Читать онлайн Наши за границей

© Н.А.Лейкин, автор, 1895

© Г.Златогоров, художник, 2005

© И.В.Захаров, издатель, 2005

Неметчина

Переехали русскую границу. Показался прусский орёл, изображённый на щите, прибитом к столбу. Поезд подъехал к станционному зданию. Русские кондуктора в последний раз отворили двери вагонов. Послышалась немецкая речь. Стояли два откормленных немца в чёрных военных плащах с множеством пуговиц по правую и по левую сторону груди и в касках со штыками. «Ейдкунен!» – возгласил кто-то, проглатывая слова. Виднелись вывески со стрелами и с надписями: «Herren», «Damen».

Пассажиры стали снимать с полок ручной багаж и начали выходить из вагонов. В числе их был и молодой купец с женой, купеческое происхождение которого сказывалось в каждой складке, в каждом движении, хотя он и был одет по последней моде. Прежде всего он ударил себя ладонью по дну шляпы котелком и сказал жене:

– Ну-с, Глафира Семёновна, приехали в заграницу. Теперь следует нам своё образование доказывать. Сажайте иностранныеяы слова! Сажайте без всяких стеснениев. Жарьте вовсю.

Молодая супруга, одетая тоже по последней моде, смутилась и покраснела.

– A какая это земля? – спросила она.

– Знамо дело – Неметчина. Немец всегда на границе стоит. Помимо немца ни в какую чужую землю не проедешь. Забирайте свою подушку-то. Мне три не протащить сквозь двери. A насчёт саквояжей мы носильщика крикнем. Как носильщик-то на немецкий манер?

– Я, Николай Иваныч, не знаю. Нас этим словам в пансионе не обучали. Да и вообще я по-немецки очень плохо… Когда учитель-немец приходил, то у меня всегда зубы болели.

– Как же это так… A говорила, что обучалась.

– Я и обучалась, a только комнатные слова знаю. Вот ежели что в комнате или с кем поздороваться и спросить о погоде…

– Странно, сам же я слышал, как вы стихи читали на иностранном диалекте.

– То по-французски. Вот ежели по-французски придётся, то я больше знаю.

– Как тут в немецкой земле по-французски! Здесь за французский язык в участок могут сволочь. Немец страх как француза не любит. Ему француз – что таракан во щах.

– Эй, носильщик! – кричит купец. – Гутен морген… Как вас?.. Коммензи… Наши чемоданы. Брингензи… Саквояжи…

– Вот видишь, ты и сам немецкие слова знаешь.

– Десять-то слов! На этом много не уедешь. Хмельного я сам попрошу по-немецки, потому хмельные слова я знаю, a остальные ни в зуб. Эй, хер носильщик! Хер – это по-ихнему господин. Поучтивее так, может, лучше… Хер носильщик! Нейдёт подлец! В другой вагон попёр. Неужто самому придётся тащить?.. Вытаскивай подушки, a я саквояжи… Тащи! Чего встала?

– Да видишь, главная подушка не пролезает. Надо по одной штуке…

– И к чему только ты три подушки с собой забрала?

– Да я не могу на одной спать. Голова затекает. И наконец, ведь не знаешь, куда едешь. Может быть, там и вовсе без подушек…

– Брось подушки. Давай я их вытащу… Ну, пропихивай сзади, пропихивай… Вот так… Ведь таможня здесь. Не стали бы немцы подушки распарывать и искать в них? А то целые перины мы притащили. Не сочли бы за мешки с товаром. Хоть сказать им, что это подушки. Как подушки-то по-немецки?

– Не знаю.

– Здравствуйте! A сейчас хвасталась, что все комнатные слова знаешь. Ведь подушка – комнатное слово.

– Знала, да забыла. И чего вы на меня сердитесь? Ведь вы и сами не знаете!

– Я другое дело. Я специалист по хмельным словам. Вот в буфете я в лучшем виде… «Бир – тринкен… Шнапс – тринкен… Зейдель… фляше… бутерброд»… и, наконец, я в пансионе не обучался. Немецким словам я выучился у немцев-колонистов, которые приезжают к нам в лавку, верёвки, парусину и гвозди покупать. «Айн, цвай, драй, фир, фир рубль, цванциг копекен». Считать по-немецки тебе что угодно высчитаю, a других я слов не знаю. Ну, постой тут около подушек, a я саквояжи вытащу. «Эй, хер носильщик! Нумер айн унд цванциг! Коммензи!» – снова начал кричать купец и манить носильщика.

Носильщик наконец подошёл, взял вещи и понёс их. Купец и его супруга тащили сзади подушки, зонтики, плед и ватное стёганое одеяло.

– Zollamt… jetzt ist Zollamt… Koffer haben Sie, mein Herr? – спрашивал носильщик купца.

– Чёрт его знает, что он бормочет! – воскликнул купец. – Глафира Семёновна, понимаешь? – обратился он к жене.

– Да, должно быть, на чай просит. Дай ему, – отвечала та.

– Ну, народ! Даже двугривенного не хотят поверить и вперёд деньги требуют. Бери, бери… Вот три гривенника. Не надувать сюда приехали. Мы в Петербурге в полном доверии. У меня по банкам на полтораста тысяч векселей гуляет…

Носильщик денег не брал и говорил:

– Nacher, nacher werden Sie zahlen…

– Глаша! Не берёт. Неужто двух пятиалтынных мало? – недоумевал купец. – Иль, может быть, ему немецкие деньги надо?

– Да, конечно же, он немецкие деньги требует.

– Дёйч гольд хочешь? Дёйч надо разменять. Где тут меняльная лавка? Надо разменять. Понимаешь? Ничего не понимает. Глаша! Да скажи ему по-немецки, как вас учили. Чего ты стыдишься-то! Ну как по-немецки меняльная лавка? Сади!

– Ах, Боже мой! Ну что ты ко мне пристаёшь-то!

– Ничего не знает! A ещё у мадамы училась.

– Меняльную лавку вы найдёте в вокзале. Там еврей вам и разменяет, – послышалось сзади по-русски.

Говорил какой-то господин в войлочной дорожной шапочке. Купец обернулся и сказал:

– Мерси вас… Удивительно, как трудно без немецкого языка… Ничего не понимают. Будьте добры сказать этой колбасе, что он на чай в лучшем виде получит, как только я разменяю русские деньги. Ну, вот… Ещё мерси вас… Извините… A как по-немецки меняльная лавка, чтобы я мог спросить?

– Вексельбуде… Но еврей, который будет менять вам деньги, говорит по-русски.

– Анкор мерси вас… Вексельбуде, вексельбуде, – твердил купец. – Запомни, Глаша, как меняльная лавка называется, a то я, впопыхах-то, могу забыть. Вексельбуде, вексельбуде.

У дверей в вокзале стояли прусские жандармы, и таможенные чиновники отбирали паспорта и пропускали пассажиров по очереди.

– Эх, следовало бы захватить с собой в дорогу Карла Адамыча для немецкого языка, – говорил купец. – Он хоть пропойный человек, a всё-таки с языком. Приодеть бы его в моё старое пальтишко, так он и совсем бы за барина сошёл. Только ведь дорога да выпивка, a ест он самые пустяки. Положительно следовало бы его взять, и в лучшем бы виде он по-немецки бормотал.

– Так отчего же не взял? – сказала жена.

– A не сама ли ты говорила, что я с ним с круга сбиться могу? Я на твоё образование надеялся, думал, что ежели уж у мадамы в пансионе училась и немецкие стихи знаешь, так как же немецких-то слов не знать; a ты даже без того понятия, как подушка по-немецки называется.

– Тебе ведь сказано, что я политичные слова знаю, a подушка разве политичное слово?

– Врёшь! Ты даже сейчас хвасталась, что комнатные слова знаешь.

– Фу, как ты мне надоел! Вот возьму да на зло тебе и заплачу.

– Да плачь. Чёрт с тобой!

Жена слезливо заморгала глазами. Купец проталкивал её вперёд.

– Пасс! – возгласил жандарм и загородил ей дорогу.

– Глаша! Что он говорит? Чего ему нужно? – спрашивал у жены купец.

– Отстань. Ничего не знаю.

– Пасс! – повторил жандарм и протянул руку.

– Ну вот, извольте видеть, словно он будто в винт играет: пасс да пасс.

– Отдайте свой паспорт. Он паспорт требует, – сказал кто-то по-русски.

– Паспорт? Ну так так бы и говорил, a то пасс да пасс… Вот паспорт.

Купец отдал паспорт и проскользнул сквозь двери. Жену задержали и тоже требовали паспорт.

– Глаша! Чего же ты?.. Иди сюда… Глафира Семёновна! Чего ты встала? – кричал купец.

– Да не пускают. Вон он руки распускает, – отвечала та. – Пустите же меня! – раздражённо рванулась она.

– Пасс! – возвысил голос жандарм.

– Да ведь я отдал ейный паспорт. Жена при муже… Жена в моём паспорте… Паспорт у нас общий… Это жена моя… Послушайте, хер… Так не делается… Это безобразие… Ейн паспорт. Ейн паспорт на цвай, – возмущался купец.

– Я жена его… Я фрау, фрау… A он муж… Это мой мари… мон мари… – бормотала жена.

Наконец её пропустили.

– Ну, народ! – восклицал купец. – Ни одного слова по-русски… A ещё, говорят, образованные немцы! Говорят, куда ни плюнь, везде университет или академия наук. Где же тут образование, спрашивается?! Тьфу, чтобы вам сдохнуть!

Купец плюнул.

Таможня

Николай Иванович и Глафира Семёновна, запыхавшиеся и раскрасневшиеся, сидели уже в прусском вагоне. Перед ними стоял немец-носильщик и ждал подачки за принесённые в вагон мешки и подушки. Николай Иванович держал на ладони горсть прусских серебряных монет, перебирал их другой рукой и решительно недоумевал, какую монету дать носильщику за услугу.

– Разбери, что это за деньги! – бормотал он. – Одни будто бы полтинники, a другие, которые побольше, так тоже до нашего рубля не хватают! Потом мелочь!.. На одних монетах помечено, что десять, на других стоит цифирь пятьдесят, a обе монетки одной величины.

– Да дай ему вот вроде полтины-то! – сказала Глафира Семёновна.

– Сшутила! Давать по полтине, так тоже раздаёшься. Эдак и требухи не хватит.

– Ну дай маленьких монет штучки три.

– В том-то и дело, что они разные. Одни в десять, другие в пятьдесят, a величина одна. Да и чего тут десять, чего пятьдесят? Беда с чужими деньгами!

Он взял три монетки по десяти пфеннигов и подал носильщику. Тот скривил лицо и подбросил монетки на ладони.

– Неужто мало? Ведь я три гривенника даю, – воскликнул Николай Иванович и дал ещё десять пфеннигов.

Носильщик плюнул, отвернулся и, не приподняв шапки, отошёл от вагона.

– Вот так немецкая морда! Сорок ихних копеек даю, a он и этим недоволен. Да у нас-то за сорок копеек носильщики в пояс кланяются! – продолжал Николай Иванович, обращаясь к жене.

– A почём ты знаешь, может быть, ихние копейки-то меньше? – сказала та и прибавила: – Ну, да что об этом толковать! Хорошо, что уж в вагоны-то уселись. Только в те ли мы вагоны сели? Не уехать бы куда в другое место вместо Берлина-то?

– Пёс их знает! Каждому встречному и поперечному только и твердил, что Берлин, Берлин и Берлин. Все тыкали перстами в этот вагон.

Николай Иванович высунулся из окна вагона и крикнул:

– Эй! Хер кондуктор! Берлин здесь?

– O, ja, mein Herr, Berlin.

– Слышишь? Около русской границы, и то по-немецки. Хоть бы одна каналья сказала какое-нибудь слово по-русски, кроме еврея-менялы.

– Ну вот с евреями и будем разговаривать. Ведь уж евреи-то, наверное, везде есть.

– Да неужто, ты, Глашенька, окромя комнатных слов, никакого разговора не знаешь?

– Про еду знаю.

– Ну, слава Богу, хоть про еду-то. По крайней мере, с голоду не помрём. Ты про еду, я про хмельное и всякое питейное. Ты, по крайней мере, поняла ли, что немец в таможне при допросе-то спрашивал?

– Да он только про чай, да про табак с папиросами и спрашивал. Тээ, табак, папирос…

– Ну, это-то и я понял. A он ещё что-то спрашивал?

– Ничего не спрашивал. Спрашивал про чай и про папиросы, a я молчу и вся дрожу, – продолжала жена. – Думала, ну как полезет в платье щупать.

– A где у тебя чай с папиросами?

– В турнюре. Два фунта чаю и пятьсот штук папирос для тебя.

– Вот за это спасибо. Теперь, по крайности, мы и с чаем и с папиросами. A то Фёдор Кирилыч вернулся из-за границы, так сказывал, что папиросы ихние на манер как бы из капустного листа, a чай так брандахлыст какой-то. Вот пиво здесь – уму помраченье. Я сейчас пару кружек опрокинул – прелесть. Бутерброды с колбасой тоже должны быть хороши. Страна колбасная.

– Колбасная-то колбасная, да кто их знает, из чего они свои колбасы делают. Может быть, из кошек да из собак. Нет, я их бутербродов есть не стану. Я своих булок захватила, и у меня сыр есть, икра.

– Нельзя же, душечка, совсем не есть.

– Колбасу? Ни за что на свете! Да и вообще не стану есть ничего, кроме бифштекса. У них, говорят, суп из рыбьей чешуи, из яичной скорлупы и из сельдяных голов варится.

– Ну?!

– Я от многих слышала. Даже в газетах читала. A наш жилец-немец настройщик, что в папенькином доме живёт… Образованный немец, а что он ест вместо супа? Разболтает в пиве корки чёрного хлеба, положит туда яйцо, сварит, вот и суп. Нам ихняя кухарка рассказывала, они, говорит, за обе щеки едят, a мне в глотку не идёт. Я, говорит, кофейными переварками с ситным в те дни питаюсь. Я и рыбу у них в Неметчине есть не буду.

– Рыбу-то отчего? Ведь уж рыба всё рыба.

– Боюсь, как бы вместо рыбы змеи не подали. Они и змей едят, и лягушек.

– Это французы.

– И французы, и немцы. Немцы ещё хуже. Я сама видела, как настройщицкая немка в корзинке угря на обед с рынка тащила.

– Так угря же, a не змею.

– Та же змея, только водяная. Нет, я у них ни рыбы, ни колбасы, ни супу – ни за что на свете… Бифштекс да булки. Пироги буду есть, и то только с капустой. Яйца буду есть. Тут уж по крайней мере видишь, что ешь настоящее.

– У них и яйца поддельные есть.

– Да что ты! Как же это так яйца подделать?

– В искусственной алебастровой скорлупе, a внутри всякая химическая дрянь. Я недавно ещё читал, что подделывают.

– Тьфу, тьфу! Кофей буду пить с булками.

– И кофей поддельный. Тут и жареный горох, и рожь, и цикорий.

– Ну, это всё-таки не поганое.

– A масла у них настоящего и нет. Всё маргарин. Ведь мы с них пример-то взяли. Да ещё из чего маргарин-то…

– Не рассказывай, не рассказывай!.. – замахала руками жена. – A то я ничего жареного есть не стану.

Поезд тихо тронулся.

– По немецкой земле едем. В царство пива и колбасы нас везут, – сказал Николай Иванович.

На Берлин

Поезд стрелой мчался от Эйдкунена по направлению к Берлину, минуя не только полустанки, но даже и незначительные станции, останавливаясь только на одну или две минуты перед главными станциями. За окнами вагонов мелькали, как в калейдоскопе, деревеньки с фруктовыми садами около каменных домиков, гладкие, как языком вылизанные, скошенные луга и поля, вычищенные и даже выметенные рощицы с подсаженными рядами молодыми деревцами, утрамбованные просёлочные дорожки, пересекающие под мостами железнодорожное полотно. На одной из таких дорог Николай Иванович и Глафира Семёновна увидали повозку, которую везли две собаки, и даже воскликнули от удивления.

– Смотри-ка, Глаша, на собаках бочку везут. Вот народ-то!

– Вижу, вижу. Бедные псы! Даже языки высунули, до того им тяжело. A мужчина идёт сзади, руки в карманы и трубку курит. Стало быть, здесь нет общества скотского покровительства?

– Стало быть, нет, a то бы уж член общества сейчас этой самой трубке награждение по затылку сделал: какое ты имеешь собственное право скота мучить?! Ну, народ! Собаку, и вдруг в тележку запрячь! Поди-ка, выдумай кто другой кроме немца! У нас это происшествие только в цирке как фокус показывается, a здесь, извольте видеть, на работе… Правду говорят, что немец хитёр, обезьяну выдумал.

– Да может быть, и это какой-нибудь акробат, с учёными собаками по дворам шляющийся.

– Нет. Тогда с какой же стати у него бочка на тележке и корзина с капустой? Просто это от бедности. Лошадь кормить нечем – ну, и ухищряются на собаках… Вон и ещё на собаках… Солому везут. Как их на котах не угораздит возить!

– Погоди. Может быть, и запряжённых котов увидим.

И опять чистенькие деревеньки с черепичными крышами на домах, с маленькими огородиками между домов, обнесёнными живой изгородью, аккуратно подстриженной, a в этих огородах женщины в соломенных шляпках с лентами, копающиеся в грядах.

– Смотри-ка, смотри-ка: в шляпках, и на огородах работают! – удивлялась Глафира Семёновна. – Да неужели это немецкие деревенские бабы?

– Должно быть, что бабы. Карл Адамыч сказывал, что у них деревенские бабы в деревнях даже на фортепианах играют, a по праздникам себе мороженое стряпают, – отвечал Николай Иванович.

– Мороженое? Да что ты! A как же, у нас рассказывают, что немцы и немки с голоду к нам в Россию едут? Ведь уж ежели мороженое…

– Положим, что от мороженого в брюхе ещё больше заурчит, ежели его одного нажраться. Да нет, не может быть, чтобы с голоду… Какой тут голод, ежели в деревнях – вот уже сколько времени едем, – ни одной развалившейся избы не видать. Даже соломенных крыш не видать. Просто-напросто немец к нам едет на лёгкую работу. Здесь он гряды копает, a у нас приедет – сейчас ему место управляющего в имении… Здесь бандурист какой-нибудь по трактирам за пятаки да за гривенники играет, a к нам приедет – настройщик; и сейчас ему по полтора рубля за настройку фортепиан платят.

И опять немки в шляпках и с граблями. На этот раз они стояли около пожелтевшего дуба. Одна немка сбивала граблями с ветвей дуба жёлтый лист, a другая сгребала этот лист в кучки.

– И на что им этот жёлтый лист понадобился? Вишь, как стараются! – удивлялась Глафира Семёновна.

– Немец хитёр… Почём ты знаешь: может быть, этот лист в какую-нибудь еду идёт, – отвечал Николай Иванович. – Может быть, для собак-то вот этих, что телеги возят, еду из листа и приготовляют.

– Станет тебе собака дубовый лист есть!

– С голодухи станет, особливо ежели с овсяной крупой перемешать да сварить.

– Нет, должно быть, это просто для соления огурцов. В солёные огурцы и черносмородинный, и дубовый лист идёт.

– Так ведь не жёлтый же.

– A у них, может быть, жёлтый полагается.

– Да ты, чем догадываться-то, понатужься да спроси как-нибудь по-немецки вон у этой дамы, что против тебя сидит и чулок вяжет, – кивнул Николай Иванович на пассажирку, прилежно перебиравшую спицы с серой шерстью. – Неужто ты не знаешь, как и жёлтый лист по-немецки называется?

– Я же ведь сказала тебе, что нас только комнатным словам учили.

– Ну, пансион! A ведь, поди, за науку по пяти рублей в месяц драли!

– Даже по десяти.

Немало удивлялись они и немке-пассажирке, вязавшей чулок, которая, как вошла в вагон, вынула начатый чулок, да так и не переставала его вязать в течение двух часов.

– Неужто дома-то у ней не хватает времени, чтобы связать чулки? – сказала жена.

– И хватает, может статься, да уж такая повадка, – отвечал муж. – Немки уж такой народ… Немка не только что в вагон, a и в гроб ляжет, так и то чулок вязать будет.

A поезд так и мчался. Супруги наелись булок с сыром и икрой. Жажда так и томила их после солёного, a напиться было нечего. Во время минутных остановок на станциях они не выходили из вагонов, чтобы сбегать в буфет, опасаясь, что поезд уйдёт без них.

– Чёрт бы побрал эту немецкую езду с минутными остановками! Помилуйте, даже в буфет сбегать нельзя! – горячился Николай Иванович. – Поезд останавливается, пятьдесят человек выпускают, пятьдесят пассажиров принимают – и опять пошёл. Ни предупредительных звонков – ничего. Один звонок – и катай-валяй. Говорят, это для цивилизации… Какая тут к чёрту цивилизация, ежели человеку во время остановки поезда даже кружки пива выпить нельзя?

– Да, должно быть, здесь такие порядки, что немцы с собой берут питье, – говорила Глафира Семёновна. – Они народ экономный.

– Да ведь не видать, чтобы пили в вагонах-то. Только сигарки курят да газеты читают. Вот уж сколько проехали, a хоть бы где-нибудь показалась бутылка. Бутерброды ели, a чтобы пить – никто не пил. Нет, у нас на этот счёт куда лучше. У нас приедешь на станцию-то, так стоишь, стоишь, и конца остановки нет. Тут ты и попить и поесть всласть можешь, даже напиться допьяна можешь. Первый звонок – ты и не торопишься, a идёшь либо пряники вяземские себе покупать, a то так к торжковским туфлям приторговываешься; потом второй звонок, третий, a поезд всё стоит. Когда-то ещё кондуктор вздумает свистнуть в свистульку машинисту, чтобы тот давал передний ход. Нет, у нас куда лучше.

Новая остановка. Станция такая-то – кричит кондуктор и прибавляет: «Zvei Minuten».

– Опять цвай минутен, чёрт их возьми! Когда же душу-то отпустят на покаяние и дадут такую остановку, чтобы попить можно! – восклицал Николай Иванович.

– Да дай кондуктору денег и попроси, чтобы он нам в вагон пива принёс, – посоветовала ему жена. – За тару-то заплатим.

– Попроси… Легко сказать – попроси… A как тут попросишь, коли без языка? На тебя понадеялся, как на учёную, a ты ни в зуб толкнуть по-немецки…

– Комнатные слова я знаю, a тут хмельные слова. Это по твоей части. Сам же ты хвастался, что хмельные слова выучил, – ну вот и попроси у кондуктора, чтоб принёс пива.

– A и то попросить.

Николай Иванович вынул из кармана серебряную монету и, показывая её пробегавшему кондуктору, крикнул:

– Эй, хер!.. Хер кондуктор! Коммензи… Вот вам немецкая полтина… Дёйч полтина… Бир тринкен можно? Брингензи бир… Боюсь выйти из вагона, чтобы он не уехал… Два бир… Цвай бир… Для меня и для мадам… Цвай бир, a остальное – немензи на чай…

Всё это сопровождалось жестами. Кондуктор понял – и явилось пиво – кёльнер принёс его из буфета. Муж и жена жадно выпили по кружке.

Поезд опять помчался.

Кёнингсберг

Выпитая кружка пива раздразнила ещё больше жажду Николая Ивановича и Глафиры Семёновны.

– Господи! Хоть бы чайку где-нибудь напиться в охотку, – говорила Глафира Семёновна мужу. – Неужто поезд так всё и будет мчаться до Берлина без остановки? Где же мы пообедаем? Где же мы поужинаем? Хоть бифштекс какой-нибудь съесть и супцу похлебать. Ведь нельзя же всю дорогу сыром и икрой питаться. Да и хлеба у меня мало. Всего только три маленькие булочки остались. Что это за житьё, не пивши, не евши, помилуйте!

– Ага! Жалешься! – поддразнил её муж. – A зачем просилась за границу? Сидела бы у себя дома на Лиговке.

– Я просилась на Эйфелеву башню, я просилась к французам на выставку.

– Да ведь и там не слаще. Погоди, на Эйфелевой-то башне, может быть, взвоешь.

– Николай Иваныч, да попроси же ты у кондуктора ещё пива.

– Погоди, дай до станции-то доехать.

Но на станциях, как на грех, останавливались на одну минуту.

– Бир… Бир… Цвай бир! Кондуктор… Хер кондуктор!.. Вот дёйч полтина. Валяй на всю… Можете и сами тринкен… Тринкензи!.. – кричал Николай Иванович, протягивая кондуктору марку, но кондуктор пожимал плечами, разводил руками и говорил:

– Nur eine Minute, mein Herr…

Обер-кондуктор свистел, локомотив отвечал на свисток и мчался.

– Помчалась цивилизация! – воскликнул Николай Иванович. – Ах, чтоб вам пусто было! Нет, наши порядки куда лучше.

– Нельзя? – спрашивала жена.

– Видишь, нельзя. Сую кондуктору полтину на чай – даже денег не берёт.

Поезд мчался с неимоверной быстротой. Мимо окон вагонов беспрерывно мелькали домики, поля, засеянные озимью, выровненные, скошенные луга, фабричные трубы или сады и огороды. Везде возделанная земля и строения.

– Да где же у них пустырь-то? Где же болота? – дивился Николай Иванович.

Поезд сгонял стаи птиц с полей. Птицы взвивались и летели… хвостами назад. Глафира Семёновна первая это заметила и указала мужу.

– И птицы-то здесь какие-то особенные. Смотри-ка, задом летят. Не вперёд летят, a назад.

Николай Иванович взглянул и сам удивился, но тотчас же сообразил.

– Да нет же, нет. Это их поезд обгоняет, оттого так и кажется.

– Полно тебе морочить-то меня. Будто я не понимаю. Ну смотри, видишь, хвостами назад… Задом летят, задом… Это уж такие немецкие птицы. Я помню, что нас в пансионе про таких птиц даже учили, – стояла на своём жена.

В вагон пришёл кондуктор ревизовать билеты.

– Бир тринкен… Где можно бир тринкен и поесть что-нибудь? – приставал к нему Николай Иванович.

– Эссен, эссен… – пояснила Глафира Семёновна и покраснела, что заговорила по-немецки. – Бир тринкен, тэ тринкен, кафе тринкен, и эссен? – продолжала она.

Кондуктор понял, что у него спрашивают, и отвечал:

– Kёnigsberg… Kёnigsberg verden Sie zvёlf Minuten stehen…

– Поняли, поняли. Зер гут. В Кёнигсберге двенадцать минут. Ну вот это я понимаю! Это как следует. Это по-человечески! – обрадовался Николай Иванович.

– A когда? В котором часу? Ви филь ур? – спросила Глафира Семёновна и ещё больше покраснела.

– Uni sieben, – дал ответ кондуктор.

– Мерси… Данке… Ну, славу Богу… В семь часов. Это, стало быть, через два часа. Два часа как-нибудь промаемся.

Муж взглянул на жену и одобрительно сказал:

– Ну, вот видишь… Говоришь же по-немецки, умеешь, a разговаривать не хочешь.

– Да комнатные и обыкновенные слова я очень чудесно умею, только мне стыдно.

– Стыд не дым, глаза не ест. Сади, да и делу конец.

Смеркалось. Супруги с нетерпением ждали Кёнигсберга. При каждой остановке они высовывались из окна и кричали кондуктору:

– Кёнигсберг? Кёнигсберг!

– Nein, nein, Kёnigsberg vird noch veiter.

– Фу-ты, пропасть! Всё ещё не Кёнигсберг. A пить и есть хочу, как собака! – злился Николай Иванович.

Но вот поезд стал останавливаться. Показался большой вокзал, ярко освещённый.

– Kёnigsberg! – возгласил кондуктор.

– Слава тебе Господи! Наконец-то!

Пассажиры высыпали из вагонов. Выскочили и Николай Иванович с Глафирой Семёновной. У станции стояли сразу три поезда. Толпился народ. Одни входили в вагоны, другие выходили. Носильщики несли и везли сундуки и саквояжи. Шум, говор, свистки, звонки, постукивание молотков о колёса.

– Вот ад-то! – невольно вырвалось у Николая Ивановича. – Да тут живым манером растеряешься. Постой, Глаша, надо заметить, из которого поезда мы вышли, a то потом как бы не попасть в чужой поезд. Видишь, наш поезд посередине стоит, a на боковых рельсах – это чужие поезда. Ну, пойдём скорей в буфет.

– Нет, голубчик, я прежде в уборную… Мне поправиться надо. Ведь сколько времени мы, не выходя из вагона, сидели, a в здешних вагонах, ты сам знаешь, уборных нет, – отвечала жена. – Без уборной мне и еда не в еду.

– Какая тут поправка, коли надо торопиться пить и есть скорей. Ведь только двенадцать минут поезд стоит. Да и чёрт их знает, какие такие у них немецкие минуты! Может быть, ихние минуты наполовину меньше наших. Идём скорее.

– Нет, не могу, не могу. Уверяю тебя, что не могу… Да и тебя попрошу проводить меня до уборной и подождать у дверей, a то мы растеряться можем.

– Эх, бабье племя! – крякнул Николай Иванович и отправился вместе с женой отыскивать женскую уборную.

Уборная была найдена. Жена быстро скрылась в ней. Муж остался дожидаться у дверей. Прошло минут пять. Жена показывается в дверях. Её держит за пальто какая-то женщина в белом чепце и что-то бормочет по-немецки.

– Николай Иваныч, дай, Бога ради, сколько-нибудь немецких денег, или рассчитайся за меня! – кричит жена. – Здесь, оказывается, даром нельзя… Здесь за деньги. Даю ей русский двугривенный, не берёт.

– В уборную на станции да за деньги!.. Ну народ, ну немецкие порядки! – восклицает Николай Иванович, однако суёт немке денег и говорит:

– Скорей, Глаша, скорей, a то и поесть не успеем.

Они бегут, натыкаются на носильщиков. Вот и буфет.

Расставлены столы. На столах в тарелках суп. «Табльдот по три марки с персоны», – читает Глафира Семёновна немецкую надпись над столом.

– Полный обед есть здесь за три марки. Занимай скорей места, – говорит она мужу.

Тот быстро отодвигает стулья от стола и хочет сесть, но лакей отстраняет его от стола и что-то бормочет по-немецки. Николай Иванович выпучивает на него глаза.

– Ви? Вас? Мы есть хотим… Эссен… митаг эссен, – говорит Глафира Семёновна.

Лакей упоминает слово «телеграмма». Подходят двое мужчин, говорят лакею свою фамилию и занимают места за столом, на которые рассчитывал Николай Иванович.

– Что ж это такое! – негодует Николай Иванович. – Ждали, ждали еды, приехали на станцию, – и есть не дают, не позволяют садиться! Одним можно за стол садиться, a другим нельзя! Я такие же деньги за проезд плачу!

Лакей опять возражает ему, упоминая про телеграмму. За столом, наконец, находится какой-то русский. Видя, что двое его соотечественников не могут понять, что от них требуют, он старается разъяснить им.

– Здесь табльдот по заказу… Нужно было обед заранее телеграммой заказать, – говорит он. – Вы изволили прислать сюда телеграмму с дороги?

– Как телеграмму? Обед-то по телеграмме? Ну, порядки! Глаша! Слышишь? – обращается Николай Иванович к жене. – Очень вам благодарен, что объяснили, – говорит он русскому. – Но мы есть и пить хотим. Неужели же здесь без телеграммы ничего ни съесть, ни выпить нельзя?

– Вы по карте можете заказать. По карте что угодно…

– Эй! Прислуживающий! Человек! Эссен! Что-нибудь эссен скорей и бир тринкен! – вопит Николай Иванович. – Цвай порции.

Появляется лакей, ведёт его и супругу к другому столу, отодвигает для них стулья и подаёт карту.

– Где тут карту рассматривать, братец ты мой! Давай две котлеты или два бифштекса.

– Zwei Coteleten? O, ja… – отвечает лакей и бежит за требуемым, но в это время входит железнодорожный сторож и произносит что-то по-немецки, упоминая Берлин.

Пассажиры вскакивают из-за стола и принимаются рассчитываться.

– Что же это такое? Господи! Неужто же поезд отправляется? Ведь эдак не пивши, не евши уезжать надо. Берлин? – спрашивает он сторожа.

– Берлин, – отвечает тот.

– Глаша! Бежим! A то опоздаем!

Муж и жена вскакивают из-за стола. Появляется лакей с двумя котлетами.

– Некогда, некогда! – кричит ему Николай Иванович. – Давай скорей эти две котлеты. Мы с собою возьмём… Клади в носовой платок… Вот так… Глаша! Тащи со стола хлеба… В вагоне поедим. Человек! Менш! Получай… Вот две полтины… Мало? Вот ещё третья. Глаша! Скорей, a то опоздаем. Ну, порядки!..

Муж и жена бегут из буфета.

– Николай Иваныч! Николай Иваныч! У меня юбка сваливается! – говорит на бегу жена.

– Не до юбок тут, матушка. Беги!

Они выбежали из буфета, бросились к поезду и вскочили в вагон.

Где наши подушки?

– Глаша! Где же наши подушки, где же наши саквояжи? – воскликнул Николай Иванович, очутившись вместе с женой в вагоне.

– Боже мой, украли!.. Неужто украли? – всплеснула руками Глафира Семёновна. – Или украли, или мы не в тот вагон сели. Так и есть, не в тот вагон. Тот вагон был с серой, a этот с какой-то рыжей обивкой. Выходи скорей, выскакивай!

Николай Иванович бросился к запертым снаружи дверям купе, быстро отворил окно и закричал:

– Эй, хер, хер… хер кондуктор… Отворите… Мы не в тот вагон попали!

Но поезд уже тронулся и быстро ускорял свой ход. На крик никто не обратил внимания.

– Что же это такое? Как нам быть без подушек и без саквояжей! В саквояже у меня булки, сыр и икра. Ни прилечь, ни поужинать будет нечем. Ведь этих двух котлет, что мы со станции захватили, для нас мало. Да и какие это котлеты!.. Это даже и не котлеты… Они до того малы, что их две на ладонь уложишь, – вопияла Глафира Семёновна.

– Не кричи, не кричи… На следующей станции пересядем в свой вагон, – уговаривал её Николай Иванович. – Отыщем и пересядем.

– Как тут пересесть! Как тут вагон отыскивать, ежели поезд больше двух минут на станции не стоит! Только выскочишь, a поезд уж и опять в путь… К тому же теперь вечер, a не день. Где тут отыскивать?

Какой-то немец в войлочной шапке, сидевший с ними в купе, видя их беспокойство, спросил их что-то по-немецки, но они не поняли и только вытаращили глаза. Немец повторил вопрос и прибавил слово «Гамбург».

– Постой… Мы даже, кажется, не в тот поезд сели. Немец что-то про Гамбург толкует, – испуганно проговорила Глафира Семёновна, обращаясь к мужу.

– Да что ты… Вот уха-то! Спроси же его, – куда мы едем. Ведь можешь же ты хоть про это-то спросить?! Ведь ты всё-таки чему же-нибудь училась в пансионе.

Испуг придал Глафире Семёновне энергии. Она подумала, сложила кой-как в уме немецкую фразу и задала вопрос немцу:

– Ин Берлин вир варен? Берлин этот вагон?

– Nein, Madame, wir fahren nach Hamburg.

– Как нах Гамбург? А Берлин?

Немец отрицательно покачал головой и опять что-то пробормотал по-немецки.

– Да, конечно же, не в том поезде едем, – чуть не сквозь слёзы сказала Глафира Семёновна.

Николай Иванович досадливо почесал затылок.

– Ну, переплёт! Беда без языка!.. – вырвалось у него.

– В Гамбург, в Гамбург едем… в Гамбург, – твердила Глафира Семёновна.

– Да спроси ты у немца-то поосновательнее. Может быть, поезд-то гамбургский, a Берлин по дороге будет.

– Как я спрошу, ежели я не умею! Спрашивай сам.

– Чему же ты училась в пансионе?

– A ты чему учился у своих немцев-колонистов и чухонцев?

– Я учился в лавке, продавая парусину, железо и верёвки. За меня в пансион разным мадамам деньги не платили. Я счёт по-немецки знаю, хмельные слова знаю.

– Ты хмельные, a я комнатные. Про поезда нас ничего не учили.

Супруги уже начали ссориться, размахивая руками, но наконец Николай Иванович плюнул, оттолкнул от себя жену, подсел к немцу и показал ему свои проездные билеты. Немец посмотрел их и опять отрицательно покачал головой.

– Nein. Das ist nicht das. Die Fuhrkarten sind nach Berlin, aber vir fahren nach Hamburg.

– Да Берлин-то будет по дороге или нет? Вот что я вас спрашиваю! – раздражённо крикнул Николай Иванович. – Ну, может быть так, что сначала Берлин, a нахер Гамбург или сначала Гамбург, a нахер Берлин. Них ферштейн?

– O, ja… ich verstehe… Berlin ist dort und Hamburg ist dort. Von Dirschau sind zwei Zweigen.

Немец показал жестами в две противоположные стороны.

– Здравствуйте! Даже не в ту сторону и едем-то, – отскочил от немца Николай Иванович, поняв, что по дороге не будет Берлина, и набросился на жену: – A всё ты со своей уборной. Всё это через тебя мы перепутались… «Мне нужно поправиться! Мне нужно поправиться!» Вот и поправилась. В Гамбург вместо Берлина едем. На кой шут, спрашивается, нам этот Гамбург, ежели мы через Берлин в Париж едем? Немец показывает, что Берлин-то вон там, a нас эво куда относит.

– Не могу же я не сходить в дамскую уборную, ежели я шесть-семь часов, не выходя из вагона, сидела, – оправдывалась жена.

– A не можешь, так не езди за границу. Немки же могут. Отчего же они могут? Или у них натура другая?

– Конечно же, должно быть, другая. Они к здешним порядкам привычны, a я непривычна.

– И ты за границу выехала, так должна привыкать. A то, извольте видеть, надо в буфет есть идти, a она: «Я в дамскую уборную». Через тебя и еду прозевали. Нешто может быть человек сыт, съевши вот по эдакой котлетке, ежели он с утра не ел! Ведь, может быть, до самого Гамбурга другого куска в горло не попадёт, кроме этой котлетины. A где этот самый Гамбург? Чёрт его знает, где он! Может быть, на краю света.

Глафира Семёновна сидела, держа в руке котлеты, завёрнутые в носовой платок, и плакала.

– Зачем же нам в Гамбург-то ехать? Мы выйдем вон из вагона на первой же станции, – говорила она.

– A чёрт их знает, будет ли ещё по дороге станция-то, да и выпустят ли нас из этого вагона. Видишь, какие у них везде дурацкие порядки. Может быть, из вагона-то вплоть до Гамбурга и не выпустят. A заплати деньги сполна, да и поезжай.

– Попросимся, чтобы выпустили. Скажем, что по ошибке не в тот поезд попали.

– Попросимся, скажем… A кто будет говорить, ежели по-немецки ты ни аза в глаза, a я ещё меньше? Да и кого тут попросить, ежели и кондукторов-то не видать? У нас по железным дорогам кондукторы по вагонам шляются, чуть не через каждые десять минут билеты у тебя смотрят, машинками прорезают, будят тебя, ежели ты спишь, чуть не за ноги тебя со скамейки стаскивают то за тем, то за другим, a здесь более получаса в какой-то Гамбург едем, и ни одна кондукторская бестия не показывается! В Гамбург! На какой пёс, спрашивается, нам этот Гамбург, – горячился Николай Иванович, но, увидав уже рыдающую жену, понизил голос и прибавил: – Не реви… Утри глаза платком и сиди без слёз.

– Как же я могу утереться платком, ежели у меня в носовом платке котлеты! Ведь весь платок у меня в подливке. Сам же ты в Кёнигсберге на станции в мой носовой платок котлеты с двух тарелок вывалил, – отвечала жена.

– Вынь из саквояжа чистый платок. Нехорошо в слезах. Вон немец смотрит.

– Да ведь саквояжи в том поезде остались.

– Тьфу!.. И то… Совсем спутался. Вот наказание-то! Ну, возьми мой платок и вытрись моим платком.

– Лучше же я кончиком от своего платка… Кончик не замаран.

Глафира Семёновна поднесла платок с котлетами к глазам и кончиком его кое-как вытерла слёзы.

Николай Иванович увидал котлеты и сказал:

– Давай же съедим по котлетке-то… Есть смерть хочется…

– Съедим, – прошептала Глафира Семёновна, раскрывая платок. – Вот тут и пюре есть… Только хлеба нет. Хлеба забыла взять.

Супруги принялись есть котлеты. Вошёл кондуктор визировать билеты, увидал у супругов не те билеты, заговорил что-то по-немецки и, наконец, возвыся голос, раскричался.

– Weg, weg! Sie müssen bald umsteigen und die Strafe zahlen, – кричал он.

– Про штраф говорит. Штраф возьмут, – пробормотал Николай Иванович жене и, обратясь к кондуктору, спросил: – Да геен-то всё-таки можно? Из вагона-то можно геен?.. Выпустят нас на станции?

– Как ман на станции вег геен? – поправила мужа жена.

– О, ja… ja… Bald wird die Station und Sie, müssen dort.

– Что он говорит? – интересовался Николай Иванович.

– Говорит, что сейчас будет станция и нас высадят.

– Ну, слава тебе Господи!

Поезд уменьшал ход и, наконец, остановился. Супруги не вышли, а выскочили из вагона, словно из тюрьмы. Кондуктор сдал их начальнику станции, свистнул, вскочил на подножку вагона, и поезд опять помчался.

Комнатные слова

Николай Иванович и Глафира Семёновна стояли перед начальником станции, совали ему свои билеты и ждали над собой суда.

– Вот, хер начальник станции, ехали мы в Берлин, a попали чёрт знает куда, – говорил Николай Иванович, стараясь быть как можно учтивее, и даже приподнял шляпу.

Начальник станции, длинный и тощий, как хлыст, немец в красной фуражке и с сигарой в зубах, сделал ему в ответ на поклон под козырёк и, не выпуская из зубов сигары, глубокомысленно стал рассматривать сунутую ему книжку билетов прямого сообщения до Парижа.

– Бите, загензи, вас махен? Вас махен? – спрашивала, в свою очередь, Глафира Семёновна.

– Ага! Заговорила по-немецки! Заставила нужда калачи есть! – воскликнул Николай Иванович, с каким-то злорадством подмигивая жене.

– Заговорила потому, что обыкновенные комнатные слова потребовались. Комнатные слова я отлично знаю.

«Вас махен? Вас махен?» – повторяла она перед начальником станции.

Тот понял вопрос, важно поднял голову и заговорил по-немецки. Говорил он с толком, с расстановкой, наставительно, часто упоминал Кёнигсберг, Берлин, Диршау, слово «Schnellzug» и сопровождал всё это пояснительными жестами. Глафира Семёновна, морщась от табачного дыма, который он пускал ей прямо в лицо, внимательно слушала, стараясь не проронить ни слова.

– Поняла? – спросил Николай Иванович жену.

– Да, конечно же, поняла. Слова самые обыкновенные. Штраф, купить билеты и ехать обратно в этот проклятый Кёнигсберг.

– А когда, когда поезд-то в Кёнигсберг пойдёт? Спроси его по-немецки. Ведь можешь.

– Ви филь ур поезд ин Кёнигсберг?

– Nach zwei Stunden, Madame.

– Что он говорит?

– Не понимаю. Ви филь ур? Ур, ур? – твердила она и показывала на часы.

– Um zehn Uhr, nach zwei Stunden.

Начальник станции вынул свои карманные часы и показал на цифру десять.

– Через два часа можно ехать? Отлично. Бери, мусью, штраф и отпусти скорей душу на покаяние! – воскликнул радостно Николай Иванович, опустил руку в карман, вытащил оттуда несколько золотых и серебряных монет и протянул их на ладони начальнику станции. – Бери, бери… Отбирай сам, сколько следует, и давай нам билеты до Кёнигсберга. Сколько немецких полтин надо – столько и бери.

– Немензи, немензи штраф унд фюр билет, фюр цвай билет, – подтвердила жена. – Вир висен нихт ваш гольд. Немензи…

Начальник станции осклабил своё серьёзное лицо в улыбку и, отсчитав себе несколько марок, прибавил:

– Hier ist Wartezimmer mit Speisesaal, wo Sie Können essen und trinken…

– Тринкен? – ещё радостнее воскликнул Николай Иванович и схватил начальника станции под руку. – Мосье! Пойдём вместе тринкен. Бир тринкен, шнапс тринкен. Коммензи тринкен… Бир тринкен… Хоть вы и немец, а всё-таки выпьем вместе. С радости выпьем. Давно я тринкен дожидаюсь. Пойдём, пойдём. Нечего упираться-то… Коммензи, – тащил он его в буфет.

Через пять минут начальник станции и супруги сидели за столом в буфете.

– Шнапс! Бир… Живо! – командовал Николай Иванович кёльнеру.

– Бифштекс! Котлету! – приказывала Глафира Семёновна. – Тэ… кафе… бутерброды… Да побольше бутербродов. Филь бутербродов…

Стол установился яствами и питиями. Появился кюммель, появилось пиво, появились бутерброды с сыром и ветчиной, кофе со сливками. Начальник станции сидел, как аршин проглотивши, не изменяя серьёзного выражения лица, и, выпив кюммелю, потягивал из кружки пиво.

– Водка-то у вас, хер, очень сладкая – кюммель, – говорил Николай Иванович, чокаясь с начальником станции своей кружкой. – Ведь такой водки рюмку выпьешь, да и претить она начнёт. Неужто у вас здесь, в Неметчине, нет простой русской водки? Руссиш водка? Нейн? Нейн? Руссиш водка?

Немец пробормотал что-то по-немецки и опять прихлебнул из кружки.

– Чёрт его знает, что он такое говорит! Глаша, ты поняла?

– Ни капельки. Это какие-то необыкновенные слова. Таким нас не учили.

– Ну, наплевать! Будем пить и говорить, не понимая друг друга. Всё-таки компания, всё-таки живой человек, с которым можно чокнуться! Пей, господин немец. Что ты над кружкой-то сидишь! Пей… Тринкензи… Мы ещё выпьем. Пей, пей…

Немец залпом докончил кружку.

– Анкор! Человек! Анкор… Менш… Ещё цвай бир!.. – кричал Николай Иванович.

Появились новые кружки. Николай Иванович выпил залпом.

Немец улыбнулся и выпил тоже залпом.

– Люблю, люблю за это! – воскликнул Николай Иванович и лез обнимать немца. – Ещё бир тринкен. Цвай бир тринкен.

Немец не возражал, пожал руку Николая Ивановича и предложил ему сигару из своего портсигара. Николай Иванович взял и сказал, что потом выкурит, a прежде «эссен и тринкен», и, действительно, напустился на еду. Немец смотрел на него и что-то с важностью говорил, говорил долго.

– Постой, я его спрошу, как нам с нашими подушками и саквояжами быть, что в поезде уехали. Ведь не пропадать же им, – сказала Глафира Семёновна.

– A можешь?

– Да вот попробую. Слова-то тут немудрёные.

– Понатужься, Глаша, понатужься…

– Загензи бите, во ист наши саквояж и подушки? Мы саквояж и подушки ферлорен. То есть не ферлорен, нихт ферлорен, a наш багаж, наш саквояж в поезде остался… Багаж в цуг остался, – обратилась она к немцу. – Нихт ферштеен?

И дивное дело – немец понял.

– О, ja ich verstehe, Madame. Вы говорите про багаж, который поехал из Кёнигсберга в Берлин? Багаж ваш вы получите в Берлине, – заговорил он по-немецки. – Нужно только телеграфировать. Nein, nein, das wird nicht verloren.

Поняла немца и Глафира Семёновна, услыхав слова «wird nicht verloren werden, telegrafiren».

– Багаж наш не пропадёт, ежели мы будем телеграфировать, – сказала она мужу. – Нам в Берлине его выдадут.

– Так пусть он телеграфирует, a мы с ним за это бутылку мадеры выпьем… Хер… Телеграфирензи… Бите, телеграфирензи. Вот гольд и телеграфирензи, a я скажу «данке», и мы будем тринкен, мадера тринкен.

– О, ja, – проговорил немец, взял деньги и, поднявшись с места, пошёл на телеграф.

Через пять минут он вернулся и принёс квитанцию.

– Hier jetzt seien Sie nicht bange, – сказал он и потрепал Николая Ивановича по плечу.

– Вот за это данке, так данке! Человек! Менш! Эйне фляше мадера! – крикнул тот и, обратясь к немцу, спросил: – Тринкен мадера?

– О, ja, Kellner, bringen Sie…

– Кёльнер! Кёльнер! А я и забыл, как по-немецки прислуживающий-то называется. – Кёльнер! Мадера!

Появилась мадера и была выпита. Лица у начальника станции и у Николая Ивановича раскраснелись. Оба были уже на втором взводе, оба говорили: один – по-немецки, другой – по-русски, и оба не понимали друг друга.

Перед прибытием поезда, отправляющегося в Кёнигсберг, они вышли на платформу и дружественно похлопывали друг друга по плечу. Николай Иванович лез обниматься и целоваться, но начальник станции пятился. Когда поезд подъехал к платформе, начальник станции распростился с Николаем Ивановичем и на этот раз поцеловался с ним, посадил его в вагон и крикнул:

– Glückliche Reise!

Поезд помчался.

Обед по телеграмме

Поезд мчался к Кёнигсбергу, куда начальник станции неизвестно для чего отправил обратно супругов, так как и на той станции, где они пили с ним пиво и мадеру, можно бы было дожидаться прямого берлинского поезда, который не миновал бы станции. Очевидно, тут было какое-то недоразумение, и начальник станции и супруги не поняли друг друга. Да и на станции-то не следовало им слезать с того поезда, в который они сели по ошибке, а следовало только пересесть из гамбургского вагона в берлинский и выйти гораздо дальше на станции у разветвления дороги, но супруги были, выражаясь словами Николая Ивановича, без языка, сами никого не понимали, и их никто не понимал, отчего всё это и случилось.

Николай Иванович сидел с женой в купе и твердил:

– Кёнигсберг, Кёнигсберг… Наделал он нам переполоху! В гроб лягу, а не забуду этого города, чтоб ему ни дна, ни покрышки! И наверное, жидовский город.

– Почему ты так думаешь? – спросила жена.

– Да вот, собственно, из-за «берга». Все жиды – «берги»: Розенберги, Тугенберги, Ейзенберги, Таненберги. Удивительно, что я прежде про этот заграничный город ничего не слыхал. Новый какой, что ли?

– Нет, мы про него в пансионе даже в географии учили.

– Отчего же ты мне про него раньше ничего не сказала? Я бы и остерёгся.

– Да что же я тебе скажу?

– A вот то, что в нём обычай, что по телеграфу обед заказывать надо. Наверное, уж про это-то в географии сказано… Иначе на что же тогда география? Ведь географию-то для путешествия учат.

– Ничего в нашей географии ни про обед, ни про телеграммы сказано не было. Я очень чудесно помню.

Николай Иванович скорчил гримасу и проворчал.

– Хорош, значит, пансион был! Из немецкого языка только комнатным словам обучали, a из географии ничего про обеды не учили. Самого-то главного и не учили.

– Да чего ты ворчишь-то! Ведь уж напился и наелся с немцем на станции.

– Конечно же, привёл Бог пожевать и лёгкую муху с немцем урезать, но всё-таки… A хороший этот начальник станции, Глаша, попался… Ведь вот и немец, a какой хороший человек! Всё-таки посидели, поговорили по душе, выпили, – благодушно бормотал Николай Иванович, наконец умолк и начал засыпать. Мадера дала себя знать.

– Коля! Ты не спи! – толкнула его жена. – A то ведь эдак немудрено и проспать этот проклятый Кёнигсберг. Тут как только крикнут, что Кёнигсберг, – сейчас и выскакивать из вагона надо, a то живо куда-нибудь дальше провезут.

– Да я не сплю, не сплю. A только разик носом клюнул. Намадерился малость, вот и дремлется.

– Кёнигсберг! – крикнул наконец кондуктор, заглянув в купе, и отобрал билеты до Кёнигсберга.

Через минуту поезд остановился. Опять освещённый вокзал, опять столовая со снующими от стола к столу кёльнерами, разносящими кружки пива.

Первым делом пришлось справляться, когда идёт поезд в Берлин. Для верности супруги обращались к каждому железнодорожному сторожу, к каждому кёльнеру, показывали свои билеты и спрашивали:

– Берлин? Ви филь ур? Берлин?

Оказалось, что поезд в Берлин пойдёт через два часа. Все говорили в один голос. Несловоохотливым или спешащим куда-нибудь Николай Иванович совал в руку по «гривеннику», как он выражался, то есть по десяти пфеннигов, – и уста их отверзались. Некоторые, однако, не советовали ехать этим поездом, так как этот поезд идёт не прямо в Берлин, и придётся пересаживаться, и указывали на следующий поезд, который пойдёт через пять часов, но супруги, разумеется, ничего этого не поняли.

«Das ist Bummelzug und bis Berlin müssen Sie zwei Mal umsteigen, – твердил Николаю Ивановичу какой-то железнодорожный сторож, получивший на кружку пива. – Bummelzug. Haben Sie verstanden?»

– Данке, данке… Цвай ур ждать? Ну, подождём цвай ур. Это наплевать. Тем временем пивца можно выпить, – и от полноты чувств Николай Иванович потряс сторожа за руку. – Как я, Глаша, по-немецки-то говорить научился! – отнёсся он к жене. – Ну, теперь можно и пивка выпить. Надеюсь, что уж хоть пиво-то можно без телеграммы пить. Пиво не еда.

Супруги уселись к столу.

– Кёльнер! Цвай бир! – крикнул Николай Иванович.

Подали пиво.

– Без телеграммы, – крикнул он жене. – Попробовать разве и по бутерброду съесть. Может быть, тоже без телеграммы.

– Да по телеграмме только обеды-табльдот, а что по карте, то без телеграммы, – отвечала жена. – Ведь русский-то, прошлый раз сидевший за столом, явственно тебе объяснил.

– Ну?! В таком разе я закажу себе селянку на сковородке. Есть смерть хочется. Как по-немецки селянка на сковородке?

– Да почём же я-то знаю!

– Постой, я сам спрошу. Кёльнер! Хабензи селянка на сковородке! – обратился Николай Иванович к кёльнеру.

Тот выпучил на него глаза.

– Селянка, – повторил Николай Иванович. – Сборная селянка… Капуста, ветчина, почки, дичина там всякая. Нихт ферштейн? Ничего не понимает. Глаша! Ну, как отварной поросёнок под хреном? Спроси хотя поросёнка.

Жена задумалась.

– Неужто и этого не знаешь?

– Постой… Знаю… Свинья – швайн. A вот поросёнок-то…

– Ребёночка от швайн хабензи? – спрашивал Николай Иванович кёльнера.

– Швайнбратен? О! Я… – отвечал кёльнер.

– Да не брата нам надо, a дитю от швайн.

– Дитя по-немецки – кинд, – вмешалась жена. – Постой, я спрошу. Швайнкинд хабензи? – задала она вопрос кёльнеру.

– Постой, постой… Только швайнкинд отварной, холодный…

– Кальт, – прибавила жена.

– Да, со сметаной и с хреном. Хабензи?

– Nein, mein Herr, – отвечал кёльнер, еле удерживая смех.

– Ну, вот видишь, стало быть, и по карте ничего нельзя потребовать без телеграммы, говорят: «найн», – подмигнул жене Николай Иванович. – Ну, порядки!

– A как же мы котлеты-то давеча, когда были здесь в первый раз, в платок с тарелки свалили?

– Ну, уж это как-нибудь впопыхах, и кёльнер не расчухал, в чём дело, a может быть, думал, что и была от нас телеграмма. Да просто мы тогда нахрапом взяли котлеты. Котлеты взяли, деньги на стол бросили и убежали. A теперь, очевидно, нельзя. Нельзя, кёльнер?

– Видишь, говорит, что нельзя.

– Nein, mein Herr.

– A ты дай ему на чай, так, может быть, будет и можно, – советовала жена. – Сунь ему в руку. За двугривенный всё сделает.

– A в самом деле – попробовать?! Кёльнер, немензи вот на тэ и брингензи швайнкинд. Бери, бери… Чего ты? Никто не увидит. Будто по телеграмме, – совал Николай Иванович кёльнеру две десятипфенниговые монеты.

Кёльнер не взял.

– Nein, mein Herr. Ich habe schon gesagt, dass wir haben nicht.

– He берёт… Значит, у них строго и нельзя.

– Так спроси хоть бутербродов с сыром. Может быть, бутерброды можно, – сказала жена. – И мне что-то есть хочется.

– A бутерброды можно без телеграммы? – снова обратился Николай Иванович к кёльнеру.

– Бутерброд мит кезе и мит флайш, – прибавила жена.

– О, ja, Madame.

– Ну, слава Богу! – воскликнул Николай Иванович и принялся есть. – То есть, скажи у нас в рынке кому угодно, что есть в Неметчине такой город, где приезжающим на станции обедать и ужинать только по телеграммам дают, решительно никто не поверит, – рассуждал он, разводя от удивления руками.

Вторая попытка

Поезд, которого ожидали Николай Иванович и Глафира Семёновна, чтобы ехать в Берлин, должен был прийти в Кёнигсберг в час ночи. Лишь только часовая стрелка на часах в буфете показала половину первого, как уже супруги встрепенулись и стали собираться выходить на платформу.

– Скорей, Глаша, скорей, a то как бы не опоздать. Чёрт их знает, какие у них тут порядки! Может быть, и раньше поезд придёт. A уже на платформе будем стоять, так не опоздаем, – торопил Николай Иванович жену. – Как подойдёт поезд, так и вскочим. Ну, живо!

– Пойдём, пойдём, – отвечала жена, выходя из-за стола. – Да, вот ещё что: захвати ты с собой несколько бутербродов в запас в вагон, благо их здесь без телеграмм дают, a то, может быть, на других станциях и бутербродов без телеграмм не дадут, так что завтра утром ни позавтракать, ни пообедать будет нечем.

– И то дело, и то дело…

Захвачен был целый пакет бутербродов, и супруги вышли на платформу. На платформе никого ещё из публики не было. Бродила железнодорожная прислуга и покуривала сигары и трубки.

– Надо поспрашивать их, a то как бы не ошибиться, – сказала Глафира Семёновна и, обратясь к сторожу, спросила: – Ин Берлин, ви филь ур?

– Noch eine halbe Stunde, – отвечал тот.

– Что он говорит? – задал вопрос Николай Иванович.

– Да Бог его знает что… Что-то непонятное.

– Так ты переспроси.

– Ин Берлин? Эйн ур?

– Ja, ja, Madame, um einz…

– В час, верно.

Таким же манером был спрошен второй сторож, третий, четвёртый и пятый. Ответы были одинаковые. Каждому сторожу Николай Иванович совал в руку по десятипфенниговой монете, говоря: «Немензи и тринкензи». Сторожа благодарили словом «данке» и удивлённо смотрели на щедрых русских.

– Теперь уже верно. Все в один голос говорят, что в час, – проговорил Николай Иванович, тяжело вздохнув.

Ровно в час к платформе подошёл поезд и выпустил пассажиров. Супруги ринулись к вагонам и вскочили в первое попавшееся купе. Там уже сидели два немца – один тощий, другой толстый.

– Хер… Бите… – обратился к ним Николай Иванович. – Вас ист дас? Берлин?

– O, ja… Man kann auch nach Berlin fahren, – дал ответ толстяк.

– Берлин? Слава тебе Господи!

Заглянул в вагон кондуктор и спросил билеты. Посмотрев на билеты супругов, он сказал:

– In Dirschau mhssen Sie umsteigen.

– Глаша! Что он сказал?

– Пёс его знает, что, – отвечала жена и задала вопрос кондуктору: – Берлин?

– Ja, ja… Aber in Dirschau werden Sie umsteigen, – повторил кондуктор. – Этот поезд от Диршау пойдёт на Данциг, a в Диршау вы сядете в другой поезд, который пойдёт в Берлин, – прибавил он также по-немецки, но супруги из всего этого поняли только слово «Берлин».

– Не ошиблись: Берлин, – кивнул жене Николай Иванович.

Свисток, отклики на паровозе – и поезд помчался.

– Любопытно бы было знать, в котором часу мы будем завтра в Берлине? – говорила Глафира Семёновна мужу.

– A ты понатужься, да и спроси вот у этого толстенького немца. У него лицо основательное.

Глафира Семёновна сообразила, беззвучно пошевелила несколько раз губами и спросила:

– Берлин ви филь ур?

– Ganz genau, Madame, kann ich nicht sagen. Am Morgen werden Sie in Berlin sein.

– Что он, Глаша, говорит?

Глафира Семёновна, понявшая только слово «морген» и переведшая его по-русски словом «завтра», отвечала:

– Говорит, что завтра, a про час ничего не сказал. Что завтра-то, так мы и сами знаем.

– Так ты переспроси. Или постой, я переспрошу. Берлин ви филь ур?

Немец развёл руками.

– Um wie viel Uhr, das weiss ich nicht, aber ich weiss nur, dass am Morgen frhh…

– Тьфу, пропасть! Опять – завтра.

Ha следующей станции тот же вопрос был предложен кондуктору. Кондуктор отвечал по-немецки:

– Я езжу до Данцига. Это другая ветка. Про Берлин не могу сказать, – и опять прибавил слово «морген», то есть «утром», но супруги опять-таки перевели это слово словом «завтра».

– Снова завтра! A когда завтра: днём, вечером или ночью? Вот народ-то! Кондуктор едет при поезде, a не знает, в котором часу на место приедет. Глаша, спроси ты его, по крайней мере, ночью или днём.

– Как я спрошу, ежели я не умею?

– Неужто ты не знаешь, как по-немецки ночь и день? Ведь эти слова комнатные.

– Ночь – нахт, день – таг?

– Так вот и сади. Или я сам… Кондуктор, Берлин – нахт или таг?

– Am Morgen frhh, mein Herr.

– Фу-ты, чтоб тебе провалиться, немецкая анафема!

Николай Иванович обозлился и продолжал ругаться.

– Коля! – остановила его жена.

– Что такое, Коля! Дай отругаться-то, дай душу отвести!

И опять помчался поезд, останавливаясь на минуту и на две на станциях. В вагон заглядывали кондукторы, простригали, отрывали клочки и билеты из книжки прямого сообщения и всякий раз предупреждали, что в Диршау придётся пересесть в другой поезд, твердя: «In Dirschau mhssen Sie umsteigen». Супруги затвердили уже слова «Диршау» и «умштайген», но всё-таки не могли понять, что они обозначают.

– Чёрт его знает, что он такое говорит: «Дырша да умштайген!» – разводил всякий раз руками Николай Иванович и с досады плевал.

– Не горячись, не горячись. Ведь уже все в один голос говорят, что едем мы в берлинском вагоне и в Берлин, стало быть, горячиться тут нечего. Пускай их, что хотят говорят. Только бы благополучно доехать, – останавливала его Глафира Семёновна, стараясь успокоить.

Супруг наконец успокоился и начал дремать.

Странный Берлин

Через несколько минут поезд остановился.

Застучали железные молотки о чугунные колёса вагонов, засуетились кондукторы, распахивая дверцы купе. Слышались возгласы: «Dirschau! Dirschau! Drei Minuten…»

Глафира Семёновна спокойно сидела около открытой двери купе и смотрела на платформу, по которой сновали носильщики с багажом, катились тележки с ящиками и тюками, суетилась публика, размахивая руками с зонтиками, баульчиками, связкой пледа. Николай Иванович спал, похрапывая самым аппетитным образом.

Вдруг к их купе подбежал кондуктор, несколько минут тому назад ревизовавший их билеты, и поспешно воскликнул, обращаясь к Глафире Семёновне:

– Madame, was sitzen Sie denn? Sie reisen nach Berlin, also hier müssen Sie umsteigen! Das ist schon Dirshau.

Глафира Семёновна ничего не поняла и, не шевелясь, смотрела во все глаза.

– Dirschau! Müssen umsteigen! – повторил кондуктор и сделал жест, приглашающий её выйти из вагона. – Schneller! Schneller! Umsonst werden Sie nach Danzig fahren.

– Коля! Да проснись же! Смотри, что он говорит! – засуетилась Глафира Семёновна, расталкивая мужа.

Тот проснулся и потягивался. Кондуктор кричал: «Schnell, schnell!» – и показывал, что надо выходить из вагона.

– Коля! Да прочухайся же! Он машет и показывает, чтобы мы выходили из вагона, – продолжала Глафира Семёновна. – Поломалось что-нибудь, что ли?

– Да почему же я-то знаю! – зевал Николай Иванович во всю ширину рта. – Спроси. Ведь ты всё-таки лучше меня знаешь немецкий язык.

– Вир ин Берлин, – сказала кондуктору Глафира Семёновна.

– Ja, ja. Nach Berlin. Also hier müssen Sie umsteigen und weiter fahren. Gott im Himmel! Was tun Sie denn? Es bleibt nur eine Halbe Minute. Weg von Waggon.

И опять жест, приглашающий выйти из вагона. Николая Ивановича кондуктор даже схватил за руку и потянул к двери.

– Чёрт его знает, куда он меня тащит? – упирался тот. – Приехали, что ли? Хер кондуктор, Берлин?

– Ja, ja… Berlin… Schneller! Schneller!

– Глаша! Вообрази, в Берлин приехали! Вот так штука! – восклицал Николай Иванович, вытянутый уже кондуктором на платформу.

– Да что ты?

– Schneller, schneller, Madame! Un Gottes Willen, schneller.

– Выходи скорей! Вот неожиданность-то! Думали, что завтра приедем в Берлин, а приехали ночью.

Выскочила из вагона и Глафира Семёновна, но всё ещё не верила и спрашивала кондуктора:

– Берлин? Берлин?

– Да, да… Отсюда вы должны ехать. Поезд вам укажут, – отвечал тот по-немецки.

Николай Иванович совал ему в руку два «немецких гривенника» и говорил:

– Данке, очень данке… Спасибо, что предупредили.

Кондуктор захлопнул дверцы купе. Раздался свисток, и поезд помчался.

– Вот неожиданность-то! Приехали, в Берлин приехали! – бормотал Николай Иванович на платформе. – Как же немцы-то нам все твердили, что морген, морген, то есть завтра.

– Да ведь уж оно завтра и есть. Ведь говорили-то нам вчера. Ежели по часам судить, то теперь уж завтра, потому утро, – отвечала супруга. – Ну, пойдём. Надо в гостиницу ехать. Ведь мы решили сутки пробыть в Берлине и посмотреть город.

Они двинулись к станционным дверям. В окна виднелся буфет и снующие кёльнеры.

– Вокзалишко-то неважный, – говорил Николай Иванович, переступая порог станционного дома. – Я думал, что в Берлине-то уж пошикарнее вокзал. Будешь что-нибудь есть и пить на станции?

– Какое теперь питьё и еда! Только бы скорей до постели. Поедем скорее в гостиницу. Вон гостиничный швейцар стоит, и у него на шапке «Хотель де Берлин» написано. Поедем с ним. Наверное, у них карета. Он нам и наш багаж выправит. Дай ему квитанцию.

– Надо ведь ещё про саквояж и подушки справиться, которые мы в том, прежнем, поезде оставили. Ведь уж телеграмму нашу они наверное получили.

– Завтра справимся, завтра. Какая теперь справка! Поедем скорей в гостиницу. Даже и насчёт багажа можно завтра утром. Где теперь хлопотать! Завтра встанем и пошлём с квитанцией. Швейцар и насчёт подушек, саквояжей справится. Марья Ивановна говорила, что в Берлине в гостиницах есть такие лакеи, которые говорят по-русски. Вот такому и объясним всё основательно.

Николай Иванович подошёл к гостиничному швейцару с надписью на шапке и крикнул:

– Хотель де Берлин! Номер? Есть номера?

Тот удивлённо посмотрел на него и спросил:

– Was für ein Nummer fragen Sie, mein Herr?

– Комнату нам нужно… Циммер, – пояснила Глафира Семёновна.

Швейцар встрепенулся.

– Ein Logement wünschen Sie? Ein Zimmer? O, ja, Madame, bitte… Haben Sie Koffer? Bagage?

– Багаж морген, морген. Шнель ин хотель. Вир волен шляфен…

– Bagage kann man bald kriegen. Geben Sie nur die Quittung.

– Найн… Багаж морген…

– Also, bitte, Madame.

Швейцар пригласил их следовать за собой.

– Карета у вас здесь, что ли? – спрашивал его Николай Иванович, но швейцар не понял и смотрел на него вопросительно. – Глаша! Как карета-то по-немецки? Спроси, – обратился Николай Иванович к жене.

– Ваген. Это как вагон. Хабензи ваген? – задала она вопрос швейцару.

– О, nein, Madame. Hier ist unweit. Nur zwanzig Schritte.

– Глаша! Что он говорит?

– Говорит, что нет кареты, a про что остальное бормочет – кто же его разберёт.

Швейцар вывел супругов со станции и повёл по плохо освещённой улице. Это удивило Николая Ивановича.

– Да в Берлин ли уж мы приехали? Не перепутались ли опять как? Чёрт его знает, может быть, кондуктор и в насмешку нам наврал, – говорил он. – Мне рассказывали, что Берлин залит газом. Кроме того, электрическое освещение. A здесь смотри, какая темень.

– Берлин? – спросила Глафира Семёновна швейцара.

– О, я, мадам. Хотель де Берлин, – отвечал швейцар, думая, что его спрашивают, из какой он гостиницы.

– И этот отвечает, что Берлин. Странно. A улица совсем тёмная. Только кой-где фонарик блестит. Да и народу-то на улице не видать. Ни народу, ни извозчиков, – дивился Николай Иванович.

Гостиница была действительно недалеко. Швейцар остановился около запертого и одним фонарём освещённого подъезда и позвонил. Дверь распахнули. Вышел непрезентабельный человек с заспанным лицом и в сером пиджаке и повёл Николая Ивановича и Глафиру Семёновну во второй этаж показывать комнату.

– Drei Mark, – сказал он.

– Три марки. Это, стало быть, три немецкие полтины, – соображал Николай Иванович, оглядывая довольно чистенькую комнату о двух кроватях, и ответил непрезентабельному человеку: – Ну гут.

Через полчаса Николай Иванович и Глафира Семёновна покоились уже крепчайшим сном в номере гостиницы «Берлин», находящейся на главной улице маленького немецкого городка Диршау.

Засыпая, Николай Иванович говорил жене:

– То есть так рад, что и сказать не умею, что я попал наконец в Берлин.

– И я тоже, – отвечала жена.

Где же мы?

Глафира Семёновна утром проснулась первой, открыла глаза, потянулась под жиденьким пуховиком, заменяющим в Германии тёплое одеяло, и проговорила:

– Николай Иваныч, ты не спишь?

В ответ на это послышался лёгкий всхрап, и скрипнула кровать. Николай Иванович перевернулся на другой бок.

– Коля, вставай. Пора вставать. Смотри, как мы проспали: одиннадцатый час. Когда же мы будем осматривать город? Ведь надо умыться, одеться, чаю напиться, послать за нашим багажом и отыскать наши саквояжи и подушки. Ведь здесь, в Берлине, мы решили пробыть только один день.

Николай Иванович что-то промычал, но не пошевелился. Жена продолжала его будить:

– Вставай! Проспишь полдня, так много ли тогда нам останется сегодня на осмотр города?

– Сегодня не осмотрим, так завтра осмотрим. Куда торопиться? Над нами не каплет, – пробормотал муж.

– Нет, нет, уж как ты там хочешь, a в немецкой земле я больше одного дня не останусь! Поедем скорей в Париж. Что это за земля, помилуйте! Ни позавтракать, ни пообедать нельзя настоящим манером без телеграммы. Питайся одними бутербродами. Всухомятку я не привыкла.

Глафира Семёновна быстро встала с постели и принялась одеваться. Николай Иванович протянул руку к ночному столику, вынул из портсигара папиросу, закурил её и продолжал лежать, потягиваясь и покрякивая.

– Да и сегодня прошу тебя сделать как-нибудь так, чтобы нам здесь можно было пообедать настоящим манером с говяжьим супом и горячими бифштексами или котлетами, – просила Глафира Семёновна мужа. – Здесь такой обычай, чтоб обедать проезжающим по телеграмме, – ну, пошли им в гостиницу откуда-нибудь телеграмму, закажи обед – ну их, пусть подавятся.

– В гостинице-то, я думаю, можно обедать и без телеграмм. Телеграммы только для станций на железных дорогах, – отвечал муж.

– Всё-таки пошли телеграмму. Расход невелик, a, по крайней мере, тогда пообедаем наверняка… Телеграмму я тебе сама напишу. Я знаю как… «Хотель Берлин… Дине ин фир ур», – и потом нашу фамилию. Даже и не дине, – поправилась Глафира Семёновна. – Дине – это по-французски, a по-немецки – митаг. «Митаг ин фир ур», – вот и всё.

– Лучше же прежде спросить кёльнера. Я уверен, что для Берлина телеграммы не надо, – стоял на своём Николай Иванович.

– Ну, это если спрашивать, так наверное перепутаешься. Скажут – «да», a потом окажется, что нет, – и сиди голодом. Беда за границей без языка. Вот ежели бы мы говорили по-немецки настоящим манером.

– Вдвоём-то как-нибудь понатужимся.

– Нам и так придётся много натуживаться. Багаж надо добывать, саквояжи и подушки разыскать. Да что ж ты валяешься-то! Вставай… Смотри, уж одиннадцать часов!

Глафира Семёновна возвысила голос и сдёрнула с мужа пуховик. Муж принялся одеваться.

Через несколько минут супруги умылись, были одеты и звонили кёльнеру. Тот явился, поклонился и встал в почтительной позе.

– Самовар, – обратился к нему Николай Иванович. – A тэ не надо. Тэ у нас есть. Цукер тоже есть.

Кёльнер глядел на него во все глаза и, наконец, спросил:

– Tea whnschen Sie, mein Herr?

– He тэ, а просто самовар и без цукер и без тэ. Глаша, как самовар по-немецки?

– Постой… Пусть уж просто чай несёт. Может быть, самовар принесёт?

– Да зачем же, ежели у нас есть свой чай?

– Ничего. Где тут с ним объясняться! Видишь, он ничего не понимает из нашего разговора. Брингензи тэ на двоих. Тэ фюр цвай.

– Wünschen Sie auch Brod und Butter, Madame? – спросил кёльнер.

Глафира Семёновна поняла и отвечала:

– Я… я… Брод и бутер… Да брингензи цитрон, брингензи кезе… И брод побольше… филь брод… Я, Николай Иванович, ужасно есть хочу…

Кёльнер поклонился и стал уходить.

– Постойте… Вартензи, – остановила его Глафира Семёновна. – Флейш можно бринген? Я говядины, Николай Иваныч, заказываю. Может быть, и принесут. Флейш брингензи, кальт флейш.

– Kaltfleisch, Madame?

– Кальт, кальт. Только побольше. Филь…

Явился чай, но без самовара. Кипяток или, лучше сказать, тёплую воду подали в большом молочном кувшине.

– А самовар? Ферштеензи: самовар, – спрашивала Глафира Семёновна. – Самовар мит угли… с углями… с огнём… мит фейер, – старалась она пояснить и даже издала губами звуки – пуф, пуф, пуф, изображая вылетающий из-под крышки самовара пар.

– Sie wünschen Teamaschine, – кёльнер улыбнулся.

– Да, да… Я, я… Тэмашине, – подхватила Глафира Семёновна. – Вот поди же ты, какое слово забыла. А ведь прежде знала. Тэмашине.

– Teamaschine haben wir nicht, Madame. Das wird selten gefragt bei uns.

– Найн?

– Nein, – отрицательно потряс головой кёльнер.

– Извольте видеть, нет у них самовара! Ну, Берлин! В хорошей гостинице даже самовара нет, тогда как у нас на каждом постоялом дворе. Ну а кипяток откуда же мы возьмём? Хайс вассер?

– Hier, – указал кёльнер на кувшин.

– Здесь? Да это какой же кипяток! Это просто чуть тёпленькая водица. Даже и пар от него не идёт. Нам нужен кипяток, ферштеензи – кипяток, хайс вассер. И, наконец, тут мало. Тут и на две чашки для двоих не хватит, а мы хотим филь, много, мы будем пить по пяти, по шести чашек. Ферштеензи – фюнф, зехс тассе.

– Брось, Глаша. Ну их к лешему. Как-нибудь и так напьёмся. Видишь, здесь, в Неметчине, всё наоборот, всё шиворот-навыворот: на перинах не спят, a перинами покрываются, кипяток подают не в чайниках-арбузах, a в молочниках, – перебил жену Николай Иванович.

– И обедают по телеграммам, – прибавила та. – Геензи, – кивнула она кёльнеру, давая знать, чтобы он удалился, но вдруг вспомнила и остановила его. – Или нет, постойте. Нам нужно получить наш багаж со станции. Багаже бекомен. Вот квитанции… Хир квитанец, – подала она кёльнеру бумажку. – Ман кан?

– O, ja, Madame, – отвечал кёльнер, принимая квитанцию.

– Ну так брингензи… Да вот ещё квитанц от телеграмма… Вир хабен… – начала Глафира Семёновна, но сейчас же остановилась и, обратясь к мужу, сказала: – Вот тут-то я и не знаю, как мне с ним объясниться насчёт наших саквояжей и подушек, что мы оставили в поезде. Ты уж помогай как-нибудь. Хир телеграмма. Вир хабен в вагоне наши саквояжи и подушки ферлорен… То есть не ферлорен, a геляссен в Кёнигсберге, a саквояжи и подушки варен ин Берлин.

Кёльнер стоял, слушал и таращил глаза.

– Саквояжи и подушки. Ферштейн? – старался пояснить Николай Иванович, снял с постели подушку и показал кёльнеру.

– Kissen? – спросил кёльнер.

– Вот, вот… Киссен… В вагоне геляссен. Вир хабен геляссен и телеграфирен.

Кёльнер взял квитанции от багажа и на отправленную телеграмму и удалился.

– Бьюсь об заклад, что ничего не понял! – воскликнул ему вслед Николай Иванович.

– Как не понять! Наверное, понял, – отвечала Глафира Семёновна. – Я ему всё обстоятельно сказала. Я теперь уж многие немецкие слова вспомнила и говорю лучше, чем вчера. Да и вообще научилась в дороге. Это ты только ничему не можешь выучиться.

Она принялась пить чай и истреблять бутерброды с сыром и телятиной. Послышался стук в дверь, и кёльнер вернулся. В руке он держал квитанции и улыбался.

– Мы сейчас разглядели в конторе квитанции. По этим квитанциям вы можете получить ваш багаж и вещи только в Берлине, а не здесь, – сказал он по-немецки, кладя квитанции на стол.

Супруги в недоумении глядели на него и не понимали, что он говорит.

– Коля, ты не понял, что он говорит? – спросила мужа Глафира Семёновна. – Я решительно ничего не понимаю.

– А мне-то откуда же понимать, ежели я немецким словам в лавке от чухон учился.

– Дурак! – выбранилась жена и, обратясь к кёльнеру, сказала:

– Брингензи, брингензи багаже. Мы заплатим.

– Das kann man nicht, Madame. Das werden Sie in Berlin kriegen.

– Ну, да, ин Берлин. Ведь мы в Берлине. Вир ин Берлин, вир зитцен ин Берлин. Хир Берлин?

– Hier ist Dirschau, Madame… Stadt Dirschau…

Глафира Семёновна начала соображать и вспыхнула.

– Как Диршау? Какой штат Диршау?! – воскликнула она. – Берлин!

– Nein, Madame.

Кёльнер снял со стены карту гостиницы, поднёс к Глафире Семёновне и указал на заголовок, где было напечатано по-немецки: «Hotel de Berlin in Dirschau». Читать по-немецки Глафира Семёновна умела, она прочла и вскрикнула:

– Николай Иваныч! Да знаешь ли ты, что мы приехали не в Берлин, а в какой-то город Диршау?

– Да что ты… Неужели?.. – пробормотал Николай Иванович, разинул рот от удивления и стал скоблить затылок.

Третья попытка

– Ну что ж это такое! Ведь уж это совсем из рук вон! Ведь это ни на что не похоже! – сердилась Глафира Семёновна, всплескивая руками и бегая по комнате. – Вот уж сколько времени едем в Берлин, колесим, колесим и всё в него попасть не можем. Второй раз не в то место попадаем. Диршау… Какой это такой Диршау? Где он? – остановилась она в вопросительной позе перед Николаем Ивановичем.

Тот по-прежнему сидел, досадливо кряхтел и чесал затылок.

– Николай Иваныч, я тебя спрашиваю! Что ты идолом-то сидишь?! Где это такой Диршау? В какой он такой местности? Может быть, мы опять не по той железной дороге поехали?

– Да почём же я-то знаю, матушка! – отвечал муж.

– Однако ты всё-таки в Коммерческом училище учился.

– Всего только полтора года пробыл, да и то там всей моей науки только и было, что я на клиросе дискантом пел, да в классе в стальные перья играл. A ты вот четыре года в пансионе у мадамы по стульям елозила, да и то ничего не знаешь.

– Наша наука была дамская: мы танцевать учились, да кошельки бисерные вязать и поздравления в Рождество, в день ангела папеньки и маменьки писать; так откуда же мне о каком-то Диршау знать! Справься же, наконец, как нам отсюда в Берлин попасть! Наверное, мы в какое-нибудь немецкое захолустье заехали, потому что здесь в гостинице даже самовара нет.

– Как я справлюсь? Как?.. Начнёшь справляться – и опять перепутаешься. Ведь я ехал за границу, так на тебя понадеялся. Ты стрекотала, как сорока, что и по-французски, и по-немецки в пансионе училась.

– И в самом деле училась, да что же поделаешь, ежели все слова перезабыла. Рассчитываемся же скорее здесь, в гостинице, и пойдём на железную дорогу, чтоб в Берлин ехать. С какой стати нам здесь-то сидеть?

– Я в Берлин не поеду, ни за что не поеду! Чтоб ей сдохнуть, этой Неметчине! Провались она совсем! Прямо в Париж. Так и будем спрашивать, где тут дорога в Париж.

– A багаж-то наш? A чемоданы-то наши? A саквояжи с подушками? Ведь они в Берлин поехали, так надо же за ними заехать. Ведь у нас все вещи там, мне даже сморкнуться не во что.

– Ах, чёрт возьми! Вот закуска-то! – схватился Николай Иванович за голову. – Ну, переплёт! Господи Боже мой, да скоро ли же кончатся все эти немецкие мучения! Я уверен, что во французской земле лучше и там люди по-человечески живут. A всё-таки надо ехать в Берлин, – сказал он и прибавил: – Ну, вот что… До Берлина мы только доедем, возьмём там на станции наш багаж и сейчас же в Париж. Согласна?

– Да как же не согласна-то! Мы только едем по Неметчине и нигде в ней настоящим манером не останавливаемся, a уж и то она мне успела надоесть хуже горькой редьки. Скорей в Париж, скорей! По-французски я всё-таки лучше знаю.

– Может быть, тоже только «пермете муа сортир» говоришь? Так эти-то слова и я знаю.

– Что ты, что ты… У нас в пансионе даже гувернантка была француженка. Она не из настоящих француженок, но всё-таки всегда с нами по-французски говорила.

Николай Иванович позвонил кёльнеру.

– Сколько гольд за всё происшествие? Ви филь? – спросил он, указывая на комнату и на сервировку чая. – Мы едем в Берлин. Скорей счёт.

Кёльнер побежал за счётом и принёс его. Николай Иванович подал золотой. Ему сдали сдачи.

– Сколько взяли? – спрашивала Глафира Семёновна мужа.

– Да кто ж их знает! Разве у них разберёшь? Сколько хотели, столько и взяли. Вон счёт-то, бери его с собой. В вагоне на досуге разберёшь, ежели сможешь. Скорей, Глафира Семёновна! Скорей! Надевай пальто и идём.

Супруги оделись и вышли из комнаты. Кёльнер стоял и ждал подачки на чай.

– Дай ему два-три гривенника. Видишь, он на чай ждёт, – сказала Глафира Семёновна.

– За что? За то, что вместо Берлина облыжно в какой-то паршивый Диршау заманил? Вот ему вместо чая!

И Николай Иванович показал кёльнеру кулак.

– Mein Herr! Was machen Sie! – попятился кёльнер.

– Ничего, майн хер! Не заманивай. Мы явственно спрашивали: Берлин ли это или не Берлин.

– Да ведь не у него, a у швейцара.

– Одна шайка. Проезжающих тут у них нет, вот они давай надувать православный народ.

Глафира Семёновна, однако, сжалилась над кёльнером, обернулась и сунула ему в руку два «гривенника».

Спустились к входной двери. Им кланялся швейцар, ожидая подачки.

– Я тебя, мерзавец! – кивнул ему Николай Иванович. – Ты благодари Бога, что я тебе бока не обломал.

– Да брось. Ну, чего тут? Ведь нужно будет у него спросить, где тут железная дорога, по которой в Берлин надо ехать, – остановила мужа Глафира Семёновна, сунула швейцару два «гривенника» и спросила: – Во ист айзенбан ин Берлин?

– Это здесь, мадам. Это недалеко. Дорога в Берлин та же самая, по которой вы к нам приехали, – отвечал швейцар по-немецки, указывая на виднеющееся в конце улицы серенькое здание.

– На ту же самую станцию указывает! – воскликнул Николай Иванович. – Врёт, врёт, Глаша, не слушай. A то опять захороводимся.

– Да ведь мы на станции-то опять спросим. Спросим и проверим. Язык до Киева доведёт.

– Нас-то он что-то не больно-то доводит. Ну, двигайся.

Они шли по улице по направлению к вокзалу.

– Ах, кабы по дороге какого-нибудь бродячего торговца-татарина встретить и у него носовой платок купить, a то мне даже утереться нечем.

– Утрёшься и бумажкой.

По дороге, однако, был магазин, где на окне лежали носовые платки. Супруги зашли в него и купили полдюжины платков. Пользуясь случаем, Глафира Семёновна и у приказчика в магазине спросила, где железная дорога, по которой можно ехать в Берлин. Приказчик, очень учтивый молодой человек, вывел супругов из магазина на улицу и указал на то же здание, на которое указывал и швейцар.

– Видишь, стало быть, швейцар не соврал, – отнеслась к мужу Глафира Семёновна.

На станции опять расспросы словами и пантомимами. Кое-как добились, что поезд идёт через полтора часа.

– Ой, врут! Ой, надувают! Уж такое это немецкое сословие надувательное! – говорил Николай Иванович. – Ты, Глаша, спроси ещё.

И опять расспросы. Ответ был тот же самый.

– Да поняла ли ты настоящим манером? – всё сомневался Николай Иванович.

– Да как же не понять-то. Три человека часы вынимали и прямо на цифры указывали, когда поезд в Берлин идёт. Ведь я цифры-то знаю.

– Да в Берлин ли? Не заехать бы опять в какой-нибудь новый Диршау…

– В вагоне будем спрашивать.

Промаячив на станции полтора часа и всё ещё расспрашивая у каждого встречного о поезде в Берлин, супруги наконец очутились в вагоне. Их усадил какой-то сердобольный железнодорожный сторож, видя их замешательство и беспокойное беганье по вокзалу.

– Да ин Берлин ли? – снова спросил Николай Иванович, суя ему в руку два «гривенника». – Ин Берлин?

– Berlin, Berlin. Direct nach Berlin, – ответил сторож.

Поезд тронулся.

– Доедем до Берлина, никуда больше не попадая, – свечку в рубль поставлю, – произнёс Николай Иванович.

– Ах, дай-то Бог! – пробормотала Глафира Семёновна и украдкой перекрестилась.

Наконец Берлин. Настоящий

Путь от Диршау до Берлина Николай Иванович и Глафира Семёновна проехали без особенных приключений. Они ехали в вагоне прямого сообщения, и пересаживаться им уже нигде не пришлось. Поезд летел стрелой, останавливаясь на станциях, как и до Диршау, не более одной-двух минут, но голодать им не пришлось. Станционные мальчики-кёльнеры разносили по платформе подносы с бутербродами и стаканы пива и совали их в окна вагонов желающим. Глафира Семёновна, отличающаяся вообще хорошим аппетитом, набрасывалась на бутерброды и набивала ими рот во всё время пути. Николай Иванович пил пиво, где только можно, залпом проглатывая по большому стакану, a иногда и по два, и значительно повеселел и даже раз вступил в разговор с каким-то немцем о солдатах. Разговор начался с того, что Николай Иванович кивнул жене на партию прусских солдат, стоящих группою на какой-то станции, и сказал:

– Глаша, смотри, какие немецкие-то солдаты маленькие, худенькие, совсем вроде как бы лиможский скот. Наш казак таких солдат пяток штук одной рукой уберёт.

Сидевший против Николая Ивановича угрюмый немец, усердно посасывающий сигару, услыхав в русском разговоре слова «солдат» и «казак», тотчас же от нечего делать спросил его по-немецки:

– A у вас в России много солдат и казаков?

Николай Иванович, тоже понявший из немецкой фразы только слова «Russland, viel, Soldaten и Kosaken», воскликнул:

– У нас-то? В Руссланд? Филь, филь… Так филь, что просто ужасти. И солдат филь, и казаков филь. И наш казак нешто такой, как ваши солдаты? У вас солдаты тоненькие, клейн, их плевком перешибить, a наш казак – во!.. – сказал он, поднялся с дивана и показал рукой до потолка. – Кулачище у него – во, в три пуда весом.

Николай Иванович сложил руку в кулак и поднёс его немцу чуть не под нос. Немец понял так, что этим кулаком Николай Иванович хочет показать, что в случае войны русские так сожмут в кулак немцев, пожал плечами и, пробормотав: «Ну, это ещё Бог знает», – умолк и прекратил разговор. Николай же Иванович, воспламенившись разговором, не унимался и продолжал доказывать силу казака.

– Ваш солдат нешто может столько шнапс тринкен, сколько наш казак будет тринкен? Вы, немцы, бир тринкен можете филь, a чтоб шнапс тринкен – вас на это нет. Что русскому здорово, то немцу смерть. Наш казак вот такой гляс шнапс тринкен может, из которого дёйч менш бир тринкен, и наш руссиш менш будет ни в одном глазе… A ваш дёйч менш под лавку свалится, у него подмикитки ослабнут. У нас щи да каши едят, a у вас суп брандахлыст да колбасу; наш солдат чёрным-то хлебом напрётся, так двоих-троих дёйч менш свалит, a ваш дёйч солдат на белой булке сидит. Оттого наш русский солдат и силён. Ферштейн?

Немец молчал и улыбался. Николай Иванович продолжал:

– С вашей еды силы не нагуляешь. Мы вот в вашем Кёнигсберге вздумали поесть, эссен, a нам подали котлеты меньше куриного носа; a у нас коммензи в трактире Тестова в Москве, так тебе котлету-то словно от слона выворотят. Ваши котлеты – клайн, a наши котлеты – гросс.

В довершение всего Николай Иванович стал рассказывать немцу о казацкой ловкости на коне и даже стал показывать в вагоне некоторые приёмы казацкой джигитовки.

– A у вас, у дёйч солдат, ничего этого нет, – закончил он и отёр платком выступивший на лбу пот.

– Да что ты ему рассказываешь-то, – заметила мужу Глафира Семёновна. – Ведь он всё равно по-русски не понимает.

– Да ведь я с немецкими словами, так как же не понять! Не бойся, понял, – подмигнул Николай Иванович. – Понял и умолк, потому чувствует, что я правду…

Вечером приехали в Берлин. Поезд, проходя над улицами и минуя громадные дома с вывесками, въехал наконец в блестяще освещённый электричеством вокзал и остановился.

– Вот он, Берлин-то, – воскликнул Николай Иванович. – Тут уж, и не спрашивая, можно догадаться, что это Берлин. Смотри, в вокзале-то какая толкотня. Словно в Нижнем во время ярмарки под главным домом, – обратился он к жене. – Ну, выходи скорей из вагона, a то дальше куда-нибудь увезут.

Они вышли из вагона.

– Багаже где можно взять? Багаже? – сунул Николай Иванович какому-то сторожу квитанцию.

– Weiter, mein Herr, – отмахнулся тот и указал куда-то рукой.

– Багаже… – сунулся Николай Иванович к другому сторожу, и опять тот же ответ.

Пришлось выйти к самому выходу из вокзала. Там, около дверей, стояли швейцары гостиниц, с медными бляхами на фуражках, и приглашали к себе путешественников, выкрикивая название своей гостиницы. Один из таких швейцаров, заслыша русский разговор Николая Ивановича и Глафиры Семёновны, прямо обратился к ним на ломаном русском языке:

– В наш хотель говорят по-русски. В наш хотель первая ранг комната от два марка до двадцать марка!

– Глаша! Слышишь! По-русски болтает! – радостно воскликнул Николай Иванович и чуть не бросился к швейцару на шею: – Голубчик! Нам багаж надо получить. По-немецки мы ни в зуб, и уж претерпели в дороге от этого, яко Иов многострадальный! Три немецких полтинника на чай, выручи только откуда-нибудь багаж.

– Можно, можно, ваше превосходительство. Давайте ваш квитунг и садитесь в наша карета, – отвечал швейцар.

– Вот квитанция. Да кроме того, надо саквояжи и подушки получить. Мы растерялись в дороге и забыли в вагоне все наши вещи.

Николай Иванович передал швейцару происшествие с саквояжами.

– Все сделаю. Садитесь прежде в наша карета, – приглашал швейцар.

– Да нам не нужно кареты, мы не останемся в Берлине; мы побудем на вокзале и в Париж поедем. Нам не нужно вашей гостиницы, – отвечала Глафира Семёновна.

– Тогда я не могу делать ваш комиссион. Я служу в хотель.

Швейцар сухо протянул квитанцию обратно.

– Да уж делайте, делайте! Выручайте багаж и вещи! Мы поедем к вам в гостиницу! – воскликнул Николай Иванович. – Чёрт с ними, Глаша! Остановимся у них в гостинице и переночуем ночку. К тому же, теперь поздно. Куда ехать, на ночь глядя? Очень уж я рад, что попался человек, который по-русски-то говорит, – уговаривал он жену и прибавил швейцару: – Веди, веди, брат, нас в твою карету!

Через четверть часа супруги ехали по ярко освещённым улицам Берлина в гостиницу.

– Не поезжай к ним в гостиницу – ни подушек, ни саквояжей своих не выручили бы и опять как-нибудь перепутались бы. Без языка – беда, – говорил Николай Иванович, сидя около своих вещей.

Анафемская клетка

– Ну уж ты как хочешь, Николай Иванович, a я здесь, в Берлине, больше одной ночи ни за что не останусь. Чтоб завтра же в Париж ехать! С первым поездом ехать, – говорила Глафира Семёновна. – Немецкая земля положительно нам не ко двору. Помилуйте, что это за земля такая, где куда ни сунешься, наверное не в то место попадёшь.

– Да уж ладно, ладно, завтра поедем, – отвечал Николай Иванович. – Пиво здесь хорошо. Только из-за пива и побывать стоит. Пива сегодня попьём вволю, a завтра поедем.

– Я даже и теперь-то сомневаюсь, туда ли мы попали, куда следует.

– То есть, как это?

– Да в Берлин ли?

– Ну, вот! Как же мы иначе багаж-то наш получили бы? Как же забытые-то в вагоне саквояжи и подушки выручили бы? Ведь они до Берлина были отправлены.

– Всё может случиться.

– Однако ты видишь, по каким мы богатым улицам едем. Всё газом и электричеством залито.

– A всё-таки ты спроси у швейцара-то ещё раз: – Берлин ли это?

Николай Иванович поднял стекло кареты и высунулся к сидящему на козлах рядом с кучером швейцару.

– Послушайте… Как вас? Мы вот всё сомневаемся, Берлин ли это?

– Берлин, Берлин. Вот теперь мы едем по знаменитая улица Unter den Linden, Под Липами, – отвечал швейцар.

– Что ж тут знаменитого, что она под липами? У нас, брат, в Петербурге этих самых лип на бульварах хоть отбавляй, но мы знаменитыми их не считаем. Вот Бисмарка вашего мы считаем знаменитым, потому в какой журнал или газету ни взгляни, – везде он торчит. Где он тут у вас сидит-то, показывай. В натуре на него всё-таки посмотреть любопытно.

– Fhrst Бисмарк теперь нет в Берлине, господин.

– Самого-то главного и нет. Ну, a где у вас тут самое лучшее пиво?

– Пиво везде хорошо. Лучше берлинский пиво нет. Вот это знаменитый Бранденбургер-Тор, – указывал швейцар.

– По-нашему, Триумфальные ворота. Так это, брат, есть и у нас. Этим нас не удивишь. Вы вот их за знаменитые считаете, a мы ни за что не считаем, так что даже и стоят-то они у нас в Петербурге на краю города, и мимо их только быков на бойню гоняют. Скоро приедем в гостиницу?

– Сейчас, сейчас, ваше превосходительство.

Карета остановилась около ярко освещённого подъезда гостиницы. Швейцар соскочил с козел, стал высаживать из кареты Николая Ивановича и Глафиру Семёновну и ввёл их в фойе. Второй швейцар, находившийся там, позвонил в объёмистый колокол. Где-то откликнулся колокол с более нежным тоном. С лестницы сбежал кёльнер во фраке.

– Sie wünschen ein Zimmer, mein Herr?

– Я, я… Только не грабить, а брать цену настоящую, – отвечал Николай Иванович.

– Der Herr spricht nicht deutsch, – кивнул швейцар кёльнеру и, обратясь к Николаю Ивановичу, сказал: – За пять марок мы вам дадим отличная комната с две кровати.

– Это, то есть, за пять полтинников, что ли? Ваша немецкая марка – полтинник?

– Немножко побольше. Пожалуйте, мадам… Прошу, господин.

Супруги вошли в какую-то маленькую комнату. Швейцар захлопнул стеклянную дверь. Раздался электрический звонок, потом лёгкий свисток, и комната начала подниматься, уходя в темноту.

– Ай, ай! – взвизгнула Глафира Семёновна. – Николай Иваныч! Голубчик! Что это такое? – ухватилась она за мужа, трясясь как в лихорадке.

– Это, мадам, подъёмный машин, – отвечал голос швейцара.

– Не надо нам, ничего не надо! Отворите!.. Пустите… Я боюсь… Впотьмах ещё Бог знает что сделается… Выпустите…

– Как можно, мадам… Теперь нельзя… Теперь можно убиться.

– Николай Иваныч! Да что ж ты молчишь, как истукан!

Николай Иванович и сам перепугался. Он тяжело отдувался и, наконец, проговорил:

– Потерпи, Глаша… Уповай на Бога… Куда-нибудь доедем.

Через минуту подъёмная машина остановилась, и швейцар распахнул дверцу и сказал: «Прошу, мадам».

– Тьфу-ты, чтоб вам сдохнуть с вашей проклятой машиной! – плевался Николай Иванович, выходя на площадку лестницы и выводя жену. – Сильно перепугалась?

– Ужасти!.. Руки, ноги трясутся. Я думала, и невесть куда нас тащат. Место чужое, незнакомое, вокруг все немцы… Думаю, вот-вот в темноте за горло схватят.

– Мадам, здесь хотель первый ранг, – вставил замечание швейцар, как бы обидевшись.

– Плевать я хотела на ваш ранг! Вы прежде спросите, желают ли люди в вашей чёртовой люльке качаться. Вам только бы деньги с проезжающих за ваши фокусы сорвать. Не плати им, Николай Иваныч, за эту анафемскую клетку, ничего не плати…

– Мадам, мы за подъёмную машину ничего не берём.

– A не берёте, так с вас нужно брать за беспокойство и испуг. A вдруг со мной сделались бы нервы, и я упала бы в обморок?

– Пардон, мадам… Мы не хотели…

– Нам, брат, из вашего пардона не шубу шить, – огрызнулся Николай Иванович. – Успокойся, Глаша, успокойся.

– Всё ли ещё у меня цело? Здесь ли брошка-то бриллиантовая? – ощупывала Глафира Семёновна брошку.

– Да что вы, мадам… Кроме меня и ваш супруг, никого в подъёмный карет не было, – конфузился швейцар, повёл супругов по коридору и отворил номер.

– Вот… Из ваших окон будет самый лучший вид на Паризерплац.

– Цены-то архаровские, – сказал Николай Иванович, заглядывая в комнату, которую швейцар осветил газовым рожком. – Войдём, Глаша.

Глафира Семёновна медлила входить.

– A вдруг и эта комната потемнеет и куда-нибудь подниматься начнёт? – сказала она. – Я, Николай Иванович, решительно больше не могу этого переносить. Со мной сейчас же нервы сделаются, и тогда, смотрите, вам же будет хуже.

– Да нет же, нет. Это уж обыкновенная комната.

– Кто их знает! В их немецкой земле всё наоборот. Без машины эта комната? Никуда она не опустится и не поднимется? – спрашивала она швейцара.

– О, нет, мадам! Это самый обыкновенный комната.

Глафира Семёновна робко переступила порог.

– О Господи! Только бы переночевать, да вон скорей из этой земли! – бормотала она.

– Ну, так и быть, останемся здесь, – сказал Николай Иванович, садясь в кресло. – Велите принести наши вещи. A как вас звать? – обратился он к швейцару.

– Франц.

– Ну, хер Франц, так уж вы так при нас и будете с вашим русским языком. Три полтины обещал дать на чай за выручку наших вещей на железной дороге, a ежели при нас сегодня вечером состоять будете и завтра нас в какой следует настоящий вагон посадите, чтобы нам, не перепутавшись, в Париж ехать, то шесть полтин дам. Согласен?

– С удовольствием, ваше превосходительство. Теперь не прикажете ли что-нибудь из буфета?

– Чайку прежде всего.

– Даже русский самовар можем дать.

Швейцар позвонил, вызвал кёльнера и сказал ему что-то по-немецки.

– Глаша! Слышишь! Даже русский самовар подадут, – сказал Николай Иванович жене, которая сидела насупившись. – Да что ты, дурочка, не бойся. Ведь уж эта комната неподвижная. Никуда нас в ней не потянут.

– Пожалуйста, за немцев не ручайся. Озорники для проезжающих. Уж ежели здесь заставляют по телеграммам обедать, то чего же тебе?..

– Ах, да… Поужинать-то всё-таки сегодня горячим будет можно?

– О, да… У нас лучший кухня.

– И никакой телеграммы посылать сюда не надо? – спросила швейцара Глафира Семёновна.

Швейцар посмотрел на неё удивлённо и отвечал:

– Зачем телеграмма? Никакой телеграмма.

Люди без понятия

После того, как швейцар удалился, кёльнер подал чай и тот русский самовар, которым похвастался швейцар. Глафира Семёновна хоть и была ещё всё в тревоге от испуга на подъёмной машине, но при виде самовара тотчас же расхохоталась.

– Смотри, смотри… И это они называют русский самовар! Ни трубы, ни поддувала, – обратилась она к мужу. – Какое-то большое мельхиоровое яйцо с краном, a внизу спиртовая лампа – вот и всё.

– Брось уж. Не видишь разве, что здесь люди без понятия к русской жизни, – отвечал презрительно Николай Иванович. – Немцы, хоть ты кол им на голове теши, так ничего не поделаешь. Ну, я пока буду умываться, a ты разливай чай. Напьёмся чайку и слегка булочками закусим, a уж на ночь поужинаем вплотную.

– Геензи, кёльнер… ничего больше. Нихтс, – кивнула Глафира Семёновна кёльнеру.

Напившись чаю, Николай Иванович опять позвонил швейцару.

– Ну, хер Франц, надо нам будет немножко Берлин посмотреть. Веди, – сказал Николай Иванович.

– Нет, нет… Ни за что я никуда не пойду! – воскликнула Глафира Семёновна. – Ещё опять в какую-нибудь машину вроде подъёмной попадёшь и перепугаешься.

– Да что ты, глупая! Хер Франц теперь предупредит, коли ежели что.

– Да, да, мадам. Будьте покойны. Больше ничего не случится, – отвечал швейцар.

– Пойдём, Глаша, – упрашивал жену Николай Иванович.

– Ну, хорошо. Только уж спускаться я ни за что не буду на вашей подъёмной машине.

– Вы где это, хер Франц, русской-то образованности обучались, в какой такой академии наук? – задал Николай Иванович вопрос швейцару.

– Я, мосье, в Варшава один большой хотель управлял, там и научился.

– A сам-то вы немец?

– Я больше поляк, чем немец.

– Еврей, что ли?

– Что вы, ваше превосходительство? Я поляк, но родился в Кёнигсберге…

– В Кёнигсберге? Ну, проку не будет! – воскликнула Глафира Семёновна. – Я умирать буду, так и то этот город вспомню. В этом городе нам обедать не дали и потребовали какую-то телеграмму, в этом городе мы перепутались и попали вместо берлинского поезда в какой-то гамбургский поезд, и приехали туда, куда совсем не следует.

– Да ведь гамбургский поезд тот же, что и берлинский поезд. От Кёнигсберг оба поезд идут до Диршау…

– Диршау? Ох, про этот город и не говорите. Этот город просто ужасный город! – воскликнул, в свою очередь, Николай Иванович. – Там живут просто какие-то разбойники. Они обманным образом заманили нас туда, сказав, что это Берлин, и продержали целую ночь в гостинице, чтобы содрать за постой.

Швейцар пожал плечами.

– Удивительно, как это случилось, что вы говорите про Кёнигсберг. От Кёнигсберга до Диршау один поезд и на Гамбург, и на Берлин. Вам нужно было только слезть в Диршау и пересесть в другой поезд.

– Ну, a нам сказали, что надо поехать обратно в Кёнигсберг, и мы, не доезжая Диршау, вышли из вагона на какой-то станции и поехали обратно в Кёнигсберг, чтоб из Кёнигсберга сесть в берлинский поезд.

– Это шутка. Это кто-нибудь шутки с вами сделал.

– Как шутки! Нам кондуктор сказал и даже высадил нас чуть не силой. Нам начальник станции сказал и даже штраф хотел взять.

– Вас надули, господин, или вы не поняли чего-нибудь. Поезд от Кёнигсберга как на Берлин, так и на Гамбург – один и только в Диршау он делится, – стоял на своём швейцар.

– Да нет же, нет! – воскликнул Николай Иванович.

– Ну что ты споришь, Коля! – остановила его жена. – Конечно же, нас могли и надуть, и в насмешку; конечно же, мы могли и не понять, что нам говорили по-немецки. Толкуют, a кто их разберёт, что толкуют. Я по-немецки только комнатные слова знаю, a ты хмельные, так разве мудрено понять всё шиворот-навыворот? Так и вышло.

– Уверяю вас, господин, что вам не следовало ехать обратно в Кёнигсберг, чтобы садиться в берлинский поезд. Дорога до Диршау одна. Я это очень хорошо знаю, – уверял швейцар. – Я служил на эта дорога.

Николай Иванович досадливо чесал затылок и повторял:

– Без языка, без языка… Беда без языка! Ну, однако, что ж у вас в Берлине сегодня вечером посмотреть? – обратился он к швейцару.

– В театры теперь уже поздно, не поспеем к началу; но можно побывать в нашем аквариуме.

– Ах, и у вас, так же, как и в Петербурге, есть аквариум? Глаша! Слышишь, и у них в Берлине есть аквариум.

– Наш берлинский аквариум – знаменитый аквариум. Первый в Европа.

– Браво. A кто у вас там играет?

Швейцар посмотрел на него удивлёнными глазами и отвечал:

– Рыбы… Рыбы… Рыбы там и амфибиен.

– Да неужели рыбы?

– О, господин, там рыб много. Есть рыбы с моря, есть рыбы с океан.

– И играют?

– Да, да… играют.

– Глаша, слышишь! В аквариуме-то ихнем рыбы играют. Надо непременно пойти и послушать.

– Да что ты? – удивилась Глафира Семёновна.

– Вот рассказывает. Ведь этого в другой раз ни за что не услышишь. A кто у них дирижирует? Как вы сказали? – допытывался Николай Иванович.

– То есть, как это? Я ничего не сказал, – удивился швейцар.

– Нет, нет… Вы сказали. Такая немецкая фамилия. Анти… Антиби…

– Я сказал, что там есть рыбы и амфибиен, – повторил швейцар.

– Послушаем, брат, хер Франц, этого Амфибиена, послушаем. Веди нас. Глаша, одевайся! Это недалеко?

– Да почти рядом. Unter den Linden, – отвечал швейцар.

– Это что же такое? Я по-немецки не понимаю.

– Наш бульвар Под Липами. Я давеча вам показывал.

– Ах, помню, помню. Ну, Глаша, поворачивайся, a то будет поздно. Да вот что, хер Франц, закажи, брат, нам здесь, в гостинице, ужин к двенадцати часам, a то я боюсь, как бы нам голодным не остаться.

– Зачем здесь? – подмигнул Николаю Ивановичу швейцар, ободрённый его фамильярностью. – Мы найдём получше здешнего ресторан, весёлый ресторан.

– Ну, вали! Жарь! Вот это отлично. Люблю, кто мне потрафляет. Глаша!

– Я готова.

Из-за алькова вышла Глафира Семёновна в ватерпруфе и шляпке, и супруги стали выходить из номера. Сзади них шёл швейцар.

Аквариум

Глафира Семёновна и Николай Иванович, в сопровождении швейцара, сошли по лестнице гостиницы и вышли на улицу, прилегающую к бульвару Unter den Linden, и вскоре свернули на него. Был уже девятый час вечера; некоторые магазины запирались, потушив газ в окнах, но уличное движение не утихало. Громыхали колёсами экипажи, омнибусы, пронзительно щёлкали бичи, вереницами тянулись ломовые извозчики с громадными фурами, нагруженными поклажей чуть не до третьего этажа домов и везомыми парой, тройкой и даже четвёркой лошадей в ряд и цугом. Лёгкие экипажи сторонились и давали дорогу этим чудовищам.

– Вот эта наша знаменитая улица Под Липами, – похвастался швейцар. – Наш Невский перспектив.

– A ежели эта у вас на манер нашего Невского проспекта, то зачем же у вас ломовых-то пускают загромождать дорогу? – спросил Николай Иванович. – Смотри-ка, какие фуры. Чуть не с дом.

– A куда же деваться? Ведь это улица. Они едут по свой дело.

– Объезжай по задним улицам. Тут прогулка чистой публики, и вдруг лезет ломовой. Да ещё какой ломовой! На саженных колёсах и в тройку лошадей! Нет, у нас, в Петербурге, по главным улицам этим дубинам ездить не позволяют. Колеси по закоулкам. Нехороши, брат Франц, у вас насчёт этого порядки, нехороши, хоть и Берлин.

– Но ежели ему нужно. Ведь он по делу, – опять повторил швейцар.

– Мало ли, что нужно! Мало ли, что по делу! Объезжай. Куда ему торопиться! Над ним не каплет. Ведь не в театр к началу представления спешит.

– Но ведь через это доставка товара должна быть дороже.

– То есть, как это?

– Да так. Ехать по прямой путь – он сделает больше рейсов и может за провоз взять дешевле! Тут экономи, большой экономи.

– Глаша! Слышишь, как рассуждают! Вот на обухе-то рожь молотят! – отнёсся Николай Иванович к жене.

– Да уж известно, немцы. Как же им иначе-то рассуждать! – отвечала та.

– И зачем у вас такие телеги громадные, чтобы их в три и четыре лошади таскать? – дивился Николай Иванович. – У нас телеги в одну лошадь.

– Большие телеги тоже экономи, – отвечал швейцар. – Каждый маленький телега в одна лошадь нужно один извозчик, a к большая телега в три лошадь тоже нужно один человек. Большая телега везёт столько, сколько везёт три телега, – и вот два человек, два извозчик в экономи. Эти извозчик могут работать другое дело.

– Ой, ой, ой, как рассуждают! Глаша, слышишь?

– Да уж слышу, слышу. Дай шляпки-то дамские мне посмотреть.

Глафира Семёновна в это время остановилась около модного магазина.

– Вот наш знаменитый аквариум, – указал, наконец, швейцар на подъезд, освещённый электричеством. – Пожалуйте наверх.

– Как наверх? Да разве у вас аквариум-то не сад? – удивился Николай Иванович. – У нас в саду.

– Как возможно в саду! Тут есть такие рыбы и амфибиен, что им нужно тёплый цонне… тёплый климат… Вы пальто снимите и отдайте. Будет жарко.

– Снимем, снимем. Ну, поднимайся, Глаша. A я думал, Франц, что у вас в аквариуме этот… как его?.. Вот что к нам-то приезжал… Штраус, вот кто, – вспомнил Николай Иванович. – Я думал, что у вас в аквариуме Штраус, – продолжал он.

– Штраус на Зоологический сад… Там и штраус, там и жираф, там и гиппопотам, там и ваш русский айсбер, ледяной медведь.

Супруги взяли билеты и в сопровождении швейцара вошли в аквариум. Направо и налево стеклянные резервуары с плавающей в воде рыбой. Николай Иванович взглянул мельком и сказал швейцару:

– Ну, мимо! Чего тут простых-то рыб рассматривать! Этого добра у нас в Петербурге в каждом трактире в садке много плавает. A ты веди к учёным рыбам, которые вот музыку-то играют.

Швейцар покосился на него и повёл дальше. Показался террариум с черепахами.

– Вот тут шильдкрете, – указал он.

– Черепахи? – заглянула Глафира Семёновна, сморщилась и проговорила: – Фу, какая гадость! Ведите скорей нас к эстраде-то.

Швейцар опять покосился. Он недоумевал, отчего это путешественники пришли в аквариум и ни на что смотреть не хотят.

– Сейчас будут знаменитый орангутанг и горилла, – сказал он.

– Это, то есть, обезьяны? – спросила Глафира Семёновна, – не надо, не надо нам обезьян. Ну что на них смотреть! Эка невидаль! Вы ведите нас скорей к этому… Как вы его назвали-то? Да… Амфибиен… Ведите туда, где этот Амфибиен играет. A здесь и публики-то нет.

– Мадам хочет амфибиен смотреть? – улыбнулся швейцар. – A вот многие дамы не любят на амфибиен смотреть. Вы храбрый дама… Вот начинается амфибиен, – указал он на бассейн. – Тут крокодилен…

Глафира Семёновна так и шарахнулась в сторону, увидав выставившуюся из воды голову крокодила.

– Тьфу, тьфу, тьфу! – заплевалась она. – И как вам не стыдно на такую гадость указывать! Мы вас просим, чтобы вы нас к Амфибиену вашему вели, a вы, как назло…

– Да ведь это амфибиен и есть… – начал было швейцар.

– Дальше, дальше, Франц! Что это, в самом деле! Тебе русским языком говорят, что мы не желаем этой дряни смотреть! – крикнул Николай Иванович.

Швейцар недоумевал.

– Мадам просит амфибиен.

– Ну, так и веди к нему! A ты каких-то ящериц да лягушек показываешь.

Сделали ещё поворот.

– Вот, – указал швейцар.

За стеклом из-под камня выставилась громадная змея, обвила сук дерева и, поднимая голову, открывала пасть. Увидав её, Глафира Семёновна пронзительно взвизгнула и бросилась к мужу.

– Коля! Голубчик! Уведи меня скорей!.. Не могу, не могу… Ты знаешь, я змей до страсти боюсь… У меня руки, ноги трясутся. Мне дурно может сделаться.

Она вся нервно тряслась. На глазах её показались слёзы.

– Хер Франц! Да будет ли этому конец! Что это за безобразие! – закричал Николай Иванович на швейцара. – Тебе русским языком сказано, что не хотим мы смотреть этой дряни! Тысячу раз тебя просят, чтобы ты нас на музыку вёл, a ты, чёрт тебя знает, к чему нас подводишь!

– На какую музыку? – удивлённо спросил швейцар. – Здесь никакой музыки нет.

– Как нет? Да ведь это аквариум?!

– Да, аквариум, но музыки нет.

– Как же может быть аквариум без музыки? Что ты нас морочишь-то! Везде аквариум с музыкой… Будто мы не понимаем! У нас в Петербурге тоже аквариум с музыкой.

– A у нас в Берлин без музик…

– Как же ты раньше говорил нам, что здесь музыка, что здесь даже учёные рыбы играют, что здесь какой-то ваш немец Амфибиен оркестром дирижирует.

– Никогда я этого, ваше превосходительство, не говорил.

– Глаша! И он ещё мне смеет врать в глаза!

– Говорили вы, говорили. Мы даже сейчас вас спросили про Штрауса, a вы сказали, что Штраус дирижирует в Зоологическом саду, a здесь Амфибиен, – подхватила Глафира Семёновна.

– Мадам, вы меня не так поняли. Никогда я про музыку не говорил. Амфибиен – звери: крокодилен, змеи; штраус тоже звери – птица.

– Что вы мне про Штрауса-то зубы заговариваете? Штраус дирижёр, капельмейстер-музыкант, композитор. Я сама его вальсы на фортепьянах играю.

– Ах, да, да… Но тот Штраус не в Берлин, a в Вене. A я вам говорил про штраус-птица.

– Ну, переплёт! Нет, Неметчина нам не ко двору! – прошептал Николай Иванович. – Даже и по-русски говорим, так друг друга понять не можем. Так нет в здешнем аквариуме музыки? – спросил он швейцара.

– Нет, нет. Здесь звери. Амфибиен тоже звери.

– Никакой музыки нет?

– Никакой.

– Так на кой же шут ты нас, спрашивается, привёл сюда? На кой же шут я зря три немецких полтинника в кассе отдал, да ещё за хранение платья заплатил! Веди назад!

Швейцар пожал плечами и поплёлся к выходу. Сзади следовали Николай Иванович и Глафира Семёновна.

– Ведь ты знаешь, что я не могу смотреть на змей… Когда я увижу змею, у меня делается даже какое-то внутреннее нервное трясение и я становлюсь больна, совсем больна, – говорила она мужу.

Уже надоело!

– Куда ж теперь? – спрашивал Николай Иванович Глафиру Семёновну, выходя из аквариума на улицу.

Сопровождавший их швейцар хотел что-то сказать, но Глафира Семёновна раздражённо воскликнула:

– Никуда! Решительно никуда! С меня и этого удовольствия довольно. Прямо домой, прямо в гостиницу, и завтра с первым поездом в Париж. Не желаю больше по Берлину ходить. A то опять вместо музыки на какую-нибудь змею наскочишь. Достаточно. Будет с меня… Угостили в аквариуме… Ну что ж вы встали! Ведите нас обратно в гостиницу, – обратилась она к швейцару.

– Я хотел предложить для мадам…

– Ничего мне предлагать не нужно… Прямо в гостиницу.

– Глаша! Но зайдём хоть в какую-нибудь биргале пива выпить, – начал Николай Иванович.

– Пива в гостинице можете выпить.

И Глафира Семёновна пошла одна вперёд.

– He туда, мадам. Не в ту сторону… В гостиницу направо, – сказал швейцар.

Она обернулась и переменила направление. Николай Иванович и швейцар шли сзади.

– A какое весёлое место-то я вам хотел указать, – шепнул швейцар Николаю Ивановичу. – Там поют и играют, там можно и поужинать.

– Глаша! Вот Франц хочет какое-то место показать, где поют и играют. Там бы и поужинали, и пива выпили.

– Опять с змеёй? Нет уж, благодарю покорно.

– Никакой там змеи нет. Там поют и играют. Там шансонетен и оперштюке… Там танцы… Там хороший кухня и можно хороший ужин получить, – продолжал швейцар.

– Чтобы змеи наесться? Давеча живую преподнесли, a теперь хотите жареную… Спасибо!

– Уговорите её, месье, вашу супругу… Место очень весёлое… Красивые женщины есть, – шепнул швейцар.

– Нет, уж теперь закусила удила, так её не только уговорить, a в ступе не утолочь, – отвечал Николай Иванович. – Веди домой и заказывай ужин для нас.

Через четверть часа они были дома. Глафира Семёновна с сердцем сбросила с себя ватерпруф, шляпку, села в угол и надулась. Николай Иванович взглянул на неё и покачал головой. Швейцар подал ему карту кушаний и отошёл в сторонку. Николай Иванович повертел её в руках и сказал:

– Я, брат, по-немецки ежели написано, то гляжу в книгу и вижу фигу, так уж лучше ты заказывай. Глаша! Ты чего бы хотела поесть? – обратился он к жене.

– Ничего. У меня голова болит.

– Нельзя же, милый друг, не евши. Завтра рано утром поедем в Париж, так уж не успеем до отправления поесть. В котором часу, Франц, идёт поезд в Париж?

– В восемь часов утра. Вам придётся на Кёльн ехать, и там будет пересадка в другие вагоны. В Кёльн приедете вечером и только в Кёльне можете покушать, а до Кёльна поезд нигде не останавливается больше двух-трёх минут.

– Ну вот, видишь, Глаша, стало быть, тебе необходимо поклевать с вечера, – уговаривал Николай Иванович жену. – Скажи, чего ты хочешь, – вот Франц и закажет.

– Спасибо. Не желаю змей есть по его заказу.

– Ах, мадам, мадам! И как это вы эту змею забыть не можете! – начал швейцар. – Разве я хотел сделать вам неприятное? Я не хотел. A что змея, так это аквариум. Аквариум не может быть без крокодил и змея, рыбы и амфибиен…

– Врёте вы, может. У нас в Петербурге есть Аквариум без крокодила и без змеи. Даже и рыбы-то нет. Плавает какой-то карась с обгрызенным хвостом, да две корюшки – вот и всё.

– Ну, это не настоящий аквариум.

– Врёте. Самый настоящий. Ваш же немец там оркестром дирижирует.

– Поешь что-нибудь. Полно капризничать-то, – сказал Николай Иванович.

– Да ведь гадостью какой-нибудь немецкой накормят. Вот ежели бы щи были.

– Есть щи, Франц?

– Нет, щей здесь не бывает. Щи – это только в России.

– Ну, тогда нельзя ли дутый пирог с рисом и с яйцами и с подливкой? Здесь я, по крайней мере, буду видеть, что я ем.

– Пирог, мадам, русский кушанье. Здесь, в Берлин, это нельзя.

– Всё нельзя, ничего нельзя. Ну так что же у вас можно?

– Хочешь, Глаша, сосиски с кислой капустой? Сосисок и я поел бы… A уж в Берлине сосиски, должно быть, хорошие – немецкая еда.

– A почём ты знаешь, чем они здесь начинены? Может быть, собачиной.

– Я, мадам, могу вам сделать предложение майонез из рыба.

– Нет, нет, нет. Ничего рубленого. Вместо рыбы змею подсунете.

– Опять змею? Нет, мадам, здесь змея не едят.

– Ну, так угря подсунете. Та же змея.

– Она и стерлядь не ест. Говорит, что змея, – сказал Николай Иванович и спросил швейцара: – Ну, можно хоть селянку-то на сковороде сделать?

– И селянки я есть не стану, – откликнулась жена. – Что они тут в селянку наворотят? Почём я знаю! Может быть, мышь какую-нибудь. В крошеном-то незаметно.

– Ну, поросёнка заливного под сметанным хреном. Можно, Франц?

– Селянка и поросёнок, месье, опять русский кушанье, – дал ответ швейцар.

– Тьфу-ты, пропасть! Опять нельзя! Даже поросёнка нельзя! Ведь поросёнок-то свинина, a вы здесь, немцы, на свинине и свиных колбасах и сосисках даже помешались. Прозвище вам даже дано – немецкая колбаса.

– Верно. Я знаю. Я жил в России. Но поросёнка здесь не кушают. То есть кушают, но очень мало.

– Отчего?

– Экономия. Поросёнок может вырасти в большая свинья. Свинья большая кушают.

– Глаша! Слышишь? Опять экономия! – воскликнул Николай Иванович. – Ну, немцы! Слышишь, Франц, зачем вы умираете-то? Вам и умирать не надо из экономии. Ведь хоронить-то денег стоит.

Швейцар улыбнулся.

– Можно, по крайней мере, у вас хоть ветчины с горошком достать? – спросила, наконец, Глафира Семёновна швейцара.

– Это можно, мадам. Ветчина с горохом и с картофель и с русский зауэрколь, с кислая капуста.

– Ну, так вот ветчины. Ветчины и бульон. Бульон можно?

– Можно, мадам.

– Да вали ещё две порции телячьих котлет да бифштекс, – прибавил Николай Иванович. – Надеюсь, что это можно?

– Можно, можно, но только бараний котлет, a не телячий. Телячий нет в карта.

– Тоже экономия? – спросил Николай Иванович.

– Экономия, – улыбнулся швейцар.

– Ах, черти, черти жадные! Ну, вали бараньи котлеты. Цыплёнком нельзя ли, кроме того, позабавиться?

– Можно, месье.

– Так пару цыплят. Да пива, пива побольше. Нельзя ли в какой-нибудь большой кувшин его налить?

– Можно, можно, – кивал головой швейцар и спросил: – Всё?

– Чего же ещё больше? И этого довольно. Или нет. Закажи, брат, мне порцию сосисок немецких. Хоть они, может быть, у вас и собачиной копчёной набиты, a всё-таки хочется попробовать… Жена есть не будет, a я съем. Нельзя быть в Неметчине и немецких сосисок не попробовать! Вот жаль, что у вас тут простой русской водки нет.

– Кюммель есть, – отвечал швейцар.

– Сладость немецкая. Какая это водка! Ну да уж вели подать, делать нечего.

Ужин был заказан. Через час его подали в номер. Николай Иванович был голоден и принялся его есть так, что у него только за ушами трещало, a потом навалился на пиво. Ела с большим аппетитом и Глафира Семёновна.

Часа через два Николай Иванович, изрядно пьяный, лежал на постели и бормотал:

– Слава Богу, завтра в Париж. Ужасть, как надоела Неметчина.

7:53 на Кёльн

Утром Николая Ивановича и Глафиру Семёновну разбудили рано, ещё только свет брезжился. Тотчас же появился кофе, тотчас же швейцар Франц принёс счёт за пребывание в гостинице и сказал Николаю Ивановичу:

– Ежели, ваше превосходительство, хотите к первому поезду попасть, то торопитесь: без семи минут в восемь отходит.

– Скорей, Глафира, скорей!.. – засуетился Николай Иванович и принялся расплачиваться. – Ой, ой, какой счёт-то наворотили! – воскликнул он, увидав в итоге счёта цифру тридцать восемь.

– Да ведь это, господин, тридцать восемь марок, a не рублей, – заметил швейцар.

– Ещё бы за одну-то ночь тридцать восемь рублей! Пьянством и буянством не занимались, вина не пили, сидели только на пиве, да вашей немецкой стряпни поели. Бифштекс-то, брат, был, наверное, из лошадки. Им можно было гвозди в стену вколачивать.

– Что вы, господин… У нас кухня хорошая, провизия первый сорт.

– Какой бы сорт ни был, a тридцать три полтинника за еду и за пиво – ужас как дорого. Ведь комната-то всего пять полтин стоит.

– Нет, месье, за кушанье меньше. Тут в тридцати восьми марках пять марок за комнату, две марки за се́рвиз…

– Как, и за серви́з у вас берут?

– Везде берут.

– Глаша! Смотри-ка, за сервиз, на котором мы ели, взяли. Ну, немцы!

– Это значит за прислугу, – пояснил швейцар и продолжал: – Четыре марки за меня, что я вчера вечером вашим проводником был, – это значит одиннадцать марок, марку за свечи, марку за лишнюю кровать для вашей супруги…

– Как за лишнюю? Да разве моя супруга лишняя? Глаша! Слышишь? Тебя за лишнюю считают! – воскликнул Николай Иванович.

– Позвольте, господин, позвольте. Комната считается всегда с одной кроватью, a ежели вторая кровать, то и лишняя марка. Итак, вот вам тринадцать марок! Да за омнибус со станции и на станцию четыре марки – семнадцать, стало быть, за суп всего двадцать одну марку, – сосчитал швейцар.

– Фю-ф-фю! – просвистел Николай Иванович. – Тридцать восемь полтин за одну ночь. Ловко, Глаша! Ведь этак тысячи-то рублей далеко не хватит, на которую мы хотели в Париж на выставку съездить и обратно домой приехать.

– Да уж рассчитывайся, рассчитывайся! Чего тут торговаться-то! Всё равно не уступят. Сам меня торопил, a теперь бобы разводишь, – сказала Глафира Семёновна.

– Дай поругаться-то за свои деньги. Ах, вы грабители, грабители! A ещё говорят, что немецкая жизнь дешёвая. Нет, верно, вы об вашей экономии-то только для себя толкуете. Разбойники вы, Франц. Ну, на, получай тридцать восемь полтин и вези на железную дорогу.

Николай Иванович звякнул по столу золотыми монетами.

– Шесть марок вы ещё мне на чай обещали, ваше превосходительство, так прикажете тоже получить? – заметил швейцар.

– За что? Ведь сам же ты говоришь, что за тебя четыре марки в счёт поставлено.

– Четыре марки наш хотель поставил, a вы мне обещали, чтоб я вас в поезд посадил, чтоб вам не перепутаться. Сначала вы три обещали, a потом опять три.

Николай Иванович вздохнул.

– Ну получай, – сказал он. – A только, Бога ради, посади нас в такой поезд, чтоб уж нам не путаться и прямо в Париж ехать без пересадки.

– Такого поезда нет, месье. В Кёльне вам всё-таки придётся пересаживаться во французские вагоны. В Кёльн вы приедете вечером, два часа будете сидеть на станции.

– Ну, значит, пиши пропало. Опять перепутаемся! – иронически поклонился Николай Иванович. – Глаша! Слышишь? В каком-то Кёльне придётся ещё пересаживаться.

– Во французские вагоны, так ничего. По-французски я могу разговаривать, французских слов я больше знаю, чем немецких. Да кроме того, у меня в саквояже французский словарь есть, – сказала Глафира Семёновна.

В половине восьмого часа утра супруги поднимались по лестнице в железнодорожный вокзал на Фридрих-штрассе. Швейцар сопровождал их.

– Да тут ли, Франц, туда ли ты нас ведёшь? – сомневался Николай Иванович. – Это, кажется, та же самая дорога, по которой мы сюда приехали. Смотри, как бы не перепутаться. Ведь нам нужно в Париж, в Париж.

– Та же самая дорога, но вы не беспокойтесь, – отвечал швейцар. – Здесь, в Берлине, куда бы вы ни ехали, – всё по одной дороге и всё с одного вокзал.

Николай Иванович толкнул жену в бок и прошептал:

– Глаша! Слышишь, что он говорит? Кажется, он врёт.

– С какой стати врать-то?

– Просто на смех путает. Ну, смотри: тот же самый вокзал, та же самая меняльная будка, те же железнодорожные рожи, что и вчера. Я просто боюсь ехать. Вдруг как опять в Кёнигсберг покатишь! Хер Франц! Ты не шути. Меня не проведёшь. Это тот самый вокзал, к которому мы вчера из Кёнигсберга приехали! – возвысил голос Николай Иванович.

– Да, да, господин, но в Берлине можно с одного и того же вокзала в какой угодно город ехать. Здесь дороги кругом, вокруг весь Берлин… Сюда все поезда приходят, и все поезда отходят. В 7 часов 53 минуты вы сядете в поезд на Кёльн.

– Да верно ли? – опять спросил Николай Иванович.

– Ах, Боже мой! Да зачем же мне врать? – пожал плечами швейцар.

– Что-то уж очень странное ты говоришь. Побожись, что не врёшь.

– Ах, какой вы, господин! Да верьте же мне, ведь каждый день гостей из гостиницы отправляю.

– Нет, ты всё-таки побожись.

– Ну вот, ей-богу… A только напрасно вы беспокоитесь! У вас французские деньги есть ли на расход? Ночью вы переедете немецкую границу, и вам сейчас французские деньги понадобятся. Вот здесь у еврея вы можете разменять на франки, – указал швейцар на меняльную лавку.

– Нужно, нужно. Русскую сторублёвую бумажку здесь разменяют?

– Конечно, разменяют. Давайте. А то в Кёльне, так как вы не понимаете по-немецки, вас надуть могут. A уж меня не надуют. Я сейчас для вас и счёт с фирмы спрошу.

Николай Иванович дал деньги. Швейцар подошёл к меняльной будке и вернулся с французскими золотыми и серебряными монетами и со счётом. Николай Иванович взглянул в счёт и проговорил:

– По тридцати девяти копеек французские-то четвертаки купили! Ловко! Вот грабёж-то! Вычистят нам полушубок за границей, ой, ой, как вычистят, – покрутил головой Николай Иванович и прибавил: – Ну, да уж только бы благополучно до Парижа-то доехать, нигде не путаясь.

Успокоился, впрочем, он только тогда, когда ему подали квитанцию на сданный багаж и в этой квитанции он прочёл слово «Paris». Квитанцию эту он тотчас же показал жене и сказал:

– Ну, слава Богу, багаж до Парижа взяли, стало быть, и нам по этой же дороге до Парижа доехать можно. Фу, как гора с плеч! – вздыхал он, наталкиваясь на снующих по платформе пассажиров, ожидающих своих поездов.

A поезда так и подбегали к платформе и справа, и слева, останавливались на минуту, выпускали одних пассажиров, принимали других – и мчались далее. Поезда подкатывали к платформе один за другим.

– Да куда это столько поездов-то у вас мчится? – спросил Николай Иванович швейцара.

– Во все немецкие города и за границу. До четырёхсот поездов каждый день проходят мимо этого вокзала.

– До четырёхсот? Ну, это ты врёшь, Франц!

– Прочтите где-нибудь описание.

– Глаша! Слышишь? Четыреста поездов… Да ведь это ад какой-то. Как же тут начальник станции? Ведь ему тогда околеть надо.

– Здесь много начальников станций и дежурят по часам.

– Ну, немцы! Мы дивимся, что они обезьяну выдумали… Да такая железная дорога, по которой четыреста поездов в день проходят, хитрее выдумки обезьяны! – воскликнул Николай Иванович. – Скоро ли, однако, наш-то поезд придёт?

– Ровно в 7 часов и 53 минуты. Вот, глядите на часы. Три минуты осталось.

Подлетел поезд.

– Этот? – быстро спросил швейцара Николай Иванович.

– Нет, нет. Это в другое место. Видите, всего ещё только пятьдесят одна минута. Ваш поезд теперь через две минуты.

Свисток, и подлетевший поезд умчался, но вслед за ним загромыхал колёсами ещё поезд.

– Вот ваш поезд, – заговорил швейцар. – Садитесь скорей. Не зевайте. Счастливого пути.

Через минуту супруги уже мчались в поезде.

Заграничная собачья жизнь

– Нет, совсем не с руки нам, русским, эта самая немецкая жизнь! – говорил Николай Иванович жене, сидя в мчавшемся вагоне. – Тут год живи, да и то не привыкнешь к их порядкам. Заметила ты, как поезд-то отправился? Ведь ни одного звонка не было. Только-то успели влезть в вагон, кондуктор свистнул – и покатили на всех рысях. Право, не будь при нас этого самого Франца, мы бы опять перепутались и попали не в тот поезд. За две-то минуты до нашего поезда подлетел поезд, так я и то хотел в него вкарабкаться, ежели бы меня Франц за рукав не удержал. A поезд-то тот шёл в Вену. Ну кому в голову придёт, что по одним и тем же рельсам в 7 часов и 51 минуту можно ехать в Вену, a через две минуты в другом поезде в Кёльн! A уж спешка-то какая! Вот кому ежели с родственниками проститься перед отходом поезда, да ежели провожают тебя пять-шесть родственников… Тут и одного чмокнуть не успеешь.

– Ну, это-то пустяки, – отвечала Глафира Семёновна. – Начмокайся заранее, да и дожидайся поезда.

– Не тот фасон, Глаша, совсем не тот фасон. С провожающим родственником приятно войти в вагон: вот, мол, где я сяду, потом честь-честью расцеловаться, сбегать в буфет, опрокинуть на скорую руку по рюмочке, опять вернуться, опять расцеловаться. Отчего же это всё у нас делается, a у них спешат, словно будто все пассажиры воры или разбойники и спасаются от погони. И куда, спрашивается, спешить? Ведь уж рано ли, поздно ли будем на том месте, куда едем. Знаешь что? Я думаю, что это немцы из экономии, чтобы лишнего куска не съесть и лишней кружки пива в дороге не выпить…

– Да конечно же, – согласилась супруга.

– A уж пиво у них соблазнительное. Только и хорошего есть во всей Неметчине, что пиво. Пиво – что твой бархат.

Николай Иванович бормотал, порицая немецкие порядки, a Глафира Семёновна, вынув из саквояжа русско-французский словарь, отыскивала разные французские слова, которые, по её соображению, должны будут понадобиться при въезде на французскую территорию.

До Кёльна доехали без особенных приключений, прибыв на кёльнскую станцию часов в 9 вечера. Из Кёльна в Париж поезд должен идти в полночь. Оставалось много свободного времени, и вот Николай Иванович и Глафира Семёновна направились в буфет. Столовая комната была переполнена проезжающими. Кто ждал поезда в Париж, кто в Берлин, кто в Майнц, кто в Мюнхен. Немецкая речь чередовалась с французской, цедил сквозь зубы англичанин по-английски, и вдруг послышалась русская речь. Николай Иванович вздрогнул и обернулся. Обернулась и Глафира Семёновна. За столом перед бутылкой рейнвейна сидел, откинувшись на спинку стула, жирный широколицый человек с жиденькой бородкой и гладил себя пухлой рукой с бриллиантовым перстнем на указательном пальце по жирному чреву, на котором колыхалась массивная золотая часовая цепь с целой кучей учредительских жетонов. Одет жирный человек был в серую пиджачную пару купеческого покроя и имел на голове шляпу котелком. Против жирного человека через стол помещался седой рослый усач в пенсне, с сигарой в зубах, в сильно потёртом пальто-крылатке и в мягкой поярковой шляпе с широкими полями. Жирный человек и усач разговаривали по-русски.

– Русские… – прошептал жене на ухо Николай Иванович. – Сядем за их стол. Можно познакомиться и кой о чём порасспросить.

Супруги тотчас уселись за стол.

– Кёльнер! Цвай бифштекс и цвай бир! – скомандовал Николай Иванович прислуге и, обратясь к жирному человеку, спросил, приподнимая шляпу: – Кажется, тоже русские? Изволите в Париж на выставку ехать?

– Нет, уж с выставки, чтоб ей ни дна, ни покрышки! – отвечал жирный человек, не переменяя своего положения. – Теперь обратно в свои московские палестины спешим.

– Вот удивительно, что вы так честите выставку! Все, которые оттуда возвратились, нам очень и очень хвалили её. Говорят, уму помраченье.

– Грабёж-с… Грабёж на большой дороге за всё, a жизнь – собачья. Конечно, везде цивилизация, но по цивилизации и грабят. Четвертаков-то этих самых сорокакопеечных мы вытаскивали, вытаскивали из-за голенища, да инда надсадились.

– Неужели такая дороговизна? – удивился Николай Иванович.

– Ну, не так, чтоб уж очень, – вставил своё слово усач, вынимая изо рта сигару. – Понятное дело, в Париже во время выставки всё дороже, но…

– Ты, граф, молчи. Ты тратил не свои деньги, a чужие, так тебе и горя мало, – перебил его жирный человек, – a я и за тебя, и за себя свой истинник вытаскивал. Да, вот как… У нас в Москве, к примеру, ихний же французский «Сан-Жульен» хоть в каком грабительском ресторане полтора целковых за бутылку, a с меня в Париже за бутылку этого самого вина шестнадцать четвертаков взяли. По сорока копеек четвертак – шесть рублей сорок. Пять бутылочек мы вот по глупости нашей с графом-переводчиком с жару охолостили – тридцать два рубля заплатили.

– Да ведь не тот «Сан-Жульен», Пётр Никитич.

– Что ты мне толкуешь. «Сан-Жульен», всё «Сан-Жульен». Грабители! Разбойники! Потом тоже делали нам по особому заказу простую русскую уху в ресторане… Переводчик! Как ресторан-то?

– «Бребан»… – ответил усач.

– Ну, вот этот «Барабан» так нас отбарабанил по карману, что до новых веников не забудешь. Стыдно и сказать-то, сколько за уху отдали.

– Да ведь ты же, Пётр Никитич, непременно живую стерлядь захотел, a у них стерляди дунайские, из Австрии, привозные…

– Ну, так что ж из этого? Стерлядка была меньше комариного носа.

– Потом рейнская лососина.

– Молчи! Не выгораживай грабителей… Грабители и грабители! И не понимаю я, чего мы, русские, туда едем? – продолжал жирный человек. – Да у меня в Москве полная чаша, в четырнадцати комнатах с бабой и с детьми живу, шесть человек прислуги, глазом моргни, так со всех ног бросаются на услугу; у подъезда рысак в пролётке на резинах, a кучер на козлах, что твой протодьякон. A я потащился в Париж, чтоб за двадцать франков в день в двух паршивых каморках существовать, по шестьдесят три ступени под небеса отмеривать, на дурацких извозчиках трястись. Да у меня в Москве каждый приказчик вдвое лучше живёт, чем я в Париже жил. Утром проснёшься, звонишь, звонишь, чтоб к тебе прислужающий явился, – когда-то ещё он явится! Самоваров нет, квасу нет, бани нет, о ботвинье и не слыхали. Собачья жизнь, да и что ты хочешь! Напился ихнего паршивого кофею поутру – беги на выставку. Бродишь, бродишь, ломаешь, ломаешь ноги – обедать в трактир, a не домой. Сидишь в ихнем трактире и думаешь: «Батюшки! Не накормили бы лягушкой…» Поешь – сон тебя так и клонит. Тут бы прилечь да всхрапнуть, как православному человеку подобает, a ты опять бежишь, бежишь неизвестно куда, в какие-то театры…

– Зачем же ты бежал в театры? Ехал бы домой спать.

– Да ведь ты тащил, говорил, что вот такая и такая диковинка, нельзя быть в Париже и не видать её…

– A ты мог не соглашаться и ехать домой.

– Да ведь с выставки-то пока до дому доедешь, да шестьдесят три ступени в свою комнату отмеряешь, так, смотришь, и разгулялся, сна у тебя как будто и не бывало. Да и в театре… Сидишь и смотришь, a что смотришь? – разбери! Только разве какая-нибудь актриса ногу поднимет, так поймёшь, в чём дело.

– Врёшь, врёшь, – остановил жирного человека усач. – В театрах я тебе обстоятельно переводил, что говорилось на сцене.

– Собачья жизнь, собачья! – повторил жирный человек и, кивнув на пустую бутылку рейнвейна, сказал усачу: – Видишь, усохла. Вели, чтоб новую изобразили. A то терпеть не могу перед пустопорожней посудой сидеть.

Русские люди

Николай Иванович подсел ближе к жирному человеку и его спутнику, усачу, и, сказав: «Очень приятно за границей с русскими людьми встретиться», – отрекомендовался и отрекомендовал жену.

– Коммерции советник и кавалер Бездоннов, – произнёс, в свою очередь, жирный человек и, указывая на усача, прибавил: – A это вот господин переводчик и наш собственный адъютант.

– Граф Дмитрий Калинский, – назвался усач и, кивнув, в свою очередь, на жирного человека, сказал: – Взялся вот эту глыбу свозить в Париж на выставку и отцивилизовать, но цивилизации он у меня не поддался.

– Это что устриц-то жареных не ел? Так ты бы ещё захотел, чтоб я лягушек маринованных глотал! – отвечал жирный человек.

– Выставку ругаешь!

– Не ругаю, a говорю, что не стоило из-за этого семи вёрст киселя есть ехать. Только-то и любопытно, что в поднебесье на Эйфелевой башне мы выпили и закусили, a остальное всё видели и в Москве, на нашей Всероссийской выставке. Одно, что не в таком большом размере, так размер-то меня и раздражал. Ходишь, ходишь по какому-нибудь отделу, смотришь, смотришь на всё одно и то же, даже плюнешь. Провалитесь вы совсем с вашими кожами или бархатами! Ведь всё одно и то же, что у Ивана, что у Степана, что у Сидора, так зачем же целый огород витрин-то выставлять!

– Вот какой странный человек, – кивнул на жирного человека усач. – И всё так. В Париже хлеб отличный, a он вдруг о московских калачах стосковался.

– Не странный, a самобытный. Я, брат, славянофил.

– Скажите, пожалуйста, земляк, где бы нам в Париже остановиться? – спросил жирного человека Николай Иванович. – Хотелось бы, чтоб у станции сесть на извозчика и сказать: пошёл туда-то. Вы где останавливались?

– Не знаю, милостивый государь, не знаю. Никаких я улиц там не знаю. Это всё он, адьютант мой.

– Останавливайтесь там, где впустят, – проговорил усач. – Как гостиница с свободными номерами попадётся, так и останавливайтесь. Мы десять улиц околесили, пока нашли себе помещение. Занято, занято и занято.

– Глаша, слышишь? Вот происшествие-то! – отнёсся Николай Иванович к жене. – По всему городу придётся комнату искать. Беда!.. – покрутил он головой. – Особливо для того беда, у кого французский диалект такой, как у нас: на двоих три французских слова: бонжур, мерси, да буар.

– Врёшь, врёшь! По-французски я слов больше знаю и даже говорить могу, – откликнулась Глафира Семёновна.

– Добре, кабы так. A вот помяни моё слово – приедем в Париж, и прильнёт язык к гортани. A позвольте вас спросить: отсюда до Парижа без пересадки нас повезут? – обратился Николай Иванович к жирному человеку. – Очень уж я боюсь пересадки из вагона в вагон. Два раза мы таким манером перепутались и не туда попали.

– Ничего не знаю-с, решительно ничего. Вы графа спросите: он меня вёз.

– Без пересадки, без пересадки. Ложитесь в спальном вагоне спать и спите до Парижа. В спальном вагоне вас и на французской границе таможенные чиновники не потревожат.

– Вот это отлично, вот это хорошо! Глаша, надо взять места в спальных вагонах.

– Позвольте-с, вы не телеграфировали?

– То есть, как это?

– Не послали с дороги телеграмму, что вы желаете иметь места в спальном вагоне? Не послали, так мест не достанете.

– Глаша! Слышишь? Даже и спальные вагоны здесь по телеграмме! Ну, Неметчина! В Кёнигсберге обедать не дали – подавай телеграмму, a здесь в спальный вагон без телеграммы не пустят.

– Такой уж порядок. Места в спальных вагонах приготовляют заранее по телеграммам…

– Позвольте… но в обыкновенных-то вагонах без телеграммы всё-таки дозволят спать? – осведомился Николай Иванович.

– Конечно.

– Ну, слава Богу. A я уж думал…

Звонок. Вошёл железнодорожный сторож и прокричал что-то по-немецки, упоминая «Берлин». Усач засуетился.

– Допивай, Пётр Никитич, рейнвейн-то. Надо в поезд садиться, – сказал он жирному человеку.

Тот залпом выпил стакан, отдулся и, поднимаясь, произнёс:

– Только уж ты как хочешь, a в Берлине я ни на час не остановлюсь. В другой поезд – и в белокаменную.

– Врёшь, врёшь. Нельзя. Надо же мне тебя берлинским немцам показать. И, наконец, какое ты будешь иметь понятие о Европе, ежели ты Бисмарка не видал и берлинского пива не пил!

– На станции выпьем.

– Не то, не то. В Берлине мы на два дня остановимся, в лучших биргале побываем, в Зоологический сад я тебя свожу и берлинцам покажу. Берлинцы такого зверя, как ты, наверное не видали.

– Не останусь, я тебе говорю, в Берлине.

– Останешься, ежели я останусь. Ну, куда ж ты один поедешь? Ведь ты пропадёшь без меня. Ну, полно, не упрямься. «Взялся за гуж, так не говори, что не дюж». «Назвался груздем, так полезай в кузов». Выехал за границу, так как же в Берлине-то не побывать. Идём! Моё почтение, господа, – раскланялся усач с Николаем Ивановичем и Глафирой Семёновной, кликнул носильщика, велел ему тащить ручной багаж, лежавший у стола, и направился на платформу.

Кряхтя и охая, поплёлся за ним и жирный человек, также поклонившись Николаю Ивановичу и Глафире Семёновне, и сказал на прощанье:

– A насчёт грабежа и собачьей жизни – помяните моё слово, как в Париж приедете. Прощенья просим.

Вслед за отходом берлинского поезда возвестили об отправлении парижского поезда. Николай Иванович и Глафира Семёновна засуетились.

– Во? Во? Во цуг им Париж? – бросилась Глафира Семёновна к железнодорожному сторожу и сунула ему в руку два немецких гривенника.

– Kommen Sie mit, Madame… Jch werde zeigen, – сказал тот и повёл супругов к поезду.

Через полчаса Николай Иванович и Глафира Семёновна мчались в Париж.

Уныние и страх

Глухая ночь. Спокойное состояние духа вследствие полной уверенности, что он и жена едут прямо в Париж без пересадки, a также и плотный ужин с возлиянием пива и рейнвейна, которым Николай Иванович воспользовался в Кёльне, дали ему возможность уснуть в вагоне самым богатырским сном. Всхрапывания его были до того сильны, что даже заглушали стук колёс поезда и наводили на неспящую Глафиру Семёновну полнейшее уныние. Ей не спалось. Она была в тревоге. Поместившись с мужем вдвоём в отдельном купе вагона, она вдруг вспомнила, что читала в каком-то романе, как пассажиры, поместившиеся в отдельном купе, были ограблены во время пути злоумышленниками, изранены и выброшены на полотно дороги. В романе, правда, говорилось про двух женщин, ехавших в купе, – думалось ей, – a она находится в сообществе мужа, стало быть, мужчины, но что же значит этот мужчина, ежели он спит как убитый? Какая от него может быть защита? Разбойники ворвутся в купе, один набросится на спящего мужа, другой схватит её за горло, – и вот они погибли. Кричать? Но кто услышит? Купе глухое, не имеющее сообщения с другим купе; вход в него с подножки, находящейся снаружи вагона.