балкон, широкий, вместительный, для стола, стульев, гостей и чайных церемоний. Отсюда хорошо, наверное, было томными вечерами следить за тихой провинциальной улочкой. А за всей невысокой городской постройкой проглядывают, возвышаясь высокие корпуса более современных зданий – больничный комплекс, глядящий на нас пустыми глазницами выломанных окон. Стены в тех же трещинах от разбитой рамки.

– Что случилось с тобой? – будто спрашиваю я у комплекса.

– Бросили строить меня, – кручинясь, отвечает недострой.

– Когда это случилось?

– А, как Союз пал, так всё и умирать стало.

Антураж русских городков, на веки потерянный и позабытый в столице, манит к себе, приковывает взгляд. А нас манит собор на горе, к которому мы и направляем свой путь.

Собор Спаса Преображения встречает надписью на придорожном камне, похожем на сюжет «налево пойдёшь… направо пойдёшь…»: «Охраняется государством». Год установки камня и надписи, а также и подпись под самой надписью, намекают на то, что охраняет собор РСФСР. Но камень с надписью – всего лишь прелюдия, далее идёт крутой подъём по дорожке, выложенной каменной крошкой утыкающейся своим любопытным мокрым носом в массивную арку ворот и гордые каменные стены, всё белого цвета с синей окантовкой, подчёркивающей же белый.

– Как кремль выстроен, – указывает на стать собора папа.

И опять под слова родителя воображение наполняет голову яркими красками: вечер опускается на город, хмурый, суровый в своём великолепии. Неприятельская армия идёт на приступ, темень разрывает вспышки зажжённых стрел и бутоны факелов. За стенами собора-кремля спасения ищут жители города. Защитники стен льют на головы огненную смолу, рубятся с нападающими. Крики, вскрики, ор, бряцанья и бой железа – всё смешалось в один протяжный мрачный стон. Чем завершится битва: ни нам, ни вам узнать не суждено, ибо картина, вызванная фразой и воображением, взнуздав гнедого, стремительно уносится из нашей истории в свою – вековую.

Мы на территории. Собор нависает над нами всей своей сорокатрёхметровой мощью колокольни и спутников-построек. Здесь тоже есть жизнь, правда жизнь тихая, теплящаяся своей нежной красотой. Будто родничок после схода сели вновь ищет себе путь на волю, на поверхность, на воздух. Превратится ли этот родничок в бурный речной поток? Время покажет, но речной поток здесь был, речной поток уже здесь бил.

Из собора к нам навстречу выпрыгивает чумазый чернявый мальчонка в большемерящей рубашке и таких же штанах.

– Дядь, дай монетку, – клянчат его уста, протягиваются его руки ко мне.

Всё как в классической литературе царских времён:

– Дядь, ну дай монетку.

Мне тут же вспоминается Харьков. 2007 год на дворе, больше десяти лет ещё до нашей поездки. Площадь перед железнодорожным вокзалом с поющими и танцующими фонтанами. Фонтаны поют:

– Моя краина Украина.

Вечерняя подсветка, брызги. Люди ждут ночной поезд, его же жду и я, коротая время со своими приятелями. Маленькая цыганская девочка в коротком грязном платье, так же, как и здешний мальчуган реинкарнирует отечественную классику:

– Дядь, дай монетку.

После отказа она проявляет настойчивость:

– Ну дай монетку!

Лезет обниматься. Получая желанный «кругляшок», пропадает со сцены в неизвестном направлении. Катя – жена одного из моих приятелей, наблюдавшая этот жизненный эпизод, коротко бросает в пространство, качая головой:

– Ну вообще…

Мальчуган чернявый, но глаза у него небесные голубые, не цыганские.

– Ты на себя то посмотри, – указывает мне голос.

Что за голос? Надеюсь это не раздвоение личности. Так вот, смотрю на себя и вижу очередной эпизод своей молодости (да-да, по меркам «юности» я уже глубокий старик, дорогие мои читатели. Ощущаю ли я себя таковым? – Это врятли). Сижу на деревянной лавке в сквере Народного ополчения Пролетарского района, что завис будто гимнаст между двух автомобильных перекладин Автозаводской улицы. Чего-то или кого-то жду, не помню. По скверу мимо меня идёт мужчина лет сорока-пятидесяти с классической внешностью военнослужащего в отставке. Из-под куртки выглядывает тельняшка, под носом дуга аккуратных коротких усов. По звукам его голоса можно понять, что мужчина расслабился и выпил.

– Хватит по одиночке в парках сидеть! Иди с девочками встречайся! И так, не рожаете, так он ещё в парке один сидит! Красивый русский голубоглазый парень! Правда волосы чёрные почему-то… Девчонок отбою не будет! Иди встречайся!

Вспоминая, его пассаж усмехаюсь, смотрю на мальчонку – вижу внешностью себя. Внизу, под холмом лежит Судиславль во всём своём великолепии и сердце на это великолепие родное отзывается. Ещё не на Вятке я, но Родина уже говорит:

– Ты дома, жаворонок!

11. Форпост

Наш автомобиль взбирается на очередной подъём. Надрывно гудит мотор. Лес, будто армия часовых плотно обступил трассу. В лучах яркого солнца, что бросает линии света на окружающий пейзаж, видно каждую чёрточку, каждый дефект старого асфальтового полотна. Дорога пуста. Редко когда тронешь руль, чтобы объехать яму или глубокую выбоину, а «неровности» те, что по мельче, объезжать нет смысла, они тут повсюду. На встречу проносится древняя потёртая «Тойота», неопределяемого цвета, слившегося в рыжую ржавчину. «Японец» считает колдобины дороги, весело на них подпрыгивая. Встречный автомобиль лишь на миг отпечатывается словно на картинке, на сетчатке глаза дабы заявить «вот он я», а затем напрочь уносится из истории взнуздав подкопотных коней.

Впереди тянет за собой кузов большегруз. Идёт медленно, идёт аккуратно, выискивая ровную «межу». Расстояние меж нами сокращается с быстротой равной длине звучания слова «эквилибристика», когда звуки растягиваешь, словно мех аккордеона.

– Ээ-квии-лии-брии-стии-каа, – вот так и уже выполз на пустую встречную полосу, и обогнал большегруз, и он отстаёт от тебя в зеркале заднего вида, растаивая за поворотом словно мираж в зелёной пустыне, а ты всё повторяешь: «эквилибристика», и гласные тянутся привязанные за нитку.

Все они (большегрузы ли, легковушки ли) таят в зеркале заднего вида, будто мороженое поставил на солнце, и оно медленно превращается в сладкую жижу, образуя капельки на шоколадной глазури.

У тебя, читатель, может создастся не верное впечатление, что одиночество пустыни в этих краях обманчиво, как у Быкова в «Истребителе», в той части, где белогвардейские «недобитки» в тайге под каждым кустом хоронились и за Полей Степановой подглядывали, пока она в чём мать родила по лесу лазила. Спешу тебя заверить, дорогой мой, это не так. Здесь одиночество больше походит на таёжную прозу Виктора Астафьева и Михаила Тарковского – скорее медведь из-за куста вылезет, чем человек. И Поле Степановой лазить по лесу более спокойней за свой срам… менее спокойней за свою жизнь (хотя последнее утверждение, несомненно, спорно).

Я обращаюсь мыслями к утренним часам текущего дня, и вместе с ними, прицепившись вагонами, с горкой нагруженными воспоминаниями, в голову влезают часы вечерние и ночные дня прошедшего. Судиславль – пройденный этап нашего путешествия, казалось «с глаз долой, из сердца вон» должен был улететь в прекрасное далёко, но он поразил собой, оставил след в извращённой душе столичного прозаика.

В Москве за лоском дорогих ресторанов, нейлоном всю ночь светящихся витрин и рекламных баннеров и вывесок, за сутолокой у магазинов и ларьков, у входа на станции метро, на автобусных остановках мы…ладно… я и не мог себе представить, что где-то существует жизнь иного склада и форпостом этой жизни выступает для меня Судиславль.

Вы много в Москве знаете зданий крепко на крепко связанных канатными тросами с Великой Отечественной войной? За торговыми центрами, бизнес-кварталами и новейшими ЖК они пропали, стёрлись, словно те самые встречные и попутные автомобили на трассе Р-243. А на главной площади Судиславля стоит двухэтажный дом с табличкой, гласящей: «В годы Великой Отечественной войны здесь жили эвакуированные из блокадного Ленинграда дети». «Вспомним блокадные скорбные были?»

От сквера с памятником Ленина, установленным ровно по центру, уходит стрелой в частную постройку улица Голубкова. На стене одноэтажного деревянного ветхого дома под номером 4, с приветливым палисадником, и облупившейся на дощатом покрытии краской (всё в стилистике старой фотографии в треснутой рамке) висит мемориальная доска: «Герою Советского Союза Алексею Константиновичу Голубкову». Дом смотрит на нас тёмными стёклами окон, с плотными шторами толи тёмно-зелёного, толи чёрного уже цвета (разобрать тяжело) за ними. Занавеска не шелохнётся, из дома ни звука. Кажется, дом вымер, но по состоянию самого дома – он ветхий, но не рушенный; и по состоянию палисадника – трава скошена, каждая вещь на своём месте; чувствуется заботливая рука хозяина или хозяйки.

Помнят героев былых времён в Судиславле. В сквере вокруг памятника Ленину установлены таблички, где перечислены герои, родом из Судиславля. Герои ушедшей эпохи, герои Родины, погибшей под предательскими ударами. Одиннадцать судиславцев в период Великой Отечественной Войны удостоены звания Героя Советского Союза, в честь пяти из них (считаю вместе с Голубковым) названы улицы «города разбитой фотографии». За сведения спасибо Марине Кабановой.

А вечер сгущал краски. Солнце красиво, я бы сказал, по-театральному, пряталось за крышами домов, приговаривая игриво: «Найди меня!»

И на улицы по одиночке, парочками, кампаниями выходили «искатели солнца», всё молодого возраста. Девушки одеты по нарядному, парни – по крутому. Любовь-любовь. Мне вспомнились, при этом, вечера в Гадяче Полтавской области («Привет, Николай Васильевич!»). Такие же сотни «искателей солнца»: тоже девушки одеты по нарядному, тоже парни одеты по крутому, как грибы после осеннего дождя или ягоды смородины на ветках куста заполняли площади, улицы, переулки. И кто после этого скажет, что мы не один народ? Вместе с Гадячем вспоминаются футболки с рисованным ликом Тараса Шевченко и надписью, его цитатой: «Кохайтесь чернобривые, но не з москалями», что на Сорочинской ярмарке («Опять привет, Николай Васильевич!») в большом количестве видел в продаже. Я в то время даже себе и представить не мог, к чему всё это начиналось и чем всё должно было закончится.

Ночевали мы в гостинице «Третьяков», обстановкой, убранством напоминающей дореволюционные времена, точнее то, как о них писал, к примеру, Тургенев. Стилитика «номера для помещиков»: девушки-пышки томно глядят со стен, с полотен картин, сжимая в руках яблоки или груши из ваз, что стоят перед ними, приготовленные для натюрморта, обои под дорогой рисунок, соответствующие витые люстры, мраморные лестницы. Оформители постарались на славу! Молодцы! Пытался же я заснуть под музыкальное сопровождение в 140 децибел. Толи студенты, толи туристы, толи студенты-туристы «бузили» ночь на пролёт в лесопарковом массиве близ озера, что на карте обозначено, как Комсомольское. «Это юность моя, это юность моя».

Юность, сука, ты не понимаешь, чего творишь?! Когда же с годами мозги потихонечку выпрямляются (если происходит выпрямление, а бывает и отсутствие выпрямления до глубоких седин), единственное, что тебе хочется сказать на такие ночные бдения:

– Заткнитесь вы уже!

Но, как ты сам прекрасно понимаешь, подобные фразы помогают мало. «Против лома нет приёма, если нет другого лома».

Троих, двух девушек и молодого человека, из «бузивших всю ночь» мы встретили на утро в пекарне «Судисласть», когда закупались едой для перекусов на последующую дорогу. «Бузивших» я узнал по специфической одежде и характерной «помятости» на лице. Они были «помятые», я же представлял собой человека с «квадратной» головой, от недосыпа, родители, в свою очередь, сказали, что ничего не слышали. Не удивительно – их окна выходили на противоположную сторону, им повезло.

И вот ещё одна вещь, поразившая меня в Судиславле. Проезжая по Костромской улице, с намерением покинуть город я наблюдал неожиданную и неестественную для, к примеру, столичной жизни картину. С одной из прилегающих улиц высунул нос с намерением пройти нам на перерез полицейский УАЗ. Водитель заметил Степвэй и остановился как вкопанный, хотя и скорость двигающегося автотранспорта, и расстояние между участниками дорожного движения позволяли несколько раз проскочить перекрёсток, да и вырулить куда тебе требуется. Во всяком случае полиция в Москве давно бы пересечение преодолела, глазом не моргнув, да и чего греха таить, я сам бы несколько раз уже был бы таков. Увиденное, естественно, меня смутило:

– Что такое?

– Поезжай! Он тебя пропускает! – подсказал папа.

И я проехал. Мгновение. Лишь короткое мгновение, но оно прочно засело в памяти. Знал ли водитель УАЗа, что этим, казалось, незначительным поступком он оставит у кого-то отметку о себе и своём городе? Добрую отметку. Сомневаюсь, что знал. Передайте ему пожалуйста, когда встретите.

– Вот справа за лесом Макарьев начинается, и Унжа течёт, – вталкивает меня в объятья действительности папин голос.

Я задумался на всё утро. Время вернуться.

12. Дедушка умер

Со смертью я столкнулся рано. Не с самой смертью, как с физическим явлением, а с тем антуражем, который создаётся вокруг неё, нагнетается. Особенно этот антураж хорошо виден, когда человек молодой умирает. Я даже помню, как его звали – Олег Попов.

День пасмурный был. Под ногами голодно чавкала грязная жижа. Я с бабушкой Леной и моей старшей сестрой (тоже Леной) шёл по площадке двора. Только из дома вышли. У нас в посёлке дома прямоугольником стоят, правда не четырёхвершинным, а шестивершинным, шесть домов, дом против дома. И вот мы шли по двору центральной пары домов. И как будто в воздухе стала материализовываться эта мысль – «Олег Попов разбился». Донесли её работяги, что с ночной смены от железнодорожной станции возвращались. Затем бабушки, что на лавочках сидят, судачат, кости всему посёлку перемывая, подхватили:

– Инки Мироновой сын разбился. Как его. Олег, кажется.

– Она уже давно не Миронова, а Попова.

Дорога, шедшая от станции к посёлку, лихо проскакивала перекрёсток – пересечение с Варшавским шоссе. Слева плотным рядом обозначали своё присутствие палисадники деревенских домов, крыши, стены, наличники резные, в ветвях и листьях утопающие и ненароком зовущие: «На помощь!» Дорожная насыпь и само асфальтовое полотно глядели на них свысока, надменно – виной тому были старания строителей, ответственно подошедших к работе и выполнивших дорожную насыпь основательно, по всем действующим нормам и правилам. Она получилась высокой, выше других дорожных элементов, окружающих построек, предметов. Отсюда надменность. Справа лежал провал тротуара, который ограничивался строем лип и железной решёткой забора, огораживающей пространство футбольного стадиона. Автомобиль, которым Олег Попов управлял, Лада-«девятка» валялся бесформенной грудой железа, перегораживая тротуар, войдя передней частью в изгородь, сильно поранив ствол дерева, выломав секцию решётки. Видимо водитель потерял управление, превысив скорость.

«Олег Попов разбился», – несколько дней висело дождливой тучей над посёлком.

«Инкин сын разбился», – не утихали разговоры на лавочках.

Погода, отравленная смертью, кашляла и чихала дождём. Мы вновь вышли под хмурое небо улицы. Состав был всё тот же. Шёл третий день считая от трагедии. Асфальт прикрыли еловым похоронными лапами. Молодые люди – парни, девушки, в большей массе своей в кожаных куртках (запомнилось почему-то) заняли один из столов с лавочками, что стояли с ним в комплекте. У нас столы установлены были на против каждого из подъездов домов. Этот был правый во дворе серединной пары. Девушки стелили скатерть, расставляли закуску на керамике. Ребята гремели стаканами и рюмками, доставали бутыли с прозрачной жидкостью.

«Вот вам поминки по Тарасу», – пришло почему-то через года, хотя поминки проходили не так как у Гоголя, классически.

Тем днём с утра Олега похоронили. А после поднимались горькие тосты, молчаливые отсутствием стеклянного перезвона. Я сам видел. Я сам слышал.

Следующая смерть ударила значительно, пришибла увесисто. Следующая смерть плотно была связана с моей семьёй.

«А сколько в нашей стране живёт народов?»

«Слышал про красного графа Толстого?»

Правильные ответа на эти вопросы теперь я знаю, но их никто больше не спросит. Некому спрашивать – дедушка умер. Никто не прочтёт стихотворения Есенина и Евтушенко. Некому прочесть – дедушка умер.

Мы тогда под Калинин уже переехали в посёлок геологической партии.

Посёлок ютился в стороне от шоссе, соединяющего Москву с Калининым, чётко против поселения, имеющего название Эммаус. Я думал, что название поселения переводится как «Мышь». Почему? Объяснить легко: «Э» – в сознании моём представлялось неопределённым артиклем «A» из английского языка, а «маус» образовано было от того же английского «mause», что и означало «мышь».

От шоссе, стремительной лентой вползающей в Калинин, нужно было шагнуть на два, три километра западней по грунтовой, превращающейся в вязкую жижу в распутицу, дороге, чтобы очутиться у железных ворот, открывающих, либо закрывающих (для кого как) ход на территорию посёлка. В распутицу дорогу без проблем преодолевали лишь «ЗИЛки» в большом количестве наводняющие внутреннюю заасфальтированную площадь посёлка. «ЗИЛки» ставили на стоянку в ряд по краю площади так, чтобы их «морды» воображаемым «носом» чуть-чуть не тыкались в окна крайних домов, где жили семьи геологов. Дома, представляли собой одноэтажные деревянные срубы, также, как и артикль с «мышью» на английский манер разделённые на две половины. Каждой семье по своей половине. Здесь же, утыкаясь стеной в край площади, стояло двухэтажное здание конторы посёлка. Основная «бумажная» работа происходила там. Туда-то и пришла телеграмма: «Андрей, папа умер. Мама»

Стоял холодный октябрь. Папа, отпросившись на несколько дней с работы, отвёз нас в Москву. Сам же сел на щёлковском автовокзале в автобус, что следовал до Макарьева, и уехал в Костромскую область.

Я пустоту только помню внутри, шептавшую мне: «Дедушка умер». Помню ещё, как мы переходили по пешеходному переходу Варшавское шоссе, возвращаясь обратно в Милицейский посёлок. Безразлично светил нам зелёный глаз светофора, мне, маме и Лене, а в голове звучало: «Дедушка умер».

Пустота нарастала с обрывками фраз, подслушанных из разговоров родителей, после того, как папа из Мантурово вернулся. «Весь двор на похоронах люди заполнили…», «Друзья Юрия Александровича из Ленинграда, из Ташкента приехали…», «Директор завода был…», «Я с мамой у гроба в кузове ЗИЛа ехал…»

Папа от Макарьева на местном автобусе до Мантурово добирался. Сейчас мы проходим эти практически восемьдесят километров пути на автомобиле. Смотрю на дорогу и вздыхаю: «Дедушка умер».

Смерть никогда не приходит вовремя. Каждый проживёт столько сколько ему отмерено, однако сердцу не объяснишь, сердцу не прикажешь биться дальше. Он мог бы жить ещё и теперь, годы позволяли, но старуха в чёрном балахоне встретила его октябрьским вечером 1990 на пути с завода домой. Дедушку обнаружили на обочине.

13. «Пластмассовый мир победил»

Я не удивлю вас. Все мы видели, как на телевизионном экране разыгрывалась история Одетты и Зигфрида. Как злые чары волшебства были разрушены и любовь торжествовала, но за августовской ширмой балета творилось непотребство, финал которого любовью и счастливой концовкой не завершился.

Реальная история была разрушительной, чудовищной. Она ударила не только по мне и моей семье. Она ударила по всем. По жителям Союза, по всему миру. Да-да, именно по всему миру – слова без преувеличения. Одетта и Зигфрид погибли, никто не выжил. Утро после августовского путча продолжилось тяжёлым похмельем парада суверенитетов, а завершилось декабрьским крушением самолёта, что, перефразируя известные слова Юрия Бондарева, Горбачёв поднял в воздух, не ведая, как и где состоится посадка.

Посадка состоялась. Огонь, взрыв, осколки, элементы крыльев, фюзеляжа рассеяны на огромной площади. Экстренные службы спешно находят чёрные ящики (бортовые самописцы) и увозят их в неизвестном направлении. В моей памяти осталось мало образов – всё успели растащить. Кроме «Лебединого озера» я помню танк с Ельциным на броне, лихо жестикулирующим под слова сиплым голосом, зачитанные с бумажки:

– Все решения этого комитета объявляются незаконными…

Да похороны «героев», что под броню с пьяных глаз норовили упасть… и падали.

Спустя без малого год после смерти дедушки бабушка Маша поехала в Клайпеду. В гарнизоне в Литовской ССР служил муж её дочери – моей тёти. Добираться от Мантурово нужно было на поездах с пересадкой в Москве. Уже в «Ветлуге» вагоны словно кастрюли на плите до краёв наполняло железнодорожное радио.

– Мне казалось, книгу какую-то художественную читают, – рассказывала потом бабушка.

Я внимательно слушал её и понимал, что с данного ракурса историю августовского путча ещё не разглядывал.

«…За окном летели леса, перелески, поля, реки, с притаившимися средь них городами, сёлами, деревнями. Вагоны раскачивало из стороны в сторону на участках разгона, а голос из репродуктора словно топором рубил совершенно не художественный сюжет событий, которые кроме как с художественной точки зрения восприниматься не могли. Было ощущение нереальности. Щепки летели.

– Это кто написал? Распутин?

– Нет, у Распутина иная тематика.

– Астафьев?

– Нет, у Астафьева иной язык.

– Тогда кто?»

«Ельцин написал! Ельцин!» – твердило нутро, когда я слушал рассказ бабушки.

Но один Ельцин с написанием подобной истории конечно же не справился бы. Там трудилась целая команда таких вот «ельциных». Коллективный «ельцин» трудился!

– В столицу введены войска, – продолжал надрываться репродуктор, – на улицах Москвы танки.

«Героическая» оборона Верховного совета, словно насмешка над реальной обороной, случившейся два года спустя.

В Москве при пересадке бабушка наблюдала до странности пустынные вокзалы. Тишина стояла подводная. Каждый звук отзывался в окружающем пространстве тысячами всполохов. Казалось, урони камушек на асфальт перрона и пойдут словно круги по воде волны звука, камень об асфальт. «Тук… тук… тук…»

Ветер гонял по пространству потерянные газеты, перелистывал страницы журналов. Стук каблуков гулко отдавался под сводами перехода. Манёвровый тепловоз нового поезда, что готовился доставить пассажиров в Клайпеду натужно подтягивал состав к перрону.

Новое купе, новые соседи, новые ложки в новых стаканах, дребезжат по-новому. По радио только всё по-старому.

– Как? А вы не знали? Это всё по-настоящему сейчас происходит, – развеяла сомнения бабушки новая соседка, – никакой это не роман, – добавила она, махнув рукой.

Поезд мчался равниной, похожей на бескрайнее море. Над миром висел задумчивый месяц, выглядывая своим ликом, словно из-за угла подсматривая.

– Горбачёва доставили в Москву из его резиденции в Форосе…, – продолжало бубнить вечерним эфиром радио.

Колёса в дуэте с рельсами продолжали нехитро выстукивать под полом вагона. Ложки продолжали словно колокольчики, или бубенцы у русской тройки вызванивать нехитрую мелодию о края стаканов.

Летит птица-тройка и проходимца к пьедесталу несёт. Шукшин ещё на это указал в одном из своих бессмертных рассказов. Нет бы сбросить. И поймать позволила, и запрячь, да понукать, да выговаривать: «Плохо, корявая едешь, плохо!»

В Клайпеде Марию Максимовну встретили на вокзале вооружённые советские солдатики во главе с зятем. Напряжение висело в воздухе огромным бестелесным шаром.

– Чувствовалось, что гарнизон в полной боевой готовности, – продолжала вспоминать бабушка.

– Через несколько дней мы вышли в город, – всё говорила она, – литовцы праздновали. К ним пришла независимость. Обнимались, пели песни. На площадь, к памятнику Ленина подогнали грузовик. Обвязали памятник тросом и с помощью грузовика сдёрнули с постамента. Я помню. Грузовик ехал, а за ним средь ликующий толпы волочился по асфальту Ленин.

Я в ковёр взглядом уставился, что за бабушкиной спиной висел на стене. Перед глазами картина стояла: грузовик и образ низвергнутого вождя, теряющего после себя куски и крошки. Пришли строчки Егора Летова на ум: «Пластмассовый мир победил. /Макет оказался сильней».

Спокойный голос бабушки всё звучал, её уже практически невидящие глаза зацепили одну точку, потерявшуюся, словно в чаще леса, среди пола комнаты.

Постскриптум: В тот самый день, когда эта глава была прожарена и снята с огня (сервировать я её ещё буду) пришло известие о смерти Горбачёва. Свою последнюю главу он дописал. О мёртвых принято либо хорошее говорить, либо ничего. Помолчим.

14. Летит трасса Р-243

Летит трасса Р-243. От Макарьева до Мантурово лететь ей 79 километров. Изгородью стоит тонкая полоска перелеска, переходя местами в защитную полосу. Частоколом, одиночными пышнокроными стволами. Улыбаются развесистыми ветвями девицы-красавицы берёзоньки, свежие в своей молодости. Чистые, звонкие, словно утренние росы, умытые грибными дождями, весёлыми грозами, когда ветер в полях силу набирает и удаль свою буйную показывает, а в небе радуга всеми цветами переливается ярко и в животе ощущается лёгкость волшебная, в уста сахарные целованная. Будто лето в том самом зелёном платье-колокольчике глядит на тебя. Будто воздух лесной глотнул после нефтяного смога мегаполиса. А ведь верно: и глядит лето, и глотнул воздуха! Ивы плакучие листьями-слёзоньками травушку-муравушку метут. Сосны корабельными мачтами в небо кронами упираются, словно колонны в каком актовом зале. А у корней их вроде и сумрак быть должен. Но без сумрака, знаешь, как вечером под одеялом лампочка горит, книгу читать позволяет. Беломошник пологом землю закрыл, как ковёр пол. Да так прилежно закрыл, что всё кажется мне это взаправду ковёр постелен и никакой не лес вокруг, цивилизация шагнуть из-за каждого дерева готова широким смелым шагом, на свет выйти. Но лишь кажется. Давно поля брошены, давно деревни оставлены. Были деревнями, стали урочищами. Кто с полуразвалившимися чёрными избами, кто лишь с еле заметной кромкой камня-фундамента, кто и вовсе без оного, с местом пустым, травой да пугливыми кустами заросшим. И будто шепчет чудо-юдо на ухо, наговаривает: «Эх, Русь-матушка. Кто ж это сделал с тобой? Кто ж на издевался так?»

Мы в одно из тех урочищ стремимся попасть, но случится точное попадание позже, а пока летит трасса Р-243. За спиной остался Макарьев с бензоколонкой ТНК синеющей логотипом на рекламных щитах и Роснефть желтеет на кепках работников заправочной станции и билбордах магазина. Такая коллаборация привычна для здешних дорог. За спиной остался Макарьев с красноармейцем Юрием Васильевичем Смирновым, Героем Советского Союза, распятым фашистами на стене блиндажа под Оршей. Юрий Васильевич уроженец Макарьевского района, однако и в Мантурово считают его своим, и он твёрдой походкой сжимая в руках автомат, образом сойдя с картины Льва Серафимовича Котлярова, твёрдо глядит, провожая спешащую машину до Мантурово.

Я, естественно, не знал про подвиг Юрия Смирнова, папа мне о нём рассказал в дороге:

– Здесь где-то рядом Юрий Смирнов родился, – кивнул он за окно, когда мы следовали мимо Макарьева.

– Кто это? – вопрошающе покосился я из-за руля.

– Герой Советского Союза, его немцы распяли на стене блиндажа во время допроса, – стал рассказывать в ответ родитель, – в школе проходили.

Мы в школе подвиг Смирнова не проходили – риторика нового времени поменялась. Ни слова нам не говорили в школе ни про Смирнова, ни про героев-судиславцев. И уж про события 1991-го и 1993-го годов в Москве полный молчок вовсе. А ведь о них стоило говорить много, говорить всерьёз. Не говорили, лишь «трассы» летели.

Летит трасса Р-243, летит вместе с ней подступивший к её полотну с обоих сторон молодой подлесок. И вот оно видение, словно холст картины безразмерной, заполонившей, застлавшей собой всю северную сторону, весь левый по ходу движения экран, подвешенный на невидимых нитях средь пространства. Я изначально не верю этому вновь проступившему образу, что заполняет холст: «Устал в дороге», – мелькает мысль. Рука, сжавшая кулак, протирает глаза, медленно, тщательно, сначала один трёт, трёт, трёт, затем другой. Слева на право, как в школе писать учили. Видение не пропало, значит не видение – взаправду всё. На холсте, тем временем, проступает одинокая покосившаяся крыша, а затем и чернеющая ветхостью избушка. И опять сказки накрывают меня словно волна прибоя где-то на пляже в Малибу с головой.

– А был ли ты в Малибу?

– Не был.

Вглядываюсь, не покажется ли над проступившей одинокой крышей баба Яга, зависшая в воздухе в своей турбо-ступе, подгоняющая себя огромной не по хозяйскому плечу метлой. Нет не показывается в воздухе, показывается на крыльце. Дряхлая, ветхая, похожая по многим параметрам на своё жилище. Я бы написал под холстом название картины: «Одиночество». Напрашивается. Или вот ещё, «Одна». Где-то в нескольких десятках метров впереди автомобиль находит разрыв в придорожной растительности и на мгновение мой взгляд улавливает картину всю целиком, охватывая, словно обнимая то, что лежит за полосой защитных насаждений. Старая, полуразвалившаяся избушка стоит по середине поля, погибающего под натиском окружающего наступающего отовсюду леса. Бабушка действительно одна. Сидит на крыльце одна одинёшенька. Словно памятник пост 91-го года эпохе застыв, устремив свой взгляд в неведомую никому действительность. На голове повязан косынкой платок, руки сложены ладонями на коленях, поверх расправленного подола платья. И всё. Как ножом отрезало, как топором отрубило. Больше я ничего не успеваю рассмотреть. Какая-то доля секунды, видение пропадает за кустарником, вновь смело вступившим в права своей буйной жизнью. Калитка захлопнута чей-то невидимой рукой. Дальше опять тянется живой забор, естественный плетень. Кит проглотил холст, посчитав его планктоном. Выпускать свою добычу водный житель отказался. А в мозгу так и продолжал перевариваться очередной образ, что принесла мне дорога. Была она или нет, эта дряхлая старушка? Привиделось ли мне или сетчатка глаза на самом деле фиксировала то, что было изображено на холсте. Загадки так и останутся загадками. Больше я её не увижу. Нет-нет. А трасса летит дальше.

– Пропустил что ли, – растягивает папа слова, с недоумением вглядываясь в пятно неба над набегающим из-за лобового стекла лесом.

– Кого потерял? – мама интересуется с заднего сидения.

– Должна телевышка Фатьяновская уже появиться здесь где-то, – тыкает отец семейства в экран планшета, – а нет её.

– Не доехали может быть?

– Нет, по навигатору вот-вот поворот на Фатьяново будет.

– Это деревня такая? – вклиниваюсь я в разговор.

– Да.

– И прям в деревне телевышка стоит?

– Не прям в деревне, – возражает папа, – на краю.

Позже в журнале «Авангард» наткнулся я на очерк, в котором автор красочно рассказал о том, как Фатьяновскую вышку снесли за ненадобностью, а конструкции собрали и увезли на металлолом.

«Десятилетиями местная телевышка являлась главной приметой Мантурова и деревни Фатьяново, как, например, Останкинская телебашня в Москве или… Эйфелева башня в Париже. Когда нужно было уточнить местоположение чего-либо, так часто и говорили: «У Фатьяновской вышки», «За Фатьяновской вышкой». Казалось, что она непоколебима – как признак цивилизации. Но всё когда-нибудь кончается, пришли новые технологии… Раздался громкий хлопок, фатьяновцы, услышав его, наверное, ахнули, кто-то, может, не поверил в случившееся. Мгновение… и панорама Фатьянова изменилась навсегда. Телевышка, много лет стоявшая не только как памятник, связанный с советским периодом, но и как одно из самых высоких сооружений в наших краях, рухнула. Сейчас от неё не осталось и следа».

Раньше телевышка сообщала о скором прибытии в Мантурово, теперь же это делает планшет.

Трасса летит. Летит трасса Р-243.

15. Древо

Пока мелькают перед глазами щиты, с нанесёнными на них красной краской надписями Р-243, выполненные друг к другу как под копирку, напоминающие старую игру «Ралли» с «Game Boy», там точно такие же, до боли одинаковые, по краям цифровой трассы стояли; пока шуршат заглушаемые ворчанием мотора шины об полотно асфальта, возьмём в руки полюбившуюся с детства книгу Петра Павловича Ершова «Конёк-Горбунок» и начнём читать, прилежно водя пальчиком по строчкам:

«За горами, за лесами,/ За широкими морями,/ Не на небе – на земле/ Жил старик в одном селе./ У старинушки три сына:/ Старший умный был детина,/ Средний сын и так и сяк,/ Младший вовсе был дурак».

В нашей истории три сына фигурировали, пока четвёртый не родился. Да… там ещё и дочь была – Тамара. Совсем всё мимо повествования старинного выходит. Будем же считать “Конька-Горбунька” лирическим вступлением к очередной главе приключений.

Бураков Артём Александрович – мой троюродный брат. Человек он общительный, не даром что артист. Ему не составило труда постучаться ко мне «в контакт» и наладить знакомство.

«Иван, доброго времени суток ибо я не могу предсказать время когда ты заходишь в сеть)))»

Так начиналось сообщение от него, и далее следовал прочий текст, с сохранённой авторской орфографией и пунктуацией:

«Ты щас наверное удивишься, а может и нет, но я являюсь твоим троюродным братом, я внук Валерия Александровича Буракова, родного брата твоего дедушки Юрия Александровича Буракова)))) Так что если у тебя есть желание познакомиться то добавляйся в друзья и в скайп, если ты там есть, мой адрес у меня на страничке. Ну а если нет…))) ну нет так нет)) я не в обиде буду))). До связи.))»

Надеюсь, Артём (а именно так я его называю, отчество же написано для его учеников, которые нет-нет, да и доберутся (надеюсь) до этой книги) в обиде не остался. Общение у нас развивалось бурно и продуктивно. Как оказалось, Артём ещё тогда активно занимался построением нашего генеалогического дерева и на этом пути, после произошедшего знакомства, нами к началу книги, которую вы держите сейчас в руках, успешно удалось продвинуться в дебри веков, найдя родственников, живших аж в середине – второй половине девятнадцатого века. Собственно, о них (о родственниках) в текущей главе речь и пойдёт.

Пока же вернёмся к Артёму. Как я написал выше – подойдя к тому самому камню, у которого богатыри решали, по какой дороге им ехать дальше: «Али коня потерять, али жену найти», Артём решил связать свою жизнь с театральным искусством. Закончив университет в Казани, брат вернулся на Вятку и стал преподавать в местном Колледже. Я в какой-то мере являюсь поклонником его таланта. Даже «снизошёл» до того, что у себя на сайте писал отзыв об одном из спектаклей, которые они со студентами поставили. Вы видели, наверное, вы читали.

«Уважаемые артисты и их руководитель!

Спасибо Вам большое за спектакль. Если быть честным, я не часто хожу на театральные постановки в Москве, последние же несколько походов, что случились до пандемии отбили у меня желание это делать в принципе. Я уже писал про посещение спектакля «Шукшин: один день из сельской жизни».

Да, спектакль "Куда уходит детство?" я посмотрел исключительно из-за того, что брат меня попросил это сделать и случилось так, что оказалось немного свободного времени, которое я и потратил на просмотр. Сейчас после увиденного хотелось бы сделать на эмоциях (а, они появились и за это первая Вам и Вашему, несомненно, дружному коллективу благодарность) экспресс-комментарий.

Искренность, которую Вы смогли донести до зрителя (имею в виду себя в первую очередь, ведь я зритель!!!) передаётся и ощущается и через экран монитора. На сайте «На благо мира…» под страничкой спектакля теги: «доброта», «дружба». О да, они верны! И доброта, и дружба присутствуют в сюжете, в вашей игре. Есть огрехи, тут спорить не стоит, но наполнение, артистизм – всё это, на мой совершенно непрофессиональный взгляд, с лихвой их окупает. Вам есть куда расти. Уверен, многие из Вас, если захотят, смогут добиться определённых высот (а их по нашей жизни достичь ох как не просто). Главное, на любой ступеньке своей «лестницы-чудесницы» не забывайте, что был у Вас вот такой спектакль в колледже, и Вы его сыграли замечательно. Замечательно, в первую очередь благодаря искренности, доброте… Всем тем качествам, которые людей выделяют. А пошлость, глупость и прочее (то что сейчас слоем жирным на искусство намазано) – всё это уйдёт, пропадёт, забудется. "Что-то модно, что-то вечно" (с) и Вам предстоит решить с какой стороны Вы будете (в «модном» или в «вечном»). Сейчас, спектаклем своим, Вы смогли разбудить как минимум в одном человеке чувство благодарности за то, что, посетив, хоть и через экран монитора, Вашу постановку, он получил удовольствие от просмотра. Спасибо Вам! И удачи на театральном поприще в дальнейшем!».

А род наш тянется от того самого берестяного вятского бурака, в котором хранили молоко к примеру, или крупы разные. Хотя меня всё уговаривали, что бурак, дескать, то от буряка идёт – свеклы по-украински, то Шолохов прибавлял в «Тихом Доне» про «бураковый цвет щёк». Ну не красный я по фамилии, красный я по душе!

Самого древнего родственника, от которого наш ствол и наши ветви тянутся Зотием звали. О нём мало что известно. Лишь то, что родиться он должен был ближе к середине девятнадцатого века. Бурак же продукт вятского зодчества. «Совпадение», – протянет кто-то отмахнувшись. Видимо, детей у Зотия было много и одного из сыновей мама с папой Виссарионом нарекли. Елена, жена Виссариона, родила четырёх сыновей Виссарионовичей – Александра, Петра, Ивана и Анатолия; и дочь, как писал ранее – Тамару. Тамара собой красива, но носом вертела от женихов, в большом количестве в деревню к ней наезжавших свататься. Случилось так, что замуж Тамара так и не вышла, так и не было у неё детей. У Ивана с женой брак бесплодный был – тоже детей не появилось. А вот у жены Петра и у жены Анатолия родилось по дочурке-красавице. Александр же женился на Семёновых Анастасие Ивановне. Семёновых Иван Викторович – отец Таси (моей прабабушки) был военным врачом, участником англо-бурской войны (на стороне республики Трансвааль), участником русско-японской войны, участником двух Балканских войн в составе Войска Болгарского, участником Первой мировой войны.

Артём вновь отправляет мне сообщение «в контакт». Читаю:

«Однажды во время Первой мировой Иван Викторович Семёновых встретил своего родного брата Семёна Викторовича (прадедушку моей мамы). Иван Викторович был офицер, он ехал на коляске мимо роты солдат и смог по погонам определить как-то, что это часть, где служит его брат. Он вызвал его к себе, накормил, в бане помыл и т.д. Короче, целые сутки мой прапрадед лофу гонял в отличие от своих собратьев по строю)))».

У Александра и Анастасии пятеро детей родилось – четыре мальчика (среди них близнецы) и девочка.

Перед Великой Отечественной Войной прадед Александр заболел туберкулёзом и умер. Во время войны умерли близнецы и их сестра. Остались два брата – Валерий и Юрий Александровичи, да мама их – прабабушка Тася. Как Вы понимаете, Виссарионовичи от Валерия и Юрия дальше «ветку тянуть стали». И «жаворонок» к ним на «ветку» слетел.

16. В гостях у дедушки

Я бывал на многих сельских кладбищах.

В Мордовии в Чукалах меня поразила синева православных крестов на могилах. Кладбище стоит на горе в искусственно высаженной роще и через природную зелень пробивается не менее восхитительная искусственная синь, которая из-за её обилия глазом воспринимается, словно ещё один фон. Представляете? На кладбище все могилы выполнены в одном стиле – деревянный шестиконечный крест, покрашенный ярко синей краской.

Бывал я и на ещё одном сельском кладбище Нехорошевском, в бывшем селе, теперь урочище, Нехорошево. Там у меня прадед по материнской линии похоронен, Михаил. Здесь особенность такова, что большинство могил выполнено в железных маленьких пирамидальных обелисках, тех самых, на которых обычно красные звёзды ставят, однако на Нехорошевском кладбище часть звёзд уступила место православным крестам небольшого размера, под стать обелиску и звёздам.

В Белом колодезе Тульской области на сельском кладбище не редки тонкие каменные плиты представленные в виде квадратов, с гравировкой на них православных символов. Это надгробия девятнадцатого – начала двадцатого века. Я таких не видел больше нигде.

На городских кладбищах, к примеру, московском Николо-Архангельском, или Домодедовском кладбище городского округа, что близ аэропортовской трассы лежит (там у меня похоронена бабушка по материнской линии – бабушка Елена), современность шагает широким уверенным шагом. Могильные плиты, памятники, обелиски, ограды – всё сделано в современном грандиозно-траурном стиле.

Кирилловское кладбище же, что лежит в лесу близ западного въезда в Мантурово представлено в виде этакого сплава Нехорошевского и одного из городских кладбищ. Старые могилы сплошь в жестянках красноармейских обелисков. Их теснят современные грандиозно-траурные. Борьба современности и старого во всём.

Непосредственно напротив въезда на кладбище вездесущие дорожники ремонтируют трассу. Потоки автомобилей регулируются передвижными светофорами, что ответственные люди за собой на колёсах тянут. Перед лесом плохо выровненный земляной пятачок под опорами и токопроводами ЛЭП. Вокруг него молодые тонкие деревья нарождающегося подлеска и у края леса свежие могилы. «КАМАЗ» дорожников видимо на пятачке хотел выполнить разворот и теперь стоит по самые ступени кабины завязший в песчаник. Диво дивное. В Москве такого не увидишь, а здесь, пока мы доставали нужное из машины, подъехал экскаватор, зацепил «КАМАЗ» за борт кузова и выволок из ямы. Тащил медленно, с натугом, проявляя аккуратность, будто бы самую ценную на свете вещь.

Пока я переодевался в плотную куртку с капюшоном и джинсы, как-то от комарья надо же спасаться, в небе над ЛЭП пролетел маленький спортивный вертолёт. Как в детстве захотелось смотреть ему в след и махать рукой:

«Вертолёт, вертолёт, увези меня в полёт» – исковерканная детская песенка звучит непривычно уху, но в тему.

Наша тройка углубляется в лес, а вокруг пространство меж деревьев заполняют квадраты и прямоугольники могил. Я был здесь, правда уже давно, ещё в детстве. Ходили мы на кладбище, дедушку навестить, пешком, из Мантурово. Я помню ещё теперь, как тяжело было мне маленькому брать тогда такое расстояние. И тело ломило от усталости, и в голове она же звучала капризами. А в конце пути могильный холм, скованный панцирем обелиска с пирамидальной башней, венчанной шестиконечным крестом, фотографический овал, с которого сквозь очки на тебя смотрит серьёзный взгляд. Рядом одноногий столик с круглым щитом столешницы и всё это в контуре витой ограды.

В воспоминаниях было ещё дерево. Мне казалось оно росло где-то рядом с могильным холмом, толстым стволом, уходящее в небо, но в реальности никакого дерева нет. И раньше его не было – пни отсутствуют, а ближайшая крупная растительность за оградой. В здешнем лесу деревьев не рубят, здесь траур стоит, скрывая всё пологом. Хочу надеяться, что дерево из воспоминаний – след того, как Юрий Александрович на небо уходил, только он у меня отпечатался в мозгу таким причудливым образом. Причудливым, как сама жизнь.