Читать онлайн 1185 год

Вступление

История стран и народов подобна рекам. Эти реки текут во времени, становясь шире, принимая притоки, проносясь порой в стремнинах, а иногда разливаясь.

Между реками – водоразделы. С ходом времени, а может быть, из-за того, что реки делаются шире, расстояния между ними уменьшаются. Возможно, в будущем реки сольются в общий океан. И тогда будет просто Человечество.

Изучение истории обычно построено как путешествие по той или иной реке. Мы словно исследуем особенности ее течения, состав воды, смотрим, как часто мелькают по берегам верстовые столбы дат. Заглядываем через водораздел мы чаще всего тогда, когда народы сражаются, когда армии вторгаются на чужие территории. Но наступил мир, миновало наводнение, и снова река вошла в берега.

Человечество, хотя и разделенное на народы, движется по своим рекам синхронно.

Из этого образа возникло желание нарушить привычный ход путешествия. Возникло оно случайно. Читая один исторический труд, я увидел знакомое имя – Владимир Галицкий. Персонаж оперы о неудачливом князе Игоре. В труде говорилось, что, враждуя с галицкими боярами, Владимир обратился за помощью к императору Священной Римской империи Фридриху Барбароссе и тот помог князю. Фридрих же спешил на юг, к Иерусалиму, чтобы встретиться там с Ричардом Львиное Сердце. И тут мне пришло в голову, что я, историк, никогда не задумывался над тем, что Ричард Львиное Сердце и князь Игорь были современниками и имели общих знакомых. Я, конечно, должен был знать, что они современники: для этого достаточно было вспомнить даты их жизни, но, так как эти люди были обитателями разных речных долин, в сознании они не связывались.

Подобное заблуждение невозможно, когда вспоминаешь, к примеру, о Кутузове и Наполеоне, Пушкине и Байроне, Эйнштейне и Боре. За последние сто-двести лет водоразделы значительно сузились, и, чем ближе к современности, тем яснее общее движение истории. Но продвинемся в прошлое, к истокам рек, – там, если еще раз обратиться к придуманному мною образу, реки разделены горами и дремучими лесами. Впрочем, так ли уж были непроходимы водоразделы?

Мы спесивы. Мы горды тем, что пользуемся телефоном и смотрим телевизор, можем долететь за несколько часов от Москвы до Нью-Йорка, а подняв глаза к небу, видим спутник Земли. От этого проистекает в определенной степени недоверие к нашим предкам. Мы с сомнением относимся к их знаниям и их мыслям. У них же не было телефона!

В этом отношении любопытен феномен инопланетных пришельцев. Еще сто лет назад никому не приходило в голову ставить под сомнение искусство строителей Древнего Египта и Ливана, астрономические познания народа майя или выучку индийских металлургов древности, создавших железную колонну близ Дели. Но в последние десятилетия появилось множество теорий, авторы которых, ссылаясь на эти великие достижения наших предков, утверждают, что некогда Землю посещали инопланетяне.

Популярность таких теорий объясняется, на мой взгляд, двумя причинами. Первая не имеет отношения к теме этой книги. Она касается области массового сознания, массовых суеверий: джинны и ведьмы, лешие и привидения в наш трезвый век переоделись в наукообразные одежды и превратились в экстрасенсов и пришельцев из космоса. Вторая причина нам ближе. Она кроется в неправильно понимаемом смысле прогресса. Прогресс технологический, прогресс социальный еще не означает прогресса умственного. Объем мозга человека со времен кроманьонцев не изменился, принципы его функционирования – тоже. Менялись образ мышления, отношения с окружающим миром, но не уровень индивидуального сознания. Леонардо да Винчи был бы великим ученым и художником и сегодня. Но иное бы изобретал и иные полотна писал.

В древнем мире избыточный продукт использовался, по современным меркам, нерентабельно. Возвеличивая правителя или бога, подданные строили громадные гробницы и храмы, не имевшие утилитарного (с нашей точки зрения) назначения. Однако это не означает, что человечество, продвинувшись по пути прогресса, перестало возводить гигантские сооружения во славу гордыни и тщеславия. Просто процент от общих сил общества, уходящий на это, резко снизился. Талантливый экспериментатор давних веков не мог заняться ядерными реакциями, но сфера применения для его таланта существовала: он рассчитывал пирамиду Хеопса или фундамент храма Дианы Эфесской. Мыслитель мог провести жизнь, доказывая возможность размещения двадцати ангелов на острие иглы, и делал это очень талантливо. И бессмысленно (с нашей точки зрения). Но таков был осознанный социальный заказ.

Когда же мы сегодня распространяем торжество технологического прогресса на всю умственную деятельность человека, неизбежно возникает убеждение в том, что мы умнее наших предков.

На такой почве вымыслы сторонников инопланетного происхождения памятников земной цивилизации дают быстрые и пышные всходы. Плиты в основании Баальбекского храма весят тысячу тонн, – разумеется, наши предки никогда не смогли бы дотащить их до места. Ведь даже нам это сложно сделать. Значит, тут побывал добрый инопланетный дядя. Колонна в Дели не ржавеет тысячу лет? А у меня автомобиль на третий год проржавел. Значит, добрый инопланетный дядя отлил эту колонну. В Южной Америке в пустыне Наска кто-то когда-то изобразил громадные фигуры животных. Увидеть их целиком можно только с неба. Значит, их делали пришельцы или для пришельцев. И так далее…

И начинается грабеж собственного прошлого. Прошлого, в котором строители знали и умели очень многое, располагая к тому же практически неограниченными резервами мускульной силы рабов. Им приказывали создавать великие сооружения. И они столетиями отрабатывали приемы и методы такого строительства – и были притом не глупее нас с вами. Металлурги прошлого тоже умели многое. Мы до сих пор стараемся открыть секрет булатной стали, пользуясь тончайшими лабораторными методами. Металл был нужен для войн. Железо в Индии было в древности дешевле, чем в Европе, но и там оно было очень дорого. Спесь очередного тирана могла удовлетворить шестиметровая колонна из железа. И он приказал ее сделать. А специалисты тогда были. Только не инопланетные, а обыкновенные. О нетленности колонны в Дели много говорят. Но лишь недавно металлурги обнаружили, что она не литая, а склепана из кусков, что металл в ней вовсе не чистый, что подземная часть колонны проржавела на глубину десять сантиметров, что кусочки металла, отрубленные от колонны и перенесенные в места с более влажным климатом, благополучно и быстро корродировали.

Размышления о людях и талантах прошлых веков привели меня к желанию не только заглянуть в те времена, но и нарушить закон плавания по рекам: пересечь водоразделы, шагая поперек течения рек, то есть оставаясь в пределах узкого отрезка времени.

Мне захотелось увидеть и показать читателю мир одного года (или нескольких лет), но не сегодняшний и не близкий нам по времени, а отдаленный, тот самый мир, к которому мы испытываем чувство снисходительности, мир, в котором не пользовались телефоном. Мне захотелось показать читателю, что великие мыслители и художники, воины и поэты далекого прошлого были частицами человечества, пусть и разделенного горами и лесами. Мне захотелось показать, что деление истории народов на изолированные потоки – условность и что картина мира в целом не только интересна, но и поучительна. Для тех же, кто не любит историю за то, что в ней много дат и их надо зубрить, я сделаю большую поблажку. Дата будет одна: мир такого-то года.

Следующий этап, предшествовавший работе над этой книгой, заключался в решении нелегкой задачи: какой год избрать?

Мир расцвета античной культуры?

В нем есть явная неуравновешенность. Мы многое знаем о Древней Греции, о Риме, зато мир за их пределами, за исключением Китая, где существовала традиция летописания, малоизвестен; к тому же во многих частях Земли в силу неравномерности развития цивилизаций социальные общества лишь начинали зарождаться. А это значит, что путешествие через водоразделы будет относительно коротким.

Мир после падения Римской империи?

Это мир взбаламученный, мир движения народов, неустойчивый и почти лишенный письменных источников.

Средневековье?

К нему издавна принято относиться плохо. «Мрачное Средневековье». «Средневековые порядки». «На смену тьме Средневековья приходит светлое время Возрождения». Средневековье в нашей памяти связывается с инквизицией, монгольскими завоеваниями, чумой, беззаконием… Пропустим пока это время и заглянем в эпоху Ренессанса.

И тут же становится ясно, что она для нашей цели слишком близка. Гении и знаменитости этого времени широко известны, великие географические открытия описаны, полотна художников тысячи раз репродуцированы. С Ренессанса начинается та история человечества, к которой мы уже относимся всерьез. Гиганты Возрождения признаны нами как гиганты общечеловеческие. Мир уже связан знаменитыми плаваниями Колумба, Васко да Гамы и Кабрала. Магеллан уже доказал всем, что Земля круглая. Преемственность деяний четко прослеживается в последующие эпохи. За Магелланом придет Фрэнсис Дрейк, за Дрейком – капитан Кук. От Кука уже недалеко до Крузенштерна. Европа начинает диктовать миру свои законы.

Описать любой год Возрождения исследователю, с одной стороны, легче, потому что идешь проторенными путями, но с другой – сложнее, ибо найти новое на столь изученных дорожках трудно.

Пришлось вернуться в прошлое, в «темное» Средневековье.

Хотелось увидеть мир более или менее стабильным, чтобы он хоть немного попозировал перед объективом. Значит, верхним рубежом такого периода станет монгольское завоевание, которое кардинально и надолго нарушило естественный порядок вещей. Тогда искомый год надо выбирать в десятилетиях, предшествовавших монгольскому завоеванию. Забираться далеко в глубь Средневековья опасно: письменные источники с каждым десятилетием становятся все более скудными и ненадежными, ценность же исследования находится в прямой зависимости от его достоверности. Чем меньше домысливаешь, тем цельнее и достовернее картина.

Осталось уточнить дату.

Что взять за отправную точку?

Падение Иерусалима? Смерть Фридриха Барбароссы? Или какую-нибудь известную дату русской истории?

А почему не остановиться на событии, незначительном для мировой истории, но силой литературы ставшем вехой в истории нашей страны?

В 1185 году князь Игорь потерпел поражение от половцев и был взят ими в плен. Обычная, одна из многих, пограничная война. Русские княжества и половецкая степь. Но это событие послужило причиной создания первой дошедшей до нас русской поэмы, первого великого произведения русской литературы. Неизвестный поэт писал эту поэму как пророчество. Словно заглянул в будущее на полвека, словно увидел причину скорой трагедии русских земель. Ужаснулся, закричал, но не был услышан.

1185 год…

Относительное затишье. Не только в Европе, но и в Азии – в Китае, Индии, Иране. Мир разобщен, суров, но чем более вглядываешься в его жизнь, тем более богатым и разнообразным он представляется. И тем яснее понимаешь, что его невозможно охватить и описать целиком. Путешествие через водоразделы приведет к тому, что на некоторые реки мы лишь взглянем, переправляясь через них, на берегах других задержимся. Ведь это не строго научное исследование, а рассказ о людях, которые жили, страдали, любили, умирали восемьсот лет назад[1].

Когда пишешь историческую книгу, независимо от степени ее научности и важности проблем, о которых там говорится, в ней, на мой взгляд, обязателен сюжет, схема, конструкция повествования. Бывает, что сама по себе проблема уже достаточна для построения конструкции. Например, если объект книги человек. В исследовании об Александре Македонском само движение его личности во времени и в пространстве является сюжетом.

История, естественно, более других наук связана с течением времени. И потому временной стержень – основа всякого сюжета исторического труда.

Иначе получается с этой книгой.

Цель ее – дать временной срез, то есть показать, что происходило в мире в исторически короткий промежуток времени. Практически одновременно. Таким образом, время как основа схемы исчезает. Оно начинает действовать лишь внутри каждой главы, причем всякий раз приходится начинать с определенной, наиболее приемлемой хронологической точки и проходить относительно короткий путь с героями этой главы.

Но тогда встает вопрос: как превратить набор сюжетов в единое повествование?

Выход один – организовать главы в пространстве, географически.

Сначала я хотел ввести в книгу воображаемого путешественника, который движется от реки к реке и наблюдает события. Однако от этой идеи пришлось отказаться. Путешественник XII века передвигается медленно. Скажем, путь от берегов Англии до Японии или Явы займет годы. Поэтому он не в состоянии находиться в нужном месте в нужный день или месяц. Между тем события, ограниченные 1185-м и ближайшими к нему годами, происходили одновременно в разных концах планеты.

Даже писем путешественник получать не сможет, так как письма будут двигаться с той же скоростью, что и он сам.

В итоге путешественник остался дома, но размышления о нем натолкнули на другую возможность построения книги. Ведь мир XII века был связан торговыми путями. Бывают такие кочующие проселочные дороги в плоской степи. Если посмотреть на нее с высоты, то увидишь, что она состоит из множества колей; некоторые уже заросли травой, другие основательно протоптаны; тропки ответвляются от дороги во влажных низинах и вливаются в нее вновь через несколько метров или бегут к недалекой деревне; иногда дорога превращается в широченную многоколейную полосу, а порой сужается до одной колеи.

Вот таким мне видится Великий торговый путь Средневековья.

Он непостоянен. В зависимости от политических условий, от возникновения и гибели государств, от войн и разбойничьих набегов колеи его смещаются, порой возникают дальние объезды. Но что бы ни происходило в мире, товары с одного конца Земли требовались в другом, и потому Великий торговый путь был всегда.

Пускай же он и станет пространственным стержнем, на который будут нанизаны главы этой книги.

Великий торговый путь – иногда его именуют и Великим шелковым путем – существовал много столетий. От Восточного Средиземноморья через Сирию он тянулся к Ирану, где издревле были устроены колодцы и водоемы для караванщиков, оттуда вел к Бухаре и Самарканду (кстати, лучшие шелка вырабатывались тогда не только в Китае, но и там, в среднеазиатских городах), затем переваливал через Северный Памир к Кашгару и Яркенду; здесь он раздваивался, обходя с севера и юга пустыню Такла-Макан, и сходился у озера Лобнор, оттуда шел в степи, населенные кочевыми народами, и далее в Китай.

Арабские историки тех времен считали, что от Красного моря до Китая двести дневных переходов. Реально же никто не мог так быстро проделать этот путь, потому что любой караван должен был останавливаться в городах и в оазисах, вести там торговлю. В дороге путников встречала непогода, зимой никто не решался проходить через Гоби, да и вечные войны и вражда государств, каждое из которых было заинтересовано в доходах с торгового пути, отнюдь не способствовали скорости движения караванов. Так что на самом деле путешественник, чтобы добраться, скажем, из Генуи или Тира до Китая, тратил два-три года.

Объем торговли на Великом шелковом пути был, даже по нынешним меркам, весьма велик. Там шли не случайные спутники с тюком шелка. Надежнее и безопаснее было собираться в большие караваны, которые насчитывали сотни купцов, имели солидную охрану и тысячи вьючных животных. Магнаты, которые правили этой торговлей, были столь богаты, что, к примеру, один из них, вернувшись из Китая, на свои деньги выложил золотыми листами бассейн для омовения в Мекке. Многочисленные оазисы и города вдоль пути жили пошлинами, которые собирали с купцов, и доходами от караванов, что останавливались там.

До сих пор археологи не перестают удивляться, находя в самых неожиданных местах предметы, попавшие туда издалека по Великому торговому пути. Это и сасанидские серебряные блюда в тайге Северного Урала, и китайские фарфоровые чашки в предгорьях Кавказа, и нефрит в Ирландии. Торговый путь был горячей артерией Средневековья, источником товаров и информации, предметом раздоров и войн. Одной из причин экспансии державы Чингисхана было стремление господствовать на Великом торговом пути, а рыцари-крестоносцы шли освобождать гроб Господень, не подозревая зачастую, что их толкают к завоеванию Святой земли венецианские и генуэзские купцы, желающие контролировать важнейшие перевалочные порты Средиземноморья.

Лишь в своей средней части – в Центральной Азии – Великий торговый путь был сравнительно узок и един. Далее, к концам, он дробился на множество ответвлений, которые разбегались к городам и странам. С одной стороны они заканчивались у берегов Ирландии и норвежских фиордов, в Португалии и Дании, в Суздале и у Уральских гор, а с другой – тянулись к Японии, к островам Пряностей за Индонезией, к Цейлону и Филиппинам. От каждого истока пути, как бы ни был он мал, текли товары, от каждого начинался ручеек, который вливался потом в основной путь.

Существовали и побочные дороги, порой весьма оживленные и важные. Например, морская дорога вдоль побережья Северной Европы, одним из важных пунктов на которой был Новгород, и далее, по рекам, путь «из варяг в греки» или путь от Аравии к Южной Индии и далее к Малайскому архипелагу, а от него вокруг Вьетнама к Южному Китаю. Эти пути так или иначе были связаны с Великим шелковым путем, питались им и питали его.

Великий шелковый путь часто определял не только политику и судьбу государств и народов, но и жизнь отдельного человека, который мог и не подозревать о том, что на свете есть Китай или Япония, Ирландия или Норвегия. Он в значительной степени определил и судьбы героев этой книги – Ричарда Львиное Сердце, который отправился освобождать Иерусалим, и молодого Тэмучжина (будущего Чингисхана), царицы Тамары и северского князя Игоря. Правда, влияние пути на судьбы людей часто было настолько сложным и опосредованным, что необходимо построить длинную логическую цепочку причин и следствий, пока доберешься до конкретного человека.

Впрочем, это и необязательно делать.

Факт существования Великого торгового пути установлен, и можно двинуться вдоль него, останавливаясь, подобно путникам, в городах и замках, на постоялых дворах и возле военных лагерей.

Мир конца XII века, каким он показан в этой книге, сходен с вечерним городом. В некоторых окнах горят огни, и, если шторы не задернуты, мы можем туда заглянуть. В других света нет, но это необязательно означает, что комнаты пусты: может быть, их обитатели спят. Те сцены, что предстали нашему взору, позволяют получить представление о жизни города в целом.

В рамках общих законов развития средневекового общества рождались, жили, гибли многие народы. В городах трудились художники и поэты, строители и философы. Но по разным причинам информация, прорвавшаяся к нам через восьмисотлетнюю толщу времени, недостаточна и неодинаково равноценна. Причин много. И неравномерное развитие государств, и то, что одни из них сохранились по сей день и даже сберегли свои архивы и документы, а другие исчезли. Одни, как Ангкор, канули в небытие, но от них сохранились великолепные памятники. От других не осталось и следа. Названия их почерпнуты из летописей соседних стран.

Цель этой книги – не воссоздать строго научную историческую картину мира, а рассказать о людях, которые тогда жили, о творцах и жертвах истории. Следовательно, речь пойдет лишь о тех освещенных окнах, которые не закрыты шторами…

Остается лишь один вопрос: откуда начать путь?

Здесь выбор достаточно велик, и определяется он чисто субъективными факторами. Исходным пунктом путешествия и повествования я сделал страны Юго-Восточной Азии – один из дальних истоков Великого торгового пути.

Страны Юго-Восточной Азии подобны виноградной грозди, повисшей на южной ветви Великого шелкового пути. Это комплекс государств, связанных между собой торговыми, политическими и культурными узами. Им были свойственны общие черты. Они заимствовали у Индии религию – индуизм или буддизм, концепции государственной власти, письменность, многие приемы в строительстве и архитектуре, принципы искусства, даже мифологические мотивы и литературные жанры. Постепенно там укреплялась местная власть, связи с Индией становились все менее ощутимыми. Вместе с тем в них долго сохранялось индийское влияние в духовной жизни (куда большее, чем влияние китайское, хотя Китай периодически претендовал на верховную власть над ними).

Из государств, возникших на южном морском торговом пути, самой знаменитой, могучей и долговечной была островная империя Шривиджайя, которая включала Суматру и часть нынешней Малайи и контролировала проливы, ведущие из Бенгальского залива и Андаманского моря в Тихий океан. Государство это то усиливалось, то теряло часть владений, входило в союзы с властителями Южной Индии и Цейлона, подчиняло себе государства Индокитайского полуострова. Оно владело множеством островов и морских портов. Сила его заключалась во флоте, самом могучем в Азии. Китайский пилигрим, побывавший там в XII веке, писал, что Шривиджайя – «важный перекресток для торговли иноземных народов, где встречаются товары из всех стран и где они хранятся на складах для иноземных судов». А если «какой-нибудь иностранный корабль, проходящий мимо, не заходит в порт, вооруженная стража снаряжается в погоню и убивает экипаж и команду корабля до последнего человека».

В конце XII века Шривиджайя контролировала почти весь Малайский архипелаг, лишь на Яве существовали другие государства (впрочем, они не оставили о себе памяти). В портах Шривиджайи бросали якоря корабли китайские, цейлонские, кхмерские, тямские, вьетские, арабские. Везли они сандаловое дерево и слоновую кость, золото, серебро и олово, железо и лак, рис и пшеницу, фарфор и пряности. Эти и многие другие товары перечислены в записках любознательных китайских пилигримов.

Шривиджайя, государство знаменитое и могучее, тем не менее для нас подобна окну, закрытому плотной шторой. О Шривиджайе повествовали гости. Сама же эта держава ничего о себе не рассказала. И не оставила памятников – ни литературных, ни архитектурных. Археологи лишь приступают к раскопкам в тех краях.

Впрочем, этому можно найти объяснение: Шривиджайей правили купцы и солдаты. В ней было множество морских портов – иначе не сохранить контроль над торговым путем. Зато собственное хозяйство было развито слабо, и за стенами крепостей и городов простирались леса, населенные племенами охотников и рыбаков.

Мы не знаем ничего достоверного о людях Шривиджайи. Следовательно, раз наша книга не об экономических проблемах и не о социальных законах, мы минуем Шривиджайю и перекочуем на Индокитайский полуостров, где процветали в XII веке Паган и Ангкор.

В мире совсем немного мертвых городов, которые не забыты, не съедены лесом, как Ангкор или города майя, не разрушены завоевателями и временем, не погребены под новыми жилищами.

Паган же – редчайшее исключение.

Последние жители покинули его в XIV веке, умирание города растянулось на столетие, но никто не посмел тронуть его дворцов и храмов. Да и не было в тех краях яростных завоевателей, желавших изгладить память о Пагане. Неподалеку возникали новые столицы и росли новые государства. Среди храмов, на месте сгоревших или сгнивших деревянных домов, дворцов и монастырей, появились деревушки, бывшие площади и улицы города превратились в поля. Но не погиб народ, не умерла религия, которой были посвящены храмы, и оттого потомки жителей Пагана с почтением и удивлением относились к громадам, воздвигнутым его царями. Не разрушаясь, ибо был построен на редкость крепко, превратившись в легенду, Паган продолжал существовать, и любой человек, проплывавший по могучей Иравади, видел белые и бурые силуэты храмов. А если он был бирманцем, то помнил с детства и названия храмов, и имена строителей. Правда, с течением времени все связанное с Паганом отрывалось от исторической действительности и становилось преданием: за именами скрывались не конкретные люди, но герои древности, замыслы и поступки которых соотносились в сознании потомков с красотой и величием их творений.

Каждая вторая бирманская сказка начинается словами: «Это было в Пагане». Там жили великие герои и знаменитые поэты, мудрые короли и коварные злодеи.

Паган – это крупнейший в мире мертвый город, который никто никогда не терял, никто никогда не забывал, и, тем не менее, его уже в наши дни пришлось открывать заново, чтобы вернуть истории.

Мне кажется правильным (хотя, может быть, и недостаточно эстетичным) сравнить Паган со скелетом некогда жившего существа, кости которого отполированы ветрами и дождями. По ним дотошные ученые могут восстановить внешний вид этого мастодонта, хотя наверняка ошибутся в деталях, в частностях. Костяк города – храмы – лишен плоти: домов, улиц и площадей, базаров, постоялых дворов и садов. Даже самый маленький из храмов, который некогда прятался в тени манговых деревьев и возникал перед путником внезапно, так как увидеть его можно было лишь вблизи, теперь виден издали: он стоит на голой равнине. Мы можем оценить его пропорции и точность линий, но никогда не увидим и не поймем его в живой сумме строений и деревьев живого города. Потому требуется немалое воображение, чтобы представить себе, какой же была столица первого бирманского государства в 1185 году.

Бирманцы, построившие Паган, пришли в долину великой реки Иравади в IX веке. Они спускались с гор, стеной отделявших Бирму от Китая, и селились на жаркой сухой равнине, оттесняя к югу или поглощая племена, занимавшие ее раньше. Паган, который тогда был, очевидно, небольшой крепостью, лежал несколько в стороне от их первоначальных владений, но вскоре стал предметом спора между бирманскими вождями, так как располагался на берегу Иравади – главного торгового пути. Оттуда можно было спуститься до самого моря, где стояли богатые города монов – народа, заселившего юг Бирмы за несколько веков до бирманцев. Паган стал форпостом государства, долины, в которых обосновались бирманские племена, – тылом, резервом.

Объединить Бирму и создать государство, которое вошло в историю под именем Паганского, суждено было бирманскому вождю Анорате, который укрепился в Пагане в середине XI века и в течение последующих двадцати лет предпринял несколько удачных походов на юг. Оттуда, из завоеванных монских городов, он привез в столицу каменщиков и художников, буддийских монахов и, что было немаловажно для последующей истории Бирмы, буддийские рукописи. Буддизм стал официальной религией нового государства, сменив первобытные анимистические верования, которых придерживались бирманцы до этого.

В течение последующих десятилетий Паган превратился в одно из самых крупных государств Юго-Восточной Азии. Иравади была важной торговой артерией, южные морские порты располагались на пути из Индии к странам Южных морей. Сильное государство строило каналы, водохранилища, плотины, поэтому поля Бирмы давали обильные урожаи, и население быстро росло. Но вот расширить границы Паганское государство не смогло: мешал географический фактор. С трех сторон Бирма окружена труднопроходимыми горами, и лишь на юге низменность переходит в море. Покорение соседних стран – это обязательно переход через горы. Такие походы были и в паганские времена, и позднее. Но как только бирманская армия уходила через перевалы, она оказывалась отрезанной от резервов, снабжение ее становилось трудным делом, и в конце концов, какими бы ни были внушительными военные успехи, рано или поздно ей приходилось отступать: Бирма оставалась за горами и непроходимыми лесами и не могла оказать помощи. А мореходами бирманцы, народ сухопутный, оказались посредственными, сильного флота у них никогда не было.

Паганское государство было богатым и сильным. В руках королей и знати скапливались немалые богатства. Богатства следовало использовать. Если еще недавно бирманские вожди устраивали знатные пиры, то теперь, в стране централизованной, могучей, никакими пирами прибавочный продукт не уничтожишь. И, как везде в мире на этом этапе социального развития, именно религия дала стимул к грандиозным тратам. Началось строительство храмов и пагод, которые должны были стать «заслугой» в следующем рождении государя или вельможи, улучшить его карму, зависящую от добрых дел во славу буддийской религии.

И вот с середины XI века на берегу Иравади среди деревянных хижин, монастырей и дворцов стали подниматься кирпичные громады храмов. Они возникли как бы сразу, это был взрыв творческого гения паганских зодчих. Уже первый из больших храмов – Ананда, построенный королем Тилуин Маном и освященный в 1091 году, стал одним из самых выдающихся архитектурных памятников Азии. А ведь прошло всего пятьдесят лет с момента образования Паганского государства.

Всего в Пагане было построено за двести пятьдесят лет его существования немало храмов, пагод, храмиков и других каменных сооружений (по разным данным, от двух с половиной до пяти тысяч), и, разумеется, далеко не все сохранились.

Строительство большого храма было общегосударственным предприятием. Такой храм – главное дело жизни государя, причем не каждый из них мог себе это позволить. По крайней мере, последние полвека существования Паганского государства – период его упадка – не знают ни одного большого храма: короли были бессильны собрать столько средств и строителей, чтобы прославить свое имя достойным образом.

Большой храм – это гигантское сооружение, высотой шестьдесят-семьдесят метров, выше современного двадцатиэтажного дома, со сложной системой внутренних помещений, со статуями и фресками. Есть в той же Бирме пагоды, которые выше храмов, но это постройки типа египетских пирамид – правильно организованные груды кирпича, без внутренних помещений.

Храмы Пагана – своего рода революция в восточноазиатской архитектуре. Их конструктивная основа – широкое применение арок и сводов. Именно это и позволило храмам дожить до наших дней, несмотря на время и стихийные бедствия, главным образом землетрясения. А землетрясений в Бирме бывает немало, и очень сильных. Последнее, катастрофическое, в 1974 году, повредило ряд храмов, в том числе храм Ананда, повредило, но не разрушило.

Как могло произойти, что пришедший с гор небольшой народ, никогда раньше не имевший традиций каменного строительства, сразу после основания первого своего государства воздвиг подобные храмы? Естественно, что исследователи в поисках прототипов паганских храмов обращали свои взоры в сторону великих азиатских цивилизаций древности, в первую очередь в сторону Индии.

Что такое индийский храм? Он произошел от горы и пещеры в ней. И не скрывает своего происхождения. Внешне индийский средневековый храм невероятно тяжел, и настолько раздроблены его фасады, настолько измельчены украшениями и скульптурами, что создается ощущение поросшей лесом крутой горы. Внутри же под многотонной тяжестью этой горы скрывается низкая темная пещера – внутреннее помещение храма, чаще всего перекрытое толстыми балками. Индийский храм по-своему един и логичен.

Бирманский храм противоречив и нелогичен.

Внешне храмы Пагана просты. Светлые чистые стены, украшенные лишь пышными порталами. Само здание – куб. Над ним ступенчатой пирамидой крыша, увенчанная сикхарой, сходной с початком кукурузы.

По простоте линий и некоторому пренебрежению к деталям, к точности кладки, по геометрической выверенности входов храмы Пагана напоминают церкви Пскова или Новгорода. Храмы гармонируют с открытым пространством равнины и цепью голубых холмов на горизонте.

Зато, когда входишь внутрь храма, попадаешь в мир тесный, темный, загадочный. Внутренние помещения, как правило, невелики, коридоры узки, статуи стоят в полумраке, лишь узкие лучи света падают на их улыбающиеся лица. Храм создан для того, чтобы вызвать своего рода душевный шок у человека, пересекающего границу между светлым внешним миром и загадочным миром души.

Прототипы бирманских храмов в последние десятилетия найдены в самой Бирме[2]. Ведь бирманцы пришли не на пустое место. До них в долине Иравади и на южном побережье существовали небольшие государства – монов и народа пью. Раскапывая развалины их городов, археологи убедились в том, что основные принципы паганских храмов были разработаны в самой Бирме за столетия до создания Паганского государства. Объединив страну, свезя в столицу зодчих из других городов, имея в своем распоряжении громадные средства и человеческие ресурсы, короли Пагана смогли сделать важный шаг – от строительства маленьких святилищ древности перейти к сооружению величественных храмов Средневековья.

За двести пятьдесят лет существования Паганского государства там было построено шесть больших храмов. В 1091 году – Ананда, самый изящный и благородный из них. В середине XII века был воздвигнут Татбинью, самый массивный и высокий. Можно подняться на его верхнюю террасу и оттуда с высоты шестидесяти метров увидеть весь Паган, Иравади и далекие холмы за рекой. У входа в этот храм стоит маленький храмик, сходный с гигантским собратом. По преданию, на его сооружение пошел каждый десятитысячный кирпич из тех, что были уложены в тело Татбинью. На рубеже XIII века родились два храма – Годопалин, самый легкий и совершенный из храмов, и Суламини. Кансу II был единственным королем, при котором были воздвигнуты два храма. Строительство последнего из больших храмов, Тхиломинло, завершилось в 1211 году, при короле Натомья.

Выше перечислены пять храмов.

Но есть и шестой. Единственный незаконченный храм в Пагане.

Называется он Дхаммаянджи.

Он построен по образцу храма Ананда, но его создатели не смогли найти той гармонии линий, что превращает гигантское сооружение в произведение архитектуры. Он тяжел, громоздок, и это подчеркивается темно-бурым цветом стен, так как оштукатурить его не успели.

С ним связана тайна Пагана второй половины XII века.

После смерти великого паганского короля Тилуин Мана в 1112 году на престол вступил Кансу I. И процарствовал больше полувека.

Нас сейчас интересуют события последних лет его правления.

Обратимся к бирманским хроникам. Их множество – начиная с главных, составленных по приказу короля, и кончая местными – монастырскими, областными, чуть ли не деревенскими.

Есть необъясненные законы создания исторической литературы, отношения к истории в пределах той или иной цивилизации. Например, в скандинавских странах историческая литература в Средние века была необычайно развита. Даже в маленькой Исландии создавались замечательные саги. От них лишь шаг до хроники, такой, как «Земной круг». Это гигантский по объему и скрупулезный труд, который и сегодня служит основным источником по истории викингов и Норвегии. В то же время «Земной круг» – одно из величайших произведений художественной литературы Средневековья.

На Руси писание летописей было делом монахов. История русских княжеств была зафиксирована. Беда в том, что в России в последующие века плохо сохранялись рукописи. Те из них, что пережили монгольское иго, горели вместе с монастырями и библиотеками, гнили в подвалах и уходили на растопку. Еще первый русский историк В. Н. Татищев в начале XVIII века пользовался летописями, о которых мы можем судить лишь по цитатам в его «Истории российской», – они потом погибли. Сгорело «Слово о полку Игореве». И все же сохранилось немало.

В Японии эстетическая сторона дела играла столь важную роль, что летопись превращалась в роман.

Японский читатель Средних веков ждал героической повести – и писатели шли ему навстречу. История была лишь материалом для прозы. Правда, она была настолько драматична, что порой и не приходилсь ничего додумывать. Достаточно было снабдить ее моральными выводами.

В Китае историческая традиция была развита издавна. История относилась к области делопроизводства, она была средством фиксировать для потомков величие державы. Поэтому китайские хроники – незаменимые исторические документы. Достаточно сказать, что тщательная и подробная фиксация прибытия посольств из других стран и отправки собственных миссий сохранила для нас достоверные сведения об исчезнувших государствах Азии.

А вот в Индии хроник и летописей практически не было. Древнюю и средневековую историю Индии порой очень трудно реконструировать. И если датировка событий в Китае прослеживается на тысячелетия, то в древней Индии хронология даже важнейших событий нередко весьма сомнительна.

Возможно, это объясняется господствовавшими в Индии религиозными концепциями – непостоянства, вечного перерождения – и вечным движением людей и идей по бесконечным раскаленным долинам и лесным дорогам грандиозной страны. В Индии вплоть до нового времени не было понятия принадлежности к стране. Не было индийцев – были индусы, джайны, сикхи и буддисты, были хайдарабадцы и бенгальцы, пенджабцы и кашмирцы. Многие страны, развивавшиеся под влиянием индийской цивилизации, так и не пришли к созданию собственной исторической литературы. Лишен ее был великий Ангкор, пропали, не оставив летописей, Фунань, Тямпа, Ченла, Шривиджайя, а ведь это были обширные и могучие державы, и существовали они многие десятилетия, а то и века.

Бирме в этом отношении повезло. Она попала как бы на перекресток влияний. Первые бирманские летописи берут начало во времена Пагана. После его гибели старые списки сохранились в монастырях; впоследствии они многократно переписывались и входили в состав новых хроник. Последняя королевская хроника была создана в середине XIX века, незадолго до того, как Бирму завоевали англичане.

История Паганского государства, зафиксированная в летописях, в основном совпадает с тем, что отражено в надписях на камнях, высеченных в паганское время. Правда, официальные имена королей изменены в летописях на те, что вошли в народную традицию. Например, с 1210 по 1234 год в Пагане, судя по надписям, правил король Натомья. В летописях он назван Тхиломинло. Это имя означает «Тот, на которого указал зонт». Происхождение странного имени объясняется так: у короля Кансу было пять сыновей, и, чтобы выбрать достойного править государством, их посадили перед белым королевским зонтом. Зонт склонился к младшему сыну. Остальные четыре брата помогали ему править страной.

Находясь на юго-восточном ответвлении Великого торгового пути, Паган контролировал долину Иравади. А если взглянуть на карту, то становится ясно, какую роль играла эта река, одна из крупнейших в Азии.

Иравади берет начало в Южном Китае и впадает в Бенгальский залив. В устье Иравади стекались пряности с островов Южных морей, опалы с Цейлона, целебные рога носорогов и ткани из Шривиджайи, олово, свинец, серебро и сандаловое дерево из Малайи. Сама Бирма была богата драгоценными камнями, тиковым деревом, из нее в Китай и в другие страны поступали и прирученные слоны – их в Бирме было великое множество, нефть – уже с паганских времен по берегам Иравади добывали ее в глубоких колодцах. В самом Пагане и в южных, монских провинциях жило немало богатых купцов и менял, делавших крупные пожертвования буддийским монастырям и пагодам.

Вверх по Иравади торговые суда плыли через все Паганское государство до северных гор. Там товары грузили на слонов и лошадей, и караваны горными тропами пробирались в Южный Китай.

Торговый путь следовало охранять. Это и было заботой паганских королей.

Судя по хроникам, король Алаунситу (Кансу I) (1112–1167) провел первые годы царствования в походах, усмиряя непокорные окраины государства. Через несколько лет он отправился в морское путешествие, попал на Цейлон, побывал в Малайе. Затем он двинулся на север и по торговому пути добрался до государства Наньчжао, на юге Китая. Там Алаунситу пытался добыть священную реликвию – зуб Будды, но зуб королю не отдали. Собственную страну этот неутомимый путешественник изъездил вдоль и поперек. Следы того – многочисленные пагоды, построенные им в самых различных уголках королевства. К тому же он был страстным охотником и более всего любил охотиться на слонов.

Время шло, и Алаунситу состарился.

События последних лет его царствования подробно описаны в хрониках. Из этих историй нас интересуют две.

В семьдесят пять лет король решил взять новую жену – принцессу из Южной Индии. Молодая жена, как гласит хроника, «заботилась о короле днем и ночью».

Естественно, старшие жены и принцы всполошились. Отец не только отказывался умирать, но и намеревался произвести на свет еще одного сына – от любимой, молодой и к тому же иноземной жены.

Ненависть к новой королеве проявилась довольно скоро. Однажды сыновья пришли к отцу – тот находился в тронном зале. С ним на троне восседала его молодая жена.

Следует сказать, что бирманский трон несколько отличался от европейских. Он представлял собой возвышение метра полтора высотой и диаметром около двух метров. За ним находилась «спинка», то есть богато украшенная стена, в которой была дверь. Через эту дверь король, поднявшись по лесенке, входил на «сиденье» и садился, скрестив ноги. Рядом с ним могли уместиться несколько человек.

Когда принцы увидели, что молодая королева сидит на троне, они не смогли сдержать возмущения. Или не захотели его сдержать. Старший из сыновей, Миншинсо, отказался поклониться отцу и закричал:

– Я наследник престола! Как смеет эта развратница восседать надо мной и всеми министрами!

И пошел прочь из зала.

Король приказал сыну вернуться.

В дверях Миншинсо остановился и насмешливо сообщил, что ему неможется и потому он вынужден покинуть зал. За ним вышли его младшие братья. Кроме принца Нарату, рожденного от наложницы и потому «второстепенного». Очевидно, Нарату остался, чтобы выразить возмущение наглостью братьев.

Вскоре случился еще один скандал, на этот раз из-за фаворита. Король подарил этому молодому человеку одно из своих парадных одеяний. И тот, похваляясь им, пришел во дворец. Тогда принц Миншинсо сорвал с него одеяние.

– Ты недостоин носить его! Только мы, принцы крови, имеем на это право! – кричал он.

Старик вышел из себя.

– Здесь, – сказал он, – дарую и милую только я один. И если сын мой позволяет так себя вести, когда я жив, каким же он будет после моей смерти? Он начнет сводить счеты с братьями и сестрами, с моими верными министрами и губернаторами. Могу ли я оставить лису в этом курином царстве?

И тут же последовал указ: лишить Миншинсо всех его владений и заточить в тюрьму.

Гордого принца увели в тюрьму, но тут к королю бросились королева, мать Миншинсо, и ее родственники, умоляя простить виновного. В конце концов король смилостивился, вернул сыну его владения и богатства, но запретил жить в столице.

В течение нескольких лет опальный принц жил в своих землях, которые были велики и давали немалый доход. Он строил там плотины, рыл каналы – в общем, оставил о себе добрую память.

Алаунситу решил, что, избавившись от непокорного наследника, он найдет иного, более смирного и любящего. А так как иноземная принцесса сына ему не принесла, он остановил свой выбор на послушном Нарату.

Королю уже была за восемьдесят. Все дела по управлению государством он передал Нарату. Новый наследник постепенно отстранил остальных принцев и всюду посадил своих людей. Король этого не замечал, он тихо угасал в своем дворце, наслаждаясь обществом индийской принцессы, еще более прекрасной, чем прежде.

В 1167 году Алаунситу серьезно заболел. Он был очень плох, и никто не верил, что он выживет. По приказу Нарату короля вынесли из дворца и положили в небольшом храме Швегу. В храме было прохладно и тихо, о короле забыли.

Алаунситу открыл глаза.

Над ним смыкался темный свод. Шепот слуг и врачей казался ему дыханием звезд.

– Где я? – спросил король тихо.

Никто не ответил. Шепот стих.

– Это не мой дворец, – произнес король громче.

Старый слуга склонился к уху своего повелителя.

– Это не дворец, – сказал он. – Но это святое место. Это храм Швегу.

– Кто придумал эту дурную шутку? – Старик приподнялся на локте, и его глаза загорелись. – Кто решил избавиться от меня? Где моя любимая жена? Где мой верный сын Нарату?

– Это приказ твоего сына Нарату, великий король, – сказал слуга.

– Не может быть! – закричал старик, но понял, что – может. Он уже никому не нужен.

Король велел призвать Нарату, чтобы объявить ему о лишении титула наследника престола. Наследником будет Миншинсо.

Но прежде чем послать гонца к Миншинсо, придворные кинулись к Нарату. Они понимали, что болезнь короля отступила лишь на время, все равно ему не жить. Но если он протянет еще хоть несколько дней, Миншинсо успеет вернуться в столицу и завести порядки, которые вряд ли обернутся добром для Нарату и его друзей.

Нарату это тоже отлично понимал.

Он вбежал в затихший храм. Лишь тяжелое дыхание Алаунситу слышалось в нем.

– Уходите все, – приказал Нарату. – Мне надо поговорить с королем наедине.

Алаунситу, который после вспышки гнева почувствовал глубокую слабость, попытался остановить придворных, но те знали, кому подчиняться. Храм опустел.

Когда последние шаги затихли и дверь затворилась – лишь лучи света, падавшие из маленьких окошек, освещали пустой зал и невысокое ложе, – Нарату подошел к отцу. Старик лежал неподвижно, лишь пальцы его судорожно сжимали край покрывала. Он испуганно глядел на сына.

Нарату спешил. Он рванул покрывало, но сухие старческие пальцы не выпускали его.

Нарату навалился на старика. Борясь, они упали на пол. Нарату нащупал горло короля…

Когда дверь храма распахнулась и, оттолкнув перепуганных слуг, в зал вбежала молодая королева, было уже поздно.

– Отец умер, – сказал Нарату и быстрыми шагами вышел из храма.

Придворные испуганно расступились, Нарату шел словно сквозь коридор растерянных взглядов. Он им никогда не простит ни этих взглядов, ни этого страха, за которым скрывалось знание того, что произошло.

Ночью, загнав коня, во дворец к Миншинсо ворвался человек из Пагана. Он сообщил ему, что отец мертв. Наутро Миншинсо с отрядом всадников двинулся к Пагану. Правительственные войска в растерянности отступали. Для всех истинным королем был Миншинсо.

Нарату понял, что ему грозит гибель. Он призвал к себе главу буддийской церкви Пантагу и начал умолять, чтобы тот примирил его со старшим братом. Пантагу оказался в затруднительном положении. Он знал, что собой представляет узурпатор, но как буддийский монах почитал своим долгом установить мир в стране. Он согласился выполнить просьбу Нарату, но при условии, что тот торжественно поклянется уступить трон старшему брату. В присутствии монахов Нарату поклялся, что уступает престол и что Миншинсо невредимым войдет в королевский дворец. После этого Пантагу отправился навстречу Миншинсо и пригласил его в столицу. У ворот Пагана Нарату встретил брата и принес клятву верности. Миншинсо на белом слоне, под белым зонтом, как и положено королю, подъехал к дворцу, и Нарату помог ему подняться на трон.

Вечером состоялся пир. Братья сидели рядом, и оба делали вид, что скорбят по безвременно усопшему отцу.

Через час после окончания пира Миншинсо почувствовал себя плохо. Той же ночью в страшных мучениях он умер. Он был отравлен.

Утром возмущенный Пантагу бросился к Нарату. Его речь воспроизводится в «Хронике стеклянного дворца».

– Проклятый король! – кричал старец. – Гнусный король! Разве ты не боишься адских мук? Ты забыл, что и тебе предстоит состариться и умереть, подобно прочим людям? Нет на всем белом свете короля более злокозненного, чем ты!

Нарату усмехнулся и спокойно ответил:

– Ты не прав, старец, я не нарушил клятвы. Разве я не ввел брата во дворец и не посадил на трон?

– Ты недостоин жить среди людей, – сказал Пантагу и, как сообщают хроники, вскоре отплыл на Цейлон. Бирма осталась без главы церкви.

Вслед за ним на Цейлон отправились и прочие ученые монахи.

Злодейства короля Нарату не поддаются описанию. Авторы хроник, обычно весьма сдержанные, обрушивают на Нарату весь свой гнев. Оказывается, что в предыдущем своем существовании Нарату был не человеком, а злым демоном. В число многочисленных жертв узурпатора они включают его невесту и ее родственников. «Его королевы, служанки, наложницы дрожали при виде его и ненавидели короля и проклинали его от всей души. Все обитатели королевства трудились с утра до вечера, но все, что они получали, у них отбирали, много людей умерло, деревни были разрушены, разрушены были и крепости». Так говорит одна из хроник.

«Даже великий храм Дхаммаянджи, который должен был стать королевской “заслугой”, не был завершен, несмотря на то, что строители трудились день и ночь». Запомним эти слова хроники.

Следующее преступление Нарату описано в хрониках с излишним натурализмом. Но что поделаешь – в те времена нормы стыдливости были несколько иными.

А произошло вот что.

Индийская жена Алаунситу осталась жить при дворе. Нарату заставил индианку разделить с ним ложе и не отпускал от себя ни на шаг. И вот однажды… Далее передаю слово хронисту: «Она узнала, что, когда король идет в уборную, он не берет с собой воду, чтобы вымыть руки. И к тому же ей стало известно, что король не моется перед исполнением своих мужских обязанностей. Индианка была столь возмущена такой нечистоплотностью, что не смогла скрыть от короля своего отвращения и отказалась от близости с ним. Короля это так взбесило, что он выхватил меч и зарубил ее насмерть».

Весть о том, что его дочь погибла, докатилась до индийского царя. Страшный гнев охватил его. Он призвал к себе восьмерых отважных и преданных воинов и сказал так:

– Переоденьтесь брахманами и идите к тому королю, который убил мою дочь. И убейте его. Когда вы совершите эту казнь, убейте этими же мечами друг друга. И будьте уверены, что я достойно позабочусь о ваших осиротевших семьях.

Витязи переоделись странствующими брахманами, спрятали под одеждой мечи и отправились исполнять приказание. Им удалось проникнуть во дворец и даже получить аудиенцию у Нарату. Они приблизились к королю, выхватили мечи и зарубили его. А затем зарубили друг друга.

Нарату, «плохой король», продержался у власти четыре года – с 1167 до 1171-го. Когда он погиб, ему было сорок девять лет.

На престол воссел его сын Наратейнка. У него было три королевы, утверждают хроники, любил он их всех одинаково и потому старательно следил за тем, чтобы и слонов, и дворцов, и музыкантов у них было поровну.

Любовь сразу к трем женщинам опасна. В конце концов обнаруживается, что любить трех – значит не любить ни одну. И можно предположить, что Наратейнке хотелось настоящей любви.

Как-то королю подарили юную девушку, которая ему не понравилась, потому что была слишком юна, костлява и голенаста. И уши ее торчали в стороны. Сообщив об этом со смехом окружающим, Наратейнка отдал ее своему младшему брату Нарапатиситу.

Младший брат жил с матерью, и та, полюбив девочку, не только научила ее всему, что положено знать и уметь наложнице, но и подрезала ей уши.

Далее все было как в сказке.

Король увидел наложницу младшего брата, уже расцветшую и прекрасную, и возжелал ее. Чтобы овладеть ею, он решил отправить брата подальше и потому приказал ему подавить восстание, вспыхнувшее в горах. Брат взял войско и двинулся в поход, а король тут же приказал привести к нему красавицу с подрезанными ушами. Но Нарапатиситу перед отъездом призвал к себе верного слугу Нга Пью и сказал:

– Если случится что неладное, бери моего любимого коня Тудо, которого я оставляю тебе для этой цели, и скачи ко мне.

Пока король развлекался с красавицей, Нарапатиситу добрался до места назначения и там обнаружил, что никакого восстания нет.

А верный слуга поскакал к своему господину. Ехал он весь день, устал и, когда начало смеркаться, остановился переночевать.

Нга Пью не знал, что был совсем рядом с лагерем Нарапатиситу. Пока он спал, конь пасся в лесу. Почуяв, что близко его господин, он помчался к шатру принца.

Ночью Нарапатиситу проснулся оттого, что рядом ржал его любимый конь. И понял, что в столице случилось несчастье.

А утром, не найдя коня, Нга Пью пешком за полчаса добрался до лагеря принца. И все ему рассказал.

Принц выслушал слугу и пришел в ярость. Гнев его был обращен как против старшего брата, так и против Нга Пью.

– Как ты смел спать радом с лагерем! Мы потеряли несколько драгоценных часов!

И тут же зарубил своего верного слугу.

Затем он повернул войско назад и выслал разведчиков, которые должны были проникнуть во дворец и убить короля.

Король долго бегал от убийц по помещениям дворца. Наконец заперся в уборной, но его отыскали и там. И зарубили, хотя он молил даровать ему жизнь и обещал верно служить брату.

Это случилось в 1174 году. Значит, Наратейнка успел пробыть на троне три года.

Нарапатиситу взошел на престол, провозгласил своей главной королевой красавицу с подрезанными ушами и благополучно царствовал тридцать пять лет.

Такова версия бирманских хроник о событиях 1167–1174 годов.

Однако эти сведения вызвали у ученых сомнения: так ли было на самом деле?

Уже внимательное чтение самих хроник дает повод для недоумения.

Про всех королей паганской династии подробно рассказывается, какие они осуществили реформы, какие пагоды и храмы построили, какие богоугодные дела совершили, где прорыли каналы и какие воздвигли плотины, с кем воевали и с кем заключали договоры. Это естественно – такова королевская служба. Ничего подобного о Нарату и Наратейнке не сообщается. Есть только перечень беззаконий и описание любовных историй, аналоги которым нетрудно отыскать в фольклоре.

Но даже не это главное.

Обнаруживается, что надписи того времени и археологические данные радикально расходятся с хрониками – единственный раз за всю историю государства. Двести пятьдесят лет истории Пагана отражены в хрониках достоверно, а семь лет – неправильно.

Из надписей известно, что храм Дхаммаянджи возводился королем Имто Сьяном, который наследовал Кансу I (Алаунситу). Но храм начали сооружать в 1165 году, и в том же году строительство было прервано. Значит, Алаунситу не дожил до 1167 года, как утверждают хроники: уже в 1165 году престол занимал другой король.

В так называемой надписи на горе Тицо приводится список паганских королей – правда, без дат царствования. В этом списке за Кансу I следует Имто Сьян, а за ним сразу – Кансу II, другое имя которого было Нарапатиситу. Таким образом, даже если Имто Сьян – это Нарату, то никакого Наратейнки вообще не существовало.

Наконец, еще одно соображение. В течение всего XII века в Пагане земельные сделки и результаты судебных процессов, касающихся владения землей, фиксировались на камнях – так было надежнее, чем на бумаге. Камни эти ставились на той земле, которая была объектом сделки. Надписи обычно датированы, и чаще всего в них указано имя короля, при котором сделка совершена. Таких надписей сотни. А вот с именами Нарату и Наратейнки нет. Правда, нет и надписей с именем Имто Сьяна.

Последнее соображение. Строительство большого храма – дело престижное, государственное. Прервать его могло лишь страшное бедствие. Даже если бы Имто Сьян просто умер, процарствовав совсем немного, его преемник обязательно бы завершил сооружение храма – это важная заслуга в понимании буддиста. А храм Дхаммаянджи не был завершен. Значит, не только с Имто Сьяном что-то случилось. Случилось со всем государством. И событие это было настолько трагическим и, очевидно, неприятным для потомков, что о нем вообще следовало забыть.

Но что могло произойти в Паганском государстве?

Эта загадка так и осталась бы неразрешенной, если бы на помощь не пришли хроники Цейлона (Шри-Ланки), государства, тесно связанного с Паганом торговыми и религиозными узами. Именно туда уехал Пантагу, а за ним и другие буддийские монахи.

В цейлонской надписи Деванагала, относящейся к концу XII века, говорится: «Человек по имени Бхуваннадита, царь Араманны, сказал: “Мы не будем заключать договор с островом Ланка…” И тогда его величество король Ланки скомандовал: “Погрузите людей на тысячу кораблей и пошлите их в поход на Араманну”. Полководец Кит Нуварага, подчинившись этому приказанию, отплыл к Араманне, взял штурмом город Кусумья, и через пять месяцев король Араманны направил послов со словами: “Мы заключим договор”».

Араманна в цейлонских текстах – Паган. Кусумья – город Бассейн, южный морской порт Бирмы. Надпись сообщает о событиях 1165 года. Именно того года, когда было внезапно прервано строительство храма Дхаммаянджи.

Эти события описаны несколько подробнее в цейлонской же хронике Чулавамса.

Чулавамса сообщает, что некий паганский король вдвое поднял цены на слонов, которыми Бирма торговала с Цейлоном. И запретил, хотя это и было принято, отдавать слона за каждое судно с грузом, пришедшее с Цейлона. Цейлонские послы, которые ехали в государство Ангкор, были арестованы на побережье Тенассерима, то есть на юго-востоке Паганского государства. Цейлонская принцесса, которая плыла в Ангкор, чтобы выйти замуж за тамошнего короля, была перехвачена и увезена в Паган.

Последнее было прямым вызовом цейлонскому королю Параккама Баху I (1153–1186).

Очевидно, за этими событиями скрывается сложная политическая игра, связанная с Великим торговым путем. Цейлон, ранее союзник Пагана, вступает в дружественные отношения с государством кхмеров – Ангкором. Ангкор, восточный сосед Пагана, претендовал на южные области Бирмы и, судя по камбоджийским хроникам, даже одно время владел тем самым Тенассеримом, где бирманцы арестовали цейлонских послов. Так что посольство, которое оказалось именно в спорных, пограничных с Ангкором местах, и принцесса, которую послали старому противнику Пагана, никакой радости в Пагане не вызвали. Паган не хотел оказаться меж двух огней.

Цейлон принял вызов, и там стали готовить флот вторжения.

Как правило, в Пагане первые годы после воцарения нового короля проходили в подавлении мятежей – как провинциальных, так и поднятых королевскими родственниками. У королей было несколько жен, множество наложниц и, разумеется, немало сыновей, и обойденные властью обычно не соглашались с тем, что престол должен принадлежать именно тому, кому достался. Их сопротивление должно было возрасти, если рассказ хроник о смерти Кансу I отвечал действительности и Имто Сьян был отцеубийцей.

Следовательно, цейлонцы, которые к тому же получили информацию о положении дел в Пагане от Пантагу и других монахов, знали, в какой момент ударить.

Вот что сообщает хроника Чулавамса о дальнейших событиях.

Флот был снаряжен за пять месяцев. На корабли был погружен годовой запас продовольствия и оружие, включая стрелы с тяжелыми железными наконечниками – специально для борьбы со слоновьей кавалерией (элефантерией). Были взяты даже лекарства от лихорадки, что свирепствовала в низинах Южной Бирмы, и средства против яда, которым бирманские воины смазывали свои стрелы.

Не все корабли добрались до Бирмы. Некоторые утонули, попав в шторм, один пристал к Андаманским островам, и его экипаж захватил там много рабов. Военачальник по имени Китти высадился в Бассейне и взял его. А другая группа войск поднялась вверх по Иравади и захватила Паган. Король был убит. Затем под треск барабанов цейлонцы провозгласили конец бирманского государства и присоединение его на вечные времена к Цейлону.

Дополнительные сведения содержатся в одной кхмерской надписи, где говорится, что войска Ангкора захватили Тенассерим и оккупировали область Пегу – это Юго-Восточная Бирма. Обладание южными портами Пагана означало контроль над торговым путем.

Надписям следует верить. А если так, то в 1165 году или чуть ранее престол в Бирме занял Имто Сьян и, борясь с мятежниками и соседями, начал сооружать храм Дхаммаянджи. В том же году он вступил в конфликт с процейлонской группировкой – так можно трактовать бегство монахов на Цейлон. Разразилась война на два фронта – с Цейлоном и кхмерами. Паганское государство было побеждено, а сам король погиб. Разумеется, строительство храма было прервано.

Но что случилось потом? Господство Цейлона над Паганом не могло быть длительным. Как намеревались цейлонцы держать в руках большое государство, отделенное от них морем? Иное дело, если в этом предприятии участвовали кхмеры: у них была возможность ввести в Бирму более значительные силы.

Бирманский историк Тан Тун полагает, что вплоть до 1174 года в Бирме сидел цейлонский наместник. И именно этот факт был настолько возмутителен и унизителен для авторов хроник, что они пошли на подлог и ввели вместо наместника двух вымышленных королей.

Мне трудно согласиться с Тан Туном. Против него – исторический прецедент. В те времена и в том регионе происходило немало войн, и войска одних государств занимали столицы других. Но никогда или почти никогда не наблюдалось прямого подчинения, даже если враждующие государства были соседями. Куда проще было посадить на престол своего ставленника из местной знати. А он держался за власть с помощью завоевателей, иначе бы его свергли. Сам собирал налоги, содержал армию. Иногда такие марионетки восставали против своих благодетелей – очевидно, в Бирме это случилось не сразу. Посадив на трон одного из принцев, вернее всего Наратейнку – сына убитого Имто Сьяна, цейлонцы оставили в Пагане гарнизон, который мог рассчитывать на помощь кхмеров, обосновавшихся на юге страны. Именно поэтому унижение Пагана растянулось на несколько лет. И лишь в 1174 году Кансу II сумел вернуть стране независимость и изгнать врагов.

О том, что бирманский престол занимал ставленник цейлонцев, говорит фраза в цейлонской надписи: «Через пять месяцев король Араманны сказал: “Мы заключим договор”». Договор, очевидно, выгодный для Цейлона.

Марионетки и коллаборационисты никогда не пользовались уважением потомков. И бирманские хроники следовали этой традиции.

Но намеки на действительные события в них проскальзывают. Например, в них говорится, что король Нарату был убит иностранцами.

Разумеется, при нехватке письменных источников всегда остается возможность ошибки. А единственный доживший до нас участник тех драматических событий – храм Дхаммаянджи – молчит.

Судьба Ангкорской империи сложилась иначе, чем судьба Пагана.

Паган никогда не переставал быть важнейшей частью бирманской истории. Ангкор же канул в небытие.

Паганское королевство погибло в конце XIII века. Но Бирма осталась. Остались бирманцы, осталась религия – буддизм-хинаяна. Остались принципы государственной власти и структура общества, сохранилась непрерывная последовательность сменявших друг друга государств и столиц. Паган был гордой памятью о прошлом и источником легенд.

Тому целый ряд причин.

Во-первых, бирманцы никому вплоть до конца прошлого века не уступали власти в своей стране.

Во-вторых, Бирма ограждена с суши горами, и потому внешнее влияние на нее ограничено.

В-третьих, Паган был первым большим государством в стране, все остальные – его продолжение.

На территории нынешней Камбоджи история текла иначе.

Занимая юг Индокитайского полуострова, Камбоджа географически составляет часть обширной холмистой равнины, и никаких серьезных преград между нею и соседями не существует.

Кхмеры, обитатели тех мест, жили в тесном общении с соседними народами, и центры политического господства то и дело перемещались. Господство кхмеров – лишь один из исторических эпизодов. До них этой областью правили цари Фунани, короли Шривиджайи, Тямпы, Ченлы и других государств, некоторые из них оставили в истории лишь свое имя. После падения империи, созданной кхмерами, там властвовали тайские короли. Перемена власти вела и к переменам идеологическим.

Правда, можно проследить известную преемственность: уже в раннем Средневековье тут, как и в европейском феодальном обществе, действовали правила династийной общности сменявших друг друга государств. Происхождение от «лунной» и «солнечной» династий древней Фунани было важным фактором при выдвижении притязаний на власть. Мельчая, скрываясь на Яве или правя кучкой деревень на окраине страны, потомки древних царей ждали своего часа. Они надеялись вернуться к власти с помощью выгодного брака, сильных родственников или союзников. И для этого имелись веские основания.

Цари и князья меняли религию в зависимости от своих политических интересов. Чаще всего они были вишнуитами или буддистами-махаянистами (северного толка). Эти верования пришли из Индии на рубеже нашей эры вместе с индийскими торговцами, авантюристами и брахманами. Но население тех мест исповедовало в основном анимизм, перемены в идеологическом окружении того или иного властителя мало кого интересовали.

В текучем, неустойчивом мире, границы которого менялись в зависимости от баланса сил между царями и князьями, где верхушка общества поклонялась одним богам, а само общество – иным, и возникает Ангкорская империя…

Сто лет назад французский натуралист Анри Муо, путешествуя по Центральной Камбодже, прослышал о том, что в глубине леса стоит «затерянный город». Католический миссионер, который видел развалины, утверждал, что они невероятно велики. Муо заинтересовался и предложил ему отправиться в лес.

Сначала они шли несколько часов по узким тропинкам, потом пробирались через чащу и наконец, когда Муо уже совсем обессилел, оказались на прогалине. Среди толстых стволов и густой поросли бамбука он увидел огромные каменные глыбы, раздвинутые корнями деревьев. Некоторые башни поднимались выше самых высоких деревьев.

До сумерек Муо и его спутник, забыв об усталости и жаре, осматривали развалины, но оценить их размеры и значение Муо не смог. И это не удивительно: самый большой в мире мертвый город занимает площадь во много десятков квадратных километров. Его значение и масштабы стали ясны лишь после того, как в течение многих лет экспедиции археологов работали там, расчищая лес и составляя план города.

Поверить в Ангкор было трудно, так как народ, некогда воздвигший его, впоследствии не создал ничего подобного или даже похожего. Не было аналогий Ангкору и в других странах.

Постепенно история Ангкорского государства была восстановлена по надписям, археологическим раскопкам и летописям соседних государств. И вот что нам теперь известно.

Кхмерское государство было в очередной раз возрождено в начале IX века принцем, приплывшим с Явы. Этот принц принадлежал к «солнечной династии», и, очевидно, при нем и было принято название страны – Камбуджа.

Царям кхмеров подчинялась лишь часть современной Камбоджи, но претензии у них были велики. Хотелось сравняться могуществом с соседними государями, куда более сильными. И вот в 822 году впервые был совершен священный обряд, призванный объявить всему миру, что отныне Камбоджей правит живой бог. Более того, кхмерский царь объявил себя чакравартином – завоевателем вселенной. Был даже избран брахманский род, члены которого, наследуя друг другу, должны были исполнять функцию верховных жрецов при живых богах.

После этого история Камбуджи, или Ангкорской империи, шла замысловатыми зигзагами. То государство распадалось на несколько княжеств, то в него вторгались армии соседней державы Тямпы, то оно попадало в зависимость от Шривиджайи, то само покоряло окрестные земли. Но что бы ни случалось с Камбуджей, все ее властители считались живыми богами и независимо от того, была ли там в чести буддийская религия или индуизм, главным в стране оставался культ дэвараджи – бога-царя.

Для того чтобы этот культ укрепить, создавались многочисленные храмы и монументы, строились новые столицы. Если паганские короли (да и то далеко не все) ограничивались строительством одного большого храма, то цари Ангкора старались превзойти друг друга в грандиозности и числе сооружений, призванных возвеличить самого властителя или его предков.

Рекорд в этом отношении побил царь Сурьяварман II, который умер в 1150 году, разорив страну бесконечными войнами и грандиозным строительством. Именно при нем был сооружен знаменитый храм Ангкор-Ват, тот самый, который откроет через семьсот лет Муо.

Ангкор-Ват был построен с единственной целью – восславить навечно бога-царя Сурьявармана, о котором сегодня помнят лишь несколько историков и искусствоведов.

Что же это такое – Ангкор-Ват?

На углах прямоугольной каменной платформы размерами сто на сто пятнадцать метров и высотой тринадцать метров поднимаются четыре башни, сходные с обрезанными снизу початками кукурузы, высотой с двадцатиэтажный дом каждая. В центре платформы стоит главная башня, значительно более высокая. Все это гигантское сооружение покоится на мощном основании, обнесенном высокой стеной с крытыми галереями. Вокруг – лес колонн, а за ними внешняя стена, длина каждой стороны которой – километр. И это еще не все: за внешней стеной находился ров шириной почти в двести метров, выложенный каменными плитами.

Все каменные плоскости украшены барельефами и орнаментом. Если к тому же учесть, что основные башни Ангкор-Вата были позолочены, а все стены и барельефы раскрашены, то можно себе представить, какое изумительное зрелище являл собой этот храм.

Вокруг Ангкор-Вата был расположен правильно спланированный город с миллионным населением, вокруг и внутри которого стояли храмы, посвященные предыдущим царям-богам или их предкам. Некоторые ветшали в небрежении, ибо принадлежали представителям другой династии или узурпаторам, другие подновлялись.

Вокруг, за полями, каналами и водохранилищами, расстилались бесконечные тропические леса. И ждали, когда уйдут люди, когда забудутся имена спесивых владык и можно будет спокойно поглотить город и храмы.

Сурьяварман, создатель Ангкор-Вата, был индуистом и почитал себя воплощением бога Вишну. Человек, о котором пойдет речь, ибо его жизнь пересекла то мгновение в истории человечества, что условно зовется 1185 годом, царь Джаяварман VII, был буддистом-махаянистом.

Сурьяварман II умер в 1150 году.

Его наследник принял разоренную войнами и гигантскими строительными причудами страну, которой дорого обошлась имперская политика.

Такое случалось и будет случаться в истории. В XVI веке Португалия станет мировой державой и ее колонии многократно превзойдут метрополию размерами и населением. Выкачивая из колоний золото и пряности, Португалия в то же время станет беднеть. Ее солдаты и моряки погибнут в джунглях Бразилии и у берегов Китая, золото и пряности сожрет политика завоеваний – стремление раздвинуть границы империи. А когда в Европу придет капитализм и поднимутся новые нации, они легко оттеснят Португалию. Общественные и экономические отношения в этой империи закоснеют – сил для развития не останется.

Подобная беда постигла и Ангкорскую империю.

Преемник Сурьявармана продержался на престоле десять лет. Строительство при нем велось в меньших масштабах: царь старался удержать в руках то, что завоевал его предшественник. Но это ему не удавалось. Государство катилось к распаду. И вскоре начались крестьянские восстания, религиозные войны, сепаратистские выступления, заговоры и борьба кланов. Ни одной надписи не дошло до нас от этого десятилетия – люди жили только сегодняшним днем, уже не веря, что когда-нибудь наступят более спокойные времена.

Джаяварман VII был законным наследником престола, старшим сыном царя. Но, когда его отец умер, он отказался от власти в пользу своего младшего кузена. Иное решение повлекло бы за собой гражданскую войну, а принц полагал, что страна и без того сыта войнами.

Он уехал из столицы.

Вскоре после этого страну охватило крестьянское восстание Бхарата Раху, и, прежде чем его подавили, прошло несколько лет. Одно время повстанцы даже осадили столицу.

Восстание настолько ослабило империю, что от нее отпали вассальные государства, и в пределы Ангкора начали вторгаться враги.

В этой обстановке произошел дворцовый переворот, и царь был свергнут. К власти пришел один из придворных.

Узнав о перевороте, Джаяварман решил предотвратить новые несчастья, грозившие стране, и поспешил в столицу. Но, когда он подступил к ее стенам, оказалось, что его кузен уже убит, а узурпатор твердо уселся на троне.

И вновь Джаяварман мирно уходит в тень. Он не хочет крови. Ему уже под сорок.

У Джаявармана мужественное лицо. Широкое, с выступающими скулами, с выпуклым широким лбом. Под размахнувшимися густыми бровями чуть раскосые большие глаза, нос широкий, ноздри раздуты, очень большой рот с умеренно толстыми, четко оформленными губами, уголки которых опущены, отчего выражение лица кажется несколько презрительным. И крутой, упрямый подбородок. Лицо красивое, энергичное, лицо вождя, а не отшельника.

Узурпатор продержался на троне двенадцать лет. Он жестоко подавил крестьянские восстания, казнил недовольных вельмож, но тут на страну навалилось новое несчастье: соседнее государство Тямпа, которое неоднократно становилось вассалом Ангкора, воспользовалось ослаблением кхмеров и не только вернуло себе независимость, но и начало наступать на Ангкор. Тямский царь пригласил китайских военачальников, которые перестроили и перевооружили его войско, в частности сформировали отряды конных лучников. Армия тямов вторглась в пределы Ангкорской империи и год за годом все более теснила кхмеров.

Ангкор сопротивлялся несколько лет, но ресурсы государства были истощены, и в 1177 году тямский флот под командованием китайцев подошел по внутренним водным артериям к стенам ангкорской столицы. Этот удар был неожиданным. Столица после недолгого сопротивления пала, узурпатор был убит. Впервые по улицам Ангкора шли алчные завоеватели, впервые они врывались в его храмы, оскверняя гробницы кхмерских царей и разбивая статуи.

Когда тямы наконец покинули страну, Ангкорской империи фактически не существовало.

И тогда вельможи и монахи из разграбленной столицы отправились на север, где в своем имении жил постаревший Джаяварман, проводя время в сельских занятиях и за чтением мудрых книг.

Они бросились в ноги Джаяварману – он был их последней надеждой. Он был единственным бескорыстным и уважаемым князем. Поддавшись уговорам, поверив, что его долг спасти Ангкор, который стоит на краю гибели, Джаяварман принялся энергично организовывать сопротивление врагам.

Война продлилась еще четыре года. Были поражения, отступления, но кхмеры понимали, что мир может наступить только в случае победы над тямами – пощады от них ждать не приходилось.

Джаяварман решил нанести врагам удар там, где они чувствовали себя неуязвимыми, – Тямпа была морской державой, и флот ее господствовал у берегов Индокитайского полуострова. Джаяварман понимал, что до тех пор, пока господство на море не будет отнято у тямов, их не удастся победить: неприятельский флот всегда сможет оказать поддержку своим войскам. К тому же тямы блокировали порты кхмеров и прервали торговлю Ангкора с другими странами.

На реках и озерах Ангкора спешно в строжайшей тайне сооружались боевые корабли. Так как верфи были разбросаны в разных местах, тямские лазутчики не смогли оценить масштабы этого предприятия.

Когда флот был построен, Джаяварман приказал посадить на корабли лучших воинов и вывести половину флота в море. На этот раз все совершалось открыто, с шумом, празднествами – царь хотел, чтобы обо всем узнали тямы.

Те узнали.

И были удивлены, но не испуганы, так как их силы превосходили ту часть кхмерского флота, которую царь решил «обнародовать».

Когда же до Ангкора докатились вести о приближении тямской армады, Джаяварман повелел вывести в море и те корабли, что были спрятаны на реках.

В 1181 году произошло грандиозное по тем временам морское сражение. Каким оно было, можно увидеть и сегодня – на барельефах ангкорского храма Байон. Тямский флот был уничтожен.

Это сражение, в ходе которого погиб царь Тямпы, предопределило исход войны. Тямское войско начало отступать, и был подписан мирный договор.

На этот раз Джаяварман не уехал в свои имения. В конце 1181 года он был коронован под именем Джаявармана VII.

Первые годы его правления ушли на подавление восстаний и волнений в дальних провинциях, а когда в стране воцарился мир, Джаяварман приступил к восстановлению столицы. Это было естественно, но Джаяварман пошел дальше всех своих предшественников.

Немалых средств и усилий потребовало возрождение ирригационных систем и водохранилищ, ремонт плотин и каналов, разрушенных за время двадцатилетней смуты. Но без возрождения хозяйства попросту не было бы средств для исполнения широкой программы, задуманной Джаяварманом. Ведь завоевательных войн Ангкор тогда не вел, царь отказался от них.

Отстроив разрушенную тямами столицу, Джаяварман обнес ее стометровым рвом и каменной стеной высотой восемь метров: он надеялся, что такие укрепления будут не по зубам врагу, даже если он сможет добраться до Ангкора. Сохранились мосты через рвы, каждый шириной пятнадцать метров. На обеих сторонах моста сидят по пятьдесят четыре каменных гиганта, которые держат на руках огромную каменную змею – она и служит перилами.

Ров и внешняя стена города достигают в длину тринадцати километров. Но ограниченная ими территория – лишь религиозный и административный центр столицы. Горожане жили за ее пределами, в кварталах, тянувшихся вдоль каналов.

Одновременно Джаяварман наводил порядок во всей империи. Были проложены широкие мощеные дороги, связавшие столицу с провинциальными центрами. Они шли по высоким насыпям, так, чтобы в половодье вода не достигала дорожного полотна.

«Дорога дружбы», соединившая Ангкор со столицей Тямпы, тянулась на семьсот пятьдесят километров, а длина Южной дороги, петлей обегавшей приморские провинции, составляла девятьсот километров.

Но проложить дороги было еще полдела. Джаяварман решил позаботиться о тех, кто будет путешествовать по ним. Вдоль дорог были построены гостиницы, всего сто двадцать одна. Развалины пятнадцати гостиниц были найдены археологами. Все они сооружены по «типовым» проектам. Это каменные здания длиной по фасаду в пятнадцать метров. Внутри находились жилые помещения с очагами.

Следующий шаг Джаявармана был уж совсем необычным. Он приказал построить во всех провинциях империи больницы. Было построено более ста больниц. В надписи, найденной возле одной из них, приводятся слова Джаявармана, сказанные им о самом себе: «Он страдал от болезней своих подданных больше, чем от собственных, ибо горести народа, а не свои горести составляют заботу царей».

Было бы заблуждением полагать, что эти больницы представляли собой примитивные лечебные пункты, где знахарь выдавал снадобья страждущим. Сохранилось их «штатное расписание». В каждой работало девяносто восемь человек – врачи и обслуживающий персонал. Лекарства они получали с царских складов. К каждой больнице были прикреплены деревни, которые снабжали больных пищей, за что освобождались от налогов.

Пожалуй, подобного не сыщешь ни в одной средневековой стране.

Позаботившись о телесном здоровье народа, Джаяварман перешел к делам духовным. В столице и провинциальных центрах были открыты многочисленные школы для ремесленников и художников. При буддийских монастырях и независимо от них существовали школы, где преподавали философию, риторику и искусство поэзии. Была создана даже академия для женщин, которую возглавила жена Джаявармана Индрадэви, женщина мудрая и ученая. Ей принадлежат выбитые на камне слова о Джаявармане: «Он поднялся для того, чтобы спасти землю, отягощенную грехами».

В стране царит мир. Правит ею царь, который столько раз отказывался от власти и пришел на помощь народу лишь в час крайнего бедствия. Мудрая власть его – отеческая рука, простертая над миллионами подданных…

И самое удивительное, что все это – правда.

До определенного момента.

Метаморфоза, произошедшая с Джаяварманом, кажется удивительной, когда смотришь на те события с высоты столетий, и объяснения ей мы никогда не получим, так как надписи молчат об этом, современники не оставили воспоминаний, летописи соседних стран лишь упоминают о результатах событий, но не говорят о побудительных причинах. Так что мы можем только гадать.

До пятидесяти лет Джаяварман прожил в тишине своей добровольной ссылки. Истинный буддист, он отрешенно смотрел на мирскую суету современников. Можно предположить, что, будучи призван на царство и вступив в отчаянную схватку с тямами, он почитал свои действия лишь выполнением долга и верил, что, добившись мира, вернется к покою отшельничества.

Но дальше действовала железная логика событий. Разгром тямов еще ничего не решал. Оставить разоренную страну на милость корыстных вельмож значило погубить плоды всех своих трудов. Ясно было: пройдет несколько месяцев, и все вернется на круги своя. Гибель Ангкора станет неизбежной. И он, Джаяварман, будет виноват в том, что уклонился от тяжкой доли государя.

Джаяварман короновался. И старался быть идеальным буддийским монархом.

Но нельзя быть правителем государства, охватывавшего большую часть Индокитайского полуострова, занимаясь лишь строительством больниц и гостиниц. Снова зашевелились тямы, к войне с Паганом толкал Цейлон, сложно складывались отношения с островной империей Шривиджайя. Внутри страны подняла голову оппозиция. Провинциальные князья, видя, что царь стар, исподволь подкатывались под трон.

К тому же Джаявармана окружали тщеславные жены и родственники, напыщенные брахманы, жрецы бога-царя, каковым он быть не желал…

Легко оставаться скромным буддистом, живя в отдаленном имении. Куда труднее, если ты вознесен на вершину власти и у твоих ног ползают князья и вельможи, перед тобой склоняют головы иностранные послы, а поэты создают тебе панегирики.

Неизвестно, произошла ли перемена в Джаявармане мгновенно и однажды утром он проснулся другим человеком или этот процесс шел постепенно – процесс превращения человека, чуждого тщеславия, в тирана, страдающего манией величия.

Можно примерно указать тот рубеж, после которого мы уже не видим прежнего Джаявармана. Это конец 80-х годов.

Почва для такого превращения была подготовлена традицией Ангкора, культом бога-царя. Культ личности как бы сидел в засаде, поджидая момента.

И дождался.

Старый царь провозгласил себя живым богом, земным воплощением бодхисаттвы Локешвары, будущим Буддой. И, разумеется, чакравартином – покорителем вселенной.

Джаяварман в одночасье забывает о собственных принципах. И на страну, лишь недавно вздохнувшую свободно и поверившую в приход счастливых времен, обрушиваются страшные бедствия. Царь собирает громадное войско и бросает его против Тямпы, шлет армию завоевывать Южную Бирму, покоряет княжества Южной Малайи.

Все эти действия уничтожили то, к чему он стремился ранее, и были сходны с попыткой рубить мечом жидкое тесто. Как только вытаскиваешь клинок, тесто смыкается. Тямпа была покорена, столица ее разрушена, и король привезен в цепях в Ангкор. Но через несколько лет оставленный там марионеточный властитель изгнал кхмеров.

Паган вернул себе южные провинции, да и малайские княжества вскоре забыли о кхмерском завоевании.

Но войны, которые будут идти без перерыва до самой смерти Джаявармана, – только одна часть беды. Вторая – безумное строительство сооружений, призванных возвеличить живого бога. Оно тоже будет вестись непрерывно до самой смерти Джаявармана.

Вчерашний благодетель обескровил государство. И трагедия усугублялась тем, что прожил Джаяварман удивительно долго. Судя по надписям, он умер лишь в 1218 году, дожив до девяноста лет.

Самым невероятным произведением Джаявармана стал храм Байон. Ничего подобного для прославления одного человека на Земле не делалось. Фантастическая изобретательность больного манией величия царя вызвала к жизни фантастическое творение зодчего.

В центре столицы было построено приземистое сооружение, состоящее из каменных галерей и низких залов. Все они богато украшены барельефами – удивительными по экспрессии сценами боев с тямами. Куда ни посмотришь – кипит сражение. Гибнут корабли, крокодилы пожирают тонущих, слоны топчут воинов, люди убивают друг друга под деревьями и среди городских строений – голова кружится от бесконечного жестокого боя.

И на этом постаменте, воспевающем насилие, поднимаются к небу пятьдесят башен. Они стоят тесно, они подобны толпе гигантов, господствующих над городом. Каждая из четырех сторон каждой из пятидесяти башен представляет собой многометровое каменное лицо царя Джаявармана.

Двести лиц царя возвышались над столицей и отовсюду были видны – задумчивые, глядящие вниз, большеротые, лобастые, вечные.

Джаяварман не ограничился Байоном. Его лица глядели с въездных башен, на площадях и в храмах стояли его статуи.

Повелитель дряхлел. Но все новые и новые башни с его лицами воздвигались в империи, и лицо царя на них не менялось. Да и могут ли морщины избороздить лицо бога?

Давно уже перестали строить в Ангкоре больницы и гостиницы, прекратилось сооружение водоемов и каналов; каждый камень из каменоломен везли в город, чтобы положить в стену нового храма или новой башни.

Обезумевший от веры в собственное величие, впавший в маразм царь каждое утро садился в носилки, и его несли по строительным площадкам. И он смотрел, как поднимаются стены, и торопил зодчих: каждый храм был его божественной заслугой, царь старался заработать себе славу, достойную Будды.

Исследователи, изучая историю Ангкора, обратили внимание на то, что от многочисленных храмов и монументов, созданных в последние годы жизни Джаявармана, до нас почти ничего не дошло – только развалины. И когда они стали искать причину, обнаружилось, что эти здания были построены халтурно, на живую нитку. Видимо, архитекторы понимали, что от них никто не требует истинно великих произведений – нужно было одно: много, много, еще больше храмов!

…На следующий год после смерти Джаявармана его сын был вынужден окончательно вывести войска из Тямпы. Империя съеживалась. Ее дни были сочтены…

Японская империя развивалась в изоляции от остального человечества, прячась на краю света, за морем, на гористых островах, которые нередко трясло жестокими землетрясениями, а порой трепало свирепыми бурями.

Но изолированность Японии была относительна. За странными даже для соседей – китайцев и корейцев – обычаями скрывались те же самые закономерности развития общества, которые господствовали на всей планете, а за удивительным и нелогичным, с точки зрения европейца, характером японца таился тот же человек, что во Франции или Иране.

Контакты с материковой Азией существовали издавна. На западе Японии были целые районы, заселенные выходцами из Китая и Кореи. В течение всего первого тысячелетия нашей эры эти контакты развивались. К XII веку Япония уже постоянный торговый партнер Китая и один из важнейших истоков Великого шелкового пути.

Ко времени, о котором идет рассказ, китайская цивилизация во многом определила духовное развитие Японии, подарив ей множество изобретений и идей. Внешние влияния воздействовали на японское общество не впрямую. Чужой опыт и чужая мудрость переосмысливались – все становилось японским и порой неузнаваемым. Японская поэзия, соприкоснувшись с китайской, приобрела еще большую утонченность и лаконичность. Буддизм, пришедший из Индии, потеснил местную религию – синтоизм, но, будучи учением чрезвычайно гибким, впитал в себя древние верования и изменился, чтобы укорениться на японской почве. Быстро покоряя чуткие к изящному двор и знать столицы, новые веяния куда медленнее завоевывали японского крестьянина, охотника или воина северных провинций. За пределами городов существовал другой мир, созданный веками суровой борьбы с природой.

Средневековая японская империя была куда меньше современной Японии: северная оконечность острова Хонсю – самого большого из Японских островов – все еще оставалась пограничным краем, где укрывались банды изгоев и разбойников. Северный остров – Хоккайдо – был землей почти неизвестной и принадлежал бородатым айнам, поклонявшимся медведю.

Уже давно замечена закономерность: социально интенсивнее развиваются те народы, природные условия территории обитания которых суровее и разнообразнее. Разумеется, эта закономерность верна лишь до известных пределов: экстремальный климат, например, Гренландии или Сахары настолько подрывает экономические возможности развития, что цивилизации там как бы консервируются, тратя основные силы на то, чтобы выжить. Но природные условия Японии, с одной стороны, были достаточно приемлемыми, чтобы прокормить ее население и даже создавать прибавочный продукт, с другой – там ничто не давалось даром. За все приходилось платить – потом, кровью, риском. К тому же к XII веку обозначилась и значительная неравномерность в развитии областей Японии: юг был густонаселен, там существовали многочисленные города, развивались ремесла, но земельные наделы были невелики и оказывалось много лишних ртов. На севере и северо-востоке природа была злее, шло покорение новых земель – их отвоевывали у гор и лесов, у айнов. Там, вдали от столицы, вырабатывался особый характер – воина, свободного землепашца. И это тоже сыграло свою роль в истории Японии.

Императоры обитали в Киото – огромном деревянном городе с множеством богатых домов и дворцов, храмов и кумирен. Землетрясения, жестокий бич Японии, диктовали свои законы: легкий, почти невесомый деревянный домик с раздвижными перегородками не погубит хозяина, если обрушатся стены и крыша.

В Киото находился не только императорский двор, но и административный аппарат государства – множество чиновников и вельмож, проводивших жизнь у трона в надежде подняться по служебной лестнице, получить выгодную синекуру, заслужить земли и деревни. Там жили также оружейники, маляры, ткачи, вышивальщики, столяры, пекари, торговцы, менялы. Юноши обучались наукам и художествам, купцы вели торговлю с заморскими странами. Из Китая и Кореи, из стран Юго-Восточной Азии шли шелка, парча, фарфор, чай, сандаловое дерево, изделия из меди, даже китайские медные монеты. Япония отправляла на материк золото и серебро и поделки из этих металлов, ремесленные изделия, а также оружие, в первую очередь мечи. У японцев был свой торговый флот, но чаще перевозками занимались китайцы.

А вокруг столицы, на холмах, в подступавшем к ее стенам лесу стояли буддийские и синтоистские храмы и монастыри.

Центром столицы был императорский дворец. Там обитал окруженный гордыми королевами и прекрасными наложницами, мудрыми вельможами и отважными полководцами абсолютный владыка государства.

Все делали вид, что это именно так.

На самом же деле императоры Японией в Средние века не правили. Государственные земли – а по закону все земли в стране были государственными – постепенно разбазаривались: надо было покупать верность вельмож, благосклонность фаворитов и монастырей. Государство постепенно теряло власть над землей, а значит, и над страной в целом. Быстрее всего этот процесс шел на окраинах, где феодалы, осваивая или завоевывая земли с помощью своих служилых людей – самураев, не желали делить доходы с императором. Формально императору продолжали поклоняться как священной особе. В действительности с ним не считались.

Поочередно реальную власть в стране завоевывали могущественные феодальные роды – Фудзивара, Тайра и Минамото. Все они находились в родственных отношениях с царствующим домом. Помимо жен, у императоров были еще и многочисленные наложницы, у всех рождались дети; принцев в Японии было так много, что еще задолго до описываемых событий были узаконены правила, в соответствии с которыми на пятом поколении царские отпрыски переставали считаться принцами крови, получали иное имя и становились рядовыми членами класса феодалов. Предками Тайра и Минамото были такие вот несостоявшиеся принцы. Они также плодились, делились на ветви и семейства. Например, клан Минамото включал тринадцать больших семейств, владения которых были разбросаны по всей стране, в основном на востоке и на севере. Клан Тайра состоял из четырех больших семейств. Клан Фудзивара пользовался большим влиянием в столице, и его члены занимали важные придворные и государственные должности; между тем мало кто из Тайра или Минамото служил при дворе – для придворных они были провинциальными варварами.

А двор в XII веке был декадентским, утонченным до женственности, щеголи даже ходили в женских одеждах, красили брови и чернили зубы, подобно женщинам, изысканность чувств и слезливость переживаний были законом, ухищрения придворного этикета были доведены до сложнейшей игры, нарушить правила которой считалось святотатством.

Чем могущественнее становились провинциальные феодалы, тем труднее было в этом жестоком мире уцелеть феодалам мелким. Их деревни грабили сильные соседи, на их дома нападали шайки бандитов. Для сельского жителя и мелкого феодала оставался единственный выход: отдаться под покровительство крупного князя, и чем больше сокращалось число независимых собственников, тем крепче становились Тайра и Минамото. Да и императоры, не надеясь на силу своей армии, выполнявшей в основном охранные функции, в случае беспорядков и волнений обращались к крупным князьям, чьи отряды были более боеспособны.

Существовали в стране и другие вооруженные формирования, многочисленные и воинственные, – монашеские дружины. На японской почве мирный буддизм претерпел невероятные изменения. А причиной тому послужили экономические факторы: монастыри скопили в своих руках громадные земли и богатства. Богатства надо охранять, крестьян надо заставлять работать – монастыри обзавелись своими собственными отрядами, причем монахи отлично владели оружием. Тысячи застоявшихся в сытой и спокойной жизни монахов готовы были по первому знаку подняться на бой. Монастыри были подобны ежам, ощетинившимся иголками. А так как любой богач стремится стать богаче, то монастыри боролись не только за сохранение накопленного, но и за расширение владений. Они воевали даже между собой.

Человеческая жизнь ценилась невысоко. Святой обязанностью воина было верно служить князю, который защищал и его самого, и его дом. Беспредельная преданность господину стала главным принципом кодекса чести, и готовность умереть за господина была возведена в высшую добродетель и опоэтизирована. Дети самураев с пеленок воспитывались на этих принципах. Буддизм отлично прижился в Японии, ему было легко приспособиться к феодальной морали: жизнь быстротечна, славная смерть улучшает карму и дает право надеяться на лучшую долю в будущем рождении.

Но нельзя забывать, что самурайская мораль была не столь обязательна при дворе, неприемлема для городских жителей и совсем чужда ремесленникам и крестьянам. Самурайский дух – не дух Японии, а лишь кодекс чести японских воинов.

В течение нескольких столетий в Японии главенствовал дом Фудзивара. Возвысившись уже в середине первого тысячелетия, Фудзивара далеко не сразу захватили власть. Сначала их главными соперниками были буддийские монахи, особенно в те годы, когда трон занимали императрицы, – как правило, при них влияние монахов было особенно сильным. В 781 году Фудзивара добились эдикта, запрещавшего женщинам занимать императорский престол.

Против власти Фудзивара стали подниматься другие феодальные кланы, чаще всего Тайра и Минамото. Но Фудзивара, занимавшие должности ближайших советников императоров, подавляли восстания Тайра с помощью Минамото, и наоборот. Правда, эти восстания не проходили бесследно для дома Фудзивара: победители обогащались за счет земель соперников, а Фудзивара были вынуждены еще и платить своим союзникам – опять же землями государственными или собственными. Неизбежно должен был наступить момент, когда провинциальные кланы станут угрозой для Фудзивара.

Еще в IX веке Фудзивара добились узаконения важной для их господства традиции: императоры должны были жениться лишь на девицах из этого дома. В каждом последующем императоре доля крови Фудзивара увеличивалась. К XII веку императоры по крови были чистыми Фудзивара. Но Фудзивара они себя не ощущали, а старались найти способ отделаться от постоянной опеки могучих родственников.

Остроумное решение принял император Сиракава в 1087 году. Четырнадцать лет он сидел на престоле, подчинялся Фудзивара и сильно недолюбливал их. Положение в стране ухудшалось, феодальные стычки и войны вскипали в разных ее концах, монахи полностью вышли из повиновения и даже вторглись в столицу Киото. Именно этому императору принадлежат печальные слова: «В моих владениях есть три силы, над которыми я не властен: это воды реки Камо, игральные кости и служители Будды».

В 1087 году Сиракава отрекся от престола и принял монашеский сан. Такое случалось и раньше, императоры уходили в монахи, устав от государственных дел либо не угодив Фудзивара. Но Сиракава не перебрался в монастырь, чтобы предаваться благочестивым размышлениям. Он попросту покинул императорский двор, передав трон своему сыну Хорикане, которому еще не исполнилось и десяти лет, и основал новый двор. Фудзивара были застигнуты врасплох. Один из них остался канцлером при малолетнем императоре, другие Фудзивара и их вассалы занимали все главные должности при дворе и формально оставались хозяевами в стране. В действительности же Сиракава стал теперь куда более значительной фигурой, чем раньше.

Все это произошло потому, что род Фудзивара уже был не всемогущ, как раньше, иначе хитроумный ход императора они пресекли бы в зародыше.

Императоры-иноки (когда Сиракава в 1129 году скончался, по его пути пошел император Тоба, процарствовавший в иноках тридцать три года) ищут союза с Тайра и Минамото, опираются на воинственные монастыри, собирают земли уже не как государственные, а как частные, «иноческие». В государстве отныне существуют две власти.

Император-инок Тоба не выносил своего старшего сына Сутоку, царствующего императора. Он заставил его отречься от престола в пользу своего сына от любимой наложницы. Новому императору было всего два года. Сутоку ушел в монахи, и в стране стало три императора. Регентом при двухлетнем правителе Поднебесной империи был назначен его дядя из рода Фудзивара.

Прошло четырнадцать лет. Мальчик-император стал юношей, но до зрелого возраста не дожил. Тогда в борьбу бросился свергнутый Сутоку, который задумал отдать престол другому младенцу – собственному сыну.

Решение Сутоку вызвало раскол в семействе Фудзивара. На стороне Сутоку выступил умный и энергичный министр Ёринага Фудзивара. Компания, объединившаяся против Сутоку и его младенца-сына, была достаточно внушительной: она включала старого императора-инока, его любимую постаревшую наложницу, других принцев и большинство членов клана Фудзивара. Враги Сутоку объявили, что преждевременная кончина юного императора была вызвана колдовством и виновен в этом не кто иной, как Сутоку. Своим кандидатом на престол они выдвинули Госиракаву, по выражению японской официальной истории, «юношу посредственных способностей». И в этот момент, в 1156 году, неожиданно умер император-инок Тоба.

Сутоку сделал попытку захватить престол, но это ему не удалось. Тогда он удалился в резиденцию своего главного союзника Ёринаги Фудзивара, чтобы начать войну.

Феодальный мир Японии раскололся, и вражда разделила не только большие кланы, но и семейства внутри них. Один из братьев Фудзивара поддерживал Сутоку, второй – Госиракаву. Минамото были как среди сторонников Сутоку, так и в числе его противников. Тадамаса Тайра вышел на защиту Сутоку, а его племянник Киёмори выступил за Госиракаву.

В первом же сражении войско Сутоку было разгромлено. Победители сослали Сутоку на остров Сануки.

Об этой короткой, но кровавой войне в Японии говорили, что она разрушила человеческие отношения и погубила мораль.

С людьми, выдвинувшимися тогда, нам придется встретиться еще не раз: на историческую арену выходит «юноша посредственных способностей», новый император Госиракава, и молодой князь из рода Тайра по имени Киёмори.

Госиракава не желал быть игрушкой в руках слабеющих Фудзивара. Поэтому он отрекся от престола, ушел в монахи и таким образом – удивительный японский парадокс – обрел власть. Формально императором стал юный Нидзё.

Госиракаве было суждено пережить нескольких «светских» императоров. Он пережил великую войну восьмидесятых годов. Удивительная цепкость, отсутствие принципов и жажда удержать «теневой» престол позволили ему активно действовать в политической игре в течение тридцати пяти лет.

Власть дома Фудзивара катилась к закату.

Поводом для новой междоусобной войны послужило оскорбление, которое нанес канцлер Мицинори Фудзивара князю Минамото, отказавшись женить своего сына на его дочери и предпочтя дочь Киёмори Тайра. Минамото и их союзники из дома Фудзивара захватили императорский дворец, и Нидзё попал к ним в руки. От его имени они начали издавать эдикты и награждать друг друга высшими должностями и землями. Заодно они жестоко казнили канцлера Мицинори Фудзивара.

Грубые самураи громко топали в дворцовых залах, пугая изысканных придворных, во дворе ржали кони, звенело оружие, поэты и поэтессы попрятались по углам, в городе царил переполох; года не прошло с прошлых неурядиц, как снова в Киото льется кровь.

Через десять дней Тайра удалось выкрасть и перевезти к себе юного императора, и в тот же день император-инок Госиракава бежал из Киото и укрылся в буддийском храме.

Тогда в дело вступила армия Тайра. Минамото были разгромлены, их вождь бежал в свои земли, но по дороге его перехватили вассалы Тайра и убили.

После этого Тайра начали истреблять либо ссылать не только активных участников неудавшегося переворота, но и их родственников – могущество клана Минамото было сильно подорвано. Одни князья были убиты, другие вынуждены были укрыться в своих поместьях. Правда, сыновья предводителя восстания, Ёритомо и Ёсицунэ, остались в живых.

Император Нидзё умер двадцати трех лет от роду. Это случилось в 1166 году. Ему наследовал двухлетний сын. Малышу, который знал только своих нянек и кормилиц, так и не удалось понять, что происходит вокруг, потому что его дни на троне были сочтены. Глава клана Тайра, Киёмори, использовал традицию, введенную домом Фудзивара: он заставил императора-инока породниться с ним, и к тому времени, когда состоялась коронация, в доме Госиракавы уже подрастал очередной кандидат в императоры – его сын Такакура, приходившийся Киёмори племянником.

Через два года Киёмори приказал убить четырехлетнего императора и передать престол Такакуре. Еще через несколько месяцев Киёмори велел готовиться к торжествам в честь совершеннолетия императора.

Совершеннолетие императора праздновалось не в каком-либо определенном возрасте, а тогда, когда, по мнению близких и мудрецов, император созрел для такого события. Киёмори решил, что Такакура созрел к восьми годам. Как только это торжество совершилось, он женил императора на своей пятнадцатилетней дочери. Таким образом Киёмори приобрел полный контроль над императорской властью. Правда, еще оставался император-инок, но он был обязан дому Тайра жизнью и к тому же находился в изоляции.

До конца семидесятых годов дом Тайра безраздельно господствовал в Японии. Тайра правили нагло, жестоко, не считаясь ни с кем. Для старой знати и окружения императора-инока они были мужланами, которых еще недавно не допускали ко двору. Для провинциальных феодалов Тайра были соперниками, угнетателями: их сборщики налогов и соглядатаи контролировали всю страну, верша суд и расправу над непокорными и следя за тем, чтобы другие семейства не усиливались. Недовольны были и монахи; они кипели негодованием, глядя, как Тайра вмешиваются в дела монастырей и храмов.

Когда недовольных много, они начинают искать пути к объединению. В стране начали зреть заговоры, и за ними стояли либо двор Госиракавы, либо остатки клана Минамото.

В средневековой Японии было развито уважение к литературе, к написанному слову, понимание высокого призвания поэта и писателя. Поэтому романы, сборники стихотворений и исторические сочинения сберегались там даже в самые тяжелые годы.

Японская средневековая литература удивительно многообразна. Она впитала в себя богатство китайской литературы танской эпохи. Любой образованный японец мог прочесть наизусть стихи Бо Цзюйи, великого китайского поэта, причем на китайском языке, который был латынью средневековой Японии. Немалое влияние на японскую культуру оказал и буддизм, пришедший в Японию через Китай, но сохранивший свою индийскую первооснову.

И все же литература средневековой Японии никак не подражательна. По своему разнообразию, самобытности, изысканности она не имеет аналогов во всемирной литературе того периода.

Притом нет иной литературы в мире, которая бы добилась столь органичного слияния прозы и поэзии. Обращаешься ли к дневнику фрейлины, сборнику анекдотов, приключенческому роману, исторической хронике – это обязательно синтез прозы и поэзии, потому что для японца уже в ту далекую пору поэзия была неотъемлемой частью повседневности.

Эпоха Хэйан[3] (IX–XII вв.), на конец которой и приходятся события, описанные в нашей книге, дала произведения разных жанров – от сборника анекдотов и историй «Ямато моногатари» («Повести из Ямато»), антологий поэзии типа «Кокинсю» до множества романов, как «бестселлеров» вроде «Повести о дупле» («Уцубо моногатари»), так и исторических романов-хроник, подобных «Повести о Гэндзи» («Гэндзи моногатари»), и, наконец, лирических дневников знатных женщин.

Для меня как читателя наиболее поразительны последние. Тысячу лет назад женщины в Японии много и хорошо писали. Автором самого знаменитого романа – «Гэндзи моногатари» – была придворная дама Мурасаки Сикибу, «Ямато моногатари», скорее всего, написала фрейлина Исэ. Куртуазность двора, присутствие множества фрейлин, наложниц и жен императоров и вельмож создавали особую атмосферу, которая требовала от светской дамы высокой образованности, утонченности и изысканного вкуса. Японские знатные дамы были изящны, прекрасны, как цветы, и жизнь их была ненадежна, как у нежных цветов, ибо целиком зависела от прихоти императора или вельможи.

Стены дворца, хрупкие перегородки ширм создавали иллюзию постоянства и даже прочности окружающего мира, но этот мир рушился не только от землетрясения, но и от дуновения ветра. Литература, которая рождалась в такой жизни, была трепетной, откровенной и в то же время надломленной глубинной ложью этого эфемерного существования.

Потрясающие «Записки у изголовья» придворной дамы Сэй Сёнагон или «Непрошеная повесть» Нидзё, как бы обрамляющие эпоху Хэйан, во многом сходны: они о тщетных поисках счастья и полном крушении в конце. Как отчаянно эти женщины строят свой маленький мир, как мечтают они о любви! Чудесно пишет об этом автор «Ямато моногатари»: «Однажды в дождливую ночь он подошел к шторке двери ее комнаты; она же, не зная этого и так как дождь просочился внутрь, перестилала соломенную подстилку. При этом она сказала:

В этих коротких строчках всё: и быт дворца, в котором люди отгорожены лишь шторками и ширмами, и соломенная подстилка, на которой спит придворная дама высокого ранга, и даже протекающая крыша. И главное – ожидание любви, столь часто тщетное.

И бесправие. Поэтически и горько пишет о нем, как бы предвидя свою грустную судьбу, великая писательница Сэй Сёнагон: «Посадишь хаги и мискант, выйдешь любоваться их необычной красотой… И вдруг является кто-то с длинным ящиком и лопатой, у тебя на глазах начинает копать вовсю, выкопает растения и унесет. Как обидно и больно!.. Тебе не терпелось прочитать письмо, но мужчина выхватил его у тебя из рук, отправился в сад и там читает… Вне себя от досады и гнева, погонишься за ним, но перед бамбуковым занавесом поневоле приходится остановиться, дальше идти тебе нельзя…»

Бамбуковый занавес той жизни был прочнее железных решеток.

В дневниках писательниц эпохи Хэйан достигается редкая даже для современной литературы искренность и то сочетание высокого и низкого, трагического и смешного, ничтожного и значительного, из которого складывается жизнь. Нигде в европейской средневековой литературе автор не пускает читателя в свою душу – японские писательницы первыми в мире позволили читателю слиться с автором… А впрочем, помните, что написала фрейлина Исэ тысячу лет назад?

Монастырь, нищета, безвестная смерть и забвение были уготованы этим женщинам. Много позже появился рассказ о последних годах жизни Сэй Сёнагон. Когда эта женщина покинула дворец и умерли все ее близкие, она оказалась никому не нужна. Как-то путник проходил мимо ее хижины. Оттуда выглянула изможденная старуха и крикнула: «Почем идет связка старых костей?»

В европейской литературе Средневековья автор чаще всего неизвестен либо не присутствует в повествовании. О нем только догадываешься по косвенным признакам. Об этом пишут многие исследователи, изучающие особенности творческого сознания средневекового писателя, его отношение к своему труду. Для японской лирической прозы главное – сам автор.

Иное отношение к тексту у авторов исторических романов. А исторический роман в Японии в эпоху Хэйан был великолепен, и вершины его – «Повесть о доме Тайра» и «Сказание о Ёсицунэ» – служат по сей день основными источниками по истории XII века. Все наше дальнейшее повествование основывается в значительной степени именно на этих книгах.

И если дневники фрейлин и поэтические сборники рождены в тиши дворцов, то исторические хроники игнорируют эту жизнь. Как писал академик Н. И. Конрад, «нет ничего более парадоксального в Японии, чем картина культуры этой эпохи: с одной стороны, блестящее развитие цивилизации, высокий уровень просвещения и образованности, роскошь и утонченность быта и обихода… с другой – огрубление нравов, иногда граничащее с одичанием, бедственное положение народных масс… Рядом стоят варварство и утонченность, роскошь и убожество, высокая образованность и невежество… Век самых разительных контрастов». Но именно это варварство и определяло историю Японии и в конечном счете судьбы всех – от обитателей дворца до последнего крестьянина.

Для автора «Тайра моногатари», «Повести о доме Тайра», важнее всего поучение, мораль. Он готов пожертвовать деталями, опустить важный исторический элемент, если тот не вписывается в концепцию. В отличие от скальдов, создателей скандинавских саг, он может остановиться в самый решительный момент для того, чтобы рассказать пришедшуюся к случаю историю из древнекитайской жизни или заставить героя произнести длинную торжественную речь о смысле жизни или ее быстротечности. В скандинавской средневековой литературе скальд чаще всего один из воинов или человек, близкий к ним. Авторы же японских романов-хроник – горожане или профессиональные сказители, но не самураи. Они никогда не забывают, что учат, не столько вознося хвалу самим героям, сколько воспевая на их примере великие истины буддизма.

Скальд скуп на художественные приемы. Он говорит о том, кто куда пошел и кого убил. И почему убил. И что из этого вышло. Для японского автора всегда существует природа во всей ее красоте и своеобразии, она небезразлична к событиям, и люди небезразличны к ней. В историческом романе нередки стихотворные вставки, призванные неожиданным парадоксом по-новому высветить героя, удивить читателя его неоднозначностью. Так поэзия создает иное, дополнительное измерение. Мир скальда двухмерен. Мир японского писателя объемен.

В историческом повествовании скандинав и японец документальны. Они не придумывают историю, они следуют за ней. Но если для скальда история сама по себе достаточно драматична и увлекательна, то японский автор не может удовлетвориться этим. История порой недостаточно поучительна, в ней наказываются невиновные и далеко не всегда торжествует добродетель. И, признавая это, японский писатель все же вносит в историю коррективы путем отбора нужных ему событий и умолчания о тех, что противоречат его концепции.

Поэтому норвежский «Земной круг» – достоверный исторический источник, а «Тайра моногатари» следует использовать как источник по истории восьмидесятых годов XII века с оговорками. Война домов Тайра и Минамото, которая длилась четыре года с переменным успехом, показана как прямая нисходящая линия: у Тайра поражение следует за поражением. О победах умалчивается. Злодей обречен судьбой, как в греческой трагедии, с первого акта.

Удивительно, что более полудюжины великих произведений литературы было написано в весьма короткий промежуток времени – на рубеже XII–XIII веков. Могучий всплеск духовной жизни не ограничился какой-либо одной страной – он охватил весь мир. Однако мы, как правило, не замечаем, что эти великие творения были созданы современниками. «Хосров и Ширин», «Слово о полку Игореве», «Тайра моногатари», «Витязь в тигровой шкуре», «Земной круг», «Песнь о Нибелунгах» – доказательство того, насколько мы наивно спесивы, полагая, что сегодня культура выше, чем восемьсот лет назад, потому что у нас есть телевизоры и мотоциклы. Поднимаясь из темных времен, пришедших вслед за падением античного мира, к зрелому Средневековью, мир накопил столько интеллектуальной энергии, что родился протуберанец удивительной яркости. При этом если в некоторых культурах, например в русской или грузинской, до нас дошли лишь единичные творения гениев, воплотивших в себе творческие силы народа, то в других их сохранилось немало: «Повесть о доме Тайра» – лишь лучший из нескольких романов-хроник средневековой Японии, а поэмы Низами – лишь наиболее высокие из вершин мусульманской поэзии.

Но вернемся к драматическим событиям, разыгравшимся в конце XII века в Японии. Однажды в пригородной усадьбе собрались несколько вельмож, в той или иной мере обиженных домом Тайра. К ним присоединились некоторые самураи. Заговорщики призвали к себе на совет императора-инока Госиракаву. Тот прибыл к ним и дал согласие участвовать в заговоре.

Между тем тяжело заболел Киёмори. Ему как раз исполнилось пятьдесят лет – возраст для Средневековья солидный. Он дал обет, что если выздоровеет, то покинет греховный мир и уйдет в монахи.

Князь выздоровел. От обета отказываться было нельзя. Поэтому Киёмори постригся в монахи, но от дел удалился не более чем император-инок и остался в своей усадьбе Рокухара. Таким образом, помимо императора-инока появился еще и правитель-инок. Страной правили два царственных монаха, и трудно было найти в Японии двух других людей, столь далеких от буддийского смирения.

Приготовления к мятежу затянулись, ибо против правительства поднялись монахи одного из монастырей, недовольные тем, что император-инок отказался наказать не поладившего с ними вельможу. Они даже пошли на штурм Киото, и его с трудом удалось отбить, так как в столице было мало войск.

Время шло. У некоторых участников заговора появились сомнения в его успехе. И сильнее всех они одолевали вельможу, назначенного командовать армией.

Ночью тайком главнокомандующий прибыл в Рокухару и сообщил главе рода Тайра о заговоре и о том, что его вдохновитель не кто иной, как император-инок.

Киёмори созвал своих сыновей, а сыновей у него было семеро, да и внуки уже подрастали, поднял на ноги дворцовую стражу и приказал начальнику сыскного ведомства скакать к императору-иноку и заявить ему: «При дворе государя нашлись люди, задумавшие погубить род Тайра и ввергнуть государство в новую смуту. Всех заговорщиков намерены мы схватить, допросить и поступить с ними по закону, а государь да не будет причастен к этому делу». Затем отряды верных самураев схватили заговорщиков. Расправа была быстрой и, как было свойственно правителю– иноку, безжалостной.

Воспользовавшись показаниями мятежников об участии в заговоре самого Госиракавы, Киёмори решил арестовать его и заточить в загородном дворце. Однако этому воспротивился его сын Сигэмори, который понимал, что такой поступок будет лучшим подарком врагам: поднять руку на императора было бы святотатством, которое лишило бы дом Тайра поддержки нейтральных феодалов и горожан. Киёмори отказался от своего замысла, и на несколько лет в стране воцарился мир.

Шли годы, император Такакура вырос и стал, как утверждают, красивым юношей. И тут захворала его жена, дочь правителя-инока, которая была старше своего юного мужа на семь лет. Вскоре обнаружилось, что это не болезнь, что она просто-напросто ждет ребенка. Но беременность была тяжелой, боялись, что императрица не доживет до родов. В государстве поднялся переполох. Наследник престола был очень нужен Тайра как залог их благополучия.

В монастырях служили молебны за здравие императрицы, были помилованы и возвращены из ссылки некоторые второстепенные участники заговора.

Когда это не помогло, правитель-инок решил, что рождению внука мешают духи его врагов, погибших во время смуты двадцатилетней давности. Поэтому после консультации с покорным теперь Госиракавой был издан указ о возвращении императорского звания сосланному после смут и умершему в безвестности Сутоку, затем решено было умилостивить и дух министра Ёринаги Фудзивары, убитого самураями Тайра.

В торжественной обстановке был обнародован императорский эдикт о присвоении покойному министру второго ранга Ёринаге звания главного министра империи. После этого придворному летописцу велели отыскать могилу Ёринаги и довести эдикт до сведения его духа. Однако, когда тот приехал в деревню, возле которой двадцать лет назад стрела пресекла жизнь Ёринаги, обнаружилось, что самураи Тайра выкопали останки министра и разбросали кости вдоль дороги. Вот и пришлось придворному летописцу зачитать эдикт траве, которая росла в придорожной канаве.

Радикальные меры помогли. Молодая императрица родила младенца мужского пола.

Наступил 1180 год – ему было суждено стать поворотным в истории страны.

Трудно установить точную последовательность событий, но, вернее всего, сначала умер мудрый Сигэмори – старший сын правителя-инока. Это был единственный человек, к мнению которого прислушивался Киёмори. Сигэмори заболел после того, как съездил на богомолье в монастырь Кумано. Впоследствии японские моралисты утверждали, что в монастырь князь отправился неспроста: он молил богов даровать ему смерть, чтобы не быть свидетелем злодеяний, совершаемых его отцом. Версия более чем сомнительная, потому что за годы, прошедшие после раскрытия заговора, никакими чрезвычайными злодействами правитель-инок не отличался, а суровость характера отца и его строгость в управлении страной вряд ли могли повергнуть Сигэмори в крайнее уныние. Возможно, то было отражением ходивших в столице слухов о неладах в семействе Тайра, а может быть, благочестивая выдумка авторов, желавших доказать доверчивому читателю, что даже близкие не одобряли поступков Киёмори.

Сигэмори отказался принять знаменитого китайского врача, которого выписал отец. Мотивировал он это чисто патриотическими соображениями: «Мне не хотелось бы быть обязанным жизнью какому-то иностранцу».

Узнав о словах доблестного Сигэмори, правитель-инок прослезился и заявил: «Наша маленькая Япония – слишком тесное вместилище для столь великого духа». После этого вернулся к себе в усадьбу и больше сына не навещал.

На восьмой день болезни князь Сигэмори умер, оставив пятерых сыновей, старшим из которых был весьма популярный в японской истории Корэмори.

После смерти сына правитель отбыл в дальние вотчины, и несколько недель о нем не было слышно.

Внезапно разнеслась весть, что Киёмори Тайра возвращается в столицу во главе нескольких тысяч вооруженных солдат.

Трепетавший от страха император-инок Госиракава послал к Киёмори монаха, который был причастен к заговору, но уцелел, потому что заговорщики его не назвали.

Приехав утром в усадьбу Киёмори, монах уселся у веранды в ожидании, когда его примут. Ему пришлось просидеть целый день. Лишь поздно вечером князь Тайра принял монаха и изложил ему свои претензии к Госиракаве.

Во-первых, император-инок не соблюдал траура по Сигэмори и еще до истечения срока траура устроил праздник с музыкой. Во-вторых, отобрал у сыновей Сигэмори земли, которые были за службу подарены ему на вечные времена. В-третьих, отдал высокую должность не зятю Киёмори, как было договорено, а сыну своего канцлера Мотофусы. К тому же Киёмори напомнил об участии императора в заговоре.

Когда монах пересказал эти слова императору-иноку, тому нечего было возразить – обвинения Киёмори были справедливы.

На следующий день по распоряжению правителя-инока сорок три высокопоставленных чиновника были лишены должностей, канцлер Мотофуса сослан.

Еще через четыре дня наступил последний акт драмы. С утра самураи окружили дворец императора-инока, и разнесся слух, что они намерены сжечь заживо всех его обитателей. Госиракава сидел в тронном зале и ждал смерти.

В зал вошел Мунэмори, второй сын правителя-инока, ставший теперь наследником. Он был в латах и шлеме.

– Носилки ждут у дворца, – сказал он. – Прошу вас немедленно пройти туда.

– Но я не знаю за собой никакой вины! – попытался возразить император-инок.

– Вам ничто не грозит, – ответил Мунэмори. – Вы сейчас проследуете в загородную резиденцию. И будете там находиться, пока в государстве не наступят тишина и порядок.

Лишь один слуга да старуха-кормилица осмелились сопровождать императора-инока. Там, оторванный от всех, он проводил месяц за месяцем. Грустную картину этого заточения рисует «Повесть о доме Тайра»:

«Миновала уже половина зимы, лишь громкий посвист зимней бури в горах доносился в усадьбу да ясным светом сияла луна в заледеневшем саду. Снег плотной пеленой заносил сад, но никто не оставлял следов на белом покрове; пруд сковало льдом, исчезли птицы, прежде стаями летавшие над водой… Морозной ночью издалека чуть слышно долетал к изголовью веявший холодом стук валька да на рассвете за воротами раздавался в отдалении скрип повозок, ломавших хрустевшие под колесами льдинки. По дороге спешили путники, ступали вьючные лошади – это зрелище жизни, по-прежнему совершавшейся в бренном мире, навевало печаль на государя. Вооруженные до зубов воины днем и ночью сторожили ворота».

Той же весной 1181 года наступила очередь юного императора Такакуры. Его не спасло даже то, что он был женат на дочери правителя-инока. Тому были известны связи Такакуры с враждебными вельможами, влияние на него Госиракавы. Император Японии должен был быть абсолютно послушен дому Тайра, а этого можно достичь лишь одним – сменой императора. Ведь Антоку, сыну Такакуры, внуку Киёмори, уже исполнилось три года. Возраст достаточный, чтобы стать императором.

На Японию обрушилась новая весть: Такакура добровольно отказывается от престола в пользу своего сына. Это еще более усилило раздражение феодалов, угрюмо сидевших в своих поместьях.

Три драгоценности – священный меч, священное зеркало и священную яшму – перенесли в новый дворец, а Киёмори и его жена были провозглашены дедом и бабкой императора.

Такакуре дозволено было отправиться на богомолье и даже навестить опального отца. Отныне в Японии три императора: дед, отец и внук, но ни один из них не правит – правит Киёмори Тайра.

Чем безмернее становилась власть старого правителя-инока, тем сильнее росли ненависть к нему и готовность к сопротивлению. Процесс был необратим, какие бы жестокие кары ни обрушивал Киёмори на непокорных.

В Киото, на Третьей дороге, стоял скромный дом принца Мотихито, второго сына Госиракавы. Престол по праву должен был в свое время достаться ему, а не его младшему брату. Но Тайра никогда бы не допустили, чтобы Мотихито стал императором – он не приходился им родственником. Принц играл на флейте, занимался каллиграфией и писал стихи. Так он дожил до тридцати лет.

В тот год, когда Киёмори заставил отречься от престола Такакуру, к принцу Мотихито приехал гость – бывший вельможа третьего ранга, а ныне монах Ёримаса Минамото. Монах принялся уговаривать принца возглавить восстание против Тайра. Он сообщил, что многие вельможи только ждут сигнала, чтобы подняться против Киёмори, но у них нет знамени, нет человека императорской крови, вокруг которого можно было бы собирать войска. Ёримаса доказывал принцу, что в восточных и северных землях у врагов Тайра есть надежные замки, верные самураи.

Принц колебался, но в конце концов дал себя уговорить. И подписал манифест к вельможам и феодалам с призывом подниматься на войну против Тайра. Ёримаса отправился с манифестом на восток, где жили его родственники и друзья. Теперь у них был документ, который давал моральное право более не подчиняться правителю-иноку.

Первым делом Ёримаса отвез манифест скрывавшемуся на севере Ёритомо, старшему сыну погибшего за двадцать лет до того вождя клана Минамото. От него поехал по соседним замкам и усадьбам.

Поездка монаха из рода Минамото не прошла незамеченной. Губернатор северной области, верный вассал Тайра, дознался, что Ёримаса остановился в большом монастыре, где подстрекает к бунту монахов. Он решил разгромить заговор в зародыше, собрал тысячный отряд и бросился к монастырю. Но об этом стало известно нескольким феодалам, уже читавшим манифест, – они реагировали очень быстро: тут же отправились к монахам на помощь. И когда войско губернатора прибыло под стены буддийской обители, там уже собралось более двух тысяч защитников. После трехдневного боя губернатору пришлось отступить.

В те дни в холодном доме императора-инока Госиракавы вдруг появился целый выводок хорьков. Они носились по комнатам, громко пища. Госиракава не на шутку перепугался и послал письмо об этом главе ведомства астрологии и гаданий. В то время гадания были столь же обычны, как сегодня прогнозы погоды. И прорицателям верили так же умеренно, как синоптикам сегодня.

Верному слуге удалось ускользнуть из усадьбы и получить ответ в ведомстве. Ответ гласил: «В ближайшие три дня вы испытаете сначала радость, а потом горе».

Как утверждают современники, предсказание сбылось. Радость последовала на следующий же день: Киёмори смилостивился и разрешил императору-иноку вернуться в столицу, но не во дворец, а в дом покойной императрицы, под строгую охрану. Но тут же Госиракава узнал горестную весть: его сын, принц Мотихито, возглавил заговор против Тайра и отдан приказ о его аресте.

Принца успели предупредить, и он, переодевшись в женское платье, бежал в обитель Трех Источников. Монахи срочно вооружились, начали копать рвы и сооружать колючие изгороди вокруг монастыря. И в тот же день отправили гонцов в соседние монастыри с призывом прийти на помощь.

Но откликнулись лишь монахи одного из крупных монастырей в Наре. И, понимая, что его убежище находится слишком близко к столице, принц вместе с пришедшим ему на помощь отрядом Минамото решил укрыться в этом монастыре.

Войско Тайра догнало отряд принца у реки. Повстанцы успели перебраться на другой берег, а мост – разрушить. Пока воины Тайра переправлялись через реку, Ёримаса Минамото отрядил тридцать всадников и приказал им доставить принца в Нару. Имея в своих рядах принца, Минамото могли рассчитывать на поддержку монахов и старой знати.

Но один из самураев Тайра, увидев, что принца нет среди воинов Минамото, кинулся по дороге в Нару, и его отряд настиг Мотихито. В завязавшемся коротком бою принц был смертельно ранен стрелой, и ему тут же отрубили голову.

Семь тысяч монахов из Нары, которые выступили на помощь Мотихито, опоздали к месту последнего боя на несколько минут. Узнав о гибели принца, монахи повернули обратно.

Киёмори никогда не забывал обид. Страна замерла, в ужасе ожидая кары. И она обрушилась на обитель Трех Источников, которая дала приют принцу Мотихито.

Целый день монахи сопротивлялись войску Тайра, лишь ночью, в полной темноте, самураям удалось ворваться в монастырь и поджечь его.

Сгорело шестьсот тридцать семь строений, «славных красотой и древностью». Было уничтожено книгохранилище – более семи тысяч свитков, погибли две тысячи статуй. Многие монахи были убиты, некоторых отправили в ссылку, а настоятеля и старших монахов, как сообщается в летописи, «лишили сана и передали в руки чиновников сыскного ведомства».

У Киёмори не было оснований полагать, что мятеж был инспирирован Госиракавой, но он был уверен, что зараза шла от императорского семейства и клана Минамото, от вельмож, от монахов, окруживших Киото своими монастырями. Старому князю всюду чудились враги. К старости тираны всегда испытывают страх, и чем ближе конец их земного пути, тем более они бесчинствуют. И множат врагов – не столько для себя, сколько для потомков, которым и приходится расплачиваться за их злодеяния. История разнообразна, она никогда в точности не повторяется, но как похожи ее трагедии, словно никто и никогда не способен научиться на горьких примерах!

Киёмори никогда не любил Киото, даже свою пригородную усадьбу Рокухару, и при первой возможности уезжал в дальние поместья. Там ему, выросшему в горах, было вольготно. Громадный же Киото казался ему скопищем порока, местом, где укрываются тысячи врагов.

И тут в голове Киёмори рождается дикий замысел – перенести столицу на новое место. Вообще говоря, на Востоке это было дело обычное. Такое случалось при смене династии, при изменении торговых путей. Почти всегда в основе этого события лежали гигиенические соображения. Восточный город, разрастаясь до гигантских размеров, становится громадной клоакой, и в жаркое время нередко возникают эпидемии, а скученность ведет к страшным пожарам. Но Киёмори менее всего думал о гигиене – он уничтожал очередного врага.

Место для нового города он выбрал не случайно – это была земля Тайра. Во всех, даже самых, казалось бы, безумных начинаниях Киёмори всегда присутствовал холодный расчет. Хотят его враги или нет, отныне столица империи будет на земле Тайра, и все ее обитатели станут арендаторами Тайра.

Никто не смел перечить всевластному тирану. В считаные месяцы старая столица была разрушена – разобраны храмы, сняты черепичные кровли с домов, благо город был деревянным. Но люди оставляли не только старые стены. Город – это и мастерские, и лавки, и сады, и родовые кладбища – целый мир.

Насильственный и разорительный переезд умножил ненависть к Тайра. И те, кто уже перебрался в новую столицу – Фукухару, и те, кто продолжал влачить существование в опустевшем Киото, с тревогой ждали новых перемен. Людям казалось, что все происходящее – смерть Сигэмори, отречение Такакуры, ссылка императора-инока, восстание принца Мотихито, гибель в огне монастыря Трех Источников – это лишь ступени к страшным и кровавым событиям завтрашнего дня.

Разумеется, не было недостатка в слухах, предзнаменованиях, пророчествах…

Рассказывали, что однажды ночью в опочивальню правителя-инока внезапно просунулась огромная, чуть ли не во весь покой, рожа и в упор воззрилась на хозяина. Но тот, ничуть не дрогнув, устремил на нее такой суровый взор, что привидение исчезло.

И тут до новой столицы донеслась весть о новом восстании. Весть восприняли как должное, ее ждали.

На этот раз восстание поднял Ёритомо, подросший наследник главы клана Минамото, сосланный на остров Идзу. Но не забытый. Мы помним, что когда годом раньше начинался мятеж принца Мотихито, его манифест повезли именно Ёритомо. Тогда тот не успел выступить. Теперь же он напал ночью на усадьбу наместника острова и всех там перебил. Правда, за пределы острова он не двинулся.

Этот малорослый человек обладал любопытными качествами: он с полным равнодушием относился к таким понятиям, как рыцарская честь, законы войны, отвага и верность. Он редко участвовал в бою, никогда не стыдился бежать, если обстоятельства были против него. Ради достижения цели был готов на все. На сцену наконец вышел достойный соперник суровому Киёмори.

Вождя клана Минамото подтолкнул к действиям неуемный монах Монгаку. Этот человек не мог не бунтовать, не поднимать смуту, не призывать к ней.

Как Тайра, так и императора-инока Монгаку не выносил. Однажды он появился в императорском дворце и громко потребовал, чтобы ему построили обитель на горе Такао, где на него снизошла благодать. Вел он себя настолько нагло, что Госиракава приказал выставить его вон. Монах бросился в драку, избил какого-то вельможу, и понадобились усилия нескольких самураев, чтобы его скрутить. Когда же его волокли из дворца, он не придумал ничего лучше, как проклинать императора. Естественно, Монгаку угодил в темницу. Через некоторое время по случаю кончины императрицы была объявлена амнистия, и монаха выпустили. Но он вовсе не смирился. Он принялся расхаживать по Киото и громовым голосом провозглашать скорое наступление смуты и кровавую гибель всех господ. Тогда Монгаку сослали на остров Идзу, где жил Ёритомо Минамото.

Мстительный Монгаку понял, что именно Ёритомо мечом проложит ему путь в столицу. Он торопил молодого Минамото с выступлением и добился своего. И когда Ёритомо поднял белое знамя восстания, рядом с ним встал монах.

Киёмори решил задушить восстание в корне. Опасность нового мятежа заключалась в том, что он вспыхнул не в столице, где контроль Тайра был эффективен, а в северо-восточных землях, населенных недовольными феодалами, близкими к роду Минамото. Поэтому, отправив на разгром Ёритомо губернатора северной провинции, он послал туда и своего старшего внука Корэмори. У войска стало два командующих, что всегда плохо.

Пока армия Тайра добиралась до мятежных земель, к Ёритомо присоединялись все новые отряды непокорных феодалов. Достаточно оказалось искры, чтобы пламя охватило весь край.

И вот наконец враждующие силы сблизились. Правительственная армия находилась в горах, что, на взгляд Корэмори, лишало ее преимущества в дисциплине и численности. Поэтому он решил двинуть ее вперед, на широкую равнину.

Губернатор, бывший куда старше князя и полагавший себя авторитетом в военном деле, возразил, что именно ему поручено общее командование и он лучше знает, как надо воевать. Поэтому он остановил армию в горах, на берегу бурной речки.

Вокруг стоял настороженный чужой лес, поднимались до неба скалы. Людям Тайра казалось, что враг везде. Нерешительность командующего, непонятная остановка в диких горах подрывали дух воинов. Начали расползаться панические слухи.

Глубокой ночью кто-то крикнул:

– Мы окружены!

«Так велик был обуявший их страх, такой начался тут беспорядок, что схвативший лук позабыл взять стрелы, взявший стрелы позабыл захватить лук; тот вскочил на чужого коня, его конь достался чужому, а иной, взгромоздившись на неотвязанного коня, как безумный, бессмысленно кружился вокруг коновязи. Многим гулящим женщинам и девам веселья, приглашенным из близлежащих селений, в суматохе пробили голову, многих задавили, и они громко охали и стенали», – пишет автор «Повести о доме Тайра».

Утром к стану Тайра пробрались разведчики Ёритомо. И странная картина покинутого в суматохе лагеря предстала их глазам: валялись панцири, оружие, были брошены шатры, повозки – и ни одной живой души.

Так Ёритомо одержал первую победу над войском Тайра.

Правитель-инок метался в своем дворце, страшась завтрашнего дня. Воспользовавшись удобным моментом, настоятели крупнейших монастырей обратились с петицией об отмене переноса столицы. Монастыри, окружавшие опустевший Киото, лишились паломников и доходов. Киёмори решил не ссориться с монахами, и последовал указ: вернуть столицу в Киото.

Это решение было понято всеми как свидетельство слабости правителя-инока. Общая радость от этого лишь увеличилась. Вот как описывает возвращение столицы автор «Повести о доме Тайра»:

«Все… устремились прочь отсюда… Да и кто стал бы хоть на лишний миг оставаться в постылой сердцу новой столице! С шестой луны минувшего года в старой столице ломали строения, перевозили добро и разную утварь, наконец кое-как обосновались на новом месте, а теперь снова в безумной спешке торопились обратно! На сей раз уже ничего не ломали, не разбирали, а побросали все, как было, и умчались назад, на старое пепелище. Там ни у кого не осталось жилья, и потому пришлось расселиться по окраинам… временно приютиться в галереях монастыря, в молитвенных залах храмов. Там жили даже знатные люди».

Монахи не скрывали торжества.

Новым центром волнений стал огромный монастырь в Наре, тот самый, что мог выставить семь тысяч воинов. Почуяв слабость Киёмори, монахи потребовали его ухода. С каждым днем они становились все более воинственными, угрозы в адрес правителя-инока звучали все громче. Правитель-инок, стараясь сохранить мир, послал для переговоров главу Школы поощрения наук. Того с позором изгнали. Монахи сделали деревянный шар, кричали, что это голова правителя-инока, и катали его ногами по всему монастырю.

Последнюю попытку уладить дело мирным путем правитель-инок предпринял, послав туда главу сыска области Ямато с конным отрядом. Всадники отправились в монастырь без оружия. Монахи захватили шестьдесят человек в плен, отрубили им головы и развесили на стенах обители. Тогда Киёмори был вынужден послать к монастырю в Наре войско под командованием одного из своих сыновей.

Штурм монастыря продолжался целый день, лишь к ночи монахи обратились в бегство.

Дул сильный ветер, собирался дождь, низкие облака неслись над поверженным монастырем. Командир карателей приказал принести факелы, чтобы искать бунтовщиков. Факелов не было. Тогда один из самураев поджег крестьянскую хижину, стоявшую возле монастыря. Быстро занялась вся деревня. Ветер перенес огонь на храмовые строения. К тому времени многочисленные обитатели монастыря, не принимавшие участия в сражении – старые и обезноженные монахи, рядовые послушники, служки и женщины, – в поисках спасения кинулись в храм Великого Будды, самое большое деревянное здание в мире, в котором стояла громадная медная статуя Будды. Более тысячи человек забрались на второй этаж храма и втянули наверх лестницы, чтобы самураи Тайра не могли подняться следом. Однако вскоре храм был охвачен огнем. Те же, кто там скрывался, попали в ловушку: сначала огонь охватил нижний этаж и отрезал пути к спасению, затем занялись столбы и перекрытия. Сквозь треск огня пробивался вой сотен горящих людей. Почти никто не спасся.

Правитель-инок демонстративно игнорировал стенания, поднявшиеся в столице. Все считали, что воины Тайра сожгли монастырь, следуя его тайному приказу.

Враги Тайра воспользовались этим случаем, чтобы обвинить их в святотатстве.

А тут еще Японию облетела печальная весть: неожиданно скончался Такакура. Средневековые японские историки объясняют смерть двадцатилетнего экс-императора скорбью по причине гибели монастыря в Наре. О покойном рассказывали, что он был слаб духом и плотью, но очень добр и тих. Его все жалели.

Между тем правитель-инок, понимая, что время работает против него, стал собирать силы клана Тайра. Во главе войска он поставил своего наследника Мунэмори. Но за день до выхода армии в поход правитель-инок внезапно заболел. Его мучили жар и жажда. Автор «Повести о доме Тайра» позволяет своей фантазии создать страшную картину последних дней правителя-инока.

Как описать страдания тяжелобольного, чтобы высокая температура превратилась в символическое адское пламя, пожирающее злодея?

Жена приближается к правителю, превозмогая нестерпимый жар, исходящий от него. Дощатый настил, на котором лежит князь, поливают ледяной водой, и он катается по доскам, чтобы унять жжение. Княгине снится сон, в котором ее муж сгорает заживо в наказание за гибель храма в Наре.

Но даже в последние минуты жизни правитель-инок повторяет, что у него только одно желание – увидеть отрубленную голову главаря мятежников Ёритомо Минамото. И молит сыновей: «Снесите голову Ёритомо и повесьте над моей могилой! Это будет мне лучшее утешение!»

«…Правителю-иноку исполнилось шестьдесят четыре года – не такой уж старческий возраст, чтобы смерть была неизбежной. Но когда вдруг приходит конец назначенному судьбой сроку человеческой жизни, не помогут никакие сокровеннейшие молитвы: тут не властны сами будды и бодхисатвы, и боги всех миров не придут человеку на помощь. Тысячи верных воинов, душой и телом преданных правителю-иноку, рядами теснились в его усадьбе, готовые отдать свою жизнь взамен его жизни, но, увы, не смогли ни одолеть, ни отогнать, пусть хотя бы на короткое время, посланцев подземного мира, невидимых взору, неуязвимых для любого оружия. И пришлось ему в одиночестве пуститься в последний путь…»

Киёмори был великим вождем, и смерть его описана торжественным языком эпоса. Он как бы сгорает в гигантском пламени пожара священного храма Нары. Остается проклятие его судьбы, за которое расплачиваться сыновьям и внукам.

В день похорон сгорела усадьба Киёмори. И все в столице говорили, что усадьбу подожгли.

Главой клана Тайра стал второй сын правителя-инока – Мунэмори.

Так бывало в истории: в наследники предназначался другой, он учился править и владеть, но умер раньше, чем наступил его час.

Мунэмори к роли правителя государства не готовился, да и был он, как видно из последующих событий, человеком ординарным и мирным.

В той ситуации спасти дом Тайра могли лишь решительные меры. Переход власти всегда вызывает активизацию противников режима. А Мунэмори решил, что для успокоения страны он должен не только воевать с врагами, но и умилостивить оппозицию. Первым актом нового правителя было разрешение императору-иноку вернуться в столицу. Мунэмори лишь попросил императора повременить с возвращением, пока он за свой счет не отремонтирует дворец. Но Госиракава и слышать не желал о задержках.

Как только тело правителя-инока было сожжено, а кости его, зашитые в мешочек, кроткий монах понес в далекий горный монастырь, император-инок приказал готовить повозки – он возвращался в Киото.

В тот же день он издал эдикт о возвращении наказанным монахам монастыря в Наре духовного сана. Вскоре начались работы по восстановлению Великого храма.

Мунэмори понимал, что одними уступками с Минамото не справиться. И потому после некоторого перерыва сбор войска возобновился. Командующим на этот раз был назначен третий сын правителя-инока – Томомори.

Войско Тайра не стало дожидаться, пока подтянутся ополчения феодалов, которые к тому же не спешили, надеясь, что обойдутся и без них.

Армии встали друг против друга, разделенные речкой. Силами Минамото командовал талантливый и смелый Юкииэ, дядя князя Ёритомо. Он знал, что враги превосходят его отряды числом, и решил напасть неожиданно. Его армия переправилась через реку и рано утром ударила по строю Тайра.

Томомори приказал пропустить всадников Минамото и закричал:

– Они плыли через реку, доспехи и кони у них намокли и отяжелели – бейте мокрых!

В этом бою погиб младший брат Ёритомо, а сам Юкииэ еле успел переправиться обратно. Но туг Томомори совершил ошибку. Он не преследовал врага. Победоносное войско Тайра повернуло обратно к столице. Так что Минамото потерпели неудачу, но не проиграли кампанию.

Уже к концу 1181 года Минамото не только оправились от поражения, но постепенно начали вытеснять наместников Тайра из восточных земель. Восстание ширилось, постепенно приближаясь к столице, но там словно и не подозревали, что творится в стране. Гонцов с дурными вестями забывали принять, зато не скупились на всяческие увеселения. Мунэмори не ведал, что с темнотой во дворце императора-инока появлялись беззвучные тени – гонцы из стана Минамото. Госиракава надеялся, что с приходом к власти Минамото он вернет себе бразды правления.

Следующей весной стало ясно: армия Минамото движется на Киото. Пришлось принимать меры. Снова был объявлен всеобщий сбор войск, и если с юга самураи послушно прибыли, то, к удивлению правящего князя, ни один вассал из земель к востоку и северу от Киото на призыв Тайра не откликнулся, словно непроницаемая стена выросла неподалеку от столицы. Что творится за ней, можно было догадываться, но догадываться было страшно.

Никогда еще столь большое войско не покидало Киото. По пути его все деревни были разграблены – словно саранча прошла по полям. Источники утверждают, что в войске было шесть великих генералов во главе с князем Корэмори, триста сорок знаменитых самураев, а всего более ста тысяч воинов.

Целью Тайра был разгром армии Ёсинаки Минамото из Кисо, которого чаще именовали просто Кисо. Именно его отряды подходили к столице.

Небольшое войско Минамото в открытом бою наверняка потерпело бы поражение. Поэтому Кисо решил не допустить выхода армии Тайра на равнину, задержав ее на горных переходах.

Он пошел на хитрость: собрал всех знаменосцев и велел им выстроиться в кустах и среди деревьев так, чтобы разведчикам Тайра казалось, будто перед ними большая армия.

Хитрость удалась. Войско Тайра остановилось в предгорьях, не рискуя спуститься на равнину. Наступила ночь. Малочисленные отряды Минамото, обойдя по горным тропам армию Тайра, неожиданно ударили по ней с тыла. В полной темноте, не зная, откуда ждать нападения, слыша со всех сторон боевой клич врагов, громадное войско Тайра начало отступать к глубокому ущелью Курикара. «В темноте не было видно, что стало с теми, кто первым бросился в пропасть; остальные же решили, что там, на дне, есть дорога… все смешалось, люди и кони – все катилось вниз вперемешку! Кровью заструились горные реки, горы трупов заполнили все ущелье…»

Не теряя времени, Кисо тут же повернул армию и кинулся на помощь своему родственнику Юкииэ, который отступал под натиском другой армии Тайра, и там Минамото тоже победили. Объединившись, они устремились к Киото.

Все окрестные феодалы, которые до того колебались, не зная, на чью сторону встать, спешили со своими самураями на помощь Кисо. И хотя по численности войско Тайра не уступало армии противника, оно было деморализовано после двух поражений, самураи бежали из него при первой возможности, и над ним нависла обреченность.

Решительное сражение вблизи столицы было очень упорным и кровопролитным. В «Повести о доме Тайра» рассказ о нем распадается на отдельные картины. Автор как бы высвечивает, отыскивает в сумятице гремящего боя отдельные лица и показывает их нам крупным планом.

Вот история отважного рыцаря Нагацуны, одного из верных вассалов Тайра. Оставшись один после бегства своих, он встретил юного самурая Юкисигэ. Тот обрадовался, увидев по роскошному панцирю, что перед ним знатный вельможа, и кинулся на старого воина. Но Нагацуна был силен и опытен. Он прижал юного самурая к земле и приказал ему назваться.

– Я Юкисигэ из селения Нюдзэн, восемнадцати лет от роду, – признался юноша.

Нагацуна вгляделся в лицо Юкисигэ и вдруг подумал, что его сыну, погибшему год назад, тоже было восемнадцать лет и кто-то не пожалел его. Нагацуна произнес:

– Долг велит мне снять тебе голову, но я пощажу твою молодость. Уезжай.

Старый воин сошел с коня, чтобы передохнуть и дождаться своих. Он велел юному самураю сесть рядом с ним и рассказать о себе, о своих родителях, о том, собирается ли он жениться. Отвечая на вопросы, Юкисигэ думал: «Он пощадил меня, но все-таки он завидный противник. Надо убить его во что бы то ни стало!»

И, воспользовавшись тем, что Нагацуна отвлекся, а меч его спрятан в ножнах, Юкисигэ ловким ударом полоснул собеседника мечом по шее, а когда тот упал, отрубил ему голову.

Автор «Повести о доме Тайра» не осуждает предательский удар. Он лишь говорит: «Отважен был Нагацуна, да, видно, счастье на сей раз ему изменило». Автор эпоса – буддист, для него очевидно неумолимое решение судьбы, а юноша лишь орудие этой судьбы. С одинаковым спокойствием он рассказывает и о коварстве, и о высокой чести. И понимаешь, что люди тогда испытывали те же чувства, что и сегодня, но поступки, которые, казалось бы, должны были следовать за чувствами, на самом деле нарушают логику нашего времени. И потому неуместно и наивно применять к средневековым самураям или викингам наши моральные критерии.

Потерпев сокрушительное поражение, войска Тайра частью отступили к Киото, а частью разбежались по домам или влились в армию победителей. Отныне между армией Кисо и столицей реальной преграды не было.

А между тем в Киото кипели слухи: одни говорили, что Кисо уже на холмах, занимает монастыри и дымы его армии можно увидеть от императорского дворца. Другие твердили, что разведчики Минамото достигли пригородов столицы.

Тайра собрали все силы, какие были под рукой, и направили их к воротам города. Там воздвигали баррикады, рыли рвы. Минамото не было видно, но паника, которая охватывала столицу, была хуже врагов, с ней нельзя было сразиться, ее нельзя было победить.

Правитель Мунэмори явился во дворец к вдовствующей императрице и заявил ей, что не имеет права подвергать ее и императора-малыша опасности. Разумеется, столицу будут оборонять и не отдадут неприятелю, но мало ли что может случиться.

Императрица, как говорилось, была сестрой слабого и растерянного главы клана, а шестилетний император приходился Мунэмори племянником. Так что, склоняясь перед императрицей как послушный подданный, Мунэмори разговаривал с ней как старший брат и глава семьи.

По плану выезд должен был состояться на следующее утро. Эвакуация не ограничивалась малолетним императором и его матерью: выехать должны были все без исключения члены дома Тайра и, разумеется, император-инок. Оставлять его в столице Тайра не желали.

Но той же ночью начальник стражи у дворца Госиракавы прибежал в резиденцию Мунэмори. Император-инок ускользнул из своего дворца через заднюю калитку и бежал в неизвестном направлении.

Послали погоню, но она вернулась ни с чем. Под покровом ночи Госиракава добрался до леса и там затаился.

Бегство императора-инока было последней каплей – паника восторжествовала в столице. По дороге, ведущей на запад, мчались всадники и повозки, носилки и кареты: все, кто связал свою судьбу с Тайра или боялся гнева Минамото, покидали город. В этом обезумевшем потоке людей неслись и вожди Тайра, тоже бежавшие из столицы во главе с правителем, императрицей и малолетним императором. Тайра успели захватить во дворце три сокровища, три святыни империи, без которых было немыслимо коронование другого императора: зеркало, чашу и меч.

Корэмори Тайра, племянник правителя, задержался в своей усадьбе, прощаясь с красавицей женой и двумя детьми – восьмилетней дочерью и десятилетним сыном Рокудаем. Они молили его не оставлять их в Киото. Но Корэмори полагал, что взять семью с собой, обречь ее на бродячую военную судьбу, когда у него нет надежного убежища, еще опаснее, чем оставлять в Киото. Он надеялся, что победители не тронут женщин и детей.

– Я не могу взять тебя с детьми, – повторял он. – Как только мы укрепимся где-нибудь в глуши, я сразу пришлю за вами.

– Разве мы не клялись друг другу уйти из жизни вместе? – отвечала жена. – Как исчезают капли росы на одной и той же равнине.

– Помни, – говорил Корэмори, – если ты услышишь, что я погиб, не смей принимать постриг! Снова выходи замуж, устрой свою жизнь и воспитай наших детей. Не может быть, чтобы не нашлось на свете доброго человека, который бы тебя пожалел.

Слова, удивительные для феодала, скованного жесткими традициями средневекового общества. Ведь для вдовы знатного японца уход в монастырь был естественным и желанным: она была собственностью, которую нельзя передать никому, она не может, не должна существовать без мужа.

Корэмори сел на коня.

Дети не отпускали стремян, умоляя отца взять их с собой. Рыдала жена. Корэмори не мог заставить себя уехать.

И в этот момент во двор влетели разноцветной стаей братья князя. Все пятеро младших братьев – надежда рода Тайра.

– Что ты медлишь? – кричали они.

Князь показал на своих детей.

– Меня задержало горе малышей, – сказал он.

– Никогда я не могла подумать, что вы столь жестоки! – воскликнула супруга князя и, упав ниц, зарыдала, в отчаянии катаясь по земле. Домочадцы плакали во весь голос. «Навсегда остались звучать у князя в ушах эти рыдания; они слышались ему в плеске волн на западном море, в свисте ветра над безбрежным морским простором!»

А над Киото поднимались столбы черного дыма. Тайра, уезжая, поджигали свои дома и дворцы. От них огонь перекинулся на дома бедняков. Говорят, что в тот день сгорело пятьдесят тысяч хижин простых людей, лишь недавно вернувшихся в этот проклятый небом город.

Но судьба Киото уже не беспокоила Тайра – они спешили к морю, в свои западные родовые владения…

Братья догнали императорский кортеж только у моря. Их сопровождала тысяча всадников – арьергард разгромленной армии.

Затем прискакал старый самурай Садаёси с пятьюстами воинами. Он сообщил князю Мунэмори, что в столице нет войск Минамото, там догорают пожары, а в окрестностях скрывается множество людей из знати и бывших слуг Тайра, которые ждут прихода Минамото. Он долго уговаривал Мунэмори, чтобы тот повернул свои отряды обратно и с честью погиб в столице, перед тем перебив всех предателей. Но Мунэмори был непреклонен. Он знал, что, пока остается в родных владениях, пока у него в руках император и императорские регалии, он сохраняет надежду переломить ход войны. В сгоревшем городе он будет в ловушке.

Так и не переубедив старшего Тайра, Садаёси кинулся со своим отрядом в Киото. При виде его всадников предатели разбежались, прячась в пепелищах. Казнить было некого, сражаться не с кем. Тогда верный самурай раскопал могилу князя Сигэмори и вынул оттуда прах, чтобы враги не осквернили его. Он ускакал к высокой лесистой горе, где укрыл прах под камнями, а затем отдался под покровительство нейтрального провинциального барона.

Еще через три дня, подобрав по пути прятавшегося в горах императора-инока, войско Кисо подошло к опаленному Киото. Белые стяги Минамото развевались вдоль всего пути.

Вечером император-инок Госиракава, окруженный невесть откуда высыпавшими вельможами, дал аудиенцию представителям рода Минамото. Аудиенция, можно предположить, была весьма благосклонной, и по окончании ее Госиракава приказал принести заготовленный днем указ: догнать и истребить до последнего человека род Тайра.

В заключение аудиенции Госиракава выразил лицемерное сожаление по поводу того, что его внук император Антоку оказался в лапах злодеев и теперь вынужден скитаться в неведомых землях.

Так как надежд на возвращение Антоку не было, Госиракава замыслил хитрую операцию: он решил еще более умножить число императоров в Японии. Выбор его пал на рожденного от наложницы одного из младших братьев императора Антоку, который и был коронован под именем Готоба.

Так Госиракава, казалось, добился своего: он снова правит страной, у него есть свой собственный малолетний император, не имеющий отношения к дому Тайра. Но не хватало одного – императорских регалий, без которых коронация была недействительной.

А императора, владевшего регалиями, Тайра держали в усадьбе одного из вассалов. Они никак не могли решить, строить ли им новую столицу либо ждать, когда они смогут отвоевать столицу старую.

Власть Минамото ничем, в сущности, не отличалась от власти Тайра: в Киото сидел Кисо, размышлявший, не отмежеваться ли ему от главы рода Ёритомо, который в Киото так и не приехал, а предпочитал править страной из своего замка. Кисо грабил земли вассалов Тайра, Ёритомо железной рукой наводил порядок в провинциях.

Проходили месяцы, а положение не менялось.

Можно было подумать, что Япония так и останется разделенной на две части – с разными императорами.

Весь 1183 год шли пограничные бои между войсками Тайра и Минамото; обе стороны копили силы, не решаясь на генеральное наступление.

Между тем Госиракава пустился в новую интригу. Он понимал, что с течением времени отношения между Кисо и Ёритомо неизбежно ухудшатся. Именно Кисо одержал решительные победы над Тайра, именно он изгнал их из столицы. Кисо чувствовал себя обделенным. Почему он должен подчиняться Ёритомо, который ничего не сделал для торжества дома Минамото?

Госиракава решил поставить, на Ёритомо.

К нему был послан вельможа с императорским указом о присвоении ему титула сёгуна, то есть великого военачальника. Такого титула не имел даже Киёмори. Этим император-инок как бы признавал, что отдает Ёритомо реальную власть в стране.

Ёритомо принял посла в своем собственном тронном зале. Он сидел за занавесом на помосте, который был устлан циновками, окаймленными полосой из парчи с черным узором. Когда занавес поднялся, собравшиеся увидели нового властителя Японии – маленького человека, почти карлика, в коричневом кафтане, с громадной головой, увенчанной высокой черной лакированной шапкой.

Ёритомо благосклонно выслушал посла и принял императорский указ.

А дальше разговор пошел о том, как избавиться от Кисо, который уже раздает земли и должности.

Ёритомо тут же обратился к императору-иноку с просьбой издать эдикт об истреблении Кисо. Но эдикт надо было подкрепить силой. А сила была у Кисо. В любой момент этот мужлан, выросший в глухой деревушке и никогда не носивший придворных одежд, мог отрубить голову представителю священной династии.

Госиракава не мог дождаться, когда же придут с севера войска Ёритомо, чтобы разделаться с Кисо. Войска не спешили. Ёритомо внимательно наблюдал за делами в столице, в его интересах было ослабить и Кисо, и императора – ему не нужны были сильные союзники. Большеголовый карлик был талантливым политиком – он умел действовать за сценой.

Наконец Госиракава не выдержал ожидания. Он решил, что можно будет неожиданным ударом разделаться с Кисо без помощи Ёритомо. И пускай тогда Ёритомо остается в своей провинции, а Япония будет подчиняться императорскому дому.

Император-инок послал за помощью в соседние монастыри. Кроме того, он приказал своим вельможам созвать самураев из собственных владений. Наконец, агенты сыскного ведомства собирали отряды городского люда и распространяли слухи о том, что могущественный Ёритомо Минамото разгневался на Кисо и лишил его своей поддержки.

Кисо ничего не подозревал и даже отослал на запад большую часть своей армии. В столице у него осталось всего шесть тысяч воинов. Правда, они были закаленными ветеранами, преданными своему суровому вождю.

Узнав о том, что в город ворвались толпы вооруженных монахов, а императорская стража и отряды вельмож движутся к его усадьбе, Кисо гневно воскликнул:

– Во всех сражениях я ни разу не показывал врагу спину! Даже к самому государю не пойду я сдаваться на милость как побежденный, сняв шлем и ослабив тетиву лука. Так бейтесь же отважно, мои воины!

Так начался новый этап гражданской войны, запутанной, как сама японская политика, чреватой неожиданными вспышками и странными переворотами.

Не дожидаясь, пока подойдут войска Госиракавы, Кисо бросил свой отряд к императорскому дворцу. Дворец охраняло более двадцати тысяч человек, и все они укрепили на шлемах сосновые веточки, чтобы различить, кто свой, а кто чужой.

Воины Кисо сразу начали стрелять по дворцу зажигательными стрелами. Кровля дворца занялась, ветер гнал огонь на защитников, и их охватила паника.

Не обошлось и без трагических недоразумений. Городское ополчение устроило отряду Кисо засаду на Седьмой дороге. Но по ошибке перебили союзников императора, несмотря на их вопли о пощаде.

Монахи же после нескольких коротких стычек с ветеранами Кисо бежали к себе в горы. Госиракаве снова пришлось спешно покинуть дворец, причем в суматохе чуть не погиб малолетний император Готоба.

На следующий день Кисо приказал развесить на стенах головы погибших врагов. Их оказалось более шестисот, среди них были головы настоятелей крупнейших монастырей и даже одного из принцев.

Гордыня полководца взыграла. Он объявил себя главным конюшим и заставил бывшего канцлера Мотофусу отдать ему в жены дочь. К тому же, чтобы было неповадно сомневаться в его могуществе, он лишил чинов и должностей сорок девять высших сановников империи, превзойдя в самоуправстве правителя-инока.

А Ёритомо был спокоен. Он наблюдал за событиями из Камакуры и был уверен, что в конце концов верх возьмет он. Более того, когда до него дошла весть о разгроме императора, он велел передать Госиракаве, что во всем виноват вовсе не Кисо, а вельможи, которые подняли бунт против Кисо и заставили его прибегнуть к суровым мерам. Ёритомо не спешил.

Но Кисо чувствовал себя в столице неуверенно, так как отлично понимал, что, если дело дойдет до открытого боя с родственниками, шансы на победу у него минимальные. Он тоже принимал меры. Он послал гонца к Тайра и предложил им союз против собственного клана. Но Тайра решили, что предложение Кисо – знак слабости дома Минамото, и не пожелали заключать с ним союз, пока он не явится с повинной.

Кисо отказался это сделать и, прервав переговоры с Тайра, решил умиротворить императора-инока. Наказанным вельможам были возвращены должности.

1184 год подошел к концу. Теперь Япония была разделена на три части. Юг и острова остались у Тайра, у которых был свой император – Антоку. В столице правил Кисо, во власти которого были два других императора. На севере, в Камакуре, ждал большеголовый карлик.

Тайра, внимательно следившие за событиями в столице, решили, что силы Минамото расколоты враждой, и двинулись на север. Время было выбрано удачное, потому что именно тогда Кисо, прослышав о том, что Ёритомо наконец послал против него своего брата, чтобы отобрать Киото, ринулся ему навстречу. Пока дом Минамото решал семейные проблемы, Тайра с императором Антоку вернулись в Киото, и двум другим императорам снова пришлось бежать.

Кисо не смог устоять в борьбе против армии Минамото.

После разгрома он бежал в глубь страны, надеясь укрыться во владениях своих верных вассалов. Но Минамото умело перекрыли ему дорогу сильными заслонами.

В конце концов с ним осталось всего пятьдесят всадников.

Кисо, в красном парчовом кафтане, поверх которого был надет панцирь, скрепленный узорчатым шелковым китайским шнуром, на голове – двурогий шлем, мчался первым на могучем жеребце по кличке Серый Дьявол. За ним – последние его самураи и среди них Томоэ, его прекрасная возлюбленная. «Была она искусным стрелком из лука, славной воительницей, одна равна тысяче! Верхом ли, в пешем ли строю – с оружием в руках не страшилась она ни демонов, ни богов, отважно скакала на самом резвом коне, спускалась в любую пропасть, а когда начиналась битва, надевала тяжелый боевой панцирь, опоясывалась мечом, брала в руки мощный лук и вступала в бой в числе первых, как самый храбрый, доблестный воин! Не раз гремела слава о ее подвигах, никто не мог сравниться с нею в отваге».

Всадники Кисо стремились к горам, но тут на их пути возник новый заслон. Когда они прорвались, в живых осталось лишь пятеро.

Кисо обернулся к девушке.

– Беги отсюда, – велел он ей. – Сегодня я намерен пасть в бою. А если мне будет грозить плен, я сам покончу счеты с жизнью. Не хочу, чтобы надо мной смеялись, что в последний бой я потащил с собой бабу.

Томоэ была оскорблена: пока шел бой, никто не напоминал ей, что она всего лишь женщина. Теперь же ее гонят. Разве она убила меньше врагов, чем другие самураи?

Но Кисо хотел спасти ее – он дал слово ее отцу.

Томоэ наконец подчинилась Кисо и отстала.

Но совсем не для того, чтобы спасаться. Она искала себе достойного противника, чтобы сразиться с ним. И вскоре увидела небольшой отряд, во главе которого скакал прославленный силач Моросигэ Онда. Шлем скрывал от него лицо одинокого рыцаря, и, когда тот поднял меч, вызывая его на бой, Онда с готовностью бросился рыцарю навстречу. Томоэ превосходила силача ловкостью и умением.

Она стащила его с коня, намертво прижала к луке своего седла и одним ударом снесла ему голову. Потом сбросила тяжелый панцирь и поскакала прочь, она не желала, чтобы ее голова досталась безвестному солдату, а тело подверглось поруганию. Враги нестройно кричали вслед. Томоэ обгоняла отдельных беглецов – никто не узнавал в девушке возлюбленную Кисо. К вечеру она оказалась у дома старого друга ее отца…

Потеряв последнего вассала, который ценой своей жизни на несколько минут задержал врагов, Кисо поскакал напрямик к лесу. На всем скаку конь влетел на заливное рисовое поле и увяз по брюхо в грязи.

И тут Кисо услышал сзади чавканье копыт. Он обернулся. В следующее мгновение в лицо ему вонзилась стрела.

Раскол в стане Минамото на том не завершился. Шел столь свойственный завоевателям дележ пирога. Власть была достижима и соблазнительна, брат начинал с подозрением глядеть на брата, племянник – на дядю, все стали соперниками.

Среди победителей Кисо был младший брат Ёритомо по имени Ёсицунэ, такой же карлик с большой головой, как и его старший брат, но если Ёритомо остался в японской истории как жестокий и коварный правитель, то Ёсицунэ – любимый герой японского фольклора. Романтические рассказы об этом рыцаре, в которых переплетаются быль и легенда, известны в Японии любому ребенку. Его судьбе посвящен знаменитый средневековый роман «Сказание о Ёсицунэ».

За четверть века до описываемых событий, когда род Минамото был разгромлен и почти весь уничтожен, мать Ёсицунэ с годовалым ребенком бежала из столицы, надеясь укрыться в монастыре, но на горной дороге ее подстерегли и захватили солдаты Тайра. Когда правитель-инок узнал, что Ёсицунэ в плену, он хотел было его убить: чем меньше подрастет Минамото, тем меньше будет мстителей. Но, увидев мать, он был пленен ее красотой. К тому же за нее и за ребенка вступилась мать Киёмори. Глава рода Тайра согласился сохранить жизнь ребенку при условии, что мать станет его наложницей. Чтобы спасти сына, мать согласилась. Мальчика же, когда тот подрос, отослали в монастырь, чтобы подготовить к монашеской жизни. Но монаха из него не получилось. Вместо того чтобы читать сутры, он делал деревянные мечи и сражался с другими мальчишками. В легендах рассказывается, как он еще ребенком совершил немало подвигов, подобных подвигам Геракла. Наконец он убежал из монастыря в пограничную северную провинцию, где нашел убежище у одного самурая. Братья Ёритомо и Ёсицунэ впервые встретились в начале восстания против Тайра, и тогда Ёритомо сказал, что приход к нему младшего брата важнее, чем подкрепление в миллион солдат.

После подавления мятежа Кисо Ёсицунэ смог снова выбить из столицы Тайра. На этот раз он преследовал их по пятам, так как имел приказ от старшего брата – уничтожить Тайра, чего бы это ни стоило.

Ёсицунэ вел наступление против Тайра целеустремленно и последовательно. Он громил одного за другим вассалов Тайра, все глубже вклиниваясь в их владения. Казалось, лишь вчера Тайра покинули столицу, и вот они уже на острове Сикоку, а маленький император пристроен на время в небогатой усадьбе самурая.

Тайра надеялись, что в разгар зимы Ёсицунэ не посмеет идти через горные перевалы, но тот нашел охотника, который показал оленьи тропы. Зайдя в тыл Тайра, Ёсицунэ прорвался к морю – теперь владения Тайра были разрублены его армией. Тайра сражались отчаянно; прижатые к стене, они не сдавались в плен, да Минамото и не нуждались в пленниках – это была война на уничтожение. По мере того как плацдармы, на которых могли маневрировать Тайра, уменьшались, они все более полагались на свой флот, у Минамото флота в то время почти не было. Тылом Тайра были прибрежные острова.

В стане Тайра участились самоубийства: самураи дрались до последнего и, если выхода не было, кончали с собой. Кончали с собой и их жены.

Завершение эпопеи дома Тайра знаменуется двумя самоубийствами, оставшимися в истории и легендах.

Семья князя Корэмори все еще жила в Киото. Пока шла война, Минамото не трогали женщин и детей тех из Тайра, что остались там. По городу, усыпанному белым снегом вишневых лепестков, крикливые солдаты таскали на шестах головы Тайра. Жена Корэмори боялась, что ее сын побежит искать голову отца. Потом один знающий человек рассказал, что ее муж болен, но жив.

Как-то темной ночью пришел человек с письмом от Корэмори.

«В столице кругом враги, – писал князь, – тебе и одной-то нелегко скрываться, а с малыми детьми, понимаю, какую муку ты терпишь!..»

Письмо заканчивалось стихотворением:

Посланец забрал ответные письма жены и детей и через несколько дней добрался до больного князя. В письмах дети просили об одном – чтобы отец вернулся и взял их к себе.

– Я теперь не могу умереть, пока не увижу своих родных, – повторял князь.

Род Тайра скудел, как роща, в которой хозяйничают лесорубы.

Их сопротивление было сопротивлением обреченных, оскалом бессильного зайца перед волком. Но война не могла остановиться до тех пор, пока Тайра не сдадутся или не будут истреблены.

Князь Корэмори ничего не сказал братьям. Тайком в сопровождении трех верных слуг князь отправился в столицу.

Они переплыли на остров Хонсю, а там тропами, обходя селения и города, приблизились к Киото.

Путники двигались все медленнее. То, что в начале пути представлялось простым – проникнуть в город, увидеть жену и детей, а потом вернуться обратно и погибнуть с честью, – оказалось задачей невыполнимой. Вокруг кишели ищейки Минамото, на последних сторонников Тайра охотились, как на диких зверей.

Слишком велик был риск попасть в плен, опозорив род Тайра.

Корэмори решил встретиться с отшельником Такигути, которого помнил молодым самураем из свиты своего отца. Несчастная любовь к служанке императрицы, жениться на которой запретил ему спесивый отец, заставила Такигути уйти от мира.

Этому отшельнику Корэмори и рассказал о своих терзаниях. О невозможности жить долее без жены и детей, о невозможности увидеть их, потому что показаться в городе – бессмысленный риск.

Почерневший от соленого морского ветра, исхудавший, постаревший, князь Корэмори провел в хижине монаха несколько дней. И все более понимал, что иного выхода, кроме смерти, у него нет. Лучше погибнуть с честью здесь, в горах, чем попасть в плен к врагам или возвратиться к безысходности лагеря Тайра. Но прежде он должен отречься от мира.

Так прервалось, не завершившись, путешествие князя домой.

Эмоционально неуравновешенный, впечатлительный, сознающий притом, что ему никогда уже не жить со своими детьми, князь проводил дни в посте и молитве, готовя себя к смерти, дабы сломить неблагоприятное течение судьбы и спасти таким образом своих близких.

Самураев, которые сопровождали его, князь уговаривал уйти. Он не хотел тянуть за собой к смерти других людей. Но его слуги решили быть верными сюзерену до конца: они тоже приняли постриг, они вместе с ним молились и изнуряли себя голодом. Наконец, когда князь счел себя готовым к смерти, монах вывез его и самураев на лодке в море. Бросившись за борт, Корэмори утонул. Его примеру последовали слуги.

Предсмертное письмо князя Корэмори было доставлено его братьям.

Более всех страдал его младший брат Сукэмори.

– Теперь и мне осталось жить недолго, – повторял он.

Из шести братьев двоих уже не было в живых.

Услышав о смерти Корэмори, Ёритомо Минамото воскликнул:

– О жалость! Если бы он с открытой душой сдался на мою милость, я, конечно, смог бы сохранить ему жизнь!

Придворные умилились добрым словам Минамото.

Последняя надежда Тайра заключалась во флоте. У них было несколько больших кораблей, способных взять на борт по триста-четыреста воинов, не считая сотен боевых галер. Они рассчитывали пересидеть на островах опасные месяцы или годы и надеялись накопить силы для ответного удара.

История знает множество случаев, когда оборонявшаяся сторона укрывалась в замке или возводила баррикады. И почти никогда это не приносило победы. Любые замки в конце концов сдаются, любую баррикаду можно обойти или взять штурмом. Побеждает только наступающий.

Погрузив на корабли войска и мальчика-императора с императрицей, Тайра отчалили от берега, к которому уже вышли отряды Ёсицунэ. Тайра еще не знали о том, что по приказу Ёсицунэ их же бывшие вассалы собирают большой флот, и потому чувствовали себя в безопасности.

В следующие дни к Ёсицунэ стягивались корабли наместников западных провинций, и наконец наступил момент, когда кораблей у них стало чуть ли не втрое больше, чем у Тайра.

Когда два флота сошлись для последнего боя в Симоносекском проливе, Тайра начали теснить врагов. Но тут неожиданно уроженцы островов Сикоку и Кюсю обратили оружие против своих сюзеренов. Измена была столь внезапной и корабли предателей были так тесно перемешаны с кораблями Тайра, что стрелы, пущенные в рыцарей Тайра, разили без промаха.

Начался разгром флота Тайра. Поняв, что бежать некуда и пощады не будет, второй по старшинству князь из рода Тайра, Томомори, который руководил сражением вместо нерешительного Мунэмори, переправился в лодке на корабль, где находился император Антоку.

Когда князь перешел на корабль, к нему кинулись взволнованные дамы.

– Как идет битва? – кричали они.

– Скоро вы собственными очами узрите доблестных самураев Востока! – горько рассмеялся в ответ Томомори.

Узнав печальную весть, Нииджо, бабушка малолетнего императора, переоделась в траурные одежды, зажала под мышкой ларец со священной яшмой, опоясалась священным мечом, взяла на руки внука и со словами: «Там, на дне, под волнами, мы найдем другую столицу» погрузилась вместе с ним в морскую пучину.

Вслед за ними бросилась в море императрица.

Флагманский корабль Ёсицунэ был уже рядом. Самурай, стоявший с железными вилами у борта, увидел, что в водовороте, созданном движением кораблей, кружится молодая знатная женщина. Женщина старается нырнуть, но вода выбрасывает ее. Не зная, что это императрица, самурай подцепил ее вилами и вытянул, захлебнувшуюся, без сознания, на палубу. Увидев драгоценный гребень, самурай выхватил его. Затем начал стаскивать с пальца перстень, но тут крики с соседнего корабля остановили его. У борта жалкой кучкой толпились придворные дамы и кричали наперебой:

– Не смей! Не смей! Это же императрица!

Князь Томомори не слышал и не видел этого, он сражался. Не видел он и того, как сводили счеты с жизнью князья Тайра. Два его младших брата обнялись и вместе в тяжелых панцирях кинулись в воду со своего корабля. Их примеру последовали другие князья и самураи.

Но глава клана, Мунэмори, никак не мог решиться покончить с собой. Из последних сил его воины отбивали натиск врагов, стремившихся к помосту, на котором он стоял с сыном. Еще минута – и он попадет в плен. И тогда самураи будто случайно столкнули своего господина в воду – он не должен был быть опозорен пленом. Вслед за упавшим в воду Мунэмори кинулся его сын. И так, поддерживая друг друга, они плавали возле корабля, пока к ним не подплыл на челноке один из самураев Минамото и не спас их.

Оставались еще два князя – Томомори, который сражался на корабле императора, и Норицунэ, правитель земли Ното. Норицунэ решил сразиться с самим Ёсицунэ и потому перепрыгнул на палубу его корабля. Размахивая боевой секирой, он кинулся к большеголовому карлику и вызвал его на бой.

Проявив завидную резвость, Ёсицунэ закричал самураям, чтобы они не подпускали этого убийцу к нему близко, и перескочил на соседний корабль. Когда Норицунэ подбежал к борту, развалив стену самураев, Ёсицунэ был уже вне пределов досягаемости. В отчаянии Норицунэ схватил за шеи двух самураев Ёсицунэ и вместе с ними прыгнул за борт.

Видя, что бой подошел к концу, командующий флотом Томомори, надев на свой панцирь второй, для тяжести, бросился в море. За ним – более двадцати самых верных самураев.

«Алые знамена, алые стяги, брошенные, изорванные, плавали в море, как багряные кленовые листья, что устилают воды реки Тацута, сорванные порывами бури. Алым цветом окрасились белопенные волны, набегающие на берег. Опустевшие суда, потерявшие кормчих, гонимые ветром, увлекаемые течением, качались на волнах и уносились в неведомые морские дали…»

Ёсицунэ возвращался в Киото со знатными пленниками – князьями Тайра и императрицей-матерью. Из трех священных сокровищ ему удалось захватить яшму и зеркало. Не было только священного меча – он утонул. Так Япония лишилась одной из трех императорских регалий. Меч пришлось впоследствии заменить. Правда, об этом мало кто знает.

Мунэмори с сыном, которые в пути с разрешения Ёсицунэ постриглись в монахи, везли в карете с открытыми окнами. Многие тысячи людей заполнили улицы Киото. Толпа молчала. Мунэмори сидел спокойно, даже как будто равнодушно, словно его не касалось это последнее унижение. Сын его низко опустил голову и спрятал ее в ладонях.

Потом Ёсицунэ приказал отвезти пленных к себе в усадьбу.

Весь вечер Мунэмори плакал. Сын его заснул. Князь снял с себя кимоно и накрыл сына. Так и просидел над ним всю ночь.

Ёсицунэ собирался везти пленников в Камакуру – к старшему брату.

А до того уже докатывались тревожные слухи: самураи славят отвагу и таланты Ёсицунэ, самураи говорят, что Ёритомо ничего не сделал для победы, а в боях и походах их вел Ёсицунэ.

Ёритомо, как всегда, спокойно выслушивал наветы. И делал выводы. И молчал до поры до времени.

Перед отъездом Мунэмори попросил Ёсицунэ разрешить ему свидание с младшим сыном, который также числился среди пленных. Мать этого восьмилетнего мальчика умерла при родах, и потому он постоянно был с отцом. Ёсицунэ согласился. Мунэмори долго сидел с сынишкой. На прощание обещал позвать его в гости на следующий день, иначе мальчик не соглашался уехать.

Утром, когда на дворе была суматоха – слуги собирались в дорогу, – к Ёсицунэ подошел самурай.

– Что прикажете делать с мальчишкой? – спросил он.

– Незачем везти его в Камакуру, – ответил большеголовый карлик. – Распорядись здесь сам, как положено.

Самурай прискакал к дому, где находился мальчик. Он велел кормилице собирать княжича в дорогу.

Мальчик взял деревянный меч, чтобы показать отцу, как он умеет сражаться. Кормилица и нянька собирали в дорогу пищу. Самураи их не торопили.

Карета покатилась по Шестой дороге к востоку.

Кормилица почувствовала неладное – ехать надо было к северу.

Через несколько минут карета остановилась, и им велели выйти.

Они стояли на речном берегу. Их ждали несколько десятков вооруженных, словно к бою, самураев. По реке еще плыл утренний туман. Пели птицы.

Один из самураев взял мальчика за руку и грубо потащил к воде.

– Куда вы меня ведете? Где отец? – закричал мальчик, отмахиваясь деревянным мечом.

Другой самурай обнажил свой меч и, спрятав его за спиной, пошел следом.

Кормилица увидела это и с криком бросилась за ними.

Мальчик испугался, вырвался от самурая, подбежал к кормилице и обнял ее, спрятав голову у нее на груди.

Самураи оттащили его от кормилицы и отрубили ему голову.

Обезумевшая кормилица схватила голову мальчика и кинулась в реку. Вода унесла ее.

…В дороге князь Мунэмори молил Ёсицунэ, чтобы ему и старшему сыну сохранили жизнь. Он был согласен на любую ссылку. Ёсицунэ пообещал, что постарается вымолить жизнь высокому пленнику.

Между тем доносы на Ёсицунэ, мирно беседовавшего в дороге с пленником, росли как снежный ком. В конце концов Ёритомо изменило спокойствие. Он приказал собрать к своему замку несколько тысяч самураев. Встреча для победителя дома Тайра оказалась неожиданной и позорной. На заставе, у рогаток, воздвигнутых воинами, поезд князя остановили.

– Князя Мунэмори с сыном приказано доставить во дворец, – сухо сообщил начальник заставы, – а господину Ёсицунэ велено отойти назад, на половину дневного перехода, и ждать дальнейших указаний в деревне Косигоэ, у перевала.

Ёсицунэ роптал в деревне, окруженный горсткой слуг, он раскаивался в том, что дал заманить себя в ловушку, поверив в дружбу старшего брата, но изменить ничего не мог – деревня была окружена отрядами самураев Ёритомо. Бежать было некуда, его собственная армия была далеко и лишена вождя. Неизвестно, намеревался ли в самом деле Ёсицунэ захватить власть либо довольствовался бы второй ролью в государстве, но теперь ему не оставалось ничего иного, как писать длинные, сохранившиеся в изложении древних авторов письма брату с заверениями в верности и просьбами о встрече. Ёсицунэ не учел горького урока, который преподал ему Кисо. И теперь не знал, чья судьба горше, пленника Мунэмори, который еще вчера вымаливал у него жизнь, мальчика, которому отрубили голову на берегу реки, или его самого – победителя дома Тайра.

Ёритомо приказал привести Мунэмори. Тот покорно склонился у его ног. Минамото источал лицемерие, как патоку, он говорил, что жизнью своей обязан правителю-иноку, который мог бы казнить его, но сжалился. Он клялся, что поднял руку на дом Тайра, только выполняя высокую волю императора, и глаза его улыбались, потому что раздавленный глава рода Тайра не смел возразить, что утонувший император Японии, его собственный племянник, никогда не издавал приказов, осуждающих на смерть дом Тайра.

– Я рад, что ты жив и рядом со мной, – закончил Ёритомо свою речь и знаком руки велел увести пленника.

Назавтра последовал неожиданный приказ Ёритомо: в знак прощения отправить обратно в столицу всех – и Ёсицунэ, и обоих пленников. Князь Мунэмори взбодрился, приятно верить, что противник оказался великодушен. Князь Ёсицунэ внешне возрадовался, но насторожился.

Его брат не умел прощать – значит, прощение было тактической уловкой. Но что оно означало?

Теперь, глядя на эти события с расстояния в восемьсот лет, можно предположить, что Ёритомо испугался. Испугался армии, которая боготворила Ёсицунэ, испугался феодалов, которые не хотели междоусобиц, испугался членов собственного рода, в преданности которых был не уверен. Ёритомо предпочел еще подождать, чтобы расправиться с братом чужими руками.

Итак, мирная процессия – вчерашний победитель и два его знатных пленника – медленно двигалась к Киото.

Кортеж охраняли отряды верных Ёритомо самураев. И у них были свои приказы, о которых не знал Ёсицунэ.

Когда до Киото оставался день пути и Мунэмори совсем воспрял духом, остановились на ночлег на постоялом дворе. И тут в комнату к Тайра вошел самурай, который сообщил ему, что снаружи его дожидается монах.

– Зачем монах? Что ему нужно?

– Он должен поговорить с тобой, князь, и подготовить тебя.

Самурай поклонился и вышел. И князь понял, что его жизнь подошла к концу.

Монах тихо говорил о бренности жизни. Мунэмори смирился с судьбой и только спрашивал, когда самураи, проклиная темень и холодный ветер, вели его по пыльной дороге к пустырю за деревней:

– Моего сына уже убили? Мой сын еще жив?

И когда его поставили на колени и самурай, зайдя сзади, занес меч, князь успел повторить вопрос:

– Моего сына уже убили?

А сын был еще жив. Его вывели следом. Юноша, гордо шагая впереди палачей, спросил только:

– Как принял смерть мой отец?

– Он принял смерть достойно, – ответил монах, которому пришлось сопровождать оба шествия на казнь.

– Тогда мне больше не о чем печалиться в этом мире, – произнес юноша.

И его убили.

Когда Ёсицунэ прибыл в столицу, он увидел, что многое там изменилось. Верные ему отряды удалены из города, их сменили воины из северных земель, присланные Ёритомо. Да и столица потускнела, ведь теперь вельможи стремились в новый двор – в Камакуру, жизнь и благосостояние зависели от слова Ёритомо. У императора-инока оставалось лишь несколько стариков из потерявшего силу рода Фудзивара. Так Ёсицунэ, вместо того чтобы попасть в центр страны, оказался в ссылке, только место этой ссылки называлось городом Киото. Городом, населенным тенями власти. И он сам стал одной из этих теней.

Но это не означало, что Ёритомо простил и забыл. Вскоре он послал в Киото монаха по имени Тосаба, приказав ему добиться встречи с Ёсицунэ и убитъ его. Но Ёсицунэ разгадал замысел, и монаха казнили.

Следующим убийцей Ёсицунэ должен был стать известный самурай Нориёри. Но тот не посмел выполнить приказ Ёритомо. Он спрятался в своем имении и оттуда писал сёгуну письма с выражением преданности. Так что Ёритомо пришлось послать наемных убийц к непослушному исполнителю. Так погиб Нориёри.

Было ясно, что Ёритомо не откажется от попыток убить брата. И когда до Ёсицунэ дошли слухи, что против него собирают армию, он кинулся к императору-иноку с просьбой о помощи. Госиракава боялся обоих братьев. Он послушно издал указ о передаче Ёсицунэ острова Кюсю и походе против Ёритомо, что не помешало ему вскоре, когда в Киото вошло войско Ёритомо, подписать эдикт о казни Ёсицунэ. Госиракава старался удержать престол любой ценой. И если эти Минамото решили истреблять друг друга – тем лучше.

Ёсицунэ метался по Японии, пытаясь собрать войско. В конце концов он нашел приют в доме старого друга, феодала из рода Фудзивара. Он надеялся, что брат не станет портить отношения с кланом Фудзивара. Ёритомо сделал иначе. Он послал приказ владельцу замка убить Ёсицунэ. Разрываясь между долгом гостеприимства и повиновением могущественному властителю Камакуры, тот в конце концов решился. Его самураи отрубили гостю голову. Голову послали в Камакуру.

Вскоре после того, как Ёритомо получил отрубленную голову брата, он обвинил Фудзивара в том, что тот слишком долго колебался, прежде чем выполнить приказ. Его замок был взят штурмом, а сам он был казнен. К тому времени власть Ёритомо над страной стала неоспоримой, так что никто его публично не осудил. Осуждали только шепотом, с оглядкой, опасаясь шпионов и доносчиков.

Теперь следовало найти и истребить последних членов рода Тайра.

Главной добычей считался сын князя Корэмори – Рокудай. Мальчику исполнилось двенадцать лет, и вскоре он мог стать мстителем за отца.

Известно лишь было, что, узнав о самоубийстве мужа, госпожа Корэмори бежала с детьми из столицы и скрывается где-то в деревне. Были поставлены на ноги все шпионы, большая награда обещана тому, кто сообщит местонахождение детей Корэмори.

Через несколько месяцев упорных поисков удалось установить, что мать с детьми прячется в Ирисовой долине, в маленьком монастыре.

Монастырь был окружен отрядом самураев. Несмотря на стенания женщин, мальчика схватили и увезли в столицу. Известие об этом тут же полетело к Ёритомо.

Идея, как спасти мальчика, пришла в голову кормилице. Она узнала, что неподалеку живет бывший наставник Ёритомо отшельник Монгаку, который не боится ни князей, ни императора.

Кормилица прибежала к монаху и рассказала ему обо всем, что случилось. Она объяснила, что мальчику грозит неминуемая гибель – Минамото не щадят детей Тайра, – и умоляла взять его в ученики. Выслушав женщину, монах заявил, что хватит кровопролития и жестокости, это погубит Японию. Пора наконец прекратить войну с детьми.

И, сказав так, он взял посох и отправился в столицу.

Там он сразу прошел к наместнику, и тот объяснил монаху, что у него есть приказ отыскать и убить всех детей Тайра мужского пола и что первым в этом списке стоит Рокудай. Монах попросил наместника отложить казнь мальчика на двадцать дней. За это время он доберется до Камакуры и поговорит с Ёритомо. Некогда Ёритомо поклялся при свидетелях, что выполнит любую просьбу монаха.

Наместник согласился ждать и отсрочил казнь Рокудая.

Рассказывают, что Монгаку задержался в пути и, когда миновал двадцатый день, Рокудая вывезли за город, чтобы казнить. И уже был занесен меч палача, когда показался скачущий на гнедом коне монах в черной рясе. В руке он держал свиток – приказ Ёритомо отдать мальчика в учение праведному Монгаку.

После этого Рокудай прожил несколько лет в обители Монгаку. Соглядатаи Ёритомо подробно доносили о его жизни – ведь он был последним из Тайра. Весьма встревожила Ёритомо весть о том, что юноша, приняв постриг, отправился в паломничество и посетил те места, где погиб его отец. С Рокудаем пора было кончать – милость тирана тоже имеет пределы.

Рокудая привезли к Ёритомо, и тот велел его зарубить. Так погиб последний представитель некогда могучего рода Тайра.

Молодая императрица, мать Антоку, которой не удалось утопиться во время морского сражения, постриглась в монахини. Она прожила в монастыре несколько лет, и известно, что император-инок Госиракава приезжал к своей невестке. Она умерла вскоре после этого визита. В 1192 году умер и Госиракава, дожив до шестидесяти шести лет. Всю жизнь он плел интриги, чтобы сохранить престол и хотя бы видимость власти. Он сохранил и то и другое, потому что никому уже не был опасен.

Через семь лет, не старым еще человеком, умер и сам Ёритомо. Старший сын его был не способен к управлению страной, и, пока шла борьба за власть между сыновьями и внуками сёгуна, Японией фактически правил наместник Киото из клана Ходзё. И даже после того, как был избран новый сёгун, наместник удержал власть за своим родом.

Так что не прошло и двух десятилетий со дня битвы в Симоносекском проливе, как в живых не осталось ни одного из героев этой трагедии.

Образ Японии как замкнутого государства, отрицающего все чужеземное, для средних веков неточен. Япония – часть дальневосточного мира и полноправный торговый партнер Китая. В Южной Японии были районы, издавна населенные китайцами, а отношение к китайской цивилизации, науке и литературе было почтительным отношением талантливого ученика к старому и мудрому учителю. До XIII века конфликтов с Китаем почти не происходило – об этом позаботилась природа, создавшая достаточно широкий водный барьер. Когда же в XIII веке Китай подчинился отпрыскам Чингисхана, которые спешили раздвинуть границы своей империи до краев мира, громадный китайский флот двинулся к берегам Японии. На помощь ей пришел камикадзе – Божественный ветер, разметавший по морю и потопивший флот завоевателей. Остатки же армии вторжения японцы разгромили, не пустив внутрь страны.

Но если завоеватели не смогли проникнуть в Японию, то купцы плавали туда регулярно. Нам порой кажется с высоты знаний нашего века, что восемьсот лет назад корабли были крошечными и становились игрушкой ветра и волн, стоило им отойти подальше от берега.

Действительно, в Европе в те годы больших кораблей не строили. Но это не мешало ладьям викингов достигать Гренландии и даже Америки, огибать Европу и проникать в Средиземное море. К тому же величина корабля всегда относительна. Суда генуэзских и венецианских купцов были достаточно мореходными и вместительными, чтобы поддерживать торговлю с Востоком, перевозя тысячи тонн грузов. Их хватило, кстати, на то, чтобы перевезти в Палестину английскую и французскую крестоносные армии – не только воинов, но и тысячи коней, массу припасов и снаряжения вплоть до тяжелых осадных машин.

Однако европейские суда сильно уступали азиатским. И чем дальше на восток, тем крупнее и вместительнее строились корабли. Ведь морские торговые пути по Индийскому океану и далее к Китаю и Японии существовали издревле, и корабли перевозили не только пряности или благовония. Достаточно вспомнить о пункте договора между Паганом и Цейлоном, по которому бирманцы обязывались давать слона за каждый цейлонский корабль с грузом. Причем, разумеется, каждый из этих кораблей вез не только слона.

Корабли были трех– и четырехмачтовые, с несколькими палубами, на некоторых из них помещалось более тысячи пассажиров, и они могли брать большой груз. Известно, например, что одна из древних китайских морских экспедиций, добравшаяся до Африки, привезла оттуда жирафов.

Знаменитыми корабелами были жители Явы и Суматры – они, пожалуй, строили самые большие суда на Востоке. Немалый флот был и у Японии, причем помимо быстрых и хищных галер, подобных тем, что сражались в морских битвах между кхмерами и тямами, в его состав входили и тяжелые грузовые суда, плававшие к берегам Китая и Явы.

Масштабы и значение морского торгового пути, протянувшегося параллельно Великой шелковой дороге от Испании до Японии, стали ясны лишь в нашем веке.

Это не значит, что ранее никто не знал о морских путешествиях восточных народов. Были известны записки китайских пилигримов и моряков, не было тайной и то, что арабские купцы добирались до Индии и островов Пряностей. Даже сказки о Синдбаде-мореходе не оставляют сомнений в том, что арабы не ограничивали свои странствия тропами пустынь.

И все же в сознании европейца открывателем морского пути в Индию оставался Васко да Гама, как первопроходцем в Китай – Марко Поло.

Действительное открытие средневекового арабского мореплавания – заслуга французских ученых Г. Феррана и М. Годфруа-Демонбина и советских – И. Ю. Крачковского и Т. А. Шумовского. Последний, посвятивший жизнь изучению истории арабских морских путешествий, в своих книгах «Арабы и море» и «По следам Синдбада-морехода» смог создать невероятную по богатству картину арабского мореплавания.

Судя по всему, основным толчком к расцвету морского дела у арабов стало создание Арабского халифата и превращение его в мировую державу, судьба которой была тесно связана с морем. Уже в 651 году из Аравии в Китай было направлено первое посольство. В последующие десятилетия арабы все чаще появлялись в портах Индии, Индокитая, Китая. Причин тому было две. Во-первых, создав гигантскую империю с множеством портов, арабы стали монополистами на торговых путях, и как перечень, так и количество товаров, которыми они распоряжались, многократно возросли. Во-вторых, раскол внутри арабского мира, войны и династические перевороты, религиозная вражда привели к тому, что резко усилилась эмиграция с Ближнего Востока. Эмигранты создавали поселения вдоль морского пути, становившиеся базами для арабских купцов.

Одновременно с арабскими моряками и купцами в плавания отправлялись и их персидские коллеги.

Важнейшими портами в начале морского торгового пути были арабские Маскат и Басра, а также персидский Сираф. Именно в эти пункты стекались товары со всего Средиземноморья, чтобы двинуться на восток, навстречу потоку товаров из Китая, с Малайского архипелага, из Индии…

Исследуя арабские рукописи, ученые почерпнули из них сведения о Борнео и Малайе, Мальдивских островах и Мадагаскаре, портах Китая и даже о Корее.

Сегодня можно убежденно говорить, что рассказы о Корее, одной из самых восточных точек на Великом торговом пути, основывались не на слухах, не на сведениях, полученных из третьих рук. Как в прибрежных портах Китая, так и в Корее жило немало арабов. Туда перебрались морским путем еще в начале VIII века сотни арабских семей, последователи Али ибн Абу Талиба, четвертого «праведного» халифа и первого шиитского имама. Они бежали на Восток от преследований в халифате Омейядов.

В рассказах о Корее она рисуется обычно как чудесная страна, изобильная и мирная. Колония в Корее процветала сотни лет – о ней писали арабские авторы и в XIV веке. Много арабов осело и в государстве Тямпа в Индокитае. По сведениям средневекового географа ад-Димашки, треть жителей той страны – выходцы из арабских краев. Пускай ад-Димашки преувеличивает, но можно не сомневаться, что арабы в Индокитае были значительной этнической группой.

Чаще всего впечатляют не перечисление и цифры, а детали.

Арабские авторы, плодовитые и работящие, не только излагали известные им факты и легенды, но и любили порассуждать. И некоторые из рассуждений говорят об информированности писателя больше, чем географические описания. Например, ал-Магриби, автор XIII века, закончивший мусульманский университет в Севилье, а затем продолживший образование в Багдаде, в одном из своих трудов излагает теорию о великом переселении народов в районе Индийского океана. Он доказывает, что в древности переселение шло по периферии Индийского океана, причем аргументирует, в частности, этимологическими данными, отыскивая параллели между словами «кхмер», «кумр» (Мадагаскар), «Камерун». Для того чтобы рассуждать подобным образом, надо представлять себе ситуацию во всем бассейне Индийского океана.

Но еще более удивляет книга арабского историка и путешественника X века ал-Масуди. Он делится своими соображениями по поводу того, что на берегу острова Крит были найдены обломки тиковых досок, связанных волокнами кокосовой пальмы. Ал-Масуди отлично знает, что тиковое дерево находило применение в кораблестроении в Юго-Восточной Азии, а волокнами кокосовой пальмы пользовались при строительстве судов в Китае и Индонезии. Следовательно, пишет ал-Масуди, Средиземное море соединяется проливом с Индийским океаном, иначе как бы китайскому кораблю разбиться у острова Крит?

Такого пролива, разумеется, не существовало. Но логика и объем знаний арабского автора внушают уважение.

Кстати, как мог китайский корабль попасть в Средиземное море? Неужели вокруг Африки?

К Мадагаскару китайские суда ходили…

Конец XII века – не самый лучший период для великих торговых путей древности. Страны Юго-Восточной Азии и Япония переживают сложные времена, периоды войн, что всегда дурно отзывается на торговле.

На территории Китая также происходили бурные события, подрывавшие торговлю на Великом шелковом пути.

Они были связаны с возвышением чжурчжэней.

Чжурчжэни жили в лесах на севере Маньчжурии. Их предки – племена мохэ, создавшие свои государства на реке Сунгари и в долине Амура. Города и селения этих и родственных им народов раскапывают наши археологи на Дальнем Востоке, там обнаружены мастерские литейщиков, ювелиров и оружейников.

Чжурчжэни жили родами, некоторые – в лесных поселках охотников и рыболовов, другие, южнее, кочевали со своими стадами. О чжурчжэнях известно немало, так как они были северными соседями Китая и китайцы внимательно наблюдали за ними, дабы пресечь возможную опасность их усиления.

Один из китайских летописцев так говорит о них: «Сильные – все были воинами. В мирное время все трудились – пахали, ловили рыбу, охотились на зверя. При появлении опасности посылали приказ племенам и отправляли гонцов, чтобы собирали войска. Пешие и конные – все готовились».

Армия формировалась по родовому принципу.

«Главу племени называют боцзинь, – продолжает летописец, – в походе племя называют мэнъянь и моукэ. Эти названия даются соответственно с числом выставляемых воинов. Мэнъянь выделяет тысячу мужей, моукэ – сто».

Чжурчжэни были окружены воинственными соседями. С юга нажимали китайцы, на западе нависала держава степного народа киданей, на востоке лежало корейское царство Корё, на севере жили родственные, но далеко не всегда дружественные племена. В этих условиях у чжурчжэней складывается военная организация, весьма эффективная и самобытная.

Приведем описание военного совета чжурчжэней, сделанное китайским писателем:

«Когда в стране случится важное дело, собираются в поле, садятся в круг, чертят на золе и так совещаются, начиная с низших. По окончании совета уничтожают начерченное. Поскольку не слышно человеческого голоса, все остается в тайне. Когда отряд выступает, устраивают большую сходку с угощением. Велят людям давать предложения. Предводитель слушает и оценивает. Тех, чьи советы подходящи, и назначают на это дело. Когда отряд возвращается, устраивают большую сходку, выспрашивают об отличившихся и награждают их золотом, сообразуясь с указаниями членов отряда. Если члены отряда найдут, что мало, – добавляют еще».

В походе, рассказывают современники, все, без различия должности и родства, едят вместе, одинаково чистят и кормят лошадей – никто не должен выделяться. Если в отряде во время похода погибает командир, все члены отряда наказываются вплоть до смертной казни.

Железная дисциплина помогла чжурчжэням выстоять в борьбе с соседями и, когда настало их время, перейти в наступление.

В начале XII века, отразив напор киданей, чжурчжэни столкнулись с корейским царством Корё. Численность чжурчжэней росла, они расселялись на соседних землях, вытесняя более слабые племена, и в конце концов проникли на земли Кореи. Когда корейские отряды попытались вытеснить чжурчжэней, те собрали ополчение и нанесли им поражение, хотя корейцами командовал знаменитый генерал Юн Гван.

Тогда корейцы собрали армию в сто семьдесят тысяч человек. Ее поддерживал военный флот: Корё была сильной морской державой.

Прежде всего Юн Гван пригласил на переговоры чжурчжэньских старшин. Во время пира сидевшие в засаде корейские воины неожиданно набросились на гостей и перебили четыреста человек. Чжурчжэньская армия была обезглавлена. После недолгих боев отряды чхурчжэней рассеялись по степи.

Юн Гван, как следует из надписи на стеле, воздвигнутой в его честь, взял в плен пять тысяч чжурчжэней, захватил триста быков и сто коней.

Из всего этого можно сделать два вывода. Во-первых, уже в начале XII века чжурчжэни были столь сильны, что корейцам пришлось двинуть против них большую армию. Во-вторых, победа Юн Гвана была эфемерной. Триста быков да сто коней – невелика добыча. Чжурчжэни сохранили силы.

И доказательство тому – дальнейшие события.

Юн Гван воздвиг на границе с чжурчжэнями девять крепостей, чтобы отражать возможные набеги. Но чжурчжэни против каждой из крепостей построили свою. Блокировав корейскую пограничную линию, они прервали сообщение между крепостями, и граница была вновь открыта для их набегов. Кончилась эта война тем, что корейцы согласились срыть крепости и отступили к старой границе. Был заключен мир, и в последующие годы чжурчжэни могли не беспокоиться о тыле.

Создание чжурчжэньского государства связано с именем Агунды, который первым принял звание верховного вождя. После удачной войны с киданями он издал любопытный манифест:

«Кидани называют свое государство Биньте – Стальное, имея в виду его крепость. Хотя сталь и крепка, но со временем она ржавеет и становится ломкой. Только золото, цзинь, никогда не меняется и не ржавеет». Поэтому Агунда назвал свое государство Цзинь – Золотое.

В последующие годы чжурчжэни в войнах с киданями, империя которых доживала последние дни, выступали вместе с китайцами. Но когда общий враг был разгромлен, обнаружилось, что чжурчжэни настолько усилились, что угрожают уже самому Китаю.

Война с Сунской династией вначале принесла чжурчжэням крупные успехи. Сунский Китай, закосневший под властью корыстных чиновников, управляемый измельчавшими бездарными императорами и придворными кликами, не осознававшими разрыва между имперским величием, в духе которого они воспитывались, и тяжелой реальностью мира, где над северными границами империи нависли сильные молодые государства, не смог оказать сопротивления чжурчжэньским всадникам. Чжурчжэни же включили в свои ряды многие маньчжурские племена, покорили киданей, установили власть над восточной частью Великой степи, и их ресурсы многократно возросли. Сказочные богатства китайских городов были приманкой для степняков.

Китайские армии сопротивлялись вяло, чжурчжэням сдавались города, и наконец в 1126 году пала столица Сунов – Бяньцзин. Чжурчжэням досталась уникальная добыча: в плен попали сразу два китайских императора – император-отец, отрекшийся от престола в пользу сына, и император-сын.

Пленников привезли на север, где им были выделены небольшие владения. Императоры прожили в плену много лет. Неоднократно послы из Южного Китая старались выкупить или иным способом освободить повелителей Поднебесной, даже привлекали в качестве посредника царя Корё. Но чжурчжэни пленников так и не отпустили. А в 1161 году тиран Дигунай их казнил.

Следующие десятилетия прошли под знаком частых войн между империей Цзинь, овладевшей северной частью Китая, и Сунами, которые держались южнее реки Янцзы. Ни одна из сторон не могла нанести другой решающего поражения. Как только чжурчжэньские войска углублялись далеко на юг и отрывались от своих баз, сунские полководцы громили их и заставляли отступить. Попытки же Сунов отвоевать Северный Китай также не приводили к успеху. За эти годы империя Цзинь в значительной степени окитаилась. Чжурчжэни, владевшие теперь громадной страной, переняли у китайцев методы управления, чиновничьи порядки и даже образ жизни. Попытки же чжурчжэньских императоров возродить древние обычаи, язык и нравы доброго старого времени провалились. Чжурчжэни в империи Цзинь составляли меньшинство населения и постепенно все более растворялись в китайской среде. К концу XII века можно уже говорить о существовании двух Китаев: Северного – империи Цзинь и Южного – империи южных Сун.

Последняя попытка нарушить это равновесие и объединить весь Китай связана с именем деспота Дигуная.

Цзиньский император Си-цзун был сторонником китайского образа жизни, полагая, что только так чжурчжэни смогут удержать власть в империи. Система управления была перестроена по китайскому образцу, был создан свод законов, также основанный на китайских установлениях. Своей задачей Си-цзун считал стабилизацию положения в стране. Походы на юг, как бесперспективные, он прекратил. В 1143 году случилось несчастье: погиб его любимый сын и наследник. Император запил. Редко его видели трезвым, а уж о том, чтобы выйти из дворца, он и не помышлял. Пьяному императору всюду чудились заговоры и интриги.

Самым близким императору человеком был его двоюродный брат Дигунай. Он не только оказался славным собутыльником, но и всегда мог сообщить о новом заговоре, о новом гнезде китайских шпионов, окопавшихся при дворе. Все чиновники и военачальники оказывались куда менее бдительными, чем Дигунай. Они могли проморгать заговор, который созревал во дворце, особенно если во главе его стояли старые сподвижники или родственники императора. Лишь бдительный Дигунай открывал глаза Си-цзуну. Распив очередную порцию рисовой водки, он вынимал из рукава своего халата свиток с именами заговорщиков, и благодарный император, обливаясь пьяными слезами, спешил подписать указ о новых казнях и ссылках.

Дигуная, зная его влияние на Си-цзуна, боялись все. Но попытки его устранить или убить проваливались. Император охранял своего любимца даже больше, чем самого себя. Если что-нибудь случится с Дигунаем, как узнаешь, кто тебе друг, а кто – враг?

Тем временем, уничтожая соперников на пути к власти, Дигунай расчищал себе дорогу к императорскому трону. Нужный день наступил в 1149 году, Дигунай хладнокровно убил императора и занял престол. Соперников не было. Кто оставался в живых – затаились.

Правда, убийство императора прошло не столь гладко, как того хотелось Дигунаю. Возмущение охватило рядовых воинов, армия отказывалась подчиниться Дигунаю. Шокированы были и соседние страны, некоторые даже отозвали своих послов из столицы империи Цзинь.

Но Дигунай уже не мог остановиться. Он развязал такие репрессии, что все предыдущие показались детскими шутками. Он перебил всех родственников императора (разумеется, своих тоже), а также уничтожил глав всех чжурчжэньских родов. Не пожалел даже собственную мачеху. Все имущество репрессированных шло в казну, все родичи отправлялись в рабство, все родственницы, кроме старух, передавались в гарем императора.

Но чем больше свирепствовал Дигунай, тем больше он боялся мести, тем больше становился похожим на своего предшественника. Он столько раз в своей жизни придумывал фиктивные заговоры, что сам уже начал верить в то, что они бушуют вокруг него. Каждый дом в столице, каждый темный угол казался ему источником опасности. Если он смог так легко убрать императора, неужели не найдется желающего сделать то же самое и с ним? И потому он совершил два логичных в его положении шага. Вначале он казнил всех князей, которые помогли ему разделаться с императором. А затем обвинил в заговоре против себя всю столицу империи.

Столица была жестоко наказана. Все ее дома и дворцы были снесены, а земля распахана. В 1157 году Дигунай перенес столицу в Чиньцзин (Пекин). Пекин стоял в китайских землях – до собственных, чжурчжэньских, родовых, было далеко. Дигунай чувствовал себя спокойнее среди китайцев, чем среди единоплеменников.

При этом Дигунай занимался кипучей административной деятельностью. Он преобразовал чиновничью систему, убрал с высоких постов большинство чжурчжэней и заменил их китайцами. Чтобы показать свою власть не только над живыми, но и над казненными, он понизил в ранге всех репрессированных вельмож. На могилах тех, кто был казнен, всенародно зачитывались указы о разжаловании.

Террор Дигуная и тех палачей и доносчиков, которые вились вокруг него, спокойствия стране не принес. Все, кто мог, бежали от безжалостной руки императора и скрылись либо в лесах северных провинций, искони населенных чжурчжэнями, либо в соседних странах. Сборщики налогов свирепствовали в городах и деревнях, силой отбирая последнее и карая непокорных.

Дигунай знал о всеобщем недовольстве и искал способ покончить с ним. Он решил, что лучшим выходом будет победоносная война, которая должна продемонстрировать всему миру, что Дигунай – истинный повелитель Поднебесной.

И пока придворные поэты сочиняли оды о его величии и мудрости, а дипломаты твердили о его миролюбии, Дигунай готовил грандиозную войну.

Он действовал с размахом настоящего тирана. У крестьян были конфискованы все лошади и быки. Неисчислимые табуны стягивались к ставке императора – формировалась конная армия. Быков закалывали тысячами, чтобы из их жил делать тетивы для луков, а шкурами обтягивать щиты.

Деревни и города опустели. Все жители империи мужского пола от двадцати пяти до пятидесяти лет были мобилизованы. В 1158 году перестал даже функционировать Великий шелковый путь: когда караван достигал границ империи Цзинь, все его товары, коней и верблюдов реквизировали, а купцов казнили либо забирали в армию.

Пожалуй, в истории человечества еще не случалось столь грандиозных приготовлений.

Реакция на них была естественной – повсюду начались восстания. Истребляли сборщиков налогов и начальников рекрутских команд, отбивали скот и лошадей. Поэтому в течение тех двух лет, которые заняла подготовка к походу, император значительную часть своей армии использовал для подавления мятежей. У тех, кто не хотел идти в армию, было два выхода: либо бежать в леса, либо погибнуть от руки палача.

Уходили из-под власти империи целые народы. Например, кидани, чтобы не участвовать в походе, откочевали к монголам и в государство тангутов Си Ся.

Поход должен был стать неожиданностью для сунского Китая. Поэтому границу с государством Сунов закрыли и запретили торговать в пограничных городах. Заградительные отряды следили за тем, чтобы даже мышь не пересекла границу. Когда же сунский посол после обычной ежегодной поездки на юг вернулся в Пекин, Дигунай приказал его казнить – за разглашение государственной тайны. Повелел он казнить и всех китайских пленников, включая обоих императоров. Разумеется, на юге отлично знали о приготовлениях Дигуная, и у китайцев было время собрать армию.

К 1161 году приготовления к походу были закончены. Теперь следовало отыскать предлог для начала победоносной войны. Агрессоры малоизобретательны. Дигунай также не отличался оригинальностью. Он обвинил империю Сун в укрытии бежавших от цзиньского правосудия политических преступников, а также в «злонамеренном укреплении границы».

В 1161 году шестисоттысячная армия перешла границу и медленно двинулась к югу.

Все достоинства этой армии заключались лишь в ее многочисленности. Она держалась на страхе солдат и офицеров перед палачами и доносчиками. Воевать никто не хотел, и при первой возможности солдаты разбегались. Не удивительно, что этот чудовищный поход с самого начала был отягощен неудачами.

Дигунай не доверял никому из своих генералов и вмешивался во все их действия. Притом генералов периодически выборочно арестовывали и казнили, что не повышало качества командования.

Первым погиб цзиньский флот, который должен был поддерживать армию. Дигунай счел это досадной мелочью, так как, по его убеждению, созданная им армия столь велика, что любые потери ей не страшны. Он приказал войскам переправиться через Янцзы, не обеспечив их достаточными средствами для пересечения километровой водной преграды. Сунский флот, подтянутый туда, уничтожал солдат, сгрудившихся на лодках и плотах, как муравьев. Операция сорвалась. Армия застряла на левом берегу реки.

Дигунаем овладел гнев. Он твердо верил, что причинами провала были бездарность его полководцев и, разумеется, деятельность сунских шпионов. Начались новые казни. Армия стояла, разлагаясь и все более поддаваясь унынию.

И тут случилось то, что должно было случиться.

Один из генералов, оставленных на севере, провозгласил императором двоюродного брата Дигуная Улу, чудом уцелевшего при репрессиях. Дигунай совершил ошибку, свойственную тиранам. Он переоценил свои силы и мощь армии, с которой покинул страну. И недооценил глубину всеобщей ненависти к себе.

После того как известие о перевороте распространилось в армии, стало ясно, что новая попытка переправиться через Янцзы бессмысленна. Армия разбегалась. Даже палачи и лизоблюды, даже придворные поэты и куртизанки по ночам покидали лагерь и прятались в окрестностях.

Дигунай всего этого не видел. Он был охвачен одним желанием – вернуться назад и показать заговорщикам, с кем они имеют дело.

Армии было приказано двигаться на север.

Тая, как снежный ком весной, армия ползла несколько дней, преследуемая сунскими отрядами. И на одной из дневок в шатер императора вошли воспитанные им же беспринципные и трусливые фавориты – послушные еще вчера исполнители приговоров и изобретатели фиктивных заговоров. Они накинулись на императора и закололи его. И никто не пришел к нему на помощь. Труп императора выкинули в реку. Величайший поход завершился.

Прошли века, о Дигунае немало написано историками. Как любой крупный тиран, он интересует ученых и писателей. И что любопытно: существуют статьи, в которых говорится, что Дигунай был личностью прогрессивной, потому что уничтожал родовую знать и вельмож. Авторы этих статей забывают о том, что он уничтожал всех, виновных и безвинных, лишь с одной целью – удержаться на троне. И если ради этого нужно было уничтожить целые народы – он ни секунды не колебался.

Улу – преемник Дигуная, принявший императорское имя Ши-цзун, старался наладить жизнь государства.

Ши-цзун вернул столицу на север, ближе к чжурчжэньским землям. Он отдал под суд палачей, лизоблюдов и доносчиков, воспитанных Дигунаем, не сделав исключения даже для тех, кто убил императора. Всех казненных и брошенных в тюрьмы при Дигунае реабилитировали, их семьям было возвращено имущество. А для того чтобы восстановить разрушенное хозяйство страны, он на три года отменил налоги.

Что касается южных Сун, то они, полагая, что наступил удобный момент, двинули свои армии на север. Их войска одержали несколько побед и далеко продвинулись в глубь цзиньской территории, но в 1163 году потерпели поражение, и в следующем году между двумя империями был заключен мир. Этот мир сохранялся сорок лет.

Ши-цзун немало сделал для укрепления государства, привлекая достижения китайской цивилизации, но и сохраняя чжурчжэньские обычаи и законы.

При нем возрождается Великий шелковый путь, и в китайских городах снова слышна арабская, персидская, даже итальянская речь – растут и богатеют торговые кварталы.

Ши-цзун умер в 1189 году, и его преемники продолжали политику мира с Сунами и корейцами и старались сохранять власть над Степью.

Но это им удавалось лишь до тех пор, пока в Степи не появилась новая сила, стремившаяся к завоеваниям.

Этой силой были монголы.

Грандиозный взлет татаро-монгольской империи связан с именем Чингисхана, владения которого, вернее владения его сыновей, по площади превышали любую другую державу, существовавшую в мировой истории. Имя Чингисхана стало синонимом вторжения с востока, которое затопило Великую степь, сокрушило Китайскую империю, Арабский халифат, Хорезм, Иран, Грузию, княжества Руси и заглохло в центре Европы.

Величайший завоеватель Чингисхан был современником и даже почти ровесником князя Игоря, грузинской царицы Тамары, Ричарда Львиное Сердце и многих других действующих лиц этой книги, но он позже них пришел к власти и во времена, когда человеческий век был вдвое короче, чем сегодня, многих пережил.

Истинный взлет Чингисхана, когда имя его стало известно за пределами Степи и армии его пошли на штурм городов, приходится уже на начало XIII века, когда он был немолодым человеком. А до того он оставался одним из монгольских вождей, не самым сильным и часто гонимым. Иным королям и князьям, о которых говорится в этой книге, с рождения было предопределено властвовать. Жизнь Чингисхана много раз грозила оборваться – куда логичнее ему было погибнуть в безвестности, уступив дорогу более знатным и счастливым.

И эта несчастливая жизнь выковала человека, который столько раз видел, как мало значат слова «честь», «благородство», «преданность» и «великодушие», что он отверг эти человеческие качества как лишние, мешающие одолевать врагов. Он презрел законы общества, которое было к нему столь жестоко, смог опереться на таких же, как он сам, изгоев. Он поклонялся только силе и, став самым сильным, не терпел соперников.

Чингисхан родился примерно в 1160 году, может, чуть позже. Различные источники указывают дату рождения завоевателя мира в промежутке между 1155 и 1162 годами.

Монголы занимали тогда примерно ту же территорию, что и сегодня, и делились на несколько племен. Во главе племен стояла аристократия – багатуры (богатыри) и нойоны (господа). Они правили кочевыми родами, члены которых делились на нокоров (или нукеров), то есть полноправных воинов, и рабов. Рабами были военнопленные и члены обедневших, обессилевших родов. А так как общество это было слабо развито и слабо дифференцировано, то рабство было условным и порой раб мало чем отличался от свободного бедняка. Рабы обычно были домашней прислугой, пастухами.

Принадлежность к роду была превыше всего. Род владел пастбищами, род брал на себя кровную месть, род защищал и карал. Общего, единого государства у монголов не было, да и не было в нем исторической нужды: степь велика, пастбища обильны, степные соседи чаще всего так же разъединены, как и монголы. Разумеется, случались войны – то с татарами, то с киданями, то с чжурчжэнями и китайцами. Тогда монголы и другие степняки объединялись против общего врага, но союзы эти были чисто военными, они не вели к созданию стабильного государства.

XI и XII века были благоприятными для монголов. Под воздействием громадного климатического маятника, который определяет изменения в атмосфере Земли, сухие периоды на западе евразийского континента соответствуют периодам увлажнения восточных областей. То, что было благом для Европы и Руси – сухой теплый климат, продержавшийся до начала XIII века, стало благом и для монголов: дожди кормили степь. Правда, благо это было относительно – всеобщего блага не бывает. Степь наступала на русские леса, и к русским городам приближались кочевья половцев: иссушение степей на юге, у Каспийского моря, заставляло степняков искать новые пастбища севернее.

Длительный период влажных условий в восточной степи привел к тому, что умножились стада, а следовательно, можно было прокормить больше едоков. Больше рождалось детей и больше вырастало. Население степи сильно увеличилось. Произошел своего рода демографический взрыв, а приложить руки избыточного населения было не к чему – кочевое хозяйство в этом отношении очень ограничено. Да и степь, хотя и широка, не беспредельна. И как только климат стал постепенно изменяться, дождей стало меньше, трава – реже, оказалось, что в степи множество лишних людей.

Эти лишние люди были всегда – в каждом роду появлялись отщепенцы, бунтари, которые по той или иной причине переставали подчиняться строгим и незыблемым древним законам. Такие люди отделялись от кочевья, ставили свои курени, становились как бы хуторянами. Но, отказавшись от контроля родовой верхушки, они лишались и защиты рода – жизнь их была полна опасностей. Некоторые уходили в леса Северной Монголии, занимались там охотой и рыбной ловлей, а то и разбоем. Часть их пыталась вести свое хозяйство, другие сбивались в ватаги – так легче было прожить и найти добычу. Их было немало в обильной степи, но, когда климат начал ухудшаться, жизнь усложнилась в первую очередь именно для этих изгоев.

Отец Чингисхана Есугэй-багатур командовал воинами племени тайджиутов. В те годы на власть над монгольскими степями претендовали чжурчжэни и татары – кочевые соседи монголов.

Есугэй искал союзников, и ему удалось привлечь на свою сторону кераитского хана Торгула. Но тут же он рассорился с другим крупным степным племенем – меркитами.

Случилось это так.

Знатный меркитский воин Эке-Чиледу женился на красавице Оэлун. Свадьбу сыграли у родителей невесты, и Эке-Чиледу, посадив молодую жену в возок, отправился домой. По дороге ему встретился Есугэй. То ли он заглянул в возок, то ли Оэлун раздвинула полог и выглянула наружу – красота ее поразила Есугэя. Он понял, что без этой женщины ему не жить.

И когда Есугэй, не попрощавшись, стегнул коня и помчался прочь, молодые люди встревожились. И поспешили дальше, утешая себя мыслью, что Есугэй больше не вернется.

Есугэй же прискакал в становище к своим братьям и позвал их с собой.

Судя по летописи, Эке-Чиледу путешествовал один. Один был и Есугэй. Есугэй не посмел напасть на молодого мужа, когда силы их были равны. Как настоящий полководец, он предпочитал действовать при перевесе сил.

Описание этого события свидетельствует о том, что по степи монголы передвигались поодиночке: законы степи охраняли путников. И даже военный вождь в мирное время за помощью скакал к братьям – постоянной дружины у него не было.

Через несколько часов пути Оэлун остановила возок и спрыгнула на траву.

– Я слышу стук копыт, – сказала она мужу. – Это он.

В вечерней степи звуки разносятся далеко.

– Я буду биться, – сказал Эке-Чиледу.

– Нет, – ответила Оэлун. – Они тебя убьют. А девушек в степи много. Ты найдешь новую жену и назовешь ее моим именем. И будешь думать, что я всегда с тобой.

И тут из-за увала появились всадники – Есугэй с братьями.

Братья достигли возка, когда Эке-Чиледу скрылся за холмом. Есугэй не стал его преследовать.

Через день Оэлун уже была в стойбище Есугэй-багатура.

Поднять свое племя против похитителя Эке-Чиледу не смог – Есугэй как раз начал собирать войска для войны с татарами. Но месть обиженного – это месть всего племени; отныне у Есугэя в степи были страшные и непримиримые враги.

Первенец Есугэя родился, когда тот вернулся из похода на татар, захватив в плен знаменитого татарского богатыря Тэмучжина. И потому мальчика назвали в его честь. Всех поразило то, что, когда Тэмучжин родился, в кулачке он сжимал сгусток крови. Все поняли это однозначно: он станет жестоким и кровожадным.

После этого Оэлун с Есугэем прожили девять лет. Жена родила ему еще четырех сыновей и дочь. В день, когда Есугэй решил найти для Тэмучжина жену из другого племени, его дочери Темулуй не исполнилось и года.

Есугэй взял с собой сына и поехал искать невесту. По преданию, он встретил в степи нойона из племени хонкеритов, который, внимательно посмотрев на Тэмучжина, сказал, что из него вырастет славный вождь, а потому он согласен отдать за него свою дочь Бортэ, которой исполнилось десять лет. Есугэю девочка так понравилась, что он оставил сына в стойбище хонкеритов, чтобы тот познакомился поближе с будущей женой. А уезжая, сказал нойону:

– Мой сынок страсть как боится собак. Имей это в виду.

Фраза в устах отца более чем странная. И то, что она попала в «Сокровенное сказание», монгольский средневековый труд, описывающий жизнь Чингисхана, тоже необычно. Будущий герой должен быть безупречен. А он, оказывается, трусоват.

Довольный помолвкой, Есугэй отправился домой. И снова он ехал один. Или с такой малой охраной, что о ней летописец не упоминает. Дело было летом, стояла жара, Есугэю захотелось пить. Увидев становище татар, он спешился и попросил напиться. Хотя татары и были недругами, немало натерпевшимися от походов Есугэя, закон степного гостеприимства требовал, чтобы путника угостили. Татары так и сделали, но ненависть их к Есугэю была столь велика, что питье они отравили.

Подъезжая к дому, Есугэй почувствовал себя плохо. К вечеру он понял, что отравлен. Его отпаивали молоком и настоем трав, но на следующий день стало ясно, что жить ему осталось недолго. Есугэй приказал верному дружиннику скакать к хонкеритам, привезти Тэмучжина, который остается старшим в семье. Но Тэмучжин опоздал. Когда он приехал в стойбище, отец уже умер.

И тут же рухнул благополучный мир, в котором рос Тэмучжин.

Тайджиуты вскоре поднялись и ушли, бросив семью Есугэя. Притом угнали скот, лошадей, увезли добро. Когда Оэлун бросилась к вождям племени с обидой, что ее не зовут с собой, она получила такой ответ:

А когда вслед за уходящими кинулся старый дружинник Есугэя, чтобы пристыдить соплеменников, те ранили его и лишь посмеялись над горестями вдовы.

Так в тридцать лет Оэлун осталась одна, ограбленная, никому не нужная. Патетически рассказывает о ее судьбе «Сокровенное сказание», автор которого, очевидно, знал семью Есугэя: «… коротко платье поясом подбирала, бегала по реке Онон вниз и вверх, по зернышку собирала, с диких яблонь, с черемухи, копала коренья… Те, которых диким чесноком кормила прекрасная Оэлун, стали отважными сынами и дали друг другу слово прокормить мать… Стали сиживать на крутом берегу, друг для друга ладить удочки…»

Жило семейство Оэлун не в степи, а на границе леса, который в те влажные века занимал куда большую площадь, чем теперь, и мальчики росли как лесные жители. С юных лет они пропадали в лесу, охотились, соорудив себе луки. Голодные, злые, сильные волчата.

Берега реки Онон, где стояла юрта Оэлун, не были пустынны. По соседству кочевали другие роды, даже близкие родственники. Но никому не было дела до бедной вдовы.

Года через два Тэмучжин обзавелся другом. Зимой неподалеку стояло племя джаджиратов, и Джамуха, сын вождя, часто играл с Тэмучжином на льду замерзшей реки. Они обменивались подарками и потом, как взрослые, поклялись в вечной дружбе. Детская дружба вспыхивает и забывается. Этой суждено было возродиться через несколько лет и сыграть немаловажную роль в истории Монголии.

От отца Тэмучжин унаследовал полезное для полководца, но в общении с людьми неприятное качество – он предпочитал действовать наверняка. И, только зная, что сильнее, шел до конца.

Как-то Тэмучжин и его брат Хасар удили рыбу и поймали на удочку тайменя. А сводные братья рыбу отобрали. Тэмучжин бросился к матери, требуя, чтобы она вступилась и наказала Бектера и Бельгутая. Мудрая Оэлун была против этого. Ее поучение звучит в стихотворной передаче летописца так:

Тэмучжин распалился. Он кричал, что Бектер с Бельгутаем не первый раз обижают их, а недавно отняли жаворонка.

Оэлун выгнала мальчишек на улицу и через несколько минут забыла обо всем – дети всегда ссорятся.

Через некоторое время в юрту вернулся один Хасар, младший, всегда послушный Тэмучжину брат. Он взял луки и стрелы – сказал, что они пойдут в лес на охоту.

А пошли они на поле, за стойбище, где Бектер пас лошадей.

Тэмучжин зашел сзади, Хасар – спереди.

Бектер испугался. Он сел на корточки, закрыл голову руками и стал просить, чтобы его пощадили.

Тэмучжин выстрелил первым в спину Бектеру и крикнул Хасару:

– Стреляй же! Он еще живой!

И Хасар тоже отпустил тетиву.

Бектер упал.

Мальчики стояли над его телом. Они не знали, что делать дальше.

Потом Хасар заплакал.

По холму бежали люди. Впереди всех – Оэлун.

– Вы дикие псы! Вы волки! – кричала она на своих сыновей. – Вы словно щука, хватающая исподтишка!

Преступление было страшным. Добро бы случайно, играя, – нет, это было преднамеренное жестокое убийство, совершенное тринадцатилетним мальчиком.

Неясно, решил ли вождь тайджиутов наказать Тэмучжина именно за это. «Сокровенное сказание» не приводит дат. Но если Тэмучжин вскоре после этого не совершил нового проступка, то можно допустить, что племя решило навести порядок в семье своего бывшего вождя. Однажды к становищу подскакали нукеры и потребовали выдать им Тэмучжина. Тэмучжин убежал в лес. Хасар, характером не в брата, стал отстреливаться. У него отняли лук, но оставили в покое.

А Тэмучжин скрывался в лесу девять дней. И, только совсем изголодавшись и замерзнув – наступала осень, он вышел из леса и сдался нукерам, которые спокойно ждали у становища, зная, что мальчик вернется домой.

Тэмучжина связали и отвезли в ставку тайджиутов.

Там его заковали в колодки как мелкого преступника.

Его кормили по очереди в бедных юртах, у батраков и рабов, там же он и ночевал. Однажды он провел ночь у батрака Сорган-Ширы. Сыновья батрака прониклись к мальчику жалостью. Когда он уходил утром, они ослабили ему колодку.

На следующий день другой батрак, человек слабосильный, должен был привести Тэмучжина на праздник, который отмечало племя. Тэмучжин понял, что наступил выгодный момент: шел пир, и тайджиуты перепились. Тэмучжин свалил батрака с ног и бросился к реке, где скрылся в тростниках.

Его быстро хватились. Знали, что далеко не уйдет.

Стояла жара. Тэмучжин снял колодку и пустил ее по течению, а сам затаился в зарослях. Он был терпелив.

На счастье, первым на него наткнулся Сорган-Шира. Он велел Тэмучжину потерпеть еще, а сам крикнул, что в тростниках никого нет.

Когда стемнело, батрак отвел дрожащего Тэмучжина к себе в юрту, накормил его, но велел тут же уходить. За мальчика вступились сыновья Сорган-Ширы. Они уговорили отца подождать до рассвета и дать беглецу лошадь, иначе его догонят.

А пока его спрятали в повозку с шерстью, что стояла за юртой.

И вовремя: в юрту Сорган-Ширы пришли с обыском. Хотели разворошить повозку, но батрак сказал, разведя руками:

– Кто в такую жару там усидит? А мне потом шерсть снова укладывать.

Нукеры послушались. Ушли.

На рассвете Сорган-Шира вывел коня и показал Тэмучжину дорогу домой.

Вернувшись, Тэмучжин уговорил Хасара уйти с ним в лес. Там они скрывались несколько недель.

Потом эта история забылась. Тэмучжина простили.

Прошло три года. Тэмучжину исполнилось шестнадцать лет.

Жили они в кочевье племени, к которому принадлежала Оэлун. Жизнь была хоть и небогатой, но самые трудные годы остались позади.

Тэмучжин всегда помнил, что у него есть невеста. Хотя и видел он ее всего несколько дней, очень давно.

И вот Тэмучжин отправляется к отцу Бортэ и просит его выполнить обещание – отдать дочь.

Тот оказался человеком слова.

Тэмучжин получил не только Бортэ, но и приданое. Мать невесты подарила ему шубу из черных соболей.

И здесь Тэмучжин впервые проявляет себя дальновидным политиком. Вместо того чтобы бережно хранить шубу, которая стоит дороже, чем все добро его семьи, он отправляется с шубой к хану кераитов, одному из самых могущественных хозяев Степи, бывшему союзнику его отца.

Разумеется, шуба была лишь символом. Можно допустить, что у кераитского хана таких шуб было немало. Но приезжает к нему не бедный волчонок, не отщепенец. Приезжает будущий князь, наследник славы своего отца. И хан Торгул, приняв шубу и посадив юношу как равного рядом с собой, объявляет этим всей Степи, что верен старой дружбе.

Может быть, этот жест хана объясняется еще и тем, что он сам в юности пережил то же, что и Тэмучжин. Когда Торгулу было семь лет, он попал в плен к меркитам, был рабом, и лишь через шесть лет его отец смог освободить сына. А еще через шесть лет Торгул снова попал в плен, на этот раз к татарам. И снова был рабом, пас верблюдов. На этот раз Торгул так и не дождался помощи – сам убежал. Но он не простил своих детских несчастий родичам – своим дядьям. Это они входили в сговор с врагами, они, держа в руках слабовольного отца Торгула, отказывались платить выкуп за мальчика. Они хотели, чтобы тот погиб в неволе и не унаследовал ханского трона.

Торгул смог захватить власть только потому, что в 1171 году ему помог Есугэй-багатур. И тогда он казнил побежденных родичей.

Прошло два года, внешне мало что изменилось: небогатая монгольская семья живет в стойбище чужого племени. Но у Тэмучжина, судя по летописи, начинают появляться первые воины – нищие, как и он, отщепенцы, изгои, почуявшие в нем вождя, который умеет и любит повелевать.

Правда, воинов у Тэмучжина немного, да и вряд ли они живут вместе с ним. Ибо, когда меркиты решили, что наступил наконец подходящий момент, чтобы отомстить за оскорбление, нанесенное им Есугэем, рядом с Тэмучжином никого, кроме его братьев, не оказалось.

Однажды на рассвете, когда, как сообщает «Сокровенное сказание», «лишь начал желтеть воздух», старая рабыня, вышедшая набрать воды, услышала отдаленный топот множества копыт. Так быстро да еще в такое время гости не скачут. Она вбежала в юрту и разбудила хозяев.

Началась суматоха. Седлали коней, запрягали возки.

Влезший на дерево остроглазый младший брат Тэмучжина закричал, что это меркиты.

И тут Тэмучжина охватила паника. Он крикнул братьям, чтобы скакали за ним, бросив все – женщин, детей, добро.

Летописец не жалеет Тэмучжина: он говорит, что тот взял с собой заводную[6] лошадь, хотя мог посадить на нее Бортэ.

Братья ускакали.

Старая рабыня, решив спасти Бортэ, посадила ее в возок, запряженный коровой, завалила шерстью и погнала корову прочь от стойбища. Навстречу меркитам. Это был хитрый шаг. Меркиты, встретив возок у стойбища, пропустили его – кто ж будет убегать им навстречу?

И, может, все бы обошлось, но, когда меркиты, захватив женщин и детей и забрав все добро, ехали обратно, они заметили возок, который старуха спрятала в стороне от дороги. И решили на всякий случай его обыскать. Так Бортэ тоже попала в плен.

Следующей ночью Тэмучжин, скрывавшийся в лесу, послал одного из братьев в становище и узнал, что случилось.

Тогда он отправился к кераитскому хану Торгулу, надеясь, что хан помнит о подарке.

Хан помнил. И помнил зло, причиненное меркитами ему самому. Но так как его войско в то время воевало с татарами, он посоветовал Тэмучжину поехать к Джамухе, который уже вырос и стал вождем своего племени. Может, тот не забыл детской дружбы?

Изможденный, почерневший от гнева и ненависти, юноша вошел в богатую белую юрту Джамухи. Джамуха знал о его горе. И не забыл детской дружбы. И согласился собрать войско.

Переговоры и сборы в поход заняли несколько месяцев, и все это время Бортэ жила в юрте простого меркитского воина Чельгир-Боко как рабыня и наложница. Но об этом Тэмучжин узнает лишь позже.

Наконец отряды Джамухи и Торгула обрушились на кочевья меркитов. В ночном бою меркиты были разбиты наголову. Да и как они могли ожидать, что безвестный волчонок сможет поднять против них вождей Степи?

Тэмучжин первым ворвался в становище меркитов.

Черными тенями метались люди. Воздух гудел от воя и криков.

– Бортэ! – кричал Тэмучжин. – Я здесь! Бортэ!

Из сонма черных теней протянулась к седлу Тэмучжина тонкая рука, Бортэ прижалась к крупу коня.

Тэмучжин подхватил жену и посадил ее перед собой.

Всех пленных согнали в поле. Тэмучжин велел выйти вперед всем тем, кто участвовал в набеге на его дом. Их оказалось около трехсот человек.

Их отвели в сторону. И затем зарубили без пощады.

Чельгир-Боко, у которого жила Бортэ, скрылся в лесу. Автор «Сокровенного сказания» приводит плач этого незадачливого воина: «Черной вороне кормиться корой, а она вздумала пощупать гусей! Ханшу посмел взять к себе в дом – надо бежать!»

Вряд ли судьба этого воина интересовала кого-то, кроме Тэмучжина. Проскочил по горизонту почти невидной звездочкой и сгинул. Но вопли раскаявшегося меркита нужны были летописцу, чтобы в такой завуалированной форме намекнуть тем, кто поймет, что первенец Тэмучжина, Джучи, родившийся через несколько месяцев после спасения Бортэ, наполовину меркит.

Впрочем, Тэмучжин его никогда не будет любить.

Хотя жену свою любил всегда.

Добро меркитов досталось в основном Торгулу, который был главным в триумвирате. На долю Тэмучжина выпала слава.

И хотя командующим считался хан Торгул, а боем руководил Джамуха, для всех победителем меркитов стал Тэмучжин. Не будь его силы убеждения, хитрости и упорства, поход никогда бы не состоялся.

Тэмучжин был умен. Он сделал еще один очень верный тактический ход.

Одно дело – побратимство мальчишек. О нем можно рассказывать, и никто его всерьез не примет. Но теперь, когда старая дружба с Джамухой скреплена общей победой, можно напомнить об этом всей Степи. Поэтому Тэмучжин предложил Джамухе повторить обряд побратимства, только на этот раз на глазах у всего войска.

Джамуха, рыцарь, разумеется, тут же согласился. И молодые люди скрепили кровью свой братский союз. Враги Тэмучжина должны были намотать себе на ус, что любое нападение на Тэмучжина – это нападение на Джамуху, основного претендента на верховную власть над монголами.

Полтора года после этого Тэмучжин с женой и родственниками прожил в ставке у Джамухи. Это тоже было рассчитанным ходом. Во-первых, здесь Тэмучжин чувствовал себя в полной безопасности. Во-вторых, он оказался в центре степной политики. Более того, за это время Тэмучжин каким-то образом утверждает свою власть над частью тайджиутов – своего родного племени. По крайней мере, в разговоре с Джамухой, приведенном в «Сокровенном сказании», сообщается об улусах Тэмучжина. Эти полтора года – период бешеной, но скрытой от посторонних активности Тэмучжина, проникшегося честолюбием и решившего стать настоящим наследником своего отца.

А внешне все выглядело очень скромно. Побратим хана Джамухи живет в простой юрте, ездит со своим покровителем на охоту, участвует в набегах, командует небольшой дружиной из нукеров, отколовшихся от своих родов.

Если кто и понимал, куда ведут подспудные события, то только сам Тэмучжин. Джамуха и Торгул пребывали в неведении о том, что происходит.

То, что происходило, объяснялось социальными причинами. Монгольское родовое общество распадалось, хотя власть по-прежнему находилась в руках родовой верхушки. Выражением этого распада стало появление многочисленных изгоев, «людей длинной воли», отколовшихся от своих племен и не желавших более подчиняться старым законам. С одной стороны, отщепенцы были многочисленны, с другой – разобщены и бесправны. Естественно, они стремились к объединению.

Отщепенцы нуждались в вожде, в организации, которая отрицала бы косные племенные законы.

Этим вождем не мог быть ни один из вождей племен, потому что все они подчинялись традициям и выражали интересы родовой верхушки.

Зато этим вождем мог стать отщепенец – Тэмучжин. Сам прошедший сквозь все мытарства изгойства, лишенный племени, ненавидевший родовую знать.

Может быть, погибни Тэмучжин от руки меркитов или в колодке у своих родичей, объединение отщепенцев и рождение новой Монголии произошло бы позже и в иной форме. Но оно обязательно произошло бы, потому что распад родового строя привел к революционной ситуации в Степи. И мы тогда узнали бы из учебников истории иное монгольское имя. Хотя суть дела от этого не изменилась бы.

Но пришел именно Тэмучжин, который был социально близок к отщепенцам и в то же время принадлежал к высокому роду Есугэй-багатура.

Современники утверждали, что Чингисхан был неважным полководцем. Он был коварен и труслив – это тоже не секрет. Но его политический гений, его умение найти нужных союзников в нужный момент и предать их, если наступала в том нужда, умение отыскать тех людей, которые поведут его армии, и избавиться от них, если они станут непокорными, его талант направить все силы в единственно нужном направлении, а если необходимо, то затаиться и сделаться незаметным, – все это заранее давало ему преимущество перед прочими вождями Степи. Те могли колебаться и совершать поступки во имя чести, товарищества, ради правил и законов. Ничего этого для Чингисхана не существовало. Он мог отвернуться от любого человека, если это требовалось для его дела, владычества над миром.

Правда, тогда, в 1182 году, двадцатилетний Тэмучжин, конечно, и не думал о покорении мира. В глазах окружающих он был бедным отпрыском заглохшего рода. И Тэмучжин поддерживал в окружающих это мнение.

Главное, что удалось сделать Тэмучжину за полтора года, проведенные в качестве приживала в ставке Джамухи, – это наладить связи с отщепенцами, курени которых были разбросаны по всей монгольской степи. Гонцы Тэмучжина скакали по дальним увалам, забирались в леса севера и к границе с пустыней. От стойбища к стойбищу шли его приказы. Таясь, осторожничая, прикидываясь ничтожеством, Тэмучжин и в ставке Джамухи встречался с нужными людьми. И наступил день, рядовой для окружающих, но решающий для истории Монголии и всего мира. В тот день Тэмучжин понял: пора!

Сработала интуиция стратега. Как ни трусил Тэмучжин, как ни трепетал он перед необходимостью порвать со спокойной жизнью, пришло время сделать решительный шаг.

Его единственный друг Бортэ – это можно понять между строк летописи – так же, как и он, чувствовала: пора. И именно она нашла повод для незаметного переворота.

В тот день Джамуха произнес до сих пор не разгаданную историками фразу: «Покочуем-ка возле гор – для наших табунщиков шалаш готов. Покочуем-ка возле рек – для овчаров наших в глотку еда готова». После этого Бортэ сказала мужу, что дружбе с Джамухой конец.

Тэмучжин немедленно уехал от друга.

Фраза эта звучит совершенно безобидно, но, так как известно, что именно она расстроила дружбу побратимов, многие ученые пытались разгадать ее. Вряд ли можно сегодня отыскать в ней смысл. Но важно, что эта фраза связана с другой, произнесенной потом. Обращаясь к двум друзьям Тэмучжина, Джамуха обвинил их в разрыве между ним и Тэмучжином, сказав: «Зачем вы, Алтан и Хучар, разлучили нас с побратимом, вмешиваясь в наши дела?»

Кто такие были эти друзья Тэмучжина? Они фигурируют в списке тех, кто присоединился к Тэмучжину на следующий день после его разрыва с Джамухой.

К Тэмучжину пришли «одним куренем Хучар-беки, одним куренем Алтан-очигин». Оба – сыновья ханов, представители знати, но пришли они «одним куренем», то есть от своих племен откололись. Это «люди длинной воли». Они бывали в ставке Джамухи и были известны ему. Именно такие люди толкали Тэмучжина к разрыву. И Джамуха укоряет в этом разрыве не Тэмучжина, к которому продолжает испытывать дружеские чувства, а тех, кто разлучил его с ним.

Джамуха так и не увидел движущих пружин событий. Это его в конце концов и погубило.

Кто бы ни был инициатором разрыва побратимов, разрыв этот произошел тогда, когда это было выгодно Тэмучжину, и потому, что это было ему выгодно.

Исследователи давно уже обратили внимание на то, что к Тэмучжину шли только «люди длинной воли». Но как много их оказалось в степи! Уже через несколько недель в ставке Тэмучжина собралось тринадцать тысяч воинов. И именно эти люди тогда же, в 1182 году, избрали Тэмучжина, двадцатилетнего изгоя, своим ханом под именем Чингисхан. Известна присяга, которую принесли хану воины. Она резко отличается от присяг, которые давались раньше. В ней чувствуется уверенная рука автора: «Когда Тэмучжин станет ханом, мы, передовым отрядом преследуя врагов, будем доставлять ему прекрасных дев и жен, юрты и батраков и лучших лошадей. При облаве будем выделять ему половину добычи. Если мы нарушим в дни войны этот устав, разбросай наши черные головы по земле. Если в мирное время мы нарушим твой покой, отлучи нас от жен, детей и рабов, бросай нас на пустой земле».

На первом месте в клятве были не интересы племени или рода – все были равны в новой орде. Главное – безусловная дисциплина, признание права хана казнить за нарушение присяги во время войны. Новый союз был направлен на войну, на грабеж.

Можно предположить, что метаморфоза с другом ввергла Джамуху в растерянность, По крайней мере, некоторое время он ничего не предпринимал. Чингисхана признали кераиты хана Торгула, который рассчитывал на военную помощь новой армии. Но ни одно другое монгольское племя не присоединилось к Чингисхану. Для племенной аристократии он был выскочкой и разбойником. Почуяв угрозу, вожди племен стали искать полководца, которого могли бы противопоставить Чингисхану и его молодцам. Изгои были опасны и поодиночке, и они стали смертельно опасны, когда объединились.

Противопоставить Чингисхану можно было лишь законного племенного вождя старой закалки, авторитетного среди воинов, настоящего полководца. И выбор вождей пал на Джамуху. Так историческая необходимость сделала побратимов главами противоборствующих группировок.

В ней кто-то должен был погибнуть – либо молодая армия Чингисхана, либо племенной строй монголов.

В ставку к Джамухе начали съезжаться отряды монгольских племен. По сведениям летописца, там собралось за короткое время более тридцати тысяч всадников. Как на большую войну.

Обе армии стояли неподалеку друг от друга. И в той и в другой были горячие головы, которые хотели поскорее решить спор оружием. Но ни Джамуха, ни Чингисхан не спешили. Первый – потому что, как можно судить по последующим событиям, не был до конца убежден, что должен уничтожить старого друга, второй – потому что чувствовал себя слабее.

Нужен был внешний толчок, который сделал бы конфликт неизбежным. И туг младший брат Джамухи с небольшим отрядом угнал табун Чингисовых лошадей. Его догнали в степи и убили.

Кто подговорил юношу на необдуманный поступок, мы не знаем, но можно предположить, что это сделали опытные политики.

Теперь Джамухе ничего не оставалось, как двинуть войска. Иначе бы он потерял лицо – кровь брата требовала отмщения.

Произошла битва.

Куда более сплоченные отряды племен после короткого боя опрокинули войско Чингисхана и погнали его к ущелью у реки Онон. Чингисхан проявил себя как никуда не годный полководец, и, если бы это была война не на жизнь, а на смерть, тут бы ему и пришел конец. Но Джамуха вел войну по старым племенным законам, для которых есть биологические аналогии. Если дерутся собаки, драка, какой свирепой она ни кажется, прекращается, когда одна из собак падает на спину. Тогда более сильная собака уходит.

Так случилось и здесь. Когда остатки отрядов Чингисхана оказались в ловушке, Джамуха добивать побратима не стал. Он казнил убийц брата и увел армию отдыхать.

Формально Джамуха победил. На самом же деле в тот день старая племенная Степь потерпела сокрушительное поражение. И очень важно, что это почувствовали самые лучшие воины Степи – уруды и мангуды. Отряды этих племен в полном составе отделились от Джамухи и перешли на сторону Чингисхана. Казалось бы, случай невероятный – уйти к проигравшему. Впоследствии уруды и мангуды стали самыми привилегированными полками армии Чингисхана.

Чингисхану нужна была победоносная война, пускай небольшая: он должен был реабилитировать себя за поражение. И поэтому, когда хан Торгул позвал Чингисхана на помощь против татар, которые в то время отступали под натиском властителей Северного Китая – чжурчжэней, Чингисхан с радостью согласился.

Кераиты и отряды Чингисхана настигли отступавших татар, перебили множество воинов, убили вождя, захватили громадный татарский обоз.

Эта победа принесла пользу как Торгулу, который получил от чжурчжэней титул Вана, то есть царя, и стал именоваться Ванханом, так и Чингисхану, который смог оделить воинов добычей и укрепить свой авторитет.

В Степи наступило динамическое равновесие. Чингисхан не мог еще победить союз племен и захватить власть в Монголии. Одних отщепенцев для этой цели было мало. Опираясь на армию, он должен был посулами, хитростью или силой перетягивать на свою сторону племена, поддерживая в них центробежные тенденции, откалывая от них курени, – все это требовало политических интриг, терпения и дальновидности. Тэмучжин стал ханом в 1182 году, но в действительности ему удастся покорить собственную страну лишь через много лет. В 1206 году состоится общемонгольский курултай, который провозгласит Чингисхана верховным владыкой всех монголов. До этого будет война с племенами, которые в 1201 году объявят верховным ханом Джамуху и потребуют, чтобы он уничтожил слишком усилившегося Чингисхана. В последующие годы будет немало битв, побед, поражений, предательств и недолговечных союзов. В конце концов Чингисхан расправится с Ванханом, который к тому времени из союзника превратится во врага, потому что поймет, насколько страшен Чингисхан, и с Джамухой, которого, схваченного собственными воинами, безжалостно казнит. А потом казнит и этих воинов, ибо они подняли руку на господина.

Лишь после этого армии Чингисхана двинутся за пределы Монголии, на завоевание вселенной.

Но эти события лежат за пределами нашего повествования.

Великий шелковый путь пролегал южнее монгольских степей, к верховьям реки Хуанхэ, по южной границе пустыни Гоби, к оазисам, населенным уйгурами, и далее к Средней Азии и Ирану.

В начале XIII века контроль над пустынным отрезком этого пути перешел к монголам. Но кто господствовал там до монголов, вплоть до недавнего времени оставалось не то чтобы неизвестным, но, скажем, не до конца установленным. Приблизительную историю этих мест можно было установить по китайским летописям и хроникам монголов. Было очевидно, что в тех местах селились уйгуры, какое-то время на них распространялась власть Тибетского царства, после этого там находились владения киданей, затем – царства Си Ся, вероятно, основанного тангутами. Но никаких материальных свидетельств этого не существовало.

Эта часть Великого шелкового пути была самой трудной для караванов. Еще в древности китайский историк Сыма Цянь писал: «Путешественники, которые выезжают из Китая, часто погибают в соляных болотах. Те, кто едет по северному пути, подвергаются нападению гуннов. На южном пути нет воды и пищи… и царит большая нужда». Позже эту картину дополнил другой китайский писатель – Сюань Цзан: «Пески расстилаются на необозримое пространство; по прихоти ветра они то нагромождаются в одном месте, то вновь разметываются. Путники не находят там никаких следов человека, и многие из них сбиваются с пути… Поэтому странники отмечают дорогу, собирая в кучи кости животных. Там нет нигде ни воды, ни растительности и часто дуют жгучие ветры. Когда поднимаются эти ветры, люди и животные падают в изнеможении и заболевают. Временами слышатся то пение и свист, то болезненные стоны, но если прислушаться к этим звукам, то сознание помутится и потеряешь способность передвигаться. Вот почему там часто гибнут путники. Эти миражи – наваждение демона».

В Средние века, когда климат был более влажным, чем ныне, через пустынные области в центре Азии протекали реки, крупнейшие из них не пересыхали даже в разгар лета. Вдоль рек и по берегам редких озер тянулись оазисы, некоторые достаточно обширные, чтобы прокормить несколько тысяч человек. Разумеется, обладание этими оазисами было ключом к господству на торговом пути.

Что же происходило там в XII веке?

В 80-х годах прошлого столетия вплотную к разгадке приблизился русский путешественник Потанин. В пустыне Гоби он тщательно записывал легенды кочевых монголов. Практически все они были так или иначе связаны с именем Чингисхана и с его войной против тангутов. Война была жестокой и кончилась уничтожением тангутского государства и гибелью его городов. Развалины городов, правда небольших, встречались Потанину не раз. Когда же его экспедиция попала в долину реки Эдзин-Гол, пересохшей и наполняющейся водой лишь весной, следы человеческого обитания стали попадаться все чаще. Сухие стволы больших тополей лежали у длинных рытвин – бывших каналов, порой из песка выглядывали остатки стен глинобитных домов; ветер, отгоняя песок, открывал на каменистой земле тысячи черепков, глиняных и фарфоровых, а порой и китайские монеты. Ясно было, что вся эта обширная долина когда-то была густо заселена.

Сто лет назад, когда по долине шел Потанин, там кочевали лишь несколько семей монголов, которые, кроме легенд, ничего о прошлом этого края не знали. Только один из монголов сказал, что когда он кочевал на севере, где русло реки теряется в солончаках и песках Гоби, он видел там развалины очень большого города, который зовется «Черным городом» – Хара-Хото. Но местные кочевники не хотят, чтобы чужие видели его. И если чужой человек просит их провести к городу, они делают вид, что никакого города там нет.

В 1907 году в пустыню Гоби отправилась экспедиция Петра Козлова, ученика знаменитого Пржевальского, большого знатока Центральной Азии. Русское географическое общество включило в план экспедиции поиски мертвого города.

В феврале 1908 года Козлов оказался в ставке монгольского князя Балдын-цзасака, расположенной в Южной Гоби. Сблизившись со старым князем, Козлов начал расспрашивать его о Хара-Хото. Тот рассказал, что развалины города сохранились, но чужаков к ним не пускают кочующие в тех краях торгоуты. И по очень простой причине: уже много лет они ищут там сказочные сокровища. По преданию, в которое они верят, правитель города, когда его осадили монголы Чингисхана, убил своих двух жен и зарыл их вместе со своими богатствами. Правда, в последние годы торгоуты от сокровища отступились. Несколько лет назад они выкопали глубокий ров и уже добрались было до клада у большого субургана (каменной ступы), но оттуда выползли две змеи, духи погибших жен, и изгнали кладоискателей.

Из расположения к Козлову князь дал ему проводников, и к середине марта экспедиция уже была в низовьях реки Эдзин-Гол, где ее встретили торгоуты. А так как проводники рассказали торгоутам, что Козлов друг князя Балдын-цзасака, те согласились показать ему развалины.

«Наше волнение увеличивалось и увеличивалось, – писал в дневнике Козлов. – В особенности, когда после 3–5 верст юго-юго-восточного движения нам стали попадаться черепки фарфоровой и глиняной посудной формы с закругленными краями, гранитные валы для молотьбы, наконец, монеты и пр…Показались развалины справа от дороги, Актан-Хото, в них, по преданию, был сосредоточен кавалерийский отряд, защита Хара-Хото. Эта цитадель устроена на возвышении берега мертвой реки, с остовами погибших сухих тополевых деревьев, валявшихся вдоль русла “старого ложа” вод эдзингольских, некогда омывавших с двух сторон Хара-Хото. По сторонам последнего залегали культурные долины с земледельческим населением. Наше желание попасть в Хара-Хото дошло до крайней степени. Над песками показались крепостные шпицы субурганов… а вот и уголок самой крепости. Еще томительные полчаса, и мы, миновав бугры-холмы из песка и тамариска, вышли на каменную равнину с запада, где мертвый город, весь на виду, вблизи, еще больше манит к своим скрытым сокровищам…»

С вершины крепостной стены Козлов смог обозреть весь город. В плане он представлял собой квадрат. Длина стороны более километра. Шестиметровой толщины стены были укреплены башнями и субурганами. В город вело двое ворот. По сторонам выдавались бастионы, которые прикрывали ворота от нападения. Две параллельные улицы с развалинами домов вдоль них пересекали весь город. Одну из улиц Козлов назвал Главной, вторую – Торговой. Можно было различить и следы дорог, которые с двух сторон вели к городу. Вдоль них кучками виднелись многочисленные субурганы и развалины построек. Значительная часть города не уместилась в крепостных стенах и раскинулась на окрестной равнине.

Экспедиция разбила лагерь в центре города, и всеми овладел кладоискательский зуд. Уже в первые дни список находок был внушителен: книги и рукописи, иконы на ткани, монеты и бумажные деньги, буддийские статуэтки, обломки фарфоровой и глиняной посуды, стремена, бусы, железные инструменты…

Через три дня экспедиция двинулась дальше, и из первого же населенного пункта Козлов направил в Академию наук письмо с сообщением о найденном городе. Он, в частности, писал: «Сменилось девять поколений управителей эдзингольских торгоутов, но последние не знают Хара-Хото иначе, как только в развалинах… Кто же были, в конце концов, хара-хотосцы? Туземцы на такой вопрос отвечают: “китайцы”».

В течение последующих месяцев Козлов обследовал пустыню Алашань, затем направился в Северо-Восточный Тибет. Поздней осенью экспедиция остановилась на зимовку в оазисе Гуйдуй. Но зимовать не пришлось. 7 декабря было получено сообщение из Петербурга: материалы, отправленные Козловым в Россию, произвели сенсацию. Историки считают, что им найдена столица исчезнувшего тангутского царства Си Ся. Специальное собрание Географического общества было посвящено обсуждению находок Козлова. В частности, было отмечено, что многие извлеченные из развалин рукописи «написаны на языке неведомом, по крайней мере, прочесть их никто не умеет, хотя образцы письма и известны». Под образцами имелись в виду находки, сделанные английскими и французскими учеными в Китае, их расшифровка только начиналась. «Ввиду важности совершенного открытия, – сообщалось в письме, – Совет Географического общества предлагает Вам не углубляться в Сычуань, а вместо этого возвратиться в пустыню Гоби и дополнить исследования недр мертвого города. Не жалейте ни сил, ни времени, ни средств на дальнейшие раскопки».

Весной 1909 года экспедиция Козлова вернулась в Хара-Хото.

Раскопки продолжались несколько дней, но ничего нового не дали. Тогда Козлов решил проверить, нет ли чего в больших субурганах, стоявших вне городских стен.

Большой, десятиметровый, субурган вошел в историю как «Знаменитый». Когда верхний слой кирпичей был снят, оказалось, что он буквально набит рукописями. В сухом склепе они пролежали почти восемьсот лет и отлично сохранились. Всего рукописей было несколько тысяч – это самая большая в мире библиотека, оставшаяся от Средневековья. И хранилась она в пустыне, в городе, настоящего названия которого никто не знал. А о народе, населявшем его, тогда могли лишь догадываться.

Когда же, как пишет Козлов, «книги, письмена, книги – большие, малые, в переплетах или папках, тетрадями или свитками и пр.» – были извлечены из субургана, оказалось, что внизу, в основании внутренней камеры, сделана глинобитная площадка, в центре которой стоит деревянный шест, а вокруг него тесно сидят глиняные статуи, словно собрались на совет. У стены был обнаружен человеческий скелет. Как потом выяснилось – пожилой женщины.

Вероятно, в субургане была погребена знаменитая буддийская монахиня. Впоследствии, когда город подвергся нападению монголов, монахи, спасая самое ценное – рукописи, вынесли их за стены и замуровали в субургане, полагая, что завоеватели не тронут каменную ступу, так как монголы всегда боязливо относились к чужим богам, опасаясь их гнева. Возможно, в субурган свезли книги из нескольких монастырей – уж очень велика оказалась библиотека.

Город погиб, а библиотека осталась. Именно она дала возможность восстановить язык, культуру и обычаи великого государства, о котором ранее почти ничего не было известно, – государства Си Ся, одной из трех основных держав в тех краях. Две другие – империи Цзинь и Сун. Си Ся, контролировавшее центральный участок Великого шелкового пути, долее других государств сопротивлялось натиску монголов.

Теперь известно, что на месте Хара-Хото в VII–VIII веках стояла китайская крепость Тунчэн, которая охраняла оазис на торговом пути. Когда китайское влияние там ослабло, крепость была захвачена уйгурами. Тангуты, полукочевой народ, родственный тибетцам, окрепший и усилившийся, так как жизненные условия в тех местах были тогда куда лучше, чем сегодня, в начале XI века вытеснили уйгуров из низовьев реки Эдзин-Гол. Там и вырос крупный город, ставший затем центром одной из провинций тангутского государства. У тангутов были и более крупные города, но на их развалинах затем возникли новые поселения и стерли их следы. Город назывался Эдзина, что означало по-тангутски «Черная река». Это был не только центр провинции, но и основная крепость, защищавшая северные границы царства от уйгуров и татар. В двадцатитомном «Измененном и заново утвержденном кодексе законов эпохи небесного процветания», который был найден среди других книг в «Знаменитом» субургане, говорится, что Эдзина была центром одного из двенадцати военных округов, на которые была разделена тангутская держава. Вся долина реки Эдзины была изрезана каналами и густонаселена. Глинобитные дома крестьян были разбросаны вдоль каналов, среди них возвышались дома богачей и чиновников. Современник писал: «Обычно тангуты живут в глинобитных домах, и только получившие особое разрешение могут покрывать их черепицей».

Сокровища, найденные Козловым, позволили ученым всерьез приступить к расшифровке языка тангутов. Этот труд был завершен великим лингвистом Николаем Невским, который написал «Тангутскую филологию».