Читать онлайн Первое поле

Художник Макс Олин

© Зиновьев А.В., 2023

© ООО «Издательство «Вече», 2023

От автора

Давно принято начинать книги мыслями автора, не буду в этом оригинальным. Моя профессия, геология, постепенно разветвившаяся во мне и со мной и вобравшая многое из иных профессий, остаётся для меня самой лучшей. И повтори я свою жизнь снова, я бы выбрал только её. Но точно так же считают лётчики, моряки, хирурги, актёры, писатели, педагоги. Налетав 15 000 часов на самых разных аппаратах тяжелее воздуха, я оставался геологом. Много и разно оказываясь на реках и морях, я оставался геологом. Сыграв много ролей в театре и кино, я оставался геологом. И, добравшись до вполне серьёзного возраста и став поэтом и писателем, я оставался геологом. И этой книгой мечтаю пробудить в юношах и девушках, кто только начинает жить, желание найти себя в геологии. Девушкам в ней тяжелее: дети и всё такое, но шлейф профессии обязательно коснётся их детей.

Ещё я этой книгой преклоняю колено перед теми, кто до меня коснулся глубины этой профессии, а с нею и желания о ней рассказать, кто до меня писал для моего поколения. Это Григорий Федосеев, Олег Куваев, Альберт Мифтахутдинов, Александр Спешилов, Сергей Воронин, Владимир Корчагин. Ещё я считаю, что мальчишек надо не жалея бросать в воду, которая называется жизнь. Выплывет – станет мужчиной. Нет, не жалко. За исключением ребят, кому повезло стать великими в профессиях, где не только голова, но руки важны. Музыканты, хирурги. Пока всё!

Александр Зиновьев

Мать даёт жизнь – а годы опыт.

Каюр Улукиткан

1. Геология – это наука, изучающая структуру земли и все, что с ней связано. Геолог – это специалист, освоивший данную науку и применяющий полученные знания на практике. В частности, это может быть исследование новых земель на наличие в них полезных ископаемых, создание топографических карт, геологическая разведка.

2. Приём на работу в геологоразведочные организации лиц моложе 16 лет запрещается.

3. В составе каждого полевого подразделения должен быть санитарный инструктор. Карабин СКС, пистолет. (От автора – гитара и фотоаппарат.)

Правила безопасностипри геологоразведочных работах

Алмаз – самый твёрдый минерал в мире, являющийся аллотропной формой углерода. Ближайший родственник алмаза – графит, из которого делают стержни для карандашей. Название минерал получил от древнегреческого слова adamas, которое в переводе означает «несокрушимый».

Один из методов определения подлинности алмаза довольно прост: по поверхности грани алмаза проводят линию особым фломастером, содержащим жирные чернила. Если линия остаётся сплошной, значит, алмаз настоящий. На поддельных линия рассыпается капельками.

Кимберлитовые трубки – это своеобразные «дыры» в земной коре, которые образуются при взрыве газов в толщах земли. По оценкам специалистов, именно в таких трубках содержится до девяноста процентов всех алмазов на земле. Найти эти трубки мечта геолога. Правда, иногда выполнимая.

А вдруг не отпустят?

Почин всему голова

– Ну что вам? – Завуч Ирина Аркадьевна повернула седую голову к вошедшим в ее кабинет Толе Беленькому и Матвею Берёзе. Лицо её в очках, поблёскивающих серебром, было не строгим, как это бывало обычно, а скорее таким, будто она только что читала про себя стихи или мечтала. Почему бы завучу не помечтать? Она немного наклонила вперёд голову и над очками внимательно посмотрела на ребят.

– Что ещё натворили?

Анатолий темноволос, и даже усики пробивались; красив, с вытянутым лицом, тёмно-карими глазами под такими же тёмными густыми бровями, ровным носом, ровными же полными губами и волевым подбородком. Матвей имел каштановые волосы, усов и близко не было; под высоким открытым лбом сияли голубые, даже скорее синие лучистые глаза. Нос тонок, губы: верхняя – тонкая полоска, нижняя – полнее и хороши в паре, подбородок с ямочкой, и всё лицо было для мальчишки даже красивым. Друзья стояли в школьной форме и в гимнастёрках, перетянутых ремнями, без всяких складок на животе, подтянутые, и, нервно переминаясь, держа портфели впереди перед коленками, собирались с духом. Дело в том, что старший брат Толика, Леонид, уже заканчивающий Бауманку, знаком был с геологами и как-то за разговором предложил устроить друзей на лето в самую настоящую геологоразведочную экспедицию рабочими. Друзья загорелись. Вечером, и потом целую неделю, только об этом и разговаривали, совещались и спорили, что брать с собой. В мечтах улетали в далёкие края, в горы, в тайгу. А на следующий день узнали, что партия, куда их уже почти приняли на работу, скоро должна выехать в поле. Начальник партии, Гаев, когда они в московских Черёмушках нашли улицу, дом и подвал, где находилась партия, осмотрел ребят, улыбнулся и сказал так, что с удовольствием примет их на работу в партию. Но партия уже в конце апреля едет в Якутию, и самолёт уже зафрактован на третье мая. Поэтому, если их официально отпустят из школы раньше окончания учебного года, где они как могли заканчивали восьмой класс, то всё будет абгемахт! Гаев ещё раз улыбнулся, разглядывая крепкие фигуры пацанов и внимательные выражения лиц (и сосредоточенные лица). Вот с этим друзья и оказались в кабинете Ирины Аркадьевны. И будет просто замечательно, если Ирина Аркадьевна согласится на такое.

– Ирина Аркадьевна, – почти вместе затянули ребята и осеклись.

– Говори ты, Беленький, – вздохнула новой заботе завуч.

– Ирина Аркадьевна, нас в экспедицию берут, – слегка гордясь словом «экспедиция», проговорил Матвей. Ирина Аркадьевна кивнула в знак согласия. – И нам надо… – помялся Матвей, – уезжать.

– Ирина Аркадьевна, – влез Толик, – через несколько дней партия уезжает в Якутию, и нам бы надо сдать экзамены и…

Ирина Аркадьевна сняла очки, сложила дужки вместе и положила их на открытый журнал.

– Вот как! – Ирина Аркадьевна знала ребят, начиная со второго класса, когда произошло объединение женской и мужской школ, знала, на что они способны, что сдавали металлолом и макулатуру, да и как учились мальчишки – то пятёрки, то двойки, как и положено, но вот так в экспедицию, да раньше сроков учебный год закончить… – А как у вас… математика, физика? – просто так, чтобы что-то сказать, спросила завуч. Ребята переглянулись.

– Четвёрки!

– Твёрдые! – уверенно произнёс Анатолий и даже слегка, на полшажка выдвинулся вперёд.

– Переходящие в пятёрки, – тут же дополнил Матвей. За что получил от Анатолия локтем в бок.

– Сколько преподаю, первый раз у меня такое, чтобы в экспедицию. – Ирина Аркадьевна взяла очки, повертела их в пальцах. – Вы вот что, посидите-ка в приёмной. А я к директору.

Ребята пропустили вперёд Ирину Аркадьевну и следом вышли в волнении из кабинета в приёмную. Проследили глазами, как Ирина Аркадьевна, поправив волосы, вошла к директору. На двери была прикреплена чёрная табличка, на которой золотом было написано: «Директор школы Ломакин Олег Валентинович». Ребята сели и стали читать эту табличку. В приёмной, за столом у окна, сидела секретарь Зинаида. Отчество как-то не завелось – Зина и Зина. В белой блузке с кармашками на груди, по которым шёл чёрный кантик, и с таким же кантиком на аккуратном небольшом воротнике. Каштановые, с оконной подсветкой волосы разделены, как у завуча, точнейшим пробором, заканчивающимся двумя косицами. На столе стояла огромная печатная машина «Башкирия», стакан с карандашами, лежали бумаги.

– С чем попали? – Зина подняла голову и посмотрела на притихших ребят. Безо всякого злого умысла спросила, даже заранее сочувствуя. Оба внимательно посмотрели на Зину: отвечать ли? Но увидели в её глазах истинный интерес. Ответил Матвей:

– Собрались в Якутию смыться.

Зина в удивлении подняла ровные бровки, подумала: «Отец мне рассказывал, как они мальчишками всё в армию, на войну пытались убежать, а тут Якутия!»

– Не могли ближе чего найти?

Ребята кивнули (покачали головами).

– Не могли. Это же экспедиция!

Оба совершенно не боялись Зину, а вот директора любили и боялись. Любили, потому что он как-то всегда был по-мужски понятен. Как отец. Ходил с классами в походы или на стадион в праздники и в то же время мог за что-нибудь припечатать любого школьника, невзирая на возраст. Хотя нет, малышам жизнь не портил. Открылась директорская дверь.

– Заходите, геологи, – услышали ребята ироничный, с хрипотцой голос Олега Валентиновича. Ребята подлетели со стульев и друг за другом (впереди Матвей) вошли. Ирина Аркадьевна провела рукой по вихрастой голове Матвея, слегка подтолкнула его к столу директора, сказала:

– Ни пуха вам, – и вышла.

– Так что за экспедиция? – Директор встал из-за стола, высокий, худощавый, слева и справа по чисто выбритым щекам, как шрамы, складки; знал, что ребята ходят в походы, даже класс свой водили с ночёвками, но чтобы так, в экспедицию, да так далеко от дома. – Дома в курсе?

– В курсе, – кивнул Матвей.

– И отпускают, – был более точен Толик.

– И что вы там будете делать?

Ребята переглянулись: а действительно – что?

– Наверное, что-то полезное добывать, – предположил Матвей, который к этому времени прочитал много книг о путешествиях и о геологах и в общем представлял себе работу в геологоразведке. Но сам факт, что он может вот уже завтра выехать не в поход, как они ездили на электричках с классным руководителем Анатолием Сергеевичем Тараскиным, а в самую настоящую экспедицию, где всё будет по-настоящему, было непросто осознать и переварить, а уж тем более думать о том, что там они будут делать! Одно слово – экспедиция!

– Полезное добывать – это хорошо, – вслух протянул директор. – Это даже очень хорошо. Значит, с учёбой у вас тоже хорошо? – не столько спросил, сколько уточнил Олег Валентинович. Ребята даже не кивали, почувствовав, что вот сейчас всё и решится. – Значит, так решим! Вот вам бумага, – протянул директор два листа бумаги, – пишите мне заявление о досрочной сдаче экзаменов. Да пишите грамотно, причину точно изложите. А когда выезд?

Толик назвал второе апреля.

– Ещё пять дён! Успеете! – отметил директор в перекидном календаре на столе день отъезда, встал, подошёл к ребятам – высокий, добрый, свой. – А что! Я рад за вас. В такое дело уходите. Сам бы с вами, да куда уж… Езжайте. Да там без этого… – Было видно, как директор, прошедший войну, думал, без чего такого этакого. – Не пропадайте. А первого сентября прошу обратно. Договорились?

Дорога

Любая начинается с первого шага, километра

И опять же странно: можно сказать, геологам совершенно повезло, но сами экзамены друзья сдали. Даже Матвей, которому неожиданно суждено было пережить любовное потрясение и который вполне достойно справился с этим первым чувством, – настолько начинающееся счастье экспедиции было сильнее всего на свете, и в том числе первой любви. Возможно, что это же чувство, а именно осознание, что едут в поле, в тайгу, что всё там будет не как в походе, а по-настоящему, открыло какие-то особые каналы в мозгах. Но сдали легко. Даже отвечали внятно на вопросы, о которых никогда не слышали и даже не догадывались. Получили на руки листочки с оценками, где внизу было написано, что они переведены в следующий класс. Принесли это сокровище домой, чтобы родители уже никак не отказались, затем полетели к Гаеву в экспедицию, в полуподвал дома на улице Кедрова, во дворах, где вдоль коридора, в кабинетах лежали ящики с образцами остро пахнущих камней; как потом узнали, это был доломит. Где на стенах висели карты и фотографии геологов в тайге, у костров с гитарой, на переправе, на сопках, на лодках, на лошадях, с оленями. Где на тумбочке, на электроплитке стоял обгоревший на костре чайник и такие же кружки, а кабинет начальника ничем не отличался от комнат, в которых над столами, склонившись, работали геологи. Тут же Гаев посмотрел на листочки.

– Так ещё и неплохо учитесь, товарищи рабочие! – Дал им по листочку. – Пишите. Вот в этом месте, – указал пальцем, – с большой буквы. «Начальнику двенадцатой геологоразведочной партии, специальной аэрологической экспедиции…» Написали? «Гаеву Ка. И. от…» Пишите свои фамилии и имена с отчеством полностью.

Гаев посмотрел по очереди, как у ребят выходит.

– Вот, правильно. Далее пишем: «Проживающие…» Пишите город, улицу, дом… «Четвёртая Тверская-Ямская»… Правильно, Матвей, отчество Васильевич, хорошо. «Квартира четыре»… Так, теперь отступите и пишите с большой буквы слово «заявление». Молодцы. Ниже строкой с большой буквы: «Прошу принять меня рабочим второго разряда в партию на полевой сезон»… так, какой у нас год?

Рабочие почти в один голос назвали 1961 год.

– «На полевой сезон», написали… «с окладом шестьдесят четыре рубля». Как приедем, месяц поработаете – и будем смотреть, кто во что горазд, и переведём на третий разряд, ну а если… совсем молодцом, и до пятого дорасти можно. Старые кадры у нас и с седьмым работают.

Ребята дописали, поставили число, расписались совсем как взрослые.

– А теперь с этим. Стоп! Было, не забыл. Сейчас у нас оформитесь и бегом в поликлинику. Просто справка, и обязательно прививку от энцефалитного клеща. Без неё, прививки, в тайгу не пускают! С самолёта ссаживают. Ясно? – Друзья дружно кивнули.

А Гаев у каждого в листочке написал слева вверху: «Принять с двадцать девятого апреля, с окладом…», написал цифры и поставил подпись.

– В отдел кадров, в соседнее здание. Затем в бухгалтерию, деньги получите на проезд – и на вокзал за билетами. На склад за энцефалитными костюмами и сапогами. Костюмы и сапоги, портянки сами сообразите, с собой возьмёте. Всё ясно?

И Толик, и Матвей как-то так сразу почувствовали, как от всего услышанного, от заявлений, от окладов с сапогами повзрослели, даже заматерели. Гаев пожал вставшим из-за стола друзьям руки.

– В Магдагачи на вокзале в кассе спросите от меня записку. В ней будет, куда вам надлежит явиться. Спросите аэродром. Ясно?

Ошеломительные Магдагачи, аэродром… С кое-как сдерживаемой радостью ребята пошли искать отдел кадров, бухгалтерию. И пошли искать отдел кадров уже рабочими, а не восьмиклассниками. Но уже во дворе нервы не выдержали, и рабочие второго разряда с окладом запрыгали радостными козликами. Прощай, школа, учебники в портфеле, двор, товарищи, родители, троллейбусы, асфальт. Впереди Сибирь, алмазы, реки, дикие звери, ночёвки в тайге, свечи и гордое имя геолога.

– Матвей, а что это за костюмы такие, энце… как-то там? – спросил Толик.

– Не знаю, может, геологические. А ты усёк, что экспедиция как-то «аэро» называется?

– Неужели ещё и летать будем?

В отделе кадров – просторной комнате – сидели несколько человек. Первой у входа сидела сухая тётя. Она подняла на ребят голову и, не спрашивая, показала карандашом в руке на стол в самом углу комнаты. Ребята к нему и подошли. Начальница над кадрами (начальница отдела кадров) поздоровалась с новыми сотрудниками:

– Здравствуйте, милые мои. С чем пришли, показывайте.

Рабочие не ожидали такого приёма и даже переглянулись между собой. Женщина же добрыми круглыми внимательными глазами спокойно смотрела на ребят.

– Ну что заартачились? Давайте заявления.

Кадровичка бегло прочитала заявления, прошептала слово «Гаев», открыла справа от себя дверцу сейфа и достала две небольшие книжицы серого цвета, по очереди открыла их и развернула, даже перегнула и спросила:

– Школьники ещё?

Анатолий первым ответил:

– Восьмой класс закончили!

Начальница окинула их взглядом.

– Молодцы, выглядите вполне. И самую малость потерпите, сейчас мы на вас заведём ваши первые книжки – и вы станете рабочим классом. Вы не против?

Ребята смотрели, как тётенька аккуратно выводила их фамилии, вписывала слово «рабочий». Вписывала числа, дышала на печать и надавливала на неё, прижав к листочку в книжке. Ребята стояли рядом и не дышали (стояли рядом едва дыша). Затем, как их книжки «завели», вручила, посмотрев на фамилии:

– Держи, Матвей Васильевич. И ты, Анатолий, получай. Поздравляю!

В бухгалтерии тоже завели карточки и дали расписаться в них за аванс. Аванс оказался деньгами, и не просто деньгами, а очень большими, просто-таки сумасшедшими деньгами – пятьсот рублей! А на складе – такой же подвал, где сидел Гаев, только с большими комнатами, где вдоль стен тянулись в три яруса полки стеллажей, на которых чего только не лежало. Кладовщик, прихрамывающий на правую ногу, пожилой, посмотрел на бумажки-требования, спросил:

– Новенькие?

Не дождавшись ответа, ушёл в глубь своих богатств и вернулся с зелёными рюкзаками и уложенными аккуратно и тоже зелёными пачками, как оказалось, костюмов. Положил принесённое на стол.

– Вот, самые лучшие вам, абалаковские. Энцефалитки на вырост, да ещё и садятся после стирки. Из дому ещё портянок возьмите, пригодятся. По норме не хватит.

И снова заковылял к дальним полкам, вернулся с болотниками, блестящими чёрной резиной даже при свете лампы.

– Сапоги стали шикарные выпускать, если не порвёте обо что, два сезона выдержат. Так, что у вас ещё, – посмотрел кладовщик в бумагу-требование. – Вкладыши. Сейчас!

И снова заковылял, прихрамывая, но уже к ближней полке, где вынул завёрнутую в коричневую бумагу пачку, наверное, этих самых вкладышей.

– А вкладыши – это зачем? – спросил Анатолий.

– Как зачем? – сильно удивился кладовщик. – Вы что, всё лето не стирамши спать собираетесь?

Дома, укладываясь, Матвей разобрался, что энцефалитный костюм – это комплект из шаровар с завязками внизу и рубашки с капюшоном, и тоже всё на завязках, с двумя карманами на груди, на пуговицах – и всё это таёжного зелёного цвета и пахло походами.

Провожать в экспедицию в первое поле пришёл почти весь класс, и ребята, окружив товарищей, стояли и завидовали (а у девочек были видны и слезинки). За ними стояли сдерживающие слёзы родители. Виданное ли дело – через всю страну, в Якутию. Но родители были образованные и понимающие, поэтому провожали не так, как папа князь Болконский сына Андрея на войну с Бонапартом. Всё-таки поле – это не война, хотя мало ли, всё бывает. Но лишние эмоции сдерживали. Дети-то выросли! Хотя… всё одно же дети.

Рюкзаки легли на верхние полки плацкарта, сумки с едой на первое время стояли под столами, мамы и папы что-то говорили за закрытыми окнами, школьные друзья также полукругом стояли с поднятыми лицами. И вся эта суета и причитания взвились последней нотой тепловозного гудка, цепочкой громыханий сцепок вагонов, буферов друг о друга и поскрипыванием начинающих катиться колёс. Ребята, ещё школьники, одноклассники, убыстряя (ускоряя) шаг, спешили за вагоном, махали уезжающим кепками. В какой-то миг как отрезало – закончилась платформа. Состав погремел по стыкам, выбираясь на путь, по которому катить. Наконец уже точно выбрал и уверенно набирал скорость, оставляя позади себя московские улицы и дома, затем подмосковные остановки и дачки, переезды с остановившимися у них автобусами и машинами у шлагбаума, дальними лесами и полями, и как-то вдруг захотелось есть. Как будто закончился запас сил, потраченных на поддержание внешне спокойного отношения к начинающемуся счастью. Друзья, старательно скрывая настроение и пряча глаза, вернулись из тамбура в вагон и увидели, что пассажиры уже устроились, что-то съедобное выложили на столы, дети положены и посажены, чтобы не мешали, на верхние полки.

– Не стесняйтесь, устраивайтесь, – обратился к ним сосед в тельняшке под клетчатой ковбойкой и поинтересовался: – Далеко направились?

Толик поднял было руку, чтобы показать куда именно, как Матвей опередил:

– В экспедицию. – Сказал так, как будто он каждое лето выезжает на полевые работы.

– В Якутию, – добавил Толик.

– Одначе далеко собрались, – улыбнулся дядя моряк, – а я вот из отпуска. К своим, в воронежские края ездил. Проведать. Калач, слышали такой город?

Ребята покачали головами, мол, не знаем.

– Да вот. Теперь на работу возвращаюсь. На Амур-батюшку. На буксир.

Дядя моряк так обвёл руками пространство перед собой, что ребята тут же представили себе и батюшку Амур, и буксир.

– Ну, доставайте харч, подзакрепитесь, – говорил дядя моряк неторопливо. – Теперь только спать да есть. Да, – сам себе поддакнул дядя, – да в окно смотреть.

– А ещё можно книги читать, – уточнил Толик.

– Так-то оно и так. Я вот… – Дядя моряк встал, полез в портфель на второй полке, достал книгу. – Вот, смотрите.

Матвей взял в руки книгу в зелёной с тиснением обложке, прочитал вслух:

– «Моряк в седле».

– Во-во, в седле, именно. Думаю, что за моряк, почему в седле, – взялся объяснять моряк. – А оказалась не наша книга. Стоун Ивнинг, то есть… Ирвинг. Язык, понимашь, сломаешь. Американская.

Матвей уже открыл книгу и прочитал про себя первые строчки: «Ирвинг Стоун. Моряк в седле». Матвей перевернул страницу и стал читать: «Если ты утаил правду, скрыл ее, если ты не поднялся с места и не выступил на собрании, если выступил, не сказав всей правды, ты изменил правде».

– Как интересно, – подумал и затем прошептал Матвей.

Толик продолжал: «Дайте мне взглянуть правде в лицо. Расскажите мне, какое лицо у правды».

Джек Лондон. «А, Джек, слышал», – вспомнил Матвей знакомое имя и то, что уже читал его книги.

– Толь, я вспомнил, я читал, это история о самом себе. Он о себе писал, как он моряком работал. Этот Джек Лондон и есть Ирвинг. Офигенная книга.

Толик прервал Матвея:

– Точно. Слушай, как тут про него: «История, рассказанная его собственными словами с присущими только ему неподражаемым колоритом, характером и драматизмом. Там, где Джек говорит о себе, ни один биограф не смог бы сказать лучше. «Моряк в седле» основан на материале пятидесяти опубликованных книг Лондона и двухсот тысяч писем, черновых рукописей, документов».

«Ничего себе», – подумал Матвей и решил попросить у дяденьки моряка за дорогу её почитать, не помешает.

А Толик продолжал:

– «…из дневников. Все это – сам Джек Лондон; это – рассказ о том, как он работал, любил и боролся». Ирвинг Стоун. Ирвинг Стоун. И вправду язык сломать.

Матвей ещё раз прочитал: «Если ты утаил правду, скрыл ее, если ты не поднялся с места и не выступил на собрании…»

«Совсем как у нас живут. Надо же, собрания», – подумал Матвей.

– «Если выступил, не сказав всей правды, ты изменил правде», – закончил читать Анатолий.

Оба помолчали, вдумываясь, и Матвей негромко произнёс:

– Однако строго у них. Дай посмотреть.

Матвей взял книгу, полистал и тоже стал читать вслух:

– «В каюте на баке, где Джек оставил рундук с пожитками, с обеих сторон до самого носа стояли койки; штормовки, морские сапоги, фонари висели по стенам. Джек, никогда не выходивший из Золотых Ворот, записался все-таки матросом первого класса, чтоб получать по более высокой ставке. Другие члены команды провели на море не один год; корабельная сноровка досталась им ценой долгих и тяжелых испытаний».

Прочитал и про себя решил, что совсем как они с Толяном.

– А почитать дадите? – Матвей протянул книгу дяде матросу.

– Легче простого. Хоть сейчас бери. У нас на воде, бывало, часами стоим, ждём, там и почитаю. Так что считайте, уговорили, – улыбаясь, проговорил дядя. – Читайте, ума у капиталистов набирайтесь.

Слово «капиталист», прозвучавшее неожиданно, удивило, но и тут же забылось, и ребята по очереди взахлёб буквально за два дня прочитали об удивительной судьбе такого же молодого, как они сами, и такого же крепкого парня, Джека Лондона. Который со временем и стал знаменитым писателем. И начинал так же, как московские школьники, только в море. Вечером второго дня, когда уже отмахали полстраны, ребята разговаривали в тамбуре и, вспоминая прочитанное, решили точно так же, как Джек Лондон, никогда не пасовать и не сдаваться. Они ещё не знали, не предполагали, что предстоит испытать в первом поле, будет ли это легко или тяжело, но договорились именно так – всегда быть первыми.

Ночью Матвей проснулся. Поезд шёл как будто медленно. Матвей вслушался в колёсные стуки, повернулся к окну, поднял угол занавески и посмотрел в окно. Мимо окна действительно медленно полз тёмный склон, утыканный огромными елями, ветви которых почти касались окон, и понял, что действительно тепловоз тянет на гору и ему тяжело. Подобравшись ближе к окну, отодвинул подальше, чтобы не мешала смотреть шторку, и увидел прямо перед окном уходящую вверх почти вертикально стену, на которой как-то держались огромные разлапистые деревья. Далеко вверху на склоне горели яркие фонари, и в их свете заблестели провода. Почему-то их было много. Матвей протёр глаза, присмотрелся и понял, что это не провода, а колючая проволока, натянутая над забором в несколько рядов. Слева и справа на отдалении друг от друга увидел дозорные вышки и даже часового. Сверкнул штык. Всё это в темноте неба и ночи выглядело зловеще. «Наверное, это тюремная зона или военный объект», – стал думать Матвей. Затем сообразил, что, скорее всего, это уже горы Урала. Вспомнилось, что учили в школе. Горы древние, рассыпчатые, как тогда придумал не совсем геологический термин Матвей. Не выше полутора километров. Стал вспоминать самую высокую гору. Вспомнил Ямантау. И тут же вспомнил, как удивился детскому названию хребта – Уреньга. Тем временем вышки и ограда ушли вверх и закончились, спрятались за деревьями. Свет фонарей удалялся и совсем погас. За окном стало, как будто тушью облили – совершенно темно. Матвей вернул обратно штору, лёг на спину и стал думать. Вспомнил класс. Улыбнулся, что он уже не ходит утром в школу, а днём не учит уроки на завтра. Лица мамы и отца на вокзале. Знает и верит. Голубей в дворовой голубятне. Ветер от крыльев. Гур-гур. Гур-гур. Лапки, ноготки на пальцах ладони, и провалился в сон. И почти сразу же Красная площадь, нескончаемый людской гул и неожиданно ставший родным Юрий Алексеевич Гагарин на трибуне Мавзолея. А рядом круглое лицо Никиты Сергеевича. И сердце разрывается от радости.

Встречаем Гагарина

СССР – это первый спутник, это первый космонавт

Когда страна, ещё не пережив эту неудержимую радость от первого полёта в космос человека, да ещё нашего, русского, советского лётчика, ликовала, стало известно, что он прилетит в Москву и можно будет его увидеть на Красной.

Утром, вбегая в класс, Матвей громко крикнул:

– Ребята, срываемся Гагарина смотреть!

Никто даже секунды не думал: тут же вернули книги в портфели и бегом сбежали по широким лестницам с третьего этажа, расхватали в гардеробе пальто – и на улицу.

– Через десять минут встреча на углу Второго Тверского и Горького! – почти на ходу крикнул Матвей.

И разбежались по домам оставить портфели. Собравшись (пришло семнадцать человек, из них пять девочек), договорились держаться как можно теснее, не растягиваться и не ловить ворон, девочек держать внутри. С тем и нырнули в эту людскую реку, образовав собственную шеренгу. На всякий случай сцепились локтями, чем (за что) и поплатились сразу же за площадью Маяковского, когда милиционеры заметили детей и выдернули всю цепочку к дверям Консерватории имени Чайковского. Они не ругались, но пригрозили по шеям надавать, если ещё раз увидят. Так, стайкой, и ретировались в ближайшую арку и во дворе, узком и длинном, вдоль всего дома, слегка опешившие от милиции, стали решать, как же им снова вернуться в строй.

И тут Матвей увидел во дворе пожарную лестницу, которая вела на самую крышу. На шестой этаж. Тогда руководителям города не пришло ещё на ум закрывать их щитами от детей, поэтому оценили её как вариант. Решено. Нельзя по улице – полезем по крышам. И полезли. Первый же чердак оказался настолько таинственным, интересным, пыльным, гулким, что чуть было не забыли о Гагарине. Огляделись, оценили всю эту незнакомую прелесть, нашли слуховое окно, выглянули посмотреть, нет ли на крыше милиции, и гуськом, побаиваясь, выползли на уже тёплую оцинкованную, с рёбрами сверху вниз крышу. Небо как-то сразу оказалось ближе и голубей. Соседние через улицу крыши были пусты, снизу с Горького взрывами доносились, совсем как на стадионе, крики, которые, как волны, пробегали из конца в конец улицы. Присели на корточки, и Матвей очень серьёзно обратился ко всем, напирая на девочек:

– Ребята, девочки, давайте очень серьёзно ко всему. За каждым движением следим! – И показал, как надо ступать по крыше: – Вот так, плоскостью, на всю ступню ставим и друг друга за руки держим.

Первые два дома крышами сходились на одной высоте, и Пушкинская площадь, к которой надо было подобраться, оказалась совсем близко. Снизу во всю ивановскую пели песни, что-то бодрящее. Общий шум забивал слова и поднимал настроение. У ребят на крыше было тихо, только жесть погромыхивала. Да удивлённые голуби, уступая место, сторонились, вспархивая. Цепляясь за растяжки антенн, обходя дымовые трубы, поддерживая, радовались, что в общем-то получается двигаться к Кремлю. У третьего дома спустились во двор. Взрослых во дворе никого. Перешли к соседнему подъезду и поднялись на верхний этаж. Дверца на чердак тоже оказалась без замка. Матвей двинул по ней плечом и поднял руками – петли скрипнули, заглянул и опустил на рядом стоящую балку.

На самом чердаке, таком же пыльном и таинственном, на крышу вылезали по высокой лестнице, приставленной к опорному столбу по центру чердака. Матвей её потряс, проверяя, крепко ли стоит, и предложил Наташе Заугорской (она стояла рядом) первой подниматься. Остальные растянулись кто где, исследовали, разглядывая, чердак. Наташа полезла. Матвей руками держал лестницу, посмотрел на подходящих одноклассников и поднял лицо вверх – посмотреть, как Наташа поднимается, и сразу… увидел её голубые панталоны, прекрасно видимые из-под платья и пальто. В Матвее – откуда бы? – сработало немальчишеское благородство, и он мигом оказался у ног Наташи и грудью прижался к ним, закрывая обзор. Наташа сверху тихо прошептала:

– Спасибо, а то как-то страшно, всё качается.

Наташа оглянулась на Матвея, подтверждая, что так лучше, но не поняла истинного мотива.

Крыша была более высокая, конусом. Когда все выползли, Матвей попросил ребят взять девочек за руки – один слева, другой справа – и провести их по крыше до соседнего дома, что и было сделано. Так, совсем как в лучших традициях разбойников, не свалившись, цугом дошли до следующей, более высокой крыши, но и тут опять повезло. К торцу дома была приставлена крепкая лестница. Головы пока не кружились. Первым поднялся Матвей. Сел на широкий верх кирпичной стены, осмотрелся. Конус следующей крыши был совсем рядом под ногами, можно спрыгнуть. Далее такие же дымовые трубы, растяжки. И повернув лицо к стоящим внизу одноклассникам, показал большим пальцем, что можно лезть. Про Наташу и панталоны как-то уже и забылось. В азарте приключения девочки совсем забыли о себе. Матвей стоял на коленях на стенке и держал две тетивы лестницы руками. То, что брусья, к которым прибиты ступени, называются тетивами, Матвей узнал случайно в журнале «Техника молодёжи». А Наташу на сей раз прикрывал Колька Леонов. Колька уже год как любил Наташу, из-за чего Матвею, сочувствующему и поддерживающему друга, часто приходилось торчать с ним на улице под окнами Заугорской, которая жила на третьем этаже Дома композиторов. Новая крыша была проще, не такая конусная, но на следующий дом с неё невозможно было попасть, и всем пришлось спускаться во двор. Стараясь не шуметь и не топать, как воры, спустились вниз и вышли во двор. Во дворе Матвей попросил всех не шуметь и стоять на месте, а сам пошёл разведать, как там на улице с милицией. Народу на Горького прибавилось, шли уже и по тротуарам. Шеренги сбились, и людям приходилось двигаться перебежками, нагонять, чтобы замкнуть (заполнить) прогалы.

Матвей вернулся, рассказал, что видел, и предложил свой план внедрения:

– Выходим цепочкой, девочки внутри, как только шеренга распадётся, забегаем так же цепью и нагоняем тех, кто перед нами окажется! Не отставать, не отрываться. Как в строй встанем, берёмся за ладони. Девочка, мальчик, ну, в смысле через одну, одного! Понятно?

Выйдя из калитки ворот, ребята постояли и по команде быстро цепью оказались среди радостных взрослых какого-то института. Матвей выбрал среди них подходящего дядю и попросил не выдавать милиции. Тот удивлённо посмотрел на Матвея, махнул рукой:

– Какая милиция, такая радость!

И так, колыхаемые движением, шумом, возгласами, песнями (а пели тогда все и всё знакомое), прошли мимо Юрия Долгорукого и сверху площади стали смотреть вперёд, где слева уже краснело здание Музея Ленина, прямо – Исторический, и была видна уже Угловая Арсенальная башня Кремля. Матвей передал по цепочке ещё крепче держаться друг дружки. Народ, как будто его кто-то огромный и всесильный огромной лопатой двигал влево-вправо, колыхал эту радостную гигантскую людскую реку. Иногда ряды так сильно сжимались, что становилось больно. Но девочки не пищали, охваченные общим движением, общей радостью. Ну а восьмиклассникам мальчишкам и нельзя было пищать. Только сильнее стискивали локти и поглядывали друг на друга. Ребятам, понимая всю ситуацию, пытались помогать старшие, и тут Матвей вспомнил, как мама рассказывала, как в день похорон Сталина её чуть не раздавило толпой. Тогда чьи-то мужские руки, увидев её побелевшее лицо, сумели её выдернуть вверх, подняли и кувырнули рядом в кузов грузовика. Как-то от всего этого стало и не до песен с улыбками. Всех уже несло к Красной площади, сильнее сжимая. Шеренга с восьмым «А» оказалась ближе к Александровскому саду, и, проходя мимо, Матвей заметил, что не стало Иры Мишиной (что исчезла Ира Мишина). Но Матвей даже не успел серьёзно испугаться, как новое сжатие заставило всех собраться и выдержать давление. Уже по камням брусчатки поднялись к Красной площади, и тут шеренги раздались, стало просторно и не так страшно. Справа передали, что Ира случайно отстала и её понесло вверх к забору сада. На следующий день в школе Ира рассказывала, как она страшно испугалась и испуг её отпустил, когда уцепилась за прутья забора сада и так там простояла несколько часов, пока не схлынул народ.

На брусчатке Красной площади стало просторней. И как будто никто уже не отрывался, но Матвей видел только Машу Слоним, Наташу Заугорскую и Таню Рощину. В ряд шли Игорь Шишкин, Генка Гельфенбейн, Коля Леонов, Николай Рубаков, Петька Фомин и Толик Беленький. И шли они – уже шли, их уже не несло – всего в пятнадцати метрах от Мавзолея. Уже стало видно всех, кто на трибуне: Хрущёв посверкивал лысой головой и махал шляпой, Косыгин, всё политбюро и посередине (они уже вот-вот подойдут) Юрий Алексеевич – во всю ширь лица улыбка. Девчонки запищали, что ничего не видно, и ребята по двое в замок схватились руками, присели, чтобы девочки могли сесть на такие табуретки. И девочки сели, взялись руками за плечи и немного, но поднялись выше мальчишек. Коля Леонов, как самый сильный, посадил Люду на плечи, откуда она тут же затрещала, что видит и видит хорошо Юрия Алексеевича. Матвей остановил свои глаза на Гагарине и не отрываясь всматривался в лицо, в улыбку, смотрел, как он махал людям то одной, то другой рукой, отвечал на их «ура!». И сама мысль, как будто простая, что это именно он совсем недавно летел очень высоко над землёй, в космосе, что это он, Юрий Алексеевич, был в космосе. Наш, русский лётчик! И это его фотографии в майорских погонах были напечатаны во всех газетах и смотрели на нас на улицах с газетных щитов. Вот она, свершившаяся сказка и её герой… на трибуне Мавзолея, и это он машет Матвею и его классу рукой. Красная площадь, проходя мимо Мавзолея, затихала, все идущие затихали и всматривались, старались впитать это лицо, эту улыбку и… его руки, которые он то и дело поднимал, размахивая ими в приветствии. Рядом улыбалось политбюро, но ребята их не видели. Только Гагарин! Часа через три все были уже дома. Счастливые и уставшие.

Байкал

Глубина 1620 м. Впадает 336 рек. Вытекает только Ангара

Перед Байкалом, о приближении к которому уже стали говорить попутчики и на берег которого всё же неожиданно выкатил состав, и открылось огромное водное пространство, и Матвей прошептал, само собой получилось:

– Славное море, священный Байкал.

Толик и Матвей выбежали в тамбур и впились взглядами в окно двери, которую предусмотрительный кондуктор закрыл на ключ. Море открывалось всё больше и больше, дальше и дальше. Берег извивался, а пути приближались и отдалялись от накатывающей на берег байкальской волны. Само совершенство – этот водный простор и его бесконечность. И ребята замолчали и уже не отрывали восторженных взглядов от Байкала. Из другой двери была видна поднимающаяся вверх сразу от полотна дороги стена, где пологая, где обрывом; блестел камень спускающейся к берегу сопки или горы, на которой то часто, то редко стояли деревья. Над Байкалом кружили белые чайки.

На станции вместо тепловоза присоединили паровоз. Настоящий, чёрный, с красными колёсами и блестящими рычагами. Паровоз, перед тем как дёрнуть вагоны, коротко и как-то так целеустремлённо гуднул красивым паровозным гудком, им же рявкнул, пустил, не жалея, вбок из-под себя струю пара. Как через силу, сквозь зубы, но всё же дёрнул за собой вагоны; они отозвались ему ударами буферов. Проводник, седой, тощий (фирменный пиджак прямо почти висел на нём), поправил свои усы, убрал флаг в чехол на два флажка, пришитый сбоку к сумке из кирзы, похожей на военную.

– Ну вот, теперь под дымком пойдём. Веселее будет.

И, закрыв дверь, ушёл в вагон, а ребята ещё долго смотрели в окно. Анатолий случайно опёрся на ручку двери, и она, к их радости, открылась, и уже при открытой двери, дыша (вдыхая) полной грудью целебный сибирский, байкальский с примесью паровозного, воздух, глядели на прибрежную полосу в редких брёвнах плавника, щепочек, на удивительно чистую, прямо посеребрённую воду, тихо переговаривались. Ребята стояли, прижавшись друг к другу, в тамбуре. Матвей первым не выдержал:

– Ёлки-палки, до чего же… просторно, – не совсем литературным языком, глядя на изумрудную воду озера, произнёс Матвей. Толик молчал, заворожённый, конечно, земной красотой, и какой! – А по Казахстану катили… Солончаки, пыль, песок, простора на пять стран. Жара! И эта красота!

А Байкал тянулся и тянулся вдоль железной дороги, то удаляясь, то совсем рядом: можно было видеть дно, над водой летали чайки, пыхтел буксир, и шла незнакомая и узнаваемая по книгам жизнь. И вдруг последний изгиб берега – и нет воды – с ходу горы с молодой зеленью подступили к самым рельсам. Паровоз, наверное прощаясь с Байкалом, серьёзно так загудел и уже на хорошей скорости катил до самой станции Магдагачи целый вечер и ночь, пуская за собой замечательный чёрный хвост, пахнущий железной дорогой, углём и дымом. Ребята ещё постояли, прижавшись друг к другу, в тамбуре.

– Опять двери открыли! – услышали ребята за спиной ворчание пожилого и добродушного проводника. – Не доживу я с вами до пенсии. Как пить дать не доживу!

Когда поезд шёл по как будто изношенным путям казахских (казахстанских) пустынь, окна и двери были распахнуты настежь, но и встречный ветер был настолько жарким, что не помогал. Ничего не помогало! Жара дикая! А когда состав сбавлял ход, становилось невыносимо. Любая вода в вагоне – кипяток. Вечером, ближе к ночи, как будто бы становилось совсем невмоготу. Народ лежал, страдал и даже не пил. И только под утро, с приходом лёгкой прохлады, измученные пассажиры засыпали. Эта лёгкость сна под стук колёсных пар – желание скорее уехать из пекла и забыть его. И всё это была их одна страна. Такая огромная. СССР! На уроках географии как-то такие мысли не приходили в голову. Ну, поля, реки, Урал-горы и тайга за ними, но чтобы так много. Что это там где-то вдалеке пустыни с редкими цветами и шарами перекати-поле, с мостами, множеством станций с бабушками, продающими картошку и огурцы к ней.

– Только что сварили, парная, рассыпчатая, с маслицем, пальчики оближете. – И ведь и вправду это была не варёная картошка, а какое-то божество, необыкновенное, особо вкусно пахнущее. И ты несёшь его в вагон, ладонями ощущая жар, а носом запах, а из кулёчка простой бумаги торчит носик солёного и тоже остро пахнущего приправами огурца.

– Знаешь, – сказал уверенно Анатолий, – когда географию изучали, надо было все классы по стране прокатить. Вот тогда география в кишках бы застряла на всю жизнь. Такое своими глазами надо видеть.

– Ну да, видеть!.. Это же сколько поездов. Разве наготовишь? В пионерский лагерь выезжали, и то думал, что никогда не разберёмся кто, где и куда. А тут поездами.

Помолчали, радуясь этому безбрежному, бескрайнему простору.

– Просто не верится, – прошептал Анатолий.

– А наши сейчас в классе сидят, зубрят, – неожиданно не в тон ответил ему Матвей. – А ещё я утром посмотрел карту на стенке – немного осталось. Сутки-двое, а там…

Что и как будет там, задевало воображение, и уже мечталось всё сильнее и сильнее. «Быстрее бы», – торопили мысли и сердце.

– Пойдём, что-то как волк есть захотел! – предложил Матвей.

После обеда с бронзовым копчёным байкальским омулем, которого ребята купили на станции Танхой у загорелой, в морщинах и платке в клеточку тётки-продавщицы, которые ровной линией стояли у всех дверей вагонов, с такими же, как лицо, загорелыми руками, с золотым тусклым колечком на пальце, с ногтями, которые или никогда, или давно не видели маникюр и тем более лак! Мир привычной московской (и не только) пищи на какое-то время померк перед ни с чем не сравнимым вкусом, цветом и запахом этой байкальской рыбы, так умело приготовленной к проходящему поезду. Ребята обсасывали каждую косточку и внимали, как тает во рту мякоть. Косточки и крошки собрали в газету, отнесли в мусорный бак и с прекрасным чувством яркого смысла жизни залегли по полкам, где под паровозные гудки, колыхание занавески, приятный ветерок с лёгким запахом паровозной топки уснули! А вечером дяденька моряк, которого звали Иван Кузьмич, и такой же пассажир, и тоже моряк, но едущий во Владивосток, дядя Жора, подбили поиграть в карты, в дурака.

– Глядишь, время быстрее пройдёт, – аргументировал дядя Жора. – Что называется, от нечего делать.

Ни Матвей, ни Толик к картам не имели никакого отношения, разве только что когда-то научились во дворе играть, да и то без интереса к игре. И тем не менее, спрыгнув с полок, уселись вокруг вагонного стола как заправские картёжники и разложили карты в руках, несколько раз похлестали по очереди, покрывая своими картами карты моряков, почему-то выиграли. Дяденьки моряки не подали виду, но засопели в носы. Было видно, что удивились! Дядя Жора собрал в колоду карты, потасовал – можно сказать, не пальцами, а черенками от лопат – такие у него были ладони, раздал, назвал козыря – и опять мужики проиграли! Этот факт заинтересовал и молодых, начинающих геологов, и прожжённых моряков. Иван Кузьмич (его очередь раздавать) раз десять переложил в лапах карты, дал снять Матвею, снова переложил, раздал, оставив козырем бубны, и положил сверху оставшиеся карты, взял свои и медленно их раздвинул как веер. Дядя Жора повторил, совсем как это делают актёры в кино, на уровне глаз. Вскоре и опять проиграли! Причём сами ребята, что называется, шли на поводу. То есть выбирали как попало карту, не задумываясь нисколько, лишь бы она могла бить, и накрывали ею карты противников по игре. И амурский боцман, и дядя Жора достали полотенца вытираться. По очереди сбегали в вагон-ресторан за ситро. Затем за пивом, которое недавно появилось в вагоне-ресторане. Карта не шла. Уже и соседи по вагону стали поглядывать, ещё немного, и болеть начнут! Матвей и Толик уже и вели себя как шулеры, совсем не беспокоясь о том, как там тасуются карты, небрежно отпускали замечания:

– А вот мы валетиком.

Подсказывали, как тасовать. Между делом, так, как будто мешают сосредоточиться, спрашивали о работе на буксирах, о детях и, мол, отвлекали внимание от самой игры, но постоянно выигрывали! Кто из пассажиров был поближе, уже произносили, растягивая слова:

– Бывают же чудеса!

Причём женщины болели за мальчишек, а мужская половина за буксиры. После небольшого перерыва на чай моряки, как сговорились, сели с ребятами за стол снова проигрывать. Прошлись по вагону и вернулись с новой атласной колодой (нашли у кого-то из пассажиров), распечатали карты, разнесли – и опять проиграли! Цвет постоянно загорелых речных щёк становился похожим на осенние помидоры. Дяденьки выходили курить, и видно, что совещались. Менялись местами и благополучно проигрывали. Проигрывали всю Башкирскую АССР вместе со столицей Улан-Удэ; замечательно продували, проезжая станцию Петровский Завод с прекрасной картиной изразцами; станцию Хилок – просто обязаны были, а тут и Могоча приплыла, на что Иван Кузьмич, совершенно удивлённый и удручённый такой непрухой, негромко, но как последнюю молитву проговорил когда-то услышанную частушку:

– Бог создал Крым и Сочи, чёрт – Читу и Могочу и ещё две дырки – Анадырь и Ахтырку.

Это тоже не помогло. Принесённые из киоска новые карты шли только ребятам, оставляя Амур в шлейфе своего «везения». Станция Ерофей Павлович тоже ничем не помогла, только что вкусной варёной картошкой; Сковородино игнорировало и боцмана Ивана Кузьмича, и дядю Жору. Приближался Магдагачи, где юным картёжникам, а заодно и юным геологам, надо было выходить и прощаться с таким свалившимся на них везением, с пассажирами, для которых они стали кумирами, с соперниками. Отвлёкшись от игры, собрали рюкзаки, упаковались и продолжили обыгрывать. Вагон уже любил отчаянных восьмиклассников, но все, вместе с женщинами, сочувствовали (было видно по лицам) несчастным работягам! Ну хотя бы разок забили, как говорили на трибунах стадиона, когда одна из команд проигрывала шесть – ноль. Совсем недавно жили не тужили, с соседями о семьях переговаривались, о детях, работе – и на тебе. Весь отпуск насмарку. Надо же так – проигрывать каким-то пацанам, которые если и брали какие рифы, так только в книгах. Но на станции ребят провожали как самых знаменитых людей! Только что оркестра за ночным делом не получилось. Сам Михаил Моисеевич Ботвинник, потому как чемпионов по картам никто не знал, позавидовал бы такой славе! А если игра в карты славилась бы и чемпионатами мира, ребята, не измени им карта, стали бы чемпионами. Но оркестра не было. А было серое промозглое утро. Моряки сами вынесли вещи, спрыгнули на гравий станции, что-то задушевное говорили своим победителям, трясли ещё городские руки в своих лапищах и всё удивлялись их картёжному мастерству, без всяких попыток выведать, как это им удавалось. Два взрослых «дурака» залезли по ночным в росе ступеням в вагон, два оставшихся восьмиклассника махали вслед вагону: и морякам, и соседям, и проводнику – и остались одни рядом с ещё гудящими рельсами. От сытого воздуха неожиданно от души зевнули и стали разглядывать местность.

– Вот тебе и Сибирь, – проговорил Толик. Огляделся. – И здесь снега нет! Ну вот где он, снег, если это Сибирь?

Приехали геологи в пять утра. Туман, роса. Рельсы и перрон в угольной копоти. Поезд ушёл, удалились два красных огня фонарей, и стало одиноко и тихо!

– Никакая это не Сибирь, – потому как вокруг было тихо, шепотом проговорил Матвей. – Снега нет! Ну что это за Сибирь? Пошли, что ли.

Матвей, а за ним такой же тихий Анатолий, взвалили на себя рюкзаки и пошли к станции.

– Всё одно лыж у нас нет, так что и хорошо, что снега нет, – бубнил идущий за Матвеем Толик.

Рабочие второго разряда подошли друг за другом к утреннему зданию станции. Матвей потянул большую дверь на пружине, и ребята оказались внутри большой комнаты с высокими окнами с переплётом, с тёмными широкими лавками со спинками и слева от входа стоящим цинковым баком, из которого снизу торчал кран. В кассе от начальника партии, Константина Ивановича, должна была их ждать записка. Сонная кассирша поправила на голове белый платок, подтянув узел, протянула им эту самую записку, где было написано следующее: «М. Берёзе и А. Беленькому. Вам надлежит добраться до аэропорта на севере посёлка и поселиться в гостинице. Десятого или одиннадцатого будет борт». Толик вслух прочитал записку:

– «Надлежит»… Ну, надлежит, так надлежит. Товарищ кассир, тётенька, а аэропорт далеко? – сунул нос в кассу Толик.

Сонная кассирша, уже было снова уснувшая, встрепенулась, подняла лицо от небольшой подушки на столе, на котором спала, спросила:

– Что?

– Аэропорт далеко? – ещё раз повторил Толик. И кассирша сквозь зевок протянула:

– Та нет. За станцией автобусы. Если пешком… минут за сорок, – ещё раз, закрыв рот ладонью, зевнула кассирша. – И дойдёте. Первая налево и до конца. Как дома кончатся, смотрите впереди справа домик, диспетчерскую – это и будут аэродром ваш.

Матвей и Анатолий вышли, скрипнув тяжёлой дверью, на улицу, покрутили головами, разглядывая станцию, утреннюю дорогу, недалёкие за двумя путями дома. Мысленно проговорив или подумав «ничего себе куда заехали», вернулись на вокзал к баку с водой и кружкой на цепочке, по очереди попили непривычного вкуса воду и, снова толкая тяжёлую коричневую дверь, вышли в утренний туман. Вдали еле-еле светил зелёный глаз семафора. Из-за угла вокзала появился какой-то пёс, чёрный в ещё ночной час. Вывернулся из-за угла, подошёл, дружелюбно размахивая хвостом, познакомиться, а заодно и поинтересоваться насчёт поесть, понял, что это не сюда, и, не обижаясь, побежал дальше. За зданием была улица, тут же столб с табличкой расписания автобусов. Толик посмотрел на таблицу, на свои часы.

– Пойдём, наверно. Посёлок посмотрим.

– Ну да, после Москвы Магдагачи скорее посёлок, чем город, – ответил Матвей. – Пошли.

Через час дома закончились. Над дальней сопкой солнышко высветило на востоке небо, в лучах которого геологи увидели сначала столб с полосатым, бездыханно повисшим аэродромным конусом; пройдя ещё с полкилометра, увидели издали так небольшой, а когда подошли, двухэтажный дом, про который кассирша говорила «диспетчерская». Пока они шли по посёлку, состоящему из деревянных домов с наличниками, палисадниками, с просыпающимися и сонно лающими собаками, сами совершенно проснулись и перестали зевать. Редкие столбы с лампами вверху издалека туманными конусами упирались в землю. Если бы не взбрёхи собак, было бы совершенно тихо. Диспетчерская оказалась добротным домом, собранным из кругляка, ухоженным, да ещё и покрашенным в сургучный цвет, отчего он казался тяжёлым. Над домом стояла стойка с антенной, ещё одна тянулась к недалёкому столбу. Метрах в пятидесяти за сеткой ограды стояли на столбах маленькие, как подросшие скворечники, домики метеостанции. Над крытым крыльцом светила одинокая и уже не нужная лампочка. Одно окно на первом этаже светилось.

Аэродром

По аэродрому, по аэродрому лайнер пробежал, как по судьбе

– Значит, кто-то есть, – обрадовался Матвей. – Будем будить?

И только ребята поднялись на крыльцо и потянули дверь, как она сама открылась и к ним вышла девушка в телогрейке, в короткой облегающей ноги юбке и резиновых сапогах.

– А вы кто такие ранние? – приветливо спросила она мальчишек.

– Геологи! Доброе утро! – ответил Матвей, и Толик сказал: «Доброе утро». Девушка ещё веселее посмотрела на ребят и ответила:

– Точно, доброе! Сейчас и посмотрим, какое оно доброе. Подождите немного. Хорошо?

Ребята с удовольствием кивнули.

– Что-то уж больно молодые геологи пошли, – удивилась девушка и пошла по дорожке к скворечникам.

Ребята поставили рюкзаки на крыльцо и стали смотреть вслед девушке, как она забралась по лесенке к домику, открыла дверцу, посмотрела внутрь, что-то поправила, перешла к другому, что-то записала в блокноте и пошла обратно.

– Только вы тихо. У нас ещё спят.

Дежурная показала ребятам свободную на втором этаже комнату, куда они по скрипучему коридору прошли на цыпочках и где они, положив рюкзаки у входа, осмотрелись, по очереди открыли и закрыли ящички тумбочек, как в пионерском лагере, дружно выглянули в окно, откуда было видно просторное поле аэродрома и опущенный конус, и, разувшись, одетыми упали на тёмно-синие фланелевые, с полосками вверху и внизу одеяла панцирных коек.

Днём (а уже шёл десятый день мая) в гостинице аэропорта Магдагачи никого, кроме наших картёжников, не появилось. Из столовой на первом этаже аппетитно пахло жареной рыбой. В форточку влетало громкое карканье ворон, ещё какие-то птичьи голоса, позвякивали кастрюли, слышались весёлые женские голоса.

– Встаём! – почти скомандовал Анатолий. – Чего доброго… ещё и без нас улетят.

Ребята, не боясь шуметь, спустились по скрипучей коричневой лестнице с широкими перилами на первый этаж и, поедая эту самую на сейчас не хуже омуля вкусную рыбу, переговаривались, рассуждая о пришедшей ненароком мысли: что будет, если их забыли? Партия уже улетела – и что дальше?

– Кто ж такие будете? – подошла к ним одна из женщин-поваров.

Анатолий оторвался от вкусного компота с лежащими на дне гранёного стакана ягодами, ответил, что геологи.

– Из Москвы, что ли, геологи? – Толик кивнул. – О как! – воскликнула женщина. – Вас уже набралась целая команда. А как там у вас? – спросила женщина. Ребята переглянулись.

– Да тоже тепло. Весна уж очень ранняя.

Матвей в мгновение оказался в Москве. В тёплой, с ручьями. И как он ходил после школы в кино с Людкой Бушук и её подругой, темноволосой, стройной из параллельного класса Ниной. Женщина поправила на себе белый халат и мечтательно произнесла:

– Ни разу в Москве не была. Только в кино да «Новости дня». Наверное, больше, чем Владивосток. Во Владике я два раза была. Понравилось. – Кивнула на тарелки и спросила: – Вкусно?

– Очень! – не сговариваясь поддакнули ребята.

Повеселевшими после еды вернулись в свою комнату. Поселились они в светлой комнате на четыре койки. При койках тумбочки. Посередине комнаты стол, стулья. На столе скромная ветка сирени в чистейшей полулитровой банке. На стене висело шишкинское «Утро в сосновом лесу». Стоял широкий светлый шкаф, на нём серый динамик. Играла музыка. Окна, покрашенные белой краской, выходили на просторное поле, которое и оказалось собственно аэродромом с ВПП. Это они из диспетчерской, проходя мимо, услышали это ВПП. Взлётно-посадочная полоса. За ВПП зелень сопок, синь неба с ажурными облаками и простор, которого им с детства не доставалось! Матвей стоял у окна, смотрел на этот ошеломительно скромный пейзаж и переживал.

– И никто не узнает, что мы уже на аэродроме! – просто так, чтобы услышать, как это прозвучит, сказал Матвей.

Но ближе к вечеру (а ребята за это время исследовали эту самую ВПП, бочки с топливом, следы от колёс самолётов) откуда ни возьмись прикатил на новых покрышках ГАЗ-69 со старшим геологом экспедиции Олегом Павловичем, старшим геологом партии Игорем Молнаром и двумя женщинами в зелёной полевой форме. Ребята были рядом, но почти бегом припустили к диспетчерской. Все дневные переживания тотчас же забылись, и вообще всё вокруг изменилось, даже конус изменил своё висячее положение на почти горизонтальное при совсем небольшом ветре. И женщины, и геологи вышли, взяли свои вещи из машины. Матвей и Толик предложили женщинам помощь. Игорь Александрович (с ним ребята познакомились в Москве) пожал им руки, поздоровался. Из метео была слышна морзянка, а из диспетчерской новое слово «борт»! И в комнате их стало четверо – подселились Игорь и Олег Павлович. А утром началась самая настоящая почти геологическая работа. После подъёма и завтрака с какао и ватрушками начпартии, который, оказывается, оказался (прибыл) раньше всех в Магдагачи, приехал из города и объявил, что сейчас вся партия выходит на задание. И Толик и Матвей как-то так подтянулись, собрались: всё же задание. Но задание оказалось совсем удивительным и не геологическим. Надо было у одного местного жителя вскопать огород под посадку картошки. Не очень-то согласный с таким первым заданием Матвей спросил у начальника партии Константина Ивановича:

– А почему огород надо копать только этому хозяину, а не всем?

Начальник хмыкнул, озорно улыбнулся:

– А потому, что он нам за это даёт четыре мешка картошки. Ты, Матвей, – как вас по отчеству? – к картошке как, положительно?

Пришлось доставать из рюкзаков сапоги, наматывать портянки и… копать удивительно чёрную землю. Через час работы, когда треть огорода была уже вскопана, Толик заметил:

– А что, втягиваться как-то надо!

На что Игорь Молнар, дымивший в это время папироской, доразвил мысль:

– Ещё как надо… За зиму обленились.

Хозяин, радостный, что так легко решился в эту весну огород, выдал геологам из погреба причитающиеся им мешки с картошкой, одноосную тележку – мешки отвезти, забрал лопаты, сказал, куда тележку поставить, и пожелал хорошего лета.

Полёт

А ты улетающий вдаль самолёт в сердце своём сбереги

Утром в гостинице только и слышно было – борт, борт. Вот борт вылетает. Вот где-то летит. Вот борт скоро будет. Даже дежурный из диспетчерской (в полуавиационной форме одежды, курточка и фуражка были голубыми, авиационными) связывался с помощью чёрного микрофона, переключая на радиостанции тумблер:

– Алё, борт. Как меня слышно. Как слышно?

Возвращал тумблер обратно, в комнатку врывался эфирный шорох, потрескивания. Дежурный, мягко поворачивая ручку настройки, отсекая чью-то торопливую морзянку, искал борт. Снова переключал тумблер, снова:

– Как слышно, как слышно?

Наконец (а ребята стояли в комнате, и дежурный их не прогонял) услышали:

– Магдагачи, я борт 81269, вас слышу, вас слышу. Как погода, ветер? Приём.

Повеселевший дежурный щёлкнул тумблером.

– Борт, я Магдагачи. Погода безоблачная, ветер, – дежурный покосился на конус, – минимальный, посадку разрешаю.

Снова перевёл тумблер на приём, и все услышали спокойный голос пилота:

– Магдагачи, вас понял. Будем минут через пятнадцать.

– Ждём. Я на приёме.

– Понял вас.

Ребята, сдерживая радость, побежали в комнату за рюкзаками. «Летим, летим…» Но до «летим» прошло два часа, и хотя все спешили, носили, укладывали, но дань пословице «Там, где начинается аэрофлот, кончается порядок», которую они услышали через полтора часа суеты вокруг да около самолёта, была ребятами принята и понята как аксиома. Пока ждали самолёт, ребята запихивали в рюкзаки всё, что самой собою оказалось вне и обратно не хотело лезть. А пока ребята собираются, расскажу о друзьях. Анатолий – сын крупных дипломатических работников, настолько крупных, что он даже родился за границей, что и было записано в паспорте. Черноволос в маму, с открытым лбом и густыми бровями, рельефными губами под старательно сложенным носом, был красив, строен и вдумчив. Любил читать и совершенно не умел петь. Пел, конечно, но так, что уши заворачивались. Матвей до той минуты, как Толик запел, даже не догадывался, что неумение петь бывает столь сильно выражено! А запел Анатоль такое:

Раз в Московском кабаке сидели,

И Иван Столбов туда попал.

Мы уже порядком окосели,

На Алдан он нас завербовал.

Как показалось Матвею, это была настоящая геологоразведочная песня. Он тут же её выучил. Анатолий и учился хорошо, и разный спорт любил, и экспедиция для него скорее была необходима как самоутверждение. Основательный (наверное, в папу), трудолюбивый настолько, что если уже точно нечего было делать, то скорее читал, или пе-е-ел этим жутким голосом, или спал. Книги читал серьёзные, про художников, учёных. Если ставил себе какую цель, то добивался её исполнения. Даже такую простую, как тридцать раз подтягиваться на турнике.

Матвей фигурой, пожалуй, был даже покрепче Толика, потому как лет с двенадцати, как познакомились во дворе с настоящим штангистом, чемпионом Олимпийских игр в Японии, дядей Трофимом Ломакиным, который запросто выходил к ребятам во двор и показывал невероятные чудеса силы и сноровки, пригрелся сердцем к штанге. Причём дядя Трофим не хвалился, а просто показывал, на что человек способен. То через высокий забор с места перепрыгнет, то самого большого из мальчиков Кольку Леонова за пояс на вытянутую руку подымет перед собой. Дядя Трофим был ну просто богатырём в глазах всех ребят.

Вскоре Матвей с другом Колей, с этим самым, которого подымал Ломакин, в разных местах раздобыли металлические круги с дырками посередине, совсем как штангистские блины. Колькин отец притащил с работы основу штанги – длинный металлический гриф. И ребята организовали на чёрной лестнице леоновского подъезда спортзал. Кто не знает, дома и при царях, и сколько-то после проектировали и строили так, чтобы на всякий случай был ещё один вход или выход в квартиру. Он находился по другую сторону дома, с выходом во двор. По нему в царские времена дрова заносили, воду, пока водопровода не было, молоко приносили, картошку с капустой и морковью. Хозяйский ход. Мусор через него выносили. Лестницы были узкими, а межэтажные площадки – большими. Чёрный ход со временем перестал использоваться, и поэтому можно было сколько угодно тягать железо! Через неделю занятий пришло на ум взвесить свои блины, и друзья стащили их в соседний овощной. Взвесили, удивив этим грузчика, дядю Славу.

– Металлолом, что ли, взялись собирать?

– Да нет, дядь Слав, мы уже неделю штангисты. Дядя Ломакин научил, – ответил Колька.

Дядя Слава хмыкнул, но произнёс:

– Добре. Силы наберёте – приходите помогать.

Вернувшись с блинами, в столбик произвели сложение – оказалось девяносто килограммов. Для двенадцатилетних ребят, конечно, много, но, занимаясь вот так на чёрном ходу несколько лет, друзья к восьмому классу осилили в толчке эти самые девяносто! То есть к шестнадцати годам и плечи у них округлели, и походка остойчивая, и в случае чего им и драться не было необходимости, потому как любой, кто задирался, а иногда (дело дворовое) и старшие пацаны лезли что-то доказать, хватало только сбросить с себя нападавших, как тут же пропадало всякое желание драться! Так вот на Матвея штанга повлияла. Светлый, открытый и сильный. Такой располагающий к себе с первой минуты взгляд. Волосы летом выгорали, зимой темнели. А к пятнадцати годам синие его глаза, видно, стали нравиться девочкам. У Толика были карие, а Матвей всегда светился самыми настоящими синими красками глаз. Правда, он об этом не догадывался до одного дня, который когда-то, но наступает и у мальчишек. Как, впрочем, и у девочек, но об этом позже. Ещё пробивались юношеские конопушки; желваки, когда надо, показывали упорство; вообще лицо к этому первому полю было вполне волевое. Одежду ребята в те послевоенные годы носили самую простецкую, потому как после неё страна долго ещё жила в бедности. Родители почём зря за ботинки ругали, заставляли беречь, банки консервные по улицам не гонять. Так что одевались ребята, не ломая голову… Что было, то и носили. Точно так же были одеты все ребята и девочки во дворах Москвы между «Белорусской», «Маяковской» и «Новослободской», где жили наши геологи. Так же жили все, за редким исключением, дети Страны Советов. Но вот энцефалитные костюмы, как только их надели, полюбили сразу. И уже перед самым отправлением в экспедицию успели изготовить себе по ножу, как они решили, охотничьему. А к ним настоящие деревянные, в коже, как у индейцев, ножны, чтобы можно было на поясе носить. Избегались, но достали по широкому офицерскому ремню. В магазине военной одежды их кому попало не продавали. А ремни были очень хороши и чтобы на них висели ножи. И когда они в очередной раз появились в самом большом магазине Москвы на Воздвиженке, дом номер десять, пришла на ум идея попросить подходящего военного купить им по ремню. Стали выглядывать, к кому бы обратиться, и без пяти минут геологам очень даже повезло. Товарищ капитан выслушал ребят, покивал, улыбнулся и сказал стоять здесь. Пока наши геологи летят в тайгу, расскажу ещё вот о чём.

Первая любовь

Не вздохи на скамейке

Весна в этот 1961 год налетела, не разбираясь что да зачем. Везде, где был маломальский уклон, неслись ручьи, в которых так же неслись эскадры из обрезанных винных пробок с воткнутой в серединку спичкой-мачтой и с прикреплённым бумажным парусом. За ними бежали мальчишки и галдели, как сорочата, следя за своими пароходами и линкорами. Солнце старалось вовсю, поэтому пальтишки были расстёгнуты, а шапки лежали стиснутыми в портфелях. А в школе не на уроках становилось всё труднее усидеть.

Матвей в эту весну встретил первую свою любовь. Вот как это было. Начну не с начала. В один апрельский день Матвей влетел в кухню, крутнул несколько раз круглый диск на бронзовом кранике и припал к струе. Соседка Татьяна Георгиевна повернулась от своего стола на коммунальной, на три хозяйки кухне к Матвею грузным телом и совсем незлобно прокомментировала:

– Всё носишься?

Матвей сделал несколько глотков. Подумал, не разгибаясь, и ещё попил. И только после этого выпрямился и поздоровался с Татьяной Георгиевной. Матвей такое пережил, что, во-первых, улыбался во весь рот, а во-вторых, не зная, как поступить с пережитым, улыбался глупо.

– Что-то ты припозднился? – спросила ещё Татьяна Георгиевна, посмотрев на наручные часы. – Уж какой день замечаю.

Матвей уже с час как должен был прийти из школы. Матвей всё это слышал, конечно, но даже не насторожился, а постояв, решил, что надо ещё и лицо ополоснуть, что он и сделал. Лицо горело, алело, почти дымилось.

А произошло вот что!

Матвей буквально за пятнадцать минут долетел от «Новослободской» до своего дома на 4‑й Тверской-Ямской, дом тридцать семь. Поэтому и пил воду. А бежал он потому, что несколько минут назад, зажмурившись и как-то сбоку, как стоял, так, основательно прицелившись, чтобы не промазать, поцеловал в щеку девочку из параллельного восьмого «Б» класса и… только его и видели! Чего-чего, а бегать Матвей умел. Никто в футбол не мог его догнать, когда он отрывался с мячом, как, впрочем, и обыграть.

А ещё раньше, но в этот же день, сразу, как только ему в голову пришла мысль, что надо Нину поцеловать (так звали девочку), он перестал её слышать. Вдвоём они шли снизу в сторону своей школы, с бульваров, осыпанные тёплыми весенними лучами солнца, в расстегнутых пальто, окружённые весенними запахами московского воздуха, и разговаривали о великом! Вернее, Матвей слушал о великом. Великим в этот момент были какие-то вязания, нитки мулине, пяльцы и ещё что-то очень далёкое от футбола, книжек, которые он с упоением читал, и разных мужских дел. Он разглядывал Нину, успевал пробежаться глазами по ручейку, несущемуся по своим весенним надобностям. Но мысли его были совершенно в иной, далёкой от мулине плоскости. Он думал о первом поцелуе. Про поцелуй Матвей прочитал в книге, где точно вычитал, что кавалер через какое-то время знакомства просто-таки обязан поцеловать свою даму сердца. Нина была хороша! Вернее, Матвей точно знал, что она ему нравится! Про любовь он ещё не знал, не ведал. Возраст не тот, а вот про нравится и про поцелуй… А ещё когда он вспомнил, что во всех книгах написано, что мужчина должен поцеловать женщину, вот тут-то он и перестал слышать, что говорит Нина. А так как их познакомили уже больше двадцати дней назад, в конце марта, то получалось, что пора. И все эти дни, весенние, лёгкие, солнечные, томительные, если честно, сразу же после школы Матвей и Нина гуляли и разговаривали. Иногда и Матвей что-то говорил. И эта сбивающая с панталыку мысль про поцелуй просто изводила восьмиклассника и лишала его разума. А познакомила их Люда Бушук. Людка небольшого росточка, с круглым лицом, с косицами и круглыми ясными глазами. На переменке она оттянула его за рукав гимнастёрки к широкому окну, подальше ото всех, и тут же выпалила:

– А тебя, Матвей, полюбила одна девочка! – Немного осеклась на слове «любила», потому как у них разговор с Ниной был совсем не такой, и, подумав, добавила: – Ну, ты ей понравился, понимаешь?

Матвей каким-то шестым чувством понял, что всё пропало. Вот просто всё пропало. Им с Толиком надо суметь сдать экзамены, им надо в экспедицию, а тут… Но стоял внешне спокойно и, кивая головой, с начинающими рдеть ушами слушал. А Люда, совсем запутавшись в терминах, невольно ещё усилила своё сообщение:

– Влюбилась она в тебя! Теперь понятно?

Матвей на все её слова, которые становились всё непонятнее, кивал, соглашаясь. Людка ещё при этом так заговорщицки оглядывалась, что Матвей, невольно следя за ней, тоже стал оглядываться, боясь, вдруг кто заметит, услышит, о чём они тут секретничают, и уже не чувствовал ног. Вся школа с коридором, где бегали младшие и солидно прохаживались девочки в тёмных фартуках на коричневых платьях, двери классов, стенгазеты куда-то отодвинулись. Остался только Матвей и Людины губы, которые что-то говорили. И когда она его подёргала за рукав, понял, что надо как-то ответить, дать понять, что всё понял и готов. Поэтому он сумел потухшим голосом пробубнить:

– Всё понятно, – подумал и спросил: – А что же теперь делать?

– Да ничего! – вскинулась Бушук.

Чем на один миг, но обрадовала Матвея.

– Я вас познакомлю, пойдёте гулять, или ещё как, в кино, например!

«В кино»! Матвей понял это как дело решённое – и что уже сегодня надо идти в кино, а он никак не собирался в кино, да и денег нет. Люда посмотрела в окно и договорила:

– Ладно, решили. Пошли на урок, а после я вас познакомлю.

И легко, почти вприпрыжку побежала к двери класса. Матвей же на незнакомо ватных ногах дошёл до парты и не сел, а, как на воздушной подушке, опустился на лавку, не почувствовав её жёсткости. Тут же пришла мысль, о ком говорила Люда. Матвей, пытаясь вспомнить девочку, о ком говорила Бушук (Иванова! Нина Иванова), совсем не слышал учительницу. Урок, казалось, никогда не закончится. В голову чего только не лезло. После уроков Люда стояла в дверях и всех пропускала. Затем заговорщицки посмотрела на убитого счастьем, сидящего за своей партой Матвея, выглянула в коридор и поманила его к себе. Матвей обречённо вытащил из парты портфель, закрыл крышку парты, портфель положил на парту, оттягивая время, в него вложил тетрадь, книгу и, пощёлкав замками, закрыл.

Нина стояла и смотрела, как они к ней идут. Матвей, конечно же, её знал. Знал, что учится в восьмом «Б». Как у всех девочек, две косы сзади, пробор на голове, форма, узкое и… красивое, если приглядываться, лицо, брови стрелками. Плюс – невольно об этом подумалось – уже была грудь. Не как у Людки. У Люды она была больше всех в классе, что все ребята заметили первого сентября, в первый день учебного года, когда после длинного лета, подросшие и изменившиеся, друг с другом здоровались. У всех девочек за лето появилась грудь. А у Бушук такое появилось, что непросто и глаза отвести. Люда первые дни стеснялась, но как-то и с этим класс справился. А в конце сентября, когда кто-то из ребят вбежал в класс с воплем: «Бегом в гардероб, девчонки пуговицы режут!» – и все бросились с четвёртого этажа спасать верхнюю одежду, Матвей, самый проворный, первым влетел в свой ряд вешалок и обхватил оказавшуюся к нему спиной было пискнувшую девочку, которая оказалась Людой. Защищая свою одёжку от столь нахальной порчи, Матвей, конечно же, не ожидал, что при этом он невольно, но в пылу защиты схватил Люду за то, что так сильно выросло за лето! Руки Матвея твёрдо держали её за груди. Люда сжалась и замерла. Стоит и не шевелится. И Матвей не двигался. Замерли. Ни звука. И тут Матвея покрыла испарина, потому как он почувствовал, что держит, и крепко, Людины груди. Что-то, что у него в руках… на это… на эти и смотреть-то нельзя, не то что цапать, что в руках оказалось совершенно запретное – обе её груди. По штуке на ладонь!

Надо заметить, что как бы у девочек чего-то и появилось на грудных клетках (почему клетках?) после лета, ребята в классе не обсуждали между собой, хотя и поглядывали, удивляясь… И, конечно же, Матвей никак не думал, что он вот так будет держать это самое таинственное, особенно видное на уроках физкультуры, в руках и не знать, как сейчас с этим быть. Люда молчала, и Матвей молчал. Так и стояли, не зная как быть. По другим рядам раздавались писк и возня, крики, топот ног. А в этом ряду тишь и благодать.

Это стояние, которое как-то незаметно и закончилось, сблизило Бушук и Матвея, можно сказать, породнило, и, наверное, поэтому Люда так легко выполняла просьбу школьницы из параллельного класса и, остановившись перед Ниной, произнесла:

– Вот, Матвей. – И уже Матвею: – А это Нина. – Помолчала, не совсем понимая, как быть дальше, но договорила: – Ну, я пошла.

И правда пошла. Но тут Нина её вернула, чему и Матвей сильно обрадовался, и они спустились в гардероб, оделись и втроём пошли гулять. И догуляли до кинотеатра. Матвей на левом фланге, Бушук посередине и так далее. Разговаривали они сами с собой (они друг с другом), поэтому у Матвея было время и примериться к положению, и присмотреться к Нине, и прислушаться, что на правом фланге говорят. А вот в кинотеатре хитрая Бушук, как только медленно растаял свет, тут же переместила Матвея к Нине, и Матвей, оказавшись так быстро между двух знакомых девочек, начал тихо, но внятно волноваться! А когда через несколько минут Нина (о боже мой!) нашла его руку и потянула к себе, он как-то не совсем по-мужски, но взял её ладошку и так просидел, волнуясь от незнакомых чувств, до конца кинофильма с Нининой кистью в своей, совершенно не замечая самого кинофильма. Сердце сильно стучало, дышать было нечем, и почему-то Матвей очень переживал, не видит ли это Бушук. Из кинотеатра они уже пошли рядом, а тут и Люда убежала, попрощавшись. И с этого часа и до отъезда в экспедицию стали они после школы гулять вдвоём. Ну как гулять! Он её провожал домой, специально заходя в разные дворы, чтоб тянуть время. Матвей встречал Нину в условленном месте, и они шли и разговаривали. О том, что случалось в классах, об уличных сценках, о кино, о весне, о том, что было, о книжках. И так догулялись до дня, когда Матвей прилетел на кухню и припал к крану. Матвей, конечно, видел, как это делается в кино, в жизни, да и его целовали, но это были родственники. А чтобы вот так сам, и девочку. Поэтому по пришествии этой страшной идеи он и потерял дар слышать, возможно, и речи. Но нужды в этом (слышать и говорить) не было: Матвей, полностью занятый разработкой плана поцелуя, ничего не замечал. Даже идя рядом и иногда останавливаясь, Матвей, подбиравший момент, уже несколько раз было решался произвести это самое, как Нина, повернувшись на каблуках и совершенно не замечая изменений в Матвеевом поведении, шла дальше и дальше, и вот они уже дошли до её дома, до высокой деревянной лесенки, приложенной к дому, по которой можно было подниматься на второй этаж, а Матвей всё не решался на поцелуй. Но миг этот настал: или сейчас, или никогда! И Нина так удачно стояла, и лицо вверх подняла, на лесенку посмотрела. И вот тут Матвей, зажмурившись (глаза сами собой закрылись), прикоснулся к её щеке своими жаркими, надо полагать, на этот момент губами, которыми уже через двадцать минут пил на кухне воду.

Ещё не успев положить на стол книги и тетрадки, начать готовиться к завтрашним урокам, как к нему застучалась совершенно осязаемая и нехорошая мысль, что он ведь без спросу поцеловал! Ведь (и это совершенно точно) надо было сначала спросить разрешения, так, как будто и в книгах, и в кино. И получается так, что он Нине этим нанёс оскорбление! Вот просто ни за что обидел свою даму сердца. И если он летел домой, он ликовал и праздновал ещё непонятно что, возможно какую-то победу, то по приходе этой мысли он весь съёжился, медленно опустился на стул, положив руки на колени. «Что я наделал?» – сверлило в голове огромную дыру. Матвей непонятно как дожил до утра следующего дня. Вечером мама допытывалась: «Что это ты такой, а не заболел ли?» А что ответить? Ночь долго тянулась тревожными размышлениями, а затем как-то сразу из пространства прозвенел будильник. По радио шла зарядка.

В школе на первой перемене он так Нину и не увидел, на второй тоже и только на третьей, уже отчаявшись и наволновавшись, поднимаясь в кабинет физики, он как-то вдруг её увидел. Она стояла на три ступени выше. Матвей остановился, подождал, пока она опустится к нему, мысленно поправил сюртук, шпагу и произнёс совершенно не свойственное ни времени, ни себе:

– Нина, я вас вчера оскорбил. – У Нины, как Матвею показалось, от таких слов даже лицо вытянулось, брови уж точно встали ромбиком. Поэтому от, конечно же, сильного волнения он опустил глаза и увидел её коленки в коричневых хлопчатобумажных в резиночку чулках, сосредоточился на них и донёс окончание фразы до ушей дамы: – Простите, если сможете, и я так больше никогда… – и запнулся, потеряв окончание. Как произнести это слово «поцелуй»? И выкрутился: – …так делать не буду! – Не поднимая головы – только коленки в хлопчатобумажных чулках. Он ждал ответа. Где-то в голове застучали металлические блестящие шары, и Матвей сквозь их звон и туман заметил, что коленки сбежали из поля зрения. Нина побежала по ступеням лестницы вниз и унесла эти в хб. И тут же от вида убегающих ног, коленок, края подола понял, что прощения ему не будет, и, скорее всего, никогда. Скорее всего, никто из школьников рядом (а они точно были) не заметил всего трагизма состояния Матвея, его разрывающегося пополам сердца и волнения души, и не заметил, как Матвей в последнем порыве надежды поднял своё лицо, накрытое мольбой, как туманом. Нина убегала. «Ну что же ты?» – мысленно кричали его, к слову, синие глаза. А Галя весело посмотрела с нижней площадки на неузнаваемого Матвея и прозвенела:

– Я буду ждать тебя…

Ко всем этим несчастьям ещё и день после школы оказался пасмурным, и гулять под первым дождиком было не с руки. И Матвей не знал, как поступить, потому как ещё не было у них таких дней. Было солнечно, и пахло по очереди талым снегом, ручьями, затем почками. Над Москвой и вдоль улиц летали весенние ветра, внося сумятицу в поведение и Нины, и Матвея. Под этим слабым дождём они дошли до Нининого дома и лестницы на второй этаж. Матвей всё же как-то надеялся, что Нина найдёт слова прощения для его поступка и успокоит его душу, но Нина как будто и не слышала тех слов, уже у своего дома сказала легко, как будто в сотый раз:

– А пошли ко мне, я тебе выкройки покажу…

И Матвей впервые в своей мальчишеской жизни поднялся по скрипучим ступенькам в дом, где жила девочка. Он и раньше был в чужих домах, но это были дома друзей, родственников, но никак не девочек. Он шёл двумя ступенями ниже Нины и только и видел, что полоски рисунка чулок на Нининых икрах и подмокшие туфельки. Но, когда он помог снять и повесить на вешалку её пальто, повесил свою курточку, он перестал дрожать, понял, вот так почти вдруг понял, что ничего страшного-то нет. Что руки-ноги целы, портфель – вот он, что Нина тоже человек, хоть и девочка. Нина провела его на кухню, где поставила чайник. Отодвинула белую занавеску на окне, и Матвей увидел в окно мокрые ветви большого дерева, соседний кирпичный дом. Потом повела в ванную, руки мыть, дала полотенце, в общем, как-то так освоился!

После чая Нина привела Матвея (как щенка, что ли?) в свою комнатку, странно похожую на увеличенное в размерах купе в поезде. Так же, как на кухне, посередине стол от окна, с занавесками, только больше. С одной стороны стояли два стула, с другой – кушетка под серым покрывалом. В изголовье лежала небольшая подушка-думка, на стенке висел коврик с горными вершинами. На столе лежали выкройки. Матвей сам себе показался большим в этой комнатке. А вот выкройки – он вспомнил, у мамы их видел, и поэтому знал, как они выглядят. А Нина уже переоделась в незнакомое платьице с талией, с беленьким воротником, перестала быть школьницей и стала с увлечением показывать и рассказывать, что она придумала сшить и как это будет выглядеть, и показывала это на себе, прикладывая выкройки к телу! От этой демонстрации и прикладывания голова у Матвея слегка опухла. Ну, то есть Матвей и видел, и понимал про платье, но это же всё впервые! Так что волнение его было совершенно объяснимо. Он держался, кивал опухшей головой и никак не выдавал себя, заметил, что всё больше и больше волнуется от такой близости девчачьего тела и разных к ним прикладываний. Правда, даже что-то спрашивал. На кухне снова запел чайник, что и спасло от этого возникшего волнения. Нина сбегала несколько раз на кухню и накрыла, убрав выкройки, стол. Чашечка, блюдечко, ложечка, сахар, бублики, заварник… Парок из носика. Всё такое простое, понятное и привычное.

После чая Нина совсем убрала выкройки. Матвей сидел на её кушетке и наблюдал, как она всё это делает. Что-то положила на полку, нитки – в ящичек швейной машины, лекало, такое удивительно большое, повесила на специальный крючок. Поправила скатерть и села – ой! – рядом с Матвеем. И так близко, что Матвей даже подвинулся, чтобы место было и Нине. Но Нина…

Нина вдруг – получилось, что вдруг, – повернулась к нему и положила обе руки ему на плечи, приобняла, притянув его голову к себе, к своей груди. Затем так же по-простому слегка отодвинула его от себя, и Матвей зажмурился, потому как увидел, что Нина тянется к нему губами. И она дотянулась, покуда у него сердце падало непонятно куда, но вниз, и прикоснулась не горячими, нет – какими-то угольями к его губам, и Матвей тихо скончался. Даже не дёрнулся. Но сквозь, оказывается, даже не сон, хотя и не явь, почувствовал на щеках и закрытых глазах Нинино дыхание и мягкие и какие-то уверенные прикосновения, которые тотчас же становились поцелуями. Совершенно не зная, как поступить и что делать, Матвей не только страдал с закрытыми глазами, но и не дышал. А зачем дышать? Да и нечем дышать! А Нина всё чаще целовала, целовала, ерошила волосы, гладила голову и вела себя с Матвеем как с совсем маленьким! Матвей молчал. Молчал, как партизан! Изнутри щурился и отчаянно боялся этой незнакомости и необходимости открыть глаза. Да ещё руки висели плетьми. Даже сидя. Сквозь всё это незнакомое услышал Нинин незнакомый шёпот:

– Мотик, а ты целоваться умеешь? – Голос был тихим, почти неслышимым, отчего Мотику пришлось открыть глаза, чтобы удостовериться, не показалось ли. И Матвей открыл глаза. Лучше бы он этого не делал! Он увидел, да так рядом, что дух вновь захватило, её круглые серые с синью глаза, за ними маленькие уши и косы… Ну просто глаза в глаза. Августовским шмелём прожужжала мысль «пропал», ну, может быть и не августовским, но прожужжала явственно. Даже почувствовал ветерок от крыльев.

На этот вопрос Матвей не знал что сказать! Просто совсем не знал! Совершенно! Сказать, что никогда ничего такого не было, что и было правдой? Но как-то язык не поворачивался, а сочинить… Враки… И как ни пробовал что-то начинать говорить, как язык отказывал. Но сказать пришлось, и совсем тихо, как будто извиняясь:

– Совсем нет.

И, к своему удивлению, увидел, что Нина как будто обрадовалась этому! А ещё, когда открыл глаза, удивляясь, видел и удивлялся ещё сильнее, что весь трясётся мелкой дрожью. Особенно руки. Он даже сел на них. А Нина куда-то сбегала и вернулась со словами:

– Сейчас и научимся! – И стала учить!

О боги! Так мог бы воскликнуть Матвей, он же Мотик, спустя сколько-то лет в такой ситуации и набросился бы на предмет женского пола со всей горячностью, а сейчас, сегодня, он замер и исчез. Исчезли мысли, исчезло тело, всё, кроме каких-то электрических ощущений женского и ни с чем не сравнимого, сладкого, томительного, рушащего устойчивость и точки опор. С тех пор, из того дождливого (первый дождик) дня и часа среди массы не отвеченных вопросов, Матвея время от времени донимал вопрос: ну откуда девочка одного с ним возраста к этому дню уже умела так целоваться? Прошло много лет, а вопрос так и без ответа.

А Нина, осмелевшая, выдернула его же руки из-под Матвея же, положила их на свои плечи, показала на себе, как надо складывать, открывать и что-то ими, губами, делать. Матвей видел её губы, но как в тумане, и все эти прикосновения, вся эта новизна, от которой у Матвея уже пару раз останавливалось сердце и произошло что-то внизу живота, наверно, сводили с ума и Матвея, и Нину. На дворе темнело, и учёба продолжалась в незамеченных сумерках. И в какой-то момент Нина после очередного касания губ ойкнула и завопила:

– Получилось, получилось!

Что получилось, Матвей не сразу осознал, но по радостному её лицу и виду понял, что всё вышло как в кино! По-настоящему! Матвей даже осмелился на свой собственный, как сейчас бы сказали, контрольный поцелуй! Это когда захотелось пить. Нина принесла большую эмалированную кружку, из которой они по очереди и попили, и Матвей уже со знанием дела поцеловал её влажные и пахнущие водой губы. Ух ты!!! Только вчера извёлся от содеянного им у крыльца её дома, а тут как заправский взрослый мужчина! Обнимает своими губами Нинины и целует… В какой-то момент Нина как-то так особенно задышала, прижалась к Мотику сильно-пресильно, вздрогнула и затихла.

В общем, голова, конечно, кругом. От нервов или усталости, но Нина легла на своей коечке-кушетке на спину и закрыла глаза. Матвей, наверное, в диком восторге и биении сердца смотрел на её лицо и не сразу заметил, как Нина взяла его правую руку и потянула его к себе. Он и сам хотел погладить её лицо, но её рука остановилась над тем местом, где у неё была грудь, и опустила! Нинина рука легла на неё сверху и прижала. Под платьем были такие же, как и у Бушук, но меньше, отчего показались трепетнее. И касание их было не случайное, а как будто уже имеющее право на это, ещё, конечно, запретное, но право. Вот только что запретное, а секунды не прошло и… И пока Матвей приноравливался к этому новому, Нина расстегнула две пуговички вверху платья и эту же руку положила под платье, уже на нагую грудь.

Так Матвей одним днём (за один день) очень даже сильно повзрослел, до конца жизни полюбил Нину, её грудь и губы… И это новое, этот шарик соска в губах, собравшийся в комок, упругость этого ощущения под пальцами. Нинина рука у него на затылке, еле-еле шевелящая волосы. Матвей ощутил этот шарик и легко его поцеловал и тут же открыл глаза, отстранился. Нагая изящная возвышенность с тёмным пятнышком. Идеально круглое тёмное пятнышко, посередине которого стояло возвышение из незнакомой жизни. И всё окаймлялось таким же круглым, плавным – самой грудью. И ещё какие-то мысли никак не могли оказаться на языке, потому как Матвей еле дышал и разглядывал грудь, которую минутами позже – откуда только что взялось? – осыпал невесомыми поцелуями, и удивился бусинке соска, к которому также нежно прикасался губами.

Пришёл домой поздно. Дома как-то не замечали этих перемен. Не до того было, собирали в экспедицию. После этого вечера и до самого выезда почти месяц Нина и Матвей только и делали, что бежали быстрее к Нине домой и целовались, целовались, целовались… И в какой-то день как-то уж совсем бесстрашно сумели совсем раздеться, и оказалось, что быть голыми друг с другом не стыдно. Нет, конечно же, щёки у Матвея алели, но алость уходила на задний план, и вперёд выступали нежность и любовь. И удивительная Нинина ненасытность, которая в конце месяца вдруг удивила Матвея тем, что он вдруг вспомнил, что давно ничего не читал, не встречался с ребятами. И скоро отъезд.

В конце мая, когда Матвей Васильевич уже лежал на второй полке плацкартного вагона поезда в далёкую от Москвы Якутию, в геологическое поле, ему приходила в голову мысль: а была ли Нина? Нина со всем, что он принял от неё за этот весенний месяц, – не приснилось ли это ему? И всё лето в маршрутах, в работе на шурфах, на промывке породы Нина появлялась в памяти, но всё реже и реже. Работа всё заслонила. Матвей был загружен работой так, что как только от вечернего костра переходил ко сну, тут же забывался и засыпал, не мучимый никакими фантазиями. А по приезде, уже поздней, снежной осенью, в октябре, вдруг понял, что боится Нине звонить! Что-то останавливало… Два раза находил время, чтобы во всей коммуналке никого не было, и не решался! На третий всё же набрал номер, и простуженный голос на том конце проговорил:

– Нина, тебя.

Матвей враз взмок, но на «алё» всё же ответил осипшим и охрипшим голосом:

– Я приехал!

Трубка подленько молчала, затем знакомым, но безразличным голосом произнесла:

– Замечательно.

Летим

Главное, ребята, сердцем не стареть