Читать онлайн Анастасия

• Я умер. Яворы и ставни
• горячий теребил Эол
• вдоль пыльной улицы.
• Я шел,
• и фавны шли, и в каждом фавне
• я мнил, что Пана узнаю:
• «Добро, я, кажется, в раю».

• От солнца заслонясь, сверкая
• подмышкой рыжею, в дверях
• вдруг встала девочка нагая
• с речною лилией в кудрях,
• стройна, как женщина, и нежно
• цвели сосцы – и вспомнил я
• весну земного бытия,
• когда из-за ольхи прибрежной
• я близко-близко видеть мог,
• как дочка мельника меньшая
• шла из воды, вся золотая,
• с бородкой мокрой между ног.

• И вот теперь, в том самом фраке,
• в котором был вчера убит,
• с усмешкой хищною гуляки
• я подошел к моей Лилит.
• Через плечо зеленым глазом
• она взглянула – и на мне
• одежды вспыхнули и разом
• испепелились.
• В глубине
• был греческий диван мохнатый,
• вино на столике, гранаты,
• и в вольной росписи стена.
• Двумя холодными перстами
• по-детски взяв меня за пламя:
• «Сюда», – промолвила она.
• Без принужденья, без усилья,
• лишь с медленностью озорной,
• она раздвинула, как крылья,
• свои коленки предо мной.
• И обольстителен и весел
• был запрокинувшийся лик,
• и яростным ударом чресел
• я в незабытую проник.
• Змея в змее, сосуд в сосуде,
• к ней пригнанный, я в ней скользил,
• уже восторг в растущем зуде
• неописуемый сквозил, —
• как вдруг она легко рванулась,
• отпрянула и, ноги сжав,
• вуаль какую-то подняв,
• в нее по бедра завернулась,
• и, полон сил, на полпути
• к блаженству, я ни с чем остался
• и ринулся и зашатался
• от ветра странного. «Впусти», —
• я крикнул, с ужасом заметя,
• что вновь на улице стою
• и мерзко блеющие дети
• глядят на булаву мою.
• «Впусти», – и козлоногий, рыжий
• народ все множился. «Впусти же,
• иначе я с ума сойду!»
• Молчала дверь. И перед всеми
• мучительно я пролил семя
• и понял вдруг, что я в аду.

Владимир Набоков, 1928 г. Берлин.

Глава 1

Москва, 1901 г.[1]

Тапёр фальшивил. Та музыка, от которой он еще недавно хотел пуститься в пляс, теперь казалась ему безумной какофонией. От ее вихлястых и распутно высоких звуков, переходящих во влажно-интимные низы, его стало мутить. Глаза слепли от множества сверкающих газовых ламп. Тугой воротник новой сорочки немилосердно сжимал горло. Хотелось пить. Дрожащие руки нащупали на столике бутылку «Вдовы Клико». Он тут же обмочил пальцы и кромку накрахмаленного манжета. Чёрт, фужер вновь едва не выскользнул из рук. Он не знал, как ловчее удержать хрупкое стекло. Несколькими минутами ранее он сжал бокал, и тот раскололся, порезав ему ладонь. Он перевязал кисть салфеткой, но боли не почувствовал. Тело будто одеревенело. Ему казалось, что его засунули в чей-то чужой гипсовый и негнущийся футляр. Пара жадных глотков шампанского не принесла никакого облегчения. Всё так же хотелось пить.

– Джордж, порошок не запивают шампанским, – услышал он тихий голос Мити Кортнева. – Ты испачкал кровью новый смокинг. Может, ну их? Пойдём отсюда?

– Нет, ты же понимаешь, что мы не можем, вот так, просто уйти! – крикнул он другу в самое ухо, притянув его за тёплую шею.

Перед глазами мелькнули светлые Митькины ресницы и нелепая русая чёлка.

– Не ори… – Митя глупо улыбался, шмыгая носом.

– Митька, расчеши волосы на пробор. С этой чёлкой ты похож на дешевого лакея.

– Ну и чёрт с ним, – зрачки голубых Митиных глаз казались огромными и остекленевшими.

Пальцы друга совершали какие-то странные пассы возле вазы с фруктами. Казалось, что он хотел сорвать виноградину, но всё время промахивался и подносил ко рту пустую ладонь.

– Митька, ты слышишь меня?

– Да, – Кортнев бесстрастно кивал.

Ему чудилось, что музыка играла так громко, что Митя не может его слышать.

– Хочешь, я зарежу тапёра?

– Неа… – странным голосом хрюкнул Митя.

– Ты же видел, это она, – он произносил слова, стараясь как можно явственнее артикулировать каждый звук.

– Видел. Но, может, это всё же другая девушка? Просто похожа на неё.

– Нет, это Настя! Это её профиль. Профиль Клео де Мерод. Ни у одной гимназистки в Москве нет такого божественного профиля. Ты же помнишь, я всегда говорил тебе, что она похожа на ту самую Клео. С той только разницей, что Клео брюнетка, а эта – рыжая.

– Да…

– Митька, да, очнись же!

– Нет, это не Настя. Это просто очередная красивая кокотка. Очень красивая рыжая кокотка… Рыжая стерва из «Марципана».

– Замолчи!

Он плюхнулся на стул и уставился на безумный, алый, словно кровь, бархат. Зачем они завалили его красными розами, думал он. Их ведь совсем не видно. Красное на красном – это моветон. Видны одни стебли. А вот белые розы… Это другое дело. На алом фоне они смотрелись вызывающе роскошно. В стиле гобеленов эпохи рококо. Слишком помпезно… На его вкус – в этой дикой палитре не хватало только золота. Хотя и золото здесь присутствовало. Золотыми были её роскошные волосы.

«Господи, как же всё пошло, – думал он. – Пошло и безумно. Но и божественно прекрасно».

Чертовски невинно смотрелись её узкие, маленькие, почти невесомые ступни с блестящими карминовыми ноготками. И снова это сочетание – белого и красного. Зачем? Господи, что это? Что здесь происходит? Что это, чёрт возьми?

Из соседних лож послышались пьяные возгласы и улюлюканье.

– Хороша!

– Шарман!

– Belle!

– Пусть откинет назад волосы! – раздался чей-то гадкий голос. – Ведьма!

И это, последнее слово, вдруг подхватил весь зал, и с каждого будуара послышалось:

– Ведьма! Она ведьма! Рыжая ведьма!

– La vraie sorciere![2]

Огненно рыжие распущенные волосы доходили ей до самых колен. Они казались столь густыми, что вся её вызывающе прекрасная нагота была прикрыта ими полностью, словно сердцевина белоснежного цветка бархатом дрожащих на ветру лепестков.

– Неужели она откинет их назад и предстанет совсем нагая? – прошептал Митя.

– Да нет же, нет. Это же будет слишком дурно. Это же нельзя, – в запале отвечал он. – Митя, это же будет дурно… Как она могла?

– Да, перестань же! Это не Анастасия. Это не графиня Ланская. Ты понимаешь, что это бред! Она не может оказаться здесь.

– Но ты же видел, как её вели за руку на этот постамент. И усадили на красный диван. Я сразу узнал её белую пелерину и кружевные манжеты.

– Они все одинаковые, эти манжеты.

– Да, нет же. Я запомнил её барочек[3]. Ты же знаешь, что я рисую. У меня почти фотографическая память на узоры. Такой был только на её гимназическом платье.

– Но сам подумай, Джордж, зачем ей это?

– Я не знаю. Попроси у халдея простой воды, у меня пересохло горло.

Он сорвал черную бабочку и крепко дернул ворот. На пол с треском полетели пуговицы.

В зале постепенно стихла музыка, и раздалась барабанная дробь.

– А сейчас, господа, мадемуазель Кора предстанет перед нами во всей своей природной красоте! – торжественно объявил ведущий. – Похлопаем, господа. Кора еще совсем юная девушка. И ей нужна ваша поддержка. Кора, смелее! И вы, смелее, господа! Как мы и обещали, в конце нашего представления пройдет аукцион на один «тет-а-тет» с нашей новой звездой.

– Какой ещё «тет-а-тет»? – развязано крикнул высокий и грузный господин. – Я пришёл в бордель и желаю получить эту девку! И я заплачу столько, сколько вы потребуете.

– И я! – крикнули из другого будуара.

– И я!

Поднялся шум. Всюду слышались скабрезности, и звучала грязная брань.

– Господа, вы знаете условия. Речь идёт лишь о коротком свидании, без телесного контакта. Мадемуазель Кора еще девственница и учится в гимназии, – старался перекричать всех ушлый конферансье.

Он смотрел на золото её длинных волос. Губы беззвучно шептали какие-то всплывшие в памяти стихи.

– Эту кокотку зовут Корой… – настойчиво прошептал Митя. – Это не Настя, слышишь. Нет! Это не она…

– Митька, это не кокотка. Это Настя! Но, зачем же она, Митька? Она же не бедна. Зачем? При её положении?

– Может, мы чего-то не знаем? Может, их семейство в долгах? Ты помнишь, Журавский говорил, что её отец разорился? А может, Мадлен заставила её? Ей, верно, чудовищно стыдно. Она, наверное, роняет от стыда слёзы.

– Силь ву пле, господа! – вновь раздалась барабанная дробь.

И, наконец, она пошевелилась. Она сделала шаг вперёд, изящно ступив прекрасными босыми ножками по красному бархату. Подняла голову и качнулась так, что водопад густых рыжих волос взметнулся небольшим вихрем. Это выглядело немного странно, ибо в помещении не было ветра. Это чудо длилось лишь несколько мгновений – золотистые волосы взвились по сторонам, подобно крыльям пронизанного солнцем ангела. Они вспыхнули, словно поток огненных протуберанцев. А после опали у неё за узкой белоснежной спиной и мерцающими молочными плечами.

В зале все ахнули. Все будто ослепли и онемели от её совершенной красоты. Зал, переполненный мужчинами, походил ныне на тот самый, знаменитый Ареопаг, перед которым когда-то разделась Фрина. Каждый из этих мужчин глубинно знал, что ему посчастливилось увидеть самое совершенное божье творение. Женщину немыслимой красоты. Линии её обнаженной фигуры были настолько идеальны, что даже у самых строгих критиков не нашлось бы ни единого слова, могущего усомниться в совершенстве её природы.

Он ахнул вместе со всеми, а после широко распахнул глаза, стараясь втянуть в себя её божественный образ, навсегда запомнить его, чтобы потом много раз его рисовать.

По памяти…

В ней было то, что художники и поэты именуют «воплощенной женственностью».

Он внимательно смотрел ей в лицо. Он ожидал увидеть робость или девичий стыд, но тщетно. Вместо этого он увидал её победную, самую прекрасную в мире, обворожительную улыбку и шалые зеленые очи, которые с вызовом и бесстыжим сладострастием смотрели ему прямо в душу.

Париж, Монмартр. Октябрь 1928 г.

– Это и есть твой «Национальный торт»? – чуть запыхавшись, спросил я, преодолев последнюю ступеньку перед смотровой площадкой базилики Сакре-Кёр (Basilique du Sacre-C?ur).

– Именно! – с радостью отозвался Алекс, потирая уставшие ноги. – Всё-таки нам нужно было ехать на метро и начать экскурсию от Бланш (Blanche).

– Ничего, зато хоть немного размялись. Вот уже два дня, как я только и делаю, что фланирую от одной своей французской тётушки к другой и поглощаю несметное количество пирожных и круассанов. Если я задержусь в Париже на целый месяц, то мне придётся перешивать все свои штаны.

– Ох, уж об этом ты не переживай. Здесь какой-то иной воздух. Я редко встречаю в Париже полных людей, хотя французы поглощают много хлеба и багетов, пьют вино и вообще не дураки в плане всяческих кулинарных изысков. Каждый второй парижанин является матерым чревоугодником. Я бы всех их обязал исповедоваться именно в этом грехе, – хохотал Алекс, обнажая полоску белоснежных зубов.

На смотровой площадке Сакре-Кёр, словно на ладони, простирался весь Париж. По- летнему голубое небо со стайкой ватных облаков, светлые дома одинаковой высоты – город казался белым, по-настоящему белым, с изысканными фасадами зданий, роскошными мансардами и тонкой вязью чёрных ажурных оград. Холм утопал в зеленых и золочёных кронах платанов, вязов, резных каштанов и клёнов. Вдалеке, меж улочками, виднелась оранжевая и даже багровая листва. И всё вместе делало этот вечный город похожим на яркую открытку, испещренную солнечными бликами.

– Ты знаешь, теперь я понимаю, почему Импрессионизм зародился именно во Франции, – выдохнул я.

– Почему? – Алекс неизменно улыбался, глядя на меня голубыми, как парижское небо глазами.

– Алекс, твои любовницы часто говорят тебе комплименты о глазах?

– Я тебя умоляю, Борис. Давай ты не станешь спрашивать меня о моих любовницах.

– И всё-таки.

– Полина сказала, что глазами я похож на Есенина.

– И ты наверняка обиделся? Или наоборот?

– Нет, с чего мне обижаться? Я не настолько тщеславен.

– Ну-ну… Тебя, графа по происхождению, сравнили с пиитом из простолюдинов?

– Не юродствуй, Борис. Есенин был гением, самородком из крестьян, – с лёгкой улыбкой отвечал мне друг. – Если бы ты знал, как я грущу по России, читая именно есенинские строки.

Выражение его глаз изменилось. Я присмотрелся к Алексею. За те пять лет, что мы не виделись, он сильно возмужал. Передо мной теперь стоял вовсе не златокудрый юноша, тот юноша, каким я помнил его со времени нашей последней встречи. Он был одет в великолепный твидовый костюм, пошитый по последней французской моде. Его приятные и мягкие черты оттенял фетр дорогой шляпы от капитана Молино[5]. Тонкие пальцы, унизанные двумя изящными перстными, сжимали костяной набалдашник длинного черного зонта.

– Как же я раньше не замечал этого, Алекс? Ты и вправду похож чем-то на Есенина.

– Да, вольно тебе дурачиться. Куда нам до ваших Мефистофельских профилей. Кстати, здесь, на берегах Сены, полно златокудрых молодых людей. Но ты отвлекся. Что ты там сказал об импрессионизме?

– Я сказал, что вполне себе понимаю Моне и Мане, Ренуара, Дега, Писсарро, Сислея, Ван Гога, Гогена и иже с ними. Если бы я от рождения был наделён художественным талантом и жил во Франции, то наверняка стал бы одним из них. Я смотрю на Париж сквозь веки прищуренных глаз и вижу этот город, как и они. Он весь в искрах, бликах, тонах, полутонах и валёрах. Здесь невозможно писать иначе.

– Я отведу тебя на площадь этих сумасшедших, вглубь Монмартра, – улыбался Алекс. – И ты увидишь там не только импрессионистов. Там иногда встречаются и иные техники художественного письма.

В ответ я кивнул.

– И потом это лукавство, говорить, что ты не художник.

– С чего это?

– А с того, что настоящий писатель обязан быть в душе художником. Иначе он вовсе не писатель.

– Вот тут я с тобой полностью согласен. Надо уметь рисовать словами, как это делали великие классики.

– Возьми нашего Бунина. Чем он не великий художник?

– Мне нечем тебе возразить.

– А Гоголь, а Лев Толстой, а Чехов, наконец?

– Мда…

Вдоволь налюбовавшись прекрасным видом на «город влюбленных», я обернулся на базилику Сакре-Кёр.

– А всё-таки, вы, французы, удивительно неблагодарный народ. И чем вам не угодил этот великолепный собор, что вы его окрестили «национальным тортом»?

– О, его еще называют «Белым слоном», а Эмиль Золя незадолго до смерти обозвал сие творение «всеподавляющей каменной массой, доминирующей над городом».

– Да уж…

– Он и многие его современники считали, что сей храм построен в псевдовизантийском стиле, чуждом традиционному облику Парижа и идеалам Великой французской революции.

– Я плохо разбираюсь в архитектурных стилях, друг мой Алексей, но могу сказать одно, что мне этот белый исполин вполне себе по душе.

– Да и мне тоже, – хохотнул Алекс. – Борис Анатольевич, ты не против, если я, хоть пять минут, побуду в роли заумного гида и сообщу тебе о том, что по древнему преданию именно на этом месте язычники обезглавили первого епископа Парижа Сен-Дени, проповедавшего христианство до последней капли крови. Легенда гласит, что после казни Дени взял в руки собственную голову и шёл так, прямо с ней, а голова во время всего пути читала молитву Всевышнему, ровно до тех пор, пока Дени не упал замертво.

– Да уж, впечатляет, – отвечал я, рассматривая резные стены и купола Сакре-Кёр. – Да и вообще этот белый камень на фоне голубого неба – зрелище, сражающее наповал. По контрасту напоминает Тадж-Махал.

– Кстати, ты обещал мне рассказать о своем путешествии в Ост-Индию.

– Конечно, расскажу чуть позже. Путешествие было весьма занятным, если бы не моя внезапная болезнь. Я заболел там, Лёшка, банальной, но неожиданно чудовищной для меня лихорадкой. И чуть не отправился из-за неё к праотцам. Но об этом после.

– И как же тебя, Борька, угораздило? – с сочувствием проговорил Алекс.

Мы стояли напротив входа в базилику.

– Зайдем внутрь?

– Тебе хочется? Там сейчас, наверное, идёт служба.

– Давай чуть позже. Или в другой раз. Мне не терпится поскорее попасть на Тертр (Place du Tertre).

– Bien sur, mon ami[6], – кивнул Алекс.

Прямо на ступенях возле собора сидела довольно разномастная и праздная публика. Вскользь я заметил двух милых парижанок в соломенных шляпках-клош, надвинутых на самые глаза. Из-под клошей виднелись коротко остриженные выбеленные волосы. Выщипанные в ниточку брови, круглые подведенные глаза и розовеющие от прохлады носики делали их похожими на жалких клоунесс.

Они помахали нам руками.

– О, как тут у вас всё просто.

– Oui, c'est vrai[7]. Мы можем познакомиться с ними на обратном пути. Хотя, ты знаешь, я был бы осторожнее с местными знакомствами. Всё-таки недалеко отсюда находится квартал Красных фонарей и знаменитое кабаре Мулен Руж. И частенько эти легкие, словно мотыльки, жрицы любви курсируют по всему Монмартру в поисках богатеньких клиентов.

– Я отлично помню об этом, – улыбнулся я. – Скажи, мой французский Есенин, наверняка ты сам частенько бываешь в этих злачных местечках и воображаешь себя эдаким новым Тулуз-Лотреком? Признайся, это так?

В ответ Алекс только фыркнул.

– Ах, прости, mon ami. Для Тулуз-Лотрека ты слишком хорош внешне. И местные проститутки не признали бы в тебе друга. Разве что, если бы ты принёс им ящик абсента.

– Кстати, если ты снова не сбежишь от меня так быстро в свой Новый Свет, мы обязательно навестим с тобой и Мулен Руж. Там всё так же потрясающе танцуют канкан самые лучшие парижские танцовщицы. И всё так же, как и во времена Лотрека, они умело и шаловливо демонстрируют свои стройные ножки, облаченные в кружевные панталоны. А еще на Монмартре полно русских заведений с казаками, черкесами, цыганами и даже медведями. В1921 они все выросли, словно грибы. Буквально вчера я обедал в одном из таких ресторанчиков, и мне подавали селёдку на черном хлебе, икру и украинский борщ. А из патефона басил наш Шаляпин и знаменитая Плевицкая. Знаешь, все местные ле рюсы[8] буквально боготворят Плевицкую. Здесь поголовно все больны «плевицкоманией». Воображаешь, я просыпаюсь и слышу почти каждое утро её песню «Ухарь-купец» в исполнении моей матушки.

– Да, вообразил. А как же новомодный джаз?

– Джаз – это для молодых. А матушка пьёт по утрам их знаменитый горячий шоколад и напевает себе под нос «Ухаря».

– «Плевицкомания» и борщи, говоришь? О, значит, мне не видать знаменитого лукового супа и «удавленной руанской утки»?

– Что ты! Уж этого добра я обещаю тебе в избытке – и луковый суп, и руанскую утку, и рубец по-лионски, и устриц, и даже прованский буйабес, – возразил Алекс. – А запивать все эти изыски ты станешь самыми лучшими Анжуйскими винами.

– Прекрати меня соблазнять, Лешка. Как же я по тебе скучал… – я обнял Алексея совсем как раньше, в те далекие годы нашей гимназической и студенческой юности. – Кстати, мы еще не опаздываем?

– Нет, он приходит на Тертр (Place du Tertre) обычно после полудня, – Алекс достал из кармана увесистый кругляш золотых швейцарских часов и внимательно посмотрел на циферблат. – Ещё нет и одиннадцати. И, если его не будет на месте, тогда нам придется пойти к нему прямо домой. Он живет недалеко, в десяти минутах ходьбы, на улице де-Соль (Rue des Saules).

– А это прилично?

– Я полагаю, что неприличнее будет не передать ему твою посылку. Кстати, а что там?

– Я не знаю, право. Видимо, там лежит что-то более увесистое, нежели одно письмо. Может, это стопка писем или какие-то важные бумаги. А может, и фото.

– А откуда ты знаешь мадам Гурьеву?

– Я плохо с ней знаком. С ней общается моя мать. Они почти подруги. И когда Александра Николаевна узнала, что я еду в Париж, то попросила разыскать её бывшего супруга и отдать ему этот пакет.

– Она снова замужем?

– Да, около пяти лет, как она повторно вышла замуж. Он тоже русский, но живет в Нью-Йорке давно. Почти с самого рождения. Он работает инженером в пароходной компании.

– Понятно.

– А ты, Алекс, откуда знаешь этого Гурьева?

– Так мы все в эмигрантских кругах хотя бы немного знаем друг друга, либо знают наши знакомые. У меня неплохие связи в местной русской диаспоре. Я часто бываю в эмигрантском приходе собора Александра Невского на улице Дарю (Rue Daru), – с гордостью сообщил Алекс. – Там, кстати, венчались русская балерина Хохлова и Пабло Пикассо, а также Бунин со своей Верой Муромцевой. В этой же церкви отпевали Тургенева. При храме работает наша воскресная русская школа.

– Вот как? И этот Гурьев там часто, говоришь, бывает?

– Почти каждую субботу. Но, помимо этого, я знаком с графом и лично. Мы познакомились на одной художественной выставке. Георгий Павлович посещает почти все местные вернисажи. И сам рисует довольно прилично. Два года тому назад он даже устроил собственную выставку работ. О ней писали в «Последних новостях».[9]

– Он тоже импрессионист?

– Нет, он рисует пейзажи почти в реалистической манере. Эдакий а-ля Левитан. Сам потом посмотришь. У него много картин с русскими пейзажами, хотя есть и чисто французские сюжеты. Он иногда ездит в Прованс или в Булонский лес и там пишет с натуры.

– Он продает свои работы?

– Возможно. Но мне кажется, что это его увлечение живописью никак не связано с деньгами. Иногда он просто дарит свои картины знакомым и приятелям.

– А на что же он живёт?

– При внешней скромности граф Гурьев довольно состоятельный человек.

– Вот как?

– Да. В отличие от многих беспечных соотечественников, его отец и дядя вывезли свои капиталы в Америку и Швейцарию еще сразу после 1905 года.

– Недурно.

– Да, этот человек никогда не бедствовал и не побирался в Париже, как многие наши эмигранты. И на бирже труда он никогда не стоял. Он приехал сюда с семьей в 1919, и с тех пор сменил несколько роскошных квартир и домов. Я знаю, что он жил с семьёй в двухэтажном особняке в районе Пасси. После развода он перебрался поближе к Монмартру.

– Что-то мы заболтались, – я прервал разговор о Гурьеве. – Куда мы теперь?

– Ну, погоди, дай же мне еще немного насладиться мимолетной ролью твоего гида. Подними же голову, mon ami. Ты видишь наверху базилики двух медных всадников?

– Вижу, – кивнул я, удерживая рукой шляпу.

– A propos, в центре располагается статуя Иисуса, а прямо над портиком возвышаются конные статуи Людовика Святого и Орлеанской девы, – важно жестикулируя длинным зонтом, торжественно провозгласил Алекс.

– Отменные статуи, – согласился я.

Медленным шагом мы обошли базилику слева.

– Обрати внимание, какие здесь странные водостоки. Они сделаны в виде голов средневековых химер, – пояснял мне Алекс. – А вот и чудная колокольня. Говорят, что в ней находится какой-то неимоверно тяжелый колокол. Кстати, мы можем спуститься в крипту.

– Но не сейчас.

Постепенно мы свернули на неширокую мощеную улочку, ведущую вглубь Монмартра. Справа и слева от нас потянулись небольшие художественные лавчонки и магазинчики с витринами, заполненными акварелями и живописью маслом.

– Вот мы и входим с тобой во святая святых, в то самое царство-государство, где ещё в прошлом веке зародился импрессионизм, – шутовски торжественно произнёс Алексей, сделав замысловатый реверанс с помощью зонта. – Вот здесь жили, кутили и творили те самые impressionnistes. Да, что там, многие из них и сейчас здесь живут. Правда, среди них больше уже постимпрессионистов, либо всевозможных подражателей. Хотя встречаются и откровенные прохвосты, готовые впарить легковерным туристам полотна самого Ван Гога, Модильяни и даже Ренуара.

В ответ я кивнул, а Алекс продолжал играть роль моего экскурсовода. Я бегло осматривал название лавок и магазинчиков. Слева красовался небольшой магазин, окрашенный синей краской, который назывался «Le Chat Noir».

– Гляди, еще одна «Чёрная кошка», – пояснял Алекс. – Символ Монмартра. Названо точно так, как и знаменитое кабаре, когда-то открытое Салисом. В нём, кстати, собиралась вся местная богема – Пикассо, Мопассан, Поль Верлен, Клод Дебюсси, Леон Блуа, Жан Мореас и прочие знаменитости.

– Мне кажется, Лёшка, что эта каменная мостовая должна светиться от гордости из-за того, сколько талантливых ног по ней прошагало, – улыбнулся я.

– О да! А ты разве не знал, она итак светится по ночам, – вдохновенно врал Алекс.

Мимо нас сновали многочисленные прохожие. Я вновь заметил в толпе парочку довольно симпатичных женских образов в коротких, словно обрезанных платьях и модных шляпках а-ля клош.

– Ох, если бы я умел рисовать, хотя бы так же, как ты, дорогой мой Красинский, – обратился я к Алексу, – то помимо всяких там пейзажей и натюрмортов, я писал бы этих милых субтильных парижанок.

– Мой дорогой писака, ты, как всегда, зришь в самый корень. Вся эта мода на исхудавших флэпперов превратила многих хорошеньких дам в нечто похожее на «святые мощи». Воображаешь, я тут на днях встретил мадемуазель Воронцову. Помнишь такую?

– Смутно, – признался я.

– Да, сестру Никиты Воронцова.

– А, да. Что-то припоминаю. Так, она что, разве до сих пор мадемуазель?

– Увы, но это так, – хмыкнул Алекс.

– Подожди, ей должно быть уже около сорока.

– И что?

– Ну, продолжай…

– Ты помнишь, когда мы еще до семнадцатого бывали у Никиты, то знали его Варвару, как знойную и пышногрудую брюнетку?

– Конечно… И что же с ней случилось?

– О, Борька… Я испытал чудовищное уныние, увидев её в ресторане «Петроград».

– Что, так всё плохо?

– Не то слово. Наша мамзель из Рубенсовского типажа превратилась в крашеную платиновую блондинку с выщипанными в ниточку бровями.

– О, ужас! Варвара?

– Да! Но мало того, из статной и сдобной южанки эта фемина трансформировалась в бесполое существо болезненного вида и крайней худобы. Мне кажется, что от её былой телесности убыло не менее двух пудов.

– Ну? – я недоверчиво покачал головой. – Так, может, она и вправду заболела? Чахотка?

– Нет, мой дорогой. Кажется, она вполне здорова. Но я никогда не узнал бы её, если бы она сама не подошла ко мне в вестибюле и не назвалась по имени.

– И чем же она здесь занимается?

– Попробуй, угадай.

Я пожал плечами.

– Ну же… Ну? – он хитро и выжидающе смотрел на меня. – У нашей Варвары открылся дар к сочинительству. По приезду в славный град Париж, она вдруг стала писать весьма странные стихи. Невероятно длинные и нескладные оды на средневековую тематику. О прекрасных дамах и храбрых рыцарях.

– О, боже…

– Угу, она ходит даже к Гиппиус и Мережковскому на заседания «Зеленой лампы» и вообще всё время торчит в литературных и поэтических кругах.

– Ну, какое уж тут замужество, – понимающе кивнул я. – Пиши пропало. А на что же она живёт?

– Её кормит Никита. Он, кстати, работает шофером. У нас многие русские до сих пор работают таксистами.

– Погоди, насколько я помню, он же устраивался инженером на Рено?

– Устраивался. Но там что-то не заладилось. Ты же помнишь его неуживчивый характер. И он уже втянулся в работу таксиста. Говорят, что собрался даже жениться на француженке.

– Да, – вздохнул я. – Он молодец. А Вареньку откровенно жаль.

– Ну, почему жаль? Может, она вполне себе счастлива. Там, на заседаниях, у них бывает иногда чета Буниных, Алданов, Тэффи, Ремизов, Ходасевич.

– Ну-ну, всё избранная публика.

– Сливки интеллектуальной элиты русского Парижа, – с хитрой улыбкой согласился Алекс. – Оставайся, Борька, в Париже. Я сведу тебя со многими литераторами. Будешь и ты потихонечку писать.

– Не-е, Лешка, писательством себя не прокормить. Я давно это понял. Еще в 1924, когда издательство обмануло меня с гонораром. И если бы не родители, то мне тогда пришлось бы весьма туго. Я целый год писал свой роман, а в результате… Нет, чёрт, не хочу себя даже расстраивать.

– Погоди, но ты же с тех пор удачно издавался. И твой сборник был весьма популярен среди русской диаспоры.

– Издавался, но тиражи весьма скромные. Поверь, что русские писатели по-настоящему нужны только самой России. Ни старушке Европе, ни в Новом свете – мы никому особо не интересны. Об этом еще твой любимый Есенин говорил, после поездки в Америку.

– Да, я помню…

– Если бы я мог ещё писать легко и аутентично по-английски или по-французски. Или делать приличные переводы, как, например, Набоков, тогда другое дело. Он, кстати, весьма недурно перевёл Ромена Роллана.

– А где он сейчас?

– Говорят, в Берлине. Женился, вроде, на какой-то еврейке из Петербурга. Даёт уроки, печатает стихи и рассказы. Роман какой-то, вроде, написал… Но на русском.

– Может, и тебе есть смысл делать переводы?

– Может. Но знаешь, вот не люблю я работать с плодами чужих творений. Боюсь перевести так, что полезет галимая отсебятина. Художественные переводы – вещь тонкая и неблагодарная.

– Да, Борис Анатольевич, всё-то у тебя не слава богу.

– Я, Лёшка, настолько утоп во всём русском, что никакая Америка не вышибла из меня русского духа и желания писать только на родном языке. Если бы ты знал, насколько это для меня всё чертовски важно. Ведь для того, чтобы писать глубокую прозу на английском или немецком, это же, наверное, надо и мыслить на этих языках? Так ведь?

– Не знаю, – с грустью отозвался Алекс.

– Зато я знаю, что это так. Как же я по-английски о русской деревне напишу?

– А ты не пиши о деревне. Пусть о ней Бунин пишет…

– Да, не в деревне дело. Я вообще не представляю, как мне, сыну русского офицера, служившему при дворе императора, и внуку русского священника, можно писать не по-русски?

– Никак…

– В том-то и суть. И ничего уже с этим не поделать.

Оба помолчали.

– Веришь, я иногда думаю, что позвали бы меня назад в Россию, я бы босиком побежал.

– Угу, в Совдепию.

– Да пусть и в Совдепию, только бы Москву снова увидеть, Санкт-Петербург, в деревню нашу съездить. Воздухом родным подышать.

– Очнись, нет давно твоей деревни. Там сейчас колхоз имени Ильича. Или какого-нибудь другого большевистского вожака. И выкинь ты все эти ностальгические идеи из своей забубенной головушки. Не вернуться нам. Уже никогда. И точка! Не с нашим происхождением. Арестуют ещё на вокзале и расстреляют за двадцать четыре часа.

Не успел Алекс произнести последнюю фразу, как мимо нас, цокая копытами по булыжной мостовой, промчался старинный фиакр, запряженный вороной лошадью. На подножке фиакра сидел черноволосый молодой человек, одетый в белую рубаху, штаны и высокие сапоги. Но поясе мужчины красовался ярко-красный кушак.

– А вот и знаменитый апаш[10]. Экий колоритный малый.

– Что, настоящий апаш? – я удивленно поднял брови.

– Конечно, нет. Это всего лишь актер. Их часто приглашают в местные ресторанчики для придания особого, авантюрного антуража.

– А… – понимающе протянул я.

По-мужски чеканя шаг, мимо нас продефилировала довольно странная и жутко худая особа, одетая в пыльный мужской фрак. Это была блондинка, лет сорока, остриженная на манер гарсона. А следом за ней проплыл толстяк, одетый в женское платье и лиловые чулки.

– Не удивляйся, мой милый, здесь полным-полно фриков разных мастей. Многие вот только-только выбрались на улицу, проспавшись после ночных попоек.

Впереди прогудел сигнал клаксона, и на узкую дорожку выкатился черный роллс-ройс, а следом за ним красный блестящий родстер с откидным верхом, в котором сидели три подвыпившие дамочки в серебристых коктейльных платьях и бандо с перьями на нечесаных с вечера волосах.

– Вот такая у нас публика, дорогой мой Боренька, – развел руками Алекс. – Тут тебе и парижский шик и парижский порок. Всё в одном флаконе.

– Да уж, за этими дамочками струится такое абсентовое амбре, что попав в его облако, можно сразу же захмелеть.

– Ну, а как ты думал, что от них должно пахнуть «Chanel № 5» или «Mitsouko»?

– Мне казалось, что да! – почти хохотал я.

– Нет, мой друг Игнатьев, от них довольно часто пахнет абсентом, виски, бурбоном, шампанским или шабли. И я тебе скажу, что это еще полбеды. Гораздо хуже, если от них с утра воняет чесночными гренками и ветчиной.

– Вот она вся правда жизни. И куда только доведет этих нежных созданий современная индустрия и эмансипация!

– Да, Игнатьев, среди этих фемин ты вряд ли встретишь образ Блоковской незнакомки.

Алекс прочёл Блоковское четверостишье и посмотрел вослед ускользающим авто.

Довольно быстро мы оказались на улочке Мон-Сени (Rue du Mont-Cenis), и всезнающий Алекс мне тут же пояснил, что, если идти прямо, то можно повторить путь того самого, святого епископа Сен-Дени.

– Кстати, давай же, наконец, купим жареных каштанов. Чувствуешь, как тут ими пахнет?

– Чувствую, – улыбнулся я. – Говорят, что это вечный аромат Парижа. Париж, как и прежде, пахнет каштанами и свежими фиалками.

– О, да…

Возле одного из зданий на Мон-Сени располагалось несколько маленьких кафе, а меж ними чужеродной магрибской росписью в сине-белых узорах выделялась довольно странная лавчонка. Когда я пригляделся лучше, то увидел, что эта чужеродность шла от керамических изразцов, которыми была украшена стена с небольшой стеклянной витриной, в которой красовались расписные глиняные тажины, большие блюда с горой сухофруктов, а так же зеленоватый медный кальян. Возле витрины находилась низенькая деревянная дверь. А перед лавкой, словно исполинский баобаб, возвышался смуглый марокканец в национальном халате и красной феске на голове. А перед ним, пыхая дымом и треща раскаленными углями, стояла жаровня с решеткой, на которой готовились вожделенные каштаны. Марокканец с важным видом орудовал металлической лопаткой, ворочая каштаны на огне, и диковато поглядывал на прохожих. Мутным взглядом карих глаз он посмотрел и в мою сторону и крикнул:

– Messieurs, s'il vous plait, chataignes![11]

А после он помолчал несколько мгновений и веско добавил:

– Marrons, marrons glaces![12]

Я, словно завороженный, смотрел на его ловкие руки с потными светлыми ладонями. Зола настолько въелась в кривые линии его судьбы, что их угольный рисунок казался мне ничем иным, как древним макабрическим узором. Да и сам торговец выглядел весьма зловеще.

– Кстати, этот марокканец торгует отменными каштанами, – легко сообщил мне Алекс.

И не успел я что-либо возразить, как Алексей достал из кармана несколько франков и купил у мрачного мурина два бумажных кулька с каштанами.

– Ух, с этого исполина можно написать портрет, – смеялся я, когда мы удалялись от лавки. – Уж больно он яркий.

– Это только кажется, – надкусывая каштан, отмахнулся Красинский. – Кстати, мы идём с тобой к церкви Сен-Пьер-де-Монмартр (Saint-Pierre de Montmartre).

Слева, за чугунным забором, показались очертания упомянутой Алексом церкви, построенной в легком романском стиле.

– Эта церковь была построена еще в XII веке, – с набитым ртом, сообщил Алекс. – При ней есть даже старинное кладбище. Забыл сказать, говорят, что на улице Мон-Сени жил сам Гектор Берлиоз. Помнишь его? Отец рассказывал, что он подолгу гостил в России. Его очень почитал Римский-Корсаков.

Я чуть замедлил шаги:

– Лешка, тебе еще не наскучило быть моим экскурсоводом?

– Нет, да мы уже почти пришли. Вот она та самая, знаменитая площадь дю Тертр.

Через неширокий проход меж улицами Норван и Рю де Мон-Сени мы с Алексеем очутились на площади всех парижских художников. Это было сердце импрессионистов. На удивление площадь дю Тертр показалась мне совсем небольшой, почти камерной по русским меркам. Утопая в желто-зеленых кронах старых платанов, вязов и кленов, сверкая яркими мольбертами и разноцветными зонтами, гудя подобно рою пчел, пред нами предстала знаменитая дю Тертр. От обилия красок и гулких, словно эхо звуков у меня немного закружилась голова.

– Ты знаешь, Лешка, я что-то устал. Ноги, словно ватные. Может, выпьем кофе или легкого винца?

– О, это всенепременно. Оглянись, Игнатьев, по всему периметру этой площади находится уйма разных кафе. Здесь подают вина, шампанское, пиво, шартрезы, ликеры, кофе с коньяком и прочие прелестные напитки. Посмотри направо. Видишь, ту красную крышу? Это и есть тот самый знаменитый кабачок мамаши Катрин. Его еще называют первым в Париже Бистро. Ты, верно, слышал легенду о русских казаках, которые бесцеремонно вваливались в парижские харчевни и трактиры и требовали по-русски: «Быстро!» Французы говорят мягче. И так появилось слово «бистро».

– По-моему, это выдумки для легковерных туристов, – оглядываясь по сторонам, сообщил я и тут же почувствовал, как чья-то рука потянула меня за рукав пиджака.

Я оглянулся и увидел подле себя сухонького старичка с длинной седой бородкой в черной еврейской шляпе.

– Молодой человек, – скрипучим голосом произнес старик. – Простите, я услышал по речи, что ви таки русский.

– Да, и что с того?

– Я хотел показать вам пару замечательных работ Модильяни. Уверяю вас, что это подлинники. Я продам их совсем недорого. Старик Соломон имеет с вас совсем небольшой гешефт. Только на бутылочку бурбона.

Старик яростно жестикулировал. Его смуглые пальцы изобразили в воздухе нечто маленькое, не больше дюйма, при этом черные выпуклые глаза смотрели с мольбой и по-детски невинно.

– Благодарю вас, – чуть насмешливо отвечал за меня Алекс.

– Но если вам не нравится Модильяни, – картавя, невозмутимо продолжал старик, то у меня есть еще работы Сезана, Гогена и Ренуара. Но за ними надо будет сходить ко мне домой. Я живу недалеко, на улице Абрёвуар (Rue de l'Abreuvoir). Пойдемте прямо сейчас. Мы легко сторгуемся.

– Извините месье, но у нас с другом были совсем иные планы, – отстранялся от назойливого старика Алекс.

– Да, погодите же, господа. Если вас таки не интересует живопись великих мастеров, то мы можем предложить нарисовать ваш портрет. Совсем недорого. Лучший в Париже портрет! За двадцать франков мой товарищ Арон нарисует вам настоящий шедевр. И вы повесите его в своей гостиной и станете на него любоваться, а ваши гости будут удивляться тому, насколько славный портрет вам нарисовали на Монмартре.

Еврей показал рукавом вглубь художественных рядов, и оттуда почти сразу материализовалось другое улыбчивое лицо пожилого рыжего господина в черном котелке. Он выразительно тыкал себя в грудь, поясняя нам, что речь идёт именно о нём. И что именно он готов написать любой портрет для русских господ.

– Пойдем отсюда быстрее, не то они не отстанут, – шепнул мне на ухо Алекс, и мы отошли от назойливых продавцов в сторону. – Поверь, здесь есть на что посмотреть. И есть, что купить. Но это всё позже. Я познакомлю тебя с хорошими художниками, и ты купишь себе несколько отличных работ. А пока будь готов, что тебе начнут впаривать работы всех великих импрессионистов. Причем, одни лишь подлинники.

Мы с Алексом посмотрели друг на друга и от души рассмеялись.

Как я уже сказал, эта площадь поражала буйной пестротой красок, всевозможных багетов и натянутых холстов. У некоторых мастеров были устроены многоярусные стеллажи с картинами. Целые мини-вернисажи, освещенные щедрым парижским солнцем. Я шел меж рядами и не мог оторвать любопытных глаз от некоторых полотен.

– Смотри, Алекс, эти цветы похожи на знаменитые «подсолнухи» Ван Гога.

– А ты глянь вон туда. На тот ряд. Он весь состоит из подсолнухов, – хмыкнул Алекс. – И всё было бы неплохо, если бы их уже не написал когда-то сам Винсент. Он в основном применял для своих работ технику – импасто. А все здешние подсолнухи выполнены чаще простой акварелью или тонким слоем масла.

– Да, ну тебя. Не придирайся, – отвечал ему я, очарованный золотом полотен. – И как удачно светит солнце. Все эти скользящие блики от листвы. Нет, честное слово, неплохо. И эта картина тоже хороша, – показывал я новую находку.

– Хороша…

– А вон и копия «Звездной ночи».

– Вижу.

– А этот ряд полностью посвящен кубизму.

– Привет Сесанну, Делоне и Пикассо.

– Не передергивай. Наверняка здесь есть вполне оригинальные работы.

На части стеллажей местами присутствовала явная халтура, напоминающая знаменитую мазню легендарного ослика Лоло[13]. Но часть работ выглядела поистине прекрасно.

– Ну, что насчёт бокала вина? – задумчиво предложил я, чуть отойдя в сторону. – Право, Алекс, у меня от твоих подгоревших каштанов дерёт горло, а от всей этой мазни слезятся глаза.

– Погоди немного. Вон, я уже вижу графа. Он сидит на своем обычном месте, на углу. Пойдем к нему, я вас познакомлю, и ты передашь ему свой пакет. Если Гурьев будет в настроении и расположен к общению, то мы можем вместе посидеть в каком-нибудь кафе или кабачке.

– Хорошо, – кивнул я.

Граф Гурьев Георгий Павлович расположился на углу площади Тертр, возле высокого клёна. Именно тогда я впервые увидел этого человека. Граф сидел на низеньком складном стуле, при этом его плечо и правая рука касалась шершавого ствола старого клёна. Задумчивый взгляд серых глаз был устремлен куда-то вдаль и полностью отрешен. Со стороны могло показаться, что он смотрит на противоположное здание, в котором находилось летнее кафе с выносными парусиновыми стульями и легкими столами. Но, как я понял позднее, Гурьев в этот момент не видел ничего вокруг, его взгляд был устремлён в некое незримое пространство. Он почти не присутствовал в реальности шумной и пёстрой площади Тертр. Он плавал в каком-то своём мире – зыбком и тревожном. В мире собственных грёз и воспоминаний. По опыту, проведенному в эмиграции, я знал, что такие рассеянные взгляды присущи только русским интеллигентам, тем русским, которые, оторвавшись от родной земли, так и не обрели покоя и счастья на чужбине.

Это был взгляд одинокого странника и взгляд нежного, обиженного судьбой сироты. В этом взгляде, казалось, тлела вечная изнуряющая душу печаль. Даже когда он смеялся, эта печаль не покидала его серых глаз. Это, то качество, которое французы называют загадочной «ame slave»[14]. Та самая русская душа, которая напрочь лишена всякого западного рационализма. Душа, способная плакать под русские песни, а полюбив однажды, любить до самой смерти.

Гурьев понравился мне сразу. Иногда ты встречаешь какого-то человека и начинаешь тут же вспоминать о том, где же ты мог его раньше видеть. То же самое произошло и со мной. С первых же мгновений нашего знакомства мне показалось, что я знал Гурьева всю свою жизнь.

На вид ему было около сорока, сорока пяти лет. Но как я выяснил позднее, на момент нашего знакомства ему уже исполнилось ровно пятьдесят. У него была внешность типично русского аристократа. Тонкие черты узкого лица поражали своей неброской красотой и особой породистостью. Длинный и изящный нос не портила, а скорее украшала небольшая горбинка. Когда он иронично улыбался, то вокруг серых глаз пролегали лучики первых морщин. Он был всегда тщательно выбрит и не носил усов. Роста он был чуть выше среднего, худощав и подтянут. Волосы русые. Я тогда сразу подумал о том, что Гурьев очень обаятелен и должно быть, нравится дамам всех возрастов. Он курил трубку из средиземноморского бриара. Но делал это в основном дома, не на людях.

Одет граф был в повседневный, но весьма дорогой и добротный шерстяной пиджак и темные брюки. Мелкую голову покрывала элегантная шляпа. Перед ногами Гурьева располагался переносной мольберт с несколькими пейзажами. Я невольно залюбовался одной из его работ. На холсте, вправленном в тонкий багет, была изображена русская осень – березовый лес и синяя река. Я тут же понял, что Гурьев неплохой и весьма талантливый художник. От его картины веяло именно русской осенью и русской прозрачной прохладой, и солнечные блики трепетали на золоченой листве.

На других пейзажах зеленели русские поля и равнины. Глядя на них, у меня отчего-то сразу заныло сердце. Но это было чуть позже. А сначала Алекс представил нас друг другу, и я ощутил сильное рукопожатие сухой и теплой ладони графа.

С доброй, но тревожной улыбкой граф сразу же посмотрел мне в глаза, и я вновь почувствовал, что здесь, на парижском холме Монмартр, вдали от России, я неожиданно встретил еще одну родственную душу.

После короткого представления друг другу и рассказа Алекса о цели моего визита, я достал из внутреннего кармана пухлый конверт, адресованный графу. Тот бегло прочитал имя и, не распечатав, положил его в свой карман. Затем он поблагодарил меня и рассеянно улыбнулся.

– Моя бывшая супруга писала мне недавно о том, что собирается выслать кое-какие документы и фотографии сыновей. Я полагал, что всё это она пришлет по почте. А тут вот вы, как нельзя более кстати, поехали в Париж… Благодарю вас, Борис Анатольевич.

Потом повисла небольшая пауза, которую удачно прервал Алекс.

– Георгий Павлович, скажите, а какие у вас на сегодня планы? Вы долго пробудете на Тертре?

– Я? Право, господа, у меня на сегодня не было каких-то особенных планов. Я и на Тертр-то пришел лишь более от скуки, – граф развел рукам.

– Если так, то может, мы все вместе пойдем и выпьем где-нибудь пару стаканчиков вина?

– В такой милой компании, да с превеликим удовольствием, – улыбнулся граф. – Погодите, я только соберу свои работы.

– А можно я их посмотрю? – смущенно попросил я.

– Конечно. Но здесь, со мной, их сегодня немного. Всего пять.

– Они все с русскими пейзажами?

– Все, – кивнул Гурьев.

– Я хочу их купить. Это возможно?

– Почему бы и нет, – отозвался Гурьев. – Только я охотнее вам их просто подарю.

– Нет, что вы, – смутился я.

– Молодой человек, вот ваш друг Алексей давно уже меня знает, и знает, что к счастью, я вовсе не бедный человек, а потому чаще всего я просто дарю свою мазню всем своим знакомым. Я ведь нигде не учился на художника и считаю свои работы сплошным дилетантством.

– Для дилетанта вы слишком талантливы, – твёрдо возразил я.

– Знаете что, – примирительно произнес Гурьев. – Я, наверное, приглашу вас к себе, и вы выберете то, что будет вам по вкусу. Идёт?

– Идёт, – с радостью согласился я.

– А сейчас я соберу все работы в свой ящик, а в ресторанчике, не торопясь, вы их посмотрите.

– Хорошо.

Гурьев сказал что-то по-французски своему тучному соседу, художнику с красным лицом и маленькой береткой на лысой голове. Тот кивнул, и мы подались в сторону проулка, ведущего с площади Тертр.

– Господа, вы не против, если я отведу вас в одно, довольно милое и ненавязчивое местечко? Я иногда там обедаю, либо просто сижу часами и пью вино. Там хорошо, особенно в дождливую погоду.

– Конечно, – тут же согласились мы с Алексом, тем более что на синем парижском небе невесть откуда набежали тучи, и скрылось солнце, сделав Тертр уже не таким ярким, как прежде. Подул прохладный ветер. Моё живое воображение тут же подкинуло мне мысль о том, что, как и у Корнея Чуковского, невидимый крокодил проглотил лучистое солнышко Монмартра вместе с пёстрой палитрой площади Тертр. Площадь вмиг осунулась, затихла и присмирела.

Граф поднял глаза к небу:

– Кажется, нам нужно поторопиться, как бы ни начался дождь.

Мы свернули на одну из знаменитых улочек старого Монмартра. Впереди замелькали яркие вывески местных кафе.

– Вы здесь впервые, Борис? – спросил меня Гурьев.

– В Париже я второй раз, но на Монмартр Алекс привёл меня впервые.

– О, тогда вам будет весьма интересно узнать, что согласно местным легендам, вот в этом кабачке, – граф указал на невысокое здание с витриной и яркой вывеской «Le Consulat», окрашенное в темно-бордовый цвет, – бывали такие знаменитости, как Пикассо, Сислей, Ван Гог, Тулуз-Лотрек и Мане. Неплохой, однако, списочек, – хмыкнул Гурьев. – Вы, Борис, можете посидеть за теми же столиками, что сидели эти гении.

В ответ я улыбнулся, ибо граф назвал мое имя по-европейски, с ударением на первый слог.

– Но сюда мы сегодня не пойдем. Это вы без меня как-нибудь здесь пообедаете. А вот ещё одно знаменитое кафе, – он указывал на здание зеленого цвета. – А здесь, знаете ли, согласно уверениям местных рестораторов, любили сидеть Диаз, Писсарро, тот же Сислей, Сезан, Тулуз-Лотрек, Ренуар и даже Золя. Но сюда мы тоже сегодня не пойдем. Я всё еще веду вас в свое местечко. Кстати, дальше по улице располагается милый кабачок «Проворный кролик» (Le Lapin Agile). Там тоже собирались известные художники. Но и туда мы сегодня не пойдем. Вы знаете, Борис, здесь решительно нет ни одного здания или переулка, с которыми бы не было связано чье-то известное имя. Пусть Алекс вам потом покажет и все местные «мельницы». Там тоже сейчас открыты рестораны. Я, кстати, иногда обедаю в «Мулен де ла Галет». Ну а в «Мулен Руж», я полагаю, Алекс вас уже сводил.

– Нет, мы еще только собирались, – живо отозвался Красинский. – Может, составите нам компанию?

– О нет, мальчики, тут я пас. Наверное, я стал стареть. В «Мулен Руж», по моему мнению, ходят либо юнцы безусые, либо старцы с воображением и полным багажом несбывшихся надежд, – граф иронично улыбнулся. – По крайней мере, я нахожусь в том довольно скверном и критическом возрасте, когда былое легкомыслие юности давно помахало мне рукой, а до старческого благодушия и маразмов я ещё не успел пока дожить.

Глядя на графа, Алекс глупо улыбался, пытаясь осмыслить его иронию.

– Ах, не смотрите так на меня, мои юные друзья. Здесь всё проще, чем может показаться на первый взгляд. Видимо, я слишком консервативен в области любовных отношений. И более всего ценю в женщинах скромность, ум и породу. И вот эти самые традиции развеселого канкана, когда женщина одним лишь взмахом ноги сбивает с мужчины шляпу или пенсне, приводят меня в некое замешательство и испанский стыд. И эти умопомрачительные панталоны с разрезами в шаге. О, нет… Я, конечно, далеко не ханжа. Но в таких вещах мне милее интимность, нежели публичность.

– Граф-граф… – отозвался Алекс. – Ну, о падении нравов еще римляне говорили: «O tempora, o mores!»

– Да, юноша, вы, несомненно, правы. Кстати, впервые я увидел канкан еще в России, в театре на Дмитровке. Я до сих пор вспоминаю это мероприятие с обжигающим чувством неловкости. По незнанию меня угораздило туда пойти с одной юной и весьма симпатичной дамой. Помню, что после спектакля я наговорил моей, ни в чем неповинной спутнице, каких-то дерзостей и быстро ретировался.

– А вот Тулуз-Лотрек с вами, Георгий Павлович, ни за что бы, не согласился, – возразил Алекс. – Я уже рассказывал Борису о любви этого гениального коротышки из графского рода к дамам лёгкого поведения. Тот был завсегдатаем дамских гримёрок из «Мулен Руж».

– Не смущайтесь, Борис Анатольевич, – Гурьев обратился ко мне. – Вам придется привыкать к легкомысленным нравам этих мест.

Он вёл нас по узким улочкам Монмартра.

Пока он показывал нам местные достопримечательности, на улице начался дождь. Редкие пухлые капли застучали по мостовой и крышам, покрывая всё пространство влажным глянцем. Мы прошли еще полквартала по какой-то незнакомой улице, пока граф не привел нас к русскому ресторану.

– Я знаком с его владельцем. Он бывший офицер одного из корпусов барона Врангеля, а ныне всерьез и довольно честно занялся ресторанным бизнесом. В основном это блюда из русской кухни. Хотя в его меню есть и чисто французские деликатесы. Проходите, господа.

У входа в ресторан стояло чучело бурого медведя с белым рушником и поварешкой в мертвых когтистых лапках. В конце небольшого зала играл патефон с танго Оскара Строка «Ах, эти черные глаза».

– Видите, здесь и музыка весьма приличная. Я, знаете ли, тоже люблю грешным делом послушать чудо современной техники – патефон. У хозяина есть много хороших пластинок. Есть Шаляпин, Плевицкая, джаз Парнаха. Есть какие-то народные исполнители и даже американский джаз. Я вот тоже себе недавно приобрел этот славный ящичек Пандоры, фирмы «Патэ». Этому дьявольскому механизму, как ни странно, удается довольно неплохо скрашивать мои одинокие вечера.

Теплый и бархатистый сумрак русского ресторанчика показался мне весьма уютным. Возле каждого стола висела лампа с вишневым абажуром. Но электрический свет лился мягко, делая обстановку по-домашнему милой. Аромат чудесной выпечки и жареного лука струился со стороны кухни. Мы присели за один из свободных столиков, возле окна.

– Вот здесь я обычно и обедаю, – пояснил Гурьев. – Располагайтесь, господа.

На улице уже вовсю шел дождь, заливая потоком воды рисованные на стекле яркие буквы: «Русский медведь».

Алекс взял в руки меню и пробежал глазами русские и французские названия блюд.

– Кстати, Борис, здесь есть вожделенная тобой утка по-руански.

– Спасибо, из-за твоего пакета каштанов у меня напрочь пропал аппетит. Но мне чертовски хочется пить.

Через минуту к нам подлетел молодой и розовощекий официант, одетый в красную шелковую рубаху и щегольские казацкие сапоги.

После небольшого диспута было принято решение, взять графин с лимонадом и бутылку Шабли. А еще, к небольшому разочарованию официанта, мы заказали к Шабли сыру и устриц.

– Конечно, какое же Шабли без устриц? Но, право, господа, я привёл вас сюда вовсе не для того, чтобы вкушать этих банальнейших моллюсков. Это же, в конце концов, русский ресторан. Я очень надеюсь, что спустя короткое время у вас всё же разыграется здоровый молодой аппетит, и мы дружно закажем пирогов, блинов с икрой или расстегайчиков с рыбой. Кстати, здесь пекут знатную кулебяку и варят неплохую уху из осетрины.

После этих слов он хитро улыбнулся:

– Так пусть же эти вульгарные устрицы и прекрасное вино будут лишь нашим аперитивом.

– А неплохо для аперитива, – согласился Алекс.

Пока Гурьев перечислял местные деликатесы, я жадно глотал прохладный лимонад. А потом вместе со всеми я пригубил бокал с бледно зеленым Шабли.

– Это вино из северной Бургундии. Его делают из сорта шардоне, – тоном знатока хороших вин произнес Гурьев. – Этот Шабли десятилетней выдержки.

Мы с Алексом дружно кивали, рассматривая вино сквозь свет вишневой лампы.

– Ну-с, господа, я полагаю, что сейчас самое время нам выпить за знакомство. Алексея я знаю уже давно, а с вами, Борис Анатольевич, был очень рад познакомиться сегодня.

– Я тоже рад, Георгий Павлович, – волнуясь, отвечал я.

Глухо звякнули бокалы, наполненные Шабли.

– Скажите, Борис, я правильно понял, что вы литератор?

– Как вам сказать, Георгий Павлович, литератором, строго говоря, я не могу себя сейчас назвать. Наверное, я нахожусь до сих пор в поиске. На перепутье, так сказать. Душой меня всё так же тянет к литературе, но мой разум подсказывает мне, что это – весьма глупый и тернистый путь для мужчины. Литература – это, то занятие, посвятив жизнь которому, очень сложно себя прокормить. Не говоря уже об обеспечении семьи.

– Я вас понимаю. И понимаю ваши поиски и метания, – отозвался граф.

– Если честно, то я уже нахожусь в том возрасте, когда стыдно и поздно метаться.

– А сколько же вам лет? – граф иронично приподнял брови.

– Мне уже тридцать. И в мои годы люди уже делают карьеру.

– Стало быть, вы ровесник Алекса?

– Да, мы вместе учились когда-то в гимназии, а потом и в одном университете, – ответил за меня Лешка.

– Чудно, – граф откинулся на спинку широкого стула.

Он сделал долгий глоток и вновь улыбнулся. В глубине зала кто-то сменил пластинку. Раздался характерный скрежет, и из репродуктора патефона потёк знакомый голос Вадима Козина. Граф с грустной улыбкой прислушался к песне, а после изрёк:

– Эх, мне бы сейчас, господа, ваши метания. Вы только не обижайтесь, но поверьте, что с высоты моих пятидесяти лет, мысль о том, что в тридцать уже поздно делать выбор – мне представляется весьма милой и даже забавной. Хорошие мои, да у вас еще вся жизнь впереди. И я скажу вам даже больше: нет ровно никаких возрастных границ для поиска и определения собственного пути. Вы можете и даже будете всю жизнь делать тот самый выбор. И если не в творчестве, то по многим другим жизненным аспектам. И поверьте, пока живешь, ничто не поздно. Хотя… Говорит вам всё это человек, могущий считать себя образцовым пессимистом. И даже более. Но речь сейчас не обо мне.

– Да, но… – я пожал плечами. – Я просто старался быть объективным.

– Борис, а у вас есть с собой какие-нибудь ваши рукописи?

– Да, у меня есть две, изданные в Америке книги. Правда, я ещё издавался, но не привез сюда все.

– Они на русском?

– Я, граф, не умею писать на другом языке, кроме родного.

Гурьев кивнул, тонкие пальцы опустились к карману.

– Чёрт, я все забываю о том, что не ношу с собою трубку, а так захотелось затянуться. И сигареты я дома оставил.

В эти мгновения мне показалось, что его глаза немного увлажнились. Он делано кашлянул, а после обернулся ко мне.

– А вам говорили, что внешне вы очень похожи на Феликса Юсупова?

– Говорили и ни раз, – отмахнулся я.

– Вы случайно не их родственник?

– Нет, конечно.

– Но у вас, видимо, тоже есть какие-то татарские корни?

– У кого из русских их нет?

– Да, всё так… Вы знаете, Борис, я хотел бы писать ваш портрет.

– Стоит ли? – смущенно отозвался я.

– Стоит, у вас очень интересное лицо. И, знаете, в России есть один актёр. Его фамилия Кторов. Я как-то видел комедию с его участием. Так вот, вы и на него сильно похожи. Тот же типаж.

– Не видел, – я покачал головой.

– А вы обязательно посмотрите. Он тоже похож на Юсупова. Ну, да бог с ними… А если серьезно, то мне бы хотелось что-то почитать из ваших сочинений. Это возможно?

– Конечно, я пробуду в Париже еще пару недель, и обязательно привезу вам свою книгу.

– Подпишите мне её?

– Непременно, – улыбнулся я.

Все трое замолчали. Казалось, что каждый при этом думал о чём-то своем.

– Борис, если вы не против, я хотел бы сделать небольшой набросок вашего будущего портрета. Этот вишневый абажур сейчас дает такой замечательный свет на ваш профиль, что с вас можно писать самого Мефистофеля.

Он потянулся к переносному мольберту и достал оттуда кожаную папку с этюдами. Граф вытянул белый лист. Но внезапно папка выскользнула из его рук, и по полу ресторана разлетелось несколько набросков, сделанных черным карандашом, и пара легких акварелей. Но главным было не это. Наши с Алексом взгляды приковал к себе странный рисунок. Это был тонкий и прекрасный профиль юной женщины. Но самым прекрасным в этом облике были её роскошные волосы. Они были ярко рыжие, полыхнувшие медным заревом. На небольшом рисунке их было целое облако. Они летели вокруг прекрасного девичьего лица. Этот портрет мне чем-то напомнил одну из иллюстраций Бакста. Он тоже был исполнен в восточной, почти сказочной, парящей манере.

Я наклонился и поднял с пола этот удивительно рисунок.

– Георгий Павлович, что это за работа? – невольно вырвалось у меня.

Я посмотрел на Гурьева. Он казался смущенным, лицо его чуточку побледнело.

– Это? Это просто моё баловство, – поспешно отвечал он.

– А кто эта незнакомка? – не унимался я.

Алекс тоже с восхищением рассматривал рисунок.

– Да, граф, рисунок просто замечательный.

Граф попытался быстро спрятать его в толстой папке.

– Он не окончен. Да, собственно, я и не собирался его заканчивать, ибо это всё тщетно.

Мы с Алексом переглянулись.

– Граф, ну что за мистификации? – с доброй насмешкой спросил Алекс. – Вы нас с Борисом порядком заинтриговали. Мы же теперь спать не сможем, пока не узнаем вашу тайну. Кто эта рыжая девушка? Это реальное лицо или мифическое?

Гурьев откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Прошла пара минут. А после он взглянул на нас каким-то отрешенным взглядом серых глаз. Он вновь сделал несколько глотков Шабли и, наконец, произнес:

– Вы спрашиваете, Алексей Фёдорович, реальное ли это лицо или мифическое? Самое смешное, что я и сам не могу дать исчерпывающего и чёткого ответа на ваш, казалось бы, простой вопрос.

– То есть как?

– А вот так…

– Но вы рисовали это с натуры или по памяти?

– Этот рисунок, как и многие другие с этим женским образом, сделаны мною по памяти. Но однажды я рисовал её с натуры. Удостоился, так сказать, такой чести.

– Стало быть, это была реальная женщина? – не унимался Алекс.

– Наверное, она была реальна. Хотя, я всё больше и больше склоняюсь к тому, что она была лишь плодом моего больного воображения. Я, господа, имею расстроенные нервы и немного болен рассудком. Это ведь только внешне я произвожу впечатление вполне здравомыслящего человека, а на самом деле… – граф горько усмехнулся.

– Ах, бросьте вы, Георгий Павлович, все бы были так больны рассудком, как вы. Из всей русской парижской диаспоры я редко встречал столь здравомыслящего и умного человека, каким являетесь вы, – парировал Алекс.

Я завидовал его такой способности говорить легко и панибратски с теми, кто был намного старше. И, как ни странно, подобная смелость и даже порой беспардонность всегда сходили ему с рук, обезоруживая собеседника изящной искренностью этого обаятельного блондина.

Вот и в этот раз натиск Алекса попал ровно в цель. Гурьев слабо улыбнулся и беспомощно развел руками.

– Возможно, я слишком склонен к мистификациям. И все же, господа, именно эта роковая встреча и превратила меня в человека, больного рассудком.

Глава 2

– А вот теперь мы точно от вас не отстанем, граф, пока вы не откроете нам тайну этой рыжей незнакомки.

– Ну, хорошо, воля ваша, – растерянно кивнул Гурьев. – В конце концов, я давно подумываю о том, что должен кому-то поведать всю эту странную историю. Тем более что, еще совсем недавно я полагал, что весь этот морок уже позади, но, как оказалось, я ошибался.

– Вот видите, – отозвался Алекс. – Вам непременно стоит посвятить нас в эту мистическую тайну. А вдруг наш свежий взгляд поможет вам увидеть всё иначе, совсем в ином свете?

– Вы полагаете? – задумчиво протянул он. – Увы, но любые добрые советы вряд ли будут мною услышаны. И на это есть весьма серьезные причины.

– В любом случае, мы с Борисом Анатольевичем всегда к вашим услугам. Правда, Борис?

В ответ я кивнул. Граф вновь стал что-то искать в карманах.

– Вот я растяпа, я же не взял с собою сигарет. А мне безумно хочется курить. Хотя, я уже говорил об этом, – беспомощный взгляд Гурьева скользнул по затемненным стенам ресторанчика. – Погодите, кажется, в прошлый раз я у кого-то из посетителей видел Мальборо.

– Я не курю, а Борис недавно бросил, – обескуражено развел руками Алекс.

– Бросили, Борис Анатольевич?

В ответ я кивнул:

– Пришлось. Мне врачи запретили после перенесенной лихорадки во время путешествия в Ост-Индию.

– А это правильно, курить весьма вредно. Однако я нестерпимо этого хочу…

Он крикнул официанта.

– Голубчик, я в прошлый раз видел здесь Мальборо или мне показалось?

– В меню у нас только местные папиросы, но, если господа желают, я принесу Мальборо. Есть еще Камел и Кент.

– Ладно, давай лучше Мальборо.

Официант убежал за сигаретами, а граф наклонился ближе.

– Philip Morris делает неплохие сигареты. А французы ведь не любят, когда торгуют чем-то иностранным. Но, что поделаешь, если американские сигареты вовсе не дурны, да и владелец ресторана далеко не француз.

Через пару минут официант принес на подносе пачку Мальборо и фирменный коробок спичек.

Гурьев закурил и с наслаждением затянулся. Я невольно залюбовался его длинными тонкими пальцами, которые изящно и в то же время небрежно держали сигарету. Он красиво сбрасывал пепел и красиво щурился. Пальцы левой руки вертели фирменный коробок.

С задумчивым видом он сделал несколько затяжек, и отбросил коробок в сторону.

– Что ж, мои юные друзья, вы убедили меня. Чёрт возьми, в любой день может случиться так, что меня не станет на этом свете, тогда об этой истории не узнает ни одна живая душа. Иногда мне кажется, что я должен кому-то обо всём рассказать. Быть может, моя история послужит для кого-то уроком, – произнес он. – А еще… Еще я только что подумал о том, что вас, Борис, возможно, мне послало само провидение, ибо, если вы пожелаете, то пусть мой рассказ ляжет в основу вашей будущей книги.

– Я благодарю вас, граф, только мое дальнейшее творчество сейчас, как никогда ранее, находится под большим вопросом.

– Ну тут, как говорится, на всё воля божья. Однако Господь вложил в вашу голову и сердце талант, а стало быть, я поведаю вам эту историю без особой надежды на то, что она когда-либо ляжет на бумагу. А там как Бог даст.

Гурьев откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. Нам показалось даже, что он задремал. Потом он встрепенулся:

– Я пытаюсь вспомнить, в каком году это было…

– Эта история началась в 1900. Я жил тогда с родителями в Москве. Мне было ровно двадцать два года. И я недавно вернулся из Цюриха. Вы спросите меня о том, что я делал в Цюрихе? А я там учился. Родители у меня были довольно строгие, особенно отец. Кстати, они оба живы и после революции эмигрировали в этот самый Цюрих. Так вот, мои родители воспитывали меня в старых традициях нашего рода. С ранних лет со мною много занимались учителя и гувернеры, а после я благополучно поступил в Поливановскую гимназию, что находилась на Пречистенке. Это, если вы помните, была довольно престижная гимназия, в которой учились в основном дети дворян, хотя нас с ранних лет воспитывали в большой строгости и приучали к простоте. У нас, как я сейчас вспоминаю, были очень сильные и славные преподаватели. Помимо разных учебных дисциплин и нескольких языков, в нас развивали любовь к литературе, истории, живописи, драматургии и музыке. Сейчас бы я назвал это всё гуманитарным уклоном. Профессор Лопатин у нас преподавал логику, Покровский – латынь, Готье – историю, Бельский – словесность, а Шишкин – физику.

Граф с нежной улыбкой перечислял фамилии своих горячо любимых наставников.

– Именно тогда я стал впервые рисовать и получил даже несколько уроков у преподавателя из Художественного училища. Тот видел во мне большие способности к живописи. Но, речь не об этом. Надобно сказать, что на Пречистенке, совсем недалеко от мужской гимназии Поливанова, находилась женская гимназия С. А. Арсеньевой. Меж этими гимназиями всегда была весьма тесная связь. И если сыновей отдавали учиться в Поливановскую гимназию, то дочерей в Арсеньевскую, что располагалась в особняке Давыдова. И начиная с шестого класса, между нами вспыхивали нежные юношеские романы. На улице мы часто видели прекрасных гимназисток в милых передниках с пелеринками. Особенно они были хороши в дни праздников или торжественных мероприятий. Коричневые камлотовые формы были украшены белыми крыльями парадных ученических фартучков. Как часто я любовался их тугими косами с бантами и колечками вьющихся волос. А зимой эти небесные создания бегали в гимназию в прелестных шубках и меховых капорах. На ручках некоторых белели заячьи муфты.

Когда я был еще в младших классах, то всё свободное время я, как и прочие гимназисты, думал только о девочках, что учились в Арсеньевской гимназии. Во время учёбы я трижды был влюблен в какую-нибудь из них. И всякий раз мои чувства были настолько серьезные, что упаси бог, если бы кто-то усомнился в их силе или подлинности. Перед окончанием учебы я был серьезно влюблен в Грушеньку Золотову. Это была высокая черноглазая девица, смешливая и бойкая. Однажды я даже заикнулся родителям о том, что после окончания гимназии неплохо было бы жениться на этой самой Грушеньке, чем вызвал долгий смех у маман, а отец строго отчитал меня и посоветовал выбросить из головы все эти глупости.

Закончил учёбу я почти с отличием и был по совету дяди отправлен в Цюрихский университет на факультет Права. Накануне отъезда дядя навестил нашу семью и посоветовал мне учиться прилежно и достойно, ибо «только образованным людям открыты все возможности в Российском Отчестве», а «неучем быть позорно», и «жалок путь необразованного человека». Дядя пожелал мне выбросить из головы все свои художественные пристрастия, когда я, было, заикнулся о том, что хотел бы поступить в Московское училище живописи. На что мать, отец и дядя, все трое, разом пожелали «забыть о никчемном марании бумаги», ибо этим ремеслом себя не прокормить.

Дело в том, господа, что я родился в очень состоятельной семье. Мой отец и дядя владели приличным капиталом. Их можно было смело назвать миллионерами. С такими деньжищами они могли бы спокойно почивать на лаврах и ничегошеньки не делать. Но они оба трудились всю жизнь на высокой государственной службе и потому искренне считали, что, даже имея состояние, ты не должен позволять себе вести праздный образ жизни. А дань творческим пристрастиям можно отдавать лишь в свободное от службы время.

Признаюсь, что в последние годы я редко общаюсь с родителями именно по вышеуказанной причине. Мой отец до сих пор не одобряет моей жизни вольного художника. Он не любит Францию, и особенно Париж. Даже в свои семьдесят четыре он физически активен и занимается бизнесом. А дядя мой, увы, скончался несколько лет тому назад от сердечного приступа.

Итак, сразу же после гимназии и весьма быстрых сборов я был тут же отправлен на учебу в Цюрих. Параллельно с курсом правоведения мне пришлось еще проходить занятия по экономике, а потому во время учёбы у меня было очень мало времени на гульбу и развлечения. Если сказать вам, что я почти не поднимал головы от книг – это ничего не сказать. Помимо этого мне приходилось углубленно изучать несколько иностранных языков.

Причем денег мне посылали ровно столько, чтобы едва хватало на оплату преподавателям, жилье и питание. Я не получал сверх этого ровно ни одного франка. И за моими расходами строго следил дядя, который часто навещал меня. Он же помог мне снять приличную и недорогую квартиру у одной пожилой семейной пары. Там же меня и кормили весьма будничной и скромной едой.

Конечно, Швейцария – это не Россия. И за границей было гораздо больше соблазнов. И всё же – так вышло, что за все время учёбы я лишь пару раз бывал в одном из местных пабов и на студенческой вечеринке. Правда, на втором курсе я был недолго и пылко влюблен в продавщицу из магазина, где я покупал местные булочки и швейцарский сыр. Продавщица, как мне помнится, была весьма недурна собою и мило кокетничала, когда продавала мне по субботам местный Цопф и Граубюнден. Несмотря на загруженность, я долго вынашивал мысль о поэтапном соблазнении этой милой торговки. Но, как выяснилось позднее, она оказалась замужем и любезничала ровно со всеми своими покупателями.

В свободные от занятий часы, не смотря на протесты дяди и отца, я часто втайне бегал на набережную реки Лиммат и рисовал там средневековые здания, соборы и церкви, отражающиеся в воде. А так же белых лебедей. Их стаи царственно покачивались в тихих волнах реки. Иногда я уезжал за город и бродил там по маленьким швейцарским деревенькам с белеными домиками. Я бесконечно любовался местными монастырями, церквями и соборами. От пейзажей альпийских маковых лугов, нетронутых, словно хрустальных озер и верхушек заснеженных гор у меня захватывало дух. И, конечно, я всюду таскал с собой небольшой мольберт.

Я даже привёз на родину целую стопку собственных акварелей из славного края моей студенческой юности. Господа, я не стану слишком подробно описывать свой цюрихский период, ибо это не входит в тему моего рассказа. Скажу только одно, что вернулся я из Швейцарии ровно через пять лет, ибо мои родители, желающие впихнуть в меня как можно больше знаний, оплатили еще несколько спецкурсов у именитых профессоров.

Вы только не подумайте, друзья, что перед вами сидит человек, который до двадцати лет умудрился остаться девственником. Нет, это не так. Впервые я познал женщину в семнадцать. И ей оказалась одна…

Гурьев внезапно замолчал, будто очнувшись от тумана воспоминаний. Он вновь отхлебнул вина и закурил новую сигарету. Сделав несколько затяжек, он бегло глянул на Алекса, а потом более пристально посмотрел мне в глаза.

– Простите, мальчики, я вот тут подумал о том, в какой степени откровенности я могу продолжать свой рассказ? Я вполне себе представляю свободу современных нравов, и снятие многих моральных запретов у нынешней молодежи. Индустриальная и культурная революции, помимо всем нам известного октябрьского переворота, перевернули многое в головах людей и сняли табу с непечатных изданий и откровенных художественных произведений. Однако дело морали – это, согласитесь, вопрос весьма индивидуальный. И деликатный. Понимаете, моя история подразумевает собой такую степень искренности и отсутствие ханжества, которые бы многим чопорным господам и дамам пришлись бы не по вкусу. С Алексом мы уже общались, но вы Борис… После всех моих исповедей не сочтете ли меня старым сатиром, льющим в пуританские уши смесь из непристойностей?

– Вы серьезно? – я усмехнулся.

– Вполне, – кивнул Гурьев и сплюнул с языка крупинку табака.

– Граф, я не стану долго объясняться. Я скажу лишь пару слов в своё оправдание. Так вот, одно скромное американское издательство выпустило сборник моих эротических рассказов. Шквал критики обрушился на мою голову сразу же после выхода этой книги. Мои рассказы называли «порнографическими». Хотя это вопрос весьма спорный. И нет в литературе четкого критерия отличия «порно» от «эротики». Слишком тонка грань. Как по мне, так основное отличие эротики заключено как раз в наличии сюжета, а в жанре «порно» сюжет может и отсутствовать. Так вот, сколько бы меня не критиковали в тот год, ничто не смогло остановить продажу моего маленького сборника. Его переиздавали трижды. А мой издатель просит меня вновь написать нечто в том же духе. Как сказал кто-то из классиков: «Книги фривольного содержания никогда не пылятся на полке».

Гурьев с улыбкой качал головой.

– Я убедил вас, что никоем образом не могу являться ханжой?

– Я не читал вашего сборника, но думаю, что да. Хорошо, я продолжу.

– Но я отвлекся. Как вы уже поняли, в моем воспитании самую важную роль играл дядя. Это был уникальный человек. Не по годам прагматичный. Он был старше меня ровно на десять лет. Иногда мне казалось, что он попал в наше время из будущего. Он был очень спортивен, подтянут и всегда модно и с лоском одет. Кстати, он не был красавцем, но держался весьма элегантно. Многие женщины сходили от него с ума, а он так и не женился, оставшись почти до конца жизни заядлым холостяком. Почти… Несмотря на явный успех у женщин, сам он был рассудочен в амурных вопросах. И к взаимоотношению полов подходил весьма утилитарно и приземлено. Он мог говорить о дамах ровно так, как говорил бы о лошадях или новых машинах. Кстати, машины были его главной страстью. После его смерти остался целый ангар новеньких дорогих авто. Так вот, сразу же после окончания гимназии он как-то забрал меня в свой английский клуб и там завёл разговор о женщинах.

– Мой дорогой племянник, – просто начал он. – Скажи, за время учёбы в гимназии ты не имел связи с женщиной?

– Нет, – я мотнул головой и покраснел, словно рак.

– Вопрос этот я задал тебе на всякий случай. Признаюсь, что я доплачивал твоим воспитателям, чтобы они не спускали с тебя глаз. Но, и на старуху бывает проруха. Вдруг ты согрешил с какой-нибудь гимназисткой или пепиньеркой из Арсеньевской гимназии тогда, когда твои воспитатели потеряли бдительность?

– Нет же, дядя, – почти закричал я.

– Ты не ори, а веди себя спокойнее. Спокойствие и хладнокровие отличает истинного мужчину от всех прочих. Я научу тебя смотреть на женский пол с той долей разумности, коего они заслуживают. Я хочу воспитать из тебя серьезного государственного деятеля, человека высокого достоинства и чести. А потому я сразу буду посвящать тебя во многие житейские и не только вопросы. У тебя сейчас тот возраст, когда в теле происходит бурление всех жизненных соков. С природой спорить глупо и бессмысленно, а порою и пагубно. Но даже в осознании сего факта должен наличествовать не сиюминутный эмоциональный порыв или не дай бог сентиментальность. В половых вопросах так же, как во всех прочих, должны присутствовать глубокая осведомленность, практичность и рационализм.

Я почти не понимал ни слова из того, о чём мне тогда говорил дядя. Я лишь смотрел на него широко раскрытыми глазами и ловил каждое слово, попутно проговаривая губами окончания его фраз.

– Запомни, ни один дамский угодник, ловелас или бонвиван – никогда не сделали сколько либо значимой и серьезной карьеры. Такого рода людишки – это человеческий мусор. Все романтические страсти, фантазии и грёзы – это удел меланхоличных барышень, вздыхающих возле окна в ожидании кавалеров. Мужчине такие страдания и мысли не к лицу. Скажу даже больше – все романтические настроения ядовиты и порочны в своей сути. Они ведут мужчину к позору и гибели. И мне бы хотелось, чтобы вся твоя дальнейшая жизнь была лишена этих амурных глупостей. Когда придёт время, я найду тебе достойную спутницу – здоровую, породистую, миловидную, со связями и капиталом, способную нарожать кучу детей. И тогда я женю тебя на ней, дабы ты смог впоследствии стать всеми уважаемым отцом семейства и продолжить графский род Гурьевых.

Забегая вперед, я должен с грустью поведать о том, что лишь много лет позднее я совершенно случайно узнал о том, что в ранней юности ему жестоко и хладнокровно разбила сердце одна великосветская красавица. Говорят, что он очень сильно и долго её любил. И после этого, отстрадав несколько лет, он вынужден был стать крепким и циничным. Всё его хладнокровие и рациональный подход к вопросам взаимоотношения полов появились в нём вовсе не от рождения. Мы становимся грубее и бескомпромисснее лишь после того, как сильно пострадаем от собственной безответной любви. Когда предательство и обиды опалят нам крылья и ранят в самое сердце. Мой несчастный дядя вынужден был заковать своё сердце толстым панцирем изо льда и камня, дабы больше не страдать, как уже страдал однажды. Но так, как он желал мне лишь самого лучшего, то пытался с юных лет оградить меня от того, чем был однажды так глубоко уязвлён лично.

Итак, мне было лишь семнадцать. Я смотрел на него во все глаза и слушал.

– Завтра я сам впервые отведу тебя к женщине. Это не случайная женщина. Она моя давняя знакомая. Я знаю ее около пяти лет. И все пять лет я ей исправно плачу только за то, чтобы она ни с кем не путалась и содержала свое здоровье и гигиену в полном порядке. Она неплохо воспитана и весьма добропорядочна. Я и сам иногда бываю у неё.

– Подожди, дядя, – вновь вспыхнул я. – Если эта женщина твоя любовница, то зачем же мне это знакомство?

Внутренне я негодовал от циничности всей этой ситуации.

– Я не пойду!

– Ну и будешь глупцом. Ты желаешь пойти в публичный дом?

– Да! – буркнул я, после долгого молчания. – Что такого, там многие мои товарищи бывали.

– И это будет самым твоим безрассудным поступком, могущим перечеркнуть всю твою дальнейшую жизнь. Сегодня ты брезгуешь переспать с той женщиной, с которой очень редко бывал лишь я один, зато не брезгуешь переспать с той, которая возможно имела сношения с сотней или даже тысячью мужчин разного достоинства. Очень может быть, еще вчера её пользовали сразу несколько матросов. Ты, мой юный друг, желаешь заполучить себе какую-нибудь совершенно редкую и зверскую форму сифилиса? Гонконгский сифилис или марокканский? Как ты думаешь, прилично ли русскому графу служить государю без носа?

– Конечно, нет, – мотнул головой я. – Что за нелепые и ужасные вещи ты говоришь?

– А как тогда?

– Вообще никуда не пойду… – я насупился.

– И будет глупо. Решено, завтра утром я заеду за тобой, и мы поедем к моей милой Каролине. Потом я оставлю тебя у неё на квартире часов на пять. Думаю, что для начала хватит, – он усмехнулся и быстрыми шагами покинул комнату.

А я долго смотрел ему вослед, любуясь на его худощавую и подтянутую фигуру, облаченную в строгий мундир, и думал о том, что дядя еще так молод и хорош собою. Отчего он сам не найдет себе здоровую и породистую аристократку и не продолжит графский род Гурьевых.

Наутро следующего дня я позавтракал, тщательно принял ванну и обрызгался отцовскими духами. На душе у меня было тревожно. Я испытывал чувство крайней неловкости перед дядей. Мне даже казалось, что родители тоже обо всём догадываются и понимающе косо поглядывают в мою сторону. Но это были лишь мои страхи и необыкновенная мнительность. Я не находил себе места от мыслей о том, что мне сегодня предстоит. Более того, я отчего-то решил, что могу совсем не понравиться мифической Каролине. А вдруг она посмеется надо мною, думал я. Похоже, я вовсе не хорош собою. Да, нет же… Я откровенно гадок, думал я.

Минуты тянулись бесконечно долго, а мое внутреннее состояние уже было близко к панике. Я готов был убежать на улицу. И в то же время меня одолевало жуткое любопытство и желание постичь ту самую, главную тайну. Интересно, разденется ли эта Каролина донага? А какая у неё грудь? А сколько же ей лет? Неужели я смогу потрогать ее? От этих мыслей меня бросало в пот и делалось тяжко в паху.

К счастью, дядя не заставил себя долго ждать. Едва я подошел в очередной раз к окну, как увидел, что от чугунных ворот нашего московского дома на Волхонке во двор въезжает его щегольская коляска, запряженная парой вороных.

Улыбаясь, он вошел в гостиную и сразу глянул на меня, оценив лишь глазами, что я уже одет в новенький сюртук и тщательно причесан. Отец, оторвавшись от газеты, поприветствовал брата, а после спросил:

– А куда это вы оба собрались?

– Я обещал Джорджу показать своих новых рысаков, потом мы съездим на ипподром и в мой клуб. Он еще нескоро появится в России, поэтому я хочу как можно больше показать ему перед учёбой и познакомить с несколькими, весьма полезными в будущем людьми.

В комнату вошла мать:

– Николя, ты позавтракаешь? Велеть накрыть стол? Или кофе?

– Благодарю, Ниночка. Я только из-за стола, – поклонился дядя.

Я слушал их обычный, ничем не примечательный диалог, и внутренне сходил с ума от острого напряжения. У меня кружилась голова, и сосало под ложечкой. Я безумно боялся, что дядя выдаст меня хоть единым намеком или неловким словом.

– Ну, ты готов? – весело обратился он ко мне.

– Готов, – хрипло отозвался я.

– Тогда едем…

Когда я оказался в его крытой коляске, он помахал перчатками возле своего носа.

– Фу, Джордж, на кой чёрт ты так надушился Imprial от Герлена? Нет, аромат старый и очень достойный, но тебе, как юноше, нужно душиться лишь чуточку и чем-то более свежим. Я потом куплю тебе в подарок флакон хороших мужских духов. Ладно, трогай, – махнул он рукой, и мы покатили к его таинственной Каролине.

Удивительно, но оказалось, что жила Каролина на Ильинке в большом доме с огромным парадным входом. Ехали до неё мы довольно долго. Когда добрались, мы позвонили в парадное. Нам открыл седой и важный швейцар, который, увидев дядю, сильно засуетился. Распахнув двери настежь, он с уважением пригласил нас войти. По широкой, украшенной цветами лестнице, мы поднялись на второй этаж и позвонили в квартиру. Сию минуту двери распахнулись, и перед нами оказалась довольно миленькая горничная в белом переднике. Она сделала книксен и приняла у нас шляпы и дядину трость.

– Проходите, господа, Каролина Михайловна ждёт вас.

Мы прошли в гостиную, обитую голубым шёлком. Обстановка в комнате была очень уютной. Дорогая мебель, обтянутая светло серым кретоном, ореховый изящный шкаф, круглый полированный стол, роскошный диван, белоснежная лепнина на потолке, свежие цветы в фарфоровых вазонах – всё это создавало какое-то сияющее великолепие и мягкий уют. Несмотря на то, что за окном стояло прекрасное летнее утро, в комнате горело несколько газовых ламп. Вся гостиная была заставлена милыми безделушками из белого гипса и горного хрусталя. А возле дивана возвышалась небольшая беломраморная статуэтка с летящим амуром. Но самое ошеломительное впечатление произвела на меня сама хозяйка этой необыкновенно приветливой квартиры.

Это была довольно стройная и миловидная брюнетка. Совсем юная девушка. Я с восхищением рассматривал черты ее красивого и нежного лица. Сначала я подумал о том, что она моя ровесница, или старше меня года на три. Как выяснилось позднее, Каролине было ровно двадцать пять. Она встала с дивана и, очаровательно улыбаясь, подошла к нам, подставив обе маленькие ручки для поцелуя дяде Николаю. Я стоял рядом и почувствовал необыкновенный аромат, идущий от её платья, волос и всей стройной фигурки. У нее были белые ровные зубки, чистые матовые щечки с ямочками, маленький, чуть вздернутый носик и огромные бархатистые карие глаза. Волосы этой красавицы были уложены в высокую прическу, спускаясь на молочные плечи несколькими завитыми локонами. Тонкие пальцы венчались парой дорогих перстней, а лилейную шейку огибала бархотка с изящной брошью в виде цветка. Таких красоток я видел раньше лишь на картинах времен Людовика XV. Ей не хватало только белого парика с буклями и платья на кринолине. Это был типаж почти кукольной красавицы эпохи рококо. Помимо этого у неё оказался девичий и очень нежный голос.

С той минуты, как я увидел её, я забыл обо всем на свете. Я забыл даже о цели своего визита в эту квартиру. Я смотрел на девушку во все глаза и даже не слышал того, о чём с ней разговаривал дядя. А тот, меж делом, чувствовал себя здесь полным хозяином. Он сам распорядился, чтобы горничная принесла кофе со сливками и свежих эклеров. Я пил кофе, словно пьяный. И не сводил своего ошеломленного взгляда с лица Каролины. Я любовался её мимикой и заливистым смехом. Она хохотала над остротами дяди, очаровательно кривя рот и блистая мелким жемчугом зубов.

Очнулся я только тогда, когда дядя засобирался уходить. Только тут к моему ужасу до меня дошло, что он намеривался оставить меня наедине с этой нереальной красавицей. Такой смелой и раскованной. Сначала я тоже было, вскочил с места и засобирался уйти вместе с дядей. Но тот взял меня крепко за плечо и усадил в кресло, шепнув:

– Не суетись. Через несколько часов я вернусь. Вспомни, для чего ты здесь. Смотри на Каролину проще. Она знает, для чего я ей плачу.

С этими словами он покинул нас. Я снова сел за стол и сделал вид, что рассматриваю узор на фарфоровой чашке. Каролина легко присела напротив.

– Милый Джорджик, не хотите ли еще эклеров и кофе?

– Нет, благодарю вас, – поспешно ответил я и вновь пуще прежнего уткнулся взором в пустую чашку.

В комнате повисла тягостная тишина. Только ходики на комоде отсчитывали медленный бег минут. Первой, как и ожидалось, нарушила паузу Каролина.

– Георгий, скажите, а вы любите живопись?

– Люблю, – отвечал я. – Я и сам иногда рисую.

– Правда? – удивилась она. – А вы сможете нарисовать мой портрет?

– Думаю, это вряд ли…

– А может, мы попробуем?

В ответ я лишь покраснел и пожал плечами.

– Ну, хорошо. Пойдемте в соседнюю комнату, я покажу вам несколько интересных картин, – проворковала она.

Я быстро соскочил со стула и пошел вслед за Каролиной. Соседняя комната оказалась не менее роскошной, чем гостиная. Здесь тоже была дорогая и великолепная мебель. Помимо большого дивана здесь располагалась довольно легкомысленная розовая софа-рекамье, а рядом с ней возвышалась кадка с пальмой. Правда, вдоль стен я заметил пару книжных стеллажей. Неужели эта девушка любит читать, тут же подумал я. Мой взор задержался и на нескольких пейзажах в золоченых рамах. Каролина взяла меня за руку и подвела к картинам. Она стала называть имена каких-то совсем неизвестных мне, современных художников, но я почти не слушал её. Я не мог её слушать. Мои ладони возгорались от ее нежных, словно кошачьих касаний. В голове стелился туман. Туманом же заволокло и мои глаза. Я видел лишь разрозненные части совсем иной, ошеломительной для меня картины – мочку чуть розоватого уха, отягощенную массивными золотыми сережками, нежный овал чистых бархатистых щек, эти безумно красивые, что-то говорящие губы, блеск карих глаз. Она говорила и говорила, а я делал вид, что внимательно слушаю её и кивал, словно глупый мерин. И вдруг она как-то по-особенному, лукаво посмотрела мне прямо в глаза и рассмеялась. А после совсем неожиданно обняла меня двумя мягкими и невесомыми руками и, чуточку прижав к себе, прошептала мне на ухо:

– Ну, до чего же ты красив, милый Джорджик. Ты так похож на Николя.

– На дядю? – переспросил я.

– Ну, конечно, – улыбнулась она. – Наверное, Коленька был так же хорош в юности.

– А вы полагаете, что я хорош? – продолжал упорствовать я.

– Ты необыкновенно красив, милый мальчик, – с легкой грустью отозвалась Каролина. – Дело в том, что я настолько люблю Николя, что не смогу не полюбить и тебя, мой ангел. Для меня свято всё, что связано с твоим дядей.

Она вновь прижала меня к себе и расцеловала в обе щеки, а потом глянула на меня чуть более решительно и прошептала:

– Так мы далеко не уйдём…

Её ладошки ухватили меня за голову. Она притянула меня к себе и поцеловала прямо в губы. Мне показалось, что мои ноги тут же оторвались от паркетного пола. Я летел над землей вместе с несносной Каролиной, и тысячи солнц вливались в мои глаза вместе с блеском газовых ламп. После того, как она закончила свой поцелуй, я почувствовал, что могу свалиться в обморок. Я сделал шаг и едва удержался на месте.

– Господи, – прошептала она, сияя потемневшим взором. – Да, какой же ты сладкий…

Вдохновленный такими откровениями, неожиданно для себя самого, я приблизился к девушке и неловко обнял её негнущимися руками. Мои губы коснулись её шеи, лица и маленькой груди. Я стал как попало осыпать её поцелуями с такой жадностью, что она пискнула и потянула меня в соседнюю комнату. Это была её спальня. А дальше все было, словно в тумане. Она довольно быстро скинула юбки и осталась в корсете и чулочках. Я невольно застыл, глядя на её стройные ножки, облаченные в белый ажурный шелк, батистовые панталончики с разрезом в шаге, на тонкую талию, затянутую в атлас английского корсета, на белоснежные и упругие шарики грудей, рвущиеся из крепких тисков китового уса.

– Ну, как я тебе? – она кокетливо повертела бедрами и повернулась ко мне выпуклой попкой.

– Я люблю вас, – невольно прошептал я.

– Что? Любишь? Ну, хорошо же. Хоть от тебя, милый мой мальчик, я услышу эти заветные слова. Иди ко мне. Нет, обожди, я сниму с себя всё. И ты раздевайся скорее, мой хороший. Не тушуйся. Я не сделаю тебе ничего плохого. Мы лишь чуточку полежим голенькими, и я тебя приласкаю.

– А дальше, господа, мне весьма неловко описывать детали моего первого грехопадения, – смутившись, произнес Гурьев. – Скажу только одно, что обнаженная Каролина была чертовски обворожительна, а я еще так молод и неопытен, что самый мой первый раз случился слишком быстро. И этот факт меня сильно оконфузил.

Перепачканная любовными соками, обнаженная Каролина походила на нимфу, соблазняющую неопытного фавна. Она вовсе не успокоилась после моего самого первого раза и продолжала нежно ласкать меня, покусывая острыми зубками мочку моего уха. Эта кокетка играла со мною, словно умудренная опытом жрица любви. Уже позднее я понял, что Каролине дядя недаром платил кучу денег и содержал её. Женское чутье, такт и нежность в ней были развиты сверх всякой меры. Она гладила и бесконечно целовала мой живот, руки, ноги и называла меня так ласково, как я не мог себе даже вообразить.

Спустя годы я понял, что вела она себя так скорее не из-за того, что я ей так уж понравился. Нет. Просто я сильно ей напоминал того, кого она страстно и безответно любила на протяжении многих лет. Женщины – это такие сложные и весьма коварные создания – они могут спать с одним, а представлять себе другого. И от самой этой мысли входить в такой неописуемый экстаз, что нелюбимый ими мужчина припишет эти восторги и страстный шепот лишь собственному совершенству. И бедному будет совсем невдомек, что в эти минуты она была вовсе не с ним…

Но тогда я этого всего не знал и плыл в потоках женских ласк, словно в струях божественного эфира.

Мой второй раз получился уже намного лучше. Я даже почувствовал себя в какой-то момент настоящим сугубым самцом. И я был ужасно горд от того, что Каролина вся извивалась от страсти и довольно громко стонала. Как мне показалось, она даже получила самое главное женское удовольствие. По крайней мере, она легла на бочок и прикрыла от наслаждения глазки.

Потом случился и третий раз. Не менее горячий и страстный. Каролина меняла позы. В этот раз я брал её сзади. О, как она выгибалась узкой талией. Возможно, был бы и четвертый раз, но сквозь пелену её шепота я услышал слабый стук в двери. Каролина вскочила с кровати и побежала узнать, кто ее беспокоит. За дверями маячила горничная. Она и доложила, что вернулся Николай Александрович. Это был мой дядя. Каролина накинула халатик и, обернувшись, сразу изменилась в лице. Черты её стали строже.

– Джордж, нам пора. Надо одеваться.

Мне показалось, что ею овладела какая-то печаль. По своей наивности я тогда подумал, что она просто не хочет со мною расставаться.

– Одевайся милый, и иди в гостиную, – вновь настойчиво повторила она. – Мы с тобой уже итак почти четыре часа…

– А когда мы снова увидимся? – пылко спросил я.

В ответ она лишь пожала плечами. Её лицо стремительно менялось. Мне даже почудилось, что она тут же чуточку постарела. Прямо на глазах.

– Иди, Джордж. Возможно, мы и увидимся. Это не мне решать.

– Ну, как же? – натягивая брюки, шептал я.

– Иди…

Я оделся и вышел в гостиную, где меня уже ждал дядя. Он сидел нога на ногу и попивал кофе.

Каролина больше не вышла к нам. Я вообще больше никогда не видел эту милую и такую обворожительную, мою первую женщину, чей образ оставил в моей памяти столько тепла и благодарности.

Когда мы с дядей возвращались домой, он всю дорогу молчал, делая вид, что ничего не произошло. Первым не выдержал я.

– Дядя, а когда…

Но я не успел задать ему этот вопрос.

Он тут же перебил меня короткой и весьма жестокой фразой:

– Никогда! – отчеканил он. – Забудь о ней. Она выполнила свою миссию. И не пытайся встретиться с ней без моего ведома. Тебя не примут. Даже дверей не откроют. Я плачу этой девушке довольно, чтобы она исполняла ровно то, что от неё требуется. Не думай о ней больше, чем она того заслуживает. Для этого и существуют дамы полусвета. Они и нужны нам именно для таких целей и не более. Через неделю ты уезжаешь в Цюрих. В Цюрихе ты будешь вести жизнь полную аскезы и затворничества. Увы. Но там тебе не стоит ни с кем связываться и заводить интимные знакомства. Я тоже прослежу за этим.

– Но!? Как так можно? – вскричал я в слезах. – Я ведь вам не марионетка. Я – живой человек.

Неожиданно он обнял меня.

– Не кричи, – он мягко похлопал меня по спине. – Я потому так забочусь о тебе, что безумно тебя люблю. Люблю, как сына. А своих детей у меня уж, видно, никогда не будет, – с грустью произнес он. – Пойми, в Европе всей этой заразы еще больше, чем у нас. Как ты можешь гарантировать чистоту любой женщины, если даже непорочные, на первый взгляд особы, бывают заражены этой гадкой болезнью. И одно лишь свидание может напрочь испортить тебе не только здоровье, но и саму жизнь. А потому крепись, мой милый. И я очень надеюсь на твое благоразумие. Пойми, что разумность истинных аристократов должна заключаться и в этих, сугубо интимных вещах. Особенно в этих. Знаешь, каких любовниц себе подбирали мой отец и дед?

– Каких же?

– Тех девиц, что выросли в их поместье. Специально отобранных сельскими знахарками. Но и этого мало. Потому что многие болезни передаются девочкам от рождения и с молоком матери. А далее их проверял на чистоту лекарь. Наши мудрые отцы и деды всегда сближались только с девственницами. Причем, здоровыми девственницами. И только такой, разумный подход в этой, очень важной стороне жизни даст тебе возможность прожить долго и быть здоровым человеком.

Меня растрогали заботливые слова дяди, но в тот же вечер дух бунтарства проснулся во мне с ещё большей силой. Я плакал от тоски по моей первой любовнице. Я до смерти желал её увидеть. Я не послушался дядю и на следующий же день поехал на Ильинку к дому Каролины. Когда я позвонил в двери, ко мне вышел швейцар и холодно сообщил о том, что Каролина Михайловна уехала. Я не поверил ему и долго стоял на улице, глядя на её окна. На миг мне показалось, что тяжелая портьера отогнулась, и я увидел образ моей мимолетной возлюбленной. Но может мне это только показалось.

Той весной и в начале лета мои родители часто гостили в деревне. Там у нас было огромное поместье. В тот же вечер я поехал туда. По дороге я тихо плакал, утирая украдкой горячие слезы. Меня не радовали ни по-летнему теплая погода, ни бурное цветение первых цветов. В поместье вкусно пахло скошенной травой и печеными пирогами. Сейчас я всё это вспоминаю с такой огромной грустью о безвозвратно минувших подмосковных вечерах в нашей усадьбе. А тогда, не смотря на теплоту июньского вечера, всё вокруг мне виделось мрачным и пустым. Я безумно тосковал по Каролине.

Увидев отца, я поинтересовался, приедет ли сегодня дядя? Тот пожал плечами. Мне непременно хотелось поругаться со своим вездесущим и жестоким, как мне тогда казалось, родственником. Но дядя, как назло, не посетил в этот вечер нашу усадьбу.

У родителей в эти дни гостили их приятели – чета врачей Пирожниковых. Сам Пирожников был земским доктором, а его миленькая супруга Нюта помогала ему в качестве медсестры. В ту ночь, когда я приехал на дачу, сам Пирожников убыл на сложную операцию, а Нюта осталась с маман.

Эту Нюту сложно было назвать красавицей. У неё были несколько тяжеловатые черты лица. Она почти не пользовалась белилами и косметикой. Но, в то же время в ней было нечто, что делало её весьма привлекательной для мужчин. Скорее всего, дело было в её пышногрудой фигуре.

От отчаяния, что я не смогу более увидится с Каролиной и от злости на дядю я немного нахамил матери и вёл себя за столом несдержанно. Я, пожалуй, слишком вызывающе посматривал в сторону Нюты. Как мне показалось, она пару раз смутилась и ответила мне коротким взглядом серых, чуть выпуклых глаз. При этом она улыбнулась. Я был в таком состоянии духа, что мне чудилось, что сам чёрт теперь не брат, и что все женщины мира должны падать предо мною ниц. А потому, совершенно обнаглев, прямо среди ночи я отправился в комнату к Нюте и тихонько постучался.

Дверь быстро отворилась, и на пороге со свечой в руках появилась простоволосая и растрепанная Нюта. В темноте она показалась мне моложе и ниже ростом.

– Георгий Павлович, это вы?

– А вы ждали кого-то другого? – вдруг развязано отвечал я.

– Я, собственно, вообще никого не ждала. Муж уехал на операцию. Вернётся только завтра, – недоумённо прошептала она.

– Вот и хорошо, – я бесцеремонно шагнул к ней в комнату.

Это сейчас я вспоминаю о том, насколько же я рисковал тогда. А если бы Нюта подняла крик? А если бы она устроила скандал? Но, к счастью для меня, всего этого не случилось.

– Проходите. Вы о чём-то хотели поговорить?

– Я хотел показать вам фурункул на ноге, – соврал я.

Я отчетливо помню, что выбор мною Нюты был не случаен. Я логически рассуждал, что она, как медик, просто обязана быть здоровой. И к тому же, она была замужем.

– Какой еще фурункул? – переспросила она.

Но я уже не стал её слушать. Я помню, что глупо хмыкнул, словно бульварный соблазнитель, и повалил ее на кровать. От неожиданности она даже особо и не сопротивлялась моему дерзкому натиску. Под тонкой сорочкой у Нюты не было никакого белья. Руки ощутили мягкость и округлость женских форм. Тугие, чуть прохладные груди поразили меня своей полнотой и тяжестью. Нюта оказалась полнее, чем Каролина. Но все оценочные суждения пришли ко мне намного позже. Недолго мешкая, я тут же овладел ею. Короткий урок, данный мне Каролиной, не прошел даром. Я нравился себе всё больше и больше. Я видел, что Нюта осталась довольна таким внезапным поворотом. Она вся обмякла и, обняв меня за плечи, отдалась любовному соитию. В конце она даже застонала от удовольствия, но я закрыл ей рот властным поцелуем. Я боялся, чтобы ее стоны не услышали мои родители. В ту же ночь я взял её еще два раза. Я долбил её всю ночь. Я помню, как она, опешив от такого натиска, пыталась хоть как-то поговорить со мной.

– Разве я вам нравлюсь, Георгий Павлович?

– Да, – кивал я в темноте. – Очень.

– А давно вы в меня влюблены?

– Давно, – врал я.

– Надо же, а я и не замечала, – словно девочка хохотала она, утыкаясь в мое плечо.

Под утро я ушел к себе.

За завтраком я увидел, что Нюта надела новое платье со множеством оборок, слегка нарумянилась и припудрила крупный нос. В этот день она просто порхала, напевая какую-то песенку. Временами она пристально посматривала на меня. Но чем больше она глядела в мою сторону, тем более гадко становилось у меня на душе. Не дожидаясь обеда и не сказав никому ни слова, я возвратился в тот же день в Москву. Через неделю я уже уехал в Цюрих.

– Ну, довольно. Всё это я рассказал лишь для того, чтобы ввести вас в курс моих нравственных ориентиров.

Граф вновь закурил сигарету и, сделав несколько затяжек, откинулся на спинку стула.

– Мне уже пятьдесят, но о многом я помню сейчас так, словно бы всё это случилось вчера. А есть череды лет, из которых я вообще не могу вспомнить ничего значимого.

Я начал свой рассказ издалека, так и не успев поведать о самом главном. О том, что до сих пор заставляет сжиматься моё сердце от стыда и боли. Я еще не рассказал вам о своем близком друге. О Мите Кортневе.

С младших классов гимназии я более всего был близок с одним мальчиком. Звали его Митей. А вернее сказать, Митрофаном Алексеевичем Кортневым. Митрофаном его назвал отец в честь деда, а мы, гимназисты, звали его много короче – просто Митей. Забегая вперед, сам Митя часто величал меня не Георгием, как это звучит по-русски, а на английский манер – Джорджем. Кстати, это он первый и стал меня называть именно так. И мне весьма нравилось и льстило именно такое, английское звучание моего имени.

По характеру Митя всегда был чуточку мягче меня и во многом мне уступал. По-правде говоря, господа, перед вами сидит человек с ужасным характером. Я не могу терпеть ровно никакое сопротивление. Это касается как женщин, так и мужчин. И если с женщинами все эти вещи были для меня более или менее органичными, то с мужчинами всё обстояло намного сложнее. Если я встречал на своём пути слишком уж твердые и упрямые нравы, то рано или поздно я бежал от таких отношений. Я понимаю, что в этом как раз и заключается моя собственная эгоистичность и твердолобость, но… я ровным счётом не могу ничего с этим поделать. Либо равенство взаимоотношений, либо полное подчинение. Третьего мне не дано.

Поэтому мне и удалось так долго дружить с Митей. В противоположность мне, это был довольно деликатный и уступчивый человек. Он всегда смотрел на меня как на человека более авторитетного, чем он сам. И вообще он был очень добрым малым. Как сейчас я живо помню его чуть полноватую фигуру, открытый, лучистый взгляд голубых глаз, светлые ресницы и его вечную, коротко стриженую чёлку.

Семейство Кортневых не было столь состоятельным, как наше. И потом Митрофан не имел дворянского происхождения. Он был выходцем из мещан. В Поливановскую гимназию мещане попадали нечасто. Но его отец служил священником в Николо-Хамовнической церкви, поэтому Митя учился наравне с дворянскими отпрысками.

После окончания гимназии Митя не поехал учиться заграницу. Не пошел он и по стопам отца. Его отправили в Инженерно-промышленное училище. И уже через три года он работал на железной дороге.

Перед тем, как мне отчалить на учёбу, я встретился с Митей. А так, как мы были с ним очень близки и доверяли друг другу все самые сокровенные тайны, я рассказал Кортневу о собственном интимном опыте, который так неожиданно подарил мне мой дядя. Митя был просто ошеломлен моим рассказом. Потрясён до глубины души. А так, как я излагал ему всё в наиболее выгодных для меня красках и подробностях, то мой несчастный друг смотрел на меня с нескрываемым восхищением. Я ловко приврал ему, что обе женщины – и Каролина и Нюта – теперь влюблены в меня до беспамятства и обе желают быть моими тайными любовницами, но что я вынужден ехать заграницу, а потому все мои связи я с легкостью обрываю.

– И тебе не жалко с ними расставаться? – дивился наивный Митя.

– К чему жалеть? Это всего лишь женщины. Их будет много на моем пути.

На самом же деле, как я сказал ранее, во время моего столь долгого пребывания в Цюрихе я не сблизился ни с одной женщиной. И если первые месяцы меня еще грели воспоминания о Каролине и Нюте, то уже через полгода я настолько втянулся в учёбу, что все женщины были отодвинуты за далекий и призрачный горизонт моей будущей жизни.

Итак…

Из Цюриха я вернулся в Россию поздней осенью 1900 года. Мне тогда исполнилось ровно двадцать два года. И случилось так, что сразу после моего возвращения, отец с матерью укатили по делам службы отца на полгода в Прагу. А дядя по делам дипломатической службы находился в это время в Лондоне.

Перед тем как покинуть Москву, отец договорился о моей стажировке в Московском Департаменте министерства финансов. Но моя практика должна была начаться только в январе. А на дворе стояли последние дни ноября. И в моем распоряжении оказалось целых полтора месяца законного отпуска.

После долгих приёмов, званых обедов и рассказов о Цюрихе я, наконец, остался без особых дел и с наслаждением ухнулся в водоворот московской жизни. Родители мои благополучно отбыли в Прагу, оставив мне кучу напутствий и пожеланий провести отдых спокойно и с умом. Но, какое там! Как только я проводил их на вокзал, уже в этот же вечер я был в ресторане «Эрмитаж». Пришел я туда один, а уехал назад с двумя новыми приятелями и двумя милыми юными стажерками из Малого театра. Ух, как я веселился и сорил деньгами, а стало быть, обрастал всё большими знакомствами и связями. Как известно, нет ничего лучше для привлечения новых друзей, как наличие свободных денег. И редкий друг останется с тобою тогда, когда, не дай бог, ты окажешься в нужде.

Итак, после «Эрмитажа» вся компания уже катила к Яру. А там вновь вино лилось рекой, пел цыганский хор, и обе наши юные актрисы танцевали наравне с настоящими цыганками. И не хуже последних. Мне в какой-то миг даже показалось, что я влюбился в одну из актрис. Её звали, кажется, Людочкой. Я помню, что это была кареглазая и черноволосая красавица с мадьярскими корнями. Под утро я обнаружил эту самую Людочку в собственной спальне. Как так вышло, что я на время позабыл все толковые наставления моего незабвенного дяди Николя, уму непостижимо. Виной всех наших бед так часто бывает вечно молодой и пьяный Бахус. Да, мои милые, напившись, как водится, я потерял всяческий контроль над собственной головой. Где уж там юные и чистые девственницы… Помню, я вёл себя с этой самой Людочкой, словно застоявшийся в стойле жеребец.

А утром мне было гадко от себя самого, когда я пытался осторожно выведать у актрисы, сколько любовников было у неё до меня. Почитательница Мельпомены была даже обижена и, быстро собрав вещи, покинула мой дом. Хотя позднее она довольно быстро забыла свою обиду и вновь пыталась искать со мною встречи.

Дядя Николай был чертовски прав, когда оберегал меня от пагубности неразборчивых интимных связей. Но он не учёл того, что эта самая разумность и здравый смысл приходят к мужчине гораздо позднее, нежели в юные годы. О, эта вечная тяга человека к любви и чувственности. Его основной инстинкт! Он, увы, бывает намного сильнее всех страхов и запретов. Но, к счастью, мне очень повезло. Актриса оказалась вполне себе здоровой. Как водится, я подождал лишь пару дней, а после с чистой совестью ухнулся в короткий, но страстный роман с этой самой кареглазой Людмилой. Чаще всего мы проводили с ней время в компании двух моих новых приятелей и её подруги. И снова был театр, застолья после спектакля, рестораны и кутежи. Мы часто бывали в Яру, в «Эрмитаже» или «Славянском базаре» на Никольской. Помимо алкогольных возлияний, мои новые друзья познакомили меня еще с одной, довольно пагубной страстью. Однажды они сводили меня в одно злачное местечко, где посетители нюхали кокаин и курили гашиш и опиум. К своему огромному счастью, познав лишь весьма поверхностные грани этих адских развлечений, я умудрился всё же не пристраститься фатально к этой чёрной пагубе. Я вовремя выскочил из-под неё. И случилось всё это благодаря весьма странным и очень трагическим обстоятельствам. Но он них чуть позднее.

Вторую актрису звали Галиной. И именно она впервые познакомила всю нашу компанию с теми людьми, которые всерьёз увлекались наркотиками. Как выяснилось позднее, сама Галина употребляла кокаин уже более двух лет. И в её пудренице находилась вовсе не пудра, а зловещий белый порошок – бич экзальтированной части московского бомонда. Неизменный декадентский антураж! В те годы мало кто всерьез задумывался о порочной опасности всей этой моды на наркотики. Помню, что кокаин, морфий и веронал можно было купить в любой московской аптеке. И многие врачи прописывали морфин даже при головной боли.

Однажды после посещения Яра, по предложению Галины, мы поехали в один из подпольных салонов, где собиралась богемная публика. Салон этот находился в Соболев переулке, между Трубной и Сретенкой. Галина тут же назвала нам несколько имён всем известных московских актеров, художников и поэтов, кто были завсегдатаями этого злачного местечка. Большую часть фамилий я сейчас не припомню. Зыбкие воспоминания ухватили лишь образ символиста Валерия Брюсова. Я и на самом деле встретил там его лишь однажды. У поэта было бледное лицо и рассеянный взгляд. Он шел навстречу нам, запахнувшись в серое пальто – отрешенный от всего мира.

Но суть не в этом. Когда мы пришли в это злополучное место, Галина провела нас по залу обычной кондитерской, из которой шёл потайной вход в большое заведение, расположенное в глубине заднего двора. Вход в это заведение караулил важного вида швейцар в новеньком блестящем фраке и цилиндре. Весь его вид показался мне весьма странным. Но это было лишь самое начало всех странностей, ожидающих нас в этот день.

Как только мы вошли в зал, к нам подлетел полный, похожий на сытого кота, распорядитель. Он бегло оглядел нашу компанию и со сладкой улыбочкой пропел почти женским голосом:

– Галочка, здравствуйте. Вы с приятелями будете в общем зале или в кабинете? А может, господа желают «приват-каюту»?

– Нет, господа желают на сегодня отдельный кабинет, – ответила за всех Галина.

Котообразный метрдотель радостно кивнул, причмокнул губами и подобострастно произнес:

– Следуйте за мной, господа…

Нам пришлось пройти через огромный зал, в котором царил влажный полумрак, и тихо играла музыка. Это было танго. Несколько пар лениво топтались возле площадки с оркестром. В отличие от обычного ресторана, вместо стульев или кресел, здесь повсюду стояли мягкие диваны, на которых дремала разномастная публика. Кто-то из мужчин и женщин откровенно спал, приняв весьма странные позы. По их полуприкрытым векам было видно, что эти люди находились под влиянием какого-то дурмана, ибо некоторые из них бормотали нечто несуразное. Но спали здесь не все. Кто-то продолжал лениво играть в карты, кто-то пил вино, а кто-то откровенно курил. Только курили эти господа в основном не папиросы. В их пальцах таились медные, стеклянные и костяные трубки. Эти господа курили гашиш и опиум. Тут же на столах, возле ваз с фруктами, стояли коричневые коробочки с кокаином немецкой фирмы «Марк». Я уже ранее видел подобные коробки и знал, что в них находится.

В воздухе этого зала пахло как-то особенно. Не так, как обычно пахнет в ресторанах. Здесь пахло гашишем и еще чем-то, едва уловимым, кислым и специфическим. Это был особый аромат наркопритона. Много позднее, будучи в Европе, я не раз встречал подобные заведения. И всюду там стоял этот удушливый и печальный аромат порока и флёр вечного сна. Тягостное марево дурмана, тянущего в смертельную бездну. Хотя запах гашиша иногда так напоминает аромат церковного ладана…

Мой цепкий взор ухватил тогда несколько странных пар, которые дремали возле столов с нетронутой едой. Иногда любовники трогательно держали друг друга за руки. Мне особенно запомнилась одна спящая сухопарая, но очень молодая и красивая дама, затянутая в темно-зеленый шелк дорогого платья. Её шляпа с вуалью валялась рядом с ней, на цветастом ковре, а голова женщины была неестественно запрокинута назад, обнажая нежное, почти детское горло. Дама спала, но цвет её воскового лица и тонких длинных пальцев наводил на страшные мысли. В тот же момент мне показалось, что перед нами лежит вовсе не живая женщина, а покойница с заострившимися чертами некогда прекрасного лица.

В глубине зала я увидел еще одну странную пару. Мужчина был раздет до длинной рубашки и портков, а женщина, бесцеремонно задрав юбки, медленно снимала с себя шелковые чулки на подвязках. Опешив от таких непристойностей, я поспешил отвернуться. На многих столах, рядом с тарелками фруктов и бутылками вина, стояли расписные китайские курительные лампы и лежали разномастные пайпы на любой вкус и кошелёк. Рядом с пайпами, на маленьких серебряных подносах, стояли какие-то аптечные флаконы и странные комочки, обернутые в папиросную бумагу. И только позднее я узнал, что это были шарики смоляного чараса.

Пройдя через большой зал, мы очутились в широком коридоре, застланном дорогой ковровой дорожкой. Справа и слева здесь располагались ряды отдельных кабинетов. Метрдотель отомкнул ключом одну из дверей, и ввел нашу компанию в просторную комнату, обустроенную на китайский манер. Вокруг низенького, инкрустированного узорами, полированного столика, возвышались мягкие, обтянутые голубым шелком диваны. На каждом из диванов было множество подушек. У изголовья лежали свернутые в рулон, шерстяные пледы. По стенам комнаты висели огромные веера, расписанные иероглифами и аляповатыми цветами. В стороне возвышалась этажерка, на которой я заметил множество коробочек, флаконов и круглую курительницу, из которой валили клубы ароматного пара. Он пах сандалом, ладаном, миррой и немного камфарой. Свет в комнате был мягким и струился из газового фонаря, висевшего под потолком.

Наверное, господа, я так подробно обо всём этом рассказываю лишь потому, что это был мой первый раз, когда я попробовал курить опиум. Помню, что весь антураж этой пафосной комнаты произвёл на меня какое-то ошеломительное впечатление. Мода на декаданс тогда только входила в круги золотой молодежи обеих столиц. А потому вся обстановка и события тех дней мне казались чем-то мистическим и исполненным какого-то тайного и высокого смысла. Вместе со всеми я потянулся за этой пошлой и дешёвой мишурой и так глупо был в те годы очарован ею.

Я не хочу рассказывать вам всех подробностей того вечера. Скажу только одно, что как не старался, я не мог угнаться за остальными моими приятелями, так как они уже бывали в подобных местах и не раз. Галина более других вела себя в этом кабинете, словно бывалая морфинистка. Она вальяжно упала на диван и, расстегнув ворот узкого платья, открыла нашим взорам небольшую, но пленительную грудь. Мужчины делали вид, что такая экзальтация им вполне привычна. Один из моих приятелей, которого звали Михаилом, кликнул молодого человека, похожего на китайца. Возможно, это был просто татарин, но он тщательно изображал из себя именно настоящего китайца. И сходство с китайцем ему придавал желтый шелковый ханьфу и маленькая шапочка на бритой голове. Все его движения были исполнены важностью и особой церемонностью. Он перечислил какие-то мудрёные названия, словно официант блюда. Услышав распоряжения Галины и Михаила, коротко кивнул, а после скрылся за дверями. Через пять минут он вернулся с подносом, на котором лежали довольно вычурные деревянные трубки и лампа для поджигания опиума. Все мы расселись возле стола, утонув в мягком шелке диванов, а Галина вновь легла, вытянув худые ноги. Я помню, что всё время уводил взгляд от её белоснежной груди, виднеющейся сквозь расстегнутый ворот, а так же от узких щиколоток и маленьких ступней без ботинок. Я смутно помню, что Людочка перехватила мой любопытствующий и пристальный взгляд на её подругу и тут же от ревности сжала мою ладонь.

А далее, поколдовав несколько минут над лампой, китаец вручил каждому из нас по трубке. С важным видом все принялись курить.

Скажу сразу, что в тот самый, первый раз, я вовсе ничего особенного не почувствовал, кроме сильной сонливости. После нескольких затяжек я тут же полетел в сладкий сон. Засыпая, я успел подумать лишь о том, что сейчас уже далеко за полночь, и я просто устал. Я помню, как сделал слабую попытку поцеловать Людочкину руку. И мне тут же почудилось, что мой нос приклеился к её коже. А сама Людочка завертелась пёстрым волчком и унеслась в неведомую даль.

Через несколько часов меня разбудили. Это был Михаил. Он тряс меня за плечо и предлагал расплатиться по счёту. Я огляделся. В комнате оставались лишь мы с Михаилом. Все остальные, по-видимому, ушли. Не было и моей любовницы Людочки. Я даже было обиделся немного, что она ушла, бросив меня одного. Я помню, что Михаил напряженно совал мне под руку счёт. Видимо, он опасался за то, что я не стану оплачивать пребывание всей честной компании в этом злачном местечке. Да, счёт обошелся мне в кругленькую сумму. Но я безусловно всё оплатил, да еще оставил фальшивому китайцу мелочь на чай. Когда Михаил убедился, что я нисколько не возмущен такой высокой ценой, он тут же повеселел. Назад мы возвращались уже не через зал с посетителями – китаец провёл нас через другую дверь, которая выходила на задний двор.

Мы вышли с ним на воздух. Судя по светлеющему небу, на дворе уже стояло ранее утро. Падал первый снег. Его пухлые хлопья медленно покрывали жидкую грязь мостовых. Снег падал и тут же таял. Я помню, что при виде снега мне стало на душе так светло и хорошо, что я с радостью побежал брать извозчика. А Михаил, подняв воротник, пошагал в противоположную сторону.

Недалеко от ворот собственного дома я увидел молодого мужчину в длиннополом пальто и бобровой шапке. Мужчина топтался и смотрел в сторону нашего двора. Что-то в его облике мне показалось знакомым. И вдруг я вскрикнул. Это же Митька! Как я о нём забыл… Я находился в Москве уже более двух недель, а к Мите так и не зашел. Хорош гусь! Мне даже стало совестно от собственной забывчивости. Если бы я рассказал Мите о том, что всё это время у меня пролетело в совсем незнакомой мне компании, то, полагаю, что он бы сильно обиделся.

– Митя, это ты? – крикнул я другу и бросился в его объятия.

В ответ он тоже обнял меня. Он сильно возмужал и изменился, но его взгляд остался всё тем же – мягким и добрым. И светлыми ресницами он моргал точно так же, как и прежде.

– А мне сказали, что ты уже вернулся из Цюриха, – с улыбкой начал он. – Я уже приходил к тебе однажды, но не застал.

– Да? А я, верно, был занят по делам будущей службы, – краснея, врал я.

Мы тут же прошли в дом. И я велел слуге Антипу нагреть нам чаю и принести пирогов, ветчины, сыру и клубничного варенья. Только тут я почувствовал, насколько же и сам проголодался. Смеясь, мы делали с Митей бутерброды и уплетали их с чаем, вприкуску с вареньем. Митя рассказывал мне о том, как работает инженером на железной дороге и меня расспрашивал о моей учебе в Цюрихе. Мы вспомнили еще нескольких гимназических товарищей. Поговорили об общих знакомых и всякой чепухе. А после я показал Мите свои акварели, привезенные из Швейцарии и пару моих фотокарточек с курсом.

– Ты там подружился с кем-нибудь? – не без ревности спросил меня Митька.

– С одним англичанином Томом и парнем из Германии Эрвином, – сообщил я. – Ты знаешь, они, в общем-то, славные малые, но я безумно скучал по России и по тебе, Митька, – вдруг выпалил я.

В ответ друг заморгал глазами и отвернулся. Я сел рядом и вновь обнял его за плечи.

– Вот только сейчас, рядом с тобой, я почувствовал, что наконец-то вернулся домой. Ты прости меня, Митька, что я не пришел к тебе сразу. Закрутился как-то…

В душе я испытывал безмерную благодарность другу, потому что внезапно понял, что Митя любил меня и ждал моего возвращения гораздо больше, чем я сам. И мне вновь сделалось стыдно за то, что я шлялся незнамо где с совершенно чужими мне личностями.

Мы еще долго разговаривали о всяких пустяках.

– Митя, – вдруг спросил я. – А ты часом не женился еще?

– Нет, – рассмеялся он.

– Ты ведь у нас уже при службе и вполне себе взрослый и серьезный человек. Неужто у тебя даже нет невесты?

– Неа, – улыбался он. – Была одна, да вышла замуж за капитана.

– Вот как? Выходит, что предала тебя красавица?

– Выходит, что так. Да, она мне ничего и не обещала.

– Слушай, а ты вообще, чем занимаешься по вечерам или в выходные дни?

– Да, ничем особо. Читаю иногда. Хожу в общественную библиотеку. Беру там журналы по нашему ведомству. Вот вчера изучал устройство нового немецкого локомотива.

– Скучно вы живете, Митрофан Алексеевич.

– Ну, да… – легко согласился он. – Скучно.

– Ну, ничего. Надеюсь, теперь ты будешь спасён от скуки. Я возьмусь, Митька, за наш с тобой досуг.

– Давай, – кивнул он. – Кстати, а ты виделся с той девушкой? Кажется, её звали Катериной или Каролиной?

– Каролиной… – и только сейчас я вдруг вспомнил о ней и тут же подумал о том, отчего за эти две недели я даже не попытался сходить к её дому.

На миг я замялся.

– Ты знаешь, я не думаю, что это такая уж хорошая идея, – задумчиво ответил я. – Всё-таки прошло уж пять лет. Может, она за эти годы изменилась или подурнела. Знаешь, с женщинами надо расставаться без сожалений.

– Ну, да… Наверное, – согласился Митя.

Забегая вперед, я должен сказать, что воспоминания о Каролине обожгли меня новым жаром. Мне очень захотелось вновь увидеть мою первую любовницу, тем более что дядя был за границей, и мне никто не мог теперь препятствовать.

На следующее же утро я помчался на Ильинку к знакомому особняку. Дрожа от волнения, я позвонил в дверь подъезда. На звонок вышел швейцар. Но это был не тот старый привратник. Этот швейцар был намного моложе. Когда я поинтересовался у него, дома ли мадам Каролина, он был немало удивлен моим вопросом и ответил, что такая дама здесь не проживает. Я попытался расспросить его о том, куда она могла переехать, но тот ответил, что, сколько здесь служит, ни разу не видел таковой в этом доме. Как выяснилось, в той милой квартире теперь жила семья какого-то военного.

Чуть расстроенный я покинул особняк на Ильинке. Я шел по мостовой, а снег падал мне под ноги и тут же таял. Мои воспоминания о Каролине вновь наполнили сердце необъяснимой тоской. Но мимо меня пролетела коляска, в которой сидели две весьма привлекательные барышни. И мне тут же стало весело. Я тряхнул головой, будто отгоняя от себя печаль прошлого. И я решил, что разумнее всего оставить тоску по былому. Еще я подумал о том, что мой дядя очень хитрый и практичный человек.

Да, я поспешил отогнать все грустные мысли, тем более что в этот же вечер я пообещал Мите, что мы посетим с ним «Славянский базар» и я познакомлю его со своей новой компанией.

Но эта моя затея оказалась не вполне осуществимой. Из всей нашей стихийной компании с нами остался лишь один Михаил. А моя актриса и ее экзальтированная подруга уехали на гастроли в какой-то небольшой городок. Второй мой приятель и вовсе куда-то пропал. Как сообщил нам Михаил, его друг тайно посещал кружок социалистов и вынужден был скрываться от московской полиции.

Скажу честно, меня совсем не расстроило исчезновение нашей компании. За те две недели, что я общался с ними, я уже знал адреса всех притонов и злачных местечек. А уж в залы лучших московских ресторанов я и вовсе входил теперь свободно, словно почётный завсегдатай. И все швейцары уже отлично знали меня в лицо и по имени. Вы же понимаете, что расположение этой публики купить довольно просто. Нужно лишь оставлять им щедрые чаевые, и тогда ты для всех будешь «своим» и самым уважаемым господином.

Более всего я желал теперь произвести впечатление на моего непорочного Митеньку. Грешен, мне нравилось чуть-чуть сбивать его с толку и слегка морочить. Как и прежде, в гимназические годы, именно сейчас для моего полного счастья мне требовалось уважение и восхищение моего несчастного Митьки Кортнева.

Сначала, как водится, я повел Кортнева в «Славянский базар» на Никольской. И там я закатил ему настоящий «пир на весь мир». Наш стол ломился от самых лучших вин и закусок. Рядом с нами играл ансамбль из местных скрипачей. Шустрые официанты, хрустя салфетками, меняли нам закуски. Не считая денег, я швырялся ими направо и налево, стараясь поразить Кортнева своею щедростью и роскошью. Митька ел и пил с огромным удовольствием. А еще он смотрел на меня именно так, как смотрят кольца Сатурна на сам Сатурн. Я в его глазах имел очень большой вес и авторитет. Когда мы оба были пьяны, то вновь заговорили о женщинах. И я стал поучать Митьку точно так, как когда-то меня поучал дядя Николай. Я сказал Митьке, что заказать девицу из борделя – вовсе несложно.

– Хочешь, я оплачу услуги сразу трёх женщин? – хвастал я, будучи в большом подпитии.

– Хочу, – глупо улыбаясь, кивал Митя.

– Дурья твоя голова, друг мой Кортнев. Девицы из борделя – это зло.

– Почему? – наивно отзывался Митька, объедаясь ананасами, икрой и пармской ветчиной.

– А потому, что все московские бордели поражены этой страшной болезнью, от которой очень тяжело излечиться.

В ответ Митька таращился и кивал светловолосой головой.

– И как тогда?

– Нужно искать девственниц.

– Ну, да…

– Знаешь, Митя, когда я устроюсь на службу, то обязательно куплю себе дом в деревне и заведу толковое хозяйство. И тогда у меня будут там чистые и непорочные девицы.

– Лихо, – усмехался Митя.

– Ты думаешь, что я вру?

– Нее…

– А вот ты приедешь ко мне потом в гости, и я подарю тебе юную наложницу.

– Эвона как, – вновь дивился и хихикал Кортнев. – Чай, крепостное право-то давно отменили.

– И что? Да они меня итак будут все любить, без принуждения.

И мы оба хохотали от моих дерзких фантазий.

И всё-таки однажды я разузнал у местного метрдотеля, где есть дома с непорочными и чистыми пансионерками. Метрдотель понимающе рассказал нам об одном тайном и очень дорогом борделе, который находился тоже на Сретенке.

– Этот дом свиданий содержит одна пожилая немка. Отчества не помню. Но зовут её, кажется, Амалия. Так вот у неё при доме терпимости служат аж трое докторов. И при первом же подозрении на инфекцию, девок оттуда отправляют в лечебницу под карантин. А проверяют их каждый божий день. А особо состоятельным клиентам Амалия предоставляет совсем невинных девушек.

После откровений метрдотеля мы с Кортневым однажды решились на посещение этого заведения. Надобно сказать, что я пришел туда заранее, чтобы обговорить все детали предстоящего мероприятия. На Сретенке по указанному адресу я увидел дом с отдельным входом. Возле входа стояли две тумбы с гипсовыми львами. Встретили нас в доме приветливо и сразу же провели в кабинет к Амалии. У Амалии оказалось вполне себе русское отчество. Звали сию даму – Амалия Петровна Фогель.

Это была весьма важная и тучная особа, лет пятидесяти, на вид очень чопорная и благовоспитанная. По моим скромным представлениям, посетителей борделя чуть не у входа должны были встречать развязанные полуголые девицы, назойливо предлагающие себя на ночь. Но ничего подобного я не увидел. Когда я поднимался по ступеням, застеленным ковровой дорожкой, мне показалось, что я очутился в каком-то казенном, обставленном со вкусом заведении, а не в борделе. В коридоре царила полная тишина, и мимо нас не скакали оголенные девицы. Сама Амалия приняла меня весьма радушно, но тут же перешла к делу. Во время короткого разговора она поглядывала на часы, давая мне понять, что её время стоит денег. Совсем по-деловому она рассказала мне о том, что самым важным в её заведении считаются вопросы интимной гигиены, и что все ее посетители люди семейные и довольно состоятельные. И что она настолько дорожит своей репутацией, что просто не имеет права даже на малейшую ошибку или прокол.

– После каждого посетителя мои девочки находятся около двух недель на строгом карантине и под присмотром докторов. На работу я их выпускаю только тогда, когда доктор мне дает полную гарантию их интимного здоровья. Ведь согласитесь, господин Гурьев, что есть весьма высокая вероятность того, что инфекцию могут внести и наши посетители. Так ведь?

Я покраснел, словно рак и кивнул.

– И потому у меня почти нет случайных людей. Ко мне ходят лишь постоянные клиенты. И почти все они семейные. Вы же, молодой человек, еще не женаты. И, стало быть, входите в особую группу риска. Поэтому услуги для вас будут стоит втрое дороже, чем для моих постоянных клиентов. Мало того, перед свиданием вы подпишете мне бумаги, в которых будет обговорены те обстоятельства риска, которые может понести мое заведение.

– Это какие обстоятельства? – не понял я.

– Если после обусловленного времени карантина моя девочка окажется зараженной вами, то вы заплатите мне огромную неустойку, в сумму которой будет входить, как лечение девицы и её содержание на период лечения, так и моральный вред, принесенный репутации нашего заведения.

В ответ я только присвистнул.

– А что вас так удивляет? Я уже говорила вам о том, что наша репутация очень дорого стоит. Я вообще приняла вас только потому, что отлично знаю вашего дядю Николая Александровича Гурьева.

«И здесь наш пострел везде поспел», – с раздражением подумал я.

После этих её слов мне захотелось встать и послать эту даму и ее великосветский бордель ко всем чертям. Но, господа, мне было только двадцать два. И в этом возрасте не существует причин, отговорок и каких либо преград перед великой природной тягой. С тех пор, как моя мимолетная любовница, актриса, помахала мне ручкой, прошло несколько дней, а моя охота была пуще неволи. А еще мне очень хотелось сделать подарок неискушенному Митьке.

А потому после небольшой паузы я выдохнул и ответил:

– Хорошо. Давайте обсудим детали. Я буду здесь с другом.

– В одном кабинете? – деловито осведомилась Амалия.

– Нет, – поспешно отозвался я. – Мы будем в разных комнатах.

– С разными девочками или с одной?

– С разными, конечно, – я покраснел от неловкости.

А далее пошли совсем неприличные, как мне казалось, вопросы. Амалия откровенно и без стеснения обговаривала детали интимного свидания и говорила о своих жрицах любви так, словно это были не женщины, а лошади. Она осведомилась о моих предпочтениях внешности. Мы обсудили размер груди, бёдер и полноту женских фигур. На некоторые вопросы я даже не знал, что ответить. Амалия лишь деловито кивала в ответ, либо немного возражала мне.

– И всё же вы желаете опытную девушку или совсем невинную?

– Желательно бы опытную. Вот только она…

– Она гарантировано здорова. Я же всё объяснила вам.

В ответ я снова кивал. А Амалия достала альбом с фотографиями своих жриц любви в неглиже. Я должен был выбрать двух девиц – для себя и Мити. Но, увидев всё это дамское великолепие, у меня разбежались глаза. После небольших колебаний я все-таки выбрал для себя блондинку, а для Кортнева знойную брюнетку. А после Амалия взяла небольшую бумажку и начертала на ней ту сумму, в которую обойдется мне предстоящее свидание.

Когда я увидел цифру, то присвистнул от удивления. Да, услуги в этом борделе стоили немыслимых денег.

– Хорошо, – кивнул я и, достав бумажник, рассчитался с досужей сводней.

На следующий день, а это была суббота, мы с Митей пришли в назначенное время к Амалии Петровне. Я, словно бывалый, вёл Митьку по фешенебельным коридорам этого тайного заведения. Мой друг, очарованный строгим великолепием храма любви, сильно оробел. И мне пришлось подбадривать его своей показной легкостью. Мне приходилось изображать из себя умудренного опытом ловеласа, которому сам чёрт не брат. И который видал на своем веку множество подобных заведений. Я даже неловко шутил и сам же смеялся в ответ на собственные шутки. А у несчастно Митьки вид был такой, словно бы его вызвали на ковер к высокому начальству. Он то и дело одергивал полы своего нескладного сюртука и моргал светлыми ресницами.

Как ни странно, Амалия сама встретила нас и, оценив тяжесть ситуации, пригласила нас для начала, испить английского коньяка. И только приличная доза алкоголя немного успокоила меня и Митю. Все-таки эта женщина была очень опытна и отлично знала своё хитрое ремесло.

А после нас с Митей развели по разным комнатам. В отличие от строгого коридора, в комнатах здесь царили уют и какое-то особое великолепие. Всюду стояла дорогая роскошная и чуть легкомысленная мебель. Самым видным и значимым предметом здесь, конечно же являлась огромная кровать, заправленная шелковым покрывалом. Помимо кровати, возле противоположной стены, располагалась бархатная фигурная софа, несколько банкеток и пару широких кресел. В углу комнаты возвышалась тумба, на которой я заметил аляповатый раструб граммофона. При каждом номере здесь была обустроена ванна, полная теплой воды. Вокруг которой были расставлены кувшины, стопки чистых полотенец и перламутровый столик с туалетными принадлежностями.

Я оплатил каждому из нас по три часа пребывания в этом сказочно прекрасном парадизе. И надо сказать, что нисколько не пожалел об этом. А еще я вовсе не пожалел о том, что выбрал для свидания именно опытных девушек. Несмотря на выпитый коньяк, я всё же немного робел перед встречей со своей блондинкой.

Мне не пришлось ее долго ждать. Она впорхнула в комнату, подобно огромной бабочке-капустнице. На ней был надет бледно-лимонный пеньюар, отороченный легкими перьями. Это была стройная и весьма миловидная особа с копной светлых вьющихся волос, уложенных в легкую прическу. Мне понравились её весьма воспитанные манеры и обращение. Постепенно она скинула с себя этот дивный пеньюар, оставшись в белоснежном корсете, красиво поддерживающим её спелые груди. Но ногах у плутовки были модные туфельки на небольшом каблучке и шелковые, светлые чулки.

Женщина прошла в угол комнаты и, покрутив ручку граммофона, поставила какую-то пластинку. Раздался легкий треск, и потекла мелодия восточного танца. Гибкое и нежное тело прелестницы стало покачиваться в такт этой музыке. Её движения были столь обворожительны, что я не мог оторвать от нее восхищенных глаз. Бьюсь об заклад, что ушлая Амалия Петровна приглашала к своим пансионеркам помимо докторов ещё и учителя танцев. А может, и прочих учителей. По крайней мере, я сразу понял, что высокая цена услуг в её доме была весьма оправдана.

Танцуя, женщина стала плавно снимать с себя чулки и коротенькие кружевные панталончики. Прошло немного времени, и она осталась в одном корсете. Я помню, как таращился на ее пушистый темно русый лобок.

Если уж дело дошло до пикантных подробностей, то Амалия уточнила со мной этот вопрос еще накануне – какие лобки я предпочитаю – бритые или в полном естестве. И помню, что я, скорее наугад, выбрал естество. Да-да, господа, это было место изысканного разврата по очень высокой цене.

Надо отдать должное, что волей судьбы за свои полные пятьдесят лет я бывал во многих борделях Европы. Не скажу, что я заходил туда как клиент. Нет, я бывал в них чаще из географического и исследовательского любопытства. Так вот нигде, даже в самой Германии, я ни разу не встретил сервиса именно такого уровня, который обеспечивала ушлая Амалия Петровна в своем Московском доме терпимости на Сретенке.

И да, мои милые друзья, в тот день я познал нечто большее в плотских удовольствиях, чем знал накануне. Моя роскошная и опытная блондинка ласкала меня так изысканно, что я просто млел от наслаждения. Время пролетело незаметно, и ровно через три часа меня деликатно попросили уйти, осыпав на прощание несколькими поцелуями и уверив, что я – самый лучший в мире любовник. Когда я легко спускался по лестнице, моё тело звенело от радости, наполняющей всё естество. Внизу, в вестибюле, я встретил своего Митю. На его лице тоже сияла блаженная улыбка.

Мы молча покинули бордель. На улице смеркалось. На землю упал легкий морозец, и первое снежное покрывало уже легло на грязные московские улицы, сделав их празднично-умиротворенными. Осень постепенно сдавала свои права, уступая место своей более чистой и хладнокровной подруге.

Какое-то время мы шли молча. На душе у нас было хорошо, и вся наша будущая жизнь выглядела в мечтах очень счастливой и такой же искристой, как этот белый снег.

– Скоро будут рождественские елки и праздники, – с улыбкой произнес Митька.

– Да, – легко согласился я, вспоминая рождественскую суету у нас дома. – Я, правда, не уверен, что мои родители вернутся из-за границы к Рождеству.

– А я сейчас вообще один живу. Родители уехали в Рязанскую губернию, к дедушке.

– Да? – подивился я. – Ну и хорошо. Надо привыкать к взрослой жизни.

В ответ Митька кивнул:

– Джордж, так я уже год живу один…

– Вот как? – удивился я.

И снова мы пошли молча, пока я первым не продолжил наш разговор:

– Тебе хоть понравилась твоя брюнетка?

– Да… – он посмотрел на меня и, смутившись, рассмеялся.

– Слушай, Митька, а это ведь здорово, что ты сейчас живешь один.

– Почему?

– Так никто не станет читать тебе морали.

– Это да…

– Знаешь, то, что мы испытали с тобою сегодня, это ведь только начало, – бахвалился я.

– Мы еще раз сходим в этот дом? – оживился он, и его глаза загорелись безотчетной надеждой.

– Конечно, сходим!

– Но там, наверное, очень дорого.

– Пустяки, – врал я. – Ты же знаешь, что у меня есть лишние деньги.

– Нет, Джордж, я давно хотел тебе сказать… Возьми, пожалуйста. Я ведь неплохо зарабатываю на железной дороге.

Он полез в карман и протянул мне несколько ассигнаций.

– Митька, прекрати. Убери сейчас же деньги. Не то я обижусь.

– Но ты же не обязан всюду за меня платить, – протестовал он. – У меня приличное жалование. Меня скоро переведут на должность помощника главного инженера. Я сам в состоянии…

– Отошли лучше своё жалование родителям. А у меня есть лишние средства, и мне это вовсе ничего не стоит. И потом в январе я поступлю на практику, а после меня ждет хорошее место в министерстве с достойным окладом. Я отчего, друг мой Кортнев, и пустился в этот загул. Лишь потому, что очень скоро вернутся мои родители и незабвенный дядюшка, и я еще долгое время буду плясать под их складную дудочку. Увы…

Какое-то время мы вновь шли молча.

– А знаешь, завтра мы поедем с тобою к Яру. Послушаем цыган и попоем с ними песни. А потом, потом я отведу тебя в одно местечко, где мы покурим опиума или понюхаем кокаин, – бахвалился я.

– Кокаин? – Митя недоверчиво смотрел мне в лицо.

– Да, Кортнев, ты еще ни разу не нюхал?

– Неа…

– Ну вот, вместе и попробуем.

– Джордж, говорят, что это затягивает. У нас жила одна соседка. Она была морфинисткой. К ней и дружки такие же ходили. Все с бледными лицами. Больные что ли…

– И что? – вызывающе спросил я, всунув руки в карманы пальто.

– Да, ничего. В прошлом году она умерла.

– Глупости всё это. Мы только попробуем. От нескольких раз никто еще не умирал.

– Ты точно знаешь?

– Кортнев, ну что ты за человек? С тобою каши не сваришь. Уж больно ты пугливый, как юная гимназистка.

В ответ на мои насмешки Митя немного обиделся:

– Георгий, – он очень редко называл меня полным именем. – Я понимаю, что ты был заграницей, а там совсем иная жизнь. И там свои вольности.

– Митя, Митя, прекрати, – я обнял друга за плечи. – Я вовсе не хотел тебя обидеть. Понимаешь, я столько времени не отрывал головы от этих чертовых учебников, что только и мечтал о том, что вот вернусь в Россию и сразу же поеду кутить. Неужели же я не заслужил этот отпуск? Я полагаю, что имею на него полное моральное право. Тем более всё так славно сложилось, что родители мои в отъезде, и ты сейчас один.

– Я понимаю, – вздохнул он. – Ты сильно устал.

– Ужасно… Если бы ты знал, сколько экзаменов и зачетов мне пришлось сдавать. Сколько всего зубрить. И многое на греческом и латыни.

– Да, ты всегда был самым умным в нашем классе.

– Ай, – я махнул рукой. – Знаешь, бывали такие минуты, когда я уходил в тёмный уголок сада Геснера и там садился на средневековую каменную скамью. А потом я давал волю своим слезам. Я плакал от жестокой безысходности, Митя. От одиночества и тоски по родине. Я плакал от строгости и равнодушия многих преподавателей. Я плакал от мыслей о том, что я могу не справиться. Что у меня просто не хватит сил, одолеть весь курс.

– Бедный, как же ты мучился, – глаза Кортнева выражали глубокое сострадание.

– Слава богу, что всё это позади. Зато, очень скоро меня ждет довольно скучная и ответственная служба. Так неужели я не имею права хоть немного отдохнуть?

– Имеешь, – согласился он.

– Ну… А кутить одному-то мне скучно.

– У тебя же есть новый приятель Михаил.

– Митя, я этого человека знаю лишь несколько дней. А тебя почти с детства.

– Ну, ладно, уговорил, – беззаботно смеялся Митя.

– Тогда решено, едем завтра к Яру. А там поглядим.

– Едем, – кивнул он.

– Митька, и расчеши по-другому волосы… Надо всё-таки сводить тебя к хорошему цирюльнику.

– Ладно, – улыбался он.

Глава 3

– Вам еще не наскучила моя болтовня?

Гурьев нахмурился и откинулся на спинку стула.

– Что вы, Георгий Павлович, – отвечал за нас обоих Алекс. – Вы так интересно рассказываете, что я потерял счёт времени.

– Да? Это хорошо. Вот только, пока я вам тут рассказывал свои басни, я что-то сильно проголодался. Знаете ли, Шабли и устрицы не пошли мне впрок, и мой желудок усиленно сообщает мне, что он голоден.

– Так, давайте же закажем что-нибудь еще, – предложил я.

– Если вы не против, – оживился Гурьев, – я закажу блинов с икрой и охотничьих колбасок?

– Конечно, – согласился Алекс, потирая ладони. – У меня аж слюнки потекли.

Через несколько минут официант принёс нам стопку ноздрястых теплых блинов и две фарфоровые тарелочки, полные черной и красной икрой. К ним прилагалось великолепное сливочное масло, нарезанное диковинным цветком. Помимо этого нам подали большое блюдо, на котором дымились жареные колбаски. И от всего этого великолепия шел такой аромат, что я на время забыл обо всём на свете.

Когда мы насытились, Гурьев заказал чаю с пастилой. А после он сходил в уборную, чтобы помыть руки. Вернувшись, он с наслаждением отхлебнул душистого чаю.

– Вот люблю я обедать в этом кабачке. Кстати, здесь и борщи, и щи бывают славные. А какие пироги и расстегаи пекут. Одно загляденье. Я подобные вкушал лишь у самого Тестова. Помните такой ресторан? Раньше его трактиром называли. И пока его не обставили в декадентском стиле, там была лучшая кухня в Москве. – А то заказали они устриц, – он добродушно улыбался. – Ну вот, теперь на сытый желудок я готов продолжить свой рассказ.

– Вечером следующего дня мы с Митей и Михаилом поехали к Яру. Там мы кутили до поздней ночи. Я заказывал у цыган песни, и мы с упоением слушали их. А потом, как водится, последовали лихие танцы со знойными цыганками. Изрядно утомившись, мы решили поехать в хорошо знакомый притон, расположенный в Соболев переулке. Мы взяли извозчика и через минут сорок были уже на месте.

А далее сценарий был известен. Метрдотель, похожий на жирного котяру, через кондитерскую провел нас внутрь здания. И вновь мы дефилировали мимо странного полумёртвого зала, где в адском опиумном сне дремала разряженная московская публика. Сливки общества. Её богема! Тогда мне, двадцати двух летнему повесе вся эта дешёвая мишура виделась именно в таком свете. А бедный мой Митя, словно послушный пони со светлой чёлочкой, вышагивал рядом и таращился на весь этот декадентский бомонд. Проходя по коридору, я случайно заметил, как распахнулась дверь одного из кабинетов. Сквозь дверной проём я разглядел вальяжную фигуру полуголого обрюзгшего мужчины, рядом с которым сидели обнаженные заспанные девушки. Это были совсем юные создания – девочки-подростки – немного неразвитые и угловатые. Но в тот момент я не нашёл в этом ничего предосудительного. Я даже пытался подмигивать Кортневу и неуклюже шутить.

– Ничего, привыкай. Здесь так принято, – шептал я. – Просто люди умеют отдыхать.

Гурьев немного помолчал.

– Хотя я, наверное, солгу, если скажу, что меня не потряс вид обнаженных нимфеток. Потряс, еще как! Грешен, но эта картина довольно долго стояла у меня пред глазами, вызывая огромную бурю похоти. Когда же я попытался осмыслить увиденное, то у меня тут же испортилось настроение. Уже тогда я давал себе отчёт в том, что эта сцена несла в себе отпечаток огромного греха. Я помню, что на ум пришла даже фраза о «растлении малолетних». Но я довольно быстро отмахнулся от этого суждения, словно от назойливой мухи. Помимо вожделения мною овладело чувство некой гадливости. Наверное, это была та самая минута, когда я впервые так остро ощутил намёк на гибельность этого заведения. Это выглядело так, словно на огромном столе, заставленном роскошными яствами, откуда не возьмись появился первый запашок тухлятины.