Читать онлайн Папина дочка. Путь от отца земного к Отцу Небесному

© ООО ТД «Никея», 2024

© Москвитина Н.И., 2024

Господи, я Твоя

Вместо вступления

Темно-темно, иду в заснеженном лесу около полуночи. Выехала за город, чтобы помолиться. Устала как собака. Счастлива, как ребенок. Это противоречие меня не смущает, я хочу сказать это Богу.

Ничего особого не произошло. Вообще ничего. Я просто поняла, что надо.

Господи, я Твоя, и мне больше никто и не нужен. Иду, ловлю снежинки рукавом, боюсь поскользнуться на крутом склоне, обнимаю сосны, они тут одни живые. Если, конечно, нет лис и волчиц. Мне хорошо и спокойно, потому что я чувствую себя единой со Вселенной. Я – часть этого большого мира, сотворенного Господом.

Остановилась перед обрывом, я знаю, что внизу река. Меня держит ствол сосны, он – мой друг, я с ним вместе смотрю вниз, на мерзлую реку. Лично я ничегошеньки не вижу, но знаю, что и как устроено в этой части леса. И сосна знает, что внизу река, она дает ей живительную влагу. Сосна – владычица, а я так – пришла в гости. Но сейчас мы заговорщики. Говорю ей это и прощаюсь, пора идти дальше.

Осенние сапоги не слушаются, не держат дорогу, норовят меня посадить в снег, а уши под платком мерзнут. Нашла заснеженный пенек, села и перевязала платок получше, посмотрела по привычке в телефон, убедилась, что никому не нужна, и это прекрасно. Я иду на дело, и мне никто не смеет даже помешать.

Дорога виляет, я присматриваюсь и иногда врезаюсь в ветки, стараюсь не спешить, чтобы не быть отброшенной назад лапой дерева.

Еще чуть-чуть – и я выйду к полю. Почему-то мне надо именно туда. Как-то особо я не продумывала путь. Но ноги вынесли, а сердце чуяло там высоту и простор. Я шла туда, где должен был состояться разговор.

Я в поле. Широкое и щедрое полотно земли покрыто белой скатертью, снег хрустит под моими ногами, тут никто не ходил уже с неделю, а может, с две. Тут все ждет меня давно, и я додумалась наконец прийти. Меня это забавит. «Времени не было у нее!» А снег покрывал землю саваном и ждал. Покорный.

Я тут, Пап. На секунды остановилась, прислушалась, посмотрела в небо. Темные тучи заволокли купол, но Он здесь, рядом, и поэтому так спокойно. Ноги сами повели меня в центр, я остановилась, лишь когда почувствовала, что пришла.

И тут же будто кто-то неведомый ставит меня на колени. Перед Отцом, перед Тем, Кому служу и молюсь, с Кем сора-дуюсь и плачу ночами. С Ним все. А без Него ничего.

Я поднимаю к небу глаза и руки и говорю вслух слова моей бесконечной благодарности. Мне есть за что благодарить Отца, я вижу и чувствую Его участие в моей жизни. Слова режут воздух и, будто ворох снежинок, несутся вверх. Через секунды тучи прореживает белая световая полоска. Вижу, но не замолкаю. Говорю, не запинаясь, от сердца, переживая только радость и какое-то детское счастье.

Небо открылось, будто вспоротое ножом. Из трещины на меня смотрела полная и чистая луна. Она была не за тучами, а тут, передо мной, вывалившись из этого черного дыма.

Я говорила и говорила, стоя на коленях в темном поле, освещенном глазом с неба. Мои руки были подняты вверх, и вся я была направлена к небесной вертикали. Где-то за луной плыли тучи, а луна, очень большая, не помещающаяся в глазницу из темных облаков, смотрела на меня одобряюще.

Слово за слово речь текла, и мне казалось, что слова рождаются не в сознании, а где-то в сердце, и весь мой организм жил в эти минуты не по земным меркам. По-другому билось сердце, дышали легкие и циркулировала кровь. Может быть, и время текло совсем иначе.

Когда я закончила и этот поток моих слов просто сам собой иссяк, луна подтянулась назад в открытое пространство и медленно-медленно, но ощутимо человеческому глазу ушла за тучи. Серые облака спрятали ее за собой. Сначала в небе виднелся белый шрам, как след от выхода. Но еще через минуту небо стало прежним: серым, кривым от разной полноты облаков и обычным.

А я пошла назад. Довольная, радостная, иногда оборачиваясь в сторону поля. Потому что Папа приходил, и это была долгожданная встреча, у которой нет точных дат, но все они заполняют мое сердце, лечат его и делают его бесконечным.

Тата

М ожет, я бы хотела, чтобы все социальные сети исчезли и люди читали бы мысли друг друга более интимно. Открыв чужой дневник. Или получив, как раньше, имейл. Или в железном ящике на первом этаже подъезда подглядев казенную бумагу с маркой. Тогда можно потрогать конверт пальцем через специальные глазницы, достать и жадно начать читать, наступив только на первую ступеньку первого пролета. Среди колясок и велосипедов. Запах конверта смешался бы с запахом сырого подвала.

У меня была учительница английского, которую я нежно люблю в памяти. Пока я помню ее, я жива, как та тринадцатилетняя ученица. А я знаю, что так оно и есть. Она была похожа сама на ученицу: шаловливого, непослушного, немного циничного ребенка в своем переходном безумии. Она любила меня. Как и всех других. Но других она любила в другие часы по расписанию. Я ей это прощала, как любимому мужу прощают преходящих любовниц: «Ну, вот он у меня такой». «Такой» для меня была она – учительница, читавшая дневник своей дочери.

Мне нравилось это. Вернее, как и зачем это делалось. У моей учительницы была десятилетняя дочь. Она вела дневник и прятала его под ковер. А ее мама доставала его, читала и делала полезные для себя выводы. Но главное – снова аккуратно прятала тетрадь, сохраняя до миллиметра аутентичность закладки рукописи. Дочка была счастлива, доверяя свои мысли тетради, мама была довольна, держа ситуацию под контролем. Я была свидетелем семейной истории. Но тот дневник никогда не читала. И даже не видела его.

Я тоже вела дневник, но куда любопытнее моя переписка с друзьями по почте. Я получала много писем с 11 до 15 лет от ребят из России и СНГ. Мы отсылали по почте друг другу подарки, вкладывали между страниц текста деньги, рассказывали про рок-концерты и обсуждали свеженаписанные стихи. В месяц приходило до 10 писем. Иногда в день приходило несколько. С разным почерком и настроением, кого-то нужно было поддержать, кого-то похвалить, с кем-то чем-то поменяться. А деньги мы высылали за фотографии любимых музыкантов.

Я хочу и сейчас так. Вместо открытого всем и вся Инстаграма[1] вот эти листы из тетрадки, заполненные убористым почерком. На конверте в адресатах только один адрес, мой. Хотя мама письма эти тоже изредка почитывала. Но не вскрывала конверты и не заклеивала. Она знакомилась с ними после меня. А это значит – после цензуры.

Я бы очень хотела этого времени. Времени первой влюбленности. Помню, как бежала за своим парнем, случайно увидев его в районе Центрального рынка. В американской курточке из секонд-хенда, с мелочью в карманах, я бежала и кричала: «Дима!» – а он не услышал. Я растеряла все монетки, и люди оборачивались, посмеиваясь надо мной, а мне было все равно. Шла моя тринадцатая весна, у меня немного мерзла шея, капали сосульки с крыш, и нужно было срочно заскочить в магазин согреться.

Дима работал медбратом на «скорой помощи». Ему было 19, и мы познакомились на концерте «Крематория». Он жил с бабушкой и дедушкой после смерти матери. Когда он пришел просить моей руки ко мне домой, он задал маме простой и каверзный вопрос. Такой вопрос может задать только медик медику. Он спросил: «А помните ли вы, Ирина Юрьевна, как на латыни ландыши?» – и протянул ей эти цветы. Мама, конечно, растерялась. Она забыла. Была неловкая пауза, когда все знают, кто выиграл, но виду не подают. Потом мама, немного извиняясь, сообщила мне это заклинание по-латыни. Закрыв за Димой дверь.

Тата – так звал меня Димка и его домашние. Всех в нашей компании называли именами героев Толкина, всякими мифическими персонажами, хоббитами, а ко мне это не прижилось. И тогда шутки ради я назвалась Татой, героиней любимых детских детективов. Там была тетя Тата, которая привезла из Парижа первое подобие мобильного телефона. И таким вот случайным образом я стала Татой, уже без тети и без телефона.

А с Димкой мы расстались через полгода. Но сперва мы пытались сбежать автостопом в Москву, подготовив побег в 6 утра. Я даже брала благословение у родителей. А папа пытался меня перехитрить, сказав, что ему нужно на операцию. Это означало, что пока не время для панк-забегов в столицу, нужно помочь маме с младшим братом. Это не произвело на меня должного впечатления, поэтому в ход пошла тяжелая материнская артиллерия.

Мама стала прослушивать все мои входящие звонки на втором телефоне (у нас дома было два телефонных аппарата: один на кухне, а другой у меня в комнате). И вот в день икс, когда я с рюкзаком кралась в коридоре, надевая босоножки, маман спокойно спала. Она закрыла дверь изнутри, а ключ спрятала себе под подушку. Я грустно вздохнула, с балкона крикнула Диме, что побег отменяется, и пошла досыпать.

Потом мы расстались, но я не помню заламывания рук и ночных объяснений. Просто как-то в троллейбусе он подарил мне кольцо «на память», и мы продолжили говорить про его друга-гроссмейстера. «Мое не уйдет», – примерно так тогда подумала я. У меня было полно времени впереди, и я хорошо это знала.

Время в детстве тянется долго, а небо близко. Многие вещи видятся очень чистыми и простыми, а с возрастом тяжелеют и обессмысливаются. Когда тебе десять, у тебя есть ответы на все. А в тридцать – одни сомнения. В десять я была очень решительной девочкой, ищущей справедливости. Я любила Тома Сойера, и мне казалось, что Бог дал мне лестницу в небо, куда я иногда захаживала. Потом я выросла и стала использовать ее в хозяйственных целях.

Был у нас такой кинотеатр «Родина», в нем афиши к фильмам по-прежнему рисовали вручную. Актеры не походили на себя – то ли это гуашь мешала художнику, то ли художник гуаши, но смотрелось это очень необычно. Стоишь на остановке и созерцаешь, как Ди Каприо или Киану Ривз стали такими родными, нашими, постсоветскими. Я даже хотела выкупить нарисованный плакат «Матрицы» и ходила знакомиться с художником, но ушла оттуда отчего-то загруженная проблемами кинотеатра и фактами жизни режиссера Зельдовича.

У «Родины» я ожидала троллейбус после службы в храме. Я пряталась среди целлюлитных колонн советского ампира и думала про Бога. Кинотеатр рядом с храмом являлся моим порталом из жизни духовной в жизнь обычную. Тогда я читала Борхеса и Кортасара, Пелевина и Паланика, их продавали в единственном месте в городе, в книжном на улице

Мира. Туда не нужен был троллейбус.

А потом я выросла

Откуда она взялась, эта благотворительность? Ведь у взрослых все просто: ты учишься пять лет и приобретаешь определенные навыки, потом конвертируешь их в зарплату и живешь. Никто нас не учил, что есть еще что-то, кроме работы, детей, квартиры… и теперь ипотеки. Быть хорошим человеком, конечно, по-прежнему надо, как и в детстве, для этого несколько раз за жизнь принято перевести старушек через дорогу.

У всех есть истории спасения детей и котят, крупные пожертвования в фонды или обещанные платежи. Если знакомишься с новым человеком и пытаешься его понять, то обязательно к концу второго часа дойдешь до вывески «моя благотворительность». Всегда с удовольствием слушаю.

Люди стараются сделать «что-то еще» разово или регулярно. Я тоже немного жила под этой вывеской.

Кормила бездомных на Киевском вокзале. Туда тянуло, к этим людям. Людям под Богом.

И мошенники там тоже были, и ленивцы, и проходимцы – все, как везде. И настоящие заблудшие. Там редко лицемерят, зато могут плюнуть в тебя или послать матом. Все сразу понятно. Но Бог у них был близко, и я к Нему ходила поговорить. И Он отвечал мне, через бомжей.

Надо отметить, что про мои еженедельные походы на вокзал не знал никто из домашних. Это было бы настоящим шоком для мужа. «Тата и бомжи? – спросил бы он. – Ты больная?» Ну, в некоторой степени, да. Чего уж тут таить. Но чтобы не раскрывать себя раньше срока, об этом я умалчивала.

Первый раз я пришла на вокзал зимой. Меня предупредили, что нужно взять теплые вещи. И я несла два мешка шарфов, варежек и шерстяных носков. Увидела пакеты, которые принесли другие. Удивилась: в одном была норковая шуба, но ее никто не взял. Может, была мала?

За вещи дрались. Грязное не брали, пренебрежительно выбрасывая и беря другое – почище и красивее. Вещи с этикетками разлетались сразу.

У бидонов с едой была толчея, там все не как мы привыкли: уважительно-прохладно бомжи не общаются. Тут стоят с разбитыми носами замерзающие люди. Если надо, вам тоже физиономию подправят. Действовать на раздаче нужно четко и слаженно с другими членами команды – с бездомными не рассусоливают. Тебя запросто снесут в ожидании тарелки, если будешь медлить. К тому же бездомные подходят за едой по второму, третьему, а иногда четвертому кругу. Им нужно отказывать, иначе еды не хватит тем, кто не дерется и не хамит. Такие есть. После раздачи мы всегда читали жития святых. У кого в этот день из святых праздник, про того и читали.

Несколько человек из всей этой толпы почти всегда были не как все. Относительно чистые, вежливые и немного стесняющиеся своего положения. Им было интересно поговорить, а просить помощь они не решались. Оказаться на улице очень просто. Мошенники могут переписать на себя квартиру; родственники сжечь ее; а жены/мужья выставить за дверь в городе, в котором, кроме семьи, никого нет.

Была на Киевском вокзале Примадонна. Так звали Наталью, женщину лет пятидесяти. Ее все боялись, она ругалась матом, могла накинуться и побить любого. Проще говоря, была грозой вокзала. Я слышала о ней задолго до моего первого появления там. И так случилось, что первый раз, идя к месту раздачи еды, я обратилась за помощью к женщине, вместе со мной переходившей дорогу. Я спросила, где именно волонтеры кормят бездомных. Эта женщина тоже несла что-то в пакетах и подсказала мне. Тогда я, чтобы продолжить разговор, спросила про Примадонну. И, о чудо, эта женщина оказалась ее сестрой.

Мы вместе дошли до контейнеров с едой, к нам подошла Примадонна и стала разбирать пакеты. Кажется, взяла носки, но очень радовалась красивому платку, его тоже взяла. Благодаря сестре и платку мы подружились. На второй или третий раз она рассказала, что сестра ее и выгнала на улицу. Правда ли это – неизвестно. Наталья периодически лечилась в психиатрической клинике, и нападения на людей были связаны с каким-то диагнозом. Вещи она выкрикивала часто страшные, это можно было объяснить и духовными причинами. Ведь кричала она сильнее и страшнее всего именно во время чтения житий святых.

В один из дней, после жития, я отправилась к ней под дерево. Было тепло. Она сидела поодаль ото всех, и я, не беспокоясь за свою безопасность, подошла к ней. Ни разу она не тронула меня, и я решила взять с собой житие святой Наталии, воспользоваться правом тезки. Можете себе представить, что Примадонна знала житие святой Наталии местами наизусть! Она прерывала меня и цитировала целые отрывки из жития Адриана и Наталии, как когда-то заучила. Она любила свою святую. А я полюбила ее.

Ни разу на Киевском я не надела маску. Однажды мне приятель сказал что-то вроде: «Это безумие – идти к ним без средств защиты, у тебя дети, а среди бомжей туберкулез». Я помню свою реакцию на его слова, как сейчас: это был шок. Я ни разу не сомневалась, что Бог все держит под контролем. Я взвесила каждое слово и, не поколебавшись, ответила: «Возможно, ты и прав, но для меня тут нет страха, я верю, что я все делаю правильно». Потом я еще раз вернулась к его словам и честно себе ответила, что все делаю в соответствии с совестью. Я не боялась и не сомневалась. Сейчас бы так я уже не смогла.

После кормежки мы всегда шли внутрь вокзала и покупали себе чай, чтобы отогреться и обсудить насущные вопросы. Нужно ли скинуться деньгами, нужна ли помощь с машиной и у кого как дела дома. Ребята, с которыми мы кормили бездомных, искренне горели желанием помогать. Мы придумывали название нашему проекту, кто-то говорил, что нужно активно вести соцсети, ведь это поможет рассказать о благотворительности тем, кто после работы сидит на диване. Кто-то из парней начал вести группу Вконтакте. Название «НебомЖивы» впервые было произнесено Авитом Биджамовым после нашего чая в стенах вокзала. А лидером этого движения стал Дима Билык.

Это произошло как-то вскоре после нашего молебна в Марфо-Мариинской обители у раки с мощами святой Елизаветы Федоровны. Мы читали акафист святой по очереди, стоя на коленях. Нас было около пяти человек. Потом еще кто-то сказал, что сейчас так помолимся, что каждый из нас навсегда свяжет свою жизнь с благотворительностью. Так и случилось. Только Димин проект «НебомЖивы» теперь принадлежит другим людям. В благотворительности, как и везде, клювом не щелкают. А на вокзалах при кормежках теперь, говорят, навели порядок.

В благотворительности, как в бизнесе или на войне. Но этого я не знала. Я закончила миссионерские курсы в храме апостола Фомы на Кантемировской, где убили отца Даниила Сысоева. И все искала свой путь. Несколько раз в неделю я настойчиво ходила в Храм Христа Спасителя к мощам свт. Филарета Дроздова (кстати, родственника телеведущего Николая Дроздова) и просила помочь мне найти служение, близкое по духу и талантам.

Молилась я просто и даже дерзко, примерно так: «Святитель Филарет, помоги мне. Подскажи, где я могу быть полезной послужить Богу. Ты миссионер и катехизатор, я тоже закончила миссионерские курсы. Но тебе было легче, ты мужчина, ты можешь послужить в алтаре, а где пригодиться мне, женщине?» Надеюсь, это немного развеселило святого и явно озадачило. Взывала я к своей беспомощности и несколько манипулировала. Молилась я долго и в конце концов решила уточнить один важный момент: «Святитель Филарет, только не надо меня в антиабортную деятельность, я пробовала себя там, но это не мое. Там много несчастных женщин, для которых у меня нет ответа. И там их расчлененные дети. Я не справлюсь».

«…и стал тогда Кролик жалобно умолять Лиса:

„Делай со мной все, что хочешь,

только не бросай меня в терновый куст!“»

Если вспомнить сказку, то кролик умолял лиса не кидать его в куст по одной причине: из куста он мог выбраться. Это была уловка и обман, которые помогли братцу Кролику избежать смерти. Я не знала, что в помощи беременным я найду свой путь. Но получилось ровно как в сказке. Может, подсознательно, но я просила не ставить меня туда, куда я в итоге попала и пригодилась.

Но перед этим была война. На тот момент я родила троих детей. Последнего – в 25 лет. Тогда я искала вид служения людям и отправилась в Косово. А началось все с младенца. Вернее, с того, что его не было.

Сербский младенец

«А у вас есть дети?» – я задала этот вопрос Майе, сербской молодой девушке в Черногории. Она мне помогала сидеть с тремя детьми каждое утро, с 6 до 9. Я успевала за это время принять душ, приготовить завтрак детям и поесть сама. Дальше сербкиня (а вовсе не сербка, на русский манер) уходила работать в ресторан, а я проводила целый день одна с детьми. Старшей было четыре года, среднему – два, а младшей – год. В Москве загорелись торфяники, и я застряла на море вместо двух недель на два месяца. Очень скоро я познакомилась с условно русскоговорящими сербами, молодой парой. Супруга предложила мне помощь на раннее утро. И в первый же день я спросила у нее про детей.

Говорить по-русски она могла всего несколько фраз, но языки похожи, и мы понимали друга друга через жесты и мимику. Я увидела, что она расстроилась от моего вопроса. Обрывочно я поняла, что детей у них нет около пяти лет и, возможно, не будет. Я не очень разобрала почему, но зато узнала, что ее супруг и его родные – беженцы. Они скромно живут сейчас в центральной Сербии, а на лето приезжают в Черногорию подработать. Ее супруг бежал из Косово во время конфликта в 1999 году, когда бомбили Белград, а в Косово была резня. Коренные сербы жестоко вытеснялись албанцами. Он и его четверо братьев и сестер, вместе с родителями, под обстрелом покидали родной дом. Они запрыгнули в машину, не взяв с собой ничего.

Доехав до ближайшего свободного от албанцев города, семья моего друга нашла заброшенный дом. Он был старый и перекосившийся, в крыше зияла дыра. В нем они и жили, когда мы с детьми, подружившись, приехали в гости. Мы подружились семьями и через два месяца расставались с трудом. Они говорили, что привыкли видеть русских с двумя детьми, даже апартаменты рассчитаны на одно-двухдетные семьи. А тут молодая русская с тремя почти погодками. В аэропорту мы прощались со слезами. И я придумала план, как им помочь родить.

Вернувшись в Россию, я стала молиться о них. Постоянно поминала их в храме и дома в молитве, обязательно заезжала в храмы по пути, если выбиралась из дома по делам. Мы созванивались, но вести о беременности не было. А время шло. И тогда я позвонила подруге: «Ань, привет! Какие иконы дарят тем, у кого нет детей?» – «Феодоровскую икону Божьей Матери, конечно». И я поехала за ней.

Вошла в магазин, где продают писанные иконы. Попросила показать все Феодоровские Богородичные. Увидела. Много каноничных знакомых икон. Строгий лик, темно-зеленые цвета. У Младенца до колена оголена ножка. Какую выбрать? И в этот момент продавец показал мне еще одну Феодоровскую, совсем не каноничную: ярко-красно-золотое изображение, даже матрешечное немного. Лик у Богородицы какой-то русский: она румяная, даже немного пухлые щеки. И мне так понравилось. Я представила, как мои сербы будут у этой иконы деток просить, а Богородица до-о-обрая, щедрая. «Беру, – говорю. – Заверните хорошенечко, она в Сербию поедет почтой».

Вышла я в холодный декабрь с этой иконой и хотела было побежать в службу доставки, а рабочий день кончился. Я расстроилась. Ведь так хотела побыстрей моих друзей обрадовать. На завтра я уже стояла в самой известной в мире службе доставки грузов и оформляла посылку. Проконтролировала, как икону завернули, несколько раз переспросила, не узнают ли получатели стоимость иконы, которую с моих слов записал оператор на случай потери отправления. Все было сделано, и я расписалась. Мне обозначили дату доставки через три дня, 17 декабря. И я на ломаном сербском кричала на улице в трубку:

«Седам-наести-де-цем-бар!»[2]. Повторяя и повторяя это «седамнаести», но это было очень им непонятно. А когда они уяснили, я смеялась и была счастлива до седьмого неба. Осталось лечь на печку и ждать чуда.

Семнадцатое декабря. В этот день у моего брата день рождения. Ну и конечно, дата доставки самого ценного груза в мире, русской иконы моим братьям-сербам. Звоню. «Нет, нам не звонили с почты». Нет, квитка у них тоже нет. Странно. И вдруг звонок от них, вопросительно-тревожный: «Нам нужно заплатить за икону 2 тысячи евро. Но у нас их нет». Дурацкое недоразумение, в сердцах думаю я, какие деньги?! Пытаюсь разобраться, позвонив в службу доставки. Там говорят мне, что сумма иконы слишком большая и получающей стороне нужно заплатить налог. «Постойте, – говорю я, – но ведь и сумма небольшая, и раскрыть ее не должны были получателям?!»

Сумма была действительно небольшая, но в ней оператором была допущена ошибка. Лишний нолик увеличил сумму в разы, и теперь посылка требовала налога. Под документом стояла моя подпись, и отстаивать права было бесполезно. Но компания решила попробовать изменить документ описи входящего в страну груза (исходящий было не изменить), на это требовалось время. «Не беспокойтесь, – сказали мне, – у нас есть десять дней, именно столько посылка может находиться в Сербии». Каждый день я была на телефоне с разными менеджерами компании и пыталась исправить ошибку. В Сербии происходили странные вещи: когда к ним нужно было направить факс, во всем маленьком городе отключали электричество, или никто не подходил целый день к телефону, или еще что. А дни тем временем шли. И подошли к концу раньше срока. Икона уехала обратно на границу и улетела в Россию.