Читать онлайн За туманами Большой реки

Детство поэта

У Вани была своя тайна.

Возле их дома в городе был старый заросший сад. В глубине его не слышно было звуков города, голосов людей. Казалось, что и от войны с воем воздушной тревоги, грохотом поездов, везущих пушки и танки, стоном раненых в санитарных поездах, от всего защищал и оберегал этот сад.

Однажды Ваня забрел в его глубину и, под ветвями склонившихся деревьев в густой траве, увидел тревожный огонек маленького аленького цветка.

…Шел уже второй год войны. Мать у Вани лежала в больнице. Отец воевал, старшая сестра поднималась задолго до рассвета, целыми днями стояла в очередях за хлебом, а он искал во дворе осколки зенитных снарядов, еще пахнувших порохом, и, если находил, то гордился ими и хвастался.

А теперь Ваня стал часто пропадать в заросшем саду. Он как мог ухаживал за цветком, поливал его, кормил… И этот красный цветок окреп, распустился во всей красе.

Об этом цветке знал только брат, который был на несколько лет старше Вани.

…Ваня шел за красным гробом матери, сжимая в руке красный цветок, выращенный в саду, вдали от людских глаз.

…Жизнь их большой семьи, словно упавшее зеркало, разбилась на маленькие осколки.

Как счастливо жили они еще совсем недавно! Как садились за общий стол, как читали вслух книжки или пели общие песни, как взрослые танцевали под патефон…

Как отец, большой и сильный, поднимал в воздух одного по за другим ребятишек и смеялся радостно…

Как сияли радостью глаза мамы…

Вот всей семьей сидят они на берегу сверкающей солнечными бликами реки, дымит самовар, на расстеленных одеялах нежатся под солнцем ребятня и взрослые.

На скатерти пироги, яблоки, колбаса кольцами… Старшая сестра играет на большом аккордеоне красивую, берущую за сердце, мелодию.

Ваня не верит, что всей этой счастливой семейной жизни уже больше не будет. Он всем сердцем хочет вернуться в свой дом, из которого его против воли увезли в приют строгие неулыбчивые люди.

Побег

…Мальчик запомнил дорогу, по которой его везли, помнит деревни, церкви с крестами, помнит направление, по которому нужно идти, чтобы вернуться в город.

И он сразу же начал готовить побег.

За завтраком кусочек хлеба, положенный к каше, он спрятал в карман. В обед сберег другой кусочек и вечерний кусочек хлеба, что был меньше ладошки, также завернул в тряпицу. Он боялся, что не выдержит и съест его за ужином…

Но желание вернуться домой пересилило голод.

Три кусочка хлеба. Целое состояние… Еще он нашел на грядке затерявшуюся в ботве морковку, а под яблоней в траве несколько яблок… Воды он попросит в деревнях…

И вот после обеда, когда детей уложили спать, он ушел из приюта. В карманах его ветхого пальто, помимо съестных запасов, были два цветных стеклышка, чтобы смотреть на солнце, пахнущий порохом осколок от зенитного снаряда и подаренный отцом маленький перочинный ножик для обороны от волков и разбойников…

Навстречу ему то и дело попадали подводы с песком. Мальчик знал, что песок везут на военный аэродром.

Часто из-за леса в воздух поднимались ревущие моторами самолеты и, натужно ревя, скрывались в облаках. И долго еще гул их оставался в небесах.

– Тпру-у-у, – раздалось рядом. Мальчик, разглядывающий самолеты в облаках, не заметил, как его нагнала лошадь, задумчиво тащившая пустую телегу.

Рука в кармане машинально нащупала ножик.

– Куда тебе, малец? – спросил его парнишка в драной фуфайке, сидевший на грядке телеги.

– В город, к тетке Шуре иду, – обрадованно ответил мальчик.

– Садись, подвезу, – парнишка подвинулся на грядке, освобождая место. – Ты, вижу, с детдома сбежал?

Мальчик вздрогнул. Он опасался, что его начнут искать и вернут обратно.

– Не бойся, – сказал парнишка. – Я тебя не выдам. Знамо дело, чего хорошего в приюте.

– Дома-то лучше! – согласился мальчик. – У меня тетка, знаешь, какая добрая…

– Как зовут-то тебя?

– Иваном, – ответил мальчик.

– А меня Шуркой. Синицыны мы. Меня с сестрой тоже хотели сдать, – отвечал парнишка. – Мамка умерла, застудилась на сплаве, папка воюет, пришли нас забирать, но мы отбились. Нельзя, чтобы папка в пустой дом вернулся… У нас дом и хозяйство есть. Коза, курицы. Печь надо топить.

Лидка на шесток залезет, а я дрова подаю, она их окладет в печи, зажжет лучину, чугунки подвинет к огню и вылезает.

– У тебя еще и лошадь есть, – восхищенно сказал мальчик.

– Серко-то? Он казенный. Я на нем из карьера песок на аэродром вожу. Надо на хлеб-то зарабатывать.

– Вот бы мне так! – воскликнул мальчик.

– Тебя не возьмут, – сказал парнишка. – Мал. Тебе лошадь не запрячь. Тут надо хомут одеть, затянуть его, чересседельник, подпругу… Приходи, скажут, годика через два… Меня и то еле-еле взяли. – Так тогда уж и война кончится, папка придет с фронта…

– Я думаю, раньше кончится, – рассудительно сказал парнишка. – И у нас папка придет. Во, заживем!

Он протянул руку:

– Ну, садись рядом, подвезу хоть до карьера. А там до города рядом.

…Город красиво появился на горизонте колокольнями и куполами церквей, среди которых виднелись кущи садов в осенней позолоте и железные крыши домов.

Скоро он шагал по улицам. Нужно было идти в сторону железной дороги, звуки которой уже доносились до его слуха. Там был родной дом, тетка, у которой жила сестра, там был его любимый заросший сад.

На голодном пайке

Мальчик решительно открыл дверь.

Тетка, увидев его на пороге своего жилища, испуганно села на лавку.

– Что случилось? Откуда ты, Ваня?

– Я из приюта сбежал, – смело ответил мальчик.

– Тебя там обижали?

– Нет. Но я не хочу там жить. Я хочу с вами.

Тетка уронила голову на стол и в голос зарыдала.

– Господи! Я не вынесу больше. Пощади.

Мальчик растерянно замер в дверях. Никто ему не обрадовался здесь, не бросился обнимать и раздевать, усаживать за стол. И даже старшая сестра, которая водилась с теткиными детьми, замерла с маленьким ребенком на руках, испуганно глядя на брата.

Тетка подняла голову:

– Ты должен вернуться в приют! – в отчаянии крикнула она. – Мы не может взять тебя к себе. Мы не прокормим тебя. Мы сами на голодном пайке… Дети голодают…

Лицо у мальчика вспыхнуло. Он был потрясен. Мир – добрый, ласковый, справедливый – рухнул в одну минуту. Он никому здесь не нужен.

Он торопливо вытащил из кармана завернутый в тряпицу хлеб и положил его на стол:

– Вот! Ешьте…

Тут же мальчик спиной открыл дверь и вывалился в коридор. Еще мгновение, и он уже бежал улицами в сторону начинавшегося сразу за городом леса.

Он ходил в него со старшими ребятами по грибы. Тогда лес показался ему сказочным теремом.

Сначала это был березовый, с золотыми листьями, лес вперемешку с багряными осинами и рябинами с красными гроздьями ягод. И далее начиналась дремучая тайга.

Теперь в ней, говорили взрослые, бродили немецкие диверсанты. Их сбрасывали с парашютами немецкие самолеты, а смелые горожане ходили вылавливать их. Взрослые говорили еще, что Гитлер с войсками не мог дойти до них ему помешали леса да болота, где топи непролазны, где только голодные медведи и волки живут, а на кочках лежат ядовитые змеи, готовые ужалить каждого прохожего.

– Вот и пусть! – шептал мальчик, продираясь через ветви. – Пусть я замерзну в лесу, если я никому на этом свете не нужен, пусть меня съедят голодные медведи и волки… А глаза мои выклюют черные птицы…

Пусть я попаду в руки фашистов, и они расстреляют меня, потому что я не выдам им дороги в город…

Так лихорадочно думал он, когда погрузился в сумрачный лес. Ему хотелось, чтобы его страдания стали еще сильнее…

Мальчик не заметил, как над головой его сомкнулись вершины леса, что тропка под ногами исчезла, и только моховой ковер похрустывал под ними.

Ночь в лесу

Мальчик никогда не бывал в большом лесу. Этот лес был мрачен и дик. На огромных, в несколько обхватов, стволах деревьев росли мхи и лишайники.

На некоторых он увидел, на высоте метров двух, ужасные продольные царапины. Он не знал, что это медведь метит границы своей территории, но эти отметины заставили сжаться его сердечко. Наверное, тот, кто поранил дерево, ходил где-то здесь.

Но и без того мальчику было страшно.

Быстро темнело, вскрикнул недалеко филин, загоняя усталых птиц в гнезда.

Мальчик поднял глаза и увидел на краю моховой поляны огромную, вывернутую с корнями, ель, под которой можно было спрятаться. Дрожа всем телом, он побежал к поверженной ели, наломал густых еловых лап, частью которых он устелил дно своего прибежища, а другими ветками укрылся под корнями могучего дерева. Стало тихо и даже тепло. Мальчик свернулся калачиком, согрелся собственным дыханием и скоро забылся тревожным сном.

…Серый рассвет только-только начал проникать в лесные урманы. Мальчик проснулся, дрожжа от холода. Страха не было. Но сильно хотелось есть. Казалось, что внутренности его свернулись до размера кулачка и тихо поскуливали.

Он нащупал в кармане яблоко и торопливо съел его. Морковку он оставил на обед.

Вчерашнее горе стало понемногу отступать. Ему все еще было жалко себя. Но теперь он уже подумал с жалостью и о тетке, которая не смогла принять его к себе в дом.

Он еще не успел оглядеться, как из недальних пределов леса донеслось тяжелое дыхание. Кто-то очень большой и грузный тащил по лесу поклажу… – Не диверсанты ли бродят здесь? – подумал с тревогой он.

Мальчик приподнялся, чтобы посмотреть, кто это ходит по туманному лесу. В серой предутренней дымке он увидел огромную согбенную фигуру в бурой меховой дохе.

Он хотел было окликнуть этого странного лесовика, но лесовик этот шумно выдохнул и страшно захоркал. И мальчик увидел в туманном прогале сверкнувшие тускло страшные звериные клыки.

Это был медведь! Страшный дикий зверь! От приближения его бесшумных шагов стыло сердце.

И тут медведь заметил мальчика, остановился, повернулся и медленно, вперевалку, двинулся к выскирю. Мальчик поднялся во весь рост и хотел крикнуть что-то громкое и строгое.

Но из открытого рта раздался даже ему неслышный шепот:

– Не смей!

Медведь мог одним ударом лапы опрокинуть этого маленького человечка, поднявшегося ему навстречу, сжимавшего в кармане крохотный перочинный ножик. Но вдруг медведь осел под его пристальным взглядом, сделал два шага назад и, развернувшись, стремительными прыжками умчался в лес.

Мальчик бессильно опустился на землю…

Спустя время он очнулся. В лесу было светло, пели птицы, прогоняя ночные страхи. Он поднялся. Было тихо и покойно.

И вдруг он увидел, как между деревьями бесшумно движутся тени. Это были люди в камуфляжных костюмах с большими заплечными мешками, с автоматами наперевес.

– Парашютисты, – догадался мальчик. – Фашисткие диверсанты. – Они, верно, хотят мост взорвать…

Мальчик присел за кусты.

– Нужно сказать нашим срочно. Иначе будет беда.

Когда он снова выглянул из кустов, немцев уже не было. Они бесшумно растворились в лесу.

Мальчик не знал, что в городе его искали весь остаток вчерашнего дня, ночью ходили в лес с фонарями, стреляли. Но следов мальчика так и не нашли. И теперь диверсанты, встревоженные ночными выстрелами, покидали свое прибежище.

Город на ладони

…Стало совсем светло. Мальчику уже не хотелось замерзнуть в лесу, отдать себя на съедение диким зверям или встать на пути диверсантов.

Надо было срочно возвращаться к людям. Но мальчик не узнавал места и не мог определить направления, в котором нужно было двигаться. И все же он пошел.

– Я должен выйти! Я должен предупредить солдат, что диверсанты рыщут по лесу. Они могут взорвать мост, и тогда наши вовремя не привезут на фронт пушки и снаряды… Я должен…

Ваня торопил шаг, пробираясь меж деревьев, царапая лицо и руки острыми ветвями. Он долго шел, казалось, вот-вот и выйдет на тропинку к городу, но лес становился все гуще и сумрачнее. Он менял направление и снова шел. И снова менял, и снова шел.

И тут он увидел прогал между деревьями. Поляна!

Мальчик радостно выскочил на нее и… обомлел. На противоположной стороне поляны виден был знакомый еловый выскирь, под которым он провел ночь.

Ваня готов был расплакаться, но сдержал себя. – Надо подумать. Я не мог так далеко уйти от города. Нужно залезть на вершину дерева и посмотреть, в какой стороне город.

На краю поляны росла большая береза, возвышавшаяся своей вершиной над лесом. Сучья ее словно приглашали подняться по ним на вершину.

Мальчик смело подошел к дереву.

– Я не буду смотреть вниз. Не буду. Только вверх, и тогда голова у меня не закружится, – уговаривал он сам себя.

И мальчик полез на березу. Скоро он был уже на вершине дерева, раскачивающегося на ветру вместе с мальчиком, у которого от страха замирало сердце.

Но он смог победить свой страх. Теперь нужно было посмотреть по сторонам и не свалиться вниз, если закружится голова.

Ваня медленно открыл глаза. Сердце его упало в пятки, а руки судорожно вцепились в березу.

Но он успел увидеть, прежде чем глаза снова закрылись, дымы паровозов, идущих по железке к городу, и сам город, обозначившийся сиянием крестов на куполах церквей.

Теперь он знал, куда ему идти. Скоро он вышел на тропинку, которая превратилась в дорожку. И вот лес расступился, и в прогале его увидел он знакомые очертания города.

– Дома!

Тетка увидела его еще с крыльца и бросилась навстречу:

– Ваня! Родной мой! Нашелся!

– Скажите солдатам, скорее скажите. Там в лесу фашисты, – шептал, задыхаясь, он.

Но спустя мгновение Ваня отстранился от тетки:

– Нет, об этом я расскажу сам военному командиру.

Он повернулся и решительно пошагал в сторону гудящей железнодорожной станции.

– Ваня! – кричала вослед тетка. – Возвращайся, Ваня! Я буду тебя ждать.

Она не бросилась его догонять.

Станция “Война”

Станция встретила его лязгом вагонов, гудками паровозов, запахом горелого угля и больницы. У перрона стоял санитарный поезд с красными крестами на вагонах. Девушки в белых халатах выгружали носилки с ранеными. Их было много – раненых. Полный перрон носилок.

Ваня видел, что на следующем пути стоял грузовой состав с платформами, на которых были пушки, закрытые сверху брезентом. Около состава ходили часовые в длинных шинелях, с винтовками, к которым были примкнуты штыки.

Тут набежали быстрые санитарки, поставили рядом с Ваней носилки и снова убежали в вагон.

На носилках лежал раненый боец, укутанный по шею серым солдатским одеялом… Глаза его были закрыты.

Ваня похолодел:

– Он мертвый!

Но человек, лежащий на носилках, открыл глаза:

– Слышишь, парень! – прошептал он. – Наклонись ко мне.

Ваня опустился перед носилками на колени.

– Вам плохо? Я сейчас позову взрослых.

– Мне хорошо, дружок. Я дома. Сейчас меня подремонтируют в госпитале и – домой.

– Дома хорошо, – сказал Ваня.

– Знамо, хорошо, – сказал раненый. – У меня сын с дочкой малые в деревне… Заждались.

Ваня напрягся.

– Ты вот чего, парень. Пошарь у меня под подушкой. Там кисет с махоркой. Сверни мне козью ножку… Курить страшно хочу…

Ваня пошарил под подушкой и вытащил мешочек с махоркой, на котором было вышито: «Любимому супругу Федору Синицыну».

И тут Ваню осенило.

– А Шурка и Лида Синицыны – не ваши дети? Раненый дернулся, и в глазах его засветилась радость:

– Ты знаешь их, видел?

– У них все хорошо, – по-взрослому отвечал Ваня. – Ждут…

У солдата покатилась по небритой щеке слеза…

– А вы? – взволнованно спросил Ваня. – Вы моего папу не встречали там? Михаил Петрович Андриянов…

Раненый помолчал, наверное, он вспоминал своих фронтовых товарищей.

– Воюет твой батька, дружок. Бьет врага…

Не горюй, – сказал тихо раненый. – Верь мне. Вернется…

Он глубоко вздохнул и закрыл глаза.

Тут к носилкам подбежала девушка в белом халате, глянула на раненого, и испуганно закричала:

– Люся! Рядовой Синицын отходит! Доктора зови…

Девушки подхватили носилки и бегом бросились к вагону.

Сердце у Вани, не успевшего обрадоваться весточке об отце, сжалось от боли.

Он так и остался стоять с синим кисетом в руках на перроне.

Ваня хотел было идти искать главного воинского начальника дальше.

Но события на перроне развивались быстро.

Носилки с ранеными погрузили в машины и увезли в госпиталь, санитарный поезд перегнали на запасный путь, а на его место пышущий парами паровоз притащил какой-то страшный пассажирский поезд. Едва он затормозил, как из вагонов стали вываливаться люди-скелеты… Они едва держались на ногах…

Но страшнее всего, тут же из вагонов стали выносить за руки, за ноги людей и складывать их штабелями рядом с вагонами…

– Что это? – испуганно спросил Ваня у бабушки, остановившейся рядом с ним.

– Господи! Это люди. Люди! Господи, спаси их души! – запричитала бабушка. – Они умерли в дороге из Ленинграда от голода. Не доехали до нас. Надеялись на спасение… А видишь, как вышло… Все эта война проклятущая…

Но Ваня уже не слушал бабушкиных причитаний. Ноги сами понесли его куда-нибудь подальше от этого страшного места.

…Он очнулся только на большом пустыре за железнодорожными линиями.

– Стоять! – девушка в зеленой фуфайке, пилотке со звездой и кирзовых сапогах, винтовкой преградила Ване дорогу. – Сюда нельзя. Здесь охраняемый объект.

Ваня остановился. Он вспомнил снова, зачем он пришел на станцию.

– Мне нужно увидеть главного военного начальника, – сказал он решительно.

– Ты хочешь увидеть Сталина? – удивилась девушка-часовой.

– Нет, – строго ответил ей Ваня. – Мне нужен ваш начальник. Мне нужно передать ему военную тайну.

– Ну, что ж, – сказала девушка. – Проходи. Видишь землянку, дым из трубы идет? Там командир нашей зенитной батареи – капитан Петров.

Землянка была устроена на пустыре за церковью. Рядом стояли два зенитные орудия, грозно устремленные длинными шеями-стволами в небо, около которых сновали девушки в таких же зеленых фуфайках.

Зенитки охраняли станцию и город от налетов немецкой авиации.

Девушки не обращали на мальчика внимания. Ваня спустился в землянку, вход в которую занавешивал зеленый брезент.

Молодой командир сидел за столом, собранном из ящиков, погрузившись в бумаги.

– Тебе что нужно, мальчик? – спросил капитан.

– Я видел сегодня диверсантов в лесу.

– Что ты делал в лесу?

– Ночевал. Я из приюта сбежал.

– Ясно, – сказал капитан. – Есть, наверное, хочешь? Сейчас я девчонкам скажу, чтобы каши нам принесли. И с начальником гарнизона свяжусь. Изловим мы твоих диверсантов.

– Это не мои. Их Гитлер послал.

– И Гитлера поймаем, дай срок.

И капитан стал звонить начальнику гарнизона.

Вскоре на батарею приехала за Ваней машина.

…Начальник гарнизона, усталый, не молодой майор, прислал за Ваней свою машину. В штабе он расстелил на столе карту, на которой были изображены все окрестности города вплоть до одиноких сеновалов, мелких ручьев и тропинок. Ваня без труда нашел поляну с упавшей елкой, где он ночевал. И то место, где он видел диверсантов…

– Спасибо, ты нам очень помог… – майор положил на плечо мальчику тяжелую руку. – А в знак нашей дружбы я попрошу, чтобы тебя отправили в хороший детдом. В Николаевку. Уж я-то, брат, знаю, я сам родом из этого села. Скажу тебе по секрету, что местные жители там сирот больше любят, чем собственных детей. Таков уж закон деревенского мира: отдавать свою любовь и заботу тому, кто больше всего в этом нуждается.

– Я не сирота, у меня папка воюет…

– Прости. Но пока папка бьет врага, ты тоже помогай стране – учись прилежно… А все остальное государство возьмет на себя…

Осенний пароход

Небольшая группа детей, собранных из разных приютов, стояла на причале в ожидании отправки. Пароход, словно сказочный богатырь, большой и красивый, с черной бородой дыма, густо валившей из трубы, появился из-за поворота реки и подал веселый голос:

– Иду! Иду!

Все пришло в движение: крестьянки с заплечными мешками, раненые солдаты на костылях и просто с палочками, едущие домой на отдых и лечение, девчонки и парни из ремесленного, учившиеся на трактористов, военные люди…

Слышно было, как работают машины этого богатыря, вращая огромные колеса по бокам судна, которые загребали плицами воду и сообщали пароходу движение. На носу его и на капитанской рубке развевались флаги. Всюду сияли золотом и темным полированным деревом поручни и ручки, дым весело валил из белой трубы, матросы в красивых форменках крепили канатами пароход к причалу и подавали трап-лестницу.

Детей пропустили первыми, матросы проводили их к лестницам, ведущим в глубокий трюм. В трюме было тепло. Детей, простоявших на ветру причала в ожидании парохода и попавших в тепло, разморило. Они, словно воробьи на ветках, расселись по скамьям и нахохлились, впадая в дрему.

Ваня тоже согрелся, и его тоже стал одолевать сон. Но только он засыпал, как перед глазами его появлялись, похожие на крыс, немецкие диверсанты, пробирающиеся лесом, потом всплывала ужасная картина блокадного поезда с людьми-скелетами и штабелями мертвых тел.

Мальчик вздрагивал и просыпался в тревоге. Он пытался отогнать эти страшные видения, но они возвращались снова и снова.

Измученный Ваня поднялся на палубу. Пароход уже вышел за городскую черту и двигался меж берегов. День разгорался, сквозь тяжелые тучи пробивалось солнце. Красота вокруг была волшебной. Леса, стоявшие вдоль берегов, были в осенней позолоте и багрянце, среди берез и осин зеленели сосны и ели.

Временами леса расступались. К реке выходили луга, уставленные стогами, пашни с молодыми всходами. По урезу воды в камышах стояли цапли, в зарослях крякали жирные утки, то и дело поднимаясь на крыло.

В одном месте Ваня увидел, как деревенские ребятишки тащат из реки тяжелый бредень, как бьется в чупе рыба…

Ваня вздохнул всей грудью воздух речных долин и разливов. Тоска и страхи понемногу стали рассеиваться.

Ему нравилось вот так плыть и плыть на пароходе вдоль берегов с деревнями, церквами, овинами и скотными дворами, крытыми соломой…

Вот пароход вошел в коридор сосновых боров. Гигантские сосны склоняли свои кроны над водой, крутые обрывистые берега были увиты мощными корнями, удерживавшими эти гигантские деревья.

Под этими корнями сидели пастухи и жгли костер, над которым висел котелок. Такая мирная вокруг была картина. Хотелось, чтобы это путешествие длилось и длилось всегда.

– Когда я вырасту, я стану работать на флоте, – сказал сам себе Ваня.

– Флот – настоящее мужское дело, – ответил кто-то за его спиной.

Ваня обернулся. Это был пожилой человек в фуражке с кокардой, форменном кителе с золотыми пуговицами.

– Вы – капитан? – спросил Ваня радостно.

– Капитан-наставник Щукин. Василий Васильевич, – человек протянул мальчику руку. – А тебя как зовут?

– Меня? Ваня. Я в детдом еду. Мамки нет. А папка воюет…

– Эвон как, – сказал капитан. – Давно стоишь тут. Замерзнешь. Пойдем-ка лучше ко мне в рубку. Горячего чайку выпьем. За штурвалом постоишь.

– Я? – задохнулся от счастья Ваня.

– Ты, конечно.

Они поднялись по железной лестнице в рубку.

Переправа

Ближе к вечеру пароход причалил к пристани, за которой видна была большая деревня и темные леса за нею.

– Приехали, ребята, – сказала простуженным голосом провожавшая детей женщина. – Переправитесь через реку, а дальше, как повезет.

Стайка ребятишек шести-восьми лет, одетая в далеко не новые пальтишки, перевязанные для тепла платками, истоптанными башмачками, осторожно покинула нагретые места на пароходе. Каждый держал в руках узелок с пожитками.

На пристани стояла другая женщина, она была красива, молода, одета в синий плащ и синий платок. Каждому ребенку, спускавшемуся по трапу, она протягивала руки.

– Здравствуйте, друзья! Меня зовут Ниной Михайловной. Я – воспитатель Николаевского детского дома.

Пароход дал прощальный гудок и исчез за поворотом реки в темных лесах.

Дорога таинственно уходила в темную реку, противоположный берег едва угадывался в сумраке желтыми огоньками деревни. Река была очень широкой и несла темную воду, которой было так много, она была так глубока и стремительна, что становилось не по себе перед ее могучей силой.

– Где мы? – тревожно спросил Ваня встречавшую их женщину.

– Это Гончарка. Большая деревня. А на том берегу – село Красное. А в пятидесяти километрах ниже по течению будет старинный городок Усолье…

Справа и слева по берегу серели тени больших крестьянских домов, в окнах которых изредка светились огоньки.

Пароход, привезший их, отчалил от пристани и, дымя трубой, поплыл по реке дальше, через темные леса, стоящие по берегам..

– Мы только сегодня получили телеграмму, – виновато сказала Нина Михайловна. – Меня командировали встречать вас.

Скоро из крайнего дома вышел хромой дяденька с керосиновым фонарем в руках. Он был в длинном плаще с капюшоном, покрывавшим голову. За ним вышел молодой долговязый парень, тоже в плаще.

– Я – паромщик, – сказал первый. – А это мой помощник. Сынок мой. Скоро, ребятки, отправимся, – добавил он деловито. – Только бы не снесло далеко. Река играет…

– Да уж вы постарайтесь, – попросила дяденьку Нина Михайловна. – Нам еще до Николаевки пешком. И дождь начинается.

– Пешком? – удивился паромщик и посмотрел на небо.

И правда, игравшее отблесками заката небо потемнело вдруг от набежавшей тучи, и мелкий дождь посыпался, как через сито, с сумрачного неба.

Паромщик ушел, хрустя галькой на берегу, но из деревни к дороге, где, как воробьи, жались друг к дружке ребятишки, стали выходить молодые женщины и старушки.

– Господи, – перешептывались они, – опять в Николаевку сирот везут. Везут и везут… Что война проклятущая делает. Говорят, где-то детский дом разбомбили. Так вот их и везут. Одних в Погорелове оставляют, других – в Усолье везут…

Женщины подходили к ребятам, стараясь обнять, приласкать, погладить каждого, совали в руки, в карманы вареную картошку, кусочки хлеба, морковь, вяленую репу.

– Погодите, – сказала одна, – я вам клеенку принесу, станете в дороге от дождя укрываться, ежели чего.

– Что уж, не могли с Николаевки лошадь послать? Или в Красном подрядить подводу? – ворчали старушки.

– Где теперь лошадей взять? Всех на фронт угнали. Сначала мужики ушли, потом коней забрали… Остались кривой да желтый…

Вверху по течению, куда ушел паромщик, послышался плеск воды и скрип уключин, скоро и сам паром засветился огнями.

– Шевелись! – подбадривал перевозчик детей. – Залезайте на паром, да держитесь покрепче за леера.

Паром – две большие лодки, поверх которых настелены доски. Он шел против течения, паромщик с сыном налегали на весла, которые были сделаны из нетесаных брусьев, с огромными лопастями на концах. Двигались медленно. На середине реки течение яростно подхватило паром с детьми и понесло вдоль берегов.

– Навались! – страшно кричал паромщик своему напарнику. – Еще раз, еще…

На том берегу загорелся сигнальный фонарь, на который ориентировался этот утлый ковчег с сиротами.

И тут среди темных облаков сверкнула молния, и небо с грохотом порвалось поздней осенней грозой. – Это, ребята, к счастью, – прошептала проводница прижавшимся к ней малышам.

Но, наконец-то, паром вырвался из объятий реки и ткнулся в берег. Осторожно вышли на сушу. Ване показалось на какой-то момент, что там, на той стороне могучей реки, осталась страшная война и все беды, которые принесла она людям.

Гроза, все еще ворча, откатывалась за реку, сверкала зарницами над бескрайними кряжами тайги.

Где то там, далеко, за темными лесами, за высокими горами, за широкими долами Красная армия билась с лютым врагом.

На календаре была самая середина войны.

Ночная дорога

Берег был крут, дорога долго карабкалась в гору. На самом верху ее стояла желтеющая в темноте церковь. Над куполом ее, над покосившимся крестом кружилось, с недовольным криком, потревоженное воронье.

– Ребята, – сказала Нина Михайловна. – Распределитесь парами и возьмитесь за руки. Путь будет долгим. Двадцать километров, – и повторила уже тихо, – двадцать…

Двадцать километров размытой осенними дождями дороги! Никто из ребятишек не мог себе и представить, как это далеко. И сколько нужно сил, чтобы преодолеть это расстояние.

– К ночи мы должны быть в Николе, в детском доме. Обязательно, – сказала строго проводница. – Так что нужно поторопиться. Нам мало выдано продуктов на дорогу, чтобы где-то искать ночлег.

Ребята молчали.

Тогда она добавила:

– У многих отцы воюют на фронте. Представьте, как им трудно в сырых окопах под дождями, снегами, вьюгами и метелями. Бомбы падают, снаряды землю роют, танки грохочут. А они держат оборону, бьют врага и наступают…

А мы – дома. Под их защитой. Так что будем достойны своих защитников.

Ребята оживились. И у Вани потеплело в душе, которая будто бы заледенела после смерти матери.

Он почувствовал, что эти слова обращены и к нему. Ваня поднял голову.

– Вы не расстраивайтесь, Нина Михайловна. Мы выдержим. Дойдем, – сказал он, глядя в глаза проводнице. – Обязательно дойдем.

– Вот и ладно. Пошли…

…Ваня шел за руку со смуглым, таким же, как он сам, черноглазым тихим мальчишкой из Ленинграда. За всю дорогу, пока они плыли на пароходе, они не сказали друг другу ни слова.

Ваня первым нарушил молчание.

– Меня зовут Ваней. У меня папа на фронт ушел, мама, – мальчик помолчал горестно, – умерла. А ты?

– Я – Витя Черемисин, – тихо отвечал его напарник. – Я в блокаде был.

– Страшно было? – спросил Ваня, вспомнив поезд из Ленинграда.

– Очень. Люди умирали прямо на улицах и лежали так. Нас из Ленинграда на самолете вывозили. – Ты на самолете летел? – спросил Ваня с нескрываемой завистью.

Витя посмотрел на товарища с сожалением.

– Нас немецкие истребители догнали и стали расстреливать. Мы упали на пол. А пули продырявили самолет. Он загорелся, летчика ранили.

– Как же вы? – Ване стало неловко за свою горячность.

– Летчик над самой землей летел, чтобы оторваться от истребителей. И посадил самолет. Там уже наши были.

– А дальше?

– Потом мы ехали на поезде до вашего города. И нас тоже несколько раз бомбили. А потом был этот пароход.

…Мальчики надолго замолчали.

Огонь в ночи

…Маленький отряд уверенно прошел задремавшей деревней и углубился в густой сосновый бор. Дождь кончился. На какое-то время небо расчистилось, и над миром стали загораться звезды. Идти стало веселее. Звезды перемигивались в вышине и звали путников вперед.

Темный бор безмолвствовал. Ни птицы, ни зверя, ни звука. И всё же казалось, что из глубины леса внимательные глаза смотрят на ребятишек, торопящих шаги. Было временами страшно, но тепло рук товарищей, шагавших рядом, дыхание и топот ног остальных участников этого ночного похода гнали страхи прочь.

Шли уже около двух часов. Многие стали заметно сбавлять шаг, дыхание сбивалось, усталость давала себя знать. Предательски хотелось есть. Хотя есть в войну хотелось всегда.

– Молодцы, ребята, – подбадривала Нина Михайловна, шагавшая впереди отряда с керосиновым фонарем. – Еще немного, и устроим привал.

Маленький отважный отряд приободрился.

…Скоро лес расступился. Песчаная дорога кончилась, началась глина, ноги скользили и часто разъезжались. Но никто не упал, потому что руки товарищей тут же подхватывали споткнувшегося.

Откуда-то подул ветерок, звезды на небе исчезли, закрытые тучами, снова пошел мелкий холодный дождь, вода хлюпала под ногами, проникала в жалкую обутку детей.

И когда казалось, силы у детей закончились, в этом безбрежном темном поле, сначала неуверенно, но потом все отчетливее и яснее, проявился крохотный желтый огонек.

– Это Манилово, – сказала Нина Михайловна.

– Манилово! – развеселился Коля. – И правда. Этот огонек манит к себе. Мы сделаем остановку там?

– Попросим у хозяев ненадолго пристанища, – ответила проводница.

Скоро в темноте проявилась наклонившаяся изгородь, улица с темными домами, где-то на дворе залаяла собачонка.

Во всей деревне светилось лишь одно окошко. Нина Михайловна осторожно постучала в стекло. И тотчас в свете лампы появилось лицо старушки с тревожными глазами, на плечах ее лежал платок, а седые волосы были забраны под гребенку.

– Нам бы погреться. В Николаевку идем, – сказала Нина Михайловна.

Старушка встрепенулась.

– Не заперто, поверните кольцо в дверях… Сейчас я с лампой иду.

Дверь распахнулась, и дети оживленной толпой повалили в сени и избу.

– Господи! – ахнула старушка. – В такую-то ночь, малёхонные такие. Проходите, проходите, – заговорила радостно она. – Скидывайте и обутку, и оболочку, полезайте на печь. Все войдете, печь большая. А я пока самовар подогрею, да ваши башмачки посушу.

…Как тепло и уютно было на русской печи, здесь пахло каленой глиной, хлебной закваской, луком и вяленой репой… Скоро внизу запел самовар. Многие дети уже сладко дремали. Витя Черемисин тоже спал, положив голову на старый валенок. Коля согрелся на печи, но дрема его не одолела. Он смотрел во все глаза на висевшие на стенах желтые снимки в темных рамках, на которых были запечатлены солдаты разных времен и войн, юноши и девушки в праздничных одеждах парами и порозно, старики и дети…

«Почему же эта бабушка одна?» – подумал Коля. И еще подумал, что она, как и он, и все его товарищи по ночной дороге, – сироты.

А бабушка сноровисто собирала на стол чайные приборы и беседовала с их проводницей.

– Трех сынов, милая, проводила на фронт. Всё жду вестей. Жду день, и ночь жду… Думаю, может, придет который, вернется, в окно постучит… А у меня самовар горячий… – бабушка горестно вздохнула.

– А тут мы – незваные, нежданные, – сказала Нина Михайловна, доставая из заплечного мешка хлеб.

– Слышу, собака у соседа залаяла. Может, думаю, с вестиночкой кто… Кто хоть эти войны и затевает? – вздохнула она.

Нина Михайловна резала хлеб, потом достала завернутый в холстинку кусочек сала и стала делать бутерброды.

Вот и самовар занял генеральскую позицию за столом. Бабушка принесла чугунок с вареной картошкой и блюдо соленых грибов из сеней.

– Вот и поужинаем, чем Бог послал, – сказала бабушка.

– Надо ребят поднимать. В Николе ждут, переживают.

– Ночевали бы у меня, да с утра и в дорогу. Может, какая подвода подвернется, – принялась уговаривать бабушка.

– Нельзя, нельзя. Нам идти надо, – грустно, но решительно отозвалась проводница. – Дисциплина. Война идет.

И она обернулась к печи:

– Ребята! Подъем!

Никого не надо было уговаривать. Все покорно покинули теплую печь и степенно уселись за стол. И картошка с солеными волнушками, и хлеб с тоненьким лепестком розового сала, и морковный чай, краткий сон на теплой печи, бабушка с тревожными глазами, и огонек ее избушки в ночи, запомнятся детям на всю оставшуюся жизнь.

Под сенью берез

Уже глубокой ночью они вступили в большое село под сень облетающих берез, где стоял их двухэтажный, похожий на ковчег, деревянный приют. Окна его были темны.

На сердце ворохнулась тревога:

– Не ждали.

Но Нина Михайловна решительно постучала в двери.

– Кто там? – послышался голос. – Сейчас вздую свет. Сейчас.

– Господи! Сколько вас? Мокрые! Ноги сырущие… Пешком? – немолодая женщина открыла двери.

– По срочной телеграмме, баба Сима, никто не знал… Надо размещать.

– Дак ведь кроватей-то нет. Как быть?

– Будем укладывать по двое на одну. Валетом. В тесноте, да не в обиде.

Баба Сима собрала верхнюю одежду, обувь и понесла в сушилку.

– Вот здесь мы и будем жить, друзья, – сказала Нина Михайловна. – Отныне это ваш дом. Укладывайтесь на ночлег. Ложитесь на кровати по двое.

– Ваня, ты ложись вот к этом мальчику. К Толе Мишеневу.

…Ночь снова вернулась в комнату мальчиков. Они лежали смиренно, свернувшись калачиками.

Ночная няня баба Сима спала на тубаретках и слегка похрапывала. По крыше все еще стучал дождь.

Замерзшие в дороге ребята согрелись в кроватях от тепла обретенных братьев, душевного тепла встречавших их людей.

Им было покойно и уютно впервые за многие дни тревог и утрат.

Дождь прошел, звезды сияли торжественно и безмятежно над сельским миром: над уснувшим селом, полями и лесами, неусыпной рекой, над деревянным приютом, где валетом спала надежда страны, и среди них тихо посапывали два будущих поэта России.

Наверное, люди становятся поэтами во снах, когда летают над ночной родиной.

Деревянные башмачки

На следующее утро был объявлен банный день. Здесь он всегда был в воскресенье. Баню, стоявшую за детдомом, начинали топить еще затемно. Старшие ребята носили с реки воду, не мало ее надо было, чтобы помыть более ста человек.

Часам к двенадцати отправили в баню начальную партию. Вся вновь прибывшая группа шла первой. Пахло дымком березовых дров, вениками и хозяйственным мылом.

Нянечки, помогавшие детям раздеваться, прятали слезы, глядя на изможденных войной и голодом детей, смиренно сносящих все ее тяготы и довольствовавшихся простыми деревенскими радостями.

…Ване понравилось в бане. И не жарко, и мыло в глаза не попало, и спину натерли друг другу не до царапин.

А потом было самое приятное: всем выдали глаженые чистые фланелевые рубахи в клетку разных цветов. А к ним хлопчатобумажные штаны и, о, радость, новые ботинки на деревянной подошве. – Вы уж простите, у государства не было возможности снабдить и армию, и детей кожаной обувью, говорила баба Катя, кастельянша детдома. И детей нисколько не огорчили эти деревянные подошвы.

Как задорно стучали они – деревянные башмачки. Бегут по подмерзающим улицам села десятка два воспитанников Николаевского приюта в школу, выглядывают из окон растерянные старушки: что же это такое стучит? Уж не Красная ли конница из-за дальних гор мчится громить врага?

Башмачки эти Ваня заботливо протер тряпочкой и поставил аккуратно под кровать. И пока не уснул, несколько раз склонял с кровати голову и смотрел на них благодарно…

Сиротские крошки

…Отстояли в Николаевке мокропогодные октябрь и ноябрь. В декабре со снегопадами и морозами прикатила зима, отлютовала в январе, а уж февраль привел за собой метели и снеговеи.

Занесло в деревне дома под самые брови, раскатали вьюги белоснежные холсты в лугах и подско-тинах, реку замели, старые мельничные плотины и омуты, от дорог и тропинок одни еловые ветки остались торчать…

Бежит Ваня радостный в школу. Валенки на ногах теплые, хоть и не новые, но подшиты второй подошвой смоляными нитками – сносу нет. Можно и с горки прокатиться, на льду конскую кулебяку погонять. Но валенки беречь надо, вот у них сколько наследников детдомовского братства. Поносил сам, вырос, отдай младшему…

Пальто у Вани на пару размеров больше, но зато с меховым воротником, не на одну зиму хватит, знатная шапка ушанка…

А вот руки приходится в карманы прятать, рукавиц нет.

Бегут ребятишки из детского дома в школу, во вторую смену они учатся. В первую – деревенские.

Сугробы – выше голов. По веткам уцелевшие в январскую стужу воробьи прыгают, чирикают озабоченно. Голод – не тетка. Колхозные амбары пусты, где бы можно было зернышко раздобыть…

Ребята останавливаются, вытряхивают из карманов на тропинку затерявшиеся хлебные крошки и зернышки.

Клюнет серый крошку от сиротской краюшки – и то спасение. Чирикает благодарно на ветке:

– Жив, жив…

– И мы живы, – отвечают мальчишки воробью. – И дальше будем жить.

В детдоме и завтрак, и обед, и ужин. На обед хлебушка кусочек в 70 граммов да тарелка супа-пюре из зеленого горошка.

– Маловато, но до лета дотянем, – говорит уверенно ночная няня баба Сима, – а чуть пригреет, крапива пойдет… Какие щи из нее получаются добрые, за уши не оторвать… Потом дудки сладкие вырастут, кислица, пестыши, ягоды всякие зреть станут, грибы, турнепс, репа… Рыба из реки сама на сковородки прыгать будет… Переможем, ребятки, и эту войну…

…Похоже, что войны немного осталось. В пионерской комнате висит большая карта, на которой красными флажками лучшие ученики отмечают боевые успехи нашей армии. Еще немного, еще чуть-чуть, и вот уже наша граница… и граница врага…

Среди учеников Ваня – первый. Он, да Витя Черемисин, да Толя Мишенев, Ванин сосед по койке.

Любимая учительница Римма Ивановна – не нарадуется. Руку Ваня тянет всегда, отвечает четко, емко, даже когда вертится, слушает, кажется, вполуха.

Добрый мальчишка растет, справедливый¸ сострадательный. Стихи любит. Римма Ивановна тоже любит стихи и часто декламирует их детям. Больше Пушкина.

Ване кажется, что эти строчки Пушкин написал про Николаевку. Вот она высокая ель на берегу у Попова гумна, вот она блестит, вот они – снежные ковры…

Ваня и сам много знает стихов и часто читает их по просьбе учителей или товарищей. Он словно погружается в неведомую глубину слов, собранных в стихи, и видит, и слышит в них больше смысла, чем все остальные.

…Учиться непросто – тетрадок нет, писать приходится на газетах. Да добрая душа, – Римма Ивановна, не щадит свою библиотеку, делая из книг тетради для детей. Особенно хороши получаются они из книжек со стихами. Там много чистого места, чтобы решать примеры и задачки. И стихи в душу сами ложатся.

У Вани тетрадка, собранная из книжки поэта Ивана Никитина.

Аккуратным бисерным почерком выводил мальчик свои классные прописи рядом со стихами этого замечательного крестьянского поэта:

…В эту пору в детдом на двух лошадях, запряженных в розвальни, привезли пополнение: с десяток ребятишек – сирот войны.

Дети растерянно стояли во дворе, переминаясь с ноги на ногу. Старожилы детдома побежали их встречать. Выскочил и Ваня.

И сразу же он обратил внимание на мальчишку, стоявшего в сторонке, державшего за руку девочку. – Шурка! – закричал Ваня радостно. – Синицын! Приехал! С сестрой! Это Лида?

На лице товарища мелькнула лишь тень улыбки. – Случилось что? Папка ваш?

– Да, – потупился Шурка. – Не дождались мы папку… Похоронка пришла. Умер от ран…

– Дак у меня! – заволновался Ваня. – У меня кисет его…

Мальчик бросился к спальному корпусу и через минуту вернулся. В руках у него был тот самый вышитый синий кисет – последний привет от Федора Синицына…

…Ваня не знал, что в сорок четвертом и его отца, Михаила Петровича Андреянова, после ранения привез санитарный поезд на излечение домой.

К тому времени никто из родных Вани не знал, где их мальчик. Документы о направлении его в Николаевский детдом затерялись.

Берегиня

Поздно вечером ребята сидели на крыльце детдома. Давно был объявлен отбой, но как тут уснешь, когда в небе несмолкаемо курлычут журавли, кричат стаи перелетных гусей и уток…

Нужно было дождаться, когда в комнате все улягутся, уснет неусыпная баба Сима, и тогда, взяв в руки ботинки, осторожно пройти на цыпочках мимо героической охранницы, которая, как всегда, спит на составленных тубаретках. Потом откинуть крючок и тихо, чтобы не скрипнула дверь, выскользнуть тихонько в гулкую весеннюю ночь, полную радостного птичьего гомона…

…На крыльце сидели три друга: Ванюшка, Шура Синицын и Толя Мишенев.

– Ах, если бы весна и лето были всегда… – сказал Толька.

Его привезли сюда с самого Севера, где северные олени и нерпы живут, там зима – целых восемь месяцев. А на весну, лето, осень остается всего четыре месяца…

– Я бы катался на лодке и собирал цветы в красивые букеты, и дарил их нашим воспитателям и учителям, – сказал Ваня.

– Так ты не оставишь травы и коровам, – сказал практичный Шурка. – Чего лошади есть будут? Все трое так и покатились от смеха. Но смеялись тихо, зажимая себе рты, чтобы не разбудить никого.

– Не букетами же их кормить?

Насмеявшись, они стали дальше мечтать про лето.

Шурка, помолчав, добавил:

– Я рыбалку люблю, но больше всего люблю лошадей. Надо попросить директора, чтобы она назначала нас почаще дежурными по скотному двору, – сказал Шурка, обращаясь к Ване. – У меня сам знаешь, какой опыт с лошадьми работать.

– Знаю. У нас мало кто сможет лошадь запрячь…

– Проще простого, – обрадовался Шурка. – Берешь хомут кверху клещами, надеваешь его на голову… Переворачиваешь.

– Себе надеваешь? – простодушно спросил Толька.

– Лошади…

И все трое снова засмеялись, представив Тольку с хомутом на шее.

– Потом нужно хомут засупонить… Надеть седелку… Чересседельник затянуть, подпругу, а потом уж оглобли, дугу…

– Так она тебе и дастся? – выразил Толька сомнение. Вон у нас Воронок какой – не подступиться.

– Воронок воевал. Если бы лошадям давали награды, то у него была бы вся грудь в медалях и орденах. Он снаряды возил… Бомбили их. Осколок в ногу попал. Ты думаешь, почему он хромает… – сказал Шурка с гордостью. – Тут опыт нужен. Неопытных они могут залягать до смерти.

…Крики перелетных птиц становились все громче. Вместе с лягушками они объединились в единый торжествующий хор и славили свою родину, к которой стремились за тысячи километров.

– А лягушкам не надо от зимы за тысячи километров лететь, – сказал Толя. – Приспособились. Заледенеют и полеживают до весны. А тут оттаяли и заорали…

– А пойдем сейчас к нашей березе сходим, – предложил Ваня. – У меня шило есть и соломинки. И банка из-под зеленого горошка, и пластилин. Надо соку березового попить… Знаете, какой он полезный. Сразу силы восстановит…

И они пошли на берег разгулявшейся реки, гудевшей как натянутая струна, готовая вот-вот порваться.

Береза стояла в метрах двадцати от берега. Это было главное дерево в деревне. Старики называли ее Берегиней. Она была такая огромная и была так толста, что никто не мог сказать, сколько же ей лет. Может, двести или все триста…

Ее ветви могли сами быть настоящими деревьями. На самой нижней ветви была устроена качель.

Под сенью Берегини стояла такая же большая скамья, на которой отдыхали крестьяне, когда возвращались с покосов, или когда устраивались общие деревенские праздники.

Учительница Римма Ивановна говорила, что береза уже была такой же большой и высокой во времена войны с Наполеоном. И скоро мы вместе с Берегиней доживем до нашей Победы.

…Ребята посидели под березой на скамье, напились сладкого соку, который щедро отдавала Берегиня, замазали пластилином дырки в коре и пошли домой.

Стало совсем темно. Но спать, наверное, от березового сока, напитавшего их своей энергией, не хотелось…

– Давайте, еще немножечко посидим на крыльце и пойдем спать, – сказал Ваня…

Гроза

Это была ранняя майская гроза. На горизонте вспухал огромный перевал туч, который шел неотвратимо и грозно на деревню, сверкая на пол горизонта ослепительными молниями, разрывая с ужасным треском небо.

Птичьи хоры смолкли. Воробьи, ласточки, галки бестолково метались на краю зловещей тучи, но очередной гром и сверкание молний скоро загнало их под крыши. Перепуганные куры вместе с петухами, теряя перья и достоинство, неслись со всех ног в курятники…

Дети раньше того забрались в спальный корпус и из окон смотрели, замирая от восторга и страха, за борьбой небесных стихий.

Вот черная туча накрыла речной наволок, берег, высокую, могучую Берегиню, похожую на яркое зеленое облако, вытянувшееся по ветру и готовое улететь, но зацепившееся корнями за землю.

Вот она сожрала уже полмира и медленно, неотвратимо наползла на деревню, детский дом, его подворье, огород…

А далее раздался ужасный удар грома, сверкание молнии, после чего мир исчез на несколько секунд, а потом проявился, но уже в черно-белом, негативном изображении. Тут же на деревню упала стена ливня, настолько густого, что видимый мир совсем потерялся.

Прошло еще несколько минут, ливень так же стремительно, как и начался, закончился. Гроза уходила за дальние кряжи лесов, утаскивая за собой провисшее брюхо дождя.

Все вокруг, избежавши смертельной опасности, ликовало. И птицы, и собаки, и куры с петухами, и дети… И Берегиня, умиротворенно опустившая плакучие ветви с молодой листвой.

И тут все увидели, что рядом со старой березой в воздухе плавают какие-то светящиеся шары.

– Смотрите, смотрите, – закричали девчонки. – Чудо какое!

– Это шаровые молнии, – сказал Витя Черемисин. – Явление, которое наука не может разгадать.

Витя был первым в школе математиком. Учебник физики он изучил еще в начальной школе. Чаще всего его можно было увидеть склоненным над книгой или учебником. Витю считали мальчиком талантливым, из которого должен был вырасти настоящий ученый. Он не любил суеты и предпочитал уединение. Но и заносчивым его никто бы не назвал. Этот мальчик был носителем какой-то тайны, которой не знал никто, да и сам он не ведал ее.

– Молнии? Они похожи на мыльные пузыри. И лопаются так же, – удивлялись малыши.

Действительно, то и дело доносились звуки, как будто кто-то палил на берегу из пушки.

– Эти молнии могут носить в себе колоссальную энергию, – добавил Витя. – Встретиться с таким шариком – не приведи Бог!

Тут зазвенел колокольчик, собирающий всех к обеду. И только когда дежурные подавали компот, кто-то заметил, что Виктора Черемисина нет. Он не пошел обедать. Пропустить обед для воспитанника детдома в эту военную пору нужна веская причина.

Теряясь в догадках, ребята вышли на крыльцо.

– Смотрите, смотрите! – закричал Толя Мишенев, указывая в сторону Берегини.

Под кронами старой березы стоял Витя Черемисин с палкой в руках, пытавшийся что-то достать из ветвей дерева. И тут все увидели, что в кроне зависала шаровая молния, размерами много превосходившая прежние. И Витя тянулся к ней палкой. Еще немного, еще…

Детей, столпившихся на крыльце, почему-то охватил страх.

Ваня уже хотел закричать Вите: «Берегись!», как тут яркая вспышка озарила все видимое пространство, а следом раздался грохот.

Старую березу от корней до вершины охватило пламя и тут же погасло. Береза стояла, как и прежде, но была черна.

– Убило! Витю молнией убило, – закричал кто-то взрослый.

Все бросились к березе…

Мальчик лежал на земле лицом вверх, с открытыми глазами, на губах его замерла загадочная улыбка. Витины руки были раскинуты, и на правой ладони виден был обожженный след вхождения молнии в тело, деревянная подошва ботинок дымилась…

Воспитанника детдома, Витю Черемисина, хоронили, оплакивали всей деревней. Детский дом надолго притих: ни смеха, ни громких разговоров. Смерть товарища потрясла всех и надолго повергла в печаль.

…Казалось, что и обугленная старая береза Берегиня закончила свой жизненный срок. Недели две она стояла на берегу, словно скорбила всем своим траурным видом по несостоявшейся юной жизни. Но неожиданно из-под обугленной коры стали пробиваться зеленые росточки, и скоро вся она покрылась веселой зеленой листвой…

Люди не уставали удивляться чуду, произошедшему с погибшей было Берегиней.

А учительница Римма Ивановна рассказала, что у каждого дерева есть потаенные спящие почки, которые в случае гибели первых, придут к ним на замену и не дадут дереву погибнуть.

Так и у людей. Как бы не опалила страну война, завтра на смену старшему поколению придет новое, полное сил и энергии.

Лето – припасиха

Чуть свет – над Николаевкой голосят петухи. А вслед за петухами застучат молотки по косам, раздастся дробь пастушьей барабанки, и наполнится улица мычанием, овечьими и козьими голосами, бряканием ботал, воркунцов…

Радостное, полное надежд лето.

У детдома двор тоже пополнился скотиной. Две лошади, вернувшиеся с войны по ранению, четыре коровы, телята, свиньи.

Коров с телятами надо гнать ранним утром на пастбище в общее деревенское стадо.

Ваня с Шуркой Синицыным, Толей Мишеневым шагают по дороге следом за стадом, ощущая ногами и холодок утренней росы, лежащей поверх пыли, и тепло вчерашнего дня, хранившееся в глубине ее.

Стадо паслось на речном наволоке, где обильно росла густая трава, осыпанная росой и расцвеченная желтыми, лиловыми, красными, синими цветами.

– Вы поглядите, какая красота! – сказал Ваня, обращаясь к друзьям. – Все многоцветье нашей родины тут.

– Одного цвета нет, – возразил Толя.

– Зеленого?

– Нет. Черного, – отвечал Мишенев.

– И правильно, что нет, – сказал Ваня. – Черного и так много. Война.

И ребята побежали дальше, к Попову гумну. Они скинули на ходу штанишки и попрыгали в дымящий туманом омут.

У Попова гумна была глубокая подбережица, вымытая течением, и в бесчисленных норах ее водились раки и скользкие головастые налимы.

Ваня открыл глаза. В зеленоватой воде видны были стебли водорослей, которых раскачивало течение, проплывали рядом стайки мелких рыбешек. Вот и рачьи норы, которые обживали по-хозяйски налимы, ища прохлады…

В первой его цапнул клешней рассерженный рак, а во второй Ваня нащупал скользкую голову большого налима. Но вытащить его он не смог, не хватило воздуха. Ваня вынырнул, Шурка Синицын был уже на поверхности. Он держал здоровенного налима, который обвился вокруг его руки.

Мальчики сделали из прутьев ивы куканы и снова нырнули в омут.

Права была баба Сима, говорившая, что летом рыба сама на сковороду прыгает.

Скоро Ваня поймал налима, потом Толька… Потом были еще и еще налимы…

Тольку оставили на наволоке со скотиной, а Ваня с Шуркой, сгибаясь под тяжестью добычи, побежали прямым ходом на кухню.

– Ребята! Вот это молодцы! – заохала повариха тетя Аня. – Вот это приварок. Да мы сейчас такую уху сварганим, – пальчики оближешь… Уж мы порадуем ребятишек!

…Летний день – год кормит. И это настоящая правда. Начиная с самой весны, детдом, как настоящий муравейник, трудится с утра и до позднего вечера.