Читать онлайн Целитель

Joseph Kessel

LES MAINS DU MIRACLE

© Éditions Gallimard, Paris, 1960

© Librairie Artheme Fayard, фотокопии документов, 2021

© Arno Kersten, 2021

© Л. Шендерова-Фок, перевод, 2024

Об авторе

Жозеф Кессель (1898–1979) – французский писатель, сценарист и журналист. Его родителями были врач Самуил Кессель, литовский еврей, получивший медицинское образование в университете Монпелье, и уроженка Оренбурга Раиса Леск, также учившаяся в Монпелье. В конце XIX века в Аргентине обществом барона де Гирша были организованы еврейские сельскохозяйственные поселения. Семья эмигрировала в Аргентину. Там, в колонии Вилья-Клара, и родился будущий писатель. В 1905 году семья переезжает в Россию и до 1908 года живет в Оренбурге, затем перебирается во Францию. Жозеф Кессель учится в Ницце, затем в Париже, в лицее Людовика Великого. Примерно тогда же, в 1915 году, он начинает свои первые литературные опыты – пишет очерки во французских журналах. В 1916 году в возрасте 18 лет он поступает добровольцем во французскую армию и принимает участие в боевых действиях на фронте Первой мировой войны сначала в артиллерии, затем в авиации. В 1918 году он записывается во французский экспедиционный корпус и участвует в интервенции на Дальнем Востоке. Эта часть его биографии послужила основой для воспоминаний «Смутные времена. Владивосток 1918–1919», опубликованных в 1975 году. После возвращения во Францию Жозеф Кессель оканчивает филологический факультет Парижского университета и целиком посвящает себя литературной деятельности – в Париже выходит его сборник новелл «Красная степь» и первый роман «Экипаж», посвященный авиаторам, который принес ему успех как беллетристу. В 1922 году Кессель сотрудничает с русской эмигрантской газетой «Последние новости», издаваемой в Париже Павлом Милюковым, и пишет для нее несколько очерков на русском языке.

В начале Второй мировой войны Жозеф Кессель работает военным корреспондентом, но после поражения Франции он нелегально переходит французскую границу в Пиренеях, эмигрирует в Англию вместе со своим племянником Морисом Дрюоном, также ставшим впоследствии известным писателем, и присоединяется к движению Сопротивления под руководством Шарля де Голля. В Лондоне Жозеф Кессель присоединяется к силам «Свободной Франции», служит в авиации и принимает непосредственное участие в боевых действиях. В 1943 году в соавторстве с Морисом Дрюоном и певицей русского происхождения Анной Марли он написал французский текст знаменитой «Песни партизан», ставшей неофициальным гимном Сопротивления.

После окончания войны Жозеф Кессель возвращается во Францию, активно работает как журналист и писатель и много ездит по миру. Его книга «Земля огня» (1948) посвящена становлению государства Израиль, а «Сыны невозможного» (1970) – истории Шестидневной войны.

Многие произведения Кесселя были экранизированы, в том числе роман «Дневная красавица» (1928), известный по фильму Луиса Бунюэля, и «Армия теней» (1943) – о движении Сопротивления во Франции.

Роман «Целитель» (оригинальное французское название Les mains du miracle) был издан в 1960 году издательством Gallimard.

В 1962 году Жозеф Кессель был избран членом Французской академии.

Он скончался в 1979 году в Париже. А в 1991 году во Франции была учреждена престижная премия в области литературы, присуждаемая «книге высокой литературной ценности, написанной на французском языке», носящая его имя.

Предисловие переводчика

Любому человеку, сколько-нибудь интересовавшемуся историей Второй мировой войны и холокоста, прекрасно известны имена Праведников народов мира – польской медсестры Ирены Сендлер, спасшей сотни детей из Варшавского гетто, или промышленника Оскара Шиндлера, дипломатов Рауля Валленберга и Чиунэ Сугихара, благодаря которым остались живы тысячи людей. Но вклад так и не получившего звание Праведника народов мира личного врача Гиммлера Феликса Керстена в спасение многих человеческих жизней не менее значителен.

История, описанная в этой книге, может показаться читателю совершенно невероятной. Имя одного из главных героев романа знают все, кто хоть раз обращался к истории Второй мировой войны или хотя бы смотрел военные фильмы. Ближайший соратник Гитлера Генрих Гиммлер[1], рейхсфюрер СС и один из самых чудовищных злодеев в мировой истории, на совести которого миллионы загубленных человеческих жизней, военный преступник, пытавшийся бежать после взятия Берлина советскими войсками и арестованный союзниками, в мае 1945 года покончил с собой и тем самым смог избежать правосудия. Еще до начала войны Гиммлер, страдавший болями в животе необъяснимого происхождения, с которыми не могли справиться ни обычные врачи, ни даже сильнодействующие средства обезболивания, был вынужден прибегнуть к услугам мануального терапевта.

Второй и главный герой романа – доктор Феликс Керстен, финский гражданин голландско-немецкого происхождения, владевший искусством мануальной терапии и тибетского массажа, во время войны занял важное место в ближнем круге Гиммлера, стал его личным врачом и приобрел на него существенное влияние. Более того, Гиммлер даже считал его своим другом и «исповедником» – Керстен тщательно скрывал свои антинацистские взгляды. Все пять лет, проведенных рядом с Гиммлером, он сначала понемногу, по одному-двое, затем десятками и сотнями вытаскивал людей из лагерей и спасал от неминуемой смерти. Хорошо известно, что в самом конце войны Гитлер хотел уничтожить концлагеря вместе с еще оставшимися в живых узниками. Керстену удалось получить у Гиммлера обязательство не выполнять этот приказ, и даже более того – у него получилось усадить за стол переговоров клинического, убежденного антисемита Гиммлера и представителя Всемирного еврейского конгресса. «Белый автобус»[2], широко известная операция шведского Красного Креста по спасению узников концлагерей, также была организована с помощью Керстена и позволила вырвать из нацистских лап более 15 000 человек. В результате, как установила в 1947 году шведская секция Всемирного еврейского конгресса, «рискуя собственной жизнью, Керстен спас 100 000 человек разных национальностей, в том числе около 60 000 евреев». По другим источникам, Керстену обязаны жизнью еще больше – около 350 000 узников концентрационных лагерей.

Безусловно, предлагаемая читателю книга – не исторический источник, а художественное произведение, в котором восприятие автора играет первостепенную роль. В частности, описанная в одной из глав история с предотвращенной Керстеном депортацией голландского населения в Польшу вряд ли имеет под собой основания. Историки оспаривают само существование этого плана – слишком много несовпадений в датах и документах. Но тем не менее случаев гуманитарной деятельности Феликса Керстена, подтвержденных самыми серьезными документами и показаниями свидетелей, достаточно, чтобы его имя было не забыто.

Совсем недавно, в 2021 году, во Франции вышла книга историка Франсуа Керсауди под названием «Список Керстена. Праведник среди демонов»[3], где подробно разбираются все известные случаи спасения людей доктором Феликсом Керстеном. Согласно выводам Керсауди, подавляющее большинство описанных событий оказалось чистой правдой. Эта книга была переведена на несколько европейских языков, но русского, к сожалению, среди них пока нет.

Любовь Шендерова-Фок

Пролог

Гиммлер покончил с собой недалеко от Бремена[4] в мае 1945 года – тогда, когда опустошенная и истерзанная Европа смогла наконец вздохнуть свободнее.

Казалось бы, если просто посчитать годы, это было совсем недавно[5]. Но так много воды утекло, за это время произошло столько важных событий, как будто бы прошло много-много лет. Выросло поколение, для которого эти проклятые времена – всего лишь смутные и далекие воспоминания. Но даже тем, кто прекрасно осознавал, что происходит, кто сам пережил ужасы войны и оккупации, трудно себе представить, какой бесконечной и чудовищной властью обладал тогда Гиммлер.

Только представьте…

Немецкая армия оккупировала Францию, Бельгию и Голландию, Данию и Норвегию, Югославию, Польшу и половину европейской части России. На всех этих территориях (не считая собственно Германии, Австрии, Венгрии и Чехословакии) он обладал абсолютной властью над гестапо, частями СС, концентрационными лагерями – контролировал все, вплоть до рациона заключенных. У него была своя собственная полиция и армия, разведка и контрразведка, собственные тюрьмы, опутавшие Европу своей паутиной, свои организации спекулянтов, свои урочища для охоты и массовых жертвоприношений. Его задачей было следить, травить, затыкать рот, арестовывать, пытать и казнить миллионы и миллионы людей.

От Ледовитого океана до Средиземного моря, от Атлантики до Волги и Кавказа все были в его власти. Гиммлер был государством в государстве: государством доносов, инквизиции, пыток, бесконечно множащихся смертей.

Над ним был только один начальник – Адольф Гитлер. Гиммлер исполнял даже самые грязные, самые отвратительные, самые нелепые его приказы – слепо, радостно, набожно. Ибо он обожал и боготворил его свыше всякой меры. Гитлер был его единственной страстью.

Блеклый и бесцветный, как отставной школьный учитель, не признававший ничего, кроме догм и строгих правил, он не знал ни сильных чувств, ни страстных желаний, ни слабости. Для счастья ему было вполне достаточно быть непревзойденным техническим исполнителем массовых расправ, величайшим инквизитором и серийным убийцей, которого когда-либо знала история.

А между тем нашелся один человек, который в течение всех этих проклятых лет – с 1940 по 1945 год – неделя за неделей, месяц за месяцем вырывал жертв из рук фанатичного и бесчувственного палача. У этого человека получилось заставить Гиммлера всемогущего, Гиммлера безжалостного избавить целые народы от ужасов депортации. Он лишил печи крематориев заметной части обещанного им рациона трупов. Этот человек – один, безоружный, почти пленник – заставил Гиммлера хитрить, жульничать, обманывать своего хозяина Гитлера, предать своего бога.

Еще несколько месяцев назад я ничего об этом не знал. Первым в общих чертах мне рассказал эту историю Анри Торрес[6]. Также он сказал, что один из его друзей, Жан Лувиш, хорошо знаком с Керстеном и может устроить с ним встречу. Я, конечно, согласился.

Но, должен признаться, несмотря на ручательства самого знаменитого адвоката того времени и одного из самых крупных специалистов в области международного права, эта история показалась мне более чем сомнительной. Она звучала безумно и совершенно невероятно.

Я только уверился в этом ощущении, когда увидел перед собой дружелюбного толстяка с ласковым взглядом, благодушной улыбкой и манерами, присущими человеку, привыкшему получать от жизни удовольствие. Это и был доктор Феликс Керстен.

«Ну надо же, – подумал я. – Не может быть. Этот человек – против Гиммлера?»

Однако мало-помалу, не знаю как и почему, я почувствовал, что эта спокойная, массивная, предельно доброжелательная фигура излучает некую тайную силу, которая заставляет успокоиться и прийти в себя. Я заметил, что его взгляд, несмотря на ласковость и дружелюбие, решителен и необычайно проницателен, а чувственный рот – тонок и энергичен.

Да, в этом человеке была какая-то необыкновенная внутренняя твердость. Власть.

Но даже если и так, все равно, Гиммлер – и глина в его руках?

Я посмотрел на руки Керстена. Это их воздействием, как мне говорили, объяснялось чудо. Доктор часто держал их сплетенными на объемистом животе. Кисти были широкими, короткопалыми, мясистыми, тяжелыми. Даже неподвижные, они обладали собственной жизнью, разумом, твердостью.

Я все еще не мог поверить, но уже не был так категоричен. Тем временем Жан Лувиш провел меня в другую комнату, где на столах и стульях повсюду были навалены папки, газетные вырезки, отчеты, фотографии.

– Вот документы, – сказал он. – По-немецки, по-шведски, по-английски, по-голландски.

Я попятился, увидев эту груду бумаг.

– Не беспокойтесь, я отложил самые короткие и самые показательные, – сказал Лувиш, указав мне на отдельную связку.

Там было письмо принца Бернарда Нидерландского, где он многословно восхвалял Керстена и где говорилось, что за свои заслуги доктор награжден высшим орденом Голландии – Большим крестом ордена династии Оранских-Нассау.

Там были фотокопии писем Гиммлера, в которых он соглашался отдать Керстену человеческие жизни, о которых тот просил.

Там было предисловие к воспоминаниям Керстена на английском языке, написанное Хью Тревором-Ропером[7], профессором из Оксфорда, специалистом по современной истории и одним из крупнейших исследователей деятельности британских спецслужб в отношении Германии во время войны. Он писал:

На первый взгляд эта история кажется совершенно невероятной, но она прошла самые тщательные проверки. Ее изучали юристы, ученые и критически настроенные политики – истина каждый раз торжествовала над скептиками.

Когда я вернулся в гостиную, у меня кружилась голова. Все оказалось правдой – подкрепленной доказательствами, не подлежащей никакому сомнению: этот толстяк, этот добродушный доктор, похожий на фламандского бургомистра или на восточного будду, заставил Гиммлера спасти сотни тысяч человеческих жизней! Но как? Почему? Каким невероятным чудом? Недоверие уступило место безграничному любопытству.

Постепенно – деталь за деталью, воспоминание за воспоминанием – недоверие уходило. Я провел за разговорами с Керстеном много дней, расспрашивая и выслушивая.

Несмотря на неопровержимые доказательства, которые были у меня перед глазами, в некоторые из рассказанных им эпизодов я все еще поверить не мог. Это не могло быть правдой. Это было просто невозможно. Мои сомнения не удивляли и не шокировали Керстена. Видимо, он привык… Он просто с улыбкой вынимал очередное письмо, документ, свидетельство, копию. Опять приходилось согласиться, как и со всем остальным.

Глава первая

Ученик доктора Ко

Керстены были состоятельными буржуа и со времен Средневековья производили прекрасную фламандскую парусину, однако большое наводнение, разорившее Голландию около 1400 года, смыло с лица земли их фабрики и мастерские.

После случившейся катастрофы Керстены переехали в немецкий Гёттинген. Там они снова занялись тем же ремеслом и восстановили свое состояние. В 1544 году, когда Карл V посетил этот город, Андреас Керстен занимал должность члена муниципального совета. Император оценил его заслуги по достоинству и хотя и не даровал ему дворянство, но все же пожаловал ему герб – две скрещенные балки, увенчанные рыцарским шлемом и усыпанные французскими лилиями.

Семья благополучно прожила в Гёттингене еще сто пятьдесят лет. Но потом все уничтожил пожар, и на этот раз они разорились окончательно.

Подходил к концу XVI век. Надо было заселять Бранденбург. Суверен этих мест маркграф Иоганн Сигизмунд подарил Керстенам сто гектаров земли. Они стали фермерами и еще двести лет работали на полях. Когда XIX век подходил к концу, а Бранденбург превратился всего лишь в одну из провинций Германской империи, Фердинанд Керстен в расцвете лет погиб под копытами бешеного быка – на той самой земле, когда-то дарованной маркграфом его геттингенскому предку.

Вдова, оставшись почти без средств к существованию и с большой семьей на руках, продала ферму и поселилась в соседнем городке, где, как ей казалось, растить детей будет легче.

Ее младший сын Фредерик, будущий отец нашего героя, стал агрономом. Так как своей земли у них больше не было, он искал работу. Место управляющего нашлось в Лифляндии, которая в те времена принадлежала царской России. Ему пришлось покориться судьбе, теснившей семью все дальше и дальше на восток.

Огромное имение в Лифляндии, которым предстояло руководить Фредерику Керстену, называлось Луня. Его хозяином был барон фон Нолькен. Сословия, к которому он принадлежал, больше нет, но в те времена в Восточной и Центральной Европе таких семей было много. Магнаты и бароны – владельцы гигантских земельных угодий размером с целые провинции, беспечные прожигатели жизни – оставляли свое имущество в руках управляющих и уезжали за границу тратить свои огромные доходы.

Фредерик Керстен был кристально честен и обладал таким богатырским здоровьем, что, прожив на свете девяносто один год, не проболел ни дня. Всю свою силу и порядочность он полностью отдал тому, что было его единственной страстью, – работе на земле. Он мог бы еще долго управлять поместьем в отсутствие хозяина. Но ему по делам приходилось часто ездить в Юрьев, главный город провинции, известный своим старинным университетом, и там он познакомился с дочерью начальника почты Ольгой Штубинг и увлекся ею. Привязанность оказалась взаимной, они поженились. Он оставил службу у барона фон Нолькена и занялся приумножением собственности своей жены и тестя. У них было небольшое имение в окрестностях Юрьева и три дома с большими садами в самом городе.

Фредерик Керстен и Ольга Штубинг были очень счастливы.

Молодая жена была необычайно добра. Почти каждый день она приглашала к себе, лечила и кормила детей из бедных семей. Те, кто в чем-либо нуждался, привыкли в трудную минуту обращаться к ней за помощью. В округе хорошо знали, что она простым массажем лучше всяких докторов могла вылечить мелкие переломы, невралгию, ревматизм и боли в животе. Когда люди удивлялись, как это у нее получается, хотя она нигде не училась, она скромно отвечала: «Это у меня от природы, я унаследовала дар от матери».

Ранним утром 30 сентября 1898 года Ольга Керстен родила сына. У него был очень примечательный крестный – посол Франции в Санкт-Петербурге. Высокопоставленный дипломат увлекался сельским хозяйством, а агроном Фредерик Керстен часто приезжал в столицу по делам имения – так между ними завязались дружеские отношения. Президентом Франции в то время был Феликс Фор. В его-то честь крестный-посол и назвал крестника Феликсом.

Первые годы малыш рос в атмосфере доброты, нежности, честности и здравомыслия. Свойственные русским семьям доброта и радушие прекрасно сочетались с несомненными добродетелями и умеренностью старой Германии.

Что же касается города, где подрастал мальчик, то он был прекрасен, как на гравюрах былых времен. Дома были деревянные, неоштукатуренные, сложенные из толстых бревен. Каменные фасады были только на Николаевской улице, названной так в честь правившего царя. Там по воскресеньям катались роскошные экипажи, запряженные великолепными лошадьми, в теплое время года – ландо и открытые коляски, зимой – сани, укрытые меховой полостью. Юрьев стоит на реке Эмбах, которая впадает в озеро Пейпус. Когда река замерзала, там катались на коньках. Гимназисты и студенты, в форменных фуражках и мундирах, не жалея сил, вились вокруг румяных от мороза гимназисток, носивших, как и повсюду в России, одинаковые коричневые платья с передниками.

Юрьев был административным центром всей провинции. Губернатор, чиновники, члены городского совета и полицейские своим гостеприимством, простодушием и взяточничеством больше всего напоминали персонажей гоголевского «Ревизора» или «Мертвых душ». Длиннобородые купцы, с массивными затылками, скрипучими сапогами и необычным говором, казалось, вышли из пьес Островского. Проходя мимо собора, мужики непременно плюхались на колени. А во время крестных ходов вся Святая Русь блистала иконами и облачениями возглавлявшего эти шествия православного духовенства. Семьи были большими, праздники – частыми, двери держали нараспашку, а столы – накрытыми.

В этом архаичном, медлительном и беспечном мире, полном лености и щедрости, жизнь ребенка – конечно, при условии, что он принадлежал к зажиточному классу и не имел никакого представления о чудовищной бедности народа, – была волшебной и радостной.

Самыми запоминающимися событиями в беззаботной жизни маленького Феликса Керстена были благотворительные вечера, где пела его мать (за чудесный голос и музыкальную одаренность ее прозвали «лифляндским соловьем») и где он тайно объедался сладостями. Были еще каникулы на море в Териоках, в Финляндии; подарки на день рождения, на Рождество, на Пасху…

Однако его благоденствие омрачали недостаточные успехи в школе. Он не был бездарным, но ему не хватало внимания и усердия. Учителя говорили, что ничего серьезного из него не выйдет. Он был небрежен, все время о чем-то мечтал и слишком любил вкусно поесть.

Его отец, трудившийся без устали, не мог с этим смириться. Он решил, что в семье с сыном обходятся слишком мягко. Когда мальчику исполнилось семь лет, его отослали в пансион в ста километрах от Юрьева. Там он без особого успеха провел пять лет, после чего уехал в Ригу, которая славилась высоким уровнем образования и строгостью преподавателей. Там Феликс Керстен с большим трудом, но окончил все-таки среднюю школу.

В начале 1914 года отец отправил его в Германию, в знаменитую сельскохозяйственную школу, которая находилась в земле Шлезвиг-Гольштейн, в городке Йенфельд.

Через шесть месяцев Феликса Керстена настигла Первая мировая война. Он вдруг оказался отрезан от России и своей семьи. Однако ему недолго пришлось об этом жалеть. Немцев в балтийских губерниях, на границах империи, было так много и они так тщательно берегли свои корни, что царское правительство им совершенно не доверяло. Тысячи семей были высланы в Сибирь и Туркестан. Родители Керстена не стали исключением. Местом их жительства на все время войны стала крошечная деревушка, затерянная где-то на унылом берегу Каспийского моря.

Феликс Керстен, которому тогда было всего шестнадцать лет, оказался отделен от семьи воюющими армиями и огромными расстояниями. Он остался один – без всякой помощи и поддержки. Настал момент истины.

До сих пор этот толстый мальчик – любитель вкусно поесть, беспечный мечтатель – плохо понимал ту страсть, с которой относился к работе его отец. Однако теперь, повинуясь инстинкту самосохранения, он в один миг понял и принял эту добродетель. С этого момента она станет главным двигателем всей его жизни.

Через два года он получил в Йенфельде диплом инженера-агронома и отправился на стажировку в одно из имений в Ангальте. Немецкие власти не чинили никаких препятствий студенту, отцом которого был немец, – его считали подданным императора Вильгельма II. Но, кроме прав, были еще и обязанности. В 1917 году Феликсу Керстену предстояло пойти в армию.

Сам он был крупным и плотным, двигался спокойно и осмотрительно, а рассуждал здраво. Он ценил немецкую работоспособность, методичность, немецкую музыку и культуру, но прусский милитаризм, военная форма, а главное, помешанные на дисциплине и шовинистически настроенные офицеры и унтера были ему отвратительны. К тому же к России своего детства он тайно испытывал ностальгическую нежность. Воевать против нее ему претило – да еще по причинам, которые ему совсем не нравились. В результате он нашел что-то среднее, вернее сказать, компромисс.

Большие конфликты в Европе, грозившие расшатать сложившийся порядок, давали малым нациям, поглощенным великими империями, надежду, а порой и шанс обрести свободу. Чтобы получить свободу, маленькие народы иногда помогали тем, кто угрожал их хозяевам. Например, во время Первой мировой войны чехи дезертировали, чтобы сражаться на стороне России против своих угнетателей – австрийцев. А финны, наоборот, сформировали в Германии добровольческий легион, чтобы освободиться от владычества русских. В него Феликс Керстен и записался.

Тем временем в России вспыхнула революция. Царской армии больше не существовало, и страны Балтии взялись за оружие, чтобы сражаться за свою независимость. Финны послали свои военные части на помощь эстонцам. Там оказался и Феликс Керстен, ставший к тому времени офицером финской армии. Он дошел до Юрьева, своего родного города, который после освобождения стал называться по-эстонски – Тарту. Там он с радостью встретился с родителями, которые вернулись домой с берегов Каспия после заключения Брестского мира. Это было в 1919 году.

Его мать по-прежнему была добра и великодушна. Отец был все так же крепок и готов работать без устали, хотя ему было уже почти семьдесят лет. Аграрные реформы новой эстонской власти, направленные на расширение прав крестьян, он воспринял философски, хотя у него отобрали почти всю его собственность.

– У меня осталось еще довольно много земли – чтобы обрабатывать в одиночку, вполне хватит, – с улыбкой сказал он сыну, когда тот уезжал обратно в полк, продолжавший сражаться с Красной армией.

Феликс Керстен провел всю зиму на болотах, без крыши над головой. В результате он заработал ревматизм, лишивший его возможности ходить, и вынужден был на костылях отправиться в военный госпиталь в Хельсинки.

Во время лечения Керстен задумался о будущем. Он мог остаться в финской армии, где он числился в лучшем гвардейском полку. Но жизнь военного ему совсем не нравилась. Его диплом агронома? У него больше не было земли, где он мог бы применить свои знания по сельскому хозяйству, а работать на чужих он не хотел.

После долгих раздумий Керстен решил стать хирургом. Он поделился своими мыслями с главным врачом госпиталя майором Экманом. Майор проникся симпатией к молодому офицеру, всегда спокойному и отличавшемуся зрелостью суждений.

– Послушайте, приятель, – сказал майор, – я сам хирург и могу заверить вас, что учиться надо будет очень долго. Это будет очень сложно, особенно для вас. У вас ведь нет денег, и придется одновременно с учебой зарабатывать на жизнь.

Старый доктор взял Керстена за руку и продолжил:

– На вашем месте я бы попробовал заняться медицинским массажем.

– Массаж! Но почему? – удивился Керстен.

Майор Экман развернул его руку и указал на плотную сильную ладонь с толстыми короткими пальцами.

– Эта рука очень подходит для массажа, а для хирургии она годится гораздо меньше.

– Массаж… – вполголоса повторил Керстен.

Он помнил, как во времена его детства к матери приходили крестьяне, чтобы она своими проворными пальцами лечила растяжения, разрывы мышц и даже небольшие переломы. У его бабки и прабабки были те же способности. Он рассказал об этом доктору.

– Вот видите! У вас наследственный дар, – сказал майор Экман. – Возьмите костыли и идите за мной в поликлинику. Там вы получите первые практические уроки.

С этого дня госпитальные массажисты, лечившие раненых солдат, начали обучать Керстена. И месяца не прошло, как солдаты стали отдавать предпочтение младшему лейтенанту-ученику, а не штатным профессионалам. А он с каким-то почти пугающим его изумлением и странным ощущением счастья понял, что его руки способны приносить страждущим облегчение и покой, возвращать здоровье.

В северных странах и особенно в Финляндии искусство массажа было старинным и очень уважаемым занятием. Одним из самых известных специалистов в Хельсинки был доктор Колландер. Его приглашали в госпиталь, чтобы лечить самые сложные случаи. Он познакомился с Керстеном и, оценив его талант, взял к себе в ученики.

Следующие два года для молодого человека были очень трудными с материальной точки зрения. Он не пропускал лекции и практические занятия, но, чтобы не умереть с голоду, подрабатывал докером в порту Хельсинки, официантом и мойщиком посуды в ресторанах. У него было крепкое здоровье и отменный аппетит, позволявший есть все что угодно. Там, где другой бы отощал, он только становился дороднее.

В 1921 году он получил диплом массажиста. Профессор сказал ему: «Вам следует поехать в Германию и продолжить обучение».

Керстен счел совет полезным. Через некоторое время он – без гроша в кармане – приехал в Берлин.

Вопрос с жильем решился просто. У родителей Керстена в немецкой столице были старинные друзья: вдова профессора Любена, жившая вдвоем с дочерью Элизабет. Семья Любен была небогата, но обе дамы были образованны и культурны и с радостью приютили у себя нищего студента. Что же касалось всего остального – еды, одежды, платы за обучение, – то Керстен поступал так же, как в Хельсинки, то есть хватался за любую работу, которая была ему по плечу. Он мыл посуду в ресторанах, снимался в кино, а иногда, по рекомендации финляндской миссии, служил переводчиком для финских коммерсантов и промышленников, которые приезжали в Берлин по делам, не зная ни слова по-немецки. Бывали хорошие недели, бывали и плохие. Керстен жил впроголодь и почти никогда не ел досыта. Одежда тоже оставляла желать лучшего, а подметки порой отваливались. Но он терпеливо переносил лишения. Он был молод, силен и готов к любым испытаниям. Характер у него был уравновешенный, а сам он был оптимистом.

Кроме того, прямо в доме, где он жил, ему повезло найти замечательного и верного союзника – Элизабет Любен, младшую дочь хозяйки. Она была заметно старше него. Однако они сразу подружились. Элизабет Любен была умна, добра и энергична, и ей нужно было куда-то приложить свои силы. Такой храбрый, такой веселый и такой бедный молодой человек, в один прекрасный день появившийся в доме ее матери, казалось, был послан самой судьбой. А он, снова вынужденный начинать все сначала в незнакомом городе, без поддержки семьи и без денег, как иначе он мог ответить на ее преданность и самоотверженность? Только нежностью и благодарностью.

Вообще-то Керстен проявлял весьма активный интерес к противоположному полу. В девушках и женщинах, которые ему нравились, он видел типажи, в изобилии населявшие страницы так любимых им русских и немецких сентиментальных романов. Для него они были ангелами, поэтическими видениями. Он вел себя со старомодной учтивостью, окружая дам восхищенным вниманием. Такое поведение совсем не сочеталось с его цветущим видом, преждевременной полнотой и благодушным выражением лица. Но девушки и женщины были ему рады. Он имел успех. Был ли этот успех платоническим? Трудно поверить… Любовь к хорошей кухне вряд ли была единственной формой чувственности, доступной Керстену.

Но отношения с Элизабет Любен никогда не выходили за рамки чистой и невинной дружбы. Возможно, что эта сдержанность была вызвана существенной разницей в возрасте, но похоже, что причина была гораздо глубже, и оба они прекрасно ее осознавали. Взаимная привязанность между Феликсом Керстеном и Элизабет Любен была столь редкой, столь драгоценной, что они, повинуясь безотчетному инстинкту, не стали подвергать ее риску, которому ее могли подвергнуть чувства иной природы. Это было верным решением. Они дружат до сих пор, вот уже почти сорок лет. Превратности судьбы, изменения финансового положения и семейной ситуации, всеевропейская трагедия, пять ужасных лет войны – все это только укрепило духовный союз, возникший в 1922 году между девушкой из добропорядочной буржуазной семьи и нищим молодым студентом.

Их дружба зародилась очень естественно, без всякого внешнего повода, без какого бы то ни было накала страстей. Спокойно, постепенно – как нечто само собой разумеющееся. Элизабет Любен чинила, стирала и гладила белье и одежду Керстена. Затем Керстену понадобились новые ботинки, но купить их у него не было никакой возможности. Чтобы выручить его, Элизабет тайно (о чем он узнал сильно позже) продала доставшийся ей в наследство единственный крошечный бриллиант. Пока она чинила и штопала, Керстен поверял ей свои надежды и планы или просто занимался, сидя рядом с ней. Для него она стала и старшей сестрой, и матерью.

В то время в Берлине преподавал всемирно известный хирург профессор Бир. Хотя он и так был знаменит и осыпан всевозможными официальными почестями, его очень интересовали методы лечения, которые в университете сочли бы не совсем общепринятыми: хиропрактика, гомеопатия, акупунктура и прежде всего массаж.

Когда профессор Бир узнал, что один из его учеников владеет искусством финского массажа и у него есть соответствующий диплом, то проявил к нему особый интерес, познакомился с ним поближе и однажды сказал: «Приходите сегодня вечером ко мне домой пообедать. Я вас познакомлю с одним человеком, это должно быть вам интересно».

Когда Керстен вошел в просторную и ярко освещенную комнату, то увидел еще одного гостя. Рядом с хозяином сидел маленький пожилой китаец с морщинистым лицом, беспрестанно улыбающийся в редкую жестковатую седую бородку.

«Это доктор Ко», – сказал профессор Бир Керстену. Интонация, с которой знаменитый хирург произнес это имя, удивила Керстена почтительностью и даже благоговением. Доктор Ко, по крайней мере поначалу, не сделал и не произнес ничего такого, что объясняло бы этот тон. Профессор Бир почти все время говорил сам. Щуплый старый китаец ограничивался тем, что время от времени вежливо кивал и все время улыбался. Иногда его черные подвижные блестящие глаза вдруг останавливались в узких расщелинах век и очень внимательно разглядывали Керстена. После чего морщины, улыбки и глаза-черносливины опять принимались за свой веселый танец.

Вдруг доктор Ко спокойным монотонным голосом начал рассказывать Керстену историю своей жизни.

Он родился в Китае, но вырос в монастыре на северо-востоке Тибета. С самого детства он был посвящен не только в заповеди и традиции высшей мудрости, но и в искусство тибетской и китайской медицины, передававшееся ламами-целителями из поколения в поколение. И, в частности, изучал тончайшее и древнейшее искусство массажа.

Через двадцать лет обучения его вызвал к себе настоятель монастыря и сказал: «Здесь, на этом конце мира, нам больше нечему тебя учить. Ты получишь достаточно денег, чтобы жить на Западе и обучаться теперь и у тамошних мудрецов».

Лама-целитель поехал в Великобританию, поступил в университет и провел там столько времени, сколько было нужно для получения врачебного диплома.

– Я стал лечить своих больных массажем – так, как учат там, наверху, в наших тибетских монастырях, – сказал доктор Ко. – Я не хотел выделиться или прославиться. Лама с самого момента посвящения освобождается от мирской суеты и тщеславия. Я просто подумал, что там, на Востоке, я был всего лишь новичком, вокруг было столько блестящих врачей, которые превосходили меня своим искусством. Но здесь, в Европе, я единственный владею теми методами, которые применяются в Китае испокон веков.

– Доктор Ко творит чудеса, – добавил профессор Бир. – Его коллеги называют его целителем. Я написал ему, он оказал нам честь, согласившись приехать в Берлин поработать по моей рекомендации.

Эти слова произвели на Керстена глубокое впечатление. Выдающийся специалист, ученый самого высокого уровня полностью доверял этому морщинистому китайскому знахарю, приехавшему так издалека, с «крыши мира»!

– Я рассказал доктору Ко, что вы учились в Финляндии, – продолжил профессор Бир. – Он захотел с вами познакомиться.

Доктор Ко встал, поклонился, улыбнулся и сказал:

– Оставим нашего хозяина. Мы и так злоупотребили его временем.

Парк Тиргартен был неподалеку. Этим вечером в парке, наполненном статуями королей и прячущимися в темноте уютными беседками, в свете фонарей прохожие могли видеть два медленно идущих бок о бок силуэта: один – высокий и массивный, а другой – старческий и тщедушный. Это были Керстен и доктор Ко. Доктор-лама буквально засыпал своего будущего ученика вопросами. Он хотел знать о нем все: откуда он, из какой семьи, как и где он учился, а особенно – чему его учили в Хельсинки его преподаватели по массажу.

– Отлично, отлично, – наконец сказал доктор Ко. – Я живу тут рядом. Пойдемте еще немного поболтаем у меня дома.

Когда они вошли в квартиру, доктор Ко разделся, лег на диван и попросил Керстена: «Ну-ка, покажите, чему вас научили в Финляндии».

Никогда еще наш герой так не старался, как в тот вечер, разминая это легкое, хрупкое, пожелтевшее, иссохшее тело. Закончив, он был очень доволен собой.

Доктор Ко оделся, устремил на Керстена дружелюбный и внимательный взгляд узких блестящих глаз и улыбнулся:

– Мой юный друг, вы ничего, абсолютно ничего не умеете.

Он опять улыбнулся и продолжил:

– Но вы тот, кого я ждал тридцать лет. Согласно гороскопу, который мне составили в Тибете еще тогда, когда я был всего лишь монастырским послушником, в этом году я должен встретить человека, который ничего не умеет, и научить его всему тому, что знаю сам. Я предлагаю вам стать моим учеником.

Это было в 1922 году.

В газетах только начали писать о безумном сектанте Адольфе Гитлере. И в числе его самых фанатичных последователей уже называли школьного учителя по имени Генрих Гиммлер. Но эти имена не представляли никакого интереса и не имели никакого смысла для Керстена, который с восхищением открывал для себя искусство доктора Ко.

То, чему Феликс Керстен научился в Хельсинки, и то, что ему показывал доктор Ко, следовало бы называть одним и тем же словом «массаж», так как эти две системы обучения были направлены на одно и то же – придать рукам способность лечить и приносить облегчение. Но, по мере того как он усваивал уроки своего нового учителя, ему становилось все яснее, что между финской школой (про которую он знал, однако, что она была лучшей в Европе) и традициями Дальнего Востока, принципы и приемы которых передавал ему старый доктор-лама, нет ничего общего.

Первая ему казалась теперь примитивным похлопыванием, позволявшим почти вслепую и очень поверхностно давать пациенту лишь временное облегчение. Другой же метод мануальной терапии, пришедший так издалека и с такой высоты, был точным, плавным и в то же время интуитивным. Он проникал в самые глубины, доходил до мозга костей человека, которому надо было помочь.

Согласно китайскому и тибетскому учению, которое преподавал доктор Ко, первой задачей массажиста было без всякой посторонней помощи и даже не обращая внимания на жалобы пациента выяснить природу его страданий, так сказать, найти место, где гнездится недуг. Иначе как можно надеяться вылечить болезнь, если неизвестно, откуда она берется?

Для того чтобы это понять, практикующий врач мог исследовать пульс в четырех точках тела, бесчисленные нервные центры и сами нервы, веками служившие ориентирами в китайской медицине. Но для диагностики существовал только один инструмент – подушечки пальцев. Вот их-то и надо было тренировать, доводить их чувствительность до совершенства, чтобы под слоями кожи, жира и мышц отыскать то место, где прячется источник страданий, найти ту рефлекторную точку, от которой зависит болезнь. Только после этого имело смысл учиться внешним приемам, то есть таким движениям ладоней и пальцев, которые воздействовали бы на рефлекторную точку и облегчали боль или полностью от нее избавляли.

Впрочем, обучение этим приемам было не самым трудным.

Конечно, для того, чтобы выучить всю сложную систему нервных разветвлений и освоить все приемы – как именно надавливать, поглаживать, разминать и выкручивать, чтобы наиболее эффективно лечить те или иные нарушения, – надо было очень долго и напряженно учиться. Мало кто из учеников был на это способен. Но все-таки главным секретом этого искусства была способность ощутить кончиками пальцев саму суть болезни, измерить ее силу и найти тот жизненный центр, где она гнездится.

Самых глубоких и обстоятельных знаний об устройстве кожных покровов было совершенно недостаточно. Чтобы заставить крошечные тактильные рецепторы прочувствовать все нервы организма и, так сказать, ответить на их зов, врач должен был выйти из своего собственного тела и погрузиться в тело пациента. Эту способность могли дать только древнейшие методы, идущие от великих религиозных практик Востока: полная духовная концентрация, специальные дыхательные упражнения и особое внутреннее состояние, достигаемое при помощи йоги, до предела заостряли чувства, разум и интуицию, достичь этого другими методами было невозможно.

То, что казалось доктору Ко, с детства посвященному в медитации и практики тибетских лам, совершенно естественным, было очень трудным для человека западной культуры, да еще такого молодого, как Керстен. Но он был готов много работать, у него была сильная воля и, конечно, талант.

Целых три года он проводил бок о бок с доктором Ко каждую свободную минуту – когда ему не нужно было заниматься в университете или зарабатывать на жизнь. Только по прошествии этого времени доктор Ко объявил, что доволен им.

Наблюдая за работой старого ламы, Керстен видел, насколько поразительны результаты его лечения, порой это было похоже на чудо. Конечно, сфера применения была сильно ограниченна. Доктор Ко не утверждал, что может вылечить все болезни на свете. Но поле деятельности все же было так широко (поскольку нервы играют в организме роль, важности которой Керстен так и не узнал бы, если бы не научился китайской медицине), что могло бы удовлетворить самые большие амбиции практикующего врача.

Эти три года, несмотря на крайнюю бедность и трудности, пролетели для Керстена очень быстро. Он не только принимал ежедневные уроки доктора Ко с радостью и восхищением, но они стали настоящими друзьями и относились друг к другу с любовью и уважением, только крепнувшими с каждым днем.

Доктор-лама отнюдь не был аскетом. Конечно, он запрещал курение табака и употребление алкоголя, так как они притупляли чувствительность пальцев, но Керстена и самого никогда не тянуло к этим возбуждающим средствам. А вот любовь Керстена к вкусной еде доктор Ко вполне разделял. Он и сам готовил – и часто приглашал Керстена разделить с ним обед, состоявший из чашки риса и превосходного куриного бульона. Что же касается физических отношений с женщинами, то их он тоже вполне приветствовал, так как считал благотворными для душевного равновесия.

Доброта, бескорыстность, обходительность и сила духа приносили доктору Ко радость жизни, никогда ему не изменявшую. И Керстен – такой большой, такой могучий – чувствовал себя под надежной защитой беспрестанно улыбавшегося маленького китайца.

Поэтому удар, полученный осенним утром 1925 года, был для него так тяжел.

Керстен только что пришел к учителю, и тот спокойно сказал ему:

– Завтра я уезжаю в свой монастырь. Я должен начать приготовления к смерти, мне осталось жить только восемь лет.

Керстен растерянно пролепетал:

– Но это же невозможно! Вы не можете этого сделать… Откуда вы это знаете?

– Из самого надежного источника. Дата уже давно известна из моего гороскопа.

Тон и улыбка доктора Ко были такими же приветливыми, как всегда, но взгляд говорил о твердости принятого решения.

Боль утраты была такой острой, как будто у него вырвали кусок души, охватившее его чувство одиночества и покинутости таким сильным, что Керстен понял, до какой степени он был близок с этим маленьким морщинистым стариком с редкой седой бородкой, что он был его истинным последователем и учеником.

– Моя миссия выполнена, – продолжил доктор Ко. – Я передал вам все, что мне было позволено вам передать. Теперь вы можете продолжить мою работу здесь. Вы возьмете на себя моих больных.

Керстену осталось только помочь своему старому учителю собрать чемоданы. На следующий день доктор Ко сел на поезд до Гавра, откуда он должен был отправиться на пароходе в Сингапур, а оттуда уже добраться в свой родной Тибет.

Керстен больше никогда ничего не слышал о докторе Ко.

Глава вторая

Счастливый человек

Материальное положение Керстена изменилось, как говорится, в одночасье. У доктора Ко была серьезная клиентура. Личность его последователя – бодрость, полнота, обаятельная простота и обходительность, молодость – и сам факт того, что восточные техники и искусство старого ламы использовал европеец, привлекли к нему столько новых больных, что совсем скоро к Керстену надо было записываться на прием за три месяца вперед.

Он снял большую квартиру, обставил ее прекрасной мебелью, купил отличную машину и нанял шофера. Всем этим занималась Элизабет Любен. Когда все было готово, она стала его домоправительницей.

Такой большой и такой скорый успех не мог не вызвать зависть со стороны коллег по профессии. Но Керстен не обращал внимания на толки. Его поддерживали профессор Бир и другие знаменитости с медицинского факультета, а результаты его работы говорили сами за себя.

В 1928 году голландская королева Вильгельмина пригласила Керстена в Гаагу, чтобы он осмотрел ее мужа, принца Хендрика Нидерландского.

Керстен обследовал принца, воспользовавшись методом диагностики при помощи кончиков пальцев, как показал ему тибетский учитель, и обнаружил серьезную болезнь сердца. Конечно, другие врачи поставили тот же самый диагноз. Но даже лучшие из них не могли вывести принца из состояния прострации и давали ему не более шести месяцев. Керстен сразу и на долгие годы вернул его к нормальной жизни.

Это путешествие произвело на Керстена странное впечатление: он никогда раньше не был в Голландии, но с первой же минуты чудесным образом почувствовал себя на своем месте, в полном согласии с природой и людьми. Невозможно было поверить, что это зов предков, зов родины. Его семья покинула Голландию больше пятисот лет назад, потом жила в Гёттингене, в Восточной Пруссии и, наконец, в Лифляндии. Кровь давно перемешалась. Но, несмотря на это, Керстену показалось, что он нашел в Голландии свою настоящую родину, настоящую почву.

Расположение, которым он пользовался при дворе и в городе после выздоровления мужа королевы, только подтвердило и ускорило зов инстинкта. Керстен, обычно привыкший действовать с осторожностью и взвешивать все за и против, моментально принял решение поселиться в Нидерландах.

Он оставил за собой берлинскую квартиру, чтобы принимать там своих немецких клиентов, но его настоящим домом, очагом, который он для себя избрал, стала Гаага.

С этого времени он жил на две столицы. И там и там всеми его домашними делами заправляла Элизабет Любен. Совмещая обязанности экономки и секретаря, она оставалась для Керстена самым надежным и самым деятельным другом.

Вскоре ей пришлось заниматься и третьим жилищем.

Среди клиентов Керстена был Август Ростерг[8], владелец калийных шахт и фабрик, один из самых богатых промышленников Германии. В те времена его состояние оценивали в триста миллионов марок.

Он страдал от хронических мигреней, постоянных болей неясного происхождения, нарушений кровообращения, приступов переутомления, изнуряющей бессонницы – в общем, всеми недугами, которыми страдают представители большого бизнеса, люди, которых пожирают работа, ответственность и амбиции.

Ростерг обращался к самым крупным специалистам. Он принимал все возможные лекарства и лечился всеми возможными способами. Ничего не помогало. Даже отдых, который ему прописывали, исчерпав все средства, превращался в худшую из пыток.

Крайнее перенапряжение и нервное истощение были как раз той областью, в которой искусство доктора Ко было наиболее эффективным, поскольку речь шла о нервной системе. Керстен вылечил Ростерга и буквально спас ему этим жизнь.

Лечение было закончено. Промышленник спросил у Керстена, каков его гонорар.

Керстен назвал обычную сумму – 5000 марок за полный курс.

Промышленник выписал чек. Убирая его в бумажник, Керстен заметил, что первая цифра на чеке – единица. Он повернулся к Ростергу, чтобы указать ему на ошибку, но ему вдруг стало неудобно, даже стыдно своей мелочности. Керстен отнесся к этому философски: «Самые богатые всегда самые жадные. Ладно, в конце концов, не разорюсь же я».

На следующий день он понес чек в банк. Когда он уже собрался отойти от окошечка, клерк вдруг окликнул его:

– Доктор, доктор, вы забыли приписать два нуля к квитанции!

– Я не понимаю, – удивился Керстен.

– Этот чек не на 1000 марок, а на 100 000, – пояснил клерк.

– Откуда вы это взяли? – спросил доктор.

– Вы написали 1000.

– И что? – опять спросил Керстен.

– Но посмотрите, доктор, тут же написано, что чек на 100 000 марок.

Несмотря на свою всегдашнюю олимпийскую безмятежность, Керстен очень быстро вернулся к окошечку кассы. На чеке Ростерга действительно было написано «100 000 марок».

Глядя на это, Керстен на мгновение потерял дар речи. То, что он принял за жадность, было на самом деле свидетельством благодарности и щедрости.

– Ах, да… какой я рассеянный, – сказал он служащему.

Вернувшись домой, Керстен рассказал о случившемся Элизабет Любен. Она посоветовала ему вложить внезапно доставшееся ему состояние в покупку земли. Так Керстен купил поместье Хартцвальде, триста гектаров полей и лесов в шестидесяти километрах к востоку от Берлина.

Наступил 1931 год. У Гитлера теперь была мощная, многочисленная, прекрасно организованная партия фанатиков. Он обладал неисчерпаемыми ресурсами, у него были собственные войска, обученные и вооруженные, готовые убивать по его приказу.

Рём[9] руководил СА – штурмовыми отрядами.

Гиммлеру подчинялись СС – личная гвардия, янычары и палачи верховного руководителя партии.

А сам Гитлер орал все истеричнее и заявлял все увереннее, что скоро станет хозяином Германии, а затем и всей Европы.

Но люди устроены так, что большинство из них не понимает и не хочет видеть дурных предзнаменований.

Надо сказать, что Керстен совершенно не интересовался политикой. Она была ему безразлична. Газет он не читал. Мировые новости он узнавал от своих пациентов. Хорошими вести были или плохими, его реакция, его философия была простой: «Если с этим ничего нельзя сделать, то нечего и думать – только время зря терять».

Он был занят почти исключительно профессиональной деятельностью. В Берлине и Гааге пациентов было так много, что он начинал работать в восемь утра и заканчивал только к полуночи. Он не жаловался, ему нравилась его работа, он любил своих пациентов. Многих даже лечил бесплатно. Его репутация была безупречна, а слава со временем только росла. Начиная с 1930-го он каждый год ездил в Рим по вызову королевской семьи[10].

Керстену, работавшему в трех столицах, времени на развлечения оставалось совсем немного. Но все же он успевал украшать свой дом в Гааге полотнами старых фламандских мастеров, заниматься поместьем в Хартцвальде[11] и как в Берлине, так и в Гааге много ухаживать за женщинами. Одна любовная история следовала за другой – были кратковременные увлечения, были и более серьезные. Его связи бывали сумбурными, но всегда оставались легкими, необременительными, хоть и не лишенными романтики и приятной сентиментальности. Обязанности и развлечения до того поглощали Керстена, что он даже не заметил, как Гитлер пришел к власти.

Кумир одетых в коричневые рубашки штурмовиков уже три дня как занимал пост рейхсканцлера, а Керстен все еще ничего не знал. Ему стало известно об этом из совершенно случайного разговора с одним из пациентов. Новость его не слишком взволновала. Он ведь был финским гражданином, а основное место жительства у него – Голландия. Пациенты же не перестанут у него лечиться? Женщины не перестанут ему улыбаться?

Он был доволен жизнью и не собирался никуда уезжать.

На следующий год, в июне 1934-го, Гитлер хладнокровно и беспощадно, с виртуозной жестокостью внезапно убивает посмевшего задвинуть его на второй план генерала Рёма и его высших офицеров[12], что заставляет весь мир содрогнуться от ужаса.

В ту кровавую ночь смертный приговор исполняли тщательно отобранные члены СС, которыми командовал лично их начальник Генрих Гиммлер. Именно с этого дня имя бывшего школьного учителя, до сих пор державшегося в тени, приобрело печальную известность. Великий инквизитор, главный палач гитлеровского правления вышел на свет.

Во время своих регулярных приездов в Берлин Керстен слышал, что его клиенты и друзья все чаще говорят о Гитлере с ужасом и отвращением. За ним стояли легионы СС, гестапо, пытки и концентрационные лагеря.

Среди пациентов Керстена были и состоятельные буржуа, и интеллектуалы, и простые люди (с которых он не брал денег за лечение). Большинству из них нацизм был отвратителен, они испытывали лишь стыд и страх. Керстен разделял их чувства. Его врожденное чувство справедливости, доброта, терпимость, склонность к общей уравновешенности и соблюдению приличий – все его существо было оскорблено и инстинктивно восставало против непомерной спеси, теории расового превосходства, полицейской тирании, преклонения перед фюрером, против самих основ Третьего рейха.

Но он был осмотрительным и благодушным, поэтому очень старался не задумываться о варварстве, против которого был бессилен, и пытался извлечь из своего нынешнего существования все приятности, которые жизнь может ему предоставить.

Произошло чудо.

Плотный, с хорошим цветом лица, незаметный и скромный, любитель удовольствий, он жил между Гаагой, Берлином и Римом, методично объезжая эти города по кругу. Он назначал консультации на месяц вперед, встречался, кроме пациентов, только с приятными ему людьми, не забывал уделять внимание очаровательным женщинам, тайком занимался благотворительностью и с помощью своего верного друга Элизабет Любен управлял своим состоянием, не выставляя его напоказ.

Такому стилю жизни вполне подходило положение холостяка. Керстен хотел бы, чтобы так продолжалось и дальше. Когда ему говорили, что неплохо было бы прекратить «карантин» и найти себе жену, он всегда отвечал, что на этот счет он загадал желание. При этом на лице его появлялась улыбка, которая и по сей день выдает собеседнику мечты чревоугодника.

– Когда я был маленьким, – говорил он, – моя мать в Дерпте часто готовила одно русское блюдо, которое я обожал, – называлось оно «рассольник». Я не пробовал его с детства. Ни в одном ресторане его не найдешь. В день, когда я снова его отведаю, – вот тогда, может быть, я и женюсь… от радости.

В конце февраля 1937 года Керстен, закончив несколько курсов лечения в Берлине, собирался, как обычно, уехать в Гаагу.

Накануне отъезда он пришел на обед к одному из старых друзей, полковнику в отставке, жена которого была родом из Риги. Предполагалось, что это будет камерная встреча, на которую были приглашены только сам Керстен и Элизабет Любен. Буквально перед самым обедом в доме без предупреждения появилась приехавшая из Силезии девушка, родители которой были давними знакомыми хозяев дома. Ее звали Ирмгард Нойшаффер.

Несмотря на слабость, которую он питал к хорошеньким личикам, поначалу Керстен почти не обратил на девушку внимания. Но его можно было понять: первым же блюдом, которое он – не веря своим глазам от восторга – обнаружил на столе, был пресловутый рассольник из его детства. По крайней мере, на вид это был он.

Керстен попробовал. Это действительно был тот самый рассольник! Он был изумителен.

Хозяйка дома, выросшая в Лифляндии, хорошо знала этот рецепт. Керстен ел тарелку за тарелкой. Тем не менее это совсем не помешало ему отдать должное и другим блюдам – исключительно сытный обед продолжался больше трех часов.

Незабываемые мгновения… Керстен был чрезвычайно растроган и впал в лирическое настроение. Он посмотрел на Ирмгард Нойшаффер. Она была очаровательна, свежа и весела. И вдруг он подумал: «Я женюсь на этой девушке».

Он тут же спросил ее:

– Мадемуазель, вы помолвлены?

– Нет, – ответила она. – А что?

– Тогда мы могли бы пожениться.

– Ну, вообще-то это несколько быстро, – смеясь, сказала она. – Давайте сначала попробуем писать друг другу.

Через два месяца обмена письмами они обручились. Прошло еще два месяца – и они поженились. Керстен ни разу не видел Ирмгард с того памятного обеда с рассольником до тех пор, пока не приехал в дом ее родителей, чтобы жениться на ней.

Отец Ирмгард был главным лесничим великого герцога Гессен-Дармштадтского. Он жил посреди густого романтического леса в принадлежавшем герцогу старом замке, к которому примыкала чудесная церковь, покрытая патиной времен.

Там и состоялась свадьба.

После свадьбы Керстен повез молодую жену в Тарту. Его мать умерла несколько лет назад, но отец, несмотря на свои восемьдесят семь лет, был еще крепок. Он без устали продолжал работать на своем маленьком клочке земли – весело и энергично, как будто был еще в самом расцвете лет.

Затем новобрачные поехали в Финляндию, а потом в Берлин, где Керстен представил Ирмгард своим друзьям. Путешествие закончилось в Гааге. Там Керстен устроил блестящий прием, где среди хрусталя, тяжелых подсвечников и картин старых фламандских мастеров собрались все те, кто имел вес в Голландии, – бизнес, армия и политика.

По городу пронесся слух: «Добрый доктор Керстен женился». Многие красивые женщины вздохнули с сожалением.

Керстен благоденствовал. Полный, всегда улыбающийся, уверенный в себе, он был влюблен в свою работу, больные любили его, Ирмгард и верный друг Элизабет Любен баловали его, он работал то в Гааге, то в Берлине, то в Риме и отдыхал в своем поместье в Хартцвальде. Там родился его первый сын, Керстен сам помог жене произвести дитя на свет.

Жизнь улыбалась Керстену. Счастье его было безоблачно.

Конечно, в том году, когда добрый доктор Керстен женился, Гитлер аннексировал Австрию. А как раз тогда, когда у доктора родился сын, – оторвал кусок от Чехословакии, переиграв Францию и Англию в Мюнхене.

Над изнасилованными странами, над порабощенной Германией на орбите вокруг светила, повелителя свастики, вращалось зловещее созвездие его подручных: Геринг-солдафон[13], Геббельс-лживый[14], Риббентроп-двуличный[15], Штрайхер-пожиратель-евреев[16].Но над всеми ними царила одна особенно яркая в своей отвратительности звезда – «верный Генрих», Гиммлер-палач.

Его имя символизировало всю низость, всю жестокость, весь ужас режима. Все население страны было буквально пропитано ненавистью, страхом и отвращением по отношению к всемогущему шефу тайной полиции, повелителю концлагерей, хозяину пыточных камер.

Его презирали и ненавидели даже в его собственной партии.

Все то, что олицетворяли собой Гитлер и Гиммлер, оскорбляло Керстена до глубины души. Он, как мог, тайно и щедро помогал жертвам нацизма, о которых ему сообщали или встречавшимся ему на пути. Ни умом, ни сердцем он не мог смириться с правлением грубой силы.

Но он любил наслаждаться жизнью и хорошей кухней и потому, закрыв глаза и уши, не желал видеть дурных предзнаменований. Он отказывался замечать ложку дегтя в бочке меда своего мирного и благополучного существования. Словно в скорлупе, он замкнулся в своем уютном мирке, состоявшем из работы, семьи, близких друзей и своего личного счастья.

Если кто и мог искренне сказать, что на протяжении долгих десяти лет был абсолютно, совершенно счастлив, – это был доктор Керстен. Он это знал. И он этого не скрывал.

Боги такое никогда не прощали.

Глава третья

Логово зверя

У Ростерга, рейнского калийного магната – того самого, чья щедрая благодарность позволила Керстену приобрести поместье в Хартцвальде, ближайшим коллегой был один уже пожилой, высокообразованный и очень порядочный человек. Его звали Август Дин[17]. Он был одним из самых старых пациентов Керстена и одним из самых дорогих его друзей.

В конце 1938 года Дин пришел к Керстену, который в то время был в Берлине. Керстен сразу увидел, что тот очень нервничает и ему сильно не по себе.

– У вас опять переутомление? – заботливо спросил он. – Вы пришли, чтобы полечиться?

– Речь не обо мне, – ответил Дин, отводя глаза.

– Ростерг?

– Нет, не он.

Наступило молчание.

– Вы не согласитесь посмотреть Гиммлера? – внезапно спросил Дин.

– Кого? – вскричал Керстен.

– Гиммлера… Генриха Гиммлера.

– О нет, благодарю покорно! – ответил Керстен. – До сих пор я избегал сношений с этими людьми, и с худшего из них я начинать не хочу.

Опять повисло молчание, на этот раз более долгое. Дин продолжил разговор с видимым усилием:

– Доктор, я никогда ни о чем вас не просил… Но сейчас я позволю себе настаивать. Прошу не только я, но и Ростерг. Видите ли, Гитлер и Лей[18], по-видимому, собираются национализировать калийную промышленность. Первая мишень – Ростерг. Мы с ним по собственному опыту знаем, какое влияние вы можете оказывать на людей, если избавляете их от страданий. Вы понимаете…

Август Дин замолчал, опустив голову.

Керстен молча смотрел на его седину. Он вспоминал бесконечное доверие и отеческую нежность, с которыми Дин относился к нему с самого начала его карьеры. Благодаря Дину среди клиентов Керстена оказались состоятельные люди, и Ростерг в их числе. Керстен был Дину многим обязан. Он понимал, чего стоит этот разговор пожилому, деликатному, достойному и интеллигентному человеку. «Но с другой стороны, – подумал Керстен, – зачем сближаться с Гиммлером, если я все это время для собственного душевного спокойствия запрещал себе даже думать о режиме, в котором начальник СС и гестапо был самой отвратительной фигурой?»

– Вы окажете нам огромную услугу, – вполголоса сказал Август Дин. – И, потом, ведь это ваш профессиональный долг – не все ли вам равно, кому облегчать страдания?

– Ладно, я согласен, – вздохнул Керстен.

Верный своей привычке во что бы то ни стало сохранять душевное спокойствие, Керстен изо всех сил постарался сразу же забыть разговор с Дином. Он так в этом преуспел, что через несколько месяцев начисто стер его из памяти.

Керстен уже давно вернулся в Гаагу, когда в начале марта 1939 года ему позвонили из Германии. Он узнал голос Ростерга.

– Сейчас же приезжайте в Германию, – коротко сказал промышленник. – Настал момент для визита, о котором вам говорил Дин.

Защитный механизм, при помощи которого Керстен забывал неприятные разговоры, оказался весьма действенным. Он искренне не понял, о чем говорит Ростерг, и взволнованно спросил:

– Дин заболел? Я ему нужен?

Несколько секунд Керстен слышал лишь треск телефонных проводов, но потом в трубке снова зазвучал голос Ростерга, но уже тише, неувереннее, осторожнее.

– Речь идет не о самом Дине… Это насчет одного знакомого.

Неожиданная осторожность Ростерга и явный страх, что его прослушивают, внезапно вернули Керстену память: имя, которое Ростерг не осмеливался произнести, – Генрих Гиммлер.

«Ну вот… – подумал Керстен. – Я ведь обещал… Настало время. А я так надеялся, что эта идея уже забыта и погребена».

Из Германии снова донесся голос Ростерга:

– Вы, конечно, понимаете… Этот знакомый – очень важный…

Произнес он это сдавленным голосом, но очень быстро.

Керстен крепко сжал в толстых пальцах телефонную трубку.

От этой робости и боязливости в голосе финансового магната, властелина и колосса мировой промышленности, от его плохо скрываемого страха Керстена бросило в дрожь. Этот испуганный голос, обычно столь величественный, дал Керстену почти осязаемое представление о царившей в Германии отвратительной атмосфере подозрительности, слежки, предательства и полицейского террора. Атмосфере, в которой честный человек не мог дышать.

«Это теперь моя проблема, – подумал Керстен. – Никто не заставлял меня тогда соглашаться».

Он глубоко и медленно вздохнул:

– Хорошо. Завтра же я приеду.

До войны – до тех пор, пока огонь и железо не превратили в руины столицу Третьего рейха, недалеко от Потсдамер-плац по адресу Принц-Альбрехт-штрассе, 8, высилось огромное здание, над которым развевались гирлянды знамен со свастикой.

Флаги никого не удивляли. Ими были обвешаны все общественные сооружения. Да и само здание, кроме своего размера, ничем не выделялось среди окружавших его серых и массивных домов. Однако, когда люди проходили мимо него, они старались идти быстрее, опустив голову или отводя взгляд, – ведь им было известно, что в этом непримечательном сооружении, перед которым день и ночь, как истуканы, стояли охранявшие его часовые, расположилась жуткая организация, круглосуточно калечившая и порабощавшая тела и души. Это была штаб-квартира и канцелярия всесильного начальника СС и хозяина гестапо Генриха Гиммлера.

Десятого марта 1939 года перед этим домом остановился роскошный автомобиль. Шофер в щегольской ливрее вышел, открыл заднюю дверь и отошел в сторону, уступая дорогу человеку лет сорока – пассажир был высок, полон, хорошо одет, двигался сдержанно, имел благодушное выражение лица и здоровый румянец. Он на мгновение бросил взгляд отливающих фиолетовым голубых глаз на фасад дома, потом не спеша подошел к входной двери. Солдат СС преградил ему дорогу.

– Что вам нужно? – спросил часовой.

– Я хочу видеть рейхсфюрера, – спокойно ответил розовощекий посетитель.

– Самого рейхсфюрера?

– Самого.

Если солдат и удивился, то не подал виду. Его учили сохранять хладнокровие при любых обстоятельствах.

– Напишите свое имя на этом листке бумаги, – сказал он, а затем, приняв записку, ушел внутрь здания.

Другие часовые продолжали стоять на посту. Их лица были одеревенело неподвижны и затянуты в каски, надвинутые на самые брови, но время от времени они бросали быстрые взгляды на человека, который вот так спокойно и невозмутимо потребовал личной встречи с их рейхсфюрером, самым опасным человеком в Германии.

Кем мог быть этот посетитель? У него не было ничего общего с теми, кто обычно появлялся в штаб-квартире на Принц-Альбрехт-штрассе: офицерами СС, высшими полицейскими чинами, секретными агентами, доносчиками или подозреваемыми, которых приводили на допрос под конвоем.

Посетитель не выказывал ни нетерпения, ни высокомерия, на его лице не было написано ни страха, ни раболепства, ни жестокости, ни хитрости. Это был просто обычный буржуа – сытый, спокойный, уверенный в себе. Скрестив руки на объемистом животе, он спокойно ждал. Вдруг из двери выскочил лейтенант СС.

– Хайль Гитлер! – сказал офицер, выбросив руку вперед в соответствии с нацистским ритуалом приветствия.

Розовощекий человек с отливающими фиолетовым голубыми глазами вежливо приподнял шляпу и ответил:

– Добрый день, лейтенант.

– Следуйте за мной, пожалуйста, – сказал офицер. Его тон и поведение были весьма почтительными.

За двумя мужчинами закрылась дверь. Неподвижно стоящие солдаты не удержались и обменялись быстрыми изумленными взглядами.

Вестибюль, через который попадали в штаб-квартиру СС, был очень просторным, с высокими потолками и невероятно оживленным. Однако было видно, что в этом оживлении царил четкий и строго определенный порядок. Офицеры всех чинов, курьеры, нарочные и посыльные сновали вверх и вниз по лестницам, ведущим на верхние этажи, заполняли поглощавшие их коридоры, обменивались приветствиями, отдавали и получали распоряжения. Все они были одеты в форму СС, и их мундиры – от генерала до простого солдата – были безупречны, строги и обладали тем оттенком вызывающей надменности, который присущ элитным войскам на службе у взыскательного начальства.

Керстен, засунув руки в карманы теплого шерстяного пальто и не сняв венчавшей его круглое лицо фетровой шляпы, шел через вестибюль штаб-квартиры СС – единственный штатский в толпе военных. Он потрясенно смотрел на стоявших повсюду охранников с автоматами через плечо.

«Интересно, зачем нужно все это оружие – Гиммлера охранять?» – подумал доктор.

Он еще не знал, что в здании было полно политзаключенных[19]. Он еще не знал, что под этим выложенным плиткой полом, по которому он шел так спокойно и степенно, палачи гестапо безжалостно пытают людей на допросах в подвалах. Но ему вдруг пришло в голову: «Вот, это логово зверя».

Но, несмотря на это, он не испытывал никакого страха. У него были крепкие нервы и трезвый ум. Он знал, что Гиммлер не имеет ничего против него, и демонстрация его могущества не вызывала у доктора ничего, кроме любопытства.

«Интересно, как пройдет встреча?» – думал он.

Вслед за офицером Керстен поднялся по массивной мраморной лестнице, затем по другой. Они вошли в приемную. Он едва успел философски подумать: «Забавно, вот куда меня привел доктор Ко», как за ним пришел другой военный с нашивками адъютанта. Они пошли по коридору, но, дойдя до середины, офицер чуть заметным жестом на мгновение остановил Керстена. Этого было достаточно, чтобы спрятанный в стене рентгеновский аппарат установил, что у вновь прибывшего нет оружия. После этого адъютант провел Керстена, который совершенно ничего не заметил, к двери, находившейся в конце коридора. Только он поднял руку, чтобы постучать по темному дереву, как дверь вдруг сама распахнулась и в проеме показался человек в генеральской форме. Он был мал ростом и узкоплеч. За очками в стальной оправе прятались темно-серые глаза, монгольские скулы заметно выступали. Это был Гиммлер.

Его лицо с глубоко запавшими щеками было воскового цвета, а тщедушное тело сотрясали конвульсии, с которыми он явно был не в состоянии справиться. Влажной, костлявой, маленькой, хотя и красивой рукой он взял сильную и мясистую руку Керстена. Потянув его внутрь комнаты, он выпалил скороговоркой:

– Спасибо, что пришли, доктор. Я много слышал о вас. Быть может, вы сможете меня избавить от ужасных болей в желудке, я очень от них страдаю и сидя, и на ходу.

Гиммлер отпустил руку Керстена. Его неприятное лицо еще больше стало похоже на восковую маску. Он продолжил:

– Ни один врач в Германии ничего не смог сделать. Но господа Ростерг и Дин уверили меня, что вы демонстрируете прекрасные результаты, даже когда другие бессильны.

Керстен не отвечал и, опустив руки, изучал монгольские скулы, редкие волосы, невыразительный подбородок. Он подумал: «Ну вот, передо мной голова, которая задумала, организовала, разработала и привела в действие меры, терроризирующие Германию и ужасающие всех цивилизованных людей…»

Гиммлер опять заговорил:

– Доктор, вы сможете мне помочь? Я буду вам бесконечно признателен.

В этих мертвенно-бледных дряблых щеках, в глубине угрюмых серых глаз Керстен увидел так хорошо ему известный зов страдающей плоти. С этой минуты Гиммлер стал для него всего лишь одним из его многочисленных пациентов.

Керстен оглядел комнату. Она была обставлена скромно: большой письменный стол, заваленный бумагами, несколько стульев, длинный диван.

– Будьте добры, рейхсфюрер, снимите китель, рубашку и расстегните брюки, – сказал Керстен.

– Сию минуту, сейчас, доктор! – с готовностью откликнулся Гиммлер.

Он разделся до пояса. У него были сутулые плечи – уже, чем грудная клетка, – мягкая кожа, дряблые мышцы и выступающий живот.

– Лягте, пожалуйста, на спину, – попросил Керстен.

Гиммлер лег. Керстен пододвинул к дивану кресло и уселся поудобнее. Его руки потянулись к распростертому телу.

Я описываю эту сцену так, как будто сам там присутствовал, и на то есть одна простая причина: в свое время общее переутомление заставило меня тоже прибегнуть к помощи доктора Керстена. И каждый день в течение двух недель, лежа под его руками, приводившими в порядок мои расстроенные нервы, я наблюдал за ним со всем вниманием, на которое был способен.

Однажды я спросил его: «Доктор, когда вы лечили Гиммлера, вы так же держались, так же вели себя с ним, использовали те же методы?

Он удивленно посмотрел на меня: «Да, конечно… Так же как и со всеми моими больными».

Конечно, Керстену тогда было на двадцать лет меньше. Но он принадлежал к той категории людей, облик которых, несмотря на отметины времени, чертами и выражением лица, манерой держаться остается таким же, как в молодости. Я всего лишь стер с его фигуры – и это было легко – немного морщин и тяжеловесности и, как наяву, увидел этот первый осмотр.

Итак, Феликс Керстен поглубже уселся в кресло, заскрипевшее под его тяжестью, и протянул руки к оголенному тщедушному телу Гиммлера.

Двадцатью годами раньше в Хельсинки главный врач военного госпиталя сказал, что у Керстена руки «добрые». Можно сказать, именно их сила, плотность и мощь продиктовали Керстену выбор профессии, дали ему смысл жизни. Его руки были широкими, массивными, мясистыми, теплыми. На каждом пальце под коротко остриженными ногтями были видны заметные припухлости, они были плотнее и пышнее, чем у обычных людей. Можно сказать, что это были маленькие антенны, наделенные исключительной чувствительностью и остротой восприятия.

Руки задвигались. На одной из них голубоватым огоньком поблескивал камень с выгравированным гербом, дарованным когда-то в XVI веке Карлом V далекому предку доктора, почетному гражданину Гёттингена Андреасу Керстену.

Пальцы скользили по гладкой коже. Их кончики по очереди слегка касались горла, груди, сердца, живота Гиммлера. Прикосновения сначала были легкими-легкими, едва заметными. Потом в каких-то местах они стали задерживаться, тяжелеть, впитывать информацию, прислушиваться…

Природный дар, подкрепленный годами долгого и тяжелого обучения, придал пальцам Керстена проницательность, недоступную другим людям. Но даже этого было совершенно недостаточно. Чтобы искусство, переданное Керстену доктором Ко, обрело свою истинную силу, чтобы мякоть кончиков пальцев была способна передать врачу знания о том, какая внутренняя ткань опасно утолщена или истончилась и какие именно нервы изношены или ослаблены, была необходима абсолютная духовная концентрация – единственное средство, которое могло позволить полю сознания это воспринять.

Задачей Керстена было перестать видеть, перестать слышать. Обоняние тоже надо было отключить. Единственным инструментом общения с миром должны были остаться тактильные антенны (способность которых к восприятию чудесным образом увеличивалась по мере уменьшения других чувств). Весь мир сужался до размеров тела, которое выслушивали и обследовали кончики пальцев. Их открытия передавались разуму, свободному от других забот и закрытому для всех иных впечатлений.

Чтобы достичь этого состояния, Керстену не надо было предпринимать ни малейшего усилия. И даже то, что речь шла о самом Гиммлере, никак не сказывалось. Три года ламаистских испытаний и упражнений, пятнадцать лет ежедневной и ежечасной практики позволяли ему мгновенно достичь необходимой степени концентрации.

И в то же время лицо его удивительным образом изменилось. Конечно, черты лица Керстена остались теми же: тот же высокий и широкий лоб, округлый череп и гладкие темно-русые волосы, уже начавшие седеть. Две параллельные морщинки над тонкими, несколько демонически нахмуренными бровями продолжали подрагивать как сумасшедшие. Глаза, спрятавшиеся под надбровными дугами, оставались все такими же темно-голубыми, хотя иногда становились ярче, почти фиолетовыми. Маленький тонкогубый рот, спрятавшийся между массивными щеками, был чувствительным и чувственным. Длинные уши странного очертания по-прежнему оставались прижатыми к голове.

Да, его черты и фигура были те же. Но внутренние потоки, запущенные Керстеном, в которые он в этот момент погрузился целиком, вдруг изменили его выражение, его облик и, казалось, саму его суть. Морщины разгладились, плоть потеряла вес, губы больше не выдавали в нем гурмана. Веки наконец опустились. Лицо Керстена больше ничем не напоминало написанный старыми мастерами портрет состоятельного рейнского или фламандского буржуа. На смену ему пришел буддийский образ – каких много на Востоке.

Гиммлер, напряженный и судорожно скорчившийся от беспрестанных болей, не отрывал глаз от погруженного в себя Керстена. Какой потрясающий врач! Доктор не задал ему ни одного вопроса. Другие врачи – а их было столько, что он уже потерял счет, – всегда долго расспрашивали его. А он с тем самолюбованием, с каким рассказывают о себе люди, имеющие хронические заболевания, описывал, каждый раз все подробнее, те спазмы, которые заставляют его страдать и отнимают все силы. Каждый раз он пересказывал им то, что произошло с ним в детстве, – два паратифа, две тяжелые дизентерии, серьезное отравление гнилой рыбой. Врачи записывали, думали, спорили. Потом назначали рентген, анализы, обследования, брали кровь. Тогда как этот…

Вдруг Гиммлер испустил резкий вопль. Скользившие по телу пальцы, до этого легкие, как будто бархатные, внезапно сильно нажали на точку на животе, откуда хлынула боль, накрывая его потоком огня.

– Очень хорошо… Не двигайтесь, – мягко сказал Керстен.

Он опять сильно надавил на ту же точку. Внутренности накрыла вторая волна боли, затем еще и еще. Рейхсфюрер тяжело дышал, кусая губы. Лоб покрылся испариной.

– Вам очень больно? – каждый раз спрашивал его Керстен.

– Ужасно… – сквозь стиснутые зубы отзывался Гиммлер.

Наконец Керстен закончил – положил руки на колени и открыл глаза.

– Теперь я вижу… Конечно, это желудок, но боли симпатические. Нет ничего более болезненного, чем спазмы симпатической природы… И ваши напряженные нервы только усиливают это состояние.

– Сможете ли вы мне помочь? – спросил Гиммлер. Его плоское и блеклое лицо выражало смирение, а тусклые глаза молили о помощи.

– Сейчас увидим, – ответил Керстен.

Он поднял руки, расправил кисти и стал разминать ладони и фаланги пальцев, чтобы придать им всю возможную гибкость, эластичность и силу и пустить в действие. Теперь он действовал не на ощупь – он знал, что делать и куда приложить усилия. Глубоко вдавив пальцы в живот своего пациента, он точным движением жестко ухватил плоть, сформировав из нее валик, и начал ее сжимать, крутить, растягивать, увязывать и развязывать, стараясь добраться до пораженного нерва через слои кожи, жира и плоти. С каждым его движением Гиммлер вздрагивал и придушенно вскрикивал. Но в этот раз боль не была слепой и спонтанной. У нее было направление. Как будто у нее появилась цель.

После нескольких манипуляций Керстен опустил руки. Его тело отдыхало, как у боксера между двумя схватками. Он спросил:

– Как вы себя чувствуете?

Несколько секунд Гиммлер не отвечал. Казалось, что он прислушивается к собственному телу и не верит своим ощущениям. Наконец он неуверенно произнес:

– Я чувствую… Да. Это невероятно… Мне стало легче!

– Что ж, продолжим, – сказал Керстен.

Руки – сильные, безжалостные, словно обладающие собственным разумом, – опять взялись за работу. Боль, похожая на потрескивающее пламя, опять побежала по изношенным нервам, как будто по электрическим проводам. Но теперь – хотя слишком сильное надавливание или выкручивание вызывало у него судорожный вздох или стон – Гиммлер поверил. И это доверие помогало врачу.

Минут через десять Керстен остановился:

– Для первого раза достаточно.

Казалось, что Гиммлер его не слышит. Он не двигался и едва дышал. Казалось, он боится, что малейшее движение, малейший вздох нарушит хрупкое внутреннее равновесие. На его лице было написано изумление и недоверие.

– Вы можете встать, – сказал Керстен.

Гиммлер приподнялся так медленно и осторожно, как будто его тело таило в себе бесценное сокровище. Потом он так же осторожно поставил ноги на пол. Брюки с него соскользнули, он сделал инстинктивное резкое движение, чтобы их подхватить. Испугавшись последствий этого движения, он застыл, крепко сжав брюки. Но внутри него ничего не отозвалось – тишина, спокойствие и то ни с чем не сравнимое блаженное состояние, которое может дать только избавление от невыносимых страданий, никуда не делись.

Гиммлер устремил на Керстена взгляд, в котором за стеклами очков читалась растерянность. Он воскликнул:

– Это сон? Возможно ли это? У меня больше ничего не болит… Совсем не болит!

Он вздохнул и продолжил, сказав скорее себе, чем Керстену:

– Никакие лекарства не помогали… Даже от морфия не было толку. А теперь… Всего за несколько минут! Я бы никогда не поверил.

Свободной рукой Гиммлер прикоснулся к своему собственному животу, как будто потрогал что-то волшебное.

– Вы правда способны избавить меня от спазмов? – воскликнул он.

– Я думаю, да, – ответил Керстен. – Ваше состояние вызвано поражением некоторых нервов, а мое лечение действует как раз на них.

Гиммлер поднялся с дивана, на котором сидел, и подошел к Керстену:

– Доктор, я хочу, чтобы вы были при мне.

И, не дав Керстену времени ответить, добавил:

– Я сейчас же запишу вас в СС. Вы получите чин полковника.

Керстен не смог сдержаться и отпрянул назад. Он в замешательстве смотрел на тщедушную полуголую фигуру, поддерживавшую руками сползавшие брюки. Но этот человек, избавившись от болей, опять посчитал себя всесильным. Он интерпретировал удивление доктора по-своему.

– То, что вы иностранец, не имеет никакого значения. СС распоряжаюсь я. Я их рейхсфюрер. Одно ваше слово – и вы полковник, у вас будет чин, жалование, форма.

На секунду Керстен представил себя в форме СС – такой грузный и тяжеловесный, так любящий удобную просторную одежду из мягких тканей. Он с трудом сдержался, чтобы не расхохотаться. Но Гиммлер все так же смотрел на него, и на его лице было ясно написано, до какой степени сделанное Керстену предложение было выражением признательности и знаком благосклонности.

– Да, доктор, – торжественно повторил Гиммлер. – Я вам обещаю: полковник!

Керстен слегка наклонил голову в знак благодарности. У него было чувство, что он попал в какой-то другой мир, где обычные ценности вывернуты наизнанку.

«С сумасшедшими надо играть по их правилам», – подумал он и ответил со всей серьезностью:

– Рейхсфюрер, я бесконечно признателен вам за ту честь, которую вы мне оказываете. Но, к моему великому сожалению, я не могу принять ваше предложение.

Он долго объяснял Гиммлеру, что живет в Голландии, что у него там дом, семья, налаженная жизнь, очень много больных…

– Но, – продолжил он, – если у вас возобновятся спазмы, я тут же приеду! Кроме того, я пробуду здесь еще две недели – у меня здесь тоже много пациентов.

– Считайте меня одним из них. Пожалуйста, приходите каждый день, – взмолился Гиммлер.

Он надел рубашку, под которой скрылись его сутулые плечи, выступающие лопатки и раздутый живот, застегнул брюки и завязал галстук, надел китель с нашивками генерала СС и нажал на кнопку звонка.

Вошел адъютант, выбросил руку в знак приветствия.

– Для господина Керстена мои двери всегда открыты, – сказал ему Гиммлер. – Это приказ. Пусть все это знают.

Каждое утро Керстен творил чудеса. Каждое утро он, как по волшебству, высвобождал Гиммлера из острых когтей боли – Гиммлер научился любить даже боль, вызванную этими руками. Так страдалец любит иглу от шприца с лекарством, облегчающим его страдания.

Но здесь речь шла не только о лекарстве или об инструменте. От пальцев доброго толстого доктора с доброй улыбкой и добрыми руками исходили блаженство и покой. Потому-то рейхсфюрер и считал Керстена волшебником и магом. Доктор привык к радостной благодарности больных, когда он избавлял их от мучений, которые они уже не надеялись вылечить, но поведение Гиммлера повергало его в шок. Никогда ни один из его пациентов не высказывал такого благоговения и восторженности, почти преклонения. Керстену казалось, что перед ним не Гиммлер, а слабоумный ребенок.

Рейхсфюрер СС и шеф немецкой полиции в рейхсминистерстве внутренних дел. Берлин СВ 11, 25 августа 1939 г. Принц-Альбрехт-штрассе, 8.

Подтверждение

Массажист-терапевт и агроном, господин Феликс Керстен, рожденный 30.09.1898 в Дорпате, изначально немецкий, в настоящее время еще и финский гражданин, знаком мне лично. Я прошу соответствующие органы оказать ему помощь и обращаться ко мне в случае всех сомнений.

Генрих Гиммлер

И этот человек – самый могущественный после Гитлера в Третьем рейхе и даже более опасный, чем Гитлер, – чьей обязанностью было хранить самые главные и самые страшные государственные тайны, оказался невероятным болтуном. Расслабившись и получив облегчение под руками доктора, войдя в состояние блаженства, сравнимого с наркотическим, Гиммлер терял всякую осторожность до такой же степени, до которой он, будучи в нормальном состоянии, патологически не доверял ничему и никому.

Во время сеансов лечения Гиммлер постоянно пускался в откровения. У Керстена было правило – примерно каждые пять минут делать небольшую паузу, чтобы дать передышку нервам, которые он только что обрабатывал. Так, каждый сеанс, который длился около часа, включал в себя несколько перерывов, во время которых, чтобы отдохнуть самому и дать расслабиться больному, Керстен заводил разговоры.

Чтобы попытаться понять по-настоящему всю глубинную подоплеку той невероятной истории, которая началась в этом кабинете, надо представлять себе состояние Гиммлера во время этих мгновений покоя.

Он как будто всплывал из водоворота страданий и боли на чудесную, тихую и гладкую поверхность воды. Его голое измятое тело находится в покое, оно парит на волнах блаженства. Он смотрит на руки, только что спасшие его из бездны. Они спокойно лежат на коленях Керстена или сплетены на его объемистом животе. Над ними слегка вздымается грудная клетка, затем – богатырские плечи. Еще выше – приветливая улыбка на широком румяном лице, понимающие и мудрые глаза. Все в этом добродушном волшебнике приглашает к доверительной дружеской откровенности. И рейхсфюрер, дважды побежденный: один раз – своими страданиями, а другой – избавлением от них; рейхсфюрер, чье существование было посвящено бесстрастному, не омраченному угрызениями совести выполнению самых секретных, грязных и отвратительных задач; рейхсфюрер, у которого не было других спутников, кроме слепых исполнителей его воли – полицейских, шпионов и палачей, – рейхсфюрер Генрих Гиммлер испытывал непреодолимое желание наконец поговорить с кем-то откровенно, не взвешивая каждое слово, без недомолвок и лишних опасений.

Логичным образом он начал с рассказа о самом себе, о своих недугах. Он всегда боялся заболеть раком – его отец умер от этой болезни. Керстен его успокоил. Потом Гиммлер пустился дальше и стал исповедоваться. Он испытывает страдания не только физические. Ему приходится тщательно скрывать тошноту, спазмы, испарину, ведь нельзя, чтобы у кого-то из его окружения возникли хоть малейшие подозрения.

– Но почему? – поразился Керстен. – Ведь болезнь – это же не бесчестье?

– Это бесчестье для командующего войсками СС, элитой немецкой нации, которая сама по себе является лучшей в мире, – возразил Гиммлер.

И тут началось.

Керстен выслушал длинную лекцию про германскую кровь и ту славу, которая ждет СС – самую чистую породу людей. Чтобы осуществить этот замысел, Гиммлер лично выбирал солдат одного типа: высоких, атлетически сложенных голубоглазых блондинов. Они должны быть неутомимы, привычны к любым задачам и в плане нравственности быть столь же суровыми по отношению к себе, как и к другим. И в таких обстоятельствах как же он, Гиммлер, предводитель тех, из кого он хочет сделать сверхлюдей, может обнаружить перед ними свою телесную слабость?

Его рассуждения приняли догматический характер. Он без конца возвращался к вопросу о расовом превосходстве германской нации и ее признаках: высокий рост, удлиненный череп, светлые волосы и голубые глаза. У кого их нет – тот недостоин называться немцем.

Керстен хорошо умел владеть собой. Но он, конечно, никак не смог сдержать удивления, которое у него вызвали эти рассуждения, глядя на худосочное тело, которое он только что массировал, круглую черноволосую голову, монгольские скулы и темно-серые глаза своего пациента. Гиммлер пояснил:

– Я баварец, а баварцы в основном брюнеты, они не обладают теми признаками, о которых я говорил. Но их преданность фюреру компенсирует эти недостатки. Принадлежность к настоящей немецкой расе, чистота германской крови измеряется прежде всего любовью к Гитлеру.

Его взгляд, обычно такой тусклый, вдруг засиял. Внезапный наплыв чувств заставил задрожать его монотонный голос: Гиммлер произнес имя своего кумира.

С этого момента он больше не умолкал. Гитлер – гений, такие рождаются только раз в тысячелетие, и он самый великий даже среди них. Он ниспослан нам самой судьбой. Он все знает. Он все может. Немецкий народ должен слепо подчиниться тому, кто приведет его к высшей точке его истории.

Через неделю у Гиммлера вошло в привычку рассуждать вслух в присутствии своего врача. На восьмой день лечения во время одного из перерывов, пока Керстен отдыхал, положив руки на живот, рейхсфюрер – полураздетый, лежа на кушетке – спокойно сказал:

– Скоро у нас будет война.

Расслабленные пальцы Керстена крепко сплелись на животе. Но сам он не пошевелился. Занимаясь здоровьем Гиммлера, он научился управлять не только нервами своего больного, но и кое-какими его психологическими реакциями.

– Война! Помилуйте, почему? – воскликнул он.

Гиммлер немного приподнялся на локтях и живо отозвался:

– Если я говорю, что какое-то событие произойдет, то я в этом уверен. Будет война – потому что Гитлер этого хочет.

Лежащий на кушетке полуголый и тощий хранитель самых страшных тайн Третьего рейха повысил голос:

– Фюрер хочет войны, потому что он считает, что война – благо для немецкого народа. Война делает людей сильнее и мужественнее.

Гиммлер снова вытянулся на диване и немного снисходительно, как будто успокаивая перепуганного ребенка, добавил:

– В любом случае эта война будет короткой, легкой и победоносной. Демократии прогнили. Они живо встанут на колени.

Керстен сделал над собой усилие, чтобы его вопрос прозвучал совершенно естественно:

– Не считаете ли вы, что играете с огнем?

– Фюрер прекрасно знает, до каких пределов он может дойти, – ответил Гиммлер.

Время перерыва истекло. Руки доктора опять заняли свое место на худосочном теле пациента. Лечение пошло своим чередом.

Когда Керстену пришло время возвращаться в Голландию, Гиммлера больше не мучили боли. Уже много лет он не чувствовал себя так хорошо. Долгие годы он был вынужден соблюдать жесткую и скучную диету, хотя очень любил хорошо поесть, а особенно – совершенно запрещенные ему копчености. Теперь он мог есть все, что ему заблагорассудится. Он горячо попрощался с доктором, высказав ему свою безграничную признательность.

Прошло три месяца. Гитлер оккупировал Чехословакию – вернее, то, что от нее осталось после того, как предыдущей осенью Англия и Франция сговорились и бросили ее на произвол судьбы. Мир чувствовал приближение катастрофы.

В начале лета 1939 года Керстену, который находился в Гааге, позвонил адъютант Гиммлера. Рейхсфюрер очень плохо себя чувствует и просит доктора приехать в Мюнхен как можно скорее.

На вокзале Керстена встретила военная машина, за рулем которой сидел шофер в форме СС. Его отвезли в Гмунд-ам-Тегернзее, маленький городок на берегу чудесного озера в сорока километрах от Мюнхена. Там у Гиммлера был небольшой дом, где он жил вместе с женой, которая была старше его на девять лет, – худой и сухопарой неинтересной женщиной с неприятным лицом, и дочкой лет десяти, светловолосой и бесцветной.

Керстен поселился в отеле неподалеку, но Гиммлер настаивал, чтобы доктор каждый раз обедал с ними, в семейном кругу. Гиммлер как будто пытался заполучить доктора, который вновь избавил его от мучений, и превратить целителя в друга.

За столом он с удовольствием рассказывал о своей родной Баварии и о тех временах, когда она была еще самостоятельным королевством. Он очень гордился своим прадедушкой, который был кадровым военным и служил сначала в баварской гвардии, когда у власти был король Отто, а потом – полицейским интендантом в Линдау, на озере Констанц.

Однако единственным, что занимало доктора по-настоящему, были содержательные разговоры между ним и Гиммлером, которые происходили только во время сеансов лечения. Там Гиммлер был не хозяином дома и не шефом тайной полиции и отдельных войск, а просто пациентом, полуголым и счастливым оттого, что может открыться и довериться своему целителю.

Все эти разговоры так или иначе приводили к тому, что целиком овладело разумом Гиммлера, – к войне. Война близко. Война неминуема. Гитлер решил воевать, и это не обсуждается.

И Гиммлер, как молитву, как затверженный урок, повторял свою главную мысль:

– Фюрер хочет войны. Настоящий мир возможен только после того, как мир очистит война. Национал-социализм должен озарить мир своим светом. После войны мир будет национал-социалистическим.

А потом добавлял:

– Пацифизм – это слабость. У Германии лучшая армия во вселенной. И с ее помощью Гитлер построит правильный мир.

Поначалу Керстен никак не реагировал на эти рассуждения. Он не хотел их слушать, не хотел верить и пытался воспринимать это как бред сумасшедшего. Но они выглядели правдоподобно и звучали как неизбежность. Гитлер, злобный сектант, собирался начать самую настоящую бойню. Гиммлер виделся с ним каждый день и просто повторял его слова, как будто записанные на пластинку. Совсем скоро, когда разразится буря, сам Гиммлер – этот тщедушный пациент, сейчас кряхтевший под пальцами доктора и после этого смотревший на него с благодарностью и детским преклонением, – будет самым подлым, самым безжалостным инструментом в руках этого сумасшедшего.

Постепенно Керстен начал отвечать Гиммлеру. Он не надеялся его убедить изменить что-то в готовившихся событиях, но ему бы очень не хотелось, чтобы Гиммлер мог хотя бы предположить, что он это одобряет или ему это просто безразлично.

Он высказался безо всякого смущения: война – это преступление против человечества и все это в конце концов повернется против самой Германии. Одна страна не может захватить все остальные. А у Гиммлера был только один ответ:

– Фюрер сказал…

В середине лета Керстен поехал на машине в отпуск в Эстонию. Его юная жена и маленький сын, родившийся в прошлом году, ехали вместе с ним. Погода была великолепная. Из Гааги они неторопливо доехали до своего имения в Хартцвальде, затем – в Штеттин, где вместе с машиной погрузились на пароход, идущий в Таллин – столицу Эстонии. Оттуда было уже совсем недалеко до Тарту – города, где родился Керстен и где до сих пор жил его отец.

Проезжая по местам своего детства, Керстен – вспомнил ли он в это время о мюнхенских рассуждениях Гиммлера? – вдруг сказал, обращаясь к жене:

– Быть может, это наше последнее спокойное путешествие в эти края.

Но ему не было свойственно тратить время на меланхолию или тревогу. Он встряхнул головой, пожал плечами и улыбнулся.

Они приехали к Фредерику Керстену – он не разгибаясь трудился в своем маленьком имении, которое ему оставили по новым эстонским законам. Ему было уже восемьдесят восемь лет, но он все так же любил свою землю, как в молодости, и все так же был жаден до работы и не только. Он был в такой прекрасной форме, что простодушно спросил у сына: не повредит ли его здоровью иметь сексуальные отношения дважды в неделю? Керстен был очень горд отцом. Старик гордился внуком. Ирмгард лучилась весельем и жизненной энергией. То были счастливые дни.

По дороге обратно, проезжая через Штеттин, Керстен и его жена заметили, что обстановка в порту и на прилегающих улицах сильно изменилась. Теперь они кишели солдатами.

Восточная Пруссия, через которую ехали путешественники, напоминала военный лагерь.

Война, о которой Гиммлер говорил Керстену, была уже здесь. Голая, неприкрытая, без прикрас. Немцы собираются напасть на Польшу.

Керстен вернулся в Берлин 26 августа. Еще не успев разобрать чемоданы, он позвонил Гиммлеру, чтобы сообщить о своем приезде. Их отношения стали столь близкими, что прямой звонок Гиммлеру был вполне уместным. Услышав голос Керстена, Гиммлер очень обрадовался.

– Пожалуйста, приезжайте немедленно в штаб-квартиру, я вас очень жду. Спазмы опять возобновились, без вас мне будет очень худо.

Приступ только начался. Двух сеансов хватило, чтобы привести все в норму.

Во время перерывов Гиммлер и Керстен, как обычно, разговаривали.

– В Штеттине и Восточной Пруссии полно солдат. Война скоро начнется? – спросил доктор.

– Я не имею права вам отвечать, – отозвался Гиммлер.

Керстен, спрятав тревогу под понимающей улыбкой, продолжил:

– Знаете, рейхсфюрер, я видел больше, чем вы думаете.

Блаженное состояние, в котором в этот момент находился Гиммлер, развязало ему язык. Он заявил:

– Да, это правда. Мы завоюем Польшу, чтобы приструнить английских евреев. У них тесные связи с этой страной. Они гарантировали им территориальную целостность.

– Но это же будет мировая война! – воскликнул Керстен. – Если вы нападете на Польшу, в войну будет втянут весь мир!

Вдруг голый торс Гиммлера содрогнулся от конвульсивных движений. Керстен был потрясен. За время лечения он слышал от своего пациента кряхтение, стоны, одышку, зубовный скрежет или вздохи облегчения. Но он никогда не слышал, чтобы Гиммлер смеялся. А теперь он хохотал во все горло. Гримаса боли на миг остановила этот приступ веселья, но только на миг. Гиммлер сказал, смеясь:

– Ох. Мне больно, но удержаться я не могу. Вы говорите как человек, который совершенно ничего не понимает. Англия и Франция так слабы и трусливы, что вмешиваться не станут. Возвращайтесь спокойно в Гаагу. Через десять дней все закончится.

Польша была раздавлена. Но Англия и Франция вступились за нее. Война не прекратилась.

Однако в нейтральной стране, какой была Голландия[20], ничего не изменилось. Керстен все так же продолжал принимать пациентов, встречаться с друзьями, а дома его ждали его жена Ирмгард и Элизабет Любен – его вторая мать. Несмотря на то что они обе были немками – или как раз из-за этого, – они страстно ненавидели Гитлера и всей душой желали ему поражения.

Первого октября 1939 года Гиммлер через адъютанта передал по телефону Керстену просьбу срочно приехать в Берлин. Рейхсфюрер очень плохо себя чувствует.

Жена Керстена и Элизабет Любен в один голос горячо возражали против этой поездки. Они говорили, что доктор должен прекратить лечить Гиммлера. У этого человека нет никакого права, чтобы его рассматривали как обычного больного. В мирное время – еще куда ни шло. Но теперь, когда этот полицейский палач пустил в ход все средства, чтобы поработить мир, лечить его недопустимо.

Керстен молча слушал и кивал головой. На самом деле он был с этим согласен. Но, несмотря на это, он сел на первый же поезд до Берлина. Что-то, что он не мог толком определить, подталкивало его так поступить.

На этот раз Гиммлеру было очень плохо. А чем хуже ему было, тем сильнее было на него влияние Керстена. И когда Керстен напомнил ему, что, несмотря на его пророчества, Германии не удалось избежать широкомасштабных военных действий, он начал искать что-то вроде оправданий: Гитлер сделал все, чтобы избежать расширения конфликта. Но Англия и Франция знать ничего не хотели. Главную ошибку совершил Риббентроп. Всего за час до того, как Англия объявила о вступлении в войну, он еще повторял, что они не посмеют.

Через неделю благодаря лечению Керстена Гиммлеру стало лучше. К нему вернулась былая уверенность.

– Война с Англией и Францией нас не пугает. Мы даже довольны. Эти две страны должны быть уничтожены.

И когда лечение было закончено и Керстен предупредил Гиммлера, что до Рождества в Германию больше не вернется (праздники они обычно проводили в Хартцвальде), Гиммлер заявил:

– К Рождеству все закончится. В Новый год будете праздновать мир. Это совершенно точно, Гитлер мне так сказал.

Перед тем как уехать из Берлина, Керстен исполнил один свой замысел. Он и сам не до конца понимал, как это пришло ему в голову, но ему стало совершенно ясно, что это была истинная причина его поездки: он пошел в представительство Финляндии.

Он стал считать эту страну своей, когда ему не было и двадцати лет. Он сражался за ее независимость. Он был офицером запаса. Он очень ее любил.

Когда Керстен пришел к финским дипломатам, с которыми был хорошо знаком, он рассказал им во всех подробностях о своих встречах с Гиммлером и о том, как рейхсфюрер во время лечения приступов болезни в присутствии доктора рассказывает о политических и военных секретах с откровенностью, в которую трудно поверить.

После этого Керстен рассказал о муках совести, которые испытывает он сам, продолжая в разгар войны лечить шефа СС и гестапо.

– Не сомневайтесь ни секунды, – ответили ему. – Вы должны лечить Гиммлера больше и лучше, чем когда-либо. Вы должны беречь и приумножать это невероятное доверие. И нам помогать – информировать. Это крайне важно.

Керстен обещал сделать все возможное.

Он и сам был поражен – он сам, который любил свою уютную частную жизнь, чье безразличие и полное отсутствие интереса к общественным делам вошли в поговорку среди его друзей, – и теперь он согласился играть роль в политической игре. И какой игре! Но он не мог ничего с этим поделать. Как невозможно было промолчать, когда Гиммлер оскорблял самые лучшие человеческие чувства, так же было необходимо послужить своей стране в это страшное время.

Думая об этом, Керстен не испытывал ни гордости, ни удовлетворения. Он был просто честным и порядочным буржуа. И теперь примирился, помимо своей воли, с последствиями своей порядочности.

Замыкаться в своей скорлупе и защищать свою жизнь от яростных порывов ветра, сотрясавших Европу, становилось все труднее.

Двадцатого декабря Керстен отвез свою семью в Хартцвальде.

Проезжая через Берлин, он позвонил Гиммлеру, но с ним не встретился. Гиммлер в лечении не нуждался.

На Рождество и на Новый год война с союзниками еще продолжалась, несмотря на все пророчества рейхсфюрера. К этому добавилась еще одна новость, глубоко взволновавшая Керстена, – между Россией и Финляндией вспыхнула война[21].

Чтобы помочь своей стране в этой фантастически неравной борьбе, Керстен делал все, что было в человеческих силах. В Голландии он добывал деньги. В Англии – меха, во Франции – медикаменты и оборудование для полевых госпиталей. В Италии – благодаря своему бывшему пациенту графу Чиано[22] – оружие и самолеты. Только из Германии он не мог ничего раздобыть. Договор между Гитлером и Сталиным, подписанный за несколько дней до начала войны[23], обязывал Третий рейх сохранять благосклонный нейтралитет по отношению к России.

Приехав в Хартцвальде, доктор постарался забыть все тревоги и волнения. Умение внутренне сконцентрироваться ему очень помогло.

Помогало и само поместье. На этих обширных землях, где росли густые леса и текли ручьи, защитная скорлупа образовывалась легко. Какое ощущение безопасности, какой покой здесь, на этой земле, в этом доме, построенном и обставленном Керстеном по своему собственному вкусу! Какое непреходящее удовольствие – неторопливо гулять по аллеям и полянам, опираясь на толстую палку из яблоневого дерева, или ехать мимо столетних деревьев в двухколесной повозке, запряженной спокойной лошадкой. Как хорошо было в Хартцвальде размышлять, мечтать, есть и спать.

Что же касается жены доктора, то для нее поместье тоже было местом, которое она предпочитала всем прочим. Она со страстью занималась конюшней и птичьим двором, а также, будучи опытной наездницей, вдоволь каталась верхом на породистых лошадях из конюшни.

Кроме того, с осени в Хартцвальде жил самый дорогой сердцу Керстена гость – его отец. Согласно одному из пунктов договора между Гитлером и Сталиным Балтийские государства отходили России. Так же как это сделала царская Россия в 1914 году, Советы массово депортировали местных жителей в Сибирь и Среднюю Азию[24]. Но этническим немцам было разрешено уехать в страну их происхождения – и Фредерик Керстен нашел приют в имении своего сына.

Однако эти новые испытания ничуть не подорвали ни здоровье, ни хорошее настроение, ни работоспособность этого удивительно крепкого и полного сил старика, несгибаемого, как узловатое дерево. Оторванный от своего дома в начале Первой мировой войны, изгнанный без надежды вернуться в начале Второй, он любил повторять:

– До этих двух войн я видел еще Русско-японскую и уже тогда был немолод. В общем, я понял одну вещь: войны проходят, земля остается…

Но время рождественских праздников подходило к концу. Надо было вылезать из уютной скорлупы.

В соответствии с заранее тщательно разработанным планом Керстен должен был в первые четыре месяца 1940 года лечить своих немецких больных в Берлине, а потом уехать в Гаагу, где у него на следующий период уже тоже были расписаны все приемы день за днем, час за часом.

До конца апреля Керстен лечил Гиммлера и беседовал с ним каждое утро.

Рейхсфюрер был в полном восторге от взаимопонимания, установившегося между Германией и Россией. Ко всему прочему, с той же уверенностью, с которой он утверждал, что война кончится к Новому году, теперь он предсказывал мир к лету. Естественно, он всего лишь повторял речи Гитлера, с которым виделся каждый день, а зачастую и дважды.

Первого мая Керстен должен был начать лечить своих больных в Гааге. Двадцать седьмого апреля он отнес свой паспорт Гиммлеру, чтобы побыстрее получить выездную визу (рейхсфюрер сам предложил Керстену этот способ). Гиммлер обещал, что отдаст все распоряжения, чтобы путешествие Керстена было как можно более легким и необременительным. Напоследок он сказал:

– Вы можете спокойно провести последние дни апреля в поместье. Все будет сделано.

На следующий день в просторном кабинете Керстена, устроенном им в своем загородном доме, раздался телефонный звонок. Это был Гиммлер.

«Ему внезапно стало плохо?» – подумал доктор, пока ждал соединения.

Но в голосе Гиммлера, который доктор теперь знал очень хорошо, не было никаких признаков боли и страдания. Напротив, он был бодр и даже весел.

– Мой дорогой доктор, – сказал Гиммлер, – должен вас предупредить, что сейчас я никак не могу получить для вас выездную визу.

Керстен издал легкий возглас удивления, но Гиммлер продолжил, не дав ему сказать ни слова:

– Полиция очень занята. Спокойно ждите в Хартцвальде.

– Ну как же так, рейхсфюрер. – Керстен не мог поверить тому, что только что услышал. – Как это возможно, чтобы вы не могли получить визу, даже если полиция слишком занята, даже если она перегружена? Первого мая, через два дня, мне совершенно необходимо быть в Гааге, у меня там назначен прием десяти пациентам.

– Я сожалею, но ничего не могу сделать для вашего выезда из Германии, – отозвался Гиммлер.

Его голос был все так же весел и дружелюбен, но Керстен почувствовал, что это решение не подлежит обсуждению.

– Но почему? – все же вскричал он.

– Не задавайте вопросов. Это невозможно, вот и все, – сказал Гиммлер.

– Очень хорошо, – вздохнул Керстен. – В таком случае я обращусь за визой в представительство Финляндии.

В трубке на том конце провода раздался взрыв хохота, затем голос Гиммлера, которого это явно забавляло:

– Уверяю вас, дорогой господин Керстен, что, раз я ничего не могу сделать, никакое представительство не поможет.

Голос на том конце провода стал серьезнее:

– Прошу вас – нет, я требую, чтобы вы всю следующую неделю оставались в поместье и никуда оттуда не выезжали.

В начале разговора Керстен был изумлен, затем раздражен, но после этих слов он сильно встревожился. В то же время он не мог отогнать от себя мысль: «Если бы я его не привел в хорошую форму, он бы со мной в таком тоне не разговаривал».

Последовало короткое молчание, Керстен спросил:

– Что же, теперь я интернирован?

– Понимайте как хотите, – последовал ответ.

Вдруг Керстен опять услышал смех рейхсфюрера.

– Но будьте уверены, из-за вас Финляндия нам войну объявлять не будет!

Разговор резко прервался, Гиммлер бросил трубку.

Через несколько минут вся связь между Хартцвальде и внешним миром прекратилась.

Двенадцать дней прошло в нетерпении, беспокойстве и гневе, прежде чем в доме Керстена опять зазвонил телефон. Это было очень рано утром 10 мая. Звонили из штаб-квартиры СС и от имени рейхсфюрера просили доктора немедленно приехать в Берлин для встречи с ним.

Чувство ярости Керстену было почти не знакомо. Тем не менее, когда доктор предстал перед Гиммлером, и лицо, и все его массивное тело излучали именно ярость. Его пациент, дружески улыбаясь, этого даже не заметил и поприветствовал его следующим образом:

– Простите меня, дорогой господин Керстен, если я затруднил вам жизнь, но слушали ли вы радио сегодня утром?

– Нет, – процедил Керстен сквозь стиснутые зубы.

– Что? – удивился Гиммлер. – Вы и правда не знаете, что произошло?

– Нет, – ответил Керстен.

И тут Гиммлер радостно закричал – и выражение его лица было таким, как будто он сообщает своему другу лучшую в мире новость.

– Наши войска вошли в Голландию! Они освободят нашу братскую страну, чисто германскую страну, от еврейских капиталистов, которые ее поработили[25].

Во время своего вынужденного пребывания в имении у Керстена было много времени, чтобы размышлять о том, что его тревожит. Но то, что он услышал, превзошло самые дурные ожидания.

Голландия… Голландцы… Страна и народ, которые он так любил! Эта мирная земля, эти мужчины и женщины, такие добродушные… Теперь предательски атакованы грубой силой.

СС уже там, гестапо скоро за ними последует, а их начальник смеялся, демонстрируя монгольские скулы.

– В таком случае здесь мне делать нечего. Я уезжаю в Финляндию, – сказал Керстен.

Он больше не владел собой. Ему, обычно такому осторожному, такому невозмутимому и благодушному, в этот момент было совершенно все равно, разозлят ли его слова Гиммлера. Он даже почти этого хотел.

Но Гиммлер не выказал никакой враждебности. На его лице было написано огорчение, удивление и ласковый укор. Не повышая голоса, он сказал:

– Я очень надеюсь, что вы останетесь. Вы мне так нужны.

И потом несколько живее:

– Да поймите же! Если я и помешал вам ехать в Голландию, если я задержал вас в вашем доме, это было сделано только для вашего же блага, из дружеских побуждений. Там не только война, бомбардировки и прочее. Вам угрожает гораздо более серьезная опасность. Наши люди там, голландские национал-социалисты во главе с Мюссертом[26] относятся к вам очень плохо. В первые же часы после победы начнутся казни.

Гиммлер остановился на секунду, затем продолжил как бы с сожалением:

– Поставьте себя на их место: они знают, как вы близки к королевскому двору, сплошь набитому евреями, от которых мы должны освободить народ с чисто германской кровью.

Керстен посмотрел на Гиммлера и подумал: «Он в это верит. Он действительно в это верит. Для него королева Вильгельмина, ее семья и правительство – еврейские агенты. И он действительно верит в то, что для голландского народа – такого либерального, не приверженного расизму, любящего свою независимость – его нацисты и эсэсовцы будут освободителями. Ничего нельзя поделать».

Керстену не оставалось ничего, кроме чувства бездонной горечи. Он сказал:

– Я подумаю, но в любом случае надолго в Германии я не останусь.

Выйдя из штаб-квартиры СС, Керстен отправился прямо в представительство Финляндии и заявил, что хочет уехать как можно скорее. Высшие дипломатические чины представительства, с которыми он разговаривал, несколько секунд молчали. По их лицам Керстен понял, о чем они думают. Финляндия только что вышла из ужасной войны. Она вынуждена была отдать России города и территории. Ее оборона была уничтожена, народ обескровлен. Она не сможет выжить без поддержки Германии, и отъездом Керстена они рискуют нажить себе врага в лице одного из самых могущественных людей Третьего рейха.

Полученный доктором ответ подтвердил его предположения.

– Вы – призывного возраста, как офицер и как врач, но для страны будет гораздо полезнее, если вы останетесь рядом с Гиммлером. Ваше настоящее место – здесь, это ваш гражданский долг.

Они были правы.

Как бы ни было сильно отвращение Керстена, в какую бы пытку для него это ни превратилось, надо было остаться.

Глава четвертая

Боевое крещение

Итак, к 10 мая 1940 года положение, в котором находился Керстен, было следующим.

Его родина – Эстония – была аннексирована Советской Россией, против которой он сражался в 1919 году. Там ему грозила смертельная опасность.

Страна, которую он выбрал, – Голландия – была захвачена войсками гитлеровской Германии, а голландские нацисты хотели его убить.

Страна, которая приняла его когда-то, – Финляндия – была для него закрыта, потому что самые высшие чины приказали ему продолжать лечить рейхсфюрера СС.

Керстен оказался прикованным к Гиммлеру. Он сразу ощутил всю тяжесть своих цепей.

Пятнадцатого мая Голландия и Бельгия были полностью оккупированы. От имени Гиммлера Керстену велели собирать вещи.

Назавтра рейхсфюрер собирался уехать в зону боевых действий и желал, чтобы его сопровождал его личный врач. Он не был болен, но во время пути ему могло потребоваться лечение. Его пожелание не было просьбой, как это бывало раньше. Тон совершенно изменился. Это был приказ.

Специальный поезд Гиммлера, составленный из спальных вагонов, салон-вагонов и вагонов-ресторанов, был настоящей передвижной штаб-квартирой. У всех служб, которыми командовал рейхсфюрер, – гестапо, СС, разведка, контрразведка, управление оккупированными территориями – здесь были кабинеты и персонал высокого ранга. За ними по пятам следовали голод, пытки, смерть, охотники за людьми.

Поезд остановился во Фламенсфельд-ин-Ватерланде, оттуда Гиммлер, его приспешники, подручные и палачи расползались во все стороны. Керстен видел, как образуется эта жуткая паутина, но был вынужден лечить Гиммлера и слушать его ликующие речи.

Для доктора, несмотря на его умение владеть собой, настало тяжелое время. Только поражение Германии могло его избавить от этой психологической каторги. Он очень надеялся на Францию. Она, конечно, пошатнулась под первыми ударами, и теперь по ее прекрасным дорогам под изумительным весенним небом ехали танки со свастиками. Но Керстен живо помнил войну 1914 года. Тогда немцы тоже считали себя победителями, но потом были и Марна, и Верден[27].

Увы, эта надежда испарялась день ото дня. Керстен тщетно пытался заткнуть уши и не слушать новости, но он не мог отрицать очевидного: гитлеровские армии продвигались вперед с ужасающей легкостью.

Утром, войдя в купе спального вагона, которое занимал доктор, Гиммлер предложил ему:

– Дорогой господин Керстен, поезжайте со мной, посмотрите, как мы бьем французов.

Мало что могло вызвать большее негодование Керстена, но он ответил:

– Благодарю покорно, но французское правительство не даст мне визу.

Гиммлер захохотал:

– Визы во Францию теперь выдает не французское правительство, а я. Поехали!

Керстен слегка покачал головой:

– Я не военный человек и не хочу видеть горящие города.

– Война необходима. Фюрер так сказал.

Ответ был коротким, автоматическим. Но после этого Гиммлер сразу ушел и свое предложение больше не повторял. Его опять мучили спазмы, и облегчить его состояние могли только руки Керстена.

Наступил июнь – солнечный, лучезарный. Никогда еще на сердце у Керстена не было так тяжело. Он понимал, что Франция побеждена. Даже если не говорить о том, какие последствия это влекло лично для него, он глубоко страдал, думая о стране, на языке которой его мать говорила как на родном, посол которой был его крестным отцом, о стране самой утонченной культуры, самого возвышенного гуманизма и самой гордой свободы. Ему казалось, что свет, озарявший мир, погас.

Каждый день в вагоне-ресторане, где обедали офицеры штаба Гиммлера, Керстен был вынужден терпеть возлияния по случаю победы, помпезные или грубые тосты, хриплые завывания, прославляющие победу над Францией. Так любивший хорошо поесть, он был не в силах проглотить ни крошки.

Положение Керстена усугублялось еще и тем, что окружение Гиммлера было настроено по отношению к нему весьма враждебно. Когда он входил в вагон-ресторан, то офицеры перешептывались, даже не давая себе труда понизить голос:

– Этот неизвестный докторишка… Этот треклятый штатский… Этот финн…

– Он вхож к Гиммлеру как и когда захочет, а для нас самые строгие правила.

– Он был при голландском дворе, это друг наших врагов. Еще вчера он сказал: «Королева Вильгельмина – воплощенная честность», хотя она предала немецкое дело и теперь обретается у английских евреев, а они ей платят.

Однако в вагоне-ресторане был один человек, который явно не разделял всеобщего оживления. Чин у него был самый скромный – он был всего лишь младшим лейтенантом, но должность занимал очень важную – он был личным секретарем Гиммлера.

Ниже среднего роста, очень спокойный, простой и любезный в общении, Рудольф Брандт[28] в действительности был, как и Керстен, гражданским, затерявшимся среди наполнявших специальный поезд высших офицеров, полицейских, шпионов и убийц в форме. Доктор юриспруденции и один из лучших стенографистов Германии, Брандт перед самой войной был старшим редактором рейхстага. Однажды Гиммлер попросил своих подчиненных найти ему самого лучшего стенографиста. Ему посоветовали Брандта. Он не имел ничего общего с нацистами, но отказаться не посмел. Его тут же записали в войска СС и одели в ту же форму, что и всех эсэсовцев. Его быстрый ум, всестороннюю образованность, спокойное обаяние и сдержанность сразу оценили по достоинству, и рейхсфюрер быстро проникся к нему доверием.

Поскольку у Брандта болел живот, Гиммлер прямо в поезде попросил Керстена его полечить. Поэтому Брандт и Керстен часто виделись.

Поначалу они были очень осторожны друг с другом. Находясь среди людей, основным занятием которых было травить, преследовать и искоренять любое инакомыслие по отношению к национал-социализму, где доносы были обычным делом, надо было взвешивать каждый шаг, если собеседник не был хорошо знаком. В подобного рода разговорах интонации, молчание, взгляды и намеки значили больше, чем слова.

Вот так, постепенно, познакомились друг с другом Брандт и Керстен – двое, не потерявшие человечность среди своры фанатиков и беспощадных карьеристов. В результате Брандт предупредил Керстена, что многие приближенные Гиммлера, особенно те, кто руководил гестапо, предостерегали рейхсфюрера по поводу доктора. Ему сообщали о том, что Керстен был печален в эти триумфальные дни, его обвиняли в том, что он равнодушен к гитлеровскому учению. Про него даже говорили, что он шпион и секретный агент.

Керстен сообщил об этом Гиммлеру в наиболее выгодный момент – во время одного из перерывов в сеансе лечения.

– Я заметил, что в вашем окружении меня ненавидят, – сказал он Гиммлеру, растянувшемуся на кушетке своего купе.

– Это правда, – ответил тот.

– И я думаю, что они вам докладывают обо мне, – продолжил доктор.

– И это правда, – сказал Гиммлер, пожав слабыми худыми плечами, и добавил: – Они все идиоты – не могут же они подумать, что меня можно обмануть!

Гиммлер немного приподнялся на локтях:

– Я знаю людей. И я вижу, что вы делаете для меня все возможное, и, что бы мне о вас ни рассказывали, я вам признателен, я вам доверяю и считаю вас своим другом.

Таким образом, инцидент был исчерпан, но ни гарантированная Гиммлером безопасность, ни дружеские отношения, которые начали завязываться с Рудольфом Брандтом, не могли избавить Керстена от грустных мыслей и рассеять подавлявшее его чувство одиночества. Ему необходимо было вновь увидеть знакомые места, обрести старых друзей, с которыми он мог бы разделить свою печаль. Берлин был далеко, однако Гаага – совсем рядом, в нескольких часах езды на машине. Поездка туда никак не могла помешать ежедневным сеансам лечения. Во время очередного сеанса массажа Керстен сказал Гиммлеру:

– Я очень хочу съездить посмотреть, в каком состоянии мой дом. Моя прекрасная мебель, дорогие картины – все осталось там. Одного дня мне будет совершенно достаточно.

Но Гиммлер, несмотря на дружественное отношение к Керстену или как раз благодаря ему, остался непреклонен:

– Ничего нельзя поделать, голландские нацисты шлют мне обвинение за обвинением по вашему поводу. Вы были личным врачом и добрым знакомым принца Хендрика, мужа королевы Вильгельмины. Вы все еще поддерживаете контакты с теми членами королевского двора, которые остались в Нидерландах. Наконец, мое хорошее отношение к вам сильно раздражает наших людей: они считают опасным то обстоятельство, что рядом со мной находится человек, который сохраняет подобные связи и, ко всему прочему, пользуется некоторой свободой, поскольку является финским гражданином. Нет, господин Керстен, подождите, пока страсти улягутся.

Пришлось смириться и жить в этом проклятом поезде.

Чтобы не видеть все время только рельсы и станционные здания, Керстен начал гулять по окрестностям. Чтобы бороться с вынужденной праздностью, он завел дневник, а чтобы время шло быстрее – стал пользоваться личной библиотекой Гиммлера, которую тот с готовностью предоставил в распоряжение своего врача.

Так Керстен сделал открытие, которое привело его в изумление. Все книги хозяина СС и шефа гестапо имели отношение к религии. Кроме великих пророческих озарений, таких как Веды, Библия, Евангелие и Коран, там были либо немецкие, либо переведенные с французского, английского, греческого, латыни и иврита толкования и комментарии, теологические трактаты, мистические тексты и работы по юридическому статусу церкви во все времена.

Когда Керстен ознакомился с содержанием библиотеки, он спросил Гиммлера:

– Вы же мне говорили, что настоящий национал-социалист не может принадлежать ни к одной из конфессий?

– Конечно, – сказал Гиммлер.

– А как же это? – опять спросил Керстен, указав на полки полевой библиотеки.

Гиммлер искренне рассмеялся:

– Нет-нет, я не обратился ни к какой вере. Все эти книги – просто-напросто для работы.

– Я не понимаю, – сказал Керстен.

Гиммлер вдруг посерьезнел, лицо его приобрело восторженное выражение, и даже прежде, чем он заговорил, Керстен понял, что тот собирается произнести имя своего кумира. Он сказал:

– Гитлер поручил мне очень важную задачу. Я должен подготовить новую национал-социалистскую религию. Мне нужно написать новую библию – священную книгу германской веры.

– Я не понимаю, – повторил Керстен.

Тогда Гиммлер сказал:

– Фюрер решил, что после победы Третьего рейха нам нужно уничтожить христианство во всей великой Германии, то есть в Европе, и на его руинах создать новую германскую веру. Она сохранит понятие бога, но очень смутное и туманное. А Гитлер займет место Христа как спаситель человечества. Миллионы и миллионы людей будут призывать Гитлера в своих молитвах, и сто лет спустя никто не будет знать иной религии, кроме новой, и она просуществует еще многие века.

Керстен слушал, опустив голову. Он боялся, что Гиммлер по его лицу поймет, что он считает этот проект совершенно сумасшедшим и крайне опасным для людей, которые понимают все безумие этого плана. Наконец, придав лицу соответствующее выражение, он поднял глаза на своего собеседника. Ничего не изменилось – перед ним был все тот же, ставший уже таким знакомым учитель-формалист с монгольскими скулами.

– Вы же понимаете, для того чтобы написать новую библию, мне нужны материалы, – закончил Гиммлер.

– Я понимаю, – сказал Керстен.

В тот же вечер он записал этот разговор в своем дневнике. Эти заметки, которые он начал вести, чтобы развеяться, теперь превратились в привычку, даже в необходимость.

Тем временем агония Франции подошла к концу. Маршал Петен запросил перемирия[29]. Отправляясь в Компьень на церемонию подписания, Гиммлер предложил Керстену поехать вместе с ним. Керстен и в этот раз отказался. Он совсем не был любителем смотреть на исторические события, и еще меньше – на те, что причиняли ему такие страдания.

Через несколько дней специальный поезд Гиммлера вернулся в Берлин.

На первый взгляд жизнь Керстена вернулась в нормальное русло. Он опять жил в своей квартире, развлекался, работал, ел с аппетитом. Он опять оказался в кругу семьи и друзей. Каждые выходные он ездил в свое имение в Хартцвальде, где его ждал покой лесов и лугов.

Его жена Ирмгард теперь жила там постоянно. Керстен хотел, чтобы и она, и его сын были в безопасности. Кроме того, она с детства любила свежий воздух и деревенскую жизнь. Она отлично управлялась с птичьим двором, поголовье коров и свиней тоже росло. Недостаток продуктов уже начинал чувствоваться, а Ирмгард знала, как для ее мужа важен хороший стол.

В Берлине всеми делами занималась Элизабет Любен. В свободное время Керстен поддерживал отношения с некоторыми хорошенькими особами, так как склонность к любовным увлечениям и вкус к разнообразию были неотъемлемой его частью.

Все было на своих местах, все было устроено так же, как и раньше. Но в то же время все изменилось. Керстен, этот эпикуреец и сибарит, стал питать болезненный интерес к общественной жизни. У врача, раньше занимавшегося только своими профессиональными делами, теперь появилось новое и совершенно необходимое ему занятие – он вел дневник, где записывал рассуждения Гиммлера о франкмасонах, евреях, «племенных кобылах» – истинно немецких женщинах, призванных поддерживать чистоту арийской расы.

Этот добропорядочный и свободолюбивый буржуа был теперь обязан жить в окружении самых отвратительных полицаев и чувствовал себя их пленником. И наконец, у Керстена, человека широкой души, в голове засела неотвязная мысль, что страна, которая была ему дороже всего на свете, которую он избрал для жизни и устроил там свой дом, где жили его самые близкие друзья, теперь задыхалась под гнетом безжалостных поработителей. Он уже начал получать из Голландии письма, в которых между строк можно было угадать, какие ужасы там творятся.

Керстен хорошо ел, хорошо спал, так же тщательно и эффективно лечил больных, цвет лица его был все таким же свежим, а выражение – добродушным. Люди, с которыми он встречался, думали: «Вот идет счастливый человек».

Но под этим внешним обликом скрывались глубокие внутренние переживания. Керстен неотрывно думал не только о несчастьях, свалившихся на головы миллионов людей, для которых он не мог ничего сделать, но и о том, что он обязан был лечить и облегчать страдания человеку, который был главным исполнителем и виновником всех этих бед.

Больше не лечить его? События приняли такой оборот, что об отказе не могло быть и речи.

Только делать вид, что его лечишь? Не было ничего легче, но уважение, которое Керстен питал к своему делу, и профессиональная этика запрещали даже думать об этом. Больной, кем бы он ни был и что бы он ни делал, для врача был просто больным и имел право на все знания и умения врача, на его полную отдачу.

К его собственному великому удивлению, от тревоги и беспокойства, охвативших Керстена, его избавило одно-единственное слово.

Двадцатого июля 1940 года граф Чиано, зять Муссолини[30] и министр иностранных дел Италии, приехал в Берлин по государственным делам. Он был когда-то пациентом Керстена и попросил его о консультации – так же как это регулярно делал и до войны. Они были добрыми друзьями и разговаривали совершенно свободно.

– А вы и правда теперь личный врач Гиммлера? – спросил Чиано.

– Так и есть, – ответил Керстен.

– Но как же это возможно! – воскликнул Чиано.

В его голосе выразилось все презрение, которое элегантный, высокомерный и блестящий аристократ питал к исполнителю самых кровавых и отвратительных дел.

Сам себя удивив, Керстен ответил:

– Что вы хотите, бывает, что мы – в рамках своей профессии – катимся по наклонной. Я упал на самое дно.

Он сразу пожалел об этом откровенном признании, вырвавшемся помимо его воли раньше, чем он успел подумать. Однако Чиано расхохотался и сказал:

– Я и сам это хорошо вижу.

Керстен нахмурился. Его отношения с Гиммлером касались только его самого. Никто не должен был его судить, и меньше всего – союзники гитлеровской Германии. Он спросил:

– Почему вы вступили в войну? Вы же всегда меня уверяли, что это будет глупостью и даже преступлением?

Чиано больше не смеялся:

– Я не изменил своего мнения. Но страной правит мой тесть.

Он махнул рукой, как будто отгоняя навязчивые мысли, и продолжил:

– Вы должны приехать в Рим.

– Я здесь в плену, – ответил Керстен.

– Это очень легко устроить, – высокомерно сказал Чиано.

В тот же вечер он объявил Керстену:

– Вопрос решен. Вы можете ехать.

А потом рассказал следующую сцену:

– Я встретился с Гиммлером за обедом и попросил его: «Дайте мне Керстена на один-два месяца, у меня боли в желудке, и надо бы, чтобы он меня полечил». Гиммлер недружелюбно посмотрел на меня – он ненавидит меня так же сильно, как я его презираю, – и ответил: «Керстен нужен нам здесь». Я в свою очередь посмотрел на него, да так, что он испугался, – он знает, как важны сейчас для Германии хорошие отношения с Италией. Он знает о влиянии моего тестя на Гитлера. Спохватившись, он сказал: «Ладно, посмотрим… Но заметьте, я не имею права распоряжаться Керстеном. Он финский гражданин». Святые апостолы! На это я ответил: «У нас хорошие отношения с финнами, я поговорю о нем с послом Финляндии». Чтобы не терять лица, Гиммлер торопливо сказал: «О, не стоит утруждаться. Доктор может ехать с вами».

Керстен покачал головой:

– Благодарю вас, но моя жена ждет ребенка, я не могу оставить ее одну.

– О, это пустяки, возьмите ее с собой, ваш ребенок родится римлянином! – воскликнул Чиано.

– Нет, спасибо, трудностей будет слишком много, – отозвался Керстен.

Было ли это истинной причиной его отказа или на его решение повлияли смутные угрызения совести, которые в эти мрачные времена запрещали ему наслаждаться миром и красотой римского неба?

В начале августа Ирмгард Керстен благополучно родила сына. После двух недель, проведенных с ней в Хартцвальде, доктор вернулся к своей работе в Берлине.

К нему пришел промышленник Ростерг, которому Керстен был обязан своим имением и по чьей просьбе лечил Гиммлера.

Ростерг сказал:

– Я пришел к вам попросить об услуге, которую можете оказать только вы. На одной из моих фабрик работает старый бригадир, он спокойный, честный и разумный человек. Но он социал-демократ, и за это преступление он попал в концлагерь. Я знаю, что вы пользуетесь доверием и дружбой Гиммлера. Освободите беднягу.

– Но я ничего не могу сделать! Гиммлер меня даже слушать не станет! – воскликнул Керстен.

Его ответ был абсолютно искренним. Ему никогда не приходила в голову идея, что можно попробовать пользоваться привилегиями подобного рода. Даже сама мысль о том, чтобы выступить посредником между кем-то и Гиммлером, приводила его в ужас.

Но Ростерг был настойчив и уверен в себе:

– Вот увидите. На всякий случай вот вам листок со всеми данными по этому поводу.

– Я хотел бы помочь, но обещать ничего не могу, у меня действительно нет никакого влияния, – сказал Керстен.

Он спрятал листок в бумажник и совершенно забыл о нем.

Прошло две недели.

Двадцать шестого августа у Гиммлера опять случился спазматический приступ. Керстен примчался в канцелярию и, как всегда, быстро облегчил страдания своего пациента. Но приступ был таким сильным, что даже после того, как боль утихла, полуголый Гиммлер остался лежать на диване.

Из глубины своей блаженной слабости он с безграничной благодарностью посмотрел на Керстена.