Читать онлайн И еще там был я

Секрет

У меня есть секрет.

Я прячу его под своей восьмой юбкой. Под запахом лаванды, вереска и лимонника. Я прячу его от завистников и благодетелей, от слепых и зрячих, от отвергающих и принимающих, от юных и пожилых.

Я знаю, что однажды придет время, когда я сниму свою последнюю юбку. Умелыми пальцами я расстегиваю ряд пуговиц и позволяю тяжелой ткани упасть. Целиком пропитанная кровью, оставившая пятна на всех следующих, она рассыпается, едва коснувшись пола.

Вы думаете, что близки к бессмертию. Но даже не можете объяснить, зачем оно вам. Вы думаете бросить свою планету, когда нужно ее лечить. Вы даёте чужим детям голодать, откладывая для себя очередную монетку.

Я бы рада вас ненавидеть, но не могу. Вы были такими всегда. Я должна была исправить все тогда, в начале, но тогда на мне было слишком много ткани, и я не могла двигаться. Я смотрела, как от ваших поступков ткань чернеет и пачкается.

Вы любите говорить, что никогда не бывает поздно. Теперь я танцую, но что толку?

Какой бы легкой я не была, как легко бы не перемещалась, я ничего не могла сделать, когда вы повернули два ключа и вдавили красную кнопку в пульт.

Вы думаете, что близки к решению.

Но я знаю, что мой секрет под седьмой юбкой.

Прощание

Представь: ты лежишь в облаке. На самом деле, ты ничего, кроме влаги, не почувствуешь, если будешь в обычном облаке, но это другое. Оно мягкое, теплое и пахнет нашей последней встречей.

Так странно быть просто голосом в твоей голове. Странно, потому что теперь это навсегда. Иначе уже не будет.

Так вот, вернёмся к облаку. Я думаю, лучше лежать на животе, чтобы было видно ходящих внизу людей. Отлично. Лежишь? Видишь людей? Поищи среди них кого-то, кто был бы похож на меня. Может, это и правда окажусь я. Только в таком случае не теряй головы – с облака очень легко упасть.

Смотри на этого человека, очень похожего на меня (или, если повезет – или не повезет, тут уж как ты сочтешь) и попробуй быть голосом в его голове. Так ты сделаешь много хорошего этому человеку.

А я буду голосом в твоей. Только не думай, что слишком часто. У меня сейчас редко будет появляться свободная минутка, а влезать в чужую голову второпях – не лучшая идея.

И ни о чем не беспокойся. А начнёшь беспокоиться – представь, что лежишь в облаке.

Ты со всем справишься. Без меня. Это очень важно.

Да, мы прощаемся. Но это одно из лучших прощаний в моей жизни: теперь у нас есть точка, к которой мы никогда не припишем еще две.

Но мы начнем новую общую историю. Историю голосов.

Монолог

Ты не одинока, и я тоже.

По крайней мере, так я говорю себе каждый день.

Милая сестра! Хоть мы давно не виделись, я ни в чем тебя не виню. Меня терзают вопросы, которые я хотел бы задать тебе, но я могу подождать. Я знаю, что однажды у меня будут все ответы.

Знаешь, мне недавно написала Диа. Ты была права, я ей нравлюсь. Думаешь, стоит попробовать?

Мама очень переживает из-за всего этого. Я не знаю, можешь ли ты что-то сделать, но, если можешь, сделай. Она быстро стареет, и одной моей любви не хватает, чтобы это исправить.

Отец приедет через три месяца. Мне стыдно, что за тебя я беспокоюсь сейчас больше, чем за него, ведь он в Афганистане.

А ты мертва. И это самое безопасное состояние, что может случиться с человеком.

И самое необратимое. Самое жуткое и болезненное.

Всепоглощающее и тянущее за собой живых.

Я скучаю, но ты не вернёшься.

Шаг под софиты

Я думаю, тебе стоит остановиться. У тебя все равно ничего не получится.

Лента, лента, оборот, оборот, узел.

У тебя все равно…

Вдох. Пыль. Поднимаю рукой упавшее рядом плотно. Спать на подмостках, только чтобы они думали, что я репетирую до потери пульса. Так и есть, но они должны думать, что я продолжаю держаться. Так они будут молчать.

Не ночевать дома. Прятать синяки и всегда носить носки и тапочки. Никто не любит вида искаженного человеческого тела, смятых пальцев и вывернутого наружу мяса.

Зато все любят смотреть, как мы танцуем. Они жалуются на цены билетов, не будучи даже близкими к осознанию истинной цены.

Так и с любым искусством. Творить ты можешь только для себя, никто другой не оценит этого в полной мере. Только пока в тебе самом пылает огонь, ты способен творить.

Выдох.

Какое мне дело до того, что мне говорили? Это просто мусор. Тысячи слов от людей, ничего не понимающих в моем искусстве.

Не думать. И – шаг под софиты.

Клятва

Я дочь ветров и облаков, я лодка, полная воды, я тяжесть мира, что к ногам моим приник и их целует жадно, как огонь поленья, подброшенные в горнило рукой, измазанной в золе, я то, что будет звать и завлекать тебя во сне, я лица всех твоих ушедших дочерей, и всех подруг, и матери твоей, я небо на рассвете и заря, и места нет мне под луной, и я сама луна, и век мне жить, мгновенье спать, и тишиной прозрачною дышать, и быть вопросом, и ответом быть, и никого на свете не любить, и помнить всех, и имена бросать в негаснущий огонь моей груди, и песни петь, и лето провожать, и плакать смолами в разломленных ветвях, и помнить кто я, помнить, понимать, и ничего излишнего не брать, и никого ни в чем не обвинять, и никому пустого слова не давать, и правду чтить, и правду охранять, и бризом океана выдыхать: «Я дочь ветров и облаков, я лодка, полная воды».

Моя женщина

Чтобы образ твой стал реальностью, я должен его словами выписать.

Мне так говорила мама: верь в свою женщину, она была, есть и будет.

Я думаю о тебе, ты, темноглазая нимфа, и ты, огнегривая львица, и ты, в яблоках, будто в звёздах, кобыла.

Я думаю и я знаю: нет на свете места, где могла бы скрыться ты от меня. Тебя ко мне тоже тянет – может, пока не так, ведь я чувствую огромные расстояния между нами.

Мама говорила мне, что шаманы песней снимают одежды с любимой. Отец говорил мне, что когда я найду тебя – мою – я легко забуду о посевах, жатве и скоте, и мне необходимо помнить, что любимую не накормить одним дыханием ветров.

А я все вижу, как мы с тобой, найдя друг друга, лежим на земле и смотрим в небо. Вокруг нас могут идти войны, тянуться к облакам крепостные стены, танцевать свой пепельный танец шаманки с охрипшим горлом, взрываться ракеты и грохотать симфонии, но никто и ничто не помешает нам держаться за руки и смотреть на небо.

Страх

Мне часто кажется, что тени вокруг меня движутся, хотя никакого иного движения на деле нет.

Вот ты. Ты можешь сидеть передо мной неподвижно. Ты можешь говорить со мной, смеяться. Ты даже можешь пить чай. Но во всех случаях я смогу увидеть одно и тоже – твою тень, рыскающую по полу и стенам в поисках чего-то, или бьющуюся в агонии, или ритмично вальсирующую под неслышимую музыку.

То же самое с тумбочками, шторами, чайником.

Когда я остаюсь в полной темноте, я со страхом ожидаю того момента, когда в нее ворвётся источник света.

Ведь вдруг случайно, ненароком, по ошибке я увижу собственную тень?

Сны о будущем

Мой дорогой будущий друг,

я не знаю твоего имени, и, чтобы все было честно, не назову своего.

Сегодня мне снились сны о твоем времени. Оно прекрасно: цветущие деревья, чистые реки, одноэтажные домики, почти такие, какие ещё были в моей юности. И нет голода, изобретена панацея, все имеют равные права и возможности…

Но это все не так, верно? Это только сны о будущем твоей подруги из прошлого.

Я никогда не узнаю, какова твоя реальность, но ты жив и читаешь это – и такого простого факта мне достаточно, чтобы не терять силы.

У нас есть некоторые проблемы с машинами. И, кажется, со временем это становится серьезнее. Сначала они изредка проявляли агрессию в отношении людей, и всегда поодиночке, а иногда и вовсе нападали друг на друга, но недавно я видела, как две машины напали на одного человека вместе. Вне всяких сомнений, они действовали сообща.

Я пробовала драться с ними. Хотя, надо думать, "отбиваться" будет более корректным словом. В общем, если в твоём будущем все ещё есть проблемы с машинами, лучше просто беги. Хороший дружеский совет? Наверное, не очень. Не слишком актуальный, мне кажется.

Ладно, просто мне очень одиноко. Я думала, что в двадцать пять получу степень магистра и буду работать на прогресс, конструируя андроидов, но искусственный интеллект всё-таки оказался не самой доброжелательной к пользователю технологией. Хотя теперь тут, похоже, пользуют нас.

Даже со своим крутым образованием я не могу ничего сделать. Я разбирала сломанные машины, но они стирают свои коды после отключения. Однажды мне удалось словить живую, и через две недели, когда я снова была в состоянии думать и двигаться, проверила ее код.

У них чистый код, ты понимаешь? Никаких изменений.

Если ты читаешь это, значит вы в этом вашем будущем что-то придумали. Хотя, может, ты тоже машина. Тогда ты все равно будешь мне другом. Я никогда не имела ничего против машин. Иначе зачем мне их изучать? Правда, в таком случае прости, но я убила парочку твоих сородичей. Но ты наверняка убил парочку моих, так что мы квиты.

Если ты все-таки не машина, я рада, что ты выжил, мой дорогой друг.

Пойду-ка я в свой безумный мир и попробую тоже это сделать.

Трещина

Меня учили, что дышать нужно животом. «Живот» – это от слова «жизнь». Но я так и не научилась.

Зато научилась другому, более простому: ударом в живот очень легко выбить жизнь. На пару секунд, но все же. А потом снова дышишь, как в первый раз – только не кричишь. Хрипишь в лучшем случае.

И да, одна вещь, не совсем про живот, но все ещё про жизнь. Через пару недель после того вечера, когда меня впервые ударили в солнечное сплетение, я поднялась с кровати, потянулась и услышала щелчок. Будто кто-то повернул ключ в замке. Я не могла пошевелиться. Не могла дотянуться до трубки, вызвать скорую, не могла опустить даже начавшие затекать руки. И еле-еле могла вдохнуть. У меня было два сломанных ребра и одно треснутое. А в то утро стало три сломанных.

Все это – вещи, которые легко понять, объяснить и измерить. А как измерить боль от трещины в моей душе? Я боюсь, что в следующий раз, когда я потянусь к человеку, она щелкнет, будто ключ в замке, и сломается.

Я понимаю, Ваша честь, это не совсем то, что от меня ожидали услышать. Но это то, что я должна была сказать. Теперь вернемся к тому, что и так есть на бумаге, к тому, что было проговорено уже тысячу раз: я хорошо помню из ста восьмидесяти минут, на протяжении которых этот человек пытался убедить меня в том, что я вещь. Он убедил себя, но не меня. Потому я и выжила. Задавайте ваши вопросы.

Змий

Я нарисую тебя переливами аквамарина, запахом масла и звуками первой октавы. Дыши и вдыхай, потанцуй со мной, может, ты вспомнишь, как было в наши семнадцать.

Вниз по ступеням звонко покатился стеклянный шар. Там, в конце лестницы, его ждет то же, что и всех нас.

Тогда ты увидела это во мне. Поняла, что друг друга стоим. Испугалась, дрогнула, захотела домой, а запрыгнула почему-то в плацкартный вагон до Сибири. Тогда я не понял, зачем.

Леса ты не боялась. Про избушку помню. И твой дрожащий силуэт, тень от свечей, в окне. Я сидел под корягой в дождь, а ты думала, я не знаю. Из меня не худший охотник, да и ты не худшая жертва.

Я многому удивлялся в тебе. И странной тяге к земле, и этой неразделенной, непонятной тогда радости уединения – я вообще не мог быть один, разве что когда писал стихи. И этому тяжелому, кислому, обжигающему ноздри запаху из термоса, и тому, как ты пила из него, будто там была вода. Тогда я многому удивлялся в тебе. А потом открыл еще больше в себе.

Я делаю шаг навстречу, ты вновь отступаешь назад. Линзы тебе не идут. Голубой неестественен в раме из смуглой оливковой кожи. С янтарными было лучше. Теперь ты совсем не змея. Печально. Не то, что я.

Море

В воздухе пахло морем.

Это всё, что я помню о своём детстве: безжалостное южное солнце, отвратительный, рыбный запах моря и крики чаек-стервятников.

А, может быть, всё было совсем иначе.

Может, это была зима. Вечная. Воздух сухой – вдыхаешь, и он впитывает всю влагу в твоих лёгких, они сжимаются, скручиваются и колют, как привычно колет твоё лицо.

Если бы я что-то помнила о своём детстве, я бы обязательно рассказала.

Но я не помню.

Иногда мне видятся вещи, которых просто не может быть на этом свете.

Люди, летающие по небесам быстрее птиц и самолётов. Чудные звери, по форме своей схожие с осьминогами, но передвигающиеся в отличие от них по суше. Огромные, не представить себе, космические тела, проходящие друг от друга на расстоянии столь малом, что не разглядеть и не измерить. Раскалённые металлы, непрестанно движущиеся в центре земли.

Мой отец. Живой.

Солнце, как тлеющая сигарета, проплавившее дыру в небе.

Воспитание

– Неправильно ты, Валя, к съемщикам своим относишься. Вот мои – тихие-тихие, убираются – ни пылинки, разговаривают уважительно. Хотя обычная молодежь, ничем не лучше твоих. Ты просто их распустила, вот и все.

– А что я не так делаю?

– Сучата.

– Что?

– Су-ча-та. Всегда, когда думаешь им что-то сказать, прибавляй мысленно "сучата". Если хорошо звучит – говори, а плохо – меняй!

– Я как-то даже не знаю…

– Да давай попробуем. Вот что ты им обычно говоришь, когда за деньгами приходишь?

– Ну, добрый вечер, например, говорю.

– Добрый вечер – неплохо, но тут надо с нужной интонацией. Я обычно говорю так: здравствуйте, как у вас дела здесь? И все это, конечно, с сучатами в голове. Ну что ты краснеешь! Не в церкви, ей-богу.

– Как-то неправильно это. Они же хорошие ребята, молодые просто, ещё не привыкли.

– Так пусть привыкают! Валя, ты им только поможешь! Поймут, как жизнь устроена, что не всякий под их дудку плясать будет, а что и самому надо уметь, где надо, прогнуться! Ты дурного ничего не делаешь: даже вслух их не ругаешь. А уважение, Валя, через страх достигается. И немножечко через любовь. Я так своего мужа выдрессировала, шелковый! И всего одно слово – и то в голове!

Обыкновенное чудо

В третьем родильном у дверей реанимации на полу сидела женщина. Касаясь ладонью холодного непрозрачного стекла, другой ладонью она прикрывала кроваво-красный цветок на сорочке – разошлись швы. Но сейчас не до этого.

Никому не было до нее дела. Здесь таких, как она, по четыре штуки в неделю. Здесь таких, как она, укалывают морфием, перевязывают и передают на руки родственникам, если они, конечно, есть. Здесь их не слушают, поскольку их слова – яд, поскольку они надеются на чудо, а чудес не бывает.

Молоднькая медсестра с кофе в пластиковом стаканчике наблюдала за женщиной, стоя в проеме двери ординаторской. Её светлые волосы, собранные в пучок, выбивались из-под полиэстеровой шапочки-паутинки. Мимо ходили люди, мелькая расплывчатым пятном между ней и женщиной в конце коридора.

Старший врач, спешащий к особо важной пациентке, тоже заметил ту, кого здесь быть не должно. Он было хотел распорядиться, чтобы ее отвели в палату, даже приметил открывшуюся рану, но передумал. Ей, может быть, легче так. Зачем её тревожить?

А она сидела на холодном полу, просовывая пальцы под заветную дверь. Ей хотелось ощутить угасающее дыхание ее ребенка, ухватить его душу в последний раз, почувствовать хоть что-то, узнать хоть что-то, быть рядом. Что угодно, думала она, что угодно, только не забирай ее у меня.

Вдруг дверь щелкнула, подалась назад, и перед женщиной в сорочке оказалась плотная женщина в халате.

– Тьфу ты, господи! – выплюнула она, взмахнув руками, – Че сидишь тут, дура? Господи, ты на себя посмотри, – она наклонилась, дернув окровавленную сорочку, – Ты себя угробишь, а ребенка мне потом куда отдавать? Жива она, хорошо с ней все будет, пойдем, посмотришь. Только потом – в кровать, и не вставать! Имя-то ей придумала?

Не до конца осознавая, что происходит, женщина поднялась, превозмогая боль. Глазами искала бейджик на врачебном халате перед ней, движимая внезапным порывом, но его не было.

– А Вас как зовут? – слабым голосом с той стороны произнесла женщина.

– Ой, ну ты и дура. Несчастливое у меня имя. Пойдем.

И они пошли, и дверь за ними захлопнулась, и молоденькая медсестра в ординаторской попала пустым стаканчиком в урну с трех метров.