Пролог
Моему дорогому Ирвину с пожеланием счастья…
Над шрамом шутит тот, кто не был ранен.
Уильям Шекспир «Ромео и Джульетта»
Я сел за это письмо, чтобы поведать тем господам, держащим меня здесь уже который день взаперти, правдивую историю. Рассказать ее будет трудно, но написать окажется, наверное, еще труднее, но я не хочу больше молчать. Мне нет нужды что–либо скрывать, в моей жизни было много невзгод, но то, что произошло недавно, окончательно поменяло, перевернуло ее с ног на голову или, правильнее сказать, с головы на ноги. Я не хочу скрываться, молчать и бежать, куда глаза глядят. Мне это не нужно, я всего лишь хочу рассказать все то, что приключилось со мной, о моей жизни последние полтора года, о том, кто такой некий уважаемый господин Оливер О’Брайен. Кто такая Красотка Шерри…
Я не хочу врать или искажать хотя бы одно слово, сказанное мной или в мой адрес, поэтому клянусь оставшейся жизнью и честью памятью о сестре – я не буду врать, ни одним словом, звуком, действием, как бы тяжело, а порой и стыдно это ни было. Я хочу быть честным ради Шерри. Она изменила меня, мою жизнь, она привела меня сюда… И я спустя долгие годы этому рад.
Я поведаю и том, кто такие Гейл, Смельчак Нил, Неподражаемая Гортензия, Неразлучные Зевс и Ганимед, Глотальщик, Мистер–На–все–ответы–знайка, Мистер Без-костей, Лулу и Коко, Кэтлин, Лилавати с Бинойей, Змееуст, трио Мистер Не-высокий, Мистер Не-низкий и Чайная дама и, конечно, Миссис. Я не хочу и обижать их, и говорить о них, важных для меня людях, одним словом. Нет, этого не будет. Они замечательные, помогли мне тогда, и я хочу отплатить за их доброту, отчистить их имена.
Это будет долгий, мрачный и тяжелый рассказ, но я должен это сделать! Должен поведать многим правду! Должен рассказать, почему яркого купола шапито «Удивительного мира мистера Оливера» больше не стоит ждать ни в одном из городов…
Все это началось тогда, полтора года назад, поздневесенним вечером 1837 года…
Глава 1
Духота давила всевозможными запахами. Пот, дешевый алкоголь, неумелые подделки духов, вонючая еда, разносимая на подносах кривозубых официанток в коротеньких платьицах, которые едва скрывали колени и даже кружева рабочих красивых панталон. Клуб гудел, наперебой кричали то грубые голоса, то высокие, театрально напуганные вскрики, после мешаясь с бурным смехом со всех сторон. Ни нравов, ни морали, ни по этикету заученных фраз, – здесь не было ничего из этого.
Впрочем, я чувствовал лишь, как воняло кровью. Уж этот металлический аромат ни с чем не спутаешь, как и ароматы местных канализаций. Ни тот, ни другой, я, да и никто из всех присутствующих не хотел бы ощущать, но сейчас далеко не об этом. Запах крови лишь дразнил, раззадоривал, заставляя опускаться все ниже и ниже, на самое дно животных инстинктов, где забываешь, что такое человечность. А что это такое? Поди спроси у тех, кто уже давно не мог ровно сидеть за стойкой, да те тебе и ответят. Так ответят, что новых слов поднаберешься, да таких, что ух, сердце захватывало, а уши жгуче горели. Знал я это не понаслышке. Подшутили так завсегдатаи надо мной, когда я впервые перешагнул через прогнивший, в прямом и переносном значении, порог этого подпольного клуба.
Удар в челюсть быстро привел в чувства, впрочем, ничего нового. Действенный способ вернуться в реальность из далеких мыслей, ничего не сказать. Кожа горела от полученных побоев, а кровь залила почти все лицо, попадая в глаза, которые так неприятно жгло. Только вот прикроешь глаза на секунду, и тебя снова ждет хук слева или справа, там уже не так важно будет. Кровь металлом отдавалась на языке, но оно и понятно. Хотя бы зубы целы. Это снова открылась только–только зажившая порванная губа, в ее самом уголке после предыдущего боя, залила все зубы кровью, но такое ждало не только меня. Отвести взгляд в сторону значит проиграть, поэтому напротив светилась ровно такая же кровавая улыбка. Ха! Та, правда, все никак не исчезала, а с каждой секундой становилась все шире и шире. Нелицеприятное действо, конечно.
Удар, снова и снова. Плечо, правые ребра, левое колено. Тело горело, отказывалось слушаться и подчиняться, хотелось принять горизонтальное положение и просто отдышаться, но нет. Это бои. Только правил никаких не было, просто борьба. На деньги. Ну а что? Как еще развлекаться всем тем упившимся до свинячьего визга мужикам или бабам, которые умело таскали из их кошельков и без того еле заработанные гроши? Это лишь борьба на потеху публике, которая даже сейчас умудрялась поднимать ставки, шлепая пышногрудых красоток с подносами по попе, не чураясь никаких запретов хозяев клуба. Все это знали, видели и слышали. Ни раз и ни два. Десятки, несколько десятков, впрочем, я уже давно перестал вести счет. Как и перестал слышать все то, что сейчас истошно кричали те, кто поставил на меня все свои деньги.
– Уродец! Уродец! Уродец! Уродец! Уродец!
Так меня называли здесь, на ринге, в душных клубах, в сырых подвалах домов, – везде, что я и позабыл, какое же мое настоящее имя. Это продолжалось так долго… Сколько? Год? Два? Пять?
Новый удар привел сознание в чувства, но это никак не помогло восстановить уплывающую картинку перед глазами. Она вертелась, кружилась, но никак не становилась четче. Лишь кровавее. Вот же черт! Проморгаться бы, да только это верный проигрыш. Но я не я, если не выполню данный мне приказ.
«Выиграй», – одно слово, брошенное вместе с неопределенным легким взмахом руки, и вот я здесь.
Сознание ускользало. Медленно темнело, скрадывая тени все сильнее и сильнее. Да уж, сегодня явно не мой день. А какое сегодня число? Вот черт! Новый удар ровно в челюсть, и я видел, как противник резко упал. А нет, упал как раз–таки я. Проиграл…
Все еще звенящая тишина. Я не слышал того шума за пределом ринга, не слышал и объявления победителя этого боя, просто лежал, пытаясь отдышаться. Глаза слепил какой–то свет, который мешал потерять наконец–то сознание и ненадолго провалиться в темноту. Мне не нужно было слышать восторга победителей и хуления проигравших, чтобы знать все это. Не раз и не два такое было, поэтому просто снова думал, о чем–то таком далеком. А ведь закрадывалось такое впечатление, что сегодня все пойдет не так. И о тумбочку ударился, и рассеянно пролил воду на рубашку, на лестнице чуть не навернулся. Да, сегодня явно все шло наперекосяк.
– И долго собираешься лежать?
Темный силуэт в этой ярком свете наклонился ближе, закрывая собой луч и становясь форменной тенью с каким–то хорошо различимым ароматом. А, да, так пахли дорогие сигары, которые курил мистер Коллинз. Тень склонялась все ближе и ближе, а запах становился все ощутимее и ощутимее, отчего и без того не лучшее состояние… В горле поднимался комок, а во рту ко вкусу крови прибавлялся желчный привкус. Как бы меня здесь и не вывернуло…
Теперь силуэт стал более отчетливым, когда он полностью перекрыл весь свет и невольно взгляд сфокусировался на очертаниях лица. Этот мужчина с высокими скулами, аккуратно подрезанной темной бородой, курчавыми волосами улыбался. Вроде улыбался, только его темные лисьи глаза не улыбались, в них горело что–то, что тяжело описать одним словом.
– Отдыхаю, – прохрипел я,
Прикрыв глаза, незаметно для всех задержал дыхание, еще сильнее чувствуя бешено колотящееся сердце. Лучше уж задохнуться, чем показать себя с худшей стороны новому хозяину в первые секунды. Да, я прекрасно знал, что он мне сейчас скажет. Такое было уже далеко и не пять раз. Уже привык быть разменной монетой у аристократов. Над головой лишь раздался тихо смех. Довольный чем–то, совсем спокойный, но совсем не радостный.
– И долго будешь отдыхать?
– Пока стоящий у дверей придурок не выкинет меня за шкирку на улицу.
Мужчина зашевелился, его одежды зашуршали. Видимо, огляделся. Сегодня, впрочем, как и всегда, дежурил Большой Джо, так что он должен был увидеть у двери огромного бугая, на вид не особо умного. Впрочем, от него только и требовалось выполнять нетрудные приказы хозяина клуба и выкидывать особо пьяных посетителей за дверь.
– Тот лысый? В не по размеру маленькой рубашке.
– Да, хороший малый, – усмехнулся я, так и не найдя сил, чтобы даже на долю секунды открыть глаза. – Силищи немерено, безжалостен, но зато всегда вещи приносит. Пусть и кидает их в лицо или лужи.
– Ну, так вставать собираешься? – беспрекословный тон заставил меня снова открыть глаза, снова тяжело фокусируясь на лице мужчины.
Он был не из тех, кто пришел сюда просто выпить и пожаловаться на жизнь. Он был похож на прежнего хозяина, только старше и по–джентльменски учтив. Темный костюм тройка, с поблескивающей цепочкой карманных часов, шелковый платок, отглаженные ворот и манжеты кремовой рубашки и массивное, явно золотое, кольцо на указательном пальце правой руки. Позади мелькнула еще одна тень. То был высокий мужчина в более простом одеянии, осторожно придерживающий резную трость с металлическим навершием в виде сокола.
– Кто вы?
– Твой новый хозяин.
– Хорошо, – и как бы все еще ни плыла и расползалась черным пятном картинка перед глазами, я не мог не выполнить приказ нового хозяина, поэтому с трудом, но сел.
– И ты не удивлен? – мужчина внимательно рассматривал меня.
Его хищные глаза, такие были у всех, кто обладал деловой хваткой, осматривали меня всего с ног до головы, словно пытались найти легкий намек на брак проданного товара, на недовольство с моей стороны, но ничего из этого не было и не будет. Лишь отполированный, поддержанный товар.
– У меня было много хозяев, – и поднялся на ноги, следом за господином. – Наверное, вы слышали об этом.
– И правда, бастар санс абри[1], – бросил он и, резко развернувшись, направился к выходу из душного клуба, принимая трость из рук стоящего позади. – Помоги ему.
– Хорошо, господин, – ответил тот.
Меня резко подхватили за руку и помогли аккуратно встать, поддерживая, пока сознание пыталось совладать с поменявшейся картинкой. И, не желая заставлять господина ждать, я сделал маленький шаг, как только картинка перед глазами начала проясняться, но меня довольно сильно осадили, а голос над самым ухом произнес:
– Не торопись, еще успеешь. Приди в сознание сначала.
Голос был слишком юный, но уже с такой какой–то болезненной хрипотцой и усмешкой, словно его забавляло мое странное рвение скорей пойти, хотя со стороны это выглядело довольно комично. Я медленно перевел взгляд на вынужденного помощника. И правда, юнец. Простецки, но чистоплотно одетый, сильный, статный, но явно невысокого происхождения.
– Не смотри так на меня, – засмеялся он.
И я молчаливо отвел взгляд, как и было сказано, отмечая, что картинка все–таки выровнялась, и сделал более уверенный шаг, все также держась за него. Он неспешно вывел меня из клуба, и я по–доброму бросил бугаю краткое прощание, на которое тот не обратил даже внимания, просто швырнув в руки юнца мои вещи.
– Спасибо, дружище, – бросил я в ответ и направился к кэбу, где нас и ждал новый хозяин.
Его не было видно, он скрылся в тени крыши кэба, залезть в которой было непросто не то что калеке, но и абсолютно здоровому мужчине в самой удобной одежде. Сколько я наслушался от хозяев притязаний насчет этой ступеньки и маленькой дверцы, что казалось, это не они разъезжали в кэбах целыми днями, а я. Юнец уселся рядом с господином, помогая мне улечься на пол кареты. Хотя кому я вру, я же обещал писать правду и только правду. Этот юнец истолкал меня всего, чтобы, не дай Боже, моя потная рука или капелька крови как–то столкнулись с начищенным до блеска ботинком господина.
Кэб тронулся, и под цокот копыт, в раскачивающейся и скрипящей на щебне, а после и брусчатке карете, я, наконец, дал волю мыслям. Прохлада воздуха, ночная темнота, нарушаемая лишь скоплением звезд, воем пьянчуг и даже руганью какой–то визгливой бабы, помогли прийти к принятию того, что это снова случилось. Что ж, теперь снова все поменяется. Только привыкнешь к новым правилам, как снова продают, отдают в чьи–то руки. Вот тебя снова везут куда–то, представят каким–нибудь именем, пояснят на словах, для чего купили и все. Вертись, живи, как хочешь, нам плевать, да и вообще твое мнение нам не интересно. Привык уже, что никто никогда не считался с мнением рабов.
Да, раб, самый настоящий раб. Продавали за какие–то копейки, когда больше не приносил необходимой прибыли, которая была нужна. Кому? Да кому придется.
– Как зовут? – голос господина и правда был внушительным, таким громким, четким, пробирающим до дрожи.
– Не помню, господин.
– Врать удумал? – в этой фразе не было ни угрозы, ни раздражение, лишь полное равнодушие.
– Нет, господин. Меня называли разными именами. Я был и Чарли, и Джорджем, и Хьюбертом, и Уилом, и просто цацой, – я безразлично пожал плечами, меня много как называли.
– Цаца? – голос господина звучал удивленно. – Ну и какое задержалось дольше всего? – усмехнулся он.
– Уродец.
Коротко и четко. Меня кликали уродцем очень долгое время, что я уже и забыл, что это слово по сути оскорбление. Оно стало для меня новым именем. Тем, чтобы отличало меня из гущи безымянных незнакомцев. А какое имя дали мне мои родители, поди разберись. Уже лет так 20 точно никто не называл меня моим родным именем, так что я его и позабыл.
– Ничего не скажешь, – хмыкнул господин в ответ и снова заговорил по не нашему. – Пью импорте се ке вюз апли ан бастар ель рестар ель[2], – я не понял ни слова, но вроде как это был французский, так говаривал его прошлый хозяин – мистер Шолти.
Спрашивать, что это значит невежливо, неэтично, да и не особо хотелось. И так было понятно, что далеко не ласковые слова звучали на столь красивом языке.
Мне и правда очень нравился французский. Мистер Шолти говорил на нем большую часть, лишь к слугам обращался на английском. Но зато как говорил! Все заслушивались, да и я тоже, чего уж скрывать. Он был утончен, и этот язык ему подходил как нельзя. А вот с мистером…
– Господин, простите за вопрос, – начал я и услышал одобрительное мычание в ответ. – Вы узнали, как зовут меня, а я нет, – тот лишь впервые искренне засмеялся, да так громко, что кто–то из пьянчуг на улице даже заткнулся, испугавшись.
– Оливер О’Брайен.
Имя казалось знакомым, по крайней мере, казалось, что я где–то его слышал, но только где? Задавать дальше вопросов я не стал, просто уставился на небо, замечая, что мы выехали за пределы шумных улиц и двигались куда–то к тихим районам, а возможно и вообще в пригород. Глаза сами собой закрывались, хотелось провалиться в сон и перестать чувствовать ноющее тело.
– Не спи, мы скоро приедем, никто тебя не будет тащить в дом.
Одна фраза, и пришлось вновь распахивать глаза, пересчитывать звезды в созвездиях, вспоминать названия, которые мне когда–то говорили, считать цоканье копыт и все то, что я мог, вот так лежа под ногами господина, делать, чтобы не заснуть.
– Не врали, когда говорили, что послушный.
Это не вопрос, чтобы ответить, не просьба, да и не похвала, просто думы нового хозяина. Эта фраза преследовала меня огромное количество времени. Каждый непременно говорил мне об этом, словно я и сам об этом не знал. Просьба, приказ, да и вообще любое слово хозяина – закон для раба, а я, увы, раб без возможности выкупа и освобождения.
Кэб остановился, качнувшись в последний раз, и юнец ловко спрыгнул на щебенку, помогая мне подняться. Усталость, конечно, навалилась разом, но на ногах стоять уже мог, хоть те и позорно тряслись. Мистер О’Брайен спустился и направился к открытой калитке виднеющегося особняка. Зажиточного, богатого, впрочем, в районе отнюдь не среднем мы сейчас находились. Дом возвышался на три этажа, в каких–то окнах горел тихий свет, как и крыльцо, освещаемое открытой настежь входной дверью.
Хозяин шел чинно, но спешно, хотя и довлел своим почти осязаемым хладнокровием. Слуги, ожидающие его на крыльце, покорно склонившись, приняли его трость и выслушали все необходимые приказания, которыми он разбрасывался так быстро, что я просто не поспевал за его логикой, да и вообще ни за чем не поспевал. Меня все также вел под руку юнец, только стоило мне взобраться на крыльцо, как и с другой стороны меня подхватил еще кто–то и потащили прочь. Если господин поднимался по лестнице, расстегивая по пути пуговицы воротника и манжет рубашки, то меня оттащили куда–то за невзрачную дверь на первом этаже.
– Отдохни хорошенько, ты мне нужен завтра к обеду в осознанном состоянии.
– Хорошо, – хрипло ответил я, настраиваясь на отданный приказ.
За дверью был небольшой, довольно узкий коридор со множеством невзрачных дверей, из–за некоторых звучал какой–то шум. Это были комнаты прислуги, понял я это уже только после того, как меня довели до пятой двери и, легко толкнув ее, втащили внутрь. Это была небольшая комната с тремя заправленными кроватями, рядом с которыми стояли три невзрачные тумбочки с зажженными керосиновыми лампами. Большой шкаф стоял прямо за дверью, а между ними у одной из кроватей стоял простой стол с парой выдвижных ящиков. В целом комната выглядела даже пустой, хотя было видно, что здесь жили. Вон там из ящика одной из тумб торчала какая–то бумажка, а на столе неровной кучей лежали бумаги и чернильница с самым дешевым пером. Да и витал в комнате особый запах. Не, не пота, что странно, просто было понятно, что эта комната не пустует.
Меня кинули на самую дальнюю и неудобно стоящую у стены кровать. Твердая, но, впрочем, это кровать, уже можно было радоваться. Юнец, так и не кинув больше ни одного слова, тут же вышел за дверь вместе со вторым мужчиной, оставляя меня одного, правда, ненадолго. Он вернулся с небольшим тазиком, на плече висели полотенца, а мужчина за ним нес какие–то бутыли.
– Пришел в сознание? – спросил юнец, усаживаясь на кровать и ставя таз на тумбу.
– Почти. Все еще мутит, но лучше.
– Это хорошо, – и он впервые улыбнулся, легко и даже облегченно, я бы сказал. – И как же нам тебя звать, раз имени нет?
Мужчина, который встал рядом с нами, удивленно посмотрел сначала на юнца, а после перевел взгляд на меня, не понимая брошенной фразы.
– Не знаю, – откликнулся я. – Как завтра господин назовет, так и будете. А тебя–то как звать?
– Гейл, – улыбнулся юнец и, намочив полотенца, протянул его мне.
– Спасибо, – с его помощью я сел в кровати и принялся обтираться от крови, которая уже засохла и не хотела поддаваться нехитрым манипуляциям.
– Я и Мэтт будет твоими соседями, – он кивнул на мужчину, который промакивал бинты какими–то жидкостями.
– Приятно, – буркнул я и тихо зашипел, когда бинт коснулся раны на брови.
– Мне тоже, но потерпеть все же придется, – хохотнул мужчина. – Я, можно сказать, подрабатываю местным лекарем, хотя и один из садовников.
– Ммг, – невнятно согласился я, пытаясь не шипеть от больнючих примочек.
– А я – посыльный, хотя считают все за мальчика на побегушках, – выдыхает Гейл, а Мэтт тихо смеется.
– Потому что со стороны так это и выглядит.
– Ой, ну все, – он обиженно надул щеки, и, казалось, скинул еще пару лет, превращаясь в обыкновенного мальчишку.
Так я попал в дом господина Оливера, который и являлся отправной точкой всей моей истории…
[1] Здесь и далее все французские выражения будут записывать кириллицей, как слышит их главный герой.
Bâtard sans abri (франц.)
[2]Peu importe ce que vous appelez un bâtard, elle restera elle (франц.)
Глава 2
Меня предупредили, что хозяин ждет меня на обед, поэтому Гейл протянул свою одежду. Она была мне чуть маловата, но в разы лучше, чем то, что пытались отстирать прачки. В дневном свете особняк даже изнутри выглядел более дружелюбным и уютным. Огромные незашторенные окна позволяли солнцу лучами играться с богатым интерьером столовой, в которой во главе огромного стола сидел хозяин. Он спокойно обедал, не обращая ни на кого внимания.
– Садись, – первое, что я услышал от него, и я сел на стул, на который мне указали. – Выглядишь лучше, – довольно кивнул он сам себе, внимательно осмотрев меня. – Принесите еще одну порцию, – я хотел отказать, все же негоже слуге есть за одним столом с хозяином, но меня быстро осекли. – Это привилегия первого дня для переговоров, здесь все через это проходили, – я перевел взгляд на какую–то попавшуюся служанку, и та кивнула, показывая, что все так и есть. – Мне проще вести разговор со своими работниками на равных, задобрить их сначала и дружелюбно ввести в курс дела.
– Спасибо, господин, – я благодарно кивнул, с позволения принимаясь за ароматный гуляш.
– Сложной работы тебе не грозит, но в твоем случае будет много всяких, – он неопределенно махнул рукой, словно пытался правильно подобрать слово, – заморочек. Поэтому начнем с первого, – я лишь кивнул, отвлекаясь от еды. – Называй меня господин Оливер.
– Хорошо, – господин Оливер с недоверием взглянул на меня.
– Что ж, – он вздохнул и, откинувшись на спинку стула, продолжил. – Твоя работа будет заключаться в прямом исполнении моих приказов, любых. Без права ослушаться их или оспорить, – я снова кивнул. – Совершенно любых, – он проверял меня, пытался понять, насколько далеко он может заходить в своих приказах.
– Такие правила для меня совершенно не новость, господин Оливер, как и поплавать в январе в озере подо льдом, чтобы посмотреть, смог ли обычный прохожий увидеть Джейн Доу[1], просто проходя мимо паркового озера.
Такие странные приказы были для меня далеко не единичными случаями, а то купание зимой в озере – одной из самых безобидных выходок, хотя и пришлось после проваляться в болезненном бреду пару дней. А вот, видимо, для господина Оливер и пары слуг такие приказы оказались чем–то из ряда вон выходящим, по крайней мере, так это казалось по их удивленным взглядам, обращенным ко мне.
– И часто такое происходило? – поинтересовался хозяин, снова принимаясь за еду.
– У каждого хозяина были свои правила, хотя они мало чем отличались от ваших первых двух пунктов: называй меня так–то и делай все, что я говорю.
– Именно поэтому послушный?
– Кто ж их знает, – мне было безразлично их мнение что тогда, что сейчас.
– Что ж, тогда перейду еще к одному пункту. Он главнее. Если первые два ты еще можешь нарушить и получить минимальное наказание, то за нарушение этого правила… – он учтиво замолчал, впиваясь своим хищным взглядом в меня, а я что..?
– Я не собираюсь нарушать ни одного из них, так что…
– Твоя задача охранять меня, всегда, беспрекословно, а если и нужно будет, то умереть за меня.
– Хорошо, – кивнул я, прекрасно понимая, что обычно для такого меня и покупали.
– Но… – начал хозяин очень серьезно и настороженно, что я даже замер, ожидая продолжения, только резко открылась дверь.
Я от неожиданности перевел взгляд на источник шума, понимая, что это лишь открытая дверь, за которой может быть что угодно, резко подорвался на ноги и встал перед господином Оливером так, чтобы не перекрывать ему обзор, но в случае опасности не дать обидчикам его задеть. Это не составило и доли секунды, наверное, можно было сказать, что это привычка. Да и господин Оливер не сказал, насколько серьезна опасность. Ведь вполне возможно, что она висела над его головой постоянно на протяжении дня, кто ж разберет этих людей голубых кровей. И теперь, когда шум немного поулегся, я почувствовал на себе несколько взглядов, а за спиной раздался смешок.
– Я не успел даже договорить про правила, а ты уже… – он снова махнул рукой, указывая на меня, когда я обернулся к нему. – Не думал, что ты настолько… послушный… – и громко расхохотался.
– Что тут происходит?
Только теперь я обратил внимание на вошедшего. Это была хрупкая девушка, одетая в пышное небесно–голубое платье по последней моде. Ничего лишнего, просто небольшие оборки, покатые рукава, открывающие вид на тонкую шею, украшенную нитью жемчуга, и впалые ключицы, на которые падали завитые пряди русых волос, убранных в какую–то навороченную прическу. Она была молода, красива и слишком тонка, потому что по крайней мере, с первого взгляда мне казалось, что она тонула в этом пышном великолепии. Ей бы что–то легче, невесомее, почти как те платья, что были пару лет тому назад. Она была утончена, изыскана и совсем не походила ни на одного встреченного до этого мгновения человека.
– Теперь он твой, – спокойно сказал господин Оливер. – Садись, – и лишь по строгости голоса я понял, что это было сказано именно мне.
Я не мог оспорить приказ, впрочем – зачем? Эта девушка, да, именно девушка, она была младше меня лет так на семь точно, не представляла из себя никакой опасности. Я вернулся на свое место, пристально наблюдая за развернувшейся сценой. Эта девушка подошла к протянутой к ней руке господина Оливера, ловко взялась на нее и уселась на его колени, как только тот чуть отодвинулся от стола. Она легко чмокнула его в щеку выше линии бороды и обняла за шею. Я не мог видеть ее взгляда, я мог лишь наблюдать за ее утонченной талией и спиной, а еще за взглядом господина Оливера.
Сложно будет описать на бумаге все то, что я увидел в его черных глазах. Это была жгучая, терпкая смесь, как тот самый дешевый алкоголь в полуразрушенных кабаках. Он топил все мысли, желания, плавя все внутренности чем–то до боли противоречивым, здесь было то же самое. Господин Оливер смотрел на нее так, словно она была чем–то недосягаемым, хотя вот она была в его руках, плавилась в его прикосновениях. Он смотрел на нее, как на самый драгоценный камень, который видел весь свет, но и она все же не была самой красивой. Да, милой, изнеженной, но я встречал более красивых девушек и женщин. Он смотрел на нее, как на что–то так сильно желанное, хотя она сама путала свои хрупкие пальцы в его кудрявых волосах. Он смотрел на нее с таким желанием обладать, хотя сам притягивал ее для звучного поцелуя, выбивал из ее груди гортанный, мелодичный звук. Он смотрел на нее так, словно каждый день утопал в ней снова и снова, хотя сам хватался за нее, как за спасительный дрейфующий плот.
Его широкая рука на ее шее смотрелась слишком большой. Тогда почему–то мне казалось, что, если того пожелает господин Оливер, он за одно мгновение, просто сжав руку чуть сильнее, мог бы переломить ее хрупкую шею. Она была слишком хрупкой, и я буду повторять это многие разы, потому что… не было ни одного человека, на которого взглянув, боишься переломить, сломать, убить всего лишь взором. Она смотрелась куклой в нежном платье на коленях господина Оливера. Куклой, которой он так хотел обладать, что не стеснялся в проявлении своих страстей на публике, пусть в зале были всего лишь его же слуги.
– Ma fifille, – господин Оливер оторвался от нее и теперь снова, все также властно сжимая в руках, жадно всматривался в ее лицо, – он весь твой.
– Mon cher, – снова ее мелодичный голос вторил ему. – Зачем?
– Ты и сама прекрасно это знаешь, – и снова поцелуй, легкий, быстрый, но все такой же звучный.
Она обернулась, и тогда я впервые обратил внимание на ее лицо. Чуть полные губы, даже без тени улыбки, вздернутый аккуратный нос, тонкие брови и ледяные серые глаза, так резко контрастировавшие с бездонными глазами господина Оливера. В них не было ничего того, что бесновалось в его темных глазах. Совсем. Там было пусто, там было абсолютное ничего. В них не было ни интереса, никакой–либо заинтересованности в окружающем ее мире, ни уж тем более сильных эмоций, как любовь или тот же гнев.
От этого контраста, от ее безжизненного взгляда с необычайно большими черными зрачками, стало не по себе. Впервые за долгое время я снова почувствовал противный, липкий, мерзкий табун мурашек, бегущих по коже. Было в ней что–то пугающе любопытное, но мне нельзя. Она – господина, именно это мне так живо показали пару секунд назад.
Она вытянула руку, хрупкую, тонкую. Кожа ее была бела, словно никогда не видела солнечного света, а мягкость, даже на бегло брошенный взгляд, лишь подтверждала, что она никогда не видела тяжелой работы. Впрочем, не для разглядываний мне протянули руку, но я не знал, как здороваться с леди. Мне никогда не подавали руки, а другие не показывали примеров. Лишь одна девушка дала мне руку, поэтому…
Я аккуратно пальцами приподнял ее руку и приложил к ее ладони свою, удивляясь ее размерам. Ее рука исчезла за моей, а мягкость кожи оказалась лишь иллюзией. Ее руки были грубы, сильно намозолены, да так, что смотрелись единым пятном. И пока отчаянно пытался понять хоть что–то, то едва заметил удивленные взгляды слуг и хозяев.
– Я что–то сделал не так? – я удивленно заглянул в глаза господина Оливера и тут же убрал руку, виновато потупив взгляд.
– Нет, совсем нет, – произнесла девушка, вставая с коленей и пересаживаясь на стул напротив меня по правую руку от господина Оливера. – Просто это было необычно, но ничего зазорного в этом не вижу.
Я поднял взгляд, пытаясь уличить ее в злости, потому что… Да по многим причинам, если говорить честно. Но не увидел ничего, кроме неожиданного глубинного интереса и легкой улыбки, которая едва затронула ее чуть поднявшиеся уголки губ.
– Это то самое «но», о котором я хотел сказать, – продолжил господин Оливер с того момента, где мы остановились.
Я уже и забыл, что он излагал мне правила. Он объяснял мне третье правило, когда вошла эта девушка. Впрочем, видимо, она вошла вовремя, раз это как–то касалось ее.
– Как только она появляется в твоем поле зрения, ты защищаешь ее до тех пор, пока я тебе сам не разрешу это прекратить, понял? – его тон снова стал серьезным, поэтому я без промедлений кивнул.
Просьба казалась странной, но я мало над этим задумывался, снова принимаясь за свою уже остывшую еду. Меня мало волновали чужие судьбы и интриги, поэтому я старался не вслушиваться в разговор хозяев, не решаясь даже поднять головы.
– Как мне стоит тебя звать? – спросила вдруг она, и мне вновь пришлось поднять взгляд.
– Назови его сама, у него нет имени, – привычно спокойным тоном ответил ей господин Оливер.
– Что ж… – она задумалась, оглядывая стол. – Как насчет «Гарри»?
– Мне нравится, – ответил за меня господин Оливер, хотя я порывался и сам ответить согласием.
– Шерри и Гарри, мне нравится, как звучит, – она впервые искренне улыбнулась и принялась за мягкую выпечку.
Шерри… Видимо, так ее звали, а снова задавать вопросы мне тогда не хотелось.
– Но знаешь, mon petit loup, называй меня «ma belle».
Я и не сразу понял, что обращались ко мне. Я и правда мало чего мыслил во французском, поэтому просто перевел взгляд на господина Оливера, а тот выжидающе смотрел на меня.
– И ее ты должен слушать также беспрекословно, как и меня, – добавил он и сделал глоток душистого чая.
– Хорошо, – кивнул я. – Ма бель, – неуверенно на пробу произнес я, а Шерри лишь довольно кивнула головой.
[1] Джон/Джейн Доу – обозначение безымянных, по той или иной причине, пациентов или трупов.
Глава 4
После необычного обеда в компании господ наступило недолгое затишье. Мне не поручали никаких дел, лишь отправили с Гейлом за одеждой и вещами, оставленным в доме предыдущего хозяина. Того не было даже дома, а слуги были предупреждены о том, что скоро я приду, поэтому тут же впустили за порог. Гейл с любопытством озирался, видимо, господин Оливер был пока его единственным хозяином, потому что для меня роскошь домов стала обычным делом. Меня никогда не уличали в воровстве или продажи чего–то хозяйского, да и не нужно мне было. Хозяева сами платили за работу приличные деньги, кормили, одевали и давали кров, поэтому карманные я тратил лишь на свои нужды, порой даже раздавая более нуждающимся в деньгах слугам. У меня не было семьи, поэтому не на кого тратить деньги, а у многих она была, так что… да… Но вы не подумайте, что я такой благородный, просто, а на что мне эти деньги? Тушить разве что?
Вещей у меня было немного, всего парочка личных, сокрытых за замком тумбы, которых я не осмеливался никому показывать, хранил как страшный секрет, да пара брюк, туфель и рубашек. Ничего лишнего, не более, не менее. Поэтому нам с Гейлом не составило труда все это отнести в новый дом одним разом, встретившись лишь в холле с господином Оливером, который окинул взглядом мои пожитки и спросил:
– Это все?
– Да, господин Оливер, – честно ответил я, и он махнул рукой, разрешая двигаться дальше.
Казалось бы, все идет тихо и мирно, никто не пристает, кормят и поят, но это оказалось затишьем перед бурей. Бурей в долгие полтора года. Я не сразу этого понял, лишь сейчас, когда пишу это письмо. Да, это и правда было затишье перед бурей, и я чувствовал это. Было что–то странно напряженное в том, что меня не выпускали из особняка, только пару раз в сад, но не более (поездка за одеждой не в счет), но было разрешено ходить буквально везде по дому, что я и делал. Я изучил каждый уголок особняка, каждую комнату, даже комнаты господ. Меня не интересовали вещи, украшения и все то, что представляло интерес для воров, и я, казалось, прошел еще одну проверку под строгим взором господина Оливера. Я осматривал каждое окно, каждую шероховатость стен, крепость дверей и полы, а хозяин лишь довольно улыбался, внимательно следя за мной. Он изъявил желание понаблюдать за этим лично, даже отпустил всех остальных слуг, бросил личные дела и ходил следом за мной.
– И что ты узнал? – спросил он, когда мы вошли в его кабинет.
Я снова принялся осматриваться, пока господин Оливер спустя долгие часы снова не сел за бумаги, которых оказалось навалом. Я обернулся на его вопрос и заглянул в глаза.
– Что вы точно хотите узнать?
– Все, что тебе удалось узнать об этом доме, – очередная проверка.
– Дом кажется незащищенным на первый взгляд, – начал я, продолжая осматриваться. – Но на самом деле это почти неприступная крепость, – господин Оливер лишь довольно хмыкнул. – Потайные ходы, глухие окна, форточки открываются только изнутри, усиленные стены и крепленные двери. Можно вопрос?
– Да, конечно.
– От чего вы тут прячетесь?
На это господин Оливер мне ничего не ответил, лишь ухмыльнулся и кивнул чему–то своему. Впрочем, я прекрасно понимал, что ответа на этот вопрос не последует, но не задать я его не мог. Я показал и доказал свое натасканное чутье хозяину, и тот довольно улыбался. Это была единственная цель, и я ее достиг. Я снова повернулся к господину Оливеру лицом и ожидал приказаний, молчаливо заведя руки за спину.
Он окинул меня взглядом, задерживаясь на почти заживших ранах на лице, а после снова уткнулся взглядом в бумаги.
– Будь готов к шести, – кинул он и взмахнул рукой.
– Хорошо, господин Оливер, – ответил я и вышел.
Это было первое обращение ко мне по назначению, так что к указанному времени я уже стоял готовый в холле, ожидая непонятно чего. Господин Оливер бегло спустился по лестнице и забрал из рук слуги ту самую трость и цилиндр с белыми перчатками.
– Шерри, ma fifille, мы не должны опаздывать, – неожиданно обернулся он прямо на пороге дома.
На лестнице, где буквально пару мгновений был сам господин Оливер, появилась ма бель, одетая в ночную сорочку с накинутым поверх шелковым халатом, волосы распущены, а на лице ни грамма косметики. Такой я часто видел ее на протяжении всех дней, такой образ стал привычен для меня, так что я просто снова кивнул, поймав ее взгляд.
– Mon cher, я никуда не поеду. Не сегодня, – спокойно с легкой, но несколько расстроенной улыбкой проговорила она, снова устремляя взгляд на господина Оливера.
– Что случилось? Ты заболела? – обеспокоенный, тот быстрыми широкими шагами поднялся к ней на одну ступень.
Их руки сплелись на перилах, ма бель подняла голову, заставляя господина Оливера опустить ее, чтобы заглянуть друг другу в глаза. Они так и застыли, всматриваясь и ничего не говоря, казалось, они разговаривали мысленно, чтобы никто не услышал ни единого слова. Я вновь заметил, насколько хрупкой, маленькой была она по сравнению с ним. Господин Оливер мог встать перед ней, и ма бель не было бы видно.
Они приблизились, медленно, но также доверительно прикрывая глаза и приникая к приоткрытым губам друг друга. Они сливались в нестрастном, но каком–то мучительно тягучем поцелуе, и я долго не мог оторвать взгляда от них, как это тут же сделали слуги. Мне пришлось отвести взгляд и упереться им в пол, пытаясь не замечать тихих стонов и порывистых вздохов. Я не знал, почему я не мог отвести взгляд. Я словно не желал этого, но почему… Может…
– Гарри, – вдруг воскликнул господин Оливер, вырывая меня из пучин мыслей и тут же оказываясь в дверях.
– Да, господин Оливер, – кивнул я, прекрасно понимая его без слов. – Ма бель, – кивнул я все еще стоящей на лестнице ма бель.
Та в кремовом халате казалась эфемерным призраком, который безмолвно наблюдал за всем, что происходило вокруг. И даже поспешив сбежать по лестнице к кэбу, я вновь оглянулся и почти оступился. Странное чувство укололо меня в сердце, заставляя его болезненно сжиматься и лишать меня воздуха. И так продолжалось до тех пор, пока двери не скрыли за собой поистине грустный образ ма бель.
Господин Оливер уже ожидал в кэбе и по-странному даже не обратил на меня внимания, оставляя мое опоздание и заминку на моей совести. Он бесцельно смотрел ровно вперед, хотя там не было ничего интересного, копался в своих мыслях и даже не заметил, когда кэб выехал за пределы поместья, направляясь куда–то. Я решил не трогать господина Оливера и перевел взгляд на проплывающие дома, пока не услышал грузный вздох. Он откинулся на спинку, и теперь в его глазах снова плескалось какое–то странное пламя, а на лице играла до ужаса довольная улыбка.
Мне многое казалось в этом доме странным, но это никогда не было моим делом. Я всегда должен молчать, и порой мне казалось, что лучше бы я родился немым или чтоб мне вырвали бы язык на каких–нибудь боях. В моей голове много всяких фактов, воспоминаний и грязного белья хозяев, но никто из тех не был странно отстранен и поглощен в суетливую за закрытыми дверьми жизнь дома. Господин Оливер на первый взгляд казался неким благодетелем, не требующим взамен многого, но так ли это было? Мне еще не удалось в этом разобраться, я лишь еще больше погряз в путанице отношений господина Оливера и ма бель.
Да и теперь, когда кэб остановился у главного входа незамысловатого по форме особняка, мои мысли оказались еще в большем раздрае, не желая состыковываться во что–то единое. Господина Оливера с вежливым поклоном встретили и сказали, что он может не торопиться, так как еще не все приехали, а меня просто окинули беглым взглядом и отвернулись, разрешая войти. Впрочем, ничего необычного, все как всегда. Я прошел за ним вглубь дома, куда–то за неприметную дверь под лестницей, ведущую в подвал. Откуда меня окатило знакомыми парами…
Клубы дыма парили среди извивающихся на коленях многочисленных господ девушек, которые так бесстыдно выставляли свое декольте напоказ, позволяли лапать себя везде и оставлять на молочной белой коже красноватые следы. Они смеялись, вторя мужским голосам, смеялись так, что становилось прекрасно понятно, что они уже совсем пропащие. Впрочем, чего мне их осуждать. Хоть до опиума я еще и не докатился, но кто знает, что будет впереди.
Мужчины совсем не скрывали своих желаний, пуская дым дорогих сигар в и без того удушливую, почти скрытую дымом комнату, а точнее почти целый тайный салон. Какая–то нежная певичка пела совсем незаурядную песню, заигрывала на потеху публике с пианистом, который творил финты, даже не снившиеся примерным музыкантам.
– Какой… – одна из стоявших неподалеку женщин обернулась ко мне и многозначительно окинула взглядом, господин Оливер, до этого не выражающий никакого желания и стремительно пробирающийся через толпы, попутно здороваясь, затормозил и заинтересованно немного обернулся ко мне, кидая беглый взгляд то на меня, то на эту женщину.
– Уродец? – подсказал я и наверстал упущенные пару шагов до господина.
– А если я хотела сказать «симпатяжка»? Что бы ты тогда ответил? – он подплыла ко мне едва качающейся из стороны в сторону походкой и заглянула снизу–вверх, в мои глаза, видимо, намереваясь проделать свой фирменный приемчик.
Только вот меня никак не соблазняли ни ее хорошие формы, едва прикрытое декольте и оголенные ноги, обтянутые новомодными чулками, которые так полюбили мужчины и мужья. Не соблазняли меня и ее затянутые поволокой глаза и чуть приоткрытые губы, впрочем, она привыкла к тому, что все ее хотят, и, наверное, я мог бы сказать, что не устоял бы перед ее какой–то дерзкой красотой, но нет. Меня вообще ничего не прельщало, что нравилось некоторым моих хозяевам, которые спокойно оставляли меня со своей женой, выпытывая после все подробности ее скрытого характера и жизни.
– Ничего. Иди, куда шла, – может и немного грубо, но зато сразу…
– Хам и грубиян, – она кинула на меня злобный взгляд и вернулась к своим спутникам.
– Прям все, как и рассказывали, – ухмыльнулся господин Оливер, довольно кивая головой.
А я и не отрицал, лишь дальше последовал за ним, стараясь на сей раз не отставать. Весь этот накуренный дым скрадывал все те светящиеся красным фонари, которые висели под самым потолком. Дым становился красноватым, но никто не обращал на это внимания, как и на необычной формы фонари, красную мебель и своеобразные шпильки, торчащие из кое–как собранных волос девчушек. Это было чем–то неожиданно новым, как и шелестящая шторка, ведущая в другое помещение, состоящее полностью из разноцветных бусин. Это было настоящей диковинкой, но я сдерживался, чтобы не заворочать головой по сторонам от любопытства. Обычно такие вот подвалы редко отличались каким–либо разнообразием интерьера, чаще всего обычные мягкие до утопания в подушках софы, низенькие столы, заставленные бокалами и полными вазонами сигар и сигарет.
Но не здесь. Здесь все было так причудливо сделано, и теперь уже азиатские мужчины играли на каких–то странных инструментах совсем не похожую на нашу музыку. И, как ни странно, они мне нравилась. Веселила, как–то, хотелось улыбаться, но нельзя. Поэтому точно также аккуратно юркнул за господином Оливером в помещение за бусинами и чуть не поперхнулся от обилия разносортного дыма.
– Оливер, – воскликнул кто–то, и я даже порывался прикрыть господина Оливера, но тот так широко заулыбался и раскрыл объятья.
– Арчибальд!
Мужчины обнялись, наперебой спрашивая друг у друга о делах, пока некий Арчибальд был в отъезде. По разговорам было мало чего понятно, за исключением того, что господин Оливер очень рад видеть здесь Арчибальда. Он никогда так не улыбался, поэтому я немного присмотрелся к неизвестному, пытаясь запомнить его лицо. Обычное, чем–то смахивающее на лицо…
– Господин Оливер, – тихо обратился я к нему, вежливо склонившись к его плечу, – могу я задать вопрос?
– Да, спрашивай, – отвечал он в голос, словно ему было все равно на то, о чем они говорят.
– Этот некий мистер Арчибальд ваш брат?
Господин Оливер слегка отодвинулся от меня и повернулся в мою сторону с удивленным взглядом, а после громко засмеялся, распугав сидящих за круглым красным столом джентльменов.
– А ты первый, кто догадался, – пояснил он, а после повернулся к другим. – Представляю вам моего слугу – Гарри, – слишком неожиданно господин Оливер представил меня другим.
Под этими взглядами стало совсем уж неуютно, они пронзали насквозь, словно пытались проникнуть в самую мою душу и найти там что–то, нужное только им и по известной только им цели. Потемневшие от витавших в этом маленьком, совершенно не проветриваемом помещении, паров глаза вцепились в меня, словно я был куском свежайшего мяса для оглодавших хищников. Противное, липкое чувство, которое я давно уже не чувствовал, да и вряд ли бы когда–то еще захотел его прочувствовать. На душе тут же стало мерзко, но я промолчал и даже не скривился, лишь пробежался по лицам джентльменов, не узнавая никого, кроме…
– Снова тебя продали, а, вшивая ты собака, Уолтер?
Это был мистер Круч, и он был уже довольно пьян, хотя, даже не будь в его крови и капли алкоголя, он сказал бы тоже самое, наверное, даже с большей желчью в голосе, которой он плевался налево и направо. Мне приходилось пару раз сталкиваться с ним, но не сказать, что я был с ним знаком напрямую или как–то нормально представлен, он узнал мое имя только от моего тогдашнего хозяина господина Майлза. Не более. Мне приходилось пару раз сопровождать господина Майлза в дом мистера Круча, так что немного был знаком с его характером, особенно в мою сторону. Да и такое отношение далеко не новость для меня, уже свыкся и принимал все сказанное мимо ушей.
На слова мистера Круча я ничего не ответил, лишь легко склонил голову в знак приветствия, все также стоя за спиной господина Оливера. Мне не интересовали его слова, хотя я успел уловить на пару секунд скривившееся лицо господина Оливера, словно ему было неприятно это, словно это именно его обозвали столь низкими, оскорбительными для его статуса словами, а не меня. Это было что–то очень странное, но я выкинул это из головы, как излишки, это не мое дело. Если мое, господин Оливер сам об этом скажет.
Только вот мистер Круч не унимался, ехидно усмехался, попивая янтарный виски и смахивая излишний пепел с сигары.
– А тебе идет, – ухмыльнулся он и показал жестом на свои щеки, давая ясный намек, про что он говорил. – Тогда ты смотрелся уж больно простовато, – и громко засмеялся, откидываясь на спинку замудренного стула.
На меня тут же снова перевели взгляд, впиваясь в мое лицо и шрамы своими ехидными взглядами. Все, кроме господина Оливера, тот, наверное, уже привык меня видеть, а может уже перестал обращать внимания, как и я. Я не видел, да и не вижу в своих шрамах ничего особенного, шрамы как шрамы, хотя если честно признаться, именно из–за них прозвали уродцем, а вот кто это начал, я уж и не упомню.
В чьих–то глазах проскользнуло сожаление, глубоко скрытое, а порой и не очень, впрочем, меня и оно не волновало, хотя, чего таить, меня немного обрадовало, что в этой душной комнатушке, где вращались деньги, которые многим даже и не снились, был кто–то, кто не потерял последнюю каплю человечности.
– Прекрати, Карлсон, – довольно строго осек мистера Круча господин Оливер, переведя на него угрожающий и раздраженный взгляд. – Когда тебя касались дела других людей, особенно его класса.
В ответ послышалось лишь ворчливое бухтение. Кто–то глухо поинтересовался, почему не пришла Шерри, и тогда напряжение схлынуло, оставляя за собой густой шлейф каких–то приторных сигар мистера Круча. Господин Оливер расплылся в благоговейной улыбке, он что–то рассказывал о плохом самочувствии ма бель, но я пропускал все мимо ушей, потому что в голове снова возник тот ее образ на лестнице. Стало как–то не по себе, словно я что–то сделал не так, словно что–то сломал, нарушил и даже не понял. Противно. Хотелось просто вернуться в дом, чтобы удостовериться, что все в порядке, и я все себе надумал.
Этот образ будет часто преследовать меня в те дни, пока я не пойму, почему он не оставлял меня в покое, почему вызывал массу противоречивых мыслей и чувств, почему донимал порой ночными кошмарами, но не сейчас. Сейчас совсем не об этом.
Господин Оливер взмахнул рукой, подзывая какого–то мальчишку, который, на вид, только–только вошел в брачный возраст, и тот учтиво склонившись подбежал к нему на почти прямых ногах. Господин Оливер что–то прошептал ему на ухо, тот лишь кивнул и также быстро убежал за висящие бусы в другую комнату. Как–то очень быстро там сменилась мелодия, да и по всей видимости на импровизированную сцену вышла певичка, так как ее голос тут же вторил игре музыкантов. Пела она, правда, на каком–то не нашем языке, хотя мне, почему–то казалось, что где–то я его уже слышал, но вспомнить никак не мог. Впрочем, да и какая разница. В комнату вошел невысокий мужчина с коробочкой в руках, которую он тут же поставил на стол.
– Партию, господа? – задорно спросил господин Оливер.
Слова господина Оливера вызвали какой–то ажиотаж, хотя чего таить, все хозяева, услышав что–то о картах и азартных играх, тут же забывали обо всем, бросали дела и неслись на партию, проигрывая порой состояния, лишь бы выиграть. Азарт – это то, что, казалось, текло в крови аристократов, только, наверное, я бы не согласился с этим утверждением. Вон в клубе, в котором постоянно бился, последние деньги проигрывали далеко не богатеи, а обычные работяги, которые эти самые деньги зарабатывали потом и кровью. Так что, наверное, правильней было бы сказать, азарт – это то, что текло в крови каждого человека, а вот поддаваться ему или нет, личное право каждого. Наверное, поэтому меня не волновали эти игры и не было никакого интереса к ним.
Вошедший мужчина достал из шкатулки колоду расписных карт и круглые жетоны, которые он тут же раздал другим. Я часто следил за этой игрой, не знал, правда, как она называется, но в нее играли именно аристократы. Так что я без интереса проследил за сложенными под правой рукой господина Оливера жетонами, больше похожими на монеты, и перевел взгляд на мужчину, как и все остальные.
– Первая ставка, господа? – деловито холодно произнес он, перемешивая карты в руках.
– Давайте, как обычно, начнем с малого для разогрева? – предложил самый старый на вид сидящий за столом джентльмен.
– Да… – пытался что–то ответить господин Оливер, но его перебил мистер Круч.
– Чего мелочиться, давайте сразу к более существенным ставкам. 100 фунтов, за игрока, – он кинул мужчине свой жетон, и тот положил его по середине импровизированного поля.
Господин Оливер тяжело вздохнул, но все же подвинул мужчине свой жетон, сказав: «Банкир», а за ним потянулись и другие. Соотношение сил в ставках было примерно одинаковое. За столом сидело человек восемь, поэтому ставки были по соотношению 2:3:3. 2 человека ставили на победу банкира, 3 – на победу любого игрока, еще 3 – на ничью. Ставки были сделаны, так что банкир, тот самый мужчина, снова перемешал карты и в закрытую положил по часовой стрелке перед каждым игроком и собой по карте, а после в открытую еще под одной, только уже против часовой. Итого, на столе вырисовывалась своеобразная ситуация.
У банкира открытая десятка, что уже давало ему ноль очков, у мистера Круча – семерка, у господина Оливера – девятка, у какого–то мужчины с пышными усами – дама, дающая ноль, у мужчины с моноклем – тройка, у брата господина Оливера – шестерка, у самого старого джентльмена – также шестерка, у мистера в бордовом костюме – король, то есть ноль, у мистера, сидевшего с мистером Кручем – туз, единица.
Банкир явно проигрывал на первой карте, но мог отыграться на второй или даже третьей карте, мистеру Кручу желательно выбить двойку и тогда он выиграет, господин Оливер же был в довольно бедственном положении. Девятка в этой игре выигрыш, но она должна получиться при сложении двух или трех карт, так что…
– Кон выиграл мистер Круч, – объявил банкир, так неожиданно и резко, что я даже не успел отсечь, что все уже открыли вторые карты.
Третьи карты в этом случае оказались не нужны, у банкира было больше тройки, точнее шестерка, у господина Оливера в общей сумме получилось 17, из которой вычли 10 и осталось семь, у остальных ситуация еще хуже, а вот у мистера Круча была ровная девятка. Вот ведь везунчик, ему выпала двойка.
Все зашелестели, а кто–то уже азартно почти выкрикнул что–то о новом коне, и так понеслась игра за игрой, к третьему кону которой мне перестало быть интересно за этим наблюдать, так что я отошел немного в сторону и уселся на пустующее место на диване. Ко мне тут же подлетели заинтересованные в чем–то своем девчушки все в тех же распутных нарядах. В их глазах уже было ноль понимания, лишь алкогольный, а может и наркотический туман. Я старался от них отмахнуться, мне не нужно было их внимание, я наблюдал за обстановкой, я здесь не для веселья, только поди объясни этим пропитым, продажным душонкам, что тебе от них ничего не надо.
Одна так и терлась всеми своими прелестями, которые безупречно привлекали мужчин, об меня, что–то томно нашептывая на ухо, только меня раздражали все ее действия в купе с амбре дешевых духов и алкоголя, поэтому я уже было схватил ее за платье на спине, чтобы дернуть назад, когда на мои колени опустилась легкая–легкая туша еще более навеселе девушки с похабной улыбочкой, которая, видимо, решила время не терять, а переходить сразу к активным действиям. Она впилась в мои губы поцелуем, и ей было все равно, что я схватил ее за руки, стараясь отстранить от себя. Только она и не знала, какая ассоциация прошла в моей голове за долю секунды. Ее руки были настолько же худы, как и у ма бель, и от этого становилось как–то не по себе.
У меня нет права поступать с ма бель так, даже если девушка, сидящая на моих коленях, не она. Уже одна мелькнувшая мысль порочит образ хозяйки, так что я просто довольно грубо укусил девушку за губу, и та так громко вскрикнула, что испуганно вздрогнули, казалось, все, а музыка резко затихла, как и гомон, наполняющий все помещение. Все внимание снова обратилось к нам. И пока девушка что–то возмущенно кричала мне в лицо, я за руку спровадил ее со своих коленей, а другую ее подругу, трущуюся об меня, стянул с дивана, отправив их далеко от себя, и снова спокойно откинулся на спинку дивана, устремляя взгляд на стол.
Громкий довольный и слегка пьяный хохот господина Оливера пронзил тишину и отрезвил всех, давая намек возвращаться к оторванным делам. Он хохотал почти без остановки, глядя на меня, пока не отер появившуюся на глазах слезу и произнес:
– Я никогда не верил сказанным словам, когда мне продавали тебя, потому что они казались мне слишком уж сказочными, ведь не бывает такого… Не бывает таких людей, но ты… – он снова захохотал и повернулся к господам за столом. – Нет, вы только представьте, мне говорят, что он как сторожевая собака исполняет лишь поставленный перед ним приказ, да еще так, что забывает про себя. Я тогда расхохотался в лицо, сказав, что ни один мужчина, оставшись наедине с красивой женщиной, желающей его, не останется равнодушным, а мне доказывали обратное, рассказывали, как оставляли с ним жен, а те жаловались на него мужьям, что он не выполнял их желаний и приказов, которые порой доходили до абсурда, просто потому что муж приказал ему следить на ней, – и снова хохот. – Я не верил, правда, но с каждым таким вот разом удостоверяюсь в правдивости сказанных слов.
И меня это даже не ранило, не смутило. Правда есть правда, чего на нее обижаться. Мне отдали приказ, его я и буду исполнять, а помехи устранять. Так что да, непонятно мне веселье господина Оливера, но это не мои проблемы, так что я продолжил сидеть, теперь уже в гордом одиночестве, ожидая, пока господа не наиграются.
Глава 5
– Новое задание, – холодно произнес господин Оливер, залезая в кэб и ежась от вечерней прохлады, которая сильно ударила и по мне после душных теплых, почти жарких комнат.
– Что от меня требуется? – спросил я, усаживаясь рядом.
– Круч, – одна фамилия, ничего больше.
– Можно поинтересоваться, что он сделал? – это не было вопросом, ради любопытства, и, видимо, господин Оливер почувствовал, а может и услышал это в моем голосе.
– Он, – тихо начал тот, обернувшись ко мне и заглядывая в мои глаза, – украл то, что принадлежит мне, – четко, словно чеканя каждое слово прошипел господин Оливер.
– Послание оставить? – в ответ лишь кивок и раздраженный выдох, а после тишина, словно ничего и не было.
Я отвернулся, разглядывая проезжающие дома и просыпающиеся улицы. Фонарщики гасили свет, позволяя на этот короткий промежуток властвовать непроглядной темноте, разбавляемой легкими предрассветными сумерками. Сейчас было самое время действовать. Сейчас или ждать еще день, и вряд ли это бы понравилось господину Оливеру. Я повернулся к нему.
– Позвольте откланяться, – и господин Оливер, видимо, решил остановить кэб, но я покачал головой, учтиво поклонился и спрыгнул прямо на ходу, группируясь так, чтобы не отбить ничего лишнего.
Боль отозвалась где–то в коленке и локте, но не слишком сильно, чтобы сжаться или скривиться. Я тут же поднялся на ноги, отряхиваясь и оглядываясь по сторонам. Точный расчет, вокруг ни души и темный сквер, так что я просто проверил на месте ли кинжал, похлопав по лодыжке. Хотя, чего его проверять, я не выходил без него из комнаты. Дело привычки и, возможно, просто меры предосторожности.
Карета уехала довольно далеко, она уже скрылась с моих глаз, даже не замерев ни на секунду. Извозчику также безразлично, кого везти, лишь бы деньги заплатили, а что господа делать будут и куда едут, не его дело. Наверное, это мысли любого работяги, барахтающегося на дне, который все еще сохранил остатки совести и морали в своей душе и надеющегося заполучить гроши, пусть хотя бы гроши, но честным трудом. Всех таких честных работяг ждали дома голодные рты, и многие не справлялись, попирая свою же душу и устои, выходя на улицы, продавая себя или воруя. Я был таким же, вышедшим от безысходности на улицы, и вот он где я теперь: перелезаю через высокий забор мистера Круча. Дойти темными путями до его особняка не составило для меня никакого труда, особенно учесть, что слиться с местным населением у меня получалось на раз–два, да и я имел представление, где находился его дом. Тогдашний хозяин приводил меня пару раз к нему, правда, мало понятно для чего, но буду говорить для охраны, наверное. А как известно, такие толстосумы редко переезжали, лишь покупали все новые и новые дома, оставаясь на прежнем месте.
Так что особняк Круча встретил меня довольно приветливо, темными плодовыми садами и спящим домом без единого всполоха в каком–либо окне. Все домочадцы спали, да и еще пока ранее время для пробуждения слуг, но нужно было торопиться. Если мне не изменяла память, необходимое окно, ведущее в почти необитаемый коридор по пути к кабинету мистера Круча находилось четырьмя окнами левее от парадного входа. Так это и оказалось, память меня не подводила. Нужное окно легко поддалось нехитрым манипуляциям и впустило в темный коридор со множеством дверей. Нужная, ведущая в кабинет, ничем не выделялась, но меня этим не проведешь, тем более я знал, чем она выделяется, так что довольно быстро отыскал ее и открыл. К удивлению, она была даже не заперта. Обычно кабинеты запирались так надежно, словно там хранились все секреты мира, но не у мистера Круча.
Неяркий всполох свечи привлек мое внимание, но сидящего не смутило это неожиданное, резкое движение, хотя я точно знал, что оно было вызвано открытием двери. Мистер Круч сидел тихо, почти безмолвно за секретером и не едва ли спиной ко мне. Он задумчиво смотрел в одну точку, выглядел так озабочено, словно не был пьян, когда его выводили из особняка его же слуги. Такой неподвижный и впервые, наверное, на моей памяти серьезный он казался мне тогда нереальным, совершенно другим человеком. Теперь уже не было той напускной, как оказалось, придури и ехидства.
Мои шаги слишком тихие, чтобы заметить меня по ним, этому я долго учился. Не месяцами даже, годами оттачивал почти никому не нужное мастерство, пытаясь улизнуть из дома подальше, чтобы рыскать в потемках города то, что нужно было лишь мне.
Шаг, еще шаг, дверь беззвучно прикрылась, не позволяя раскрыть чужака в доме. «Предательница!» – сказал бы мистер Круч, но только не успел бы. Удавка сдавила его горло так неожиданно, что он не успел даже вскрикнуть и осознать происходящее. Он отчаянно цеплялся за нее, стараясь как можно быстрее дать себе приток воздуха, сделать спасительный глоток, оглянуться на душегуба, но не мог. Тонкая леска, душившая его, впивалась в нежную кожу. Впивалась до крови, не давая и единого шанса на спасение, если того сам не захочет убийца. Я.
– Вам просили передать, – шептал я ему на ухо, а мистер Круч резко вздрогнул.
Теперь он дрожал, сильнее задыхался, хватался за свою жизнь, скребся ногтями по коже, желая достать леску, освободиться. Он дрожал. Страх теперь заполонил все его естество, он пытался всеми силами освободиться, пытался достать меня своими окровавленными в собственной же крови руками, пытался схватиться за меня, что–то злосчастно прокричать, но лишь шипел, кривился и задыхался. Задыхался не только от моих рук, но и от осознания. Осознания и последующих слов…
– Негоже воровать то, что принадлежит другому, мистер Круч.
С его глаз уродливо лились слезы, рот отчаянно пытался выхватить хоть какой–то воздух, но получалось это скверно, слюни текли по уголкам, по подбородку, катились вниз, уродуя образ джентльмена еще больше. Смерть не красила никого, смерть делала всех одинаково уродливыми, смерть никогда не была красивой…
Я наблюдал, как его глаза закатываются, глотки становились реже и реже, а руки слабели, не в силах подняться выше. Я смотрел, как жизнь покидает это тело, как то слабеет и воском стекает куда–то вниз по спинке, как последние дрыганья затихают, и наступает тишина, в которой даже воздух стоит. Тишина, которую ничто не нарушает, даже биение моего сердца. Оно бьется ровно, никуда не спешит, не колышется. Тихо и ровно.
Пятнадцать… четырнадцать… тринадцать… двенадцать… одиннадцать… десять… девять… последнее дергание… семь… шесть… пять… четыре… три… два…
Я ослабляю руки, не слишком сильно, для проверки, но мистер Круч не шевелится, не пытается вздохнуть. Рефлекторно, такое не скроешь. Нет, он не дышит, теперь уже точно не дышит. Теперь можно отпустить тело, опустить уставшие руки и, протерев леску о ночную рубашку мистера Круча, завязать ее обратно на левое запястье. Леска непривычно теплая, даже раздражающе теплая, но так всегда, правда, никак не привыкну к этому.
Господин Оливер говорил, что мистер Круч что–то украл у него, так что нужно было сделать так, чтобы это стало предупреждением для других. Излюбленный кинжал тяжелил руку, заставлял легко ухмыльнуться мыслям о том, сколько всего он видел в этой жизни, сколько всего прошел вместе со мной, но по сути времени у меня не так уж и много. Я легко развернул стул с мистером Кручем к себе и приступил к тому, что получалось у меня с каждым разом все лучше и лучше, быстрее и менее кроваво, хотя, чего таить, кровь в любом случае запачкает мою одежду.
Кинжал вонзался в остывающую плоть так легко, словно для него не было никаких препятствий. Легко, плавно, порой натыкаясь на препятствия, он скользил, окропляя кровью все вокруг. Она пока еще теплая лилась на пол, впитывалась в белые ткани сорочки и в мои брюки. Неприятно… Так еще и запахло тут же металлом, еще более неприятно, потому что в голове сами собой крутились картинки боев. Нос тут же отозвался фантомной болью, как и занывшие ребра. Совсем уж неприятно…
Одна кисть, потом вторая грузно упали на пол, окрашиваясь еще больше в луже крови. Ворам же отрезали руки, не так ли? Или я просто не так что–то понял? Впрочем, тогда мне было не до этих мыслей, я искал необходимый мне предмет и довольно быстро нашел его. Серебряный, я уверен, что точно серебряный, в таком богатом доме других и не водилось, поднос оказался на какой–то тумбочке около двери, заваленными и почти сгнившими фруктами, как иронично. Как бы мне не хотелось трогать отрезанные кисти, я расположил их на подносе и украсил теми самими фруктами, не сдержав усмешки. То еще мементо мори, как учил хозяин Уоллис.
Осталось только вытереть нож о чистые края сорочки, убрать в припрятанные ножны, стереть следы от ботинок, оттереть ботинки и выйти из дома так же, как и зашел. Много телодвижений, но таких необходимых, чтобы никто не заметил. Коридор точно также встретил тишиной, как и плодовый сад. Тот почти заставил меня закашляться от чистого, свежего воздуха, все же успел привыкнуть к кислоте и металлу крови. Я вдохнул полной грудью, дело сделано, осталось лишь совсем малое. Прячась в тени деревьев от вспыхивающих неподалеку огней, выскочил за забор, снова бегая темными переулками до нужного озера в каком–то мало знакомом для всех негустом лесу за городом. Дольше по времени, конечно, но зато меньше свидетелей, меньше соприкосновений.
Пока еще многие спали, озеро мирно колыхалось и недовольно встретило меня жгуче холодной водой, но что поделать, штаны нужно было отстирать, поэтому, шкворча от колющей боли в руках, смывал растворяющуюся в водах кровь. Хотелось выть, когда те самые штаны оказались на мне, особенно, когда они остывали и сковывали движения. Пришлось делать круг, чтобы теперь уже просто мокрых штанов и рукавов рубашки никто не заметил, хорошо, что господин Оливер жил ближе к пригороду. Правда, вообще с другой стороны города. Поэтому, когда я вернулся в дом, на улице уже не просто рассветало, а был хороший такой рабочий день. Так что меня встретили удивленные взгляды от работников и проходящего мимо Гейла, который едва не бросился ко мне с расспросами, хорошо, что хоть одежда за это время высохла и к ней не было никаких претензий.
– Чуть позже, – поприветствовав его, произнес я. – Господин Оливер здесь?
– Да, – кивнул Гейл, снова хватаясь за ведра, которые ему пришлось поставить, чтобы почти обнять меня. – Он тебя как раз искал. Он в кабинете, – Гейл опередил мой вопрос.
– Спасибо, – кивнул я и поспешил подняться.
Кабинет господина Оливера располагался, напротив, на втором этаже, в непосредственной близости от его же спальни. Дверь была плотно закрыта, да и не было слышно никаких звуков, но все же я постучался, коротко и достаточно громко.
– Входи, – послышалось из–за двери.
– Прошу прощения, – проговорил я, открывая дверь и делая шаг в комнату.
Кабинет не был слишком большим, как у некоторых господ, но и не был слишком маленьким, он вмещал достаточно книжных шкафов с множеством разноцветных кожаных переплетов, больше походящих на какие–то папки, пару столов, один из которых был чем–то завален и стоял ровно под окном, а второй казался явно рабочим по своеобразной чистоте на нем и кучей перьев с чернильницами и штампами. Ну, и мягчайший диван, на котором мне когда–либо приходилось сидеть, с низеньким столиком и, по всей видимости, с всегда свежими фруктами в фарфоровой пиале.
– Господин Оливер, – я поклонился ему. – Ма бель, – а после и лежавшей на софе девушке.
Ма бель была одета в выходное платье, не сколько роскошное, как она любила, когда выходила за покупками, а простое, почти невзрачное, темно–синее. Она перевела на меня немного заинтересованный взгляд и легко улыбнулась, опустив книжку из рук на столик. Ма бель была частым гостем в кабинете господина Оливера, так что я даже не удивился ее присутствию, напротив, удивился бы, если бы ее здесь не было.
– Доброе, mon petit loup, – произнесла, точнее почти пропела она, поднимаясь и усаживаясь.
– Mon cher, ma fifille, – нежно произнес господин Оливер, когда она собиралась что–то еще сказать, – можешь оставить нас наедине?
Ма бель легко кивнула, вроде бы и с той же легкой улыбочкой, но что–то стало в ней в этот же миг серьезнее. Она встала и подошла к господину Оливеру, обняла его за плечи и поцеловала в краешек губ.
– Тогда я пойду, – сказала она, на что господин Оливер лишь поцеловал ее в губы и кивнул.
– Мы скоро придем.
Ма бель вышла, немного задорно махнув господину Оливеру на прощание, хотя ее взгляд прошелся и по мне, так что, наверное, можно сказать, что махнула она нам. Меня мало волновали их разговоры, так что я присел на кресло рядом со столом господина Оливера, который то и дело перекладывал какие–то бумажки, а после, выждав значительную паузу, замер и перевел взгляд на меня. Он менялся прямо на моих глазах. От некой заинтересованности до дикого восторга. Он заулыбался, а после резво встал, принимаясь расхаживать по кабинету.
– Госпо… – начал было я, но меня прервали.
– Ты проделал великолепную работу, Гарри! – восторженно заговорил он, обращая на меня свой взгляд. – Сегодня утром в газетах напечатали громкий заголовок, что мистер Джонатан Круч скончался от удара этой ночью.
– Но я… – хотел я было возразить, но восторженную тираду господина Оливера было не остановить.
– Кисти рук, Гарри, кисти рук, – теперь он остановился и широко улыбался, глядя на меня. – Это великолепно, черт возьми! Никто бы даже не догадался, как можно легко припугнуть тех, кого надо, при этом не делая лишних телодвижений.
Ну, наверное, убийство мистера Круча не считалось этим самым телодвижением.
– Одним махом проделать такую работу, – он схватил меня за плечи. – Ты даже не представляешь, как облегчил мне жизнь. Виноватый наказан, а все остальные напуганы данным предостережением. Ты не представляешь, что ты сделал, Гарри! – счастливо проговаривал он, но я мало, что понимал, поэтому…
– Господин Оливер, позвольте задать вопрос?
– Что такое?
– Можно мне знать, что я сделал, или …?
– Ты устранил вора, Гарри, – спустя недолгие минуты раздумья ответил господин Оливер, подходя к окну и рассматривая плодовый сад за окном. – И своим посланием припугнул тех, кто думал предать меня, вот и все.
– Хорошо, – лишь ответил я.
Ответ был размытым, нечетким, но большего мне и не надо было, так что я устало облокотился на спинку кресла, отпуская все то, что сделал сегодня. Значит, не провалился, это хорошо.
– Вдова мистера Круча не может даже вызвать полицию, прекрасно понимая, что тогда подставит себя, идеальный ход, Гарри, просто идеальный. Не зря мне так расхваливали тебя перед покупкой.
– Спасибо, господин Оливер.
Тот повернулся ко мне лицом, снова что–то мысленно решая для себя, принимая какие–то решения относительно меня, а может и всего мира, кто ж его там знает.
– Отдохни до вечера, будь готов к семи, – кивнул он мне, и я принял это за знак окончания разговора, поэтому поднялся и направился к двери. – И оденься поприличнее.
Глава 6
Вечер наступил быстрее, чем хотелось бы. Тело все еще ныло и требовало сна, чувствую, болезнь не за горами. Нужно бы выпить чая с молоком и медом, если позволят, конечно. Найти кого–то на кухне не составило и малейшего труда, там всегда кто–то трудился. Порой казалось, что именно на кухне жизнь не замирала никогда, даже ночами, когда господин Оливер объявлял о каком–то визите его друзей. При мне такого еще не было, но зато по рассказам других я и не завидовал тем, кому приходилось трудиться в поте лица, чтобы сделать все, как положено, и не опозорить господина Оливера.
Я спросил у местного поваренка, малого юнца, который чистил картошку так быстро, что мне казалось, что его и не повышали только потому, что он единственный, кто делал это быстро и качественно, где можно налить себе чай и взять немного молока с медом, на что он тут же засуетился, наводя на меня массу сомнений. В моем понятии чай с молоком, так еще и с медом, – это нечто, что мне просто недоступно, но порой можно выпросить, когда совсем уж необходимо, как сейчас.
– Если это слишком, то… – начал было я тараторить, но поваренок убежал с кухни, оставив меня одного со своим недоумением и каким–то чувством стыда.
Хотелось встать и уйти, куда подальше и не появляться на кухне ближайшие дней десять так точно. Обычно чай с молоком и медом помогал мне остаться в строю и не заболеть, но теперь просто хотелось плюнуть, буквально, на все и уйти, переодеться и сказать господину Оливеру о готовности. Только, вот, я никак не ожидал увидеть вошедшую женщину в рабочем фартуке, слегка запачканном мукой, и с легкой, такой доброжелательной улыбкой. Никак не ожидал, что она усадит меня обратно и жестом покажет ждать, а после уверенными движениями примется за приготовление чая. Я знал ее, как «Миссис», никто не представлял мне ее, а сама она лишь жестом указала на свое горло и покачала головой, поясняя мне, как малому дитятке, что нема и не может говорить. На мой вопрос, как же мне ее называть, лишь указала на тонкое кольцо с небольшим камнем на безымянном пальце и улыбнулась. К ней никак иначе и не обращались, только «Миссис». Доброжелательная женщина, ничего не скажешь, да и готовит просто шикарно. Ее стрепня была высшим благословением после тяжелого дня, так что не зря она занимала должность повара в этом доме.
– Спасибо, – я улыбнулся ей и сделал глоток душистого чая.
Я даже не смог сдержать блаженного стона, это было настолько вкусно, что хотелось просто осыпать эту невысокую леди в возрасте, с поднятым пучком и ласковыми светлыми глазами, комплиментами, восторженными отзывами и радостными улыбками.
– А где все? – спросил я, когда наконец–то понял, что слишком уж мало людей на кухне, да и по всему дому.
«Сегодня открывается ярмарка» – написала женщина на листочке потрепанного блокнота, который бережно хранился в кармане передника. Ее почерк был ровным и красивым, без единой лишней черты, и да, ее, правда, учили писать, в отличие от многих, кто учился писать сам, едва разбирая написанное собственной рукой.
– Ярмарка? – удивленно спросил я, допивая чай и чувствуя теперь себя просто превосходно.
Болезнь все же стоит рубить на корню.
«Тебе все расскажут» – написала Миссис и качнула мне куда–то за спину. Я обернулся и увидел в дверях Мэтта, тот не особо выказывал своего присутствия, лишь кивнул нам обоим в знак приветствия, а после произнес:
– Господин Оливер просит быть готовым через пятнадцать минут.
В ответ я лишь что-то ответил и, снова поблагодарив Миссис за чашку чая, помчался в спальню, кинувшись переодеваться. Хорошо, что был в трезвом уме и добром здравии, когда решил, что лучше заранее приготовить одежду, а не после сна. Подаренный недавно господином Оливером костюм казался единственным правильным решением сейчас, как и та рубашка, которую мне подарили Гейл с Мэттом почти через неделю после приезда. Они хорошо сочетались, ну, по моему скромному видению. Мне оставалось надеяться, что господину Оливеру не станет стыдно за меня и он откажется от каких–то своих планов. Ровно через пятнадцать минут я уже стоял в холле, почти нервно разминая руки, не зная, чего ожидать от такого приказа. В доме, и правда, было слишком тихо, как–то совсем непривычно тихо.
– Идем, Гарри, нам не стоит опаздывать, – спешно воскликнул господин Оливер, проносясь мимо меня своей уверенной походкой.
Господин Оливер был одет совсем уж празднично, даже слишком уж празднично. Такого его я еще не видел: вроде бы обычный темный фрак, но довольно яркая, почти контрастная желтая жилетка с незамысловатым узором, вышитым золотой нитью, темные брюки, что было довольно странно учитывая нынешнюю моду, и накинутый на плечи плащ с подкладкой в тон жилетке. Смотрелось немного странно, точнее, непривычно, словно что–то изменилось в образе господина Оливера. Только вот что?
В глаза бросился монотонный атласный, а может и шелковый, широкий пояс, выделяющий талию господина Оливера… И теперь я присмотрелся к его фигуре, именно она и казалась мне странной. Худая талия, которая в обычные дни не особо выделялась и смотрелось нормальной, теперь была как–то уж слишком тонкой, а плечи слишком широкими и высокими. А, все, я понял… На господине Оливере был совсем уж парадный сюртук с подплечиками по последней моде, которую я никак не мог понять и порой принять на грузных мужчинах.
– Идем, Гарри, – поторапливал меня господин Оливер, усаживаясь в экипаж.
Я уселся рядом, стараясь ненароком не задеть его одежды, и совершенно не понимал, куда меня везут. На улице было уже темно, горели лишь фонари и сновали прохожие, бегущие куда–то по своим делам. Сильно, конечно, отличались аристократы, спешащие в театры в своих дорогих, роскошных нарядах, которые так и выставляли на показ сколько фунтов на год ты получал. Их прикрытые веерами разговоры так и сквозили, по всей видимости, осуждением и некоторым презрением к обычным работягам, которые старались заработать на безбедную жизнь, пекли пахнущий на всю улицу хлеб, чистили обувь господам за гроши, зазывали в какие–то малоизвестные лавки, особенно здесь по выезду из города. Странно, что вообще мы едем куда–то из города в не предназначенном для этого экипаже.
Чем дальше мы отъезжали от центра, тем сильнее властвовала ночь над городом, фонари горели все реже и реже, пока не потерялись в ярком пятне совсем иных по форме, не таких высоких, но более вычурных, кованных и каких–то сказочных, что ли… Я замер от всего этого великолепия перед своими глазами, не веря им, почти проклиная за то, что хотелось верить в то, что видел. Но это же не могло быть правдой, не так ли? Не мог же господин Оливер в своем дорогущем фраке ехать сюда… на ярмарку..?
Яркие огни кованных фонарей слепили после темноты окраин Лондона. Слепили так, что дышать становилось почти больно. В голове сами собой вознесли картинки, со звуками, с запахами, чувства от воспоминаний захлестывали меня с головой. Снова. Хотелось сделать вдох, хотелось до отчаяния, хотелось до невыносимости, только не получалось. Рот не хватал воздуха, хватал пустоту, разливая боль где–то под ребрами, где было сердце.
Я снова здесь. Снова в этих слепящих огнях, правда, других фонарей, но все таких же ярких и по теплому желтых, золотых, а может и почти оранжевых. Они светились маленькими солнышками, освещая ярко выкрашенные кибитки с причудливыми орнаментами на крыше, порой на которых располагались головы клоунов или разноцветных подарков, где–то были видны даже головы животных. Но на всех, как на одной, в самом центре, в красивой узорчатой раме, было написано «Удивительный мир мистера Оливера» и мужчина, снимающий цилиндр в артистичном поклоне.
Я резко обернулся на господина Оливера, рефлекторно, стоило мысли пробежаться в моей голове, но тот даже не заметил мой удивленный взгляд, наблюдая, как ярмарочные огни тихнут, сменяясь их отголосками. Ну, да, вряд ли это господин Оливер и вряд ли мы приехали на ярмарку… Только экипаж просто обогнул ярмарку с другой стороны, где почти не было людей, кроме, по всей видимости, рабочих, которые носили что–то туда и сюда, перекрикиваясь с разных концов пустыря, образовавшегося из совершенно обычных кибиток. Неужели все–таки…
– Господин Оливер, позволь… – но он прервал меня, жестом приказывая молчать.
К нашему экипажу подошли пару людей, когда тот, немного замедлившись, все же остановился. Те сильнее набежали, перебивая друг друга, спрашивали интересующие их вопросы, не давали господину Оливеру сойти на землю, но тому, как оказалось, это и не нужно было. Он, махнув пару раз рукой, раздал указания таким строгим голосом, что мне стало немного не по себе, так что я оставался подле него молчаливой тенью.
– Все позже, Гарри. Имей терпение, – господин Оливер обратился ко мне, стоило экипажу двинуться чуть дальше, вглубь кибиток, где виднелся не такой яркий, как главный, но довольно отличимый вход.
Я лишь ждал. Ждал, когда меня просветят, когда головоломка окончательно сложится в одну картину, которой, по сути, требовалось лишь подтверждение. Ждал и молчал, следуя за ловко спрыгнувшим со ступеньки экипажа на землю господином Оливером, шел куда–то под красочный, натянутый купол шапито. Да, это был самый огромный купол шапито, который я встречал в своей жизни. Хотя, чего таить, я был на ярмарке лишь один раз, но он далеко не был таким роскошным и высоким, как этот. Дыхание сперло, и теперь я не мог вдохнуть от детского восхищения. Я слишком долго не приближался к ярмаркам, не позволял себе вдохнуть этот воздух, который я, казалось, помнил до сих пор: примесь сладостей, карамели, воды и ненавязчивый запах, идущий от вольеров с животными. Их не выставляли на ярмарках, но они всегда были в тени, но это никак не смущало ни меня сейчас, ни тогда.
Перед господином Оливером приподняли штору, позволяя мне заглянуть мельком в закулисье. Люди сновали, где–то отдаленно порыкивали львы, тявкали собаки, артисты, разодетые в цветастые наряды, что–то выпрашивали и просили друг у друга, но это казалось таким далеким для меня, словно одна из картин в доме господина Оливера. Недосягаемая, но такая теплая, энергичная и манящая. Хотелось войти внутрь и погрузиться во всю ту суету, и я даже не поверил, когда господин Оливер приказал мне следовать за ним, а рабочим в обычных одеждах говорил запомнить меня, чтобы в дальнейшем не было проблем.
И я сделал шаг. Погрузился в эту красочную суету при свете газовых фонарей, висящих на деревянных балках, которые служили основной опорой для этого огромного купола, хотя… Я огляделся. Это был не основной шатер, это был один из тех маленьких, в которые залезают непослушные сорванцы, чтобы подсмотреть за животными или готовящимися к выходу артистами. Парочка небольших шатров, я видел их небольшие купола, соединялись в просторное помещение, битком набитое людьми, ящиками и шумом. Основной купол отсюда даже не виднелся, и теперь его нестерпимо хотелось увидеть своими глазами, изнутри.
Господин Оливер куда–то уверено шел, одновременно перекидываясь беглыми фразами с кем–то, кто держал в руках какую–то целую кипу бумажек и умудрялся делать в них пометки, одновременно поправляя сползающие на кончик носа очки. Я старался не отставать от них, следуя по пятам и пытаясь не слишком явно крутить головой в восхищении разглядывая и запоминая все происходящее. Эта атмосфера готовящегося праздника захватила и меня, сердце билось в предвкушении, нервно колотилось и напоминало о себе, порой иголочкой от того, что в восхищении бухалось куда–то вниз: то разминающиеся гимнастки преспокойно задирали ногу за голову, то тихий поцелуй в макушку змеи, то всполохи огня, то рев какого–то животного, которого я и не знать не знал.
– Гарри, – позвал господин Оливер, и я снова обратил на него взгляд.
Он смотрел ровно на меня, с долей довольной улыбки, видимо, замечая весь этот детский, нескрываемый восторг в глазах. Я подошел ближе к нему, склонился ближе по его жесту и вслушался в тихий шепот, который, казалось, здесь был не уместен.
– Тебя проводят к ложе, я поднимусь туда чуть позже, старайся не светиться.
– Вас понял, господин Оливер, – кивнул я и чуть поклонился, когда за мной пришел коренастый работник в простой рубахе, пропитанной потом.
Что ж, жизнь в цирке так и кипела, не позволяла забыть о себе, о готовящемся, это было очевидно, выступлении, о предвкушении от чудес, которые, по рассказам других, происходили под красочным куполом. Работник безмолвно вел меня куда–то, где все громче и громче слышались людские голоса, но не те, что гомоном стояли в закулисье, а именно те голоса, которые с таким же восторгом ожидали представления, порой спорили, кто будет первым, восхищались какими–то артистами, судя по названным не нашим именам. Этот гомон захватывал и меня, я почему–то начал нервничать, прислушиваясь к тому, что происходило за плотным занавесом. Я еще ни разу не был на цирковых представлениях, но уже видел, что происходило за его пределами, и это ощущалось странно. Я и понятия не имел, что все эти красочно разодетые люди будут делать, как выглядит сцена, где сидят люди… Ярмарки ярмарками, но высокие шпили шатров всегда манили меня, и вот он я здесь. Здесь, под самым высоким куполом, скрываясь за занавесом, шагаю куда–то за работником. Знал бы он, что сейчас творилось в моей голове… Я едва сдержал рвущийся смешок.
– Сюда, – это было единственное, что он сказал мне, а после безразлично развернулся, окинув беглым взглядом.
Я зашел за указанную плотную, тяжелую темно–красную парусину и замер, прячась по наказанию, о котором чуть не забыл, в тени. Но даже из этого места, ограниченного другим, висящим рядом занавесом, я в восхищении открыл рот, выглядя явно глупо для своих лет и внешности, но сдержать восхищенного выдоха не смог.
Снаружи купол, хоть и представлялся масштабным, но он далеко не был настолько грандиозным, как выглядел изнутри. Неяркий свет фонарей освещал ряды мест, на которые спешили усесться и более богато одетые люди, и простые чумазые мальчишки, которые обычно натирали ботинки на улицах. Но у всех, как у одного, читалось озорное, лучистое предвкушение, они озирались по сторонам, впитывая в себя все то, что видели, вглядывались в пропавший во мраке купол, который не было возможности разглядеть. Я следил за конструкциями над сидениями, вел взглядом по многочисленным веревкам, каким–то совсем тоненьким качелькам, деревянным вышкам, а уже после обратил внимание, как выглядела сама сцена. Это было совсем не так, как я себе представлял. Круглая, не деревянная, как обычные настилы на городских сценах, а совершенно обычная земля, слегка припорошенная щепками, которые придавали воздуху легкий древесный аромат. Круглая и огромная. Казалось, что здесь вообще все огромное. Ну, правда!
Гомон усаживающихся на места людей вводил в некий транс, заставляя присоединиться, прислушаться к их разговорам и нервно дожидаться начала. Тень парусины хорошо прятала мне от множества чужих глаз, но позволяла рассмотреть многое, как и то, как уверенно по узкой круговой доске, державшей весь этот шатер, побежали юнцы, неся в руках переносные фонари. С каждой секундой становилось все ярче и ярче, пока люди, в противовес, становились все тише и тише, завороженно наблюдая за не особо–то примечательным действом. Но я все же решил приглядеться, понаблюдать и теперь прекрасно понимал зрителей, оказался одним из них, восторженно наблюдая за мальчишками, которые–то и не были ими.
Это были юные артисты, одетые в одинаковые серовато–белые костюмчики с панталонами и курчавыми набеленными париками, на которых красовались уж больно реалистичные бабочки с иногда хлопающими крылышками. Мальчишки не просто бегали по кругу над головами людей, они отыгрывали известную только им сценку. Кто–то стучал по плечу другого, жестами прося пройти вперед и занять место чуть поодаль, а тот кивал, отдавая кованный фонарь ему в руки и прыгая через его голову, а после с широкой улыбкой забирая источник света обратно под бурные аплодисменты и одобрительные выкрики из зала. Другие уже занимали свои места на этой жердочке, кто вверх ногами, кто свисая головой вниз и удерживаясь на одних коленях, кто в причудливой позе на плечах других. Они играли юных посетителей цирка, играли так, что сердце ухалось от их переворотов, прыжков и поддержек. Я восхищенно пытался выследить любое действие, но понимал, что не хватает глаз, ну, никак не успеваю уследить за всеми, поэтому принялся переводить взгляд по мере застывания мальчишек в позах.
На небольшую сцену, которой можно было бы назвать невысокий, но выделенный с противоположной от меня стороны помост, под бурные аплодисменты вышли одинаково одетые музыканты, они держали инструменты в руках, пока усаживались на подготовленные стулья, которые я поначалу даже не заметил, занимаясь рассматриванием устройства цирка. Впереди стоял бодрый мужчина с роскошными усами и густыми бровями, под которыми едва различались глаза. Он обернулся к залу, и тот взорвался еще более бурными аплодисментами. Мужчина поклонился, повернулся лицом к музыкантам и поднял руки, а после плавно опустил. Музыка полилась яркой мелодией. Торжественная, она словно предупреждала, насколько зрелищные представления нас ждут впереди, приглашала на сцену артистов, и один даже выбежал в центр круглой сцены, разводя руки в стороны, якобы наслаждаясь громкими аплодисментами.
Это был мужчина в строгом фраке, но с яркой бабочкой, в тон ленте на высоком цилиндре. Он снял головной убор и, приложив его к сердцу, поклонился, блеснув уложенными волосами, а когда вновь поднялся, неспешно надевая цилиндр обратно, я задохнулся, не веря своим глазам. Это был Гейл. Гейл, собственной персоной. Тот самый Гейл, который хохотал как умалишенный стоило услышать произнесенную Мэттом шутку. Тот самый Гейл, который был мальчиком на побегушках у господина Оливера, выполняя мелкие поручения. Этот самый Гейл, который слишком легко поднимал меня на руки, раз за разом ломая мое представление о его хрупком теле.
Только все–таки выглядел он не так, как обычно. Привычная мне его легкая улыбка сменилась обаятельной, от которой только и млели воодушевленные девушки, когда он, удивительно быстро и театрально бегая, дарил совершенно случайным девушка ниоткуда взявшиеся красные розы. Привычный растрепанный образ теперь казался мне строгим и привлекающим взгляды всех, а глаза привычно равнодушные, но озорные по–юношески, светились каким–то почти дьявольским огнем. Это был тот самый Гейл, но все же не он. Он привлекал к себе внимания, даже ничего не делая, и я будто загипнотизированный следил за ним, за его движениями и восхищался вроде бы незамысловатым фокусам.
Гейл не долго так ходил, соблазняя милых дам, вышел ровно на середину сцены и поднял руки вверх. Снова аплодисменты, а после и широкий взмах, за которым последовала мгновенная тишина. Снова вверх, и снова взмах, и так еще несколько раз. Я поражался тому, как легко за ним, за его движениями и какими–то мыслями, шла публика. Шла на поводу, но была так этому рада, что в один из моментов тишины громко завизжали, когда Гейл громко и с расстановкой, как обычно не говорил, произнес:
– Многоуважаемые господа и прелестные дамы! Настал тот самый час, когда я спешу объявить о начале нашего представления! – оркестр подхватил его слова, заиграв негромкую, немного спешную, но такую подходящую этому моменту музыку. – Вы долго ждали нас, и мы порадуем всех вас новыми номерами, новыми артистами и некоторыми полюбившимися вам представлениями, – он говорил четком, мерно, словно в противовес гнавшейся куда–то музыке. – Кого вы ждете больше всего?
Один вопрос, а крики летели со всех мест, да так громко, что музыка утонула в их ответах, а я так и не смог вычленить что–то одно, услышать какое–либо имя, но их восторг и радостные крики заполонили мое тело, теперь мне еще с большим нетерпением хотелось увидеть, что же ждет нас дальше. Гейл взмахнул руками, и по заученной схеме его ждала резкая тишина.
– Вижу, слышу и чувствую, как вы соскучились по нашим артистам, но все же перед тем, как начать представление, хочу поприветствовать нашего директора – господина Оливера О’Брайена, – и повернулся в сторону музыкантов.
Возле главного среди музыкантов стоял господин Оливер в своем роскошном наряде, и теперь я понял, почему он оделся именно так, а не иначе, как одевались все джентльмены в клетчатые или светлые брюки. Его был видно, он бросался в глаза, светился в луче, который следовал по всюду сначала за Гейлом, а теперь и за ним. В луче его жилетка и пояс немножечко блестели, переливались и манили взгляд, который бы на себя перетянули модные ныне штаны. Господин Оливер вышел к Гейлу, который снял цилиндр и нарочито театрально поклонился ему. Он махал руками, пока аплодисменты не смолкли. Наверное, это были сегодня самые громкие аплодисменты.
– Почтеннейшая публика, я рад снова приветствовать вас под этим куполом. Рад приветствовать тех, кто впервые присоединился к нам, и рад снова видеть тех, кто все с тем же интересом посещает наше представление раз за разом, – все же речь господина Оливера была более утончена, не имела такой четкости, но при этом была легко различима уху. – Сегодня вас ждет незабываемые впечатления, новые номера, с которыми мы открываем этот сезон, это путешествие… – он сделал глубокий вдох и схватился за веревку, которая медленно опускалась, пока он говорил.
Он крепко сжал ее в руках, а после сделал парочку шагов назад, словно намеревался дойти спиной до края сцены, но неожиданно, наверное, для меня вдруг полетел, поднявшись не так высоко, но все же поднявшись на веревку вверх и полетев ровно к этому балкончику, которым сложно было назвать этот помост, в шторах которого прятался я. Он летел ко мне, но я не видел в его глазах и капли страха или паники, он легко улыбался и также уверенно приземлился на помост, отпустив веревку, тут же взметнувшуюся вверх. Зал взорвался аплодисментами, а господин Оливер живо помахал рукой.
– Добро пожаловать в «Удивительный мир мистера Оливера»!
Музыканты разразились торжественной музыкой, под которую к Гейлу на сцену вышла пухленькая женщина в пастельно–желтом платье, с венком на голове и… густой бородой. Я не верил своим глазам. Женщина и с бородой, да и еще какой, которой позавидует любой сидящий здесь юнец, пытающийся отрастить хотя бы отдаленно похожее на то, что я видел сейчас. В бороду были вплетены милые, небольшие цветы, которые сочетались с надетым венком. Они танцевали, вальс, кажется. Танцевали очень слажено и довольно профессионально, но ее борода все еще выбивала меня из колеи.
Я никогда не видел такого, поэтому не мог отвести взгляда, особенно когда она запела. Ее высокий голос сочетался с музыкой, рассказывал о дивном мире, о путешествии, о повстречавшихся на пути людях. Она так красиво пела, что я заслушался, завороженный ее голосом и красивым танцем. Да так заслушался, что пока господин Оливер не помахал перед моими глазами рукой, я не замечал ничего вокруг. Он довольно ухмыльнулся и сказал сесть рядом с ним, поэтому я спешно достал стулья из–за занавеса, где успел их приметить, и уселся. Господин Оливер наклонился ко мне и прошептал на самое ухо:
– Смотри, запоминай, наблюдай. Теперь ты часто будешь находиться здесь, – я лишь кивнул. – Нравится? – снова кивок и довольная усмешка. – Это только начало.
И это действительно оказалось так. Господин Оливер редко, почти никогда на моей памяти, ошибался, все его слова имели свойство сбываться, поэтому я просто завороженно смотрел на сцену, где все тем же обольстительным голосом Гейл произнес, отпустив даму под громкие аплодисменты и какие–то восхищенные выкрики из зала:
– Что ж, дамы и господа, мы только начинаем, а вы уже, словно услышав голос мифической сирены, наблюдали за нашей милой мисс Брук! – женщина снова вышла из–за кулис, изящно поклонилась и скрылась за парусиной, послав в зал поцелуй. – Сирены ведь плавают в море, не так ли? – зрители что–то загудели. – Плавают, да так, что сводят с ума бедных матросов, которые скучают по суше и прелестным дамам… – многозначительный взгляд и ухмылка, и зал взорвался неладным смехом. – Итак, я думаю, все вы догадались, кого мы ждем сейчас! Лулу и Коко!
Из–за занавеса на середину сцены выбежали хрупкие парень и девушка. Они были одеты так, как и рассказывал Гейл: она – в блестящее короткое неприметное платьице, с заплетенными в русые косы с жемчужинами, а он – в свободную рубаху с шароварами и повязкой на голове. Они кланялись и махали в ответ, пока не началась тревожная, тягучая музыка. Их лица тут же изменились, теперь они играли роли.
Это была трагичная история влюбленного пирата и сладострастной сирены. Лулу и Коко разбежались в разные стороны, Коко ловко забрался на вышку, словно и правда забрался на мачту корабля. Он вглядывался куда–то, водил взглядом по зрителям, словно по безразличным волнам. Вглядывался, что–то выискивал, щурился, глядел в дозорную трубку, не видя сидящей на ограде сцены Лулу. Она поджала ноги и, нежно улыбаясь, развязывала и завязывала обратно свои волосы. Двигалась странно, чарующе, но не обращала внимания на Коко и зрителей. Она не здесь, она… Я понял! Я видел такие рисунки, кто–то мне показывал в газете ту странную статью с непонятной женщиной с рыбьим хвостом вместо ног. Вот, кем была Лулу! Русалкой!
Дрожь пробежала по моей спине, заставляя вглядеться в ее движения. Теперь я понимал, понимал всю эту сцену, спасибо тому, кто рассказал мне о русалках. Теперь я видел, что Коко еще не видел Лулу, а та не видела его. Музыка медленно сменялась, становилась менее тревожной, более притягательно плавной, чарующей, завораживающей. Коко, наконец, обернулся, взглянул вниз и увидел ее… Словно он увидел ее впервые, словно влюбился в нее с первого взгляда, словно он, правда, утонул в ее чарующем взгляде, в ее трогательно распахнутых глазах, приоткрытых пухлых губах, которые словно пели песню. Песню этому незадачливому пирату… А тот и повелся. Перепрыгивая через пару пролетов под громкие ахи зрителей и мое упавшее куда–то сердце, он спускался к ней, спрыгнув с двойным кувырком с высоты человека на сцену под аплодисменты. Он бежал к ней, бежал, не видя, не слыша ничего вокруг. Бежал и прыгнул, оказываясь возле ее хвоста, хватаясь за ее нежные руки, вглядываясь в ее лицо снизу–вверх. Ластился к ее рукам, подставлялся под ее поцелуи и не обращал внимания на ее «хвост». Ему было все равно, он был в ней, он был в ее голосе, он был в ее ласковых руках, он тонул в ней…
А она улыбался, ласково так, но коварно, незаметно для него. Она игралась с ним, ярко для нас, но так слепо для него. Игралась жестоко, заставляя крутить ее в своих руках, таскать ее в своеобразном танце по всей сцене, усаживать ее на другое место, а после самому носиться по сцене, хватаясь за голову, прыгая и кувыркаясь, отталкиваясь от ограждений.
Он не знал, куда себя деть от своих чувств, старался найти эликсир, чтобы остаться вместе с ней, а она лукаво улыбалась, наблюдала за всеми ее метаниями со смешинками в глазах, продолжая перебирать косичку в руках. Она смотрела на него так насмешливо, словно и не верила, что он найдет этот эликсир. Но он нашел! Нашел, горделиво выставляя на показ зрителям, деловито перебрасывая из руки в руку и протягивая ей его. И ей все же интересно, она, стыдливо прикрываясь, приняла подарок, залпом выпила его и упала в его руки без чувств. Он и не знал, что ему делать. Что вообще делать в таком случае с русалкой, сиреной? Поднял ее на руки, кидался к зрителям, безмолвно прося помощи, но те подсказывали ему лишь одно. Поднять ее на импровизированный корабль, на мачту, туда, откуда он спустился к ней. И он это сделал. Уверенно цепляя ее к себе на шею, полз на самый вверх, заставляя всех замереть и почти бездыханно следить за разворачивающимся действом.
Ее разморенное тело все еще ютилось в его руках, когда он сделал первый шаг, уверенный и такой опасный, на канат, натянутый прямо над головами зрителей и на другую сторону сцены. Еще один шаг, шаг, еще и еще, теперь он держал ее в руках ровно в центре каната, который так и проминался под его весом, но никто из них не показывал страха, кроме зрителей, которые только и делали, что вздыхали и хватались за сердце. Сирена зашевелилась в его руках, отталкивая от себя пирата, заставляя ежится зрителей от неминуемой опасности, когда канат под его ногами начал раскачиваться.
Она отталкивалась от его груди, почти истерично билась в его руках, а канат все сильнее и сильнее раскачивался, заставляя мое сердце остановиться. Пират аккуратно поставил на ноги сирену, и та пугливо прижалась к его груди, когда едва не упала. Она замерла, схватилась за сердце и… Сердце резко упало в ноги, стало страшно, может, чем–то помочь? Она же так разобьется, она же…
Переливающееся в свете платье соскользнуло с нее, представляя взору обычное тряпичное, с милыми оборками и блестящими узорами. И я изумленно вздохнул вместе со всеми в зале, едва не пропустив добрый смешок господина Оливера, но сейчас мне было плевать. Сирена превратилась в человека! И ей было не плохо, она просто не могла стоять, потому что сейчас Лулу носилась по канату, прыгала, бегала, вращалась и светила такой лучезарной улыбкой, что я не мог скрыть восторженного взгляда от нее. Она так легко, словно не стояла под куполом, над сценой, покрытой лишь щепками, прыгала, ходила, игралась и бежала к Коко, кидаясь в его объятья, что казалось, будто она ступает по твердой земле. Но и он не отставал от нее, перекидывал через себя, крутил в своих руках, поднимал ее высоко над собой, перепрыгивал и с такой же радостной улыбкой бегал вокруг нее. То в щечку чмокнет, то за талию обнимет, доверчиво прижавшись к ее спине, то волосы расплетет и заплетет в другую прическу. Он вплетал в ее русые кудри цветы, припадал губами к каждому бутону, пока она сидела между его ног, болтая свисающей голой ступней и рассматривая ее со всех сторон. Он влюбленно танцевал с ней, вроде, как говорил мне господин Шолти, вальс, но не так как господа аристократы, а нежно, почти сплетаясь всеми конечностями, вжимаясь в друг друга. А музыка лишь замедлялась, словно подводила к важному моменту в их отношениях. Словно вот–вот должно было что–то случиться, что–то, что решит из совместное будущее после таких ярких моментов. Нет, не тревожная, наоборот, тихая, нежная, наполненная безмолвным счастьем.
Коко достал кольцо из кармана. Нет, это было то самое явно театральное кольцо, но все равно дыхание в зале сбилось, все замерли. Отношения всегда волновали людские сердца, поэтому даже столь театральные, будоражили сознание всех. Лулу обернулась, удивилась, прикрыв рот, схватила кольцо, повертела и так, и сяк, рассматривала со всех сторон, а после последовала тишина. Оглушающе громкая. Музыка стихла совсем, как и люди. Ни одного звука, лишь прикованные к падающему с каната Коко и изящной руке Лулу. Резкий шорох и облегченный вздох. Натянутая когда–то сетка, обхватила упавшего пирата и медленно опустила на сцену, а Коко продолжал доверчиво тянуться к протянутой к нему руке. Только вот не протянутой, а вытянутой, чтобы толкнуть.
Сирена, снова сирена в блестящем платье, сидела на канате все с той же протянутой рукой… Но без страха, испуга и волнения на ее лице. Лишь злорадная, довольная ухмылка на ее красных губах.
Зал взорвался аплодисментами, криками и восторженными комплиментами. Я тоже не сдержался, хлопал так громко, что зачесались ладони. Я как ребенок наблюдал за встающим Коко, а после за вновь натянутой сеткой, в которую так доверчиво и легко упала Лулу. Они встали рядом.
Лулу и Коко… Такие лучезарные, счастливые и заряжающие всех вокруг чем–то воздушно ярким, как и они сами. Они обнимались, махали всем вокруг, но гул зала не стихал. Зрители не отпускали их, пока не выразили бы и каплю бушующих эмоций где–то в душе. Это было будоражаще, страшно прекрасно и в тоже время красиво, нежно и даже с моралью.
Я обернулся к господину Оливеру, тот, словно почувствовав взгляд, тут же перевел взгляд на меня, опуская руки обратно не колени. Он ничего не говорил, не спрашивал, терпеливо ждал, пока я, наконец, не собрав себя, спросил:
– Что еще будет?
– Нельзя открывать все тайны сразу, нужно готовить человека к ним, поэтому… – и господин Оливер замолк, снова переводя взгляд на сцену.
Гейл снова бегал по ограде, выбрасывая в зал красные розы. Не разбрасывая, а именно выбрасывая. Потому что Гейл копался в многочисленных карманах в поисках чего–то, выбрасывая попадавшиеся под руку розы. Те летели ровно в зал, порой в руки леди, порой в руки джентльменов, которые после все равно протягивали красивые розы своим дамам, но Гейл не обращал внимания на все это. Носился по кругу и что–то искал, не слыша вопросов, которые ему кричали из зала.
– Ищешь часы? – вдруг раздался нарочито громкий голос.
Я засуетился, пытаясь выискать его источник, но ничего так и не нашел. Пока на сцену не вывезли кресло, которую я часто видел у пожилых господ. Только в нем сидел далеко не пожилой джентльмен, а совсем крошечный человек, он весь жался и еле–еле держал в руках подобие рупора. Было видно, как ему было тяжело сидеть, но мужчина ярко улыбнулся, когда Гейл воскликнул:
– Да! Как ты узнал?!
А за ним и взорвался аплодисментами зал. Мужчина тяжело помахал рукой, было видно, насколько ему было это неудобно делать, но он делал, через силу, для людей, для пришедших посмотреть на него. Я восхитился его силой воли. Это было достойно уважения, поэтому я прислушался. Гейл подбежал к нему и уселся в ноги.
– Ну, же, расскажи, как ты догадался?
– Ты сам мне это сказал, – и легко щелкнул его по носу, хотя и это движение давалось ему тяжело.
– И как же? – не отставал от него Гейл.
– Потому что твои часы так и вопят о том, чтобы ты вспомнил, как положил их в задний карман, как там… – он прислушался. – «На всякий случай», – так они сказали.
– Не может быть, – удивился парнишка и залез в задний карман, откуда и достал часы. – Хотя почему не может, – он резко подорвался, вскакивая на ноги. – Встречаем нашу следующую звезду – Мистера На–все–ответ–знайка! Скорее тяните руку и задавайте вопросы, которые вас волнуют! Абсолютно любые!
Лес рук и восторженных шепотков. С разных углов звучали совсем разные вопросы. Кто–то спрашивал про сложение или умножение каких–то огромных цифр, кто–то спрашивал о том, что ему стоит сделать в данной ситуации, которую я просто не услышал, кто–то спрашивал, что он держал в руках и тому подобное. Но было что–то общее во всем, все прислушивались к ответам, ждали подтверждения его словам и после с еще большим ажиотажем задавали свои вопросы. Мистер На–все–ответы–знайка изредка задумывался и то на пару секунд, но давал точный ответ, порой яркий и красочный. Он и мысли читал, и решал огромные примеры, и давал дельные советы, к которым даже прислушивался я, хотя чего мне решать в жизни–то, когда все и так решено. Но я все больше и больше восхищался этим человеком в кресле, проникался уважением и хотел даже услышать ответ на свой вопрос, но сдерживался, чтобы не задать его также громко, как и все остальные. Мне хотелось бы знать, что думает он, что скажет и что посоветует, ведь, наверное, это единственное, что волновало мою душу.
– Он мудрый человек, – вдруг неожиданно ко мне наклонился господин Оливер. – Поистине мудрый, поэтому как будет возможность, не сейчас, задай ему свой вопрос, он поможет, – добродушно улыбнулся он. – Всегда помогал, даже мне в трудных вопросах, – а я просто кивнул, не в силах что–либо ответить, настолько меня захватила волнующая боль в душе.
Господин Оливер похлопал меня по плечу и вновь вернулся к просмотру творящегося на сцене почти произведения искусства. Я аплодировал со всеми, когда его номер подошел к концу. Гейл остался на сцене, снова покрутился и начал свою речь, представляя следующего артиста. То был глотальщик ножей, покрытый густой волосистостью. Даже не по телу, а по всему, буквально, всему лицу, что определенно привлекало внимание, но он глотал ножи так, что весь его внешний вид уходил на задний план. Я просто перестал, кажется, даже моргать, наблюдал во все глаза, порой ежась от ощущений, которые могли бы возникать в горле от таких вот фокусов. Мне было интересно, как же он это проворачивал, как не чувствовал боль, как его не тошнило ото всего этого.
– Обязательно спросишь, – тихо захохотал господин Оливер, видимо, я задавался этими вопросами вслух.
А после вышел не менее странный дуэт, но такой уморительный, что я почти надорвал живот, не смеясь, а именно гогоча над шутками и выкрутасами, что творили эти двое. По секрету и немного заходя вперед, скажу, что этот дуэт Мистер Не–низкий и Мистера Не–высокий был той самой отдушиной после тяжелого либо физически, либо морально дня. Они заставляли хохотать всегда, буквально. И сейчас, когда я встретил их впервые, ухохатывался до слез на глазах, да чего уж. Господин Оливер не скрывал своего смеха, пряча улыбку за рукой. Не могу сказать, что в их номере было что–то совсем цепляющее или дурацкое, нет. Они просто жили некой жизнь высокого и низкого человека, это было что–то по типу бытовых зарисовок. Один что–то поставил высоко, а другой и пытается достать всеми способами, вплоть до того, что решил залезть на Мистера Не–низкий как на фонарный столб. А вскоре оказалось, что это и не дуэт, а целое трио, которое и заставило меня совсем скрючиться от смеха. Полная женщина с пышным бюстом затянутая в новомодное платье вышла на сцену с громкими криками: