Читать онлайн Культурное пространство «Киммерия Максимилиана Волошина». Вып. 1

Genius Loci киммерийского топоса

«Киммерией я называю восточную область Крыма от древнего Сурожа (Судака) до Босфора Киммерийского (Керченского пролива), в отличие от Тавриды, западной его части (южного берега и Херсонеса Таврического»).

Максимилиан Волошин

Коктебель Максимилиана Волошина – это поэтичная Киммерия, в образе которой поэт соединил фантастический пейзаж, бурное вулканическое прошлое Крыма, его геологические напластования – россыпи, насыщенные историко-культурным наследием великих эпох и знания мировой истории, философии, культуры, религий, эзотерики и мистики, творчески переплавленные в коктебельском уединении.

«Коктебель не сразу вошел в мою душу: я постепенно осознал его как истинную родину моего духа. И мне понадобилось много лет блужданий по берегам Средиземного моря, чтобы понять его красоту и единственность», – писал Волошин много позже в одном из вариантов автобиографии.

В 1913 году на берегу коктебельской бухты Максимилиан Волошин завершил постройку своего дома, которому суждено было стать известным в Европе культурным центром, войдя в историю под именем Дом Поэта.

Коктебель (по теории профессора лингвистики В.И.Филоненко – «край голубых холмов»: kök – серо-голубой, töbe – холм, el – край, страна (тюрк.) – курорт, поселок городского типа с населением около 3000 чел. (по переписи населения 2002 года). Расположен в юго-восточной части крымского полуострова на самом берегу живописной бухты Черного моря, окруженной тонкими абрисами киммерийский холмов – с северо-востока и фантастическими нагромождениями скал вулкана юрского периода Кара-Даг – с юго-запада. Коктебельская долина находится на стыке степи, моря и начала крымских гор. Здесь уникален климат, своеобразны наземная и морская флора и фауна, сохранившие древнейшие эндемики, ряд которых занесен в Международную Красную книгу. Причудливы очертания скал Карадага – вулкана, извергавшегося около 150 миллионов лет назад. В 1921 году здесь была зафиксирована магнитная аномалия – одна из немногих на земле. Для охраны природного богатства на базе Карадагской научной станции, основанной в 1907 году Т. И. Вяземским, в 1979 году был создан государственный Карадагский природный заповедник. Он занимает 28,742 кв. километра, включая 8,091 кв. километр акватории Черного моря.

Удобная и красивая гавань всегда привлекала внимание переселенцев. История освоения коктебельской долины в полной мере отражает этническое многообразие и бурный процесс заселения Крыма. «Сложный конгломерат расовых сплавов и гибридных форм – своего рода человеческая «Аскания Нова», все время находящаяся под напряженным действием очень сильных и выдержанных культурных токов», – писал М. А. Волошин.

Первые поселения человека в районе Коктебеля датируются эпохой неолита. Об этом свидетельствуют находки со стоянки, обнаруженной у ручья Куру-Еланчик в четырех километрах от Коктебеля и каменные орудия, найденные на Кара-Даге. Известно также, что с конца II – начала I тысячелетия до нашей эры на территорию Крыма приходят киммерийцы, почти не оставившие свидетельств о себе, но подарившие юго-восточному Крыму своё имя – Киммерия. Сохранившееся в древних географических названиях и впервые упомянутое Геродотом в V в. до н.э., опоэтизированное Максимилианом Волошиным, а вслед за ним и многими литераторами, оно прочно и широко вошло в современность. В начале VII в. до н.э. в Крыму появились скифы, за ними пришли сарматы, а в начале III в. н.э. – готы, подпавшие под влияние Византии. В окрестностях Коктебеля известно несколько поселений античного периода. Предположительно одно из них – уже заброшенный порт скифо-тавров Афинеона – упоминает в начале II в. н.э. античный историк Псевдо-Арриан. Вероятно также, что путь Андрея Первозванного пролегал по побережью полуострова и через городище на плато Тепсень под Кара-Дагом (многослойный раскоп) – при раскопках там было обнаружено раннехристианское поселение, найдены нательные крестики. В коктебельской долине археологами локализовано более десятка поселений, образовавшихся при ослаблении хазарского каганата, очевидно византийско-христианской культуры. Наибольшее, возможно – монастырь, существовало на Тепсене до конца IX в., когда было стерто печенегами. В начале XIII в. побережье попадает в руки татар, но после 1200 г. в Причерноморье активизируют колонизацию итальянцы. Они приобретают у татар земли и в XIV в. в округе Коктебеля значилось четыре фактории, в том числе – гавани Поссидима и Калитра, одно из них оставило свой след на дне коктебельского залива – средневековый мол, обнаруженный археологами в начале ХХ в. Тогда же в долине поселяются армяне, руины армянской церкви под Сююрю-Кая были уничтожены уже нашими современниками. Конец XV в. отмечен завоеванием Крыма Османской империей, укрепляется Крымское ханство, переселенцы из Турции селятся и в окрестностях Коктебеля, но к XVIII в. поселения опустевают. Весьма подробные изыскания по истории коктебельской округи отражены в книге «Старый добрый Коктебель»1.

После присоединения Крыма к России началось его исследование и постепенное освоение. Академик П. С. Паллас, путешествуя по полуострову в 1793–1794 гг. описал развалины деревушки под Кара-Дагом – «прежде здесь находилась татарская деревня с мечетью и прекрасным фонтаном…». В 1837 г. у дороги на Судак возник первый болгарский постоялый двор Стамовых, а к началу ХХ в. болгарское село насчитывало более 1000 жителей. В это же время на побережье Коктебельской долины благодаря владельцу этих земель врачу-окулисту академику Э. Ф. Юнге, скупившему её у местных, формируется дачный поселок. В путеводителе «Крым» 1914 года читаем «дачный поселок… занимает большую часть прибрежной полосы (есть дачи и выше шоссе) и почти соединился с болгарской деревней». Из него же узнаем, что в Коктебеле есть гостиницы, столовые, кафе, продуктовые лавки, почта и даже земское училище с библиотекой-читальней. На дачах сдаются меблированные комнаты и есть теплые морские ванны. Также здесь «одно из лучших в Крыму купаний». В путеводителе описываются прогулочные маршруты – пешеходные и морские, по окрестностям Коктебеля и Карадагу, и самые примечательные для дачников занятия: «Море, спокойное, мелкое у самого берега, представляет прекрасное купанье для взрослых и детей. Коктебельский пляж славится, кроме того, обилием красивых разноцветных камешков, между которыми попадаются сердолики, халцедоны, яшмы. Собирание камешков составляет любимое занятие не только детей, но и взрослых дачников. В этой отрасли давно уже существуют профессионалы, собирающие коллекции камней, редкие по своей красоте, и отправляющие их в Ялту и Феодосию для продажи».

В 1893 году в Коктебель приехала Е. О. Кириенко-Волошина с сыном Максимилианом. Волошин записал в своем дневнике 17 марта: «Сегодня великий день. Сегодня решилось, что мы едем в Крым, в Феодосию и будем там жить… Прощай, Москва! Теперь на юг! На юг!… Господи! Как хорошо! Я не был никогда так счастлив, как сегодня».

Много позже, 12 сентября 1903 г. Елена Оттобальдовна совершает у нотариуса в Феодосии «акт купчей крепости» на участок земли в Коктебеле в 1302 кв. сажени – на самом берегу красивейшей из черноморских бухт. В том же году по своему проекту Максимилиан Александрович строит колыбный дом, к которому в 1912–1913 годах пристраивает из дикого камня высоким эркером двусветную Мастерскую. Дом, с разными ритмами архитектурных объемов и окон, опоясанный светло-голубыми террасами-палубами, с вышкой-мостиком получился удивительно гармоничным, составляющим единое целое с неповторимым коктебельским ландшафтом. Современники называли его Дом Поэта – как высший символ признания Слова – действенного и спасающего.

В 1908 году на этом же участке Елена Оттобальдовна построила новый дом с флигелем, которые составили единую усадьбу с домом и флигелем М. А. Волошина. «Постройка второго дома на твоей земле мне стоила 7000 р.», – писала Е. О. Кириенко-Волошина сыну в письме от 29 октября 1915 года.

В самые тяжелые годы оба дома были наполнены гостями, до шестисот человек за лето останавливалось у гостеприимных хозяев. Бесплатный приют для ученых, литераторов, художников, артистов, авиаторов… Отдых, наполненный впечатлениями киммерийской природы, серьезными научными и культурными дискуссиями, юмористическими розыгрышами и общением с Волошиным вдохновлял творчество гостей. Несмотря на постоянные хлопоты, связанные с непростыми отношениями с властями, содержанием усадьбы и хозяйством, в двадцатые годы Волошин открыл большой и серьезный этап своего поэтического творчества, написал большое количество прекрасных киммерийских акварелей.

В 1923 году М. А. Волошин создал в усадьбе «Коктебельскую художественную научно-эксперементальную студию». В ноябре 1924 года он писал Л. Б. Каменеву: «Двери моего дома раскрыты всем и без всякой рекомендации – в первую голову писателям, художникам, ученым и их семьям, а если остается место, – всякому, нуждающемуся в солнце и отдыхе, кому курортные цены не по средствам. Ставится одно условие: каждого вновь прибывающего принимать как своего личного гостя. Поэтому емкость моих 25-ти комнат среди лета достигает иногда ста человек. Срок пребывания не ограничен. Налажено коллективное питание для экономии. Летом сюда приезжают отдыхать, весною и осенью работать. <…> Я думаю, что Коктебельская Художественная Колония является для Республики организацией полезной и желательной, а для искусства органически необходимой. Вы сами знаете, как тяжело сейчас экономическое положение писателей, поэтов, художников, как переутомлен каждый и службой, и напряженностью городской жизни, и как важен при этом для одних возрождающий летний отдых, для других возможность уединиться для личной творческой работы…».

«Те, кто знали Волошина в эпоху гражданской войны, смены правительств, длившейся в Крыму три с лишним года, верно, запомнили, как чужд он был метанья, перепуга, кратковременных политических восторгов. На свой лад, но так же упорно, как Лев Толстой противостоял он вихрям истории, бившим о порог его дома…», – вспоминала Евгения Герцык. А Валерий Брюсов в 1924 году уподобил волошинский Коктебель Ясной Поляне.

Европейски образованный, М. А. Волошин много лет прожил в Париже, оставив там обширный круг общения. Среди иностранных друзей и знакомых – поэты Р. Гиль, Э. Верхарн, писатели О. Мирабо, Р.де Гурмон, Р. Роллан, драматург М. Метерлинк, основатель антропософии Р. Штайнер, теософ А. Минцлова; художники О. Редон, Ф. Леже, А. Модильяни, П. Пикассо, Д. Ривера, танцовщица Айседора Дункан и другие творческие личности. Парижу оставил он и свой портрет – образ Поэта, выполненный польским скульптором Эдвардом Виттигом и в 1909 году установленный мэрией Парижа на бульваре Эксельман, вилла 66, где стоит и теперь. Авторская копия этого бюста была приобретена Волошиным у скульптора и находится в Доме-музее. Целых сто лет это был единственный в мире памятник Максимилиану Волошину.

С самого своего возникновения Дом Поэта стал известен как центр мысли европейского уровня, куда стремились для общения с хозяином. В разное время в усадьбе Максимилиана Волошина работали и отдыхали известнейшие литераторы, художники, музыканты, философы, авиаторы, деятели культуры и науки: В. Брюсов, Н. Гумилев, В. Ходасевич, О. Мандельштам, М. и А. Цветаевы, С. Соловьев, Г. Шенгели, К. Чуковский, И. Эренбург, А. Толстой, М. Булгаков, М. Горький, В. Вересаев, Н. Замятин, Л. Леонов, М. Пришвин, К. Паустовский, К. Тренев, А. Твардовский, П. Воронько, П. Тычина, И. Бродский, В. Некрасов, В. Аксенов, М. Шагинян, А. Габричевский, Э. Голлербах, А. Сидоров, А. Бенуа, А. Лентулов, А. Остроумова-Лебедева, К. Петров-Водкин, Б. Кустодиев, В. Поленов, Р. Фальк, П. Кончаловский, Е. Лансере, Г. Нейгауз, Св. Рихтер, Н. Обухова, С. Королев, К. Арцеулов, О. Антонов, С. Лебедев и многие другие.

В 1931 году М. А. Волошин передал дом матери и первый этаж своего дома Всероссийскому союзу советских писателей для устройства дома творчества, дом М. А. Волошина стал корпусом № 1, а дом Е. О. Волошиной – корпусом № 2 Дома творчества ВССП, дав начало существующему по сей день Дому творчества «Коктебель». Эти два здания – единственные, волею судеб оставшиеся целыми от дачного поселка Коктебель, выросшего в конце ХIХ – начале ХХ века.

В своей усадьбе М. А. Волошин сумел создать неповторимый стиль жизни и общения, высокой культуры и творчества. «Коктебель – это Волошин, в том смысле, что покойный поэт увидел как бы самую идею местности и дал её в многообразии модификаций… В поэзии Волошина, в его изумительной кисти, рождающей идею им открытого Коктебеля, во всем быте жизни начиная с очерка дома, с расположения комнат, веранд, лестниц до пейзажей художника, его картин, коллекций камушков, окаменелостей и своеобразного подбора книг его библиотеки встает нам творчески пережитый и потому впервые к жизни культуры рожденный Коктебель. Сорок лет творческой жизни и дум в Коктебеле, дум о Коктебеле и есть культура раскрытого Коктебеля, приобщенная к вершинам западноевропейской культуры…», – в 1933 году – год спустя после смерти Максимилиана Волошина – писал известный литератор и культуролог Андрей Белый. В том же году Центральный исполнительный комитет Крым АССР постановил: «Участок земли со всеми находящимися на нем постройками быв[шего] владения умершего поэта Волошина М. А. в поселке Коктебель Старокрымского района, закрепить за Оргкомитетом Союза Советских писателей с целью организации в нем дома отдыха писателей» (Выписка из Протокола № 5 заседания Президиума Центрального Исполнительного Комитета Крым АССР от 20 марта 1933 года. ДМВ, НВ 23656).

После смерти Максимилиана Волошина, традиции Дома Поэта поддерживала его супруга Мария Степановна – до самой своей смерти в 1976 году проживавшая на втором-третьем этажах дома и сохранившая мемориальную обстановку комнат.

В 1945 году Коктебель не избежал участи многих населенных пунктов в Крыму, имевших тюркские названия. Он был переименован в Планёрное, которое быстро превратилось в Планерское. Его новое название отражало целую эпоху развития авиации. Собственно, отечественная авиация и зародилась здесь, на горе Узун-Сырт (в переводе с тюркского – «Длинный хребет», второе и официальное название – гора Клементьева), что расположена севернее поселка. Ещё в 1921 году М. А. Волошин и К. К. Арцеулов – замечательный художник и летчик-испытатель обратили внимание на образование вдоль горы восходящих воздушных потоков, необходимых для полетов. Вскоре здесь образовался знаменитый центр отечественного планеризма, откуда начали свой путь покорения воздушного пространства С. П. Королев, С. В. Ильюшин, О. К. Антонов, А. С. Яковлев, А. Б. Юмашев, С. Н. Анохин и другие известные авиаконструкторы и летчики. 1 ноября 1923 года на горе прошли Первые Всесоюзные планерные испытания. Этот день вошел в историю как день рождения советского планеризма. В 1929 году на Узун-Сырте открылась Центральная планерная школа, реорганизованная в 1931 году в Высшую летно-планерную школу Осоавиахима, где обучались и зарубежные планеристы. С 1977 года здесь работала Научно-исследовательская база Центрального авиагидродинамического института (ЦАГИ), реорганизованная в 1992 году в Центр планерного спорта «Коктебель». Ежегодно на Узун-сырте проводятся сборы и соревнования планеристов, авиамоделистов, дельтапланеристов и парапланеристов.

Благодаря культурно-историческим традициям поселка обаяние ауры прежнего названия пересилило, в 1991 году ему было официально возвращено имя Коктебель.

Надо сказать, что ценность Дома Поэта как национального памятника истории и культуры была зафиксирована официально Решением Крымского ОИК от 05.09.69 г. № 595, учетная № 441. Национальным памятником являлась и могила М. А. Волошина на горе Кучук-Енишар, охранная зона могилы (радиусом 10 м вокруг могилы) была утверждена позже – решением Крымского ОИК от 15.01.80 г. № 16. По многочисленным просьбам М. С.Волошиной, переживавшей за судьбу Дома Поэта, в 1975 году были начаты работы по созданию музея, в соответствии с Приказом Министерства культуры УССР № 313 от 7 мая 1975 года он стал литературно-художественным отделом Феодосийской картинной галереи имени И. К. Айвазовского.

С 1976 по 1984 год здание находилось на реставрации, также были подведены коммуникации, сделана система отопления, т.е. все необходимое для открытия в здании музея. Автором первого тематико-экспозиционного плана был Владимир Петрович Купченко, литературовед, биограф М. Волошина и, на тот момент, заведующий Домом-музеем. Проектировалась и создавалась экспозиция в художественно-производственном комбинате имени Е. В. Вучетича.

Только 1 августа 1984 года открылся для посетителей Дом-музей М. А. Волошина, едва ли не единственный в мире, сохранивший тайну и обаяние эпохи Серебряного века в атмосфере жизнетворчества своего создателя, Максимилиана Александровича Волошина – замечательного поэта, оригинального переводчика, тонкого художника, блестящего мыслителя, критика, философа, гениального жизнестроителя и творца. Сегодня это один из уникальнейших музеев мира, с аутентичной коллекцией в более, чем 55 тысяч музейных предметов в мемориальном здании. Почти вся мебель в Доме сделана руками хозяина и представляет собой произведения искусства. Дом наполнен предметами, книгами и раритетами – свидетелями событий первой трети ХХ столетия.

Позже, в связи со значимостью Дома-музея М. А. Волошина и его коллекции, 1 января 1988 года произошло его выделение из ФКГА в самостоятельный музей с подчинением Судакскому отделу культуры райисполкома. В 1991 г. музей был передан из Судака в Феодосийский отдел культуры. После распада СССР и разделения государственного имущества по территориальному признаку музей перешел в собственность Коктебельского поселкового совета. С трудом переживая середину 90-х годов, коллектив музея и культурная общественность отстаивали статус музея и окружающей территории в новой стране. Большая культурно-просветительная и научная работа и многочисленные обращения возымели своё действие – в связи с особой значимостью памятника Постановлением Совета министров Автономной Республики Крым от 27.01.98 г. «О Доме-музее М. А. Волошина» ДМВ был передан в управление Министерства культуры Автономной Республики Крым. (Приказ Министерства культуры АРК от 12.02.1998 г. № 23). А на рубеже тысячелетий в соответствии с Постановлением Верховной Рады Автономной Республики Крым от 18.10.2000 г. № 1476-2 и Приказом Министерства культуры Автономной Республики Крым от 04.12.2000 г. № 209 на базе Дома-музея М. А. Волошина в Коктебеле был создан Коктебельский эколого-историко-культурный заповедник «Киммерия М. А. Волошина», который после был переименован в ГБУ Республики Крым «Историко-культурный, мемориальный музей-заповедник «Киммерия М. А. Волошина» в соответствии с распоряжением Совета Министров Республики Крым от 22 октября 2014 года № 1095-р.

Сотрудниками музея проводятся многочисленные выставки, научные конференции, семинары, коллоквиумы и симпозиумы, издаются книги, публикуются научные статьи, продолжаются творческие встречи, ставшие традиционными еще при жизни поэта. В музее работают литературно-биографическая и мемориальная экспозиции. Широкую известность во многих странах получили ежегодные международные события – научная конференция «Волошинские Чтения», Литературный Волошинский конкурс, Литературный фестиваль имени Максимилиана Волошина, художественный пленэр «Коктебель», Международная Волошинская Премия, научно-культурологическая конференция «Киммерийский топос: мифы и реальность», проводимые в рамках крупнейшего комплексного гуманитарного проекта – Международный научно-творческий симпозиум «Волошинский сентябрь».

В настоящее время в Коктебеле к услугам приезжающих на отдых гостей имеются пансионаты, кемпинги, базы отдыха, комфортабельные гостиницы с бассейнами, теннисными кортами, саунами и тренажерными залами, в Коктебеле находится самый большой в Крыму аквапарк, есть дельфинарий и динотерий. Традиционно сдаются меблированные комнаты. Предлагается большой спектр экскурсий: музейные, морские, пешеходные, автобусные, конные, полеты над Коктебелем и дайвинг. Широко известен коктебельский международный джазовый фестиваль.

Однако главная притягательная сила Коктебеля – Дом Поэта и потухший вулкан юрского периода Карадаг. Миллионы лет смотрит в море изваянный природой в скалах Карадага гигантский профиль гения места – Максимилиана Волошина. По другую сторону бухты десятки лет вьётся тропа на вершину самого высокого холма окрестностей – Кучук-Енишары, где по своему завещанию покоится поэт. А между ними, на самом берегу коктебельского залива легким корабликом плывет бело-голубой трехэтажный дом, хранящий память не только об эпохе русской культуры Серебряного века, но и о нескольких поколениях литераторов разных национальностей, составляющих славу отечественной культуры ХХ столетия.

Дом Поэта как историко-культурный объект и место памяти, включает в себя не только здание с непосредственной музейной территорией, творческое наследие, но и обстоятельства жизни М. Волошина, круг его общения и интересов, исторические реалии эпохи, окружающие строения и пейзаж. Именно этот целостный объект, включающий, кроме мемориальной усадьбы Максимилиана Волошина, созданный по инициативе поэта Дом творчества писателей «Коктебель» и культурно-исторические ландшафты окрестностей поселка, является культурным наследием, вполне реализующемся в понятии «достопримечательное место», как его трактуют Рекомендации по охране культурного и природного наследия на национальном уровне и Конвенция об охране всемирного культурного и природного наследия Свода нормативных актов ЮНЕСКО, а также – Резолюция Комитета Министров Совета Европы от 14 апреля 1976 г. № 76 «Об адаптации законодательства и нормативных правовых актов к требованиям комплексного сохранения архитектурного наследия» и Конвенция об охране архитектурного наследия Европы (г. Гранада, 3 октября 1985 г., ETS № 121). Музей-заповедник «Киммерия М. А. Волошина» непременно должен включать в себя окружающую среду Дома Поэта и коктебельские ландшафты с тем, чтобы сохранить для мирового туризма и просвещённой культурной общественности уникальность этого «достопримечательного места» планеты Земля.

Наталия Мирошниченко

Семья Юнге – основатели дачного Коктебеля

Э. А. Юнге. 1870-е гг.

Историю возникновения дачного, а впоследствии курортного посёлка Коктебель, по праву, связывают с фамилией Юнге.

Глава семьи – Эдуард Андреевич Юнге (18312–1898) – профессор, действительный тайный советник, член Совета министра Государственных имуществ, директор Петровской земледельческой и лесной академии в Москве (ныне – Тимирязевская Академия), выдающийся учёный-офтальмолог с европейским именем. Наиболее известным и даже легендарным стало путешествие Эдуарда Андреевича в Северную Африку. В этот период он начал оперировать катаракту и исцелил множество людей.

В дневнике 1932 года Мария Степановна Волошина записывает со слов Максимилиана Александровича Волошина: «Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе зарождение Коктебеля? Я помню вот такой рассказ, слышанный мной от старика Юнге. Это было в эпоху, когда он поселился здесь, в Коктебеле, и собирался развернуть здесь большое хозяйство»3, возлагая на него большие надежды.

В конце 70-х годов XIX века Э. А. Юнге скупает значительную часть Коктебельской долины, прилегающей к морю. В его планы входило развитие земледелия (производство пшеницы) и скотоводства. Он видел необходимость создания искусственного водохранилища для орошения всей Коктебельской долины4, строительства жилья для дачников и дороги, связывающей Коктебель с Феодосией. В 1879 году Эдуардом Андреевичем были осуществлены ряд ирригационных мероприятий, заложены основы «товарного виноградарства и промышленного виноделия». Это событие по праву считается начальной точкой отсчёта в летописи коктебельского виноделия – в посёлке Коктебель зарождаются винодельческие традиции, а также формируются классические каноны виноделия.

Е. Ф. Юнге (ДМВ. Инв. № Б-3644)

Личных средств на воплощение задуманного оказалось недостаточно и с 1893 года Э. А. Юнге начинает распродажу земли отдельными небольшими участками. Первыми покупателями становятся Павел Павлович фон Теш и Елена Оттобальдовна Кириенко-Волошина. Шестнадцатилетний Максимилиан Волошин записывает в своём дневнике 18 марта 1893 года: «Вчера я ещё не написал собственно о земле. Эту землю, 20 десятин, Павел Павлович покупает пополам с мамой у профессора Юнга»5.

Жена Эдуарда Андреевича – Екатерина Фёдоровна Юнге (1843–1913) – дочь известного художника и скульптора, вице-президента Академии художеств, тайного советника графа Фёдора Петровича Толстого, двоюродная сестра поэта Алексея Константиновича Толстого, троюродная – писателя Льва Николаевича Толстого.

Е. Ф. Юнге и сама была человеком незаурядного ума, профессиональная художница и педагог, мемуаристка и переводчица6.

В предисловии к её воспоминаниям, изданным после смерти, Алексей Петрович Новицкий, искусствовед и друг художницы, сообщает о том, что её усилиями в Киеве была открыта «женская рисовальная школа», которой она и руководила до 1887 года. В Москве занималась преподавательской деятельностью, в том числе и в Строгановском училище7. В Коктебеле много работала и, по сути, стала первым его живописателем, запечатлевшим «портрет» Коктебеля конца XIX века, который для нас приобрёл уникальный исторический смысл. По времени она опередила Богаевского и Волошина, самых истовых его певцов, пришедших вслед8. В 1983 году в фонды Дома-музея М. А. Волошина (ДМВ) было закуплено ряд крымских этюдов Е. Ф. Юнге (ДМВ. Инв. № Ж-202-207).

Ф. Э. Юнге. Коктебель. 1910 г. (ДМВ. Инв № 13257)

«Живопись, – писал М. А. Волошин в статье «Екатерина Фёдоровна Юнге», – была не единственным искусством, в котором она выражала себя. Она писала и стихи, и рассказы; она переводила «Фауста», который был её настольной книгой; она писала статьи по искусству.… Именно от неё я услыхал впервые имена Ницше и Рёскина»9. А ещё в своём юношеском дневнике он замечает: «Право, самый живой, самый молодой, интересный человек…, с кем я встретился, была madam Юнге»10.

Екатерина Фёдоровна была дружна с четой Достоевских и вела переписку с Фёдором Михайловичем, была знакома с украинским поэтом Тарасом Григорьевичем Шевченко, историком – Николаем Ивановичем Костомаровым, который был однажды в Коктебеле. О них она оставила свои воспоминания11.

М. А. Волошин, узнав о смерти Е.Ф. Юнге, написал некролог для газеты «Утро России»: «Екатерина Фёдоровна Юнге была одним из последних обломков далёкой от нас эпохи русской жизни. С её смертью многое, что казалось только вчерашним, становится уже историческим»12.

Дети Э. А. и Е. Ф. Юнге – Владимир (1864–1902), Фёдор (1866–1927), Александр (1872–1921), Сергей (1879-1902).

Фёдор Эдуардович Юнге – инженер-механик и Александр Эдуардович Юнге – агроном, винодел, ботаник, гласный земского собрания Феодосии с 1907 по 1915 год, продолжили в Коктебеле дело отца и положили начало курортному посёлку русской интеллигенции.

Фёдор Эдуардович вёл в Коктебеле работы по возведению плотины водохранилища для орошения. С 1912 года помогал брату – Александру Эдуардовичу в строительстве нового дома13, который со многими изменениями сохранился до наших дней. Дом предназначался для семьи Александра Эдуардовича, а Фёдор Эдуардович с женой и детьми должен был переехать из арендованной квартиры в доме Е. О. Волошиной (ныне корпус 2 Дома творчества «Коктебель» по адресу6 ул.Ленина, 110) в старый дом, построенный отцом. Но на вилле «Киммерия», как планировали назвать новый дом, так никто из семьи Юнге и не жил. После гражданской войны вилла была конфискована под пионерский лагерь, Фёдор Юнге до конца жизни снимал квартиру в доме Волошиных, а старый дом был разграблен и сожжён 11 февраля 1932 года14.

А. Э. Юнге. 1900-е гг.

Александр Эдуардович на основе небольшого виноградника и винодельни, в основном для домашнего употребления, созданной отцом, переориентировал всё хозяйство на производство вин. Он инвестировал в разбивку больших виноградников, строительство большой винодельни (ныне столовая пионерлагеря) и подвалов. В подвале нового дома и сейчас можно увидеть остатки винного дегустационного зала15.

Именно А. Э. Юнге постепенно создал в Коктебеле модернизированное винодельческое хозяйство и наладил производство высококачественных вин типа алиготе, каберне, мускатов и других16. Книга «Старый добрый Коктебель»17 сообщает: «Александр Эдуардович запомнился коктебельским болгарам как рачительный хозяин, хорошо знающий виноделие, «слуга царю, отец крестьянам». В трудные времена он давал взаймы крестьянам деньги, посевное зерно и не брал процентов. Зажиточные болгары выкупали у помещика земельные участки на склонах Кара-Дага и разводили там виноградники и сады. Многие односельчане работали сезонно на виноградниках Юнге, давили виноград, изготавливали вино под технологическим руководством Александра Юнге. Александр Стефанович Перонко, прадед автора А. Шапошникова, всю зиму хлопотал в винном подвале Юнге, переливал вина, удалял осадок, складировал бутылки, а также окуривал бочки к новому урожаю. В те благословенные времена качество вин, изготовленных в поместье Юнге, было очень высоким, их выставляли на Всероссийских и Европейских выставках-ярмарках, награждали медалями.

Дом Юнге. Рис. Н. Жемчугова

Занимаясь флорой Крыма, в 1916 году А. Э. Юнге открывает в Коктебеле новый, ранее неизвестный вид тюльпана, который по названию местности обнаружения получил название Koktebelika, то есть «коктебельский». Сегодня собранные им гербарии хранятся в крупных ботанических садах, институтах, университетах – в Ялте, Киеве, Петербурге, Москве18. В бухте Енишар, за Хамелеоном, он собирался создать курорт для больных детей, видя именно здесь идеальные условия для этого: песчаный пляж, мелкое море, защищённость бухты от холодных ветров19.

Фамильный склеп Юнге. 1938 г. (ДМВ. Инв. № НВ-22236)

Замыслы Э. А. Юнге и его сыновей были осуществлены гораздо позже. В советский период в доме Юнге отдыхали и оздоравливались дети, рядом с домом работал винзавод, а земли от Щебетовки до Коктебеля принадлежали одному из лучших виноградарских хозяйств.

В фондах ДМВ сохранилась незначительная часть архива семьи Юнге, преимущественно «хозяйственного» плана. Это амбарные книги, счета, деловая переписка, проекты, чертежи, расчёты, планы участков, отведённых для продажи и др. (ДМВ. Инв. № А-728, 1303; НВ-20282-20411, 23359-23536). Эти документы свидетельствуют о значительности и серьёзности экономии Юнге и его обитателей.

Присутствие данных документов в архиве ДМВ объясняется, вероятно, тем, что в начале января 1918 года, во время «социализации» имения Юнге, М. А. Волошин оказал огромную помощь в спасении как имущества и ценностей имения (библиотеки, научной и художественной коллекций), так и жизни Александра и Фёдора Юнге. События 12 января М. А. Волошин описывает в письмах к М. В. Сабашниковой (ДМВ. Инв. № А-449), А. М. Петровой (ДМВ. Инв. № А-451) и Ю. Ф. Львовой (ДМВ. Инв. № А-454). А в письме в Феодосийский Военно-революционный Комитет благодарит за «своевременные и энергичные меры для предотвращения окончательного разгрома имения Юнге, где рисковали погибнуть библиотека, научная и художественная коллекции, представляющие общенациональную ценность» и обращается с просьбой о защите и охране: «Кроме того полезно было бы владельцев и заведующих библиотеками и коллекциями общегосударственной ценности вроде вышеуказанных снабдить охранными свидетельствами, дозволяющими им в случае опасности самовольного раздела обратиться к содействию центральных органов власти»20.

М. А. Розанова-Юнге крайняя справа. 1938 г. Памятники над могилами Владимира и Сергея Юнге

Эдуард Андреевич Юнге был похоронен в склепе, который был сооружён недалеко от дома у самого берега моря на холме. На верхней площадке кургана, на восток от склепа в 1902 году были похоронены его сыновья – Владимир и Сергей. В 1921 году и Александр захоронен между могилами братьев21, а 1922 году его малолетний сын Кирилл погребён рядом с отцом. Склеп был создан в греческом стиле – вариация на тему мегарона микенской эпохи. Вход представлял собой портик с двумя колоннами в дорическом стиле, обращённый в сторону моря. Единственным, но центральным в композиции украшением и напоминанием о христианстве служил крест, вырезанный на фронтоне портика. Сейчас, к сожалению, только название холма, на котором находился склеп – «холм Юнге» и недавно установленная скромная табличка напоминают нам об основателях Коктебеля. В 1960-х годах прах Александра Эдуардовича был перезахоронен на коктебельском кладбище, где покоился и Фёдор Эдуардович. На «холме Юнге», на могилах его сыновей – Владимира и Сергея, теперь находятся лишь остатки мемориальных строений и небольшой фрагмент ниши со стороны моря, некогда служивший входом в усыпальницу. К слову, в фондах ДМВ сохранился чертёж памятника над могилами Владимира и Сергея Юнге исполненный их братом – Александром Эдуардовичем.

Вход в башню нового дома Юнге. 1910-е гг. (ДМВ. Инв. № НВ-22299)

На сегодняшний день объекты «Холм Юнге» и «Дача Юнге» не внесены в реестр памятников культурного и исторического наследия Республики Крым. В связи с этим крымским руководителям и муниципальным властям постоянно поступают обращения о рассмотрении возможности взятия на Государственный учет и включения в реестр памятников культурного наследия Республики Крым объектов «Холм Юнге» (находится на территории муниципального образования городской округ Феодосия Республики Крым) и «Дача Юнге» (находится на территории военного городка № 102 г.Феодосии пгт. Коктебель, Распоряжением Совета министров Республики Крым от 24.02.2015 г. имущество военного городка № 102 г.Феодосия пгт. Коктебель передано в безвозмездное пользование Федеральному казенному учреждению «Объединенное стратегическое командование Южного военного округа») – в целях сохранения исторического, природного, ландшафтного и эстетического облика посёлка Коктебель с землеотводом и определением границы охранной зоны, для последующей музеефикации и передачи в оперативное управление Музея-заповедника «Киммерия М. А. Волошина».

Наталия Мирошниченко, Ирина Палаш

Дом пра.

История дома Елены Оттобальдовны Кириенко-Волошиной в Коктебеле

Десятого октября 1928 года группа бедноты Коктебельского сельсовета постановила ходатайствовать о выселении из Коктебеля бывших помещиц Дарьи и Ольги Юнге и национализации их дачи, которая находится в усадьбе Максимилиана Александровича Волошина, но принадлежит, будто бы, им.22 Обращение Волошина к властям в Москве привело к постановлению Крым-ЦИК (в конце ноября), пресекшего этот наскок. Однако пересуды о Волошине, «эксплуататоре чужой дачи», продолжались. Это отчасти и послужило толчком к передаче упомянутого дома Союзу писателей.

Нынче, как ни странно, слухи об изначальной принадлежности каменного флигеля по соседству с Домом-музеем М. Волошина семье Юнге возродились снова. Думается, полезно будет проследить историю возникновения этого здания и причину появления второго его имени: «Дом Юнге».

Начну с того, что дом этот был уже вторым, построенным Еленой Оттобальдовной Кириенко-Волошиной в Коктебеле. Первый – называвшийся ею «домик» – был сооружен в 1901 году.

Первого мая Елена Оттобальдовна за 500 рублей купила у Н. В. Миловской, второй жены Эдуарда Юнге, треть десятины земли на берегу моря. 16 мая был заложен фундамент, а 16 августа, ровно через три месяца, она справила новоселье.

В письмах к сыну в Париж Волошина подробно рассказывает, как шла постройка23. Строился дом «подрядом», но «по-домашнему» (письмо от 21 апреля 1901 г.): никакого письменного договора или расписок не сохранилось. В письме от 2 июля приведен план домика, нарисованный самой Еленой Оттобальдовной. Руководил постройкой ее знакомый феодосиец Григорий Пинский – и, по ее оценке, скверно (письмо от 4 августа). Вся постройка обошлась в 4000 рублей с небольшим.

Домик был построен из калыба (самодельных кирпичей из глины и навоза, высушенных на солнце) и состоял из шести комнат с тремя террасами, кухней, кладовой, погребом. Здесь же был выстроен такой же калыбный «домишко» в три комнаты с одной террасой, который предназначался для проживания хозяев. «Домик» же планировалось сдавать курортникам. Вскоре у него появилось звучное имя: «Макселена», вокруг стали высаживаться деревья24, выкопан колодец, разведен огород…

Постройкой этого дома был окончательно решен вопрос о поселении Волошиных в Коктебеле: Максимилиан Александрович почти всю зиму, с октября 1900-го по январь 1901 года, сопротивлялся намерениям матери обосноваться там, предлагая купить землю в окрестностях Батума или даже Неаполя: безводная, полынная долина Коктебеля его отнюдь не прельщала25!

Однако в 1903 году и он делает выбор, купив участок земли в Коктебеле, неподалеку от «домика» матери, через речку. В мае того же года началось строительство, а 11 июля Волошин записал: «Постройка моей дачи близится к концу»26. Дом был в два этажа, по три комнаты в каждом, с чердаком-мансардой и длинной одноэтажной пристройкой из калыба (в 7 комнаток), получившей название «хвост», с несколькими террасами и наружной лестницей.

В 1912 году к нему была пристроена двусветная мастерская с летним кабинетом и площадкой-вышкой наверху. (Неизвестно, когда была сооружена двухэтажная калыбная пристройка с севера в 6 комнат, позднее получившая название «Палуба», – также с наружной лестницей.)

По рассказам Марии Степановны Волошиной, дом строился по проекту самого Максимилиана Александровича (сохранился эскиз проекта27) – но, видимо, снова «по-домашнему»: никаких документов об этом не сохранилось. Строка из «Венка сонетов» художницы Юлии Оболенской о доме, «построенном Михайлой наспех»28, дает основание предполагать подрядчиком работ Михаила Сергеевича Синикова – в том же 1912 году строившего дом искусствоведу Алексею Петровичу Новицкому (договор об этом сохранился в архиве Новицкого в Киеве)29. Есть сведения, что Волошин пользовался также советами городского архитектора Феодосии Г. Л. Кейля.

Дом получил гордое название «вилла Пелеата» (происхождение которого мне неясно), но оно не прижилось так же, как «Макселена»…

…Загадочным является здесь одно обстоятельство: сохранилась купчая на покупку земли – по-видимому, под этот дом Волошина. Купчая была совершена Еленой Оттобальдовной лишь 12 сентября 1903 года, примерно через месяц после завершения постройки! За 1303 кв. сажени она заплатила 1085 рублей. Предположение, что земля была куплена по соседству с участком сына – для второго ее дома – отпадает: названы все соседи ее – и М. А. Волошина среди них нет.

Решение Елены Оттобальдовны построить новый дом было вызвано, очевидно, желанием жить поближе к сыну: ручей, разделявший их владения, порой разливался так, что делал сообщение невозможным. Кроме того, «домик» становился тесен для всё увеличивавшегося количества приезжавших на отдых в Коктебель.

И снова этапы постройки мы можем проследить лишь по письмам Елены Оттобальдовны30 (благо, Волошин снова находился в Париже): никаких договоров и расписок! 30 апреля 1908 года Елена Оттобальдовна просит прислать ей план и смету двухэтажного дома в шесть комнат (неизвестно, составил ли их Волошин); 30 мая посылает свой вариант плана. На этот раз дом строился из камня, который начали завозить в середине июня (письмо от 19 июня 1908 г.).

Шестого июля она пишет: «Место для домика выбрано и сама постройка начнется завтра под наблюдением Констан<тина> Ив<ановича>31. Думаю, что вся постройка обойдется мне около 5000 р., т. к. камень, лес, рабочие, все гораздо дороже, чем 5 лет тому назад; а кроме того, т. к. у меня будет 3-й полуэтаж вместо чердака, то всю постройку придется класть не на глине, а на извести; кроме того, все стены из камня, только внутр<енние> перегородки калыбные».

Двадцать четвертого июля Волошина пишет: «Домик очень быстро растет вверх», но 14 августа сообщает о заминке: «Нельзя ставить третьего полуэтажа с такой крышей, как предполагалось». Здесь же названа фамилия подрядчика: Арфанов32.

Двадцать первого сентября Елена Оттобальдовна сокрушалась: «У меня к концу постройки, кроме долгов, ничего не будет» (уточняя, что ей предстоит расплатиться с Арфановым и заплатить И. С. Крыму за строительный лес). Всё это время она живет в «Пелеате», доме Волошина; первый же ее «домик» был сдан в аренду Е. П. Паскиной (дочери П. П. фон Теша, второго, гражданского ее мужа) и «битком набит людьми».

К концу октября дом был закончен. 29 октября Елена Оттобальдовна писала: «Новый дом совсем не вышел так, как я хотела <…>. В нижнем этаже я нагородила 5 комнат, во втором только 3 больших; на чердаке 3 комнаты <…>. Вид с балкона в три колонны очень хорош. Справа маленький калыбный домик в две комнаты с кухней и двумя террасами». 2 ноября 1908 г. подводится итог: «Расплатившись на днях со штукатуром и маляром, я осталась с 60 рублями в кармане». Позднее, в письме к сыну от 29 октября 1915 года, Елена Оттобальдовна вспоминала: «Первая дача в Коктебеле мне стоила 4000 р., продана была за 6000 р. Постройка второго дома на твоей земле обошлась в 7000 р.»33

Летом 1909 года в одной из комнаток третьего «полуэтажа» жил Николай Гумилев, написавший здесь поэму «Капитаны»: уже в советские годы Волошин прикрепил над дверью этой комнаты бумажку «Комната Гумилева».

А с осени 1909 года дом был снят у Елены Оттобальдовны Федором Юнге и его женой, точнее – «второй этаж дома с чердачным помещением и кухней», за 1440 рублей в год, «с временным добавлением комнат в нижнем этаже за отдельную плату». (Эти уточнения взяты из специального разъяснения, составленного Ольгой Юнге 24 июля 1929 г., когда в этом возникла необходимость).

Сохранилась записка Кириенко-Волошиной к О. А. Юнге от 13 декабря 1911 года с просьбой внести долг «за квартиру» в сумме 400 рублей, за трехмесячный наем комнат 60 рублей и за 4-месячное пользование кухней 20 рублей. В эти годы и привилось название «дом Юнге» (6 мая 1916 г. Юлия Оболенская, жившая в нем в 1913 г., упоминала его как «флигель Юнге»)34.

После смерти Елены Оттобальдовны в январе 1923 года ее дом вошел в создававшуюся Волошиным в то время «Коктебельскую художественную научно-экспериментальную студию» (Кохунэкс). В нем, в частности, жили Валерий Брюсов, Всеволод Рождественский, летчики, приезжавшие на ежегодные планерные состязания…

Из страхового листка 1926 года мы узнаем, что кубатура «флигеля в 2 этажа» составляла, поэтажно, 10 на 13 на 3 метра, а страховая оценка его – 9360 рублей (главный дом усадьбы был оценен в 10645 р.). В письмах к Наталье Габричевской от 12–17 апреля 1926 года Волошин сообщал о ремонте флигеля: «переделывают весь юнговский верхний балкон», «реставрировали верхнюю террасу Юнговского дома» (планируя устроить там «сестервятник» – общежитие одиноких женщин). Землетрясение 1927 г. потребовало нового ремонта: им были снесены трубы и часть черепицы (письмо Марии Степановны Волошиной к Софье Андреевне Толстой от 20 сентября 1927 г.)35

Отбив попытку местных властей отнять у него дом матери, Волошин решает передать его Всероссийскому союзу советских писателей, для устройства в нем Дома отдыха. Видимо, осенью 1930 года была написана (без даты) «Дарственная запись» о передаче ВССП для устройства Дома отдыха для писателей под именем «Дом поэта» каменного флигеля. В августе-сентябре 1931 года (письмо без даты) Волошин писал об этом Леониду Леонову, а 26 сентября 1931 года, как о свершившемся факте, повторил это в письме секретарю Союза писателей Ивану Васильевичу Евдокимову: «мной был принесен в дар ВССП каменный флигель моей дачи в 11 комнат».

В том же 1931 году Дом творчества писателей принял первых отдыхающих, а после смерти Волошина спальным корпусом стал и Дом Поэта (где второй и третий этажи основного здания, с мастерской, остались мемориальными, бережно и порой героически охранявшиеся М. С. Волошиной). В 1979 году дом стал музеем официально – в качестве отдела Феодосийской картинной галереи им. И. К. Айвазовского.

Тогда же был поднят вопрос о включении в мемориальный комплекс дома Е. О. Кириенко-Волошиной («дома Пра», как часто называют его, вспоминая домашнее прозвище Елены Оттобальдовны: от «Праматерь»). Но положительно вопрос так и не был решен…

Между тем, в исследовательском и историко-мемориальном отношениях – на очереди также выявление волошинских гостей, которые жили именно в этом здании. Среди них ведь, помимо уже названных, были сестры Марина и Анастасия Цветаевы. И это тоже еще одна страница истории дома.

Владимир Купченко

Одна из граней места памяти «Дом Поэта»: к взаимоотношению М. Волошина и М. Цветаевой

«Коктебель для всех, кто в нём жил – вторая родина, для многих – месторождение духа».

М. Цветаева. «История одного посвящения». 1913 г.

Коктебель – сгусток мифологии, тайнописи природы и истории, фантастических пейзажей, неограниченной свободы и душевных откровений для многих оказывался важной жизненной вехой. А для Марины Цветаевой стал судьбоносным.

Получив приглашение Волошина в Коктебель, 5 мая 1911 года Марина Ивановна впервые ступила на киммерийскую землю. До этой поездки Цветаева знала лишь южный Крым. В 1905 году с мамой и сестрой Анастасией, после трехлетнего лечения Марии Александровны в Европе, приехали они в Севастополь, а вскоре перебрались в Ялту, где в 1905–1906 годах жили на даче писателя, врача, а в это время и активного социалиста-революционера С. Я. Елпатьевского. Те же места посетила Марина и в 1909 году. А в марте 1911 прежде Коктебеля она отправилась в Гурзуф. И вот, теперь: «…после целого дня певучей арбы по дебрям восточного Крыма я впервые ступила на Коктебельскую землю, перед самым Максиным домом, из которого уже огромными прыжками, по белой внешней лестнице, несся мне навстречу – совершенно новый, неузнаваемый Макс. Макс легенды, а чаще сплетни (злостной!), Макс в кавычках «хитона», то есть попросту длинной полотняной рубашки, макс сандалий…Макс полынного веночка и цветной подпояски, Макс широченной улыбки гостеприимства, Макс – Коктебеля» (М. Цветаева «Живое о живом»). Вскоре в Коктебель прибыла и шестнадцатилетняя Анастасия и сразу попала в уже сложившуюся атмосферу мистификаций и дружеских розыгрышей, творческой энергии, волошинской щедрости души.

А в центре происходящего всегда была Марина. Здесь она научилась открытости и доверию, здесь поверила в себя – поэта, здесь нашла свою любовь и семью. Через десять лет, 27 февраля 1921 года она писала мужу: «… Ведь было же 5-ое мая 1911 г. – солнечный день – когда я впервые на скамейке у моря увидела Вас. Вы сидели рядом с Лилей, в белой рубашке. Я, взглянув, обмерла: «– Ну, можно ли быть таким прекрасным? Когда взглянешь на такого – стыдно ходить по земле!»…

– Серёженька, умру ли я завтра или до 70 л<ет> проживу – всё равно – я знаю, как знала уже тогда, в первую минуту: – Навек. – Никакого другого.

– Я столько людей перевидала, во стольких судьбах перегостила, – нет на земле второго Вас, это для меня роковое…».

Продираясь сквозь сложные и запутанные истории личных отношений и перипетий своей страны, Марина Ивановна всегда несла в сердце свет этих коктебельских дней и таинственную искру найденного Сережей на берегу сердолика. Как писала её дочь Ариадна Эфрон: «тот Крым она искала везде и всюду – всю жизнь…».

Именно в это лето образовался особый стиль взаимоотношений в Доме Поэта – когда серьезные разговоры о литературе, культуре, истории, обсуждения только что созданных произведений и само создание их, бесконечно перемежались розыгрышами, мистификациями, милыми шутками и юмором, сопровождавшимися маскарадными переодеваниями, шумными трапезами и закреплявшими за обитателями волошинского дома симпатичные прозвища. В общем, это было первое лето «обормотов» – к коим причислялись все обитатели, включая хозяев, которые, впрочем, были вдохновителями львиной доли нескучных событий. В мае этого года Волошиным был написан своего рода гимн этой весёлой компании и цикл шуточных сонетов о Коктебеле, как теперь принято говорить – основанных на реальных событиях. Рукопись сонетов хранится в Доме-музее М. А. Волошина.

Немного позже, из Усень-Ивановского завода, куда Марина Цветаева с Сережей Эфроном отправятся сразу же после Коктебеля – лечить его от туберкулеза, отголоски «обормотского» лета постоянно появляются в её письмах к Волошину:

«Дорогой Макс, Если бы ты знал, как я хорошо к тебе отношусь! Ты такой удивительно-милый, ласковый, осторожный, внимательный. Я так любовалась тобой на вечере в Старом Крыму, – твоим участием к Олимпиаде Никитичне, твоей вечной готовностью помогать людям. Не принимай все это за комплименты, – я вовсе не считаю тебя какой-нибудь ходячей добродетелью из общества взаимопомощи, – ты просто Макс, чудный, сказочный Медведюшка. Я тебе страшно благодарна за Коктебель, – pays de redemption36, как называет его Аделаида Казимировна, и вообще за все, что ты мне дал. Чем я тебе отплачу? Знай одно, Максинька: если тебе когда-нибудь понадобится соучастник в какой-нибудь мистификации, позови меня… Скажи Елене Оттобальдовне, что я очень, очень ее люблю, Сережа тоже». (26.07.11).

«Мы сейчас шли с Сережей по деревне и представили себе, к<а>к бы ты вышел нам навстречу из-за угла, в своем балахоне, с палкой в руках и начал бы меня бодать. А я бы сказала: – “Ма-акс! Ма-акс! Я не люблю, когда бодаются!” Теперь я ценю тебя целиком, даже твое боданье. Но т<а>к к<а>к это письмо слишком похоже на объяснение в любви, – прекращаю» (04.08.11).

«Спасибо за Гайдана, 4 pattes [4 лапы (фр.).] и затылок. А когда ты в меня мячиком попал, я тебе прощаю» (11.08.11).

А 30 августа в письме к Елене Оттобальдовне прорывается сокровенное: «Коктебель 1911 г. – счастливейший год моей жизни, никаким российским заревам не затмить того сияния».

Письма Волошина к участникам коктебельского сообщества тоже пестрят напоминаниями: «Привет обормотикам» (В. Эфрон от 15.09.11), «…вижу быстрое мелькание обормотов по твоей комнате: Маню с непривинченной головой, Бэлу с англо-фарфоровой улыбкой, Факира, … Марину с патлами (но увы! уже не собачьими), самственную Асю, кваканье ученого лягушенка» (Е. Эфрон, 18.09.11). «Сегодня получил [письмо] из Москвы от Копы. Она страдает по обормотчине, по Коктебелю» (В. Эфрон, 23.09.11).

Впрочем, сразу же после отъезда – 8 июля, ещё из Феодосии, Марина Цветаева написала Волошину: «Дорогой Макс, Ты такой трогательный, такой хороший, такой медведюшка, что я никогда не буду ничьей приемной дочерью, кроме твоей. <…> Это лето было лучшим из всех моих взрослых лет, и им я обязана тебе».

В этот же день они с Сережей пишут трогательное письмо Елене Оттобальдовне:

«Дорогая Пра, Хотя Вы не любите объяснения в любви, я всё-таки объяснюсь. Уезжая из Коктебеля, мне т<а>к хотелось сказать Вам что-н<и>б<удь> хорошее, но ничего не вышло.

Если бы у меня было какое-н<и>б<удь> большое горе, я непременно пришла бы к Вам.

Ваша шкатулочка будет со мной в вагоне и до моей смерти не сойдёт у меня с письменного стола.

Всего лучшего, крепко жму Вашу руку. Марина Цветаева

P.S. Исполните одну мою просьбу: вспоминайте меня, когда будете доить дельфиниху.

И меня тоже! Сергей Эфрон»

А ведь только в апреле Марина писала Волошину из Гурзуфа: «Виноваты книги и еще мое глубокое недоверие к настоящей, реальной жизни» (18.04.11).

В это лето Максимилиан Александрович успел познакомить сестер Цветаевых и семью Эфронов не только с Коктебелем и его окрестностями. Они вместе ездили в Старый Крым и Феодосию, побывав в гостях у многих друзей Волошина. Гораздо позже в своих «Воспоминаниях» Анастасия Цветаева описала их восприятие приморского города: «Когда мы увидели феодосийские улицы, Итальянскую улицу с арками по бокам, за которыми лавочки с восточными товарами, бусами, сладостями, когда сверкнул атлас, рекой разливающийся по прилавку, и его пересек солнечный луч, золотой воздушной чадрой протянулся под арку – и когда из-под арки вышли два мусульманина, унося плохо завернутый шелк, и брызнула нам в глаза синева с плывущими розами, – бороды черней ночи показались нам со страницы Шехерезады, ветер с моря полетел на нас из Стамбула! – и мы поняли – Марина и я, – что Феодосия – волшебный город и что мы полюбили его навсегда». Абсолютно схожее признание читаем в записной книжке Марины Ивановны: «Как чудно в Феодосии! Сколько солнца и зелени! Сколько праздника!» (датировано 11 мая 1914 года).

Не случайно, именно Волошина хочет видеть шафером на своей свадьбе Марина, о чем пишет ему 3 ноября:

«Дорогой Макс,

В январе я венчаюсь с Сережей, – приезжай. Ты будешь моим шафером. Твое присутствие совершенно необходимо. Слушай мою историю: если бы Дракконочка не сделалась зубным врачом, она бы не познакомилась с одной дамой, которая познакомила ее с папой; я бы не познакомилась с ней, не узнала бы Эллиса, через него не узнала бы Н<иленде>ра, не напечатала бы из-за него сборника, не познакомилась бы из-за сборника с тобой, не приехала бы в Коктебель, не встретилась бы с Сережей, – следовательно, не венчалась бы в январе 1912 г… Макс, ты должен приехать! … Пока до свидания, Максинька, пиши мне. Только не о “серьезности такого шага, юности, неопытности” и т. д.».

Несмотря на очевидную размолвку по поводу свадьбы, Марина не собирается терять столь дорогой её сердцу дружбы: «Вот Сережа и Марина, люби их вместе или по отдельности, только непременно люби и непременно обоих», – пишет она на посылаемой фотографии месяц спустя. И хотя Волошин на свадьбе не присутствовал, в феврале 1912 года они встречаются в Москве, где Цветаева дарит ему свою книгу «Волшебный фонарь», а Эфрон надписывает сборник рассказов «Детство»: «Максу Сережа. До свидания Макс! Москва 28 февр<аля> 12 г. Вечер перед отъездом». Интересно, что в библиотеке Дома Поэта имеется этот второй стихотворный сборник Марины Цветаевой, но – корректурный экземпляр, с её автографом: «По тщательному исправлению слов и знаков разрешаю печатать в количестве 500 экземпляров. Марина Цветаева». Хранится в личной библиотеке Волошина и первый поэтический сборник Марины Ивановны «Вечерний альбом», ставший причиной их знакомства и многолетней – всей жизни – дружбы. Именно от Волошина получила Цветаева всемерную поддержку, давшую ей уверенность в своем творчестве, которая ещё более окрепла в Коктебеле. Позже, уже всё зная о себе и многое – о других, Марина Ивановна резюмировала: «М.Волошину я обязана первым самосознанием себя как поэта…»37.

В декабре 1912 года Волошин снова приехал в Москву, а вскоре разгорелись события, о которых сообщали чуть ли не все газеты: «16 января, в 12 часу дня, в Третьяковской галерее, по Лаврушинскому переулку, имел место следующий небывалый случай: была изрезана известная картина Репина – «Убийство Иоанном Грозным своего сына». Безусловно, само событие было ошеломляющим и вызвало большой резонанс в культурном мире. Однако точка зрения Максимилиана Волошина на природу этого трагического события явно отличалась от возобладавшего негодующего мнения. Его статья «О смысле катастрофы, постигшей картину Репина», напечатанная буквально через три дня после происшествия в газете «Утро России»38, была явно замечена и в кругах художественной критики даже в чем-то одобрена. По крайней мере, как имеющая право на субъективную версию происшедшего. Но нелепое обвинение Репиным в причастности к акту вандализма бубнововалетцев, в частности, Бурлюка, заставили Волошина пойти на публичный диспут. Кто-то должен был все же размежевать теоретические изыскания нового искусства от репинского обвинения в том, что «может быть, здесь сказались начала новых теоретиков. Может, это первый сигнал у настоящему художественному погрому». Волошин «счел моральной обязанностью отвечать Репину под знаком «Бубнового валета», которым и был устроен публичный диспут в Политехническом музее в Москве 12 февраля 1913 года. Волошин читал лекцию «О художественной ценности пострадавшей картины Репина». В тот февральский день зал Политехнического института был полон слушателей. Присутствовала на этом диспуте и Марина Ивановна Цветаева.

Вскоре на Волошина обрушилась настоящая травля с оскорблениями, не прекращавшаяся, несмотря на ряд разъясняющих статей и лекций Максимилиана Александровича. Стремясь помочь другу в этой неравной по оружию схватке идей, она предложила напечатать материалы. Брошюра «О Репине» вышла в самом конце февраля или начале марта 1913 года в домашнем книгоиздательстве «Оле-Лукойе», созданном Мариной Цветаевой и Сергеем Эфроном за год до этого нашумевшего события, но это мало повлияло на сложившиеся обстоятельства. Выступление на диспуте оказалось важным событием, оказавшим воздействие на несколько лет жизни Волошина. Он упоминает о нем практически в каждой автобиографии: «В 1913 году моя публичная лекция о Репине вызывает против меня такую газетную травлю, что все редакции для меня закрываются, а книжные магазины объявляют бойкот моим книгам»39. 7 апреля он с мамой выезжает из Москвы в Крым.

А в конце апреля в благословенную Киммерию приезжают с маленькой Алей супруги Марина и Сережа, поселяются в усадьбе Кириенко-Волошиных и сразу же получают в подарок от Макса пейзаж, выполненный гуашью с надписью «Милой Марине в протянутую руку» (датирован 26 апреля 1913г.). По какой-то причине он остался в Коктебеле, хотя работы Волошина Марина Ивановна ценила и им радовалась. «Над моей постелью все твои картинки», – читаем мы в её письме к поэту от 3 ноября 1911 года.

В Коктебеле тринадцатого года утверждается уверенность Марины Цветаевой – жизненная и творческая, и подтверждается – нахлынувшей поэзией:

В 30-е годы она скажет об этих строках: «Формула – наперед – всей моей писательской (и человеческой) судьбы».

В фондовой коллекции Дома-музея М. А. Волошина хранится несколько фотографий Марины Цветаевой тех лет. Многие из снимков сделаны Максимилианом Александровичем. Редчайший кадр – открыто улыбающаяся Марина, рядом – любимые – Сережа, Пра, Макс, собака Гайдан.

В сентябре, после смерти отца Ивана Владимировича, обе сестры Цветаевы решают на зиму переехать в Феодосию. В ноябре 1913 года М. А. Волошин писал Ю. Л. Оболенской: «В Феодосии поселились Марина и Серёжа. Устроились они на горе у дяди и тётки Рогозинского. Те их уплемяннили. Их точно под крыло курице вместо её яиц подложили. И об них там заботятся трогательно». Они растят Алю, которой очень гордятся, участвуют в культурной жизни Феодосии, частенько общаются с Волошиным: «Последние дни мы по утрам гуляем с Максом – Ася и я» (письмо к Л. и В. Эфрон из Феодосии от 28.02.1914), приезжают к нему в Коктебель. О встрече в Доме Поэта Нового 1914 года подробно написано в цветаевском эссе «Живое о живом». С 1 июня Марина Цветаева с Алей – в Коктебеле, а 12 июня 1914 года она написала в записной книжке: «… Сегодня мы с ней (Алей – Н. М.) и няней дошли до «Змеиного Грота». Шли мимо высоких песчаных гор, сначала мягкой, ровной дорогой, потом узенькой тропинкой, бегущей то вниз, то вверх. Море – буйное, вдали – зеленое, у берега – грязное – катило к берегу громадные пенистые волны. У рыбацкой хижины мы сели в лодку, наклоненную к самой воде. Аля сидела на самом конце и бросала в воду камни. Волны с грохотом разбивались о нашу лодку. Казалось – мы плыли. Аля сидела в одной рубашечке. В Змеиный грот нельзя было войти, мы спустились в крошечную, ни откуда не видную бухточку. Алюшка сидела на камнях, мы с няней в море. Волны швыряли нас с невероятной силой. Это было чудное купанье. Интересно – что сказали бы какие-н<и>б<удь> очень мирные люди, глядя к<а>к мы карабкаемся с Алей по крутым, местами опасным тропинкам?! Мать в шароварах, тонкая, к<а>к девочка – дочка в рубашечке – синее небо – грохот моря – высокие жёлтые горы. Это могло быть 100, 200, 300 лет назад! Ни турецкие узоры на шароварах, ни Алина рубашечка не выдавали ХХ века! Прелестная и незабвенная прогулка! Алина первая большая – около 8-ми вёрст!.. Море этого дня – 12-го июня! – шуми вечно! Вечно стой у этого моря рыбацкий баркас! Тонкая, лёгкая я в голубых шароварах, не старься! Не старьтесь и Вы, загорелая, круглолицая, большеглазая няня! Но, Алюшка, – расти!».

Не то – молитва, не то – заклинание…

Так же чувствует коктебельскую ауру и Сергей Эфрон. В 1915 году попав в Коктебель после того, как он с весны медбратом нес службу на фронтовом санитарном поезде, он ощутил эту непреходящую магию: «Коктебель прекрасен! Он мне дал всё, что я от него хотел. Только здесь я почувствовал со всею силою, что именно он мне был необходим». Несмотря на то, что в 1915 и 1916 годах Волошин отсутствовал в своем доме – он находился в Европе, Коктебель по-прежнему продолжал восхищать и дарить целительную радость семье Цветаевых-Эфрон.

Последний раз судьба забросила Марину Цветаеву и Сергея Эфрона в Коктебель в ноябре 1917 года. Радость встречи с Максом и Пра, ощущение родственности, безмерного стремления помочь… Как за осколок счастливых лет пыталась зацепиться Марина за киммерийский берег – чтобы выжить. Она сняла в Феодосии квартиру – зимовать, и помчалась за детьми в революционную Москву, которая – увы! – уже не отпустила её. Марине оставалась только надежда на встречу и долгое ожидание. Она никогда не вернулась в Крым, но соприкасалась с ним через Сережу и Асю, через редкую переписку с хозяевами и гостями Дома Поэта. Как не вспомнить её строки из письма далекого лета 1911 года к Елизавете Эфрон: «Когда начинается тоска по Коктебелю, роемся в узле с камешками». Наверное, не раз вспоминала Марина Ивановна об этих камешках, воплощающих чудесное время жизни, – и в жуткой голодной Москве, и в заграничных скитаниях.

О смерти М. А. Волошина М. И. Цветаева узнала в Кламаре, куда переехала весной 1932 г. из другого пригорода Парижа – Медона. Почти сразу взялась за воспоминания: « … о поэте М. Волошине, моем и всех нас большом и давнем друге… Писала, как всегда, одна против всех, к счастью, на этот раз только против всей эмигрантской прессы, не могшей простить М. Волошину его отсутствия ненависти к Советской России».40

Впервые текст «Живое о живом» был напечатан в «Современных записках», 1933, №№ 52, 53 в сильно урезанном редактором виде, что вызвало протест М. Цветаевой. В 1932 году Цветаева написала и поэтический цикл, посвященный памяти Волошина: «Ici – haut»41, опубликованный лишь через два года. В нем она словно вновь путешествует по коктебельским окрестностям, поднимается по лестницам Дома Поэта и дает удивительный портрет Максимилиана Волошина – личности соизмеримой планете.

В Доме Поэта десятки лет бережно берегли память о Марине Цветаевой. Сегодня это, быть может, единственное место, где на тех же полках стоят книги, которые она читала в Коктебеле, на своих местах мебель и разные предметы, которыми она пользовалась. Удивительно, но и в Феодосии сохранились дома по адресам, где жили Цветаевы, сохранились различные предметы и мебель с дачи Редлихов, где в 1913–1914 годах жила счастливая семья – Марина, Сережа и Аля. Эти реалии и коктебельские экспонаты стали основой фондовой коллекции феодосийского Музея Марины и Анастасии Цветаевых – отдела Дома-музея М. А. Волошина, который гостеприимно распахнул свои двери посетителям в июле 2009 года.

В Коктебеле в ноябре 1988 года в последний раз поднялась по лестнице в Мастерскую Дома Поэта Анастасия Цветаева – спустя почти полстолетия после гибели Марины Цветаевой здесь снимал о ней фильм режиссёр Дмитрий Демин. В обстановке, так знакомой ей с начала ХХ столетия, Анастасия Ивановна рассказывала о своей сестре и вспоминала прошлое их жизни в Коктебеле. В 2004 году был снят фильм «Страсти по Марине» знаменитого киноцикла «Легенды Серебряного века» сценариста Одельши Агишева и режиссера Андрея Осипова – лауреатов многих международных кинофестивалей и обладателей кинопремий. Их творческий кинематографический союз принес много прекрасных часов и эмоций для зрителей, а в 2015 году они стали лауреатами Международной Волошинской Премии. В 2013 году в Коктебеле режиссер Марина Мигунова сняла первый историко-биографический игровой фильм о Марине Цветаевой «Зеркала».

Так место памяти отечественной истории и культуры «Коктебель» продолжает блистать своими гранями в отражениях наших талантливых современников – поэзии и прозе, графике и живописи, документально-публицистическом и игровом кино, в любом проявлении творчества, так ценимом в удивительном и легендарном Доме Поэта.

Наталия Мирошниченко

Автобиография42

Сейчас (1925 год) мне идет 49-й год. Я доживаю седьмое семилетье жизни, которая правильно располагается по этим циклам:

Кириенко-Волошины – казаки из Запорожья. По материнской линии – немцы, обрусевшие с XVIII века.

Родился в Киеве 16 мая 1877 года, в Духов день.

Ранние впечатления: Таганрог, Севастополь. Последний – в развалинах после осады, с Пиранезиевыми43 деревьями из разбитых домов, с опрокинутыми тамбурами дорических колонн Петропавловского собора.

С 4-х лет – Москва из фона «Боярыни Морозовой». Жили на Новой Слободе у Подвисков, там, где она в те годы и писалась Суриковым в соседнем доме.

Первое впечатление русской истории, подслушанное из разговоров старших, – «1-ое марта».

Любил декламировать, еще не умея читать. («Коробейников», «Полтавский бой», «Ветку Палестины»). Для этого всегда становился на стул: чувство эстрады.

С 5 лет – самостоятельное чтение книг в пределах материнской библиотеки. Уже с этой поры постоянными спутниками становятся: Пушкин, Лермонтов и Некрасов, Гоголь и Достоевский, и немногим позже – Байрон («Дон-Жуан») и Эдгар По. Опьяняюсь стихами.

Обстановка: окраины Москвы – мастерские Брестской жел[езной] до р[оги], Ваганьково и Ходынка. Позже – Звенигородский уезд: от Воробьевых гор и Кунцева до Голицына и Саввинского монастыря.

Начало учения: кроме обычных грамматик, заучиванье латинских стихов, лекции по истории религии, сочинения на сложные не по возрасту литературные темы. Этой разнообразной культурной подготовкой я обязан своеобразному учителю – тогда студенту Н. В. Туркину.

Общество: книги, взрослые, домашние звери. Сверстников мало. Конец отрочества отравлен гимназией. 1-й класс – Поливановская, потом, до V-го, – Казенная 1-ая. Учусь из рук вон плохо. […]

Тоска и отвращение ко всему, что в гимназии и от гимназии. Мечтаю о юге и молюсь о том, чтобы стать поэтом. То и другое кажется немыслимым. Но вскоре начинаю писать скверные стихи, и судьба неожиданно приводит меня в Коктебель на всю жизнь (1893).

Феодосийская гимназия. Провинциальный городок, жизнь вне родительского дома сильно облегчают гимназический кошмар. Стихи мои нравятся, и я получаю первую прививку литературной «славы», оказавшуюся впоследствии полезной во всех отношениях: возникает неуважение к ней и требовательность к себе. Историческая насыщенность Киммерии и строгий пейзаж Коктебеля воспитывают дух и мысль.

В 1897 году я кончаю гимназию и поступаю на юридический факультет в Москве. Ни гимназии, ни университету я не обязан ни единым знанием, ни единой мыслью. 10 драгоценнейших лет, начисто вычеркнутых из жизни.

Уже через год я был исключен из университета за студенческие беспорядки и выслан в Феодосию. Высылки и поездки за границу чередуются и завершаются ссылкой в Ташкент в 1900 году. Перед этим я уже успел побывать в Париже и Берлине, в Италии и Греции, путешествуя на гроши пешком, ночуя в ночлежных домах.

1900 год, стык двух столетий, был годом моего духовного рождения. Я провел его с караванами в пустыне. Здесь настигли меня Ницше и «Три разговора» Вл [адимира] Соловьева. Они дали мне возможность взглянуть на всю Европейскую культуру ретроспективно – с высоты Азийских плоскогорий и произвести переоценку культурных ценностей.

Отсюда пути ведут меня на запад – в Париж, на много лет,– учиться: художественной форме – у Франции, чувству красок – у Парижа, логике – у готических соборов, средневековой латыни – у Гастона Париса, строю мысли – у Бергсона, скептицизму – у Анатоля Франса, прозе – у Флобера, стиху – у Готье и Эредиа… В эти годы – я только впитывающая губка, я – весь глаза, весь уши. Странствую по странам, музеям, библиотекам:

Рим, Испания, Балеары, Корсика, Сардиния, Андорра… Лувр, Прадо, Ватикан, Уффици… Национальная библиотека. Кроме техники слова, овладеваю техникой кисти и карандаша.

В 1900 году первая моя критическая статья печатается в «Русской мысли». В 1903 году встречаюсь с русскими поэтами моего поколения: старшими – Бальмонтом, Вяч. Ивановым, Брюсовым, Балтрушайтисом – и со сверстниками –Белым, Блоком.

Этапы блуждания духа: буддизм, католичество, магия, масонство, оккультизм, теософия, Р. Штейнер. Период больших личных переживаний романтического и мистического характера.

К 9-му Января 1905 года судьба привела меня в Петербург и дала почувствовать все грядущие перспективы Русской Революции. Но я не остался в России, и первая Революция прошла мимо меня. За ее событиями я прозревал уже смуту наших дней («Ангел мщенья») и ждал её.

Я пишу в эти годы статьи о живописи и литературе. Из Парижа в русские журналы и газеты (в «Весы», в «Золотое руно», в «Русь», в «Аполлон»). После 1907 года литературная деятельность меня постепенно перетягивает сперва в Петербург, а с 1910 года – в Москву.

В 1910 году выходит моя первая книга стихов.

Более долгое пребывание в России подготавливает разрыв с журнальным миром, который был для меня выносим пока я жил вдали в Париже.

В 1913 году моя публичная лекция о Репине вызывает против меня такую газетную травлю, что все редакции для меня закрываются, а книжные магазины объявляют бойкот моим книгам.

Годы перед войной я провожу в Коктебельском затворе, что дает мне возможность сосредоточиться на живописи и заставить себя снова переучиться с самых азов, согласно более зрелому пониманию искусства.

Война застает меня в Базеле, куда приезжаю работать при постройке Гётеанума. Эта работа, высокая и дружная, бок о бок с представителями всех враждующих наций, в нескольких километрах от поля первых битв Европейской войны, была прекрасной и трудной школой человеческого и внеполитического отношения к войне.

В 1915 году я пишу в Париже свою книгу стихов о войне «Anno Mundi Ardentis». В 1916 году возвращаюсь в Россию через Англию и Норвегию.

Февраль 1917 года застает меня в Москве и большого энтузиазма во мне не порождает, так как я все время чувствую интеллигентскую ложь, прикрывающую подлинные реальности Революции.

Редакции периодических изданий, вновь приоткрывшиеся для меня во время войны, захлопываются снова перед моими статьями о Революции, которые я имею наивность предлагать, забыв, что там, где начинается свобода печати, – свобода мысли кончается.

Вернувшись весною 1917 года в Крым, я уже более не покидаю его: ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую – и все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой.

Стих остается для меня единственной возможностью выражения мыслей о совершающемся. Но в 17-ом году я не смог написать ни одного стихотворения: дар речи мне возвращается только после Октября, и в 1918 году я заканчиваю книгу о Революции «Демоны глухонемые» и поэму «Протопоп Аввакум».

Ни война, ни Революция не испугали меня и ни в чем не разочаровали: я их ожидал давно и в формах еще более жестоких. Напротив: я почувствовал себя очень приспособленным к условиям революционного бытия и действия.

Принципы коммунистической экономики как нельзя лучше отвечали моему отвращению к заработной плате и к купле-продаже. Проживя 15 лет на Западе, я с начала Революции никуда не хочу уезжать из России.

19-й год толкнул меня к общественной деятельности в единственной форме, возможной при моем отрицательном отношении ко всякой политике и ко всякой государственности, утвердившимся и крепко обосновавшимся за эти годы,– к борьбе с террором, независимо от его окраски.

Это ставит меня в эти годы (1919–1923) лицом к лицу со всеми ликами и личинами Русской усобицы и дает мне обширный и драгоценнейший революционный опыт.

Из самых глубоких кругов Преисподней – Террора и Голода я вынес свою веру в Человека (стихотв [орение] «Потомкам»). Эти же годы являются наиболее плодотворными в моей поэзии, как в смысле качества, так и количества написанного.

Но т[ак] к[ак] темой моей является Россия во всем ее историческом единстве, и т[ак] к[ак] дух партийности мне ненавистен, и т[ак] к[ак] всякую борьбу я не могу рассматривать иначе, как момент духовного единства борющихся врагов и их сотрудничества в едином деле,– то отсюда вытекают следующие особенности литературной судьбы моих последних стихотворений: мои отдельные стихи о революции, одинаково нравятся и красным, и белым. Я знаю, напр[имер], что стихотворение «Русская Революция» называлось лучшей характеристикой революции двумя идейными вождями противоположных лагерей (имена их умолчу). В 1919 году белые и красные, беря по очереди Одессу, свои прокламации к населению начинали одними и теми же словами моего стихотворения «Брестский мир». Эти явления – моя литературная гордость, так как они свидетельствуют, что в моменты высшего разлада России мне удавалось, говоря о самом спорном и современном, находить такие слова и такую перспективу, что ее принимали и те, и другие.

Поэтому же, собранные в книгу, эти стихи не пропускались ни правой, ни левой цензурой.

Поэтому же они распространяются по России в тысячах списков – вне моей воли и моего ведения. Мне говорили, что в Вост очную Сибирь они проникают не из России, а из Америки, через Китай и Японию.

Сам же я остаюсь все в том же положении писателя, стоящего вне литературы, как это было и до войны.

В 1923 году я закончил книгу «Неопалимая купина».

С 1922 года пишу книгу «Путями Каина» – переоценка материальной и социальной культуры.

В 1924 году написана поэма «Россия» (Петербургский период).

В эти же годы я много работал акварелью, принимая участие на выставках «Мира искусства» и «Жар-Цвет». Акварели мои приобретались Третьяковской галереей и многими провинциальными музеями.

Согласно моему принципу, что корень всех социальных зол лежит в институте заработной платы, – все, что я произвожу, я раздаю безвозмездно.

Свой дом я превратил в приют для писателей и художников, а в литературе и в живописи это выходит само собой, потому что все равно никто не платит и все используют мои картины и стихи.

В настоящую минуту в продаже нет ни одной моей книги.

Вот в каком порядке мои стихи должны бы были быть изданы:

Две книги Лирики:

ГОДЫ СТРАНСТВИЯ (1900–1910).

SELVA OSCURA^* (1910–1914).

Книга о войне и Революции:

НЕОПАЛИМАЯ КУПИНА (1914–1924).

ПУТЯМИ КАИНА. (1922-?)

[…]

Из французских поэтов мною переводились: Анри де Ренье, Верхарн, Вилье де Лиль Адан («Аксель»), Поль Клодель («Отдых седьмого дня», ода «Музы»), Поль де Сен-Виктор («Боги и люди»).

[…]

Из критических моих статей под названием «Лики творчества» вышел только первый том о Франции (в изд [ательстве] Аполлона, СПб., 1912. Остальные же, посвященные Театру, Живописи, Рус[ской] Литературе и Парижу – 4 тома, остались неизданными.

<Брошюра о Репине 1913. Изд<ание> Оле Лук-Ойе.>

До меня доходили слухи ещё о многих иных изданиях моих книг, но я их не видел.

Кошелев. Портрет маслом во весь рост. 1901.

Е. С. Кругликова. Поясной порт [рет] маслом. 1901. Много карикатур, рисунков и силуэтов разных годов.

Слевинский. Порт [рет] маслом с книгой. 1902.

Якимченко. Голова, масло. 1902.

В. Харт. Голова углем. 1907.

А. Я. Головин. Портрет поясной. Темпера. 1909. Голова, литография. 1909.

Э. Виттиг. Бюст в виде герма. 1909.

Е. С. 3ак. Голова, сангина. 1911.

Диего Ривера. Мал [ый] порт [рет], вся фигура. 1915.

Колоссальная голова. Масло. 1915. (Кубизм)

Баруздина. Порт [рет] маслом. 1916.

Рис [унок] головы. 1916.

Бобрицкий. Сангина. 1918.

Мане-Кац. Поясной, масло. 1918.

Хрустачев. Сангина. 1920.

А. П. Остроумова-Лебедева. Голова акварелью. 1924.

Поясной портрет. Масло. 1925.

Кустодиев. Масло. 1924. (Поясной портрет).

Костенко. 2 грав[юры] на линолеуме. 1924 и 1925.

Верейский. 2 литографии и 1 рисунок 1924.

М. Зайцев. 2 рис[унка] углем головы 1925.

Каррикатуры: Кругликовой, Б. Матвеева, Ре-Ми, Моора, Преславского, А. Габричевского.

Из фотографий наиболее удачные: из детских – Мозера, Курбатова, Асикритова, из взрослых – Денара (СПб), Наппельбаума (СПб), Дилевского (Париж), Маслова (Одесса).

О самом себе44

Автор акварелей, предлагаемых вниманию публики под общим заглавием «Коктебель», не является уроженцем Киммерии по рождению, а лишь по усыновлению. Он родом с Украины, но уже в раннем детстве был связан с Севастополем и Таганрогом. А в Феодосию его судьба привела лишь в 16 лет, и здесь он кончил гимназию и остался связан с Киммерией на всю жизнь. Как все киммерийские художники, он является продуктом смешанных кровей (немецкой, русской, итало-греческой). По отцовской линии он имеет свои первокорни в Запорожской Сечи, по материнской – в Германии. Родился я в 1877 году в Киеве, а в 1893 году моя мать переселилась в Коктебель, а позже и я здесь выстроил мастерскую.

В ранние годы я не прошел никакого специально живописного воспитания и не был ни в какой рисовальной школе, и теперь рассматриваю это как большое счастье – это не связало меня ни с какими традициями, но дало возможность оформить самого себя в более зрелые годы, сообразно с сознательными своими устремлениями и методами.

Впервые я подошел к живописи в Париже в 1901 году. Я только что вернулся туда из Ташкента, где был в ссылке около года. Я весь был переполнен зрительными впечатлениями и совершенно свободен в смысле выбора жизни и профессии, так как был только что начисто выгнан из университета за студенческие беспорядки «без права поступления». Юридический факультет не влек обратно. А единственный серьезный интерес, который в те годы во мне намечался, – искусствоведение. В Москве в ту пору -+– в конце 90-х годов прошлого века – оно еще никак не определилось, а в Париже я сейчас же записался в Луврскую школу музееведения, но лекционная система меня мало удовлетворяла, так как меня интересовало не старое искусство, а новое, текущее. Цель моя была непосредственная: подготовиться к делу художественной критики.

Воспоминания университета и гимназии были слишком свежи и безнадежны. В теоретических лекциях я не находил ничего, что бы мне помогало разбираться в современных течениях живописи.

Оставался один более практический путь: стать самому художником, самому пережить, осознать разногласия и дерзания искусства.

Поэтому, когда однажды весной 1901 года я зашил в мастерскую Кругликовой и Елизавета Сергеевна со свойственным ей приветливым натиском протянула мне лист бумаги, уголь и сказала: «А почему бы тебе не попробовать рисовать самому?» – я смело взял уголь и попробовал рисовать человеческую фигуру с натуры. Мой первый рисунок был не так скверен, как можно было ожидать, но главными его недостатками были желание сделать его похожим на хорошие рисунки, которые мне нравились, и чересчур тщательная отделка деталей и штрихов. Словом, в нем уже были все недостатки школьных рисунков, без знания, что именно нужно делать. Словом, я уже умел рисовать и мне оставалось только освободиться от обычных академических недостатков, которые еще не стали для меня привычкой руки. На другой же день меня свели в Академию Коларосси. Я приобрел лист «энгра», папку, уголь, взял в ресторане мякоть непропеченного хлеба и стал художником. Но кроме того я стал заносить в маленькие альбомчики карандашом фигуры, лица и движения людей, проходящих по бульварам, сидящих в кафе и танцующих на публичных балах. Образцами для меня в то время были молниеносные наброски Форена, Стейнлена и других рисовальщиков парижской улицы. А когда три месяца спустя мы с Кругликовой, Давиденко и А. А. Киселевым отправились в пешеходное путешествие по Испании через Пиренеи в Андорру, я уже не расставался с карандашом и записной книжкой.

В те годы, которые совпали с моими большими пешеходными странствиями по Южной Европе – по Италии, Испании, Корсике, Балеарам, Сардинии, – я не расставался с альбомом и карандашами и достиг известного мастерства в быстрых набросках с натуры. Я понял смысл рисунка. Но обязательная журнальная работа (статьи о художественной жизни в Париже и отчеты о выставках) мне не давала сосредоточиться исключительно на живописи. Лишь несколько лет спустя, перед самой войной, я смог вернуться к живописи усидчиво. В 1913 году у меня произошла ссора с русской литературой из-за моей публичной лекции о Репине. Я был предан российскому остракизму, все редакции периодических изданий для меня закрылись, против моих книг был объявлен бойкот книжных магазинов.

Оказавшись в Коктебеле, я воспользовался вынужденным перерывом в работе, чтобы взяться за самовоспитание в живописи. Прежде всего я взялся за этюды пейзажа: приучил себя писать всегда точно, быстро и широко. И вообще, все неприятности и неудачи в области литературы сказывались в моей жизни успехами в области живописи.

Я начал писать не масляными красками, а темперой на больших листах картона. Это мне давало, с одной стороны, возможность увеличить размеры этюдов, с другой же, так как темпера имеет свойство сильно меняться высыхая, это меня учило работать вслепую (то есть как бы писать на машинке с закрытым шрифтом). Это неудобство меня приучило к сознательности работы, и тот факт, что [в] темпере почти невозможно подобрать тон раз взятый, – к умеренности в употреблении красок и чистоте палитры.

Акварелью я начал работать с начала войны. Начало войны и ее первые годы застали меня в пограничной полосе – сперва в Крыму, потом в Базеле, позже в Биаррице, где работы с натуры были невозможны по условиям военного времени. Всякий рисовавший с натуры в те годы, естественно, бывал заподозрен в шпионстве и съемке планов.

Это меня освободило от прикованности к натуре и было благодеянием для моей живописи. Акварель непригодна к работам с натуры. Она требует стола, а не мольберта, затененного места, тех удобств, что для масляной техники не требуются.

Я стал писать по памяти, стараясь запомнить основные линии и композицию пейзажа. Что касается красок, это было нетрудно, так как и раньше я, наметив себе линейную схему, часто заканчивал дома этюды, начатые с натуры. В конце концов, я понял, что в натуре надо брать только рисунок и помнить общий тон. А все остальное представляет логическое развитие первоначальных данных, которое идет соответственно понятым ранее законам света и воздушной перспективы. Война, а потом революция ограничили мои технические средства только акварелью. У меня был известный запас акварельной бумаги, и экономия красок позволила мне его длить долго. Плохая акварельная бумага тоже дала мне многие возможности. Русская бумага отличается малой проклеенностью. Я к ней приспособился, прокрывая сразу нужным тоном, и работал от светлого к темному без поправок, без смываний и протираний.

Эту эволюцию можно легко проследить по ретроспективному отделу моей выставки. Это борьба с материалом и постепенное преодоление его.

Если масляная живопись работает на контрастах, сопоставляя самые яркие и самые противоположные цвета, то акварель работает в одном тоне и светотени. К акварели больше, чем ко всякой иной живописи, применимы слова Гёте, которыми он начинает свою «теорию цветов», определяя ее как трагедию солнечного луча, который проникает через ряд замутненных сфер, дробясь и отражаясь в глубинах вещества. Это есть основная тема всякой живописи, а акварельной по преимуществу.

Ни один пейзаж из составляющих мою выставку не написан с натуры, а представляет собою музыкально-красочную композицию на тему киммерийского пейзажа. Среди выставленных акварелей нет ни одного «вида», который бы совпадал с действительностью, но все они имеют темой Киммерию. Я уже давно рисую с натуры только мысленно.

Я пишу акварелью регулярно, каждое утро по 2–3 акварели, так что они являются как бы моим художественным дневником, в котором повторяются и переплетаются все темы моих уединенных прогулок. В этом смысле акварели заменили и вытеснили совершенно то, что раньше было моей лирикой и моими пешеходными странствованиями по Средиземноморью.

Вообще в художественной самодисциплине полезно всякое самоограничение: недостаток краски, плохое качество бумаги, какой-либо дефект материала, который заставляет живописца искать новых обходных путей и сохранить в живописи лишь то, без чего нельзя обойтись. В акварели не должно быть ни одного лишнего прикосновения кисти. Важна не только обработка белой поверхности краской, но и экономия самой краски, как и экономия времени. Недаром, когда японский живописец собирается написать классическую и музейную вещь, за его спиной ассистирует друг с часами в руках, который отсчитывает и отмечает точно количество времени, необходимое для данного творческого пробега. Это описано хорошо в «Дневнике» Гонкуров. Понимать это надо так: вся черн [ов] ая техническая работа уже проделана раньше, художнику, уже подготовленному, надо исполнить отчетливо и легко свободный танец руки и кисти по полотну. В этой свободе и ритмичности жеста и лежат смысл и пленительность японской живописи, ускользающие для нас, – кропотливых и академических европейцев. Главной темой моих акварелей является изображение воздуха, света, воды, расположение их по резонированным и резонирующим планам.

В методе подхода к природе, изучения и передачи ее я стою на точке зрения классических японцев (Хокусаи, Утамаро), по которым я в свое время подробно и тщательно работал в Париже в Национ [альной] Библиотеке, где в Галерее эстампов имеется громадная коллекция японской печатной книги – Теодора Дерюи. Там [у меня] на многое открылись глаза, например, на изображение растений. Там, где европейские художники искали пышных декоративных масс листвы (как у Клода [Лоррена]), японец чертит линию ствола перпендикулярно к линии горизонта, а вокруг него концентрические спирали веток, в свою очередь окруженных листьями, связанными с ними под известным углом. Он не фиксирует этой геометрической схемы, но он изображает все дефекты ее, оставленные жизнью на живом организме дерева, на котором жизнь отмечает каждое отжитое мгновенье.

Таким образом, каждое изображение является в искусстве как бы рядом зарубок, сделанных на коре дерева. Чтобы иметь возможность отличать «дефекты» от нормального роста, художник должен знать законы роста. Это сближает задачи живописца с задачами естественника. Раз мы это поняли и приняли, мы не можем отрицать, что в истории европейской живописи в эпоху Ренессанса произошел горестный сдвиг и искажения линии нормального развития живописи. Точнее, этот сдвиг произошел не во времена Ренессанса, а в эпоху, непосредственно за ним последовавшую. При Ренессансе опытный метод исследования был прекрасно формулирован Леонардо. Но на горе живописцев этот метод не был тогда же воспринят наукой, а был принят два поколения спустя в формулировке не художника, а литератора Фр. Бэкона. Это обстоятельство обусловлено, конечно, самим складом европейского сознания.

Таким образом, экспериментальный метод попал из рук людей, приспособленных и природой и профессией к эксперименту, к опыту и наблюдению, в руки людей, конечно, способных к очень точному наблюдению, но никогда не развивавших и не утончавших своих естественных чувств восприятия, что привело прежде всего к горестному дискредитированию «очевидности», но через это и к неисправимому разделению путей искусства и науки.

Правда, в области научного познания это навело к созданию различных механических приспособлений для точного определения мер и веса.

В свое время Ренессанс еще до раздвоенности науки и искусства создал различные дисциплины для потребностей живописцев: художественную перспективу и художественную анатомию. Но в наши дни художник напрасно будет искать так необходимых ему художественной метеорологии, геологии, художественной ботаники, зоологи, не говорю уже о художественной социологии. Правда, в некоторых критических статьях, например, у Рескина, [есть] нечто заменяющее ему эти нехватающие дисциплины (в статьях о Тернере), но ничего по существу вопроса и детально разработанного еще не существует в литературе.

Точно так же, как и художник не имеет сотрудничества ученого, точно так же и ученый не имеет сейчас часто необходимого орудия эксперимента и анализа – отточенного тонко карандаша, потому что научный рисунок – художественная дисциплина, которую еще не знает современная живописная школа.

Пейзажист должен изображать землю, по которой можно ходить, и писать небо, по которому можно летать, то есть в пейзажах должна быть такая грань горизонта, через которую хочется перейти, и должен ощущаться тот воздух, который хочется вдохнуть полной грудью, а в небе те восходящие токи, по которым можно взлететь на планере.

Вся первая половина моей жизни была посвящена большим пешеходным путешествиям, я обошел пешком все побережья Средиземного моря, и теперь акварели мне заменяют мои прежние прогулки. Это страна, по которой я гуляю ежедневно, видимая естественно сквозь призму Киммерии, которую я знаю наизусть и за изменением лица которой я слежу ежедневно.

С этой точки зрения и следует рассматривать ретроспективную выставку моих акварелей, которую можно характеризовать такими стихами:

Выйди на кровлю. Склонись на четыре Стороны света, простерши ладонь…

Солнце… Вода… Облака… Огонь…– Все, что есть прекрасного в мире…

Факел косматый в шафранном тумане… Влажной парчою расплесканный луч… К небу из пены простертые длани… Облачных грамот закатный сургуч…

Гаснут во времени, тонут в пространстве Мысли, событья, мечты, корабли… Я ж уношу в свое странствие странствий Лучшее из наваждений земли…

P. S. Я горжусь тем, что первыми ценителями моих акварелей явились геологи и планеристы, точно так же, как и тем фактом, что мой сонет «Полдень» был в свое время перепечатан в Крымском журнале виноградарства. Это указывает на их точность.

Коктебельские берега

• Эти пределы священны уж тем, что однажды под вечер
• Пушкин на них поглядел с корабля по дороге в Гурзуф.

25 декабря<1926, Коктебель>

Карадаг

Из цикла «Париж»

Адел. Герцык

Из цикла «Звезда Полынь»

Александре Михайловне Петровой

Сатурн

М. А. Эртелю

Солнце

Б. А. Леману

Луна

Бальмонту

Грот нимф

Сергею Соловьеву

Киммерийские сумерки

Константину Феодоровичу Богаевскому

Киммерийская весна

Каллиера

Двойной венок

Венок сонетов «Сorona astralis»

Елизавете Ивановне Дмитриевой

Венок сонетов «Lunaria»

Подмастерье

Посвящается Ю. Ф. Львовой

Поэту

Доблесть поэта

Дом поэта

Сонеты о Коктебеле

«Седовласы, желтороты…»

«Шоссе… Индийский телеграф…»

«Из Крокодилы с Дейшей…»

«Вышел незваным, пришел я непрошеным…»

Четверть века

(1900–1925)

«Весь жемчужный окоём…»

Владимирская Богоматерь