Читать онлайн Империализм как высшая стадия «восточного деспотизма»

Силой, цементирующей аграрные общества, выступает не какой-либо идеологический консенсус или общие представления о мире, а военная сила… Аграрные общества – это буквально всегда высокомилитаризованные общества, и подобная милитаризация неотъемлема от целей и стремлений доминирующих групп. Военная мощь подчинена двойной цели внутренние репрессии и внешние завоевания[10].

С. Сандерсон

Мир является нормальным состоянием человечества. Мирное состояние в наибольшей степени благоприятствует как его духовному развитию – так и материальному благосостоянию. Война для него – явление того же порядка, как болезнь человеческого организма.

А. А. Керсновский

Дракон. Вы знаете, в какой день я появился на свет?

Ланцелот. В несчастный.

Дракон. В день страшной битвы…Земля пропиталась кровью. Листья на деревьях к полуночи стали коричневыми. К рассвету огромные черные грибы – они называются гробовики – выросли под деревьями. А вслед за ними из-под земли выполз я. Я сын войны. Война – это я… В бою я холоден, спокоен и точен.

Е. Шварц. «Дракон»

Аграрное государство, или теллурократия[11], – дитя войны. Под её сенью вызрели его основные черты, война составляет суть его существования – причину и цель. Реализованная в виде непреходящей борьбы за власть, за доминирование, перманентное состояние войны с самим собой и с соседями – порочная печать этой социально-экономической формы. Принуждавшая своих подданных платить чрезмерные подати, участвовать в строительных работах, нести воинскую повинность, оно вступало в подспудный конфликт с взнузданным обществом, которое грозило восстанием при малейшем ослаблении «твёрдой руки» Центра. Органическое стремление к территориальному расширению, сталкивающееся с аналогичными намерениями соседних цивилизаций и кочевых народов, порождало постоянную угрозу внешнего противостояния. Тягостные метания между двумя полюсами – восстанием и завоеванием – предопределяли природу политических колебаний правителей аграрных государств, также находящихся в состоянии не заканчивающейся, хотя и келейной борьбы с собственным аппаратом.

Аристотель, современник завоевательных походов Александра Великого на Восток, писал в «Политике», что «азиаты более склонны к рабству, чем европейцы: вследствие чего они терпят, не протестуя, деспотическое правление»[12]. Впоследствии европейские мыслители – от Бодена до Монтескьё – выработали представление об азиатских цивилизациях как о «восточных деспотиях» – философия Просвещения оказалась на острие идеологической борьбы с главными противниками Европы Нового времени – Османской державой, Могольской империей, Персией. Критика режимов «сонного» Востока позволяла Монтескьё («О духе законов») косвенно нападать на поддерживавшие союзнические отношения с Блистательной Портой режим Бурбонов, который великий философ клеймил «турецкой деспотией». В то же время Вольтер и Ф. Кенэ восхищались некоторыми социальными установлениями Цинского Китая, признавая достижения его древней культуры. Но в целом анализ неевропейских социально-экономических структур был поверхностным, был обременён идеологическим балластом.

Гениальным прозрением казался вывод Ф. Бернье[13], видевшим специфику экономического развития Востока в отсутствии чётко разработанного понятия столь привычной для западного менталитета частной собственности. К. Маркс, развивший теорию французского путешественника, громогласно возвестил европейскую общественность об открытии «ключа к восточному небу», объясняя подобную неразвитость представлений о приватном праве центральной ролью ирригации в «политической экономике» стран Востока. Такого же мнения придерживался и К. Виттфогель[14]. Но классики формационной теории в открытом ими «азиатском способе производства» не сумели узреть куда более важную черту, вытекающую из их умозаключений, – монолитную сращённость власти и собственности. Экономическая власть не генерирует политическую, но политическая способна породить колоссальные богатства.

Осевой в «восточном» обществе становится именно отношения власти, глубоко пронизывающие плоть деспотии, которая, в свою очередь, покоится на вековечном базисе насилия – неприкрытом принуждении большинства со стороны немногочисленной элиты. На внешнеполитическом уровне запрограммированность на насилие выражается в стремлении к постоянному расширению и желании имперского меньшинства утвердить владычество над большинством, проживающим в окружающих странах-«колониях». Подобные аграрные государства в совокупности образуют единую «мир-систему», которая с самого рождения тяготеет к консолидации. Рано или поздно многочисленные разнородные сообщества объединяются доминирующей силой в империю – закономерную стадию развития универсума, в котором решающее значение имеет насилие и постоянная борьба за превосходство. Империя, по определению И. Валлерстайна, автора этой концепции, есть огромное аграрное образование, взимающее подати с подчинённой периферии[15]. Имперские элиты, подчиняющиеся инстинкту завоеваний, оказываются в плену «великодержавного шовинизма», по выражению В. Ленина, или «группового нарциссизма», по терминологии Э. Фромма.

«Теллурократия», термин, выброшенный на ровную гладь академической науки непокорным течением геополитики, преданной анафеме после мировой войны, означает ориентированную на завоевания сухопутную империю. Это другая, наружная грань «аграрного государства». Её противоположность – «талассократия», внешняя грань буржуазно-демократического сообщества, – имеет своим основанием торговлю и возникший в этой питательной среде примат экономической власти. Мотор буржуазного государства – материальный интерес, являющийся более изощрённой – де-юре добровольной – формой принуждения. Именно экономический стимул, пресловутая власть капитала, «не имеющая национальности», была двигателем европейской цивилизации с XV века, играя и до этого существенную роль – а не стремление к политической власти, как и взращённое им прямое насилие. Этот фактор значителен (как показал опыт колониальных империй и мировых войн), но всё же вторичен. Поэтому европейскую «мир-систему» И. Валлерстайн выделяет из мириад других, называя её «мир-экономикой». Её отличительной чертой является не только существенная торгово-экономическая кооперация составляющих её акторов, но и многовековая децентрализованность. Характерная для остального мира воля к гегемонии путём насильственного объединения народов под эгидой одной короны парадоксально не находит здесь воплощения. Такую безоговорочную гегемонию в своём регионе – в Восточной Азии – достиг и столетиями удерживал Китай. Однако аналогичные попытки форсированной централизации, предпринятые Габсбургами, Людовиком XIV, Наполеоном, Гитлером воспринимаются в Европе как проявление деспотизма. Для его сдерживания, как и для ограничения деспотизма внутреннего, мыслители Старого Света выдвинули концепцию равновесия – но не в виде «разделения властей», а в форме «баланса сил».

Таким образом, возникает связь между внутренней сущностью и внешним экспансионистским проявлением «восточной деспотии».

Генезис аграрного государства

Войны до неолита не имели экономического содержания: враждебное племя хорошо вооружено, а свободного пространства достаточно – это порождало структуру стимулов, при которой объективно выгоднее переместиться на новое место, не вступая в открытый конфликт. Поэтому племена редко предпринимали попытки изъять добычу силой. Благоприятные климатические условия «Долгого лета» повлекли демографическую революцию, создав угрозу голода. Революционный переход к земледелию и скотоводству обернулся радикальным ростом прибавочного продукта и отмиранием у индивидов военных навыков, необходимых для охоты. Лишённые оружия и навыков обращения с ним земледельцы оказались прикованы бременем осёдлости к своей зоне расселения: теперь индивиды предпочитали откупаться от потенциальных завоевателей, а не перемещаться на новое место. Процесс усиления власти «бигмена», происходивший одновременно с этим, рост прибавочного продукта, который общинники выделяли для его содержания, переход от меритократического избрания вождей к их наследственной ротации – вот зачатки разложения первобытной «демократии» и перехода к государству. Так происходит «первичное завоевание». Вскоре власть «бигмена» приобретает религиозный характер: в Месопотамии функции военного вождя и жреца совмещались в должности энси, которому жители городовгосударств добровольно подносили дары, чтобы задобрить богов. Именно от них в Кингире с его непредсказуемыми муссонными ветрами зависело количество урожая.

Строительство ирригационных систем, повышавших продуктивность земледелия, также стало одной из причин усиления власти вождя и его административного аппарата, ещё основанного на редистрибуции. Особенно ярко это проявилось в Китае, первый правитель которого – легендарный Юй – получил власть благодаря тому, что сумел «усмирить» непокорные воды Хуанхэ, вышедшего в результате наводнения из берегов, а также в Египте, чья «гидравлическая экономика» породила «национализированную общину», лишённую всякой самостоятельности. Налоговые системы подобного характера формируются и в других «протогосударствах»: в Ведической Индии, в Митанни, в Хеттском царстве. Эволюционно возникшие «протогосударства» представляли собой рыхлые государственные образования: чаще всего подобные политии были не гомогенной империей, а объединением полунезвисимых номов со своими религиозными культами и вождями, которые платили метрополии дань и выставляли воинские контингенты, но в прочее время пользовались почти полным суверенитетом. В частности, лишённый регулярных доходов государь вынужден был считаться с советом из воинов своего племени – народным собранием, которым было гарантировано освобождение от уплаты податей, – об этом свидетельствует история Мидии, Митанни и Хеттского царства, а также некоторых раннесредневековых европейских политий. В частности, Древнерусского государства в IX–X вв.[16].

Кочевники, сохранившие военные навыки благодаря нераздельности кочевого скотоводства и военного дела, пользовались своим преимуществом – умением стрелять при верховой езде – для завоевания подобных беззащитных цивилизаций. Заменяя предыдущую элиту, выделившуюся из племени и связанную с ней общностью религии, племенными традициями, происхождением, кочевники смотрят на завоёванных земледельцев как на «колониальных» подданных». Они превращают добровольные пожертвования в обязательные регулярные подати, резко увеличивая их размер[17]. Происходит «вторичное завоевание», и формируется классическое аграрное государство. Первое централизованная полития была образована в результате завоевания шумерских городов-государств – Киша, Ура, Урука, Лагаша – семитскими кочевниками во главе с Саргоном Древним, «царём четырёх сторон света». Подобным образом, в результате объединения Верхнего и Нижнего Египта под властью Нармера, на IV–III тыс. до н. э. возникло древнейшее централизованное государство в долине Нила.

Аграрное государство появилось в результате завоевания и всё своё существование тяготело к нему. Появление централизованных государств с регулярным аппаратом принуждения вызывает волну политогенеза в других регионах: племена осознают, что, если не образовать собственного государства с мощным военным потенциалом, они могут стать жертвами соседних милитаризованных обществ. В частности, опыт политической централизации Египта повлиял на образование государства в Израиле. Вслед за Аккадом, через некоторое время централизованные государства возникают в Китае при династии Шан, на Крите и в хеттской Малой Азии.

Экономика аграрного государства. Общая характеристика

Рыночная экономика была чем-то вроде выпущенного из бутылки джинна. С ней следовало держать ухо востро. Она грозила подрывом устоявшихся норм консервативной стабильности, а ведь именно стабильность является наибольшей гарантией существования традиционных восточных структур.

Л. Васильев. История Востока

Суть аграрного деспотии в колоссальном дисбалансе между интересами народа и правителей. Вычисляемый через коэффициент оптимальных условий рациональности, уровень гармонии между этими двумя константами во всех сферах – в управлении, потреблении, судопроизводстве, распространении информации – характеризуется патологическим перекосом в пользу интересов элит. Оптимальные управленческие условия правителей достигаются тогда, когда государство получает максимальный доход с минимальным административным усилием в виде строительства общественных сооружений (прежде всего, ирригационных). Оптимальные управленческие условия народа заключаются в получении максимального количества гидравлических и иных общественно полезных сооружений при минимальных налоговых издержках. Аналогично этому эта диспропорция действует и в иных областях: в потребительской – правители заинтересованы присваивать максимум национального продукта и потреблять его с наибольшим «великолепием», народ стремится получать максимум национального продукта и использовать его столь заметно, как нравится; в судебной отрасли – правители желают оказывать максимальное воздействие на формулирование и применение законов, народ же заинтересован в максимальном участии неправительственных элементов в судопроизводстве, в сфере распространения информации (т. н. «оптимальные условия гласности») правители стремятся к максимальному некритическому освещению реальных или предполагаемых успехов правительства и искусственного забвения страданий и умонастроений народа[18].

Подобный драматичный разрыв влияет на всю социально-экономическую структуру «восточного» общества. В частности, удовлетворяющие интересам элиты трудовые повинности по обработке царских земель, добыче руды в государственных месторождениях, по ремонту царских дворцов и гигантских культовых сооружений маскируются под «общественно полезные работы». Крестьяне заняты на таких стройках 2–3 месяца в году, но срок их работ постоянно увеличивается – именно в росте количества рабочих дней выражается усиление эксплуатации в «восточной деспотии», подобно тому как рост оброка в феодальном обществе на его излёте означал усиление крепостничества. Увеличение количества дней принудительной работы зиждилось на укреплении представления о собственности государства не только на труд, но и на жизни подданных. Что, в свою очередь, было бы невозможно без двух компонентов: без обожествления правителей или приписывания им божественных предков – император Японии провозглашался «сыном Солнца», а фараон и император инков сами были богами; и без создания атмосферы постоянного страха – именно в этих условиях возник феномен характерного для массового, неизбирательного террора.

Благодаря крайне интенсивному использованию крестьянского труда, основанному на грубом принуждении и оснащённого примитивными техническими средствами, и высокому плодородию почв аграрное государство добивается немыслимой даже для XX в. урожайности: средняя урожайность пшеницы в империи Моголов в конце XVI века составляла, по данным Р. М. Нуреева, 12,6 ц/га (в Индии 50–60-ых гг. XX в. – только 8,3 ц/га)[19]. Чрезвычайно концентрированными применением труда деспотиям удалось достичь небывалых успехов и в строительстве, осязаемым свидетельством чего являются до сих пор сохранившиеся египетские пирамиды (2800–2400 г. до н. э.), зиккураты III династии Ура (2100 г. до н. э.) Кносский дворец на Крите (II тыс. – XV в. до н. э.), ансамбль пирамид в Теотихуакане. Особенно выдающимся примером является инкская цивилизация: не знавшая ни колеса, ни повозки, ни тягловой силы вьючных животных, она сумела построить величественную пирамиду Солнца (65 метров в высоту) и дорогу протяжённостью 5250 км, являвшуюся крупнейшей в мире до XX века. Ещё более впечатляющим – особенно на фоне малочисленных феодальных ополчений средневековой Европы – кажется мобилизационный потенциал аграрной деспотии, способной быстро выставить войско численностью в несколько сотен тысяч человек. По свидетельству Мегасфена, накануне покорения империи Нанда Чандрагуптой (IV в. до н. э.), основателем Маурийской империи, численность армии короля Махападма Нанда составляла 200 000 пехотинцев, 80 000 всадников, 8000 колесниц и 6000 боевых слонов. Армия самого Чандрагупты включала 690 000 человек. Можно подумать, что дело в гигантомании, присущий многим древнегреческим авторам при описании военных кампаний, но эти показатели становятся гораздо более убедительными при сравнении с более поздними данными времён Могольской Индии. Похожие цифры приводят арабские источники в отношении армии последнего правителя династии Омейядов Ибн аль-Асира, насчитывавшей, согласно им, 120 000 воинов. Аббасидский халиф Гарун аль-Рашид начинал военные кампании со 135 000 солдат.

Секрет невероятных для Древнего мира численных масштабов в не менее колоссальном населении аграрных деспотии, быстро воспроизводившегося в условиях аномально высокопродуктивного земледелия. Поэтому в процентном соотношении эти громадные цифры теряют свою монументальность: К. Виттфогель[20] оценивший численность населения Персии Ахеменидов в 20 млн. чел., предположил, что только 1,8 % населения может быть мобилизована. Но даже в этом случае персидская армия достигнет колоссальных 360 000 человек – данные Геродота (1 800 000), всё же явно завышенные, не кажутся теперь столь невероятными. Имевший 60-ти миллионное население Китай времён династии Хань и Ляо мог мобилизовать 6 % населения – то есть около 3 600 000 человек[21]. О масштабах военных кампаний древнего Китая красноречиво свидетельствует грандиозная битва при Чанпине (259 г. до н. э.), между двумя китайскими царствами – Цинь и Чжао, которая унесла жизни около 600 000 человек. Не только Гавгамелы, но даже Лейпциг – апогей наполеоновских войн с его 140 000 военных потерь – не смог побить трагический рекорд эпохи «Воюющих царств».

Таким образом, на Востоке становым хребтом экономики является ирригационное земледелие. Распоряжение водными ресурсами благодаря контролю над гидравлическими сооружениями сообщают деспоту огромную власть над общинниками, которых он вынуждает платить «ренту-налог» за пользование землёй. Вся земля в государстве принадлежит лично царю (это положение было даже официально закреплено в Османской империи), поэтому налог приобретает форму арендной платы – но не в пользу частного собственника, а в пользу самого государя, распределяющего полученные доходы (а также сами земли) между армией и чиновничеством. О практике пожалования земель за военную службу – редумам и баирумам – на Древнем Востоке известно со времён Хаммурапи (XVIII в. до н. э.) – при нём на границе с эламскими племенами создаются целые «военные поселения».

«Суверенитет здесь, – пишет К. Маркс об «азиатском способе производства», – земельная собственность, сконцентрированная в национальном масштабе. Но зато в этом случае не существует никакой частной земельной собственности, хотя существует как частное, так и общинное владение и пользование землёй…»[22]. Неудивительно, что основополагающий институт рыночной экономики – частная собственность на землю – на Востоке так и не сложился. Постоянна угроза конфискации, обременённость высокими налоговыми обязательствами, их непредсказуемость столетиями тормозит экономический рост «восточных» общества и консервирует сложившийся технологический уровень. Отсутствие крепкой наследственной земельной собственности, эволюционировавшей в феодальной Европе в майораты, лишило нарождающееся землевладельческое сословие материального основания для независимого политического бытия… Выделившаяся знать не могла обладать землёй и использовать чужой труд на «собственной основе, отделённой от государства»[23], закономерным следствием чего становится абсолютистской характер политической системы и социальная структура, которую Г. Гегель охарактеризовал как «всеобщее бесправие». Даже лично свободные крестьяне вынуждены были на протяжении многих месяцев трудиться на государственных стройках и даже внешне могущественная знать не могла свободно распоряжаться своей земельной собственностью, которую можно сохранить, только находясь на правительственной службе. В этом суть конвергенции отсталых экономических институтов и несовершенных политических установлений, взаимно питающих друг друга и в своём синкретическое единстве рождающих цербера «восточной деспотии».

Рано или поздно такое государство рушится. Хрупкое равновесие между податной службой и ведомством общественных работ, во время которого крестьяне получают в виде продовольственного содержания часть ранее отобранного продукта, может нарушиться при любимом непредвиденном «внешнем шоке». Тогда начинается масштабное крестьянское восстание, и сменяется династия. Только экстенсивное расширение посевов посредством завоеваний способно вселить в одряхлевший государственный организм свежую кровь и отсрочить его неминуемый крах.

Налоговые системы в аграрных государствах[24]

Везде образование государства влечёт утверждение системы регулярного принудительного изъятия прибавочного продукта – системы «стационарного бандитизма», как её окрестил М. Олсон. Государство определяет посредством переписи величину налоговых обязательств крестьянских хозяйств и при помощи военного аппарата организует изъятие, которое, однако, предполагает сохранение у земледельца такого количества урожая, который обеспечит ему физическое выживание и воспроизводство его хозяйства[25]. Именно поэтому «смута» – период утраты контроля центральной власти над территориями государства – воспринимается как крайне тяжёлое время: наступает разгул «нестационарного бандитизма». Пришлые группы разбойников не заинтересованы в сохранении у крестьян необходимого продукта и забирают всё, обрекая крестьян на голод.

Рельефная черта «восточной деспотии» – сверхвысокие подати[26] как гарант неизменности технологий производства и, соответственно, социального порядка[27]. На ментальном уровне консервирует незыблемость некогда заложенных основ диктат традиции. Её примат выгоден как элите, стремящейся обосновать необходимость изъятия прибавочного продукта и избежать восстаний, так и общинникам – традиция фиксирует уровень налоговых обязательств, скрыто препятствуя их увеличению. В аграрном обществе потребность физического выживания предопределяет доминирование осторожности и безынициативности как защитных психологических механизмов. В частности, из-за этого крестьяне предпочитают использовать менее эффективную, но более надёжную систему трёхполья. После того, как прочная традиция, основанная на преемственности («так делали отцы и деды») и религиозном опыте («так угодно богу»), легитимизируют сложившуюся социальную иерархию и уровень податей как «справедливые», общество вступает в период очень продолжительной стабильности, который продолжается с 3000 г. до н. э. вплоть до 1500 г. н. э. Но ценой стабильности становится многовековой застой технологического развития[28].

Доминировавшая в это время форма централизованного аграрного государства, опиравшаяся на ассоциации общин, обеспечивала большинству населения относительную безопасность, благоприятные условия для накопления имущества в виде развитой инфраструктуры, институтов права и «полиции», но взамен лишала стимулов к увеличению прибавочного продукта и ассимиляции новых технологий. Железная логика лежит в основе такого порядка: правитель обеспечивает подданным безопасность и возможность стабильного обогащения, а подданные правителю – сверхдоходы[29].

Однако всегда существует угроза крушения централизованного государства. Аграрная монархия постоянно балансирует между недостаточным и чрезмерным налогообложением[30]. Слишком высокие подати приводят к бегству крестьян с земли, росту бродяжничества и разбоя, а значит, и к снижению налоговых поступлений, повышают риск восстания. Слишком низкие вынуждают сокращать расходы на регулярную армию и создают угрозу иностранного завоевания. Даже «добродетельные государи», которые понимали пагубность высоких налогов – как китайский император Юань-ди, сокративший государственные расходы и опустивший налоги в несколько раз в начале своего правления, фараон Хармхаб, предостерегавший против повышения податей в своих Эдиктах, или визирь государства Сельджукидов Низам аль-Мульк, не могли сократить их ниже определённого достаточно высокого уровня – уровня, необходимого для содержания многочисленной боеспособной армии и строительства укреплений против варваров. Сами варвары прямо в результате набегов или косвенно – в виде дополнительных расходов, которые осуществляют добродетельные агроправители для сдерживание степной угрозы, – забирают у крестьянина часть прибавочного продукта. Но такие добродетельные правители – редкое явление. Обычно государи – такие, как У-ди или монгольские ханы в завоёванных землях, – поднимают налоги до максимально возможного значения, при котором у крестьян, воспринимаемых как «несвободные»[31], изымается весь излишек и даже часть необходимого продукта. Большая часть расходов ассигнуется на армию и бюрократический аппарат[32][33] Прочие расходы поглощают строительные работы, в том числе культового и оборонительного характера, и двор, а также довольно редко резервные фонды помощи крестьянам в неурожайные годы – обычно в высокоразвитых аграрных государствах (в Китае, в частности). Очевидно, что отличительной чертой аграрного государства становится его замкнутость на экстрактивном, произвольно определяемом налогообложении – самом примитивном и наименее эффективном механизме изъятии ресурсов – как универсальном источнике финансирования многочисленных статей расходов. Роль торговли и ремесленного производства, повышающаяся при стратификации общества по мере экономического развития агрогосударства, слишком мала, чтобы обеспечивать высокие доходы. Фактически единственный канал их получения – переобложение многочисленного крестьянского населения. В этом аграрная суть «восточной деспотии».

Приемлемый уровень налогов устанавливается путём проб и ошибок, пока не вырабатывается такой уровень податей, который обеспечивает максимальные доходы казне и допускает сохранение у крестьянина достаточного для физического выживания необходимого продукта. Он достигается путём соглашения с объединением общин, которые образует местное самоуправление и контролирует выполнение фискальных обязательств – так, например, происходит в Китае со времён Троецарствия в результате реформ Шан Яна: «рента-налог движется от общинников к старосте деревни, от него – к чиновнику местной администрации», – так описывает этот механизм Р. Нуреев. Раз утвердившийся уровень налогов закрепляется традицией и не меняется веками, так как на протяжении столетий сохраняется прежний уровень развития производительных сил. В феодальном обществе эта традиция особенно сильна, так как обеспечена личной связью наследственного землевладельца с живущими на его земле крестьянами. Но даже «приемлемый» уровень налогов почти всегда далёк от «справедливого», в представлении крестьянина, составляющего 10 %.

Всякое богатство, даже минимальное, произведённое честным трудом, не выставляется напоказ – ведь это может стать поводом для очередного повышения налогов. Поэтому крестьяне «восточных деспотий» не только скрывали сельскохозяйственный излишек, нажитое в торговле имущество, но и искусственно «обеднялись» надевая одежду из дешёвых тканей и избавляясь от украшений[34]. В «восточном» обществе доминируют оптимальные потребительские условия правителей: элита аграрного государства присваивает «максимум товаров, которые она может потреблять с максимальной видимостью («великолепием»). В этом разгадка контрастной нищеты масс, подчас показной, на фоне бонвиванства правителей. В империи инков право ношения драгоценностей закрепляется исключительно за элитой, пресыщающийся золотом, серебром, драгоценными камнями, цветными перьями, шерстью викуньи, в отличие от простых людей, имевших право надевать лишь скромные украшения – и только в особых случаях.

Торговцы, несмотря на угрозу пыток и наказания вплоть до казни (в соответствии «Артхашастрой» придворного маурийского философа Чанакьи), также прятали доходы от торговли и движимую собственность – излюбленный объект фискальных притязаний казны[35]. Её помещали в сосуды и закапывали на своём участке либо на участке знакомого, сборщика налогов подкупали, чтобы избежать тщательной проверки собственности. Налоговые агенты прятали накопленное таким образом коррупционное богатство тем же способом – вся иерархия, приближенная к сбору доходов, была обрамлена единым обручем коррупционной круговой поруки, наверху которой часто находился высокопоставленный чиновник или фаворит, защищённый иммунитетом государева расположения (вспомним «птенца гнезда Петрова» А. Меншикова и министра финансов Хубилая Ахмеда-пашу)[36].

Неудивительно, что в аграрном мире даже столь важные технологии, как водяная и ветряная мельница, хомут, компас, плуг распространяются крайне медленно. Внедрение инноваций, повышающих продуктивность сельского хозяйства, влечёт лишь рост налоговых обязательств и повышенное внимание налогового агента и местных разбойников[37]. Натуральная замкнутость крестьянских хозяйств и общинная круговая порука также не способствует технологической диффузии в аграрном мире. Усилия властей по директивному внедрению в производство научных открытий, характерные для Танского и Сунского Китая, оборачиваются провалом: на примере Китая становится очевидным, что «…можно знать порох и не создать сильной армии, знать компас и не создать мореплавания, знать книгопечатание и не создать общественного мнения»[38]. В то же время военные технологии, от восприятия которых зависит выживание элиты, распространяются с невиданной для аграрного мира скоростью, воздействуя на социальную структуру: крайне стремительно в II–I тысячелетиях до н. э. в различных государствах появляются боевые колесницы, которые приводят к выделению знати, столь же быстро начинает практиковаться армиями большинства стран Древнего мира железо, радикально демократизировавшее войну, получает распространение на пересечении I и II тысячелетий стремя, позволившее создать класс тяжело вооружённых воинов, наконец, открытие лука, арбалета, пороха и огнестрельного оружия влечёт образование централизованных государств.

Торговля в аграрном мире

Благородный думает о должном, низкий человек думает о том, что выгодно.

Конфуций

В аграрных обществах торговля играет подсобную роль: натуральное крестьянское хозяйство ориентировано на производство необходимого для выживания и уплаты податей продукта. Даже в этих условиях самые инициативные подданные, часто выходцы из национальных меньшинств, котором было запрещено заниматься земледелием, подобно евреям, начинают торговлю на дальние расстояния. Обычно она носит элитарный характер обмена высокомаржинальными товарами, примером чего является Великий Шёлковый путь (II в до н. э.-XV вв.). Созданные для международной транзитной торговли «восточные» цеха, несмотря на своё могущество в Индии, как правило, находятся под мелочной опекой государства, наряду с функцией защиты своих членов, взаимопомощи и определения цен, вынужденно занимаясь организацией круговой поруки, раскладкой налогов и повинностей среди своих членов. Через цеха также производились принудительные закупки властями у ремесленников части произведённой продукции по ценам ниже рыночных[39].

Купцы – необходимый, но потенциально опасный элемент в социальной иерархии аграрного государства. Их состояние не соответствует социальному статусу и имеет не бюрократический корень. Конфуцианство ставит торговлю на последнее место в иерархии профессии, видя в нём малоприличное занятие. Власти сохраняют приверженность этому принципу, ограничивая «престижное потребление» для купцов. Со времён «воюющих царств» в Китае действуют ограничения в отношении торговцев. При императоре У-ди торговцам запретили ездить на лошади, носить шёлк, а также поступать на службу их потомкам. Всегда сохранялась угроза конфискации имущества: семье Тацугоро из Осаки задолжали многие аристократы – местный правитель в 1705 году конфисковал имение Тацугоро и отменил все его права на предоставленных в заём средства, сославшись на то, что семья живёт не по статусу[40]. Попытки конфискации имущества еврейских купцов, кредиторов королевского двора, предпринимают в Англии Эдуард I, во Франции – Филипп IV, в Испании – Филипп II. Изгнанию их подвергли в Королевстве Арагона и Кастилии (1492) и, спустя три столетия, в России при Елизавете Петровне.

Власти аграрной деспотии с недоверием взирают на побережье как на источник потенциальной децентрализованной угрозы – со стороны морских разбойников и (идеологической) христианских миссионеров. Деспоты ограничивают судоходство, как в Китае со времён Чжу Юаньчжана. Деспоты используют приморские территории в качестве зоны ссылки или вовсе избегают контроля над ней, как Аксумские негусы, которые под влиянием нападений арабских пиратов в Красном море и Аденском заливе перенесли столицу с побережья в более безопасное Эфиопское нагорье. Неудивительно, что разработка контрактного права, справедливое и транспарентное судопроизводство, развитие банковского сектора, создание торгового флота – неотъемлемые составные элементы эффективного торгового капитализма – так и не развились на Востоке. Богатейшие коммерсанты неевропейского мира – арабские торговцы шёлком, китайские продавцы фарфора, индийские владельцы специй – не сумели выпростаться из унизительного амплуа государевых слуг на «коммерческом фронте», удовлетворяющих возрастающие аппетиты паразитической элиты, которая всё чаще требует экзотические товары из зарубежья. При этом эти слуги по-прежнему остаются потенциально ненадёжными, опасными.

Предпосылки формирования централизованной империи

Объединение человечества в крупные государства и империи и пробуждение у народов коллективного самосознания позволили планировать и осуществлять кровопролитие в таких масштабах и с таким упорством, о которых раньше не имели даже представления. Все благороднейшие качества отдельных личностей были собраны воедино ради усиления разрушительной мощи массы.

У. Черчилль

…само мощное государство на поверку изнутри оказывается слабым, трухлявым.

Е. Гайдар

Аграрное государство развивается в двух формах: в форме монархии централизованной и «феодальной»[41]. Централизованные часто являются полиэтническими державами, «феодальные» – «вассальными» землями централизованных империй или их бывшими частями. Преобладание той или иной государственной структуры зависит от характера доминирующей угрозы: при децентрализованной, нерегулярной угрозе – при морских набегах викингов или нашествиях кочевников – торжествует «феодальная» форма. В её основа крайне устойчивая модель взаимоотношений «лорд-слуга». Она возникает как реакция на ослабление центральной власти, влекущей распад централизованной империи – как в Японии в эпоху Фудзивара или в Китае времён «Троецарствия». Европейский феодализм – отдельный феномен, порождённый римским наследием[42]. Местным феодалам со своими армиями и крепостями легче справиться с мобильными разбойниками, чем многочисленному, но далёкому столичному войску. В то же время они бессильны перед полномасштабным вторжением централизованного государства, воины которого вырезают всю феодальную династию и уничтожают память о прежних традициях налогообложения, устраивавших и крестьян, и господ. Феодалы также часто ведут разорительные для крестьян войны с друг другом, что провоцирует бегство земледельцев с земли. Раннесредневековые европейские государства – «гептархия» в Британии или вестготские королевства в Пиренеях были адекватным ответом вызову эпохи норманнов, арабских завоевателей и венгерских кочевников.

Но при постоянной масштабной угрозе – со стороны иностранного государства или союза варварских племён, с каковой столкнулся Китай во эпоху династии Хань, воевавший с кочевниками хунну, или в Танский период, когда Китай сдерживал Тюркский каганат, – побеждает форма централизованной монархии, способной дать консолидированный отпор внешнему врагу. Централизованная монархия в результате «династического цикла» может распасться на несколько частей: в соответствии с культурно-историческим делением (как держава Александра Македонского после битвы при Ипсе) или административным межеванием. Величайшая централизованная империя Хань в результате «восстания жёлтых повязок» распалась на три царства: У, Вэй и Шу. После многолетних войн государству Вэй во главе с династией Цзинь удаётся вновь объединить Китай. Распад империи Маурьев во II в. до н. э. начался с династического кризиса – убийства Брихадратхи, последнего императора из династии Маурьев, и захвата власти полководцем Пушьямитрой Шунга. Земли Индии были поделены между Греко-Бактрийским царством, империей Шунга и державой Сатавахана. Земли Индостана пребывали в раздробленности до возвышения империи Гуптов.

Ключевая черта централизованной империи – разделение военного и налогового аппаратов. Вооружённые силы финансируются централизованно, а не на основе местных финансовых ресурсов. Собирает средства многочисленная гражданская бюрократия, охватывающую всю страну. Сращённость этих аппаратов создаёт постоянную угрозу восстания местных военачальников, начала междоусобиц между наследниками престола, распада многонациональной империи. Показательно, что Дарий I, подавивший восстание лжецаря Гауматы, в начале своего правления вывел из-под контроля сатрапов финансовый фонд, оставив в каждой из пяти столиц подчиняющийся шахиншаху гарнизон. Это обеспечило Персидской империи многолетнюю стабильность, резко увеличив мобилизационный потенциал, который ко временам Ксеркса достиг невероятных масштабов.

Разветвлённый бюрократический аппарат позволяет аккумулировать финансовые возможности многих регионов, сохранять между ними мир и, самое главное, содержать многочисленную боеспособную армию. Периоды централизации – время внутреннего и внешнего мира, стабильности, обеспечивающей медленный рост благосостояния подданных. Поэтому политическим идеалом для Конфуция, живущего в период «Воюющих царств» (V–III вв. до н. э.), становится централизованное государство с сильной властью правителя, которое он подразумевал под «родовым строем». Именно к нему он призывал вернуться[43]. Современные исследователи выделяют три государства, на протяжении аномально длительного для аграрного мира времени сохранявшие высокие темпы роста подушевых доходов, – Аббасидский халифат, Сунский Китай и Япония эпохи Эдо. Все они были могущественными централизованными образованиями. Для прочих стран аграрного общества характерен многовековой застой в динамике увеличения доходов населения[44]. Неслучайно в памяти современников расцвет централизованной империи – «золотой век», во время которого пика развития достигает литература, поэзия, наука, появляются благоприятные условия для торговли. Династическая линия стабилизируется: общество вырабатывает образ «добродетельного государя», которому правители стараются соответствовать. Государь заботится о стране, понимая, что она перейдёт по наследству его сыну. В истории величайших аграрных цивилизаций Азии – Индии и Китая – «золотые века» приходятся на период расцвета централизованных империй: империи Маурьев (IV–II вв. до н. э.) и государства Гуптов (III–VI вв.) в Индии и империй Хань (III в. до н. э. – III в.) и Тан (VII–X вв.) – в Китае, когда эти государства достигают пика территориальной экспансии.

Недостаток централизованной структуры в её хрупкости: при феодализме все функции – военные, судебные, полицейские, фискальные – исполняет господин и его войско, замок которого в непосредственной близости от сервов. Феодальная система проста и надёжна, именно поэтому к такой форме переходят сложно устроенные централизованные государства в эпоху кризиса. Однако феодальная монархия, в отличие от централизованной, не способна построить крупное государство с сетью оросительных каналов, таможенной службой, почтой, системой образования, полицией, и, наконец, с хорошо организованной армией, которую обслуживают все вышеперечисленные организации деспотии. Все сухопутные империи – централизованные аграрные государства, сумевшие мобилизовать максимальный человеческий и технологический потенциал благодаря слаженному действию институтов управления. Их скрепой является общенациональная бюрократия, многочисленная и оттого неустойчивая. Достаточно сбоя одного элемента в разветвлённой административной иерархии, чтобы централизованное государство перестало функционировать.

Слом в результате революции военного аппарата, ключевого в управленческой цепи, автоматически парализует опирающуюся на принуждение налоговую бюрократию – лишённое регулярных доходов государство перестаёт выполнять свои обязательства[45]. Оно больше не платит жалованье военным, не финансирует строительство общественных сооружений, перестаёт содержать провинциальное чиновничество. Фактически легитимная власть сохраняет контроль лишь над столицей, сообщение которой с производящими хлеб провинциями прерывается. Накопившуюся за годы угнетения злобу малодоходные группы вымещают на богатых жителях столицы – купцах, ремесленниках, чиновниках[46]. В стране начинается гражданская война и крестьянские восстания. Слом одного эшелона общенациональной бюрократии приводит к кризису всех институтов и вакууму власти. По подобному сценарию развивались события в высокоразвитых аграрных цивилизациях – в Древнем и Новом царствах, в Китае во время восстания «жёлтых повязок», в индуистской Индии, в России в Смутное время.

«Династический цикл»

Территория государства все урезается, а частные дома все богатеют; государь падает все ниже, а крупные чиновники становятся все могущественнее. Таким образом, государь теряет силу, а чиновники завладевают государством.

Хань Фэй

Бюрократия имеет в своем обладании государство… Это есть ее частная собственность.

К. Маркс

Таким образом, бюрократия становится главным палладиумом централизованной монархии. Однако она становится и её проклятием. В государствах «восточного деспотизма» отношения власти возникли раньше отношений собственности – и классообразование происходило на основе принадлежности к управлению. В результате общество разделилось на два неравнозначных полюса: тонкую прослойку «правящих» и необъятную целину «управляемых». «Управляемые» благодаря внешней и внутренней стабильности, которую им обеспечивают «правящие», постепенно накапливают богатство, осуществляя внешнеторговые операции, продавая ремесленные изделия, реализуя на рынке прибавочный продукт. Но созданное ими богатство не защищено никакой гарантией. Наибольшую безопасность для «управляемых» может обеспечить минимальное взаимодействие с властями[47], при любой возможности желающими извлечь дополнительную выгоду, – обложить налогом незафиксированную собственность или засудить её обладателя и конфисковать её[48] Единственный надёжный способ защитить накопленную собственность – занять прочное место в матрице власти[49]. Богатство становится неотъемлемым атрибутом высокого социального статуса – в этом суть феномена сращения власти и собственности.

Однако технологические возможности аграрного общества ограничивают возможность эффективного контроля над разветвлённой бюрократией, и «чиновничья приватизация» становится необратимой. Бюрократы на всех уровнях, несмотря на царящие между ними антагонизмы, добиваются извлечения дохода из государственного имущества и используют финансовый фонд государства в своих целях. Ранжированные бюрократы присваивают себе земельные наделы, фальсифицируют информацию о доходах своей провинции или министерства, присваивая её часть, берут взятки, занимаются вымогательством. Налоговые агенты собирают подати «в свой карман», вступают в соглашение с крупными землевладельцами, скрывая за взятку часть их собственности. Таможенники, обуреваемые мамоной, покрывают контрабандистов Чиновники стремятся конвертировать власть в богатство, роль которого в обществе, как и неравенство в доходах, возрастает по мере ослабления авторитета правительства. Богатство становится важнее должности[50]. Достигая пика накопления капитала, бюрократы, объятые родительским инстинктом, стремятся закрепить управленческий пост и связанные с ней привилегии и богатства пожизненно, а затем и передать их по наследству[51].

Задачей чиновников становится создание условий для безопасной «приватизации» государственного имущества. Могущественные главы провинций и воеводы провозглашают независимость от Центра[52], министры пытаются свергнуть государя или создать постоянно действующий совет, принимающий решения вместо правителя[53]. Средние и мелкие чиновники, пользуясь наступившей смутой в верхних эшелонах власти, безнаказанно эксплуатирует государственное имущество. Доходы центрального правительства снижаются, из-под его контроля уходят отдалённые регионы. Государство вынуждено повышать подати в областях, на которые ещё распространяется его власть, – это оборачивается уходом переобложенных крестьян под покровительство «сильных людей», их бегством с земли, подкупом налоговых агентов, начинающих собирать подати в свою пользу – в итоге податная база сокращается и доходы правительства продолжают падать. Боеспособность армии снижается, что повышает риск иностранного завоевания. Стихийное бедствие влечёт неурожай, хлебные амбары, при помощи которых ранее ликвидировались последствия подобных «внешних шоков», из-за разложившегося чиновничества, поддавшегося мздоимству и коррупции, пустуют. Народ видит в природных катастрофах признак утраты правителем «мандата Небес» – «право восстания», сформулированное ещё Конфуцием, получает теологическое обоснование. Происходит смена династии. Сильная государственная власть, возглавленная могущественным чиновником, подобно Лю Бану, предводителем крестьянского восстания – таким, как Чжу Юаньчжан, иностранным завоевателем, каковым был Хубилай, проводит реформы, усиливая контроль над земельной собственностью, повышая эффективность бюрократической машины осуществляя репрессии против знати и частных собственников. «Реформы в неевропейской древности воспринимаются лишь как очередное возрождение одряхлевшего государства, но на старых основаниях», – констатирует Е. Гайдар. Поэтому крестьянские восстания, сходные с выступлениями Степана Разина и Емельяна Пугачёва, были пропитаны глубокой верой в монархию, нося характер борьбы за «доброго царя», а не за перестройку аграрного строя. Преодолевая накопившиеся социально-экономические антагонизмы и устраняя отставание путём возрождения и всемерного усиления традиционных государственных структур, проводя популярные у народа репрессии против «старорежимных» феодалов, восточные деспоты программировали завоёванное государство на неумолимое отставание в недалёком будущем. Постепенно пришедшие на смену прежним бюрократам новые чиновники, первоначально дисциплинированные мощной энергетикой власти, лично преданные государю, также начинают присваивать государственный доход, стремятся закрепить должность и связанное с ней богатство за потомками. Запускается новый цикл – такие эквифинальные циклы многовековые централизованные империи Китая, Индии, Персии и Египта проходили много раз.

Стоит разграничить сущность смуты и революции. Резкий слом государственного аппарата и острая социальная конфронтация в «восточных» обществах наступают для современников неожиданно, не имея основательной идеологической базы по примеру европейской философии Просвещения, и – после нескольких лет мучительного безвластия – завершаются приходом «сильного лидера», по твёрдой руке которого соскучились земледельцы, разорённые параллельным грабежом со стороны многочисленных, претендующих на верховную власть режимов. Смута завершается восстановлением прежнего деспотического строя, который лишь ужесточает репрессии против подданных для предотвращения последующих выступлений. От «бессмысленных и беспощадных» смут в аграрных обществах коренным образом отличаются европейские революции. Но на первый взгляд это не так. Революции, как и смута, имеют восходящую стадию (созыв Генеральных штатов и «ночь чудес» 1789 года в случае Французской революции), пик (казнь Людовика XVI), и нисходящий этап (термидорианский переворот и 18 брюмера Бонапарта). Они также завершаются реакцией – «термидором». Но революции, проходя цикл, никогда не возвращаются в исходную точку, приближая идущее нерешительной поступью человечество, потрясённое ужасами быстрых перемен, к столь лелеемому прогрессу. Карл II после Английской революции и Гражданской войны не смог восстановить «корабельный налог» и вынужден был отказаться от притязаний на абсолютизм, характерных для ранних Стюартов. Людовик XVIII не смог даже реабилитировать бело-золотое знамя Бурбонов в качестве государственного флага – неудивительно, что он согласился даровать либеральную «Хартию». «Революция, – как горько признаёт философ Жан Жорес, – варварский способ прогресса». И в этом её отличие от смут, знаменующих конец одного «династического цикла» и начало другого.