Читать онлайн Искусство вкуса. Кулинарная история человечества

Ways of Eating

Exploring Food through History and Culture

University of California Press, 2023

Перевод с английского Александры Глебовской

Copyright © Benjamin A. Wurgaft and Merry I. White, 2023

© А. Глебовская, перевод с английского, 2024

© ООО «Индивидуум Принт», 2024

Благодарности

Чем больше поваров на кухне, тем больше благодарностей. Стучим ложками по кастрюлям и сковородкам в честь коллег и друзей, которые разделяют наш интерес к антропологии и истории еды и к «пищеведению» в широком смысле слова: мы вам очень признательны, Ребекка Алссид, Элизабет Андо, Уоррен Беласко, покойная Мэри Бодри, Дарра Гольдштейн, Рафи Гросглик, Джоанна Дэвидсон, Рейчел Лодан, Джилл Норман, Хезер Пахсон, Би Уилсон, Урсула Хайнцельманн, Барбара Хабер, Катаржина Чвертка и Стивен Шейпин. Корки (то есть Мерри) хотела бы отдельно поблагодарить свою наставницу Джулию Чайлд, а также Элизабет Дэвид, много ей помогавшую по ходу дела.

Адам Симха посвятил нас в искусство изготовления ножей. Джош Берсон однажды за ужином помог придумать название книги, а также самоотверженно ознакомился с рукописью. Карлос Норенья и Томас Давид Дюбуа прочитали главу, посвященную древним империям, и высказали свое профессиональное мнение, Пол Космин добавил ценные сведения касательно Рима и Персии, а Джеремайя Дитмар прочитал один из первых вариантов главы, посвященной промышленной революции. Кроме того, мы говорим спасибо нашим анонимным читателям, а Бен хотел бы поблагодарить студентов своей летней школы в Уэслианском университете, которые опробовали эту книгу в качестве учебника.

Гас Рэнкейтор, Шэннон Саппл, Льюис Вургафт и Кэрол Колселл много лет терпеливо выслушивали разговоры об этой книге за обеденным столом и делились с нами своими соображениями.

Большим счастьем было работать с опытным и внимательным редактором Кейт Маршалл из издательства Калифорнийского университета. Кроме того, мы очень признательны Чаду Аттенборо, Кэтрин Осборн, Франсиско Рейнкингу, Алексу Дану, Кевину Баррету Кейну, Рамону Смиту и всем сотрудникам издательства. Нам очень не хватает Шейлы Левин, которая редактировала предыдущие работы Корки, публиковавшиеся в этом издательстве, и сыграла важную роль в формировании научного подхода к исследованию питания. Шэннон Саппл нарисовал прекрасные иллюстрации.

Эту книгу мы с любовью и благодарностью посвящаем Гасу Рэнкейтору.

А под конец мы хотели бы поблагодарить друг друга. Матери и сыну не всегда легко вместе работать над подобным проектом, ведь приходится спорить над интерпретациями и править тексты друг друга. Нам повезло – мы остались живыми и невредимыми и очень многому научились.

Спасибо, соавтор!

Введение

Питание первично по отношению к речи. Ребенок уже ест, хотя еще не умеет говорить. Еда и питье определяют наши отношения с окружающим миром. Мы объясняем этот мир с помощью слов, но по отношению к миру, который нас кормит, мы навсегда остаемся в положении зависимости и уязвимости. Если условия благоприятны, нам всего хватает. Мы привыкаем к тому, чтобы допить бутылку молока, чашку кофе, опустошить миску с рисом и почувствовать удовлетворение. А вот познания о пище неисчерпаемы. В ее изучении не поставишь точку. Всегда остается непознанное. Любопытство вспыхивает снова, подобно тому как возвращается голод. Почему омлет делают так, а не иначе? Как из зерна получается пиво? Почему печенье крошится?

Примат пищи в нашей жизни – вещь понятная и стародавняя. «Сначала поесть, а потом все остальное» – так звучит широко известная цитата автора множества книг о еде Мэри Фрэнсис Кеннеди Фишер. И это совершенно справедливо. Питание первично не только по отношению к речи, но и к любой человеческой деятельности – в узких рамках отдельной человеческой жизни. Но это простое высказывание скрывает в себе сложные взаимоотношения между питанием и «всем остальным». «Все остальное» подразумевает действительно все: от перемалывания кукурузы для получения теста-масы до откармливания свиней, от разработки дотаций для японских фермеров-рисоводов до сохранения пастбищ для скота в Эфиопии. Иными словами, искусство питания включает широкое разнообразие сельскохозяйственной и гастрономической деятельности. И далеко не вся эта деятельность сводится к труду в полях или на кухнях. «Все остальное» в понимании Фишер включает и феномены культуры: от греческих мифов о происхождении мира из яйца до голландских натюрмортов, где изображены великолепные устрицы и подгнившие фрукты. Множество видов человеческой деятельности помогают, так сказать, «накрыть стол» для еды – к ним относится и создание изображений и описаний пищи.

Изображения еды – это не только истории и картины. Это и представления о еде. Вспомним костер на морском берегу в Древней Греции, на котором герой Одиссей и его спутники поджаривают куски жертвенной говядины. Герои гомеровских эпосов «Илиада» и «Одиссея» постоянно приносят в жертву, жарят и поедают животных, однако подобное мясоедство не было для древних греков фактом повседневности. Вырастить такое количество скота на каменистых пастбищах было невозможно. Изобильные пиршества Одиссея, скорее всего, отражают упования и престиж, которые древние греки связывали с мясом[1]. Говорить о мясе было равносильно тому, чтобы описывать роскошь и высокий социальный статус – а также связывать великие подвиги с отборными жареными окороками. В «Одиссее» говорится, что в семействе Одиссея много слуг и рабов, они выращивают свиней, коз и коров, которых потом едят представители знати, – то, кому какой кусок туши достанется, обусловлено сложной социальной иерархией. При этом истории о пиршествах помогали поддерживать престиж мяса – причем это были не только истории, рассказанные поэтами, но и чисто бытовые рассказы их слушателей. Слова М. Ф. К. Фишер можно развернуть в обратную сторону: сперва все остальное, от сева до рассказывания историй, а уж потом можно поесть.

Эта книга приглашает взглянуть на пищу с любопытством, а главное – осмыслить ее в новом ключе. История и антропология питания обнажают странные мифы о происхождении, скрывающиеся за знакомыми вкусами, и проливают свет на загадки обыденных ритуалов. Главное – желание копнуть поглубже. Спелая клубничина, так и тающая во рту, ничего вам не расскажет о том, как кому-то пришлось нагнуться, чтобы сорвать ее на знойном поле. Она мало что способна поведать о выведении сортов клубники, о возникновении знакомого нам сегодня растения из его давно забытого предка, на что ушли многие поколения селекции. В определенном смысле тарелка с едой – это место встречи естественной истории (истории эволюции растений и животных, используемых в пищу) и человеческой истории (того, как мы «управляем эволюцией», как выращиваем их и готовим). Вот только станет ли голодный едок обо всем этом размышлять?

Тем не менее вкус или запах – отличная точка отсчета. Вкусы и запахи – это специфическая информация, сообщающая телу о том, что именно мы положили в рот. Безопасно ли оно? Питательно ли? Пойдет ли нам на пользу? Наши телесные потребности достаточно незамысловаты, их легко удовлетворить, но еда и питье еще и способны раздразнить любопытство. Мы можем остановиться, делая покупки в супермаркете, чтобы рассмотреть некий фрукт, который еще никогда не видели (например питахайю), можем спросить, что за рыба странной формы лежит на прилавке (например морской черт). Нам становится интересно, кто такие продукты ест и как они их готовят (если готовят вообще). Или, глядя на что-то знакомое (например пачку гранолы), мы вдруг понимаем, что не имеем ни малейшего понятия, как это производится. Эта книга посвящена вопросам, к которым нас подталкивают еда и питье. Она посвящена истории тех вкусов, которые нам привычны сегодня. А еще она о том, как культура определяет движения наших рук, когда мы берем следующую клубничину и разрезаем ее ножом, чтобы испечь пирог. Клубнику – одомашненную землянику – уже нельзя назвать дикой и естественной, зато она успела войти в набор практик и представлений, которые мы называем культурой. Не вмешайся человек, кукурузный початок так и остался бы просто травой.

Название и начало этой книги отсылают к искусствоведческой работе Джона Бергера «Искусство видеть» (1972) – она основана на телевизионной программе, которая помогла множеству зрителей по-новому взглянуть на искусство[2]. Бергер, чьи культурологические взгляды сложились под влиянием марксизма, напоминает читателям, что искусство – это не просто унаследованные нами художественные произведения. Каждая стадия – от самого акта создания картины до развешивания полотен в музеях – способна обнажить классовые, статусные и социальные конфликты. Искусство – это формальный процесс отражения и обыгрывания человеческого опыта, но оно не может существовать вне контекста. Бергер пытается раскрыть заложенные в любую картину представления об общественных отношениях – речь идет прежде всего о престижных формах живописи, таких как современный европейский портрет. Аналогичным образом еда служит отражением того, как своеобразные «искусства» – желание и аппетит – влияют на нашу жизнь: иногда драматическим образом, если, например, блюдо с куриным бирьяни завернуто в золотую фольгу, иногда почти незаметно – примером служит птицеводство, которое развивалось так, что от поколения к поколению процесс производства мяса с каждым годом ускорялся. В современной кухне, пусть и в сильно преображенном виде, отражаются социальные конфликты и противоречия былых времен. Отражается в ней и то, как люди кочевали, оседали на земле, торговали, воевали, путешествовали.

Мы часто испытываем желание что-то съесть или выпить. Нужно это признавать и при этом помнить, что телесный аппетит не следует сводить к чему-то «ниже пояса» – животному и постыдному. Наш аппетит лежит в основе наших отношений с едой, и мы многое можем узнать, осмысляя его и даже просто ему потворствуя. Личный опыт – важнейший инструмент изучения питания. При этом голод и жажда, как и иные человеческие желания, подчас могут озадачивать. В нашей пище таятся истории, которые один только ее вкус рассказать не в состоянии. Есть сахар – одно удовольствие, однако это удовольствие ничего нам не поведает об истории колониальных плантаций, где рабы сажали и собирали сахарный тростник. Желание – одна из тем этой книги: желание выжить (ешь баланду, если в кладовке пусто), попробовать любимое лакомство (бабушкин суп с вермишелью) или что-то новое (пряности, которые с огромным риском привозили из-за моря). Другая тема – это власть (например, власть европейцев над колонизированными народами). Еще одна тема – идентичность, в том смысле, что наша пища и способы ее приготовления отражают наши культурные и социальные корни.

При этом идентичность меняется с ходом времени. Да, рецепт вот этого пирога существовал в нашей семье много поколений, но это не значит, что всегда; а кроме того, каждый пекарь изменял его на свой лад. Еда не знает культурных границ, четких переходов от «семейных блюд» к блюдам чужим. Кроме того, кухня не бывает неизменной, застывшей. И мы сами, и наши отношения с едой постоянно меняются, даже если мы трепетно относимся к кулинарии и предпочитаем «традиционные» и «аутентичные» блюда. Человеческие сообщества мигрируют, захватывают чужие земли; по торговым путям приходят новые ингредиенты. Поэтому еще одной темой этой книги стали перемещения. Кроме того, речь пойдет о разнице между чистым и нечистым, съедобным и несъедобным – эти понятия определяют многие пищевые практики, начиная с вопроса о том, какие растения и каких животных мы употребляем в пищу, и заканчивая тем, как мы моем посуду. Инструменты и технологии тоже являются частью культуры, равно как и люди, занимающиеся кулинарией. На протяжении многих поколений женщины, чтобы получить кукурузную муку для выпечки тортилий, измельчали маис в плоских каменных ступках-метатах; эти привычные движения и то, как они влияли на состояние коленей и плеч, тоже стали частью истории питания.

Книга состоит из нескольких исторических глав, в которых прослеживается хронология питания от возникновения сельского хозяйства до начала XXI века; эти главы перемежаются виньетками, основанными на наших наблюдениях и этнографических исследованиях в разных гастрономических мирах. В главах и виньетках приводятся конкретные примеры, поднимающие важные вопросы о том, что мы едим и пьем. Мы рассматриваем основные представления культурной антропологии и истории – это помогает объяснить пищевые практики и связанные с ними верования, однако мы опираемся не только на работы ученых – и даже не прежде всего на них. Мы не ставили перед собой задачу объять всю человеческую историю питания: этого не сделаешь в рамках небольшой (и даже очень большой) книги. Этот текст отражает наши собственные научные интересы и познания – и даже наши собственные вкусы.

В связи с чем позвольте представиться. Вот ваши авторы: Мерри («Корки») Уайт – культурный антрополог, специалист по Японии, японской и не только японской кухне; кроме того, она работала в кейтеринге, журналистике, писала книги о еде. Бенджамин («Бен») Вургафт – ее сын, писатель и историк, получивший докторскую степень по интеллектуальной истории Европы, одновременно работая кулинарным журналистом. Бен также изучал культурную антропологию науки и технологий. Мы оба считаем, что удовольствие от еды, а также динамичность и азарт процесса приготовления пищи только способствуют интеллектуальному постижению того, что связано с питанием. Все эти вещи взаимосвязаны. Главы и виньетки этой книги отражают многообразие наших интересов, а кроме того, они вобрали в себя несколько очень счастливых десятилетий, когда мы могли путешествовать, наслаждаться едой и гостеприимством по всему миру: от детского опыта, когда мы пробовали кошерные маринованные огурцы в Миннесоте, до использования смесей из местных трав при готовке в Тоскане и дегустирования круассанов в Токио. В некоторых виньетках отразился наш общий опыт, другие написаны только одним автором.

История питания изложена в отдельных главах в хронологическом порядке, начиная от истоков сельского хозяйства до настоящего времени, виньетки же служат своего рода введением в культурную антропологию еды: в них мы пытаемся раскрыть смыслы, заложенные в повседневные пищевые практики. Наблюдение – основа культурной антропологии. Антрополог подходит к полевой работе с натренированной и целенаправленной наивностью, он открыт всему, что потенциально может иметь значение. Все мы пропускаем каждое свое наблюдение через собственные фильтры и предубеждения, однако лучший способ справиться с такой предвзятостью – признать ее существование и смотреть вокруг еще глубже и шире. Никогда не знаешь заранее, какие подробности или ощущения имеют особое значение: мужчина везет в метро сумку с продуктами, которая того и гляди лопнет, из дырок в боку торчат морковины; звон церковных колоколов призывает женщин в черном на службу, а их мужья сидят тем временем в уличных кафе и попивают кофе; из мусорного ящика пахнет легким перегноем или разит тухлятиной. Исторические исследования часто начинаются в архиве и редко включают полевую работу – но у них есть одно общее свойство с культурной антропологией. Хотя у всех историков всегда есть определенные идеологические и методологические предубеждения, мы, как и антропологи, работаем с конкретными фактами – и должны быть готовыми к тому, что эти факты заставят нас изменить свою точку зрения.

В истории и антропологии питания возникают самые разные вопросы, и для ответа на каждый требуются соответствующие методы и подходы. Есть эмпирические вопросы, на которые мы надеемся ответить, и есть теоретические объяснения, которые мы рассчитываем предложить; важная часть работы исследователя состоит в том, чтобы четко отличать одно от другого. Мы постоянно уточняем вопросы и выясняем, какие методы и факты позволят дать на них ответы.

Антропология почти всегда начинается с исследований, которые проводятся в современном мире, но зачастую погружает нас в прошлое того или иного сообщества. Так, специалист по антропологии питания может начать с того, что посидит на табуретке у лотка в Токио, где продается рамен, потом перейдет к изучению происхождения бульона даси, из которого готовят рамен, и к осмыслению озабоченности японцев будущим водной стихии, миграцией рыб и добычей морских водорослей. История, напротив, изучает изменения во времени, поэтому история питания часто начинается с исследования писем, дневников, физических свидетельств, оставленных прежними поколениями тех, кто готовил, и тех, кто ел. Кулинарные книги и меню – важный материал для специалиста по культурной истории питания; глиняные черепки помогают в работе археолога, исследующего пищевые практики. Но, задаваясь вопросом, как люди в прошлом готовили и ели, а также как они воспринимали свои действия, мы зачастую вынуждены пользоваться инструментами культурной антропологии. Ведь мы знаем, что культурные практики пронизывают и определяют буквально все: и как вспахать поле, и как накрыть на стол. Поэтому с самого начала нужно держать в уме следующие вопросы: что мы можем для себя открыть, изучая искусство питания? Какие шаги нужно предпринять для его исследования? Что наш стол способен нам рассказать об устройстве нашего сообщества? Кто такие фермеры, повара, изготовители горшков, в которых варится ужин? Кто делает вино и кто моет посуду?[3]

Виньетка первая

Райский сад Дуччо

Бесконечный проселок в лесу; стоя на нем, мы кричим:

– Дуччо! Синьор Фантани!

Наконец из какого-то кустарника раздается отклик:

– Si, si!

Мы разыскиваем Дуччо уже час с лишним. Дело происходит рядом с Сиеной, неподалеку от Флоренции. С Дуччо Фантани мы познакомились на рынке в соседнем городке Кастеллина: он продает там разные приправы. Его приправами мы уже несколько недель посыпаем свинину, суп, жареную картошку, овощи. И вот пришли посмотреть, где они растут.

Дуччо мы искали долго – так долго, что некоторые в нашей компании успели отчаяться; у них появилась новая мечта – пойти выпить кампари. Но вот Дуччо настырно машет, чтобы мы спустились с холмика, заросшего колючим кустарником, на протоптанную его ослами тропку, где навалены кучи навоза. Есть среди нас такие, кто пришел в сандалиях, и у них этот навоз теперь забился под ногти. А Дуччо все машет.

Сам ли Дуччо выращивает травы, которые потом продает? Он ведет нас по холмам, где произрастают кориандр, розмарин и фенхель, и постепенно выясняется, что правильный ответ – «и да и нет». Он не собиратель, если называть собирателем того, кто срывает дары природы, выросшие без всякого участия человека. Он и не «подборщик» – то есть не берет то, что осталось после официального сбора урожая. Он, скорее, «зачинщик роста»: иногда он помогает взойти прошлогодним семенам, хотя бóльшая часть его добычи – это растения, выросшие сами по себе. Тут не ферма, и, хотя Дуччо и его работники весь год проводят на одном и том же месте, сказать, что он выращивает травы, будет неверно. Время от времени он ставит изгороди, чтобы ослы не вытоптали лучшие участки со всходами, но, похоже, по его понятиям, изгороди – это несколько избыточная инфраструктура. Худощавый, с седым хвостиком и пронзительным взглядом, он похож на лесного гнома. Он указывает на побеги у пней, на разнотравье, похожее на заросли сорняков, – здесь нет никаких грядок, засаженных аккуратными рядами. Он перечисляет названия: «Coriandolo, rosmarino, fienogreco, elicriso!» – тот же список ингредиентов, который значится на его баночках со смесями пряностей, которые сам он называет aromi da cucina del Chianti – ароматы кухни Кьянти.

Что это – невозделанный райский сад, в котором природа раскрывает свои богатства sua sponte, то есть спонтанно? Опять же – и да и нет. Дуччо считает себя беззаботным зевакой, который наблюдает за едва ли не «спонтанным» ростом можжевельника, котовника, бессмертника и дикого фенхеля. Тем не менее в его подходе есть определенная стратегия и методика. Он обеспечивает полив, запасает воду в засушливые периоды и использует ее по мере необходимости. Ослы, которые разгуливают по его участку, прокладывая собственные тропки, заодно удобряют почву. Осторожно пробираясь сквозь заросли лаванды и розмарина, мы представляем себе, что перед нами – модель происхождения оседлого сельского хозяйства. Если Дуччо поставит еще изгороди, посадит побольше семян, поддастся соблазну расширить свое хозяйство – получится ферма. У него нет желания ставить на своих специях приставку «био» – официальное наименование органической продукции в Италии, – хотя его продукция и отвечает всем необходимым требованиям. Он говорит: «perche troppo costoso» – слишком дорого покупать себе входной билет в официальную экологичность, для этого придется пройти через долгую бюрократическую волокиту. На баночках его написано: «genuino clandestinо», – так он обозначает свое нежелание ставить на них штамп формального одобрения: в долгосрочной перспективе этот штамп мог бы повысить его доходы, но сам Дуччо видит в нем оскорбление своих контркультурных чувств и представлений. Его рабочее место – если его можно так назвать – явственно свидетельствует о неоднозначном отношении к капитализму.

Пройдя через заросшее поле, мы оказываемся у деревянной хижины; в щели между досками проникает полуденный свет. На полках в сушильне – изобилие трав, плотный запах лаванды заставляет нас замереть на месте. Следующая комната напоминает небольшую алхимическую лабораторию – здесь помощники Дуччо изготавливают душистые масла, настои, экстракты. Все это окружено аурой досельскохозяйственного, доиндустриального существования, и Дуччо прекрасно понимает, что только с помощью кустарных методов можно извлечь из каждой травки то, что она способна предложить. Это место служит напоминанием, что даже до возникновения сельского хозяйства процесс извлечения питательных веществ из природных ингредиентов требовал специальных навыков и сноровки. Не говоря уже о том, что маслá, настойки и экстракты обеспечивают бóльшую прибавочную стоимость, чем собственно пряности, и – пусть в этом и заключен некоторый парадокс – именно они финансируют проект Дуччо, наносящий минимальный ущерб природе и явственно направленный против агробизнеса.

Глава 1

Роль природы и культуры в возникновении сельского хозяйства

Почему мы едим то, что едим? Чарльз Дарвин в 1871 году писал в «Происхождении человека», что именно сельское хозяйство отделяет состояние «дикости» от цивилизации[4]. Действительно, сельскохозяйственные практики тесно сопряжены со многими знакомыми нам аспектами цивилизации: системой прав собственности, оседлым образом жизни, сложными формами социальной организации выше уровня семьи и так далее. Возможно, именно сельское хозяйство и способствовало их возникновению. Дарвин считает, что растениеводство зародилось благодаря чистой случайности: фруктовые косточки просто угодили на кучу мусора. Безусловно, на самом деле истоки окультуривания растений, одомашнивания животных и сельского хозяйства имеют куда более сложный характер – для этого требовалось не только наблюдение за счастливыми природными случайностями, но и целенаправленные человеческие действия.

В этой главе мы рассмотрим переход от охоты и собирательства к сельскому хозяйству – не до конца понятные изменения, по поводу которых биологи, палеонтологи, археологи и антропологи продолжают спорить по сей день. Если человечество как вид в его современной форме существует от двухсот до четырехсот тысяч лет – в зависимости от того, какими определениями вида мы будем пользоваться, – то получается, что сельским хозяйством люди занимаются лишь краткий период своей истории, начинающийся примерно в XI тысячелетии до н. э. (судя по всему, гоминиды умели целенаправленно использовать огонь для приготовления пищи еще до возникновения нашего вида; то есть сначала был огонь, а потом сельское хозяйство)[5]. Наступление сельскохозяйственной эпохи совпало с концом плейстоцена (последнего ледникового периода) и началом голоцена – периода, в котором мы живем по сей день. В начале XXI века многие специалисты по изменениям климата стали называть голоцен «антропоценом», чтобы подчеркнуть воздействие людей и их деятельности на окружающую среду. Однако, как представляется, наше воздействие на мир природы началось одновременно с возникновением сельского хозяйства и стало одним из самых значимых изменений в рамках так называемой неолитической революции, когда наш вид начал активно производить и использовать орудия труда. Историческая ирония заключается в том, что очень многие из самых ранних плодородных территорий, благодаря которым и произошел переход к сельскому хозяйству, с тех пор пришли в упадок. Например, почти вся территория Ирака и Ирана сейчас непригодна для сельскохозяйственного применения, а нынешний африканский Сахель – это зона засухи и голода.

Сельское хозяйство – это процесс целенаправленного выращивания и совершенствования растений и животных на определенной территории ради употребления в пищу более высокого процента биомассы, полученной с этой территории. Определение достаточно широкое, чтобы включать и широкомасштабные промышленные технологии начала XXI века, и то, что некоторые антропологи называют практиками «интенсификации»: простые приемы, направленные на создание благоприятных условий для одних видов и неблагоприятных – для других. Сюда же относится и разведение скота, не подразумевающее оседлого земледелия. Но, вне зависимости от масштабов, сельское хозяйство начинается с отбора видов растений и животных, которые лучше всего подходят для употребления в пищу. Что касается растений, съедобны лишь немногие из них: из примерно 200 тысяч видов диких растений, существовавших в XI тысячелетии до н. э., мы окультурили лишь несколько сотен. Основные культивируемые растения – это одомашненные потомки небольшой горстки диких предков, которые в силу их физических и питательных свойств привлекли внимание доисторических фермеров. Точно так же и животные, которых мы употребляем в пищу (или которые снабжают нас молоком и яйцами), – это потомки диких предков, подходивших для одомашнивания часто потому, что они легко приручались, обладали беззлобным нравом и жили стадами или стаями, то есть их проще было подчинить человеку. Мы используем (в качестве пищи, рабочего или тяглового скота) лишь небольшую часть из примерно 148 разновидностей крупных наземных млекопитающих. Да, сельское хозяйство стало для человечества первым шагом в попытке поставить природу под свой контроль ради получения выгоды, однако некоторые авторы рассматривают этот процесс с противоположной точки зрения. Для людей выгода состоит в том, чтобы употреблять в пищу более высокий процент растений и животных, выращенных на определенной территории, но выгоду получают и используемые виды, потому что люди в некотором смысле выполняют функцию шмелей: они способствуют воспроизводству этих видов и распространяют по путям человеческих миграций[6]. Так эти виды обеспечивают себе выживание – с точки зрения эволюции одомашнивание оказывается выгодной стратегией.

По состоянию на начало XXI века, примерно 80 % всего ежегодного урожая дает дюжина видов растений: пшеница, кукуруза, рис, ячмень, сорго, соевые бобы, картофель, маниока, бататы, сахарный тростник, сахарная свекла и бананы. Около 73 % калорий, потребляемых по всему миру, извлекаются из риса, пшеницы, кукурузы и маниоки. Эти растения люди научились использовать в пищу самыми разными способами. Что еще интереснее, эти важные зерновые культуры с нами очень давно – если измерять в понятиях письменной истории. В современный период (примерно с XV века н. э. до настоящего времени) не было окультурено ни одно важное зерновое растение, не был одомашнен ни один значимый вид скота или птицы. Однако, как ни посмотри на историю сельского хозяйства – хоть глазами производителя, хоть глазами производимого, важно помнить, что процесс этот носит рекурсивный характер: преобразуя природу, мы преобразуем и самих себя. Люди проявляют необычайную гибкость в своей способности извлекать питательные вещества из очень ограниченного набора продуктов – знаменитым примером служат инуиты, обитающие за Полярным кругом и прекрасно существующие почти на одном китовом мясе, – но при этом наше выживание полностью зависит от доступности небольшого набора конкретных растений и животных. Если не станет наших монокультур, нам придется либо искать новые стратегии добывания пищи, либо возвращаться к старым.

Разумеется, сельское хозяйство не сводится только к отношениям между Homo sapiens и видами растений и животных, которые «добровольно» стали частью нашей биологической инфраструктуры. Сельское хозяйство влияет на все, от общественной организации до языка и религии. Сотни ритуалов из самых разных мировых культур – например, разбрызгивание воды из выдолбленной тыквы, чтобы вызвать дождь, или принесение скота в жертву богам с просьбой о богатом урожае – свидетельствуют о важности годичного цикла роста, умирания и возрождения, а также о ключевом месте сельскохозяйственных практик в человеческом воображении[7]. Даже корни более абстрактных верований исторически более поздних монотеистических религий, например христианства, можно свести к важности сельскохозяйственного цикла. Сельское хозяйство стало не только механизмом адаптации, выживания и прогресса человечества, но и основой культурного и социального развития – прежде это место занимали охота и собирательство. Питанию свойственно превращаться из процесса получения калорий в явление культуры.

В классическом труде «Мифологики: сырое и приготовленное» антрополог Клод Леви-Стросс рассматривает процесс приготовления пищи как своего рода медиацию между тем, что люди могут изготавливать и контролировать, – миром культуры, – и тем, что им по большому счету неподконтрольно, то есть миром природы[8]. Леви-Стросс – автор антропологического учения, которое называется структурной антропологией и основывается на подобных бинарных оппозициях; свои тезисы он подкреплял материалом как досовременных, так и современных культур. Согласно представлениям структурной антропологии, смысл возникает при рассмотрении оппозиций и различий – возьмем, к примеру, множественные различия между корзиной сырых клубней и тех же самых клубней, запеченных под горячими камнями[9]. Один из уроков, который может извлечь из структурализма антропология питания, состоит в том, что смыслы, которые мы вкладываем в пищу, непостоянны: они изменяются по мере того, как мы обретаем способность создавать новые различия. Так, новые орудия труда и технологии приготовления пищи определенным образом влияют на культуру, культура же, в свою очередь, преобразует наши орудия труда и технологии. Еще один урок состоит в том, что структуры смыслов, определяющих наши жизни, по большому счету безличны: у нас могут быть личные ассоциации с теми или иными продуктами питания, но смысл оппозиции между сырым и приготовленным куда шире, чем наши индивидуальные предпочтения, этот смысл невозможно оспорить – точно так же есть нечто безличное в словах, о значении которых все давно договорились, например «кошка» или «ночь». Пища порождает систему смыслов, внутри которой мы и живем, в этом ее сходство с языком. Пища удовлетворяет не только наши потребности в питании, но и человеческое желание придавать миру порядок и смысл.

После неолитической революции люди стали переходить от кочевого образа жизни к оседлому, изготавливать все более сложные каменные орудия труда и глиняные сосуды, начало зарождаться сельское хозяйство – это был очень постепенный, нелинейный процесс, происходивший одновременно на разных территориях. Случалось, что то или иное племя делало шаг в сторону сельского хозяйства, потом происходил откат, а после него – возврат к сельскохозяйственной деятельности. Почему сельское хозяйство возникло именно в XI тысячелетии до н. э. – вопрос, вызывающий многочисленные споры, однако, что касается датировки, среди специалистов существует почти полный консенсус. После завершения малого ледникового периода ледники отступили, температура слегка поднялась и стабилизировалась, появилось больше свободных плодородных земель. Повсюду стали расти дикие травы – те травы, которые человек впоследствии окультурил.

Похоже, что широкий разброс мнений о причинах возникновения сельского хозяйства объясняется тем, что разные исследователи опираются на данные разного типа: человеческие кости и зубы рассказывают одну историю о том, что люди ели и где это добывали, а каменные орудия труда, керамика и прочие артефакты свидительствуют о другом. Несколько иное способны поведать остатки семян и других сохранившихся растительных ископаемых, включая фитолиты, или растительные камни, – кристаллы из оксалата или карбоната кальция, которые образуются внутри эпидермальных клеток растений или между этими клетками и сохраняются в почве после того, как само растение разложилось. Радиоуглеродное датирование много десятилетий считалось одним из самых надежных инструментов, а в последнее время технологии генетического секвенирования позволили нам точнее оценить, насколько медленно происходило одомашнивание животных и окультуривание растений.

Тем не менее растущее многообразие доступных типов данных не сняло существующих противоречий и не привело к однозначному выводу относительно механизмов возникновения сельского хозяйства. Возможно, и в самом деле не получится раз и навсегда ответить на вопрос, почему мы постепенно перестали быть охотниками и собирателями и превратились в землепашцев и пастухов, как сельское хозяйство распространилось по всему миру, вместо того чтобы сосредоточиться в нескольких независимых географических центрах, в которых, судя по всему, оно зародилось: на Ближнем Востоке, в некоторых районах Китая (в основном в долинах рек Янцзы и Хуанхэ), в Мезоамерике, на Перуанском нагорье и в Северо-Восточной Америке.

Для нас слово «инфраструктура» прежде всего обозначает дороги, мосты и реки, которыми мы пользуемся для передвижения, но нельзя забывать и о биологической инфраструктуре пахотных земель. Все наши цивилизационные достижения зиждутся именно на этой биоинфраструктуре. При этом сельское хозяйство никогда не было неизбежным ответом на вопрос о том, как добывать пищу. Если взглянуть глазами большинства сообществ охотников-собирателей, в краткосрочной перспективе сельское хозяйство – совершенно бессмысленная затея. Антропологи, исследовавшие жизнь немногих таких сообществ, сохранившихся в современном мире, показали, что на работу они тратят меньше часов в неделю, чем их соседи-земледельцы, но при этом получают как минимум столько же калорий. Кости и зубы, найденные на местах древних стоянок, свидетельствуют о том, что более древние охотники-собиратели лучше питались, были физически крупнее и жили дольше, чем первые земледельцы и скотоводы. Дело в том, что, хотя племя, занимающееся сельским хозяйством, может получить с определенной территории больше съедобной биомассы в год, чем, скажем, из дикого леса, для этого необходимо приложить колоссальные усилия (на распашку, сев, уход, жатву). При наличии достаточных источников пищи в форме фруктов, орехов, корнеплодов и животных человеку проще использовать эти ресурсы. Именно привлекательностью образа жизни охотника и собирателя, вероятно, и объясняется то, почему некоторые племена снова возвращались к этим практикам, уже попробовав перейти на сельское хозяйство, – возможно, заняться им их заставил элементарный недостаток пищи на их территории.

Представление о внезапном и необратимом переходе от охоты и собирательства к землепашеству и скотоводству многократно опровергалось. Судя по всему, во многих частях мира имели место долгие периоды, когда два этих образа жизни сосуществовали, но на протяжении жизни многих поколений баланс постепенно смещался в сторону сельского хозяйства. Оно, судя по всему, было не сознательным выбором наших далеких предков, а процессом, в который они оказались вовлечены поневоле.

Тем не менее мы стали сельскохозяйственным биологическим видом, который не просто занимает определенные экологические ниши, но и сам их создает. Среди объяснений перехода к сельскому хозяйству есть и простая теория «изобретения»: якобы люди наблюдали за тем, как из диких семян вырастают растения, а потом стали воспроизводить тот же процесс в искусственно созданных условиях. Существуют также теории «оседлости», согласно которым практика проживания в постоянных поселениях, ставшая возможной благодаря постепенному отступлению ледников, сделала сельское хозяйство более привлекательной опцией. Другие теории ссылаются на склонность некоторых людей к накопительству, совершенствование технологий, необходимость использовать по максимуму сокращающуюся ресурсную базу в условиях наступления пустынь, зарождение понятия собственности и даже развитие религий – и список этот, мягко говоря, не исчерпывающий.

В других теориях толчком к возникновению и развитию сельского хозяйства называют резкий рост населения – по крайней мере в некоторых частях мира. Такие объяснения по большей части сводятся к следующему: может, сельское хозяйство ничем не лучше охоты или собирательства, если речь идет об удовлетворении потребностей отдельного человека, но оно безусловно эффективнее, если смотреть с точки зрения целого сообщества, а особенно – с точки зрения крупных и оседлых человеческих сообществ. При обработке земли и разведении скота можно разом получать большие объемы пищи: в результате создаются продуктовые запасы, можно прокормить большее число людей; увеличение количества продовольствия часто ведет к росту населения – на этом наблюдении в конце XVIII выстроил свою теорию английский политэконом Томас Роберт Мальтус. По мнению Мальтуса, рост населения всегда опережает рост эффективности сельского хозяйства, соответственно, при соблюдении определенных условий темпы роста населения остаются постоянными, даже если интенсивность и производительность сельского хозяйства возрастают. Из этого вытекает, что при численном росте населения становится все продуктивнее вкладывать время в сельское хозяйство. Еще одно свойство многих теорий, основанных на росте населения, состоит в том, что оседлое сельское хозяйство всегда повышает уровень рождаемости. Матери, ведущие оседлый образ жизни, способны рожать чаще, чем охотницы и собирательницы, которые постоянно кочуют с места на место и, соответственно, не могут одновременно заботиться о большом количестве детей. В кочевых общинах женщины, как правило, дожидаются, когда ребенку исполнится три-четыре года и он сам сможет проходить значительные расстояния, и только потом заводят следующего. Но, даже хотя эффект интенсификации, связанный с резким ростом населения, кажется вполне убедительным, утверждать, что именно рост населения привел к развитию сельского хозяйства, в свете имеющихся у нас данных некорректно. Археологи не обнаружили ни в одном из изученных поселений доказательств того, что рост населения начался раньше перехода к сельскому хозяйству.

Вероятно, первое сельскохозяйственное поселение на земле было обнаружено в Абу-Хурейре на территории современной Сирии: доказано, что земледелием там занимались уже в 11500 году до н. э. Такие поселения стали возникать после так называемого позднего дриаса – периода обледенения, начавшегося примерно в 12800 году до н. э.: началось тысячелетнее похолодание, разрушившее экосистемы, стабильность которых позволяла людям формировать устойчивые поселения. Очень похоже на то, что поздний дриас заставил отложить на потом ранние эксперименты с сельским хозяйством по всему миру. Самые обширные доказательства существования непрерывного раннего земледелия были обнаружены в трех местах: на Ближнем Востоке, где сельское хозяйство утвердилось к IX тысячелетию до н. э.; в долине реки Хуанхэ в Китае, где приблизительной точкой отсчета стал 7500 год до н. э.; и на Перуанском нагорье и в Мезоамерике, где первые признаки существования сельского хозяйства датируются примерно 6500 годом до н. э. Важно отметить, что датировки разных археологов и антропологов различаются и, возможно, еще изменятся после новых открытий.

Рассматривая те места, в которых сельское хозяйство явно развивалось с успехом, нужно иметь в виду, что часто этот успех был результатом уникального совпадения благоприятных факторов. На Ближнем Востоке к таким факторам относился средиземноморский климат с его мягкими, обильными влагой зимами и долгими жаркими летними месяцами. Выращенных растений вряд ли хватало для того, чтобы пережить засушливый период, а потом вновь приступить к выращиванию после начала дождей, однако в силу того, что эти растения были однолетними, несъедобной деревянистой массы от них оставалось немного. То, что их жизненный цикл сводился к одному году, означало, что бóльшую часть своей калорийной энергии они вкладывали в формирование зерен, которые люди могли съесть.

При том что у нас на планете достаточно зон со «средиземноморским» климатом – к ним относятся части западного побережья Северной и Южной Америки, а также часть южного побережья Австралии, – на Ближнем Востоке было куда больше растений, подходивших для окультуривания, а также куда больше крупных млекопитающих для одомашнивания. Основные продукты земледелия из Плодородного полумесяца включали пшеницу-однозернянку и двузернянку (две очень ранние разновидности культивируемой пшеницы), а также ячмень, чечевицу, горох, нут, лен (одно из немногих окультуренных в ранний период растений, которые использовались для производства одежды, а не еды) и вику горькую, семена которой напоминают красную чечевицу, – но чтобы они не горчили и годились в пищу, их нужно предварительно вымочить в воде. Процесс перехода к сельскому хозяйству, судя по всему, завершился к 6000 году до н. э.

Что примечательно, развитие земледелия и совершествование скотоводства в Плодородном полумесяце дополняли друг друга. Животных разводят для получения как мяса, так и молока (животное, которое дает молоко или яйца, за свою жизнь способно произвести в несколько раз больше калорий, чем животное, забитое на мясо), но, приручив животных, мы открыли для себя еще одну важную вещь – их тягловые способности, без которых развитие сельского хозяйства зачастую попросту невозможно. Что примечательно, на большей части Африканского континента пастухи приручали животных и занимались кочевым скотоводством, то есть перемещались с места на место одновременно со своими стадами, задолго до того, как человечество начало культивировать растения[10].

Самыми важными пищевыми культурами на Американском континенте были так называемые три сестры: маис, фасоль и тыква, которые уже выращивали по всей Мезоамерике к 1500 году до н. э., а во многих ее частях и гораздо раньше. Судя по всему, сельское хозяйство зародилось в Мексике и Перу – археологические раскопки в мексиканском штате Оахака показали, что тыкву здесь предположительно начали культивировать почти в то же время, что и различные растения на Ближнем Востоке. Один из самых видных ранних исследователей происхождения сельского хозяйства Ричард Макниш обнаружил в нынешнем мексиканском штате Тамаулипас места, где перец чили, твердокорую тыкву и тыкву-горлянку выращивали уже между 7000 и 5500 годами до н. э. В Теуакане, центрально-южном мексиканском штате, были обнаружены те же окультуренные растения, что и в Тамаулипасе, плюс маис, амарант и авокадо – их относят к 5000–3500 годам до н. э. Собак и индюков одомашнивали для еды. Маис, судя по всему, поначалу выращивали на сырых низинных территориях, но постепенно адаптировали к более сухому нагорному климату. На Перуанском нагорье были обнаружены бобовые и чили – они датируются примерно 6000 годом до н. э. Важнейшее различие между ранним сельским хозяйством Америки и Ближнего Востока, видимо, состоит в том, что в первом регионе не было тяглового скота: на открытых археологами стоянках в Мексике и Перу есть свидетельства о приручении мелких животных, а вот крупных (весом более пятидесяти килограммов), которые успешно пахали поля на Ближнем Востоке, здесь не одомашнивали.

Судя по всему, долина реки Янцзы в Китае стала первым местом, где был окультурен рис: из древнего дикого растения было выведено нечто, до определенной степени напоминающее современный белый рис. Некоторые данные свидетельствуют о том, что впервые его окультурили еще в XI тысячелетии до н. э., – и зарождение сельского хозяйства в Китае тоже связывают с поздним дриасом, как и параллельные процессы на Ближнем Востоке. Все важнейшие культуры, которые выращивались в Китае, были местного происхождения: просо обыкновенное и метельчатое (судя по всему, в какой-то момент между 5000 и 3000 годами до н. э. в долине реки Янцзы существовала «просовая» экономика, и во многих местах просо стали использовать раньше риса), соя, бобы-адзуки, маш, рис. Местного происхождения были также несколько важных животных: свиньи, собаки (их использовали для еды и на охоте), курицы, буйволы. Другие животные (в том числе лошади, овцы, козы) и растения (в том числе ячмень и пшеница) были завезены из других регионов.

Важнейшие векторы сельскохозяйственной диффузии направлены с Ближнего Востока в Европу, Северную Африку, Эфиопию и Египет, а также в долину реки Инд; из Китая – по всей Юго-Восточной Азии и Западно-Тихоокеанскому региону. Растительные культуры также перекочевали из Мезоамерики в Северную Америку. Если обобщить, получается, что растения с большей легкостью распространялись в регионы, напоминающие те, где эти растения были окультурены впервые. Например, успешным распространением в Европе многие ближневосточные окультуренные растения обязаны именно средиземноморскому климату, в котором они прекрасно созревали. Одним из самых убедительных доказательств диффузии служит язык: распространение основных языковых семей из Евразии и Австралазии по всему миру находится в точном соответствии с археологическими данными, подтверждающими факт диффузии. Кроме того, Ближний Восток и Китай – колыбели сельского хозяйства – были родиной семи основных языковых семей, на языках которых говорит бóльшая часть современного человечества. При этом распространение сельского хозяйства могло происходить одним из двух способов: демическая диффузия, в рамках которой владеющие сельским хозяйством популяции мигрировали с места на место, перенося с собой практики земледелия и скотоводства и окультуренные растения, или культурная диффузия, в рамках которой сельскохозяйственные практики передавались от группы к группе в ходе социальных контактов. В случае Европы генетические данные свидетельствуют о том, что там шли оба процесса – скорее всего, одновременно.

Как уже было упомянуто ранее, по мнению Леви-Стросса, в человеческих сообществах приготовление пищи давно служило средством медиации между зоной человеческой культуры – в той или иной степени нам подконтрольной, – и зоной природы, куда более угрожающей и дикой, расположенной за пределами круга света от наших костров и за городскими стенами. Участвуя в процессах выращивания и приготовления пищи, мы собираем то, что создает природа, и превращаем ее дары в полезные, узнаваемые и питательные элементы, а потом совместно поглощаем их у костра или за столом. Окультуренные растения и одомашненные животные вроде бы остаются частью природной зоны – некоторые из них могут выживать в дикой среде и приносить потомство, которое через несколько поколений утратит следы влияния человека. Но не все. Например, кукуруза происходит от дикого древнего растения с куда более мелкими зернами – оно называется теосинте; это трава, которая изначально росла на севере Мексики. «Современная» кукуруза, результат многих поколений селекции, способна воспроизводиться только на возделанных полях. Мы селективно разводим растения, чтобы увеличить их съедобную составляющую, но в процессе мы лишили теосинте признаков, которые позволяли ему успешно расти в дикой природе. Кукуруза не просто является, по сути, человеческим изобретением, плодом рудиментарных биотехнологий, но она еще и не может служить основной составляющей нашего питания, если не подвергнуть ее специальной обработке, поскольку существует занятная нутрициологическая проблема. Некоторые из аминокислот и витаминов, содержащихся в кукурузе, человек может переварить, только если обработает ее зерна гашеной известью, которую фермеры раннего периода, видимо, получали из древесной золы: если смешать ее с водой, получается щелочной раствор. Этот процесс, который называется никстамализацией, и превратил кукурузу в основной продукт питания на Американском континенте[11]