Читать онлайн Футураструктурология (Новый Вавилон). Часть 2

Введение. Экономическая парадигма будущего

Представим себе такой платоновский диалог [147]:

Сократ. Как ты полагаешь Менон, игра – это обман?

Менон. Да, Сократ, ведь выигрывает всегда тот, кому удалось обхитрить соперников, исключая невозможное безграничное везение.

Сократ. Ответь на другой вопрос. Согласен ли ты, Менон, что первоначальная идея торговли – равноценный обмен?

Менон. Да, Сократ, но если состоявшийся обмен не является равноценным, одна из сторон получает выгоду, другая – убыток. В сделке всегда выигрывает сторона, получившая выгоду.

Сократ. Если следовать твоим ответам, Менон, то торговля – это игра, в которой всегда выигрывает обманщик.

Кто-то заявит, что это лишь изощренный софизм. Но, может быть, простая по представлениям древних персонажей гипотетического диалога парадигма экономики [148] только кажется нашим современникам дьявольски сложной и наш вымышленный Сократ прав в своем умозаключении?

Мы играем в экономические игры не одну тысячу лет, и они превратились в необходимый и центральный элемент нашей жизни. Мы приручили обман и сделали его одним из смыслов бытия. При этом мы часто высказывали сомнения по поводу личной либо общественной ценности тех или иных экономических отношений. Иногда мыслители пытаются создать парадигму социальной экономики, как им кажется, не основанную на обмане, но у них это получается не очень удачно. Несмотря на исторический опыт, мы не можем изменить правила игры и продолжаем бороться с демонами внутри себя, осознавая неэтичность обмана и его неизбежность. Миллион терзаний и миллион внутренних оправданий с надеждой на выигрыш.

Движущей силой экономики и причиной постоянной угрозы кризиса экономических отношений являются неустранимые противоречия между нашими желаниями и нашими возможностями. Система наших личных ценностей до настоящего времени несоизмерима с их воплощением. Общество не располагает возможностями для удовлетворения желаний каждого его члена. Однако мы признаем, что общественное развитие существенным образом продвинуло нас в направлении расширения наших общественных и личных возможностей. Мы уверенно воплощаем в реальность то, что несколько столетий назад воспринималось бы как результат магического действия. Мы превращаем в реальность очень многие вымыслы и, главное, делаем их доступными. Это дает надежду на то, что «справедливое и рациональное» удовлетворение человеческих потребностей не так уж невозможно, что многое может быть достигнуто без невероятных усилий и всеобщее экономическое процветание не будет столь недостижимым, как это представляется даже нашим современникам.

Если будущее человечества так многообещающе, то не означает ли это, что на каком-то этапе экономические отношения, основанные на обмане, исчезнут? Исчезнет ли следом ложная ценность достижения богатства? Очевидно, что мы стоим сегодня перед открытой дверью в новую экономическую реальность. О ее наступлении говорит то, что нас буквально раздирают противоречия между созданным миром глобальной рыночной экономики и национальными, региональными и даже территориальными экономическими интересами. Понимая и принимая важность глобальной экономики, многие страны сохраняют приверженность своим геополитическим интересам и прибегают к строительству региональных экономических блоков, по существу антиглобалистских. Идея экономического господства для избранных, являвшаяся движущей силой экономической конкуренции государств по крайней мере в течение последних 300 лет, не увядает. Вместе с тем человечество неустанно преследует шлейф социально-экономических проблем беднейших стран, которые в условиях глобальной коммуникации порождают реальные проблемы для стран – экономических лидеров. Это становится основой постоянно нарастающего экспертного и публичного общественного дискурса о социализации экономических отношений и «справедливом и рациональном» распределении богатства. Человечество вновь находится в состоянии поиска такой модели экономики, которая в очередной раз гармонизировала бы преимущества и нивелировала недостатки социальной и рыночной экономик.

Есть мощный поток событий, объективно трансформирующий экономические отношения в направлении глобальной интеграции регуляционных механизмов экономики. Это отчетливо наблюдаемое временное сжатие технологических волн и предвестники технологической сингулярности. Западный и восточный миры быстрыми шагами приближаются к новой экономической реальности, в которой смена технологических укладов происходит быстрее, чем завоевание рынка новыми массовыми продуктами. При этом по экспоненте возрастает доля безлюдных технологий, которые снижают до мизерных значений себестоимость высокотехнологичных продуктов при неуклонном повышении их потребительских качеств и сроков службы. Грандиозным потрясением привычного для нас мира рыночной экономики становится перспектива появления новых типов долгоживущих слаботочных источников энергии и локальных источников «неограниченной» энергии, основанной на расщеплении и синтезе микрочастиц. Третьим не столь отдаленным технологическим прорывом является соединение и одновременно неограниченное ветвление мира синтетических материалов и наноустройств.

Сочетание этих факторов порождает новую реальность, в которой сектор господства высокотехнологичных транснациональных корпораций сужается, но интенсивно растет сектор малых и средних производителей уникальной продукции, а также сектор индивидуального творчества. В этих условиях обостряется глобальная конкуренция крупных экономических субъектов и связанных с ними государственных и региональных интересов. Конкуренция за массовые рынки постепенно трансформируется в инновационную конкуренцию с абсолютной индивидуализацией продуктов с программируемым набором потребительских качеств (своеобразный индивидуальный пошив одежды). Остается значимым мир моды (потребительских предпочтений), но он испытывает колоссальное давление со стороны неограниченного по уникальности предложения.

Меняется характер и содержание человеческого труда. Вытесненный машинами из рутинных трудовых процессов человек, не способный к конкуренции с машиной, обладает только одним преимуществом – творческим потребительским воображением, которое в перспективе и порождает исключительно человеческие виды деятельности. Стоимость труда, таким образом, становится эквивалентом результативности творческого процесса и индивидуальных достижений человека. Именно в области индивидуального творчества начинается развитие нового типа конкуренции или соревновательности. Существенное влияние на характер продвижения индивидуальных достижений оказывает глобальная коммуникация (не исключительно вербальная). Все это не имеет пределов даже при условии появления искусственного интеллекта.

Будет ли новая экономика иметь основания называться рыночной или плановой (или даже планово-рыночной) – неважно. Важно то, что в обозримой перспективе сохранится сама основа экономических отношений – глобальная игра творцов, достигающих победы путем обмана желающих обманываться потребителей, не уничтожающая конкурентов, а стимулирующая их к новым творческим успехам. Эта экономика в лучших и худших своих проявлениях уже рождается в некоторых секторах общественной жизни: спорте, массовой культуре, информационных продуктах, производстве товаров с уникальными свойствами. Исследование будущего экономики на основе методологического подхода футураструктурологии (нормативного метода), которое мы предпримем в этой части книги, является беспрецедентным, хотя современная экономика широко использует родственные методы экономического моделирования и прогнозирования. Оно имеет и большой прагматический [149] смысл, ибо позволяет скорректировать надстроечные процессы, которые направлены сегодня в сторону от объективных трендов социально-экономического развития человечества и не готовят его к будущим экономическим потрясениям. В этой части мы займемся профилактикой таких потрясений и постараемся убедить читателя в необходимости и целесообразности наших футураструктурологических построений.

Глава 7. Экономические блоки и геополитика, или «Друзья и враги» в зеркале новейшей истории экономики

Лет до ста расти

нам без старости.

Год от года расти

нашей бодрости.

Славьте, молот и стих,

землю молодости

В. В. Маяковский2

Новейшая история экономики – это период между серединой XX века и настоящим временем. Несмотря на то что основными причинами двух мировых войн были в большей степени экономические противоречия, мы сознательно исключаем эти периоды из нашего рассмотрения потому, что экономика предвоенного и военного периодов радикально отличается от мирной экономики. Военная (мобилизационная [150]) экономика воюющих стран рациональна потому, что служит единственной цели – достижению военного превосходства и победы любой ценой. В такой экономике рыночный спрос на получение удовольствий резко сокращается, в связи с этим происходит ее быстрая и глубокая структурная перестройка. Кроме того, колоссально возрастают риски физического разрушения объектов и гибели субъектов экономики, что также влечет за собой структурные деформации. Вместе с тем растет общественный спрос на удовлетворение ценности достижения покоя и личную и общественную безопасность. Мирная экономика начинается с все еще мобилизационной экономики восстановительного периода, когда спрос на удовольствия относительно низок, ибо высок спрос на восстановление инфраструктуры и жилищ. Эта экономика в значительной степени социализирована, и в ней приглушены рыночные процессы, которые бурно расцветают в невоюющих странах и странах, на территориях которых не было военных действий. В частности, этим можно объяснить успешность послевоенной экономики новейшего периода в таких западных странах, как США, Канада, Швейцария, и в части скандинавских государств.

Вместе с тем в мобилизационной экономике восстановительного периода есть свои положительные стороны. Относительно низкая потребительская активность здесь компенсируется перераспределением общественных ресурсов в пользу развития инфраструктуры и нового городского строительства. При этом происходит не только восстановление ранее разрушенных, но и создание новых градостроительных объектов, основанных на новых технологиях. Как ни ужасно это звучит, в этом проявляется великая созидательная сила послевоенной мобилизационной экономики. Элементы такой экономики характерны не только для военных и послевоенных периодов, в значительной степени успехи преодоления Великой Депрессии связаны с мобилизационными явлениями в экономической практике США и некоторых стран Европы. Гипертрофированные формы мобилизационной экономики выводят Советский Союз из постреволюционного кризиса и обеспечивают индустриализацию и научно-техническое развитие в период между Первой и Второй мировыми войнами. Более того, холодная либо санкционная гибридная война также порождает рационализированные мобилизационные процессы в экономике, направленные на национальное развитие (не обязательно сопровождающееся бурным ростом макроэкономических показателей).

Однако вернемся к периоду, начавшемуся в 50-х годах прошлого века. Возникло два не только военно-политических, но прежде всего два экономических блока стран мира, которые были условно поделены по принципу справедливости распределения общественного богатства между различными участниками экономического процесса. В одном блоке предполагался примат регулируемого сверху принципа распределения национальных богатств, в другом предполагалось, что основой распределения долей в общественном продукте является договор между сторонами экономического процесса, без какого-либо давления извне.

С высоты времен нам видно, что ни в одном из блоков эти декларируемые подходы не соблюдались всеми субъектами экономики. В социалистическом [151] лагере это выражалось в несоблюдении принципов справедливости распределения богатства между властью и народом, между творческим и рутинным видами деятельности, в межнациональных экономических отношениях и диспропорциях в пространственном развитии. В капиталистическом [152] лагере наблюдалась растущая дифференциация богатства и бедности, стимулируемое потребительское поведение у большей части общества при существенной дифференциации потребительских возможностей, постепенное снижение доли социальных общественных гарантий (образования, здравоохранения, пенсионного обеспечения) и их вытеснение в область специфических рыночных ниш. Отметим, что здесь и далее мы будем использовать понятия «социалистический» и «капиталистический» как традиционные представления экономики, не исследуя их содержания и их трансформации в различные исторические периоды. Нас пока также не будет интересовать дискурс о том, сколько в современном капитализме собственно капиталистического, а сколько социалистического, а также будет капитализм жить или умрет (а может быть, уже умирает).

Заметим, что в конкурентном блоковом периоде присутствовал социально-политический заказ на идеологическую конкуренцию и безудержную пропаганду преимуществ того или иного образа жизни.

Этот конкурентный блоковый период продолжался приблизительно до начала пятого технологического уклада, который мы можем условно назвать укладом микроэлектроники и информатики. На самом деле это был революционный прорыв в организации производственных процессов, связанный с полной или частичной автоматизацией производств, что позволило перейти к новому этапу массового производства дешевых потребительских товаров. Использование машинных малолюдных технологий привело к массовому вытеснению трудовых ресурсов, которые могли найти себя только в сфере оказания индивидуальных услуг, в том числе связанных с творческими процессами.

В условиях «бесчеловечной» капиталистической экономики это происходило естественным путем – широким распространением малого бизнеса и индивидуального творчества (в какой-то мере подобно НЭПу в Советской России и лучшим проявлениям доиндустриальной капиталистической экономики). В социалистической регулируемой экономике это компенсировалось созданием системы избыточной гарантируемой занятости в традиционных видах деятельности и расширения мобилизационных механизмов в экономике. Эти явления объективно демонстрировали различия в структуре занятости в 60-х годах прошлого века в социалистическом и капиталистическом блоках.

В капиталистическом блоке нарастало потребительское многообразие, обусловленное, с одной стороны, гибкостью массового машинного производства товаров, с другой – массовым предложением многообразных индивидуальных услуг и результатов индивидуальных творческих процессов, а также открытостью глобального рынка. Быстро росло многообразие форм доступных удовольствий.

В социалистическом блоке примат рационального потребления приводил к регулированию номенклатуры потребительских товаров и фиксации сверху рациональных объемов индивидуального потребления удовольствий. Кроме того, социалистический потребительский рынок оставался частично закрытым.

В результате к началу 70-х годов сформировался существенный разрыв в структуре потребления населения экономических блоков. Этот разрыв непрерывно углублялся с развитием экономики стран капиталистического лагеря, имевших более позитивную довоенную историю потребления. Социализм продолжал наращивать объемы производства промышленной и сельскохозяйственной продукции, с уклоном на первичный (добывающий) и вторичный (обрабатывающий) сектора экономики, а капитализм устремился к преимущественному развитию третичного сектора (сферы индивидуальных высокотехнологичных услуг).

Таким образом, лидеры и идеологи социалистического блока недооценили естественную структуру человеческих ценностей, включая ложную ценность стремления к обретению богатства. Они слепо надеялись на идеологическую парадигму социалистического человека с приматом духовных ценностей. Между тем внутри социалистического лагеря нарастали противоречия, связанные с ограничениями в потреблении удовольствий. Сначала они проявились в тех странах, которые вошли в социалистический блок по итогам Второй мировой войны. Затем начали нарастать в тех республиках Советского Союза, которые приросли новыми территориями также в новейший период.

Кроме того, поскольку внутренний потребительский рынок был ограничен заниженными нормативами потребления и развивался крайне слабо, наметился кризис между двумя основными блоками социалистического воспроизводственного сектора: производства средств производства и предметов потребления. Избыточное предложение трудоориентированных средств производства на внутреннем рынке приводило к искусственному сдерживанию развития безлюдных технологий, при этом производство предметов потребления на стареющих производствах становилось все более загруженным ручным трудом. Была высока доля ручного труда и в ряде добывающих отраслей и в инфраструктуре. Нарастание искусственных диспропорций на внутреннем рынке делало экономику все более зависимой от внешней рыночной конъюнктуры. Вместе с тем развитие добывающих технологий и расширение первичного сектора на Западе и на Востоке породило конкурентное предложение, с которым экономика социалистического лагеря и прежде всего Советского Союза не смогла справиться. Резкое искусственное снижение цен на внешних рынках подорвало экспортно ориентированную сырьевую экономику Советского Союза, что и привело к объективным условиям разрушения сначала социалистического лагеря, а затем и самого советского государства. Поражение социалистической экономической парадигмы было сокрушительным, и его не спасли запоздалые и слабые действия по внедрению квазирыночных механизмов в экономику (ранний период советской кооперации и две модели хозяйственного расчета [153]).

Конечно, свою разрушительную роль сыграли партийные и государственные функционеры социалистических государств и прежде всего Советского Союза, которые потеряли контроль в управлении плановой экономикой, в результате чего возникли глубокие структурные разрывы между производством, распределением и потребление продукции. В 80-х годах прошлого века сформировался кризис распределения, который привел к искусственному товарному дефициту, очередям и карточному распределению товаров первоочередной необходимости. Деформации подверглась и структура производства потребительских товаров, хотя к этому не было объективных предпосылок.

Позднее был сделан вывод о том, что непосредственной причиной поражения социалистической экономики оказалась, с одной стороны, идея рационального потребления, искусственно занижающая непрерывно растущий спрос, с другой – идея справедливого распределения общественного богатства, гарантирующего всеобщую занятость неэффективного населения (хотя некоторые считают, что это была идея общественной собственности на средства производства, убившая частную инициативу). Именно эти выводы остаются наиболее распространенными в современной отечественной и зарубежной экономической науке.

Нам представляется, что непосредственной причиной гибели социализма оказалось то, что ограниченные идеологической парадигмой лидеры социализма просто не озаботились (или не захотели озаботиться, погрузившись в пучину социалпредательства) проблемой своевременного структурирования экономики с учетом объективных процессов, обусловленных сменой технологического уклада.

Для обоснования этой позиции построим гипотетическую ретроспективную экономическую модель развития экономики социалистического блока в условиях социалистической общественной парадигмы и нерыночных структурных реформ в экономике. Центральным допущением этой модели является сдвиг начала структурных реформ к середине 60-х годов. Накопленный восстановительный потенциал было необходимо направить не по мобилизационному пути развития, а по пути инновационной диверсификации экономики и кратного увеличения обслуживающих секторов. Необходимо было радикально решить проблему лишних трудовых ресурсов (послевоенная численность населения полностью восстановилась к 1955 году и ускоренно росла до 1991 года). Прежде всего, в отличие от Запада, который выбросил эти лишние ресурсы в сферу индивидуального предпринимательства, советский блок должен был изменить структуру системы профессионального образования. В связи с этим необходимо было увеличить долю высшего образования по творческим (в том числе гуманитарным) профессиям и долю среднего и начального профессионального образования по профессиям в сфере распределения и оказания индивидуальных услуг. Одновременно следовало начать структурные преобразования в двух основных секторах производства – производстве средств производства и производстве предметов потребления – и в сфере распределения.

В секторе производства средств производства было необходимо отделить области, обслуживающие первичный сектор экономики и частично вторичный сектор (энергетику, станкостроение, тяжелое машиностроение, авиастроение, космонавтику, судостроение и производство железнодорожного транспорта и т. д.), от областей, обслуживающих третичный сектор, и областей, обслуживающих часть вторичного сектора, ориентированную на производство потребительских товаров. Если первый должен был остаться исключительно регулируемым сектором, второй следовало перевести на хозрасчетную модель и сделать полностью зависимым от спроса, генерируемого сектором производства предметов потребления. Иными словами, первый нужно было превратить в структурированные государственные корпорации, а вторые – в народные предприятия, передав им в аренду неотчуждаемые средства производства, находящиеся в общенародной собственности. Сектор производства предметов потребления также необходимо было превратить в народные предприятия, работающие по одной из хозрасчетных моделей. В торговле и сфере услуг необходимо было создать условия для преобразования существующих организаций в кооперированные формы, одновременно разрешив создание новых кооперативов в этой сфере. В кооперативную форму следовало преобразовать также сферу жилищного и общественного строительства. Государство должно было обеспечить возможности для кооперации организаций этих секторов на основе кластерных моделей для повышения эффективности производства и распределения продукции и услуг с учетом реального спроса населения. К 1980 году этот процесс следовало завершить, осуществив реструктуризацию экономики в тех пропорциях, которые к тому времени были достигнуты на Западе.

Критерии рационального потребления должны были расти по основным показателям качества жизни пропорционально западным критериям (дом, автомобиль, телевизор). На селе следовало разрешить диверсификацию сельских кооперативов с их разделением на малые кооперативы и сохранением государственной инфраструктуры технического обеспечения их деятельности в виде народных предприятий.

Эти меры должны были обеспечить полную конкурентоспособность социалистической модели экономики на внутреннем экономическом пространстве социалистического блока к середине 90-х годов прошлого века.

Перечисленные структурные преобразования к этому периоду исчерпали бы себя, поскольку приближалось начало новой технологической эпохи – эпохи персональных компьютеров и массовой коммуникации. Однако с высокой долей вероятности можно было гарантировать, что не исчерпали бы себя ни социалистическая идея общественной собственности на средства производства, ни идея рационального потребления. Скорее всего, Советский Союз и социалистический лагерь не распались бы, а существенно приросли социалистическими азиатскими гигантами.

Рисунок 29. Так нейросеть представляет себе противостояние двух социально-политических систем

Дальнейшее параллельное сосуществование двух блоков подверглось бы новому испытанию, камнем преткновения которого оставалась частичная закрытость социалистической экономики. В условиях глобальной коммуникации общество не могло оставаться информационно изолированным, а его открытость, скорее всего, привела бы к информационной идеологической войне. Далее отвлечемся от построения гипотетической альтернативной истории социализма, поскольку чем дальше мы будем уходить от объективной исторической реальности, тем более неправдоподобными будут наши сценарии альтернативной истории.

В реальности социалистический лагерь распался, как и Советский Союз. Государства бывшего социалистического лагеря испытали мощнейший культурный и экономический шок, поскольку они были вынуждены в течение десятилетия болезненно перестраивать свою экономику на рыночный лад, галопом повторяя тот путь, который Запад прошел в 50-80-х годах.

Естественные нерегулируемые преобразования в различных секторах экономики [154] при мгновенной открытости рынка и искусственном поддержании курса национальных валют на привлекательном для внешних экспортеров уровне разрушили ранее созданный реальный сектор социалистических стран (включая страны Восточной Европы). Но все эти страны (включая Россию) стали импортоориентированным потребительским рынком, который дал еще один мощный толчок развитию рынка стран Западной Европы. Очень дешевую товарную массу к середине 90-х годов начал закачивать на российский рынок Китай и «азиатские тигры» (как, впрочем, и на все прочие национальные и региональные рынки). Собственный рынок услуг и сферы обращения рос в странах бывшего социалистического лагеря сверхбыстрыми темпами (в том числе благодаря грабительской по сути приватизации социалистической собственности), что сдерживало проблему лишних людей наряду с самозанятостью сельских жителей, продолжавших подкармливать ту часть населения, которая не могла себе позволить потребление дорогой импортной продукции.

Следует заметить, что все практические действия властей на постсоветском пространстве были запрограммированы на разрушение реального сектора национальной экономики, создание условий для ее неконкурентоспособности на внешних рынках, а также для стимулирования исключительно потребительского частнособственнического поведения населения. Продолжение такой внутренней экономической политики неизбежно привело бы российскую экономику к полному краху, если бы не сохранившаяся с советских времен ориентация на ее первичный сектор.

Именно цикличный рост цен на энергоносители и продукцию горнорудной промышленности на мировом рынке и конъюнктурное регулирование их производства на Западе позволило российскому государству проводить ту экономическую политику, которая стабилизировала российское общество потребления наряду с развитием малого и индивидуального предпринимательства на внутреннем рынке. Фактическая национализация (через регулируемую государственную олигархию) экономики первичного и вторичного секторов позволила максимизировать бюджетные возможности российского государства и поддерживать необходимый надрациональный уровень потребления россиян. Одновременно на милитаристских настроениях на Западе и (как ответ) в России начал расти военно-промышленный комплекс, который впоследствии стал еще одной мощной составляющей современной российской экономики.

Таким образом, к рубежу тысячелетий (точнее, к 2010 году) структурные преобразования рынка труда в России и на постсоветском пространстве почти соответствовали вызовам пятого технологического уклада.

В это время в западном мире происходили свои небезболезненные экономические трансформации. Появление персонального компьютера и интернета породило новый мир бытований и предметной деятельности человека. Был создан новый потребительский сектор информационных услуг, новый рынок творческих видов деятельности, и обнаружились существенные структурные сдвиги во многих традиционных секторах экономики. Например, быстрыми темпами начал преобразовываться издательский рынок и прежде всего рынок периодических изданий, возникли цифровое телевидение и кино. Появилась новая индустрия компьютерных игр. Трансформировалось библиотечное и архивное дело в рынок информационных услуг. Исчез телеграф, и следом исчезла бы почта, если бы не растущий рынок интернет-торговли, требующий организации индивидуальной доставки товаров. Появились дистанционное образование и медицина.

Использование компьютеров в дальнейшем развитии безлюдных производственных технологий обеспечивало развитие нового рынка компьютерного технологического творчества. Процессы реструктуризации рынка труда продолжились на новой технологической волне. Возросла доля потребления нематериальных продуктов.

Еще одним фактором, трансформирующим современную западную и мировую экономику, стал массовый туризм. Темпы роста этого сектора поистине грандиозны, он растет на 5% в год. Однако важен не сам рост туризма как познавательного интереса (его вполне можно удовлетворить при помощи познавательного видеоконтента), а рост обслуживающих отраслей. Это прежде всего индустрия развлечений, ресторанный и гостиничный бизнес, спа-услуги и транспортные услуги (мы можем говорить о росте неофициального сектора сексуальных услуг – вспомним «Под покровом небес» Пола Боулза3). Фактически речь идет о многократном умножении предложения на рынке индивидуальных услуг в индустрии удовольствий и росте творческих видов деятельности. Мы не можем не учитывать инновационный характер индустрии туризма с его развлекательными комплексами, формирующими новую часть материального культурного пространства, именуемого дестинацией [155]. Это тоже элемент нового технологического уклада, и именно так его надо воспринимать.

Здесь мы непосредственно подходим к роли стран третьего мира в той мировой экономике, которую генерировала смена технологических укладов. Они приняли на себя функцию экономического пылесоса, который по инициативе Запада поглотил большую часть инновационной экономики, при этом контроль над этой экономикой оставался в руках Запада (прежде всего США). Последнее десятилетие прошлого века стало началом новой волны рыночной глобализации. Этот этап характеризовался перемещением сырьевых секторов экономики в страны Азии, Африки и Южной Америки (в значительной степени в Австралию и Океанию), бурной локализацией сборочных производств электроники и сложной бытовой техники в Южной и Юго-Восточной Азии («азиатские тигры»), распространением по странам третьего мира сетевых корпораций модной одежды и аксессуаров, распространением по всему миру торговых сетей, сетевых ресторанов и отелей. При этом центральные офисы этих корпораций оставались в США и в странах Западной Европы.

Логичным объяснением поведения транснациональных корпораций стало наличие легкодоступных (в том числе быстро восстанавливающихся) сырьевых природных ресурсов, наличие обучаемой дешевой рабочей силы, непосредственное проникновение на новые массовые рынки сбыта, то есть все те факторы, которые являются существенными в либеральной рыночной модели глобального рынка. Таким образом, источником глобализационного процесса, на первый взгляд, были интересы самих транснациональных корпораций.

Однако при более глубоком рассмотрении мы можем заметить еще один фактор влияния, который не является корпоративным по природе. Источником инвестиционных ресурсов в движении на Восток были не столько собственные средства компаний, сколько привлекаемые ими средства на внутреннем рынке дешевых денег в США, а затем и в объединенной Европе. Таким образом, главным фактором движения на Восток становились геоэкономические интересы стран Запада. Они полностью оправдались. Геоэкономическая экспансия, проводимая под флагом экономической помощи слаборазвитым странам, привела, с одной стороны, к частичному выводу экологически опасных и ресурсоемких сырьевых производств с территории западных стран, а с другой стороны – к экономической зависимости основных секторов экономики стран Востока от источника капиталов – финансово-экономической системы Запада. Это способствовало дальнейшей реструктуризации экономики Запада в направлении ускоренного развития производств третичного сектора и сосредоточения сектора генерации технологических инноваций на Западе. Продолжение истории с лишними людьми к концу века реализовалось как концепция «золотого миллиарда», которая превратила население западных стран в особую категорию потребителей удовольствий, в значительной степени процветающих за счет экономики, локализованной на Востоке. Сложилась довольно интересная ситуация, при которой население Востока трудится для того, чтобы произвести и продать в своих странах продукцию, на доходы от продажи которой создается экономическое процветание Запада. Модель корпоративной капиталистической эксплуатации была перенесена на целые народы и континенты.

Такая геоэкономика не могла бы долго существовать без соответствующей геополитики. Осуществлялась она в рамках традиционного блокового мышления, причем фиксация экономических блоков осуществлялась через создание политических блоков и торговых альянсов. Экономические и политические блоки проще всего было нанизать на существующую структуру военно-политических блоков, что и было сделано.

Самым интересным оказалось то, что процесс экономической глобализации на пороге конца прошлого века отвечал всем светлым надеждам человечества и осуществлялся под флагом самых передовых общественных идей. Он сыграл выдающуюся роль в новейшем пространственном развитии арабской и Юго-Восточной Азии, Северной и Южной Африки, Латинской Америки и Океании, не говоря уже о странах «золотого миллиарда». В невиданных доселе масштабах расцвели мировая торговля и транспортно-логистическая система мира. Но именно это мировое экономическое процветание и послужило причиной начала антиглобализационных процессов. Однако это уже относилось к третьему тысячелетию.

Дело в том, что новая геоэкономика не была пространственно-однородной, а потому не могла быть с полным основанием названа глобальной. Оставаясь по духу колониальной, она не могла не породить противоречия внутри себя. Любые колониальные империи, в том числе наряженные в «радужные экономические одежды», рано или поздно погибают от различий в уровне процветания метрополий и провинций, и это должно было произойти с глобальной экономической системой, построенной на основе нового империалистического мышления ее отцов в США.

Как и в предыдущие эпохи, основные противоречия порождались диспропорциями в потреблении доступных удовольствий при всей очевидности полупаразитического существования «золотого миллиарда». Восточные провинции к концу XX века вырастили национальные сегменты экономики, которые стали конкурировать со своими западными партнерами. Более того, на Восток пришел новый технологический уклад, который поставил перед странами те же проблемы лишних людей, которые решал Запад. Экономика восточных провинций подвергалась реструктуризации на внутриполитических процессах, которые должны были гарантировать более высокий уровень жизни. Иными словами, Восток пожелал присоединиться к «золотому миллиарду». Давление региональных экономик на глобальном рынке непрерывно росло, и роль и влияние старых транснациональных корпораций на этих рынках снижались. Господствующим при этом оставался основной геоэкономический сегмент рынка – единые финансовые инструменты. Это привело к тому, что в течение первого десятилетия нашего века глобальный рынок стал выравниваться по национальной принадлежности его субъектов, что объективно ограничивало переток доходности с Востока на Запад.

Экономический подъем части стран третьего мира формировал новый глобальный рынок, в котором интересы метрополии отступали на второй план, с чем она, естественно, не желала мириться. Ей нужно было закрепить сложившееся экономическое равновесие внутри нового глобального экономического блока геополитическими средствами либо расширить этот блок за счет новых провинций. Так начался следующий этап геополитического передела мира.

Новое блоковое мышление Запада, несмотря на то что его источник – тайна за семью печатями, очевидно, заключается в желании США обеспечить контроль над растущим инновационным сектором Востока. В период президентства Барака Обамы4 возникают инициативы по созданию Транстихоокеанского партнерства с рядом стран Юго-Восточной Азии и Северной и Латинской Америки [156]. Заметим, что в своей основе это не только прежние «азиатские тигры», но и крупнейшие игроки инновационного рынка: Канада, Австралия, Япония и другие. Расширенный список участников нового блока симптоматичен. Болезнь роста империи требует радикального вмешательства – все потенциальные конкуренты в регионе должны быть превращены в союзников, все члены АСЕАН [157], не демонстрирующие инновационного тренда развития национальной экономики, т. е. «балласт», – отсекаются. При этом также отсечены все потенциальные игроки, которые замечены в «сольных партиях» либо в стремлении блокироваться вне США. Внутри геополитической идеи такого объединения лежит новое понимание перспектив инновационного развития, основной вектор которого проходит через этот регион. Поэтому приматом договора является защита авторских прав, развитие телекоммуникаций и финансовое сотрудничество. Ожидание очередной технологической волны в этих областях требует особого внимания к концентрации блоковых усилий внутри обновленной империи.

Весьма поучительна новейшая история европейского развития. Разрушение Советского Союза и Варшавского договора [158] вновь (после предшествующего разрушения Российской и Австро-Венгерской империй) сделало «беспризорниками» страны Восточной Европы. По исторической традиции кто-то должен был их «усыновить». Как раз на этот период пришлось развитие центростремительных процессов в Западной Европе, вокруг исторически невообразимой дружбы между Англией, Францией и Германией. Владимир Ленин писал в 20-х годах прошлого века, что «возможны временные соглашения между капиталистами и между державами. В этом смысле возможны и Соединенные Штаты Европы, как соглашение европейских капиталистов… о чем? Только о том, как бы сообща давить социализм в Европе, сообща охранять награбленные колонии против Японии и Америки, которые крайне обижены при теперешнем разделе колоний и которые усилились за последние полвека неизмеримо быстрее, чем отсталая, монархическая, начавшая гнить от старости Европа. По сравнению с Соединенными Штатами Америки Европа в целом означает экономический застой. На современной экономической основе, т. е. при капитализме, Соединенные Штаты Европы означали бы организацию реакции для задержки более быстрого развития Америки».

Если первый Единый Европейский акт был подписан в 1986 году, когда угроза крушения социалистической системы стала почти очевидной, то полное юридическое оформление Европейского блока состоялось в 1992 году, спустя год после крушения Советского Союза. Усыновление постсоветских государств состоялось в 2004 году, т. е. двенадцать лет спустя. Конечно, Владимир Ленин не мог предвидеть, как будет выглядеть в экономическом и политическом плане Европа, переболевшая двумя мировыми войнами к концу столетия. Не мог он в 1915 году предсказать победу и крушение социализма в России. Но то, что глобальная конкуренция в отсутствие такого сильного игрока, как Россия, подтолкнет Европу к объединению и что ее основным конкурентом в глобальном мирораспределении станет США, он предсказал верно. Введя в 1999 году свою валюту, Евросоюз [159] начал глобальную блоковую геополитическую игру. Конкурируя с Америкой в Старом Свете и на Востоке, Евросоюз мог стать уникальным примером блокового инновационного развития, учитывая единство континентального пространства и общность инфраструктуры. Он инициировал несколько знаковых инновационных проектов в области авиастроения, космических исследований, фундаментальных физических исследований и, конечно, в третичном секторе (прежде всего туризме). Если бы состоялось его расширение на Восток, до подписания Лиссабонского договора, то мы, возможно, жили бы на едином экономическом пространстве от Лиссабона до Владивостока, тем более что слабая Россия была готова к такому блоковому движению. Однако это противоречило военно-политическому блоковому единству стран Старой Европы и США в лице НАТО. Нельзя сказать, что принципиально невозможным было трансформировать это партнерство и не разыграть новый экономический блок Евросоюз – США – Россия (с участием многих восточных партнеров), но по вполне понятной причине, о которой мы поговорим позднее, США и часть элит Евросоюза, ориентированных на США, оказались к этому не готовы. В результате нового капиталистического альянса не состоялось, и тогда интересы западных партнеров вновь пересеклись с интересами России. Вероятнее всего, одной из причин нового размежевания стала самостоятельная блоковая партия, разыгранная в 2007 году, т. е. за год до подписания Лиссабонского договора, именуемая БРИКС [160].

Прежде чем обращаться к этому аспекту мировой деглобализации и к растущей экономической роли Китая и Индии, следует выявить основной интерес в создании «Соединенных Штатов Европы». Бурная новейшая история развития Евросоюза показывает, что эта квазиимперия прирастала новыми провинциями в виде стран Восточной Европы исключительно в интересах развития региональных рынков сбыта продукции и услуг, которыми экономика первого Евросоюза была сильно перегрета. У Евросоюза не было такой истории восточного сотрудничества, как у США. Соответственно, поддерживать свою часть «золотого миллиарда» без дальнейшей экспансии ей было крайне сложно. Тем более что проблема «лишних людей» прирастала слишком открытой миграционной политикой, основанной на утопической идее мультикультурализма.

Достоверность этого вывода подтверждается тем, что за период существования Евросоюза страны Восточной Европы потеряли традиционную постсоциалистическую промышленную национальную экономику и де-факто стали потребительским (и неквалифицированным трудовым) рынком Западной Европы. Более того, они оказались привязанными к европейским финансовым институтам и единой европейской энергетической инфраструктуре. Вхождение в новый технологический уклад они преодолели не столь болезненно, как Россия, но утратили ранее созданные суверенные основы экономики (заметьте, что мы не обсуждаем, хорошо это или плохо для стран Восточной Европы).

Новейший период истории Евросоюза – весьма для него тревожный. Есть все основания полагать, что он может распасться (первый признак этого – выход Великобритании из его состава). Какую же ошибку сделал этот политический и экономический союз и что привело его к такому состоянию? Мы полагаем, что причина в уравнивании членов на основе унификации надгосударственных институтов в 2007 году. Блок стран не может существовать одновременно как классическая империя и как единое квазигосударство равноправных членов (подобие конфедерации).

Рисунок 30. Брекзит в машинном представлении

В этой империи метрополией хотели стать и стали Франция и Германия, но разве могла с этим согласиться Великобритания? В этой империи метрополией захотел стать Брюссель, но разве могли с этим согласиться Франция и Германия? В этой империи равными хотели ощущать себя старые и новые страны Южной Европы, которые по своему потенциалу были несравнимо слабее стран-лидеров. Наконец, в своем движении на Восток империя не сумела договориться и обидела одну из великих послевоенных держав, которой оставалась Россия, чем обострила отношения не только с самой Россией, но и отношения внутри своих членов – постсоветских государств (отчасти то же можно сказать и о Турции). Экономический союз, который мог развиваться в восточном направлении неограниченно и мог стать действительным глобальным конкурентом пока несостоявшемуся Тихоокеанскому экономическому блоку, разбился о рифы глобальной политики, НАТО и инициированных США по вполне понятным мотивам «кухонных интриг».

Идея Евросоюза как нового типа блокового мышления, которое могло вырасти в нечто действительно глобально-историческое, если бы не стало приобретать слишком рано черты новой государственности, пока не состоялась. У Евросоюза еще есть шанс начать историю с чистого листа и сохраниться в качестве перспективного экономического союза континентального уровня, но для этого необходимо обратить процесс нового панъевропеизма вспять.

Китай точно и вовремя определился со своей ролью в мировом глобализационном процессе. Прекрасно понимая невозможность перестройки слабой мобилизационной экономики без значительных социально-политических потерь в инновационную глобально-ориентированную экономику, китайское политическое руководство сделало упор именно на ее мобилизационный характер. Однако при этом Китай открыл свое экономическое пространство для внешних инвестиций, гарантируя рыночный характер деятельности субъектов экономики, и максимально расширил свои возможности для экспортно ориентированных отраслей. Более того, все внутренние инновации получили государственную поддержку. Еще одним достижением китайской экономической политики стало лояльное отношение к внешним инвестициям китайских капиталов. В результате Китай обеспечил недорогой импорт передовых технологий, которые в сочетании с мобилизационной экономикой и дешевой рабочей силой резко увеличили конкурентные экспортные возможности на всех мировых потребительских рынках. Вряд ли есть уголок на Земле, где нельзя найти местный колоритный продукт с надписью «сделано в Китае». Не очень заботясь о защите авторских прав и торговых знаков, Китай в короткое время вышел в число крупнейших, а затем и главных экспортеров. При этом, не забывая о национальных интересах, Китай сохранил национальную (неофшоризированную) локализацию новых бизнесов, чем обеспечил значительный приток финансовых ресурсов для решения проблем внутреннего рынка. Внутренний рынок Китая был и остается одним из самых привлекательных из числа растущих рынков для всех стран мира. Однако в значительной мере он сегодня не является импортозависимым, хотя в отдельные периоды и наблюдаются локальные «перегревы». Вместе с тем перспективы дальнейшего роста экономики Китая весьма неоднозначны. Опора на мобилизационную экономику начинает ограничивать экспортные возможности Китая и заставляет его включиться в активное строительство инновационных бизнесов. Несмотря на то что Китаю лучше, чем кому-либо, удается копировать самые передовые инновации, он стремится наладить их продуцирование. Китай направляет значительные общественные ресурсы на развитие образования, науки и технологий, и нет сомнения, что этот экономический план принесет свои плоды в ближайшем будущем. При этом Китаю не особенно нужна была блоковость экономического мышления, ибо он стал самодостаточен в экономическом плане. Нельзя не отметить, что в процессах структурного преобразования экономики за новейший период Китай сделал грандиозный рывок. Если в конце прошлого века проблема лишних людей решалась путем их использования в качестве живых камнедробилок в дорожном строительстве, то к нашему времени уровень китайских трудовых ресурсов вышел на мировой конкурентный уровень, а лишние люди оказались эффективно перемещенными в сферу обслуживания и торговли, которая выросла на несколько порядков. Это не означает, что у Китая нет проблем бедности и необходимости дальнейших социальных улучшений, однако они вполне достижимы, как и успехи в развитии национальной инфраструктуры.

Аналогичные тенденции характерны и для Индии, однако мы не станем рассматривать ее более подробно. Пример Китая и Индии важен для нас не столько потому, что они становятся самостоятельными экономическими игроками глобального рынка, а потому, что, несмотря на самодостаточность, они осуществляют некоторое подобие блокового экономического мышления. Именно это блоковое мышление мы и исследуем дальше.

Эксперты до сих пор рассуждают на тему феномена БРИКС – экономического объединения, сформированного крупнейшими странами планеты: Бразилией, Россией, Индией, Китаем и ЮАР. Тема такого объединения – результат провокационных экономических исследований экспертов Goldman Sachs, якобы указывающих на некоторую общность их экономик [161]. Объективный взгляд указывает, что упомянутое аналитическое исследование, проведенное в 2001 году, говорит лишь о близких значениях уровня риска при инвестировании в эти национальные экономики. Тем не менее идея получает неожиданное развитие – лидеры стран предположили, что появилась возможность для создания полноценного экономического союза, который может рассматриваться как некая альтернатива господствующим мировым экономическим блокам, т. е. очередной квазиимперии. Появление мультипликативных эффектов ожидалось от самого факта соединения ресурсно-территориальных потенциалов этих стран, что и в то время, и в настоящем кажется довольно слабым аргументом. С тем же успехом можно было присоединить к союзу Данию с ее Гренландией или Австралию.

За шестнадцать лет своего существования БРИКС так и не выработал внятную цель экономического объединения, не построил модели экономического сотрудничества и не определился в главном: что этот союз может противопоставить другим союзам. Модель финансового сотрудничества и стимулирование роли национальных валют на мировом финансовом рынке, в том числе путем создания общего банка развития, своей цели пока тоже не достигли. На наш взгляд, главной причиной неудачи является низкая заинтересованность субъектов экономической деятельности этих стран во взаимном инвестировании. Все крупные инвестиционные проекты стран БРИКС локализованы на Евразийском континенте и связаны с энергетической и транспортной инфраструктурой. С равным успехом они могли быть осуществлены на основе двухсторонних и многосторонних соглашений при участии крупных добывающих государственных и частных монополий, Росатома и национальных железнодорожных компаний. Внешнеторговое сотрудничество и производственная кооперация стран – участников проекта невелики по сравнению с объемами внешней торговли с другими странами. Частные инвестиции в экономику стран-участниц на уровне малых и средних предприятий считаются на единицы. Недопустимо низок объем взаимных инвестиций даже в зоне трансграничного сотрудничества России и Китая, а трансграничное сотрудничество между Китаем и Индией в Тибете крайне затруднительно ввиду отсутствия наземных транспортных систем (по сложным геоморфологическим условиям). Межконтинентальная удаленность национальных рынков ЮАР и Бразилии вовсе не стимулирует экономические связи. Какова же в связи с этим будущность БРИКС? Может ли в принципе такой союз быть экономически выгодным и чего могли опасаться в связи с его созданием США?

Мы полагаем, что БРИКС представляет угрозу другим экономическим союзам в той области, на которую он даже не обращал внимания. Эта область связана с объединением экономических и иных ресурсных усилий в прорывных направлениях, генерирующих мобилизационные проекты и одновременно использующих инновационные технологии на смене технологических укладов. В то же время это область национальных интересов, а такое сотрудничество ограничено государственными секретами. Тем не менее страны БРИКС могли бы претендовать на роль пионеров в таких мегапроектах, как массовое производство наноматериалов и наноустройств и создание альтернативы традиционным материалам, освоение Луны, расселение на морских шельфах, создание новых сверхмощных космических, авиационных, железнодорожных и морских межконтинентальных транспортных систем, включающих территории самих стран участников, создание принципиально новых энергетических систем, создание новых безопасных систем пространственного расселения, отличных от сельского и городского на неосвоенных территориях Азии, Африки и Латинской Америки и т. д. Осуществить такие грандиозные проекты можно, лишь консолидируя усилия мощных государств с привлечением крупных частных капиталов, никак не связанных с империалистическим мышлением. Скорее можно вести речь о кооперированной модели сотрудничества, типичной для социалистического лагеря, в которой провинции развиваются быстрее, чем центральная область.

Для реализации таких проектов нужно перейти не только к консолидации ресурсов, но и к единой системе стратегического планирования и управления глобальными проектами развития экономики стран БРИКС на мировом экономическом пространстве как основе принятия дальнейших политико-экономических решений, т. е. уступить часть суверенных полномочий некоторому межгосударственному экономическому совету. Вот это сделать в современных условиях вряд ли удастся ввиду множественных различий, существующих в этих странах. Но в большей степени этому будут противоречить тенденции к национализации экономик, которые мы наблюдаем в последнее время по всему миру. Тенденции, о которых мы будем говорить в следующей главе. Отметим главное, БРИКС никогда не может стать экономической империей, подобной США, поэтому он никогда не может работать как классические вертикально интегрированные экономические блоки. Он должен найти свой новый путь в будущее.

Конечно, БРИКС не единственный экономический блок на Евразийском пространстве. Создание Шанхайской организации сотрудничества [162] было проникнуто идеями региональной и глобальной безопасности как коллективной защиты от ближневосточных проблем. Однако по географическому составу стран-участниц она оказалась удачным вариантом решения проблем развития инфраструктуры на традиционных торговых путях (Шелковый путь). Более того, инфраструктуру защиты от внешних угроз проще создавать на основе реальных транспортных связей и приобщенных к ним систем расселения. Поэтому уже на первых совместных заседаниях участники выдвинули экономические инициативы, которые окончательно определили ШОС как основу для реализации трансконтинентального инфраструктурного экономического проекта. В связи с этим рассматривать ШОС как глобализационный блоковый экономический проект нецелесообразно. Если он выполнит свою основную инфраструктурную задачу, а Ближний Восток будет успокоен (что крайне сомнительно в свете новейших палестино-израильских конфликтов 2023 года), то будет упокоен и ШОС. Вместе с тем в случае успешной реализации проекта возникает новая трансконтинентальная международная система расселения, которая во многом будет определять структуру расселенческих приоритетов человечества в ближайшее столетие, поэтому мы вернемся к проекту ШОС в третьей части нашей книги. Актуальными в ближайшем будущем могут стать локальные экономические союзы по глобальным транспортным проектам. В неопределенном будущем предложенный Китаем северный железнодорожный путь в Америку (через Берингов пролив) может объединить вокруг этого проекта Китай, Монголию, Россию, США и Канаду (а также все китайское и американское подбрюшье).

Идея Евразийского союза [163] рассматривается экспертами как альтернатива Евросоюзу или как возможная реинкарнация «советского блока», близкого к социалистическому контексту. Если это «империалистический» проект, то он интересен своими мобилизационными возможностями (подобно рассмотренному варианту с БРИКС). Опыт СССР и Варшавского договора показал все преимущества (наряду с недостатками) мобилизационных механизмов в экстенсивном освоении больших незаселенных пространств. В рамках такого «империалистического» проекта, основанного, например, на создании азиатской конфедерации, можно было бы освоить пространства Сибири и российского Севера, а также севера Китая и стран Передней Азии за счет глобальных миграционных перемещений населения между странами конфедерации. При этом можно было бы согласиться на принцип анклавного проживания других народов на территориях государств конфедерации, поскольку все они имеют глубокий исторический опыт формирования единого народа из сотен национальностей на основе синтеза национальных идентичностей. Здесь есть масса культурологических и социально-адаптационных проблем, но у такого способа сосуществования есть и объективные предпосылки, например, связанные с прогнозируемым глобальным изменением климата (в частности, смещение субтропической зоны в северные широты Евразии и резкое повышение температурных максимумов в тропической зоне). Позднее, когда мы будем рассматривать модели развития мировой экономики, мы будем учитывать и такие возможные перспективы.

Рассматривать Евразийский союз как наш ответ Западу вовсе не хочется, хотя момент его создания пришелся именно на период обострения противоречий между Евросоюзом и Россией. Не хочется потому, что подобный геополитический контекст обостряет системные исторические противоречия между Востоком и Западом на Евразийском континенте. Строить на таких союзах геополитический разлом крайне опасно.

Какой бы ни была мотивация создания Евразийского союза, он уже сегодня претерпевает критические состояния, ибо не видна конечная цель и глобальная перспектива объединения стран.

Если отвлечься от внешних проявлений процессов, которые описывают геополитическую динамику, то можно увидеть, что происходит с парадигмой мировой экономики в целом в течение последних пятидесяти лет. На наш взгляд, она вполне вписывается в теорию экономической конвергенции-дивергенции [164] не только с точки зрения выравнивания исходно разноуровневых национальных экономик, но и с точки зрения взаимопроникновения элементов экономических парадигм, характерных для экономик стран с различным общественным строем (идеи Питирима Сорокина5, Джона Гэлбрейта6 и других). Блоковая экономическая политика различных стран и блоковая динамика наглядно демонстрируют положения этой теории.

Становление Советского Союза и блока стран Варшавского договора по итогам Второй мировой войны происходило в результате мобилизационной конвергенции национальных экономик европейских стран к социалистической плановой модели экономики. Упомянутое нами выше опережающее социально-экономическое и технологическое развитие периферии по сравнению с метрополией, которой являлся СССР (как доктрины удержания целостности блока), неизбежно приводило к дисбалансу экономических потенциалов внутри блока, т. е. порождало предпосылки дивергенции экономик. Поиск путей преодоления кризиса дивергенции был связан с новым этапом конвергенции на основе введения в экономическую практику элементов рыночной экономики.

Если Советский Союз и блок стран Варшавского договора на этапе своего крушения уже имели экономику конвергентную со слабовыраженной рыночной (обособлялась хозяйственная деятельность предприятий, расширялось кооперативное движение и малое предпринимательство), то первые фундаментальные преобразования экономики новой России (как и новой Восточной Европы) были целиком основаны на либеральной рыночной парадигме в ее проамериканском империалистическом варианте.

Попытки экономической суверенизации России, наоборот, начались с частичной консервации такой конвергенции, через воссоздание сектора государственно-монополистического капитализма с неоднозначными (не обязательно иррациональными) методами внешнего регулирования его деятельности. Современную экономику России, как и экономику некоторых стран постсоветского пространства, можно вполне позиционировать как дивергентную экономику с элементами рынка и государственного регулирования. Таким образом, можно констатировать, что проект окончательного разрушения социалистической империи не состоялся именно в результате консервации отдельных элементов государственного регулирования экономики в наиболее значимых ее секторах, т. е. дивергентных проявлений прошлого и настоящего в экономической реальности. Именно это обстоятельство создает основу для горизонтальной конвергенции экономик России и Китая, а также ряда постсоветских государств, несмотря на имеющиеся различия и основу для формирования соответствующих экономических блоков. Именно поэтому вокруг такой конвергенции вырисовываются контуры будущих возможных экономических блоков в Восточной Европе и Азии.

Экономический опыт СССР и его влияние на экономическую практику также не прошло бесследно для многих стран мира. Социализация экономик Запада и Востока явилась результатом конвергенции социально-экономических идей, родившихся в СССР и продвигаемых рабочим движением, а также идей, продуцируемых западными экономистами, выходцами из Российской империи (Игорь Ансофф7, Питирим Сорокин и др.).

То, что экономическая парадигма Евросоюза в отношении восточных территорий мало чем отличается от образа экономики, которую США строили в Юго-Восточной Азии, очевидно и не может рассматриваться вне процессов экономической конвергенции. Также почти очевидно, что конвергенция экономик Восточной и Западной Европы весьма облегчена ввиду исторически обусловленных и параллельно развивающихся конвергентных процессов в этих частях континента.

Можно предположить, что заинтересованный читатель найдет и массу других конвергентных (дивергентных) проявлений, объясняющих наблюдаемые процессы трансформации национальных экономик и блоковое поведение стран в послевоенный период и до настоящего времени.

Вместе с тем в странах Евросоюза, да и вообще во всем мире наблюдается ускорение центробежных процессов, связанных с ростом расистских, националистических и иных подобных настроений, у которых есть свои объективные и субъективные причины. В том числе это выражается в ослаблении связей внутри экономических блоков и процессах экономической суверенизации государств, т. е. дивергенции мировой экономики. Эксперты активно обсуждают причины слома, казалось бы, успешно запущенного в ХХ веке глобального экономического механизма, который с крушением социалистического блока должен был гарантировать полное единство взглядов на победу космополитического мышления. Почему в роковой год столетия социалистической революции в России мир опять начал разбегаться по разные стороны баррикад? Есть ли в этом субъективная вина амбициозных национальных элит или это результат объективно обусловленных общественно-экономических процессов?

По-видимому, для объяснения этого необходим комплексный подход, позволяющий выявить общее в многообразных дивергентных процессах, наблюдаемых во всем мире. Либеральная рыночная экономическая парадигма, которая все-таки остается центральной, в XXI веке подвергается нападкам и слева, и справа. Левая критика либерализма акцентируется на недостаточности социальных приоритетов. В частности, это выражается в тенденциях вовлечения больших секторов социальной жизни (прежде всего таких, как образование, здравоохранение и социальная защита) в область рыночных отношений при неослабевающем налоговом давлении на население и бизнес. Левая критика видит причины социальных ущербов в стремлении либерализма угодить интересам транснациональных корпораций, которые осуществляют грабительские экономические проекты, не будучи заинтересованными в социальном развитии эксплуатируемых народов. Это говорит о несправедливом распределении общественного богатства между обществом и властными и бизнес-элитами и образует содержательную основу левой критики.

Правая критика, независимо от того, от кого она исходит, напротив, упрекает либеральную экономическую парадигму во всеобщей социализации (и гуманизации), которая выражается в попытке построить процветающий мир для всего человечества в ущерб национальным и государственным интересам. Основанная преимущественно на консервативной общественной позиции, правая критика связывает все социальные внутригосударственные проблемы с деятельностью тех же транснациональных корпораций, которые выводят капиталы из страны происхождения главного офиса, чем ослабляют национальную экономику.

И те и другие, таким образом, видят причины внутригосударственных проблем в одном и том же и, по существу, выражают единую позицию, что неизбежно сводит их, несмотря на идеологические разногласия, в один оппозиционный лагерь – лагерь критиков либеральной парадигмы антиглобалистского экономического и политического толка. В различных экономических блоках эти процессы идут по разному пути и используют свою, особенную, иногда противоречивую политическую риторику, но приводят они к одному и тому же результату – стимулированию дивергенции мирового (пусть даже не самого совершенного) экономического пространства. Однако деятельность политических активистов – это лишь поверхностная часть айсберга, поддерживаемого на плаву большей частью населения земли, сконцентрированного на эгоистическом построении личного счастья на основе небрежения интересами других людей и неограниченного роста потребления личных удовольствий, то есть на глобальной потребительской конкуренции.

Обобщая все эти соображения, мы можем сделать фундаментальный вывод о динамике наблюдаемых глобальных экономических и социально-политических противоположно направленных процессов конвергенции-дивергенции. В современном мире возникновение глобальных экономических блоков поддерживается вовлеченными в них народами до тех пор, пока очевидны их преимущества для всех сторон. Как только становятся очевидными блоковые рыночные деформации, создающие преимущественную пользу для одной из сторон или тормозящие внутреннее развитие одной из сторон, они порождают противоречия внутри блока, которые могут привести к его распаду (кстати, это опасности, которые таятся внутри федеративных государств с диспропорциями в развитии и даже внутри унитарных государств с такими региональными диспропорциями). Последнее означает, что разрушению могут быть подвержены все экономические объединения, вне зависимости от их идеологической окраски (что и демонстрирует новейшая история). Устойчивость экономического блока определяется соразмерностью действий транснациональных корпораций запросам национальных элит и сообществ на пропорциональное пространственное развитие. Два процесса – конкурентная экономическая экспансия и внутренний экономический рост – должны быть гармонизированы в экономической модели любого экономического блока, чтобы не разрушить его. В современной экономической методологии средством такой гармонизации является сонаправленное открытое и публичное стратегическое планирование, осуществляемое одновременно международными надблоковыми структурами, национальными экономическими институтами, субъектами экономической деятельности и домашними хозяйствами.

В своих дальнейших рассуждениях мы приходим к пониманию природы конвергентной и дивергентной динамики. Конвергенция-дивергенция в значительной степени обусловлена как внутренними объективными, так и внешними субъективными причинами.

Основной причиной конвергенции является открытость мировой экономики, заключенная в базовом представлении об открытости мировой торговли, проистекающем из ретроспективы возраста цивилизации. Сама мировая торговля базируется на фундаменте экономического многообразия культур и их продуктов, которая имеет расширяющуюся конвергентную природу. Взаимопроникновение культур влечет за собой взаимопроникновение продуктов и постепенное их распространение по всему миру. В этом смысле дивергентные проявления связаны с распространением производства культурно-чуждых продуктов в странах-импортерах, которое порождает внешнюю конкуренцию производителей продуктов (то есть в конечном счете конкуренцию на рынке труда и общественных выгод).

Второй, более современной причиной конвергенции является «свободный» рынок капиталов. Его выравнивающее значение возрастает в связи с борьбой национальных преференций и привлекательностью бедных, но крупных по объему потребительских рынков. Блоковое мышление создает механизмы дополнительных преференций для перетока капиталов. Любые проявления дивергентной суверенной экономической политики стимулируют бегство капиталов.

Третьей причиной конвергенции экономик является смена технологических укладов и распространение новых технологий по всему миру, а также развитие массовых мировых коммуникаций (это касается формирования свободных перетоков продуктов, информации и людей). Любое ограничение таких перетоков (например, в интересах национальной безопасности) создает предпосылки для экономической дивергенции.

Тем не менее, несмотря на объективную обусловленность конвергенции, в последнем десятилетии наблюдается рост экономической дивергенции, обусловленный политическими механизмами ограничения национальных экономик, в том числе включающими различные санкционные режимы (и эту тему мы детально обсудим в следующей главе).

В завершение нам следует сделать несколько замечаний относительно методологических подходов к изучению общественных явлений, рассматриваемых в настоящей главе.

Исходя из содержания изложенных фактов и сделанных выводов в своем исследовании мы использовали в основном эмпирический подход. При этом мы говорим об эмпиризме как составном элементе позитивизма. Таким образом, те общественные явления, о которых идет речь, даны нам в наших ощущениях и восприятии. Они осознаются нами в результате исторического наблюдения. Область науки, которая здесь применима, – история экономики как последовательная совокупность макроэкономических событий. Имея в виду исторические аспекты общественного бытия, мы рассматриваем экономические события во времени.

Вместе с тем мы помним, что экономические явления имеют пространственное распределение. В основном оно связано с исторически изменяющимися диспропорциями в экономическом развитии тех или иных регионов, стран, городов. Кроме того, развитие экономики в условиях действия разных ее парадигм (например, советской и западной) также имеет пространственное распределение. Отдельная область экономической деятельности государств и крупных корпораций связана с выравниванием экономических потенциалов разных территорий. Это тоже один из предметов научного поиска, имеющий прикладное значение. Как правило, его связывают со стратегическим планированием экономического развития.

Все эти вопросы изучает экономическая география, которая в отношении ко всему человечеству обретает черты науки геоэкономики. Эта область науки по отношению к прошлому или существующему состоянию – также эмпирическая наука.

Однако позитивистская методология предполагает и экспериментальный подход. По отношению к прошлому мы допускаем только один вид эксперимента – это мысленный эксперимент альтернативной экономической истории или географии. Что мы имеем в виду? Мы уже отмечали особую природу исторического знания, относительность объективности которого во многом зависит от взгляда историка и его интерпретации исторического процесса. Одной из форм сознательной интерпретации является метод построения альтернативной истории. Он заключается в известной посылке – следует порассуждать, что было бы, если… Например, если бы тот или иной государственный деятель принял бы иное решение или народные массы этой страны подняли бы восстание на несколько лет ранее. И так далее.

Проведение таких мысленных экспериментов позволяет взглянуть на возможный ход исторического процесса под другим углом, увидеть упущенные преимущества и совершенные ошибки. По сути, выстраивая в этой главе альтернативную историю советского государства, мы и поставили такой мысленный эксперимент. То же происходит и с географией. Здесь модельные эксперименты с отраслевой экономической специализацией и локализацией бизнесов дают нам модели пространственного экономического развития и прогнозируемые воздействия их реализации на социумы. Этим, как мы знаем, занимается такая наука, как пространственное планирование.

Ограничиваясь только позитивистским подходом, мы, конечно, не увидим всего процесса научного познания экономических явлений прошлого и настоящего. Мы должны говорить о теоретическом знании, которое часто предвосхищает общественную (в том числе экономическую) практику и является нормативным знанием. История экономики (в ее разделе «История экономических учений») дает нам множество примеров экономических гипотез и теорий, которые исследуют современное им состояние экономики и одновременно создают нормативную картину экономического будущего, в том числе используя прогностические методы. Некоторая часть этих теорий подтверждается позднее общественной практикой, превращая нормативное знание в позитивистское. Обращаясь к нулевой главе, мы вспоминаем данное нами представление о стволе событий и соотносимых с ним потоках научного знания, а также о непрерывном превращении нормативных теорий в позитивистские. Напомним, что речь шла о методологии футураструктурологического исследования. Таким образом, мы находим прямые аналогии в методологии футураструктурологии и методологии истории экономики или исторических аспектах экономической географии. Различие лишь в том, что футураструктурологическое исследование всегда нормативно и всегда направлено в будущее, а исторические науки исследуют состоявшееся прошлое.

Далее мы можем сделать весьма важный для всего последующего исследования вывод: нормативные экономические (и иные общественные) теории прошлого представляли собой предтечи футураструктурологического знания. Они использовали (возможно, неосознанно для исследователя) те же методологические подходы, которые использует футураструктурология.

С точки зрения методологии футураструктурологии, для нас представляет интерес тот факт, что наблюдаемые в новейшей истории процессы экономической дивергенции-конвергенции (вне реалий военного времени и революций) во многом были обусловлены нормативными экономическими теориями прошлого. Более того, на экономическую практику значительное воздействие оказали и продолжают оказывать иные общественные воззрения, иногда облекаемые в научную (или псевдонаучную) форму. Также мы не будем забывать далее о пространственно-временных аспектах мировых (и локальных) экономических процессов, обуславливающих пространственно-временную неоднородность уровня экономического развития стран и регионов (в дальнейшем и городов).

В следующей главе мы перейдем от истории мировой экономической практики к исследованию причин и внутренних механизмов дивергентных процессов в мировой экономике и политике, которые мы отчасти уже обсудили и которые позволят нам обсудить перспективные «эволюционные макроэкономические модели» мировой экономики. Далее мы перейдем в том числе к футураструктурологическим экономическим построениям, позволяющим объединять вокруг рациональных идей общественного развития друзей и врагов, союзников и конкурентов.

Глава 8. Глобализация и национализация мировой экономики в XXI веке. Эволюционные макроэкономические модели

Мир больной, возьми бумаги тонкой,

Думай о бумажных журавлях,

Не погибни, словно та японка,

С предпоследним журавлем в руках.

Р. Г. Гамзатов8

Мы удостоверились, что экономическая глобализация является многофакторным феноменом и что причины глобализационных и антиглобализационных процессов различны. Тем не менее нам необходима полная ясность в понимании глобализационной динамики, для того чтобы прогнозировать ее в будущем. Нам также не хотелось бы вслед за американским нормативным экономистом и философом Линдоном Ларушем9 поддерживать убеждение о том, что глобализационные процессы являются исключительно следствием субъективных устремлений и политической конъюнктуры, хотя делать это на основе наблюдаемых процессов становится все сложнее.

Прежде всего, мы убедились в том, что эпоха экономических империй не завершилась. Очевидным движущим механизмом последней империи является квазиединый финансовый механизм. Он включает в себя не только мировую валюту (доллар США), но и систему ее институционального обслуживания, включая мировую банковскую систему и институты долларовых ценных бумаг и других деривативов [165]. Сегодня доллар является самостоятельным и всеобщим рыночным продуктом, производимым США для поддержания и продвижения империи. Действительная ценность доллара эфемерна, но за ним стоит империя, которая успешно обманывает весь мир своим мнимым богатством. Однако и мир готов обманываться, потому что он пока не готов предложить другой универсальный финансовый инструмент для внешних расчетов и инвестиций. Собственно, до недавнего времени в этом не было необходимости, поскольку субъектам рынка нужна лишь гарантированная стабильность валюты расчетов и инвестиций (валюты резервирования), что и обеспечивал доллар США, по крайней мере до 2022 года.

Если по каким-либо причинам (а такие причины проявляются все отчетливее) произойдет сбой в мировых финансовых институтах, то реальные сектора национальных экономик не погибнут, хотя и потеряют часть своих накоплений. Однако с финансовой империей будет покончено, скорее всего, навсегда, а новая финансовая империя может и не появиться. Человечество имеет значительный опыт международных бартерных сделок, основанных на установлении справедливых товарных обменов на основе клиринговых валют (особенно остро это проявляется в период мировых кризисов). При этом товары, поставляемые по бартеру, могут быть с выгодой реализованы на внутреннем рынке или в третьих странах (путем реэкспорта). Весьма надежными оказываются встречные расчеты в национальных валютах, конечно, при условии их долгосрочной стабильности. Имеются весомые перспективы прямых инвестиций, направленных на создание в других странах готовых производств, ориентированных на расширение рынка сбыта в этой стране или на вывоз произведенной продукции в страну-инвестор. Такие инвестиционные механизмы особенно привлекательны, если они не связаны с внешними заимствованиями. В этих проектах субъекты экономики лучше защищены от финансовых рисков.

Тем не менее при всех существующих рисках вероятность сохранения доллара в статусе мировой валюты пока еще остается высокой, что обеспечивает жизнеспособность и процветание финансовой империи США. Есть объективные причины сохранения ее имперского положения в мире. Имперский статус валюте США обеспечивает высокая доля американских капиталов в реальной экономике многих стран мира. По некоторым оценкам, на долю США приходится до 40% мирового фондового рынка, доля прямых инвестиций в мировую экономику – около 20%. При этом США являются крупнейшим получателем инвестиций в мире, что подчеркивает их роль как метрополии.

Финансовые инструменты глобализации – потоки денег и ценных бумаг – создают особую подсистему мировой экономики и финансовой империи США. С точки зрения имперских интересов, мировая финансовая система должна быть тождественна финансовой системе последней империи. Весь остальной мир в этом не уверен, как не уверен и в обратном. Поэтому мировая финансовая система находится в состоянии квазиустойчивого равновесия, признавая примат доллара США как универсального финансового инструмента. Вероятно, современный долларовый диктат является инструментом внешнего регулирования зависимых от него национальных экономик. Однако сами по себе элементы зависимости обусловлены не деньгами как таковыми, а регулируемым международным разделением рынков товаров и капиталов. Именно эти элементы глобального рынка в значительной степени являются долларозависимыми. Валютная диверсификация слабо проявляется на рынке труда, локализованного в условиях национальных экономик, однако большая часть трудовых ресурсов мирового третичного сектора (который становится наиболее массовым) предпочитает фиксировать свои доходы в наличной валюте США и в ней же осуществлять накопления домашних хозяйств. С сокращением доли живого труда и ростом четвертичного сектора экономики в форме свободного творчества создается почва для дальнейшей привязки к некой универсальной системе финансовых эквивалентов, роль которой доллар США великолепно может исполнить. Введение мирового финансового института виртуальных (электронных) денег, привязанных к международным курсовым регуляторам, которые также ориентируются на курс доллара США, позволяет не только мгновенно превращать национальные валюты в мировую и обратно, но и получать доход от самих валютных операций. Эта отрасль финансового рынка также зависима от наличия устойчивой мировой валюты. По существу, институт электронных мировых денег усиливает глобализационные процессы в финансовой сфере ровно настолько, насколько быстрыми темпами развивается массовая коммуникация, а вслед за ней глобальная миграция и все виды электронной торговли.

Значимость национальных валют тем не менее сохраняется на внутреннем национальном пространстве и играет определенную мировую роль в процессах внешней миграции, прежде всего в индустрии мирового туризма. Продолжается актуальная дискуссия о расширении списка мировых валют. Сегодня на этот статус претендуют евро и юань. Однако в настоящее время эти валюты скорее дискриминированы на внутренних рынках принимающих их стран по сравнению с долларом США.

Далее драматургия сюжета связана с получателями выгод от статуса мировой валюты. Можно ли сегодня утверждать, что от обращения доллара США по всему миру выигрывает исключительно последняя империя? Давайте представим на мгновение, что доллар США утратил свою привлекательность и место мировой валюты занял, например, евро. Очевидно, что это скажется на системе мировых и национальных финансовых резервов и системе мировых расчетов. То есть государства станут меньше покупать долларов США и долговых обязательств США, а также снизятся доходы от операций с долларами мировых финансовых корпораций (бирж, банков, страховых компаний и т. д.), связанных с капиталами из США, что, вероятно, плохо для экономики США. При этом привлекательность евро вырастет, и он станет основной резервной валютой, что хорошо для экономики Евросоюза. Однако выиграют ли от этого третьи страны? Ответ очевиден: могут выиграть только те страны, которые имеют экономики, конвергентные с экономикой объединенной Европы. То есть от перестановки ролей в мировой валютной системе мы бы получили исключительно новую финансовую, а затем и экономическую империю. Если мы представим себе систему с двумя равноправными мировыми валютами, то мы, очевидно, получим две конкурирующие мировые экономические империи. Если в гонку за валютные приоритеты включается Китай, то появляется основа для создания еще одной финансовой империи, правда, только в том случае, если Китай откажется от нерыночного механизма регулирования курса юаня.

Множественность мировых валют приводит нас к множественности конкурирующих мировых финансовых квазиимперий, которые заинтересованы в собственной безоговорочной победе. Следовательно, глобальное финансовое пространство начинает делиться между новыми квазиимпериями, что приводит к дивергенции финансовых и экономических рынков, а впоследствии и к политической деглобализации на основе формирования многополярных мировых систем. Другими возможными исходами является победа одной из новых мировых валют и установление господства новой империи либо появление действительно мировой валюты, эмитентом и регулятором которой является Всемирный банк, переформатированный на основе равноправного, консенсусного учредительства, и создание на этой основе Всемирного экономического союза. Неважно, насколько невероятными представляются нам подобные исходы, поскольку они являются множеством вариантов развития ситуации, обусловленной волей отдельных лидеров и реакцией на нее различных обособленных сообществ. При этом мы утверждаем, что только футураструктурологический подход позволяет нам создавать нормативные модели устройства рациональной мировой финансовой системы.

Роль мировой валюты не ограничивается исключительно функциями денег и их суррогатов при осуществлении внешнеэкономической деятельности, она определяет мировые денежные потоки и окончательных получателей выгод от их движения. Естественной характеристикой таких выгод являются параметры, показывающие общее состояние национальных экономик и прежде всего их объемную долю в мировой экономике. Эта статистика является общедоступной, в том числе благодаря деятельности соответствующих институтов ООН. Можно следить за изменениями доли в мировой экономике каждого государства и анализировать, как она соотносится с внутриэкономическими процессами, а также процессами мировой конвергенции-дивергенции. Однако для установления конечного получателя выгод от движения денежной массы необходимо сравнивать не только объемные показатели, но и показатели эффективности экономики. На наш взгляд, такими показателями могут быть отношения объемных показателей к параметрам, характеризующим национальные производительные силы или потребительские рынки, например, к численности населения государства. Таким образом, речь идет, например, о доле национального ВВП [166] от мирового валового продукта и удельного ВВП на душу населения [167].

Нам представилось удобным объединить эти параметры на одной диаграмме, которая ранжировала бы страны как по доле экономики, так и по ее эффективности. Результаты такого анализа в отношении крупнейших экономических держав и их сателлитов показаны на рисунке 31.

Рисунок 31. «Экономические качели» для национальных экономик в 2021 году

Представленная диаграмма не дает ясного понимания экономических преимуществ отдельных стран, как и влияния на них конвергентных-дивергентных процессов. Однако очевидно, что большая доля мировой экономики не всегда является показателем того, что эта экономика более эффективна с точки зрения национальных интересов. «Экономические качели» (то есть доля стран с более эффективной экономикой) склоняются в область меньших по размеру национальных экономик, и только особое положение США выпадает из этой общей картины, фактически определяя некую условную линейную аппроксимацию. Логика этих качелей проста: США являются главным выгодоприобретателем в существующей (2021 год) мировой финансово-экономической системе. Эта картина является достаточно выразительной характеристикой роли и положения США и других стран в мировой экономике. Она не объясняет экономическую успешность некоторых стран с весьма малой экономкой, поскольку мы не видим, как на эту экономику влияет участие этих стран в процессах конвергенции.

Совсем другая картина возникает, если мы агрегируем те же показатели для различных групп стран, участвующих в конвергентных образованиях, – рисунок 32.

Здесь мы видим, что финансово-экономическое положение США выигрывает в сравнении с положением и ролью условного Евросоюза и БРИКС. Полная конвергенция (объединение экономик всех стран в глобальной модели) показывает, что глобальная экономика менее эффективна, чем экономика США и Евросоюза, но более эффективна, чем экономика БРИКС. Наконец, мы показываем, что обновление БРИКС (с включением в его состав новых стран-участников) меняет его положение с точки зрения эффективности в лучшую сторону.

Рисунок 32. «Экономические качели» для конвергентных экономик в 2021 году

Наблюдаемая конвергентная тенденция хорошо объясняет суть происходящих мировых политических и экономических процессов последнего времени. США остаются абсолютным получателем преимуществ в существующей имперской финансовой модели. Дальнейший экономический рост конвергентной Европы или БРИКС со своими финансовыми инструментами – абсолютно конкурентный рост. Он неизбежно перемещает экономические выгоды в сторону таких конвергентных образований. Именно поэтому США заинтересованы в экономическом ослаблении своего главного сателлита – Евросоюза и ослаблении России, Индии и Китая, как системообразующих элементов БРИКС. США, как основной получатель выгод, просто не могут сохранить свое экономическое положение, не запуская процессы политической и экономической дивергенции внутри новых конвергентных сообществ. Поэтому необходимо ослабление их экономик при столкновении политических интересов Евросоюза и России, Евросоюза и Китая, интересов внутри Евросоюза и, если возможно, России и Китая.

Вместе с тем альтернативой такой блоковой дивергенции является конвергенция в старую глобальную модель с лидирующей ролью американской валюты. Сохранение своей мировой роли через разрушение альтернативных экономических образований, чередующееся с собиранием ослабленных экономик под своей эгидой, – единственная форма существования последней империи. То, что мы наблюдаем сегодня, – это первый акт ненаписанной пьесы американских политических драматургов.

Финансовый механизм имперской глобализации не является единственным, США как экономическая империя вынуждены обеспечивать примат своих интересов с военно-политических позиций. Для этого созданы мощные военно-политические союзы в Тихоокеанском и Атлантическом бассейнах, а также континентальные и островные океанические военные базы.

Утверждение имперского положения не может не сопровождаться различного рода военными авантюрами по всему миру. Борьба за распространение своего экономического влияния на страны – крупные потребители и на сырьевые страны, которые демонстрировали независимое поведение на внешних рынках, вылилась в последние годы в силовую смену политических режимов в Азии и Африке (не составляют исключения и некоторые режимы Европы и Америки). При этом, как и всякая империя, США делают это под предлогом распространения своего внутриполитического опыта, основанного на традиционном (для Запада) толковании системы ценностей.

При этом на Востоке в большинстве прецедентов прослеживаются действия по насильственной смене светского устройства государств на религиозно-политическое с уклоном в исламский фундаментализм. С одной стороны, это объясняется тем, что в странах, подвергающихся внешней агрессии, по совершенно понятным причинам наибольшую политическую активность проявляют национально ориентированные силы оппозиционного толка, к которым в первую очередь относятся исламские патриоты. С другой стороны, похоже, что состояние временного хаоса и дестабилизации социально-экономической жизни в этих странах вполне устраивает организаторов военного вмешательства. Эта ситуация получила даже свое название – «управляемый хаос». Однако конструирование на основе хаоса систем неустойчивого порядка в интересах империи оказывается не всегда возможным. Фактически во многих случаях хаос оказался неуправляемым либо порождал порядок, направленный против имперских интересов.

Переложение на общественные отношения математической теории хаоса, утверждающее наличие в обществе фазовых состояний хаоса и порядка, называемых аттракторами, убеждает нас, что любое направленное воздействие на открытую систему, приводящее к хаосу, высвобождает аттракторы [168] внутреннего порядка, локализованные в различных, в том числе в национально-патриотических подсистемах. Они могут быть противонаправлены в своих действиях империи, как и свергаемому правительству. Тогда новый порядок утверждается не в интересах империи. В то же время любое стимулированное извне воздействие, приводящее к хаосу, может порождать временный неравновесный порядок под внешним управлением, но в дальнейшем возбуждающиеся альтернативные аттракторы иного порядка вновь сталкивают систему в хаос и даже в фактическое состояние гражданской войны (современные Ирак и Сирия).

Если мы переведем эти умопостроения в русло наших футураструктурологических гипотез, то увидим, что мы имеем дело с системой ангармонических общественных беспокойств, стимулируемых среди активистов и асоциалов. Очевидно, что их действия не могут быть гармонизированы в условиях отключенных механизмов внутреннего порядка. Происходит расслоение общества, при котором каждая группа начинает бороться за власть и богатство. При этом восстановить прежний порядок уже невозможно, а построить новый порядок, основанный на ценностях, крайне трудно.

Рассмотрим, могут ли вообще достигаться в условиях управляемого хаоса изначальные цели империи. Если очевиден статус экономического конкурента, который традиционными средствами не может быть обращен в экономическую провинцию империи, то единственным способом конкурентной борьбы становится его временное отключение от мировой экономической системы. Если он достаточно силен, то это можно попытаться сделать через режим международных санкций. Если он не очень силен, но изолирован идеологически и политически, то это можно сделать через дорогостоящую военную интервенцию. Если он слаб, то «уронить систему на аттрактор» можно средствами внутриполитического мятежа (недорогого государственного переворота). Любое из перечисленных воздействий становится источником ангармонических беспокойств. Внутренние противоречия существуют в любом обществе в силу наличия различных по мировоззренческим позициям групп активистов и активных асоциалов. Ослабление порядка, обусловленного действиями правящей группы активистов, порождает немедленный политический отклик в других политически ангажированных группах активистов. Этот отклик может при определенном сочетании внутренних и внешних стимулов привести к перераспределению власти. Такой результат может быть достигнут при очень слабых и локализованных вокруг верхнего эшелона властных структур ангармонических общественных беспокойствах. Это состояние еще далеко от хаоса. Однако не очевидно, что внешнее воздействие обеспечит тот переход власти, на который оно нацелено. Этот результат может порождать дополнительный уровень ангармонических общественных беспокойств не только извне, но и изнутри. Третья сила может оказаться способной на противостояние провоцируемым внешним переменам. Эта сила не обязательно представлена конкретной политической элитой. Ею может оказаться утверждающее порядок военное руководство, а также олигархия.

Иллюстрацией подобного поведения общественной системы являются события новейшей истории, связанные с результативностью последствий ангармонических общественных беспокойств, создаваемых США и их союзниками по всему миру. Проследим эти процессы. Сильные воздействия США оказали на политические режимы Азии начиная с разделения Кореи (справедливости ради следует отметить участие в этом СССР и Китая) до последних сирийских событий (противовесом для которых на этот раз выступила Россия). Слабыми оказались многие азиатские режимы, которые были свергнуты (либо отставлены) по инициативе военно-политических институтов США: Афганистан (Исламский Эмират Афганистан, 2001), Ирак (2003), Йемен (2011), Оман (2011), Кувейт (2011), Бахрейн (2011), Иордания (2011), Палестина (2011). В Сирии в 2011 году была спровоцирована гражданская война – режим Башара Асада10 оказался более устойчивым к внешним воздействиям. В Ираке, Ливане и Саудовской Аравии в 2011 году дело ограничилось протестами, которые были подавлены местными властями. Два сильных азиатских режима, которые США не способны свергнуть без развязывания крупномасштабной войны, – в Северной Корее и Иране – подвергнуты жесточайшим международным санкциям. Последним эпизодом в этой истории является современное противостояние России и Запада, противостояние Запада и Китая вокруг Тайваня и последнее обострение палестино-израильского конфликта.

Аналогичными причинами (инспирированными массовыми ангармоническими общественными беспокойствами) можно объяснить Арабскую весну в Северной Африке (в 2010—2011 годах). Были свергнуты режимы в Тунисе, Марокко, Ливии и Египте. Массовые протесты происходили в Судане, Западной Сахаре и Мавритании.

Мы далеки от того, чтобы идеализировать некоторые весьма одиозные политические режимы, и тем более от того, чтобы ставить их на одну доску. Но очевидно одно: без внешнего воздействия в той или иной форме они не были бы свергнуты. Результатом ангармонических общественных беспокойств явились не только политические изменения, но и массовые жертвы среди населения этих стран, что заставляет нас говорить об элементах военных преступлений со стороны тех сил, которые инспирировали конфликты средствами гибридной войны. В экономическом отношении эти страны были отброшены далеко назад и не способны в будущем конкурировать на мировых рынках, контролируемых США. Единственным вариантом стабилизации их экономики является следование в фарватере мировой экономической доминанты, а следовательно, они должны принимать условия «американской рулетки».

Вместе с тем практически во всех этих странах продолжают развиваться антиамериканские настроения, генерируемые в странах с сильной посткризисной властью активной частью общества, а в странах со слабыми властными институтами – асоциалами религиозно-политического толка. Асоциальные выступления представлены различными террористическими организациями, которые не только противодействуют внутренним режимам, но и разворачивают организованную террористическую деятельность в США и странах-союзниках. В свою очередь международная ветвь терроризма в сочетании с проблемами беженцев создает аттрактивные эффекты в странах Запада, которые приводят к деформациям политического поля, обусловленным настроениями общества, которое готово отказаться от части либеральных свобод, не защищающих его от внешних ангармонических общественных беспокойств.

Таким образом, конспирологические институты США [169], возбуждая внешнеполитическое поле, системно порождают отклики, провоцирующие общественные ангармонизмы внутри самой империи, апофеозом которых являются многочисленные теракты в странах Запада.

Инспирированные западными военно-политическими институтами развал слабеющего Советского Союза и блока социалистических стран и переустройство Европы являются аналогичным по действию и отклику явлением, которое также определяет современное напряженное состояние восточноевропейского общества, Южной Европы, европейско-турецких отношений, динамику постсоветских режимов и влияние всего этого на мировую экономику и политику, включая экономические и политические процессы внутри США.

Вывод, который очевиден, заключается в том, что действия последней империи по поддержанию глобализационных процессов в экономике, основанные на попытках управляемого подавления конкурирующих политических и экономических мировых подсистем с использованием ничтожных средств, порождает неорганизованное мировое противодействие империи и рост антиимперских настроений вовне и внутри империи. Следующим этапом является организованная консолидация антиимперских политических режимов, способных не только противостоять империи в военно-политическом плане, но и серьезно потеснить ее с экономического олимпа.

Если вернуться к управляемому хаосу, то можно высказать следующую гипотезу. Вероятно, апологеты общественно-политических аспектов теории, распространяя математические умопостроения на реальные социумы, не учли того, что отдельные страны и режимы в современном глобальном мире не являются обособленными открытыми системами. Они являются подсистемами единой мировой открытой общественно-экономической системы, в равной степени наполненными аттракторами общественного хаоса и порядка. Более того, весь мир обитания человека – это пересекающиеся поля полярных аттракторов. Локализовать хаос было, по-видимому, отчасти возможно до эпохи массовой коммуникации и глобальной миграции. Массовая коммуникация и глобальная миграция явились теми факторами, которые способны переносить локальные возбуждения хаоса (ангармонические общественные возмущения) по всей открытой системе в виде откликов, возмущающих другие аттракторы хаоса. На основе этой гипотезы можно построить достоверную модель глобального социально-политического, военного или экономического хаоса, который провоцируется в такой открытой системе весьма слабыми периферийными локальными воздействиями, и это одна из основных уязвимостей модели глобального мира (например, новейшие достижения российской военной науки и техники, вероятно, являются таким периферийным аттрактором мирового хаоса).

Одним из возможных доказательств высказанной гипотезы может стать череда демократических побед консервативных, в том числе национально-патриотических, сил в странах Запада, которые выдвигают поддерживаемые большей частью населения лозунги категорической защиты от возвращающихся с Востока бумерангов хаоса в виде беженцев и террористов. Более того, опасения государств и народов Запада связаны сегодня с возможным распространением управляемого хаоса на их национальные экономические системы. Действительно, нет гарантий того, что конкурентные процессы не подтолкнут империю к защите своих интересов в провинциях с использованием традиционных подходов, тем более что попытки мягких воздействий в виде предложений по созданию новых экономических блоков, упрочняющих империю, пока провалились.

Военно-политическое конструирование и опора на финансово-валютную монополию – не единственные скрепы империи. Следует признать исключительную выживаемость идеологии неограниченного потребления, которая, будучи основанной на системе физиологических ценностей, окрашена в традиционные мелкобуржуазные цвета либерально-социального мира. Оставаясь по существу идеологией обывателей, она стала привлекательной и для многих носителей духовности потому, что предоставила им возможность заниматься любимым творчеством без особых обязательств перед обществом за творческий результат. Решая проблему «лишних людей», соединяя это решение с развитием потребительского рынка творческих услуг, рыночная система генерирует широкий общественный заказ на псевдонауку, массовую культуру, виртуальное творчество и производство суррогатов. Это не означает, что окончательно умирает высокая духовная культура или фундаментальная наука, просто они смещаются в область узких рыночных ниш, связанных с венчурными проектами на переломе технологических укладов. Этот сектор невелик, и пока он особо оберегаем властью, бизнесом и обществом как аварийный выход из неизбежных кризисных социальных тупиков. Идеология неограниченного потребления способна объединить большую часть общества, в котором более нет неразрешимых классовых антагонизмов, свойственных первой половине прошлого века. Конечно, остаются противоречия между психосоциальными типами активистов и асоциалов, но подавляющее большинство вполне комфортно чувствует себя в среде инерционистов. Идеология неограниченного потребления увлекла за собой большую часть человечества, включая самые его окраины, а глобальная миграция из стран третьего мира на Запад вполне напоминает нам поиски счастья, начавшиеся в Европе в связи с открытием Нового Света и длящиеся до настоящего времени. Это нескончаемое движение, от которого Запад уже не может защитить себя, – не что иное, как свидетельство временной победы этой идеологии.

Одним из системообразующих стержней «новой-старой» идеологии неограниченного потребления является представление о свободном мире в либерально-правовой парадигме. Оно привлекательно для всех, включая активных асоциалов, поскольку определяет четкие критерии общественного поведения и общественного воздаяния. Оно приветствует любую частную инициативу, включая не совсем гуманные ее аспекты: игорный бизнес, эскортные услуги, торговлю оружием, слабые наркотики и алкоголь и т. д. Ограничивая асоциалов в явно преступных проявлениях, оно все-таки создает поле, в котором они ощущают себя «в своей тарелке». Для активистов политического толка эта идеология формирует широчайшее поле возможностей для манипулирования общественным сознанием, образующего надстроечное поле «так называемого общественного мнения» (по Линдону Ларушу). Мы в предыдущей части уже обсуждали проблематику иррационального роста властных систем и систем управления, который также решает проблему «лишних людей» среди представителей данного психосоциального типа. Идеологи империи нашли такой замечательный вариант организации общественного сознания на современном переломе технологических укладов, который трудно было бы представить теоретически в предшествующие периоды, но он вполне созвучен раннеутопическим социалистическим представлениям.

Несмотря на все средства, цементирующие здание последней империи, она, как и все предыдущие, подвержена риску разрушения, и мы являемся наблюдателями этого неизбежного процесса. Мы уже высказали некоторые предположения о причинах распада последней империи, попытаемся разобраться в таком уникальном для нашего времени явлении, как дивергентная национализация экономик.

Ранее мы указывали на отдельные кризисные проявления в глобализационном блоковом движении и росте тенденций дивергентной национализации (автономизации, суверенизации) экономик. Тенденции выражены политической волей, направленной на возврат капиталов в страну происхождения, усиление государственного контроля над возвратом на родину налоговых платежей, приоритетную поддержку экспорта перед импортом и импортозамещение, сокращение каналов нелегального и полулегального оттока финансов, гонку не выпускаемых на внешние рынки инновационных вооружений, охоту за интеллектуалами, защиту внутреннего рынка труда. Это декларируемые цели национализации, являющиеся популистскими политическими лозунгами. Вместе с тем это реальная экономическая политика многих государств внутри блоков и на мировом пространстве. Такая политика заставляет сторонников либерального направления задаваться вопросом о кризисе либеральной экономической рыночной модели и свертывании глобализационной экономики. Вместе с тем, если исключить такие серьезные деформации рынка, как борьбу санкций, то мы не обнаружим других свидетельств реального свертывания глобальной экономической деятельности на мезо- и микроэкономическом уровнях. Субъекты рынка успешно адаптируются к геополитическим инновациям и очень быстро организуют новые интернациональные каналы движения товаров и капиталов. Более того, глобальная экономическая инфраструктура продолжает совершенствоваться. Не означает ли это, что тенденции национализации экономик являются исключительно внутренними государственно-политическими инициативами, не связанными с реальными мировыми экономическими процессами?

Было бы наивным считать, что все объясняется столь простыми предположениями. У национализации экономик, которая, вероятно, продвигается не только властными государственными институтами, но и вполне определенными субъектами бизнеса и интеллектуальными элитами, обнаруживается несколько пластов суверенного смысла. Первым и немаловажным фактором стало давление, оказываемое на национальный бизнес глобальной конкуренцией в отраслях массовых производств на рынках высокого спроса. Прежде всего это касается сельского хозяйства и производства других потребительских товаров, реализуемых на рынках стран «золотого миллиарда». С этого рынка последовательно вытесняется местный производитель, продукция которого замещается дешевой товарной массой из стран Центральной, Восточной и Юго-Восточной Азии. Существенным фактором становится и регулируемая внутриблоковая конкуренция, например квотирование производства продукции, внутри Евросоюза. Дорогая европейская и американская продукция не может быть неограниченно предложена на дешевых рынках развивающихся стран, и потому наблюдается стагнация этих отраслей экономики на Западе (самым красноречивым свидетельством такой экономической политики является буквальное пропихивание американской сельскохозяйственной продукции на рынки Китая в период президентства Дональда Трампа11). Мы можем говорить здесь о кризисе перепроизводства дорогой западной продукции, провоцирующем серьезные экономические и социальные деформации. Движущими силами национализации экономик в связи с этим кризисом являются представители малого и среднего бизнеса, их наемный персонал и гражданские общественные объединения.

Вторым фактором становится зависимость богатых стран от внешних поставок энергоносителей и сырьевой продукции. Свертывание «грязных» добывающих и перерабатывающих технологий на рубеже тысячелетия сделало европейскую экономику весьма зависимой от России и азиатских стран. Национализация в этом направлении позволяет снизить такую зависимость на наиболее чувствительных направлениях, обеспечивающих ресурсную экономическую безопасность: продовольственную, сырьевую и энергетическую. Движущей силой на этих направлениях являются быстро возрождающиеся инновационные высокотехнологичные добывающие и перерабатывающие предприятия.

Однако реальная подоплека национализации экономик и сверху, и снизу обусловлена приближением человечества к новому технологическому укладу или последовательности быстрой смены укладов, как мы увидим далее, которые определят страны-победители в новой гонке, уже не связанной с массовым производством потребительских продуктов, а основанной на совершенно новой экономике. Именно этот фактор требует от стран-лидеров ограничительных действий в отношении национальных институтов инновационной экономики других стран, ведь от результатов их успешной деятельности может зависеть не только экономический прорыв, но и обеспечение глобального доминирования, связанного с созданием новейших вооружений. Многие страны, обладающие высоким научно-технологическим потенциалом, связывают с временной национализацией экономик возможность лидерства в условиях технологического перелома. Движущими силами такой национализации являются политические и интеллектуальные элиты, военно-промышленный комплекс и патриотически ориентированная олигархия.

Сочетание перечисленных факторов с нарастающими глобализационными рисками, порождаемыми глобальной коммуникацией и миграцией, позволяют противникам либеральной социально-экономической модели овладевать умами своих соотечественников и локализовать значительную часть экономических преимуществ от перспективных направлений развития мировой науки и технологий на национальных пространствах.

Очевидна постановка вопроса о границах национализации экономик. Мы можем только предполагать, что влияние этой тенденции может затянуться во времени, если подобная экономическая политика будет востребована национальными сообществами и будет достаточно эффективной, в том числе по уровню социальных последствий. Следовательно, все зависит от показателей качества жизни населения тех стран, которые обратились к модели суверенной национальной экономики. Здесь надо ответить на вопрос, становится ли суверенная национальная экономика изолированной либо она остается открытой, но с приоритетами односторонних национальных экономических преимуществ. Очевидно, что в значительной степени экономика третичного сектора современного мира нуждается в открытости, без этого фактора невозможен (несмотря на риски продвижения терроризма и инфекционных болезней) въездной туризм и развитие связанных с ним обслуживающих отраслей. Инновационные сектора экономики в условиях короткого (и постоянно сокращающегося) жизненного цикла новых технологий и продуктов нуждаются в быстром массовом выбросе огромных объемов продукции на мировые рынки. Наконец, существуют довольно узкие специфические ниши традиционных продуктов экспорта в каждой национальной экономике, которые также требуют открытости неконкурентного рынка. Поэтому мы можем с уверенностью заявить, что мы не увидим никакого национального самоограничения в тех областях экономики, которые нуждаются в открытом либеральном рынке. Однако мы увидим новую политику внутренних ограничений импорта в тех отраслях, которые наиболее чувствительны для национальной конкуренции, даже если национальное производство менее эффективно, подобно российскому продуктовому эмбарго, введенному в ответ на западные санкции после 2014 года. Вероятно, подобные тенденции, как и возможный возврат на каком-то этапе к либеральной глобальной экономике, в значительной степени зависимы от пограничных состояний будущей жизни человечества. Зависимы от того, как может измениться мир, распределение мирового богатства и качество жизни населения, от геополитических устремлений национальных лидеров, от процессов, происходящих в последней империи и в экономических блоках.

Все это приводит нас к мысли о футурологическом прогнозировании и построении возможных эволюционных экономических моделей. Мы называем их эволюционными прежде всего для того, чтобы отличить от революционных экономических моделей, обусловленных футураструктурологическими процессами, то есть сознательной деятельности человечества, направленной на построение мира рациональных ценностей, которые мы рассмотрим позднее. В свою очередь, эволюционные модели будут основаны на спонтанных и слаборегулируемых действиях большого числа субъектов экономической деятельности: от национальных правительств до домашних хозяйств.

Поскольку мы ассоциируем вероятное будущее с поведением инерционистов, следующих за теми или иными активистами, умело сочетающими собственные интересы и интересы поддерживающей его группы активистов с интересами большинства инерционистов, в том числе умело их обманывающих, мы будем моделировать будущее мировой экономики исходя из влияния их поведения на экономические процессы. Это объективное условие, поскольку инерционисты являются основной массой потребителей товаров и услуг и на этом основан современный маркетинг [170]. Под маркетингом мы понимаем весь комплекс средств воздействия на поведение потребителей-инерционистов, включая политику, идеологию, религию. Продвижение потребительского поведения как основного типа поведения вообще, а в конечном итоге как фактора, формирующего мировоззрение потребителя-инерциониста, осуществляемого национальными лидерами-активистами, акцентировано на конкурентном националистическом поведении, модель которого описана выше. Оно обусловлено экономическим превосходством отдельного государства либо государства – лидера экономического блока, гарантирующего его экономическую независимость (суверенитет) и достойное качество жизни его граждан. При этом важным фактором остается открытость и доступность внешнего рынка капиталов, товаров и услуг, на котором продолжается конкурентная борьба не только субъектов экономической деятельности, но и самих государств за привилегированное положение на рынке.

Для модельного описания стратегического поведения субъектов как основы футурологического прогноза мы используем некоторые теоретические представления американского экономиста Игоря Ансова (Ансоффа) в неоклассическом изложении. В общих чертах обозначенный подход заключается в формализации свойств турбулентной [171] внешней (по отношению к субъекту экономической деятельности) среды и установлении природы связанности факторов стратегического поведения субъектов экономической деятельности эквивалентным им свойствам внешней среды. В неоклассической теории каждому из корпоративных стратегических факторов Ансова сопоставлен внешний фактор: предсказуемости изменений – наиболее вероятная их обусловленность (закономерность), новизне изменений – случайность трендов развития изменений, стратегическому бюджетированию – доступные внешние финансовые ресурсы, реактивным скоростям изменений – скорости внешних процессов. У Ансова турбулентность внешней среды – ее естественное состояние, обусловленное в первую очередь конкурентным поведением субъектов рынка. Многосубъектность и индивидуальность потребительского, производственного, инновационного и маркетингового поведения субъектов рынка делает его малопредсказуемым, изменчивым, и происходит все это с ускоряющимися темпами и с нарастающим дефицитом стратегических финансовых ресурсов. Мы, рассматривая ту же систему факторов, полагаем, что они в значительной степени зависимы от внешних надрыночных манипуляций. Таким образом, мы можем говорить о внутренней и внешней структурных составляющих каждого фактора, которые, вероятно, взаимосвязаны.

Выходя во внешнюю турбулентную среду, турбулентность которой характеризуется представленными выше факторами, мы высказываем гипотезу об обусловленности турбулентности внешней среды интенсивностью внешнего воздействия на эти факторы, т. е. о возможности манипулирования турбулентностью внешней среды. Такое манипулирование может заключаться в повышении интенсивности турбулентности и, соответственно, в создании «плохих условий» для стратегического менеджмента субъектов экономической деятельности и, наоборот, в понижении интенсивности турбулентности и создании «хороших условий».

Далее распространим действие наших умозаключений на глобальную макроэкономическую внешнюю среду и на поведение всех микроэкономических субъектов, включая домашние хозяйства (индивидуальных потребителей). Мы можем утверждать, что в рамках предлагаемой теории воздействуя тем или иным способом на турбулентность внешней среды (глобальной или национальной), мы одновременно вызываем ответное стратегическое поведение (отклик) в системе микроэкономических субъектов всех уровней организации, что и определяет статистическую реакцию субъектов рыночной экономики и в конечном итоге состояние рынка. Переходя к построению футурологических экономических моделей на основе предлагаемой теории, попытаемся связать возможные изменения состояния экономики и общества с теми или иными внешними процессами, наблюдаемыми нами на мировом экономическом пространстве.

В традиционной глобальной экономике последней (той, что существует в современности, но, вероятно, не последней в истории человечества) империи манипулирование турбулентностью осуществляется из единого центра – метрополии, которая создает условия для соответствующего корпоративного стратегического поведения, заданные целью существования последней империи. Цель мирового экономического господства определяет полную обусловленность изменений глобальной экономики внутренней экономической политикой метрополии, основанной на неизменности господства. При этом субъекты экономической деятельности убеждены в целесообразности этой неизменности и выстраивают свой стратегический менеджмент под декларируемые условия имперской экономической модели. Очевидно, что тонкими настройками системы занимается ФРС США и другие институты финансового и фондового рынков, которые и создают слабый заданный уровень изменений турбулентности внешней среды. Это, очевидно, можно наблюдать при слабых возмущениях на рынке, связанных с решениями американских финансово-экономических институтов. Вместе с тем серьезные турбулентности глобального рынка порождаются кризисными деформациями на финансовых рынках и политическими деформациями внутри и вне империи, которые часто связаны друг с другом (пандемия коронавируса в 2020 году – одна из выразительных иллюстраций такой турбулентности, но парад санкций [172] против России в 2022 году и его влияние на мировые экономические деформации – еще более убедительный пример). Такие турбулентности малопредсказуемы, что вызывает растерянность субъектов экономики и ослабляет их стратегическую реакцию. При этом под субъектами экономики мы понимаем и потребителей, которые в условиях резкого роста турбулентности глобального рынка становятся дезориентированными в своем стратегическом поведении. Выбор приоритетов и объемов потребления, формирование индивидуальных запасов и резервов, активность на валютном рынке в эти периоды в значительной степени хаотичны и даже обусловлены индивидуальными психофизическими свойствами личности, принимающей стратегические решения. Высокотурбулентный слаборегулируемый глобальный рынок поражается, таким образом, на всех уровнях его организации.

Кризис и окончательный закат последней империи неизбежен, однако первые его проявления в современном мире характеризуются вероятной обусловленностью (закономерностью) изменений. Они обусловлены не недостаточно предсказуемой экономической политикой метрополии, но вероятными дивергентными процессами на периферии, а также в значительной степени вероятными противонаправленными конвергентными действиями вне империи, т. е. в системе экономики стран, не разделяющих целей империи либо имеющих собственные имперские устремления. В таких условиях субъекты экономики становятся зависимыми от источников турбулентностей, локализованных в разных частях глобальной рыночной системы. Поскольку таких источников может быть много, предсказуемость изменений снижается. В процессе гибели империи изменения становятся все более непредсказуемыми. Графически это представлено на рисунке 33, где показаны зависимости интенсивности турбулентности внешней среды (I) от вероятной обусловленности изменений или от величины отклонения от нормального предсказуемого состояния изменений (V). При состоянии закономерных изменений, характерных для устойчивой глобальной экономики, вклад данного фактора в интенсивность турбулентности равен нулю.

Рисунок 33. Зависимости интенсивности турбулентности внешней среды (I) от величины отклонения от нормального предсказуемого состояния изменений (V) при различных уровнях неожиданности изменений

По мере проявления каких-либо процессов (в том числе локализованных в пространстве и во времени), которые нехарактерны для глобальной экономической политики метрополии, вероятная обусловленность изменений системы снижается (отклонение от предсказуемого состояния увеличивается) и интенсивность турбулентности возрастает. Следуя Ансову, заметим, что с ростом интенсивности турбулентности предсказуемость изменений субъектами экономической деятельности (P) снижается, что снижает качество стратегического менеджмента и в целом дезориентирует экономическое поведение субъектов (субъекты в предельном состоянии не знают, как реагировать на изменения), рисунок 34.

Рисунок 34. Зависимости предсказуемости изменений субъектами экономической деятельности (Р) от интенсивности турбулентности внешней среды (I)

Соответственно, предсказуемость изменений снижается с ростом отклонения от предсказанного состояния.

Если мы вводим в рассмотрение четвертый фактор – скорость внешних процессов, график зависимости I от t сдвигается в область больших значений I с ростом скорости внешних процессов (иными словами, временная зависимость интенсивности турбулентности растет тем быстрее, чем выше скорость внешних процессов), рисунок 35.

Рисунок 35. Зависимости интенсивности турбулентности внешней среды (I) от времени при различных скоростях внешних процессов

При этом мы можем ожидать, что реактивные скорости будут снижаться, но еще быстрее будет снижаться предсказуемость изменений.

Фактически это означает, что быстрые изменения, связанные с ростом отклонений от предсказуемых состояний, моментально «сваливают» экономическую систему в состояние хаоса (полной непредсказуемости поведения экономических субъектов при полном реактивном торможении). Следовательно, для устойчивости глобальной экономической системы чрезвычайно важно, чтобы скорость отклонений от предсказуемых состояний изменений была как можно ниже.

Далее перейдем к сценарным моделям эволюционных экономических трансформаций глобальной экономической системы на основе наблюдаемых тенденций, используя теоретические представления неоклассической интерпретации стратегического менеджмента Ансова (при этом заметим, что мы в дальнейшем будем привлекать эти представления для объяснения других экономических и социальных феноменов).

Дивергентная национализация экономик снижает устойчивость сложившейся глобальной экономической системы. Первым следствием национализации экономик внутри империи становится самоограничение внешних инвестиций метрополией и ответное сокращение внешних инвестиций в метрополию (Бюро экономического анализа министерства торговли США сообщило о 32% сокращении внешних прямых инвестиций в 2017 году по сравнению с 2016 годом. Более развернутую картину наблюдаемой мировой динамики прямых иностранных инвестиций за последние четыре года дает доклад Юнктад о мировых инвестициях за 2018 год) [173]. Вместе с тем растут внутренние инвестиции (частные производственные инвестиции в США ускоренно растут в 2017—2018 годах – до 5—6%). Сейчас мы наблюдаем первые проявления такого процесса, частично поддерживаемые американским национально ориентированным индустриальным капиталом и активно осуждаемые транснациональными корпорациями третичного сектора.

Политические самоограничения в империи связаны с искусственной трансформацией рынка труда. Во-первых, сокращение внешних инвестиций и рост внутренних направлены на сокращение использования дешевого труда на периферии и на рост доли дорогого труда в метрополии. Во-вторых, политика ограничения внешней миграции сокращает приток дешевых трудовых ресурсов в метрополию.

Определенные ограничения накладываются на продуктовые рынки. С одной стороны, наблюдается свертывание программ международного экономического сотрудничества с высокой долей участия американской национальной экономики, с другой стороны, усиливается экономическое давление на одного из основных конкурентов на продуктовом рынке – на Китай. Вытеснение с имперского рынка китайских продуктов существенно сокращает экспортные возможности основного конкурента.

В процессе национализации экономик внутри империи самым непредсказуемым феноменом является попытка национализации экономики США, которая декларируется ее действующим правительством (в период президентства Дональда Трампа). Объявленное «самоубийство империи» – это трюк, который тем не менее связан с серьезными структурными преобразованиями американской национальной экономики. Метрополия имеет несколько серьезных проблем, которые нивелируют ее успехи на мировой арене. Проблемы постиндустриального развития – это проблемы так называемого Ржавого пояса. Десятки городов США находятся в экономическом упадке, длящемся уже три десятилетия. Их возрождение многие американские экономисты связывают с возрождением традиционных отраслей экономики, особенно учитывая тот факт, что в обрабатывающем секторе занято всего 10% трудоспособного населения. Серьезны проблемы американской инженерной инфраструктуры, которая начала создаваться почти восемьдесят лет назад. Несовершенны возможности американских компаний по обеспечению абсолютных приоритетов инновационного развития. США стали отставать в военно-технической сфере, в использовании мирного атома и в космических технологиях от России (при президенте Дональде Трампе эта тенденция стала ими преодолеваться). В свою очередь это влечет и отставание в смежных высокотехнологичных отраслях. Оставаясь лидерами в сфере информационных технологий и продуктов, США понимают, что удерживать монополию в коммуникативном мире не удастся. Поэтому необходимо либо прийти первыми к началу нового технологического уклада, либо навсегда потерять лидерство. Национальными экспертами давно критикуется состояние обеспечивающих такое лидерство отраслей – образования и науки. Словом, в ближайшее время метрополии необходимо решить много внутренних задач развития. Для их решения необходимо серьезное перераспределение ресурсов с внешних рынков на внутренний. Других причин для национализации американской экономики нет. Собственно, и сама национализация предполагается на основе ресурсов, изымаемых на периферии империи (в том числе в виде внешних займов, увеличивающих гигантский государственный долг). Последнее, несомненно, ослабит влияние метрополии и, вероятно, на некоторое время приведет к сокращению географических границ империи. Вместе с тем, если США удастся совершить инновационный скачок, то они возвратят себе былое могущество, предлагая новые уникальные продукты на мировом рынке. Ограничения на импорт продуктов из Китая, о которых говорится в правительстве США, связаны с диспропорциями во внешнеторговом балансе между этими странами, а также со значительными долговыми обязательствами Вашингтона перед Пекином. В своей традиционной манере империя использует политическую риторику, когда желает оказать экономическое давление. Сокращая ввоз трудовых ресурсов и трудовую миграцию, США ищет пути к решению обостряющихся проблем «лишних людей». Вопрос о том, способны ли США подготовить и совершить радикальный прорыв в одиночку, не имеет ответа, поскольку в современном мире решение таких задач требует концентрации ресурсов многих национальных экономик, однако научные прорывы могут совершать и отдельные ученые. Источником внутренней турбулентности экономической среды в США сегодня является противостояние в обществе и в экономических элитах тем инициативам, которые высказывает правительство, хотя необходимость этих изменений понимают многие. Трагедия Трампа в том, что он неотчетливо артикулирует свою экономическую программу в той ее части, которая касается интересов американских корпораций за рубежом (не говоря о том, что он неполиткорректен даже по американским меркам).

Внешним источником турбулентности для экономики США является растерянность игроков имперского рынка, которым неясна степень их дальнейшего участия в новой экономической политике США, поэтому следует ожидать большей волатильности [174] притока прямых инвестиций в американскую экономику.

Замороженные перспективы трансатлантического проекта усиливают обособления и национализацию экономик в империи и в Евросоюзе. Они подвигают Евросоюз, с одной стороны, к аналогичному экономическому поведению на внутренних рынках исходя из инстинкта следования Большому брату, с другой – к отказу от такого следования и началу строительства собственных имперских проектов. Наблюдаемая политическая картина скорее говорит нам о том, что следом за Великобританией Евросоюз могут покинуть другие ключевые игроки, и это сделает данный проект окончательно нереализуемым. Европа и Китай хотят торговать и инвестировать в экономики друг друга, но на основе все той же имперской модели, а следовательно, получить односторонние преимущества от этого процесса. Если им удастся найти консенсус, то возникнет вопрос об эквивалентности продуктовых обменов и инвестиционных потоков, что соответствует китайской внешнеэкономической доктрине, но на деле приведет к еще большей продуктовой зависимости Евросоюза. При этом Евросоюзу вряд ли удастся играть роль лидера четвертичного сектора, с которой успешно продолжают справляться американские IТ-корпорации. Высока вероятность дальнейшего свертывания европейского проекта и национализации экономик на этом фоне. Рано или поздно решающую роль в этом процессе сыграют политика открытых дверей и мультикультурализм, окончательно добивающие экономику Европы «лишними людьми». Развернутая сегодня санкционная политика США обращена не столько на Россию или Иран своей явной стороной, сколько на Китай, Европу и имперскую периферию (в скрытой форме).

Новая национализация экономики России только началась. Будучи основанной на неокончательно артикулируемой интернационально-патриотической идеологической модели, она развивается в русле концентрации усилий на совершенствовании военно-технического потенциала и ускоренной диверсификации внутреннего производства и потребления в условиях действующих самоограничений и внешних ограничений. В целеполаганиях доктрина национальной экономики выглядит перспективной, но пока непонятны ее ресурсные источники. Самым слабым звеном экономической реформы остается ретроградная природа институтов развития, ответственных за образование, науку и технологии (возможно, кроме ВПК, атомной энергетики и космоса). Плохо обстоит дело с внутренними источниками рыночных инвестиций. В этих условиях Россия малопривлекательна в качестве стратегического партнера и тем более в качестве имперской метрополии.

Таким образом, все возможные исходы процесса национализации и свертывания последней империи обусловлены явными и неявными целями государств, вовлеченных в этот процесс. Пока эти цели не выходят за очерченную нами выше область предположений.

Если скорость процессов национализации экономик во всем мире будет нарастать, то мы рискуем вступить в период критических турбулентных состояний с непредсказуемыми результатами. Надрыночные ограничения экономической деятельности могут накладываться на действия различных субъектов глобального рынка. В первую очередь это коснется продуктовых рынков. Ограничения внешней торговли в процессах национализации экономик заключаются прежде всего в создании односторонних преимуществ отечественным производителям, т. е. в стимулировании экспорта и сдерживании импорта. Для сохранения внешнеторгового баланса в ценовом выражении принято стимулировать экспорт продуктов с высокой добавленной стоимостью, поддерживая импорт дешевых сырьевых продуктов, но ограничивая импорт продуктов высокой степени переработки. Более слабые сырьевые экономики большинства государств не могут конкурировать в высокотехнологичной сфере, но с большим удовольствием экспортируют сырье: энергоносители, металлургическое сырье, деловую древесину, продукты первичной переработки сельского хозяйства, питьевую воду. Более низкие цены на продукты во внешнеторговом балансе компенсируются большими объемами поставок. Однако слабые экономики заинтересованы в изменении структуры своего экспорта. Поэтому они углубляют переработку, в том числе путем проникновения на зарубежные рынки, где перерабатывают ввозимое ими сырье либо используют механизмы реэкспорта с переработкой сырья на таможенной территории других государств. В «национализированной» экономике для стимулирования увеличения добавленной стоимости и сокращения объемов импорта высокотехнологичной продукции могут использоваться механизмы импортозамещения. В импортозамещении, основанном на использовании передовых технологий, можно добиться серьезных успехов и вытеснить большую часть импортируемой продукции с внутреннего рынка. Если при этом государство стимулирует внутренние инвестиции и ограничивает ввоз капитала, то оно препятствует замещению экспортных поставок выводом доходов. Очевидно, что такие меры различным образом влияют на стратегическое поведение субъектов внутренней и внешней экономики. Внешние импортеры наблюдают рост турбулентности на традиционных сырьевых рынках, связанных с дефицитом и/или подорожанием сырьевых продуктов (поскольку увеличивается доля внутренней переработки сырья). Они начинают искать альтернативные внешние рынки сырья, но могут их и не найти в условиях всеобщности тенденции национализации экономик. Тогда начинается поиск сырья внутри страны, в том числе с использованием новых технологий и замены сырьевых продуктов их улучшенными аналогами. Выработка таких стратегий требует больших реактивных скоростей и больших стратегических бюджетов. Огромному числу субъектов рынка такое стратегическое поведение недоступно, и турбулентность сваливает их в сырьевой кризис. Внутренние импортеры высокотехнологичной продукции испытывают давление от повышения ввозных пошлин и внутренней ценовой конкуренции. Они вынуждены сокращать объемы традиционного экспорта и осуществлять поиск тех продуктов, которые недоступны на внутреннем рынке, но будут иметь спрос. Изменение структуры экспорта не требует столь значительных затрат ресурсов и времени, как переориентация промышленных производств, поэтому для внутренних импортеров уровень турбулентности внешней среды не столь значим. Внешние экспортеры высокотехнологичной продукции весьма зависимы от рынков сбыта, современный рынок высокотехнологической продукции высококонкурентен и держится на плаву ввиду относительной узости предложения и высокой сменяемости поколений предлагаемых продуктов в процессе их инновационного развития. Сокращение рынка создает высочайшую степень турбулентности, инновационные затраты, связанные с предыдущим этапом стратегического планирования, не окупаются полностью, но уже возникает потребность в создании новых продуктов как ответа на сокращение рынков сбыта. Внутренние экспортеры сырьевой продукции могут выигрывать от искусственного сокращения рынка, перерабатывая продукцию внутри страны (для внутреннего потребления) либо получая более высокие доходы от роста цены предложения сырьевых продуктов. В предлагаемой модели всегда будет выигрывать сторона с изначально более низким экономическим потенциалом, потому что у нее, как правило, существуют большие возможности для роста внутреннего производства и потребления. Уровень турбулентности внешней среды для нее более низок. Если внутри страны при этом создаются достаточные преференции для развития внутреннего рынка и роста потребления, то тогда ее экономика выигрывает вдвойне.