Читать онлайн Время и память. Стихи и рассказы

Сон

Звёзды

Мечты

Я никогда в тебя не верил…

Слижу клубники сладкий аромат…

Письмо маме

Помню

Парням, прошедшим ад войны…

Мамочка моя, я умираю…

Тем, которые…

Тридцатое двадцатилетие

Памяти Васи Новицкого, погибшего 12.03.1988 года.

Памяти товарища

Гвардии младший сержант ВДВ САЕНКО К. А. погиб 22.11.1987 года при выполнении боевой задачи в горах провинции Хост Демократической республики Афганистан.

Небесной дороги, братишка.

То, за что мы в ответе…

Мне кажется…

Посвящаю пацанам Кандагарской разведки, принимавшей участие в январе-феврале 1989 года в операции «Воздушный мост» в аэропорте «Ариана» города Кандагар.

Никто, кроме нас!

Время не врач

Сержант

Двадцатилетние ветераны

Я афганский пленник

Я не забыл тебя, Афганистан

Третий тост

Три, один, двеннадцать, восемь, семь

Безвременье

Оно никогда не врёт.

Оно никогда не подводит.

Оно умеет быть быстрым, но и медлить Оно тоже обучено.

Оно всегда приходит, поздно или рано. И нельзя сказать, что более важно: иногда кажется, что Оно чересчур спешит; иногда же…

Оно – это Время.

Но есть вещи вне Его.

Вне Времени.

Им нет до Него дела.

Они как бы сами по себе – нет-нет, да и являются снова.

Порой через годы.

Изумруд молодой листвы.

Запах скошенной травы.

Стрекот кузнечиков на лугу.

Страх.

Боль.

Безвременье…

17 мая 1989 года. Моё двадцатилетие. Я сижу возле небольшого пожарного водоёма, выкопанного внутри единственного поста Второго, «сержантского», караула. Это САВ – склады авиавооружения аэродрома 15 Воздушной Армии под Екабпилсом. Я замначкар, призванный «в усиление авиаторам», и я мог бы оставаться в караулке, но там тесно и не свободно. Здесь же пахнет свежевыкрашенными дверями «капониров» – подземных хранилищ – и весенними травами: непонятно, чей запах крепче, стойче, богаче. Здесь есть небо, наполненное мириадами звёзд. Прибалтийское небо. Небо Латвии.

Май 1989 года. То Время, о котором я запретил себе думать. Тем более – мечтать. Пытался запретить ещё тогда, почти двадцать три месяца назад. Одиннадцатого июля, когда мы, вчерашние студенты-первокурсники нескольких московских ВУЗов, сошли по ступенькам старого, скрипучего вагона дизель-поезда «Вильнюс – Шауляй» на перрон никому из нас не известной ранее станции Гайжюнай. Здоровенный сержант-десантник построил нас в колонну по четыре, и мы зашагали в новую для себя жизнь. Жизнь, из которой вернуться обратно суждено было не каждому.

Позже, уже под Гератом, в конце октября того же года, едва сбежав с аппарели «коровы» (Ил-76) на бетон взлётки, увидел неровный строй дембелей, спешащих занять нагретые нами места в чреве покинутой нами воздушной машины. Что-то в горле заёрзало, зашевелилось, и на несколько секунд я представил себя на месте одного из них – только через Время, в далёком мае 1989-го… Однако, уже через несколько минут совершенно другие «дембеля» наложили табу внутри меня на само это понятие – «Завтра». Деревянные ящики, размерами своими не оставлявшие сомнений о их содержимом, навсегда запретили мне думать и мечтать об этом Времени… думать о Завтра.

Я сижу и смотрю на звёзды.

Я всегда любил ночное небо и звёзды.

Ночное небо притягивает взор, оно не отпускает, завораживает, затягивает куда-то в себя, словно хочет поглотить навсегда. Словно хочет создать из тебя один из вот таких светящихся, переливающихся в дымке земной атмосферы гвоздиков, хаотично вбитых в чёрный бархат неба.

Мне не хорошо.

Не помогают ни запах трав, ни ночное небо, ни звёзды.

Сколько раз на боевых я вот так сидел и смотрел на звёздное небо?

Там.

За речкой.

В Афгане.

Сколько раз я не мог заснуть, поглощённый этой неописуемой, фантастичной картиной афганского неба? Мне всегда казалось, что звёзды там совсем не такие, как дома. Они словно ярче, крупнее, ближе и до них можно дотронуться. Особенно в горах. Я смотрел на них, и мне казалось, будто бы это не какие-то там далёкие-предалёкие солнца, полные энергии сгорающих газов, а души… Души наших пацанов.

Того, с кем ещё вчера ел надоевшую перловую кашу с мясом из одной жестянки.

Того, с кем делил кров в брезентовой палатке, утеплённой досками от ящиков из-под снарядов.

Того, с кем на досуге спорил, чей город, чья Малая родина лучше.

Того, кому доверял свою жизнь, потому что в бою нельзя не доверять тому, кто от тебя слева или справа.

Того, чьё изодранное осколками мины тело затаскивал во чрево вертолёта…

Здесь звёзды совсем не такие, я был прав.

Они словно бы отдалились от меня, как должна была отдалиться, остаться там, за речкой, Война. Она позволила мне выжить, позволила мне остаться целым.

Остаться собой.

Но… собой ли?

Остался ли я тем же человеком, который однажды, двадцать три месяца назад, ранним утром впервые сошёл с поезда на пустынной станции Гайжюнай?

Осталась ли Война там?

Начальник караула прапор-вэвээсник сменил постовых и подошёл ко мне.

– О чём задумался, сержант?

Я не знаю, что ему сказать.

Про запах травы и краски?

Про звёзды?

Про Время?

А, может быть, про Души пацанов, в виде гвоздиков прибитых к бархату Неба? Огромного, как…

Как что?

Как Время?

Или… как Безвременье?

И мы, прошедшие ад войны, живём в этом Безвременье. Для нас нет Завтра. Оно никогда не наступит, и ни одно Время не сможет никогда сделать так, чтобы Завтра наступило.

Мы – навсегда там.

За речкой.

В Афганистане.

В Герате или Баграме.

В Кандагаре или Файзабаде.

В Калате или Адраскане.

В Мазари-Шарифе или Пули-Хумри.

В Шинданде или Газни.

В Джелалабаде или Лашкаргахе.

В Хосте или Чарикаре…

У каждого из нас – своё Вчера.

Но Безвременье – общее на всех.

Май, 1987 год. Lopdarzi, Krustpils pagasts, Латвийская ССР.

Нагаханский поворот

Здесь был свет.

Настоящий, электрический свет.

Он исходил от стеклянной колбы единственной в помещении лампочки, слегка раскачивающейся от сквозняка под белым потолком. Чуть мерцающий, он резал глаза, ещё не привыкшие к столь яркому буйству вольфрама, закупоренного в безвоздушное пространство внутри стекла. Не в силах более терпеть эту резь, его мозг дал команду векам, и они закрылись. Резь постепенно улеглась, успокоилась. А может быть, просто спряталась. Замаскировалась. Слилась с окружающей обстановкой. Как «духи» сливались с камнями и пылью придорожных, почти отвесных склонов по обе стороны колонны. До поры, до времени сливались…

Веки снова раскрылись, но глаза смотрели уже в другую сторону. За окном, затянутым изнутри и снизу двумя кусками белой марли, играли на ветру концы масксети, как будто небрежно свисающей с брезентового тента. На подоконнике в глиняном высоком горшке стоял цветок-декабрист. Как у бабушки дома. Она любит декабристы. «Потому что цветут зимой», – вдруг подумалось ему. И название такое… декабрист. Гордое. Революционное. И цветут красным цветом.

Снова закрыть глаза. Переместить под веками зрачки в другое место и открыть. Что там будет? Вернее спросить, «Кто?» Потому что сосед. Весь в бинтах. Только левая рука свободна от белоснежной марли бинтов. Стонет. Постоянно глухо стонет. Ожоги дело серьёзное. Зато цел. Не отдал ни частички себя ни «духам», ни хирургам. Взрывом выкинуло вместе с дверью из кабины впередиидущего «наливника», на прощание обдав горящим керосином. Парни вовремя оттащили, потушили, не позволили зашашлычиться насмерть. Теперь жить будет. Немного, правда, страшным станет, из-за шрамов, швов и струпьев, которые обязательно будут…

Взгляд поймал едва уловимое шевеление. Это дёрнулась его правая рука, до этого покоящаяся под одеялом на груди. Грудь то поднимается вверх, словно поспевая за вдохом, то спускается вниз, соревнуясь уже с выдохом. Вдох-выдох, вдох-выдох. Вверх-вниз, вверх-вниз. Белоснежная ткань пододеяльника, хрусткая на ощупь от крахмала, и пахнет по-больничному: чистотой, стерильностью и медикаментами.

Пододеяльник… надо же! Он уже и забыл, когда в последний… нет! в крайний раз его одеяло было убрано в пододеяльник. Больше года… почти полтора… дома! А глаза снова устали… может быть, от чрезмерной белизны постельного белья, а может быть, от неровного света, исходящего из-под потолка. Он хотел, чтобы именно так было… потому что иначе… Об «иначе» он даже думать себе запретил. По крайней мере, до тех пор, пока не закончится действие анестезии. Почувствовав усталость, он прикрыл глаза и скоро погрузился в сон…

…Колонна «наливников» и «бомбовозов» с Севера успешно проскочила и горную, и пустынную части пути. Позади поочерёдно остались город Кишкинахуд, степи Сангсар и Заредаш, и по обе стороны дороги, разбавленная тут и там кишлаками и советскими заставами, потянулась знаменитая кандагарская «зелёнка» – богатая растительностью местность по правому берегу реки Аргандаб. Как и все пацаны из сопровождения, он устал от постоянного напряжения, и чем ближе была конечная цель колонны, тем заметнее беззаботное выражение на лицах друзей сменяло сосредоточенность и концентрацию. Единственное, что хоть как-то возвращало к суровой реальности рейда, были с завидной частотой попадавшиеся по обе стороны бетонки обгоревшие и скукоженные взрывами остовы – по сути, пропитанный ржавчиной и коррозией металлолом. Всё то, что осталось от когда-то грозной военной техники.

В пыльном облаке, поднятом колонной, немного увеличившей здесь свою скорость, он заметил левое ответвление от бетонки: поворот на Нагахан. Последнее, что смог увидеть он в состоянии расслабленности, это карие глазёнки бачи – подростка, широко глядящие на него из-под плотно надвинутого на лицо пакуля – шапки-«пуштунки», с левой обочины дороги. Вдруг прогремел взрыв, и тучи пыли, и без того донимавшей всю дорогу каждого, сидящего на броне и под броней, взвились с утроенной силой, сократив видимость до нуля. Он слетел с брони в считанные мгновенья, и лишь тренированный частыми рейдами мозг подсказал ему, где, в какой стороне опасность. Звонкими трелями застрекотали автоматные очереди, перемежающиеся гулкими выстрелами крупнокалиберных пулемётов, из «зелёнки» «духи» отвечали огнём гранатометов и винтовок. Подорванный «наливник» сквозь тучи коричнево-жёлтой пыли горел багрянцем, взметая вверх черноту сажневого дыма…

Он бросился к едва различимой в дыму и пыли обгоревшей конструкции, когда-то бывшей БРДМ, подкатился под защиту раскалённого солнцем металла и открыл огонь в сторону «духов». Через пару минут он понял, что можно сильно улучшить свою позицию, если сместиться немного влево: лежащая мостами вверх «бэ-эр-дэ-эмка» пулеметной башней привалилась на большой валун, создав прекрасную огневую позицию. Однако, едва начав ползком перемещаться к намеченной точке, он наткнулся на что-то мягкое… Послышался тихий стон, и перед его глазами оказался тот самый мальчишка, что проходил за секунду до взрыва по обочине дороги. Лицо подростка было в крови, правое плечо представляло собой огромную кровоточащую рану, из которой торчал кусок металла. Карие глаза по прежнему широко были распахнуты и смотрели прямо на него, а губы что-то шептали – то ли просьбу, то ли молитву.

Он закинул за спину автомат и вытащил из нагрудного кармана бинт и шприц-тюбик с промедолом. «Сейчас, бача, сейчас… потерпи немного!» – прокричал он прямо в ухо мальчишке и сорвал белый колпачок шприц-тюбика. Сделал инъекцию обезболивающего в предплечье мальчишки и начал объяснять, не столько словами, сколько жестами: беги, мол, за колонну; там безопаснее; там медики. Но парнишка испуганно одернулся, попытавшись глубже забиться под остов техники. Понимая, что бачонку не справиться самому, он прихватил его за талию одной рукой и ринулся обратно к колонне, прикрывая маленькое тельце собой. И когда оставалась пара метров до спасительных бронемашин, он вдруг почувствовал, как его ноги одновременно будто споткнулись обо что-то непреодолимо огромное. Уже падая вниз, он всё-таки успел толкнуть от себя тело мальчишки вперёд… А мозг его уже отозвался жутким криком на дикую боль в обеих ногах ниже колен: «Ноги! Ноги, сука, но-о-о-о-оги…»

…Едва освободившись ото сна, он рывком сел на койке. В мозгу пульсировало одно и то же: «Ноги! Ноги, сука, но-о-о-о-оги…» Его глаза сантиметр за сантиметром испуганно, словно щупом миноискателя, сканировали белоснежную ткань пододеяльника, перемещаясь всё дальше и дальше к дальней спинке кровати. Грудь. Живот. Бёдра. Колени.

Дальше белизна пододеяльника резко уходила вниз, сравниваясь с уровнем матраса…

Marg Bar Shouravi!1

Дорога домой

Короткая июньская ночь за окном заканчивалась, и за макушками пролетающих за окном деревьев заметно посветлело. Кирилл так и не смог заснуть; едва смыкались его глаза, перед ним во всей своей мощи вновь и вновь вставали горы. Его горы. И по горной дороге, по сложному серпантину, воняя соляркой, порохом и потом, шла большая колонна «наливников» и тентованных КамАЗов, перемежаемых для защиты бронированной военной техникой. Кирилл видел колонну как бы со стороны и сверху, с одной из высот, таких удобных для расстрела колонны. Вдруг из-за расщелины в склоне горы появлялся сначала серо-белый тюрбан «духа», а затем и охваченный мощными руками гранатомёт. И напрасно Кирилл во всё горло начал орать: «Славка! Слава!!! Славка-а-а-а!!!!! Слева сверху „духи“!!!», выстрел всё равно последовал, и первый БТР, охваченный огнём, резко съехал с края дороги в обрыв… Вместе со Славкой. С другом Славкой, с которым Кирилл прошёл всю службу бок-о-бок с самой «учебки» в Гайжюнае…

Сейчас Кирилл лежал на верхней полке своего купе и смотрел, как на востоке зарождается новый день. Уставшее за последние несколько суетливых суток тело за время поездки отдохнуло, ноги перестали гудеть в икрах. Но сон так и не пришел к нему в эту ночь. Кирилл сел, свесил ноги в проход между спальными местами и спрыгнул вниз. Его попутчики – молодая семейная пара с девочкой лет десяти – спали каждый на своём месте. Кирилл нашарил ногами кроссовки, одел их и, не завязывая, вышел в корридор. Приглушённо горел свет, и с этой стороны за окнами, казалось, ещё вовсю празднует июньская короткая ночь. В опущенное неподалёку окно влетал поток прохладного воздуха, и Кирилл зябко поёжился: стоило, наверно, накинуть на плечи «хэбэшку». Сейчас же его торс покрывал только тельник, плечи и руки Кирилла были голы.

Нащупав в кармане брюк помятую пачку сигарет и коробок спичек, Кирилл двинулся в сторону тамбура. Вагон принялся раскачиваться из стороны в сторону, колёса перестукивались друг с другом на входных стрелках какой-то станции или полустанка, и Кириллу не сразу удалось поймать кончиком сигареты пламя зажжёной спички. В нос попал дымок с запахом сгорающей древесины, а затем струя табачного дыма в полную силу овладела его дыхательной системой. Кирилл глубоко затянулся и посмотрел через стекло тамбурной двери; на фоне рассвета замелькали какие-то сооружения и строения. Он прижался к пыльному стеклу и разглядел надпись на пролетающей мимо пассажирской платформе: «Тарусская». Значит, ехать оставалось около двух часов.

Сделав завершающую затяжку, Кирилл вернулся в купе, залез на свою полку и через минуту заснул беспокойным сном. Ему приснилось лицо девчонки-попутчицы, широко распахнутые глаза и, словно записанный карандашом на клочке бумаги вопрос: «Дяденька! А почему у тебя медали, как у моего дедушки?»