Читать онлайн Подарок из страны специй

© ООО Издательство "Питер", 2024

Подарок из страны специй

– Я все понимаю, Олимпиада в Москве – это прекрасно, гордо, престижно, всех объединяет и всякое такое, но это же одновременно и жуткий геморрой для простых граждан! Зачем так усложнять людям жизнь? – Лидка любила задавать риторические вопросы, ей казалось, что она таким образом спорит с Всевышним.

На время Олимпиады, сразу после ее открытия, семья Крещенских – Роберт, его жена Алена, теща Лидия Яковлевна, или Лидка, как ее исстари звали, и младшая дочь Лиска – сбежали от греха подальше на дачу в Переделкино, где время, казалось, совершенно остановилось и ничем не напоминало застывшую и одновременно взбудораженную Москву.

– Толя, Принц наш, только что звонил, – продолжала Лидка, – хотел сюда, на дачу, приехать, так не смог даже к вокзалу подойти – все оцепили, не пустили к вагонам, то ли ждали кого-то, то ли облаву устроили… Решил после этого поехать к нам на Горького – я его попросила цветочки полить, – добрался было до «Пушкинской», все чинно-мирно, так на тебе – промчались, не останавливаясь, на всех парах до следующей станции! Он, бедняга, измучился с этими поездками! А какое количество усилий потрачено, мать моя! У него иссяк весь словарный запас, когда он это мне рассказывал! Вот зачем такое в городе устраивать? Не пройти, не проехать! Скорей бы вся эта спортивная вакханалия закончилась! В общем, нахожусь под впечатлением!

Лидка никак не унималась: главное же – думать о гражданах, как ей казалось, об их быте и удобстве, а выходит, что сами граждане своим существованием и мешают этому грандиозному событию.

– Так я не понимаю, объясните мне, дуре, для кого тогда все эти мероприятия устраиваются? – возмущалась она довольно громко, жаря блинчики на кухне. Дачный день был дождливый, лето восьмидесятого хорошей погодой не отличалось, весенняя прохлада все время напоминала о себе, так и грозя перейти в осеннюю, минуя лето. Дождь стучал по крыше, бурно изливался из водосточных труб, жасминовые кусты за окном развалились от тяжести воды и почти легли на землю, так и норовя сломаться. Зато дух во дворе стоял волшебный и входил в дом через все открытые форточки и щели – так мог благоухать только дочиста отмытый участок леса, где все – и листья, и стволы мачтовых сосен, и молодая смола, и цветы, раскрытые и бутонами, и притаившиеся до времени грибы, и спелая, обвалившаяся от дождя малина, и жучки-паучки, птички-синички – все-все подверглось долгой и основательной промывке, стало свежим и вроде как снова юным.

Роберт вышел на крыльцо покурить и посмотреть, как заливает. Дорожки стали живыми, водные потоки гнали по ним все, что попадалось по пути, – листья, шишки, веточки, всякую дребедень. Куда это все с невероятной скоростью уносилось – непонятно, разве что за углом шумел какой-то океан, о котором Роберт пока не знал, хоть и прожил в Переделкино около двадцати лет. Воздух был удивительным, по-грозовому озоновым и от этого радостным. Роба покрутил в руках сигаретку, но не отважился ее запалить, давно он так остро не чувствовал запах дождя.

– Робочка, нашла тебя! – Алена вышла на крыльцо и полной грудью вздохнула, азартно поводя ноздрями. Так же как и Роберт, облокотилась о перила и проводила взглядом кленовый листик, который быстрым ручейком весело промчало за угол дома. Откуда-то от соседей вдруг активно, несмотря на ливень, запахло шашлыками, и вся прелесть загородно-дождевой атмосферы мгновенно улетучилась. – Я за тобой пришла, там уже началось, – позвала Алена, и они вошли в дом.

Оба через темную прихожую – а она всегда была темной, даже когда там горел свет, – поспешили в гостиную. На столе перед включенным телевизором стоял большой пузатый чайник с такой же пузатой чашкой, неизменные спутники хозяина дома. Телевизионная олимпийская программа была очень насыщенной, хотелось смотреть все, что показывали со всех спортивных объектов. Роберт в далеком студенческом прошлом довольно профессионально занимался волейболом и баскетболом – баскетом, как он говорил, а еще настольным теннисом и боксом, потому пропустить что-либо из этих видов спорта было бы для него трагедией. А еще любил водное поло, легкую и тяжелую атлетику, фехтование, ручной мяч, хоккей на траве и без травы, стрельбу из лука и не только, греблю, лошадок, дзюдо и особенно плавание. Особенно, потому что Катя, его старшая дочь, работала от института волонтером на соревнованиях по плаванию в новом бассейне на Олимпийском проспекте. И как только начиналась трансляция из бассейна, все Крещенские усаживались к телевизору, чтобы, во-первых, поболеть за наших, а во-вторых, попытаться выцепить глазом и Катерину – вдруг удастся? Нет, в соревнованиях она не участвовала, но вскользь показать ее очень даже и могли.

Роберт постарался настроить телевизор, но получалось пока плохо – за городом сигнал еле ловился, а если и ловился, то слишком слабо и капризно, тем более что нагрузка была ого-го какой – болели в это спортивное время все поголовно! Даже когда специально перед Олимпиадой Крещенские решили тщательно подготовиться и купили антенну, с виду довольно уродскую, но, как сказали, мощную и надежную, и приспособили ее над телевизором, изображение все равно продолжало скакать и двоиться, никак не реагируя на новое «украшение». Существовал, правда, еще дедовский способ привести картинку в чувство – стукнуть как следует кулаком по боковой стенке «ящика», как Роберт называл телевизор. Иногда это срабатывало, но не сегодня. Роберт прицелился, двинул по коробке, и… изображение исчезло вовсе, лишь уменьшающаяся белая цель трагически угасала посреди экрана.

– Да что ж за невезение такое! – Роберт еще раз похлопал по телевизору, на этот раз бережно, даже нежно, но было уже поздно – телевизор, обидевшись, ушел в отказ, поглотив Олимпийские игры, соревнования в бассейне, подающего надежды молодого пловца Сальникова и возможность увидеть Катерину.

– Никак? Может, антенну покрутишь? – участливо предложила Алена, понимая, как Роберт остро реагирует на отлучение от соревнований, словно участвует в них сам.

– Да бесполезно, лампа, скорее всего, перегорела, он так удивленно выключился, надо срочно мастера вызывать… – закурив, горестно произнес Роберт.

– А сегодня что-то важное? – спросила Алена, принеся на стол тарелку с высокой промасленной стопкой горячих блинчиков, которые Лидка все еще продолжала жарить, несмотря на их устрашающе растущее количество.

– Финал вот скоро, после самое интересное – заплыв на полторы тысячи метров, наш парень плывет, очень я на него надеюсь, – сказал Роберт, будто долгое время был его тренером и вот вывел на Олимпиаду, чтобы он наконец показал, на что способен.

– Можно, конечно, пойти к Феликсам, не откажут, скажем: форс-мажор! – Алена сразу постаралась найти выход из положения.

Под одним именем Феликсы ходили муж с женой, сравнительно новые друзья, доставшиеся Крещенским после свадьбы детей со стороны Катиного мужа, Дементия. Феликсы плотно общались, да что там общались, дружили с отцом Дементия, Владиславом, которого все звали Владиком. Их связывало многое: и журналистская работа, и совместные загулы, семейные и не очень, так почти полжизни они рядом и держались. В общем, не находилось хода, который они делали друг без друга. И вот со временем, когда сын Владика обрел свободу и женился, Феликсы плавно и радостно перетекли к Крещенским, продолжая, конечно же, общаться и с родителями Дементия. Даже в телефонной книжке они были записаны именно так – Феликсы, – поскольку представляли единое целое, хоть внешне были полной противоположностью друг друга. Он – весь из себя международный журналист, личность значимая, выпуклая, высоченный худой еврейский красавец в очках, с быстро увеличивающимся лбом, да, что ж делать, лысеющим, что смотрелось очень даже органично – на вулкане трава не растет, говорил он и был абсолютно прав! Жена его, Татьяна, почти русская, с какой-то милой нездешней примесью, красавица, роста совсем небольшого, чуть ли не вполовину ниже мужа, живости и женственности была необычайной и сразу заполняла своим подкупающим щебетом все пространство вокруг. Она вся словно состояла из округлостей, улыбок, бантиков, локонков, заколочек и казалась уютной до невозможности. Маршак, видимо, писал именно про нее:

И вот идея позвонить Феликсам была принята Робертом моментально и с большой радостью. Он закрыл окно, чтобы природа не была так буйно слышна, и набрал номер:

– Старик, привет! А у тебя телик работает? Мой ящик только что дал дуба, а сегодня мощная программа. – Роберт замолчал, заулыбался и, попрощавшись, повесил трубку. – Ждут хоть через пять минут! И блинов возьмем! Собирайся!

С ними было всегда просто и весело, без расшаркиваний, реверансов и фиги в кармане: да – да, нет – нет, без обид, а их гостеприимный дом был известен во всей округе. Владик слегка даже приревновывал к зародившейся дружбе между Крещенскими и Феликсами, старался, как мог, соответствовать и участвовать в загулах, но не всегда получалось – срабатывал географический фактор, поскольку и Крещенские, и Феликсы жили в Переделкино, в пяти минутах ходьбы друг от друга, а из Москвы-то не всегда и доедешь.

Обитали Феликсы в маленьком съемном домике недалеко от железнодорожной станции. Шум от электричек и самолетов был привычным фоном всего поселка, на это и внимания никто из местных не обращал, так и жили под вечный гул. Комнаты Феликсова флигелька были крошечные, а кухня так и вовсе игрушечная – Роберт, когда входил, боялся порушить шаткую конструкцию, задев ненароком какую-нибудь несущую балку, но нет, хижина стояла крепко, ведь главной опорой была старая живая береза, которую хозяин не захотел в свое время спилить. На белом с черными островками стволе размеренно шла своя жизнь – спешили куда-то вверх, через крышу, на волю стайки муравейчиков, плели паутину паучки, гусеницы деловито ползали в поисках молодых листочков, которых внизу и в помине не было, иногда сверху довольно настойчиво стучал дятел, которого Феликсы часто подкармливали. Береза как бы росла из стола, и, сидя за ним, можно было спокойно наблюдать за жизнью подмосковных насекомых, следя, конечно, за тем, чтобы они не падали в тарелку.

Катя с Дементием тоже любили ходить к Феликсам – и темы для разговоров находились, и поучиться было чему, и – да – поесть тоже! Таня прекрасно готовила, и у них всегда было из чего, дефицитные продукты и заграничные бутылки на столе не переводились – доступ к магазину «Березка» прослеживался невооруженным глазом. Да и ездили они по свету много, привозили удивительные рассказы, чудесные подарки и новые необычные рецепты. Танюшка любила украшать жизнь, получалось у нее это прекрасно, она все продумывала до мелочей и постоянно экспериментировала. Однажды привезла из Франции не только рецепты, но и украшения для стола и подачи – плоские гофрированные ракушки из-под моллюсков Сан-Жак, которые долгое время служили прекрасными тарелочками для запекания горячих закусок, – это было чудо, о таких Катя никогда и не слыхала!

С бабушкой Верой, папиной мамой, и с Таней Розенталь

Створки ракушек не портились и каждый раз вызывали восхищение гостей. А еще свечи на столе в мудреных подсвечниках, салфетки в кольцах, разноцветные хрустальные стаканы – сказка и только!

Дома у Крещенских таких правил не было, большой кузнецовский сервиз стоял в огромном старинном буфете, но приборы к нему всегда шли вразнобой, да и стаканы тоже, иногда в ход для вина шли даже чашки, если фужеров не хватало, но застолье – оно такое, главное, чтоб было с кем и о чем поговорить, а не одинаковыми показушными бокалами звенеть.

А еще Танюшка была модна до невозможности, одевалась всегда сногсшибательно, прямо как с картинки западного журнала. Толстенные модные каталоги, всякие эти немецкие Quelle, Otto и прочие Neckermann’ы действительно были главной настольной книгой во многих семьях, имеющих отношение к чекам и магазину «Березка». Их еще называли «Веселые картинки» – смотришь и радуешься, что где-то такая красота встречается. Так вот, Танюшка одевалась исключительно по каталогам, а может, даже лучше: замшевая мини-юбочка с хипповым поясом, дерзкая шелковая струящаяся блузка с объемной броской бижутерией, сумочка, похожая скорее на ювелирное украшение, а не на дамскую сумку. А поверх всего – или волшебное пончо, или невозможной красоты накидка, а не какой-нибудь убогий плащ, пусть даже и со знаком качества. И сабо. Это была ее любимая обувь. Сабо на толстенной платформе, часто деревянной, звонко и радостно постукивали; когда она приближалась – никак не ошибешься. Сначала стучали сабо, потом подходила Таня. Помимо всего прочего, они еще и рост ей прибавляли к ее скромным ста шестидесяти. Скорей всего, это и было главной причиной такой ее беззаветной любви к толстоподошвенной обуви – прибавка в росте, ведь муж ее, Феликс, был под два метра и упирался головой в потолок.

Катя с Дементием их обожали, а Катя так вообще считала, что такие люди – главное наследство мужа.

У Феликсов все уже было готово к приему гостей. Алла с Робой зашли не в основную калитку, а в дальнюю, расположенную прямо рядом с Феликсовым домиком. Через главный вход ходить не любили: хозяин почти все время сидел на террасе с гостями и вечно зазывал к себе то на чай, то на чачу, то просто замучивал своими душными длиннющими историями про никому не известных персонажей, и отделаться от него было не так-то просто. Поэтому предпочитали ходить с заднего, так сказать, прохода. Маленький переносной телевизор, выставленный на почетное место, уже вовсю орал, и Танюша радостно сообщила:

– Катюню еще не показывали! Я слежу!

Телевизор смотрели обычно в саду, выставляя его в окно, а на просторе, под старыми яблонями, размещали раскладные кресла. Но ливень на этот раз сильно помешал. Он уже прошел, но все вокруг напиталось влагой, тяжелые капли свешивались с яблоневых листьев и смачно падали в траву. Посидеть на воздухе точно бы не получилось.

Поэтому стол накрыли на верандочке. Тарелка с лоснящимся сыром, финский сервелат, кастрюлька с разбухшими сосисками, которые лениво плавали в воде, как и положено, чтоб не остыли, хлеб, огурчики-помидорчики. Алена выложила пакет с Лидкиными блинчиками, и Таня пошла на кухню за тарелкой. Дефицитный чай со слоником уже заваривался в большом чайнике – Феликсы знали, что Роба пьет только свежий, старую заварку не любит.

В телевизоре шла какая-то мельтешня, экран был маленький, понять сразу, что за вид спорта, было нелегко. Но ждали соревнования по плаванию, где могли показать Катерину. Случайно, конечно, но показать. Вся семья очень на это надеялась. Зачем – непонятно, но очень хотелось.

– В чем она сегодня ушла? – спросила Танюшка, щурясь на экран. – Ты ей скажи, чтоб поярче одевалась!

– В голубеньком, с длинным рукавом, я ее специально спросила.

– Ищем голубенькое! – дала указание Таня.

И вот наконец началась эстафета. Полуголого народа у кромки воды толпилось много, спортсмены по очереди залезали на приступочек и по команде сигали вниз. Несмотря на заполненные до отказа трибуны, в бассейне стояла полная тишина, казалось, пловцов просто боялись спугнуть. Лишь редкие свистки судей, скупые объявления комментатора и эхо, как в горах. Брызгаясь и шумно выдыхая, аполлоны плавали по своим дорожкам, но Катю все не показывали.

– Какая все-таки бессмысленная Олимпиада, – вздохнув, сказала Алена. – Девочку нашу ни разу по телевизору не показали.

Олимпийский волонтер

Катя проработала на Гостелерадио совсем недолго, как началась Олимпиада. Это событие ждали, словно полет всей страной в стратосферу, на Луну там или на Марс, собирать урожай с тех самых яблонь из известной песни, которые когда-то обещали зацвести. К ней готовились как к главному событию жизни, для чего Москву совершенно преобразили и очистили – от мусора (его моментально убирали), мешочников (перехватывали на дорогах и вокзалах и заворачивали обратно), проституток (временно вывезли в села и подмосковные санатории отдохнуть от тяжелой работы), нежелательных туристов (въезд в столицу сделали ограниченным, по пропускам), ну а школьников так вообще чуть ли не насильно отправили в пионерские лагеря. В общем, Москва «очистилась». А что касалось студентов, то вот она, рабочая, можно даже сказать, рабская сила! Из них и готовили волонтеров, фельдшеров, носильщиков, продавцов и переводчиков. Пользуйся – не хочу!

Попользовались и Катей. Ее как выпускницу МГИМО без раздумий командировали волонтером – так направляли многих других по комсомольской путевке на разные олимпийские объекты, разбросанные по всей Москве. И если выпускников из других вузов отбирали на строгой конкурсной основе – из МГУ, МГИМО и иняза брали почти всех и сразу. Катя лишь поставила подпись под требованиями, что да, мол, ознакомилась, со всем согласна: советское гражданство, возраст от девятнадцати и старше (а Кате было уже двадцать три), готовность работать в любую погоду по восемь – десять часов в смену, свободное владение английским языком (а Катя знала еще и французский), стрессоустойчивость, ответственность и организованность, умение работать с иностранцами, лидерские качества, терпимость, выносливость.

С лидерскими качествами, конечно, было не очень, и пункт про терпимость оказался не совсем понятен, но Катя легко подмахнула бумажку, нацепила на шею пропуск на красивой ленточке и отправилась с Пятницкой на проспект Мира брать приступом новый, с иголочки Олимпийский бассейн, где ей предстояло волонтерствовать. Прошла через кордоны с трудом, но все-таки прошла – пропуск имел силу. В свежем, только что отстроенном бассейне пахло краской и хлоркой, одно забивало другое, и дышать было тяжело – здание не успело после ремонта проветриться. В комнате с грозным названием «штаб-квартира» Катю еще раз четко проинструктировали, как вести себя на вверенном рабочем месте – не пить, не курить, не отлучаться с объекта во время соревнований и гостеприимно всем улыбаться. Катя кивнула, снова что-то подписала, показательно улыбнулась и пошла изучать внутренности стадиона.

Повсюду висели смешные графические таблички, которые она видела в первый раз: ручки-ножки-огуречик – получился человечек, и этот человечек или плыл в волнистой линии, как настоящий пловец в бассейне, или спускался вниз по лесенке, или шел по направлению к дымящей чашке с чем-то прекрасным, или изображал мужской или женский (в юбочке) туалет. Много времени на исследование всех стадионных закоулков не было, поскольку Катю сразу взяли в оборот. В задачи ее входило общение с иностранцами во время соревнований. Вдруг кто захочет в туалет или кому-то станет плохо или, наоборот, так хорошо, что все равно понадобится медицинская помощь или туалет, – а тут как раз и Катерина, нежный цветок со знанием двух языков почти в совершенстве – английский и французский, говори – не хочу! Но помощь ее пока надобилась редко, Катя просто красиво стояла на самом виду у центрального выхода из сектора, который своими стальными поручнями напоминал капитанский мостик, – слева милиционер, справа – Катерина, видимо, для его моральной поддержки. Телевизионные камеры постоянно шарили по публике, и, конечно же, была вероятность, что зацепят и Катерину, поэтому соревнования по плаванию были любимыми в семье Крещенских. Муж Кати, Дементий, волонтерствовал на другом объекте, где-то рядом с Лужниками, но просиживал в пресс-центре, на сами соревнования допуска не имел и откровенно скучал среди обилия бумажек и сообщений ТАСС.

Москва была пустынная, словно со всеми попрошайками, нищими, бомжами, цыганами и другими сомнительными элементами смели за сто первый километр и добрую половину москвичей. На самом деле все москвичи просто съехали на дачи и в санатории от мытарств и неудобств, город был практически парализован из-за вечных перекрытий дорог – то спортсмены из Олимпийской деревни в Тропарево ехали в Лужники, то из Лужников на ВДНХ, то на соревнования из центра мчался какой-то сильно важный начальник, а другой, не менее важный, ему наперерез, с дачи, то олимпийцы возвращались в деревню, то закрывали станцию метро, то останавливали движение автобусов. Предугадать эти «приостановки маршрутов», эти закрытия или, наоборот, резкие передвижения было абсолютно невозможно, и, чтобы не оказаться запертыми в домашней ловушке, москвичи схлынули. Схлынули и Крещенские. Сначала в Переделкино, потом и в свой любимый Дом творчества писателей в Юрмалу, под Ригу.

Катя с Дементием оставались в Москве волонтерствовать, хотя, конечно, родным немного завидовали, но работа есть работа, тем более такая необычная, яркая, запоминающаяся! Катя с нескрываемым удовольствием простаивала все соревнования на своем посту, с огромным трепетом следила за красавцами-пловцами, широкоплечими, длиннорукими, вечно голыми и мокрыми, уже даже привыкнув к их такому виду. Особенно выделяла Владимира Сальникова – как он несколькими взмахами сильных рук перемахивает бассейн и постоянно оказывается первым у финишной черты! А как по-детски радовалась за наших спортсменов, неустанно поднимающихся на верхнюю ступеньку пьедестала! В перерывах между соревнованиями отлучалась-таки с капитанского мостика – надо же было иногда перекусить, вот и бегала в спецкафе попить финского морсика или съесть сосиску с горошком и копченую колбаску, тоже финскую. В Олимпийском вообще в те дни было все «спец» – спецкафе, спецвход, спецвыход, спецраздевалка, спецтуалет (где, видимо, была туалетная бумага) и обычный пресс-центр, где по спецсвязи и по спецблату Катя могла позвонить Дементию. Да и с родителями проще было общаться из корпункта, хотя Катя любила писать письма, это был ее жанр.

«18 июня 1980 года

Очень-очень по вам скучаю, но никак не получалось с вами созвониться. Я все забросила и сначала целых две недели просидела дома – врачиха хотела, чтобы у меня нашли ревматизм, но фигушки! Выкачали литр крови, все как следует изучили и ничего не нашли! Рентген я на всякий случай делать отказалась – а вдруг когда-нибудь окажусь беременной? Уже целую неделю хожу на свой объект, в бассейн на проспекте Мира. Меня аккредитовали на Олимпиаду – выдали бумажку, очень похожую на старую пятирублевку. Но пока еще не особо интересно, хотя завтра будут настоящие соревнования, посмотрим. Покупаю Лидке финские конфетки с суфле, и она их сразу тащит к себе в комод – до кухни они не доходят. Я ей говорю, что тараканы заведутся, – она смеется: не успеют!

Ваш младший ребенок – умный, большой, послушный. Не читает, телевизор не смотрит, только подглядывает. Всех на раз обыгрывает в шахматы и шашки. На дачке не продохнешь – как в хорошем санатории! Лидка, когда не на гастролях, собирает всех в кучу, там все: Саша, Таня, Оля, Рая, Наташка, Нюрка, Валя с сыном, Севочка, Тяпа и Принц – большие народные гуляния. Последний раз меня там так допекли, что я взяла ребенка и ушла в ссылку к Феликсам на целый день. Сеструхе там весело – играет с Данькой, с Мишкой, да еще с какой-то девочкой из класса, которая рядом снимает домик, но одну я ее с ними никуда, конечно же, не пускаю, не волнуйтесь.

Тяпочка совсем ничего не видит, надо будет устроить ее к хорошему глазному, подумайте куда. Может, у Ларошеля спросить?

Еще приехала Джуна, говорит, что теперь народ у нее схлынет, потому что большая часть будет ходить к ней не домой, а в поликлинику, где ей дадут кабинет. Пока вас нет, попробуем полечить сеструхину близорукость, хотя надежда у меня на это небольшая. Феликс предложил заезжать за ней на дачу и везти к Джуне, потом на Горького, а после работы снова заезжать за ней и отвозить на дачу. Так что про это тоже не волнуйтесь.

Лидка укатила сегодня с Фельцманом в Свердловск. Он, оказывается, оплатил ей и дорогу, и гостиницу! Гулять так гулять! А эта нахалка заявила бедной его жене, что сможет расплатиться только натурой! Ну каково, а?

Ну а мы несколько дней не могли выйти из дома – отключили телефон за неуплату! Мы решили, что это очень подозрительно, потому что про неуплату никто вообще ничего не знал! Я целый день просиживала внизу на телефоне у вахтера и еле-еле в пятой инстанции узнала, что мы якобы не заплатили за что-то 7,89 руб. Как оказалось, заплатили, но им не дошли деньги. Пришлось ехать и совать им под нос квитанцию.

В доме все спокойно, скучно и пыльно, я в этом каменном мешке просто задыхаюсь, а на даче спокойствия нет совсем. В подъезде у нас установили домофон. Набираешь код из каких-то цифр – и двери открываются! Класс! Единственное, что жалко, – не будет, наверное, вахтера.

Ходила недавно к Володе Боку, ничего нового не сказал, как обычно – все нормально. Ну и ладно, нормально так нормально.

У нас очень жарко, все время 25–28, а то и больше. Зато по вечерам на даче дождь, а в Москве – нет.

Аллуся, купи мне там, пожалуйста, гольфы, только не цветные, а обыкновенные, телесные. В Москве таких нет.

Целую, жду, очень-очень-очень, скучаю так же, как и жду!

Пока! Катя».

Новость с телетайпа

В один из олимпийских дней взволнованный Дементий, следящий за событиями и постоянно сидящий у телетайпа, сообщил ужасное – умер артист Владимир Высоцкий. Катю это ошеломило. Высоцкого последнее время молва хоронила довольно часто, проблемы со здоровьем у него были, но ни разу еще эти страшные поспешные новости до сообщений ТАСС не доходили. А теперь не поверить было нельзя, там-то всю информацию по сто раз проверяли и перепроверяли. Катя часто слушала его, ценила, как, впрочем, и большинство людей в Советском Союзе, он был идолом и полубогом, без оглядки изливающим в песнях свою раненую душу. Не то чтобы Высоцкий считался большим другом семьи Крещенских, нет, но с ним нередко встречались, очень любили, ходили по его приглашению на спектакли, а в одно лето, когда в Юрмале снимался фильм «Сказ про то, как царь Петр арапа женил», где он и играл того самого арапа, общались довольно плотно.

Роберт с Высоцким в то лето впервые так много соприкасались, хотя знакомы были еще с институтских времен: Крещенский учился в Литинституте, а Высоцкий – в Школе-студии МХАТ, и на совместных вечерах они часто вместе что-то изображали. Вечером, после съемочного дня, когда с Высоцкого смывали негритянский грим, он часто приезжал в гости к большому другу Крещенских Олегу Руднову, председателю местного горисполкома. Тот устраивал шикарные застолья, звал всех, был добрым и компанейским человеком и обитал в маленьком коттеджике на одной из центральных юрмальских улиц.

Высоцкий приходил к Руднову всегда с гитарой и Мариной Влади: обе были ему одинаково дороги. Сначала он устраивал за столом Марину, галантно отодвигая стул и усаживая ее около себя, а с другой стороны пристраивал гитару, бережно ища ей опору, чтобы та ненароком не соскользнула. Катя тогда с восторгом и восхищением наблюдала за этой грациозной женщиной удивительной красоты, за их отношениями и за тем, какими глазами он смотрел на нее… И с высоты своих шестнадцати лет совершенно не понимала, что она в нем, таком некрасивом и неказистом, нашла…

Орали, смеялись, читали стихи, ели юрмальские деликатесы, пили русскую водку. Кроме него. Высоцкий тогда не пил. Хозяева, зная о его пристрастиях, водочку отодвинули на другой край стола, а ему все подкладывали и подкладывали в тарелку простую русскую еду, которую он так любил, главное, чтоб попроще: селедку с картошкой, икру, малосольные огурчики, а потом в ход пошел именной бефстроганов с гречневой кашей – любимое его блюдо.

Он был очень общительный и легко находил с людьми общий язык. Мог говорить обо всем, просто и ясно. Заговорил тогда о Солженицыне, которого только что выгнали из Союза, не побоялся номенклатурного хозяина дома. Но все эти умные разговоры были так, прелюдией к самому важному – чувствовалось, что гости и хозяева ждут того момента, когда поглощение пищи будет наконец закончено и В.С. возьмет в руки гитару. Да и Катя тоже ждала, песни его она знала наизусть, изучив их по старой затертой кассете, которую артист когда-то подарил Крещенским. Было очевидно, что и сам Высоцкий хочет спеть, то есть пообщаться с людьми в другой манере, более близкой и очень для него органичной. Он чуть тогда подождал, пока все закончат жевать, хотя, видимо, его это совсем не раздражало, и начал свой мини-концерт, хитро поглядывая на Марину. Сначала классику: «Коней», «Влюбленных», «Переселение душ», «Альпинистку». Катя шевелила губами, повторяя каждое слово за автором, и в который раз удивлялась, как точно ложатся слова. Видно было, что он сам жил такими выступлениями, которые стали смыслом его жизни, внимательно следил за теми, кто его слушал, а они, в свою очередь, за ним, и это обоюдоострое внимание рождало невероятную атмосферу. Катя смотрела на его мелькающие руки, вздувшиеся жилы на шее, прищуренные глаза и слушала. Его, казалось, разрывало изнутри: песни были такими яркими, а исполнение таким мощным, что было странно на первый взгляд, как такой вроде внешне невзрачный, хладнокровный и скромный человек может извлекать из себя такую сокрушительную энергию. Его по-настоящему штормило, когда он пел. Казалось, что дом взорвется от его напора, что этот внутренний его полтергейст вырвется наружу и примется крушить все на своем пути, засасывая человеческие эмоции в свою воронку. Он брызгал слюной, рвал струны и хрипел, хрипел, хрипел. Сначала все сидели как в филармонии, чинно, а потом, видимо, перестали сдерживаться и стали нагло подпевать в голос и топать в такт. И вот Марина тронула его за плечо и, улыбнувшись, мягко сказала: «Володья, покажи новую, разбойничью». Володья очнулся, перешел из параллельного мира в наш и произнес:

– Да, специально для «Арапа» написал.

И затянул:

Потом, конечно, песня эта, как и другая, специально написанная для фильма, не вошла в него – «ни пожить, ни выжить», цензура…

Перед чаем Крещенский с хозяином дома и Высоцким вышли тогда на неосвещенное крыльцо покурить, и какой-то мужик с бутылкой пива, примостившийся там же на ступеньках, спросил: «Кто ж у вас так под Высоцкого косит? Не отличишь прям, слушаю, поражаюсь – один в один! Спасибо!»

«Пожалуйста!» – ответил Высоцкий. Мужик в темноте даже не понял, в чем дело.

А когда, покурив, вернулись, никто уже не мог усидеть за столом и все пустились в какие-то глупые разухабистые танцы с топаньем, свистом и криками. Марина прошлась павой, эдакой лебедушкой, наступая на Высоцкого и его гитару. Он, притоптывая, пятился, улыбался во весь рот и орал припев еще и еще. От них шел какой-то свет, когда они смотрели друг на друга, свет, который ощущался совершенно явно, это было взаимное восхищение, что ли, безраздельная нежность. Потом, уже после Юрмалы, с Крещенскими общались и в Москве, ходили на «Гамлета», где он рвал горло монологом, и на «Вишневый сад».

И вот теперь это известие. Катя не знала, как сообщить об этом родителям, связь всегда была односторонняя – звонили только они из переговорного пункта или через спецсвязь Гостелерадио, а номера телефона администрации Дома творчества у Кати не было. Вечером, уже дома Катя переворошила все газеты, чтобы еще раз подтвердить точность этой информации, и нашла только одну-единственную скупую заметку в газете «Вечерняя Москва»: «Министерство культуры СССР, Госкино СССР, Министерство культуры РСФСР, ЦК профсоюзов работников культуры, Всероссийское театральное общество, Главное управление культуры исполкома Моссовета, Московский театр драмы и комедии на Таганке с глубоким прискорбием извещают о скоропостижной кончине артиста театра Владимира Семеновича Высоцкого и выражают соболезнование родным и близким покойного».

И все, и больше ничего.

Весть о смерти Высоцкого разлетелась тогда быстро, сарафанное радио сработало мгновенно, и на следующий день у Театра на Таганке собралась гигантская черная толпа, люди расходиться не собирались до самых похорон. В совершенно пустой Москве эта огромная живая масса людей на внушительной по размерам площади смотрелась жутко.

Крещенские страдали издалека, приехать на похороны так и не смогли – билеты купить было невозможно. В общем, та олимпийская Юрмала прошла скорей под горестным знаком Высоцкого, который перешиб по переживаниям спортивные страсти.

И все, и сама Олимпиада вскоре ушла вместе с огромным белым флагом с пятью кольцами, который аккуратно сложили и вручили ее хранителю. Улетел и Олимпийский Мишка. На следующее утро маленькая Лиска, хотя уже и не маленькая, десятилетняя, вышла во двор с биноклем и стала смотреть в небо в ожидании, что Мишка приземлится именно на их участке. Голову держать постоянно задранной было сложно, уставала шея, поэтому Лиска иногда ложилась на землю и просто смотрела в стратосферу. Когда ее звали есть, она быстро вбегала в дом и выносила тарелку на улицу, чтобы не пропустить, как Мишка будет плавно, помахивая рукой, опускаться к ним на полянку, уворачиваясь от засохших сосновых веток и мечущихся переделкинских птиц. Но так его и не дождалась. Это было ее вторым разочарованием в Олимпиаде. А первым – что сестру не показали по телевизору. Зато хоть папа написал песню, которая ей понравилась и которую она бубнила себе под нос:

Ощущение после Олимпиады еще долго оставалось высоким, праздничным, азартным и торжественным, и Катю, да и не только ее, не покидало чувство гордости за наших спортсменов, за то, что наполучали медалей больше всех, что показали всему миру, что значит советский спорт! Почти все люди на улице улыбались, просто так, неосознанно, от созданного Олимпиадой и хорошо закрепленного настроения. Всеобщее состояние радости оказалось довольно стойким, казалось, что в воздухе распылили какие-то эндорфины гордости, которые постоянно будоражили мозг. И отец, конечно, внес свою лепту в это ощущение – стихами, статьями, песнями и олимпийскими гимнами, которые лились отовсюду, а еще тем, что просиживал сутками у телевизора, смотря все – ну почти все – соревнования, которые вещал телевизор, и время от времени кричал могучим голосом: «Ну, давай! Давай! Да-а-а-а-а-а-а-а-а! Ура-а-а-а-а-а! Наши-и-и-и! Наши-и-и-и!»

Впервые в женском коллективе

После окончания института Катя сразу пошла работать, ее распределили в Комитет Гостелерадио СССР. Ну как распределили, не обошлось, конечно, без связей, попасть туда с улицы было практически невозможно. Роберт дружил с первым замом главного, да и Сам его ценил, любил стихи и даже предложил вести телевизионную передачу «Документальный экран». Ну и, как учеба в институте закончилась, Катю взяли на работу в Гостелерадио, устроив в редакцию программ русского языка для иностранцев, что считалось вполне престижным. И тут в Кате проснулась настоящая женщина – прежде чем начать ходить на работу, надо было решить вопрос, в чем именно. Выходных платьев у нее было совсем немного, а модных так вообще два – одно цвета давленой сливы с молоком, мягкое, струящееся, трикотажное, по крою вполне обычное, на пуговичках спереди, а другое – серо-голубое, шерстяное, с молнией сзади. Оба носились и в хвост и в гриву, но только в гости или на концерты, на работу в таком каждый день, в общем-то заметно праздничном, не походишь. А из будних вещей, привезенных когда-то папой из заграничных поездок, и из тех, в которых Катя щеголяла в институте, можно было выбрать что-то с трудом: модненькие мини-юбки, получившие в простонародье название «широкий пояс», замшевые безрукавочки и кожанки, кокетливые батники с планкой и длинными «ушами» и брюки-клеш на заклепках явно для работы в таком серьезном заведении не подходили. У спекулянтов все стоило безумных денег, Катя с Дементием позволить себе такое не могли, пришлось бегать по магазинам.

Куда бежать покупать тряпки, Катя уже была в курсе, друзья навели. Оказывается, ничего лучше Военторга в смысле модных и не совсем обычных вещей для молодежи найти в Москве было нельзя. Ну, кроме чековых магазинов «Березка». Во всякие «Ядраны», «Лейпциги» и «Власты» было, во-первых, невозможно попасть без записи и без опасной для жизни толкучки, а во-вторых, отстояв много часов на улице, не было гарантии, что ухватишь свой размер или вообще хоть что-нибудь. Да и далеко все эти магазины находились от центра, не наездишься. А тут вон, совсем под боком, десять минут пешком – и Военторг. Этажей много, настоящее раздолье. Молодежь старалась по возможности закупаться именно там, хотя и не обходилось без своих нюансов, ведь товары и всякое военное обмундирование без специальных военных документов не продавали, но Катя быстро научилась, как можно добиться результата, – делала кокетливо-жалостливые глазки и шла к ошивающимся там солдатикам или матросикам, прося помочь. А они что – они завсегда и с удовольствием, и с настроением! Так после нескольких походов и прибарахлилась одной шикарной, с откидным воротником матроской, шерстяной (хоть и чуть колючей) тельняшкой, модным кожаным поясом со здоровенной золотой пряжкой, а в последний момент ухватила даже брезентовый планшет через плечо и матросские брюки-клеш, пусть и мужские, но кто там что особо различит. В один из следующих разов купила пилотку, которая и цветом, и стилем подошла к ее старому легкому пальтецу – шинельке мышиного цвета с двумя рядами крупных золотых пуговиц, – которое папа в свое время привез из-за границы. Да еще, что совсем было неожиданно, ухватила с рук у какой-то тетки в военторговском туалете беленькую польскую водолазку-лапшу. Такими вещами только по туалетам и торговали. Основа гардероба уже и так была, а с этими новыми тряпочками можно было ходить на работу с высоко поднятой головой – не стыдно, есть о чем поговорить и на что посмотреть! Но главное – все сама, на свои кровные, что вызывало у нее невиданное доселе удовольствие, а временами и удивление. Как так, она лично принимает важные решения, самостоятельно определяет, куда пойти, чем заняться и что себе купить! Ни папа с мамой, ни Лидка и даже ни Дементий, а только она сама… Ощущение это было совершенно новое, еще в полной мере неосознанное, неизведанное и абсолютно пленительное. Вот она, взрослая жизнь, вот она, полная независимость, непредсказуемость и свободный полет! Об этом можно было только мечтать, а тут – р-р-раз! – и хоть лопатой эту свободу греби!

Отдел, куда ее определили, находился не в основном величественном здании Гостелерадио, а рядом через дорогу, в переулочке, в маленьком трухлявом домике, половину которого занимали конторы, а половину – недовольные конторами жильцы, которых уже давно обещали расселить по Москве, но что-то медлили. Мужики в шлепках, полосатых пижамных штанах и майках-алкоголичках курили на лестничных пролетах, бурчали вслед припозднившимся интеллигентным труженикам что-то витиевато-матерное, а их супружницы на скамейке у единственного подъезда начинали дотошное обсуждение каждого вышедшего, провожая уходящих с работы дружным шипением. Но жилые квартиры постепенно выкупались, там делался ремонт, и фонд Гостелерадио пополнялся новыми одинаково белыми комнатенками.

Отделу русского языка точно ничего не светило – он занимал две небольшие смежные комнаты, которые ютили семь расшатанных редакторских столов, два чахлых фикуса, одну ни разу не зацветшую от мрака чайную розу и внушительную полку с собранием сочинений программ русского языка. Катя сначала расстроилась, что сидит не в основном здании, а потом прочувствовала прелесть изгойного существования. Во-первых, в течение рабочего дня можно было не раз прогуляться и подышать свежим воздухом, якобы отпрашиваясь в основное здание то в библиотеку, то в студию, а то и на обед. А во-вторых, что немаловажно, по дороге всегда приятно было заскочить в фабричный гастроном на улице со странным названием Землячка. На Землячке часто давали венгерских кур, которые в Москве считались большой редкостью. Не то что наши, исконно родные и анорексичные, прикрытые плотной коричневатой бумагой, не те синюшные, чьи длинные и местами очень волосатые ноги бесстыдно вываливались из авоськи, норовя при любой возможности зацепиться за что-нибудь никогда не деланным педикюром, и не те, на чьем маленьком трупике через всю дохлую курью грудь синими чернилами был написан непонятный иероглиф. Куда такую ни положи – обязательно что-нибудь свешивалось: голова ли на тонкой немощной морщинистой шейке, ноги ли… Нет, у венгерских не свешивалось ничего! Они были беленькими, кругленькими, упитанными, со спрятанными ручками-ножками и, главное, уже запакованными в целлофан! Они были как мячики и назывались ласково – бройлеры. Самое удивительное, что все они весили одинаково – где такое вообще было видано? – ровно по килограмму. И стоили всегда тоже одинаково – три рубля сорок копеек. Венгерские куры постоянно вызывали ажиотаж и повышенное роение покупателей. А провести рабочий день в очереди за одной такой венгеркой было намного приятнее и полезнее, чем придумывать сценку с идиотскими диалогами, которые чем тупее, тем правильнее:

– Марта, я хочу купить русские сувениры. Что тебе нравится?

– Мне нравятся матрешки. А тебе?

– Мне нравятся самовары. Они очень оригинальные.

– Я куплю матрешки маме и подруге.

– А я куплю самовар брату.

– Дайте, пожалуйста, две матрешки и самовар.

– Пожалуйста.

Пожалуйста-то пожалуйста, но Кате казалось, что она хиреет и тупеет день ото дня вместе с этими матрешками, боясь перейти на такой примитивный язык и в жизни. Но начальницу тексты неустанно радовали – примитивность была ее коньком!

– Меня зовут Герберт. Я учу русский язык, я хочу хорошо говорить по-русски, потому что я хочу работать в России. Сегодня я учу творительный падеж. Так… Что я ел сегодня? На завтрак я ел хлеб с маслом и пил кофе с сахаром. Правильно? Смотрим таблицу. Да, правильно. На обед я ел суп, картофель с мясом, пил чай с лимоном. Правильно? Смотрим таблицу. Да, правильно. На ужин я ел бутерброды с колбасой и с сыром и пил чай с тортом. Правильно? Да, правильно.

– Учим дальше… У меня есть собака. Ее зовут Рэкс. Рэкс – это он, но собака – это она. Вечером я гулял с собакой или с собаком? Смотрим таблицу. Нужно: с собакой или с Рэксом. Понятно.

– У меня есть друг. Его зовут Степан. Можно – Стёпа. Значит, я ходил в кафе со Стёпом? Правильно? Нет, неправильно. Нужно – со Стёпой, как с Ириной, Галиной…

– Интересно! Очень трудный русский язык. Буду учить дальше.

И из этих бестолковых сценок потом собирались уроки и записывались в студии профессиональными актерами, чтобы красиво и доходчиво донести смысл до иностранных ушей. Такими диалогами Катя и жила, не получая никакого удовольствия от того, что она делает, и не чувствуя при этом ничего – ни призвания, ни радости, один сплошной долг отработать зарплату. Обучала она иностранцев русскому языку с большой, надо сказать, неохотой. Скучнейшее это было занятие, выматывающее, какое-то безысходное и отнимающее тем не менее все силы!

Понятно, что не о такой работе после института Катя мечтала. Мечты уводили ее в живую активную работу с людьми, с многочисленными делегациями, с поездками, пусть даже по родной, но такой необъятной стране, а то и с командировками в какую-нибудь очень дружественную и очень социалистическую. Но пока поездки ограничивались лишь правым берегом Москвы-реки. Да и все было сначала достаточно необычно и вполне мило – неизведанный для нее Замоскворецкий район, старые низкие купеческие домики, ладненькие церквушки, радующие красотой и душевностью, гремящие трамваи и палисаднички с полевыми цветами. Высоченные разноцветные мальвы, знакомые еще с детства космеи, низкие душные бархатцы, календулы и настурции зазывали своим ароматом в тихие дворики, а нередко отвоевывали себе место и на улице. Москва здесь была уютной и очень располагающей к прогулкам. Спокойная малоэтажная Пятницкая сильно отличалась от загруженной и рычащей улицы Горького, казалась более пригодной для размеренной и безмятежной жизни. Почти каждый домик манил таинственной арочкой, уводящей в недра дворов, туда, где время совсем застопорилось или почти остановилось. Катя любила такие закоулки, находя там особую прелесть и полное несоответствие суетной Москве. Этот милый, скрытый от глаз дворовый деревенский устой с развешенным бельем, греющимися на солнце кошками, вымахавшими до крыш золотыми шарами, выставленными на воздух колясками с сопящими младенцами – все это расслабляло и успокаивало, но Катя никогда здесь не задерживалась, боясь нарушить чей-то покой. Заглядывала украдкой, пытаясь сохранить в памяти детали, но не оставалась надолго, шла дальше. Уголков таких на Пятницкой было много, и спешащие по самой улице пешеходы о них и не догадывались. Зато мощное официозное здание Комитета Гостелерадио выделялось среди всех своей внушительностью и величавой торжественностью. Пройти внутрь можно было через суровую ведомственную охрану и только по пропуску. И тут ты попадал как бы в другую реальность, где все вроде похоже на обычную жизнь, но тем не менее несколько иначе: на десяти этажах загадочного здания кафешки почти на каждом этаже и восхитительный запах молотого – настоящего молотого, а не растворимого! – кофе, столовые с невиданными, почти ресторанными блюдами, длинные прямые коридоры с сотней кабинетов и убегающим вдаль потертым ковром, широкая светлая лестница, строгие и хорошо одетые в заграничное ведущие радио- и телепрограмм, важные редакторы, снующие вверх-вниз, – все эти намеки на важное вселяли надежду, что Катины мечты когда-то, да и сбудутся.

Но сама работа… Начать с того, что Катя первый раз в жизни попала в женский коллектив с одним редко приходящим и часто матерящимся мужчиной и сразу ощутила всю прелесть мелочной зависти, скрытой ненависти и гнусного лицемерия. И начальница была тоже вроде женского пола, сильной духом и телом, с короткой стрижкой и пронзительно-строгим взглядом – ну прям как надсмотрщица в тюрьме. Наверное, так казалось еще и потому, что, когда в комнате кто-нибудь громко смеялся, а случалось и такое, она поднимала голову, хлопала тяжелой ладонью по столу и шипела: «Так! Ш-ш-ш-шум в комнате!» Шум она не любила. Говорила всегда на пониженных тонах. Видимо, считала, что тише скажешь – глубже достанешь. И была права. К ней постоянно приходилось прислушиваться. А еще от нее чем-то веяло, холодком, что ли, словно ее всегда овевали легкие зефиры. Но русский при этом знала отлично. И даже материлась, считая, что из ее уст это позволительно, что она тем самым сохраняет фольклор. Когда Катя приходила из главного корпуса, начальница бесшумно подкрадывалась к ней – Кате казалось, что она именно подкрадывается, а не просто подходит, – и, возвышаясь над ней, зловеще так, почти шепотом спрашивала, почему Катерина так долго ест, то есть не сразу возвращается с обеда. И так же бесшумно удалялась сельскохозяйственной походкой на свой законный трон. Это был ее главный вопрос: «Почему вы так долго едите?» Других вопросов почти не бывало. А Катя просто быстрее всех выполняла ее задание и сбегала из этого злобного тюремного террариума поближе к еде, к людям, к свободе. К кофе, наконец! Потом возвращалась, и над ней снова начинали неотвратимо нависать.

Бессмысленные собрания начальница начинала всегда словами «Хочу сказать вам только одно», но говорила потом ни о чем полтора часа. Сколько же было слов, сказанных напрасно… Она говорила тихо, почти засыпая под звук своего глухого, еле слышного голоса, но иногда, вздрогнув, вдруг громко выдавала что-то совершенно невероятное: «Вот все в вас, товарищи, вроде вполне органично, но знайте, кто не ест мяса, тот дает молоко, понятно?..» И что она хотела этим сказать, в отделе не понимал никто. В такие моменты Кате хотелось демонстративно все бросить и уехать туда, где ее никто не знает. Она начинала себя уже жалеть, но старалась пока не думать, что жизнь ее не удалась.

Тихая тюремщица ненавидела Катю больше всех, хоть виду и не показывала – девочка-то блатная, из непростой семьи, – но ненавидела всей душой. За все – что молода, что, ишь ты, только из МГИМО, а уже замужем и муж – красивый парень – работает тут же, на радиостанции «Маяк», да еще папа какой знаменитый, а главная причина ненависти, что у этой девчонки все только начинается, а ее лучезарная весна осталась далеко позади и жизнь уже давно катится под горку. Да и остальные семь теток в любви друг другу признавались с трудом, и то только в день получки. Все время шла какая-то скрытая возня, мерзкие разборки и детские обидки. Но коллектив-то ладно, с этим справиться было можно, эта мышиная суета доставляла даже некое удовольствие – любопытно же, а вот сама работа удивляла какой-то уникально унылой тупостью, и спасала разве что прикладная работа с актерами в студии звукозаписи. Иногда слишком уж прикладная:

– А можно вот после того, как вы поздоровались: «Здравствуйте, Анна Семеновна, как ваши дела?» – и сказали, что были вчера в музее, смотрели картины, не делать такое ударение и не удлинять паузу после названия улицы, в общем, не выделять это так активно, а просто сказать: «В музее на улице Ленина», а то очень по-дикторски получается. У нас же другая здесь задача…

– Дитя мое, – отвечал пожилой актерский мэтр, проживший всю свою жизнь под знаменем вождя, – этим именем гордится вся страна, да что страна – целая планета! О нем надо с придыханием, с трепетом, а вы себе такое позволяете! Да я о его роли всю жизнь мечтал!

– Я нисколько не сомневаюсь. – Катя поняла, что разговор пошел не по тому руслу и может вылиться в нечто большее, что для ее дальнейшей работы было бы нежелательно. – Просто, если заострять внимание иностранцев всего на одном слове, пусть даже имени Ленина, они могут не понять весь смысл предложения. Они же не знают русский, а только учатся.

– Милая моя, так пусть иностранцы учатся правильно с самого начала! Имя Ленина в учебе еще никому и никогда не мешало! – Мэтр расходился все больше и больше, и Катя решила, как его можно успокоить.

– Полностью с вами согласна и даже знаю, с чего начать свой завтрашний рабочий день, – напишу специальный урок, посвященный Владимиру Ильичу Ленину, длинный, с подробностями, так, чтобы иностранные студенты сразу всё хорошо поняли и прочувствовали. Но пока что нам надо закончить с этой темой, как вы считаете? – Катя ему так наивно и открыто улыбнулась, что тот не смог не улыбнуться ей в ответ.

– Я рад, что вы меня понимаете, Екатерина. Конечно, давайте перейдем к работе. Я готов. – Актером, видимо, он был действительно хорошим, поскольку моментально вживался в роль, которую ему поручали, и даже здесь, в маленькой радийной студии, сразу перешел на язык примитивных текстов, обучающих русскому языку.

Да, такие встречи сильно оживляли суровые рабочие будни, но было их на удивление мало – раза два в месяц, не больше. Остальное – серость, уныние, тоска и старый пыльный фикус в углу комнаты.

На свою квартиру

После окончания Олимпиады Катя с Дементием, ко всеобщему расстройству, съехали с Горького на свою новую квартиру, хотя со дня свадьбы успели пожить еще и в другом месте – в съемном жилье в круглом доме на Мосфильмовской. И вот осели наконец в двухкомнатной квартирке писательского кооператива на «Аэропорте», в добротном таком районе, издавна заселенном писателями всех званий и мастей, от Симонова до Галича, от Ахмадулиной до Аксенова, от Нагибина до Светлова и прочая, и прочая, и прочая… Место это считалось интеллигентным и интеллигентским, с шахматными клубами, писательскими встречами, литфондовской поликлиникой, ателье и детским садом для писательских детишек. Кооператив этот добыл, выбил, выцыганил Крещенский, вернее, не сам кооператив, а очередь на его покупку. И очередь эта заняла всего полгода, что было по тем временам почти неслыханно, ждать новую квартиру могли и годами.

Квартирка у Кати с Дементием была хоть и маленькая, но первая своя, с широкой лоджией во всю стену, двумя комнатками, раздельным санузлом. Выделяла эту стандартную квартиру из всех других только одна выдающаяся черта – между спальней и гостиной зияла в стене огромная сквозная трещина метра полтора в длину. Денег на ремонт уже не хватало, и Катя по-своему нашла выход из положения. Год заезда был богатый на рябину, тяжелыми гроздьями алел весь город, не говоря уже о Переделкино, вот она и надрала знатное количество обсыпанных рябиной веток. Дома хорошенько все подрезала, рассортировала и умело закамуфлировала трещину. Получилось красиво и очень необычно – из стены без видимых гвоздей прямо над изголовьем кровати свешивались ветви рябины, словно просыпался ты не на одиннадцатом этаже дома на улице Черняховского, а где-то в лесу, под ярким осенним деревом, уже сбросившим листву, но сохранившим сочность и природный цвет ягод. В гостиной тоже горел костер рябины красной, и, хоть согреть он никого не мог, телевизор смотреть под ним было сплошное удовольствие. Пришелся ко двору и один свадебный подарок – рулон заграничных фотообоев, изображавший приоткрытую красочную дверь в американский бар, потертую, в благородных коричнево-желтых тонах, с виднеющейся вдали барной стойкой и разноцветными бутылками. Катя приклеила фотографию на дверь ванной, которая всегда была закрыта и показывала вечно приоткрытую дверь в сказочный капиталистический рай.

Свою лепту в оформление семейного гнезда внес и Дементий. Как-то ночью ему не спалось, и он, войдя в раж и забаррикадировавшись на кухне, бросился красить стенку едкой автомобильной краской бордового цвета, баночка которой была куплена по большому блату, но для машины не пригодилась. Слава богу, краски хватило только на одну стенку, но вони – на всю лестничную клетку. С краской этой ядреной полагалось, видимо, работать в специально проветриваемых помещениях или хоть в противогазе, но об этом сразу как-то и не подумалось. Когда было уже поздно, то есть стенка кровавым укором смотрела на художника, от удушья проснулась Катя и, отчаянно кашляя, бросилась распахивать настежь все окна в доме.

Родители с Лидкой и Лиской наезжали, конечно, к детям в гости, но редко; основное жизненное время все равно проходило на Горького – то там гости, народ толпой, надо помочь накрыть на стол, то книжки накопились, надо рассмотреть и по полкам расставить, то спекулянтка вещички принесет, надо померить, то массажист придет, он же китаец Коля, и надо срочно подставить спину, то Роберт дефицитный заказ получит и давай со всеми делиться!

Чаще всех к детям приезжала Лидка, а чего там ехать – села на «Пушкинской» и всего четыре остановки без пересадок по прямой до «Аэропорта». Сколько раз Катя просила ее просто так не мотаться, тем более с сумками, Лидка все о своем: мне ж надо прогуляться, чего на лавке у подъезда сидеть, тоже мне, старушку нашли! И хотя ей подкатывало уже под восемьдесят, жизненной силы было в ней хоть отбавляй, да и без вечного движения и суеты она не могла – то в гости отправится, то к себе позовет, то очередной конкурс балета в Большом, то в карты поиграть, а то к кому-то за город на дачу с ночевкой, и все с легким сердцем и удовольствием. А что, любила она это дело – жизнь, так и говорила: «Я взрослый человек (слово «старый» она почти не пользовала), я привыкла жить». Вот и жила в свое удовольствие и для детей-внуков, а что еще оставалось? Так вот, к Кате приезжала, привозила кое-какие продукты, иногда и готовила что-то незатейливое, чтобы детей побаловать, блинчики, например, или тесто для лепешек ставила, или еще что-то такое. Месит и рассказывает последние новости с Горького:

– Как ты вовремя съехала с Горького, Козочка, хоть за тебя голова не болит. – Лидка урвала по дороге в продуктовом говяжий фарш, домашний, как он звался, помесь говядины со свининой, и месила его с остервенением, вмешивая микроскопически нарезанный свежий лук (жареный в котлетах она не признавала), размоченный в молоке кусок белого хлеба и зелень, какая нашлась под рукой. Молча кухарить она не любила, ей обязательно надо было разговаривать, пусть даже с едой. – Так ты слышь? У нас во дворе маньяк завелся, мать моя! Не в нашем, слава богу, а в композиторском, но сути не меняет! Подстерегает девочек, едрена вошь, и давай им показывать свои причиндалы! Ты представляешь? У него, вишь ли, буйная плоть рвется наружу, а у меня ребенок несовершеннолетний тем путем в школу ходит! Мы с Аллусей сначала провожать ее стали, а потом я их соединила с подружкой из соседнего подъезда – чтоб только парой ходили! Вот не понимаю я этих придурков – нет чтоб бабу найти себе хорошую и выяснять с ней все свои половые вопросы, так они на ветру прилюдно своими отростками размахивают! Где смысл? Притаится, сучок, высмотрит жертву и радует своими предложениями с унизительной поспешностью. Прям страшно стало на улицу выходить! Я не про себя, конечно, ты ж понимаешь! И милиция на сигналы не отвечает! Ни разу там милиционера не встречала!

– Так там же, наверное, переодетые сотрудники ходят, ты и не распознаешь никогда! – объяснила Катя.

– Да? Правда? А мне такое и в голову не приходило… – Лидка даже чуть приуспокоилась. Добавив наконец все ингредиенты, она хорошенько перемешала фарш руками и начала его яростно отбивать – этот ритуал был очень важен для самой Лидки и для ее котлет. Казалось бы, и рецепт был классическим и незамысловатым, без особых добавок, но Лидкины котлеты получались восхитительными и неповторимыми, видимо, из-за количества любви, в них вложенной. Лидка поднимала над тазиком маленькую лепешечку из фарша и с силой кидала ее обратно на железную стенку таза, потом снова и снова, со всей силы, раз двадцать, пока эта мясная лепешечка не становилась белесой и размягченной. Ее откладывала, отщипывала следующую, пока еще розовую и плотную. Добавляла чуть водички и снова – шмяк! шмяк! Потом выстаивала эту массу в холодильнике минут двадцать и начинала жарить, вкладывая в середину каждой котлетки маленький кусочек сливочного маслица.