Читать онлайн Театр и военные действия. История прифронтового города

75 лет тому назад в Петрограде

Самую густую «тень» Василий Васильевич наводил на историю своей семьи. Можно даже предположить, что та часть его записок, в которой он сообщал сведения о родне, просто утеряна, но более похоже на то, что Немов намеренно и очень скупо дозирует информацию. Дважды упоминает, что родился он в Санкт-Петербурге в 1893 году, но никак не объясняет, почему вскоре после его рождения семейство Немовых перебралось в село Горы Коломенского уезда Московской губернии, где Василий и прожил первые десять лет своей жизни.

О своем отце – Василии Елисеевиче Немове – Василий Васильевич сообщает, что тот служил солдатом в лейб-гвардии Преображенском полку, принимал участие в русско-турецкой войне 1877–1879 годов. Был награжден Георгиевским крестом за бои на перевале Шипка под командой генерала Скобелева[1]. Но более ничего. Только из ревизской сказки 1858 года[2] можно узнать, что Василий Елисеевич родился в 1855 году. Отец его, а стало быть дед Василия Васильевича, Елисей Ефимович, которому в 1858 году исполнилось 37 лет, был женат на Анне Корнеевне 32 лет от роду, и у них кроме Василия к моменту проведения ревизии были еще два сына и три дочери. Кроме того, у Елисея Ефимовича были братья и сестры, поминаемые в ревизских сказках, у тех свои семьи. Таким образом, мы узнаем, что происходил Василий Васильевич Немов из крепкого, разветвленного рода крестьян села Горы Коломенского уезда.

Служба в гвардейском полку Василия Елисеевича должна была окончиться в 1881 году. Судя по дате рождения, ему в 1875 году исполнилось 20 лет. К тому времени уже год как отменили рекрутские наборы и с 1 января 1874 года ввели всеобщую воинскую повинность. Призванные в армию служили по шесть лет, а во флоте семь лет. Чем занимался Василий Елисеевич в столице по выходе из полка, неизвестно. По какой причине семья Немовых вскоре после рождения сына в 1893 году перебралась из Петербурга на родину, в село Горы, никаких указаний не имеется.

Только в одном эпизоде Василий Васильевич мельком помянул о том, что у него была сестра. Но только одна сестра или несколько, были ли братья, об этом Василий Васильевич не пишет и не рассказывает. Так же и про матушку свою сообщает лишь в описании общего разговора, и совсем не много.

Записки В. В. Немова начинаются с его возвращения в Санкт-Петербург:

«В 1904 году приехал я в Санкт-Петербург из села Горы Коломенского уезда по письму своего дяди, чтобы устроиться на работу «к барину в казачки с отъездом за границу». Я опоздал на целый месяц, приехав вместо сентября в октябре. Мы ехали из села Горы с Сашкой Черняевым. Вез нас десятилетних в Питер «за одно» какой-то мужик из деревни Варищи, сговорившийся с родителями о вознаграждении.

Приехав с ним в Москву на Рязанский вокзал, пока переходили на Николаевский вокзал, увидали мы с Сашкой удивительную коляску, ехавшую без лошадей. В ней сидели четверо человек, по двое лицом к лицу, и один из них правил необычным экипажем при помощи какой-то рукояти посреди коляски. Мы все трое так и встали, засмотревшись на небывалую повозку.

Варищенский мужик, заботам которого нас с Сашкой поручили, купил нам по фунту горячей колбасы и по булке, сказав, что это нам в дорогу, до самого Питера должно хватить. Колбаса и булка показались нам необыкновенно вкусными.

В Питере дядя Миша встречал нас на Николаевском вокзале. Он стал меня ругать – зачем так опоздал с приездом – говоря, что лучше бы и не приезжал. В октябре в Питере были холодные утренники, а мы с Сашкой были в пиджачках «на рыбьем меху», а потому дрожали на холодном ветру, как котята. Московский поезд прибыл в столицу империи в 6 утра, когда еще не расцветало, на улицах горели газовые фонари.

Дядя взял у меня гостинцы, присланные матерью – горшок «русского масла» да два десятка яблок, узелок с моими пожитками, нанял за 30 копеек извозчика до Казанской улицы. В пролетке дядя Миша все бурчал на нас, что опоздали с приездом. Барин, к которому он собирался меня пристроить, соглашался ждать две недели, а теперь, поди, уже и уехал. Хоть дядя всю дорогу зудел и я от холода дрожал, но всю дорогу я любовался вилами столицы. Ехали мы сначала по Невскому проспекту, освещенному газовыми фонарями, которые как раз начали гасить фонарщики. В руках у фонарщика была длинная палка, которой он дергал цепочку фонаря наверху и тот гас. Фонарщик ходил от одного фонаря к другому, переходя проспект, постепенно продвигаясь от Николаевского вокзала.

Мы по Невскому доехали до Казанского собора, и там извозчик свернул в Казанскую улицу, остановившись у дома № 35».

Место жительства – самый центр столицы – указывает на многое. Прямо это не говорится, но из записок Немова ясно, что в доме № 35 по Казанской улице дядюшке Васи принадлежала большая квартира, комнаты в которой сдавались квартирантам. То есть родственники Немовых были хорошо обеспеченными людьми, чего нельзя сказать о родителях мальчика, отправивших сына «в люди». Желание «сплавить лишний рот» – верная примета бедности. Но этим Васю не попрекали. Вот что он пишет далее:

«Жена дяди Миши, тетя Поля, приняла нас хорошо, по-родственному. Она была наша, из Гор, а по фамилии Писарева. Ее моя мать сосватала со своим братом Михаилом Ивановичем Суверовым[3]. Дядя мой служил старшим швейцаром в гостинице «Старая Рига», что была в Новом переулке. Он очень сердился на меня за опоздание. Говорил, что время тревожное и что лучше бы меня отправить обратно. Но тетя Поля заступилась за меня, сказав, что ей со мною будет веселей. Она обещала, что будет всюду со мною ходить искать места «мальчика». Говорила, что у нас в Питере большое знакомство – одних дядей пять человек. Дядя Миша и тетя Поля были бездетными, а потому в конце концов дядя смягчился и не стал меня отправлять обратно в Горы. Только требовал во всем его слушаться, ничего без спросу не трогать и никуда из дому не уходить одному. Так я начал жить в родном мне Питере, где я родился в 1893 году.

Дядя ходил на дежурство в «Старую Ригу» к 9 утра и был на службе до полуночи. Сначала я везде ходил с тетей, но потом привык к большому городу и стал ходить один. Мальчик я был любознательный и с каждым днем уходил от дома в Казанской улице все дальше и дальше. Так постепенно я добрался до берега Невы, по набережной добрался до дворца, где каждое утро караулил солдат в парадной форме.

Церемония эта производилась под музыку военного оркестра. Проходили солдаты стрелковых полков, потом кавалерия, за ними конногвардейцы. Особенно я удивлялся уланам – у них на головах были очень маленькие каски с квадратиками, от которых спускались два шнурка, а каска держалась на ремешках, пропущенных под подбородком. У конногвардейцев на касках был двуглавый орел с распущенными крыльями, будто бы готовившийся взлететь. За конной гвардией церемониальным маршем проходили моряки, а за ними еще войска в разных мундирах и головных уборах, отличавшихся от остальных формой и расцветками. Постепенно я узнал, где находятся казармы всех участников разводов дворцовых караулов.

Так я три месяца слонялся по Питеру с утра до вечера, в компании с другими мальчиками. Все мне было интересно: Нева, дворец, военная музыка и даже музеи. Так наступил декабрь. На Неве встал крепкий лед, и по нему проложили узкоколейную железную дорогу, по которой от Зимнего дворца до Зоосада бегали поезда с маленькими вагончиками. Вдоль дороги на столбах были вывешены электрические фонари, и когда вечером их включали, то выглядело это чрезвычайно красиво. Поездка стоила 5 копеек, и я, сэкономив из даваемых мне тетей на еду 10–15 копеек, тратил пятачок на поездку в трамвайчике ледяной дороги.

Один раз, привычно уйдя из дому с самого утра, изрядно уже проголодавшись, бродил я по городу и около трех часов дня на Невском проспекте увидел толпы народу. По одежде судя, среди этих людей было много рабочих и студентов. В руках у них были лозунги и транспаранты, требовавшие смены власти. Причиной выступления было недовольство народа сдачей Порт-Артура[4], гибели крейсера «Варяг» и «Князь Суворов», подрыв флагманского броненосца «Петропавловск», гибель адмирала Макарова со всем штабом. Возмущало предательство генералов Стесселя и Кондратенко, которых требовали судить военным судом и даже расстрелять вместе с несколькими министрами царского правительства.

В праздник Богоявления 6 января 1905 года на Неве происходило водосвятие. В Исаакиевском соборе была отслужена обедня, а после нее торжественный выход всех присутствовавших к Неве, где напротив Зимнего дворца во льду была вырублена иордань, возле которой устроили временную часовню с золотым куполом. Мне удалось пробраться в Исаакиевский собор, где я примазался к хору певчих с левой стороны. Они приютили меня как умевшего петь – в родном селе Горы я пел в хоре, которым управлял Н. Н. Покровский[5]. После обедни, когда все министерство во главе с царем подходили к кресту, меня уже в соборе не было. Я выбрался из собора через боковой выход и через Александровский сад добежал до деревянного тогда Дворцового моста. Там уже было много народу, но я пробрался к самому краю, откуда было все хорошо видно, что происходит в часовне, куда на рысаках стало подъезжать разное начальство, потом прибыл сам царь в сопровождении градоначальника. Их приветствовали артиллерийским салютом. Всего ожидался 101 выстрел, который производила артиллерийская батарея, развернутая на той стороне Невы, подле Зоологического сада. Вдруг одна из пушек выпустила не салютационный, а боевой снаряд, который попал во дворец, там разорвался так, что посыпались стекла в окнах. Из часовни высыпали люди, бросившиеся в разные стороны. Одни бежали к дворцу, другие к дворцовому саду, где кучера ждали своих седоков. Паника поднялась жуткая. Раздался крик: «Казаки!», и все бросились с моста. Действительно на мосту показались казаки, которые стали бить плетьми народ. Мы, несколько человек, сойдя на лед, побежали к часовне водосвятия и там стояли, пока не улеглась паника. Домой я вернулся только к вечеру, рассказав дяде с тетей, как все было. Дядя стал ругаться, грозился отправить обратно домой и запретил мне выходить из дому на улицу…

Свидетельство о «Кровавом воскресенье»

Два дня пришлось просидеть «под домашним арестом», но 8-го января дядя Миша вдруг прибежал домой днем и сказал, что в гостиницу «Старая Рига» пришли люди из Охранного отделения и велели всем служащим, кроме нескольких человек, из гостиницы уходить. Дяде, как старшему швейцару, и еще нескольким служащим велели оставаться, но предупредили, что в гостинице будут располагаться агенты «охранки», и они будут при них. Так как неизвестно было, сколько это будет продолжаться, дядю отпустили домой собраться и предупредить родственников. Он предупредил, что, скорее всего, он будет дежурить несколько дней к ряду, а нам с тетей Полей велел утром 9 числа уходить в гости к родственникам Ярославцевым, жившим в Казачьем переулке. Прихватив с собой кое-какие нужные вещи, дядя Миша попрощался и ушел.

Утром пошли мы с тетей Полей к Ярославцевым и застали там гостившую у хозяев монашку, которая родом была из наших Гор. Она была родной тетей тети Поли. Очень монашке не нравилось то, что творится в Питере. Заодно ругнула она и мою мать, отправившую меня «постреленка» в город, где такие страсти творятся. Поругав то и се, монашенка та сказал тете Поле, что завтра же поедет домой и меня с собой возьмет. Но тетя ответила, что никуда меня не отпустит, потому что она обещала устроить меня на работу и свое слово, данное Евгении Ивановне (моей матушке), она сдержит[6]. После этих слов я облегченно вздохнул.

После обеда мы от Ярославцевых пошли домой и около 4 часов дня проходили по Гороховой улице. До моста через Фонтанку дошли спокойно, но ближе к мосту стал попадаться народ, ходивший с Гапоном к дворцу с петицией. Полиция стояла кордонами и требовала идти по тротуару, не скапливаться больше 3–4 человек и не заводить никаких разговоров. Мы с тетей шли молча и так дошли до Екатерининского канала, и там на Горбатом мосту вспыхнула потасовка – народ расправлялся с полицейскими в светлых шинелях, посланных для разгона митингующих. Полицейских сбрасывали через перила моста на лед. Упав, ударившись об лед, они кое-как поднимались и спешили спрятаться под мостом.

Мы едва протиснулись через сутолоку на Горбатом мосту и, дойдя до Казанской улицы, были остановлены кордоном военных. Тетя сказала офицеру, что мы живем на Казанской в доме № 35, и нас пропустили. Офицер посоветовал идти побыстрее и чтоб нигде не останавливаться.

– А то могут и подстрелить, – пояснил он.

Добравшись до дома, мы услыхали от жившей в нашей квартире курсистки и рабочего, снимавшего угол на кухне, ходивших к дворцу, что там положили множество народу, а Гапон куда-то сбежал. Всюду выставлены оцепления солдат, которые никого не пускают проходить.

Мне захотелось посмотреть, что происходит, и я тихонько выбрался из дому, сделав крюк через Вознесенский проспект, через Исаакиевскую площадь и Александровский сад, добрался до решеток Дворцовой площади, притаился в кустах и смотрел, как на ломовых извозчиках увозят тела убитых. Меня заметил патрульный солдат, подбежал и сказал:

– Ты что здесь делаешь? Я тебя пристрелю, шкет ты этакий!

С испугу я заплакал, и он, видя мои слезы, смягчился и сказал:

– Ну-ка марш отсюда, пока офицер не увидел! Вишь народу сколько застрелили? Смотри и запомни, что видел, да не болтай только. Ну, беги и не оглядывайся, Бог с тобой!

Дома я все рассказал тете Поле. Утром она не хотела меня отпускать на улицу, но удержать меня было невозможно. Пошел на Невский, а там шествие рабочих с питерских заводов, требовавших разгрома царского правительства, кричавших «Долой монархию», пели «Вы жертвою пали» и «Отречемся от старого мира». Несли транспарант из черной материи, по которой белым было написано «Смерть царю». Шествие встретили конные полицейские, которые врезались в толпу. Но их не испугались – полицейских стаскивали с коней и избивали. На подмогу полиции прислали казаков. Они принялись бить всех подряд нагайками. Гонясь за людьми, заскакали даже на паперть Казанского собора. Мне досталось по спине ногайкой, так что распоролся пиджак. В ответ я чем-то бросал в казаков. После этой бойни меня из дому не выпускала даже тетя Поля. У нас дома собралась вся родня, и тетя попросила дядю Сашу найти мне хоть какое-то место, чтобы определить меня на работу и мне некогда было бы бродить по улицам».

Творческая среда

По решению семейного совета Васю Немова определили на работу «мальчиком» к богатому мануфактурщику К. И. Татаринову. Хозяин положил год «испытательного срока», чтобы паренек «выучился делу». За это время жалования ему не полагалось – Вася должен был работать «за харч, одежу и науку». Даже «чаевые» – коли удастся таковые «сшибить» – должен был сдавать хозяину. Без спросу из магазина нельзя было отлучиться. И все же, несмотря на все строгости, Василий «прижился» у Татаринова. Мальчика, что называется, приметили.

Судя по тому, что Василий был отдан «в люди» десяти лет от роду и с той поры никакого упоминания об учебе не осталось, в его образовательном багаже была только начальная земская школа. Но мальчишка был шустрый, сообразительный. Легко схватывал, поддавался обучению, а главное в нем было заметно это желание к самосовершенствованию. По-видимому, за эти самые качества – шустрость и сообразительность – из мануфактурного магазина Василия «взяли в дом к хозяину» на должность «мальчика для услужения».

Господин Татаринов слыл меценатом. Дома у него собирались большие компании творческих людей, в числе которых бывали знаменитые композиторы и артисты – Николай Андреевич Римский-Корсаков, Александр Константинович Глазунов, Фёдор Иванович Шаляпин, Мария Гавриловна Савина, Вера Фёдоровна Комиссаржевская, Владимир Николаевич Давыдов, Константин Александрович Варламов, Юрий Михайлович Юрьев. В дружеском застолье они вели разговоры об искусстве, обсуждали новые спектакли, вспоминали прежние, хвалили одних, поругивали других, пародировали третьих. Случалось, устраивали домашние концерты. И хотя Ваське Немову на эти суаре ходу не было, он умудрялся тайком пробираться в соседнюю комнату, откуда мог видеть и слышать участников музыкальных вечеров, наслаждаясь их искусством. Пока что со стороны[7].

Пристрастившись к театру, подросший Василий особое предпочтение отдавал опере. Хозяин этому не препятствовал, и когда было можно, юноша ходил в Мариинский театра и театр Филармонического общества. Большую роль в жизни Василия Немова сыграл Народный дом на Выборгской стороне. Там был самый настоящий театр, на сцене которого ставили драматические спектакли и оперы любительские труппы. В Народном доме имелась обширная библиотека с читальным залом. Работали разнообразные кружки для взрослых и детей. Там читались лекции на самые разные темы. Занятия в Народном доме серьезно расширили кругозор юноши, а кроме того, он завел там весьма полезные для себя знакомства.

В театре Народного дома сложилась сильная оперная труппа, которой руководил Николай Николаевич Фигнер – оперный певец, друг Чайковского, первый исполнитель роли Германа в «Пиковой даме» и Ленского в «Евгении Онегине».

Оставив карьеру военного моряка, Фигнер поступил в Петербургскую консерваторию, откуда его изгнали за бесталанность и слабый голос, но он не сдался. Добившись субсидий частных благотворителей, Николай уехал в Италию, где учился в Неаполитанской консерватории. Дебютировал в 1882 году на сцене неаполитанского театра в главной роли оперы «Фауст» Шарля Гуно. Потом был Милан – опера «Фра-Дьяволо» Даниэля Обера и контракт на гастроли по театрам итальянской провинции. Пройдя эту «итальянскую апробацию» и приобретя уже кое-какую известность, Николай Николаевич гастролировал в Мадриде, Бухаресте и ряде других европейских городов, театры которых славились своими оперными постановками.

Наконец в 1887 году Фигнер с триумфом возвратился туда, где его отвергли, – он пел в Петербурге на сцене Императорской русской оперы. Его признали солистом и зачислили в штат труппы оперного театра. О прежних гонениях никто предпочитал не вспоминать. В 1895 году Николай Николаевич был увенчан званием солиста Его Величества. В 1912 году его произвели в «штатские генералы», пожаловав чин действительного статского советника. Из-за сахарного диабета Николай Николаевич принужден был оставить большую сцену, но вовсе уйти из столь милого его сердцу мира театра он просто не мог. Возглавив Народный дом на Выборгской стороне, Николай Николаевич управлял его оперной труппой любителей и сам порой не прочь был «тряхнуть стариной», выходя на сцену со своими подопечными.

В труппе Народного дома Вася Немов подвизался в хористах. Голосистого паренька приметил Фигнер, и между ними завязались отношения, которые Василий Васильевич называл дружбой, хотя скорее это было покровительство одного и ученичество другого. Они познакомились в 1910 году, когда Вася уже вступил в пору цветущей юности. Ему исполнилось 17 лет, и перед ним встал вопрос – что делать далее. Оставаться «мальчиком при доме» он не мог – вырос. Взрослая мужская прислуга уже выходила из моды – новый век диктовал свои правила. По торговой части он не пошел. Образованием молодой человек похвастаться не мог. На завод поступать было поздно – профессии учились с мальчиков. Ровесники Васи уже давно вышли из учеников, обжились среди фабрично-заводского люда, обзаводились семьями. Рядом с ними он бы выглядел чужаком-переростком. Да, видимо, не особо и хотелось ему руки пачкать – его манила сцена, и по-своему это был верный ход. Тогда для актеров и певцов образовательный ценз не требовался. Был бы талант и амбиция. Но, чтобы «прибиться к театру», нужно было «себя показать», а этому тоже надо было учиться. И такая возможность у него была! Благоволивший Василию господин директор Народного дома взялся обучать юного хориста разным актерским хитростям.

Будучи искушен в жизни театрального «закулисья», Николай Николаевич на правах старшего товарища рассказывал Василию о великих певцах, знакомил его с тонкостями театрального мастерства. В свою очередь Василий пробовал «показывать» фрагменты из произведений Гоголя, Тургенева, Островского, Толстого, Чехова. Получалось у него, как у всех начинающих, не очень хорошо, но Фигнер подбадривал, говорил, что труден первый шаг, а задатки есть. Отмечал богатую мимику, хорошую память, эмоциональность и наблюдательность, но указывал и на недостатки – слабость внутреннего перевоплощения, недостаточную индивидуализацию речи персонажей. Советовал работать над речью, голосом, глубже вникать в тексты пьес, смелее создавать свой сценический образ.

Господин директор свел паренька с хористом Народного дома Исаем Григорьевичем Дворищевым, носившим почти официальное звание «адъютант Шаляпина». В этом было много правды. Он и впрямь исполнял при знаменитом басе роль, схожую с адъютантской. Сын портного из черты оседлости, Исай начинал как певчий синагоги местечка Друя Виленской губернии. Войдя в возраст, он перебрался в Воронеж и там пристроился бутафором в местном театре. У него появился шанс «показаться», и голос Исая оценили, разрешив ему петь в хоре. Постепенно, занимаясь с такими корифеями жанра, как Леонид Собинов и Иосиф Томарс, он «вышел в солисты». Уехал из Воронежа в Казань, где поступил хористом в местную труппу, а в Самару его пригласили уже как солиста. Потом были Одесса, Харьков, Москва, Санкт-Петербург. Довелось ему выходить на одну сцену с Шаляпиным, и они крепко подружились. Пробовавший себя в качестве режиссера, Исай Григорьевич помог Фёдору Ивановичу в постановках его выступлений и так проявил себя, что без него Шаляпин уже никуда не ездил и нигде не выступал.

Утвердившись в столь важной роли «закулисного распорядителя» оперной звезды мирового масштаба, Дворищев сам уже на сцену не выходил, и, можно сказать, душу отводил, выступая в хоре Народного дома. Когда Фигнер познакомил его с Васей Немовым, помня себя «вот таким же, Исай Григорьевич стал покровительствовать юноше, открыв для него доступ на любые спектакли с участием Шаляпина. Ну и сам кое-чему учил его. Все помнившие Дворищева отмечали его отменные актерские данные. Если солист он был не особо выдающийся, то его игра на сцене очень запоминалась. Совсем немногие «оперные» играют на сцене, а не просто исполняют певческие партии в костюмах и декорациях.

Военная служба

Вся эта распрекрасная жизнь оборвалась летом 1914 года, когда началась Мировая война. Подлежавшего призыву «первой очереди» Немова, которому шел 21-й год, забрали в армию. Но ему и тут повезло – он попал в часть, находившуюся на Дальнем Востоке. Судя по косвенным данным, Василий Немов служил в артиллерийских частях Заамурского округа пограничной стражи. В своих записках он пишет о том, что попал в Харбин, где и прослужил первый год войны. Там же в записках упомянуто, что он служил в батарее, а это подразделение артиллерии, соответствующее пехотной роте.

Осенью 1915 года была сформирована 1-я Заамурская артиллерийская бригада, которую перебросили на Запад, включив в состав 9-й армии Юго-Западного фронта, командование которым в марте 1916 года принял генерал Брусилов. И опять в ход идет география – Немов упоминает город Каменец-Подольский, где ему довелось «тянуть армейскую лямку». По понятной причине он умолчал о визите в Каменец государя императора Николая Александровича, Самодержца Всероссийского, инспектировавшего войска перед готовившимся наступлением. А рассказать бы ему было что!

Вечером 28 марта 1916 года Николай II прибыл на личном поезде в город. На перроне его встречал почетный караул, приветствовали, обнажив головы, «отцы города» во главе с генерал-губернатором. Когда государь вышел на перрон, на звонницах городских церквей ударили в колокола. От православных храмов не отставали католические костелы и собор Армянской церкви. Не имевшие обычая колокольного звона иудеи не звонили, но в городских синагогах по случаю визита монарха свершались торжественные богослужения.

Утром 29 марта император и командующий в сопровождении свиты на нескольких автомобилях совершали объезд войск. Линия фронта проходила недалеко от города, и Каменец-Подольский неоднократно подвергался авиационным налетам. От бомб, сбрасываемых с немецких и австрийских аэропланов, пострадали многие здания города, и при проезде императорского кортежа по Каменцу можно было заметить, что некоторые дома так и стоят без стекол.

Части 3-й Заамурской дивизии, 9 и 11-го армейских корпусов выстроились на выгоне у дороги, ведущей к Голоскову и Проскурову. Скопление войск и движение автомобильного кортежа было замечено наблюдателем с поднятого противником аэростата. Австрийские аэропланы «Таубе» и «Альбатрос» пытались атаковать автомобили императорской свиты и выстроившиеся для встречи высочайших особ войска. Русская зенитная артиллерия открыла огонь по вражеским бомбардировщикам, не давая им возможность приблизиться и сбросить бомбы, а подоспевшие русские истребители «Ньюпор» заставили противника ретироваться. Это происшествие никак не отразилось на поведении государя. Казалось, он совершенно не замечал опасности, грозившей ему, и вернулся в Каменец, только завершив объезд частей.

На другой день, 30 марта 1916 года, состоялся парад 3-й Заамурской дивизии и 2-го армейского корпуса. Облаченный в форму полковника Павлодарского полка, с Георгиевским крестом на груди, подтянутый и стройный, Николай II, ловко и умело управляя конем, верхом объехал полки. Солдаты, винтовки которых находились в положении «на караул!», приветствовали его криками «ура!».

Потом части продефилировали церемониальным маршем. Парад принимали стоявшие на крыльце Мариинской женской гимназии император, генерал Брусилов и министр двора граф Фредерикс со свитой. Войска двинулись вниз по улице, прошли по Новоплановскому мосту, Старому городу и по селу Довжок. Прямиком с парада они отправились на боевые позиции, те самые, которые станут «исходным рубежом» в конце мая, когда начнется крупномасштабное наступление, вошедшее в историю под названием Брусиловский прорыв.

Карьерный взлет

В ходе тяжелейших боев, увенчавшихся грандиозной победой русского оружия, Василию Немову посчастливилось выжить. В декабре 1916 года 9-я армия с Юго-Западного фронта была переброшена южнее, в Румынию, правительство которой вступило в войну на стороне стран Антанты летом 1916-го. За несколько месяцев боевых действий румынская армия была разгромлена и под ударами австро-венгерских войск спешно отступала к русской границе. Так появился Румынский фронт русской армии, в состав которого попала и победоносная 9-я армия. Совместными действиями румынских и русских войск противник был остановлен на реке Сирет, фронт стабилизировался.

Штаб фронта находился в Яссах, где обосновалось и правительство Румынии, объявившее город временной столицей после того, как «австрияки» оккупировали Бухарест. Как «фронт встал», часть Немова отвели в тыл, расположив в окрестностях Кишинева, ставшего тыловой базой фронта. Там находились госпитали, склады, мастерские и иные службы обеспечения. Оттуда, из-под Кишинева, Немова штаб полка командировал в Москву для закупки канцелярских принадлежностей.

Почему выбор пал на него? Человек бывалый. Призван из столицы. Разбирается в железнодорожных маршрутах. Язык подвешен. Но, пожалуй, главное было то, что Немов с его-то «поставленным» голосом был батарейным запевалой, а когда в боях наступало затишье, он охотно пел для сослуживцев по батарее и дивизиону[8]. Запевалы и затейники всегда ценятся в военной службе. Они, что называется, на виду у начальства. Словом, Немова в полку знали и ему доверяли. Зима 1917 года ожидалась спокойная. На фронте затишье. Вот и решили послать его для закупок.

Так и вышло, что Февральская революция застала Василия Васильевича в Москве, куда он был командирован с Румынского фронта. В полк Немов вернулся, переполненный впечатлениями от событий, свидетелем которых стал. Привез с собой газеты, листовки разных партий. Его жадно расспрашивали про то, как да что там, в тылу, в Москве этой самой и в Петрограде,[9] когда война кончится, что там насчет земли???

Во многом неожиданно для себя рядовой Немов разом превратился в важную фигуру – стал человеком, который «сам все видел своими глазами, сам все слышал своими ушами». На волне этой популярности товарищи выбрали Василия в полковой Комитет. По тем временам Комитет был реальной силой, обладал властью и вмешивался в дела управления полком. Насколько вмешивался? Настолько, что командованию приходилось согласовывать свои действия с выборными «комитетчиками». Без их утверждения никакой приказ вышестоящего штаба нельзя было исполнять. Власть Комитета простиралась так далеко, что его представители, и Немов в их числе, «реквизировали в пользу солдат офицерскую кассу». На эти деньги решили заказать солдатам плащи. Для обеспечения сослуживцев вещевым довольствием Немов летом 1917 года был снова командирован в Москву, уже как выборное лицо, от полкового Комитета. Плащи он заказал, да пока они шились, много чего произошло. Кое-что заприметив еще по дороге, а потом, находясь в Москве, рассмотрев ситуацию внимательнее, Василий Васильевич поступил так, как многие тогда.

Туманный период биографии

Полувеком позже в газетном интервью он «напустил тумана». Дескать, воевал, участвовал в Брусиловском прорыве, а потом… в 1920 году дебютировал на коломенской сцене. В записках Василий Васильевич сообщает больше, но все равно путано. Одной строчкой. Пишет, что, пока шились плащи, он уехал в Горы, где примкнул к театральному кружку. И то сказать, как еще можно написать о мягко говоря «самовольном оставлении части»!? А говоря без выкрутасов, о дезертирстве. В военное время.

Но подождем бросать в солдата булыжники патриотических обвинений. Нужно ведь понимать, что война к тому времени всем обрыдла до последней степени крайности. Конца-краю ей видно не было, а тут революция. Лозунг Временного правительства «война до победного конца». Была предпринята попытка наступать летом 1917 года, чтобы добить немцев, истекавших кровью на двух фронтах, но наступление провалилось, войска понесли большие потери. Революционные партии с одной стороны, правые с другой яростно критиковали Временное правительство. В июле 1917-го большевики предприняли попытку вооруженного переворота в столице, но мятеж подавили силами гвардейских полков. Верхушку большевистской партии обвинили в связях с немецким Генштабом и в антигосударственной деятельности. Военная контрразведка петроградского гарнизона произвела задержания нескольких видных организаторов мятежа. По ее представлению были выданы ордера на арест Ленина и людей из его ближайшего окружения. Они скрылись, перейдя на нелегальное положение. Их объявили в розыск как германских агентов.

Газеты пестрили требованиями «навести порядок». Правительство обещало. Неудачу июньского наступления военное командование объясняло развалом военной дисциплины в армии, чему, по мнению высоких армейских чинов, не в последнюю очередь способствовали полковые комитеты. Ставший верховным главнокомандующим генерал Корнилов своим приказом восстановил в прифронтовой полосе смертную казнь для нижних чинов за отказ исполнять команды офицеров, ввел военную цензуру и предложил создать специальные лагеря для нарушителей дисциплины.

Почуяв прямую угрозу для себя как полкового «комитетчика», успевшего отметиться общественной активностью, Василий Немов почел за благо в свою часть не возвращаться. За дезертирство полагался расстрел, но для этого надо было его еще поймать. С фронта тогда бежали многие. В тылах царила неразбериха, характерная для времен больших перемен. Шансы у дезертиров были неплохие, если не делать глупостей.

Рассудив здраво, Василий решил, что искать его будут в первую очередь в Петрограде, откуда он был призван, а потому подался из Москвы совсем в другую сторону. Он надеялся первое время отсидеться в родном селе, а там видно будет. На жаргоне того времени это называлось «примениться к местности».

В Горах, где он, уехав еще мальчишкой, не был более десятка лет, про жизненные обстоятельства солдата Василия Немова знали только с его же слов. Выданная Комитетом и заверенная полковой канцелярией бумажка, удостоверявшая тот факт, что рядовой Немов командирован в Москву по служебной надобности, у него имелась. Искать его в дальнем углу Коломенского уезда никто не спешил.

Да и кому искать-то было? Полицию и жандармерию Временный комитет Государственной думы, взявший на себя функции управления страной, расформировал. Новая милиция, наспех собранная из студентов, гимназистов, чиновников и прочих дилетантов, не могла справиться с наведением порядка в Коломне, а уж до дальних сел и вовсе руки не доходили.

К тому же в России кипели политические страсти. Партии готовились к борьбе за власть на предстоящем Учредительном собрании. Все мысли были устремлены в будущее, о настоящем мало кто заботился, все откладывая на потом. Вот выберут правительство, закончится война, и тогда уж…

В этой мутной воде если и был риск попасться Василию Немову, то разве что случайно. Облавы на дезертиров время от времени проводили, но городским милиционерам поймать кого-то на селе было трудновато. «Своих» от «чужих» крестьяне прятали испокон веку. А местным милиционерам «там было жить», они это помнили крепко.

Словом, расчет оказался верен – вполне благополучно прокантовавшись в Горах три месяца, Василий дождался падения Временного правительства, свергнутого большевиками, после чего скрываться ему никакой нужды не стало. Однако… Именно с этого момента в биографии Немова растекается «белое пятно», которое простирается аж до 1920 года.

Чем Василий Васильевич занимался в эпоху «военного коммунизма» и Гражданской войны? Как зарабатывал хлеб насущный? Из всех подробностей об этом времени сам Василий Васильевич рассказывал, что в 1920 году он дебютировал на коломенской сцене, сыграв Аркашку Счастливцева в спектакле по пьесе «Лес» Н. Островского. В Красной армии Немов не служил, в Гражданской войне не участвовал. Про это, уж поверьте, в советское время помянули бы непременно. Такое являлось предметом гордости. Почему его – фронтовика с боевым опытом, артиллериста, по здоровью и возрасту вполне годного к строевой, – не мобилизовали в 1919–1920 годах, когда в Красную армию «гребли всех подряд», совершенно не ясно. Он про это ничего не сообщает. И про многое другое тоже. На фоне того, что и без него известно о тех временах – голод, бессолица[10], Гражданская война, карточная система, тиф, грипп-испанка, мобилизация, трудовая повинность, хронология бытия Василия Немова прорисовывается с большим трудом. Этакий пунктир биографии с долгими временными разрывами.

Дебют на сцене

Свой рассказ о сельском житье Немов начинает с того, что примкнул к театральному кружку при земской школе. Когда это произошло – сказать трудно. Только по ряду косвенных признаков можно предположить, что это случилось уже после Октябрьской революции, но не ранее 1920 года[11].

Можно сказать, он вернулся к родным пенатам. И вот тут обнаруживается интересный поворот сюжета. Когда Василий еще мальчиком бегал в эту самую школу, русский язык в ней преподавал Николай Николаевич Покровский[12], тот самый, который руководил и хором, в котором Вася выучился петь так, что смог пристроиться на левый клирос Исаакиевского собора в Санкт-Петербурге.

После отъезда Васи Немова в Петербург жизнь в земской школе шла своим чередом. Причем одним только учением дела в ней не заканчивались. При школе сложился довольно серьезный театральный кружок, располагавший значительными средствами. Судить мы об этом можем не с чьих-то слов, а по подборке документов, составленных главным полицейским чином Горской волости урядником Шамраем, к которому необходимо было обращаться за разрешением, устраивая спектакль, концерт или спортивное состязание. Сам же урядник составлял отчет о том, как дозволенное им мероприятие прошло. Эта бюрократическая волынка отравляет насущное бытие, но всегда идет на пользу историкам, исследующим старину. И что же мы видим в делах господина полицейского урядника? А вот что! Силами горского Общества любителей хорового пения 22 февраля 1913 года в земской школе был поставлен спектакль по пьесам Коныгина «Жертва энтузиазма» и «Охота пуще неволи, или Хочу быть актером» И. Чернышева. Распорядителем дела по устройству спектакля выступал учитель земской школы Николай Николаевич Покровский. Билеты и афиши печатались в Коломне, в скоропечатне и литографии «Наследники П. В. Кулагина». Продан был 281 билет. За чай и закуску актерам, взятым в магазине Кузнецова в Озерах, уплатили 7 рублей 97 копеек[13]. За игру на гармони аккомпаниатору Семену Рязанкину уплатили 5 рублей, а за разбитое по ходу спектакля стекло в окне школы было внесено 63 копейки.

Это же общество давало спектакль в помещении земской школы 19 апреля 1913 года. Распоряжался снова учитель Покровский, пригласивший труппу заезжих актеров антрепренера Лилина-Якоби, а в качестве режиссера подвизался Сергей Перфильев. Господам артистам заплатили 25 рублей за игру. Да еще 24 рубля пришлось выложить за проезд труппы по железной дороге. От станции гастролеров на подводе вез Федор Карякин, а Иван Кондратов на другой телеге доставил реквизит. Музыкальное сопровождение снова обеспечивал игрой на гармонике Сергей Рязанкин, получивший от господина Покровского 5 рублей.

К тому времени, когда в Горах объявился рванувший с фронта Немов, театральным кружком руководила учительница Филиппова, которой отчаянно не хватало исполнителей мужских ролей. Дело дошло до того, что, ставя чеховского «Медведя», в роли старого слуги Луки пробовали выпускать на сцену женщину, богато одаренную природной статью. Ее пытались гримировать под мужчину, но выходило только хуже. Наклеенные усы и бакенбарды никак не гармонировали с внушительного размера бюстом.

В этом кружке подвизалась и сестра Немова, и по ее просьбе Василий суфлировал, подсказывая исполнителям текст. Видя всю нелепость положений в сценах с грудастым Лукой, вняв просьбам Филипповой и войдя в положение «господ любителей», Немов согласился сыграть в спектакле роль старого слуги. Ролька небольшая, характерная. Невеликого опыта Василия Немова на нее вполне хватило. Он сыграл «от души», и у него все получилось. Этот вполне локальный успех на сцене любительского театра в родном селе сильно повлиял на Немова, который, по его же словам, после этого Луки в «Медведе» уверился в своем таланте и просто-таки «заболел театральной игрой». Ему отчаянно захотелось стать актером.

Вот в это можно поверить стопроцентно. Очень может быть, давно зревшее в нем нашло выход. К тому же кроме актерского дара открылся у Василия талант организатора.

По горским меркам был Вася Немов «столичной штучкой», человеком, повидавшим многое. Очень скоро, оттеснив учительницу Филиппову, которой и кроме театра дел в школе хватало, стал Василий лидером театрального кружка, пополнившегося такими же, как он сам, «возвращенцами». Многие из тех, кто в прежние времена уходили из Гор в Москву или Коломну на заработки, возвращались обратно. В голодное и опасное время в селе прожить было проще.

Памятуя уроки Фигнера и Дворищева, Немов поставил спектакли по пьесам «Бедность не порок» и «В чужом пиру похмелье» Островского, «Крестьяне» и «Король жизни» Софьи Белой, «Перепуганные» Невеждина и еще какие-то, какие именно за давностью лет Немов уже и не помнил.

В то бедное на развлечения время такая театральная самодеятельность имела огромный успех. Параллельно с горской труппой Немов в соседнем большом промышленном селе Озеры, где было несколько ткацких фабрик, создал драматический коллектив, с которым смог поставить шесть спектаклей. О нем заговорили в уезде! Вскоре Василий перебрался в Коломну, поступил на Коломзавод, а вечерами занимался в театре при доме Красной армии. Самодеятельных артистов и режиссеров подкармливали – им полагался паек, что в то голодное время приходилось весьма кстати.

Коломенские любители искусств

Перемещение увлеченного театром молодого дилетанта из Озер в уездный город произошло вполне закономерно. Традиции любительского театра в Коломне сформировались задолго до революции и смены общественно-политической формации государства. В те поры люди совсем не творческих профессий – рабочие, служащие, торговцы, военные – не ждали, когда кто-то станет их развлекать. Сами выходили из положения. Умение хорошо петь или играть на каком-нибудь музыкальном инструменте было очень престижно. Гармошка, мандолина, балалайка, гитара, труба, кларнет или скрипка были во многих «простых» домах. Люди побогаче обзаводились своими пианино, а то и роялями.

Те, кто мог себе позволить, брали уроки у учителей музыки и вокала. Люди победнее и попроще учились сами, по всяким самоучителям. При школах, училищах, гимназиях, где обычно устраивались музыкальные кружки. Повзрослев, «виртуозили», уже совершенствуясь самостоятельно, кому как бог на душу положит.

Музыкантов и певцов привечали в компаниях, к ним проявляли благосклонность девицы. Умевшая петь и играть на инструментах девушка имела больше шансов удачно выйти замуж. Такие невесты особо ценились.

В общественных собраниях и в частных домах устраивались декламации и чтение новых пьес, опубликованных в журналах, «на голоса». Чрезвычайно популярен был тогда жанр «живые картины» – род статической пантомимы, когда несколько человек в декорациях и костюмах замирали в позах, копируя картины знаменитых художников или скульптурные группы. С живыми картинами успешно конкурировали любительские спектакли. Обычно это была летняя забава, особенность дачного сезона, когда устроить подобие сцены на свежем воздухе было проще. Зимой приходилось искать места в городских клубах, договариваясь со старшинами, сходится в домах, имевших просторные комнаты.

Люди творческие, увлеченные общими интересами, всегда стремятся сплотиться. Поэтому вполне закономерно, что еще на рубеже XIX и XX веков в селе Боброво, большая часть населения которого была так или иначе связана с Коломзаводом, возникли несколько кружков музыкантов, певцов, актеров-любителей. Для того чтобы поддержать эти благие начинания, на личные деньги основателя завода Аманда Струве и директора Антона Лессинга в Боброво выстроили то, что тогда было принято называть «Народный дом». Подобные общедоступные культурно-просветительские учреждения, род открытого для посещений клуба, тогда устраивали практически повсеместно. Народные дома были и государственные, и земские, и частные. Название их варьировались, но суть оставалась та же.

По проекту знаменитого московского архитектора Максима Карловича Геппенера в 1898 году на окраине села Боброво возвели большое деревянное здание с башенками, похожее то ли на замок, то ли на сказочный дворец. Место было выбрано с большим умом. С одной стороны до самой станции «Голутвин», зажатые между Рязанским шоссе и линией железной дороги, тянулись кривоватые улочки с переулочками старого села Боброво, а с другой стороны от заводского клуба ровными рядами, разбитые на правильные участки, выросли усадьбы и дома поселка, названного Новая стройка. Это была частная застройка рабочих завода, перебиравшихся на жительство в город из окрестных деревень. Строительство домов субсидировалось заводской администрацией, дававшей кредит на льготных условиях, помогавшей материалами и рабочей силой. Следы этой деятельности заметны до сих пор, и в XXI веке, – поставленные артелями заводских плотников дома простояли полтораста лет, и в них до сих пор живут потомки тех, кто строил «при хозяине»[14].

В здании, построенном по проекту Геппенера, имелась театральная сцена, большой зрительный зал с рядами кресел и балконом-галеркой. С тыльной стороны сцены находились гримерные комнаты и реквизиторская. К зрительному залу примыкали прекрасный буфет, курительная комната. В одном из крыльев дома помещалась вместительная читальня с библиотекой[15]. При входе расположилась гардеробная. Здание было подключено к системам водопровода, канализации и электрической сети Коломзавода. Котельная была своя, она обеспечивала паровое отопление зимой. Все это по тем временам было роскошью технического прогресса, воплощенными грезами Жюля Верна. В Коломне о таком могли только мечтать!

Какого-то единого названия у этого очага культуры не было. Называли его и Театром Струве, и Бобровским, Голутвинским театром, Театром Коломзавода, Театром народных развлечений. Как видно, во всех названиях слово «театр» превалировало, но не театром единым жив был этот клуб или Народный дом, называйте, как хотите. Там же, при Бобровском театре, базировалось КГО – Коломенское гимнастическое общество, сплотившее различные спортивные кружки и команды, выступавшие под его знаменами. Прямо возле здания Бобровского театра, недалеко от его крыльца, разметили первое во всей округе футбольное поле, и с 1906 года заводская команда выступала в первенстве города. Зимой на той же площадке бились в русский хоккей и устраивали каток. Вокруг этого места само собой возникло «гульбище» – место встреч и свиданий. То, что называется «променад».

При театре занимались два хора любителей пения, дававших концерты. Заводской духовой оркестр славился на всю округу[16]. Зимой в помещениях Бобровского театра после спектаклей устраивались танцевальные вечера, продолжавшиеся до двух часов ночи. Летом коломзаводские «духовики» играли на танцевальной площадке подле театра[17]. Заводской оркестр «держал марку», и кого попало в него не брали. Только по конкурсу, на освободившееся место. А чтобы попасть на конкурсное прослушивание, нужна была протекция знакомых, а лучше родственников, уже играющих в оркестре. И все же на особом положении был театр. Под благоденственной сенью клуба, всячески поощряемый к тому дирекцией завода, процветал драматический кружок из заводских любителей. Впрочем, в отличие от заводского оркестра с его семейно-клановыми традициями, правила приема в заводскую труппу были довольно демократичны. Кроме рабочих, служащих, техников и инженеров, занятых на заводе, не отказывали и «горожанам»[18]. Настоящей звездой труппы стал коломенский гимназист Доброхотов, «обладавший роскошным баритоном, демоническими кудрями и шаляпинской фразировкой». Таким этот молодец запомнился философу-неокантианту Фёдору Августовичу Степуну, отбывавшему в Коломне воинскую повинность и служащему вольноопределяющимся в 5-м мортирном полку[19]. На подмостках коломзаводского театра подвизался один из коломенских частных полицейских приставов[20] господин Энгелейко, чье имя сохранилось на нескольких афишах.

Спектакли давали по воскресеньям, и только за первый сезон 1899 года на сцене рабочего театра было поставлено 30 спектаклей разного жанра, посещение которых было платным. Цена билетов колебалась от 10 копеек на галерке до 1 рубля 65 копеек в первых рядах кресел партера. Зрители приходили в лучших нарядах – «себя показать, на людей поглядеть». Во время великого поста, когда нигде в России спектакли не игрались, в театре проводились народные чтения с показом «туманных картин» – аналога современных слайдов.

Служившие на заводе господа инженеры, техники, финансисты и управленцы были большей частью приезжими. Учились они в столицах и в крупных городах. До приезда в Коломну многие работали в европейских странах и в США. Словом, люди это были видавшие виды и располагавшие недурными средствами. Для собственных удовольствий они не скупились. По инициативе коломзаводских культуртрегеров было учреждено «Общество народных развлечений при коломенском машиностроительном заводе», от имени которого приглашали на гастроли артистов московских театров и заезжих знаменитостей.

Вот что нам сообщают афиши заводского театра в селе Боброво:

«В воскресенье 13 января 1913 года в помещении «Общества народных развлечений при коломенском машиностроительном заводе» артистами московских театров при участии известной артистки театра Незлобина Елизаветы Тимофеевны Жихаревой и артиста московского императорского Малого театра Михаила Францевича Ленина представлен будет спектакль «Огни Ивановой ночи», драма в 4-х действиях сочинения Зудермана, перевод Саблина.

Начало спектакля в 8 часов вечера. Играет оркестр под управлением Б. Е. Плуталова[21]»[22].

Спустя неделю после представления публике «Огней Ивановой ночи» – 20 января 1913 года, в помещении «Общества народных развлечений при Коломенском машиностроительном заводе» артисты московских театров с участием известных артистов московского императорского Малого театра К. И. Алексеевой, А. В. Васенина и театра Ф. А. Корша представили публике спектакль в жанре «дивертисмент».

В первом отделении сыграли 1 и 2-й акты грибоедовской пьесы в стихах «Горе от ума».

После антракта «давали» второе действие спектакля «Лес» Островского.

Костюмы были от костюмерной мастерской Михайлова в Москве.

Спектакль начинался в 8 часов вечера, а по его окончании по традиции были танцы, продолжавшиеся до 2-х часов ночи. Заблаговременно билеты можно было получить у Н. А. Золотарского. Играл оркестр «Общества народных развлечений» под управлением Плуталова[23].

Преемственность поколений

После революции традиции театральных постановок в Коломне утрачены не были, и едва только жизнь «немного вошла в берега», начались представления, дававшиеся в разных залах города. Первый спектакль комсомольского драмкружка «За власть советов» был поставлен в декабре 1920 года режиссером Е. Коганом. Примерно в ту же пору в Коломне и появился Василий Немов, но заметных ролей он тогда не играл. Для него это было время ученичества. Примой тогдашней труппы была А. В. Раевская, «инженю»[24] Ольга Бурмистрова, «первый любовник» И. Н. Бурмистров[25].

Сохранился отчет о летних гастролях этой труппы в Общественном саду, «при старом режиме» принадлежавшем Коммерческому клубу. В былые времена в этот сад бесплатно пускали только членов клуба, дам и девиц. Клубмэны платили годовые взносы, а дамы… ну, Господь с вами – какой спрос с дам? Они ведь, как райские птички, должны украшать дни суровой реальности мужской жизни, заполненной серьезными делами. Не состоявшим в клубе представителям сильной половины человечества приходилось выкладывать за посещение сада рубль, что было зверски дорого. На такие деньги можно было закатить пир горой в хорошем трактире – с водкой, пивом, закусками и тремя переменами блюд. Высокую плату старшины Коммерческого клуба устанавливали специально, чтобы отделить «чистую публику» от «швали». Тому, кто не мог выложить целковик[26] за вход, по мнению старшин, делать в саду было нечего. В том Коммерческом саду был летний театр, на сцене которого местные любители играли в очередь с заезжими профессионалами. Причем приоритет был за последними.

После революции Коммерческий клуб закрыли, его здание конфисковали[27], а клубный сад объявили общедоступным, но… плату за вход теперь брали со всех, не делая ни половых, ни классовых различий. И опять произошла сепарация, делившая публику на «чистых» и «нечистых».

Весной 1921 года закончилась эпоха «военного коммунизма» – 14 марта 1921 года на X съезде РКП(б) была провозглашена Новая экономическая политика, в рамках которой отменялась продразверстка, замененная продналогом, возвращались товарно-денежные отношения, производилась частичная реституция ранее конфискованных имуществ[28], разрешалась частная торговля, гарантировалась свобода слова.

Как только деньги снова стали эквивалентом стоимости и платежным средством, под натиском возродившейся коммерции ужасающая разруха постепенно отступила. В Коломне вели торг три сотни магазинов и лавок, множество торговых палаток. Процветали трактиры, пивные, закусочные, чайные, рестораны. По улицам ходили многочисленные лоточники, торговавшие «в разнос» папиросами, спичками, пирожками домашней выпечки, ирисками и леденцами «петушок на палочке» кустарного приготовления, всяким другим мелким розничным товаром. Кое для кого лоток с товаром был лишь прикрытием, а главный доход они получали от нелегальной продажи «марафета», как тогда называли кокаин, ставший также одним из главных символов того времени[29]. Большинство лоточников были совсем мальчишки, которых использовали, чтобы не выкупать у власти патента на торговлю. Взрослых за беспатентную торговлю ждали крупные неприятности, но с малолетних торгашей спрос был невелик – по закону их даже оштрафовать было нельзя, а потому особого рвения в борьбе с незаконной лоточной торговлей блюстители порядка не проявляли. Часто целые артели мальчишек-лоточников работали на какого-нибудь одного хозяина, анонимно владевшего розничной сетью.

Летними вечерами в поисках щедрых покупателей коломенские лоточники стекались к воротам городского сада, образуя там шумное торжище. Среди уличных торгашей это место считалось «фартовым» – там собиралась «чистая публика», не привыкшая мелочиться[30].

И вот как раз вскоре после введения НЭПа, летом 1921 года на летней сцене Общественного сада местная труппа давала спектакли, рецензии на которые, вполне может быть, написал прославленный литератор Борис Пильняк, в ту пору еще только «делавший себе имя», стремясь вскарабкаться на литературный Олимп. В 1921 году проживавшего в Коломне Бориса Андреевича насильственным путем «мобилизовали на трудовой фронт», понудив служить в местной газете, исполняя массу разных обязанностей в редакции. Характерной особенностью стиля Бориса Андреевича было категорическое нежелание подписывать газетные публикации своим именем[31]. И эти рецензии «как раз тот случай» – имя рецензента не указано, что наводит на определенные подозрения. Автор заметок строг, но справедлив, подвергая критике исполнителей и администраторов. Тогда это называлось «продернуть в прессе». Вот что он изверг на читателей:

Бобровский театр

ДК з-да им. Куйбышева, построенный в 1934 году. Между Бобровским театром и новым ДК Коломзавода расстояние всего лишь в квартал… и целая эпоха

Самодеятельный духовой оркестр театра Коломзавода до революции

Любительский оркестр Коломзавода в 20-х годах. Любопытно сравнить, как выглядели оркестранты-любители до и после революции.

Неаполитанский оркестр – участник концерта 1 мая 1918 года в «День Интернационала». Первое легальное празднование Первомая в Советской России

Участники концерта в годовщину Октябрьской революции 1918 года – ансамбль струнных инструментов, которым руководил А. С. Курлаев

Фотография из альбома В. Немова.

Оперная студия ДК з-да им. Куйбышева. Исполнители оперы «Евгений Онегин»

Фотография из альбома В. Немова. Спектакль «Любовь Яровая»

Фотография из альбома В. Немова. Спектакль «На дне»

Вокально-инструментальный коллектив ДК з-да им. Куйбышева.

В центре Ф.Н. Пападич и С.А. Курлаев

«12 июня в Коломне, в театре городского сада была представлена пьеса «Дни нашей жизни». Игра была вялая и не представляла художественного интереса. Спектаклю мешал шум от сильного дождя, бывшего в тот вечер. Не прекращавшийся ливень удержал в здании театра на некоторое время большое количество публики. При этом администрация театра поступила более чем странно, потушив электричество во всем саду и закрыв выход из сада. Злополучным посетителям коломенского храма Мельпомены пришлось в темноте и давке пробираться через какие-то задворки, превратившиеся в болота грязи»[32].

Около 1926 года при Бобровском театре Коломзавода сложился зачаток того театра, которому Василий Васильевич Немов посвятит остаток своей жизни. Во главе первого «драмколлектива Коломенского завода» стоял Камилл Леопольдович Гонтуар. Личность во многом загадочная и трагическая. Родился он в селе Рушоны Витебской губернии. Еще молодым человеком уехал в Бельгию. Почему? Неясно. Кем был по национальности? Тоже. Родился в черте оседлости, но, судя по имени и отчеству, не еврей. Скорее немец. Или француз. Может быть, эльзасец. Мировая война застала его в Бельгии. Воевал в рядах одной из армий Антанты против немцев. После революции приехал в Петроград с мечтой строить новый театр. Все эти сведения, кроме времени и места рождения, сообщаются Александром Исаевичем Солженицыным – Гонтуар персонаж второго тома «Архипелага ГУЛАГ» и пьесы «Олень и шалашовка», но как надежный источник прозу и драматургию Солженицына рассматривать нельзя. Разве что можно «иметь в виду».

Как Камилл Леопольдович попал в Коломну? Опять же неясно. Точно известно, что работал он бухгалтером в ГКО (городской коммунальный отдел) и жил по адресу: г. Коломна, Конная площадь, д. 8, кв. 12. У него было трое детей: Римма, Александр, Лев. В записках Немова о Гонтуаре имеется одно слово. Буквально одно. Единственное. Напротив его фамилии написано «пьянь». И все.

Сохранилась афиша:

«Театр металлистов, в Боброве 3 июня, в Коломне 4 июня 1930 г., постановка К. Л. Гонтуар и Б. В. Дмитриева. Сатирическая комедия в 3-х действ. (7-ми картинах) по роману британского писателя А. Хетчинсона того же названия».

В записках Немова об этом спектакле нет ни слова. Впрочем, как и о многом другом. Вступление в НЭП, электрификация, начало индустриализации – все это мимо. Впрочем, он писал не обо всем подряд, а о театре. Но тоже как-то скачками. О том, что в 1926 году из коломзаводского драмкружка родился «драмколлектив», мы узнаем совершенно из другого источника – публикации «От синей блузы к народному театру» в № 128 газеты «Коломенская правда» за 1961 год. И все же информационная синергия – использование разных источников сведений для познания – позволяет нам судить о событиях давней поры вполне объективно.

Умолчание же Немова имеет свое объяснение. Дело в том, что труппу коломенских театралов-любителей основательно «проредили» арестами. Многие коломенские «партийцы» попали за решетку в 1929 году во времена борьбы «с правой оппозицией в партии». Годом позже коломзаводских инженеров и техников «брали по делу металлистов». Это был отголосок «процесса Промпартии», в ходе которого провалы планов первых пятилеток свалили на заговор научно-технической интеллигенции, «связанной с французской разведкой». Некоторым из арестованных повезло – они попали в так называемые «шарашки» – конструкторские бюро и иные учреждения «закрытого типа» в составе ОГПУ-НКВД, где «отбывали сроки», занимаясь своим настоящим делом. Это был очень особенный вид привилегированной советской неволи, условия которой ни в коем случае нельзя сравнить с лагерными или тюремными порядками.

То, что арестованные в начале 30-х годов уже «сидели», спасло их, когда в 1937 году стартовал «Большой террор» и по тем же обвинениям, по которым их посадили, стали «шить расстрельные дела». В числе прочих под каток репрессий попал и Камилл Гонтуар, которого можно было «брать» за одни только имя-фамилию и особенности биографии. В «шарашку» он не попал. Судя по опубликованным спискам заключенных лагерей, находившихся в Томской области, Камилл Леопольдович сначала «мотал срок» в лагере. Его видели в театре лагерной КВЧ (культурно-воспитательной части), о чем, собственно, и писал Солженицын. Потом з/к Гонтуар «вышел на поселение» и где-то там, под Томском, «загнулся», или как там еще на лагерном жаргоне называли смерть заключенного…

Поддержка профессионалов

Несмотря на все странности и особенности, все тяготы и трудности того времени, когда им выпало жить, рабочие-театралы горели энтузиазмом. И их порыв был поддержан. В Коломну приезжали актеры и режиссеры московских театров, которые занимались с артистами-любителями, обучая их навыкам культуры сценического поведения, разводке мизансцен. Учили видеть пьесу целиком. Объясняли роль и значение декораций, важность символических предметов на сцене – вроде пресловутого ружья, висящего на стене в первом акте, которое непременно должно выстрелить в последнем. Им «ставили» осанку, жестикуляцию, пластику движения и дикцию. В них старались развивать индивидуальные особенности.

Московские профессионалы, наставлявшие коломенских неофитов, открывая им разные театральные премудрости, определили для Немова жанр «характерного героя». Он сыграл Тихона в «Грозе» Островского и Германа в «Разбойниках» Шиллера. В спектакле «Огни Ивановой ночи» по пьесе Зудермана Василий Немов играл пастора – роль не самую главную, но важную[33].

Не получая главных ролей, Василий Васильевич пробовал себя в режиссуре и после первых успехов стал совмещать актерство и постановки. Работал он быстро, актеры его хорошо понимали, и постановки Немова пользовались успехом у зрителей. На сценах летнего тетра «Эрмитаж», в разных клубах города и в Зимнем театре ДК, как стали называть старый Народный дом в Боброво, когда в 1934 году неподалеку от него, в новом квартале «директорских домов Коломзавода», по проекту известных московских архитекторов, авторов проекта московского планетария, Якова Корнфельда и Михаила Синявского построили новый коломзаводский Дворец культуры.

Это было двухэтажное здание со зрительным залом на 400 мест, располагавшимся амфитеатром. Сцена была механизирована и так устроена, что оставалось место для оркестра. Старенький Бобровский театр на его фоне выглядел довольно скромно. Так и задумывалось. Новое наглядно превосходило старое.

Город стремительно рос, соединяя рабочие поселки новыми кварталами. В 1929 году заводской поселок Боброво и Коломна соединились. Прежнее Рязанское шоссе превратилось в улицу Октябрьской революции, по обе стороны которой шла активная стройка. В период индустриализации завод разросся. В Коломну прибывали «новые кадры», их расселяли в новостройках. Новый Дворец культуры сочетал в себе великолепный концертный зал, театр и прибежище творческих студий. Старый Бобровский театр деградировал до уровня кинотеатра, места проведения собраний и иных общественных мероприятий. Иногда на его сцене выступали заезжие гастролеры. Но такое случалось нечасто.

Вдобавок возле нового ДК отстроили отличный стадион с трибунами и футбольным полем, а спортивный плац подле Народного дома засадили деревьями, кустами, устроили клумбы, превратив его в Сад Дворца, более известный среди местных жителей как «Бобровский сад» или просто «Бобры».

После потерь, понесенных в начале 30-х годов из-за серии арестов работников Коломзавода, причастных к постановке спектаклей, коллектив ДК получил сильное подкрепление. Из Полтавы на жительство в Коломну перебрался знаменитый музыкант, хормейстер, дирижер и композитор Фёдор Николаевич Попадич, перевезший семью с голодавшей тогда Украины поближе к Москве, где снабжение было получше. В Коломне у Попадича жила старшая дочь, вот вся семья и воссоединилась, обосновавшись в Подмосковье.

Выходец из многодетной семьи, Федя Попадич окончил церковноприходскую школу. За хороший голос и слух был взят в архиерейский хор. В 15 лет, когда «сломался» голос, он из хора выбыл и нашел работу на книжном складе. Работу он совмещал с музыкальным самообразованием – выучился играть на нескольких музыкальных инструментах. Особенно удачно у него получалось руководить хорами, и в советское время он совмещал творческую работу с преподаванием в музыкальном училище.

Принятый на работу в ДК Федор Николаевич занялся хором, собрав в него более 80 человек. Приложил он руку и к музыкальным постановкам. Сам дирижировал оркестром, готовил ноты, словом, «обеспечивал музыкальное сопровождение». Под его руководством в довоенную пору на сцене ДК ставили оперы «Евгений Онегин» и «Тихий дон», оперетты «Свадьба в Малиновке», «На берегу Амура» и «Взаимная любовь».

Возвращение новогодней елки

Особая статья в биографии Василия Васильевича Немова – устройство новогодних праздников. Не будет преувеличением сказать, что именно Немов и его сотрудники заложили основы традиций общественных новогодних праздников в Коломне. Как так получилось? Ну, это целая история, которую, к сожалению, все давным-давно позабыли.

Теперь в такое трудно верить, но факт есть факт – Новый год при советской власти стал праздником далеко не сразу. После Октябрьской революции 1917 года старые обычаи российской жизни краснознаменные культуртрегеры подвергли привередливой ревизии, признав большинство из них никуда не годными. Особенно это касалось праздников, связанных с церковным календарем или событиями имперской истории. Попытка заменить их новыми, наспех организованными, удалась не в полной мере. Успешно прижились, укоренившись в укладе советской жизни лишь два праздника – Октябрьской революции, в просторечии Октябрьская, и праздник «День Интернационала», позже переименованный в «День солидарности трудящихся всего мира», отмечавшийся 1 мая, отчего и прозванный в народе Первомаем, – чему были особые причины.

Во-первых, 7 ноября и 1 мая объявлялись нерабочими днями. Во-вторых, конечно, особенная, ничем неповторимая атмосфера праздника, с его массовыми и повсеместными демонстрации трудящихся, реющими над колоннами шествий знаменами и транспарантами, громом духовых оркестров. Митинги, концерты и торжественные собрания, приуроченные к праздничной дате. Иллюминация улиц. Большие домашние застолья, собиравшие родню и друзей. Поздравительные открытки. Подарки. Все эти события сильно выделяли Октябрьскую и Первомай из обыденной действительности.

В-третьих, и это было особенно важно для многих, обычно перед 7 ноября и 1 мая объявлялась амнистия. Тех, кого не считали «социально опасными», – осужденных по «бытовым и хозяйственным» статьям УК, а также уголовников, «твердо ставших на путь исправления», – отпускали на волю или сокращали им срок наказания. Так что и за решеткой, и на воле многие ждали очередную годовщину революции или день солидарности трудящихся с особой затаенной надеждой.

Новый год официально не праздновался. Но в начальный период советской власти частным образом, в кругу семьи, не возбранялось праздновать что угодно. Сам товарищ Ленин, живя в Горках, для детишек из окрестных деревень устроил новогодний праздник с нарядной елкой, гостинцами и всем чем положено, что запомнилось ему самому с детства. Но в конце 20-х годов начала набирать обороты политическая кампания, ставившая целью искоренить любые формы религии на территории СССР. Одной из жертв «Воинствующих безбожников» – организации, шедшей в авангарде «борьбы с религией», – стал Новый год и детский праздник вокруг нарядной елки. В новогодних вечеринках и украшенных елках партийные идеологи советской власти подозревали попытку скрытно праздновать Рождество, что рассматривалось в лучшем случае как «проявление мещанства», а в худшем – как противопоставление идеологии социалистического строительства. А это, знаете ли, была очень опасная формулировочка, применение которой могло увести туда, где елочек очень много, а всего остального совсем мало.

Спасти советских детишек от «религиозного дурмана» пытались, публикуя такие вот опусы: «Ребят обманывают, что подарки им принес Дед Мороз. Религиозность детей начинается именно с елки. Господствующие эксплуататорские классы пользуются “милой” елочкой и “добрым” Дедом Морозом для того, чтобы сделать из трудящихся послушных и терпеливых слуг капитала»[34].

В предпраздничные дни школьников выводили на демонстрации под лозунгами: «Родители! Не сбивайте нас с толку, не устраивайте поповскую елку!», «Мы с тобой враги попам, Рождества не надо нам!» и так далее и тому подобное. За празднование «поповской елки» школьников исключали из пионеров и комсомола. Уличенным в том же грехе взрослым грозило неприятнейшее объяснение в парткоме, а то и взыскание «по партийной линии». Времена такие были – с теми, кого подозревали в идейной ущербности, особо не церемонились.

Все изменилось как-то так вдруг и сразу, после того как газета «Правда» от 28 декабря 1935 года опубликовала небольшую заметку, озаглавленную: «Давайте организуем к Новому году детям хорошую елку!», подписанную секретарем ЦК ВКП(б) и кандидатом в члены Политбюро ЦК товарищем П. П. Постышевым. Смысл заметки сводился к тому, что-де негоже отдавать буржуям и «всяким там» такой замечательный праздник, как Новый год. Надо, сохранив форму праздника, наполнить его иным идейным содержанием и праздновать самим на доброе здоровье.

Уже через три дня после этой публикации в «Правде» вся страна отмечала первый советский Новый год. Пока наскоро и неумело. Но традиции ночного новогоднего застолья сформировались очень быстро, хотя организовать их было не так просто. В то время, когда «реабилитировали Новый год», в стране еще действовала «непрерывка» – так называли систему непрерывной работы всех предприятий и учреждений.

Весной 1930-го постановлением специальной правительственной комиссии при Совете труда и обороны был введен единый производственный табель-календарь. В календарном году предусматривалось 360 дней и, соответственно, 72 «пятидневки». Остальные 5 дней было решено считать праздничными.

Все трудящиеся разделялись на пять групп – «желтую», «розовую», «красную», «фиолетовую» и «зеленую». Группа каждого цвета имела свой собственный «нерабочий» день[35]. Выходных дней стало больше – один через пять вместо одного в семидневную неделю, как раньше. Но многие супруги и родители, попав в разные «цветовые группы», у которых «нерабочие дни» не совпадали, практически перестали видеться друг с другом и своими детьми-школьниками. Работая и учась посменно, с разными днями отдыха, члены иных семей дома вместе не сходились целыми месяцами. Семейные узы и родственные связи стали распадаться. Отношения домочадцев, объединяемых «пропиской на одной жилплощади» и ведением «общего хозяйства», постепенно переходили в заочную форму. Не имея возможности общаться напрямую, люди все чаще использовали записки, оставляя их «на видном месте»[36].

Частично «непрерывку» отменили еще в 1931 году, но полностью от нее не отказались. Поэтому новогодняя ночь стала третьим праздником – наряду с Первомаем и ноябрьскими днями празднования годовщин Октябрьской революции, – когда у «разноцветных» советских людей появились повод и возможность собираться вместе, всей «большой семьей», за хорошо накрытым столом.

К празднику готовились загодя, подкапливая продукты, закупая сладости, подарочки, позволяя себе потратиться на что-то такое, чего потом, до другого Нового года, уже не покупали. Шампанское, например. Игристые вина стали символом новогоднего застолья. Чисто символическое присутствие бутылочки «шипучего» было обязательным, хотя большинство советских людей, не склонных к аристократическим привычкам, предпочитали «очищенное хлебное вино» и пиво. Но в новогоднюю ночь правила были особые, и им приходилось подчиняться, покупая вовсе не дешевое вино, чтобы разлить его в полночь по фужерам, которые тоже из серванта доставали едва ли не раз в год. Во всем заключалась некая радостная особенность, выделявшая новогоднюю ночь из всех остальных.

Выходным днем 31 декабря не объявляли, а потому веселая предпраздничная суета начиналась вечером, уже после работы. Разрешенную теперь елку нужно было купить или как-то иначе достать, а то и из лесу привезти, дома установить да надежно закрепить, чтобы не упала.

Елочные игрушки для ее украшения делали сами – промышленность их еще не производила в достаточном количестве, а если они и поступали в продажу, то стоили довольно дорого. Далеко не каждая семья могла себе позволить такую роскошь, как полный комплект всяких там фигурок, шариков и бус.

Обычно пару-тройку фабричных игрушек или чудом сохранившихся от «старых времен» елочных украшений дополняли разными домашними заготовками. Елки иллюминировали самодельными цветными свечками в специальных «блюдечках-розетках» с прищепками. Их крепили к веткам елки и зажигали в новогоднюю ночь, погасив общий свет. Получалось очень романтично, но чертовски пожароопасно. В Новый год у пожарных прибавлялось работы – несколько елок обязательно сгорали. Иногда вместе с домами или квартирами.

Чем еще украшали советские елки? Вырезанными из бумаги снежинками, гирляндами, склеенными из разноцветных бумажных колечек. Эта традиция сохранялась свято, особенно в детском саду и младшей школе, где детей усаживали готовить украшения недели за две до праздника. Навык этот очень потом годился во взрослой жизни, когда приходила пора украшать елки уже для своих детишек. В домах позажиточнее на елку вешали конфеты в ярких обертках и ярко-рыжие мандаринки, чудесно смотревшиеся среди зеленой хвои. Где победнее, там обходились фигурными пряниками, яблочками и орехами, завернутыми в «серебряную бумагу», как тогда называли фольгу. Смешавшиеся запахи ели и ее «съедобных» украшений создавали те самые, неповторимые в иные дни, «новогодние ароматы» в доме. Их потом вспоминали долгие годы «после детства».

Пока одни занимались елкой, другие готовили угощение и запасали напитки. Дело было у каждого. Все ощущали радостный душевный подъем ожидания необычного праздника. Последние часы года в кутерьме приготовлений летели незаметно. В двенадцатом часу садились за стол и выпивали «по первой-второй», провожая старый год. В полночь, ориентируясь по домашним часам, гасили свет, на елке зажигали свечи и при этой сугубо новогодней иллюминации поднимали тосты, желая друг другу всяких благ и здоровья в наступающем году. Выпивали, закусывали, пели и танцевали. Веселились до утра.

Как складывалась традиция

Общественные праздники на Новый год оформлялись как балы-маскарады, распорядителями которых становились Дед Мороз и Снегурочка, две главные маски, ставшие символами советских новогодних гуляний. Впрочем, этот дуэт сложился не сразу. Дед Мороз на общественных гуляньях появился, как только сняли запрет на праздник, а вот Снегурочка, эта странная, если не сказать больше, внучка Мороза, впервые явилась к елке, устроенной в Доме Союзов, в 1937 году. Годом раньше Деду Морозу ассистировала некая безымянная девочка в голубых одеждах. Новоявленная внучка сразу всем понравилась. Ее внесли в методичку по организации детских праздников, и пошло-поехало[37].

Елка 1940–1941 годов

В Коломне традиционным местом проведения публичных увеселений в предвоенное время стал новенький Дворец культуры паровозостроительного завода им. Куйбышева. Отреагировать на изменение политики партии по отношению к Новому году в 1935 году коллектив коломзаводского ДК не смог. Просто не успели. Да и не знали они тогда толком, как надо. Многое за два десятка «безновогодних лет» основательно подзабылось, а молодые люди так просто не знали, как это все делается. Прежде широко праздновали Рождество, а детская «елка» была праздником сугубо домашним, детским. Теперь же надо было, так сказать, все сделать шиворот-навыворот, заново создать общественные праздники и для детей, и для взрослых, лишив их любого религиозного подтекста. Задачка была не проста, но, как пелось в задорной советской песне «Марш энтузиастов»: «Нам нет преград ни в море, ни на суше!» С поставленной задачей работники культуры справились. Уже на следующий год все приготовили в преотличном виде.

На исходе декабря группа работников ДК, прихватив топоры и двуручную пилу, в санях, запряженных лошадками, поехала в лес, верст за 15 от города. Там выбрали и срубили большую ель – метров 10 высотой – и еще две елки поменьше. С этими трофеями поспешили вернуться в город.

Тем временем, пока из лесу везли елки, в самом Дворце культуры кипела работа по изготовлению игрушек. Как уже говорилось, после возвращения праздника к жизни в СССР наблюдался дефицит елочных украшений, а потому работники ДК под руководством А. С. Брызгалова сами изготовляли красную звезду, гирлянды, хлопушки и прочие яркие цветные предметы, которыми, как люди помнили по старопрежним временам, полагалось украшать елочные ветви.

Распорядителем подготовки к празднику и постановщиком новогодних представлений выступал Василий Васильевич Немов – режиссер и актер любительского театра. Он лично устанавливал и наряжал елку. Сам развешивал украшения и при помощи библиотекаря Норваткиной на верхушке ели укреплял самодельную красную звезду.

Это огромное волшебное новогоднее дерево, словно бы перенесенное Немовым и его помощниками из некоей сказки в советскую реальность, производило неизгладимое впечатление не только на детишек, но и на взрослых, как известно нам из записок Василия Немова.

Устройство новогодних праздников полагалось Немову, так сказать, «по должности», но Василию Васильевичу самому нравилась та атмосфера, которая возникала в предпраздничные новогодние дни, та радость взрослых и детей, которым он дарил праздник, чувствуя себя немножечко волшебником.

Положительные тенденции

Про то, как во Дворце культуры готовились встретить новый, 1941 год, как прошли детские праздники и балы молодежи, в той части записок, которые дошли до наших дней, не сообщается ровным счетом ничего. Но особой беды в том нет, потому что реконструировать события последнего этапа эпохи, известной нескольким поколениям советских людей под названием «предвоенное время», вполне можно, опираясь на другие источники. Остались подшивки газет, мемуары, опубликованы дневники и сборники писем. Несмотря на то, что эти свидетельства оставлены совершенно разными людьми, по прочтении их понимаешь нечто общее – наступающий 1941 год в СССР встречали весело, надеясь на то, что он будет еще лучше минувшего. Причин для такого оптимизма хватало с избытком.

Летом 1940 года эксперимент с «непрерывкой» в СССР был официально завершен, и с 26 июня страна вернулась к традиционному календарю с шестидневной рабочей неделей и одним общим для всех выходным днем.

В ночь с 31 декабря 1940 года на 1 января 1941 года советским людям было что поставить на праздничный стол. За год до «возвращения Нового года» – с 1 января 1935 года – после повышения цен, приблизившихся к так называемым «коммерческим», в стране отменили карточную систему распределения товаров. Набирало обороты производство отечественного пищепрома, народный комиссар которого, Анастас Иванович Микоян, в ходе деловой поездки по США в 1936 году закупил 17 крупных мясных комбинатов, 8 беконных фабрик, 10 сахарных заводов, 41 консервный завод, 9 кондитерских фабрик, 33 молочных завода, 11 маргариновых заводов, 178 хлебозаводов, 22 чайные фабрики. Для модернизации старых предприятий по переработке сельскохозяйственной продукции приобрели новейшее оборудование и технологии.

На прилавках советских магазинов, торговавших съестными припасами, появились невиданные прежде «американские» продукты: вареная колбаса «мартаделла», названная в СССР «любительской», консервированный зеленый горошек, фруктовые соки, сосиски и сардельки… Новенькие хлебозаводы стали выпекать вкуснейшие «нарезные» батоны белого хлеба. Советские диетологи разработали так называемую «докторскую» колбасу… Много, много еще чего вкусного и вкусненького в короткие сроки, прямо-таки «из неоткуда» взялось, сразу став символами наступления «совсем новых времен».

Среди прочей съестной невидали настоящий фурор произвело американское мороженое «эскимо-пай» – эскимосский пирог. Насаженные на палочку глазированные шоколадом батончики сливочного мороженого в 1921 году запатентовали Кристиан Кейт Нельсон и Рассел С. Стовер. Технология производства была закуплена. Во время визита Микояна в Штатах закупили и дозировочные машинки, которые «делали эскимо» прямо на точке продажи[38]. По популярности «эскимосское мороженое» очень быстро сравнялось с другим «американцем» – мороженым сорта «пломбир», которое по американской технологии вырабатывалось промышленным способом в Москве, Харькове, Ленинграде и Киеве на хладокомбинатах, оснащенных закупленным в США оборудованием.

На улицах городов «пломбир» продавали из больших коробов на колесах. Металлические колбы с «пломбиром» внутри короба заваливали колотым льдом, поэтому в летнюю жару мороженое не таяло. Порция приготовлялась вручную, при помощи особого дозатора круглой формы, оснащенного поршнем. На дно дозатора клалась круглая вафля, обычной ложкой продавец брал «пломбир» из колбы, наполнял им дозатор[39], с помощью поршня выдавливал «шайбу» пломбира, сверху прилеплял другую вафлю и вручал покупателю. Вафли были нужны, чтобы не пачкать пальцы пломбиром. Их съедали вместе с мороженым, не оставляя никакого мусора. Характерной и неповторимой особенностью каждой порции было то, что на вафельках при запекании оттискивали имена – Таня, Петя, Клава, Соня, Вася и так далее. Возник даже такой обряд уличного гадания – если имя на вафельках «кругляша» совпадало с именем покупателя, то это считалось «к удаче».

По всей стране открывались «Гастрономы» – невиданные прежде магазины торговли продовольствием. Среди изобилия витрин – рыбной и мясной гастрономии, сыров, вин и прочего – особое внимание привлекали кондитерские отделы, а в них более всего поражали шоколадные конфеты. Они были разных сортов. Завернутые в красивые бумажки с картинками и узорами, которые тотчас стали собирать, как прежде марки. Конфеты продавали на развес свободно, без всяких там талонов, купонов и карточек, «только за одни деньги» и в неограниченном количестве. Цена шоколада, правда, «кусалась», но он был. Его видели впервые «после НЭПа».

Ну, очереди, конечно, появились. Цены подскочили. Временами пропадало из продажи то одно, то другое. Это объясняли скупкой для перепродажи[40], и власти ограничивали норму «выдачи в одни руки». Чтобы «добыть больше», в очередь ставили детей. Ограничений по возрасту для стояния в очередях не было – дети тоже считались «руками».

Однако ж, несмотря на все издержки, все-таки казалось, что стало лучше. В сравнении с недавними «голодными годами» так вообще замечательно. Тем более, что одной только государственной торговлей дело не ограничивалось.

Городские базары, называемые «колхозными рынками», радовали изобилием. Этот феномен, которым так любят козырять приверженцы советского строя, объяснялся очень просто. В колхозах денег не платили, с колхозниками рассчитывались «натурой» – сельхозпродуктами, доля которых определялась по количеству начисленных «трудодней». Налоги же с сельских жителей взимались наличными деньгами, за неуплату вовремя строго наказывали. Вот и несли селяне на городской базар все, что только производило свое хозяйство.

Несмотря на то что цены рынка были в два-три раза выше, чем в государственной и кооперативной торговле, мясо, птицу, рыбу и овощи горожане предпочитали покупать именно на рынках. Там товар был свежее и качественнее. Имелся выбор и можно было поторговаться, попробовать сбавить цену.

Каждое утро – очень рано, первыми поездами – из деревень в города приезжали крестьяне с бидонами и корзинами[41]. Они обходили дома и дворы, предлагая на продажу молоко, сметану, творог. По договоренности те же торговцы привозили и яйца, зелень, сезонные ягоды. Несмотря на разнообразие привозимых «деревенских» товаров, этих торговцев привычно называли «молочниками». Молоко и его производные были главным товаром, которым торговали круглый год.

Государственная торговля в категориях «качество», «цена», «свежесть» конкурировать с ними не могла. Да и не собиралась. Этот крестьянский «пригородный» промысел являлся частью многолетнего уклада жизни, казавшегося совершенно естественным. У многих городских семей особенные отношения с сельскими поставщиками завязывались на протяжении поколений. Нередко у «своих» селян горожане на лето снимали часть дома, «выезжая на дачу». Это было удобно и взаимовыгодно: крестьяне получали «живые деньги», а горожане, из тех, кто не имел возможности иметь собственное загородное пристанище, могли покинуть душный и пыльный город, чтобы пожить на лоне природы в «доме с прислугой», чувствуя себя едва ли не «господами старого времени»[42].

Прямо оттуда

В то самое, ставшее теперь легендарным «довоенное время» комиссионные магазины советских городов оказались просто завалены отличного качества вещами. До того – целое десятилетие «после НЭПа» – вещи не покупались, а «распределялись по ордерам». Одеждой, обувью, отрезами тканей премировали ударников труда. Не то чтобы «промтоварами» вообще не торговали – когда было что, то продавали, но бывало это не всегда… чаще как раз и не было товаров этих самых. В то время приоритет отдавался отраслям тяжелой промышленности, производившим вооружение, боевую технику и военные самолеты.

При тотальном дефиците каждая тряпочка ценилась. Вывешенное на дворе для просушки стираное белье приходилось караулить, чтобы не покрали с веревки. Одежду и обувь берегли. Носили все до последней возможности, неоднократно ремонтируя, штопая, перелицовывая, перешивая и перекрашивая. Опытные портные, сапожники, мастера по латанию калош, выкупив у местных Советов патенты на частную работу, «зашибали хорошую деньгу», реставрируя ношеную обувь и поновляя старые вещички.

Казалось, их процветанию пришел конец, когда в 1940 году вдруг появилось столько всего и сразу! Осенью 1939 года в состав СССР были включены области Западной Украины и Белоруссии, прежде принадлежавшие Польше, а потом страны Прибалтики, Бессарабия и Северная Буковина. Оттуда стали привозить ткани лодзинских текстильных фабрик, которые не видели с «до революции». Бостоновые и шевиотовые костюмчики. Пиджаки из твида. Модного кроя пальто, пошитые из английских тканей «молескин», в вельветовый «рубчик» или в «селедочную косточку»! Плащи-макинтош. Туфельки на каблучках! Галстучки, шляпки, сорочки. Дамские и мужские перчатки. Легкие платья, береты, жакеты и горжетки… Наручные часы разных марок. Духи-помады, тонкое шелковое белье, чулки… ой, да разве все упомнишь?!

Такую роскошь прежде видели разве что в «Торгсине»[43], да и то не такую, а приблизительно похожую. Конкуренцию «Торгсину» составляла контрабанда. Не кто-нибудь, а сам Маяковский, кипя благородным негодованием, обрушивался на модниц, покупавших жакеты, привезенные контрабандистами, яростно плюясь обрывистыми строками:

Но к исходу 20-х годов советские границы перекрывались все надежнее, связываться с контрабандистами становилось все опаснее. За провоз, хранение, продажу и покупку контрабандных товаров советские законы строго карали.

После ликвидации магазинов для торговли с иностранцами все «заграничное» стало стоить очень дорого. Кое-что привозили моряки и иностранные специалисты, работавшие на советских предприятиях. В Ленинграде, Одессе и портах Кавказского побережья что-то оставляли «приезжие по линии интуриста». Но подобный ввоз был каплей в море спроса, а потому все вместе это стало называться «дефицитными товарами», и цены на них так подскочили, что позволить себе купить «привозное оттуда» могли очень немногие. Это даже не называлось покупкой. «Дефицит» не покупали, а «доставали». И вот теперь все «это» приобреталось совершенно легально, через систему комиссионных магазинов. Можно было просто пойти и купить по более или менее приемлемой цене за самые обычные советские деньги. От такого голова радостно шла кругом!

Теперь никто не осуждал за желание нарядно одеться, выглядеть элегантно, как прежде, когда, бывало, на комсомольских собраниях решалось – а не проявление ли мещанства «брюки-дудочки» и галстук в полосочку!? Возникли новые моды. Поменялись вкусы. Это очень заметно по предвоенным фильмам – их персонажи и одеты не так, и ведут себя несколько иначе, чем в советских кинокартинах, снятых тремя-пятью годами ранее[45].

Тогда же появились пластинки с записями певцов-эмигрантов – Александра Вертинского и Петра Лещенко, специфического «цыганского репертуара», исполнителей чувственных и страстных аргентинских танго, с новыми мелодиями польских, румынских и прибалтийских джазовых оркестров.

Собственные патефоны, выпускавшиеся Коломенским патефонным заводом, приобрели уже многие, а вот пластинок не хватало. Завоз пластинок «оттуда» весьма существенно восполнил музыкальный дефицит и очень разнообразил досуг трудящихся.

Глубокий выдох

Имелся и еще один повод если не порадоваться, то хотя бы облегченно выдохнуть, провожая 1940 год. Много в нем случилось такого, чего, правду сказать, и не ждали. После того как в ноябре 1938 года «железный нарком» НКВД товарищ Ежов «был переведен на другую работу», возглавивший наркомат верный сталинец товарищ Берия снарядил расследование дел своего предшественника. Этим фактически был положен конец «Большому террору», невероятным по масштабу репрессивным акциям, производившимся согласно приказу наркома НКВД за № 00447 от 30 июля 1937 года и нескольким дополнявшим его. Все происходившее в это время советская пропаганда называла «ежовщиной», возлагая вину на бывшего наркома и его ближайшее окружение.

Специальная комиссия, ревизовавшая деятельность коломенского РО НКВД, проверив следственные дела 1937–1938 годов, пришла к выводу, что большинство из них было сфабриковано и фальсифицировано. Из 120 таких «дутых дел» 56 окончились смертными приговорами, приведенными в исполнение на Бутовском полигоне[46]. По результатам расследования начальник Коломенского райотдела НКВД Галкин и его помощник Терновский попали под следствие, в ходе которого Галкин признал, что дела фабриковались по отработанной схеме: «Протоколы допросов писались особой группой сотрудников в отсутствии обвиняемых. Другая группа сотрудников понуждала эти протоколы подписывать»[47].

Бывшего начальника районного отдела НКВД старшего лейтенанта Галкина военный трибунал войск НКВД Московского округа 28 января 1940 года приговорил к расстрелу. Однако при утверждении приговора Президиумом Верховного Совета СССР смертный приговор был заменен на 10 лет лишения свободы[48]. Помощника начальника Коломенского РО НКВД младшего лейтенанта госбезопасности Терновского военный трибунал войск НКВД Московского округа 28 мая 1940 года также приговорил к высшей мере наказания, замененной 10 годами лагерей[49].

Разоблачение «ежовщины» преподносилось и воспринималось как торжество справедливости. Тому кошмару, который творился полтора года, нашлось наконец-то внятное объяснение. Ведь в голове же не укладывалось! Как же так? Люди, знакомые с детства, кого ты «знал, как облупленных», сплошь и рядом оказывались врагами народа, злодеями, извергами, замышлявшими кошмарные преступления!

«Взятых по коломенским делам» судили в Москве «тройки» при областном управлении НКВД. Оттуда до Коломны доходили только приговоры. И согласно им получалось, что на территории Коломенского района сплели агентурные сети английская, немецкая, польская и японская разведки. Что, ставя перед собой диверсионно-террористические цели, часть населения района сплотилась в три (!!!!) тайные повстанческие группировки. Что затурканное «до последнего нельзя» коломенское духовенство якобы создало подпольную «церковно-монархическую организацию», ставившую перед собой далеко идущие планы по свержению советской власти.

В шпионаже, подготовке покушений на членов правительства, диверсий, актов саботажа и террора обвинялись фотографы, повара, сотрудники детских садов, возчики заводского хозяйственного двора, сторож разводного моста на Москве-реке и дворник детского туберкулезного санатория! Врачи, инженеры и конструкторы местных заводов, рабочие разных специальностей, пекари, кондитеры. Научный сотрудник краеведческого музея. Главный врач городской поликлиники. Старенькие попы и изгнанные из обителей монашенки, коротавшие свой век, пристроившись где кто и как смог…

Все это были люди мирных профессий, самых обыденных занятий и обывательского образа жизни. Но кроме-то них многие из арестованных являлись профсоюзными активистами, партработниками, а иные из казненных партийцев имели «дореволюционный партстаж», подвергались арестам, «при царе» отбывали тюремные сроки и ссылки[50]! Как можно было поверить в их виновность, причастность, скрытность, двурушничество?! Да, но… поди-ка попробуй не поверь! За такое того гляди и самого… Потому-то и маялись душой.

Вот и представьте теперь, как «отлегло» у всех, когда арестовали и осудили руководителей местного райотдела НКВД, а имя страшненького Николая Ивановича Ежова, чьи сатанинские приказы они исполняли, перестали упоминать в газетах и вообще где бы то ни было. В этом исчезновении из публичного пространства того, кого еще так недавно, трясясь от страха, славословили на каждом углу, наученные горьким опытом советской жизни люди увидели верный знак тому, что и самого товарища Ежова… того. Как и когда, известно не было, но что «того», никто не сомневался.

До широких народных масс, через прессу и выступления на собраниях, довели сведения о разоблачении коварных врагов, пробравшихся в карательные органы и занимавшихся вредительством. Это они погубили множество ни в чем не повинных советских людей. Их разоблачили и наказали. Провели чистку кадров. Теперь можно было жить дальше, конечно, соблюдая определенную осторожность. Язык не распуская.[51]

Блаженство неведения

Вот, собственно, всему этому и радовались люди, садившиеся за столы поздним вечером 31 декабря 1940 года. Им, поднимавшим заздравную чарку, казалось, что жизнь идет правильным путем, все устраивается к лучшему и всех их ждет счастье. Ну, если уж не прямо вот и счастье, то уж, во всяком случае, отсутствие бед, что само по себе совсем не худо!

Перед самым Новым годом в местной газете «Коломенский рабочий» опубликовали подборку писем старшеклассников, делившихся своими мечтами о будущем. Ученик 9 класса школы № 3 Борис Благовещенский написал так:

«Каждый прошедший год оставляет у меня много хороших впечатлений, а наступающий дарит надеждами. Я знаю, что наступающий год будет еще более лучшим и счастливее, чем предыдущий. Новый 1941-й год для меня замечателен тем, что я перехожу в 10-й класс средней школы, а по окончании его я пойду служить в Красную армию. Мысли о службе в рядах Красной армии постоянно волнуют меня. Хочется, чтобы этот счастливый в моей судьбе день наступил поскорее. Вот почему с чувством волнующей радости я встречаю каждый новый год.

Я уже 9-й год учусь в школе и каждый провожаю отличными оценками по всем предметам. Первую половину этого учебного года я окончил кругом «на отлично». Наступают зимние каникулы. Они принесут много развлечений и радости. Постараюсь организовать свой отдых так, чтобы физкультурой и спортом закалить и укрепить свое здоровье, набраться новых сил для продолжения учебы в новом году».

Ученица той же школы № 3 Зоя Сурина изъяснялась с детской простотой и непосредственностью:

«Мне очень радостно встречать новый 1941-й год, потому что для меня он будет не менее счастливым, чем 1940-й. Первое полугодие я окончила очень успешно, на круглые «отлично». Думаю, и во втором полугодии учиться «на отлично». В дни каникул буду помогать маме по хозяйству, читать книги, кататься на коньках и лыжах, а когда придет время занятий, снова возьмусь за учебу с еще большим упорством и настойчивостью».

Ученик 8 класса школы № 7 Владимир Кожанкин был серьезный парень, уже вполне определившийся с выбором жизненного пути:

«Наступает новый год. Я хочу, чтобы он был еще лучше, чем прошлый 1940-й. В 1940-м году я перешел в 8-й класс и как член агрономического кружка при доме пионеров стал кандидатом на поездку на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. В наступающем году я выращу улучшенные сорта помидоров и сладкую культивированную вишню «Владимировку». У себя в саду я уже в этом году проводил много интересных опытов. Уже с 7-го класса готовлю себя к поступлению в Тимирязевскую академию и буду агрономом. Я очень увлекаюсь агрономией, особенно плодоводством и думаю, что выполню свои заветные мечты».

Ему буквально вторила десятиклассница Леся Смирнова:

«В 1941-м году у меня открывается большая дорога жизни – я кончаю школу и обязательно поступлю в ВУЗ. Хочу быть инженером, строить машины для нашей советской родины. Много предстоит сложностей: экзамены, самостоятельная жизнь, углубленная учеба. Но все это я ожидаю с радостью и готова перенести любые трудности, только чтобы иметь возможность работать на заводе инженером. Вот почему я с такой радостью ожидаю новый год – год больших для меня событий. Но я знаю, что страна заботится о детях, заботится обо мне, о моем воспитании и знаниях и ждет от меня ответа за свою заботу. Мой ответ любимой родине будет отличная учеба».

Неожиданное ожидавшееся

После новогодних праздников жизнь в 1941 году покатилась своим чередом, месяц за месяцем, пять кряду, а потом пошел и шестой – июнь месяц 1941 года. Никто ни сном ни духом не чуял, что вот-вот-вот случится чудовищная катастрофа, которая разнесет вдребезги всю эту только что вроде бы устоявшуюся жизнь.

Не то чтобы о возможности скорой войны не думали… Наоборот! О грядущей «Большой войне» разговоры велись практически все то время, как закончилась Гражданская война и советская власть установилась достаточно прочно. Только в разные годы воевать готовились с разными врагами, а потому несколько раз кардинально меняли стратегические планы и их составителей.

Изначально предполагалось, что победа социализма в России является лишь первым этапом мировой революции. Неслучайно на гербе СССР был изображен земной шар, запечатленный коммунистическим символом – перекрещенными серпом и молотом. Планы грядущей войны под лозунгами «освобождения трудящихся всего мира» совершенно не скрывались. Эти декларации являлись основой коммунистической пропаганды, как в стране, так и за ее рубежами.

Международная организация Коминтерн из своей московской штаб-квартиры направляла действия коммунистических и «стоявших на коммунистической платформе» партий разных стран. На VI Конгрессе Коминтерна, проходившем в Москве с 1 июля по 1 сентября 1928 года, один из руководителей Советского государства, член Политбюро ЦК ВКП(б) Алексей Иванович Рыков в речи перед закрытием Конгресса говорил: «Коминтерн рожден войной. Коминтерн одержал не одну крупную победу. Если буржуазия спустит с цепи фурию войны, то пролетариат – в конечном счете – овладеет миром! Коминтерн в ответ на нападение на СССР сомкнет свои ряды для революции, для Гражданской войны, для победы диктатуры пролетариата».

В Манифесте[52] Конгресса к мировому пролетариату говорилось: «Коминтерн призывает рабочих и крестьян всех стран приготовиться к превращению новой грядущей всемирной войны во всемирную социалистическую революцию»[53].

Помощи иноземных «братьев по классу» в военное время отводилась особая роль. Предполагалось, что мобилизованные в армии капиталистических стран вооруженные европейские пролетарии воевать с СССР не захотят из чувства «классовой солидарности». Под воздействием пропаганды агентов Коминтерна они восстанут, откроют фронты. Лавина наступающей Красной армии ворвется в Европу, круша разрозненные очаги сопротивления, пройдет до Атлантического океана. После победы на Европейском континенте должны были возникнуть…

Что именно, толком никто и не знал. Было время, когда всерьез прорабатывалась концепция конфедерации социалистических республик, объединенных в Соединенные Социалистические Штаты Европы (ССШЕ). Позже пошли разговоры о том, что прежние буржуазные страны должны просто войти в состав СССР как союзные республики. Послевоенное будущее Европы виделось по-разному, в зависимости от политической конъюнктуры конкретного момента[54]. Окончательное решение будущего стран и народов Европы откладывали «на потом»[55]. Сначала надо было победить в войне.

Без малого два десятка лет партийная пропаганда твердила про могучую Красную армию, стремительную авиацию и надежный советский флот, которые непременно победят любых врагов, разгромив их наголову. Иных источников информации подавляющее большинство населения СССР было лишено, а потому этот вербальный прессинг вселял в людей убежденность в том, что уж коли войны так на сяк не избежать, то воевать придется где-то там, в дальних странах. Дело обойдется малой кровью, а завершится все непременно блестящей победой…

Неудачи сражений на полях Гражданской войны в Испании, гремевшей на Пиренейском полуострове с 1936 по 1939 год, и тяжелые потери Красной армии во время Зимней войны с Финляндией, понесенные с ноября 1939 по март 1940 года, огорчали и настораживали. Однако же восторги реляций о победах над японцами в боях у дальневосточного озера Хасан и на реке Халхин-Гол в Монголии и молниеносном «Освободительном походе» на Польшу в 1939 году перевешивали. Бескровное отторжение у Румынии областей Бессарабии и Северной Буковины летом 1940 года, успешные военно-дипломатические маневры в Прибалтике вселяли надежду на то, что вот так же, как-то так потихоньку-полегоньку все устроится без больших жертв и серьезных испытаний.

Главного советские идеологи добились – уверенные в быстрой и яркой победе, люди не боялись «Большой войны». Иные даже жаждали ее, ожидая захватывающих военных приключений, ярких впечатлений и полагавшихся за боевые заслуги наград.

Лучше всего эти иллюзии воплощает финальный момент знаменитого фильма «Тимур и его команда», вышедшего на экраны в 1940 году и сразу ставшего бешено популярным в широких народных массах, особенно среди юношества и молодежи. Сюжет фильма венчает сцена ухода на некую, не указано точно, какую именно, войну мобилизованного в армию инженера автомобильного завода Георгия Гараева. Молодой человек неяркой внешности в мешковатом летнем костюме, до того лишь пару раз ненадолго появлявшийся на экране в проходных сценах фильма, облаченный в новенькую форму воентехника 1-го ранга, что приравнивалось к воинскому званию старшего лейтенанта, разом превращается в центральную фигуру, главного героя, вокруг которого строится основное действие. Прежние главные герои – Женя Александрова, Тимур и вся его команда – отходят на второй план, становятся фоном, свитой. Люди, прежде на инженера-автомобилиста никакого особого внимания не обращавшие, теперь с музыкой, пением и танцами сопровождают ставшего воентехником Гараева до железнодорожной станции. В этом спонтанном карнавале не чувствуется даже маленького намека на беспокойство, что на войне-то Гараева могут убить или искалечить, что он может оказаться в плену или вообще пропасть без вести. Сама атмосфера проводов на праздник войны этих мыслей не допускает. Мужчины и юноши восхищенно смотрят на идущего воевать соседа. Девушки томно машут платочками вслед. Мальчишки отчаянно завидуют и свежеиспеченному воентехнику и его племяннику Тимуру, у которого такой замечательный дядя.

Но ожидаемой, «как в кино», войны не случилось. Грянула война другая, совершенно неожиданная! Коллекция мемуаров и частных воспоминаний подтверждает множество раз сказанное, написанное, изображенное в художественной литературе и отраженное в кинофильмах. Можно с полной уверенностью констатировать: летом 1941 года война обрушилась на СССР нежданно-негаданно, как снежная лавина с гор на спящую долину.

Плохой вечер хорошего дня

Многих работников Коломзавода известие о начале войны застало на общественном пикнике, в просторечье называемом массовкой. Рано утром того рокового воскресенья множество народу с патефонами, гитарами, волейбольными мячами, неся одеяла, корзины с напитками и закусками, перейдя по понтонному мосту Москву-реку, устроились на бережке возле Парфентьевского луга, раскинувшегося аккурат напротив родного Коломзавода.

Люди купались, выпивали и закусывали, загорали, играли в волейбол, танцевали под патефон. Ходили к знакомым в гости, от одной компании к другой, что давало веский повод выпить еще, пошутить, спеть хором. На много лет участникам той массовки 22 июня 1941 года запомнилась особенная забава. Кто-то притащил на гулянье огромное гусиное яйцо, которое никак не могли разбить. Мужчины пробовали сжимать его руками «на спор», кидали «кто выше, кто дальше», а удивительное яйцо все не разбивалось и не разбивалось.

На берегу Москвы-реки было людно, солнечно, радостно, дурашливо и беззаботно. Только ближе к обеду от компании к компании пошел слух о том, что по радио что-то говорили «про войну». Что именно говорилось, никто не знал, но гулянье испортилось. Люди стали собираться, потянулись к мосту, чтобы поскорее вернуться в город. Но дома им тоже толком никто ничего не мог сказать. Радио тогда было далеко не в каждой семье. Большей частью вернувшимся с пикника передавали слухи.

Рассказывали, что с утра уличные репродукторы транслировали обычные для воскресенья радиопередачи, но потом трансляция прервалась и было объявлено, что в полдень ожидается некое важное правительственное сообщение.

К указанному часу возле укрепленных на столбах уличных репродукторов собрались толпы народа. В 12 часов 15 минут прозвучало выступление В. М. Молотова[56].

С трудом справляясь с волнением, путая ударения в словах «граждане» и «гражданки», нарком иностранных дел, сообщил слушателям, что войска Германии вторглись на территорию Советского Союза и в приграничных районах идут бои.

Выступление Молотова закончилось в 12 часов 25 минут. Некоторое время люди еще стояли, ожидая продолжения или каких-то пояснений. Но воскресные трансляции возобновились, и далее радио передавало легкую музыку – главным образом фрагменты невероятно популярных тогда оперетт. Потом более часа транслировали радиопостановку по повести Лескова «Очарованный странник». Никаких дополнительных сообщений и разъяснений так и не последовало. Постояв, послушав и немного посудачив, люди постепенно разбрелись по домам.

Вечер первого дня войны прошел в смутных сомнениях. За последние годы военные действия в приграничных областях вспыхивали не так уж и редко[57]. Удивить этим было трудно, а масштаба происходившего в те часы еще никто не представлял. Озадачивало главным образом, почему война с немцами-то? Ведь с ними подписан договор о ненападении!

Только за неделю до того – 14 июня 1941 года – ТАСС[58] «дало отпор проискам английских империалистов» после того, как правительство Великобритании проинформировало руководство СССР о намерении Третьего рейха в ближайшее время напасть на Советский Союз. В заявлении ТАСС подобные действия были названы «грубой провокацией» и «попыткой поссорить двух надежных союзников». Советские газеты бурно негодовали на коварство и подлость британцев, утверждая, что союз СССР и Рейха нерушим в обозримом будущем[59]… и вдруг нате вам: «германские войска атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города»! Как же так-то?!

Инерция мирного времени

С утра в понедельник 23 июня 1941 года, как обычно, советские люди пошли на работу. Всюду на предприятиях и в учреждениях проходили митинги, но выступавшие на них больше сыпали лозунгами да клятвами верности родной партии и Советскому правительству, призывая сплотиться вокруг них. Высказывали твердую убежденность в несокрушимости Красной армии и очень искренне возмущались коварством немцев, посмевших нарушить договор. Но о том, что же все-таки случилось на границах, говорили скупо и очень путано. Войну войной старались не называть. Больше оперировали термином «провокация фашистских заправил», но и при этом обходились без конкретики, без имен тех, кого имели в виду.

Слишком сильно было еще упование на то, что это не всерьез, что, может, как-то там вскоре само собой «рассосется». Вот за год до того договорились же с финнами. Почему ж теперь с немцами не договориться?! Ведь и в сообщении Молотова, и в выступлениях на митингах особо подчеркивалось, что нападение произошло без объявления войны. То есть формально войны-то и нет! А раз так, то, может, все происходящее – это какое-то недоразумение? Роковое стечение обстоятельств? Недопонимание сторон? Или провокация стремящихся к власти генералов германского Генштаба, поставивших политическое руководство Третьего рейха перед фактом вторжения? Вот они там у себя разберутся, дипломаты встретятся на нейтральной территории со всеми полагающимися ритуалами международных отношений, все обсудят, выяснят и договорятся о прекращении огня, отводе войск, размежевании территорий и оплате издержек.

Из газет и радиопередач понять что-то было затруднительно. С утра в понедельник 23 июня по радио прозвучала первая сводка штаба Верховного Главнокомандующего. В ней говорилось, что атаки вооруженных сил Германии были отбиты на всем протяжении границы от Прибалтики до Черного моря. Лишь на некоторых небольших участках немцам удалось вклиниться в советскую оборону на 10–20 километров. На другой день, 24 июня, известили о пленении пяти сотен немецких военнослужащих, о пятидесяти одном сбитом самолете. Если судить по этим известиям, дело явно шло к разгрому агрессора!

Лучше всего настроения тех первых дней войны отражает заметка известного коломенского журналиста и литератора Николая Мхова[60] «Коломна сегодня», опубликованная в № 150 газеты «Коломенский рабочий» 26 июня 1941 года:

«Первые дни вторжения заклятого врага не нарушили обычного распорядка жизни, не поколебали спокойствия граждан. Уличная жизнь граждан не изменилась. Все так же многолюдно. Все те же автобусы, переполненные пассажирами. Так же спешат на работу служащие учреждений и рабочие заводов. Воздух заполнен радиомузыкой, песнями, приятным голосом диктора.

Но есть признаки войны, сказывающиеся даже и на этом уверенном спокойствии: заметна некоторая настороженность, какая-то внутренняя напряженность. Всюду – в учреждениях, в сквере, в магазинах, в садах, в кино, где так охотно проводят вечера коломенцы, – все так же, как всегда, как было до войны. И вместе с тем все по-другому. Все дышит настороженным спокойствием силы, той силы, готовой в любую минуту обрушиться сокрушительным ударом на врага. Силы, которая говорит о том, что всё и все готовы к защите своей социалистической Родины».

В конце июня детские сады выехали на дачи. Школьники отправились на вторую смену в пионерские лагеря. Предприятия работали в привычном режиме. На стадионе «Дзержинец» разыграли финал кубка города по футболу – 8 июля коломзаводская команда «Металлист», в составе которой молодежь заменила призванных в армию игроков «основы», разгромила команду клуба им. Ленина с неприличным счетом 7:1. Правда, в каком составе выступали соперники «Металлиста», газетная заметка, сообщавшая об этой игре, не уточняла, а найти тех, кто видел этот матч, теперь уже невозможно.

На страницах «Коломенского рабочего» все еще писали о водном празднике ОСВОДа[61] на Москве-реке, о шлюпочном походе юных осводовцев по Оке до Каширы с ночевками на берегу, рыбалкой и купаниями. Публиковали объявления о продаже «небольшого дома» в поселке Боброво, по адресу: «ул. Путевая, дом № 8, напротив ж/д депо». Коломенская фабрика игрушек рапортовала о расширении ассортимента и объявляла о наборе сотрудников рабочих специальностей, призывая обращаться по этому вопросу в отдел кадров фабрики по адресу: ул. Москворецкая, дом № 10.

Инерция мирного времени внешне сохранялась во множестве житейских мелочей. Вот только та самая напряженность, которую подметил Николай Мхов, стала постепенно перерастать в тревогу.

Большая суматоха переезда

Несмотря на неожиданность всего произошедшего, общая растерянность прошла довольно скоро. Уже 23 июня заработали механизмы мобилизационных планов, составленные задолго до начала войны. Именно с этого дня – 23 июня 1941 года – начинаются регулярные дневниковые записи Василия Васильевича Немова, к тому времени ставшего директором Зимнего театра коломзаводского Дворца культуры.

Когда началась война, Немову было уже 46 лет. Его не призвали в армию по возрасту и состоянию здоровья. Он остался в Коломне и по роду своих обязанностей принужден был вести всякую документацию, что впоследствии и помогло ему составить свои записки, сообщающие о последнем полугодии 1941 года много интересных подробностей.

В первый же день войны во Дворец культуры явилась комиссия горисполкома, предъявившая предписанием Исполкома горсовета № 54 о сдаче по мобилизации здания и передаче его имущества эвакогоспиталю № 1873. В комиссию вошли представители горздравотдела, горкома, коммунального отдела и только что назначенный начальником эвакогоспиталя военврач. Директор коломзаводского ДК товарищ Доронин был мобилизован в армию, и ему присвоили звание политрука, определив на должность комиссара госпиталя. При передаче Дворца культуры политрук Доронин выступал в качестве приемщика, а сдатчиком был Василий Васильевич Немов. Акт о передаче ДК составили в двух экземплярах.

В ночь с 23 на 24 июня команда солдат местного гарнизона стала выносить из ДК все ненужное госпиталю. На машинах-полуторках книги библиотеки Дворца культуры отправили в клуб им. Бессонова. Музыкальные инструменты, ноты, костюмы театра и часть декораций отвезли в Зимний театр, как стали с 1934 года называть деревянный Народный дом общества полезных развлечений Коломенского завода, выстроенный на рубеже веков. Требующий ремонта инвентарь складировали в Летнем театре[62]. С 25 июня в ДК начался ремонт, приспособление здания для госпиталя. Вход в него разрешался только по пропускам, выписанным госпитальным начальством.

Через неделю после начала войны в помещениях Зимнего театра ДК разместились призывной пункт и медкомиссия, освидетельствовавшая призывников и мобилизованных.

Здание театра в Боброво было деревянное. Его окружали такие же деревянные строения – Летний театр, эстрада, буфет и танцплощадка, обнесенные сплошным деревянным забором. Да к тому же вблизи от театра находилась школа № 12 и много частных домов, также выстроенных из дерева. Представители пожарной инспекции и ПВХО[63], осмотрев 12 июля 1941 года здание театра и постройки вокруг него, отметили их «захламленность», для исправления выявленных недочетов дали срок «до конца месяца».

По требованию ПВХО и пожарной охраны надлежало очистить чердак театра, убрав оттуда торфяную крошку, засыпанную туда для утепления еще при постройке здания в конце XIX века. В качестве платы за труды всем, кто работал на очистке чердака, разрешалось забирать торф домой. Сколько смогут унести. Это привлекло к работам целые семьи, бесплатно запасавшиеся топливом на зиму. Народу набежало множество, и всего за пару часов чердак был очищен. Потом о такой щедрости руководство театра пожалеет, но в тот момент никто же не думал, что война продлится до зимы!

Сомкнувшиеся ряды

Коллектив Дворца культуры в первые недели войны разделился. Директор Доронин и часть технических работников – слесарь и электрик – остались при госпитале, занявшем помещения ДК. Так любившая помогать Немову наряжать новогодние елки заведующая библиотекой Норваткина уволилась и уехала на родину. Библиотекаря Нелли Баратц арестовали органы НКВД[64].

Костяк творческих работников Зимнего театра составили хормейстер хора Фёдор Николаевич Пападич, худрук оркестра народных инструментов Сергей Александрович Курлаев[65], руководитель вокально-оперной студии Мария Фёдоровна Мельникова[66]. Администраторские обязанности Василий Васильевич Немов взвалил на себя.

Директору Зимнего театра требовалось распределять помещения для занятий хора, оркестра народных инструментов и вокально-оперной студии, устраивать драмколлектив и изостудию. Духовой оркестр «обеспечивал музыкальное сопровождение» разных мероприятий, выступая с репертуаром «военного времени», и ему тоже нужно было где-то репетировать и держать инструменты.

Ценой невероятных усилий эту головоломку смогли решить, и все творческие коллективы ДК работали по плану, составленному еще в мирное время на три декады вперед.

А ведь оставалось еще и кино! Кинозал Зимнего театра был единственным на всю округу, а потому отменять киносеансы никто права не давал. Ежедневно в два часа дня начинался детский, а в пять, семь и девять часов вечера – взрослые сеансы. Что показывали? Да все по теме, близкой людям, – звуковой фильм «Суворов» о полководце, который «давал прикурить» врагам России. Кинокартину «Шел солдат с фронта» по повести Катаева «Я сын трудового народа», в которой раскрывается тема классовой борьбы на Украине в 1918 году и сражений против немецких оккупантов, что на тот момент было очень актуально. Фильм «Всадники», посвященный той же тематике, и «Щорс» – также о борьбе украинских пролетариев и трудового селянства против немцев, панов и петлюровцев.