Читать онлайн Пазл

© Екатерина Афанасьева, текст, 2023

© Оксана Ануфриева, оформление обложки, 2023

© ООО «Издательство Альбус корвус», издание на русском языке, 2023

Книга вошла в короткий список III сезона

В открытом небе Мотылек —

Без имени, без крова

Над головой – и без родных.

Без песни и без слова.

Эмили Дикинсон[1]

Пролог

Инструкция по сборке

1. С чего вы обычно начинаете собирать пазл? С уголков? Или с обрамляющих рядов, на деталях которых один край ровный? Или просто берете любую деталь и ищете для нее подходящую соседку? Важна ли для вас последовательность – слева направо, сверху вниз? Или вы собираете случайные фрагменты, а потом пытаетесь их соединить? Часто ли вы смотрите на образец?

Я вообще не смотрю. Мне нравится собирать, не зная заранее, какая картинка получится.

Глава 1

Объявление

«Внимание! Потерялся мальчик. Пять лет. Волосы белые… Кхм. Волосы светлые. Глаза светло-голубые. Одет в белую рубашку, белые джинсы и бирюзовые кроссовки. Зовут Илья Ефимович Таликов. Мальчик ждет маму в игровой комнате».

Я очнулся оттого, что женский голос, гулкий и с небольшим эхом, настойчиво повторял эти слова в моей голове. Как только до меня дошло, о ком речь, голос смолк. Вместо него включилась видеозапись. Не лучшего качества, как будто кто-то снимал на бегу и не всегда мог сфокусироваться на нужном объекте, но в целом картинка была довольно подробной и четкой. На ней я увидел себя маленьким и удивился. Похоже, это первый доступный мне фрагмент пазла.

Я потерялся в каком-то молле. Это объявление прозвучало тогда так много раз, что я запомнил его наизусть. Особенно мне нравилось «зовут Илья Ефимович Таликов». Тогда я себя чувствовал не просто потерявшимся мальчиком, а важным потерявшимся Ильей Ефимовичем. Мне казалось, что так мама быстрее обратит внимание на объявление, поэтому представился максимально полно.

Но – нет. Никто не спешил меня найти. Дело в том, что моя мама – натура увлекающаяся, да еще и со встроенными в глаза и уши суперфильтрами, отсекающими всю ненужную ей информацию. Она могла сосредоточенно работать за компьютером хоть в разгар детского праздника, хоть на трибуне во время футбольного матча. Короче, скорее всего, объявления она не слышала.

У нас с ней было правило: если я потеряюсь, то должен стоять на одном месте. Но я не потерялся, мне стало скучно. Невозможно так долго выбирать рамки для фотографий. К тому же с цветом было все понятно изначально. Мама любит белый. Осталось определиться с размерами и количеством. «Так, две штуки – 20 × 30, четыре – 15 × 20, хотя нет, лучше четыре – 20 × 30… Илюш, какие лучше взять – потолще или потоньше? Так чтобы рамка не притягивала к себе внимания больше, чем фотография?» Я считал, что это уже просто невыносимо, поэтому молчал. Но мама на самом деле обращалась не ко мне. Ей просто было легче рассуждать, если она называла имя рядом стоящего человека. Сегодня этим человеком, к сожалению, был я.

Мама все не приходила. Тогда я предложил администратору сделать наоборот. Искать не маме меня, а нам ее.

«Внимание! Таликова Кира Александровна, подойдите к администрации, вас ждет сын», – произнес тот же гулкий строгий женский голос, как выяснилось, совсем не подходящий своей хрупкой улыбчивой обладательнице.

Но и это объявление не сработало. Администратор нервничал. Ему уже звонили продавцы и просили что-нибудь предпринять, так как покупатели беспокоились и не понимали, почему в течение часа не нашлись родители бедного мальчика. Я при этом совсем не чувствовал себя бедным и вообще был спокоен, в отличие от администратора. Я-то знал, рано или поздно мама вспомнит, что в магазин она приходила со мной. По крайней мере, когда вернется домой, то уж точно. Но торговый центр через тридцать минут должен был закрыться. Это самое сложное время для администратора, так как ему одновременно надо быть в нескольких местах и делать параллельно несколько дел, а тут я, и куда меня девать – непонятно. «Не в полицию же мне звонить», – ворчал он.

Оставался один вариант – идти самим искать маму. Поиски были недолгими. Она обнаружилась в отделе штор. В одном ухе у нее был наушник. Предполагалось, что вторым ухом она должна слышать меня, если что. Мама напевала мелодию из Кармен «Та-та-тадам, тарам-там-тадам, тарам-там-тадам, тарам-там-там», примеряя белый тюль в качестве юбки. «Вот моя мама!» – дернул я администратора за рукав.

Он замер, как сурикат, точнее, как статуя большого пухлого суриката, и смотрел на мою маму с удивлением в пятой степени, умноженным на восторг в третьей. Я смотрел на него. Была бы шикарная немая сцена, если бы мама не продолжала напевать. Администратор простоял так, наверное, еще с минуту. Судя по его мимике, он хотел что-то произнести, но у него не получалось. Щеки шевелились, губы тоже, но звук никак не хотел извлекаться. Наконец ему удалось с этим справиться, и, к моему разочарованию, результатом была обыкновенная стандартная фраза «Я могу вам помочь?».

Мама его, конечно, не сразу услышала. Придерживая кусок шторы, который с одной стороны был намотан вокруг нее, а с другой – на толстенный рулон, она пошла к противоположной стене за другими образцами. За ней через весь зал потянулся белый воздушный шлейф, поскрипывая разматывающейся бобиной в такт ее «Там-пара-пам!». Администратор тоже про меня забыл.

«Давайте я вам помогу», – еще раз предложил он, уже громче. Мама нас заметила, ничуть не удивилась, улыбнулась и стала быстро наматывать тюль обратно на рулон, при этом ей приходилось самой крутиться вокруг своей оси, чтобы снять «юбку». И тут, по классике голливудских фильмов, прозвучал уже знакомый мне и не казавшийся теперь таким строгим голос: «Магазин закрывается через десять минут. Просим покупателей пройти на кассу!»

Мы все посмотрели на тележку. Она была доверху завалена белыми рамками разного размера, на них балансировал горшок с фикусом, пытаясь удержаться за стопку белых полотенец.

– Да, помогите, пожалуйста, – согласилась мама, достала наушник и засунула его в сумочку. Администратор по ее просьбе отмерил и отрезал пять метров белого тюля. Потом мама взяла меня за руку, чтобы я не потерялся, и мы втроем направились к кассе.

Когда мы дошли до хвоста очереди, мама взглянула на бейджик администратора, по-мужски протянула ему руку и сказала: «Спасибо вам большое, Валентин Петров!»

Валентин аккуратно пожал мамину руку и протянул визитку. «На случай, если вам снова понадобится помощь», – добавил он, делая вид, что поправляет прическу, а на самом деле пряча свои покрасневшие уши. Я догадался, потому что и сам так часто делаю. Мама впихнула визитку в свою сумочку, в которой даже этому кусочку бумаги было уже негде поместиться.

Про мое исчезновение и поиски никто и словом не обмолвился.

Визитка понадобилась минут через пятнадцать. Все это время мы искали нашу машину. Мама забыла, где припарковалась. Нам казалось, что это было на минус втором этаже в желтой зоне. Но там стояло всего три машины, и ни одна из них не была нашей. Всего здесь было четыре этажа парковки, и на каждом по пять зон разного цвета. В общем, это была катастрофа, которой я всегда боялся. Прежде нам всегда везло, и мы удачно выходили из магазина к машине. Я понимал, что дело именно в удаче, по маминому радостному восклицанию: «О! Смотри, наша машина!» Поэтому я стал на всякий случай запоминать цвет парковки, а мама по возможности – этаж.

Валентин, запыхавшийся и раскрасневшийся, чуть не врезался в раздвижные стеклянные двери. Он так торопился, что они просто не успели перед ним открыться.

– Я с большим удовольствием помогу вам найти машину. Но сейчас мне нужно закончить смену и отпустить людей. Может, попьете пока кофе? Тут кафе… на час позже магазинов, – скомкал он последнюю фразу.

– Я не пью кофе в такое время, – растерянно сказала мама.

– Давай какао попьем. Я есть хочу.

Валентин попросил охранников посмотреть камеры. В итоге мы нашли нашу красавицу Фиатину, как называла ее мама, на парковке другого магазина, в противоположном крыле этого подземного парковочного царства.

Мы подвезли Валентина к метро. Он казался карикатурно большим для этой машинки. Некоторые из его светлых, особенно выбивавшихся из густой шевелюры кудрей доставали до потолка. Я сидел за ним и видел, как он пытался сутулиться, чтобы плечи не выдавались из-за сиденья и не упирались в стойку двери. В огромных руках он бережно держал фикус, который никуда больше не помещался.

– Спасибо вам большое, Кига Алексанговна, – сказал он, выходя из машины. Он поставил на свое место фикус и пристегнул его ремнем безопасности.

«Я и то “р” лучше выговариваю», – подумал я.

– Да не за что. Это вам спасибо. Откуда вы знаете, как меня зовут?

Валентин подмигнул мне, махнул на прощание рукой, показал на знак перед машиной, изображавший колесо с четырьмя спицами, и быстро ушел.

«Как ему удалось до этого ни разу не сказать ни одного слова с “р”?» – озадачился я, когда вся эта картина прокрутилась передо мной и так же неожиданно выключилась. Я снова провалился во тьму.

Глава 2

Иисус VS вампир

Память – странная штука, особенно когда она работает сама по себе, без твоего участия. Воспоминания крутятся колесом удачи, как в играх на телефоне. Быстро так – ничего не разберешь. Потом колесо замедляется, останавливается, и стрелка указывает на сектор «приз». Теперь ты можешь разглядеть в подробностях все колесо, но получаешь только свои десять монеток, потому что на них указала стрелка. А десять кристаллов для перехода на новый уровень находятся в соседнем секторе.

Итак, стрелка памяти указала на одного из одноклассников. Почему на него?! Я хочу десять кристаллов, а не этот сомнительный «бонус» по имени Женя. Пару раз мы с ним поговорили слишком искренне, чего, видимо, не стоило делать, потому что после этого исчезли даже приятельские отношения.

В одной из таких бесед он мне пожаловался, что чувствует себя невидимкой. Никто его не замечает. В очередях люди встают перед ним, как будто его и нет вовсе. В классе – почти никогда не вызывают к доске. Куда бы он ни пришел, все смотрят сквозь него.

– Тальк, как думаешь, что со мной не так? – спросил он.

Я внимательно посмотрел на Женю – вроде ничего особенного. Средний рост, пропорциональная фигура, состоит из аккуратно составленных кругов и овалов, изгибы местами резкие, угловатые плечи; аккуратная стрижка, русые волосы, серые глаза в форме листа ивы; нос в виде равнобедренного остроугольного треугольника; правильные черты лица, расположенные в нужных местах. Несколько прыщей, но к ним еще приглядеться надо, чтоб заметить. Опрятная одежда из сетевого магазина. В общем, нормальная внешность. О такой вообще-то некоторые даже мечтают. Стал вспоминать его в разных ситуациях. И к своему стыду, ничего толком не смог припомнить. Только то, что однажды его почти месяц не было в школе, и никто этого не заметил.

– Не знаю, Жень, нормально с тобой все. Я бы с тобой вообще поменялся. Я вот шпионом мечтал стать. Но куда мне, альбиносу? А вот ты бы идеально подошел.

Женька хмыкнул, улыбнулся и кивнул.

Люди на меня смотрят пристальнее, чем положено негласными правилами вежливости. Некоторые даже оборачиваются. Что при этом испытываю я, зависит от настроения. Иногда чувствую себя чуть ли не Мессией с картины Иванова «Явление Христа народу». Только я не могу, как он, смотреть в ответ прямо в глаза, сразу опускаю взгляд или поглубже прячусь в капюшон. Был такой период, когда капюшон был неотъемлемой частью моей одежды. Я чувствовал себя с ним, как черепаха в панцире. Спрятался, и будто меня не видно. Но это только мне так казалось. А остальным – что я в своих капюшонах похож на вампира. «Где клыки потерял? Молочные выпали, что ли? Ничего, скоро коренные отрастут». Ну и все в таком роде. Посмотрели бы эти неравнодушные комментаторы современные фильмы про вампиров, а потом уж отпускали свои тупые шутки. Они бы узнали, что бледность давно не в тренде, не говоря уже о темнокожих оборотнях.

Однажды меня так достали, что я купил себе искусственные клыки. Это еще классе в пятом было. Весь день тогда улыбался, к обеду скулы свело. Выглядело так правдоподобно, что мои доброжелатели и сами немного бледнели. Пошел я с этими клыками во рту домой. Зима, темнеет рано. Захожу в подъезд, в полумраке дверь, как полагается в классических ужастиках, протяжно скрипнула. А тут соседка наша Раиса Захаровна в своем почтовом ящике ковыряется. Оборачивается она на этот скрип, а я ей улыбаюсь своей самой милой улыбкой. Про клыки, естественно, забыл. Раиса Захаровна, крестясь, повисла на ящике, потом как-то осела, а дверца у нее в руках осталась. Я не сразу понял, что случилось.

– Раиса Захаровна, вы чего?

– Господи! Илюшка, ты, что ли?!

Она потом всю неделю ко мне приглядывалась. Креститься, правда, в открытую не стала. Но по быстро исчезающему и появляющемуся локтю я и со спины понял, что все-таки крестится.

В общем, клыки свои я положил на полку и больше ими не пользовался.

Вернусь к великому Александру Андреевичу Иванову, раз уж этот Женька меня к нему привел своим неожиданным появлением в памяти. Светлым долгожданным явлением я себя чувствую редко. Хоть меня порой и посещают мысли о тайной миссии по спасению мира и о том, что об этом знают все, кроме меня. Стыдно признаться даже самому себе, но в такие моменты я представляю себя Избранным. (Привет братьям Вачовски. Точнее, уже сестрам.) Чаще я чувствую себя как раз наоборот – чужим. Очень точно про это поют Radiohead в своем бессмертном Creep. Я эту песню, как говорит мама, до дыр заслушал. Может, под этим она имеет в виду мои стертые до дыр наушники. Короче, не знаю, как описать это чувство, когда люди на улице на тебя пялятся. Хочется в такой момент надеть скафандр, приделать вместо рук щупальца, да пострашнее, ходить, размахивать ими и кричать сквозь шлем: «Земляне, я свой!»

По-настоящему своим в последний раз я себя чувствовал, наверное, в детском саду. Никто тогда от меня не шарахался. У нас была настоящая банда. Даже несколько девчонок в нее вписались. Я, если честно, бежал туда вприпрыжку. Многие плакали у входа, цеплялись за мам, пап, бабушек. А я просто говорил «Пока!» и мчался в группу. Мне нравилось в саду, даже когда была смена нелюбимой воспитательницы. Я там себя чувствовал именно своим. Больше у меня такого никогда не было.

Или я забыл.

Зато я точно помню, что ты никогда не единица. Ты всегда плюс кто-то. Быть единицей не могут даже боги, потому что без людей они – нули.

Большинство собирают пазл с рамки. У меня ее нет. Вырубки есть абсолютно на всех сторонах всех деталей. Сначала я искал и мучился, где же рамка. В этот раз хотелось на что-то опереться. Но у меня нет и образца.

По ходу дела я понял: рамки и не должно быть. Если она вдруг соберется, то будет черной. К ней еще и ленточку придется приделать для полноты образа. Мама, конечно, настояла бы на белой. Мне, в сущности, все равно, главное, чтобы детали с гладким краем не находились в этой груде кусочков как можно дольше.

Ася говорит, что рамок вообще никаких нет и быть не может. Пазл можно продолжать бесконечно, присоединяя к нему новые и новые детали из других наборов, даже если они сделаны из другого материала и на другом станке. Стоит только приладить детальку, как через три-четыре соединения она уже смотрится как родная. Ну а если совсем не подошло, то и бросить эту затею, немного погрустить по этому поводу, а лучше – порадоваться. Нужные детали в любом случае найдутся. Так уж устроено в мире, что свободное пространство всегда чем-то заполняется.

Бывает и так, что детали теряются. Навсегда. В этом месте остается дырка. Не любит человек такие дырки и пытается заменить потерю хоть чем-нибудь. Как правило, это видно по кривым, с усилием вставленным деталям.

Глава 3

+1

Когда ты один, ты – целый. Полноценная деталь с ровными со всех сторон краями. Сейчас я примерно так себя и чувствую. Впрочем, не могу утверждать наверняка, что я все-таки целый.

В мирные времена живешь себе, горя не зная, потому что ты есть ты, даже если непонятно, кто ты вообще есть. И оставаться бы таким кактусом посреди пустыни. Но нет: по правилам игры в людей ты, как ракета, запущенная по непонятной тебе траектории, всегда летишь в поиске кого-то. По пути постепенно отваливаются отработавшие и мешающие тебе отсеки. Выходишь в открытый космос и понимаешь, что тебе +1 нужен как воздух. Там таких много летает. Но неприятный сюрприз заключается в том, что далеко не все люди тебе подходят. Пытаешься пристыковаться, и если все срослось, то вы уже дышите вместе, как астматики после пробежки, восполняя кислородное голодание. После слишком долгого отсутствия кислорода в голове и сердце происходят необратимые изменения. Есть защитные механизмы, которые не дают тебе полностью отстыковать первый отсек с кислородом – своих родителей – до тех пор, пока не найдется цель. Кто-то рискует и для мобильности отстегивается раньше.

Дальше – интереснее. Как только ты нашел свой +1, происходит невидимая метаморфоза, и в какой-то момент ты осознаешь, что тебя прежнего уже и нет. Просыпаешься, и все твои мысли смешиваются с этим человеком. Ты не можешь о нем не думать. Он теперь живет в твоей голове, даже если физически его рядом нет. С этого момента ты себе не принадлежишь. Теперь довольно большая часть тебя в другой детали пазла. Интересно, была ли у меня такая деталь, являюсь ли я чьей-то большой частью?

Я попытался выстроить хаотично толпившиеся вопросы в очередь. Но тут споткнулся об один огромный и очень твердый ответ: я точно знаю, что меньше всего мне хотелось стать частью жизни Харда.

Глава 4

Хард

Дима Харитонов – мой одноклассник. Круглый отличник. Единственное, что еще в нем есть круглого, – это очки и глаза. Голова похожа на перевернутый вершиной вниз треугольник. Этого не скрывают даже его длинные черные волосы, которые он подстригает ровно до линии плеч. У него непропорционально длинные ноги и руки. Торс кажется слишком коротким и щуплым, особенно в его черных водолазках, которые он всегда тщательно заправляет в брюки с высокой талией. При этом у него такая ровная спина, будто он кол проглотил. Походка напоминает больше женскую, от бедра. И будь он девочкой, то был бы просто красоткой со своими роскошными волосами и длиннющими ногами. Впрочем, для девочки он был слишком угловат. Короче, Харитонов вызывал ощущение визуального диссонанса, как вырезанный и склеенный из разных постеров коллаж. Но когда Дима надевал свое длинное черное пальто, то его образ становился завершенным, цельным и даже красивым. Его от природы высокий голос и к десятому классу не сломался, а лишь оброс небольшой хрипотцой, точнее скрипотцой.

Он никогда не гуляет и после уроков тоже не задерживается. Никто из одноклассников не был у него дома. А его родители никогда не приходят на родительские собрания.

Поначалу я думал, что он сразу идет домой зубрить уроки. Но гениальная голова Харитонова так устроена, что ему не надо ничего зубрить. Он может на уроке русского делать домашку по математике. И если его спросить, о чем только что рассказывали, он повторит слово в слово. Компьютер ходячий. Отчасти за это его и прозвали Хардом.

Если попросишь его дать списать, он не откажет. Но не по доброте душевной, а потому что ему ничего не стоит решить контрольную. Для него это так же просто, как показать большой или средний палец. И вообще про доброту и душевность – это не к нему. Хард скорее олицетворение противоположных смыслов этих слов. Поэтому к нему даже двоечники перестали обращаться.

Никто не понимает, что он с такими мозгами делает в нашей обыкновенной среднеобразовательной школе. Он мог бы уже сдать все экзамены и с легкостью поступить в любой универ. Но нет, зачем-то он приходит в восемь утра, высиживает все эти уроки и идет домой. По средам он еще заходит в библиотеку, меняя одну стопку книг на другую.

Непостижимо было и то, как такой умник может отчебучивать такие глупости, типа взлома соцсетей, и от имени владельца страницы посылать куда подальше весь список контактов.

Впрочем, этот вопрос возник гораздо позже, потому что никто точно не знал, кто этот придурок. Были подозрения, но никаких доказательств. Ясно одно: это кто-то из класса, и этот кто-то – полный виртуальный отморозок, маньяк и серийный убийца. Если бы не было интернета, он, наверное, убивал бы людей в офлайне. Причем в стиле Тарантино, Дэвида Линча и Ю Несбё одновременно.

Однажды он взломал почту Таньки Плетневой. Она в папке «черновики» вела свой дневник. Хард запостил все содержимое этого дневника на ее же стене в ВК. А тут, понимаешь, такая штука: школу не поменяешь, чтобы забыть об этом кошмаре и не видеть людей, которые волей-неволей оказались его участниками, открыв твою страницу с новым содержимым. Потому что ВК – это не только твои одноклассники. Это люди из спортсекции или музыкалки, это просто какие-то знакомые и подписчики, каждому из которых ты радовался, как неожиданно полученной пятерке или перевалившим за сотню лайкам. Это, в конце концов, учителя и родители. Это твой мир, твое лицо, твоя репутация, твое идеальное Я.

Дневник провисел два дня, никто не мог ничего сделать. До разработчиков пока достучишься, можно уже помереть от стыда. Танька такая ранимая и чувствительная, что за ней бы не стало. Хорошо, что она еще и трусиха.

Короче, она два дня рыдала. А когда удалось удалить эту злосчастную страницу, все улеглось само собой. Кто-то обиделся, кто-то узнал о себе много нового, кто-то отписался, кто-то посочувствовал, кто-то похвалил за храбрость и дерзость, кто-то посчитал это интересным и тоже стал публиковать свои дневники. А кто-то создал из всей этой истории группу под названием «Танина исповедальня» (ТИ), где можно было анонимно опубликовать свое самое сокровенное. Группа стала невероятно популярной, потому что людям было интересно читать чужое настоящее, а еще интереснее выговариваться, оставаясь при этом в безопасности. Комментарии под историями были отключены, только символы «дай пять» или «обнимашка» в знак солидарности. Группа превратилась в огромный проект с инвесторами и капиталом.

«Так последний в караване верблюд стал первым», – проскрипел у меня в голове голос Харда.

Почему Танька, спросил я у этого голоса? Она же простая, как круг. Я бы изобразил ее всем известным значком: треугольник, упирающийся вершиной в круг. Ну и две косички, чтобы как-то идентифицировать. Только треугольник не широкий, а как стрелка, узкий и длинный. Потому что Танька умная.

– Хард, ты еще здесь?

– Допустим.

– Ну выбрал бы в жертву Андрюху Мезинова. Все бы поржали, а может, и вовсе не заметили.

– Нет, не прикольно.

– Почему?

– Его страницы в соцсетях – поток сознания, причем не очень развитого. А камера в его телефоне, видимо, сразу отправляет в интернет все, что попало в ее объектив.

– Я не понимаю твоей логики.

Хард молчал. Исчез, наверное. Хорошо бы навсегда. Я не уверен, что он вообще тут был. Просто иногда я чувствую, что рядом кто-то есть, и эти кто-то влияют на мои воспоминания, на ту самую стрелку на колесе удачи, которое в остальное время крутится, как диско-шар.

Да, еще о Харде, раз уж стало вспоминаться.

Все боялись этого маньяка, но, как в классических триллерах, все равно продолжали поздно вечером выходить на улицу. Ведь плохое происходит всегда с другими, не с тобой и не с твоими близкими.

Таньке терять было уже нечего. Она попыталась поговорить с Хардом, потому что чувствовала своими косичками-антенками, что это он.

– Хард, зачем?

Он равнодушно посмотрел на нее сквозь круглые очки и сказал:

– Думать, что кто-то другой может сделать тебя счастливым или несчастным, – просто смешно.

– Ты находишь это смешным?

– Во-первых, это сказал не я, а Будда. А во-вторых, лучше ошибиться тысячи раз, приняв негодяя за святого, чем один раз, приняв святого за негодяя. Впрочем, это тоже не мое.

– Тоже Будда сказал. Но в России, Хард, сокращай свой пафос на сто. Помнишь: «лучше отпустить десять виновных, чем наказать одного невинного»?

– Подзабыл, но Федор Михайлович напомнил.

– Это хорошо. Чем закончилось, дочитал?

– В конце все кричали «ура!».

– Только правду всё равно все знали, Хард.

– А ты, милая Татьяна, ничего-то и не знаешь. После твоих дневников я тебя полюбил еще больше.

– Да пошел ты!

Я услышал этот диалог и обернулся как раз в тот момент, когда Хард приблизился к Таньке вплотную. Она от него шарахнулась. И мне уже не в первый раз страшно захотелось ударить этого придурка.

Не знаю, как это работает. Во мне просыпается что-то животное, из тех самых глубин, которые говорят тебе: «бей или беги». Я раньше часто выбирал первое. Даже не я, а руки сами начинали вытворять что-то такое, что приносило потом массу неприятностей. Когда я начал рисовать, мне стало проще их контролировать. Получалось не всегда, но жизнь давала положительные подкрепления поведению разумному, поэтому я изо всех сил старался его придерживаться. По крайней мере, навык делать глубокий вдох и выдох перед необратимым действием у меня дошел до автоматизма, дальше зависело от ситуации.

Пока я сделал штук пять вдохов и еще больше выдохов, Хард просто исчез из «красной зоны», куда могли дотянуться мои руки. За это время я успел еще подумать, что терять мне тоже особенно нечего. Вся моя жизнь была в блокнотах. Их не взломаешь. Есть, конечно, и минусы такого ретроградства: виртуальных друзей у меня, получается, нет. Если не считать онлайн-игр. Впрочем, там скорее враги, чем друзья. Они тебе лайк не поставят. Пальнут в затылок при первой же возможности, и вся любовь.

Я все-таки подошел к Харду на следующей перемене. Впервые посмотрел ему в глаза и понял, что чувствуют люди, которые пытаются проделать это со мной. Реакция обычно такая: они пугаются (не каждый день увидишь практически бесцветные глаза), потом всматриваются, потом ловят себя на мысли, что это, наверное, неприлично, но взгляда отвести не могут. И самое неприятное – они забывают, что секунду назад хотели тебе сказать. Каждый раз получается какая-то неловкость. Пару раз честно признавались, что офигевали. В периоды, когда мне совсем не хочется такого внимания, я надеваю цветные линзы и подкрашиваю ресницы и брови маминой тушью. Пусть лучше думают, что я гей, чем мертвец.

У Харда глаза были темные, но ощущение от взгляда – будто об лед ударился. Может, это из-за очков.

– Слушай, Хард, тебе не кажется, что это слишком?

– А с чего ты взял, что это я?

– Для этого не надо быть Шерлоком Холмсом. Ты достал уже этой своей темой.

– Кого, тебя?

– Всех. Давай ты не будешь так больше делать?

– Иначе что?

Непробиваем. Я всегда больше всего боялся отморозков.

– Не знаю, Хард.

– Ладно тебе, Тальк! Не знаю, кто это сделал, но я бы пожал ему руку. Все узнали, какая Танька талантливая. Какие стихи пишет и рассказы, особенно о своих знакомых. Раньше все в стол шло, а тут знаменитостью стала. Прикольно же.

– Тоже мне продюсер нашелся. К тебе никто не лезет, и ты не лезь.

– А что, хочется ко мне залезть? Интересно?

– Нет. Знаешь что?! Пошел ты!

– Ну я пошел. Раз уж вы все так настаиваете. Тем более мне пора. – Он поправил очки и внимательно на меня посмотрел. – А ты прикольный, Тальк.

У меня мурашки по спине пошли от его фальцета. Я потерял способность адекватно мыслить. Нащупал карандаш в кармане, вернулся к своей парте, достал из внутреннего кармана пиджака блокнот и стал просто штриховать страницу, сначала прямыми ровными линиями, потом спиралями. Страница получилась черной, я еще умудрился провести по ней манжетой своей белой рубашки.

– Таликов, расскажи нам, пожалуйста, как ты решил дополнительный пример в прошлой самостоятельной… Таликов!

Я убрал блокнот в карман и вышел к доске.

– Илья! Ты что, уголь разгружал?

Весь класс заржал. Только Хард не шевельнулся.

– Был Тальк белым, а стал серым, – сказал Петруша.

Класс снова засмеялся, теперь вместе с Хардом.

Глава 5

Семейный портрет

Если бы я писал таблички на могилах, то на них было бы больше двух дат: родился – умер – родился – умер – родился – умер – умер окончательно. Теперь я знаю, что так бывает… почти с каждым. Потому что в конце жизни умирает совсем не тот человек, который появился на свет сколько-то лет назад. Вот тебе и реинкарнация – душа одна, а жизней несколько. Только и их не хватает, чтобы понять, родился ли человек окончательно или так и остался заготовкой для сложной поделки. И за годы ты так привыкаешь к тому, что у тебя много всяких жизней, что не можешь поверить, что это была последней. Грустно, конечно, что в следующий раз все придется проходить с самого первого уровня, и все твои бонусы, баллы, монетки, скиллы, оружие, доспехи сгорают. Game over.

Хотя индусы считают, что ты снова откроешь компьютер, тебе дадут нового персонажа – и понеслась. Лишь бы компьютер работал, и хорошо бы от прошлой игры у тебя осталось побольше баллов, а то выбор будет сильно ограничен. Короче, идея такая: чем больше ты набрал бонусов в прошлой игре, тем лучше будет твой герой в новой. Монетки, оказывается, не сгорают при переходе. Но их можно потратить и уйти в минус. Самая крутая тема – это набрать столько, чтобы стать уже не игроком, а автором игры. Говорят, что для этого нужно быть кем-то бо́льшим. Мне кажется, на самом деле мало кто понимает, что для этого вообще нужно.

Есть еще версия: все играют как могут, главное – стараться. А потом будет всеобщее обнуление, сортировка игроков, и хорошие будут гамиться вечно, без проигрышей. Плохих к игре не допустят. Смысла я в этом, честно говоря, не вижу. Может, я чего не понял? Но я не очень-то и стараюсь, да и геймер из меня так себе. Играю просто потому, что не могу не играть.

Пару раз я думал о самоликвидации. К счастью, до дела не дошло. Потому что тотальная невозможность вернуться в игру гораздо страшнее, чем несколько проигранных раундов или смена локации. А еще я узнал, что при самоликвидации одного человека происходят сильнейшие повреждения всех, кто с ним контактировал, и чем ближе был контакт, тем эти повреждения сильнее. В общем, я не хотел, чтобы мои близкие страдали. Наверное, их я люблю больше, чем себя.

Не пойму, что первично – боль или мое пробуждение. Что стало причиной, а что следствием. В любом случае мне это не понравилось. Свет только и ждал, когда я открою глаза, чтобы проникнуть в меня через них острой белой болью, пронзительной, как си верхней октавы на кларнете.

Такое со мной уже бывало. И мама тогда тоже была рядом, близко-близко. Я, как и сейчас, не видел ее, но знал, что это она. Мне казалось, что, пока я ее чувствую, я есть и она есть… Но стоило ей отдалиться, я оказывался в открытом космосе без скафандра. Больше не было ни меня, ни ее. И я кричал от ужаса, думая, что это навсегда. Я еще не знал, что такое жизнь, но уже очень боялся смерти. Я кричал так громко, как только мог, потому что без нее, без ее тепла здесь было невыносимо, да и бессмысленно. А потом меня окутывал ее запах, я прижимался к своей теплой планете и снова осознавал, что я существую и она существует. И тогда, еще не зная, что такое жизнь, я точно понял, что такое счастье.

Сейчас иначе: она есть, а я – под вопросом.

Буддисты говорят, что жизнь есть боль, а страдание – это твой выбор. Если жизнь – это боль, то я жив как никогда. Я – сама жизнь. Но я не мог выбирать или не выбирать страдание. Для этого надо хотя бы понимать, что ты есть. Я же рассыпа́лся на атомы и даже не мог кричать, как тогда.

Кто-то в белом подлетел ко мне, заглянул в глаза, зачем-то посветил в них фонариком. Я хотел отшвырнуть этого садиста, собрал все силы, как вдруг почувствовал в руке тепло. Оно стало разливаться по всему телу, как волшебный эликсир, заменяя каждую клетку боли на блаженство. И я потек в свое небытие мягким, тягучим разноцветным слаймом. С собой я забрал мамину улыбку. Пока мне светили в один глаз, вторым я успел увидеть лицо. И если бы меня сейчас спросили, что такое счастье, – я бы вместо ответа предложил посмотреть на этот расплывающийся круг с белой горизонтальной полосой. Это был Валя.

В тот день, который рано или поздно станет первой датой на моей табличке, была только мамина улыбка и ее руки. Мне хотелось крепко за нее держаться, но меня так туго спеленали, что я толком не успел почувствовать своего тела.

Не будь я сейчас в жидком состоянии, тем самым разноцветным блаженствующим слаймом, вряд ли моя память смогла бы забраться так далеко. Нашелся первый кусочек пазла. Но если честно, я бы лучше обошелся без него, зная, какую цену пришлось заплатить за этот обрывок моей головоломки.

Разбился самолет, и я родился. Нет, я не летел в нем. И даже не собирался. Я спокойно сидел в мамином животе, разбираясь со своими конечностями, которые все время упирались мне то в лоб, то в нос. И тут что-то пошло не так. Меня стало сжимать с такой силой, что я решил: пора отсюда выбираться, тут больше не безопасно.

В том самолете был мой папа. А я появился, уже наполовину осиротев, через несколько часов после авиакатастрофы. Впрочем, я никогда не переживал по этому поводу. Потому что не мог сравнить, как это – жить с папой и жить после его смерти. Когда я смотрел на его фотографии, то думал лишь о том, что мы с ним примерно одной формы и из одного теста. Когда в мою голову забредают мысли о папе, что происходит крайне редко, то слов у меня не находится. Я только рисую силуэты, и они напоминают мне меня.

Мое сознание постепенно затвердело, перестало растекаться и вошло в режим наблюдателя за своими случайными воспоминаниями. Факты сами собирались по кусочкам в эпизод о первых годах моей жизни. Наверное, примерно так происходит у всех. Из рассказов, фотографий, домыслов и обрывков воспоминаний получается коллаж с эффектом голограммы. У меня был такой новогодний календарик, он завораживал своей нехитрой магией. Когда я смотрел на него под одним углом, у заснеженного домика были темные закрытые окна, под другим – в окнах горел свет, а на елке во дворе светилась гирлянда. Я пытался поймать промежуточное состояние, чтобы разглядеть, как зажигаются все эти лампочки. Но ничего не получалось: либо темно, либо светло.

Так и с детскими воспоминаниями. С одной стороны смотришь – отлично все было, детство как детство, с другой – сплошная трагедия. В любом случае – это лишь картинка, потому что сам я мало что помню. Остается верить трагикомичным рассказам старших, которые часто еще и противоречат друг другу, как, например, «ты был идеальным ребенком» и «с тобой всегда было непросто». Я решил больше в этом не разбираться и склеил этот фрагмент пазла из своего «сборника рассказов про Илюшу».

Кира Александровна тогда взяла в руки себя и Илью. Его она с рук не спускала чуть ли не до года. Они вместе делали всё: спали, ели, гуляли… Впрочем, больше они почти ничего и не делали в тот год. А так как Илья родился гораздо раньше срока, он был только за такое положение дел и своего тела.

Страховая сумма за прервавшуюся жизнь Ефима Ильича, которую, к своему немалому удивлению, получила молодая вдова, пошла на обустройство жизни с чистого листа. Причем Кира Александровна решила сделать это буквально. За неделю из квартиры вынесли всю мебель, ободрали обои и всё, что было можно ободрать, оторвать и открутить. Афина Ильинична, мама Киры Александровны, не могла на это смотреть. Она причитала и просила не выкидывать «хотя бы вот этот старинный буфет из массива, он ей дорог как память о ее бабушке, и этот гобелен, и вот этот сервиз»… Кира Александровна послушалась и отправила огромный контейнер с вещами к Афине Ильиничне на дачу, где та круглогодично жила уже несколько лет.

– Да как же, куда же? – снова охала та.

– Раздай соседям. – Кира Александровна была беспощадна.

С трудом могу себе это представить, но так мне, по крайней мере, рассказывали.

Дальше я уже лучше помню. Бабушка обиделась на маму за то, что та решила выкинуть всю ее жизнь. В гости она к нам не приезжала, обосновывая это тем, что ей «больно заходить в это новое бездушное стерильное пространство, которое домом даже не назовешь». Мама, в свою очередь, отказалась ездить на захламленную дачу. «Мне там нечем дышать», – говорила она.

Поэтому дышали мы с мамой в парках и санаториях.

Каждая стена нашей квартиры была похожа на чистый лист. Гостям непременно хотелось эту чистоту чем-то заполнить.

– Может, хотя бы цветные шторы? – как-то предложила ее подруга-дизайнер. – Ну или яркую мебель?

– Яркой должна быть жизнь, а не квартира, – постаралась не обидеть подругу мама.

– Вот Илюша немного подрастет и привнесет красок в твой белый дзен, – постаралась не обидеться подруга.

Но «Илюша, – говорили воспитатели в детском саду, – на удивление аккуратный ребенок». Да, полностью согласен.

Пятна, особенно хаотичные, мне долго не нравились ни в каком виде, порой до боли. Вот поэтому я не люблю осень. Сейчас наверняка именно она за окном. Все неприятности у меня происходят как раз в это время года. Ну если не считать моего рождения. Хотя вообще-то родиться я должен был в декабре, то есть зимой, когда все формы плавные, цвета монохромные, одежда у большинства людей черная, гармонирующая с цветом снега на дорожных обочинах города. Никаких сюрпризов за каждым поворотом. Если выгребу, уеду жить туда, где так всегда.

Осень же невыносима своей рыжей пестротой. Эта красота выбивает почву у меня из-под ног. Я просто не могу с этим справиться, и нервы оголяются, как ветки деревьев. К ноябрю я чувствую себя истощенным и голым птенцом, выпавшим из гнезда.

Мне было лет девять, когда я заблудился, впервые самостоятельно возвращаясь из школы. Я рассматривал все эти листья под ногами, в воздухе, на деревьях, и не мог ни о чем думать. Мысли разлетались разноцветными лоскутами, и стоило мне сложить их в кучку, как малейшее дуновение ветра снова разносило их в разные стороны. Я шел долго, уже начинало темнеть. Потом уселся на лавочку и представил себя тем самым ежиком в тумане. И пусть листва меня несет. Достал блокнот и начал делать то, что я всегда делаю в любой непонятной ситуации, – рисовать.

Позвонила мама. И как это я сам не догадался позвонить?

– Илья, ты где?

– Не знаю, – честно ответил я.

– Как не знаешь, ты два часа назад должен был быть дома. Время – пять.

– Я заблудился.

– Ну ты же знаешь дорогу от школы. Один переход, пять домов, три поворота… Ладно. Читай адрес на ближайшем здании.

Я попытался сосредоточиться на доме, а не на листьях. Стало лучше. Дом был большой, устойчивый, правильной формы и не собирался никуда улетать.

За мной приехал Валя. Он уже месяц как болел дома. Я тогда сделал вывод, что болел он не настолько серьезно, чтобы лечь в больницу, но достаточно серьезно, чтобы мама делала ему уколы. Про последнее я не должен был знать, случайно получилось. Как только я увидел эти страшные шприцы, мне сразу захотелось Валю пожалеть, но я не мог, потому что от меня это скрывалось, а я делал вид, что ничего не знаю. Из-за тупости ситуации я страшно злился на Валю и в то же время очень ему сочувствовал, потому что шприцев я тогда увидел много.

Я сначала вообще не замечал, что Валя заболел. Он не чихал и не кашлял. Просто какое-то время его не было дома, а потом он много лежал. Я еще прикалывался, что скоро он превратится в шар, если будет так мало двигаться.

Когда Валя за мной приехал, я сначала его не узнал. Это был кто-то другой, бледный и некрасиво худой в Валином огромном пальто. Пока мы ехали, я старался не слишком откровенно его разглядывать. К тому же в машине это совсем неловко. Мне хотелось спросить, откуда у него эта дурацкая шапка – он никогда не носил шапки, даже в мороз обходился капюшоном. До сих пор не понимаю, как я раньше не замечал, что Валю будто кто-то постепенно стирает ластиком. Не в один же день он растаял, как снеговик на солнце. Почему-то, когда видишь человека каждый день, многое ускользает от твоего внимания. Вот мама – то в джинсах, то в платье. Вот Валя в своем деловом костюме утром и в плюшевом – вечером. Чего их разглядывать? Когда Валя стал носить дома капюшон, я, дурень, подумал, что это он мне подражает.

– Ну, Илюх, ты даешь! Как ты сюда забрался?

Я воспользовался обращением и пристально на него посмотрел. Голос и взгляд те же, но нет большого круглого живота и складки под подбородком, которую он прятал под аккуратной короткой бородой. Бороды тоже не было.

– Не знаю… Шел, шел и пришел.

– Ничего. Зато я сделал свою первую вылазку за месяц. Красота-то на улице какая. Мог все это пропустить, если бы не ты.

Он улыбнулся, и я снова стал его разглядывать. Да, теперь я точно знаю, что это наш Валя, или Кузьма, как его называет мама (видимо, из-за Водкина, который тоже был, как Валя, еще и Петровым и по отчеству Сергеевичем – почти тезки). И мне стало лучше. Только руки отваливались от холода.

Я все-таки спросил, чем он болел весь этот месяц. Он пролетел на желтый и неуместно громко ответил: «Ничего особенного! Главное, что уже все хорошо!»

Мне никогда не нравилось, когда взрослые так соскакивают с ответа на конкретный вопрос. Это то же самое, что соврать или еще хуже – сказать «подрастешь – узнаешь».

Я рассердился, а потом посмотрел на его руку на руле. Пальцы у Вали оказались длинными, на запястье часы перевернулись циферблатом вниз – металлический браслет был теперь ему велик. Мне снова стало жалко Валю. Это была уже не кисть Тора, созданная для размахивания огромным молотом. Именно таким я его рисовал на наших семейных портретах. Мама – высокая бледная принцесса, с белыми как бумага волосами. Волосы эти, кстати, было сложнее всего нарисовать, поэтому я изображал маму в кокошнике или шляпе, а себя – в шапке. Мама отсканировала один из этих семейных портретов, увеличила до размера метр на полтора и повесила в спальне над кроватью.

Глава 6

Петруша

Кажется, мое колесо воспоминаний крутится не так уж хаотично. Я из тех зануд, которые считают, что абсолютно всему есть причина и у всего есть последствия. Они постоянно думают то о прошлом, то о будущем и расценивают настоящее лишь как точку, от которой можно оттолкнуться в ту или другую сторону.

И вот сейчас мне кажется, что я раскачиваюсь туда-сюда не сам. Потому что после ярких вспышек боли, во время которых я решаю спрыгнуть уже с этих бестолковых качелей, приходят другие состояния. Сначала – блаженство и радость. И остаться бы в них навсегда. Здесь все просто и понятно. Но это состояние потихоньку трескается, словно стекло, я вместе с ним разваливаюсь на куски и сам же, как в играх-бродилках, прыгаю по остаткам стен и прочим странным опорам, которые являются частью меня самого. И я очень боюсь свалиться в бездну, потому что не вижу, сколько еще попыток у меня осталось. Вдруг эта – последняя? А самое страшное в том, что я не знаю, чем и когда закончится этот раунд и стоит ли вообще пробиваться к финишу. В конце я, как правило, просыпаюсь, вываливаюсь в мир боли и страха, а потом мне снова становится хорошо и счастливо. При этом каждый раз с упорством лосося, идущего на нерест, я двигаюсь в своей бродилке из одного раунда в другой, чтобы снова проснуться и почувствовать что-то по-настоящему. И каждый раз мне не дают шанса побыть в этом состоянии подольше. Чему я в итоге рад.

Короче, я понял: это врачи, а не боссы моих бродилок. И они держат меня на обезболивающих, причем довольно забористых. Поэтому я так еще ни разу и не добрался до ясной картинки в той реальности, по ту сторону моего запертого в странную форму сознания.

Тем временем там происходила борьба за мое тело, в котором неуверенно и неуютно жил мой дух. Но об этом лучше расскажет история болезни Ильи Таликова, которая с каждым днем увеличивалась в объеме, но не в содержании. Первая ее часть занимает больше всего страниц, и даже картинки есть. В кратком пересказе медсестры она звучала бы примерно так.

9 ноября по скорой попал в отделение реанимации. Переломы левого бедра и голени, двух ребер, смещение поясничного отдела позвоночника; закрытая черепно-мозговая травма, отслойка сетчатки. Пациент находился в коме 9 дней. За это время было проведено несколько операций, в том числе по восстановлению зрения. Пациент переведен в отделение интенсивной терапии в тяжелом состоянии, применяются опиоидные обезболивающие.

Я, слава богу, ничего этого не знаю и не хочу знать. Особенно про зрение. Я же без глаз – совсем идиот. Я не слышу информацию, только вижу. Ну то есть все – привет! Я в таком случае вообще не хочу просыпаться. А какой смысл? Просыпаешься и попадаешь в темноту, созданную из твоих же снов. Там хотя бы сны. А тут я – просто мебель. Короче, если бы я знал про зрение, я бы выбрал вечный сон, проще говоря – смерть. И пусть сотни книг, историй, людей мне рассказывают, что жизнь прекрасна в любом случае и что надо за нее бороться и бла-бла-бла… Низкий им поклон, но я так не играю.

Пока же я всего этого не знал и, как дельфин, плавал в странном омуте. Выныривал лишь на несколько минут в ставшую ко мне агрессивной среду, в которой остались только холод и боль.

В очередном заплыве я снова наткнулся на воспоминание о школе. Похоже, она занимала немалую часть моей жизни. Странно. Мне казалось, что если человек будет усердно вспоминать свою биографию, то школа придет ему на память в последнюю очередь. Это просто место, где ты ежедневно находишься в одном пространстве с чужими тебе людьми. Кого-то видеть приятнее, кого-то ты постоянно хочешь развидеть. Может, именно поэтому мне вспомнился Петруша. Он относился к первой категории одноклассников.

Петруша – кладезь шуток и анекдотов. Первое, что вспоминаешь, думая о нем, – его заразительный смех. Если Петруша начинает хохотать, все пространство вокруг него превращается в сплошной смех, сдержаться не может никто. Жаль, у нас закадровый смех не так распространен, как в американских сериалах. Петруша мог бы стать суперзвездой, вместе с ним зрители бы ржали над чем угодно, даже если на экране происходило бы что-то жуткое.

А вот учеба не была его коньком, она давалась ему невероятно тяжело. Учителя закрывали на это глаза и просто перетаскивали его из класса в класс, ставя спасительные тройки, чтобы он не остался на второй год. Даже англичанка, которая упорно ставила ему пару за парой, к восьмому классу сдалась.

Это случилось после Петрушиного доклада на тему английской поэзии. Он вышел к доске и минут десять декламировал Эминема. Петруша сделал микс из его песен, так называемый стафф. Он читал быстро, раскачиваясь в ритм и размахивая руками. Было ощущение, что он впал в транс. Класс не понимал и половины слов, даже матерных. Петруша ни разу не сбился.

Когда он закончил, класс аплодировал стоя. Петруша облокотился на доску и серьезно смотрел на слушателей. Никогда еще мы не видели его таким. Он опустил на глаза свою вязаную шапочку, которую специально надел к докладу, повернулся к доске, потер лицо ладонями, шмыгнул носом, повернулся к нам снова, приподняв шапочку. Его глаза были красными. Он еще раз внимательно посмотрел в класс, а потом рассмеялся своим привычным заразительным смехом. Кстати, шапку эту он с тех пор носил постоянно.

Англичанка все это время сидела не двигаясь. И только когда благодарная публика от аплодисментов перешла к свисту и громким одобрительным улюлюканьям, Тича-Спича, как мы ее между собой называли, встала и одним жестом привела нас в чувство. Петруша раскланялся и сел на свое место.

– Петя, это не английская поэзия, – строго сказала она.

– А какая? Язык-то английский, – удивился он.

– Американская. Но все же это поэзия. Спасибо тебе большое за выступление. Пять.

Класс снова взорвался. Это была первая Петрушина пятерка, если не считать сдачи стихов на литературе.

Тича-Спича поднесла длинный тонкий указательный палец к своим узким лиловым губам. Мы затихли.

– За полугодие!

Тишина повисла такая, что было слышно, как в соседнем классе кто-то звонко рассказывает о «пифагоровых штанах». Потом началось: «А можно мне тоже так? И мне? И мне?!»

– Если вы выучите столько же слов, сколько Петя выучил к докладу, то можно, – наконец улыбнулась она. – Только цензурных!

За смехом никто не услышал звонка.

Такой вот наш Петруша. Он любил всех, и все любили его. При этом он человек, от которого не ждешь понимания, сочувствия или чего-то в этом роде. На самом деле лучше ему вообще не рассказывать о своих проблемах и радостях, потому что он хоть и по-доброму, но все обратит в шутку. Не у всех есть мужество посмеяться над своими неприятностями или, что еще хуже, дать кому-то высмеять свою радость. Петруша – как солнце, не зря он такой рыжий и весь в веснушках. Тебе просто тепло и спокойно, когда он рядом. Он на все смотрит по-своему, только мне, например, не всегда хочется смотреть на свой мир с его ракурса.

Все знали, что Петруша мечтает стать знаменитым стендапером или комиком. У нас в школе нет команды КВН, поэтому он честно стучался в другие. Но даже мир юмора и смеха оказался не так прост.

Хард решил посягнуть и на это солнце.

Спустя пару недель после выступления на тему английской поэзии мы все узнали о том, что Петруша – приемный ребенок. И что у его старшего брата, родного ребенка его приемных родителей, – ДЦП. И что у Петруши есть еще двое братьев и одна сестра, тоже приемные. «Наши веселые игры похожи на параолимпиаду, потому что все, кроме меня, передвигаются в инвалидных колясках», – было написано в посте в Инстаграме[2]. На фотографии, под которой был опубликован этот пост, Петруша в дурацком мультяшном костюме протягивал руки своей сестре, которая делала первые шаги.

После большой перемены Петруша вошел в класс, как обычно, через секунду после звонка. Ему, как многодетке, все еще полагались бесплатные завтраки, и он с удовольствием на них ходил. Хотя судя по его телефону, одежде и тому, что он частенько угощал нас чем-нибудь вкусным, он мог себе позволить купить в буфете все что угодно, в любое время. Но ему нравилось есть за одним столом с беззубыми первоклашками и смешить их так, что у них каша вылетала изо рта и компот проливался в тарелку с запеканкой.

– Ну что, дамы и господа, да здравствует мрак средневековой Европы! – громко объявил Петруша, вбегая в класс.

– Мы давно проходим эпоху Просвещения, Петя! Из-за того что ты невнимательно слушаешь на уроках и ни разу не открыл учебник в этой четверти, ты отстал на несколько веков. Проходи, садись.

Николай Алексеевич, наш историк, всегда серьезен, точен и на своей волне. Я даже не представляю, что могло бы заставить его рассмеяться. Впрочем, сейчас не смеялся никто. Пятьдесят глаз молча смотрели на Петрушу. Через пять минут он узнал, что его взломали. Сосед по парте, Андрюха Мезинов, показал ему сторис и пост, где была та самая фотография с красной подписью «смейся, пока не лопнешь».

К тому моменту количество просмотров перевалило за пять сотен. У Петруши было много подписчиков и поклонников его остроумных постов. Под новой публикацией были грустные и плачущие смайлики. В комментариях кто-то спросил, как он устроился больничным клоуном. «Этот цирк – моя приемная семья», – был на него ответ.

Петруша достал из рюкзака свою вязаную шапочку и натянул ее до самых век. В конце урока он крикнул «Дичь!» и тем самым прервал самозабвенный рассказ учителя о непростой жизни крестьян в Прекрасную эпоху. Петруша встал, вышел к доске, раскланялся и ушел. Через пару секунд дверь снова открылась.

– Дичь! Ха-ха-ха!

Никто даже не улыбнулся. После звонка можно было снова залезть в телефон. И все лица стали синими от света гаджетов. «Молодец! Давай, иди ко мне. У меня есть для тебя сюрприз. Тебе надо только сделать пару шагов, и он твой. Умничка! Смотри, какие у тебя крепкие ножки!!!» – звучало изо всех динамиков с разницей в пару секунд, поэтому было ощущение, что каждое слово повторяется раз по пятнадцать. «Он твой», «Он твой», «Он твой»… – звучало эхом по всему классу.

– Что происходит? – спросил Николай Алексеевич, когда ему надоело наблюдать за этим сюром.

Танька Плетнева подошла с телефоном к историку. Он строго посмотрел на экран.

– Что именно вас удивило? – спросил он.

Конечно, учителя знали, что Петя Блинов из непростой семьи. Только Петруша не хотел, чтобы об этом знали все. Доступ в его личную жизнь и к настоящим чувствам, как и пароль от семейного облачного хранилища, был только у его близких. Но Хард как-то пробрался в этот фотоархив, который заботливо вел Петруша.

– Понимаешь, Тальк?! Им не подходят условия, созданные гравитацией нашей планеты. Им тут трудно двигаться. Моя мама – взрослый человек – тоже не справилась с этой чертовой гравитацией. Поэтому она умерла. Вышла в окно, решив, что проблемы и земное притяжение ей нипочем. Поэтому у меня теперь семья, которая прекрасно справляется с местными законами физики. Они даже с моей бесконечной пневмонией, прицепившейся с детства, справились. Воздух, понимаешь, Тальк, стал чужим. А мои знают, как дышать этим новым воздухом. И обещали научить нас. Я тебе сейчас расскажу. Только ты слушай, Тальк, внимательно. Когда смеешься, из тебя выходит весь этот яд, который в тебя попал. Смех продлевает жизнь, понимаешь, Тальк?! Это правда, очевидная смешная правда, которую никто не воспринимает всерьез. Смех! Давай вместе со мной: ха-ха-ха! Это как кашель после токсичного вдоха! Еще раз, набери побольше того, что тут есть, и: ха-ха-ха!

– Не могу! Я не могу вдохнуть! Как этим вообще можно дышать?

– Не важно! Давай снова: ха-ха-ха!

– Петруша, отпусти меня… Я не могу. Мне даже думать уже больно, хочу в свою нирвану без смеха и без слез. Позови врача. Черт! Почему я тебя слышу, а ты меня нет?

– Хрен тебе, Тальк! Даже мои борются за жизнь. И ты, чертов альбинос, сейчас проснешься и первое, что произнесешь, будет гребаное «ха-ха-ха»! Моя сестра в пять лет сделала первые шаги на своих полуногах. Ха-ха-ха! У нее почти нет мышц и одно легкое. Одна почка! Ха-ха-ха! Все парные органы ей выданы в одном экземпляре! Ха-ха-ха! А ты, сукин сын, лишился только цвета. И пара переломов не помешают тебе ходить ногами и рисовать руками. Ха-ха-ха! Хочешь мой любимый анекдот? «Нет ручек – нет конфетки»! А без конфетки тут вообще делать нечего! Ха-ха-ха!

Петя заплакал и крепко сжал руку Ильи. В палату вошла Кира Александровна вместе с врачом.

– Петя, тебе пора. Время посещения закончилось. Пойдем.

Он медленно встал. Врач сделал Илье инъекцию.

– Ха-ха-ха! – прозвучало с кровати.

Люди во сне иногда смеются, чаще плачут, еще чаще кричат.

Кира Александровна обняла Петю. Они оба смотрели, как Тальк улыбался с закрытыми глазами, как будто ему снилось что-то очень хорошее.

Глава 7

Блокнот

У вас когда-нибудь бывало так, что вы разбирали сложную конструкцию, а после сборки оставались лишние детали? Я лично ничего такого раньше не собирал, но несколько раз слышал подобные истории. Но теперь я и сам могу рассказать, как после моей самосборки потерялась важная деталь – мой карандаш.

Сейчас поясню, раз теперь я это умею делать словами.

До этой поломки, до состояния, в котором я сейчас нахожусь, у меня был дополнительный мыслительный орган, взаимозаменяемый, но крайне необходимый, – карандаш. Если его не оказывалось под рукой, я не мог сформулировать или понять ни одной абстрактной мысли. Может, и сейчас я быстрее бы восстановился, будь у меня этот нехитрый инструмент. Но «нет ручек – нет карандаша», как сказал бы Петруша.

Когда я был маленьким, я все время рисовал палкой на земле, песке, снегу – везде, где палка могла оставить след. Потом у меня появились мелки, и это было чудо. Я мог рисовать на асфальте, на ступеньках – на всем, где мне разрешалось рисовать мелом. А потом у меня появились первый карандаш и альбом. С тех пор их сменилось несколько сотен. Я мог бы читать лекции о простых карандашах.

Мама решила, что не стоит останавливаться на достигнутом, и на мой пятнадцатый день рождения купила другое изобретение человечества – великолепный профессиональный планшет для рисования. Рисовать можно сразу на экране, причем в любой технике, и не нужно таскать с собой миллион инструментов и красок. Хочешь акварель, хочешь масло, хочешь карандаш любой толщины и мягкости – лишь смахни пальцем панель инструментов и вытяни другую. Смахивать, вытягивать, скроллить стало так же естественно, как ходить. Люди из прошлого, наверное, с ума бы сошли, дай им такую штуку в руки. Даже я уже очень смутно помню кнопочные телефоны. Ими сейчас детей пугают. И я совсем не знаю жизни без интернета и не могу себе ее представить, как ни стараюсь. Пару раз я оставался без сети. Но то было на несколько часов и в лесу. Не то чтобы я все время сидел в этом интернете, но мне спокойнее, когда я знаю, что он есть. Говорят, что это зависимость. Ну да – как от еды и от воздуха. Ты можешь какое-то время не есть, а дальше начинаешь страдать.

Как люди раньше жили без всего этого? Пытаюсь представить свою маму, которая застала такие времена. Она еще любит порассуждать о «цифровом детоксе». Но на самом деле без своего телефона она не может никуда доехать (виват навигатор!), никому позвонить (она не помнит ни одного номера наизусть), послушать музыку, перевести слово… Список того, чего человек не может сделать без телефона, можно продолжать бесконечно. Надеюсь, есть такой же длинный список того, что он может. Но я даже думать об этом сейчас не хочу.

Да, о планшете. Не зашло. Стилус не стал моим дополнительным органом. Мне не нужно было рисовать разными техниками и для красоты. Я рисовал, чтобы понимать. И ничто не могло заменить простой карандаш средней мягкости и обыкновенный блокнот небольшого формата, желательно без линовки.

В школе мне перестали делать замечания через две недели с начала учебы. С учительницей мы договорились, что «думаю» я в блокноте, а в тетради выдаю результаты своих мыслей на привычном всем языке, а не «наскальной живописью». Кстати, к пятому классу ее стали называть египетскими иероглифами.

Узнав и окончательно убедившись в том, что «у нас проблемы», мама не стала отдавать меня в специальную школу. Она верила в то, что ресурса моего мозга хватит и на обычную. Неврологи, нейропсихологи и иже с ними били в набат и пророчили мне сложное будущее. На это она отвечала, что сначала нам нужно разобраться с настоящим. Ну думает человек пиктограммами и формами, а не словами и буквами, что тут такого? Читает медленно, пишет задом наперед и шифрами, порой непонятными самому автору. «Так бывает», – говорила она. В общем, она считала это не проблемой, но задачей, которую при возможности нужно как-то решить. Вводные данные были таковы: несколько дней маминой работы стоили столько же, сколько два часа работы специалиста, который должен был научить меня нормально читать и писать, занимаясь четыре раза в неделю в течение года.

– Со временем тебе придется рисовать все быстрее или придумать новый язык, потому что информации будет все больше, – говорила она мне, изредка заглядывая в тетради.

В этом я совсем скоро смог убедиться и сам. Поэтому мне приходилось искать все более изощренные способы переваривания разрастающегося кома знаний, которые так долго добывали и копили наши предки. И после того, как ты этот ком тем или иным способом проглотишь, тоже сможешь называться Человеком. А пока сиди и грызи свой гранит, как мышь, у которой, в отличие от тебя, потенциального Человека, зубы растут всю жизнь. Может, именно поэтому дети перед школой теряют молочные зубы, чтобы новыми коренными покрепче вгрызаться в знания?

Я честно старался. У меня получалось отображать большое количество слов все более лаконично. Мне уже не приходилось рисовать десять палочек, если нужно было представить десять предметов. С цифрами я подружился. Теперь я писал цифру 10 и одну палочку или квадрат (подразумевая какой-то предмет, потому что просто 10 для меня было пустым звуком). Что значит 10 + 5? Десять чего и пять чего, а главное – зачем? Абстрактные понятия я трансформировал в формы. Так, после урока истории у меня в блокноте появлялась картина с людьми, стрелками, датами, крестами… В общем, понятные мне схемы. Стоило мне на них посмотреть, я вспоминал урок вплоть до каждого слова.

География – вообще чистая графика. А вот с литературой были проблемы. Я рисовал писателей, схематично конечно. Они, правда, были больше похожи на Барта из «Симпсонов», чем на гениев русской и мировой литературы. От этого «Барта» с бородой или очками, или и тем и другим, я отводил баблы и в них рисовал свои пиктограммы на тему того, что хотел сказать этот самый писатель.

Сочинения были моим кошмаром с холодным потом и невозможностью сбежать от происходящего. Отличие лишь в том, что я не просыпался в момент, когда класс погружался в полную тишину и утыкался в свои тетради в линейку.

Впрочем, это был не только мой кошмар. Ирина Николаевна поначалу тоже страдала. Я не хотел никого мучить, но это было выше моих сил. Писать буквы под диктовку – ок. Вроде несложно. Но задача самостоятельно выстроить все эти буквы письменно в связную мысль доводила меня чуть не до обморока. Первое свое сочинение я сдал в формате комикса. Я честно писал в баблах слова, а не пиктограммы.

Ирина Николаевна спрашивала у меня: «Как ты будешь сдавать экзамены?» Кто бы мне на этот вопрос ответил… Она была, в общем, не против графических романов, но «как мне отчитываться?» – спрашивала она уже скорее у себя, чем у меня. Мы договорились о том, что в отведенное для таких работ время я делаю что могу, то есть свои комиксы. А потом после уроков остаюсь на столько, на сколько мне нужно, и перевожу их в текст. Так я научился переводить свои рисунки в слова. Сначала Ирина Николаевна мне помогала, а потом я научился сам. Пару комиксов по Гоголю она попросила оставить ей на память.

Пока мы дошли до Булгакова, я уже набил руку. Особенно в рисовании, конечно.

Глава 8

Ирина Николаевна

Я уже почти спал, когда мой телефон впал в мелкую дрожь от сообщений. Он жужжал и подпрыгивал, будто просил о помощи. Мне было лень вставать, но он настаивал. Я все-таки подошел к нему, но лишь для того, чтобы выключить все оповещения и поставить будильник. Пришлось взглянуть на экран. Он был похож на бегущую строку на заднем стекле маршрутки. Из разных мессенджеров сыпались сообщения «Таликов, позвони мне прямо сейчас!», «Таликов, срочно напиши мне», «Таликов, уходи из нашей школы», «Белая ворона в синем чулке» и еще куча посланий в таком роде, не связанных ни смыслом, ни логикой.

Ирину Николаевну взломали. Я представил, как она в ужасе смотрит на свой телефон и ничего не может сделать. Отвечает на звонки несообразительных родителей, которые прежде, чем подумать, кидаются на всех и вся, защищая своих «несчастных детей». Причем как в первом классе, так и в девятом.

Сейчас ее ждет полуночный разговор с разъяренной Надеждой Петровной, директором школы. Она наверняка тоже получила не одно сообщение. Если это сделал Хард, он не остановится, будет рассылать ее личные фотографии, затем примется за ее детей и друзей. Для этого чертова безумного гения не существует никаких границ. Он из тех, кто мог бы и без особой цели сбросить на город атомную бомбу – так просто, «приколоться», как он говорит. Я выполз из комнаты и пошел на тусклый свет торшера.

– Мам, извини, что поздно. Можешь написать в родительский чат?

– Мы только недавно договорились, что после десяти вечера туда никто ничего не пишет, – сказала она, не отрываясь от книги.

– Это хорошо. Значит, сообщение не затеряется. Ирину Николаевну взломали.

Я показал экран, который на несколько секунд успокоился, а потом вновь взорвался потоком сознания Харда от имени Ирины Николаевны.

– Какой ужас! – Мама принялась строчить в своем телефоне. – Судя по тому, что чат молчит, родители или еще ничего не знают, или переваривают происходящее.

Теперь наши телефоны стали жужжать в унисон. Родители взбодрились и обрадовались снятию запрета на переписку в чате после 22:00.

Я попытался написать в группу класса, но у меня ничего не вышло, потому что за текстовыми сообщениями пошли фотографии. Я не стал их открывать. Вырубил телефон. Через свои соцсети зашел на страницы Ирины Николаевны и оповестил ее друзей о том, что ее взломали, посоветовав срочно от нее отписаться. Это заняло больше часа. Как этот сукин сын умудряется писать всем и сразу с нескольких аккаунтов? Может, он не один?

Когда я заходил на одну из страниц, мне на глаза попалась фотография, на которой Ирина Николаевна стояла посреди большой сцены в костюме балерины. Кажется, декорации были из Щелкунчика. Сначала я подумал, что это какая-то ошибка, бред, не может быть. Ну какая из нашей классной балерина? А потом я вспомнил ее походку, осанку, жесты, повороты головы и… заснул, в полудреме видя, как она крутит бесконечные фуэте, совсем юная, в костюме Мари, и сам Чайковский дирижирует в оркестровой яме, восхищенно глядя на прекрасную хрупкую девочку. Пожалуй, слишком хрупкую, даже для балета.

Ирина Николаевна пришла к первому уроку. Это как раз был наш русский. Вид у нее был ни капли не помятый, как будто ничего не произошло.

– Доброе утро, ребята! – Она сделала длинную паузу, во время которой пристально на нас посмотрела. – Вы наверняка знаете, что случилось сегодня ночью.

Мы закивали.

– Судя по сообщениям, которые рассылались от моего имени, это сделали не просто мошенники, а кто-то из нашей школы и, скорее всего, из нашего класса, что меня больше всего обескураживает. Я надеюсь, эти люди понимают, что это не невинная шалость. Вы приравниваете страницы в соцсетях к своему личному пространству. Так вот, это вторжение и в мое личное пространство, а также в пространство моих друзей и знакомых. Вымещать свой негатив за мой счет и показывать все уродство своих мыслей – отвратительно. Не менее отвратительно копаться в личных архивах человека. Кто-нибудь может мне помочь понять, зачем такие прекрасные способности в области IT-технологий применять в таких омерзительных целях? – Ирина Николаевна снова сделала паузу, будто ожидая от нас ответа.

Все, естественно, молчали.

– Что ж, у меня для этого юного гения, а может, и группы умельцев есть хорошая новость. Отследить, кто взломал соцсети, не удалось, и никто этим по-настоящему заниматься не станет. Ничего не украдено, никто не убит. Хотя это как посмотреть.

Я пристально вгляделся в затылок Харда. Ни один его безупречный волосок не дрогнул.

– Но есть и плохая новость. По делу взлома личного кабинета учителя в электронном дневнике ведется расследование. Оценки будут восстановлены, не переживайте. Шанс раскрытия этого преступления очень высок. Надежда Петровна в такой ярости, что она взялась за дело со всей серьезностью, и, простите за тавтологию, дело уже заведено.

Класс ахнул. Никто еще не знал о взломе дневника, кроме меня. Утром я вспомнил, что забыл сделать домашку по русскому, залез в дневник и увидел, что я стал круглым отличником, причем по всем предметам. Подумал, что это какой-то глюк, и не придал значения.

Я снова посмотрел на затылок Харда. Он неожиданно повернулся ко мне и улыбнулся. Так как мы сидим в среднем ряду, он на первой парте, я – на второй, то этот «поцелуй Иуды» не остался незамеченным.

Класс заерзал – хотелось посмотреть, что там произошло с электронным дневником. Но по правилам – если телефон оказывался вне рюкзака во время урока, то он сдавался в специальный ящик до конца учебного дня. Мое лицо вспыхнуло китайским фонарем, Ирина Николаевна как-то вытянулась и даже встала на носочки. В голове гремела невообразимая какофония: вступление «Лебединого озера» звучало в обработке хеви-метал. Пространство со всеми его декорациями закружилось. Ирина Николаевна в два легких прыжка подлетела ко мне и протянула что-то белое. Это белое быстро становилось красным.

– Срочно сбегайте кто-нибудь за медсестрой! Таня – ты! – пробилось через адские медные тарелки в моих ушах. – Илья, у тебя кровь из носа.

– Да, извините… Я не спал всю ночь, – услышал я свой голос.

– Ничего, Тальк, так бывает, когда много работаешь. Я могу проводить тебя домой. Отдохнешь, восстановишься. – Хард склонился надо мной, как коршун над добычей.