Читать онлайн Пеший камикадзе. Книга первая

Глава первая Часть первая

Подобно цветам сакуры

По весне,

Пусть мы опадём,

Чистые и сияющие…

Они ехали уже седьмой час. Ягодицы от долгого сидения на скамье камазовского кузова стали как кирпич, налились кровью. В онемевших мышцах появился неприятный зуд. За все время пути войсковая колонна, следовавшая по маршруту Моздок-Грозный, не останавливалась и не снижала скорости, кроме блокпостов федеральных войск и то, наверное, только для поверки прохождения контрольных точек. Но знать это наверняка, из сидящих в кузове, никто не мог. Машины на неровностях крепко трясло и людей с тяжелыми баулами, наваленные тут же в ногах огромной кучей непрестанно кидало друг на друга и мотало по кузову, перемешивая, будто внутри детской погремушки. Усидеть на месте представлялось трудным или почти невозможным действием. Отовсюду задувал колючий ветер и люди брезгливо кутались в воротники и капюшоны, изредка поглядывая друг на друга, словно виделись сейчас впервые. С некоторых пор так мрачно и подозрительно разглядывают друг друга пассажиры подземки. Никто не разговаривал и уж тем более не шутил весело и задорно, как это было до Моздока, в поезде:

'В этот раз пить не будем…' – 'Как не будем?!' – 'Так не будем… Как в прошлый раз!' – 'Ты сейчас так говоришь потому, что, возвращаясь со штурма Грозного, продал безбилетному армянину с семьей два купейных места, наши между прочим, за две бутылки коньяка, а сам спал в плацкарте на коврике, меж нижних полок?' – 'Вот ты… Ты сейчас разве по-офицерски поступаешь, а? Выставляешь этот случай на смех, зачем? Ты же сам с удовольствием пил!'

Сейчас все было иначе. У каждого был свой порядок мыслей и чувств, каждый был напряжен и измучен дорогой. Многие обреченно сникли в колени, будто приготовились умереть сидя, вымаливая последнее прости. Внутри кузова жизнь остановилась как в тёмном зале кинотеатра, и только за бортом, будто на большом экране, на фоне грязного неба мелькала полоска колючего местами заснеженного ландшафта, бегущего следом, перебирающегося по макушкам редких столбов линии электропередач, срывающегося крестообразными видениями, от которых сжималось и сбивалось с привычного ритма сердце. Сжималось, будто собиралось остановиться.

Учёные утверждали, после того как сердечная мышца перестаёт сокращаться и сердце останавливается, головной мозг продолжает функционировать примерно пять минут. В это время наблюдается последняя волна его электрической активности, можно сказать, последний фейерверк. Считается, что в эти последние минуты в сознании человека происходит обдумывание своей жизни, всплывают самые яркие воспоминания, и человек как бы подводит итог своего существования также, как Егор Бис видел между этих крестообразных видений счастливые моменты своей, самые яркие из которых были прошлогодний штурм Грозного, курсантская свадьба и рождение первенца. Количество этих моментов было ничтожно малым. Да и откуда им было взяться, когда он прожил совсем недолгую, неприметную жизни. Ничего фееричного в ней не происходило. С Катей они поженились три года назад, на предпоследнем курсе военного училища, но в тот год училище расформировали, и он уехал доучиваться в Питер, на второй год – его распределили и он уехал воевать в Дагестан, в третий год – сменил Дагестан на Чечню. Егор так и не успел осознать, что такое семья и в полной мере почувствовать вкус сладкой жизни и совместного быта, третий год семейного счастья украсили две непродолжительные встречи, но было ли в этих встречах счастье – Егор приехал после штурма ошалелый – Катя бы категорично ответила: 'нет'. И вот – он снова сидит в промозглом кузове КамАЗа, несущегося по избитой дороге девятой части суши в самое сердце тьмы. На обвисших меж деревянных столбов электрических проводах его счастливые моменты промелькнули стремглав и счастье, как оказалось, в них было довольно-таки скудным и спорным. Чудесных моментов хватило на пару минут, а когда они закончились, Егору померещилось будто он умер.

Умереть там, куда он ехал, было не трудно. Пусть и казалось, что самое тяжёлое и страшное было пережито прошлой зимой. Но зачем ему понадобилось очередное испытание войной, он ответить не мог. Пока что не мог. Может быть, затем, что ему показалось, прошлогодний штурм, те стычки, и тот животный страх, лишили его мужества, которое раньше он безусловно ощущал. Он ещё был совсем мальчишкой и не знал наверняка чем на этот страх ответить. Зато он чувствовал стыд. В его короткостриженой голове не было чётких и взвешенных ответов на всё это. Он был молод. Не так как его восемнадцатилетние солдаты, но всё же ему не дано было знать, что делает мужчину мужчиной или то, что мужчина взрослеет не на войне, а там, где он строит дом, создаёт семью, держит на руках детей, а не автомат, и сердцем оберегает их. Сейчас Егору казалось, что война не была помехой и строить семью можно было прямиком из окопа, где-нибудь под Мескер-Юртом или в районе села Ялхой-Мокх. Сказочными и таинственными казались названия этих мест, будто где-то на краю света.

– Во мне саки плещутся, скоро из глаз брызнут, – признался Иван Бондаренко, напряжённо оглядываясь, бегающими с болью глазами.

Немного поразмыслив, он подхватил барахтающуюся в ногах пластиковую бутылку и щелкнул складным ножом.

– Что делать будешь? – с интересом спросил Егор.

– Ща, увидишь, – подмигнул Иван, в два приема срезав узкое горлышко. – Готово! Волшебная лампа Алладина, – хихикнул он. – Исполняет желания, но самые сокровенные.

Было заметно, что последние пару часов Егор, как и Бондаренко, напряжённо думал о мочевом пузыре и восторженно заблестел глазами, осознав высокую степень значимости Ванькиного изобретения, Ванькиной 'лампы'. Стоя в углу на коленях продуваемого всеми ветрами трясущегося кузова, Бондаренко неуклюже изогнулся и помочился в сосуд.

– Будешь? – предложил он Егору, как если бы речь шла о чём-то очень ценном: о хлебе, воде или сне.

– Конечно! – Егор ухватился за 'полторашку', как за священный Грааль, разглядел её на свет, оценив объём содержимого безо всякой на то брезгливости.

Справиться с задачкой Егору было куда сложнее, чем Бондаренко, одетому в облегченную спецназовскую куртку на синтепоне. В привычном армейском бушлате, в какой был облачён Егор, было одинаково трудным и воевать, и молиться, и мочиться. Говорили, в бушлате, как в гробу, легко было разве что умереть. Наконец управившись, Егор просунул бутылку меж бортом и брезентом и выпустил её наружу. Кажется, все кто был в кузове, до того стыдливо не обращавшие на происходящее внимания, но будучи невольными свидетелями, как по команде, поглядели в импровизированный экран, дабы увидеть то, как бутылка глухо ударится об асфальт и отрыгнёт своё содержимое под колеса идущего следом КамАЗа.

– С облегчением, – улыбнулся Иван, с былой гибкостью откинулся на баулы и прикрыл глаза.

Егор тоже ощутил внутри лёгкость и гуттаперчивость.

…Колонна машин вошла в Грозный ночью. Кряхтя и матерясь, люди вываливались из кузовов, будто на войну привезли глубоких стариков. Тут же, в грязи, построили. Проделать такой путь и в конце концов разогнуть спину и разогнать в ягодицах кровь можно было считать счастьем, если бы не боль, про которую старики говорили: болит – хорошо, значит ещё не живой.

На построении офицерам объявили сбор в штабе бригады, остальных проверили по спискам и в свете беснующихся в темноте карманных фонарей развели по подразделениям.

Жёлтый свет вольфрамовых ламп штаба сиял раскалённым воздухом, будто перед Егором распахнулись врата рая посреди кромешной темноты. Командир поприветствовал прибывших, кто-то сел на предлагаемые скамейки, которых не хватило на всех, но большинство остались стоять у стенки не желая нагружать то, что ещё зудело.

Оперативное совещание было недолгим.

– Где Бис? – спросил комбриг, но успел заметить. – Вижу. После совещания задержись…

Затем командир провёл инструктаж, сказал напутственные слова, довел задачи для вновь прибывших на предстоящие сутки и зачитал оперативную сводку:

– Сегодня, федералы с раннего утра заблокировали селение Валерик Ачхой-Мартановского района…

'Валерик, – задумчиво произнес Егор, вспоминая, что именно здесь поручик Лермонтов искупал кровью свою бунтарскую несдержанность. – Ва-ле-рик…

…Быть может, небеса востока

Меня с ученьем их Пророка

Невольно сблизили. Притом

И жизнь всечасно кочевая,

Труды, заботы ночь и днем,

Все, размышлению мешая,

Приводит в первобытный вид

Больную душу: сердце спит,

Простора нет воображенью…

И нет работы голове…

Зато лежишь в густой траве,

И дремлешь под широкой тенью

Чинар иль виноградных лоз,

Кругом белеются палатки;

Казачьи тощие лошадки

Стоят рядком, повеся нос;

У медных пушек спит прислуга,

Едва дымятся фитили;

Попарно цепь стоит вдали;

Штыки горят под солнцем юга... – Егор поджал губу. – Ничегошеньки не изменилось? Тот же Валерик, те же палатки, пушки, и штыки… Всё тот же юг, как и двести лет назад'.

Казалось, комбриг не читал, а рассказывал сводку своими словами: …в Аргуне, на Гудермеской обстреляли автоколонну федеральных сил, трое тяжело ранены. По горячим следам проводилась войсковая операция, уничтожено 10 участников бандгруппы, трое ранены. Потери 'федералов' шесть человек ранеными. В Грозном на улице Сайханова обстреляли сотрудников милиции, есть потери. В Заводском районе на фугасе подорвался автомобиль с военнослужащими, один человек погиб, двенадцать ранены. За сегодня позиции федеральных войск подвергались обстрелам девятнадцать раз, внутренних войск – восемь. Двое военнослужащих убиты, одиннадцать ранены. В результате двух подрывов ранено трое. Обезврежено тридцать семь взрывных устройств.

…Спать хотелось ужасно, но Егор не мог, словно оставалось незаконченное важное дело. Так и чесался, лёжа на железной кровати, ворочаясь с боку на бок, перекручивая постельное бельё и прислушиваясь к звукам за палаткой, пока наконец не уснул, 'пережёвывая' воспаленным мозгом обрывки оперативной сводки и ещё этот знакомый тяжелый голос, который в Великую Отечественную звучал изо всех репродукторов:

'Внимание! Внимание! Говорит Москва! Сегодня, одиннадцатое декабря двухтысячного года, две тысячи сто девяносто второй день войны от её начала и четыреста девяносто второй – второй Чеченской. Понедельник…' – Егор вздрогнул, разлепил красные уставшие глаза и, не удержав их, снова погрузился в беспамятство – сложный переезд и тревога мешали забыться на новом необжитом толком месте. Бису снилось, как шесть лет назад российские войска вошли в Чечню, встретив гражданское сопротивление и понеся потери уже на первые сутки, как в генеральном штабе слушали доклады оперативного дежурного, главным предметом которых были первые данные о надвигающейся беде и не услышали, как будто это была обычная командно-штабная тренировка. Очевидно, они слушали только затем, что были вынуждены слушать, ибо от этого зависело, насколько скоро они выйдут из закрытого помещения с множеством карт и карандашей. Сколько раз они слышали эти сухие доклады, зная наперед всё, что им скажут, что должны сказать, слушая лишь потому, что так надо. В очередной раз грузные и измученные бумажными сражениями они следили за действиями Министра обороны, небрежно отбивающего карандашом нервный ритм на столе, желая соблюсти приличия и штабную культуру, прежде чем наброситься на карту и развести привычные красные стрелки. И снова тыча в карту указками, подпирая немые поясницы и труся одутловатыми бульдожьими щеками, корили молодых командиров дивизий, бригад и полков своей преждевременно пришедшей дряхлостью и устаревшей опытностью жизни:

'Эх… – будут вздыхать они, сложив руки вместе, прикрывая округлые животы и вжимаясь в сутулые плечи. – Ни на что негодная молодежь! Кто их войне учил? Кому полки доверили? Вот раньше…', – представлялось им.

Присутствие прибывших офицеров на оперативном совещании у комбрига было неслучайным. Его целью главным образом было поставить их крепко на ноги, как поступают с космонавтами, спустившимися с небес на землю, и втянуть за уши в сложную оперативную обстановку пока ещё 'легкомысленных' офицеров и прапорщиков, от чьей одежды крепче пахло стиральным порошком, чем порохом.

Старший лейтенант Егор Бис двадцати трех лет от роду, командир инженерно-технического взвода, худощавого вида, жилистый, быстрый, как все спортивные юноши за острыми плечами которого по нынешним меркам было не так уж мало – военное училище, молодая жена с маленьким сыном, второй штурм Грозного – первый в его жизни и эта очередная командировка на войну, по окончанию совещания стоял вытянувшись по струнке перед комбригом в готовности выполнить задачу любой сложности.

'Сводку, слышал? – спросил полковник, не дожидаясь ответа. – Скажу прямо, это не вся правда… То, что пишут якобы 'обезврежено тридцать семь взрывных устройств' – мягко говоря, полуправда, если не сказать, что большая ложь. Больше половины этих фугасов обезврежено за счёт безвозвратных потерь среди сапёров, другая – санитарные потери, которые не подали в Группировку, смекаешь? – Слюнев выпучил почему-то только один глаз, разгладив пальцами уголки коротких усов по краям губ. – С обезвреживанием фугасов у нас большая беда, если не хуже. Тебе, конечно, проблему не решишь, но должен постараться, осознаешь? Так что вникай сходу. На раскачку времени нет.'

Гортань перехватило оскоминой, Бис только и смог, что кивнул.

Топая избитыми не отдохнувшими за ночь ногами, Егор плёлся в глубине боевого порядка сапёрного расчёта и ежился в лучах утреннего ослепительного зимнего солнца, всё-таки на дворе стоял декабрь. А ещё он горестно недоумевал и безмерно дивился тому с какой вожделенной страстью и словами, мол: 'стажируйся, не теряй драгоценных минут… на раскачку времени нет', его втиснули поутру в железный, замызганный снаружи и вымазанный изнутри жирной кофейной грязью бронетранспортер прямиком из койки, в которой он будто бы и ни разу глаз не сомкнул за всю ночь. Он не подозревал, что слова комбрига об отсутствии времени надо было понимать так буквально. Болезненно обдумывая их и то немногое что случилось за утро, он изредка устремлял свой взор вдаль пока едва его взору не предстала улица, названная именем то ли русского поэта-романтика Василия Андреевича Жуковского автора слов бессмертного государственного гимна Российской империи, то ли его однофамильца – русского учёного основоположника гидро и аэродинамики – Николая Егоровича, поразившая Егора невиданными доселе разрушениями. Огромный спальный микрорайон лежал под ногами в руинах. Но в противность той жути, которую мог испытать человек при виде подобного, Егора напротив охватило радостное возбуждение и необъяснимый восторг. Последствия работы тяжёлой артиллерии потрясали воображение своей зрелищностью. Два десятка многоэтажек рассыпались в прах, будто карточные домики смели с лица земли веником из сорго. Высотою в два этажа повсюду лежали панельные обломки стен, секции с дверными и оконными проёмами, из которых, будто бы человеческие руки, местами свисали, а кое-где тянулись наружу грязными полусгнившими занавесками, а из бетона, словно тощие хрупкие кости рыбьих скелетов, торчали прутья арматуры. Частный сектор из одноэтажных жилых построек, залёгший слева от дороги как солдат перед броском, таинственным образом уцелел и смотрелся как часть города из совершенно другого измерения, из позапрошлого века, когда каменные избы уже не впечатляли, а подобный масштаб пустоты в центре города будь это центральная круглая площадь со старинными зданиями вокруг мало кого приводила в изумление. Улица между тем была пуста. Впереди на пустынном перекрестке, завидев сапёров в бронезащите и тяжёлую колёсную бронетехнику, в разные стороны побежали одинокие фигуры. Подобная суета настораживала – так бегут на свои позиции бойцы разведывательно-диверсионных групп для организации предстоящих засадных действий и их резкие и нервные движения всегда добавляли грядущим событиям беспокойства.

Старательный Егор Бис с предельной точностью и особой педантичностью двигался по центру дороги, выдерживая установленный инструкциями интервал между дозорными боевого порядка, но всякий раз с ним рядом оказывался Толик Кубриков. Егор сторонился его, но тот, как назло, лип к нему с разговорами, как молодой пастушок до своих коров, по-хозяйски подгоняя:

– Что топчешься в хвосте? Нагоняй!

– Иду я, – делал Егор вид, что поспевает, но продолжал держать дистанцию. Шел сосредоточенно, внимательно смотрел под ноги и по сторонам, пытаясь применить знание о демаскирующих признаках минирования и подметить необычное и крайне значимое в окружающей его обстановке.

В декабре двухтысячного, за три недели до наступления нового две тысячи первого года назвать Грозный безлюдным, каким он казался в разгар двухтысячного сразу после январского штурма, было нельзя. Собственно, он и во время штурма не был таким, не был оставлен людьми. И речь не о военных, на каждого из которых здесь приходилось два квадратных метра земли, что вроде как, полчеловека на квадрат, несомненно речь о гражданских. Спустя год сюда, отовсюду, где только укрывались жители Грозного, из соседних регионов, из лагерей для беженцев на территории единственной по-настоящему братской Республики Ингушетии, не отказавшей в гостеприимстве этническому брату, в родные места возвращались люди. Конечно, были и те, кто за время боевых действий не покидали города, среди таких были семьи с детьми и пожилыми родственниками, старики, кому просто некуда было уезжать, кто пережил яростные артобстрелы и массированные бомбёжки авиации в подвалах собственных, а порою чужих домов.

В декабре двухтысячного года, за три недели до наступления нового, две тысячи первого года Грозный не был пуст, как не был и во время новогоднего штурма, правда, Егору он всё равно показался брошенным. Ему невольно припомнился случай, какой произошёл в начале года, когда, совершая с группой солдат обходной маневр по частному сектору, он наткнулся на двух стариков, которые со скамьи перед домом наблюдали за пустырём живой бой. Смирно так наблюдали, будто смотрели цветной телевизор и предложением Биса укрыться, оскорбились:

'Мы в войну и не такое видывали! – заверещала бабка скверным голосом, в интонациях которой, невзирая на возраст, звучали хвастовство и бравада. – Отечественную, конечно! А ты, что подумал? – справилась она. – Дай нам лучше с дедом закурить!' – таких людей во время городских боёв Егор встретил немало.

За восемь месяцев, что Бис провёл в пункте постоянной дислокации, Грозный немногим изменился и отличался от того каким он покинул его в марте, та же слякоть, грязь и разруха. Лишённый величия и великодушия он походил на короля, подвергнутого варварскому нападению лесных разбойников и не сыскавший у них милосердия. Словно некогда грозный царь, город был мертв и обесчещен, разрушен, разграблен, пуст. Всё в нём было загажено и запущено. Он лежал на земле, как обглоданный скелет, некогда могучего и храброго война, чьи доспехи еще сверкали на солнце, но были наполнены тленными гнилыми останками.

Солдаты шли двумя группами. Впереди 'одноразовые', как часто дразнили сапёров, элита войск – разведка – следом. За каждой группой – по бронетранспортёру. Сапёры с поразительной трезвостью выполняли опасную и важную работу и были настолько сосредоточены, что не замечали в округе никого и ничего, даже разведчиков, которые нарушая все существующие правила и инструкции, гурьбой шарахались от одной продуктовой лавки к другой: сладкая газировка текла рекою. Сапёры страшно завидовали, жадно облизывались, но виду не подавали. Украдкой поглядывали на командира, ждали, что он прекратит эту вакханалию, но Кубриков не вмешивался: у разведчиков был свой командир. А Бис вообще был не при делах: он стажёр, изучает маршрут, у него ещё всё впереди. Да и зачем вмешиваться, когда всё относительно спокойно. Ведь это краткий миг, когда что-то случается…

Два негромких хлопка, похожих на холостой выстрел стартового пистолета, означающий старт спортивных и других состязаний и по чьему звуку запускаются хронометры, в одно мгновение стер всех с проезжей части. Правда, на Биса хлопки столь ошеломительного действия не произвели. Просто они не показались ему опасными или призывающими к каким-либо стремительным шагам. Их эффектный звук не был тем, что слышишь над ухом на беговой дорожке, когда находишься в положении низкого старта и сжат как пружина, скорее он был похож на тот, который слышишь уже за ареной стадиона, когда свою стометровку уже пробежал и пьёшь ядрёный квас с сумкой для спортивного инвентаря на плече. Однако, проследив за поведением других, он пригнулся, ещё решая, что ему делать, замер, рассеяно наблюдая за тем, как едва заметные завихрения образованные воздействием встречного холодного потока воздуха на что-то прозрачное, едва различимое, безжалостно приближалось к ним – вроде, той самой дымки или вспышки, по которой хронометристы запускают стрелки секундомеров, чтобы избежать погрешности, вызванной относительно медленной скоростью прохождения звука – как вдруг в его голову пришло осознание, что подобные завихрения образуются от воздействия встречного холодного воздуха на скосы лопастей стабилизатора и на турбинку, установленные в хвостовой части ручной противотанковой гранаты, вращающиеся со скоростью несколько десятков оборотов в секунду, стабилизируя их полёт и незначительно изменяя прямолинейность траектории. Егор наконец понял: к ним приближались две гранаты, выпущенные из ручных противотанковых гранатомётов. От этого неожиданного открытия он неуклюже повалился наземь.

'Граната? Чехи? – вспыхнуло в мозгу. – Засада?' – завороженный зрелищем Егор проследил за их полётом и зажмурился в последнюю секунду, ожидая разрывов.

…В теории, при встрече гранаты с преградой ударник, продвигаясь вперед под действием силы инерции, накалывал жалом капсюль-детонатор, происходил взрыв детонатора и разрыв взрывчатого вещества. Если граната не попадала в цель, через четыре-шесть секунд после выстрела срабатывал самоликвидатор…

Через секунду первая граната угодила в откос дорожного полотна, всполохнув яркой вспышкой, которую приглушил кубометр вырванной чёрной земли. Вторая, прошла между бронетранспортёрами и разорвалась за ними, там, где минуту назад путались разведчики. Взрывы прозвучали обыденно, совсем не страшно, страх просто не успел прийти. Шквальный огонь моментально обрушился в ответ, поглотив узкое пространство дороги и устремившись в рассеянную точку на обломках панельных домов. Бис стрелять не стал, вроде как слышал от опытных негласное правило 'не вижу цель, не стреляю', но позднее поддавшись смешанным чувствам, всепоглощающему стадному, острому и головокружительному, волнующему и забытому, пылкому и липкому, выпустил магазин в никуда. Всё стихло также быстро, как и началось, в одну секунду. К счастью, нападение на дозор было организовано так себе и обошлось без потерь. Вскарабкавшись на дорогу и стряхнув едкую придорожную пыль, его растерянного и спотыкающегося сердечно принял в свои объятья Кубриков и дружески похлопал по плечу:

– С боевым крещением! – поздравил он стажёра. – Что? Испугался? Брось!

– Да, нет. Не испугался, – ответил Егор, остерегаясь, чтобы не выдал дрожащий голос. – Чего это я испугался? Вовсе нет…

– Красава! – отвесил комплимент Кубриков как человек незаурядный и опытный, прошедший огонь, воду и медные трубы. – Это ещё ерунда. Так, – махнул он рукой, – демонстрация силы. Такое почти каждый день… Привыкнешь.

– Угу, – буркнул Егор. – Привыкну? Как же!

И действительно через минуту все двигались дальше, как ни в чём небывало, без оглядки назад, без страха и беспокойства или смятения. Егор украдкой посматривал на окружающих, искал в них тревогу или испуг подобный своему и ничего не находил, ничего из этого у них не было.

– Я поначалу тоже думал, что страшно, – улыбнулся Кубриков, поглядывая на Егора свысока, – а сейчас… сейчас думаю: нет его – страха.

– А что есть? – недоверчиво спросил Егор.

– Адреналин, азарт, экстаз… – Кубриков произнес слова вдумчиво, но пылко. И Егор заподозрил, что ответ Толика был пафосной заготовкой, будто он готовился дать при жизни ни одно интервью о чеченской войне, уж очень высокопарно и чрезмерно возвышенно прозвучали явно неслучайные слова. – Ты на штурме Грозного был? Или отсиделся где?

Подобная наглость, едва не лишила Егора самообладания и дара речи.

– Я?! – возмутился Егор, расправив плечи и едва не выпрыгнув из одежды. – Конечно, был. Почти полгода! Ну, если точно, пять с половиной месяцев.

– А чего тогда оробел? Там, наверное, пострашнее было?

– Было… А ты, что не был?

– Неа, – на холёной физиономии Толика расцвела самодовольная улыбка. – Я в это время в 'Кёнике' откисал.

– Где?

– В Калининграде, – пояснил Толя, – в реабилитационном отпуске был.

– Почему – реабилитационном?

– Ну, когда стало ясно, что Грозный опять штурмовать будут, нам задачка прилетела: мины МОН-50 и ОЗМ-72 все туда отправить. Мы их должны были переправить вертолетами на аэродром, чтобы затем – на Моздок. Так вот, вертолёт, на котором я собирался лететь, упал…

– Как упал?

– Так, упал. Перегрузили, наверное, – пожал плечами Кубриков.

– И что? – нетерпеливо спросил Егор, позабыв обо всем.

– Что, что? Метров на двадцать успели подняться, а потом камнем вниз. Дальше не помню, очнулся – гипс! Ну, в смысле, в госпитале.

– А мины?

– А что мины? Мины в ящиках… Один или два раскололись, остальные – нормально. Только меня после такого в отпуск отправили.

– Атас! Страшно было?

– Неа. Я даже не понял ничего, – отмахнулся Толик.

– Так я тебе и поверил, – усомнился Егор. – Я бы со страха помер!

– С какого страха? Помножь скорость падения на двадцать метров… Все случилось быстро. И вообще, я так заебался, что, кажется, задремать успел ещё до падения. А ты воевал… – с завистью признал Кубриков соблазнительное превосходство стажёра. – Считай, бывалый. Втянешься.

Егор смотрел на Кубрикова с недоверием и обеспокоенностью, как смотрят на человека, которого видят впервые. Собственно, так и было, Бис видел Кубрикова второй раз за последние семь часов.

Старший лейтенант Анатолий Кубриков в инженерно-сапёрной роте бригады появился сравнительно недавно, два месяца назад, и с Егором знаком не был. В то время, когда Кубрикова переводили с одного места службы на другое в рамках офицерской ротации, Бис находился в отгуле за неиспользованные выходные дни, накопленные за полгода проведённые в Чечне и они не встретились, а когда Егор вернулся в пункт постоянной локации, Толик уже уехал на смену другому офицеру роты, чей срок пребывания в зоне вооружённого конфликта подходил к концу, достигнув трёх месяцев. Для сапёров этот срок теперь соблюдался строго, чтобы глаз не замыливался, боевая работа сапёров была тяжёлой. Уже здесь старший лейтенант Кубриков получил капитана и это Биса сбило с толку. Он полагал встретить здесь человека во всём себе равного, может даже чуточку растерянного новым местом службы, новыми обстоятельствами и новым коллективом. А оказалось всё совсем наоборот. Это он оказался в непривычной обстановке с обновлённым коллективом, а эта разница в званиях пусть и была здесь несущественной, на первый взгляд неощутимой и невидимой, и никак не выпячивалась Кубриковым, всё же интуитивно ощущалась и это Егора напрягало, будто Кубриков был здесь старожилом, а значит – старше, опытнее, главнее.

Что же касалось готовности к партизанской войне и минно-фугасному противостоянию с опасными чеченскими боевиками и матёрыми исламистскими наёмниками Хаттаба, этот вопрос представлялся старшему лейтенанту Бису скорее техническим, нежели философским, и пережитый им второй новогодний штурм Грозного сейчас был небольшим подспорьем в трудном деле. В двух училищах, в которых Егору довелось учиться военному делу настоящим образом, как завещал Владимир Ульянов-Ленин, чей лозунг со времён СССР висел во всех военных заведениях и воинских частях, где теперь офицерам и курсантам плечом к плечу приходилось по ночам разгружать на железной дороге товарные вагоны, охранять склады, автостоянки и ночные клубы, к минной войне не готовили. И ни в какую не признавая провал первой чеченской и её тяжелейший опыт, к войне не готовили вообще. Какая к чёрту война, когда курсантам и офицерам в обычной мирной жизни выжить, как профессиональному военному, представителю командного состава армии, уполномоченному занимать соответствующие воинскому званию должности по профилю своей подготовки предстояло сражаться с бесконечными бытовыми трудностями и сложными финансовыми проблемами своей семьи, что уже представлялось тяжёлым и почти невыполнимым испытанием. К тому же бывалые офицеры часто повторяли уже ставший поговоркой один старинный анекдот о том, что на нас – на Россию с её армией, вообще нападать не стоит, надо только объявить войну, а дальше, мы сами себя сокрушим, истощив себя манёврами, парадами и строевыми смотрами.

На выпускном курсе Санкт-Петербургского военного инженерно-технического университета военно-инженерную подготовку не подавали. Что же касалось Камышинского высшего военного командного инженерно-строительного училища, в котором Егор начинал, данной дисциплине ещё на втором курсе было отведено всего сорок часов, а матчасть не впечатляла и выглядела так себе: крашенные мины, залитые бетонной смесью вместо тратила для веса, деревянные тротиловые шашки из бруса с высверленными запальными гнездами, двухцветные куски кабеля разной длины по типу огнепроводного и детонирующего шнуров и десяток экспонатов – мин в разрезе на стеллажах под стеклом. Получить такой экспонат в руки и проползли с ним стометровку можно было разве что в наказание на тех же занятиях по инженерной подготовке или, как сокращённо называли дисциплину – ВИП и только во время полигонной практики. При проведении первых и, пожалуй, единственных взрывных работ и получении практических навыков по программе учебного цикла, основной задачей которых являлось проведение учебной воспитательной и методической работы, а также мероприятий по совершенствованию учебно-материальной базы инженерного городка, десятикилограммовый тротиловый заряд не сдетонировал и пузатому преподу, майору-камикадзе, пришлось лично ползти к заряду по-пластунски, чтобы всё поправить и спасти что называется тщедушный мир 'рукожопых' курсантов от катастрофы.

Майора, снаряжённого в два бронежилета и стальной шлем, провожали в путь почти как Юру Гагарина в космос с придыханием и замиранием сердца. Его решительный поступок заслуживал вселенского уважения и едва за бруствером пропали его ноги и все со смешанными чувствами вздохнули, послышался его голос:

– С вас, мудаки рукожопые, если выживу, кило печенья и бутылка газировки!

…К всеобщему счастью и ликованию майор не только выжил, но и вернулся, а после его стремительного и нервного возвращения прогремел чудовищный оглушительный взрыв, за что спаситель был удостоен жидких, но довольно тёплых курсантских аплодисментов и получил от взвода-залётчика заслуженный сладкий приз. Впрочем, никого не принуждал этого делать, простой страх перед минами, тротилом, детонаторам, взрывателям, взрывам и прочей гадостью оказался настолько ошеломляющим, что коробка печенья и упаковка сладкой газводы представлялись самой ничтожной наградой из тех, какой был достоин отважный и мужественный офицер.

Выражаясь фигурально, после пережитого, никакого желания проникнуть вслед за вставленной в приоткрытую дверь ногой, открывшую путь к доселе неизвестной и неизведанной области опасных знаний, непрощающей халатности и ошибок, ни у кого из курсантов, в том числе и Егора, не возникло.

На изучение общевойсковой тактики, как теории, так и практики, времени отводилось значительно больше, но и к ней Егор большой любви не испытал. Относился уважительно и бережно, как к социалистической собственности, но к её содержательности – беспечно и поверхностно. Да и к чему лукавить, Егор не испытывал тяги к этим дисциплинам. Война не входила в его планы. В Камышинском ВВКИСУ на стене учебного корпуса, куда выходили окна курсантской казармы четвёртого батальона было написано: 'Военный строитель – профессия созидательная'.

Теперь всё было иначе. Война безоговорочно вторглась в жизнь старшего лейтенанта Егора Биса не просто примитивной игрой 'беги-стреляй', сродни детской дворовой войнушке, а оказалась сложной наукой, которую теперь он торопливо без сна и отдыха изучал. В этом не было особого патриотического настроения, просто Егор хотел выжить…

Инженерная разведка прошла скоро и быстро, в спутанных чувствах и мыслях. По возвращению Егор забрался в кровать, которая напоминала дряхлый гамак, думая провести так остаток дня, разобраться детально в случившемся, хорошо обдумать, что было сделано правильно, а что нет, и как надо было поступить. Правда, кровать была крайне неудобной и лежалось в ней неуютно, но облокотившись на руку, он задумался. Мысли самые простые и ясные, а потому страшные не оставляли его в покое и не отступали.

'А если бы в меня попало? – представил Егор. – Из 'граника'! – забавлялся он. – Бах в живот! Рука в одну сторону, нога в другую, ухо – на антенну, башка под колеса – всмятку… Тьфу! – не понравилось ему. – Как что, сразу убило? Не убило же? Вот он я, живой!'

Увлеченный ярким водоворотом собственных фантазий и размышлений, взволнованный и восхищенный утренним отпором на вероломное нападение, Егор рисовал в мозгах разномастные исходы боя, выкрашивая их, то в цвета глубокого траура, то в бело-сине-красные цвета победы, преумножая, как это часто бывает, свою беспримерную храбрость и кажущуюся незаурядной отвагу.

'А все же чудесный выдался денек', – наконец решил он.

Егор был возбужден и даже в таком месте как кровать не мог находиться в покое, возился, переворачиваясь, будто плыл по воде, вдруг вскакивал, словно очухавшись, что заплыл на глубину, расправляя и заправляя одеяло, и снова ложился на воду. Какое-то время лежал неподвижно, а вскочив вновь, сграбастал со стола горбушку хлеба, оставленную кем-то с обеда, вспученный, на половину исписанный блокнот и карандаш и занырнул обратно. Отворив блокнот, пролистал до чистого, до новой страницы, и долго выписывая карандашом над ним невидимые магические круги, раздумывая, что записать, наконец сделал короткую вымученную запись и захлопнул карандаш в страницах:

12 декабря 2000 года. Сегодня нас обстреляли из гранатометов, дважды… нет, не дважды… – зачеркнул он слово, – сделав два выстрела. Первая граната попала в обочину, вторая – едва не угодила по 'броне', за которой шла группа прикрытия… – он снова закрасил последнее слово густыми чернилами, – ну, как группа прикрытия? Шайка беспечных разведчиков.

'Буду вести дневник… – задумал Егор, расправив растрепавшийся конец закладки, – …ради интереса. Когда-нибудь… – мечтательно решил он, – …напишу правдивую книгу. О войне'.

Не успев и глазом моргнуть, истёк восьмой день командировки. Егору, как одной известной падчерице из сказки, едва успевающей отдышаться от работы на ящике с золой, с навалившимися в одночасье одиннадцатью задачами и тремя мероприятиями инженерного обеспечения, так необходимых для успешного выполнения всеми подразделениями бригады боевых задач, повышения их защиты от любых средств поражения противника и затруднения его действий, было уже не до дневника. Основной обязанностью инженерно-сапёрной роты было ведение инженерной разведки, которая занимала едва ли не половину светового дня. Сапёры ежедневно проверяли городские и пригородные маршруты, всё чаще подвергаясь пусть и непродолжительным и робким обстрелами, но довольно смелому минированию дорог с применением самодельных фугасов и мин-ловушек, в особенности управляемые по проводам, которые бойцы Биса приноровились успешно обнаруживать и обезвреживать, а по возвращению возводили рвы вокруг локации удалённых застав, устраивали невзрывные заграждения и управляемые минные поля, составляли формуляры, обучали операторов минных полей, обеспечивали электроэнергией пункты дислокаций, бурили скважины, добивали воду и снова выходили на маршруты разминирования.

Получаемые штабом бригады сводки оперативной обстановке и минной активности бандгрупп в зоне ответственности воинских частей и подразделений, где говорилось о подрывах и гибели военнослужащих Группировки на фугасах, ежечасно обновлялись и ошеломляли и также быстро устаревали, в следствие чего выстроить отношение к происходящему и долго находиться под их впечатлением не представлялось возможным и нужным, потому как мгновенно теряли остроту и уже не принимались сапёрами с такой долей внимания, с каким обращали на всю эту ужасающую и в большинстве случаев страшную статистику штаб. В условиях ежедневной рутинной боевой работы спорадически возникающие то там, то здесь обстрелы и подрывы сапёров на фугасах на улицах города и за его пределами давно стали обыденностью.

Война вдруг подтвердила самые смелые предположения Егора относительно исходного для войны возраста, конечно же, юность, всё знающая и понимающая, сметливая, восемнадцатилетняя, с любовью к риску и лихости, к разгадкам чужих намерений и предугадыванию шагов противника, с ночными шалостями и желанием не быть обыденным, с фантазией, творчеством, простотой и сложностью. Все эти качества, безусловно присущие людям юным и молодым с озорным характером, тесно сплелись с кровью и потом, жизнью, смертью и беспощадной священной местью, девизом всех мушкетёров 'один за всех и все за одного' и идеологией крапового спецназа 'своих в беде, не бросать' или 'умри, но сделай'.

Краповые спецназовцы представляли собой особую касту в бригаде. Незадолго до Егора бригада имела статус 'особой', а после реорганизации название сменилось, изменилась структура. Но, как выяснилось, совсем не название определяет назначение воинского коллектива, а люди, костяк которого составляли краповики. У этих парней в краповых беретах, а некоторые из них были седыми мужами, был свой пятый устав и ритуальный экзамен, своя идеология, в основе которой лежали четыре 'кита' – товарищество, аскетизм, дисциплина и дух борьбы, которые чувствовались абсолютно во всем, не только в словах: 'Умри, но сделай'.

Основной этого движения являлись морально-психологические качества бойца. Всё индивидуальное было подчинено коллективному, а его воспитание нацелено на умение жертвовать собой во имя товарищей, что было сложно представить в такое индивидуалистическое время. А ещё проповедовалась и воспевалась безграничная смелость, потрясающая выносливость, умение трезво мыслить, переносить тяжелейшие нагрузки и при любых обстоятельствах не терять самообладания. Это были люди, добровольно избравшие путь воздержания и строгий образ жизни, предполагающий ограничения в получении простых удовольствий и использовании материальных благ. Выбравшие жизнь полную лишений и запретов, чтобы воспитать свой дух, разум и тело. Для Егора спецназ явил собой некую духовную практику, направленную на самоограничение и исполнение трудных обетов или даже самоистязание и всё ради того, чтобы достичь неосязаемых духовных целей или заполучить некие сверхсилы.

Что же касалось духа борьбы, то девиз 'Сделай или умри', принадлежавший морским пехотинцам с третьего по величине материка в Северном полушарии, являвшихся для любого военного потенциальным противником, о котором вот уже полвека наперебой твердили все советские военные педагоги, звучал беспомощно неубедительно и даже по-детски в сравнении с девизом российских спецназовцев решительно настаивающих 'Умри, но сделай', из чего следовало, что для российских 'спецов' смерть в общем-то не являлась уважительной причиной не исполнить приказа или не выполнить поставленной задачи, в отличие от принципиального соперника, которому предлагался довольно простой и понятный путь: 'сделай, а не сделал – умри'.

Никто о таком, о такой смерти, конечно, не думал. В том числе Бис. Ему казалось, что подобная жертва могла быть принесена разве что по какой-то очень веской побудительной причине, ради чего-то или кого-то, кто заслуживал и принял бы эту жертву с благодарностью. Допустимо было предположить, что подобное возможно ради мира без войны и светлого будущего детей, но по странному стечению обстоятельств воевали сами дети и благодарить их было некому, ибо они ещё не обзавелись своими. Война с терроризмом была в самом разгаре, но ей было далеко до Великой Отечественной, а загадочный терроризм был ещё не настолько исследованным абсолютным злом, как фашизм. Ещё сложнее Егору было представить, что его сын однажды придёт и выразит благодарность за всё то, что он тут делает, потому что это точно было не ради него: а если не жертвуешь собой ради детей – они не благодарят. Точно так же поведут себя старики, пережившие свою страшную войну и взрослые, знающие о войне стариков немногим больше, чем о чеченской. Но, в действительности, всё было куда проще. У взрослых в памяти не было ничего кроме историй и рассказов, для пожилых ещё были живы идолы и демоны и нынешние не были столь пугающими и ужасными, как прежние, или сколько-нибудь интересными. Жизнь прожита и в ней не осталось места для потрясений.

Из двух разведывательных маршрутов в зоне ответственности бригады, основными направлениями которых являлись проспект Жуковского и улицы Маяковского-Хмельницкого, по которым осуществлялось движения войсковых колонн, Бису приглянулся второй – Маяковского-Хмельницкого, маршрут Кубрикова Бису оказался не по нраву. То ли потому что казался немного диким, то ли потому что нахождение под обстрелом в первый же день стало своеобразным триггером подобного отношения и защитной реакцией – не соваться туда, где так запросто стреляют по колонне.

– Толь, на чьём маршруте подрывов случилось больше? – как-то спросил Егор.

– Не знаю! – не испытывая желания разговаривать, сказал Анатолий.

– Что значит: не знаю? Неужели ты не проводил анализа? – настаивал Бис.

– Нет, не проводил. Отвали, дай поспать, – буркнул Кубриков, уткнувшись в подушку.

– 'Дай поспать'… – обиделся Егор. – Как ты можешь спать?

– Лежа, – огрызнулся Толик, отвернувшись.

Егор был страшно возмущён таким отношением Кубрикова. Он ещё не знал, что Толик на всё имел особый взгляд и ко всему относился с особым чувством. Но и Егор в свою очередь горевал недолго, заметил на нарах лежащих вповалку солдат и решил:

'Спрошу у них…'.

Многие бойцы оказались здесь задолго до Егора и знали о минной обстановке куда больше, нежели он. Правда, их по-детски эмоциональные рассказы были сбивчивы и спутаны:

– Нет. Не так. Уазик подорвался на Грибоедова…

– Ты что? На Грибоедова подорвался бронетранспортер!

– Точно. Всё, вспомнил: там водителя контузило, он ещё зубы о руль вышиб.

– Воронка от взрыва была метра полтора в глубину… '152-миллиметровый' ухнул… Артиллерийский.

– Да, да, да, а 'Уазик' подорвался на Жуковского, точняк. Мы еще разведку не провели… Он с комендатуры ехал. Его-то 'по проводам' и взорвали…

– Там водила, кажется, живой остался… а остальные на небе, – солдат, произнёсший это поспешил перекреститься.

– А на 'Маяковского' мы обезвредили фугас нажимного действия. Кот нашёл. Видели б вы его как он драпал, когда обнаружил.

– …А вообще взрываются везде. Только услышишь взрыв поутру, знай, это сапёры где-то Богу души отдали.

Бис слушал предельно внимательно, вычленяя из рассказов особо значимое: когда и где взрывалось; когда, кто и что обезвредил; когда отрывало руки-ноги или убивало насмерть; когда тянули в носилках и не успевали довезти; когда возвращались для того, чтобы сгрузить мертвых и уходили снова, невзирая на обстоятельства и смерть.

'Блин, вот жесть, – задумался Егор как будто над чем-то неразрешимым. – Так страшно… Стыдно, но страшно. Как раз сегодня Кубриков обезвредил мину МОН-100, установленную на дереве. В том месте, где обычно останавливались для перекура. Попробуй, усомнись, что курение убивает? И не какой-то дрянью в полтаблицы Менделеева, а убойными элементами в количестве четыреста штук, летящих на сто с лишним метров. Мы все обречены: идти и ждать, подорвут, не подорвут. Нас всех убьют! Как представляю, как воевали в Отечественную тысяча восемьсот двенадцатого года, когда полки Раевского, Багратиона и ДеТолли не сходя с места, а порою не сделав и выстрела, теряли треть людей. Когда несчетное количество ядер и гранат пролетало мимо, а когда вырывало из строя охапками людей, а те, что по случайности еще оставались живы, смыкали ряды, шагая навстречу смерти. Совершенно недопустимо сегодня воевать Кутузовскими порядками'.

Война вчерашняя, сегодняшняя и завтрашняя теперь представлялась Бису совершенно ясной и понятной. Понятен был весь её умысел и всё значение сводилось к тому, чтобы удостоиться нечаянной случайности выжить.

Когда умирающе задребезжал телефон за палаткой уже смеркалось.

– Товарищ старший лейтенант, идите в штаб, – деловито приказал Бису дежурный и, испугавшись дурного взгляда, добавил. – Вас комбриг вызывает…

– Проституток, демонов и духов вызывают, понял? – зло сказал Бис.

Напрочь растерявшись, сержант суетливо поспешил раствориться во мраке. Егор натянул берцы и вышел.

– Разрешите войти? – спросил Егор, приложив руку к головному убору.

– Чего опаздываешь? – строго спросил начштаба. – Одного тебя ждём… – бросил он косой взгляд на комбрига, развалившегося за столом. – Рация где?

Опуская руку, Егор неуклюже махнул за спину, строго на запад, в сторону расположения инженерно-сапёрной роты.

– А Биса распоряжения командира бригады не касаются, – пренебрежительно добавил комбриг, – да, Бис?

Егор не ответил, тяжело опустился на стул за свободной партой, укрывшись за спинами присутствующих.

– Полчаса назад поступила шифрограмма из штаба Группировки, – начал начштаба. – Есть изменения по завтрашнему дню: из Моздока, на смену красноярскому ОМОН прибывает курганский. Поставлена задача: обеспечить безопасное прохождение колонны на участке: Петропавловское, третий микрорайон, локация красноярцев… – начштаба тыльной стороной карандаша провёл на карте кривую линию неопознанного маршрута.

Район, куда направлялись бойцы из Кургана, Егору уже был известен, через три микрорайона, включая первый и четвёртый, проходил маршрут Кубрикова. Бис торопливо огляделся, заметив Толика среди присутствующих.

– …Таким образом, – продолжил начштаба, – инженерную разведку маршрута проведёт группа капитана Кубрикова, безопасное прохождение колонны, её встреча и сопровождение к месту локации обеспечит группа старшего лейтенанта Биса. Место встречи колонны Курганского ОМОН здесь, – начштаба снова ткнул в карту. – Всестороннее обеспечение: разведка, артиллерия, связь – начальники служб по направлениям, – начальник штаба прочёл на лицах офицеров понимание и едва заметно кивнул. – Начало инженерной разведки в пять тридцать, выход к месту встречи в десять ноль-ноль… – подполковник Крышевский отыскал глазами Биса, – …сразу после разведки своего основного маршрута, – и добавил. – Задача: закрепиться на месте, организовать оборону и наблюдение. Вопросы?

Бис огляделся.

– Если вопросов нет, – произнёс начштаба, – все свободны.

Как минимум вопросов у Биса было два: первый, как за четыре с половиной часа успеть провести инженерную разведку маршрута протяжённостью в одну только сторону двадцать два километра; второй, что мешало Кубрикову провести инженерную разведку маршрута и следом организовать встречу омоновской колонны? Личные, субъективные, мало кому интересные ответы на них у Егора тоже имелись: на первый вопрос – невозможно, на второй – ничего. Ведь совершенно очевидным было то, что при скорости движения сапёров в поиске невозможно провести разведку столь протяжённого маршрута за четыре с половиной часа. Как и невозможно было что-то возразить. И Егор промолчал, ведь другие тоже промолчали.

На карте местом встречи ничтожной колонны оказался обычный перекрёсток с треугольным островком безопасности на пересечении трёх дорог, вокруг которого громоздились квадратики и прямоугольники.

– Место так себе… – высказался Бис, стоя в окружении Кубрикова и прапорщика Крутия, возглавлявшего группу прикрытия в составе бисовского разведдозора.

Юрий Крутий редко позволял себе отпускать несдержанные комментарии, за то, когда впереди маячила тревожная неизвестность и очевидная опасность на его лице расцветала обаятельная улыбка, которую Бис оценивал как защитную.

– Нормальное место, – как всегда равнодушно признал Толя.

– И почему я не удивлён? – вздорным голосом произнёс Егор, встретившись взглядом с начштаба.

– Бис, – Крышевский вынул изо рта деревянную спичку и поманил ею Егора.

Почти двухметрового роста начштаба осунулся, вытянув вперёд длинную шею, и оказался так близко к молодому офицеру, что Бис смог уловить слабый запах одеколона. – Только не геройствуй там… – сказал начштаба, – не нужно. Район неблагоприятный, поблизости никаких частей и подразделений нет… кроме Красноярского ОМОН. Но я бы на них больших надежд… – он тягостно вздохнул, – никаких надежд не возлагал. На месте хорошо осмотрись и закрепись. Организуй круговую оборону так, чтобы в случае чего мог продержаться до подхода резервов, как минимум полчаса, понял?

– Так точно.

Их глаза встретились, покрасневшие от усталости у Крышевского и бегающие и смущённые у Биса. Начштаба не единожды видел такой взгляд и принимал подобную реакцию за нормальную, ведь чем сложнее была дилемма, над которой трудился мозг, тем активнее дрейфовали из стороны в сторону глаза. Обычная физиологическая реакция, чаще говорящая о том, что в голове идёт серьезный мыслительный процесс, поиск непростого решения.

– Готовься, – Крышевский мягко положил широкую ладонь на плечо Биса.

'Свят, свят…' – произнёс про себя Егор.

В палатку он вернулся за полночь. Заварил большую железную кружку чая, донёс до кровати, поставил на прикроватную тумбу, залёг, подмяв подушку под голову, и задумчиво уставился на неё так, будто она прозрачная и сквозь неё видно дрейфующие в кипятке древесно-пряные чаинки, оседающие на дно. Стеклянная чашка, казавшаяся совершенно обычным предметом в привычной жизни, в этом месте казалась совершенно непрактичной, словно здесь для неё не было места, и уснул, правда, успев всерьёз подумать:

'Что же такое война, в действительности? – чаинки в воде плыли, словно люди тонули в водовороте, против воли. Это показалось ужасным. – Только ли это ужас, боль, разобщение людей, разрушение, смерть и горе? И грех? Ну, как можно думать о том, что трепетное счастье – дорога домой, путь к любимой жене и ребенку, может оказаться заминированной и никогда не привести к тем, кого любишь? Может разлучить с ними навсегда. Как можно поверить в такое? Как можно поверить, что в тёплой луже после летнего дождя, в которой ты в детстве, сотни раз запускал бумажные корабли, дул в паруса и так радовался их невероятной быстроходности, может быть спрятана противотанковая мина? Как можно понять, что взрыв фугаса, такой же раскат безобидной новогодней петарды, может причинить столько неприятностей – оторвать ноги или руки, или голову и от него не укрыться за ладонями, крепко зажмурив глаза до белых мурашек? Об этом тяжело было думать и невозможно было представить или поверить. И вдруг война – не только ужас и боль? И вовсе не грех? Ведь люди всегда желали войны? И что за блажь и невинная радость хотеть войны? Стремиться на войну? И говорить: 'война манит' или 'так тянет на войну'? С детским интересом желать взглянуть на неё одним глазком, словно в замочную скважину, чтоб узнать какая она настоящая. И не потому, что не знаешь и не понимаешь, какая она на самом деле, просто хочется потрогать, хочется прикоснуться к ней, как к чем-то запредельному, запретному, увидеть её, узнать, насладиться ею вдоволь, накормить свой неуемный мальчишеский азарт. Чтобы иметь затем это право, говорить: 'я был на войне, я настоящий солдат', очень рано возмужав и повзрослев, осознать, что смотреть одним глазком не получилось, глядел во все глаза.

…Из тяжелого сна, в котором Егор не то полз по узкому тоннелю, не то тонул в каменном колодце, словно чаинка в темнеющей воде, его выдернула рука дежурного, а почудилось, будто подцепил его кто багром за шиворот и потянул кверху, где дышать было гораздо легче.

– Товарищ старший лейтенант, – прошептал дежурный над Егором, потрепав за плечо. – Товарищ лейтенант, подъем.

– Я – старший лейтенант, тупица, – хмуро сказал Бис, будто и не спал вовсе.

– Я так и сказал… – сказал дежурный, отстраняясь.

– Сколько времени?

– Половина пятого…

Егор небрежно откинул одеяло на спинку армейской кровати совсем как заставляли в военном училище.

Меньше, чем через час четыре БТРа и три десятка солдат стояли у ворот КПП, курили. На плечах, на палатках и ангарах, на площадке бронетехники ещё лежала ночная мгла. Кубриков досыпал на броне. Бис, выпустив в тёмные сумерки облако теплого пара всматривался в непроглядный горизонт на востоке, уткнувшись носом в ворот куртки откуда пахло потом, репчатым луком, плесенью с запахом прогорклых сухарей из ржаного хлеба и ждал рассвета. Всё равно внутри было уютнее, чем снаружи, где таилась полная неизвестность.

Вопреки желанию начальника штаба и командира бригады разведка в указанное время не вышла. Для поиска фугасов и самодельных взрывных устройств было слишком темно, а небо раньше отведённого ему времени рассветать не спешило и поэтому сапёры ждали время утреннего намаза с таким же трепетом как истинный мусульманин ждал истинного рассвета, при котором отсвет в небе равномерно расстилался бы по горизонту. В одной из исламских книг, которые каким-то образом оказались в инженерно-сапёрной роте, говорилось о временах молитв – там-то Егор и встретил такие понятия, как 'ложный' и 'истинный' рассветы. 'Ложный' рассвет по-научному называли 'зодиакальным светом'. Этот свет проявлялся в виде конусной вертикальной полосы света на горизонте и шёл вверх по небу. В определённое время года при благоприятных погодных условиях зодиакальный свет можно было различить невооружённым глазом, такое умение требовалось мусульманину в том месте, где азан не провозглашали с минаретов мечетей, а время молитвы нельзя было узнать из календаря с расписанием. Но для молитвы, как и для выхода сапёров на маршрут этого света было недостаточно. После 'ложного' рассвета как правило наступал мрак. А затем, через некоторое время, наступал 'истинный' рассвет. Этот свет сигнализировал об окончании времени ночной молитвы и начале утренней. Время утреннего намаза начиналось с истинного рассвета, сразу после того, как появлялась белая полоса света на востоке и продолжалось до тех пор, пока солнечный диск не появлялся на горизонте. В книге 'Мукадиматуль хадрамия' время утренней молитвы делилось на четыре части. Первая часть времени считалась самой ценной для совершения намаза – началом времени молитвы. Вторая часть, когда ещё можно было совершить молитву без потери вознаграждения за неё, наступала тогда, когда немного светало и находящиеся рядом предметы становились различимы. Именно этого времени дожидались сапёры, когда можно будет отличить взрывоопасный предмет или фугас от других предметов на местности или обнаружить его по демаскирующим признакам минирования.

Ровно в шесть тридцать утра без каких-либо сантиментов включилась рация и голосом начальника штаба справилась о готовности. Наконец прозвучала команда на выход и дозоры вышли. Первым двигался дозор Кубрикова, дозор Биса шёл следом. Вокруг не было ни души. Позади урчали моторы бронемашин, а в порядках глухо стучали армейские каблуки и сухо бренчало оружие на ремнях, будто хворост в огне. В колонне тоже шли молча. В такое утро люди редко лезли друг к другу с разговорами. Во-первых, потому что преобладающее большинство испытывало утреннюю депрессию, связанную с трудностями пробуждения и несвязностью, и размытостью мыслей. Такое нередко случалось с обычными людьми, проснувшимися в тёплых приватизированных квартирах. Что было взять с тех, кто на войне коротал ночи в жутких ледяных палатках и каждое утро просыпался в смежных чувствах и чаще по причине превалирования дурных мыслей и предчувствий? А во-вторых, пустой болтовне мешал интервал, который требовалось держать сапёрам во избежание группового подрыва на фугасе. Неспешный размеренный темп разведки продолжался до перекрёстка, на котором дозоры наконец разошлись. Бис повернул направо, Кубриков свернул на мост, на Жуковского. Шли тихо, без времени, спешить у сапёров было не принято. Только продолжалось это недолго. Едва из виду исчезла спина Кубрикова и каждый пошёл своим маршрутом, Егор мгновенно ощутил тревогу, понимая, что ему ни за что не успеть к назначенному времени. До встречи с ОМОНом оставалось три с половиной часа. Решение было, но оно требовало от Егора куда большей смелости и ответственности, чем он мог себе позволить.

В голове не умолкал внутренний спор: как провести разведку в такие сроки? Бис ненавидел, когда что-то влезало в его мир острым углом и нарушало покой. Ведь тогда приходилось разговаривать с этим углом, что-то объяснять ему, самому себе и думать, думать, много думать, взвешивая все 'за' и 'против'. Но ничего нового придумать было невозможно, все способы были давно известны и законсервированы в учебнике по тактике для Советской Армии какого-то лохматого года, когда о Чеченских войнах не помышляли, а о мировом распространении минно-фугасного насилия исламскими джихадистами не догадывались.

Варианта ведения инженерной разведки было четыре: наземное и воздушное наблюдение, такое же фотографирование, поиск и непосредственный осмотр.

Последний всегда применялся для разведки заграждений, дорог, мостов, водных преград и бродов и предполагал прямой контакт с объектом разведки, которую если позволяла обстановка вели в сочетании с наблюдением. Допускалось же вести разведку путём наблюдения с вертолёта? А если так, решил Бис, можно провести разведку маршрута с бронетехники, производя непосредственный осмотр на наиболее миноопасных участках маршрута. Егор всё оценил правильно, как было удобно. Фактически такой способ был схож с ловлей крупной рыбы на живца, а если обойтись без сравнений, то с поимкой фугаса на человека. Почему так? Всё потому, что оценка складывающейся обстановки говорила о том, что обнаружить замаскированный фугас даже при непосредственном осмотре представлялось трудным занятием. Чеченские боевики не желали давать сапёрам ни малейшего шанса преуспеть в сложном деле, даже обнаружить не позволяли, не то, чтобы обезвредить, подрывали взрывное устройство, едва сапёр оказывался рядом. Происходило это независимо от того, обнаружил он смертоносное устройство или нет. Зачастую сапёр даже не подозревал, что находился с ним рядом. Исключением были фугасы, управляемые по проводам, провода которых первые два расчёта дозора могли обнаружить раньше, чем последующие расчёты окажутся в зоне прямого поражения. Так что разговоры об эффективности ведения инженерной разведки путём наблюдения с 'брони' относились к разряду запретных тем. Всё-таки разведка наблюдением назначалась для инженерного наблюдательного поста и представляла собой нечто иное. Оказавшись в ситуации, в которой Бису как командиру дозора надлежало разобраться лично, действовать на свой страх и риск, подведя под этот риск подчинённых или поступить в соответствии с утверждённым, но технически плохо продуманным алгоритмом действий, Егор решил собрать свой немногочисленный совет.

– Мы не можем провести разведку маршрута и в десять часов оказаться в месте встречи ОМОНа…

– Это было ясно сразу, – сказал Стеклов. – Что предлагаешь?

– Предлагаю провести разведку 'с колёс'. Пролетим по маршруту на высокой скорости и если повезёт выпьем на 'Груше' по бутылке пива за удачу, а затем – встретим ОМОН…

– Ключевые слова здесь: если повезёт? – без особой надежды сказал Крутий. – А если – нет?

– Это другое. Если нет, тогда шлём к хуям план комбрига и маршрут топаем пешком, потом терпим унижения за невыполнение приказа, где в разных формах будут склонять наши редкие фамилии и плевать в наши чистые души?

– Я выбираю первое! – решительно сказал Стеклов.

– Ты, Юр?

– Чего тут думать? Я против насилия. А если честно, пиво мне сейчас в самую пору бы пришлось.

– Тогда, поступим так: я еду на броне, остальные под… и никаких возражений. Фугасы чаще ставят на обочине, рассчитывая поразить живую силу и, если ждут, вряд ли станут подрывать 'броню', пустое занятие. А если уж решат въебать, пусть я буду единственной мишенью.

– Согласен. Пусть тебя одного въебут. Ты и так уже у всех в печёнках сидишь, – отвесил шутку Стеклов в понятной для всех манере.

– Ну, ты и сука! – сказал в ответ Бис. – А я тебя братишкой называю…

Стеклов выразительно рассмеялся, будто таким образом подчеркивал несерьёзность своих слов и игриво ударил Биса в плечо кулаком.

Егор свистом привлёк внимание дозорных и подал сигнал: занять оборону. БТРы застыли на месте. Три десятка пар глаз обернулись на свист.

– По машинам! – жестом показал Бис.

Конечной точкой маршрута был ряд торговых прилавков у обочины дороги по улице Индустриальной в Заводском районе. Заводской район – промышленная зона. Во время штурма Грозного боевики здесь удобно прятались и оборонялись. А после штурма район совсем потерял прежние очертания, посреди улиц росли камыши, вместо заводских построек груды камней и труб, руины, и никаких ориентиров. На въезде стояла скульптура рабочего, гнущего металлическую пластину. Скульптура то ли декламировала мощь и могущество человека, обуздавшего металлургическую промышленность, то ли деградацию механических свойств материала в результате постоянного или циклического воздействия человека на сплав простых веществ. На то, чтобы добраться до указанной точки инженерно-разведывательному дозору понадобилось чуть больше получаса, но шагом подошли бы только к обеду. Спешивание по команде 'к бою' вызвала оторопь у местных торговок, но уже через мгновение от ужаса все оправились, сержанты выставили охранение, а сами направились за покупками. Старший лейтенант Бис, прапорщики Крутий и Стеклов взяли по бутылке пива и тушке воблы и уединились под навесом пустого прилавка.

– За удачу, – предложил Бис.

Все трое скрестили горлышки бутылок.

– Мне нравится твой план, – сказал Крутий. – Какой план дальше?

– Выпьем, махнём на Петропавловское, оттуда на точку встречи. Ближе к месту, спешимся, пройдёмся пешком, присмотримся что к чему. Дождёмся ОМОНа, проводим до базы и домой. Вот, весь план.

– Часам к шестнадцати вернёмся?

– Если колонна придёт вовремя или хотя бы до двенадцати сможем пожрать в столовке. Горячего.

– Зашибись! – мечтательно сказал Стеклов, отхлебнув пива из бутылки и откинувшись на стенку.

После первой захотелось повторить, но Бис оказался против.

– Сначала дело, – сказал Егор, временами искренне удивляясь тому, что два матёрых прапорщика безропотно подчинялись зелёному 'старлею'. – Думаете, я не хочу?

Личный состав дозора погрузился на 'броню' и двинулся в обратный путь: Индустриальная, Маяковского, по маршруту Кубрикова – по Жуковского, через первый микрорайон по Тухачевского в третий, где сапёры и группа прикрытия спешились, выстроились по расчётам в боевой порядок и медленно поплелись к контрольной точке на карте в руках Биса, где улицы уже не были подписаны, а на домах отсутствовала нумерация, шли туда, где должна была произойти назначенная встреча.

На месте сапёры с ходу заняли позиции, осмотрелись, брошенные и разбитые в дребезги высотки выглядели жутковато. Их неприглядный вид хранил множество следов свалившихся на их плечи испытаний, в том числе забвение. Люди не спешили возвращаться и вряд ли хотели этого.

Оглядевшись на местности Бис определил места оборонительных укрытий, указал направления и сектора ведения огня, вместе с тем решая непростую задачку, где укрыть БТРы, дабы максимально защитить их от возможного поражения огнём противника и не утратить при этом мобильности и манёвренности.

На длинной стороне треугольника, тыльной стороной к дороге, располагалось строение с плоской крышей, вероятно когда-то давно бывшее помещением шиномонтажки. От проезжей части его отделяли бетонный бордюр, широкий газон с заиндевелой грязью и три раскидистых тополя. Пришедшая зима с промозглыми ветрами и частыми фёнами сорвала с деревьев сочную листву и они, чернеющие и зловещие, клонились друг к другу косматыми ветвями. БТР сапёров Бис распорядился поставить топливными баками к стене между деревьев, а второй укрыть на другой стороне дороги под высоткой, так же как и первый волноотражательным щитком к проезжей части, как сказал Бис – 'носом на выход'. На просторном пятачке, где сходились дороги, рыча, завертелись и закружились машины и неожиданно прогремел взрыв. Застигнутый внезапным взрывом в центре треугольника Егор изготовился к бою. Третий и четвёртый мосты колёсного движителя БТРа сапёров подпрыгнули так, будто кто-то невидимый и невероятно могучий отвесил ему яростного пинка. Языки пламени и клубы чёрного дыма окатили 'броню', сплелись в грязное облако и устремились кверху. Улица мгновенно опустела.

– Это что, блядь, было?! – совершив стремительную перебежку, крикнул Стеклов в образовавшейся тишине, оказавшись рядом с Крутием.

– Не знаю, – оба подоспели к Бису. – Может, фугас?

– Скорее противотанковая мина? Только откуда? – поднялся Бис. – Вот же, суки! – распихал он Стеклова и Крутия локтями, заметив появляющиеся любопытные солдатские головы и метнулся к обочине. – Заняли оборону! – заорал он, что было сил. – Разобрали периметр по секторам!

Однако, как правило, следовавший за градом из раскалённого металла, щебня, камня и песка, страшный уничтожающий всё живое огонь по колонне сапёров которого Бис так боялся, не обрушился. Многоэтажки, лишённые признаков жизни, дарили хрупкое равновесие, поглотив и эхо взрыва, и сиплый вопль Биса. Глубокое безмолвие царило вокруг.

– Юра, дуй к своим! – крикнул Егор.

– Зачем? Они знают, что делать.

– Кто-что видит? – не унимался Бис.

– Я ничего… – Стеклов перчаткой вытер глаза. – А чего он орёт?

– Нервы, это? – осторожно сообщил Крутий и тут же крикнул. – Я вижу!

– Что? – неадекватно отреагировал Бис.

– Что уёбывать отсюда надо!

– Егор, я согласен, – высказал Стеклов и своё мнение. – Сообщишь начштабу, про подрыв? Может, он прикажет возвращаться?

Егор кивнул.

– Все живы? – снова крикнул он.

– Да, – послышалось со всех сторон. – Мехвода и наводчика только надо проверить.

– Твою ж мать, а где колесо? – подивился Стеклов.

На месте четвёртого заднего моста чернела опалённая пустота.

– Ух, ты! В пыль разнесло? – казалось, искренне удивился Крутий.

– Вон оно, – кивнул Бис на крышу шиномонтажки.

– Ничего себе подкинуло! Надо валить отсюда!

– Куда валить, нам ОМОН сопровождать!

– Как? Без колеса?

– Колесо заберём.

– Оттуда? – закатил Стеклов глаза. – Заберём? Как же?

– Тросом зацепим.

– Пиздец, ты умный! У тебя есть трос?

Крышка посадочного люка механика-водителя наконец отворилась.

– Живой? – крикнул Бис.

– Ага.

– Буксировочный трос есть?

Водитель поправил шлем и исчез в люке.

– Херов вам тачку, а не трос, – прокомментировал Крутий внезапное исчезновение механика, такое же, как и появление.

То обстоятельство, что по сапёрам не открыли огонь из стрелкового оружия, говорило о том, что этот подрыв не являлся спланированной засадой. В противном случае пришлось бы принять бой или уносить ноги. Этого не случилось и это успокаивало. Крутия происходящее даже забавляло и это тоже снижало градус напряжённости.

– …Нет, не так: трос есть, но он на базе.

– Хорош острить, остряк! – пихнул Бис Крутия в бок. – Дуй к своим, проверь, все твои живы?

– Есть. Так точно. Что с нами будет?

– Снимаем колесо, пока колонна не подошла.

– Куда трос? – крикнул водитель, появившись на этот раз наружу из бокового люка десанта.

Два сапёра забрались на крышу, с помощью травяной кошки на верёвке затянули стальной трос и зафиксировали его на колесе при помощи монтировки.

– Вижу колонну! – послышалось с крыши шиномонтажки.

– Ёлки-палки! Не успели.

Ревя моторами, колонна из бронированных 'Уралов' на полном ходу пронеслась мимо и через минуту скрылась в пыльном облаке.

– Сейчас не понял? – развёл руками Крутий. – Так было задумано? Или они должны были остановиться, перегруппироваться и с нами двигаться дальше?

– Ключевые слова: должны были, – повернулся Бис. – Забираем колесо и домой. Успеем на обед.

Но мечта старшего лейтенанта Биса о горячем обеде растаяла на глазах. Вот уже без малого час он стоял перед комбригом, объясняя, что случилось с бронетехникой.

– Товарищ полковник, я же говорю: указал БТРу позицию, БТР стал сдавать задом и тут взрыв, колесо вырвало и забросило на крышу шиномонтажки. Очень похоже, что там была противотанковая мина, очередной, уже седьмой раз пояснил Бис.

– Мина? – покачал головой Слюнев, будто слышал об этом впервые и заглянул в объяснительную старшего лейтенанта, написанную старательным почерком, затем заглянул нет ли чего на тыльной стороне и, не найдя привычных для подобных записок в войсках строк, которыми заканчивалось большинство из них, вроде: 'вину осознаю, готов понести заслуженное наказание', отложил в сторону. – Противотанковая? Это я понял… А осуществить разведку местности было никак? Или какая у тебя там основная задача?

Егор разглядывал пол: ситуация скверная, совершенно не в его пользу, со слов комбрига – вопиющая халатность.

– А что ОМОН? – спросил он следом.

– Пока снимали колесо, ОМОН пролетел мимо. Даже не притормозил!

– Колесо оторвало, ОМОН пронёсся мимо… – с тоской в голосе сказал комбриг. – Это просто чудо, Бис, что никто не пострадал.

– Так точно, товарищ полковник, чудо-чудное!

Комбриг набрал в лёгкие воздуха, казалось собираясь разразиться тирадой, но раздумал, шумно выдохнул, выпучив глаза, и отмахнулся рукой, будто от привидения.

– Разрешите идти? – вытянулся стрункой Бис.

– Иди… – сказал Слюнев и добавил, едва Бис прикрыл дверь, – идиот.

– Опять ждём? – Стеклов не находил себе места. – Какого хера мы так рано встаём и полтора часа ждём на калитке, когда расцветёт?! Комбриг спит, все спят, а мы выперлись…

– Он будущий генерал. Он обязан быть бодрым… – зевнул Бис во весь рот, – и выспавшимся… а для этого должен спать как младенец. Он вообще, если что, для больших войн, – неожиданно заступился Егор за комбрига. – А наш удел – маленькие сражения…

– Ему не победить, если мы проиграем.

– Поэтому нам нельзя проиграть.

– Легко сказать, – не унимался Володя. – Попробовал бы он мины поискать.

Новым утром сапёры ждали, когда спадёт непроглядный туман, скрывающий не только мины и фугасы, но и городские улицы с дорогами, на которых не так ступил, считай шагнул в пропасть, в самую бездну.

Как обычно, отрезок Петропавловского шоссе от трамвайного депо, мимо Консервного завода, который штурмовали прошлой зимой, до пересечения улиц Жуковского и Маяковского дозоры шли друг за другом. Бис шёл озабоченным. Кубриков молчаливым. Стеклов курил.

– Может кончай уже курить, – сказал Бис. – Ни черта не видно.

– Я не причём.

– Что мы найдём в таком тумане? Себя не видно…

– Ни хрена не видно, – согласился Стеклов.

– А как же тогда подрывник? Что он-то видит?

Стеклов и Бис переглянулись, будто подумали об одном и том же – мог ли кто-то в эту минуту за ними наблюдать – и осмотрелись по сторонам.

– Ничего, – сказал Кубриков, догадавшись первым.

– Мультик, помнишь? – повеселел вдруг Стеклов.

– Какой?

– Там ещё фраза была: 'Все-таки хорошо, что мы друг у друга есть'…

– Не-а, не помню, – сказал Кубриков.

– Напряги мозги, – пихнул Стеклов Биса. – Один другому говорит: 'Представь себе – меня нет, ты сидишь и поговорить не с кем'…

– Не знаю, – признался Егор.

– Второй ему отвечает: 'А ты где?' – 'А меня нет', – говорит первый. – Второй: 'Так не бывает!' – а первый: 'Я тоже так думаю. Но вдруг вот – меня совсем нет. Ты один…', вспомнил?

– Не вспомнил.

– Вот ты, режим тупого включил! – расстроился Владимир. – Это же 'Ежик в тумане'!

– А! Точно, – смутился Егор. – Думаю ведь: знакомое что-то…

– Ага… Идёшь мне тут, причёсываешь! Чем ты там подумал? – Стеклов постучал костяшками пальцев по магазину на автомате, висевшему на груди. – Сиди, я сам открою…

Спустя четверть часа дозоры оказались на перекрёстке, где пути расходились: маршрут Биса лежал по Маяковского, направо; Кубрикова – на Жуковского, через мост, налево. Егор проводил взглядом Толика, внимательно оглядел боевой порядок своего разведывательного дозора, через двадцать минут длинная колонна дозора занесла хвост на Хмельницкого и едва развернулась в полный рост, прогремел раскат далёкого взрыва, как показалось Егору на Жуковского, у Кубрикова. Егор ощутил его кожей, словно на расстоянии почувствовав колебание далекого и раскатистого грома, а через секунду эхо взрыва захлебнулось в яростном автоматном гвалте – так предупреждает гроза, прежде чем сорваться ливнем, громыхнёт и забарабанит нервной дробью по асфальту, крышам и козырькам. Егор ощетинился, а затем 'взорвался' раздирающий душу радиоэфир, где Толик не был похож на себя:

– У меня '200-й' и… И '300-й'!.. Стой, блядь! Ёбаный рот, тащи сюда!.. Веду бой! 50 'маленьких' до 'Берёзы', приём!.. Куда?! Не лезь, бля! Назад…'

Егора парализовало, он застыл как соляной столб, всеми мыслями и чувствами находясь в эту минуту там.

По распоряжению штаба Группировки, а десятью минутами позже – начальника штаба бригады подполковника Крышевского, в связи с инцидентом на Жуковского и аналогичными случаями в Октябрьском и Старопромысловском районах Грозного был введён особый режим именуемый 'Стоп колёса'. Проводимые к этому часу мероприятия инженерного обеспечения в чеченской столице спешно прекратили, Биса и других вернули в пункты временных дислокаций, запретив любые передвижения личного состава и транспортных средств войсковых комендатур и частей через город.

День, который Бис привычно назвал – паршивым, для сапёров закончился несмотря на то, что солнце стояло в зените и предметы не отбрасывали теней. Сапёры укрылись в ротной палатке и выходили наружу только по крайней нужде, будто боясь дневного света и чужого внимания. В коротком боестолкновении потери Кубрикова составили четыре человека: один '200-й' и три '300-х'. Все, кроме одного, пострадали при подрыве фугаса и оказались из группы прикрытия. Последнего посекло осколками гравия в ходе обстрела, им оказался сапёр Сухинин. Егор курил прямо в кровати, пребывая в сложных спутанных чувствах, от которых ему было не по себе. Он радовался. Эту радость можно было объяснить не всем, только себе и только тем, что среди погибших не оказалось сапёров. Все они, в том числе раненный Сухинин окраплённый зелёнкой, сидели за столом и отрешенно чистили оружие и это удовольствие видеть их живыми не могло не представлять собой счастье. Глядя на них, Егор сладко задремал, пока его не растолкал дежурный.

– Товарищ старший лейтенант, – шёпотом произнёс Котов, – из штаба звонили…

Бис сморщился, приоткрыл правый глаз и растёр плечи, будто его отхлестали крапивой.

– Чего хотят?

– Для офицеров объявлен сбор.

– Кубриков где?

– Не могу знать. Не возвращался.

– Сколько я проспал?

– От силы минут тридцать.

– Хорошо, – сказал Егор, поднимаясь. – Во сколько объявили?

Дежурный взглянул на часы на руке, оставшиеся после гибели Коли Карпенко и переходящие от одного дежурного по роте к другому, как реликвия и сказал:

– Через пятнадцать минут надо быть в штабе.

В самом деле Кубрикова в палатке не оказалось, Егор торопливо собрался и вышел.

Для офицерских собраний использовалась одна из самых больших комнат штаба на втором этаже, которую так и назвали, приколотив на активную створки двери бирку – 'комната оперативного дежурного'. Во второй такой комнате, по другую сторону коридора, проживали офицеры управления бригады и начальники служб. Квартировали, как правило, все вместе, человек пятнадцать. Если только кто-то из них не селился в вверенном ему подразделении. Таких было немало. Особенно если учесть, что в момент пересменки офицеров становилось в два раза больше. Только у комбрига и у военнослужащих-женщин штаба – делопроизводителя секретно-картографического отделения и её помощницы Давлетовой Натальи, писаря разведывательной роты по штатной должности, были отдельные от всех апартаменты. Но главной достопримечательностью штаба считалась и кому отводилась центральная роль конечно была комната дежурного, где помимо приборов связи с антеннами, болтающих разными с металлическими нотками голосами в режиме круглых суток, проводами и мигающими без конца красно-зелёными лампочками, ученических столов и стульев, персональных компьютеров и струйных принтеров, карт оперативной обстановки и наглухо заложенных кирпичом окон с бойницами кипело ежедневное боевое планирование и разгорались нешуточные страсти, а ещё звучала передавая и противоречивая информация, порой посредственная, временами трагичная и ужасная, а иной раз божественно-чудесная, когда дело касалось какого-то невероятного везения, спасения или удачи. Но это нисколько не впечатляло Егора, потому что он никогда не заступал помощником оперативного дежурного, тем более дежурным, и приходить сюда не любил. В дверях он испытал состояние дежавю, будто повторялось ужасное вчера. Спросив разрешение, быстро уселся за парту в первом ряду, куда его подвели сами ноги, конечно же, рядом с Кубриковым.

– Ты как? – едва слышно спросил Егор.

– Нормально, – склонил голову Толик. – Задрали правда допросом. Водки охота.

– Будет тебе водка, надо только этот шабаш пережить! Чего хотят?

– А что они могут? Разгадать ребус с уже имеющимися ответами, вывернуть ситуацию наизнанку, найти крайнего, назначить виновным, объявить 'строгача', а до того – спустить собак, но не тех, которые у Стеклова в вольерах обитают, а здешних – штабных.

– Ясно. День сурка в действии…

– Верно. Здешним собакам скучно, они работают меньше, чем Стекловские. Вовкины хотя бы фугасы ищут, а эти что? Только спят, жрут да срут!

– Ммм… Кубриков, ну-ка давай, ещё раз… доложи: почему произошёл подрыв? – начал начальник штаба полковник Крышевский, когда все собрались.

Офицеры-саперы отстранились. Кубриков, скрипя стулом, поднялся.

– Потому что подорвали, – холодно и коротко сказал он.

– Говоришь так, будто ничего не случилось. Я напомню, если ты забыл, в первом батальоне сегодня: один 'двухсотый', два 'трёхсотых', один из которых в критическом состоянии до сих пор на операционном столе в мобильном госпитале сорок шестой бригады! Так, начальник медицинской службы?

– Так точно, – вскочил с места майор Шумейкин.

– А как говорить? – вздыбился капитан.

– Ты нам-то здесь свой гонор не показывай. Дома будешь храбриться, – поддержал комбриг начштаба. – Выискался мне тут… – не уточнил он кем. – Как вышло, что пострадали сразу трое?

– Рядом шли.

– А где в этот момент находились сапёры?

– В боевом порядке, впереди…

– То есть подрыв произошёл позади сапёрного расчёта? – уточнил начштаба.

Анатолий знал, что повторно учинённый допрос был для комбрига и тех, кого собрали.

– Так точно, – в очередной раз признался он.

– Что-то я не пойму никак: получается саперы мимо фугаса прошли? – снова вмешался Слюнев.

– Получается прошли: не обнаружили… Группа прикрытия двигалась позади, шла скученно, не соблюдала установленный интервал.

– Интервал?! – сузил комбриг глаза. – Какой на хрен интервал?!

– Говорю же, установленный – двадцать-двадцать пять метров друг от друга. Если бы соблюдали…

– А почему его не соблюдали?

– Сапёры соблюдали.

– А кто не соблюдал?

– Я же говорю: группа прикрытия не соблюдала…

– Почему же тогда, ты не контролировал этот интервал?

– Моё место в боевом порядке сапёров. В группе прикрытия другой командир.

– А общее командование?

Кубриков промолчал.

– Капитан, ты на кого стрелки переводишь? На прапорщика? Прикрытием командует прапорщик! – завопил Слюнев.

– Вот и я говорю: прапорщик, не тупой солдафон, – третировал Кубриков. – Вы, правда, не понимаете ситуации? – повысил он голос. – Сапёры, собаки, кинологи, бронетехника… – загибал Анатолий палец за пальцем, – …связь, артиллерийское сопровождение и группа прикрытия! Как вы представляете? Протяжённость боевого порядка инженерно-разведывательного дозора почти сто пятьдесят метров со всеми интервалами. Как можно контролировать 'хвост' дозора на таком дистанции, а? Я когда разведку по Тухачевского провожу, хвост дозора с БРТом прикрытия и частью людей ещё за поворотом, на Жуковского? На какой хуй… – не сдержался Кубриков, – …интересно мне узнать в этом порядке прапорщик? Какая у него задача? Идёмте, если хотите, завтра со мной – всё увидите и расскажете, как правильно?

– Что?! – возмутился Слюнев. – Я не понял?

Крышевский махнул длинной как лопасть Ми-8 рукой, и затыкая, и одновременно сажая капитана на место. Толик небрежно рухнулся на стул, продолжая бурчать, всё в нём кипело, как в адском бульоном: бесконечное сожаление, искреннее возмущение, яростная злоба, горечь обиды, жуткая усталость.

– Начальник штаба, зачем нам в дозоре прапорщик?

Для начштаба вопрос тоже оказался неудобным, застигнутый врасплох, он смущённо провернул плечами, на которых болтались длинные руки с огромными ладонями:

– Прапорщик… – оглянулся Крышевский, – руководит действиями группы прикрытия, – сказал он.

– Ладно… – поднялся Слюнев. – Александр Казимирович, я больше не хочу разбираться в том, кто виноват. Возьмите на контроль сапёров… я имею в виду командиров ИРД… – приказал Слюнев, – в конец распоясались, – направился он на выход.

– Товарищи офицеры!

– Продолжайте, – не оборачиваясь, отмахнулся комбриг.

– Садись! – скомандовал Крышевский, смущённо заметив присутствующих на собрании прапорщиков и даже контрактников.

Вина командира группы прикрытия, как и самих погибших была очевидной, но говорить о мёртвых плохо кажется было не в русской традиции, хотя свалить всё на покойников считалось делом привычным – с мёртвых, как правило, спрос невелик. Тем не менее, ясно представлялся тот факт, что командование всю ответственность за трагедию заведомо и безоговорочно возложило на сапёров – так было понятнее же. Правда, открыто обвинять не стало. Очевидно, побоялось.

– Ммм… Из оперативного штаба Группировки пришла очередная сводка, – сменил тему Крышевский, пробежался по тексту глазами, перелистнул страницу. – Два дня назад в районе села Алхан-Чурский было обнаружено тело местного жителя, мужчины, с множественными ножевых ранениями… Накануне в районе видели военных. Есть информация, что боевиками, из числа неравнодушных, готовится пропорциональный ответ и первыми кто под эти действия попадает… – бросил он острый взгляд на офицеров-сапёров, – …объяснять, думаю, не надо, да, Бис?

– Так точно, не надо! – вскочил Бис с места. – Разрешите завтра начать разведку в восемь утра?

– Разведку разрешаю начать завтра в восемь утра.

– Ура… – шёпотом прокатилось по рядам.

– Свободны!

– Товарищи офицеры! – кто-то бодро скомандовал с задних парт.

Крышевский поднял строгий взгляд.

– Ты что? Здесь же не только офицеры! – сказал тот же шёпот.

– Блин, точно…

В восемь утра следующего дня Бис буквально крался по Богдана Хмельницкого, решив не создавать этим утром ни шума, ни шороха, ни стрельбы и хищно озирался по сторонам:

– Мы не дома… – бормотал он в нос. – Мы не дома… Мы никогда не окажемся дома, если не поможем себе сами. Потому что нам никто не поможет… Но у меня есть чутье… У меня есть чуйка! – убеждал он себя: 'Человек страшно уязвим на войне. Человеку нужно во что-то верить, чтобы не помутился рассудок, – размышлял он, – можно в бога или в жизнь после жизни – как самураи… Почему-то всегда это что-то неосязаемое? Может, потому что к чему не прикоснись на войне – оно тут же испариться? Думать об этом не хочется, но ведь все мысли и желания сходятся на одном – выжить'.

В округе стояла гробовая тишина. Бис оглянулся. Боевой порядок сапёров был построен уступом вправо, – собственно, так он распорядился, – кинолог с собакой впереди, по центру дороги – на удалении от первого номера расчёта в тридцати метрах. Следом – второй, третий и четвёртый расчёты, между ними бойцы прикрытия, БТР сапёров. Интервал между бойцами был требуемый, но в разных ситуациях часто менялся. И это было нормальным. Так что в целом Егора всё устраивало, кроме одного – сапёры шли неспешно, а ему хотелось пройти маршрут очень живо и без задержек. После короткого инструктажа, который он провёл у 'девятой' заставы, акцентировав общее внимание на погибшем местном жителе и открывшейся охоте на них, все были настороже, но, всё же казалось, не настолько, как он хотел. Тем не менее, все работали слаженно, ибо от этого зависела жизнь каждого в буквальном смысле слова. Не дойдя до перекрёстка с Авиационной, второй номер инженерного расчёта сапёр Фёдоров поднял руку и закричал:

– Фугас! – метнувшись назад.

Сапёры бросились в разные стороны, бойцы прикрытие – следом. БТРы застыли на припорошенной инеем дороге. Последним Егор заметил кинолога, утащившего минно-розыскную собаку за длинный поводок на обочину. В это мертвецки безмолвное и холодное утро повисла ещё более зловещая тишина, от которой можно было ждать только подрыва, но его не случилось.

– Кто обнаружил? – крикнул Бис.

– Фёдоров.

– Фёдорова, ко мне, – приказал он в ответ.

Через мгновение низко пригибаясь к земле, прибежал Фёдоров.

– Сань, что случилось?

– Фугас, – повторил он, задыхаясь.

Внутри Егора всё сжалось только сильнее.

– Уверен?

– Не-а…

– Что это значит?

– Может показалось?

– Как понял, что фугас?

– Свежая земля… она разрыта…

– Что ещё? – выжидающе спросил Егор.

– Не знаю, я не успел толком разглядеть, сразу подал команду.

– Разрытая земля – этого мало… Нужна разведка.

– А если въебут? – широко раскрыл Фёдоров глаза полные ужаса.

– Если въебут?..

Вероятность такого исхода была велика, Егор прекрасно это понимал, он сам боялся этого неменьше, но что было делать, ведь другого пути для сапёра нет, кроме того по которому он идёт, Егор отвернул голову в сторону, откуда прибежал Фёдоров. – Покажи мне место, где ты обнаружил фугас?

– Вон, за теми кустами… видите бугорок? Невысокое деревце рядом, куст, под ним кочка… получается он между кустом и деревом, но больше за кустом?

– Куст? Который?

– Ну тот, который левее… и вроде как ближе.

– Чайная роза?

– Я не разбираюсь, товарищ старший лейтенант: роза, не роза, шиповник, смородина, для меня они все одинаковые! Вон, видите их два, один побольше, другой поменьше?

– Слева побольше, справа поменьше?

– Нет, наоборот. Если смотрите на него прямо – за ним ещё в заборе дырка.

– Что ещё за дырка? Там, где ржавый лист металла…

– Нет, это дыра… я мимо проходил, рассмотрел. Короче, видите, где между штакетин ветки кустов торчат? Только ближе к нам – метра три или четыре, вот там.

Бис начинал злиться: он понял, утро не будет тихим.

– Ладно, свободен пока, – сказал он Фёдорову. – Володь, дуй сюда! – поманил Бис Стеклова и нажал тангенту на рации. – Юр, тащи сюда свой зад и ПК!

– Иду!

Егор стал вспоминать алгоритм разминирования, хотя он был совсем прост: обнаружить взрывоопасный предмет, оцепить район минирования, уничтожить фугас накладным тротиловым зарядом – всё. Допускалось обстрелять из стрелкового оружия место обнаружения опасного предмета с целью повредить целостность проводной линии, по которой осуществлялось его управление, но эта итог этих действий не гарантировал успеха…

– Ну, что? Расстреляем? – подоспел Крутий с предложением.

– А ты как думаешь?

– Думаю, других предложений не будет.

– Не хотел шуметь этим утром, но похоже не получиться.

– Раз эти суки решили разбудить нас взрывом, разбудим их пулемётным огнём.

– А если он радиоуправляемый?

– А почему бы и нет? Я уже слышал о паре случаев…

Крутий был чрезмерно прозорлив и скор на ответы, что насторожило Егора: не пьян ли он?

– …Поговаривают, что невозможно обезвредить. И обнаружить тоже. Фугас-невидимка.

– Ты слишком осведомлённый для командира группы прикрытия. Может, в сапёры переведёшься, раз такой умный?

– Зачем? И какая разница – я всё равно здесь с вами?

– И то верно! Давай громозди своего стрелка и прожарь во-о-он тот куст… Нет, давай оба куста. Возможно, за ним откроется бугорок – и его тоже. И постарайся, чтобы не было сопутствующего ущерба… Ты, кстати не знаешь, дом за забором жилой или нет?

– Не знаю. Хочешь постучу по крыше из ПК?

– Очень остроумно, Юр!

– Да ладно ты, я пошутил!

Выпустив коробку стальных пуль из пулемёта, чей ствол двигался так, будто стрелок палкой ворошил пчелиный улей, Бис помялся и решил – этого недостаточно и лично выпустил ещё одну. Слушать со стороны этот жуткий грохот длинных очередей, эхом разносившийся по округе, было невыносимо. А ещё он не был уверен, что Фёдоров указал точное место, а он, соответственно – пулемётчику.

– Теперь достаточно? – спросил Стеклов, убирая руки от ушей.

– Думаю, надо расстрелять из КПВТ.

– Не получиться, – возразил Юра Крутий.

– Почему? – удивился Бис.

– Потому что для ведения прицельного огня из крупнокалиберного пулемета имеется оптический прицел с неподвижной шкалой прицеливания. Цена делений дистанционных шкал – двести метров. Ты не сможешь вести огонь ближе. Под ноги себе не выстрелишь, пулемёт слишком высоко. Он же не на колесном станке Харыкина…

– А это ещё кто?

– Дед Пихто.

– А если БТР поставить под углом, задрать противоположную сторону?

– Тебе делать нехуй?

– А ты что предлагаешь делать? Отправлять на фугас человека?

Егор прихватил Крутия за бинокль, висевший у него на груди.

– Сними. Есть идея.

С биноклем в руках Бис отправился на другую сторону, туда, где Фёдоров обнаружил смертоносный фугас, лёг на обочину, сполз ниже и скрылся из виду. Его не было видно пять минут. Потом он снова появился и позвал Фёдорова.

– Где его точное место?

– Ну, сейчас я вообще не смогу сказать, вы тут всё изрешетили из пулемёта.

– Хорошо, давай примерное. Держи бинокль. Я сейчас кину камень, а ты сориентируй меня относительно его падения, понял?

– Так точно, – удивился Фёдоров.

– Смотри! – Егор кинул первый.

– Левее… сильно левее…

– Я промахнулся. Давай ещё раз, – Егор подобрал осколок бордюрного камня поменьше и метнул снова.

– Правее, сантиметров пятнадцать и дальше – на полметра.

– Давай, ещё, – запустил Бис комок глины, не найдя ничего более подходящего.

– Уже лучше, товарищ старший лейтенант. Почти в самое яблочко!

Егор двинул ему по шлему:

– Не умничай мне тут. Дуй за пулемётчиком, – но в ту же секунду в голову Биса пришла идея: 'Что, если вместо камней бросать двухсотграммовые тротиловые шашки с капсюлем и зажжённым огнепроводным шнуром? – ручные гранаты сапёрам не выдавались за ненадобностью. – А для этой будет достаточно десятисантиметрового шнура. Хватит, чтобы запалить и, не торопясь, прицельно подбросить шашку к фугасу. Взрыв такой 'гранаты' в состоянии повредить приёмник сигнала радиоуправляемого фугаса, а если он 'по проводам' – токоведущие жилы и нанести урон куда больше, чем стрельба из пулемёта. Вдруг, получиться инициировать детонацию?' – Егор оглянулся. – Отставить пулемёт! Неси сумку минёра!

– Есть, товарищ старший лейтенант.

– Через минуту Фёдоров был у БТРа.

– Фёдор! Ну, чего там? – крикнул Стеклов солдату на дороге.

– Пока камни кидаем, – пожал плечами боец.

– Не понял, что они делают? – переспросил Крутий.

– Хрен знает? – закурил Стеклов. – Камни, что ли, кидают, сказал? – поскоблил подбородок пальцами с сигаретой. – Егор дурной немного, на него это похоже.

От подрыва первой тротиловой шашки разворотило приличную воронку и изрядно проредило куст, Стеклов от неожиданности прикусил язык.

– Бляха-муха! Подрыв?

– Да, нет. Это Егор походу…

От второй шашки-гранаты воронка стала больше и ожила рации.

– 'Водопад', 'Варягу', приём, – сказал начштаба.

– На приёме, 'Водопад'.

– Как обстановка? 'Девятка' докладывает, что у тебя слышны стрельба и взрывы? Что-то такое наблюдаешь?

– Обнаружили фугас, работаем…

– Ммм… Хорошо, – сказал Крышевский и отключился.

Третий бросок оказался неудачным – 'граната' угодила в ветку и упала в стороне. Подрыв заряда не принёс результата, кроме того, что разбудил сварливую и тем не менее смелую женщину из соседнего двора, которая прямо через забор выразила отвращение к военным и прокляла русских женщин, родивших их, за что Крутий расстрелял черепичную крышу её дома. После этого стало тихо, как до всего.

– Пойдёшь смотреть? – спросил Бис сапёра.

– А можно не ходить?

– Это наша работа, Саня. Если не ты, кто-то должен сделать её за тебя?

– Можете сами?

– Ты охуел, Фёдоров?! Меня на все фугасы не хватит.

– Ну один разок, товарищ старший лейтенант…

Егор понимающе поглядел на солдата, отвернулся и уполз, прихватив с собой бинокль. Осмотр исследуемого участка ничего не дал. Подходить ближе, Бис не стал, побоялся, решив перестраховаться и, в конце концов, накатить на фугас БТРом – наезжали же на мину, в БТРе никто не пострадал, для надёжности упакуем водилу в бронежилет и стальной шлем, наедем также – задним колесом.

– …Я уже жопу отморозил сидеть, и ноги… Что Бис так долго? – в конец растерял терпение Владимир Стеклов, сидя под стеной дома на четырёх сложенных стопкой кирпичах.

– Поди, спроси, – предложил Юра Крутий.

– Не, я тогда лучше подожду.

– Тогда сиди молча…

– Всё-таки интересно, почему ноги мёрзнут, а?

– По кочану, – отрезал Юра. – Потому что сапоги делают люди, которые таких морозов не видели.

– Что сидим? – появился из ниоткуда Бис.

– О! Тебя ждём. Ну, ты чего там?

– Фугас пытаюсь обезвредить.

– Ну, и как успехи? – вывернул Стеклов шею.

– Пока безуспешно. Сейчас попробую накатить 'бронёй'.

– Это как?

– Как в прошлый раз.

– Когда ОМОН ждали? – догадался Крутий.

– Ага.

– Да ну нафиг?! – вскочил на ноги Стеклов.

– Не веришь? Гляди, – Бис нырнул с головой в боковой десантный люк, высадил из бронетранспортёра наводчика, запрыгнул на броню к механику, скинул ему свой бронежилет и шлем со стальным забралом, проложил для него маршрут, нарисовав его рукой по воздуху, и спрыгнул на землю. БТР взревел мотором, резво крутанулся на дороге, перепрыгнув разделительный газон, будто дрессируемый жеребец на корде и, ломая кусты попятился задом на кочку, которую вот уже час расстреливали и взрывали. А Егор остался перед ним, жестикулируя руками.

– Ебать-копать! Этот дурень так все БТРы в бригаде в металлолом превратит.

– Лучше уж БТР на металлолом, чем человека на фарш.

Пуская тёплый пар изо рта, Стеклов с замиранием сердца следил за движением БТРа к месту, где лежал фугас. По мере его приближения бледное лицо Стеклова становилось серым и сморщенным, какие пишут на древних иконах, на которые громко молятся, когда страшно.

Тем временем, БТР без раздумий и тягот заскочил на приямок и замер, пыхтя выхлопными трубами. Грозно рыкнув, изверг густое облако дыма, сдал назад на полметра, словно отступая, пятясь и стуча копытом как молодой жеребец перед дрессировщиком и резво выскочил на дорогу мимо Егора, будто его передержали в загоне.

Странно, но и теперь подрыва не случилось. После этого Егор решил провести разведку сам, вооружился щупом и фугас не обнаружил. Его там не оказалось.

– Фёдоров, блядь? Где фугас? – заорал Бис, стоя у забора. – Иди сюда!

– Не могу, товарищ старший лейтенант. Около фугаса должен работать только один сапёр – сами так говорили.

– Иди сюда, собака!

Как по команде из кустов выскочил кинолог с псиной.

– Ульбашев, – окликнул Бис, – я не тебе! А тебя, Федор, я дома убью! Ты у меня час жизни забрал, сука, ты такая!

На груди Биса включилась радиостанция:

– 'Водопад', я 'Варяг', доложи обстановку?

– Я 'Водопад', – переменился Егор в лице, – фугас обезврежен. Продолжаю движение.

– Принял тебя.

По команде командира дозора бойцы построились на дороге, как шахматные фигуры на доске и двинулись дальше. Бис снова оглядел порядок с головы до самого хвоста, убедился, что все на своих местах и пошёл вперёд. Как и прежде он был собран и сконцентрирован, но заброшенные тротиловые шашки не давали ему покоя. Всё больше казалось, что это была неплохая задумка пусть не безукоризненно исполненная, но вполне жизнеспособная. Требовалось чуть больше меткости – не каждый день приходилось метать гранаты лёжа. Тем не менее казалось, что подобное гранатометание вполне эффективный приём, Егору хотелось поскорее вернуться и обсудить это с Кубриковым. Эти мысли настолько увлекли его внимание, что он не заметил, как оказался на мосту через сухое русло у заставы капитана Султанова, оставив позади почти километр опасного маршрута. Весь отрезок пути Егор только и думал о том, что случилось. Поросшее жухлыми камышами и коряжистыми деревьями лощина, казалось, никогда не знала воды. Небольшая застава из бетонных блоков и дорожных плит напоминала средневековую крепость с крепостной стражей в крохотных башенках по углам и бойницами во все стороны света, широкой канавой вокруг и подъездной дорогой, перегороженной всё теми же бетонными блоками и противотанковыми ежами.

Руслан Султанов был привычно приветлив и рад гостям. Из пункта временной дислокации его навещали редко. Случалось это, когда доставляли продукты или лиц командования с очередными и внеочередными проверками, так что он был рад каждому, кто заезжал по иным причинам, к примеру, проведать братишек, поделиться новостями или передать весточки из дома. Как правило, посылки и письма доставляли до застав сапёры, решая свои ежедневные инженерные задачи. Всем остальным – от патрона до куриного бульона 'Галина Бланка' – застава Султанова была обеспечена. Донором всего этого изобилия был родной второй оперативный батальон, располагавшийся в полутора километрах отсюда.

– Завтракать будете? – с порога предложил Султанов. – Как всегда яичницу? – и не дожидаясь распорядился. – Ильдар, разбей десяток на большую сковороду!

– Есть, командир, – отозвался повар заставы.

Султанов часто кормил или поил дозорных горячим чаем, зная, что те выходили рано и зачастую не завтракали. Случалось, в бригадной солдатской столовой не успевала в эти часы ничего приготовить, а бывало, готовили то, что совсем не хотелось с утра есть. Еда полевой солдатской кухни никогда не была в удовольствие, если только её не готовили на городской ярмарке, приуроченной к очередному солдатскому празднику. Сапёры же намеренно не ели по двум причинам. Во-первых, в силу расхожего мнения, что вероятность серьезных внутрибрюшных осложнений при огнестрельных или осколочных ранениях значительно выше, когда кишки полны каши. Во-вторых, зная, что на заставе Султанова им предложат горячий чай и пресное галетное печенье с повидлом, предпочитали самый взрывоопасный участок маршрута – улица Хмельницкого – походить натощак.

– Как дела? – спросил он следом, обнимая Егора.

– Как сажа бела! Ищем то, чего не можем найти…

– Что так?

– Не знаем, как это делать… Не научены…

– Ты про радиофугасы? Ещё вчера про них никто ничего не знал, как ты их найти можешь? Этому тебя должны были научить авторитетные преподаватели постарше, тебя учили такие?

– Да. Но не этому…

– Ну а чего ты тогда хочешь? А знаешь, почему не научили?

– Почему?

– Они сами про это ничего не знают.

– Товарищ капитан, куда? – принёс повар шкворчащую сковороду.

– Ставь на стол… Вилки и хлеб неси… Налетайте, парни.

– Хочешь сказать, что Крышевский не знает? – придвинулся Егор к столу.

– Крышевский много чего знает, – ответил Султанов, – я ещё под столом ползал, когда он в Афгане советником по спецоперациям был. Только я слышал от него, что такого, как сейчас здесь, там не было. И я ему верю.

После этих слов Егор зауважал Крышевского ещё больше.

– А чего не было?

– Радиоуправляемых фугасов не было. Мины-ловушки были, мины-сюрпризы – тоже, а радиофугасов – нет.

– А помнишь, тот случай в Кизляре, год назад, когда тебя увольнять хотели?

Егор нахмурил брови:

– Ты про Пыряева сейчас?

– Да, и не только… Кажется, там ещё Гроздев был замешан… и Командующий Северо-Кавказского округа. Но я не об этом. Когда решали, как выполнить приказ Командующего и уволить тебя, за тебя заступился только Крышевский, сказал: из таких получаются хорошие командиры… За что его уволить? Что он, собственно, сделал? Заступился за дежурного по роте, которого избивал посторонний пьяный офицер? Кто-то поступил бы иначе? Подполковнику Пыряеву, как старшему офицеру, нужно было хорошо подумать прежде, чем чинить самосуд. Не разглядел в темноте другого старшего офицера? С кем не бывает? Ночи в Кизляре тёмные, на аэродроме ни одного фонаря. Майору стоило держаться на дистанции, тогда такого бы не случилось Послал к чёрту командующего, которого прежде не встречал? Думаете, он один его не узнал – одного на УАЗе, без сопровождения, с искусственной бородой? В бригаде не найдётся и пяти офицеров, кто встречался лицом к лицу с Командующим. Кто-то из присутствующих верит в то, что Бис намерено послал его в зад?

– И что дальше? – с неподдельным интересом спросил Бис.

– И все согласились. Тебя же не уволили, разве не заметил ещё?

Бис улыбнулся.

– Как же! Заметил! Тогда я ещё не знал, если захочешь уволиться, хрен уволят.

– А ты тогда смело держался, даже дерзко: 'Домой? Отправляйте! Меня Родиной не испугаешь…', помнишь?

– Нет, не помню… Я не знал об этом ничего. И о Крышевском не знал, – сверкнул Егор счастливыми глазами, будто выиграл в лотерею.

– Крышевский, вот такой мужик, – показал Руслан большой палец.

– Откуда ты об этом узнал?

– Я в тот день помощником оперативного дежурного стоял.

– Я тебя там не запомнил.

– Я же говорю: помощником…

– Понятно. Ладно, брат, – допил Егор кофе, – спасибо за завтрак! Пойдём мы…

– Давай, заходите.

– Как всегда – завтра, – Егор вышел за калитку, где тарахтели БТРы и закурил, рассматривая улицу в обратную сторону: 'Вернусь-ка я до 'девятки' по Лермонтова. Проскочу как-нибудь, – впервые решил он. – К черту Хмельницкого! Ничего не случится.'

Улица Лермонтова лежала параллельно Хмельницкого слева, за деревянными и кирпичными домами с голыми садово-ягодными деревьями. Чтобы попасть на неё Егор свернул в первый проулок налево, а через тридцать метров – направо. Улица оказалась узкой, и Егор забеспокоился, не окажется ли она перекопанной экскаватором в конце пути или загороженной бетонными блоками, как повелось со штурма города, когда федералы, используя для продвижения и манёвра проходные улицы и улочки, попадали на устроенные боевиками завалы, делающие невозможным продвижение или вели в обход по маршруту, где устраивались кровавые капканы. Позже, жители таких улиц взяли в привычку возводить подобные заграждения лишь для того, чтобы вояки не использовали их улицу для проезда, понимая, что те притягивают неприятности как магнит.

Едва тяжёлые машины скользнули в жирную колею, с трудом в неё умещаясь, спереди, из соседнего проулка перед колонной бронетехники выскочила легковушка.

– Эй, бля! – ударил механик-водитель по сигналу, извергнув парализующий звук, но белая 'шаха' не отреагировала.

Егор оглянулся, в хвост колонны никто не пристроился и это было большим плюсом.

– Вот, блин, собака сутулая! – выругался Бис, подумав: 'Заблокируй нас здесь – и мы в капкане, в огневом мешке – а это плохо. Расстреливай из всего, что имеешь'. – Уйди в сторону! – вскинул он рукой. – Сигналь ещё!

– Не слышит, – ударил по сигналу мехвод.

– Баран, блин! – лязгнул затвором Бис и произвел выстрел вверх, оказавшийся добротной очередью.

Егор и сам испугался. Легковушка тоже странно завиляла, но, не в состоянии вырваться из колеи, ускорилась, продолжив путь, казалось, только теперь заметив позади себя огромные тени бронетехники. Метров через семьдесят, уличив удобный съезд во двор 'шаха' вильнула и ушла вправо на просторную обочину, и когда все, в том числе Бис, решили, что наконец-то им уступили дорогу, белая машина вывернула влево поперек колеи. Всё случилось в один миг. Отчаянно скрежетя тормозами бронетранспортер выпрыгнул вверх, оставив под собой капот 'шестерки'. Легковушка противно хрустнула, сплюснулась и увязла в земле, распластавшись передними колесами. Шедшая следом тяжёлая машина группы прикрытия окончательно вогнала моторный легковушки в вязкий грунт, Егор болезненно зажмурился, последним увидев, как 'жигулёнок' подбросило кверху и ударило о землю, от чего распахнулся багажник.

– Вот, мудак! – сплюнул Бис сквозь зубы и повернулся в Стеклову. – Что получается: он нас не видел?

– Получается, – рассмеялся Стеклов. – Пассажир, бля…

У комендатуры Ленинского района саперы вымазали опознавательные знаки и бортовые номера жирной грязью. Бис и Стеклов четверть часа кидали друг в друга комья глины, нанизывая её на палки, уворачиваясь и заливаясь ребячьим смехом, а затем – купили водки. Въехав на базу, Егора сразу вызвали в штаб.

'Про тачку узнали, что ли?' – думал он, поднимаясь по ступеням на второй этаж, где его ждал комбриг, едва заметив которого Егор сразу доложился:

– Товарищ полковник, разведка маршрута проведена. На Хмельницкого обнаружен фугас, уничтожен накладным зарядом. Других взрывоопасных предметов не обнаружено. Командир инженерно-разведывательного дозора старший лейтенант Бис.

– Херово, что других не обнаружено! – резко сказал Слюнев. – Хуёво ищешь! – не сдержался он, принявшись передразнивать Биса. – 'Не обнаружено'! – А два 'Урала' 46-й бригады обнаружили! На твоём маршруте между прочим… На Хмельницкого.

Егор ничего не знал об этом.

– Как? – с придыханием выпустил он изумление. – Не может быть… Когда это случилось?

– 'Не может быть…' – снова передразнил комбриг взводного. – Может! Это случилось полтора часа назад! – продолжил отчаянно истерить комбриг, будто командовал не 22-й, а 46-й бригадой. – Есть потери. Трое раненных, один – 'двухсотые'. Все на твоей совести!

Егор повесил голову на грудь, но промолчать не сумел:

– Как-то много всего на моей совести, товарищ полковник… Может, разделите ответственность?

– Что?! – покраснел комбриг от злости. – Пошёл вон, щенок! – разразился он забористой бранью.

– Подожди снаружи, Егор, – тихо сказал начальник разведки, находившийся здесь же. – Поедем на место подрыва…

Ничего не ответив, Егор хмуро поплелся на выход. Стержнев вышел следом, минуту спустя.

– Поехали? – сказал он. – Я с тобой.

Бис кивнул. По дороге Егор на секунду представил и уже не смог избавиться от видения, что должно быть откроется его взору на невоображаемом месте гибели – разодранные впопыхах упаковки бинтов и следы грязной неостанавливающейся крови, россыпи отстрелянных холодных гильз, куски колючего асфальта и клочья истлевших солдатских бушлатов, а может быть, скрюченные мёртвые тела. Картина рисовалась сама по себе ошеломляющая. Но, на месте подрыва ничего этого не оказалось. Ничего, кроме ржавой дыры, вывернутого бордюра и земли, разбросанной повсюду, которая, казалось, висела даже на сучьях деревьев.

– Егор, глянь? – предложил Стержнев. – Можешь определить, сколько и что могли заложить?

Бис присел на корточки на краю жерла воронки, созданного сильным взрывом газов, пробившихся до земной поверхности. Выброшенные продукты образовали кольцевой вал вокруг воронкообразного устья жерла, заполненного грубыми обломками.

– Судя по размерам… разрушение эквивалентно одной миномётной мине, 120-миллиметровой. Вон, от неё осколок в асфальте застыл.

– Не мало для такой ямы?

– Здесь уже была воронка, товарищ полковник. Правда, не такая глубокая…

– Утром проверяли? – снова поинтересовался начальник разведки.

– А как же! – шевельнул Егор ближайший куст. – После вчерашнего донесения можно сказать на коленках маршрут прошли – пустая была…

– Откуда тогда?

– Не знаю. Могли после нас заложить… Я бы так сделал! Кладёшь в готовую воронку, сверху – картонку и готово, не надо на подготовку время тратить!

– Выходит, – ковыряясь прутиком в воронке, задумчиво произнёс начальник разведки, – твоей вины в этом подрыве нет, так?

– Выходит, нет, – не раздумывая ни секунды, сказал Бис, наступив на обломок бордюрного камня. – Двигаясь обратно мы сами могли нарваться на фугас?! Не подвела, чуйка, – сказал он во весь голос. – Спасибо Лермонтову.

– Кому? – удивился Стержнев.

– Да, это я так, о своем, товарищ полковник, не парьтесь.

– Поехали? – предложил Стержнев. – Доложу комбригу обстоятельства.

– Да, всё равно.

– Что ты имеешь в виду? – удивился Стержнев.

– Да, всё равно ему, он уже назначил виновных.

Вернувшись в расположение роты, Егор грудой свалил к запертой двери комнаты хранения оружия разгрузку, автомат, бронежилет и шлем. В роте был тихий час и большинство вернувшихся с ним сапёров отдыхали. Он залпом выпил кружку воды и завалился за стол. Достал блокнот, сделал в нём запись о случившемся и глубоко задумался:

'А в прошлой жизни… А в прошлой жизни… Я в прошлой жизни…' – помусолил он тыльный конец ручки во рту и наконец наспех принялся записывать:

Я в прошлой жизни был пират… Но не повешенный на рее,

Волной не выброшен на берег, а поглощен пучиной вод.

Как все, был увлечен войной и звонкой жаждой приключений,

В таверне ромовых забвений – твоей сражен был красотой.

В походах рвутся паруса – и ветер тянет нас за нити,

Как много сделали открытий земли и света чудеса;

Пиратский кодекс берегли, что был прописан кровью с ромом…

Твои глаза мне были домом, а сердце – колыбель любви!

Я весел, беззаботен, пьян; Бессмертен в пистолетной драке;

И в абордажевой атаке заговорен от всяких ран.

На теле выколот Нептун – лишь одному ему я верен,

За это шлет мне он… – уверен, – …твой нежный стан на берегу.

И вот, когда уж горизонт чернел вдали земли полоской,

И этот берег, с виду плоский, назвали нам – Анауак…

Здесь кланялись Тескатлипоке, ацтеков приносили в жертву,

И мы, подобно бризу-ветру, пришли сюда не просто так.

Страной туземной обречен, на смерть привёл Кортес Великий -

На пике новых мне открытий, стрелой индейской был сражен.

Мой прах укутал океан, – в твоей груди не брошу якорь,

Меня убил индейский пахарь и будет небом проклят он! – Егор захлопнул карандаш в блокноте.

– Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться?

– Валяй, Ерёмин.

– Прибегал дневальный из разведроты. Просил, чтобы подошли к полковнику Стержневу.

– Хорошо, – сказал Бис. – Как экскаватор, Ерёма?

– Нормально, товарищ старший лейтенант. На ходу.

– Молодец! Давай, свободен.

Полковник Стержнев в бригаде был, как говорят о таких людях, легендой. За операцию близ дагестанского села Чабанмахи в начале второй чеченской за личное мужество был удостоен звания Героя России и пользовался в среде военных сумасшедшим авторитетом. Был необыкновенно скромен, обаятелен, спокоен как в танке и, будучи выпускником Ульяновского гвардейского высшего танкового командного училища, неизменно любил 'На поле танки грохотали' – переделку старой довоенной донбасской песни о гибели рабочего на шахте и знал все девять куплетов из семи известных, которые пели многие эстрадные звёзды в известную годовщину, в том числе Чиграков, основатель и лидер рок-группы 'Чиж и Со'. Другой любимой песней Александра Линовича, которую тот часто пел под гитару, была знаменитая почему-то считавшейся 'цыганской' – 'Ты душа моя косолапая', написанная Юлием Кимом.

Не мешкая, Егор поднялся и вышел, не хотел томить ожиданием важного человека. Полковник Стержнев был одним из тех штабных офицеров, кто квартировал в расположении солдатской роты с вверенным ему личным составом. После событий конца лета девяносто девятого и представить было сложно, чтобы он поселился отдельно от офицеров и солдат-разведчиков, так был с ними близок.

Двадцать девятого августа девяносто девятого года бригаде была поставлена задача по блокированию сёл Чабанмахи и Карамахи и захвату хорошо укреплённого пункта боевиков на горе Чабан. Задачу овладеть высотой поставили разведывательной группе в составе восьмидесяти человек, которой командовал именно он, подполковник Стержнев, начальник разведки бригады. Что Егору было доподлинно известно об этом, что разведчики на двух грузовиках, 'арендованных' у местных водителей, что сновали туда-сюда, спешно вывозя жителей и их скарб в преддверии штурма, скрытно проникли в село, минуя посты боевиков и высадились у подножья горы, откуда совершили восхождение на вершину и внезапным ударом уничтожили охрану телеретранслятора и сам ретранслятор, захватили оружие и зенитную установку – сделали это стремительно и мгновенно, если бы не одно 'но': в коротком двухминутном бою командир разведвзвода старший лейтенант Михаил Солодовников получил смертельное ранение в голову. Разведчики заняли круговую оборону и окопались, в ожидании эвакуации раненного офицера, но на гору опустилось облако серой мглы и борт, отправленный за Солодовниковым, пробиваясь сквозь плотный туман не смог отыскать точку эвакуации. К семи утра 'духи' преградили батальонам блокирования путь 'живым щитом' – женщинами и детьми, в то же время бросив часть своих сил из низовья на гору, отрезая разведчикам пути отхода. Специальная операция оказалась под угрозой срыва, оперативный штаб медлил. А уже в одиннадцать утра в окоп разведчиков прилетела первая граната из чеченского станкового гранатомёта, завязался бой, в ходе которого боевики предприняли штурм высоты…

– Разрешите, товарищ полковник?

– Заходи, Егор. Надеюсь, я не отвлёк тебя от важных дел своим приглашением?

Егор задумался на секунду, вспоминая, чем он был занят и покачал головой:

– Не отвлекли, товарищ полковник, – честно признался Бис. – Ничем важным я занят не был.

– Тогда, присаживайся.

Вслед за Бисом в комнату вошли майоры Буланов и Степнов.

Олег Степнов был в должности погибшего на Чабане Сергея Басурманова. Краповик Олег Буланов временно исполнял обязанности командира роты. В недалёком прошлом Буланов командовал взводом специальной разведки, укомплектованным прапорщиками и контрактниками, а по нынешней штатной должности был начфизом бригады. Но, на войне, в отсутствие нужных кадров его прежние навыки были востребованы куда больше.

– Егор, все вместе, мы хотели обсудить с тобой – чем мы можем тебе помочь?

– Не знаю… – слукавил Егор, с недавних пор убеждённый в том, что по какой-то неведомой ему причине разведка бездействовала и, пожалуй, единственным внятным объяснением этому считал операцию на Чабане, где разведчики понесла первые ощутимые потери: погибли пятеро, почти каждый был ранен. Егор небезосновательно считал, что Стержнев жалел подчинённых, – …вам должно быть лучше известно, чем помочь, – несмело добавил он. – На мой взгляд… мне так кажется… нужны ночные засады на 'Богдана', это же очевидно? Разве, нет?

– Засады нужны – это правда. Но есть свои сложности… – ответил Стержнев, разглядывая Егора.

– Какие, если не секрет? – с детским интересом взглянул Егор на полковника, предполагая их очевидность: гибель старпома Басурманова в последние дни лета девяносто девятого подкосила Стержнева, многие прекрасно знал об их тёплых, чуть ли не отеческих, отношениях. – Вы просто жалеете своих бойцов.

– Бережём, не жалеем, – опережая ответ начальника разведки, признался Степнов. – А сложности банальные: разведотдел Группировки нарезает нам задачи в разных районах Грозного, порой и вовсе за его пределами, вследствие чего мы лишены возможности очно помочь братишкам…

Слово 'братишки' подкупало. Бис прищурил глаз, будто во рту оказалась долька лимона. Чаще приходилось слышать обидное 'одноразовые'.

– …Вот мы и спрашиваем: можем чем-то помочь дистанционно? Поделись, что происходит у тебя на маршруте и мы что-нибудь предложим или посоветуем?

– Ладно… – медленно кивнул Егор. – С чего начать?

– С самого начала, – предложил Буланов, – начинай с выхода.

– Ладно… – немного подумал Егор, – с выхода, так с выхода… На маршрут мы выходим по-разному, но чаще в начале шестого. Иногда удаётся убедить начальника штаба, что ранний выход только во вред: во-первых, потому что мы ничего толком не видим и, даже если нас силой вытолкнули за ворота, мы ждём неподалёку пока расцветёт; во-вторых, в это время улицы пустынны, а мне хотелось бы двигаться, когда по улицам снуют прохожие. Понятно, что это мерзко и последнее дело, искать спасения среди гражданского населения и машин, за 'живым щитом', рассчитывая, что с ними нас не станут подрывать… Но и это не гарантия. К тому же подполковник Крышевский чаще против хаотичных выходов, чем за, и вряд ли это его прихоть, потому как обычно это связанно с прохождение каких-нибудь войсковых колонн или проведением спецмероприятий в каком-нибудь районе, куда стягивают силы из разных мест. Дальше – идём и подрываемся на фугасе… Или обнаруживаем – что большая редкость.

– Что именно редкость? – переспросил Степнов.

– Найти фугас получается редко.

– И что происходит дальше? – уточнил Стержнев.

– Нас подрывают… Если мимо – считай крупно повезло. И наоборот.

– То есть ты не можешь обнаружить фугас? – задал свой вопрос Буланов.

– Радиоуправляемые? Нет. Не могу. Не обучен, нет инструкции, как это сделать. Или – как говорят в инженерном отделе Группировки – нет чёткого и верного алгоритма работы с ними.

– Интересно? – удивился Степнов. – Как это: нет алгоритма?

– Действительно нет, – подтвердил Стержнев. – Радиофугасы – ноу-хау этой войны.

Все четверо крепко задумались и некоторое время молчали.

– Выходит, это дело случая, если ты обезвредил фугас?

– Вроде того, – без чувств сказал Бис. – Если на чистоту, пока ни одного случая зафиксировано не было.

– А как же вчера?

– С этим надо что-то делать?!

– Надо, – подтвердил Бис. – Я уже высказался по этому поводу, а оказывается, вам это просто не под силу.

– Да, выглядит именно так… А чем заканчивается история с подрывом?

– Понятно, что: эвакуация 'двухсотого' или 'трёхсотого', а если обстрел – принимаем бой, в ходе которого число и тех и тех может подрасти. Иногда обстрел завершается ничем, затихает сам собой, и мы идём дальше.

– Оказывается не всё так просто… Надо серьёзно обмозговать… Дашь нам время?

– Да, конечно. Мозгуйте сколько хотите.

– Александр Линович, задача более чем ясна, – сказал Степнов, – берём тайм-аут. А пока, разрешите готовиться к ночным?

Стержнев кивнул:

– Только с помощью для сапёров не тяните. Дело не терпит отлагательства.

– Что-нибудь придумаем, – поспешил сказать Буланов. – Потерпи, Егор.

– Ладно-ладно…

Оба майора вышли и дверь за ними закрылась.

– Что-то ещё, Егор? – тихо спросил Стержнев.

Он вообще говорил очень тихо и сдержанно для начальника и Героя высокого ранга.

– Да, товарищ полковник. Всегда хотел спросить, права, не было подходящего случая… – замялся Бис. – Расскажете, что случилось на Чабане?

– Зачем тебе?

Егор горько вздохнул.

– Мне не хватает смелости, товарищ полковник. Чертовски страшно день за днём выходить на маршрут, зная, что нас там поджидает. Вдруг, ваша история даст мне дополнительных знаний, а если и нет, прибавит решимости и смелости. Узнав детали событий от человека, который прошёл все те испытания, справился со страхом, придаст мне уверенности. Ведь там было страшно, не так ли? 'Героя' просто так не дают…

Стержнев не шелохнулся.

– Было страшно. Но страх это нормально. Ты же знаешь, ничего не боятся дураки, а преодолеть страх – это и есть мужество. Когда кругом пули свистят и кажется, что все они летят в тебя – не просто страшно, жутко! А когда руководишь боем, думаешь, как и что нужно делать, чтобы все остались живыми, тогда страх уходит на второй план, и только потом, бывает, подсасывает под ложечкой. У меня вот так. Сам всегда считал, что самое страшное, что может случиться с командиром в бою – показать свой собственный страх подчинённым. На войне страшно всем, кому есть что терять. Терять есть что, как минимум, это жизнь. Признаться честно, я думаю, тебе гораздо страшнее сейчас, чем было мне. После той операции журналисты приписали мне слова, будто я утверждал, что ничего не боялся и думал исключительно о том, как подороже продать свою жизнь – на самом деле я такого не говорил, даже не думал так, я хотел вернуться сам и вернуть всех с той горы живыми. То, что случилось с нами на Чабане, подобный сценарий событий, не повторяется и не случается дважды. Прошлый опыт трансформируется в знания и больше так не пугает. Тебе же приходиться переживать страх каждый день. И нужно быть очень смелым, чтобы это выдерживать. Хочу сказать, что ты хорошо справляешься с непростой работой. Я бы так не смог. Что касается страха… Когда я был маленький мой дед мне говорил: все лучшее в человеке и все чудеса живут по ту сторону страха. Его слова не относились к войне, так он говорил, чтобы я не боялся браться за какое-то дело. Но здесь это не работает. Здесь я пользуюсь другой словесной формулой, повторяю её как мантру, когда испытываю сильный страх: смотри туда, где страшно… Попробуй как-нибудь?

– Понял, – кивнул Бис, – обязательно попробую! Ну, так что, расскажете, что там случилось?

– Хорошо, но по пути в столовую – время ужинать. Идём?

– Согласен! – обрадовался Бис.

– В общем, по замыслу Объединённого оперативного штаба утром двадцать девятого августа предполагалась дерзкая специальная операция с привлечением подразделений разведки и спецназа по взятию двух сёл – Карамахи и Чабанмахи, где закрепились боевики, создав хорошо укреплённый анклав ваххабитов. Точной информации – сколько их там – не было. Ещё в Махачкале нам объявили о том, что силами разведки бригады надо занять гору Чабан, уничтожить ваххабитов, взорвать ретранслятор, забрать видеоархив и уйти. Следом за нами на высоту должны были высадить десант, контролировать местность. Помню, я спросил: если требуется уничтожить в горах ретранслятор и находившихся там боевиков, почему не нанести авиаудар, не накрыть артиллерией? На что получил циничный ответ: никакой авиации или артиллерии – это не война, а милицейская операция…

– А подняться на гору Чабан и всё такое – туристическая прогулка, что ли?! – не смог скрыть возмущения Егор.

– …Основную адресную работу предстояло выполнить ребятам из отряда 'Русь' во главе с моим старинным другом Юрой Бабковским и ребятам из центра 'Вымпел', бригаде же отводилась задача силами двух батальонов блокировать сёла. В четыре часа утра мы вышли к подножию горы Чабан и стали подниматься. Сумрак вперемешку с туманом не позволял нам разгуляться. Поднимались осторожно, шли кромкой леса по указанной проводником тропе. В головном дозоре…

– Лейтенант Серёгин? – осторожно спросил Бис.

– Нет. Миша Солодовников с отделением. А что Серёгин – твой друг?

– Да, – признался Бис, – с Семёном мы одного года выпуска, в один день приехали в бригаду… ну, – кивнул Егор, – в тот год… сдружились. Только он Рязанское десантное окончил, а я Питерское – инженерно-строительное… Простите, товарищ полковник, что перебил! – опомнился он. – Что было дальше?

– Чтобы незаметно подняться на вершину мы пересекли по хребту две высотки. Чем выше поднимались, тем гуще туман. Только когда он стал белым я смог разглядеть силуэты впереди идущих увешанных оружием и снаряжением бойцов. Вскоре Миша подал сигнал и на тропе все замерли. У самой вершины послышались голоса. Двадцать минут присматривались, вычисляли, сколько их. Подступили вплотную, из бесшумного 'Винтореза' застрелили первого, двинулись вперёд и лоб в лоб столкнулись со вторым. Дистанция – семь метров. Конечно, его изрешетили, но он успел выстрелить первым. Его пуля угодила Солодовникову в голову. Метрах в шестидесяти западнее была позиция зенитной установки, укрытая маскировочной сетью, а рядом в окопе – еще двое. Одного уничтожили, а второй сумел скрыться в тумане. Из гранатомётов взорвали ретранслятор и зенитную установку. Для Михаила запросили 'вертушку'. Первую помощь ему оказали на месте и пока ждали, немного окопались… Задача была выполнена. Никто не предполагал, что предстоит здесь задержаться или, что боевики окажутся столь решительными, чтобы пойти на штурм высоты. Правда, как нередко случается, выяснилось, что в ходе планирования операции были неверно определены силы боевиков, их численность и вероятность их упорного сопротивления, в результате чего командование оперативного штаба приняло решение о переносе операции. Погодные условия скоро испортились и не позволили эвакуировать вертолётом раненого лейтенанта, борт покружил в тумане и ушёл…

Бис и Стержнев поднялись по гулкой железной лестнице в вагон-столовую. Он оказался довольно просторным, они присели за стол и стали ждать повара с тарелками на подносе, выглянувшего в маленькое окно раздачи.

– Долгое время, пока домыслы наконец не превратились в убеждение, ходили яростные слухи, якобы боевики перехватили наши радиопереговоры и не опасаясь удара основных сил, решили отбить у нас высоту. Вскоре с соседней вершины по нам ударил станковый гранатомет. Дистанция была небольшой – метров восемьсот. Он кидал по одной гранате, явно пристреливаясь. Затем заработали снайпер, под работающий пулемёт и 'подствольники', а следом второй АГС – снизу, из села. Когда ветер растаскивал клочья тумана, я видел внизу 'москвич-каблучок', в кузове которого он стоял. Белая мгла недолго сдерживала боевиков, а когда заморосил дождь и немного прояснилось, стрельба стала прицельной и интенсивной. У нашего фельдшера в миг появилось много работы. В четырнадцать часов боевики предприняли первую попытку штурма, чего я от них вообще никак не ожидал! Плотность огня была такая, что я подумал, как сейчас помню: сколько же их там идёт на нас? Мы не могли поднять головы и порой возникало ощущения, что они многократно превосходили нас числом. На самом деле, – у страха глаза велики, – их было не больше пятидесяти. Это я к тому, когда кажется, что все пули летят в тебя. Взвод твоего друга, лейтенанта Серёгина, принял бой первым. Они находились на открытой местности, и первым погиб их пулемётчик, Семён получил осколочное ранение в живот, живот просто разворотило. Затем осколочное ранение в голову получил Серёжа Басурманов, находясь со мной в одном окопе. Он жив ещё десять часов, но в больнице Буйнакска умер…

Повар в белом чепчике, молча поставил на край стола поднос и снял с него тарелки.

– Огонь 'духов' был невероятно плотный… Прости, Егор, привычка с Афгана – боевиков, конечно, не 'духов', ну понятно же?

Егор кивнул.

– Многих офицеров и солдат ранило и контузило. 'Духи' в конец озверели, пошли напролом, орали такбир и затем – вал огня. Временами они подобрались к нам на бросок гранаты. В какой-то момент в солдатский окоп залетела 'эфка' и упала на спину Каляпина Андрея, он ничего не почувствовал, а Димка Перминов, снайпер, заметил боковым зрением. Метнулся к нему, схватил гранату и бросил за бруствер, но она взорвалась и оторвала ему кисть. День был на исходе, боекомплект – на исходе, мы и так экономили, а тут и вовсе огрызаться стало не чем. Всюду крики, мат, стоны раненных, стрельба и взрывы. Боевики в полусотне метров. И тогда я запросил огня у начальника артиллерии бригады подполковника Токова…

В вагон-столовую стали подтягиваться офицеры, которых было слышно по шагам на железной лестнице и совершенно не слышно внутри за соседними столами, казалось, они даже не касались ложками посуды, создавая шум, характерный для армейской столовой.

– …Миномётная батарея Дисена Батырова, – продолжил свой рассказ, будто стесняясь, тихим голосом Стержнев, – клала вокруг нас миномётные мины с ювелирной точностью и духи стали тесниться. А потом появился Юра Бабковский со своими спецназовцами, который сами едва не угодили под огонь наших миномётов. Пока спецназовцы сдерживали 'духов', Иваныч доложил главкому о ситуации, главком решение оставить высоту не утвердил, но Иваныч сказал: уходим. Среди восьмидесяти разведчиков было сорок раненных и пятеро убитых, разбросанных по позициям, и пока их собирали, 'духи' предприняли очередную попытку штурма. Чтобы забрать погибших, приходилось отгонять 'духов' от мёртвых тел, как назойливых мух, выстрелом из огнемёта, и затем сдерживать их натиск пулемётчику. А потом нас ждал тяжёлый спуск. Шестнадцать раненых передвигаться не могли. Мы спускали их шесть километров всю ночь, семь долгих часов… Этот день показался мне вечностью. Дождь, грязь, слякоть, кровавые бинты, грязные бинты, кровь на камнях, на траве, на ветках, и 'духи', наступающие нам на пятки. Раненых волокли, взявшись вчетвером, а где и вшестером, их роняли, поскальзываясь на склоне, снова поднимали и несли дальше. На крутых спусках тащили волоком… Наш отход обеспечивала группа офицеров 'Руси' и 'Вымпела', и при каждой атаке они отбрасывали 'духов' назад. Мы не потеряли ни одной единицы оружия. Мы не бросили раненых и погибших. Спроси меня: сколько мы уничтожили 'духов'? Не скажу. Я вообще в районе высоты ни одного убитого или раненого 'духа' не видел, кроме тех, что перебили на рассвете. Спросишь: сколько их противостояло нам? Я не знаю. Но думаю, что немного.

На этом Стержнев рассказ закончил. Егор шумно выдохнул, будто вынырнул из воды, где легко дышалось только рыбам, и бесшумно опустил в пустую тарелку алюминиевую ложку, которую крепко сжимал в руке всё это время.

– Блин, товарищ полковник, у меня нет слов! – Егор обеими руками взъерошил свою голову. – Зачем я вообще пришёл и разнылся перед вами? Не понимаю. После такого мне стыдно, что я говорил с вами о страхе.

– Всё нормально, Егор, – Стержнев выпил залпом стакан остывшего чая. – Всё уже в прошлом… Главное, сделать из этого правильные уроки.

Когда Егор вернулся в палатку, все давно спали. Тускло горела настольная лампа, солдат-истопник осторожно, чтоб никого не разбудить, выгребал золу из зольника. Егор потянулся и побрел к кровати.

Глава первая Часть вторая

Утром двадцать третьего декабря на Хмельницкого снова прогремел взрыв. Это был третий за последние три дня фугас, необнаруженный и, понятное дело, необезвреженный укротителями взрывов, – губительная для сапёров статистика, разрушающая ореол их могущества. Ни следов минирования, ни самого фугаса сапёры Биса не обнаружили и прошли мимо. Суетливый противник не заполучив желаемой цели, упустил свой последний шанс – уничтожить бойцов из группы прикрытия, которые отныне двигались согласно инструкции на значительной дистанции друг от друга, не представляя собой групповой мишени. Техника тоже оказалась недосягаемой. Причиной тому стала неудачно выбранная позиция, откуда подрывник намеревался произвести подрыв и видел небольшой участок маршрута. Угол наблюдения искажал представление о реальном положении солдат на дороге и не позволил тщательно прицепиться и произвести дистанционный подрыв, в результате чего фугас сработал впустую. Пока что старший лейтенант Бис радовался тому, что до сих пор обходилось без потерь. Тактика применения радиоуправляемых фугасов стала понятна быстро, так как была примитивна и проста – противник подрывал фугас сразу, не позволяя ни обнаружить смертельную ловушку, ни обезвредить, ни пройти мимо. Выражение 'пока без потерь', расхожее в среде 'одноразовых' как часто дразнили за глаза сапёров, условно являлось высоким показателем успешности.

Бис и Стеклов ходили рядом, нарушали ту самую инструкцию, как заметил бы Егор, но этому ни один не противился – рядом было спокойнее, пусть и в нарушение приказа.

– Мы совсем как камикадзе, скажи? – зевнув, сказал Стеклов.

– Почему камикадзе? – уклончиво спросил Егор и немного поразмыслив согласился. – Ну, может быть, может быть… Хотя, нет, – вдруг передумал он, оглядевшись по сторонам, – не похожи мы.

– Ага, особенно ты! – подначил Владимир. – В зеркало давно смотрелся?

– Ах, ты про это? – догадался Бис.

– И про это, и про то, – подтвердил Владимир, – третий день подряд подрывают! Точно тебе говорю, – камикадзе.

– Читал, что историки до сих пор изучают их, рассматривая через призму культуры, как феномен, – сообщил Егор.

– Ну, а я тебе что? Не феномен? – воскликнул Владимир.

– Ты? С тобой всё ясно: ты, Вовка–дурак, – беззлобно сказал Егор.

– Ха–ха–ха, – звукоподражательно произнёс Стеклов, обозначая смех, – собственная шутка?

Бис снисходительно улыбнулся во весь рот.

– Не хочу тебя обидеть, но с камикадзе всё немного сложнее. Они загадка японской культуры. Загадка японской души. До сих пор никто не разгадал и не понял их сложных чувств. Однажды по телеку смотрел хронику Перл–Харбор, я просто оцепенел от увиденного и поймал себя на том, что испытываю необъяснимый трепет, глубокое уважением и горечь. Смотрел на них и ничего не понимал – люди, которые решились на самоуничтожение – они, как гипноз! Мы тоже можем погибнуть, но отношение к нам другое, – Слюнев нас презирает.

– Как только погибнешь, он мигом зауважает, вот увидишь. Фотку твою мрачную на мраморную доску прилепит. Всех водить будут мимо, почести тебе отдавать.

– Да, – с сожалением вздохнул Егор. – Не зря в Группировке заговорили: 'один сапёр на один фугас – отличный показатель'. Сапёры гибнут каждый день, а штабным пофиг, уже свыклись.

– Всё потому, что из штаба ходят до столовки, чтобы пожрать, а оттуда до нужника, чтобы посрать. Для них угробленная жизнь – две бумажки – подписал и подтёрся, – Владимир сплел пальцы и захрустел суставами, от этих мыслей у него крепко закипала кровь. – Воронку видел сегодня? – напомнил он Егору.

– Видел.

– Ну и?.. По–прежнему не согласен? Говорю тебе: мы камикадзе, брат, только пешие.

– Пешие? – закурил Бис.

– Пешие, – повторился Стеклов. – Просто повезло сегодня.

– А ты знал, что камикадзе – это тайфун, который дважды разнёс в щепки монгольский флот во время вторжения в Японию, кажется, в 13 веке. Камикадзе переводится как божественный ветер. Во время второй мировой войны так называли японских лётчиков, которые шли на верную смерть, направляя свои суда на корабли противника. Их появление и существование стало возможным благодаря самураям. В военном училище я прочёл трактат Ямамото Цунэтомо о самураях, в котором он писал: 'Путь самурая – это смерть. В ситуации 'жизнь или смерть' всегда выбирай смерть. Это не трудно. Будь решителен и иди вперед'. Вот так, Вовка, и никаких тебе пустых ненужных разговоров.

– Что это значит, что в случае чего – умри и не сопротивляйся? А как же: 'жизнь – это дар и это надо ценить'?

– Вовсе не это. Это значит, что в жизни человека превыше всего долг и честь.

– Это кто такое сказал? Аль Пачино?

– Какой на хер Аль Пачино? Так написано в трактате 'Хагакуре. Сокрытое в листве': 'настраивай своё сердце утром и вечером так, будто твоё тело уже мертво, и тогда твоя жизнь пройдёт без позора и ты исполнишь своё предназначение'.

– Какое предназначение? – возмутился Владимир. – Сдохнуть от фугаса?

– Может и так. 'Чтоб жить, надо вечно бороться. А спокойствие – это душевная трусость'.

– Тоже твой Цунамото сказал?

– Нет. Толстой.

– Лев Толстой сказал такое?

– А ещё сказал: 'Любая мужская работа – это кровавое дело'.

– Тоже Толстой?

– Нет. Ямамото Цунэтомо.

– Тьфу, блин! Заебал ты со своим Цунамото, запутал совсем! Так мы камикадзе или самураи?

– Камикадзе, – поразмыслив, согласился наконец Егор.

– Ну, а я что говорил? – всплеснул Стеклов руками. – Согласен, что пешие?

Бис едва заметно кивнул.

Вечером Егор вспомнил о жене. Последнее время он редко вспоминал о ней. Разве что когда ложился спать она неожиданно появлялась в закрытых глазах совсем голая… После таких свиданий побаливал низ живота. Но чаще Егор грезил о её небесно–васильковых глазах и темно–русых волосах. Или записывал карандашом на фанерной стене за спинкой кровати нечаянно пришедшие в голову стихи:

…В объятьях прерий пахнет мятой и поросло всё зверобоем,

Здесь лес под солнцем иллюзорен в душистой дымке костровой,

Здесь все окутано покоем, прилив о берег бьёт каноэ,

Ручей с холодною водою теперь приют пиратский мой.

Здесь на ладонях Гор Скалистых мой дух безропотно скитался,

В зеркальной глади отражался прохладных глянцевых озёр,

Он хмурил тучи над землёю на влажных берегах Миссури,

И падал в селях после бури и грезил о любви с тобой.

…ковыль себе вплетая в пряди, с вечерним пропадал дождём

И в послегрозовом закате я видел ночь с твоим лицом.

Глаза твои – луга цветные…

– Товарищ старший лейтенант, рядовой Черенков в строю отсутствует, – выдал дежурный, вместо привычного доклада о готовности роты следовать в столовую.

– Нет? – повторил Бис увлеченный собственными мыслями. – А где?

– Не могу знать.

– Ну, так найдите, – пожав плечами, сказал Бис, спугнув дежурного взглядом.

Рядовой Алексей Черенков, семьдесят восьмого года рождения, был уроженцем городка под названием Горное в заливе Касатка на Курильских островах. Он бы третьим ребёнком в семье военнослужащего одного из полков, расквартированных на острове Итуруп, и часто шутил, что занятий для молодых родителей на острове было немного и семья быстро стала многодетной. На Итурупе дислоцировались три полка: артиллерийский, в котором, собственно, и служил его отец, вертолетный и истребительный. С сорок пятого года залив Касатка считался благоприятным местом для высадки десанта вероятного противника и по этой причине здесь находилось столько военных. Но в начале девяностых, незадолго до землетрясения, два полка были расформированы, и семья Черенкова переехала на материк. Это и многое другое Бис узнал из рассказов солдата, которые невольно подслушивал, поскольку тот часто делился с сослуживцами о своём прежнем доме и жизни на острове. Бис этому не противился, с некоторых пор ему было интересно всё японское.

Залив Касатка, когда–то назывался бухтой Хитокаппу и был известен в истории как место откуда японские авианосцы с самолетами на борту отправились атаковать Перл–Харбор. Обратно они не вернулись. После Великой Отечественной войны остров Итуруп перешёл под юрисдикцию Советского Союза, а японцев и часть айнов, коренное население острова, как подданных Японской империи репатриировали. Черенков называл свой городок призраком, так его прозвали сухопутные, как он сам, а моряки называли фата–моргана, в честь морской феи, которая, по преданиям, обитала на дне океана и обманывала путешественников призрачными видениями.

'…Увидеть город–призрак, – припомнил Егор одну из рассказанных Черенковым историй, – было сложно. К нему вели две дороги: дорога 'по отливу', если ехать по морскому берегу во время океанского отлива и 'стратегичка' – стратегическая дорога, построенная военными, по которой можно проехать только на танке. Если танка нет, остаётся путь 'по отливу'. Но там есть риски – утопить машину в набегающей волне океана или хуже – утонуть самому… Мама рассказывала, что когда они с моим отцом, лейтенантом, приехали в Горное, – отец до сих пор открещивается от своих слов, будто не говорил ничего подобного, – то вначале подумал, что это такой военный полигон, а не новое место жительства: 'если такой полигон, какой же тогда полк?' А мама первой всё поняла и долго плакала. Теперь, я догадываюсь, – тогда сказал Черенков, – как сильно она плакала, когда увидела остров, наверно, также горько, когда провожала меня сюда. – После этих слов Бис решил, что на службе сына в армии настоял именно отец Черенкова. – Кстати, – добавил Алексей, – на острове есть действующий вулкан по имени Богдан Хмельницкий, так что мы здесь совсем как на вулкане. А я и вовсе, будто не уезжал никуда'.

Через четверть часа рядовой Черенков стоял перед Бисом. Пьяный.

– Да всё в порядке у меня, товарищ старший лейтенант! Нервы самую малость шалят… Срыв, наверное. Ну, а что? Немножко можно… Вы же тоже?

– Это залёт, Черенков, – выдавил из себя Бис. – Я решу, как тебя наказать. Дежурный, после ужина построение роты в палатке, – сказал он прежде, чем успел разозлиться.

– Да ладно! Чо вы в самом деле себя тогда за это не наказываете?

– Вздумал старшим в жопу… – не успел договорить Бис.

– Ой–ой! Старшим? Тоже мне большая разница: один год!

– Может, и не большая, – стиснул зубы Бис, – зато определяющая. Читай Устав, там всё написано.

– Нет времени, товарищ лейтенант, я радиофугасы ищу. Это ты в сторонке ходишь. Да что разговаривать? Что ты мне сделаешь?

'По справедливости: объяви выговор или лиши увольнения… – мысленно предложил себе Бис. – Только кого здесь испугаешь этим? Никого'.

Но Бис подобную социальную добродетель не олицетворял. В его настроении справедливость не обладала силой способной противостоять или защитить, удержать от дурного поступка, не нарушать законов, не вредить окружающим и жить по совести. Всё было гораздо проще, как в юности: 'кто сильнее, тот и прав'. В те времена это был особый закон, основной регулятор отношений человека и человека, их прав и обязанностей, воздаяние за деяние, вознаграждение за труд и этот закон с лихвой умещался в кулаке. Ведь люди, словно животные, без слов понимали только силу, которая либо карала, либо возносила. Правда, второе происходило с Бисом по настроению и только тогда, когда чужая слабость была непреодолимо жалкой. Заступиться за слабого – случалось с Егором редко. В его характере не был чего–то необычного, те же желания что присущи любому, идти по настроению толпы, чтобы быть по другую сторону надругательства. Нередко Егор сам становился зачинщиком унижения бессилия, бесхарактерности и слабоволия, с которыми мириться просто не мог и тогда он был жесток. Тем не менее солдаты к нему тянулись, может быть потому, что жизнь на войне была злая и жестокая, и Бис со своими жестокими испытаниями и наказаниями был, казалось, в родной стихии.

Небрежно схватив солдата за ворот, Егор выволок его из строя и сходу нанес два удара в область уха, от чего тот стремглав ушел к земле.

– Еще? – спросил Бис, приводя Черенкова в чувства. – Еще, спрашиваю?

– Не надо…

– Ещё раз рот откроешь, и я тебе все зубы посчитаю, ясно?!

Черенков понимающе кивнул. В голове его всё закружилась.

– Егор, оставь до утра, – попросил сонный Кривицкий. – Время позднее, выспаться надо?

– Хорошо, – согласился Бис. – Завтра, в семнадцать часов, построение всего личного состава на 'тактическом поле'… Рота, отбой!

Выскочив в туалет, Черенков столкнулся со Стекловым, курившим снаружи.

– Стой! – приказал он. – Нашёлся? Где был?

– Пил? – признался Алексей.

– Чего хромаешь?

– Пизды получил?

– За что?

– Вроде, как за дело.

– Ну, иди тогда, раз за дело.

Внутри Егора всё кипело. Уткнувшись в подушку, он крепко зажмурился, но Черенков остался стоять перед глазами, ухмыляясь.

Через четверть часа Егор уснул.

Каждая неделя, каждый день, каждый час становились повторением предыдущего часа, дня, недели. Ощущение скорого несчастья действовало на Егора угнетающе, подпитывая это чувство чередой последних событий связанных с гибелью саперов на улицах города. С особым отчаянием и беспомощностью Егор ждал очередного поражения.

'Игра, какая-то, ей богу! День сурка, – возмущался он, вернувшись с маршрута. – Подъем, разведка с очередным подрывом, возвращение и обед – такая формула суток'.

Возвращение из опасных и бесконечных блужданий по городу в скрипучую и трепещущую на пронизывающем ветру ротную палатку уже само по себе казалось уютным счастьем. Уже не так бережно, как прежде Егор Бис открыл дневник и записал:

24 декабря 2000 года.

Повторилось вчера. Очередной подрыв на Хмельницкого. За минуту до которого я видел Саню Фёдорова недалеко от места подрыва. Успел подумать, что Федорову пиздец! От фугаса осталась воронка диаметром почти три метра, в глубину – полтора. Это четвертый радиофугас за четвёртые сутки!

В семнадцать часов Бис стоял на 'тактическом поле':

– В две шеренги, стройся!

Тактическое поле, на бровке которого построилась рота, представляло собой пустырь, за которым в густых зарослях крылись две 'двухэтажки' и водонапорная башня с квадратной крышей постовой вышки. Эта пустошь являлась северной границей дислокации бригады, за которой открывались взору огромные по площади яблоневые сады, совхозные поля, поселок Алхан-Чурский и аэропорт 'Северный'.

Тактическое поле кем–то несправедливо названное как 'поле чудес' никогда не представляло собой какой-либо тактической, тем более чудесной ценности, за исключением разве что натыканных повсюду табличек с угрожающей надписью 'Осторожно, мины!' и небольшого квадрата на его окраине площадью около пятидесяти квадратных метров, на котором, опять же кем-то неизвестным, было решено проводить практические взрывные работы с сапёрным взводом. Могло показаться странным, что периметр учебного квадрата не имел четких границ и носил исключительно условный характер, но сапёры как известно всегда относились к особой касте отрешенных или как нередко можно было услышать одноразовых, к которым как водится своя зараза не пристаёт и потому к красноречивым предупредительным знакам, белеющим в том числе и посреди учебной площадки относились несерьезно и даже с некоторым пренебрежением. Одним словом – отморозки.

Цель, которую преследовал Бис, собрав в этом месте личный состав, была проста и банальна – наказать Черенкова.

– Черенков, выйти из строя! – скомандовал Бис.

Солдат небрежно вывалился из строя и развернулся к нему лицом.

– Следуешь за мной точно вслед моего шага, дальше скажу, что делать!

С хладнокровной расчётливостью и осмотрительностью выбирал Егор Бис на подмороженной земле место для каждого следующего шага, временами совершая короткие выверенные прыжки, иногда приседая и проверяя грунт штык–ножом, уводя за собой солдата к центру поля. Черенков, ничего не понимая, неуклюже повторял командирские движения, гримасничал и дурачился над его действиями, до тех пор, пока командир не остановился и не повернулся к солдату лицом. Черенков игриво замер, балансируя на одной ноге не понимая происходящего. Совершив череду птичьих взмахов руками, наконец застыл по стойке смирно, робко приставив левую ногу к правой.

– Напрасно веселишься, – сказал сурово Бис. – Ты вообще-то на минном поле!

– Да ладно; брехня всё это! – дыша, будто собака от долгого лая, сказал Черенков, но в ту же секунду подумал: 'Если только… Чего ради старлею скакать как козлу всем на потеху? Не такой он человек. Неужели, правда, мины?' – выражение весёлости на лице Черенкова сменилось недоумением неспособным на борьбу и страдания.

В сущности, мало кто верил, что поле усеяно минами как утверждали таблички. Во–первых, потому что при проведении подрывных работ сапёры передвигались в пределах учебного квадрата совершенно свободно, не обращая внимания на границы отведенной территории. Во–вторых, на водонапорной башне через поле войсковые разведчики выставляли ночной 'секрет', пересекая поле в темное время суток без каких–либо проблем.

К ногам Черенкова упал штык-нож. Бис достал из кармана пачку сигарет, вкусно улыбнулся и с наслаждением закурил.

– Формуляра минного поля не дам, его нет, – сказал он. – Зато у тебя есть штык-нож! Слушай мою команду: кру-гом! – скомандовал Бис.

Черенков, не раздумывая, повиновался, правда, когда опомнился спустя продолжительную паузу, может быть минуту, которая вдруг показалось, затянулась, Алексей бросил взгляд через плечо и обнаружил, что Биса нет рядом. Он уходил с поля прочь.

'Ты на минном поле… – как гром среди ясного неба прозвучали слова Биса в голове Черенкова. Он торопливо шагнул следом, но оступился, задумался. – Ну и сука, ты, старлей! Завел на мины, мразь? Пиздёж всё это! Но я-то знаю, что делать… Или нет. Блин, ну, я такого ни разу не делал! – забрыкались солдатские мысли. – Кем ты возомнил себя? В следующем бою шлёпну. Убью, суку такую! – пришёл он в себя, опустившись на коленях. – Господи, вокруг мины… и я, – проскулил Алексей. – Где они стоят? Сколько их? – ошалело озирался он по сторонам, стремясь обнаружить оголённые фрагменты противопехотных мин. – Где эти мины чертовы? Где стоят? Сука ты, тебя выебут за это! – крикнул солдат вслед командиру, который был уже далеко, приближался к строю на кромке подмёрзшего поля. – Блин, что делать? Подскажи, Господи! Мамочка, помоги… Старлей–сука, вытаскивай меня отсюда! – забрюзжал слабым голосом солдат. – Не пойду никуда, буду стоять здесь, на месте! Помогите отыскать их? Кто поможет? Вот дурак… Ну, нахуя это?' – кружилось в его голове.

– Товарищ старший лейтенант, а с каких пор здесь мины? – осмелев, спросил сержант.

– Я разрешил разговаривать в строю? – бросил Егор злой взгляд. – Отведи личный состав метров на тридцать назад, чтобы никого не зацепило, если рванёт. Если Черенков выберется, построение в расположении роты, если нет – сразу за мной. Самостоятельно не забирать! Не дай бог ещё кто подорвётся… – внимательные солдатские глаза до конца не верили в происходящее. – Товарищ сержант, командуйте! – приказал Бис, украдкой взглянув на Черенкова, который подобрав штык-нож покрасневшими одеревенелыми руками вонзил клинок в мерзлый грунт.

'Что? Пару сантиметров? Не больше?' – вздёрнул старший лейтенант бровь, мысленно обращаясь к солдату.

– Эй, нет, эй! – солдат поднял глаза полные ужаса. – Земля мёрзлая! Как их искать? Всего пару 'сантимов' прощупать могу!

На глазах Алексея поле-чудес опустело, рота отошла к заброшенному ангару, старший лейтенант Бис направился в сторону палатки и Черенкову уже не было так весело, как это казалось вначале.

– О, Егор! – обрадовался Стеклов. – Чаю будешь? А то одному не в кайф…

– Наливай, – равнодушно согласился Бис.

– Разрешите, товарищ старший лейтенант? – влетел в палатку рядовой Дудатьев и застыл как тотемный истукан.

– Чего тебе? – спросил Бис.

– Сержант Лаптев послал.

– Зачем?

– За сержантской сумкой!

– Бис молча кивнул головой.

– Где был? – Стеклов поставил на стол вторую эмалированную кружку. Для Биса.

– На поле-чудес…

– А! С Черенковым разбираешься?

– Разобрался уже.

– И как он? Жив или в нокауте?

Егор сделал вид будто прислушался к звукам снаружи санитарно-барачной палатки и наконец сказал:

– Взрыв слышал?

– Нет.

– Значит, жив пока. На минном поле стоит.

– Ты серьезно?

– Серьезно.

– Блин, ты сдурел?! – не донёс Стеклов кипяток до стаканов, поставив чайник на полпути. – Идём, посмотрим? – быстро собрался он.

– Спасибо. Пока не хочу.

– Ладно, ты пей… Я быстро! – ударилась о порог фанерная дверь.

Егор с тоской заглянул в пустую посуду:

– Ну вот, блин, попили…

Вообще ждать было не в привычке Егора. Эта черта не была его сильной стороной или достоинством как показатель внутренней сдержанности или важное условие такта в общении, которому он следовал. Неумение владеть собой нередко доставляло ненужные хлопоты, а порой и вовсе проблемы, но бороться с нетерпением ему всегда было трудно. В такие минуты он упускал инициативу и преимущество и терял счёт времени. Конечно, он знал, что действие в нужный момент времени обладало куда большей результативностью, чем непоследовательные поступки или беспрерывные шаги, которые выматывали или заставляли отступить, но ничего поделать с собой не мог. В подавляющем большинстве случаев особенно здесь на войне значительная часть людей совершала именно такие действия инстинктивно и по наитию. Они часто становились спонтанными и безрассудными, необдуманными и глупыми, и также часто храбрыми, рискованными, неожиданно самоотверженными и даже геройскими, раскрывающие самые неожиданные стороны человеческой натуры.

Отстранившись от стола, Егор поднялся и вышел следом за Стекловым, но того уже не было, и он направился к полю–чудес. Картина, которая открылась его взору, на минуту потрясла воображение. В действительности Бис рассчитывал увидеть тщедушного Черенкова и его тщетные попытки разобраться с минным полем, стремясь обнаружить хоть сколько–нибудь мин, однако увидел нечто неожиданное: будто заглядывая за край бездонной пропасти, над которой неудачно повис беспомощный альпинист, оказавшийся в смертельных объятиях гор весь личный состав роты расположился у бровки остывшего поля. Первые лежали на холодной земле, вторые –над ними – кто на коленях или на корточках, третьи стояли, пригибаясь или напротив в полный рост, протягивая навстречу Черенкову руки-стрелы, будто башенные краны в Цемесской бухте Новороссийска. Одни координировали действия сапёров, устремившихся на помощь, другие – действия Черенкова.

Вся сцена в целом выглядела по–боевому: продвигаясь к краю тактического поля по наикратчайшему пути, Черенков смог преодолеть за всё время чуть больше пяти метров. Было заметно, он выдохся и из последних сил ковырял мёрзлую твердь, оставляя позади себя широкую чёрную ленту вспаханной земли. С кромки поля навстречу Черенкову двигались по-пластунски два сапёра–добровольца, орудуя сапёрными щупами.

'Так вот зачем прибегал Дудатьев! – догадался Бис. – Так и знал, что сержантская сумка была предлогом, – пристально разглядывал он происходящее. – Вот чертята!' – с облегчением подумал он и тревога наконец отлегла от сердца.

Позади всех подбоченившись и от этого казалось возвышаясь над всеми, заворожённый зрелищем стоял прапорщик Стеклов, будто наблюдая за ходом увлекательного спортивного состязания, а затем заметив Биса, подошёл и похлопал по плечу.

– Ну, ты и придумал! – сказал он.

– Это само пришло в голову.

Выбравшийся с минного поля Черенков снова предстал перед Бисом. Вымазанный землёй, взмокший, с крупными каплями пота, висевшими на щеках и носу, он смотрел на командира измученными глазами и не казался теперь наглым и самоуверенным.

Бис расправил клапан солдатского кармана, забитого землей, и заглянул в глаза:

– Жизнь штука вредная, Черенков, от неё все умирают. Это не вечный дар, а скорее временный займ. Когда-то придётся отдать, понял?

– Так точно, – сказал солдат.

– Хорошо. А до этого времени береги её, она прекрасна, – уходя сказал Бис. – Не стоит её разменивать по пустякам.

Бис поплёлся назад.

– Егор, погоди! – окликнул Стеклов Биса. – Что–то я совсем не пойму, откуда здесь мины? – перешёл Владимир на шёпот.

– Какая разница? – взглянул Егор в ответ.

– Да, просто хочу знать, когда успели натыкать? Не было ж ничего?

– Это тебя натыкали… – улыбнулся Егор хитрыми глазами, – а мины устанавливают. Нет здесь никаких мин. Только не растрепи никому.

– А, понял! А я думаю… Погоди, не понял, так мин здесь нет?

– Нет, – отмахнулся Егор. – Все эти таблички обычная фикция, чтобы солдаты не шатались, где не следует.

– Хочешь сказать: поле с табличками пустое? И кто это придумал?

– Я, – признался Егор. – Видишь, – обернулся он, – таблички обращены внутрь, а не к противнику?

– Вижу… Зачем внутрь?

– Чтобы тебе было видно, дубина! Смотри, никому не сболтни…

…Глаза твои – луга цветные мне часто видятся в природе,

В капризной плачущей погоде и на карнизе той скалы.

Но там, где волны бьют о берег давно не слышен плёс прибоя

И Терек в ожидании боя осиротел здесь от войны.

Здесь едкий дым – прикрытье прытких, здесь бег в атаку нервным строем,

И глинозём защитным слоем – окрас для тела боевой,

Здесь небо красной жгут ракетой, как будто гасят сигарету

За срыв короткой эстафеты на полосе передовой.

И только в водочной нирване, что я ищу на дне стакана

Между атак бинтую раны портянкой грязною с ноги,

Я падаю на снег спиною и этой мерзкою зимою

Смотрю в израненное небо и вижу там глаза твои…

Косыми моченый дождями ковыль себе вплетаю в пряди,

Сбриваю брови страха ради, победу чуя над врагом.

И в городских трущобах ада, развалин где–то посреди

Нужна была одна награда – что ждёшь, и я не победим!

Пройдут бои и свежий ветер домой наполнит паруса,

И нет милее мне на свете чем сердцу милые глаза

И хрупкий стан на полустанке с надеждой ждущий эшелон,

В грязи пугающие танки и слёзы градом на погон.

И запахи лесного бора витают в небе грозовом

И горы, и глаза–озёра на теле вижу я твоём…

Все жизни не обыкновенны! Прожил я в этой двадцать лет…

И в этой жизни я военный, а ты по–прежнему мой свет!

– Толь, прочти, а? Хочу узнать мнение…

Егор передал тетрадь и с трепетом стал ждать, глядя на Кубрикова, который, казалось, читал целую вечность и неодобрительно цыкнул в одном месте.

– Ну, как? – спросил Бис, когда Кубриков оторвал взгляд от написанного.

– Даже не знаю. Я как–то стихи не очень…

– А что читал тогда?

– Дай, я… – вызвался Стеклов, выхватив из рук Кубрикова тетрадку.

По лицу Владимира было заметно, что читал он вдумчиво и неторопливо, а потом вернулся к началу текста и сделал это несколько раз. Егор сгорал от нетерпения.

– Интересно… – хмыкнул Стеклов. – Как тебе удалось так здорово написать? И с паршивым Грозным в самую точку попал.

Остаток вечера Егор ходил по палатке с тетрадью в руке важный как глашатай, подносил её к свету на уровне глаз будто царский указ, затем довольный лёг на кровать и уснул с нежной улыбкой на лице.

– Представляешь город в былой красе? – сказал Стеклов, взглянув по–новому на восьмиэтажки по обе стороны улицы с обрушенными будто объеденными гигантскими грызунами крышами.

– Угу, – представил Бис, – должно быть красивый. Вероятно, эта улица была атмосферной и очень зелёной, а ещё первой, которую видел человек, прилетев самолётом в Грозный. Катился такой гость на такси и восторгался красотами и людьми с их учтивостью и гостеприимством, улыбался в ответ и приветливо махал рукой, а они ему, гостю благодатного края, что зачарованный увиденным уже мечтал здесь жить, работать и растить детей. И вряд ли мог вообразить, что однажды здесь станет смертельно опасно и придётся отсюда бежать впопыхах, схватив детей и самое необходимое, бросив дом, работу, лишь бы не быть забитым заживо камнями, прежде учтиво улыбающимися людьми в чьих глазах нет презренной хитрости, а есть глубокая мудрость кавказских старцев.

– Как ты поэтично загнул! – присвистнул Стеклов. – Книги не пробовал писать?

– Нет. Ща каждый дурак книги пишет. Ещё я возьмись и воевать некому будет… О, смотри! Это же брат–близнец сталинградской мельницы Гергардта.

– Напоминает хромую дворнягу… – сказал Стеклов.

– Ну, ты кинолог, тебе виднее, – рассмеялся Бис.

– Фугас! – послышался вопль.

Казалось, Егор давно привык к этой парализующей и чудовищной, когда знаешь наперёд, что ждёт тебя дальше, голосовой команде, и всё равно всякий раз испытывал панический ужас, когда её слышал. От неё подламывались ноги и непроизвольно сокращались мышцы всего тела. Этот вопль был также ужасен, как и то, о чём он сигнализировал, что убивало безжалостным огнём и металлом.

Смертоносный фугас, обнаруженный рядовым Гузенко на перекрестке Хмельницкого с улицей Окраинной, находился в неглубокой разломе воронки посреди асфальта и был присыпан бытовым мусором, которого накануне, а именно вчера, со слов сапёра, не было. К тому же разлом оказался прикрыт куском клеёной фанеры по размерам значительно меньше размера воронки, сдвинув который Гузенко и заметил головную часть снаряда.

Как и большинство сапёров при данных обстоятельствах Гузенко оказался напуган и сильно взволнован находкой, вследствие чего не смог припомнить каких–либо малейших деталей, но то, что фугас был радиоуправляемый уже не вызывало сомнений, из воронки посреди асфальта не тянулись провода.

– Как он выглядит? – спросил Бис.

– Как обычно… – признался Гузенко, которого в роте прозвали Гудзоном, по причине созвучности фамилии и реки на востоке чужой страны открытой в семнадцатом веке английским мореплавателем Генри Гудзоном, – снаряд как снаряд, – добавил он, пожимая плечами, – слегка ржавый. Из 'башки' – два провода, – он дополнил описание символичным жестом из указательного и среднего пальцев руки, направленные вверх.

– Тебе не могло привидеться или показаться?

– Товарищ старший лейтенант… – возмутился Гузенко, – могло! Но только в том случае, если бы вы мне тоже привиделись.

– Ясно. Прими, – Бис передал солдату автомат, а разгрузку не стал, сбросил здесь же на землю. – Оставайся на связи… Блин, забыл в штаб сообщить! – Егор нажал тангенту радиостанции и после короткого звукового сигнала доложил. – 'Варяг', я 'Водопад', обнаружил фугас, работаю.

– Принял тебя, 'Водопад', – моментально ответил Крышевский.

До воронки было шагов двадцать.

– Бинокль, дай.

Гузенко передал оптический прибор в руки командира.

– Дуй назад! Готовь накладной заряд.

– Двести или четыреста граммов?

– Сам как думаешь?

– Лучше четыреста.

– Делай шестьсот, – Егор накрутил тонкий ремень бинокля через большой палец на запястье, зажал в кулаке, опустился на землю и пополз к разлому. Замерев метрах в семи от воронки, пристроил бинокль к глазам и навёл резкость, не убирая оптический прибор от глаз, сделал дополнительных четыре шажочка на локтях, подтянув тело ближе к объекту наблюдения, но так и не смог ничего разглядеть. Вернулся назад хмурый, поднялся во весь рост и окинул взглядом окна многоэтажек вокруг:

'Ну, где ты? Давай, покажись, – сдвинул он на бок вязанную шапку и почесал затылок. – Фугас обнаружен, чего медлишь? – пытался понять подрывника. – Чего не взрываешь?'

Не последовавший при обнаружении коварной ловушки взрыв настораживал. Последнее время радиоуправляемые фугасы, походили на обессиливших проституток, которые прелюдии не предлагали, таким сравнением пользовался Стеклов, а управляемые по проводам – молодые и незатасканные – встречались крайне редко. Теперь вторые чаще служили приманкой для сапёров, чтобы отвлечь внимание от первых или вообще были ложными и не предлагались как вишенка на торте.

– Юра… Крутий, организуй оцепление, – приказал Бис командиру группы прикрытия, оказавшемуся поблизости.

– Принял, – отозвался тот.

– Заряд готов? – спросил Бис Гузенко, убираясь с дороги.

– Так точно!

– А шест? – снова осведомился он, проверяя он накладной заряд.

– Готов.

Деревянную палку, чья длинна составляла около семи метров, Бис называл уважительно шестом. Так, ему казалось, звучало благозвучнее и значительнее, чем непривлекательная и невзрачная палка, что придавало ей особое значение и роль. Срубленная накануне она ещё источала характерный древесный душистый запах и естественно с одной стороны имела утолщение в силу своего происхождения, а с другой – остриё. Егору пришлось сильно потрудиться, чтобы отыскать достаточно рослое молодое дерево, которое при своей длине в самом широком месте у основания умещалось бы при охвате в ладонь. Шест напоминал длинное удилище, с каким ходят на серьёзную рыбу, вроде акул, и с чьей помощью рассчитывал поймать рыбу пострашнее той, что водилась в самых тёмных водах. Своей удочкой Бис собирался доставлять накладной тротиловый заряд до предполагаемого фугаса. На маршрут он заготовил сразу пару, разумно предположив, что они одноразовые.

– Юра, – позвал Бис Никулушкина, который тут же сорвался с места. – Стой! Куда полетел? Глаза разуй! Ты туда не ходи, ты сюда ходи. Фугас башка попадёт – совсем мёртвый будешь. Обойди, будешь ассистировать Гузенко.

Никулушкин понимающе мотнул головой и бросился в сторону.

– Да не беги, ты! – завопил Егор снова. – Спокойно подошёл! Не знаешь, что ли, что бегущий человек привлекает излишнее внимание?

Вскоре всё было готово. Все приготовления были сделаны. Гузенко скотчем закрепил на конце шеста связку тротиловых шишек, зачистил концы проводов электродетонатора и скрутил их с концами полевого провода, намотанного на кабельную катушку. Закрепил провод в трёх местах по длине древка, чтобы тот не цеплялся за колючие кусты и неровности земляного покрова или того хуже не оторвался случайно, вырвав детонатор из запального гнезда шашки. Взялся за тонкий конец, где держался шестисотграммовый заряд тротила и направился к дороге, волоча по земле другую его часть, в то время как Никулушкин следил за свободным ходом провода, стремительно редеющего на вращающемся железном стержне.

– У нас всё готово, – сказал Бис в рацию. – 'Ручей', твои на позициях?

– Да, всё готово, – ответил Крутий.

– Если что, 'патрики' не жалей.

– Понял тебя.

Гузенко залёг, изготовился и пополз навстречу фугасу.

– Стой! – очень скоро Бис окрикнул сапёра, остановив на безопасном удалении от воронки. – Достаточно. Теперь шест.

Распластавшись на асфальте, Гузенко стал перемещать шест вперёд, сокращая расстояние между накладным зарядом и воронкой и изредка отрывая длиннющий шест от земли, дабы не повредить боевой заряд из тротиловых шашек вследствие волочения что проделать лёжа было весьма трудоёмко. Егор неотрывно следил за действиями сапёра, выполнявшего его указания.

– Нужно придумать тачку на колёсиках для шеста, – вслух подумал Бис, – чтобы не натаскивать заряд на разрушаемый объект, а спокойно без усилий подкатить его к фугасу. С этим делом справилась бы обычная детская машина на пластмассовых колёсах.

– Ага, – согласился Юра Никулушкин, – только где взять столько детских машинок?

– Тоже, верно, – согласился Егор, наблюдая как Гузенко справлялся с непростой задачей.

– Готово, – крикнул Сергей, когда накладной заряд оказался в воронке.

– Сваливай!

Сергей развернулся и пополз назад, покидая вероятную зону поражения осколками, если подрывник вдруг приведёт фугас в действие, затем вскочил с земли и метнулся к укрытию, где его поджидал ротный и Юра–ассистент.

– Товарищ старший лейтенант, разрешите я сам до конца всё сделаю?

– Ну что, Юра, уступишь товарищу?

– Как скажете, – согласился Никулушкин.

Бис одобрительно кивнул. Гузенко зажал концы полевого провода в клеммах подрывной машинки из войскового комплекта противопехотных мин, повернул переключатель и ударил по пятаку толкателя. Грянул оглушительный гром, вырвавшийся из воронки, где укрывался фугас, облаком из камней и мусора, серой пыли и чёрной копоти.

– Какой–то жиденький получился взрыв, не показалось? – сказал Бис.

– По мне, нормальный! – высказал своё мнение Никулушкин.

Егор взглянул из–за укрытия в бинокль.

– Воронка какой была такой и осталась. Надо провести разведку, Юр, ты как?

– Чуть что сразу Юр? Гудзон же сам хотел всё сделать – пусть делает!

– Согласен, – признался Гузенко, вооружаясь сапёрным щупом.

– Разыщи прапорщика Стеклова, возьми рацию, будешь докладывать с места.

– Не надо никого искать. Я уже здесь, – подошёл Стеклов. – Что у вас тут?

– Фугас, – пояснил Гузенко.

– Знаю я эти ваши фугасы. Опять БТРом будете давить?

– Нет. Обойдёмся. У нас теперь шест есть.

– Это вряд ли. Я видел, как он красиво летел и не приземлился.

– Мы были готовы к этому и приготовил два… – возразил Бис. – Ладно, Гудзон, поехали!

Сапёр снова уполз к воронке.

– Ну, что там? – спросил Бис в рацию.

– Вижу разломленный снаряд, – Гузенко держался руками за края воронки, когда не отвечал по рации, будто подтянулся и завис над перекладиной.

– Артиллерийский?

– Пушечный, наверное, – сказал Гузенко, – а может, гаубичный…

– Что за калибр?

– 152 миллиметра, кажется… '…–Ш–501', – прочёл Гузенко плохо читаемую маркировку. – Не знаю, не встречал таких, – признался он, – какой–то странный? Не сдетонировал, но зато раскололся… Отсырел, что ли?

– На нём есть маркировка? – спросил Бис.

– Первых цифр… или букв я не вижу. Вижу: тире… – пригляделся солдат, – затем буква 'Ш', снова тире и пятьсот один…

– Кажется, 'Ш' – это шрапнель! – вскочил Бис на ноги. – Ну–ка, вали оттуда!

– Да всё нормально. Он не сдетонирует. Его разворотило. Хотите притащу половину?

– Тащи, если сможешь. Только проверь, что под ним!

Под снарядом ничего не оказалось, вероятно, на устройство неизвлекаемости подрывнику попросту не хватило времени. Гузенко поднялся, взял на руки обломок снаряда, по виду совсем нелёгкий и направился к укрытию, где его ждали.

– Как и сказал: шрапнель, – вынул Бис из рыхлого тротила дротик с оперением и бросил его Стеклову.

– Классные дротики, – оценил Володя.

– Известен случай, произошедший во время Первой мировой, когда батарея французов применила шрапнель по походной колонне немцев, уничтожив её шестнадцатью выстрелами на дальности пять километров… Представляешь, семьсот человек – шестнадцатью выстрелами?

– Что скажешь, крутой снаряд! – согласился Стеклов. – Это что получается, первый обнаруженный и обезвреженный нами фугас? И он со шрапнелью…

– В натуре, первый?! – Егор вдруг загорелся желанием похвастаться страшной находкой в штабе. – Гудзон, бери обломок, неси к БТРу.

Остаток маршрута, а это девятнадцать с лишним километров, сапёры преодолели налегке без происшествий. Обломок обезвреженного фугаса красовался за волноотражательным щитком и ждал своего триумфального часа, когда торжественно предстанет перед бригадным командованием. Вернувшись на базу, Егор привычно спешился в том месте, откуда отправлялся в штаб для доклада, схватил трофей и преисполненный гордости отправился в штаб. Никогда ещё Егор не был так взволнован как сейчас. Обезвреженный фугас дарил надежду и наполнял сердце Егора, вдруг обретшего уверенность в собственных силах, радостным предвкушением перемен отношения Слюнева к сапёрам. Конечно, Бис желал поразить всех, но больше остальных безусловно комбрига. Взбежав на второй этаж, он распахнул дверь в комнату оперативного дежурного и замер – внутри в гордом одиночестве скучал помощник оперативного дежурного старший лейтенант Евгений Копра, командир отдельного химвзвода по должности.

– Привет, Жека! – произнёс на распев Бис, быстро соображая, что могло случиться. – А где Слюнев? Крышевский? Где все?

– Известно где, – хмыкнул Копра. – Обедают.

– Ясно, – мгновенно погасли глаза Егора, он опустил трофей на стол, поднял трубку белого телефона без циферблата, выдержал паузу и по слогам произнёс: Со–е–ди–ни–те с ин–же–нер–ным от–де–лом.

– Слу–ща–ю–ю… – услышал Бис металлический голос на другом конце провода. – Пол–ков–ник Сав–чен–ко, ин–же–нер–ный от–дел Груп–пи–ров–ки.

– Алло, док–ла–ды–ва–ет ко–ман–дир са–пёр–ной роты стар–ший лей–те–нант Бис, двад–цать вто–ра–я бри–га–да: ин–же–нер–ная раз–вед–ка про–ве–де–на, об–на–ру–жен фу–гас на ули–це Х–мель–ниц–ко–го, пи–ши–те ко–ор–ди–на–ты… Как слышите меня?

– За–пи–сы–ва–ю.

– Барс–16, по улит–ке – 4. Ка–ли–бр бое–при–па–са – 152 мил–ли–мет–ра, мар–ки–ров–ка: '…–Ш–501', шрап–нель… Ш–рап–нель.

– Не по–нял… пов–то–ри!

– Пов–то–ряю…

Копра задумчиво смотрел на Биса, подперев голову руками. Закончив, Егор опустил трубку на рычажный переключатель аппарат:

– Я–зык сло–ма–ешь по–ка до–ло–жишь, – по слогам произнёс Егор.

– Ёб–нишь–ся, – передразнил Копра.

Оба расхохотались.

– Представляешь, а я целый день так.

– Я бы так не смог, – признался Егор.

– А я бы никогда не смог как ты. Мы с Крышевским сидели здесь, слушали эфир, пока ты разминировал. Что нашёл?

– Вон, – кивнул Бис на железяку.

– И что это? Снаряд такой? Ни черта себе! – разглядел 'химик' дротики. – Это что?

– Шрапнель, – гордо сказал Егор.

– Охренеть!

– Жека, а Слюнев знает, что мы разминировали фугас?

– Знает. Я докладывал. Он заглядывал пару раз, когда в душ шёл и потом обратно, – Копра с интересом разглядывал дротик, а затем принялся ковырять из болванки новый. – Ты только посмотри их сколько?

– Ну ладно, пойду я…

– Давай, я доложу Крышевскому, что все нормально.

– Нормально? – оглянулся Егор. – Это когда ничего не случилось… – устало улыбнулся он, – …от слова 'совсем'. Если что, я у себя, – добавил он напоследок и вышел за дверь.

Он был страшно взбешён и разочарован, в его мозгу никак не укладывалось, что в обстановке минной опасности, в то время, когда ежечасно гибнут сапёры, кто–то может есть, пить, курить или иным образом отвлекаться от исполнения своих обязанностей, вроде тех случаев, что запрещались Уставом караульной службы часовому: спать, писать, читать, петь… или играть в шахматы.

В палатке никого не оказалось, кроме дежурного по роте, заполнявшего книгу выдачи оружия. Стеклова и Кривицкого не было. Бойцы, догадался Бис, убыли в солдатскую столовую в надежде получить долгожданный горячий обед. Сбросив разгрузку и автомат у выгородки для хранения оружия и боеприпасов, не раздеваясь, он свалился на кровать.

– Товарищ старший лейтенант, звонил майор Степнов. Просил, как вернётесь, зайти к нему, – доложил дежурный.

Егор молчком поднялся и вышел, вернулся спустя минут сорок и снова не раздеваясь, свалился на кровать. Некоторое время что–то обдумывал с суровым видом, затем спросил дежурного не звонили ли кто из штаба, а получив отрицательный ответ, повернулся на бок, безмолвно и отчаянно злясь на комбрига за то, что не застал того на месте и незаметно для самого себя уснул.

Из тяжелого сна Егора выдернул дребезжащий из последних сил 'тапик'.

– Крышевский, – представилась блеклая трубка военно–полевого аппарата, в которую, наверное, ещё новую, пришедшую на смену ТАИ–43, представил Егор, говорил министр обороны маршал Жуков. – Группу сапёров на выезд! Срочно! Нашим друзьям из контрразведки Ленинской комендатуры требуется помощь в 'адресе'. Построение, приказ, погрузка в парке через пять минут. Миноискатели не забудь! Оба!

– Алло? – сказал Бис, выслушав информацию, которая не уместилась разом в голове.

– Ты всё понял? – переспросил начштаба.

– Так точно, – сморщился Егор, – миноискатели оба…

– Что случилось? – спросил Кривицкий с соседней кровати, вырвав мятое лицо из подушки.

Впопыхах собравшись, группа сапёров во главе со старшим лейтенантом Бисом выдвинулась в парк к месту построения, продолжая экипироваться на ходу. Весь путь Бис чужим голосом выкрикивал короткие неприятные команды:

– Бегом! На месте! Становись! Проверить снаряжение! К машине!

Боевой приказ никто не доводил, все уже сидели на машинах. Сапёры успели погрузиться, и колонна из трёх бронемашин тронулась с места и в другой раз остановилась уже в центре улицы Маяковского, где собралась внушительная группа военных, самых разных, в разномастных одеждах, напоминающих партизан с военно–полевым снабжением, имеющим свои особенности.

– Товарищ старший лейтенант, – подступился Чечевицын, – я, кажется, автомат в роте забыл…

– Какого чёрта? Ты куда, блядь, ехал вообще, долбаёба кусок?! – взорвался старший лейтенант. – Я для кого без конца повторяю, как попугай: проверить снаряжение? Проверить снаряжение! – страшно замахнулся Бис на Чечевицына. – Дуй под броню! Вернёмся, убью…

– Привет, пацаны! – раздался позади голос. – Сапёры?

– Сапёры, – обернулся Бис.

Это был мужчина лет тридцати с небольшим. Он был ухожен, наверное, как немногие на этой войне или, почти никто, разве что Слюнев и парочка редких начальников, каких Егору довелось встретить у комплекса правительственных зданий, физически крепкий и подтянутый. Тёмные взъерошенные волосы, выступавшие из–под сдвинутой на затылок шапочки и начавшие не по годам отступать, открывали умный лоб и глубоко посаженные под ним небольшие глаза. Он был дружелюбно снисходителен, как молодой директор завода или президент, планировавший посетить в ходе предвыборной кампании мятежную Чечню и моряков атомной подлодки, где с одними, всё же решил переговоров не вести, а вторые утонули.

– Подполковник Герамисов. Отдел контрразведки. Руковожу этим мероприятием, – представился он.

– Старший лейтенант Бис. Двадцать вторая бригада. Руковожу этими раздолбаями, – нахмурил Егор брови.

– Алексей, – улыбнулся Герамисов, протягивая руку красной ладонью вперёд.

– Егор, – протянул Бис свою, продолжая сердиться.

– Тут такое дело, Егор, – сказал подполковник, уводя Биса в сторону, – по информации, полученной из оперативных источников, в адресах, которые мы отрабатываем, укрывались радикально настроенные ваххабиты, ответственные за недавние громкие теракты в городе. Правда, пока велась разработка, произошла утечка, вследствие чего была утрачена внезапность и с вероятностью двести процентов в адресе мы никого не застанем, а вот схроны с оружием и взрывчаткой найти можем. Обязаны найти. Для нас это вопрос чести! Иначе завтра в 'Бейруте' опять погибнут несколько хороших парней.

Егор нахмурил брови.

– Несколько хороших парней? Это что? Название фильма об американских морпехах? И при чём тут Бейрут?

– Хорошие парни – это уральские милиционеры из Ленинского райотдела, а 'Бейрут' – позывной Ленинского района Грозного. Прозвали так за обстановку, здесь она такая же сложная как в ливанской столице: не смолкает стрельба, гремят взрывы, гибнут сотрудники и мирные жители. На днях предотвратили теракт, который мог стать одним из самых громких: шестнадцатилетняя смертница с двумя тоннами аммиачной селитры на военном 'Урале' едва не прорвалась в расположение временного отдела милиции, военной комендатуры и администрации района… Так что здесь у нас счёт на минуты, как в футболе: сегодня найдём бандитские схроны – завтра предотвратим подрывы фугасов и новые потери наших товарищей, понимаешь? Правда, вот незадача, Егор: боевики минируют схроны, а у нас, как на зло, нет сапёров.

– Что значит – нет сапёров?

– Наши парни на четыре дня убыли в составе специальной следственной группы в Старые Атаки. А трое из комендатуры вчера на Автобусной – может, слышал – подорвались на фугасе: двое санитарные, один безвозвратно. Разминировали один фугас, а сработал второй… А тут ещё эта инфа, что у боевиков 'спецы' появились, собирающие из говна и соломы устройства – радиоуправляемые и наводящиеся при помощи фотоэлементов. Наверняка уже знаешь об этом? Успел небось повидать?

Егор натужно проглотил оскомину.

– С 'радио' знаком. А с 'фото', если честно, нет. Не представилось такой возможности…

– Вот, как? Как быть? В адресе, привычное дело, темно. Выходит, если открыть дверь или кладовку – может рвануть, мама не горюй?

– Выходит, может.

Герамисов поджал губу, выпучил глаза, покачал головой.

– Можешь, что–то по–быстрому придумать? Чтобы наша операция не кончилась паршиво. Понятное дело, свернуть всё это… – окинул Герамисов взором, – мы не можем ни при каких обстоятельствах? Высокое начальство ждёт результатов. Не по–офицерски будет свернуть с полпути. И ненужный ущерб нам, сам понимаешь, не нужен. Нам самое главное в адрес зайти, а уж там если что мы и сами досмотрим, ну а если что–то серьёзное – помощи попросим, конечно у тебя.

– По–быстрому придумать вряд ли получится, – почесал Егор отросшую редкую щетину на остром подбородке, – а подумать, можно… К тому же всё гениальное давно придумано, – добавил он и неторопливо направился к БТРу, напрочь позабыв о Чечевицыне. Опасная работа предлагала куда большие переживания, нежели мысли об оставленном нерадивым солдатом оружие в полевой пирамиде сапёрной роты. Заглянув внутрь машины, Егор скомандовал в темноту.

– Гудзон, Фёдор, готовьте пару сапёрных кошек, щупов и сумку минёра.

Повернувшись лицом к офицеру ФСБ, Егор вдохнул полной грудью и выпустил наружу облако тёплого пара. На улице был небольшой минус, не выше пяти–семи градусов, снег под ногами искрился в лучах полуденного солнца, но вынужденная прогулка, вторая за день, совершенно не казалась увлекательной. На пару минут Егор превратился в зрителя, отрешенно наблюдающего за происходящим со стороны.

Улица с интересующими спецслужбы домами была одной из центральных, впрочем, мало чем примечательной: искорёженный металл, бетонное крошево, кирпич, изъеденный пулями и снарядами будто жуками–точильщиками различного калибра, неровный асфальт, никаких тротуаров. Жилые постройки стояли рядком вдоль старых трамвайных путей, казалось, сбившись в кучку, будто под давлением скопища зелёных и синих человечков, БТРов и УАЗов, на чьих окнах бронежилетов было больше, чем на людях. Егор поправил на себе свой, поддёрнув пластину снизу и огляделся. Разглядел обветшалые крыши и такие же стены, заколоченные окна, покосившиеся заборы, расстрелянные ворота. Безусловно, отдельные дома выглядели как крепости. Но масса построек смотрелась беззащитно, пустыми окнами и стенами наружу. Многое выглядело так, как выглядит то, что за век не склеить. У большинства домов не было будущего. Егору его будущее с некоторых пор тоже казалось призрачным, а тут ещё это чувство, когда торопят в деле, в котором спешка не допускалась.

Выбранный первым дом с высоким кирпичным забором и стальными воротами зелёного цвета двое в синих камуфляжах преодолели верхом, подогнав БТР вплотную к стене и спрыгнув на другую сторону.

– Стучать не пробовали? – наблюдая за происходящим, спросил Бис.

– Нет. Во–первых, есть риск получить в ответ автоматическую очередь, – сказал Герамисов. – Во–вторых, если они не глупы, а они не глупы, их здесь уже нет.

– Чем ваши люди там занимаются?

– Вскрывают калитку. Один вскрывает, второй его прикрывает.

На колдовство с замком ушло не больше минуты, калитка отворилась и в неё тут же влетели четверо или пятеро бойцов, рассредоточившись по двору.

– Сейчас проверят двор, следом, если есть сараи и пристрой, – продолжил комментировать действия подчинённых Герамисов, – заглянут в окна, проверят двери, если те окажутся заперты…

Через минуту в руках Герамисова на приём сработала радиостанция:

– Дверь железная. Надо взрывать. Минёры приехали?

– Да, здесь. Ждите, – ответил Герамисов. – Ну что, Егор, твой выход! – сказал он.

Бис бросил на подполковника хмурый взгляд и зашагал внутрь.

Внутренний двор представлял собой просторную локацию на вскидку шесть на восемь метров, скрытую высоким кирпичным забором традиционно из красного кирпича. Во дворе лежал строительный мусор и какие-то строительные материалы. 'Мой дом – моя крепость', часто слышал Егор об особенностях местного строительства. Это была особая черта и негласное правило: чеченское жилище непременно должно быть скрыто от посторонних глаз. А ещё при доме обязан быть большой двор для ловзара – праздника или свадьбы, или для совершения зикра – особого моления, напоминающего суфийский танец. Все заработанные деньги тратились на строительство дома. Строить надо было быстро. В старину чеченская башня строилась за триста шестьдесят пять дней. Если мастер не укладывался в срок, в такую башню не селились. Но сейчас на строительство уходил не один год. Строительство стало делом трудным. Особенно, когда пришла война… На возведение дома уходило и десять, и пятнадцать лет, а порой и вся жизнь. Егор остановился перед домом, периметр которого оцепили бойцы Герамисова. Постройка была г-образный формы, привычной для здешних мест, под общей крышей. Во внутреннем углу строения располагалась входная дверь.

Бис осмотрелся, указал Гузенко и Фёдору вправо, а сам направился в противоположную сторону. Прошёлся под окнами, осторожничая, толкнул каждое – все были заперты. Обошёл дом вокруг. Вернулся назад.

– Будем взрывать, – сказал Бис. – Готовьте заряд, – дверь трогать не стал.

Дверь стояла добротная – взрывать по–человечески было жалко. Жильцы, если не были боевиками, всегда могли в него вернуться. Жилище по всем признакам было пригодным для проживания. В подводящей трубе шипел газ. Дом, казался Егору тёплым. Егор ещё раз внимательно осмотрелся.

Опытный сапёр, штатный командир инженерно-сапёрной роты капитан Дмитрий Хрящатый, тот, кого Егор сменил по прошествии отведенного времени пребывания в зоне боевых действий, интуитивно почувствовал и сказал бы, что мины здесь есть. Так решил Бис. Об этом говорила и элементарная логика, и имеющийся предыдущий опыт по обезвреживанию взрывных устройств и мин–сюрпризов: именно такие объекты минировали боевики, оставляя Грозный, где солдаты и офицеры российской армии могли занять рубеж перехода в атаку, рубеж обороны или встать на ночлег. А ещё взгляд Егора захватили детские игрушки: ведёрко, лопатка и грабли. Пластмассовый набор стоял у входа, расчищая подступы к которой, Гузенко отпихнул в сторону. Лопатка и грабли разлетелись, а с ними россыпь конфетных фантиков. Барбарисок. Аккуратно разглаженных, словно препарированных в соответствии с определёнными правилами, как гербарий.

Подполковник Герамисов, осматривающий территорию вместе с Бисом, осмотрев внимательно собственную ладонь, обратил внимание на тот факт, что на дверной рукояти отсутствовала цементно-земляная взвесь твёрдых частиц, попросту говоря пыль, которая, казалось, ещё оседала с тех самых пор, когда в Грозном шла фаза тяжёлых боёв.

– А вам, товарищ подполковник, часом не поступала информации из оперативных источников, что у боевиков помимо появившихся спецов по части радиоуправляемых фугасов и фугасов на фотоэлементах имеются Кулибины способные сварить на кухне начинку для самодельных взрывных устройств нажимного и натяжного действия?

– Что это значит?

– Это значит, что ручку двери могли элементарно установить на 'растяжку' и у вас были все шансы вместе с тяжёлой дверью телепортироваться отсюда в район красивых зелёных ворот… – Егор красноречиво описал одними глазами полёт Герамисова, характерный для человека, взорвавшегося на 'растяжке'.

Герамисов отряхнул начисто ладони и недовольно взглянул на Биса, испепеляя его взором старшего офицера.

– Нет, ну кто–то же до меня проверил дверь? – сказал он. – Кто доложил, что она заперта? – оглянулся он, призывая подчинённых к ответу.

Люди из окружения Герамисова упрямо молчали, что было понятно без слов и не потому, что боялись подполковника или боялись признаться – признаваться было не в чем, никому и в голову не пришло трогать что–то без сапёров, тем более трогать ручку двери, они бродили по двору в поисках таинственных 'сокровищ', будто участвовали в игре, правила которой до конца не понимали. Свежевыпавший снег затруднял поиск схрона, тем более мин или взрывных устройств, о которых они в принципе не подозревали – снег скрыл все возможные демаскирующие признаки их установки. Кто–то из Герамисовских обратил внимание на небольшой снежный холм во дворе – попросил у сапёров лопаты, осторожно сняли снег, обнаружив кучу свежевырытой земли под ним. Принялись откидывать землю. Егор уже не мог на это спокойно смотреть и отвлекаться на это не мог и не мог избавиться от мысли, что в доме есть кто–то, кто наблюдает за ними. Кто–то живой. Герамисовские старатели принялись вскрывать грунт. Однако Бис остановил их, напугав историей о загадочном элементе неизвлекаемости и замыкании электрической цепи на лопате.

– Если под свежей землёй твёрдый грунт, где–то рядом должен быть отрыт котлован, – убедил Егор.

Все насторожились, бросив под ноги шанцевый инструмент.

Внимательный взгляд сапёра, привыкший замечать малейшие изменения грунта и предметов на нём вплоть до паучьих тенёт на этих предметах такой 'рояль в кустах' вроде Тебулсомты из песчано-гравийной смеси вперемешку с кусками бетона и огрызками двенадцатой арматуры во дворе дома никогда не пропустил бы. Такое было возможным только в тех случаях, когда сапёры бежали и уже не смотрели под ноги.

– Я уверен в доме есть люди. Если они ещё не открыли огонь по ним – они вряд ли вооружены. Товарищ подполковник, предлагаю убрать людей, постучать в дверь и попросить открыть, как вы обычно об этом просите?

Герамисов подошёл к двери и, встав за кирпичной кладкой, ударил в неё каблуком ботинка.

– Военная комендатура! Откройте дверь! Если нет – мы её взорвём через три минуты. Слышите? Три минуты!

В ту же минуту замок дважды щёлкнул. Дверь медленно отворилась. На пороге появилась женщина с серым лицом – единственное, что удалось разглядеть Бису в створе двери. В глубине дома было темно. К себе она прижимала мальчика лет шести.

– Чего вы хотите? – сказала она.

– В доме есть мужчины?

– Нет. Только дети.

За спиной женщины скрывался ещё один ребёнок – девочка двенадцати лет.

– Мужчины в доме есть?

– Нет!

– Оружие?

– Нет!

Герамисов махнул рукой. Двое бойцов подлетели к двери и, втолкнув женщину внутрь, прикрываясь ею и ребёнком, как щитом, проникли в помещения дома. За ними последовали другие. Герамисов вошёл последним, извлекая из кобуры пистолет. Бис с сапёрами остался снаружи. Но очень скоро Герамисов вернулся.

– Егор, осмотрись внутри на предмет – сам знаешь, чего, – сказал он.

Везде было очень темно. В глубине одной из комнат тускло горел свет. Окна в доме были плотно задёрнуты шторами, но позже выяснилось их заставили изнутри сколоченными деревянными щитами. Выдерживая дистанцию вытянутой руки до Герамисова, у которого в руках был фонарь, Егор прошёл по коридору, повернул направо, оказался в тесной комнате. В тесной, потому как в ней оказалось семь человек: женщина с детьми, двое военных, Герамисов и Егор. Шедший позади Гузенко с щупами и сапёрными кошками остался в коридоре. Последним шёл Фёдоров с сумкой минёра–подрывника и миноискателем.

– Осмотритесь тут, – сказал им Бис.

– В доме есть запрещённые предметы? – спросил подполковник женщину с серым лицом. – Оружие, боеприпасы, взрывчатые вещества? В доме проживают мужчины? Где твой муж? Где отец детей? Кто ещё проживает в доме? Что знаешь о соседях?

Вопросы сыпались с такой частотой, что женщина не успевала отвечать. Шестилетний пацан стал скулить. В доме было сыро и стоял удушливый затхлый запах. У Егора закружилась голова, он вышел.

Досмотр дома занял около часа. Однако поиск схрона результатов не дал. Сапёры внимательно осмотрели все подозрительные места, простучали стены, досмотрели чердак, сапёрными щупами прощупали земляной пол погреба на глубину до тридцати сантиметров – глубже было уже не взять.

– Ничего там нет, почти на полметра прощупали, – посетовал Гудзон. – Для надёжности миноискателем проверили, там, где арматура в стенах не мешала. Пусто.

– Хорошо. То есть плохо. Давайте на выход, – приказал Бис.

За этим домом последовал следующий, и следующий, и следующий, день близился к концу, дальше дело пошло немного быстрее, Бис разделил сапёров, добавив в досмотровые группы по одному человеку, но вот уже который 'адрес' был пуст, Егор сбился со счета. Сдёргивая сапёрными кошками входные двери, фээсбэшники осторожно продвигались в свете фонарей по скрипучим половицам и ничего не находили. Сапёры при помощи щупов и миноискателей проверяли двор и другие нежилые постройки и к всеобщему недоумению возвращались ни с чем.

– Этого не может быть? Информация стопроцентная! – ничего не понимал Герамисов.

– Плюнь тому в рот – кто её дал! – сказал один из коллег подполковника.

– Да чтоб у него граната во рту взорвалась!

Но Егора никак не отпускал первый досмотренный дом. Дом, как крепость. Он был как скала. Другие были не такие. Егор никак не мог вспомнить, что это был за учебный предмет: '…монолитная плита под дом относится к плавающим незаглубленным фундаментам, бывает также мелкого заложения. Название свое получила из–за того, что железобетонная основа заливается под всю площадь дома, образуя большую плиту. Обязательным условием является наличие песчано-гравийной подушки, которая перераспределяет нагрузку от дома на грунт, и служит демпфером при морозном пучении. Часто такой фундамент – единственное возможное решение. Например, на нестабильных, сыпучих грунтах или на глинах с большой глубиной промерзания. Конструкция фундамента монолитная плита несложная и надежная, но для её изготовления требуется большое количество арматуры и большие объемы бетона высокой марки, не ниже B30, ведь армируется и бетонируется вся площадь, занимаемая зданием, да еще с запасом – для большей стабильности. Потому такой фундамент считается дорогим. В принципе, это так, но надо считать. В некоторых случаях его стоимость ниже ленточного глубокого заложения за счет меньшего объема земельных работ и меньшего количества бетона. Глубина заложения монолитной плиты определяется в зависимости от массы дома и типа грунтов. При малом заглублении на пучинистых грунтах зимой дом вместе с основанием может подниматься и опускаться. При правильном расчете армирования и толщины плиты на целостность здания это не влияет. Плита компенсирует все изменения за счёт силы упругости. По весне, после того как грунт растает, дом 'садиться' на место. Классический тип плитного фундамента – железобетонная плита на песчано–гравийной подушке с утеплением или без. С толщиной бетона от двадцати до пятидесяти сантиметров в зависимости от грунтов и массы строения. Толщина слоев подушки зависит от глубины залегания плодородного слоя, который полностью снимают. Полученный котлован на две трети засыпают песком и гравием'… Возможно такое, что в готовой плите сделали тайник? Отсюда во дворе куча песчано–гравийной смеси, колотый бетон и куски арматуры?

– Надо вернуться, – сказал Бис Герамисову. – Кое–что проверить, – направился он к дому.

– 'Призрак', дай мне двух человек, – приказал Герамисов своему человеку.

Егор призвал с собой Гудзона и Фёдора.

…В доме было сыро, неприятно, как в парной, вот что смутило Егора. Ковры на стенах, ковры на полах. И этот прелый запах, аммиачный запах, будто пахло нашатырным спиртом. Именно он вернул выпускника военного инженерно–строительного училища в дом из красного кирпича, не один раз проходившего стажировку и практику на строительных площадках Петербурга и что греха таить – на даче одного генерала на Финском заливе.

Не поднимая глаз, дверь открыла серая чеченка. Егор никак не мог объяснить себе, но был уверен, она что–то скрывала. 'Двести процентов', как сказал бы Герамисов. Он подсознательно чувствовал, она что–то не договаривала.

'Надавить бы, как следует, – подумал он, – сразу бы всё рассказала'.

Но у него на этот счёт было табу: никогда не сражаться с женщинами и детьми. Егор был против подобного. Исключением разве что стал случай по неволе, произошедший во время прошлогоднего штурма Консервного завода Грозного, когда от рук беспощадных 'белых колготок' погиб близкий друг Егора, лейтенант Эседуллах Велиев. Позже снайпершу, контуженную взрывом поймали, загнав в ловушку ловко выстроенную двумя расчётами гранатомётчиков под командование прапорщика Арутюняна. Привязали грязную девку к дереву и развеяли по ветру, выстрелив прямой наводкой из орудия танка. Что было делать, тогда почти все пребывали в ярости, время было такое. Но о том Егор вспоминать не любил. Друзья исчезали. Их бросали из роты в роту и два–три парня навсегда пропадали. Иногда удавалось встретиться на складе, когда пополняли боекомплект, а через час кого–то уже могло не быть среди живых. Никто не здоровался и не прощался.

'Год будет, как не стало Велиева, – подумал Егор. – Всё случилось девятого января. В тот день тоже порошил снег', – шагнул он через порог в темноту.

– Можем мы осмотреть эту комнату ещё раз? – сказал он.

Она насторожилась. Бис это не мог не заметить.

– Конечно, – сказала она.

– А вы с детьми подождите в этой.

Егор закрыл за ней дверь. Она точно знала. Не могла не знать.

– Фёдор, Гудзон, диван и кресло – в сторону, – приказал Бис. – Скатываем ковёр.

Герамисов прижался спиной к стене. Бойцы 'Призрака' затаились в коридоре.

Посреди комнаты под выцветшим со следами тёмной плесени ковром и обрезками чёрного полиэтилена сапёры обнаружили на бетонном полу свежую заплату. Все насторожились. Герамисов поспешил за чеченкой.

– Что это? – спросил он, втолкнув её в комнату.

– Я не знаю. Племянник полы делал.

– Что с полами?

– Я не знаю. Просели, треснули…

– Вскрывай, Егор.

– Фёдоров, Гудзон, ломаем.

– Лом нужен.

– Я мигом, – сказал Гудзон.

– Не руки, а сплошные кровавые мозоли, – поплевал Фёдор на ладони.

– Выводите всех на улицу, за ворота, – приказал Бис Герамисову.

Очень скоро под полом был обнаружен тайник с пятью единицами стрелкового оружия, ручными гранатами, тремя гаубичными снарядами, подготовленными в качестве фугасов, четырьмя радиостанциями 'Kenwood' и двумя 'разгрузками'. Никаких новшеств по части установки фугасов обнаружено не было и тем не менее все предметы со своих мест сняли кошкой, на тот случай если под какой–то из них подложили гранату.

– Я поверила ему, – плакалась женщина перед Герамисовым, каялась в грехе. – Как сына, приютила. Не хотела верить, что бандит!

Бис прошёл мимо, уселся на нижнюю часть десантного люка, используемого как подножку, подложив под зад привычную армейскую подушку без наволочки, какие часто возили с собой и закурил. Герамисов появился рядом, будто вырос из земли.

– Две 'разгрузки' отдал твоим бойцам – заслужили!

– Хорошо, – согласился Бис.

– Как догадался, что там схрон?

– Не знаю… по запаху, наверное?

– Как собака? – улыбнулся подполковник.

– Вроде того.

– А если серьёзно?

Егор пожал плечами.

– Совокупность признаков: испарения и запахи в доме, поведение женщины, песок и гравий во дворе, бетон и арматура – ещё курсантом фундаментную плиту одному генералу на даче заливал. Всё вместе привело к догадке – оставалось приглядеться и найти.

– Молодец! – похвалил Герамисов. – Пригодилось же? – нежно улыбнулся он. – Ладно, пора нам.

– Удачи, товарищ полковник, – протянул Егор руку.

– И ты будь на чеку. В районе объявилась банда полевого командира Аслана Бакаева, около тридцати пяти боевиков, действуют малыми группами человек по пять–семь, передвигаются на белых 'Жигулях', специализируются на обстреле блокпостов, закладке фугасов и убийстве русскоязычного населения. На сегодня арестовано несколько человек, все они дают показания, а двое на кровавую охоту уже никогда не выйдут. На прошлой неделе их настигло возмездие в лице бойцов лейтенанта 'Призрака'.

– Как случилось? – спросил Бис.

Егор всегда был любопытен, но не праздно: часто истории были поучительны, и из них можно было извлечь пользу.

– Пару дней назад около дома на улице Дьякова остановились 'Жигули', из машины вышел молодой человек и разрядил обойму в пятидесятидвухлетнюю Елизавету Крикунову, произвёл контрольный выстрел в голову и спокойно уехал. Женщина работала уборщицей в Ленинском райотделе милиции. Копила деньги на протез сыну–инвалиду, но не успела, бандиты убили его пятью днями ранее – получилось собирала на похороны. Ещё не остыла земля на могиле сына, а пули подонка настигли мать… О её убийстве в райотдел сообщили соседи. По горячим следам началась спецоперация. С шести утра бойцы ОМОНа, внутренних войск и спецназа блокировали улицы Тухачевского, Дьякова, Косиора, Степную и Автобусную, появились задержанные – люди без документов, прописанные не там, где проводили ночь. На одной из улиц к бойцам внутренних войск подошла женщина и рассказала, что часом ранее видела молодых людей, раскапывающих обочину дороги. Оказалось – фугас, который сапёры уничтожили на месте. А пять минут спустя одна из групп блокирования на Косиора вступила в перестрелку с боевиком, который ранил троих омоновцев и укрылся в доме. Завязался бой. Когда отработали из КПВТ, 'дух' выкинул в окно окровавленный автомат. Группа ворвалась в квартиру, но 'духа' уже не было, следы крови вели в подвал. 'Призрак' с группой спустился за ним. Из дома вывели женщин и детей. Через пять минут доклад: 'духов' в подвале двое. Забросали гранатами. В ответ стрельба из пулемёта. Пленных решили не брать. Снова полетели гранаты, загрохотали очереди – кто в кого не разобрать. Спустя полчаса из подвала выбрался черный от копоти лейтенант, судорожно закурил и нарисовал пальцем на асфальте схему подвала, где засели боевики. Сапёры подготовили заряд и взорвали стену, чтобы добраться до стрелков через пролом. После мощного взрыва 'Призрак' нырнул в пролом с пистолетом–пулеметом, оттуда стрельба и доклад: боевики уничтожены. Что интересно, у уничтоженных бандитов с собой оказались новенькие российские паспорта, выданные меньше недели назад в Старопромысловском райотделе Грозного, представляешь?

– А что за теракт предотвратили?

– Ты про смертницу?

– Ну да.

– Шахидку для теракта Бакаеву подыскала жена, привела подругу, шестнадцатилетнюю Мадинат Даудову. Ей показали, как управлять тяжёлым 'Уралом', показали цель, как проехать к цели через посты, место и время подрыва. Время выбрали – вечерний развод райотдела. Чтобы у Мадинат не возникло сомнений, Бакаев пригрозил всю семью Даудовой вырезать. В конце концов пообещали ей, что она останется жить, если прорвётся к зданию отдела милиции и оставит машину. Девятнадцатого декабря, едва стало смеркаться, на Старопромысловском шоссе появился обыкновенный крытый брезентом армейский 'Урал', на каких в Чечне передвигаются военные и повернул к зданию отдела милиции. До запланированного взрыва оставались десятки метров. В тот вечер у ворот отдела несли службу уральские милиционеры, которые завидев машину открыли огонь на поражение. Короче, два бдительных 'мента' с Урала не дали 'Уралу' протаранить райотдел. В это время на промзоне, ожидая взрыва, как сигнала для атаки, сидели около семидесяти вооруженных до зубов боевиков Бакаева и Хамзаева – ещё одного полевого командира. Боевики рассчитывали после взрыва атаковать райотдел и добить раненых. Но сигнала так и не последовало. Уральцы остановили машину в пятнадцати метрах от ворот райотдела. Раненную шахидку вытащили за волосы из кабины грузовика, когда она искала кнопку, которую обронила в суматохе на пол. В кузове грузовика находилось сорок два мешка аммиачной селитры, сто тридцать килограммов пластида, два десятка взрывателей и часовой таймер на семнадцать часов – Бакаев подстраховался на случай, если Даудова не сможет нажать на кнопку – до взрыва оставалось меньше двух минут. К счастью, сапёрам удалось вовремя разминировать грузовик.

Слова Герамисова про счастье сапёров не выходили у Егора из головы. Истории о чудесном спасении за считанные минуты или тяжёлом сапёрном выборе, среди которых часто встречался самый идиотский – какой провод резать первым, походили на что–то невероятное и в то же время отвратительно реалистичное, о чём зачастую не хотелось задумываться. Все они были страшными и все они как на подбор были историями ужасного выбора и везения, когда из выбора было дозволено подорваться самому или кому–то из группы, а из везения – случайно уцелеть при подрыве. Несмотря на внешнее спокойствие, Егор был в бешенстве. В его представлении это было совсем не то, что должно было влиять на результат опасной работы. Результатом подобных действий не могли быть удача или везение. Ими должны были быть точные знания и правильный расчёт, и их эффективное применение. А у Егора не было ничего, кроме страстного желания выжить, успев на ходу изобрести простой и действенный способ разминирования, будучи подопытным кроликом в изуверских экспериментах чеченских радикалов и трусливых наблюдателей из штаба Группировки, робко разглядывающих приобретаемый сапёрами опыт выживания под учебным микроскопом с запотевшими линзами. В то же самое время из рассказов, подобно тем, которыми потчевал днём Герамисов Егор извлекал то, что для многих оставалось невидимым, что он называл солью истории, а раввины – мудростью. Столько уловок и ухищрений таилось в этих историях, сколько не встретишь во всех сказках мира вместе взятых. Каждая скрывала в себе туманные намёки и маленькие символические знаки, ключи к разгадкам, к тайному знанию или посланию, даже если в рассказе не было и пяти слов правды. Собирая таинственные знаки, Егор будто складывал из множества мелких деталей и фрагментов разной формы сложный пазл, большую цельную картину, вместе с которой увеличивал собственную живучесть и шансы своих бойцов.

– О! Егор, здорова. Как отработали? – сунулся в палатку Стеклов.

– Ты что, вмазанный, что ли?

– Да! – с удовольствием признался Владимир и завалился в одежде на кровать, свесив ноги в ботинках с налипшей чёрной грязью.

– Где надрался? – взглянул Бис на его обувь, нахмурив брови.

– У Иванченко, в гостях был, – похвастался он.

– Понятно.

– Слушай, Егор, что будет, если шарахнуть молотком по противопехотной мине? – завёл Стеклов никчёмный разговор.

– Зачем тебе это знать?

– С Иванченко как–то заговорили об этом, интересно стало. Он сказал, что рванёт, а мне кажется, что нет. Что будет-то, а?

– Ничего хорошего, – отмахнулся Егор. – Лучше заранее выявить на призывной медкомиссии и в армию не брать.

– Не понял?

– Что ты не понял?

– Причём тут комиссия?

– Тьфу, блин, да притом, – не желая вести бесплодную беседу, сказал Бис. – Людей, у которых подобные мысли, правильнее на медкомиссии отбраковывать.

– Да я с научной точки зрения… – осмысленно сказал Владимир. – Нет ли в мине какого-нибудь предохрона от такого?

– От чего, такого? От такого долбаёба? Или от молотка?

– Ну да.

– Нет, – категорично сказал Егор. – Такие предохранители в мины не ставят. Обычно такие предохранители либо стоят, либо их нет в голове при рождении. Но ты не парься, тебя противопехотная мина не убьёт.

– Шутишь?

– Совсем нет, – наконец улыбнулся Егор.

– Это ещё почему?

– Как бы странно ни прозвучало, противопехотные мины не рассчитаны на то, чтобы убивать. Чаще жертвы противопехотных мин переносят различные ампутации, но остаются в живых. И да, в этом есть своя жестокая логика. Видишь ли, уничтожение солдата часто не лишает его товарищей намерений продвигаться вперёд в ходе боя или специальной боевой задачи, как если бы это было тяжёлое ранение, при котором пришлось бы заниматься эвакуацией пострадавшего и оказывать ему медицинскую помощь. В случае ранения, а не гибели группа будет вынуждена отказаться от выполнения задачи и отступить. Думаю, что того же добивались от нас боевики, пока не поняли, что мы не прекратим вести разведку даже при таких обстоятельствах и ничто не вынудит нас отказаться от её продолжения, потому что важнее нас – проверенная безопасная дорога. А поскольку противопехотных мин у них нет, стали ставить фугасы помощнее и бить наверняка…

– Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться? Дежурный по роте ефрейтор Котов.

– Валяй.

– При приёме-передачи дежурства по роте выявил, что рядовой Чечевицын оружие по возвращению не сдал, – доложил дежурный.

– Как не сдал? Он же забыл автомат в пирамиде?

– Никак нет, в пирамиде его нет.

– Где он? – вытянул ротный шею, разглядывая Чечевицына на солдатских нарах. – Чечевицын! – крикнул он.

– Его нет, товарищ старший…

– Книгу выдачи мне, бегом, – рявкнул Бис, не дослушав.

В книге, в графе 'получил' стояла подпись Чечевицына, рядом стояла подпись дежурного. Графа 'сдал' была пустая.

– Найди мне эту суку, – сквозь зубы процедил старший лейтенант.

Рядового Чечевицына искали не долго, перед комроты он появился спустя пару минут взволнованный и готовый к расправе и Бис набросился на него со всей мальчишеской страстью, на которую был способен.

– Ну, долбаёб забывчивый, где автомат? – спросил ротный. – Где автомат, сука, спрашиваю? Забыл в пирамиде? Забыл?

– Товарищ старший лейтенант, похоже, что я потерял его в парке, – ответил боец. – При погрузке. Похоже, прислонил его к соседнему БТРу перед посадкой, пока приводил снаряжение в порядок и впопыхах забыл.

– И где оно теперь?

– Не могу знать.

– Блядь… – вскочил Бис с места, Чечевицын отпрянул. – Ищи!

– Я искал. Но на том месте, где я его оставил его нет.

Бис поднялся и без лишних слов залепил Чечевицыну со всего маху в ухо. Хлёстко и звонко. От удара по лицу Чечевицын угодил головой в одну из средних стоек, удерживающих крышу палатки и провисшую бельевую верёвку для сушки нательного белья вспорхнувшее будто стая перелётных птиц.

– Съебись на хуй! – заорал он в лицо солдата, но вместе с тем быстро собрался и вышел сам. Из палатки он направился прямиком в штаб, ярость в нём в эту минуту кипела и клокотала. По пути Бис думал над тем, что ему на это скажет начштаба. Проблем с командованием хватало, а тут такое дело: пропал автомат. Опять! Памятен был ещё инцидент с пропажей автоматов в роте будучи в Дагестане, и Бису вдруг показалось, что это и есть дежавю. Однако начальника штаба на месте не оказалось, тот отлучился в медпункт, где у него было свидание. Егора в штабе встретил комбриг и внимательно выслушав, следующие минут пять визжал, будто его щекотали за пятки и под мышками, а он не мог вырваться, о чём свидетельствовали странные подёргивания руками и ногами.

'Только бы язык не прикусил и не потерял сознания', – подумал Егор, мысленно отключив в своей голове звук.

От крика у комбрига распушились аккуратные маленькие усики, почти как у одного известного пациента психиатрического отделения прусского тылового лазарета в Пазевальке, с которыми, как показалось Егору, первому передались шизофрения и другие психические заболевания второго. Комбриг объявил сбор для офицеров управления и командиров подразделений бригады и приказал организовать глобальные поиски пропавшего автомата. Очень скоро тот был неожиданно найден в парке машин, почти на том же месте, где был оставлен, рядом с одной из машин. Правда оружие оказалось без подсумка и магазинов, но Егор посчитал нужным доложить, что всё на месте – хотелось поскорее всё прекратить – проблем с командованием ведь и так хватало. Но Слюнев снова собрал офицеров в штабе и прилюдно в назидание другим отчитал провинившегося офицера второй раз, во всеуслышание объявив, что старший лейтенант не соответствует занимаемой должности и с этим надо что–то делать. В глазах присутствующих Егор Бис встретил много равнодушия и сочувствия, а затем он встретил участливые глаза капитана Кубрикова, который беззвучно, но читаемо произнёс одними губами: 'Нас Родиной не испугаешь!', отчего Егору стало только хуже. Всё сказанное комбригом прозвучало жестоко и чертовски обидно, словно ему – офицеру и командиру инженерно-сапёрной роты, ежедневно рискующему жизнью и выполняющему одну из самых сложных задач этой войны – поиск и обезвреживание мин–сюрпризов, фугасов и самодельных взрывных устройств – ничего нельзя доверить, будто он пустое место.

– Я что, не соответствую занимаемой должности? – отрывался Бис на Чечевицыне, вернувшись в расположение роты и устроив свой суд. – Ты скажи мне, Чечевицын, почему ты проебал автомат, а я не соответствую должности? Ты соответствуешь, а я – нет! – орал Егор в испуганное лицо солдата. Наконец, изрядно утомившись, Бис схватил солдата за ворот, притянул к себе и сказал. – Я убью тебя, если до конца срока командировки ты не вернёшь в оружейную комнату четыре магазина с патронами и подсумок… Убью, понял?

– Так точно! – признал поражение Чечевицын.

– Покупай, меняй, воруй, но, чтобы к концу командировки… Ясно?

– Так точно!

– Не найдешь, застрелю!

– Обещаю, найду! – как осиновый лист на ветру задрожал солдат.

– Исчезни! – выпустил его Бис.

Поздно вечером к Егору прибежал из штаба посыльный и передал письмо из дома, от жены. На тетрадном листе, между строчек, был очерчен контур ладошки сына. Егор прижался лицом к бумаге, думая, что почувствует детский запах, но бумага ничем не пахла:

'Здравствуй мой милый, родной, ненаглядный!

У нас всё хорошо. Потому что я знаю, если у нас хорошо – всё хорошо будет и у тебя. Не волнуйся за нас. Сейчас уже ночь. Наконец уложила нашего сына спать, перегладила бельё – он у нас такой поросенок, стирать можно бесконечно, и решила написать тебе пару строчек. Обвела тебе его ладошку, пока спит, чтобы ты видел какой он уже большой. Времени писать совсем не остаётся. Пишу, а у самой глаза закрываются. Но самое трудное справиться с собой и не думать, что каждый день, каждый час с тобой может что–то случиться. Я и не думаю об этом, днём сын не даёт скучать, а вот сейчас щемит сердце при мысли этой. Но я не думаю.

Мама допоздна работает, приходит затемно. Когда она приходит, от них с Матвеем ещё шумнее становиться. Отец каждый вечер у телевизора, смотрит новости. Сынок тоже. Сгоняет деда в кресло, ложиться на диван, я даю ему бутылочку, и он ест. Сам.

Мне очень понравилось твое стихотворение обо мне, очень красивое.

Целую тебя за него нежно–нежно. Твоя Катя'.

Егор перечитал письмо трижды и теперь разглядывал слегка неаккуратные буквы.

– Засыпала милая, – прошептал он, чувствуя, как пылает его лицо. – Устала, моя хорошая. Спи… Скоро все это закончится.

Война в Чечне приняла совершенно иную форму нежели была год назад, превратилась в партизанское противостояние и во всём чувствовалось, что такой она будет ещё долго. Тяжёлые кровопролитные бои с отрядами Басаева и Хаттаба, которые ещё недавно наперебой освещались средствами массовой информации и порой казались результатом работы художников, превративших черно–белую хронику Отечественной войны в цветную, произошедшую в далёкого сорок третьем, никак не в двухтысячном, наконец закончились. Правительство вдруг осознало, что информация об уничтожении незаконных вооружённых формирований и собственных потерях, попадая в умы и сердца людей, меняли их отношение к войне и к людям во власти не в лучшую сторону. Отныне 'горячие' новости из Грозного подавались сухо, дозировано и осторожно, чаще рассказывая о специальных операциях в горной Чечне и о том, что среди военных, к сожалению, были погибшие и раненые, но наши потери многократно меньше уничтоженных боевиков, как будто матерям и жёнами от этого должно было стать спокойнее за мужей и сыновей, находящихся чёрт–те где. А в это время сапёры Внутренних войск и Минобороны разминировали чеченскую столицу и территории других населённых пунктов Чечни, уничтожали мины и неразорвавшиеся боеприпасы и на равнине – новостью это стало даже для тех, кого удивить было невозможно, кто находился здесь – войны больше не было.

В промежутках между выполнением боевых задач, чаще во второй половине дня, Бис с сапёрным взводом проводил занятия по специальной и тактико-специальной подготовке, отрабатывал приёмы и действия инженерного дозора при обнаружении фугасов различного типа, проверял и испытывал рациональность лично разработанных приёмов и способов работы сапёра с фугасом, тренировал бросок гранаты из тротиловой шашки и десятисекундного обрезка огнепроводного шнура с полной имитацией всех действий, дабы наработать нужную скорость и сократить время на подготовку на месте, оттачивал до автоматизма умения сапёров по демаскирующим признакам определять места минирования, доставлять по-пластунски накладной заряд к фугасу на время, с закрытыми глазами управляться со специальной сапёрной кошкой. Щепетильно и требовательно подходил к отработке контрзасадных действий и действиям личного состава дозора при появление раненных в ходе огневого контакта с противником, и больше остальных совершенствовал навыки сапёров по оказанию первой медицинской помощи при ранениях различной степени тяжести. И только в том случае, если не делал ничего из перечисленного – торчал в палатке роты, где сапёры обслуживали оружие или снаряжение, стирались, сушились, спали или колобродили по палатке, мирно беседуя, курили и пили чай. Время от времени, когда не был занят, Егор перечитывал и делал короткие заметки в дневнике, вроде этой:

'31 декабря 2000 года. Конец года. Двадцатый день командировки'.

Для Егора это был уже второй новый год в Чечне, если конкретно – в Грозном. Как обычно с утра – разведка, по возвращению, после обеда – оно, вселенское счастье – проводы уходящего пограничного года, двухтысячного. В сущности говоря, счастьем считалось уже само возвращение из разведки, эдакой невиданной божьей щедростью, ведь все сегодня вернулись живыми, а многообещающий праздник был чем–то вроде бонуса, приятным дополнением к благодати. На стихийном базаре на Маяковского сапёры закупили самых простых продуктов без шика: куриные окорока, немного, какой было, колбасы, три упаковки газировки и три мешка спиртного – мешок водки и два – пива.

– Уже берём мешками. Куда это годится? – Бис ходил по пятам за Кривицким и Кубриковым, которые были заняты тем, что перетаскивали мешки со спиртным из десантного отделения бронемашины в палатку, и причитал как дряхлый старик, но не противился.

– Предложение рождает спрос, – сказал Кубриков, выгрузив очередной мешок из БТРа.

Кривицкий и Кубриков аккуратно уложили их под кровать прапорщика и принялись распределять обязанности – кому, что готовить.

Кубриков выбрал простое, салаты, точнее один из них, винегрет. Для других изысканных деликатесов найти на складе или в солдатской столовой необходимые ингредиенты было невозможно, а в городе – нелегко и опасно.

– Вот, блин. Только не он. Я не хочу кубриковский винегрет, – изо всех сил сопротивлялся Бис. – Его невозможно есть, им нельзя насладиться или получить удовольствие, потому что он крошит его топором. Будто нельзя нарезать ножом. На хрена такой салат, который в рот не умещается? Кладёшь в рот: отдельно морковь, отдельно свёклу или картошку? Ну какой это винегрет?

– Овощные кубики от шефа Кубрикова, – рассмеялся Кривицкий.

Бис, Кубриков и Кривицкий весело балагурили у палатки, пересыпая речь шутками и остротами.

– Нормальный получается у меня винегрет… – нисколько не обиделся Кубриков, – между прочим моей жене всегда нравился.

Калининградец Анатолий Кубриков имел слегка прибалтийский акцент с мягкими шипящими и аффрикатами. Любил тяжёлый рок и носил длинную косую чёлку на бок при относительно короткой стрижке и всегда бритом затылке. Любил эпатировать публику: с виду военный как военный, офицер, пока не снимал с головы фуражку или кепку, из–под которой на глаза падала косая длинная чёлка. 'Армии от меня – кожаный затылок и свежий кантик (нижний край причёски в том месте, где голова переходила в шею), всё что под кепкой – пардон, моё', – так реагировал Кубриков на замечания. По 'гражданке' Анатолий предпочитал носить косуху, кожаные штаны с бахромой по шву и футболки с аппликациями популярных западных музыкальных коллективов. Ну, а что? Калининград, Кенигсберг, или, как он ласково называл его, Кёник – окно в Европу, в створ которого задувал ветер перемен, европейских ценностей, запах бургеров и жареной картошки из 'Мака', а Толя очень любил поесть. А ещё поощрял любого рода протесты против традиционных норм поведения. Но сам, кроме вызывающего прикида и причёски, подобного себе не позволял. На критику реагировал спокойно с неиссякаемым сдержанным юмором, излюблено выражаясь по таким поводам: 'Нас Родиной не испугаешь!'

– Смотри у меня, чтобы винегрет был первоклассный, – повелительно сказал Генка. – Лично пробу снимать буду.

Геннадий Кривицкий был старшим прапорщиком, крепкий и невысокий к тридцати трём годам имел на половину седую голову. Разговаривал сиплым непривычно громким голосом, будто по привычке начальствовал над нарядом по солдатской столовой, стараясь перекричать грохот и звон кастрюль и железной посуды. Во время штурма Грозного прапорщик Кривицкий был старшим поваром и служил в роте материального и технического обеспечения. Но, однажды, по причине мало кому известной, был переведён на техническую должность в инженерно–сапёрную, водителем водомётной машины. Всё, что Бису было известно об этом являлось разными домыслами и слухами, проверить которые он не спешил, в этой командировке Бис оказался с Кривицким впервые и времени для душевных разговоров не было. То, что было Бису известно, хватило, чтобы держать дистанцию: во время штурма Грозненского консервного завода на территорию тылового пункта управления прилетел снаряд и разорвался рядом с полевой кухней, у которой кашеварил старший повар Кривицкий. Сам он от взрыва не пострадал, отделался ушибом, сильнее пострадало его эго, вследствие чего страх и злость несколько дней он лечил водкой, а ярость выместил на начальнике продовольственной службы, подполковнике, за что был разжалован в техники и сослан к сапёрам. 'Знаете, на чём я всех вертел? – часто повторял он. – Вот именно! – в своём гневе Кривицкий был чаще смешон, чем ужасен. – Я своё отслужил. Какие фугасы? Я повар. Мне фугасы на хрен не сдались, я не умею их готовить. Если что, мне выслуги хватает, чтобы всех вас на хуй послать, так что отвалите', – хвастался он своим дембельским статусом и двадцатилетней льготной выслугой. Как профессиональному повару, Кривицкому выпало приготовить на всю роту окорока и гарниры. Егору Бису, притащившему в расположение роты бродячую псину – готовка собаки. Бис не возражал, не противился этому, он был противником винегрета от Кубрикова.

Собака неизвестной породы сидела во дворе на привязи и тяжело дышала, выглядела старой и побитой, как мокрое облезлое чучело. С возрастом животного мясо становилось грубее за счёт утолщения одних мышечных волокон, и увеличения и упрочнения доли других, но какое это имело значение, если это было мясо животного, а мясо на войне, как известно, дефицит.

Для убийства и разделки животного, Бис призвал помощников.

– Мясо – это источник белка, – принялся он рассказывать, чтобы занять свой язык наравне с руками. – В мясе его почти двадцать процентов. А ещё много минералов – фосфаты калия, кальция, магния… В основном все они содержатся в печени животного и в крови. Но, печень мы есть не будем, и кровь пить – тоже.

– Почему? – спросил один из помощников.

– Кулешов, ты собаку видел?

Кулешов кивнул.

– И что ты видел?

– Собака. Белая. Не овчарка, – доложил ефрейтор Максим Кулешов.

– Собака старая, печень не свежая, – сказал в ответ старший лейтенант.

– Откуда вы это знаете? – спросил второй.

– В школе биологию любил, – отшутился Бис. – Мечтал стоматологом стать.

– Я к биологии ещё ничего, а вот химию никогда не любил. Прогуливал, если только на химии что–нибудь не взрывали, – признался Сурков.

– В школе я неплохо ладил с этими предметами, выиграл пару олимпиад, – похвастался Бис. – Взрывчаткой не интересовался, даже когда понял, что благодаря химии и математике можно что–то подорвать. А в военном училище едва не завалил экзамен по инженерной подготовке, не зная куда приладить накладной заряд, чтобы подорвать железную дверь. И вот, жизнь круто переменилась и теперь я сапёр.

– А я биологию вообще не любил, а химию просто ненавидел.

– Пригодилась вам биология? – спросил рядовой Сурков.

– Когда?

– Когда стоматологом стали?

– Каким стоматологом? Сурков, правда, ты как одноимённый зверёк в спячке! Как я мог им стать, если я стал офицером?

– Почему не стали, если мечтали? – спросил Кулешов.

– Время наступило тяжёлое. Учиться было дорого… – замолчал Бис, не желая более об этом вспоминать. – Кстати, существование некоторых северных народы невозможно без мяса из–за отсутствия растительной пищи в суровом климате. Совсем как у нас здесь: растительность дикая, среда неблагоприятная…

– Товарищ старший лейтенант, вы уже ели собак раньше? – спросил Сурков снова. – Говорят, на Дальнем Востоке корейцы всех собак пожрали.

Старлей обратил на Суркова укоризненный взгляд.

– Говорят, говорят… говорят, говно едят, – передразнил он солдата. – Чтоб ты знал, для корейцев это устойчивая кулинарная традиция. У неё всегда были и те, кто 'за' и кто 'против' такой обычай. Хотя, есть собачье мясо не ужаснее, чем любое другое. Кроме человеческого, конечно! Тем более, что в пищу идут специально выращенные собаки, не являющиеся членами чьих–то семей или любимыми питомцами, вроде тех, что у прапорщика Стеклова.

– Хотите сказать, что съесть собаку всё равно, что съесть курицу или утку.

– Или свинью, или коня, или барана, или корову… или такого осла, как ты, – рассмеялся Бис, перечислив съедобных животных.

– Блин, это, наверное, не по–христиански? – заметил Сурков.

– До принятия христианства на Руси убийство животных носило характер жертвоприношения, а с его принятием население стало активно потреблять животных в пищу. Ограничением, пожалуй, были только православные посты. Употребляя в пищу, как ты понимаешь, предварительно убивали и готовили разными способами, так что извини, если вдруг пострадали твои христианские взгляды. В разных религиях на употребление мяса часто можно встретить ограничения или вообще запрет на употребление мяса конкретного животного, например, свинины или говядины. Иудеи какое–то мясо признают кошерным, а какое–то некошерным…

– Что это значит? – уточнил Сурков.

– Это значит: подходящим для употребления или неподходящим, – пояснил Бис, совершая непонятные приготовления. – В христианстве, как уже сказал, употребление мяса ограничено в пост. В буддизме убийство животного ради еды вообще запрещено – это негативно отражается на карме, а в исламе мясо может быть допустимым и недопустимым, убитым неправильным, неподобающим образом: запрещена им в пищу мертвечина, кровь и свинина. Поэтому буддисты, употребляя мясо животного, успокаивают себя и убеждают, что животное не было убито специально в пищу, а мусульмане, что Аллах в отдельных случаях не видит – например, ночью или под крышей, или ночью под крышей. При этом, употребление мяса жертвенного животного, как правило барана, является важной составляющей исламского религиозного праздника Курбан–байрам. Кстати, вот ещё один пример, в Индии корова считается священным животным и употреблять в пищу говядину является страшным грехом, поэтому её замещают буйволятиной.

– Товарищ старший лейтенант, вы почему решили съесть собаку? Это у вас какой–то ритуал? Или потому, что здесь нет говядины?

– Здесь вообще никакого мяса нет, Сурков, кроме 'пушечного'. Оглянись, идёт война. А на войне бешено вырабатывается кортизол. Гормон стресса, – пояснил Бис, внимательно оглядев автоматный патрон. – А в мясе помимо белков, жиров и углеводов содержится тестостерон. Гормоном агрессии, – сапёрным обжимом Егор расшатал в дульце гильзы пулю и выдернул её из патрона. Отсыпал на тетрадный лист из гильзы часть пороха, вставил пулю на место и плотно обжал дульце обжимом. – Так что мясо на войне – это продукт особый! – оттянул Егор затворную раму и загнал патрон в патронник. – Однажды агрессия вынудила людей изобрести оружие, – закрыл он предохранитель и отложил автомат в сторону. Затем скрутил из куска армейского одеяла плотный валик, размером с малярный, диаметром восемьдесят, длинной двести сорок миллиметров и перетянул его в нескольких местах изолентой. С одной стороны, сделал в половину диаметра цилиндра разрез и натянул мягкий цилиндр на ствол автомата снаружи, поверх дульного компенсатора, мушкой в разрез, выше основания мушки и упора с выемом для шомпола и стянул резанные края валика вокруг ствола изолентой. – А это глушитель. Автор неизвестен, но кажется он был вдохновлён Данилой Багровым, – улыбнулся он, будто мастерил из камыша дудочку. – Кортизол заставляет мужчин охотиться, – Егор ловко вскинул автомат и прицелился в пустоту. – Отсутствие у животного страха перед смертью сохраняет в мясе природную агрессию, а это как раз то, что нам сейчас нужно, – сказал он, направляясь на выход. – 'Может, это полная чушь? – подумал он между тем. – Но какая к чёрту разница, когда на войне у людей и так мало радости'.

Выйдя во двор, Бис направился к собаке и пока та не поняла, что к чему, выстрелил ей в открытую пасть. Звук выстрела получился совсем тихим. Собака свалилась замертво. Убитое животное старлей с помощниками очистил от шкуры и выпотрошил, помощников отпустил. Мясо промыл и порезал на куски. Достал окровавленными руками из кармана пачку курева, выудил зубами из неё сигарету и с наслаждением закурил. Правда, насладиться минутой одиночества не получилось, внутри палатке послышался шум борьбы и ругань. Так ругаться мог только Кривицкий. Вскоре выяснилось, что он запутался в тамбуре между наружным и внутренним намётами, а когда наконец выпутался, предстал с бутылкой водки и хлебом в руках. Следом из тёмного тамбура появившись Кубриков с чашкой салата, с салатом во рту и лицом ребёнка, всерьёз отрицающего что что–то съел, но при этом выпачканного той самой едой.

– Идём, 'старого' провожать будем, – махнул Гена рукой и строго поглядел на капитана. – Ты кружки взял?

– Нет, – сказал Толик набитым ртом.

– Ты, хорош закусь трепать, – вырвал прапорщик из рук капитана посуду. – За кружками дуй.

– Какое только чудо не случается под новый год! – воскликнул радостно Егор. – Прапорщик командует капитаном…

– Это не чудо, – истово сказал Геннадий, – это опыт. А опыт, как известно, не пропьёшь.

Кубриков безропотно нырнул в палатку и вынес кружки. Кривицкий разлил на глаз, считая бульки.

– Как ты это делаешь? – удивился Егор.

– Чётко как в аптеке, – заглянул Кубриков в каждую.

– И это тоже опыт, – пояснил Кривицкий. – Гляди, бутылка водки – двадцать одна булька, если делить на троих получается по семь булек на брата. Я сейчас налил по три, последующие будут по две. Итого, бутылка на три тоста. Отсюда обычай – соображать на троих, ясно?

– Ясно, – кивнули офицеры.

– Ну, за старый год! – сказал Геннадий.

Водка оказалась приятной.

– Закусывайте, – предложил Толик винегрет.

– У меня руки грязные, – отказался Егор, – помыть бы не мешало?

– Давай, – Кривицкий без жалости плеснул водки на окровавленные руки Егора, как обычную воду.

– Ну, вот, потратил три бульки, – сосчитал Бис.

– На тебя не жалко, – признался Кривицкий. – Сиги есть?

– В правом кармане, – предложил Бис, стряхивая руки.

Пока Егор набивал рот винегретом, Геннадий выудил у него из кармана бушлата пачку 'Chesterfield' и закурил.

– Ну что, между первой и второй – промежуток маленький?

– Погоди, дай мясо замариновать. А ты пока займись костром.

Бис присыпал мясо солью и перцем, раздавив чёрный горошек ножом, заправил мелко резанным луком и специями с базара. Выдавил половину лимона, порезал помидорку и зелень и самым тщательным образом перемешал.

– Ген, ты как человек мудрый и опытный, скажи, почему Слюнев нас не любит? Глядя на него, и штабные разговаривают с нами, сапёрами, сквозь зубы, будто больше нашего рискуют жизнями. Если честно, меня это здорово злит.

Кривицкий отрешённо расщепил сухую доску ножом на тонкие щепки, выставил из них пирамиду меж сложенных кирпичей и проложил меж щепок обрывки смятой газеты.

– А чего ты ждал? – запалил он спичку. – Ты ж не девка – тебя любить? – протянул он руки к разгорающемуся огню.

Кубриков молча смотрел как огонь пожирал сухие щепки.

– Вообще–то мы делаем важную работу, – Егор отставил мясо в сторону.

– Ну, и молодец, делай! – сказал Геннадий. – Чего ты на них злишься?

– А как иначе?

– Вот ты злишься на них, а они смотрят на тебя и тоже ничего не поймут. Как думаешь от чего?

– Не знаю, – насадил Егор кусок мяса на шампур, – не думал.

– Вот и они так. Спят в своих кроватях с полными ртами сладких слюней и думать о тебе не думают, – Генка подбросил дров и попытался схватить жёлтый язык пламени, сунув руку в огонь. – Думать о тебе они станут, когда тебя убьют: соберут тебя по частям, нарядят по красивше, упакуют и отправят почтой России домой, чтоб там побыстрее закопали, пока ты портиться на жаре не начал. А пока этого не случилось – не падай духом и не сдавайся.

– Куда уж? Духом я давно в носках, а сердцем в пятках, – признался Егор.

– И хорошо! И славно! Вот и не лезь на рожон, побудь там.

Вскоре дрова превратились в алые угли и мясо перекочевало на мангал из красных кирпичей. Настроение стало понемногу меняться. Учёным давно было известно, что алкоголю требовалось шесть секунд, чтобы добраться до мозга и высвободить из–под контроля центральной нервной системы агрессию, силу и смелость, являющиеся ничем иным как нарушением мышления. Появился и другой дух. Мясной.

– Какой запах, а? – сказал Кубриков. – Я бы сейчас убил за кусок мяса!

– Это тебе не тушёнка! – согласился Кривицкий.

Процесс жарки был бесподобен и ни с чем не сравним. Становилось жарко. Мясо источало сногсшибательный дымчатый аромат, который туманом простирался на сотню метров по земле в направлении продсклада и неизвестно откуда взявшегося КУНГа и очаровывал людей случайно оказавшихся на время его пленниками. Именно из этого дыма, будто из тумана, появился неизвестный полковник.

– Здравия желаю… – протянул нараспев Бис.

– Привет, ребята, – сказал он, протянув руку, – полковник Аистов, руководитель специальной группы минирования.

– Исполняющий обязанности командира инженерно-сапёрной роты старший лейтенант Бис, – представился Егор.

– Как? – переспросил Аистов, не выпуская руки.

– Бис, – повторил Егор.

– А зовут?

– Егор.

– Очень приятно. Меня – Вадим, – представился полковник, будто рассчитывал, что его будут называть по имени.

– Так это ваш кузов универсальный нулевого габарита стоит на нашей территории? – спросил Егор.

– КУНГ? – оглянулся он. – Мой, – сказал Аистов, отпустив наконец руку Егора. – Мешает?

– Нет, нисколько, – сказал Бис. – Просто мы вернулись из разведки, а у нас такое под самым носом: дневальные не знают, ключей нет, и не поймём, то ли потерял кто, то ли бросил, то ли подарок?

Полковник протянул руку Кривицкому.

– Старший прапорщик Кривицкий Геннадий Васильевич, – представился Генка. – Выпьете с нами? – спросил он с ходу.

– Будет чем закусить? – в ответ спросил Аистов, будто не из шашлычного дыма возник.

– Конечно, – сказал Кубриков. – Есть винегрет… – и, дождавшись руки полковника, схватился за неё, тряхнул как следует и представился. – Капитан Анатолий Кубриков, старший инженер службы бригады.

– Скоро будет мясо, – предложил Бис.

– Отлично пахнет. Говядина? – поинтересовался гость.

– Собака, – признался Егор. – Собак едите?

– Правда, собака? – нерешительно спросил Аистов. – Никогда не пробовал.

– Правда? – удивился Егор в свою очередь.

– Кто готовит?

– Я, – признался Егор.

– Ты кореец?

– Вроде того, – улыбнулся Бис, прищурив глаза.

Никаким корейцем он, конечно, не был.

– Не знал, что Бис – корейская фамилия.

– А какая же ещё? – сипло подыграл Кривицкий. – Мама русский, папа – лис, получился Егор Бис!

– Ну, раз кореец, тогда попробую, – согласился Аистов.

Егор покрутил шампура, выбрал самый красивый и сочный и снял его в тарелку с винегретом. Генка разлил, свою кружку протянул Аистову.

– А ты? – спросил полковник.

– А я обойдусь. Ну что, за Новый год? – сипло сказал он.

– За новый год, – полковник выпил и, осторожно выбрав кусок мяса из тарелки, отправил его в рот, смачно жуя и играя всеми мышцами на лице.

– Ген, давай ещё бутылку, – распорядился Кубриков.

– Я пас, – сказал полковник. – У меня будет к тебе дело, – обратился он к Кубрикову, – но о нём потом.

– Хорошо. Где искать, знаете.

– Конечно. Спасибо за мясо, – подмигнул он Бису. – Мясо – во! – показал большой палец вверх и ушёл.

– Ну, что? Еще одну несу?

– Неси, закуска есть, – сказал Бис. – И свистни Кулешова, он мяса просил.

– Чего я буду свистеть? Так схожу, отнесу.

– Ладно, – Бис передал четыре шампура Кривицкому. – Так сходи, отнеси, коль свистеть не умеешь.

– Не понял?

– Иди уже, не споткнись, – зарделся Кубриков, красными от винегрета зубами. – Кстати, чего мы здесь мёрзнем: мясо в тарелке, в палатке тепло.

– Идём.

Внутри разместились на табурете между двух офицерских кроватей.

– Товарищ капитан, а можно мясо попробовать? Мне не хватило? – подошёл рядовой Гриднев. Кубриков зыркнул на Биса, как на хозяина блюда.

– Хватай, – сказал Бис.

– А мне, товарищ старший лейтенант? – подоспел рядовой Сажин.

– Так, саранча, заканчивай! – сипло прикрикнул Кривицкий.

– И ты хватай, – кивнул Бис. – Три куска оставь… и хлеба. Остальное забери.

Собачье мясо тут же закончилось. Так и случилось, как сказал Гена: по семь булек на брата, по три на троих: тост за старый год, за новый и третий. После третьей, Толик утратил интерес к застолью и отправился на кровать.

– Егор, есть предложение, – вдруг тихо начал Кривицкий.

– Какое?

– Архиважное, – назвал его Геннадий. – Наведаться в медпункт.

– Зачем нам медпункт? – удивился Егор. – Ты разве болен?

– Дубина ты, – ласково сказал Гена. – Чтобы пойти в медпункт – не обязательно болеть. Идём, чтобы поздравить тамошних женщин с новым годом! И всё–такое…

– А! Ну, конечно, давай сходим, – вспыхнули радостью осоловелые глаза Егора, – раз дело важное.

Геннадий наклонился вперёд, заглянув меж собственных ног под кровать, пошарил руками в мешке, достал очередную бутылку и сунул за пазуху.

– Что смотришь? Идём, – поднялся он и, кивнув на чурбан, добавил. – Возьми полено.

– Это ещё зачем?

– Да, не думал, что всё так плохо… Похоже, я ошибся, Егор: ты не дубина, ты полено! Ну, ты подумай, кто ходит в гости в Новый год без подарка?

– Никто? – удивился своему ответу Егор.

– Правильно! – Кривицкий постучал по дереву. – Чурбан – он и подарок, и тепло. Поэтому я иду с тобой: я подарок, ну а ты… отвечаешь за тепло. В конце концов дедовщину в армии никто не отменял! – Егор растянул рот в туповатой улыбке – так Гена понял, что шутка была понята правильно. – Там же женщины. Думаешь, кто им дрова колит? – прихватил Генка второй чурбан. – Вот именно, сами! – весь путь до медпункта Геннадий на правах старшего товарища поучал Егора правому делу, учил, что называется, уму–разуму. – Конечно, там есть ещё парочка солдат–фельдшеров и ещё этот… начальник медицинской службы майор Шумейкин, но он так – ни рыба, ни мясо. Так что вторая наша цель – разжиться спиртом.

– Зачем он тебе? Тебе что, водки не хватает?

– Хватает. Только эта крыса тыловая крадёт его у нас. Спирт – он же для всех.

– Ген, я надеюсь ты это сказал не всерьёз, так? Или я пошёл обратно.

Кривицкий серьёзно посмотрел на Биса и решил попутчика не терять: в конце концов, коней на переправе не меняют, подумал он.

– Да это шутка, Егор!

Внутри одного из ангаров на территории троллейбусного парка пункта временной дислокации бригады располагался полевой медицинский госпиталь. Представлял собой развёрнутую автоперевязочную на базе грузового автомобиля ГАЗ–66 с двумя пристегивающимися к кузову палатками в виде 'бабочки', в которых размещались предперевязочная и эвакуационная. В одном крыле, в эвакуационной, постоянно проживал начальник медицинской службы майор Шумейкин, а в другом был накрыт стол по случаю празднования нового года.

Оказавшись внутри перевязочной, сапёров встретила старшая медицинская сестра прапорщик Русакова Ольга, она искренне обрадовалась неожиданным гостям и, окликнув подругу, санинструктора младшего сержанта Наталью Шнеур, обнялись с Генкой как родные. После короткого приветствия все вместе уселись за стол.

Новогодний стол был отдельным чудом света и казался необыкновенным. Не таким как у сапёров, и Егор сразу понял, что с ним было не так. Нет, конечно, он был обычным, каким он был в большинстве домов в новогоднюю ночь, в том числе в семье Егора и он был уверен в семье Генки тоже, и совершенно непривычным для места, где Егор успел отвыкнуть от того, каким он мог быть скромным и в то же время торжественным. На нём были расставлены те же армейские кружки, что были и в сапёрной роте, правда, очень чистые, без застарелого налёта, не исчезающего даже после мытья, в результате чего посуда казалась неаккуратной и неухоженной, вид которой, к тому же, усугубляли сколы эмали от привычных походов, переездов и тяжёлых условий эксплуатации. Здесь же они сияли как новенькие. Рядом с ними лежали алюминиевые столовые приборы, имевшие стойкую связь с советским общепитом и представлявшиеся Егору неиссякаемым запасом СССР, удобно изогнутые, где в лопасти ложек не красовались рукотворные солдатские призывы, нацарапанные гвоздём, вроде – 'ищи мясо', и вилки – с ровными зубцами, без черноты и следов окисления. Ржаной хлеб тонкими ломтиками располагался на порционной тарелке для вторых блюд под чистой льняной салфеткой. На такой же тарелке лежали нарезкой российский сыр и сырокопчёная колбаса. Искусно нарезанный винегрет, каким его любил Егор, из отварных, маринованных и квашеных овощей был заправлен растительным маслом и источал такой восхитительный запах, от которого слюна выделялась сама собой. Не то, что винегрет Кубрикова, который на вкус оказался землистым и горьким. Всё на этом столе было на своих местах, даже белоснежная скатерть. Егор быстро разгадал его секрет: ничего необычного или сверхъестественного, просто стол был устроен обыкновенными женскими руками, теми, что порой оказывались по локоть в крови, когда спасали жизни солдат и офицеров бригады.

Не заметив очевидной красоты, Генка неаккуратно разлил по кружкам, забрызгав местами белоснежную скатерть и поднялся.

– Милые девочки, Оля, Наташа, от души поздравляем вас с наступающим Новым годом! Желаем вам здоровья, любви и счастья… Ура!

– Спасибо, мальчики! – загремели кружки. – Наше счастье в том, чтобы вы возвращались живыми!

Поставив пустую кружку на белую крахмальную скатерть из больничной простыни, Егор проглотил водку, тыльной стороной ладони вытер рот и, опустив глаза, принялся за винегрет.

– Как у сапёров дела, Егор? – спросила Наташа Шнеур, подперев руками голову, глядя ласковыми внимательными глазами на то, как Егор уплетал салат.

– Нормально, – пожал он плечами.

– Страшно, наверное?

– По–всякому, – мотнул он головой.

– Гена тоже ходит на разведку в город? – обратила она взгляд на Кривицкого, который шумно балагурил с Русаковой.

Егор оглянулся: Геннадий Васильевич этим вечером чувствовал себя на коне.

– Нет, – подумав, сказал Егор, – он же не сапёр. Он повар.

– И я об этом. Не заставят его этим заниматься?

Егор прикусил губу.

– По правде сказать, всякое может быть, – рассудительно заговорил он. – В конце концов он служит в сапёрной роте, а это зачастую расценивается, будто человек бессознательно наполовину овладел опасной профессией. Хотя, за его стряпню во время штурма города, я бы сам сослал его на минное поле.

– Что случилось во время штурма? – с интересом спросила она.

– Да, – отмахнулся Егор, – это я так. Один забавный случай вспомнил.

– Расскажешь?

– Если хотите, – облизнулся Егор. – Во время боёв и повсеместно работающей артиллерии колонны снабжения почти перестали ходить и на продовольственном складе бригады не осталось ничего, кроме говяжьей тушёнки и гречневой крупы, небольших запасов лука, моркови и сгущёнки. Из боёв и ночных вылазок мы возвращались грязные по уши, злые, горячие до мести и голодные как собаки, а на ужин или завтрак нас ждала тушёнка и гречка. Когда переполняет животный страх, а организм и нервы истощает адреналин, хочется впиться зубами в кусок обжаренного на сильном огне до образования хрустящей корочки мяса, получив требуемые организму – белок, валин, лейцин и триптофан, и какие–нибудь жирные кислоты, и стать готовым осуществлять задуманное, стать быстрым и состязательно злым, а возвращаешься – тут снова тушёнка и гречка: гречневый суп с тушёнкой, отварная гречка и тушёнка, обжаренная с луком и морковью, гречка на сгущённом молоке… Гречка и тушёнка тогда правда очень задолбали! В общем, стали мы Гену–повара подначивать за то, что закормил нас этой крупой до коликов в животе; что, мол, повар из него никудышный. По началу он отшучивался, я думаю, прекрасно нас понимая, да и мы знали, что не его это вина. А когда мы несли серьёзные потери, шутки становились жестокими и злыми – наверное, такое происходит часто по отношению к тем, кто с тобой не на передовой – и порой доходило едва ли не до драки. А в целом, в ход шли любые запрещённые приёмы – угрозы, что, если снова подаст консервированную тушёную говядину с гречневой кашей, мы хорошенько его поколотим. Однажды вернувшись из ночного дозора, Кривицкий вдруг деликатно так намекнул: мол, парни, будет снова тушёнка и гречка, но затем вас ждёт удивительный сюрприз. Мы согласились. Отведав то, при виде чего уже сам собой возникал спазм желудка, наступил кульминационный момент и Гена поставил на стол торт. Мы офигели. Минут десять мы только и делали, что рассматривали его со всех сторон, облизывались, и отбивали атаки чумазых рук пальцами смазать крем с торта. Наконец Кривицкий поделил его на части и раздал по куску, все смачно зажевали, пока кто–то не произнёс: он что из гречки? Гене снова едва не досталось. А чего мы, собственно, хотели? Итак, выяснилось, что Геннадий, чтобы как–то снизить градус противостояния с разведчиками намолол из гречневой крупы муки, приготовил тесто, выпек коржи, пропитал их густым кремом из сгущённого молока, присыпал тёртыми шоколадными конфетами и… вуаля! Торт! – Егор жадно запустил ложку в салатницу.

– Гена всегда мог удивить, – сказала Наталья. – Вкусный винегрет, Егор?

– Да. Очень, – смутился он.

– Что ж, ешь, раз вкусный, – улыбнулась Наталья.

– Ну что, повторим? – вернулся к общему застолью Геннадий.

Все месте, мужчины и женщины, выпили снова.

– Так, – сказал Кривицкий, отправив кусок колбасы в рот, – сделаем небольшой перерыв? Егор с тебя весёлый анекдот! А я сейчас… – поспешил он на выход.

– Ты куда? – спросил Егор.

– Ну что тебе при всех сказать? По важному делу отлучусь…

– Ладно. Если честно, я анекдотов не знаю…

– Тогда расскажи, что там в городе твориться? – сказала Русакова. – Мы же ничего не видим, не знаем. На совещания ваши не ходим. Нам никто ничего не рассказывает.

– В городе? Что в городе? В городе всё не очень: разруха и упадок.

– Люди есть?

– Люди есть.

– И какие они?

– Обычные. Люди как люди, само собой несчастные.

Через четверть часа снаружи послышались железный скрежет, бой стекла и сиплые крики. Это был голос Кривицкого. Русакова и Шнеур поспешили наружу. Захмелевший Егор вышел следом. Обогнув грузовик, все трое вошли внутрь брезентовой палатки противоположного крыла автоперевязочной. Кривицкий стоял над перевернутыми и раскуроченными армейскими кроватями, сваленными в кучу, спинки которых сложились как карточный домик, под ними на полу оказались матрацы, подушки и синие одеяла. Поверх кроватей лежал поваленный стеклянный шкаф с флаконами физраствора и лекарств, другими медицинскими расходными материалами. В углу эвакуационной тлела опрокинутая навзничь печь для обогрева, заполняя внутреннее пространство белым едким дымом. Никто не заметил погребённого под кроватями и матрацами начмеда бригады майор медслужбы Шумейкин, сообщающего о себя разве что торчавшими из–под матрацев и одеял грязными берцами.

– Гена, ты что натворил? – воскликнула Русакова. – Ты что забыл здесь?

– Доктора потерял! – растерянно развел руками Кривицкий. – Не видишь его, Оль? Только что здесь был…

– Какого доктора? – рассердилась Ольга.

– Начмеда вашего, Шумейкина…

– С чего ты взял, что он здесь? – спросила Шнеур.

– Да вот же он, – сказал Егор, присев на корточки, – под матрацами. Вот его ноги торчат.

– Точно! – обрадовался Кривицкий. – Шумейкин, тебя нашли, – окликнул его Геннадий и легонько пнул торчавший ботинок.

Шумейкин в ответ глухо простонал.

– Гена, ну ты совсем что ли ополоумел? – Русакова огрела его кулаком по спине.

Конечно, её тычок для Кривицкого был как слону дробина и не мог нанести серьёзного ущерба. Кривицкий наклонился и попытался вытянуть майора за ноги, но тот, похоже, основательно застрял под завалом. Егор схватил Кривицкого за плечи и выволок из палатки наружу.

– Стой здесь! – сказал он и вернулся внутрь. – Простите, извините, хорошего нового года! – искренне и неуклюже извинился Егор перед женщинами и вернулся к старшему прапорщику, дожидавшегося снаружи, схватил его под руку и, оба мотаясь из стороны в сторону, зашагали в расположение сапёрной роты.

– Урод, а? Скажи, урод? Ну ты что, не согласен, что ли? Урод же?

– Почему он урод? – шатаясь, спросил Егор. – Что с тобой не так? Через два часа новый год, а ты людям всё веселье испортил.

– Я у него один раз спирт просил, два попросил, не дал. Попросил снова – опять отказал.

– Он обещал тебе спирт? Может, нет у него спирта? – попытался заступиться Бис за начмеда.

– Конечно, спирта нет, потому что он весь его выжрал!

– Ну, всё: спирта нет, забудь о нём. Чего к нему пристал. И вообще, какое тебе дело, что он делает со спиртом? Можно подумать, будь у тебя спирт, ты бы по–другому с ним обошёлся? – Бис перешёл на осовелый шёпот. – В конце концов, Шумейкин как–никак майор, а ты с ним так… Совсем от водки страх потерял? Не боишься?

– Смеёшься? – Геннадий едва не забодал Егора, часто моргая мутными глазами. – А ты боялся?

– Кого? – не понял Егор.

– Пыряева!

Бис стушевался, ничего не сказал, только одёрнул Кривицкого: идём уже.

– Как сам в Дагестане подполковнику морду начистил, значит, нормально? Не боялся? А стоило мне пропойце начмеду в ухо съездить – бояться должен? Нет. Не боюсь.

– Геннадий Васильевич! Откуда тебе–то о Дагестане известно стало? – изменился в лице Бис.

– От людей, Егор, от людей… А люди – это такие твари, которые помнят-таки всё и даже немножко больше в особенности нехорошего, а чтобы не забыть ещё и записывают, – Геннадий звонко сплюнул. – Как говорится, что было в Дагестане – будет с нами, покуда живы свидетели. Так что теперь это часть истории.

– Во-первых, Ген, то, что произошло в Дагестане вышло совершенно случайно. А во-вторых, Пыряев избивал моего солдата. Что мне было делать?

– Не сомневаюсь, что так оно и было. Скорее всего, я поступил бы также. Но у каждой истории есть цель и смысл, и они не всегда имеют те значения, какие имелись в действительности. Зависит от того, под каким углом смотреть… Истории, как известно, рассказывают люди. А как рассказывают? Верно, как им выгодно, – Гена вдруг ударился в философские рассуждения. – Однажды какой-нибудь умник опишет в учебнике истории, который изучают в школе, войну в Чечне как 'происходившее приблизительно так' и те, кто ознакомятся с его взглядом на происходящее, будут считать, что так всё и было. И будь готов к тому, что это может совсем не совпасть с тем, что сейчас видишь ты или я, или Шумейкин из своего лазарета. Наше восприятие истории обусловлено чем?

Егор пожал плечами.

– Политическим курсом руководства страны, который в учебнике будет изложен как надо, потому что история, сука, наука не только интересная, но и чертовски запутанная, и запутали её политиканы!

– Ген, ты слишком умный для повара.

– Пожалуй, соглашусь.

Они остановились у входа, напротив поста дневального.

– На нас напали! – что было мочи нараспев завопил часовой, задрав голову, будто выл на Луну.

– Блядь, что это было? – вздрогнул от неожиданности Кривицкий. – Ты эту хрень придумал?

– Угу, – согласился Бис.

– И зачем?

– Дурака валял. Ради шутки. И чтобы знать, что пришли свои. Когда придёт комбриг или ещё кто из штаба, дневальный подаст команду согласно Устава: 'смирно' или 'дежурный по роте на выход', и мы будем знать, что на пороге посторонние. Согласись, что удобно?

Через мгновение появился дежурный.

– Вольно, – скомандовал Бис.

– Постой! – не успел остановить Биса Кривицкий. – Отклик у дежурного тоже особый?

– Товарищ старший прапорщик! Нападение отражено, потерь в личном составе и технике нет. Личный состав занимается согласно распорядку дня, – доложил дежурный по роте.

– Чудно, но хитроумно. Не дурак! – хлопнул Кривицкий молодого ротного по плечу. – Проходи, – пропустил он Биса вперёд.

– Товарищ старший лейтенант, все в гараже, – сказал дежурный по роте.

Кривицкий и Бис роту застали в разгар новогодних приготовлений. Солдаты под управлением Кубрикова и Стеклова кружили вокруг праздничного стола, собранного из пустых ящиков ВКПМ-2 (возимого комплекта противопехотных мин на базе МОН-50) в соседнем помещении, примыкающем к тому, где располагалась палатка сапёрной роты.

– Где были? – строго спросил капитан Кубриков.

– В медпункте, – признался Кривицкий.

– Молодцы какие! Мы их тут ждём, а они?

– Ещё один! – развёл Геннадий руками. – Никак не пойму: вас в шарагах такими нудными делают? Или в военкоматах специально отбирают? – сказал он обижено. – Наливай, а то уйду, – уселся он рядом с Егором. – Егор, я позже сгоняю ещё разок в медпункт?

– Не нужен тебе, Гена, медпункт, – строго сказал Бис.

– Ладно, ладно… Хорошо.

– Я серьезно. Не трогай майора.

– Как скажешь…

Но мятежная душа Геннадия Кривицкого одержимая реваншем, требовала продолжения, она, как зверь распробовавший вкус крови и чувствующий свою жертву на расстоянии, металась в груди из стороны в сторону, будто взаперти и просилась наружу.

– Егор, нам спирт позарез как нужен.

– Для чего? – не уступал Бис. – Под твоей кроватью водки, как говна за баней! Тебе мало, что ли? Не смей даже думать туда идти. Это приказ!

– Хорошо, – пообещал Генка.

– Больше к этому разговору не возвращаемся, мне он надоел, – заключил Бис.

– Понял, понял…

Битый час Гена не находил себе места, маячил по палатке взад–вперёд, задирал по пустякам солдат, возвращался за стол, зло выпивал, будто хотел этим наказать Егора, курил здесь же, за столом, закинув ногу на ногу. Вскоре притих и, казалось, в конец опьянев, успокоился. Но едва Егор так подумал, появился дежурный сержант с докладом.

– Товарищ прапорщик, принесли…

Бис насторожился. Кривицкий оживился.

– Заноси, – распорядился он.

Когда к всеобщему изумлению, вызвавшему у кого недоумение, у кого восторг, в гараж внесли бригадного начмеда, который совершенно смирно лежал на медицинских носилках, часы отсчитали двадцать три часа, оставался час до полуночи. Кривицкий перехватил бешенный взгляд Биса.

– Егор, я все сейчас объясню!

– Какого хуя его сюда притащили!

– Послушай, послушай… Это я его пригласил.

– Пригласил, притащив на носилках?

– А что было делать, если он отказался? Сказал, что сам не придёт. Мне нельзя, ты запретил, я и подумал…

– Это ты называешь 'подумал'? – вытаращив глаза, заорал Егор. – Притащив через всю дислокацию офицера управления бригады на носилках? Ты совсем придурок?

– Почему сразу придурок? – расстроился Кривицкий. – Я так сделал, чтобы загладить вину… Новый год, всё–таки… А на носилках, потому что Шума сказал: ему тяжело ходить. – Вид у Кривицкого был убедительный.

– Ладно, – сдался Егор. – За стол посадишь или будет лежать?

Будто пленённый боевиками, майор Шумейкин не шелохнулся и не издал ни единого слова.

– Конечно, посадим! – обрадовался старший прапорщик.

Кривицкий усадил дорогого гостя на место Егора. Сам сел рядом и, скрестив руки на груди, время от времени с глубоким выражением художника, в чьём взгляде никак не угадывалось недовольство или напротив, удовлетворение результатом, засматривался на кровавую гематому на лице старшего офицера. Бис напротив, смотрел на начмеда с жалостью по странному стечению, оказавшегося в столь чудовищных обстоятельствах. Наконец Кривицкий наполнил кружки.

– У меня тост! – объявил он и зачитал четверостишье. – Издавна так повелось. Пусть с тобою будет 'лось', за троих чтобы пи'лось', чтоб хоте'лось' и мог'лось'… За 'лося'.

– За тебя, Ген. В каждом из нас живёт ген дикого животного… – грубо подначивать в мужском мире считались делом обычным, – теперь известно какой живёт в тебе, – улыбнулся Егор.

– Чего?

– Нет. Ничего. Проехали, – ударились кружки.

В следующую минуту выпили и не успел Шумейкин отвести кружку от губ, последовал сильнейший удар в лицо. Прямо по тыльной стороне кружки. Майор камнем рухнул со скамьи на пол.

– Гена, твою мать! – выдохнул Бис, с трудом проглотив водку. – Ты что делаешь?

– Посмотри какой урод! – недоумевал Кривицкий. – Спирт для нормальных пацанов зажал! Нет, говорит, у него. А чужую водяру хлещет как воду, не морщится, сука!

Егор прикрыл лицо руками, но через секунду уже думал: 'Да чего уж там? Прав Кривицкий!'

К гематоме на лице майора Шумейкина добавилось рассечение брови, которое тот получил кружкой после удара Кривицкого, а дальше вечер превратился в восторженный смерч-карусель, который ничто уже не могло остановить. Будто внутри атмосферного вихря в виде облачного хобота диаметром пять метров от кучево-дождевых облаков и до самой земли вокруг Егора проносились по кругу: санитарные носилки с начмедом, запряжённые носильщиками; фельдшер из КУНГа по соседству как оказалось из группы полковника Аистова, вызвавшийся починить бровь начмеда; мужественного и марциального вида вездесущий Кривицкий, в стельку пьяный Стеклов, явившийся из вольера с дрессированной минно-розыскной собакой, несколько подвыпивших солдат и довольный всем этим бардаком хитро улыбающийся Кубриков.

На сечку Шумейкина, который, кстати, как пациент проявил недюжую выдержку и стоическое терпение, наложили три шва обычными капроновыми нитками чёрного цвета, вымоченными в водке. По-братски расцелованный Кривицким на дорожку майор отправился обратно на тех же носилках, на каких прибыл. Скоро появились солдаты-носильщики, почему-то не желающие расставаться с больничным паланкином, которые тоже оказались нетрезвы, и Егор без труда догадался как это случилось.

– Товарищ прапорщик, отнесли, – доложили они по возвращению.

Егор уже не мог в этом участвовать.

– Хорошо, – мотнул головой Кривицкий. – Дуйте в дивизион.

– Зачем, товарищ старший прапорщик?

– Жену мне сюда доставьте!

Сапёры удивлённо переглянулись. Неожиданно выяснилось, что в артиллерийский дивизионе на должности медсестры служила жена Кривицкого, Ольга. В их семейной жизни был полный разлад, но Гена мечтал помириться, в отличии от Оли, которая желала развода. У пары был несовершеннолетний сын и Гена был противником, чтоб он рос безотцовщиной. Само собой солдаты вернулись ни с чем, и нетрезвый прапорщик отправил их снова с носилками за начмедом. Последним вечером уходящего года Кривицкий много пил, переживал за ребёнка и, призвав с собой подручных, что носили начмеда, покинул палатку со словами 'идём на артдивизион'. Этот поход обернулся обыкновенной бытовой разборкой, в результате которой Геннадия и солдат уложил лицом в жирную грязь молодой офицер-артиллерист по фамилии Крамаров, выпустив длинную предупредительную очередь в новогоднее чёрное небо, Кривицкого скрутили и сообщили Бису.

– Да что с тобой не так, Ген? – злился Егор.

– Ты мне скажи! – мотнул понурой головой Кривицкий, рассматривая ладони и очищая их от подсохшей глины. – Ты ж умный, вот и скажи, что со мной не так?

– Я не знаю, Ген!

– Мне тридцать три, у меня пенсия скоро…

– Это я уже слышал, – отмахнулся Бис.

– Мне вообще всё похуй!

– Это тоже давно не новость.

– Я вообще повар, а мне Крышевский сказал завтра идти на разведку, фугасы искать: из огня да в полымя. Будто я сапёром стал, когда меня перевели в сапёрную роту? Какой из меня сапёр, скажи?

– Почему Крышевский так сказал?

– Кубриков покидает фронт, а смены ему нет.

– Такое случается… Кстати, как ты к нам угодил?

– Переводом.

– А почему?

Кривицкий отмолчался.

– Молчишь? Не потому ли, что отпиздил начпрода? За что ты с ним так?

– Злой я тогда был.

– На него?

– Нет. Вообще.

– Мы все тут злые, что ж нам теперь друг другу физиономии чистить?

– Был повод.

– Какой?

– Не важно.

– Хотелось бы знать, Ген, а то набросишься с кулаками. Что за повод?

– Известно какой! В полевую кухню снаряд прилетел.

– Не прилетел, а разорвался рядом. Ты живой остался.

– А контузия? А стресс? А шок?

– А подполковник Гуртин здесь при чём?

– Не причём, – согласился Кривицкий.

– Вот тебе и ответ, – сказал Егор и замолк. – А помнишь, как ты из гречки торт испёк, когда ничего другого не было? Мы тогда тоже из города возвращались злые. Пролежишь на холодной земле всю ночь, а на утро тебе гречка…

– Так ничего другого не было, вот и готовил одну её.

– Знаю, что несладко приходилось.

– Это да. А вы норовили кулаками мне в рожу залезть.

– Злые были… Сейчас всё иначе.

– Согласен, – признался Кривицкий. – По жене пиздец как скучаю.

– Я тоже скучаю. Справляюсь же как–то.

– У тебя где жена?

– Дома.

– А у меня здесь. А я даже встретиться с ней не могу.

– Почему?

– Разводимся мы.

– Зачем?

– Так вышло, что не можем мы вместе, когда я возвращаюсь домой.

– А здесь можете?

– И здесь не можем.

– Сочувствую, конечно. Но может, всё наладиться?

– Не знаю.

– Идём уже в роту, полчаса до нового года осталось.

В роте парадом командовал Кубриков.

– Бис, с тебя тост! – сказал Кубриков. – Как командир роты, что пожелаешь всем нам?

Предложение застигло старлея врасплох.

– Гореть в аду желать как–то неловко всем, – застеснялся Егор, – кроме тебя, который, кажется, собрался домой… поэтому всем пожелаю держаться друг друга и выжить здесь! Вместе мы сила!

– Всех убить, всё отнять, мы рождены для войны! – прогремел нестройный хор солдатских голосов.

– Нихуяси… Это ещё что за негласный девиз? – офигел Кубриков.

– А это у нас командир роты дурака валяет, как бы странно это ни звучало, – легко догадался Кривицкий.

Эти слова пришли Бису в голову после подрыва на фугасе разведывательного дозора капитана Кубрикова, в результате которого понесла потери группа прикрытия. Егор был до беспамятства взбешён случившимся и пылал беспощадной яростью. А позже часто использовал это выражение вместо расхожего 'так точно', когда требовалось подтвердить чётко усвоенный замысел или задачу. Одним словом – дурачился.

До наступления нового года оставалась четверть часа. Егор прилёг, прокрутил в голове день, вспомнил разговор с майором Степновым по возвращению из разведки, поделился информацией, на которую старпом по разведке просил обратить внимание, будучи в городе:

'…нам сказали, что эти люди не справятся без нас и вот мы здесь. Мы получили приказ. – В случае чего моя семья тоже не справится без меня, – возразил Егор. – Да, но ты свой выбор сделал осознано. И твоя семья должна с твоим выбором согласиться или она делает это прямо сейчас, в эту минуту. То, что я тебе предлагаю не опаснее того, чем ты занят. Если подумать, страшно не меньше, – согласился Степнов. – Не спеши с ответом, обдумай. Страх здесь – норма. Страшно, потому что есть что терять. Есть женщина и ребёнок, которые тебя любят и ждут. А ты любишь их. Есть место, куда ты хочешь вернуться. И это естественно. Это тоже нормально. Но этот страх мешает и расшатывает нервы. Чтобы перестать бояться, нужно воевать так, будто ничего этого у тебя нет и возвращаться тебе некуда'.

Егор прикрыл глаза и не заметил, как навалившаяся на веки темнота поглотила его в одночасье, изменив календарный год.

Глава вторая Часть первая

Говорили, Грозный был особенно красив на закате: солнце пряталось за горы, воздух искрился прохладой… Егору не довелось этого видеть. Зато он встретил не один рассвет, дожидаясь на ледяной броне БТРа, когда спадёт ночная мгла, немного прояснится день и станет видимой дорога и различимы предметы на ней. Если только город, находящийся в котловине Чеченской равнины и окружённый невысокими горными хребтами к западу от Каспийского и к востоку от Черного морей, беззащитный перед северными холодными ветрами не застилал предрассветный туман. За полтора года видавший город разным, пылающим и чадящим чёрным дымом, мёртвым и безжизненным, сейчас наблюдал его во всех смыслах и оттенках серого: в цементе, в бетоне, в липкой грязи, в дисперсной глиняной пыли, подымаемой колёсами тяжёлых грузовиков и летящей в лицо под капюшон, где утренний, дневной или вечерний туманы только дополняли палитру серого разнообразием тонов. Егор не мог представить Грозный в его прежней красе, потому что никогда не видел его таким. Теперь красивыми считались разрушения, о чем российские военные писали на стенах хоть как–то уцелевших зданий и сооружений:

'Развалинами Грозного удовлетворены'.

Мусе всё это было противно. Он ещё помнил Грозный красивым, особенно на закате, когда солнце пряталось за горы, а воздух искрился прохладой… Помнил с тех пор, когда впервые оказался на крыше многоэтажного дома, в котором жил в возрасте десяти лет. Пожалуй, именно по этой причине ему нравились крыши, откуда открывался прекрасный вид на родной город. Маленькому Мусе ещё не приходилось вставать рано, чтобы с восторгом лицезреть рассвет, но это продлилось ровно до того момента, когда город вдруг заполыхал в огне и чёрном дыму.

Муса Аллагов родился в восемьдесят пятом, в Грозном. Детство его прошло как у многих ребят того времени: двор; секция дзюдо, знаменитой грозненской школы, где учили делать подножку и бить кулаком; проповеди алима, которые должны были вылепить из чугунного джахиля прилежного абида; нравоучения отца, зачастую подкреплённые крепким подзатыльником; с семи лет – средняя школа. В раннем детстве отношение Мусы к богу сложилось доверительным: во всех смыслах бог был добр, нужно было только почитать его как следует. Благочестивый алим по имени Тумсо часто называл мальчишку – собеседником Аллаха, в честь Мусы бин Имрана, потомка Якуба и брата Харуна, исламского пророка и посланника бога, который упоминался в Коране сто тридцать пять раз и вся его история была самым длинным повествованием о вере и неверии, предательстве, стойкости, терроре и испытаниях, и являлась истинным примером заботы Всевышнего о человеке. Нередко мальчишке казалось, что разговаривая с ним, Тумсо вёл диалог с тем Мусой, что был пророком. Разговоры эти не требовали ответов и мальчик просто слушал. В год, когда Муса отправился в школу, у взрослых появились свои мирские заботы. Вайнахи всерьёз задумались о суверенитете и предложении 'проглотить' столько власти сколько смогут. Тем временем в окрестностях стали пропадать русские. Сначала по одному, по двое, затем целыми семьями. Вайнахи выживали соседей осторожно, неоткрыто. Скупали несколько квартир по соседству с русскими, а по ночам русских вырезали. Вскоре Муса с родителями переехал в Старые промысла, в панельку на улице Восьмая линия с видом на Катаяму. В школу пошёл местную. К новой школе привыкал недолго, почти сразу он попал в поле зрения старшеклассников тринадцати–четырнадцати лет, которые заставляли его драться с одноклассниками, в основном – русскими. Муса-дзюдоист дрался один на один, но семь раз в день, по числу школьных перемен. Часто противник был слаб, но, если вдруг показывал зубы, помогали сородичи. Драки продолжались ежедневно. Мать не поощряла, но тихо мирилась и чистила школьную одежду. Однажды Муса вернулся из школы с синяком под глазом. После такого он получил от отца смачный подзатыльник и слова наставления:

– Как ты посмел проиграть вонючему хазки, сыну алкоголика и проститутки? Чтобы завтра отлупил эту вонючую свинью до полусмерти!

Правда подраться с русским обидчиком Мусе не довелось. На большой перемене старшаки заманили того в туалет, навалились гурьбой, связали и повесили. Мусе же наказали явиться в туалет и посмотреть на своего мёртвого врага. Вместе с этим в городе появились плакаты: 'Русские не уезжайте, нам нужны рабы'. Один из таких плакатов Муса заметил на площади Минутка, прочитал по слогам, но смысла не понял, а спросить у отца, что это значит, побоялся. О том, что русских резали посреди белого дня десятками; что человеческие кишки, намотанные на заборе дома означали – хозяина больше нет, в доме остались женщины готовые к распутной любви или, что тело распятой женщины на том же заборе означало – жильё свободно, можно заселяться; и то, как несовершеннолетние чеченцы развлекались с русскими женщинами, ставя их на четвереньки и метая в них ножи будь то в мишень, стараясь попасть в 'ножны', называя так вагину, и что было дальше, маленькому Мусе Аллагову знать было ещё не положено. Вскоре в город пришли боевики и стали зачищать его от русских безо всякого стеснения, уже открыто. По ночам была слышна стрельба и крики людей, которых насиловали и резали как баранов в собственных домах и квартирах. Запершись в своих жилищах, они тряслись от страха и никто не мог им помочь, да и каждый из них был сам за себя. Десятки тысяч русских в Чечне вырезали по одному, словно стоя добровольно в длинной очереди за варварской смертью; сотни тысяч сбежали под покровом ночи в одном нижнем белье; а тысячи попали в рабство или пропали без вести в чеченских гаремах. Так вайнахи возвратясь кто откуда на исконную Родину решили разом и жилищный и 'русский' вопрос. А через три месяца началась Первая чеченская.

Начало войны Муса толком не запомнил, был слишком мал. К тому же отец отправил его с матерью подальше отсюда к её родственникам в соседнюю Ингушетию. В Грозный Муса вернулся летом девяносто пятого, но не в квартиру с видом на Катаяму, по которой сильно скучал, а в квартиру в Ленинском районе с видом на аэропорт. Родной город было не узнать. При виде центра города на глаза наворачивались слёзы и вскипала кровь. Позднее Мусе стало известно, что дом на Восьмой линии был разрушен и случилось это в результате бомбёжки российской авиацией. После этого перед Мусой окончательно проявился образ врага, с которым боролся отец и предстояло бороться ему, но для этого требовалось подрасти. Весной девяносто пятого на равнинной части Чечни бои закончились, дело шло к миру. Вернувшись домой, Муса снова пошёл в школу, но уже новую. Завёл новых друзей. Драк, какие случались в прежней школе, уже не было. Никто не хотел враждовать, никому не хотелось унижать другого, пусть даже он был русским. Да и русские, что остались, теперь держались вместе тесной группой, особняком от остальных.

Главным мальчуковым занятием с этого времени стали прогулки по местам некогда кровопролитных боёв с целью найти что-нибудь ценное, стоящее. Но чаще попадались гранаты на растяжках. Мальчишки быстро приноровились их снимать, проверяя перед этим нет ли сюрпризов или ловушек, и затем бежали в заброшенные сады за Алхан–Чуртом, чтобы их подорвать. Так, собственно, и жили. Шариатские батальоны разъезжали с оружием по улицам города, военные на городских задворках окопались на своих блокпостах, дело шло к перемирию и обмену пленными по принципу всех на всех, которое должно было положить конец войне. В девяносто шестом скандально известное хасавюртовское соглашение о мире было подписано, и, хоть былая вражда никуда не делась, всё же наступил относительный мир и затишье. Военные действия были прекращены, федеральные войска из Чечни выведены, вопрос о статусе территории отложен до 31 декабря 2001 года. Это никак не касалось маленького Мусы напрямую. Для него, пожалуй, мало что изменилось, кроме нового места жительства, разрушенного до неузнаваемости города, ну и того, что за полтора года что он провёл в Ингушетии его отец стал грубее и жёстче. Отношение отца к сыну изменилось кардинально. Аллагов–старший вдруг неистово стал учить сына обращаться с оружием и рассказывать простые правила боя и военные хитрости. Для двенадцатилетнего юноши отец интуитивно счёл это знание прикладным и своевременным. Мать вообще никто не спрашивал. А для Мусы оно показалось увлекательным, захватывающим, ведь ребёнок с оружием в руках воинственным образом взрослел.

Отца Мусы звали Хамзат. Он был чрезмерно суров, не проявлял отцовской нежности к сыну даже в раннем детстве, никогда не говорил ничего дважды и ни разу не заикнулся о том, что происходило в городе эти полтора года пока шла война, но Муса догадывался, что происходило что–то очень плохое и тягостное, ибо замечал за отцом как порой тускнели его глаза, когда заводили разговоры о борьбе с неверными и каким загорались огнём, когда речь заходила о мести:

'Никуда не денешься, – говорил он, – таков закон: защищать себя и честь рода и никогда не прощать врагов'.

О том, что врагами Хамзата на войне были вчерашние российские школьники, слепые курята, немногим старше его Мусы он старался не думать, как старался не вспоминать того, что резал головы трясущимся от страха мальчишкам будучи взрослым мужем. Ничего такого он больше помнить не хотел и прикоснуться к сыну больше не смел, потому как начинали дрожать руки.

До войны Хамзат Аллагов работал в 'Грознефти' на хорошей должности. Дело своё знал отлично. Инспектировал нефтебазу, где познакомился с Русланом Газаевым, который отвечал за сбыт нефтепродуктов. Оба относились друг к другу с уважением, часто общались по работе. Когда началась война, Хамзат Аллагов вступил в батальон Руслана Газаева, но близкой дружбы между ними не водилось.

После войны отец Мусы вернулся на 'Грознефть', а Руслан Газаев, к тому времени став подполковником вооружённых сил Чеченской Республики Ичкерия, чей батальон разросся до полка, руководил Шатойским сектором обороны и на прежнюю работу не вернулся. Но будучи специалистом по нефтепродуктам стал партнёром Салмана Радулова по нелегальному экспорту топлива. Часть денег от такого бизнеса Газаев тратил на заграничные командировки бойцов своего полка в центры подготовки афганской оппозиции в приграничных с Афганистаном районах на территории Пакистана. При поддержке всё того же Радулова Газаев создал патриотическую организацию и быстро пошёл по карьерной лестнице, занимая одну правительственную должность за другой: вице–премьер по территориям, вице-премьер по строительству, накануне второй чеченской Газаев был назначен первым вице-премьером.

С началом Второй чеченской войны Хамзат Аллагов снова отправился воевать против неверных и не вернулся. Погиб во время массированного артиллерийского удара по позициям защитников Грозного будучи в юго-западной группировке Обороны. Похоронен не был – его тела так и не нашли.

Этим утром Муса проснулся ни свет ни заря. В темноте. Потёр глаза, широко зевнул и прислушался. За запотевшим окном рассветало самое обычное раннее утро. Первый день нового года не обещал ничего нового в привычном разрушенном мире. Он осторожно поднялся, – мать тихо спала в соседней комнате, – умылся, зачерпнув ладонью воду из ведра, накинул тёплую мешковатую куртку и отправился на крышу.

Воздух был сырым и холодным. Город окутанный туманом не спешил оживать. Тщательно, насколько позволяла сизая хмарь, Муса осмотрел улицу. Прямая, как указка, она тянулась полтора километра на север, затем немного сузившись, так казалось, потому что в этом месте заканчивался разделительный газон с травой, изгибалась вправо и терялась за серым многоэтажным домом с восточной стороны улицы. На которой располагался частный сектор с побитыми домами и сараями разной величины среди лысых без снега дворов, с деревьями и зарослями кустов, и территорией, отделяющей деревянные и каменные дома от асфальтовой дороги. Типичные жилые постройки, какие возводили станичники, – окна с наличниками и деревянными ставнями, тротуар за оградой, почти у каждой ограды скамейка. С другой стороны, с западной, была совсем другая жизнь. Здесь располагались восьмиэтажные многоквартирные дома, с крыши одного из которых Муса смотрел вниз, на город. Две разных территориальных общности, два разных мира, разделённые между собой широкой полосой асфальта. Город со своим неповторимым характером, с ветлечебницей под окнами и школой во дворе, с кинотеатрами и гостиницами, с зелёными аллеями, ведущими в центр с окраин. И село, где весь уклад жизни был подчинен смене природных ритмов и тесно связан с земледелием. Улица тянулась с юга на север и через шесть километров упиралась в аэропорт, который между войнами не раз менял название. Муса вспомнил прежние времена, когда самолёты часто садились и также часто, пробегая по бетонке, стремглав взлетали. Вспомнил, как раскрывались двери перронного автобуса и взору открывался железный дельфин с крыльями, биомиметический пример, вдохновивший инженеров на создание летучей рыбы, как представлял Муса, даже если дельфин рыбой не являлся. Сотни людей в лоне этой 'селёдки' с иллюминаторами за считанные часы пересекали огромные расстояния и меняли континенты. Муса летал на самолёте лишь однажды и самыми волнительными минутами для него показались те, когда пилот лениво болтал с пассажирами из кабины, а стюардессы помогали пассажирам удобно устроиться. Он помнил цоканье застёжек ремней, гул рабочих моторов и других механизмов чудо-рыбы или чудо-птицы и абсолютную тишину, когда самолёт отрывался от земли и казалось, пассажиры не дышали и всё внимание было подчинено молитве. А ещё, помнил безмолвное спокойствие там, высоко за облаками. Перелёт из Грозного в курортный Адлер запомнился маленькому мальчишке как невероятный прыжок дельфина над водой…

Муса ощутил урчание живота, требующего еды, которая могла бы приглушить голодные звуки, но быстро понял что ошибся. Урчал не живот. Внизу, под домом, он заметил крадущийся по асфальту БТР в окружении солдат и поспешил уйти с крыши. Мать всегда запрещала ему смотреть в их сторону. Боялась, что те могли принять его за ваххабита, готовившего нападение. Или – его взгляд мог выдать ярость или того хуже, злую отцову решимость ни за что не прощать врагов.

– Где был? – взволновано спросила мать, строгая и собранная, словно не её он видел пятнадцать минут назад в постели спящей.

– Нигде, – понурив голову, соврал Муса.

– Опять ходил на крышу? – догадалась она.

– Да.

Глаза матери наполнились печалью, она ссутулилась и отвернулась. Муса без слов понял, что его слова её расстроили.

– Нана…

– Ты забыл, чей ты сын? – строго спросила она. – Почему позоришь отца?

Муса не совсем понимал, как можно позорить того, кого не было среди живых: покойнику всё равно. И как забудешь, – он сын отца, – люди одной крови, одной веревки.

В минуты материнских нравоучений Муса представлял, чтобы сказал отец на ту или иную его провинность. Вспоминал его лицо, по которому редко скользила улыбка, всё–таки склоняясь к тому, что вероятно тот не стал бы тратиться на слова, а вознаградил бы крепким подзатыльником, который научил бы его хорошим манерам. Материнский гнев не пугал Мусу. Он был похож на благородное негодование, беспомощное и слабое, и иссякал едва начавшись, мать не умела злиться на сына подолгу.

Тем временем преодолев полтора километра пути на север, сапёры оказались там, где дорога сузившись, изгибалась вправо и терялась за серой многоэтажкой. Через триста метров на левой стороне дороги стоял крепко сложенный блокпост, на котором несли службу ставропольские омоновцы, а западнее, в глубине, находилась 'вторая' застава, обозначенная на всех штабных картах как ротный опорный пункт второго оперативного батальона. Здесь же был расквартирован и его штаб. Командовал батальоном майор Виталий Непеин, которого за схожесть фамилий и звания в шутку прозвали 'майором Пэйном', был такой киношный герой в середине 90–х.

Как того требовала боевая задача, сапёры провели разведку маршрута до взводного опорного пункта капитана Султанова, где погрузились на броню и вернулись к блокпосту омоновцев, чтобы поздравить комбата и его соседей с наступившим новым годом. Встреча была неофициальной и недолгой. Мужчины обменялись тёплыми пожеланиями и крепкими объятьями, после чего сапёры заторопились в путь.

– Ладно, парни, ещё раз всех с наступившим!

Распрощавшись, Бис и Стеклов вышли из бетонного бункера, где у входа толпилась группа сапёров.

– Фу! Дядя Фёдор, оказывается ты мусорщик! Обожатель дерьма! Твои друзья, Кот и Пёс, знают об этом?

Дядей Фёдором Саню прозвали из-за фамилии, в честь главного персонажа мультсериала 'Простоквашино', самостоятельного мальчика, уехавшего жить в деревню с друзьями – котом Матроскиным и псом Шариком. Как и в сериале у Фёдорова был близкий друг ефрейтор Котов, по прозвищу Кот, контуженный и несменяемый дежурный по роте в следствие загадочной боязни взрывов и ступора, в который впадал при неожиданно громких звуках или близком разрыве, и трясся как эпилептик. Вторым другом Фёдорова, псом, считали минно-розыскную собаку по кличке Каро, тоже контуженную, так же как и Котов пострадавшую от фугаса. От полученных травм собака оправилась, но полезной быть перестала и работать по прямому назначению уже не могла. С какого-то времени, которого никто уже не помнил, безусловно в шутку друзьями дяди Фёдора признавали всех без исключения контуженных на этой войне людей, включая тех, кому подобный диагноз даже не ставили, но по характеру поступков и поведению вне всяких сомнений принадлежал. Это была чистой воды выдумка ефрейтора Ерёмина, так же бывавшего в эпицентре взрыва как рядовой Фёдоров и собака Каро, и все сапёры, время от времени оказывающиеся в гравитационном поле осколочно-шрапнельных тел.

– Не мусорщик, а ассенизатор! – гомонили бойцы, живо обсуждая сослуживца.

Сапёр Саня Фёдоров, будучи вторым номером группы инженерной разведки, неизменно двигался по правой обочине, где на Хмельницкого располагалась внушительная по размерам и протяжённости свалка твёрдых бытовых отходов. Выполняя опасную работу, ему приходилось досматривать свалку, вороша мусорные кучи сапёрным щупом.

– Это правда, что ты там так внимательно дерьмо на бумаге разглядываешь? – дразнили они приятеля. – Это хорошо, что 'чехи' не срут пластитом, а то вот так подотрутся, накидают бумаги, ты сунешься, оно и рванёт… Мы тебя потом хрен отмоем! – облако задорного смеха закатилось за бетонный блок, из-за которого первым показался Стеклов.

– Ерема, вот я сразу понял, что это ты: по твоим тупым шуткам! – узнал Стеклов ефрейтора по голосу. – Сам смотри в оба, чтобы тебя не то чтобы отмывать, обмывать не пришлось.

– Ерёмин, – свёл в одну нитку брови Бис, – вот тебе ещё информация в порядке короткого ликбеза: 'чехи' не подтираются бумагой, они водичкой жопы моют, понял?

– Так точно! – отозвался Ерёмин, спрятав глаза за спинами товарищей.

– По местам! – подал команду Бис и взглянул на часы, которые показывали начало девятого. Он поднёс радиостанцию ко рту и доложил:

– Я 'Водопад', 10-45, 'Липа', приём.

– Принял, – дежурно фыркнула та в ответ.

Запихивая радиостанцию в нагрудный карман разгрузки, Егор представил шуршание карандаша в журнале сводок оперативного дежурного. Тем временем мехвод Сорокин по прозвищу Михаэль Шумахер виртуозно выкатил восьмиметровую шаланду на дорогу, включил передачу, любовно обхватил обеими руками широкое рулевое колесо и плавно нажал на педаль газа. Он пронёсся мимо девятиэтажек, разгоняя дремоту, и частного сектора, занявшего треть улицы, двигаясь к опорнику капитана Панина, расположенной на пересечении Маяковского и Хмельницкого–Первомайской, и в конце свернул направо, в сторону завода 'Красный молот' и Дома Правительства.

На перекрёстке раскинулся дорожный базар, привычный для этих мест. Деревянные прилавки с продуктами, предметами первой необходимости и военной формой располагались по обе стороны дороги. Здесь же на проезжей части, отражаясь в радужных бензиновых лужах, стояли десятилитровые бутыли с мутной 'горючкой'. Чеченский нефтепровод, как объект трубопроводной транспортной системы и экономической инфраструктуры государства, превышающий по объёму железнодорожный транспорт, на языке военных назывался 'объектом стратегического значения' и в дни войны пострадал одним из первых. Правда топливный дефицит в республике случился не сразу. Всё потому, что нефтепровод в Чечне оказался в серой зоне государственного внимания, что позволило предприимчивым дельцам, вроде Радулова и Газаева, чьи нефтеперегонные заводы, называемые в народе 'самоварами', продолжали оставаться там где и были, у трубы, функционируя и воруя сырую нефть. Зачастую им даже не приходилось воровать. Через неплотные соединения нефтепровода черное золото тоннами утекало обратно в землю. По ходу военных действий критическая ситуация сложилась разве что с качественным бензином, а с некачественным в Чечне проблем не было. Заводы-самовары производили топливо по прадедовским рецептам: сырьё нагревали, отделяя пары нефти в виде конденсата в очистную емкость, из полученного продукта вручную удаляли маслянистые сгустки, а после фильтрации отстаивали в бочках, получая бензин прямой перегонки крайне низкого качества и с небольшим октановым числом. Для большинства двигателей такой бензин был смертельно опасен. Кроме четырёхтактных двигателей, имевших карбюраторную систему и рядный мотор, широко применяемые на стационарных и транспортных энергоустановках, а также легковых автомобилях семейства ВАЗ. Вероятно, по этой причине в Грозном было так много автомобилей третьей группы малого класса, неприхотливых 'шестёрок', известных как 'шаха', и 'копеек'.

У прилавков стояли преимущественно женщины. Мужчины, как правило, держались поодаль. Странную особенность заприметил Егор, привыкший подмечать неожиданные детали, наблюдая за местными, пробираясь в обход дорожного торжища: часто встречая мужчин сидящих на корточках, как если бы оправляющих нужду в деревенском нужнике. Непривычное для глаз зрелище оказалось необъяснимой чертой характера, о которой ещё Лев Николаевич Толстой писал:

'Старики собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто не говорил. Чувство, которое испытывали чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истреблять их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения'. Старший прапорщик Кривицкий Геннадий Васильевич реагировал на это в привычной для себя манере: 'Кто их знает, Егор? – говорил он. – Здесь и без того всё загадочно, как ни сядь, хоть на корточки в кружок, хоть на жопу. Быть может, громадная ответственность перед Аллахом давит на плечи, вот и присаживаются, передохнуть?'

Старший лейтенант Егор Бис напряжённо сканировал блуждающими из стороны в сторону глазами происходящее вокруг, задерживая взор на том, что более других привлекало внимание пока головная бронемашина катился сквозь базарную сутолоку. В этой на первый взгляд придирчивой позе молодого офицера, недружелюбно оглядывающего толчею, крылся вполне понятный практичный расчёт, – заметить в поведении базарного люда что–либо неестественное, что могло выдать враждебный настрой или намерения, по случаю которых в голове старшего лейтенанта всегда имелись опасения: ему не хотелось совершить ошибку свойственную простому человеку, а уж как сапёру – тем более. Что говорить, для сапёров ошибка всегда имела роковое значение. Толковые добросовестные люди ненавидят себя за ошибки. И дело не только в собственном утверждении или значимости, а в том, что некоторые ошибки вызывали такие последствия, с которыми сознательные люди не только не могли мириться, но порой не хотели дальше жить.

Миновав рынок Бис немного успокоился. Группа разведчиков значительно продвинулась вперёд, а хвост дозора пусть и волочился по базарной площади, теперь был хорошо виден. Надуманная тревога, как что-то непрочное и эфемерное, улетучилась и уже подумалось, что волноваться не о чем, как через мгновение раздался хлопок, схожий с тем, что часто слышно в полевом парке военной техники, где какой-нибудь тяжёлый 'Урал' издавал резкий звук глушителем, а смекалистый водитель шутки ради кричал: 'Граната, ложись!' Но подобные розыгрыши здесь были весьма неуместны.

Откуда был произведён выстрел Бис не видел. Он услышал упреждающую команду и только затем, спустя мгновение, уловил цепким взглядом полёт реактивной противотанковой гранаты, которая прошелестела в метре от серого шлемофона водителя головного бронетранспортёра и врезалась в стену кирпичного дома на противоположной стороне улицы, по которой двигался Егор. Стена вздрогнула, ярко вспыхнула, осыпались стёкла и шифер с крыши, вокруг заволокло густым дымом. Но прежде, чем всё случилось, Егор краем глаза заметил женщину в тёмном одеянии, которая шла по тротуару вдоль домов далеко впереди. Едкий дым не позволил разглядеть наверняка что с ней случилось, но Бису показалось, будто реактивный боеприпас разорвался вблизи неё. Без малейшего промедления в ответ на атаку неприятеля сапёрами был открыт огонь. Улица наполнилась рокотом автоматической стрельбы, женскими криками и визгом тормозов. Стихийный рынок у дороги мгновенно опустел, люди попрятались, побросав товары. Бис приосанился и рванул к БТРу.

– Откуда?! – крикнул он с ходу.

– Слева! Из проулка! – махнул Шумахер, прежде чем с головой провалился внутрь, имея привычку класть под пятую точку подушку, чтобы смотреть поверх посадочного люка, управляя машиной.

Указатели с названием улиц, какие здесь почти не встречались, отсутствовали неслучайно, таким образом зимой прошлого года обороняющиеся хотели дезинформировать штурмующих. Узкий проулок располагался сразу за перекрёстком Маяковского и Первомайской и походил на тупик. Он немного изгибался в глубине, что делало невозможным увидеть, соединял он между собой две другие улицы или нет. Приземистые обшарпанные дома и высокие раскидистые деревья, переплетаясь косматыми кронами, окутывали проулок полумраком зимнего вечера даже в самый разгар дня ровно до тех пор, пока узкая улочка не утонула в оглушительных разрывах и огнях рикошетящих и трассирующих пуль, будто разгневанный пчелиный рой жужжа атаковал пещеру дракона.

Егор распрямился, выглянул из-за БТРа и быстро вернулся, откинул боковой люк десантного отделения.

– Ныряй в проулок! Будем двигаться за тобой!

– Понял! – отозвался водитель.

– Юр, прикрой на выходе! – крикнул Бис подоспевшему прапорщику Крутию.

– Ладно, – решительно объявил он. – Только сильно не лезь… не углубляйся…

Бронетранспортёр зарычал, сдал назад, башня выпустила в створ проулка длинную раскатистую очередь из спаренных пулемётов, и медленно двинулся в 'драконье' логово. С обеих сторон проулка из-за домов бойцы вели плотный огонь. Как только 'коробочка' втиснулась в улицу, сапёры укрылись позади техники, как за щитом, действуя решительно и осторожно. Ощетинившись оружием, бойцы медленно продвинулись вглубь. Только теперь в конце переулка засиял свет. Он шёл с улицы Первомайской, с которой соединялся.

– Не открывать огонь! – приказал старлей.

Для Биса было очевидным, что стрелок не прятался в одном из домов этой улицы. Это было небезопасно. Егор был уверен, что тот ушёл сразу после выстрела. Вероятно, за изгибом, скрывающим часть проулка, стрелка поджидала машина. Те самые пресловутые 'Жигули' из рассказа полковника Герамисова, на которых передвигались неуловимые боевики из банды Аслана Бакаева.

– Отходим! – прозвучал новый приказ.

Бойцы расступились, БТР задним ходом попятился назад. Из проулка сапёры вернулись на Маяковского. Егор прошёл мимо ограды, на которой висел почтовый ящик и пластина с именем жильца, выполненная методом рельефной чеканки. Он коснулся её шероховатой поверхности рукой, будто прочтя наощупь, и остановился рядом с Крутием на островке отсыпанном щебнем. Как оказалось, балласте, образующем основание старых трамвайных путей.

– Ничего не вышло, – признался Бис.

– Вижу, – сказал Крутий. – Но попытка была хорошей.

– Да, – согласился Егор, – неплохой.

– Но имей в виду, что ты не можешь преследовать 'духов' после нападения.

– Почему не могу? – Бис был перевозбуждён.

– А если там ловушка? Разве это задача сапёров?

– Может, и нет. А чья тогда? – задумался Егор. – Может быть, твоя?

– И не моя, – отказался Крутий, рассчитывающий делать ровно столько, сколько ему было отведено инструкцией.

– Чего тогда учить меня вздумал? – уничижительно отозвался Бис. – Пусть в нас стреляют – это не наше дело, что ли?

– Нет же! Но тебе не кажется, что эта задача разведки. Этим должны заниматься бойцы Рашида Дебрева.

– Да неужели? – удивился Егор. – Ну, напомни сегодня полковнику Стержневу, что пора эффективно применять подразделения войсковой разведки! Может, он не знает, чем ему заняться?

Не сказав больше ни слова, Егор вернулся на дорогу, молча наблюдая, как сапёры занимали свои места в боевом порядке. Затем осмотрел участок маршрута, по которому продвигался до выстрела из гранатомёта. Это был тротуар с правой стороны улицы. Что он сделал неправильно? Что упустил? Или недооценил? Чтобы судить об этом, необходимо было беглым взглядом пройти тем путём, который он успел преодолеть. Сделать не одну и не две попытки пройти сложный участок, а может быть и весь маршрут от начала, мысленно взвесив каждый метр пути, чтобы понять, что являлось настоящей целью нападения на дозор. И какие для этого были созданы предпосылки и условия. Он снова кинул взгляд на необустроенный пустырь, мимо которого прошёл десятью минутами ранее; мимо чёрных ворот автомойки с неизвестным режимом работы; мимо грузовика, припаркованного ко входу совершенно крохотного магазина, в который ни при каких условиях не поместилось бы всё содержимое кузова, будь он полным под завязку. Дальше его взгляд проскользнул мимо ряда красных кирпичных домов с яркими зелёными воротами, пока не оказался в том месте, куда угодила противотанковая граната и ни секунды немедля отправился туда.

Переступив груду обломков, он осмотрел место попадания и то, что располагалось за ним – на стене, на земле, на деревьях, целясь прищуренным глазом в проулок на другой стороне улицы, из которого она прилетела. Всё выглядело ожидаемо, со следами взрыва на фасаде: битый кирпич, красная пыль, копоть сгоревшего в адском пекле взрывчатого вещества, брызги и шрамы от поражающих осколков, свежие зарубки на молодых деревьях и побитое покрытие тротуара. Он прошёл немного дальше по улице. Следов крови поблизости не оказалось что наверняка означало, что женщина, которую он заметил в момент выстрела, не пострадала. Егор снова вернулся к месту прямого попадания гранаты. Вскоре перед ним распахнулась калитка и из неё вышел пожилой мужчина.

– Что случилось? – поинтересовался он.

– В ваш дом попала реактивная граната…

Старик поправил на голове шапку и сказал что-то по-чеченски. Естественно Егор ничего не разобрал. Глядя на пробоину, тот ласково провёл по стене сухой ладонью.

– В доме кто-нибудь пострадал? – спросил Егор.

– Хвала Всевышнему, нет, – сказал старик на понятном языке. – Жена посуду мыла в доме, окна выходят во двор, – махнул он в привычную сторону для огорода. – Отделалась лёгким испугом.

– Хорошо, – сказал Бис. – Продукты есть у вас?

– Продукты есть, стёкол не осталось… – сконфузился седой мужчина.

– Стёкла? – задумался Бис. – Постараюсь помочь, – сказал он.

Махнув рукой, старик ничего не ответил. Смущённый он ещё какое–то время стоял на слабых ногах, держась за калитку и глядя молодому офицеру вслед, пока тот трижды не оглянулся, после чего скрылся из виду. Но Егор это сделал не для того, чтоб увидеть старика. Он следил за дозорными, оценивал степень их внимания и усталости, и заинтересованности процессом, ведь поиск страшных сюрпризов здорово выматывал нервы. Часть опасного пути была пройдена, осталась позади, но впереди ещё предстояло потрудиться, впереди ждал завод 'Красный молот' с его без конца взрывающейся заводской стеной вплотную примыкающей к проезжей части. Оценивая действия сапёров, Егор замедлил шаг. Он приближался к участку, на котором росли местами густые, но в целом редкие без листвы деревья. Из последних донесений оперативного штаба Группировки было известно, что боевики устанавливали самодельные взрывные устройства на деревья так же часто как и в грунт, и потому осматривать труднопроходимую местность приходилось во все стороны сразу, вращая головой точно радаром на триста шестьдесят градусов. На границе с парковой зоной малоэтажные дома заканчивались, однако небезупречный тротуар с щебеночно–асфальтовым покрытием не обрывался, а вёл дальше в самую гущу. Правда, назвать буйные заросли городским парком или сквером было трудно, поскольку он был не устроен и пешеходная дорожка не придавала этому месту облика современной и прогрессивной цивилизации. Напротив, казалось, что извилистая дорожка вела во времена средневековья.

Сквозь редкую изгородь деревьев на противоположной стороне дороги проглядывала стена машиностроительного завода 'Красный молот'. Заводская стена из красного кирпича и деревья напротив из-за раскручиваемой колёсами машин мелкодисперсной дорожной пыли и грязи была серой, как толстая шкура буйвола, кроме тех случаев, когда после подрыва фугаса на теле стены появлялись пробоины обнажающие красный сочный кирпич будто плоть, из-за чего казалось, что она кровоточила. В девяностые годы на заводе, выпускающем оборудование для нефтедобычи и нефтепереработки, трудилось почти пять тысяч человек. Продукция завода экспортировалась в тридцать четыре страны. Для внутреннего потребителя выпускалось восемьдесят наименований товаров народного потребления. Боевые действия первой и второй чеченских войн привели к полному разрушению предприятия, оборудование распродали и разворовали на металлолом. Уцелели лишь несколько административных зданий и несколько заводских труб. От взводного опорного пункта капитана Панина 'Красный Молот' располагался в одной тысяче метров в сторону Заводского района, на всём протяжении которых не было ни чётких очертаний дороги, ни бордюров. Через тысячу триста пятьдесят метров от заставы, справа, за лесопарком, стояла полуразрушенная пятиэтажка, а слева – территория 'Молота', в конце которой к ограждению примыкала разбитая автозаправочная станция. Напротив неё, через дорогу парк заканчивался и начинался небольшой пустырь, усеянный останками разбитой гражданской техники, за которым располагалась неизвестная огороженная территория. На протяжении трёхсот пятидесяти метров была никем неприкрытая местность. Триста пятьдесят метров незащищённого пути, не гарантирующего, что боевики не используют скрытые и удобные подходы к дороге для минирования как с одной, так и с другой стороны.

Бис сошёл с тротуара раньше чем он закончился, медленно и осторожно, при этом тщательно осматривая место, куда ставил ногу. Егор подошёл к границе пустыря, который был усеян кусками искажённого металла и опустился на колено. Он зашёл далеко вперёд и ему предстояло дождаться рядового Гузенко, который должен был показаться первым, поскольку сапёры двигались уступом вправо. А пока тот не появился, старший лейтенант осмотрелся вокруг, проведя глазами справа налево, а затем слева направо, разглядывая то, что заметил на мёрзлой земле. Почти сразу он предположил, что рядом с ним лежали останки легкового автомобиля Волжского автозавода. Похоже, это была очень старая машина и некоторые части пришли в негодность гораздо раньше, чем наступила её физическая смерть. Чтобы это увидеть не требовалось быть автомехаником, это мог определить даже школьник. Кусок кузова изобиловал обширными проплешинами, съеденные ржавчиной задолго до этого момента и покрытые слоем окаменевшей грязи. Машина могла умереть от старости, но, как казалось, погибла от подрыва или столкновения с чем–то невероятно крепким и быстрым, чем–то вроде поезда. Но, если смотреть на всё открытыми глазами, принимая во внимание, что железнодорожных путей поблизости не было, она наверняка оказалась на пути тяжёлой бронетехники.

Пока Егор ждал сапёра на своей стороне, недалеко от места где он укрылся, на дороге остановилась легковушка. Видимость через ветровое стекло была ограничена, но боковые стёкла смотрели на него, однако отражающиеся в них пляшущие тени деревьев на ветру толком не давали разглядеть тех, кто был в салоне. Некоторое время они не совершали никаких обличающих действий, но очень скоро дверь приоткрылась и на обочину полетел чёрный свёрток. По спине Егора пробежал холодок: неужели фугас? Он выждал паузу, изготовился, и осторожно, не создавая шума, стал сближаться с машиной. Пока двигался, пытался понять с какой стороны ему лучше подступиться: по инструкции для проверки документов подходить к транспорту требовалось не слева, со стороны водителя, как это обычно делают сотрудники госавтоинспекции, а справа, со стороны пассажира. В подобной ситуации действовало 'левостороннее правило', чтобы находящимся в машине было крайне неудобно в положении сидя правой рукой извлекать пистолеты и стрелять, разворачиваясь вправо. С длинноствольным оружием сделать это было ещё труднее. Внезапность применения противником оружия при этом резко уменьшалась, но справа – смущал свёрток, выброшенный на обочину; а обойти сзади, справа – там, где по инструкции место старшего досмотровой группы численностью три человека – мешал всё тот же 'сюрприз' и слишком большой крюк, который предстояло сделать, чтобы появиться внезапно. Подойти незамеченным слева, не засветившись при этом в каждом стекле, в том числе ветровом, было невозможно. Оставался единственный путь – выйти в лоб, где по инструкции на безопасном удалении от транспортного средства обязан был находиться третий человек – автоматчик или пулемётчик – для ведения эффективного огня на поражение в случае осложнения обстановки и действующий без приказа командира, по–своему разумению, а значит, имеющий хороший обзор и слышимость. Но такого человека у Егора не было. К тому же он не мог находиться далеко от машины, иначе бы не видел того, что происходит внутри салона, ведь если пассажиры окажут сопротивление, существовал риск быть убитым короткой очередью. Или, на худой конец, бампером, если не успеть решить исход события встречным огнём при попытке автомобиля прорвать заслон. Безопасным появление Биса быть не могло. И всё же, он решил действовать по ситуации и очень скоро был замечен. Правда, когда водитель 'Жигулей' понял что обнаружен, не догадываясь о том, каким числом военных, он попросту поднял руки вверх. Его напарник, не раздумывая, сделал то же самое. Затем водитель медленно открутил левой рукой окно и просунул в него свою взъерошенную голову.

– Оружия нет. Документ есть, – сказал он вполне доходчиво.

– Зачем остановился? – угрожая автоматом, спросил Бис, стараясь следовать хоть каким–то мерам предосторожности и держась на уровне передней стойки транспорта. – Что за свёрток выбросил на обочину?

Водитель смутился.

– Медленно выходим из машины! – приказал Бис. – Так, чтобы я видел руки!

В эту минуту из кустов, откуда вышел старший лейтенант, появился рядовой Гузенко в готовности открыть огонь, но совершенно растерянного вида. Позади легковушки подоспел сапёр Фёдоров, за ними кинолог Ульбашев и прапорщик Стеклов.

– Смотри, чтобы под ноги незаметно не выкатили гранату, – предупредил командир Гузенко.

– Так точно, – ответил солдат.

– И чтоб ничего по собственной инициативе, понял?

– Так точно, – кивнул Гузенко.

– Володя, внимательно! Они что–то скинули на обочину. Досмотри второго.

Стеклов принялся ощупывать складки одежды щуплого пассажира, в то время как Бис обыскал водителя. По ряду признаков оба чеченца могли быть потенциальными противниками и в то же время оба могли ими не быть.

– Что в свёртке? – Бис ткнул автоматом в спину водителя.

Чеченец болезненно сжался.

– Что в свёртке, спрашиваю? Руки держи на машине!

– У меня есть документ.

– Мне в хуй не упёрся твой новенький паспорт! Знаю, как вы их получаете!

– Ульбашев, примени пса, – приказал Стеклов.

– Ищи, Гром. Ищи, – негромко приказал кинолог.

Собака минно–розыскной службы принялась обнюхивать землю вокруг, неторопливо подбираясь к свёртку. Биса по–прежнему удивляла устойчивая психика собак на войне. Казалось, они воспринимали поиск мин не как ответственную работу, а как увлекательную игру, за которую полагалась награда в виде любимого лакомства или игрушки из каната. Он познакомился с минно–розыскными собаками недавно и было непривычно видеть, что собаки за работой не реагируют на внешние раздражители будь то запах тушёнки или очень громкие звуки. Гром обнюхал свёрток, фыркнул и вернулся к хозяину.

– Товарищ старший прапорщик, чисто, – доложил Ульбашев.

– Гудзон, досмотри свёрток, – приказал Бис.

Солдат перевёл автомат за спину, вооружился сапёрным щупом и исчез ненадолго за машиной.

– Тьфу, блядь! – вскочил он на ноги, размахивая руками, будто угодил в пчелиный улей и теперь отбивался от атаки насекомых.

– Что там? – спросил старший лейтенант.

– Сука! Там отрезанная собачья голова, – доложил Гузенко.

– Зачем она здесь? –переключился молодой офицер на чеченца, снова ткнув его стволом в бок.

– Я не знаю!

– Врёшь, сука! – коротко ударил Бис водителя прикладом по ноге.

– Мне дали свёрток и сказали, чтобы я оставил его здесь, у дороги.

– Зачем?

– Не знаю.

– Кто тебе приказал это сделать?

– Не знаю. Они поджидали меня у дома. Сказали так сделать, если не хочу проблем.

– Открывай багажник! – отступил старший лейтенант на два шага. – Руки держи на виду!

Водитель приставными шагами отправился к багажнику в обход машины, держа руки на крыше. Егор двигался справа на расстоянии – метр или полтора. Мужчина распахнул отделение багажа.

– В сторону, – прозвучала очередная команда.

Вытянув шею, старший лейтенант задрал голову как можно выше и заглянул внутрь, пытаясь разглядеть содержимое.

– Бери предметы по одному левой рукой и клади их друг за другом на землю, – снова приказал офицер, внимательно наблюдая за водителем и его вазомоторными реакциями. Егор был настолько сосредоточен этим занятием, что не заметил, как неподалёку остановилась машина и из неё вышли трое. Одета троица была как военизированные волонтёры в зоне боевых действий или партизаны, когда гражданская одежда на человеке преобладала над военной или её предметы и детали выдавали их ярко выраженную принадлежность. Но это было не всё. Их выдавала походка, особая осмотрительность и осторожность.

– Товарищ старший лейтенант! – окликнул Биса сапёр Фёдоров, заметив посторонних.

– Привет, парни! – сказал тот, что подошёл первым в сопровождении автоматчиков.

Егор оглянулся.

Это был мужчина крепкого телосложения с лицом молодого Жан Клод Ван Дамма. Егор на мгновение оцепенел от такого поразительного сходства. Он был одет в засаленные спереди на бёдрах джинсы, короткую куртку на синтепоне, примятую в тех местах, где обычно прилегают лямки разгрузочного жилета. Обут он был в чёрные ботинки. На голове вязаная шапка с отворотом, отверни которую наверняка оказалась бы с прорезями для глаз и быть может рта.

Ещё двоих Егор разглядеть не успел. Заметил только краем глаза, что тот, что справа был высоким и невероятно худым, и, показалось, с трудом держался на своих двоих, будто вот–вот рухнет 'Ван Дамму' под ноги, точно сломанная стремянка.

– Кого задержали? – кивнул двойник бельгийца.

– Кто такие? – спросил Бис в ответ.

– Свои, – не раздумывая, сказал Ван Дамм.

– Свои на базе сидят, не шастают. Ждут, когда дороги проверим.

– Так вы, сапёры? – догадался Ван Дамм. – А мы, офицеры комендатуры Ленинского района.

– Ясно, – Бис смерил троицу внимательным взглядом. – Принимайте тогда.

– Что случилось?

– Эти двое подъехали сюда на машине, выбросили на обочину свёрток. Что в нём не признались. Говорили, что сами не знали. Мы решили отнестись к нему как к фугасу. Расколдовали. Оказалось, что внутри отрезанная голова собаки.

– Собачья башка?

– Да. Лежит в свёртке.

– Живодёры? Или сатанисты?

– Этого не знаем. Допросы – не наша специализация.

– Можем доставить в отдел, – предложил офицер–волонтёр, по всей видимости, старший группы.

– Не возражаю, – согласился старлей.

– Витя, прыгай в их тачку, поедешь за нами, – распорядился Ван Дамм, коснувшись предплечья того, что стоял слева.

Только сейчас Егор разглядел третьего. На вид ему было около тридцати, может быть, немного больше или немного меньше. Среднего роста, среднего телосложения. Всё в нём казалось средним: вязанная шапка, сдвинутая на затылок обнажала на лбу слипшиеся волосы средней длины, небольшие и немаленькие глаза, некрупный нос. Двух– или трехдневная чёрная щетина. Зелёная флисовая рубашка, коричневая тёплая куртка. Разгрузка. Автомат Калашникова складной укороченный. Чёрные военные брюки, какие носили танкисты. Кожаные ботинки на молнии, потёртые и потрескавшиеся, заляпанные отвердевшей грязью.