Читать онлайн Хозяйка Мельцер-хауса

1

Серые вечерние сумерки рано опустились над промышленным кварталом Аугсбурга. На ткацкой фабрике то тут, то там вспыхивали огни; несмотря на нехватку сырья, работа все-таки продолжалась; на других же предприятиях было темно. Конец смены – женщины и пожилые мужчины выходили за ворота фабрики Мельцера. Высоко подняв воротники и натянув на голову платки и шапки, они шли под проливным дождем. Клокочущая дождевая вода стекала вниз по булыжным мостовым. Не у всех осталась добротная обувь с довоенных времен, и те, кто ходил в деревянных башмаках, сейчас, конечно же, промочили ноги.

А в это время в кирпичном особняке, принадлежавшем семье фабриканта, у окна столовой стоял Пауль Мельцер. Он пристально вглядывался в черный силуэт города, четкие очертания которого постепенно стирались в сумерках. Тяжело вздохнув, уже в который раз он опустил гардины.

– Пауль, ну присядь же, в конце концов, и выпей глоток, – раздался голос отца.

Из-за морской блокады этих несносных англичан шотландский виски стал теперь драгоценным зельем. Иоганн Мельцер достал из-за стеклянной дверцы серванта два бокала и наполнил их ароматной медово-желтой жидкостью.

Пауль, едва взглянув на бокалы и бутылку, отрицательно покачал головой.

– Не сейчас, отец, попозже. Когда для этого будет повод. Дай-то бог – он действительно будет.

В коридоре послышались чьи-то торопливые шаги, и Пауль поспешил к двери. Это была Августа, горничная, она, розовощекая, в белом кружевном чепце, покосившемся на ее сбившейся прическе, казалась еще более полной, чем обычно. Она несла корзину, в которой лежала куча свернутых в клубок белых простыней.

– Ну что, все еще нет?

– К сожалению, пока нет, господин Мельцер. Надо еще немного подождать.

Она поклонилась и заспешила к лестнице для прислуги, чтобы отнести белье в прачечную.

– Августа, но ведь прошло уже больше десяти часов! – прокричал ей вдогонку Пауль. – И это что, нормально? А с Мари действительно все в порядке?

Августа остановилась и, улыбаясь, заверила его, что с родами всегда все по-разному: у кого-то ребенок появляется на свет за пять минут, а кто-то мучается по нескольку дней. Пауль с измученным видом кивнул. Уж кому-кому, а Августе это хорошо известно, ведь у нее их уже двое. И только благодаря милосердию Мельцеров она продолжает работать в их доме.

С верхнего этажа доносились приглушенные крики дикой боли. Пауль тут же шагнул в сторону лестницы, но потом все же остановился, понимая свою беспомощность. Мать выпроводила его из спальни, как только там появилась акушерка, Мари тоже просила его спуститься вниз, присмотреть за отцом: он хворал и нуждался в заботе после перенесенного инсульта. Это, конечно же, было только предлогом, и они оба знали об этом, но Пауль не хотел спорить с женой, тем более в ее теперешнем состоянии. И он молча повиновался.

– Ну чего ты стоишь в дверях? – сетовал на него отец. – Роды – бабье дело. Когда родит, нам уж скажут первым. Выпей-ка лучше.

Пауль послушно сел за стол и опрокинул содержимое бокала. Виски словно огнем обжег желудок, и только сейчас он понял, что после завтрака ничего не ел. Утром около восьми Мари почувствовала небольшую тянущую боль в спине, они тогда еще посмеялись над этим: маленькие болячки, неизбежно сопровождавшие беременность, не раз становились поводом для шуток. После Пауль с легким сердцем пошел на фабрику. Прямо перед обеденным перерывом с виллы позвонила его мать и сообщила, что у Мари начались схватки и они вызвали акушерку. Но ему, с ее слов, было не о чем беспокоиться – все шло своим чередом.

– Когда двадцать семь лет назад твоя мать произвела тебя на свет, – произнес Иоганн Мельцер, задумчиво глядя в свой бокал, – я сидел в бюро и выписывал счета. Потому что мужчине в подобной ситуации нужно какое-нибудь занятие, чтобы не сдали нервы.

Пауль согласно кивнул, не переставая прислушиваться к каждому шороху в коридоре: к шагам горничной, поднимающейся как раз на второй этаж, к бою старинных напольных часов, к голосу своей матери, велевшей Эльзе принести из бельевой две свежие простыни.

– Ты был довольно крупным, – ухмыляясь, продолжил отец и подлил ему еще виски. – Алисия промучилась всю ночь. Да, ты чуть не стоил ей жизни. – Но эти слова ничуть не успокоили Пауля, и это не ускользнуло от отца. – Но ты не беспокойся: кажущиеся якобы хрупкими женщины на самом деле более цепкие, сильные и живучие, чем обычно принято считать. – Сказав это, он сделал еще один большой глоток. – А что у нас вообще-то с ужином? – проворчал он и позвонил в электрический колокольчик, чтобы вызвать прислугу. – Уже седьмой час, что-то все сегодня идет вверх тормашками!

На повторный звонок пришла Ханна, посудомойка, темноволосая, немного скрытная девочка, которую Мари взяла под свою особую защиту. Иначе Алисия Мельцер давно бы прогнала эту маленькую, с позволения сказать, помощницу, поскольку та мало годилась для работы, зато посуды била столько, сколько не удавалось никому из ее предшественниц.

– Ужин подан, милостивый государь.

Она внесла две тарелки с бутербродами, серым хлебом, ливерной колбасой, тминным сыром и маринованными огурчиками, кстати, огурчики были свои, то есть из своего огорода – Мари велела завести его прошлой осенью. Мясо, колбаса и жиры выдавались в пайках по продуктовым карточкам, а тот, кому хотелось побаловать себя какими-то особыми лакомствами, например шоколадом, должен был иметь хорошие связи и необходимые средства. В доме Мельцеров все были верны кайзеру и потому полны решимости выполнить свой долг перед отечеством. А значит, готовы были отказаться от многого в столь суровые времена.

– Почему так долго, Ханна? И что там только делает кухарка?

Ханна торопливо поставила на обеденный стол тарелки, уронив при этом пару бутербродов с колбасой и один огурчик прямо на белую скатерть. Спохватившись, она тут же пальчиками вернула их на место. Пауль, вздохнув, высоко поднял брови, но призывать эту девчонку к порядку было пустой тратой времени. Все, что ей говорили, влетало в одно ухо и тут же вылетало в другое. Гумберт, который был на вилле камердинером и превосходно выполнял свою работу, был призван в армию в самом начале войны. Бедняга, разве он годился в солдаты?..

– Это моя вина, – пролепетала Ханна, не чувствуя при этом себя виноватой. – Госпожа Брунненмайер уже приготовила тарелки, и я отнесла их наверх вместе с другими блюдами, но только потом поняла, что они были для вас.

Тут выяснилось, что повариха только тем и занималась, что кормила господ наверху. Повитуха вообще отличалась отменным аппетитом и допивала уже третью кружку пива.

К тому же все знали, что скоро объявятся госпожа Элизабет фон Хагеманн и госпожа Китти Бройер и тоже захотят остаться на ужин.

Пауль подождал, пока удалилась Ханна, и только потом сердито покачал головой. Китти и Элизабет были его сестрами, но сейчас их присутствие казалось излишним – в доме и без них крутилось достаточно женщин.

– Эй, кухарка! – раздался сверху грубый незнакомый голос. – Чашку кофе! Но настоящего, зернового, а не этот суррогат!

Должно быть, это говорила повитуха. Пауль еще ни разу не видел ее лицо. Но судя по голосу, это была крепкая и очень решительная особа.

– Да, та еще заноза, – пренебрежительно произнес отец. – Та же штучка, что и медсестра, которую Алисия наняла два года назад. Как же ее звали? А-а, Оттилия. Та могла прикончить целый драгунский полк.

Внизу раздался звон дверного колокольчика. Раз, два – затем громкие удары кованого дверного молотка посыпались один за другим. Кто-то непрерывно барабанил по маленькой металлической пластине на двери.

– Ну, это Китти, – ухмыляясь, произнес Иоганн Мельцер. – Так может только она.

– Да иду уже, иду! – прокричала Ханна. Ее звучный, подобный колоколу, голос был слышен на всех трех этажах. – Ну что за день сегодня! Матерь Божья! Ну и денек!

Пауль вскочил и помчался вниз в парадную. Если только что визит Китти казался ему докучливым, то теперь вдруг он был рад ее приходу. Ничто так не изматывало, как пустое сидение и ожидание, а веселость Китти смогла бы отвлечь его от забот.

Уже спускаясь вниз по лестнице в парадную, он услышал ее взволнованный голос. Китти почти год была замужем за банкиром Альфонсом Бройером и находилась в интересном положении: через несколько месяцев должна была родить, чего, глядя на нее, никто бы не сказал. Она выглядела, как всегда, изящной и стройной. Только когда Пауль очень пристально присматривался к ней, то мог заметить под ее свободным платьем небольшую округлость.

– Ханна, милочка! Ну как же ты нерасторопна! Сколько нам пришлось стоять на улице под дождем! Умереть можно от этой мерзкой сырой погоды. А какого нашим бедным солдатам там, во Франции и в России. Как они, должно быть, там мерзнут! Хоть бы не простудились! Элизабет, прошу тебя, ну сними ты наконец эту шляпу. Ты выглядишь в ней чудовищно, твоя свекровь совсем лишена вкуса. Ханна, принеси-ка мне домашние тапочки, те маленькие, вышитые шелком. А что, ребенок еще не родился? Нет? Ну слава богу, а то я боялась все пропустить…

Сестры приехали без шофера – похоже, за рулем была Элизабет, так как Китти до сих пор так и не удосужилась научиться водить машину. К тому же в этом не было никакой нужды, ведь банковский дом Бройера имел в распоряжении несколько автомобилей и шофера. Китти уже сняла пальто, шляпу и обувь, а Элизабет все еще стояла перед овальным зеркалом в стиле ампир, рассматривая в нем свое обиженное лицо.

Пауль подумал о том, что при всей своей непосредственности Китти иногда могла быть довольно бессердечной, и громко сказал:

– А я нахожу, что шляпка тебе очень к лицу, Лиза. Она делает тебя…

Продолжить фразу он не смог, так как Китти бросилась ему на шею, расцеловав его в обе щеки.

– Бедный, бедный мой Поль. Уж мне-то известно, как это ужасно чувствовать себя будущим отцом, – захихикала она. – Вы сделали свое дело и больше не нужны. А дальше это уже наша забота, не так ли, Лиза? Ну что мужчине делать с младенцем? Кормить грудью? Прикармливать? Убаюкивать? Этого он не может. Вообще ничего не может…

– Ты не во всем права, сестричка, – смеясь, сказал Пауль. – А кто тогда позаботится о том, чтобы у матери с ребенком была крыша над головой и еда?

– Ну да, – пожала плечами она и отпустила его, надевая изящные домашние тапочки, которые Ханна поставила перед ней на пол. – Но этого все-таки маловато. А вот в Африке, знаешь ли, негры делают будущим отцам глубокую рану на ноге и посыпают ее солью. Мне это кажется весьма разумным – так мужчины по крайней мере прочувствуют боль, что испытывают женщины во время родов…

– И ты находишь это разумным? Да это варварство!

– Ну какой же ты трусишка, Поль! – захихикала она. – Но не беспокойся: в нашей стране этот обычай еще не вошел в моду. А где же мама? Там наверху, у Мари? А вы что, позвали эту мерзкую старую повитуху? Эту стерву? Она была у моей подруги Доротеи, когда та рожала. И представь себе, Поль, страшно напилась. Когда она взяла на руки младенца, то чуть не уронила его…

Пауль содрогнулся от ужаса. Ему оставалось только надеяться, что его мать выбрала повитуху, хорошо знающую свое дело. Когда он задумался над этим, возбужденный ум Китти был занят уже совсем другими вещами.

– Ну идешь же ты, наконец, Элизабет? Боже мой, в этой шляпе ты как гренадер на поле битвы! Такая же разъяренная и отчаянная. Ханна! Ну куда же ты запропастилась? А от Гумберта есть весточки? Он в порядке? И он вам исправно пишет? Нет? Ох, как жаль! Ну пошли же, Элизабет! Нам нужно скорее подняться к Мари: что она о нас подумает, если мы тут, в доме, а о ней совсем забыли…

– Не знаю, найдется ли сейчас у Мари время для тебя… – возразил Пауль, но Китти уже бежала вверх по лестнице, так легко, словно вовсе не была беременна.

– Приветствую тебя, папочка! – Она быстро пронеслась по коридору – и уже поднялась еще на один этаж, туда, где находились спальные комнаты. Что там творилось, Пауль не мог бы отгадать при всем желании. Но он мог предположить: Китти попала в самый разгар происходящего и теперь могла наблюдать за тем, что ему как будущему отцу решительно возбранялось видеть.

– Как дела у папы? – спросила Элизабет, наконец-то решившись снять шляпу и пальто. – Смею надеяться, что все эти треволнения не повредят ему.

– Думаю, уж с ними-то он как-нибудь справится. А ты не хочешь присоединиться к дамскому обществу? Или составишь компанию нам с папой?

– Пожалуй, останусь здесь. Хотела обговорить с ним кое-что.

Пауль испытал облегчение от того, что хотя бы Элизабет останется с ними в столовой, если уж Китти так захотелось подняться наверх. О, боже праведный, только бы все поскорее закончилось! Мысль о том, что его Мари приходится терпеть страшные боли, была для него невыносима. Разве не он сам был причиной всего этого? Кто, как не он, хотел этого ребенка?

– У тебя такое лицо, будто ты ежа проглотил, – не без ухмылки произнесла Элизабет. – Да радоваться надо. Ты же станешь отцом, Пауль.

– А ты – тетей, – добавил он без особого восторга.

Иоганн Мельцер просматривал в столовой последний номер «Аугсбургских известий», он хотел еще раз прочитать все заметки о ходе войны. Если верить энтузиазму, с которым были написаны сообщения, можно было подумать, что Россия уже почти повержена, да и с французами скоро будет покончено. Между тем шел уже третий год войны, и Иоганн Мельцер, несмотря на свою верность кайзеру, был реалистом, а значит, и скептиком. Тот восторг, который охватил их всех в начале кампании, уже давно улетучился.

– Папа, а разве тебе можно пить? – возмутилась Элизабет. – Ты же знаешь, что доктор Грайнер запретил тебе алкоголь!

– Какая чепуха! – сердито возразил он.

Уже давно все обитатели виллы смирились с тем, что Иоганн Мельцер был весьма своенравным пациентом, и даже мама уже перестала надоедать ему предписаниями и предостережениями. Но Элизабет не переставала поучать отца. Кто-то же должен был, в конце концов, позаботиться о его здоровье.

– А что господин лейтенант пишет о войне на Западе? – поинтересовался он, пожалуй, с одной целью – чтобы избежать дальнейших предостережений. Элизабет вот уже год как была замужем за майором Клаусом фон Хагеманном. Они поспешно отпраздновали свадьбу – буквально через несколько дней после начала войны, так как Клаус фон Хагеманн вместе со своим кавалерийским полком участвовал в кампании на реке Марна. А затем, в начале 1915 года, связали себя брачными узами и Мари с Паулем, и Китти с банкиром Альфонсом Бройером.

– Да, как раз сегодня пришло известие от Клауса, – сообщила Элизабет и, порывшись в своей сумочке, достала открытку полевой почты. – Сейчас он стоит со своим полком под Антверпеном, но, похоже, скоро получит приказ двинуться маршем на юг. Куда точно, он, конечно, не может написать…

– Ага, на юг, – проворчал Иоганн Мельцер. – Ну, а у тебя дела идут по-прежнему хорошо?

Элизабет покраснела под пристальным взглядом отца. В октябре прошлого года ее муж на несколько дней приезжал в отпуск домой – исполнить свой супружеский долг. Как же она надеялась, что в этот раз наконец-то забеременеет. Но напрасно. Эти противные месячные начались неумолимо точно в срок и, как всегда, вызвали лишь головную боль и спазмы живота.

– Да, у меня все хорошо, папа. Спасибо, что спросил…

Пауль придвинул к ней тарелку, чтобы она положила себе еды. Сам он не мог проглотить ни кусочка. А вот Элизабет не могла устоять при виде жирной ливерной колбасы. Бог ты мой, и чего это Пауль так волнуется? Ну да, Мари переживала сейчас не самое лучшее время, но у нее же будет ребенок. И Китти была в интересном положении. Вот только ей одной Бог отказал в материнском счастье! Она с самого начала знала, что так будет. Китти всегда была солнечным ребенком, баловнем судьбы, милой маленькой феей. Какое бы желание она ни загадала, оно исполнялось, как по мановению волшебной палочки. На нее буквально сыпалась манна небесная. Элизабет пришлось взять себя в руки, чтобы не утонуть в жалости к самой себе. Но теперь она была полна решимости по крайней мере по-своему выполнить долг перед кайзером и отечеством.

– Знаешь что, папа, – начала она, улыбаясь, как только Пауль снова вышел в коридор. – Я полагаю, у нас нет другого выбора, учитывая наше общественное положение и то, что у нас на вилле так много места. Клаус сказал мне совершенно однозначно, что он не понимает, почему ты медлишь, в конце концов, это же наш долг перед отечеством…

– Собственно говоря, о чем это ты? – подозрительно спросил Иоганн Мельцер. – Уж не об этой ли безумной идее – разместить у нас дома лазарет? Выброси это сейчас же из головы, Элизабет!

Она знала, что он скажет «нет», но ни в коем случае не должна была падать духом. Мама, можно сказать, уже почти согласилась с ее планами, и фрау фон Зонтхайм устроила у себя лазарет, и родители ее лучшей подруги Доротеи отдали под госпиталь один из своих домов. Разумеется, только для офицеров, а не для каких-нибудь завшивевших, неотесанных мужланов.

– В холле хватит места как минимум для десяти кроватей, а в бельевой можно было бы разместить операционный зал…

– Нет!

В подкрепление своих слов Иоганн Мельцер потянулся за бутылкой виски и налил себе приличную порцию. Потом он принялся доказывать, что в холле постоянно дует, а сквозняк для больных людей чрезвычайно опасен, к тому же там нет света, кроме того, всякий, входящий в дом, будет проходить мимо коек с больными, и вообще это все-таки парадная, а не проходной двор.

– Папа, но ты забыл, что есть второй вход – со стороны сада через террасу. А от сквозняка защитят прочные гардины. Нет, я полагаю, холл как раз очень подходит для этих целей: он просторный, хорошо проветривается и туда легко попасть из хозяйственных помещений…

Иоганн Мельцер опрокинул бокал и резким движением поставил его на стол.

– Пока я здесь еще имею право голоса, до этого безобразия дело не дойдет. Нам и без того столько дыр надо залатать, и с фабрикой забот хватает. – Элизабет только открыла рот, чтобы возразить, но отец опередил ее. – Я даже не знаю, сколько еще смогу платить зарплату своим рабочим и сколько вообще смогу продержать их, – разволновался он. – Хлопка нет с самого начала войны, с шерстью тоже туго, а чтобы прясть из пеньки, нужны специальные станки, которых нет. Так что оставь меня в покое с этой бредовой идеей, иначе я…

Тем временем в коридоре все пришло в движение. Слышен был взволнованный голос Китти, наверху хлопала одна дверь за другой, Эльза пронесла по коридору корзину, полную простыней. Элизабет ужаснулась, увидев на белоснежных тканях яркие пятна крови.

– Поль, у тебя дочь! – прокричала сверху Китти. – Милая крошечная дочурка. О, боже, она такая маленькая, но у нее уже есть ручки и ножки и даже пальчики с ноготками. Повитуха передала ее Августе, чтобы та ее искупала…

Пауль взбежал по лестнице – ну должны же его наконец пустить к Мари, но на полпути Китти бросилась ему навстречу и от счастья разрыдалась прямо у него на плече.

– Ну отпусти же меня, Китти, – нетерпеливо бросил он, пытаясь высвободиться.

– Да, да, сейчас, – всхлипывала Китти, продолжая крепко держать его в своих объятиях. – Ну подожди же, ее сначала искупают. А потом запеленают и тогда уж вручат тебе. Ах, Поль, какая же она очаровательная. А Мари вела себя так мужественно. Я точно так не смогу, я уже сейчас это понимаю. Я буду орать на весь Аугсбург, если мне придется терпеть такие муки…

На пороге из коридора в столовую Элизабет рассерженно вздохнула: ну ни раньше, ни позже, именно сейчас Мари нужно было разродиться! У нее в запасе было еще столько хороших аргументов, которые уж точно прижали бы отца к стенке, а теперь он поднялся и тоже вышел в коридор.

– Девочка, – недовольно сказал он. – Ну ладно, главное – чтоб мать с ребенком были в добром здравии.

Ему пришлось посторониться, поскольку Августа проносила мимо деревянную колыбель, ту самую, в которой когда-то лежали Пауль и обе его сестры. Колыбель принадлежала когда-то фон Мейдорнам, фамильной ветви из Померании, и в ней укладывали спать наверняка далеко не одного отпрыска аристократической семьи.

– Мари! – позвал Пауль, поднявшись наверх. – Мари, дорогая! Ты хорошо себя чувствуешь? Ну позволь же мне наконец войти к тебе!

– Пусть подождет! – донесся властный голос повитухи.

– Эта особа чудовищна! – возмущенно произнесла Китти. – Когда я буду рожать, я ни за что не подпущу к себе эту мегеру. Ведет себя так, словно вся вилла принадлежит ей. Представляешь, она раздавала команды даже маме…

Наконец Элизабет нехотя решилась покинуть столовую и поучаствовать в происходящем в доме. Все-таки было страшно любопытно взглянуть на младенца. Подумать только – девочка! Так и надо Мари. Как разочарован этим известием папа. Он так надеялся на мальчика, продолжателя его текстильного дела…

Было слышно, как наверху перешептывались, Пауль стоял у лестницы рядом с Китти, на их лицах было смятение. Как странно, подумала Элизабет. Неужели Мари так плохо? Может, она потеряла слишком много крови? Неужели она так обессилила, что может даже умереть?

Вдруг Элизабет почувствовала, как у нее сильно забилось сердце – поднимаясь по лестнице, ей пришлось даже держаться за перила. О, боже! Да, хорошо, может быть, у Мари немного поднялась температура, но чтобы сразу покинуть сей мир… Ну уж нет!

Открылась дверь в спальную комнату, откуда вышла мама. Бедняжка, она была совершенно вне себя. Лицо раскраснелось, блузка была вся в мокрых пятнах, а когда она заправляла за ухо выбившуюся прядь волос, у нее даже дрожали руки.

– Пауль, мой дорогой Пауль…

– Ради бога – мама! Что произошло?

Он бросился на нее, не в силах больше говорить.

– Это… Это просто невероятно, – всхлипывая, произнесла Алисия Мельцер. – У тебя сын.

Никто не понял смысл этих слов, тем более Элизабет. Только что была дочь, а теперь вдруг сын. Повитуха, что ли, спьяну перепутала, не отличив мальчика от девочки?

– Что, сын? – пробормотал Пауль. – То есть не дочь, а сын? Ну, а что с Мари?

Алисия прислонилась к стене, закрыв на секунду глаза и приложив к горячему лбу тыльную сторону ладони, и улыбнулась:

– Пауль, твоя жена родила двойню. Девочку и мальчика.

– Как Мари себя чувствует?

– Ну, только что чувствовала себя отлично…

Элизабет остановилась посреди лестницы. Мгновенно ее страх перерос в волну гнева. Двойня! Непостижимо, вот это да! Похоже, некоторым мало одного. И кажется, к тому же Мари была жива и здорова. В этот момент она услышала звуки, очень слабые и сдавленные, похожие на писк, как будто младенцу пришлось очень сильно напрячься, чтобы выдавить их из себя. Сердце Элизабет сжалось, ее охватило чувство огромной нежности. Какие же они, должно быть, крошечные, ведь им вдвоем пришлось делить утробу своей матери.

Наконец-то показалась повитуха, крепкая особа с седыми волосами и пухлыми щеками, изборожденными красными прожилками. На ней был свежий накрахмаленный белый фартук, который она, вероятно, только что повязала поверх черного платья. А в ее крепких руках, согнутых в локтях, лежали два белых пакета. Новорожденные были завернуты в конверты, из которых виднелись только их розовые головки. Сморщив лоб, Пауль уставился на своих детей. Весь его вид говорил за себя: он был ошеломлен и не мог поверить своим глазам.

– Но они… Они же здоровы или?.. – спросил он повитуху.

– Ну конечно же здоровы!

– Я только имел в виду… – пробормотал Пауль.

Он вовсе не производил впечатления гордого отца, вытаращенными глазами разглядывая своих крошечных младенцев. Сморщенные личики, узкие прорези глаз, маленькие дырочки на носиках. Только их рты казались большими. Один из них куксился, издавая слабые, странно сдавленные звуки.

– А кто из них мальчик? – пожелал узнать Иоганн Мельцер, поднявшись вслед за всеми наверх.

– Вот этот крикун. Весит меньше своей сестры, но уже сейчас готов жаловаться на весь белый свет.

Повитуха ухмыльнулась – кажется, она одна была довольна результатами своих усилий. И теперь наконец была не против того, чтобы Пауль зашел в спальню.

– Мари! – услышала его негромкий возглас Элизабет. – Моя бедная милая жена. Что тебе пришлось вынести! Как ты? Они великолепны… наши детки… наши детки…

– Они тебе нравятся? – спросила Мари и тихо засмеялась. – Двоих одним махом – довольно практично…

– Мари, – зашептал Пауль с захлестнувшей его нежностью. Правда, Элизабет не разобрала, что он сказал еще, да это и не было предназначено для любопытных ушей.

Вдруг она почувствовала комок в горле. Как же все это трогательно, и как бы ей хотелось, чтобы ее Клаус тоже когда-нибудь произнес для нее такие нежные слова благодарности. Она пошла обнять мать и тут вдруг заметила, что плачет.

– А имена уже есть для обоих? – поинтересовалась повитуха.

– Ну конечно же, – ответила Алисия Мельцер, погладив по спине Элизабет. – Девочку назовем Доротея, а мальчика – Леопольд.

– Додо и Лео! – воскликнула с восторгом Китти. – Папочка, тебе придется открыть бутылки с шампанским, а я наполню бокалы. Ах, если бы здесь сейчас был наш милый Гумберт. Никто не мог так ловко разливать и подавать, как он. Ну пошли, пошли – этим двоим надо сейчас так много сказать друг другу…

И все отправились в красный салон. Послали за Эльзой, чтобы та принесла фужеры, а глава семьи спустился в подвал за шампанским. По случаю радостного события и прислуге полагалось выпить по глотку за новорожденных отпрысков Мельцеров. Китти наполнила фужеры, а Алисия позвала с кухни повариху и Ханну. Поднос с шампанским Эльза принесла и наверх в спальню, она поднесла игристое вино сначала счастливым родителям, а потом Августе и повитухе.

– За здравие новых граждан Земли! – воскликнул Иоганн Мельцер. – Да хранят их святые ангелы Божьи, так же как они охраняют наше дорогое отечество и нашего кайзера…

Подняли тост за Додо и Лео, за Мари, молодую мать, за новоиспеченную родительскую чету и конечно же за кайзера. Повариха Брунненмайер заявила, что уже давно знала – госпожа носила двойню, поскольку у той потолстели ноги. А Ханна попросила, чтобы потом ей разрешили возить детей в коляске на прогулки. Это ей было позволено при одном условии – только в сопровождении гувернантки, которую еще предстояло найти.

– Как давно у меня не было так легко и радостно на душе, – призналась Алисия, когда осталась наедине с семьей. Ее глаза сияли, после всех треволнений сегодняшнего дня она захмелела, выпив всего-то полфужера шампанского. – У меня такое чувство, будто вернулись старые времена, когда мы с тобой, Иоганн, были совсем молодыми. А наши дети еще маленькими. Помнишь? Их веселый смех в зале. Как они резвились в парке, а садовник не знал, что с ними делать…

Иоганн Мельцер только пригубил шампанское. Он отставил бокал, чтобы заключить в объятия свою жену – это был жест, от которого они уже давно отвыкли. Элизабет увидела, как ее мать с улыбкой закрыла глаза и прижала свою горячую щеку к плечу мужа.

– Да благословен тот, кто может оглянуться на счастливо прожитые годы, – пробормотал он. – Это те несметные богатства, которые не отнять никому.

2

– Ну чего ты так долго копаешься? – упрекнула Эльза Ханну. – Я уже битых четверть часа стою и жду тут под дождем! Если мы сегодня не принесем домой ни мяса, ни колбасы, то я обязательно скажу госпоже, кто в этом виноват.

Эльза была в дурном расположении духа и не преминула дать почувствовать свое настроение и Ханне. Да, уж такой она была, эта незаметная тихоня Эльза. Она никогда не осмелилась бы обидеться на Августу, умеющую дать отпор, и уж тем более на энергичную кухарку. А уж по отношению к господам она была само смирение и покорность. Но Ханна, которую почем зря все ругали и бранили, стала для горничной Эльзы девочкой для битья.

Ханна волокла огромную корзину с ручками, в которой лежал мешок из грубого полотна, в надежде, что удастся раздобыть хоть немного картошки.

– Мне еще надо было вымыть посуду и принести ведро угля, – сказала она Эльзе, поджидавшей ее под крышей крыльца между входных колонн. Собственно говоря, она не имела права там стоять, поскольку для персонала были предназначены два боковых входа. Но из-за дождя она ждала здесь, так что, вообще-то, ни на пальто, ни на шляпу Эльзы не упало ни капли.

– Ну и погодка, – проворчала горничная, когда ей пришлось покинуть сухое местечко и вместе с Ханной отправиться в путь. – Дождь идет и идет. Только бы не простудиться. Ну иди хотя бы прилично, Ханна. А то ты мне всю юбку забрызгаешь. Ты вообще хоть что-нибудь можешь делать как надо? Даже идти ровно не можешь. Смотри, чтобы корзина не…

Она вскрикнула, как-то смешно вскинув руки, покачиваясь, шагнула вперед и споткнулась о сук, оторванный ветром от старого каштана и упавший на дорогу. А в довершение всего еще угодила в лужу и промочила свой левый башмак, и без того уже дырявый.

– Будьте осторожнее, Эльза, тут на дороге сук, – проговорила Ханна с серьезным выражением лица, в душе злорадствуя.

О, как же Эльза разозлилась! Ханна была совсем не виновата в этом невезении, но чтобы ее обругать, можно всегда найти причину. Уж этот ее острый язычок. И ее неуклюжесть. Вчера ночью, когда она мыла дорогие хрустальные бокалы из-под шампанского, один разбился.

Пока они шли через парк, Ханне пришлось выслушать кучу упреков. Но все же это мало ее волновало: она думала о том, как Эльзе, должно быть, противно идти в хлюпающем башмаке. Ей тоже досталось – весь подол ее юбки был в грязи.

Когда они свернули на улицу, то вдалеке, среди фабричных зданий, старых сараев и яблоневых садов, она увидела остроконечную крышу ворот Святого Якова. Под моросящим дождем дома и башни города казались темно-серыми и малопривлекательными. Ханна поправила платок, прикрывая от дождя голову и плечи. Но это не очень помогло, и она быстро промокла.

– Так расстроить нашу молодую госпожу… А ведь она вчера стала матерью…

Ну что за чушь несла Эльза. Ведь молодой фрау Мельцер было абсолютно все равно, сколько там фужеров для шампанского – одиннадцать или двенадцать. И вообще юная фрау Мельцер всегда была на стороне Ханны. И молодой господин, ее муж. Ведь это именно он тогда, когда с ней произошел тот страшный случай на фабрике, привез ее в больницу. Он был добрым человеком, вовсе не таким, как его отец. Тот был ворчун и мог разделать своих подчиненных под орех. Только с Брунненмайер, кухаркой, все вели себя осторожно, даже сам директор Мельцер. К ней относились как-то по-особому, потому что та владела секретами кулинарного искусства. Эта Брунненмайер могла, конечно же, и отругать, но она всегда была открытой и честной и никогда не сплетничала за спиной. А вот Эльза с Августой… особенно Августа – ну и стерва же! Вот кого надо было опасаться. Особенно сейчас, когда ее муж Густав был на войне. До того, как его призвали, Августа была совсем другой – веселой, иногда даже добродушной. Теперь же она просто мегера.

Они вошли в город через ворота Святого Якова и с завистью посмотрели в сторону молодой четы, севшей в черный лимузин. Им-то хорошо и под дождем мокнуть не нужно. В городе было не так много частных авто, как раньше, топливо шло на нужды армии, однако такие богачи, как банкир Бройер, могли достать бензин. Однако господину Бройеру-младшему не помогло и все его богатство – пришлось, как и всем, идти на фронт.

На Максимилианштрассе и правда была одна лавка, где торговали картофелем. Там уже образовалась большая очередь, в основном из женщин, но были тут и дети, и старики, и инвалиды войны. Драгоценные картофельные клубни лежали в мешках в грузовике, а двое в униформе взвешивали их на весах, стоящих на деревянном ящике.

– Да, много нам не дадут, – заключила Эльза, – скажи, что нас десять человек. К тому же госпожа вчера родила двойню. Вот тебе деньги. И пеняй на себя, если тебя облапошат!

Эльза вырвала у нее из рук корзину для покупок, всучила мешок и подтолкнула ее к стоявшим в очереди. Ханна послушно встала в конец и сразу поняла, что мокнуть под дождем ей придется напрасно. Перед ней было человек тридцать, а то и больше, к тому же вперед протиснулась старушонка – она так ужасно дрожала, что ни у кого не хватило духа прогнать ее. Ханна с завистью посмотрела вслед Эльзе. С большой корзиной в руках та вошла в булочную и, наверное, уже покупала там свежий хлеб, а может быть, даже ароматные булочки. А потом она пойдет за молоком и маслом, и, возможно, вместо масла ей опять всучат этот мерзкий суррогат, «искусственный кулинарный жир», по поводу которого Брунненмайер всегда страшно ругалась.

– Посмотрите-ка на этот ленивый сброд, – сказала одна женщина в синем шерстяном пальто, стоявшая в очереди чуть впереди Ханны. – Только и делают, что сидят и болтают вместо того, чтобы работать.

Ханна с любопытством посмотрела в ту сторону, куда указала пальцем дама. Там рабочие ремонтировали мостовую – они были в оборванной, насквозь промокшей одежде, некоторые с непокрытой головой, так что по волосам их стекала вода. Это были военнопленные, которых конвоировали двое штурмовиков в униформах.

– У них перекур, – сказал один молодой человек. Он был бледен и старался держаться прямо, но во время движения при каждом шаге непроизвольно покачивался из стороны в сторону – все из-за протеза на правой ноге. – Бедолаги. А ведь они ничего не сделали, просто пошли на фронт защищать свое отечество.

– Эти грязные русские, – настырно повторяла дама в шерстяном пальто. – Вшивые и наглые. А как эти парни пялятся на девчонок. Берегись их, малышка!

Малышкой она назвала Ханну, которая, широко открыв глаза, сочувственно смотрела на изможденные фигуры. Эти военнопленные вовсе не казались ей опасными, скорее они выглядели полуголодными и истосковавшимися по своей родине. Что же это за сумасшествие – война! Да, сначала все были так воодушевлены. «Мы разобьем их наголову, этих французиков, и на Рождество вернемся домой», – говорили везде и всюду. Фрау Мельцер-младшая и ее золовки ездили на вокзал, а с ними Эльза, Августа и она, Ханна, с корзинами, полными бутербродов и пирогов. Они раздавали все эти вкусности солдатам, а после длинные эшелоны увозили их на запад. Повсюду махали флажками, и все были словно в каком-то головокружительном опьянении. За императора. За наше отечество – Германию. В школах отменялись занятия, что Ханне вообще-то очень нравилось. Двое ее братьев добровольцами ушли на войну. Какими же они были гордыми, когда их взяли и даже дали обмундирование. Но оба погибли в первый же год: старший умер от лихорадки, а младшего смерть настигла где-то во Франции, на реке с названием Сомма. Парижа он так никогда и не увидел. А Ханна так и не дождалась обещанной открытки с видом на город, которую он собирался прислать, когда с победой войдет во французскую столицу.

Сейчас, когда шел уже третий год войны, Ханна поняла, что их тогда обманули. Якобы к Рождеству снова все вернутся домой. Война поселилась в стране и, словно злой дух, пожирала все, что ей попадалось. Хлеб и мясо, мужчин и детей, деньги, лошадей, бензин, мыло, молоко и масло. Казалось, что этому чудовищу все мало и оно никогда не насытится. Они собирали старую одежду, металл, резину, косточки от фруктов и бумагу. А еще ценились женские волосы. Скоро война доберется и до их душ – если она уже не завладела ими…

– Эй, малышка, проснись, – преврал ее размышления молодой человек с деревянной ногой. – Твоя очередь.

Она вздрогнула, до нее дошло, что отстояла очередь она не зря: мужчина взвесил два фунта и кивком головы дал знак их забрать.

– Всего на двадцать четыре пфеннига.

– Но мне нужно больше, – ответила Ханна. – Нас десять душ, в том числе роженица, вчера родила двойню…

В очереди раздались недовольные крики и смех. А у кого-то дома шесть голодных деток да еще престарелые родители.

– Что, двойня? – выкрикнул один остряк, он был совсем низенький росточком. – А я один из «пятерни»!

– А я из целой сотни…

– Спокойно! – сердито ответил мужчина, взвешивающий картошку. Он устал, к тому же у него сильно болели руки. – Два фунта – и все. А кому не нравится, вообще ничего не получит. Все! Баста!

Картофелины, посыпавшиеся в мешок Ханны, были совсем маленькие. Пожалуй, каждому достанется не больше двух, прикинула она.

Ее потеснили в сторону, и следующему в очереди отсыпали его два фунта. Ханна взглянула на грузовик – там осталось всего несколько мешков. Ну вот, Эльза опять будет ругать ее, а разве она виновата, что ей не дали больше. Она неуверенно потопталась на месте, размышляя, не встать ли еще раз очередь: может, мужчина ее не узнает и даст еще два фунта. И тут она почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Долгий взгляд темных глаз. Это был один из военнопленных, работавших на мостовой. Они снова принялись за работу. Худой парнишка с довольно бледным лицом, на его щеках и подбородке пробивался первый темный пушок. Он стоял, широко расставив ноги, и смотрел на нее. На мгновение по его лицу проскользнула улыбка. Но потом кто-то толкнул его в плечо, он схватил кирку и, взмахнув, вонзил ее в булыжник мостовой. Какое-то время он работал без перерыва, яростная сила его движений удивила Ханну. Она недоумевала, откуда у него столько энергии, ведь вряд ли его хорошо кормили.

«Русский, – подумала она, – и довольно симпатичный. Хотя наверняка завшивевший».

– Да вы гляньте-ка на нее! – раздался визгливый женский голос, слишком хорошо знакомый ей. – Что, засматриваешься на мужиков? Ну что за фрукт я вырастила. Что, стала слишком благородной, чтобы поздороваться с матерью?

Ханна обернулась и с ужасом увидела свою мать – у нее было красное лицо, а шляпа надета задом наперед. Что, уже напилась, с утра пораньше?

– Доброе утро, мама. Что, ты тоже за картошкой?

Запах перегара, исходящий от женщины, сразу подтвердил догадки. Грета Вебер была не единственной, уволенной с фабрики в прошлом году. И теперь жизнь ее катилась под откос, все дальше и дальше.

– За картошкой? – проскрипела она и хрипло рассмеялась. – А откуда у меня деньги на картошку? Разве ты не знаешь, что я теперь ничего не могу заработать, дорогуша. Это твой хозяин, господин директор, молодой Мельцер, выгнал меня. И это после того, как я десять лет верно отстояла за прядильным станком. А он просто взял и вышвырнул меня на улицу!

Ханна на это ничего не ответила, она знала по опыту, что возражать бесполезно, даже если мать вылила ушат лжи – «десять лет верно отстояла…». Ну хоть бы не орала, ведь все поймут, что она пьяна в стельку! И откуда у нее деньги на шнапс? Отец был на фронте, а оба младших брата ютились у дальней тетушки в Беблингене.

– Ты моя единственная опора, деточка моя, – прохрипела Вебер, схватив Ханну за руку. – Все сгинули кто куда. Оставили меня одну-одинешеньку мерзнуть и голодать…

– Мне очень жаль, мама. Когда получу зарплату, смогу и тебе дать немного. Но это будет только в конце месяца…

– Что ты тут городишь? Конец месяца только что был. Хочешь меня обмануть, Ханна? Обмануть свою собственную мать? Да чтоб у тебя руки отсохли…

Мать так крепко схватила ее, что Ханне пришлось сцепить зубы, чтобы не закричать. Она попыталась высвободиться, но у Греты Вебер было на удивление много сил, даже в пьяном состоянии.

– Сначала ты дашь мне денег! – завопила она, дергая Ханну из стороны в сторону. – Давай гони! Или ты хочешь, чтобы твоя мать подохла от голода, ты, неблагодарная свинья? Посмотрите-ка, какие у нее красивые башмачки. И платок из добротной шерсти. А мать должна ходить в лохмотьях…

– Но тебе же нужен только шнапс… – вымолвила Ханна, отчаянно пытаясь высвободиться из ее рук.

– И это говоришь мне ты? – яростно завопила мать. – И ты говоришь это своей родной матери? Ну вот, получай!

И она отвесила Ханне крепкую затрещину. Мать, вырастившая четырех пацанов и дочь, знала, как бить. Ханна вскрикнула от испуга и отступила назад, выронив из рук мешок с картошкой. И хотя она тут же наклонилась за ним, мать сгребла добычу быстрее, чем Ханна успела подумать.

– Пока возьму это, а завтра приду к вам на виллу – за деньгами…

– Нет! – закричала Ханна, пытаясь вырвать у матери мешок. – Это не моя картошка, а господская. Отдай…

Но это уже не имело смысла: Грета Вебер успела перебежать на другую сторону улицы, и как нарочно, в это время проезжала лошадиная повозка, груженная пивными бочками. Еще чуть-чуть – и Ханна попала бы под копыта старой клячи.

– Ты что, ослепла и оглохла, девка? – в ярости набросился на нее кучер. – Ох уж эти бабы, и куда они только смотрят!

Когда Ханна наконец перешла дорогу, мать уже давно исчезла из виду, скрывшись меж домов. Но даже если бы Ханна догнала ее, Грета Вебер ни за что не отдала бы ей мешок, а скорее всего побила бы ее.

«Как пить дать, обменяет сейчас картошку на шнапс, – удрученно подумала Ханна. – Зайдет сейчас в ближайшую пивнушку и будет торговаться».

Как же не повезло ей с матерью. Слава богу, что хотя бы Эльза не видела эту сцену, а то потом разболтала бы на кухне, мол, Ханна вышла из «плохой семьи» и как бы снова туда не вернулась. Но ведь раньше такого не было, и мать старалась, работала. Правда, это было давно, но Ханна хорошо это помнила. И отец тогда еще был, все время пьяный, и бил их всех постоянно. А мать частенько, пытаясь защитить детей, подставляла под его кулаки свое тело. Тогда она еще зарабатывала деньги шитьем, а братья ходили в школу. Но потом сама Грета Вебер начала прикладываться к бутылке и на фабрике норму уже не выполняла. Под конец господин Мельцер-младший только из сочувствия давал ей какую-нибудь подсобную работу.

Ханна прикидывала, как выпутаться сейчас из неприятной ситуации. Взглянув на грузовик, она поняла, что там остались лишь пустые мешки. Мужчины уже уложили весы в большой ящик, а потом, подняв его на машину, сами забрались в кабину. Раздался грохот мотора, и грузовик медленно двинулся, чуть не задавив отпрянувших от него людей – те еще надеялись заполучить хоть пару картофелин. «Ну пока все не так уж и плохо», – подумала про себя Ханна. Она могла рассказать Эльзе, что ей ничего не досталось и она напрасно простояла в очереди. Но загвоздка была в том, что денег-то у нее тоже не было. Как-никак, а двадцать четыре пфеннига. На них можно было купить буханку ржаного хлеба. Или два яйца. Или целый литр молока…

Она обернулась, размышляя, не зайти ли ей в молочный магазин, Эльза, наверное, была там. К тому же хоть на пару минут можно было укрыться от дождя, который становился все сильнее: платок промок насквозь, и вода стекала по шее. Как раз в тот момент, когда она наконец решилась войти в магазин, она снова встретилась взглядом – ну почему бы и нет – с темными глазами незнакомца. Русский пленный стоял, согнувшись, с киркой в руках, повернув голову в сторону Ханны. Когда она прошла мимо него, направляясь в молочный магазин, он проводил ее взглядом, в котором читалось непонимание и сочувствие. И только когда раздался гневный приказ, он продолжил работу.

«Этого мне еще не хватало, – подумала Ханна. – Наверно, он считает, что картошку у меня украла воровка. Слава богу, он не знает, что эта воровка – моя мать. А собственно, какое мне дело до того, что подумает обо мне этот русский? Мне абсолютно все равно. Какой наглый парень! Все время глазеет на меня! Уж лучше бы его отправили в Россию – пусть там пялится на девчонок».

Не успела она войти в молочный магазин, как увидела Эльзу, выходящую из мясной лавки. Горничная была уже не первой молодости – ей было где-то за сорок. Она остановилась на тротуаре перед магазином и простовато улыбнулась, как делала всегда, когда разговаривала с кем-то выше ее статусом. Действительно, следом из магазина вышла женщина, одетая во что-то темное, на ее голове была жутко старомодная шляпа. Ну как было не узнать эту шляпу? Конечно, она принадлежала фройляйн Шмальцлер, работавшей на вилле в должности экономки. Полгода назад госпожа «отдала ее на время» своей дочери Китти, чтобы Шмальцлер помогла ей обустроить дом и нанять прислугу. Августа рассказывала, что на прекрасной городской вилле Бройеров все шло «вверх тормашками». Прислуга чувствовала себя более чем вольготно, а госпожа писала картины, молотком и резцом стучала по мраморным глыбам, и хозяйство ее ничуть не волновало.

Ну конечно же Шмальцлер как нельзя лучше подходила для такой работы. Ханна не очень любила экономку, но все-таки признавала, что у той был острый взгляд и она была весьма справедливой. О Ханне она была невысокого мнения. «Вряд ли из тебя выйдет когда-нибудь что-то путевое», – так она сказала Ханне несколько месяцев тому назад. И, возможно, была права.

Ханна остановилась, наблюдая, как Шмальцлер, стоя под раскрытым черным зонтом, болтала с Эльзой. Сейчас она наверняка расспрашивала ее о последних событиях на вилле. И та наверняка рассказала ей, как одна неуклюжая девчонка разбила на кухне хрустальный бокал. Вздохнув, Ханна вытерла с лица дождевые капли. Было холодно, она промокла до нитки. Ну сколько эти сороки будут еще стоять и трещать тут? Видно, Эльза совсем забыла про свой промокший насквозь башмак!

Казалось, она была в прекрасном настроении. Сделав на прощание книксен Шмальцлер, она с довольной улыбкой на лице направилась к Ханне, держа в руках наполненную до краев корзину. Ее хлебом не корми – дай посудачить и потрепаться.

– А вот и ты, – сказала она Ханне так, будто долго разыскивала ее. – А где же картошка?

Ханна, включив всю свою фантазию, начала описывать, как она стояла в очереди и как в тот самый момент, когда подошла ее очередь, картошка как назло закончилась. Согласно этой легенде, ей, к сожалению, не повезло.

Эльза все еще оставалась в хорошем расположении духа и, недовольно покачав головой, только спросила, не попыталась ли Ханна протиснуться вперед: уж на это ума у нее хватило.

– Да они там следили. Какой-то мальчишка хотел пробраться вперед, но одна женщина дала ему хорошенький подзатыльник.

– О, да, – вздохнула Эльза, – голод превращает некоторых людей прямо в диких зверей. – И протянула Ханне тяжеленную корзину. – Прикрой содержимое мешком, чтобы никто не увидел, что нам сегодня достались даже булочки.

Тут Ханна и села в лужу. Ведь мешка-то у нее не было, его забрала мать. И теперь не хватало только, чтобы Эльза спросила про деньги.

– А мешок… мешок я отдала…

Эльза прямо остолбенела от изумления. Ну это уж чересчур! Эта девчонка еще раздает вещи, принадлежащие господам!

– Отдала? Ты что, спятила?

Дело пахнет керосином. Чтобы выпутаться, Ханне надо было быстро что-то придумать.

– Да, я отдала мешок бедному калеке, – с невинными глазами сказала Ханна. – Он сидел там, около магазина, и дрожал от холода. У него совсем нет ног. Только две культи. Я отдала ему пустой мешок, чтобы он укрыл им плечи…

Это прозвучало так трогательно, почти как история о святом Мартине, поделившимся своей одеждой с нищим, просящим милостыню. Но Эльза скептически посмотрела на нее. Она знала, что если Ханне нужно было сочинить какую-то «сказочную историю», то фантазия ее была просто неисчерпаемой. Эльза обвела взглядом всю площадь у магазина, но не нашла там никакого нищего – там стояла лишь молодая женщина с ребенком и предлагала прохожим цветные почтовые открытки для отправки на фронт.

– Ну и куда же он делся, твой нищий?

– Наверно, ушел…

– На своих култышках, да? Ну уж это курам на смех! Наврала с три короба! Вот придешь домой, там тебе всыпят по первое число! Что-что, а порку ты заслужила…

«Да, это была не самая блестящая идея», – сказала про себя Ханна. И хотя повсюду можно было увидеть калек, передвигающихся на своих обрубках, все же она хватила лиху. Ханна уныло поплелась за Эльзой, которая браво зашагала в сторону ворот Святого Якова, храня грозное молчание.

Да, ее опять накажут, возможно, вычтут убытки из жалованья, к тому же из того немногого, что она скопила, придется отдать еще двадцать четыре пфеннига. Дай-то бог Эльза не потребует их, пока они не доберутся до дома. Но Ханна была готова вынести все мыслимые огорчения и наказания, только бы никто не узнал, что произошло на самом деле. Ей было слишком стыдно за свою мать.

– Даже не рассчитывай ни на какую булочку, – опять завелась Эльза. – Булочки только господам. Но даже если что и останется, то другие заслужили это больше, чем ты.

Ханна молчала. Что она могла возразить? Она вдыхала аромат этих аппетитных, поджаренных до золотистого цвета булочек, который проникал даже сквозь мокрый бумажный пакет. Боже, какой же это был аромат! Их пекли из белой муки, добавляя немного молока, соли и дрожжей. Это было настоящее пышное лакомство. Не то что ржаной хлеб, твердый, как камень, и темный, к тому же с опилками – как уверяла повариха.

– Каждый получит то, что заслужил, – съязвила Эльза. Похоже, ей было приятно снова найти повод отчитать Ханну.

«Как же подло, – с горечью подумала Ханна. – Как несправедливо! Ведь я не сделала ничего плохого!»

Вдруг ее левая рука сама полезла в пакет и достала из него круглую булочку. А то, что произошло дальше, было ничем иным, как преступлением против кайзера и отечества. Но Ханна не могла иначе. Она держала булочку в руке, укрыв ее под платком, пока они не дошли до стройки. И тут в один миг круглая вкуснятина поменяла своего владельца.

Все это произошло буквально в мгновение ока, и знали об этом лишь двое: Ханна Вебер, помощница кухарки, и русский парень. Подарок быстро исчез у него под курткой.

3

Уже дважды секретарь Оттилия Людерс стучалась в дверь бюро Пауля, чтобы спросить, не подложить ли молодому господину дров. Но Пауль с усмешкой отказывался – что он, мерзляк, что ли. Там, в цехах, где работали женщины, тоже не топили. Людерс хотела было сокрушенно вздохнуть, но вместо этого поставила ему на письменный стол чашку с эрзац-кофе, хотя он вообще-то ее не просил. Секретарь считала, что в такое холодное зимнее утро просто необходимо выпить чего-нибудь горячего.

– Мило с вашей стороны, фройляйн Людерс!

Пауль откинулся на спинку стула, чтобы критическим взглядом посмотреть на свой чертеж. «Если бы только Якоб Буркард, отец Мари, был жив. Он легко бы набросал чертеж этого станка».

Покачав головой, он взял ластик, что-то исправил, потом с помощью линейки и треугольника добавил к чертежу еще кое-какие детали, после чего удовлетворенно кивнул. Он не был гением, как бедный Буркард, зато он был хорошим практиком и неплохим бизнесменом. Надо попросить Бернда Гундермана из прядильного цеха взглянуть на его чертеж. Много лет назад Гундерман переехал сюда из Дюссельдорфа, где работал у Ягенберга. Тот уже в те времена занимался изготовлением бумажного волокна. Гигантские рулоны бумаги разрезались на полоски шириной от двух до четырех миллиметров, проклеивались на концах и вытягивались в нить. Из таких бумажных нитей можно было ткать материал. В основном это были грубые ткани, которые годились для мешков, переносных и приводных ремней. Из более тонких волокон можно было изготавливать и ткань для одежды. Правда, такой текстиль был весьма неудобен, его нельзя было стирать как обычно, а под дождем он промокал и приобретал совсем непрезентабельный вид. Но в связи с тем, что в рейхе катастрофически не хватало сырья, производство бумажного волокна набирало обороты. Ткацкая фабрика Мельцера была на грани закрытия, вот если бы удалось наладить производство этих волокон…

Ход его мыслей прервал тихий стук в дверь бюро.

– Пауль?

В душу закралось какое-то недоброе чувство. И с чего это вдруг отец постучал в дверь? Обычно он приходил в бюро сына в любое время без предупреждения, как ему заблагорассудится.

– Да, папа. Мне зайти к тебе?

– Нет-нет…

Дверь слегка дернулась, а потом распахнулась настежь, и Иоганн Мельцер вошел в кабинет. После перенесенного два года назад инсульта он сильно исхудал, стал седой как лунь, а его руки непрестанно дрожали. Уже целый год дела на фабрике шли совсем плохо, и это тоже не прибавляло здоровья. А ведь в начале войны фабрика процветала, выпуская хлопчатобумажные и шерстяные ткани для военных униформ. Предприятие имело такое большое значение, что его молодой директор Пауль Мельцер даже был освобожден от службы…

– Пауль, тут почта для тебя.

Мельцер протянул сыну письмо, положил его на чертеж, освещаемый настольной лампой, а затем на шаг отошел от стола. Пауль впился взглядом в строчку с адресом отправителя. Магистрат города Аугсбурга, муниципалитет. Что-то внутри него отчаянно не хотело верить в эту превратность судьбы. Почему именно сейчас, когда он так радовался, что Мари счастливо разрешилась от бремени. Сейчас, когда он строил такие радужные планы.

– Когда пришло? – спросил он и поднес письмо ближе к лампе, чтобы разобрать почтовый штемпель. Письмо никак не могло прийти сегодня, так как было только начало девятого, а почтальон обычно приходил на фабрику около девяти.

– Позавчера, – глухо ответил отец. – В суматохе последних дней я забыл отдать его тебе.

Едва Пауль взглянул в отрешенное лицо отца, как сразу усомнился в правдивости его слов, но ничего не сказал. Он взял серебряный нож для писем, аккуратно вскрыл конверт и достал оттуда письмо. Какой-то короткий момент он тешил себя надеждой, что это мог быть простой запрос из муниципалитета, касающийся занятых на фабрике рабочих. Он еще не успел открыть письмо, как ему бросилось в глаза словосочетание «призывной ордер», напечатанное жирным шрифтом. В нем коротко и ясно сообщалось, что в среду, девятого февраля, он должен явиться на военную подготовку. С его особым статусом директора текстильной фабрики было покончено. А то, что он два дня назад стал отцом и теперь должен был оставить свою молодую жену, никого не волновало.

В бюро повисло тягостное молчание: ни Пауль, ни отец не хотели комментировать это сообщение словами, принятыми в таких случаях.

Как бы то ни было, это было правильно и справедливо – каждый должен выполнить свой долг перед отечеством. Но может ли он с радостью отправиться защищать кайзера и Германию, оставив Мари одну с двумя детьми? С другой стороны, трусливо уклониться, в то время как другие клали свои жизни на алтарь отечества, было бы позорно.

– Завтра, – сказал Пауль тихим голосом, в котором проскользнула злая усмешка. – Ну тогда ты принес мне письмо как раз вовремя, не так ли?

Отец кивнул и отвернулся. Он подошел к окну и уставился вниз, на пустой фабричный двор, освещенный четырьмя электрическими лампочками. Медленно светало, и скоро должны были погасить свет.

– Я позвонил медицинскому советнику доктору Грайнеру. Сегодня после обеда ты можешь явиться к нему.

Пауль с досадой вздохнул: что за делишки замышлялись за его спиной…

– И что это даст?

– Он может выдать заключение, что у тебя больное сердце. Или что-нибудь с легкими. Тогда, по крайней мере, тебя не отправят на фронт, Пауль. Ты же нужен нам.

Пауль помотал головой и ответил, что будет служить с честью – он не какой-нибудь жалкий дезертир. К тому же положение германских войск не столь плачевно, хотя во Франции они, пожалуй, немного застряли, но вот Россия уже на грани капитуляции.

– Если верить военным сводкам. – Иоганн Мельцер как-то странно подчеркнул эти слова.

Пауль снова сложил письмо с повесткой, вложил его в конверт и засунул во внутренний карман своего пиджака. Да, это было неизбежно. И поступить надо так, чтобы потом не было стыдно. Не один он получил такой приказ, а тысячи и сотни тысяч молодых людей во всей Европе – почему же именно он, Пауль Мельцер, должен был избежать этой участи?

– До обеда я буду здесь, отец, – произнес он с таким спокойствием, которое удивило его самого. – А время после обеда и вечер хотелось бы провести со своей женой и малышами.

Иоганн Мельцер кивнул. Он очень хорошо понимал сына.

– Не беспокойся, сын мой. Мне будет совсем не трудно снова одному управлять делами. Напротив, я даже рад этому, ведь работа для меня сродни источнику молодости.

– Папа, я закажу бумагорезательный станок. Вот чертежи. И еще специальную прядильную машину, которая будет скручивать бумажные полоски в нити. Взгляни – она будет выглядеть вот так…

Пауль слишком хорошо знал, что отец совсем не признавал эти «дурацкие матерьяльчики из кульков». Ткут из шерсти, шелка, хлопка или льна – но уж никак не из бумаги или целлюлозы.

Иоганн Мельцер не опускался до того, чтобы ткать дешевую эрзац-материю, к которой достаточно присмотреться, чтобы понять, что она никуда не годится. Говорили, что в Бремен из колоний пришли поставки с хлопком, но эти ублюдки оставили все сырье себе, для переработки на своих собственных фабриках.

– Ладно, посмотрим…

– Если война будет продолжаться, то это наш единственный шанс, отец.

Пауль решил не ходить вокруг да около, а завершить начатое. Как только отец покинул бюро, он позвал секретаршу фройляйн Людерс и продиктовал ей несколько писем. Надо было узнать цены на бумагу, да и на целлюлозу тоже, чтобы выгодно закупить сырье. Оттилия Людерс, как всегда, все тщательно застенографировала, потом напечатала письма и подготовила их к отправке.

– А потом положить вашему отцу на стол?

Эта Людерс – она думала вместе с ним. Очевидно, она знала, что завтра его здесь уже не будет. Возможно, ее коллега Хофманн стояла под дверью и подслушивала, поскольку сама Людерс этого никогда не делала. Обеим секретаршам пришлось урезать зарплату, как почти всем остальным служащим и рабочим фабрики. В первую очередь из-за них Паулю было жаль покидать свой пост. Он ведь отвечал за этих людей, находил заказы, выискивал новые пути, чтобы они смогли заработать себе на кусок хлеба. Сейчас на фабрике были заняты почти одни женщины; мужчин осталось совсем мало – лишь те, кто был или слишком стар, или непригоден для военной службы. Женщинам приходилось кормить свои семьи. Многие уже овдовели, но большинство вообще ничего не знали о судьбе своих мужей. Ни извещения, ни письма с фронта – пропал без вести.

В мыслях Пауль старался не забегать далеко вперед. Он любил Мари, они были женаты уже целый год. Господи, сохрани его самого и его молодую семью!

Следующее, что Пауль сделал – позвал рабочего Бернда Гундермана и показал ему свои чертежи. К несчастью, у того была не такая уж светлая голова, он лишь приблизительно мог вспомнить, какими были те большие станки у Ягенберга. Возможно, он узнал бы их, увидев перед собой в готовом виде, но в чертежах он ровным счетом ничего не смыслил. Рабочий с готовностью ответил на вопросы Пауля и с легким сердцем ушел, ковыляя на своих хромых ногах. Когда произошел несчастный случай, Гундерман лишился всех пальцев на правой ноге, потому и был освобожден от военной службы. Да и по возрасту мужчина для нее не подходил – ему было уже почти пятьдесят.

Незадолго до обеда Пауль навел порядок на своем столе, написал несколько записок отцу и попрощался со своими секретаршами – Людерс и Хофманн. Лица у обеих были похоронные, но когда он пожимал им руки, они храбрились изо всех сил. Только когда он уже спускался вниз по лестнице, до него донеслись их всхлипывания. Внизу, во дворе, он повстречал двух служащих из расчетного отдела, чуть позже захотели еще раз пожать руку на прощание двое рабочих из прядильного цеха – Миттермаер и Хунцингер. Потом еще несколько работниц из ткацкого цеха, они как раз вручную делали кайму последних шерстяных одеял. А в воротах, ей-богу, стоял сам старик Грубер. И по его краснощекому лицу текли слезы. Непостижимо – как же быстро работало на фабрике сарафанное радио. И как они все были привязаны к нему! И это несмотря на то, что он вынужден был и увольнять, и сокращать зарплату.

Он шел к себе домой на виллу, не обращая внимания ни на моросящий дождь, ни на ледяной ветер, что пытался сорвать шляпу с головы. Привязанность служащих, с одной стороны, трогала его, с другой – заставляла ощущать какое-то беспокойство от столь слезного расставания. Паулю стало ясно: он должен вернуться сюда, на фабрику, как можно скорее. Вернуться целым и невредимым, ведь он нужен этим людям.

Мари ждала его внизу в холле и, как только он вошел, побежала ему навстречу. Как же она была хороша и свежа… В ее глазах Пауль прочитал нежность, но совсем другую, новую для него. Он заключил ее в объятия.

– У тебя все хорошо, моя дорогая? Ты выглядишь сегодня лучше, чем когда-либо…

Она не ответила, а только прильнула к нему, и он почувствовал ее тело, округлившееся – как это положено любой матери – после беременности.

– Папа сегодня утром все рассказал, Пауль. Как же это жестоко, именно сейчас. Но мы должны смириться – так угодно Господу.

Держа ее в своих объятиях, он радовался тому, что она так стоически вела себя, иначе бы он сам не смог сдержать слез. Пауль остро чувствовал, что мог потерять. Было горько прижимать к сердцу любимую женщину, зная, что придется оставить ее надолго, если не навсегда.

– Пойдем наверх, дорогая, – тихо произнес он. – Хочу побыть несколько минут наедине с тобой.

Держась за руки, они поднялись вверх по лестнице, прокрались, словно два вора, по коридору и проскользнули на третий этаж.

Пауль открыл дверь в комнату Китти, которая после ее замужества оставалась свободной и служила спальней для гостей. Устав от быстрой ходьбы, Мари опустилась на голубую софу Китти, Пауль сел рядом. Он молча притянул ее к себе и начал целовать – взахлеб, как будто своими поцелуями мог вложить в одно это мгновение всю ту нежность, что испытывал к ней. Внизу мама позвала Августу, чтобы узнать, не вернулись ли господин директор и молодой господин. Он не расслышал, что ответила Августа, да ему уже было совсем не до этого.

– Я горжусь тобой, Мари, – шептал он ей на ухо. – Ты такая сильная. Такая мужественная. Поверь, в душе у меня бушуют такие страшные бури. Я бы поспорил с судьбой, только чтобы остаться с тобой – это сейчас мое единственное и самое большое желание.

– А ты давно уже знаешь? – спросила она.

– Не более часа…

– Они не говорили нам…

Ему показалось, что она произнесла эти слова со скрытым упреком, и покачал головой.

– Они сделали это ради нас, Мари, поэтому я не могу сердиться.

– Наверное, ты прав…

Он слегка забеспокоился, когда увидел, как Мари нахмурила свои темные брови – она делала так всегда, когда ей что-то не нравилось. Она не любила властный нрав его отца, уже не раз возражала ему, а он, Пауль, должен был как-то улаживать их отношения. Теперь же Мари остается одна, без его поддержки, он только мог надеяться, что благоразумие жены убережет ее от лишних конфликтов.

– Папа так счастлив, что у него теперь есть внуки, Мари. Большей радости доставить ему ты не могла.

– Я? – Она лукаво посмотрела на него. – Я думаю, ты тоже принимал в этом участие.

– Ну, конечно, так оно и есть.

– Даже если доля твоего участия была совсем крошечной…

– Ну, моя дорогая, не совсем уж и крошечная…

– Нет-нет, крошечная…

И она показала большим и указательным пальцами промежуток – ну вот с булавочную головку, не больше. Наморщив лоб, он наклонился к ней.

– Да, крошечная, но все-таки решающая, – с триумфом произнес он.

– Ну, это все равно что бросить монету в автомат…

Какой же она была дерзкой, его любимая жена. Теперь она заставила его рассмеяться, а в наказание он крепко прижал ее к себе и начал осыпать поцелуями – до тех пор, пока она не попросила его смилостивиться над ней.

– Так какой же была моя доля? – продолжал настаивать он, когда Мари простонала, что он ее сейчас задушит.

– Внушительная, мой милый.

– Внушительная? Нет, этого мне мало.

– Пауль, прекрати… я уже правда задыхаюсь… Пауль… любимый мой… возлюбленный… отец моих детей…

Она попыталась побороть его, прижав обе руки к его груди, чтобы оттолкнуть, но ей это не удалось. Он любил эту игру, он любил свою строптивую Мари, свою дерзкую, соблазнительную, умную, а иногда ужасно вздорную супругу. Как часто они устраивали в своей спальне такой невообразимый хаос, а утром, проснувшись, вновь старательно наводили порядок, чтобы не дать ни Эльзе, ни Августе повода посудачить.

– Ну скажи, иначе не отпущу, – простонал он и опять обнял ее.

– Твоя доля гигантская, мой повелитель. Бесконечно великая. Как океан и космос… Ну, теперь достаточно? Или ты хотел бы называться еще моим Богом?

– Ну, не помешало бы.

– Да, очень на тебя похоже…

Она провела пальцем по его коротким волосам на затылке, и он затрепетал – нежное прикосновение возбудило его до крайности. О, злодейка-судьба не оставила ему даже одну-единственную ночь любви с его Марией, она гнала его на поле битвы именно сейчас, когда Мари еще не оправилась после родов. Так что ему останутся только воспоминания. Уже сейчас он предчувствовал, что его фантазии наградят его и счастьем, и болью одновременно.

– Ах, Пауль, – тихо произнесла она, прижавшись к его плечу. – Как же глупо и смешно мы себя ведем. Словно сгорающие от желания дети, которых не разнять. А ведь именно сейчас мы должны поумнеть. И сказать самые важные слова. И ничего не забыть – из того, что мы хотели бы сказать друг другу. Сейчас… и потом, в будущем…

– И что мне хотела бы сказать моя умница Мари?

Казалось, она всхлипнула, но когда он посмотрел на Мари, на ее лице была улыбка.

– Что я тебя люблю… бесконечно люблю… безгранично… и буду любить все время, пока жива…

– Это самые умные и самые важные слова, которые ты когда-либо произносила, моя дорогая. – Она хотела было выразить свой протест, но он не дал ей сказать ни слова. – Представляешь, Мари, я бы мог сказать тебе то же самое…

– Тогда давай на этом и остановимся, любимый.

Они крепко держали друг друга, закрыв глаза, и молча наслаждались тишиной пустой комнаты. Не слышно было даже тиканья часов, все звуки смолкли, ход времени словно остановился. И в эти несколько минут, когда они дышали в одном ритме, а их сердца бились в одном такте, казалось совершенно невозможным, что когда-то они смогут потерять друг друга.

– Милостивый господин! Вы здесь? – Стук Эльзы вырвал их из этого счастливого состояния и вернул на землю, к реальности. – Госпожа велит доложить, что пора к столу…

Пауль поймал сердитый взгляд Мари и нежно приложил палец к ее губам.

– Спасибо, Эльза. Мы сейчас спустимся…

Родители уже сидели за столом, когда они вошли, отец слегка нахмурил брови, а мать улыбнулась – понимающе и озабоченно.

– Ячменный суп? – с наигранной веселостью спросил Пауль, разворачивая свою салфетку. – И даже клецки с мозгами. Ну, тогда всем приятного аппетита!

Все поблагодарили друг друга, и Алисия взяла из рук Эльзы половник, чтобы разлить суп по тарелкам – сегодня она хотела сделать это сама. Конечно же его мать все знала, по ее глазам было видно, что она плакала. И вся прислуга была в курсе, что можно было заключить по выражению лица Эльзы, а также по тому, что Брунненмайер явно очень постаралась, приготовив его любимое блюдо. Пауль с детства обожал клецки с мозгами.

– Сегодня после обеда должна подъехать Китти, – объявила Алисия, глядя на Пауля. – И Элизабет тоже собиралась приехать. Надеюсь, вы будете не против…

Посмотрев на Пауля ободряющим взглядом, Мари ответила, что будет рада увидеть обеих. Особенно Китти, ведь та всегда приносит с собой суматоху и веселое настроение.

– Кухарка испекла пироги, а вечером на ужин обещала даже салат с селедкой.

Разговор зашел о Брунненмайер: повариху признали волшебницей, из тех немногих приправ, что еще остались, она могла приготовить вкуснейшие блюда. После того, как Эльза сервировала второе – жаркое из свинины с клецками и яблочным муссом, за столом повисла непривычная тишина. Был слышен только стук приборов о тарелки. Иоганн Мельцер поднял бокал вина, и все чокнулись, по-прежнему молча, не сказав друг другу ни слова. Затем, откашлявшись, Алисия наконец произнесла:

– Пауль, мы тут собрали некоторые вещи, которые тебе пригодятся. Посмотри после обеда, не забыли ли мы чего-нибудь.

– Спасибо, мама.

Никто особо не радовался свиному жаркому, приготовленному с такой любовью. Пауль съел одну порцию, затем попросил вторую – только ради Брунненмайер, чтобы не огорчать ее. Завтра в это время они будут сидеть за столом уже без него. Ну почему им должно быть лучше, чем всем остальным семьям? Две недели назад погиб отец Серафины, подруги Элизабет, полковник фон Зонтхайм, и один из ее братьев, а у директора Вислера погибли сыновья – их было трое. И Герман Кохендорф из магистрата был на фронте. По слухам, он получил тяжелое ранение и лежал теперь в Бельгии, в лазарете, так что ему не помогли даже все его деньги. Не было никаких вестей от адвоката доктора Грюнлинга, который воевал где-то в России, а это всегда было очень плохим знаком. И вообще, так много молодых людей, еще два года назад танцевавших на балу у Мельцеров и увивавшихся вокруг очаровательной Китти Мельцер, погибли кто где на вражеской земле, а их родители даже не знали, где их могилы.

– А о Гумберте что-нибудь удалось узнать? – спросил Пауль, чтобы прервать молчание, которое так удручало его.

– О да! – воскликнула Мари. – Я совершенно забыла. Представляешь, Пауль, Брунненмайер получила от него письмо с фронта. Он где-то в Бельгии, куда отправили подкрепление, скребет лошадей и убирает конюшни.

Все тут же представили эту картину и улыбнулись. Камердинер Гумберт был невероятно чувствительной персоной. Один вид паутины мог вызвать у него истерику, его одежда всегда сияла чистотой, а обувь была начищена до блеска. Так что выгребать навоз из конюшен – занятие абсолютно не для него.

– Конечно, он странный малый, – сказал Иоганн Мельцер. – Но я не сомневаюсь, кто-кто, а уж он всеми правдами и неправдами, но выкрутится.

Пауль был рад, когда обед наконец подошел к концу. Даже таким лакомством, как ванильный пудинг с малиновым сиропом, он не мог насладиться по-настоящему – настроение за столом было удручающим. Ах, если бы здесь была Китти. Оставшуюся часть дня и вечер придется провести с родителями и сестрами. И только после этого он наконец сможет остаться наедине с Мари и с малышами.

– Что сказала повитуха? – услышал он тихий голос матери в коридоре.

– Ну, пока он здоров, – ответила Мари приглушенным тоном. – Просто он очень маленький. Его нужно обязательно кормить грудью.

– Да, я уже занялась поисками кормилицы. Завтра придут сразу три…

Внезапно Пауля охватило беспокойство за сына, вдруг он умрет. Он был слишком мал и, очевидно, не сосал грудь. Как же он выживет? И почему мама вызвала кормилицу только на завтра? Разве малыша не нужно кормить уже сегодня? И почему Мари не давала ему грудь? Он распахнул дверь красного салона, где Эльза только что сервировала для них настоящий мокко, и побежал к лестнице, ведущей в спальные комнаты.

– Мари?

Он торопливо поднялся наверх. Навстречу ему вышла Августа, которая в данный момент как бы занимала должность няни. Прошлой ночью ей доверили близнецов, и все прошло хорошо.

– Все в порядке, милостивый господин, – сказала она, слегка присев в книксене. – Госпожа кормит, так что лучше не мешать ей сейчас.

– А что с мальчиком? Он сейчас сосет?

– Ну, когда-нибудь он начнет сосать…

Ответ его не успокоил, но ясное дело, он мало чем сможет помочь, так что Пауль снова спустился вниз. В коридоре его поджидал отец. Он потащил его в кабинет – на диване были разложены разные вещи. Нижнее белье, носки, плащ, карманный фонарик с блоками запасных батареек, теплая безрукавка, добротный нож на цепочке, коробка с набором игл, ниток и пуговиц, браунинг, сахар, шоколад, теплые домашние тапки, перчатки…

– Если будет нужно что-то еще, вышлем, – сказал отец.

Пауль уставился на все эти вещи, и только теперь ему стало ясно, что отныне он будет таскать все свое богатство у себя за спиной. Прощайте, теплая печь, мягкая постель и ежедневный душ. С завтрашнего дня он будет представлять из себя не больше, чем самый низший из его рабочих, ведь у него не было офицерского звания, он был простым солдатом. Как ни странно, но ему пришлась по душе эта мысль: выносить разные лишения, день за днем идти маршем, по тридцать-пятьдесят километров в день – все опасались длительных маршей германской армии. Да, это будет суровое время, он узнает свои границы и должен будет выйти за них. Но он шел на передовую, чтобы защитить свою родину и семью. Он должен пронести эту мысль через свинцовый град пуль и все лишения, чтобы она помогла ему понять смысл его собственных поступков и боевых действий армии. Предстояло время суровых испытаний. Пауль знал, что после возвращения – а он, конечно же, собирался вернуться – он уже будет другим.

В коридоре послышался взволнованный голос Китти, а следом голос Элизабет, недовольной чем-то. Наконец их обеих прервала мама: как всегда, она старалась помешать ссоре дочерей.

– Оставь меня в покое со своими нравоучениями, Лиза, – громко говорила Китти. – Мне все равно, что пишет твой высокочтимый господин майор и супруг. Победа, победа, победа – всегда одна победа! Ну и где она, эта победа? Нет никакой победы. Одно вранье и пустая болтовня…

– Как ты можешь так бесчестно говорить, Китти! Да это же предательство по отношению к кайзеру и к отечеству, это глумление над всеми солдатами, мужественно павшими на поле боя. До победы один шаг, так написал Карл. А он все-таки знает, что говорит…

– Элизабет, пожалуйста! – вмешалась Алисия. – Да не распаляйся ты так! Неужели именно сегодня вам нужно…

– Ах, снова я во всем виновата. Конечно, так я и думала.

Пауль увидел, что на лице отца появилась забавная улыбка. Ему нравилось, как спонтанно Китти выражает свои мысли, даже если он редко соглашался с ними.

– Да мне все равно – победим мы или проиграем! – громогласно возвестила Китти. – И что мы хотим сделать с Францией. Вот мне, по крайней мере, она не нужна. А эта грязная Россия тем паче. По мне, так и колонии можно все раздать. Только бы они оставили нам моего любимого Поля. Они забрали у меня Альфонса – ну оставили бы моего Поля, так было бы по крайней мере порядочно. Хватит закатывать глаза, Лиза. Уже молчу, мама. Я же обещала, сижу как мышь. Тише воды, ниже травы. – Она замолчала на пару секунд, но тут же продолжила: – Лиза, у тебя найдется для меня носовой платок? Свой я, должно быть, где-то потеряла…

Мама повела обеих дочерей в зимний сад, где собирались пить кофе с пирожными. Пауль взглянул на свои карманные часы – было четыре часа пополудни. Ему оставалось еще пятнадцать часов. Почему же время шло так медленно? Все эти разговоры, это расставание, эти старания выглядеть собранным, казаться уверенным – как же все это было мучительно. Он вспомнил, как прощались с друзьями юности, которые вызвались добровольцами, чтобы год прослужить отечеству. Это было в самом начале войны, все были полны энтузиазма и вряд ли ожидали, что им придется идти на врага. Двух его школьных товарищей объявили непригодными к службе из-за каких-то физических недугов. О, как же они злились. Остальные отпраздновали канун начала своей службы веселыми хмельными застольями, ночными факельными шествиями по улицам Аугсбурга и ревом песни «Дозор на Рейне». Пауль был в толпе среди них и в этом всеобщем опьяняющем восторге сожалел, что не идет вместе со всеми.

– Поль!

– Китти, прошу тебя! – воскликнула Алисия. – Мы же хотели взять себя в руки и…

Но уже было слишком поздно: чувства Китти были куда сильнее всех обещаний и намерений. Стоило только Паулю показаться в зимнем саду, как она с рыданиями бросилась ему на грудь.

– Я не отдам тебя! Я буду крепко держать тебя! Им придется разорвать меня на две половинки, чтобы заполучить тебя…

– Только не плачь, Китти, – шептал он ей на ухо. – Подумай о ребенке, что у тебя под сердцем. Я вернусь, сестричка.

Ему пришлось дать ей свой носовой платок и терпеливо переждать, пока она высморкается и вытрет слезы. Потом он подвел ее к плетеным стульям, и она в изнеможении опустилась на один из них. Вошла Мари в белом просторном платье из хлопчатобумажного кружева и с шерстяным платком на плечах, выражение ее лица было сдержанным.

– С малышами все в порядке? – захотелось узнать Паулю.

– Да, юные матери поначалу всегда слишком беспокойны, – ответила вместо Мари Алисия. – Все в лучшем виде, Пауль.

Часы тянулись жутко медленно. Ели пирожные, пили кофе, выслушивали долгие речи Элизабет о скорой победе любимого отечества, терпели вид словно смертельно раненной Китти, улыбку Мари, в которой было много заботы и печали, речи отца о том, что из колоний скоро снова будут закупать хлопок, бледное лицо мамы, ее образцовую выдержку, ее стремление не огорчать его. Около пяти пришел старый Сибелиус Грундиг, у которого было свое фотоателье на Максимилианштрассе. Алисия вызвала его, чтобы сделать на память семейную фотографию. Он рассадил их по своему желанию – Пауля усадил между матерью и Мари, Китти прильнула к отцу с одной стороны, а Элизабет села с другой, выражение ее лица словно говорило всем: ну да, я же пятая спица в колеснице.

Ближе к вечеру с коротким визитом пожаловала фрау Шмальцлер, она пожала Паулю руку и благословила его. В свое время она приехала из Померании вместе с юной Алисией фон Мейдорн в качестве ее камеристки и дослужилась до домоправительницы. Трое детей выросли на ее глазах, а Пауль всегда был ее любимчиком.

После ужина – ну сколько можно есть, собрались закормить его, что ли, – Пауль наконец попросил разрешения провести оставшиеся часы с женой и младенцами. Никто не возражал, сестры поцеловали его на прощание, а Китти взяла с него слово, что он будет писать ей по крайней мере три раза в неделю.

Было уже начало девятого, когда он наконец вошел в спальню к Мари. Она уже была в постели. Сидя прямо среди высоких подушек, она серьезно посмотрела на него.

– Иди ко мне, любимый.

Он разулся, снял домашнюю куртку и нырнул к ней под одеяло, обвил руками, вдохнув родной запах. Ее волосы, ночная рубашка, пахнущая лавандой, ее мягкая кожа, маленькая ямочка у нее на шее, к которой он так любил прикасаться губами. Нет, это не будет ночь любви, ведь она только позавчера родила, и это было невозможно, но подержать ее, ощутить спокойную силу, которая жила в ее нежном теле, – это было то, о чем он мечтал целый день.

– Вот так и должно быть между нами, Мари, – прошептал он. – Навсегда. Ты и я – всегда вот так близко друг к другу. И чтобы ничто не смогло разлучить нас.

Из соседней комнаты до них донесся тоненький голосок. Губы Мари искали его губы, они обменялись поцелуями, сгорая от желания, и Паулю было бесконечно жаль, что он не мог быть с Мари так близко, как хотел. Как же изменилось ее тело. По-девичьи стройная когда-то, теперь она стала подобна Венере.

– Какая же ты красивая, любовь моя. Я просто с ума схожу от желания…

Он начал расстегивать пуговицы ее ночной рубашки, чтобы поласкать хотя бы грудь, но едва он расстегнул две пуговички, как она взяла его за руку.

– Постой, милый…

– Что такое?

Она отстранилась от него и села, прислушиваясь к кряхтению, доносящемуся из соседней комнаты.

– Разве Августа не с детьми?

– Да, она уже была…

Перед этим он еще раз подходил к своим детям, чтобы полюбоваться ими. Такие крохотные, две маленьких головки, два больших рта, четыре маленьких кулачка. А крошка в голубом чепчике – это был его сын. Леопольд или Лео, как его называли.

– Хотя, как лев, он не рычит, – пошутил Пауль и снова потянулся к Мари. Однако Мари отстранилась от него и поднялась с постели.

– Пойду посмотрю… Я сейчас…

– Да, конечно.

И она ушла, удивительно легко ступая босыми ногами, закрыла за собой дверь, не желая никак мешать ему. В то время как он мечтал только об одном – побыть с ней рядом.

Какое-то время он сидел в постели и ждал. Из соседней комнаты по-прежнему доносились звуки, похожие на тихое попискивание, значит, все старания матери оказались безуспешными. В конце концов он поднялся с постели, тяжело вздохнув, сходил в ванную комнату, надел пижаму и, исполненный надежд, вернулся в спальню. Супружеское ложе было пусто.

– Мари?

Ответа не последовало. Он нетерпеливо нажал на ручку двери соседней комнаты и как можно тише открыл ее. Он увидел Мари, свою любимую, замечательную, сильную Мари – она сидела на стуле, обнажив правую грудь, и усердно пытаясь вставить розовый сосок в раскрытый голодный рот крошки в голубом чепчике.

– Думаю, он страшно голоден, – огорченно сказала она, – Но я не знаю, как заставить его сосать.

Пауль смотрел на ее старания со смешанными чувствами. Конечно, он был так счастлив, что у него есть сын. И дочь, которая вела себя умнее брата: она лежала в своей колыбельке, сытая и довольная, и уже дремала. Но сейчас на него нахлынуло какое-то непонятное новое чувство – теперь он должен был делить обожаемое им тело Мари, ее прекрасную грудь с тем, кого он произвел на свет. К этому надо сначала привыкнуть. Особенно когда остаются считаные часы наедине с любимой.

– А почему Августа не может покормить его своей грудью? Ведь кормит же она своего младенца.

Мари расстроилась: маленький Лео не хотел брать грудь. Он отчаянно орал, прося есть, но не знал, как это делается. И она ответила, ничуть не сдерживая себя.

– И ты думаешь, что я позволю Августе кормить грудью моих детей? Но это мое дело, Пауль. И мама должна это понять.

Он промолчал, хотя был совсем другого мнения. Как жаль, что этот единственный их совместный вечер проходил совсем не так, как он представлял раньше. Мари редко вела себя так отстраненно, хотя сейчас это было так понятно. Трудные роды, повестка, а теперь еще и тревога за малыша. Решив запастись терпением, Пауль вернулся в супружескую постель. Замерзнув, он свернулся под пуховым одеялом. В комнате было холодно: она отапливалась не напрямую, а только через печную трубу красного салона, расположенного внизу, под спальней.

«Ну какой же я неженка, – подумал он. – Ведь совсем скоро у меня не будет ни пухового одеяла, ни теплого камина. А в землянках и окопах в лучшем случае ждет соломенная подстилка. Если вообще не придется спать на голой земле».

– Нет, так не пойдет, милостивая госпожа, – сказала Августа, подойдя к Мари. – Вы должны крепко взять в руку сосок и воткнуть его в рот. Вот так! Чтобы мальчуган почувствовал вкус того, что течет ему в рот. Ну посмотрите. Вот теперь он схватил сосок, ах ты, маленький шалунишка…

«Ну, слава богу», – подумал Пауль с облегчением, хотя ему было малоприятно слушать женские разговоры. Наверное, Мари все-таки больно, когда малыш хватает ее за нежную грудь? Но что делать, теперь ему как отцу многому придется научиться. Если бы только на это было отпущено время. Он взял с ночного столика свои наручные часы. Время подходило к десяти. А в шесть уже надо вставать. Около семи выйти из дома. Отец обещал довести его на машине до места сбора, но он отказался. Он выглядел бы глупо перед своими товарищами, если бы те увидели его выходящим из авто, как это принято у богатых господ. Он хотел нести свою службу отечеству наравне со всеми.

Мари вернулась в спальню уже в явно приподнятом настроении. Она попросила прощения за свой резкий ответ и, прижавшись к нему, стала гладить его по щекам, по затылку…

– Ты такой родной, – бормотала она. – Не хочу думать о том, что теперь я буду без тебя. Ночью я буду ощущать тебя. Даже если ты будешь за сотни верст, я буду чувствовать твое тело и слышать твой голос…

Он был глубоко тронут. Все хорошо, малыш взял грудь, да и вообще, он подрастет. Мари будет ждать его. И конечно же Клаус фон Хагеманн был прав: победа не за горами, через пару месяцев все закончится. Мари осторожно гладила руками его тело, он растворялся в прикосновениях, которые возбуждали и помогали освободиться от мрачных мыслей. Она была такой чувственной, его любимая жена. Уже во время беременности она делала такие вещи, о которых прилюдно никто никогда не говорит. Они оба беспокоились о том, чтобы не повредить ребенку, когда сливались в одно целое так же, как это делали раньше.

– Мари, Мари… – бормотал он, сгорая от желания.

Она прислушалась. За стенкой опять послышался этот тоненький голосочек.

– Ну что опять случилось?

– Сейчас… сейчас…

Ее словно ветром сдуло с постели. Она скрылась в соседней комнате, и длилось это бесконечно долго. Очевидно, маленький Лео теперь понял, откуда текло молоко, и не удовольствовался одной порцией. Пауль повернулся на спину, пытаясь побороть злость к своему собственному сыну, поднявшуюся внутри него.

Когда Мари вернулась, его пыл уже угас. Они держали друг друга за руки и разговаривали. О том, что она должна поддержать отца, что производство бумажного волокна – это спасение фабрики и что она должна убедить в этом Иоганна Мельцера, ведь он больше никого не слушает. А Мари просила его никогда не разыгрывать из себя героя, но и не быть трусом. Ему следовало разумно придерживаться середины. И он, улыбаясь, дал ей это обещание. Еще трижды за ночь ее будил жалобный голосочек, в конце концов ей пришлось подняться с постели. Паулю показалось, что сын теперь стал кричать громче и сильнее. На это Мари сказала, что теперь и сестричка возжелала свою долю.

В последний час они спали, прижавшись щеками друг к другу, держась за руки, и видели один и тот же сон. Пронзительный звон будильника вырвал их из из этого состояния, вернув в действительность, которая в холоде раннего утра показалась им неприкрыто грубой. Расставание. Нужда. Возможно, и смерть.

– Полежи еще, любимая, – прошептал Пауль. – Как я не хочу расставаться с тобой в передней или прямо у порога.

В комнате было еще темно, и они не видели друг друга, когда обменялись последним поцелуем. Он был соленым от их слез.

4

– Русские – да они живут, как дикие звери, – говорила Августа. – И спят в одной постели со своими танцующими медведями.

Тяжеленным утюгом она водила по белой льняной простыне, но та не хотела разглаживаться. Ничего удивительного: кухонная плита, на которой горничная разогревала утюг, была чуть теплой. Не хватало угля, да и дров было мало.

– Что, спят вместе с медведями? – Ханна не поверила. – Ну уж это ты придумала, Августа.

– Спроси хоть Грету фон Вислерс, это она мне рассказывала! – защищалась Августа. – Гансль, с которым она обручена, был недавно в увольнительной в Аугсбурге, а он побывал в России.

Брунненмайер скривила свое широкое лицо и саркастически засмеялась. Да уж, слушай этого Гансля – он всегда умел сочинять истории.

Она поднесла к губам чашку чая с перечной мятой и с отвращением отпила глоток: она терпеть не могла эту вонючую гадость.

– Вот кончится война, и я первым делом выпью хорошего кофе из зерен! – сказала она. – А не из этих поджаренных свекольных обрезков или желудей. Из настоящих вкусных кофейных зерен! И положу целую кофейную ложку с горкой на чашку!

Эльза закатила глаза, начистив до блеска серебряную ручку сервировочной ложки. Чистка серебра была тем занятием, которое никогда не кончалось. Только закончишь чистить сахарницы и кувшинчики для молока – уже снова пора начищать приборы и сервировочные блюда. И все же это была легкая работа, не то что выбивать ковры или таскать уголь.

– Фрау Брунненмайер, негоже лелеять такие желания, – сказала Эльза, сложив губы бантиком. – Мы все с радостью должны переносить лишения и тем самым поддерживать наших солдат на фронте.

– И какой же прок для бедных парней от того, что я пью вместо кофе эту свекольную бурду? – сердито возразила Брунненмайер.

– Правильно, – поддержала ее Августа, снова поставив утюг на конфорку. – А говорят, что нашим солдатам во Франции дают и кофе из зерен, и лососину, и омаров.

– Зато в России они должны жрать дерьмо со вшами, – ворчливо парировала повариха. – Августа, подложи-ка еще пару поленьев, иначе глажка никогда не закончится.

Августа тут же нагнулась за поленьями, чтобы исполнить желание поварихи. В отсутствие на вилле экономки госпожи Шмальцлер все решала Брунненмайер, она распоряжалась в том числе и материалом для розжига, которого становилось все меньше и меньше. Эльза растерла окоченевшие пальцы, когда в печи с треском запылал огонь, а Ханна налила себе чашку теплого мятного чая. В прошлом году на лугах они сами собирали перечную мяту, а потом сушили ее. Мятный чай, как говорят, очень полезен для здоровья и вообще оживляет организм и очищает дыхательные пути.

– Ну и что еще рассказывал Гансль про русских? – поинтересовалась Ханна. – Он вообще встречал хоть одного русского, разговаривал хоть с одним?

– Конечно, встречал, – сказала Августа. – Встречал – хорошей пулей прямо в грудь.

Она цинично рассмеялась и, лизнув указательный палец, проверила им, разогрелся ли утюг. Тот зашипел.

– Я имею в виду, знает ли он о них вообще что-нибудь еще, – упорно продолжала расспрашивать Ханна. – Ну, как они живут, что едят. И вообще…

– Глядите-ка, – заметила Эльза, сдвинув на лоб очки, которые она обычно надевала при чистке серебра. – Они прямо-таки не дают тебе покоя, эти русские. Как ты на них пялилась, на этих оборванцев, там, на мостовой. Да, Ханна, ты вконец испорченная девица.

– Это неправда! – вскипела Ханна. – Мне просто было их очень жаль. Вот и все. Я смотрела только поэтому…

Ее возражение вызвало у Эльзы и Августы язвительный смех, в то время как Брунненмайер, как обычно, не вмешивалась.

– Лучше смотри, на кого заглядываться, а то не ровен час принесешь в подоле от русского, – предупредила ее Августа.

– У тебя уже начались месячные, – напомнила Эльза. – Можешь забеременеть. Не успеешь глазом моргнуть.

Ханна покраснела и стыдливо опустила глаза вниз. Да, она сглупила, рассказав Эльзе о своем кровотечении. Тогда, осенью, она так страшно испугалась, подумала даже, что умирает, когда увидела на своем белье большое пятно крови.

– Да, уж кому, как не тебе, Эльза, знать, как быстро все это происходит, – сердито сказала Брунненмайер: она всегда злилась, когда горничные нападали на бедную Ханну. Эльза задрала голову и сжала свои узкие губы. Она была девственницей и, кажется, очень гордилась этим, хотя в нынешние времена никто уже не ценил статус почтенной девственницы так, как раньше. Она была не чета Августе – та и забеременела только для того, чтобы женить на себе Густава. Эльза принадлежала к тем, кто хотел выслужиться у господ и подняться по служебной лестнице, доказав им свою преданность, но при всем этом она оставалась в девках. Также как и Элеонора Шмальцлер, домоправительница. Та тоже была не замужем. Только Августе, этой хитрющей крысе, удалось подцепить мужика, произвести на свет двух детей и при всем этом остаться при своей должности. Ханна находила это очень несправедливым. Конечно, сейчас она не проронила ни слова. Промолчала она из предосторожности, поскольку знала, что Августа умела постоять за себя.

– Ну, если уж ты хочешь непременно узнать, Ханна, – произнесла Августа, разглаживая очередную скатерть. – Прежде всего они жутко грязные. Гансль рассказал, что, когда они проходили через их деревни, увязли по колено в грязи. Русским это нравится. А их женщины ходят в таких забавных платьях и выглядят в них, как грелка на чайник. А еще Гансль говорил, что под одеждой они ничего не носят. Однажды он лежал с одной русской бабой на печи…

– Ну, это уж он загнул, – покачала головой Брунненмайер. – Как можно лежать на печи? В лучшем случае можно посидеть, и то сожжешь себе задницу. Небось Гансль рассказывал это, приняв на грудь.

Августа нашла, что на это ответить.

– Гансль рассказывал, что печи в России кладут большими и широкими, так, как у нас это делают для выпечки хлеба. И ночью, когда огонь потухнет, печь еще остается теплой, так что на ней может спать всей семьей. Вместе с кошками и собаками. Вот так там, в России, Ханна.

– Ничего себе, прямо на печи, как буханки хлеба, – хихикнула Эльза. – Да еще с кошками и собаками. Фу!

Августа перестала гладить и подняла голову. Ни Эльза, ни Брунненмайер ничего не слышали, но тонкий слух Ханны уловил плач младенца.

– Ну вот, госпоже опять надо бежать к ним. – Августа высоко подняла брови. – Отослала всех кормилиц, сама хочет кормить детей. Ну посмотрим, насколько ее хватит. Их же надо прикладывать к груди каждые четыре часа, а то и чаще. И так день и ночь. Слава богу, что у меня только один…

– Да только бы с голоду не умерли, эти маленькие козявки, – сочувственно произнесла повариха. – Двое детишек – так и кормилиц должно быть две, я так думаю, но молодая госпожа упряма и своенравна…

– Ну, наберется еще ума-разума, – сказала Августа, складывая простыню. Она немного постояла, глядя на звонок в ожидании, что сейчас ее позовут. Ничего такого не произошло, и она, пожав плечами, продолжила глажку. «Жаль, конечно, – подумала она, – что молодая госпожа так решительно настроена против своей свекрови. Той скоро совсем придется поджать хвост, и все в доме будет так, как захочет юная Мельцер. Свекровь со всем смирится, ведь она мягкий человек, спорить не любит».

Ханна рьяно отчищала серебряные щипцы для сахара, она страшно разозлилась на Августу – та всегда безбожно врала. У молодой госпожи Мельцер, когда-то сидевшей вместе с ними здесь, на кухне, было доброе сердце. Никто не знал это лучше Ханны, потому что именно ей Ханна была обязана своим теперешним положением.

– Молодая фрау Мельцер, конечно, расстроена тем, что ее муж сейчас на войне, – заметила она.

– Ну и что? – тут же вскинулась Августа. – А почему ей должно быть лучше, чем нам? Моего Густава забрали сразу в начале войны, а вскоре и бедного Гумберта.

– Да, Гумберта! – воскликнула Эльза. – Фрау Брунненмайер, ну почитайте же нам, что он все-таки написал. Не понимаю, почему вы всегда делаете из этого тайну. – Повариха только отмахнулась. Письмо с фронта адресовано ей и больше никого не касается. Ну, а приветы она уже всем передала. – Значит, ему приходится спать в конюшне? – язвительно произнесла Эльза. – И чистить грязную лошадиную шкуру. Бедняга, но он должен радоваться тому, что не лежит, как другие, в окопе. Так он во Франции? Или в Бельгии? А может, вообще в России? – продолжала любопытничать Эльза.

Но Брунненмайер не реагировала. Она же давно сказала, что он в Бельгии. И все – баста.

Воцарилось молчание. Ханна пила свой чуть теплый чай, подслащенный сахаром; в печи слегка потрескивали дрова. Ее вечно голодный желудок громко урчал, отчего ей было страшно неудобно. Сейчас ей опять непременно припомнят украденную булку, что делалось до сих пор дважды в день и, по всей вероятности, будет продолжаться до самой ее старости. К ее счастью, Августа начала рассказывать о том, что госпожа Мари получила с фронта от мужа уже пять больших писем, матери он написал только два раза, ну а сестрам вообще один раз, отчего фрау Китти Бройер была просто вне себя.

– Да она вообще истеричка, – вставила Эльза. – Неужели она думала, что ее брату больше нечего делать, кроме как писать ей письма?

– Наверно, так оно и есть. – Августа складывала последнюю выглаженную вещь. – Наверняка она получает кучу писем от своего супруга. Если бы мой Густав так усердно писал – но он шлет мне в лучшем случае открытку с видом города.

Она поставила утюг на жестяную подставку и объявила, что ей пора, уже восьмой час и ее рабочий день давно закончился. После того как Августа вышла замуж за внука старого садовника, она жила в его доме, расположенном посреди парка. Зимой работы в парке было мало, так что старик оставался с двумя внуками, в то время как Августа работала на вилле. Летом ей частенько разрешалось брать малышку Лизель и мальчугана с собой на работу, потому что госпожа очень любила детей. Теперь, когда у нее появились внуки, Августе придется оставлять свое потомство дома.

Не успела она надеть пальто и повязать на голову платок – на улице моросил дождь, как в служебную дверь постучали.

– Гляньте-ка! – воскликнула Августа, открывая. – Что, соскучилась по нам, Мария? Входи, входи, совсем промокла…

Мария Йордан едва выглядывала из-под своего дождевика с остроконечным капюшоном. Она остановилась в коридорчике перед кухней, чтобы с нее стекли дождевые капли. Наконец, расстегнув свою накидку, она аккуратно сняла ее и повесила на крючок на стене.

– Святой Петр, что же это за погода, – простонала она. – Парк превратился в настоящее болото, а на дорожках повсюду лужи. Надо бы посыпать их песком и гравием, но когда нет мужиков…

– Конечно, – поддакнула Августа. – Когда мой Густав был здесь, никаких луж на дорожках не было… Чего доброго ты нам принесла, Мария? Карты взяла?

Мария Йордан заметила, что взяла их, вообще-то, совершенно случайно. У нее сегодня выходной, и она собиралась навестить свою знакомую, а потом прогуляться по городу. Однако в такой дождь хороший хозяин и собаку не выпустит из дома.

Йордан была довольно изящной дамой, но Ханна считала, что на лицо она выглядела старше своих лет, хотя было ей едва за сорок. Свои каштановые волосы она укладывала высоко в пучок. Однажды Августа даже смела утверждать, что под башней из локонов, выглядевшей всегда одинаково опрятно, скрывается фальшивый пучок, доказательств чему, однако, не было. Мария Йордан работала раньше на вилле Мельцеров камеристкой, но когда Элизабет Мельцер вышла замуж за Клауса фон Хагеманна, попросилась вести хозяйство молодых. И Элизабет выполнила ее просьбу.

Все сдвинулись и усадили гостью поближе к печи, в которой тлели угли. Августа тоже подсела к остальным, решив остаться еще хоть на четверть часа: Мария Йордан всегда приносила с собой скандальные сплетни, слухи и пересуды, которые потом долго перемалывались. Кроме того, она прихватила с собой карты.

– Так значит, у тебя сегодня выходной? И ты пришла именно к нам, Мария? – с ухмылкой спросила Эльза. – В городе сейчас выступает танцовщица со своим ревю, а в кино показывают любовные истории. Неужели тебе не хотелось окунуться с головой в ночную жизнь Аугсбурга?

Мария Йордан удостоила Эльзу недружелюбным взглядом, проигнорировав ее вопрос. Она неторопливо положила ложечкой сахар в теплый мятный чай, который налила ей Ханна, и как ни в чем не бывало спросила, отужинали ли они.

– Ты голодна?

Августа посмотрела на Брунненмайер, которая распоряжалась продуктами, Повариха не особенно жаловала Йордан.

– Что, фройляйн камеристка стала такой скрягой, что не может сходить в свой выходной в трактир? – довольно дерзко спросила она. Йордан ответила, что в трактирах теперь подают одну репу с ячменным супом, а тут как-никак живут состоятельные граждане, а значит, здесь можно подкрепиться, например, телячьими ножками с капустой. Да и теперешние цены для бедной прислуги просто баснословные.

– Ну, наша повариха уж что-нибудь найдет, – пообещала Августа. – Ведь Мария нам сейчас и карты разложит. Правда, Мария?

– Ну уж если хотите…

Йордан любила, чтобы ее упрашивали разложить пасьянс. Так, позже ее не могли упрекнуть в том, что она сама напросилась погадать. К тому же частенько ей снились сны, пророчества из которых – по крайней мере, по ее мнению – всегда сбывались.

– Мне не нужны никакие пасьянсы, – проворчала Брунненмайер. – Все равно одно вранье.

– А вот я очень хотела бы узнать свое будущее! – воскликнула Ханна и с тоской посмотрела на всех своими большими глазами. Эльза с Августой – само собой – тоже проявили интерес, так что поварихе волей-неволей пришлось подняться: кряхтя, она отправилась в кладовку. Ханна слышала, как та гремела связкой ключей, а значит, полезла в шкаф за решеткой, где хранились продуктовые запасы. Брунненмайер вернулась, держа в руках небольшое деревянное блюдо, на котором лежали кончик кровяной колбасы, кусочек твердого сыра бергкезе, два ломтя ржаного хлеба и вдобавок к ним один маринованный огурчик.

– Вот, получи!

Она с грохотом поставила блюдо прямо под нос Йордан и села на свое место. Увидев кровяную колбасу, Йордан попросила горчицу, и Ханна достала ее с полки, а Августа деловито побежала за ножом.

– Спасибо большое, – поблагодарила она повариху.

Мария Йордан не набросилась на еду так, как будто она страшно изголодалась, а вкушала ее медленно, со смаком, с расстановкой, запивая мятным чаем. И при этом даже не заикнулась, что колбаса была как каменная, а сыр с одного конца заплесневел.

– Если бы вы только знали, как мужественно держится фрау Элизабет, – промолвила она. – И сколько ей приходится терпеть от своих родственничков. О святая Дева Мария, о святой Иосиф! – Она обвела взглядом сидящих за столом, с удовольствием констатируя, что с нее не сводят глаз. – Ах, как же ей тяжело! Выслушивать надоедливые вопросы свекрови и видеть младшую сестру и золовку Мари Мельцер, а ведь они обе уже выполнили свой супружеский долг…

– И это все оттого, что она не может забеременеть? – уточнила Августа. – О боже мой, Мария, уж ты наверняка знаешь какое-нибудь снадобье. Ведь у тебя есть рецепт на любую болячку…

Йордан бросила на Августу предостерегающий взгляд. Ханна слыхала, что несколько лет назад та предложила Августе одно средство, чтобы избавиться от беременности, но та его не приняла.

– Ну конечно же я давала ей разные советы. Пару раз готовила ей чай, но все это никак не помогло. Вполне возможно, что дело не в ней, а в господине майоре фон Хагеманне…

Августа несдержанно захихикала, и все сразу повернулись к ней. Тогда она сделала вид, будто подавилась, а затем откашлялась и отпила мятного чая.

– В Австрии, на Дунае, – начала теперь Брунненмайер, – есть одна известняковая пещера. Если женщина не может забеременеть, она должна пойти туда в полночь, раздеться донага и окунуться в пруд с ледяной водой. Говорят, после этого как пить дать забеременеешь…

Ханна слушала эту историю, широко раскрыв глаза. Голышом окунуться в воду? С другой стороны, в пещере в полночь, поди, ни зги не видать, так что никто и не увидит…

Августа прыснула от смеха, а Эльза разразилась смехом, похожим на блеяние. Ну и истории знала Брунненмайер!

– Забеременеешь! – Августа смахнула выступившие на глазах слезы. – И от кого же?

– Ну конечно же от пещерного духа.

– Интересно, и как он выглядит? Небось какой-нибудь кривоногий гномик с длинной бородой и горбиком?

– Ну уж горбик-то у него точно есть, – захихикала Августа. – Но только не на спине…

– Возможно, он даже красив собой. Взрослый, опытный мужчина с толстым…

– Ну а теперь хватит, – прервала их повариха.

– Я имела в виду – в толстой меховой шубе, – с наигранно серьезной миной поправила себя Августа. – Ведь в пещере той наверняка холод собачий.

Йордан положила в рот последний кусочек сыра, спокойно прожевала его и запила глотком мятного чая.

– Ну что, теперь раскладываю карты или как?

– Ну конечно! – воскликнула Эльза.

Августа тут же подскочила. Ей прежде всего хотелось узнать, когда вернется ее Густав. И вообще, жив ли он. Ханна ничего не сказала, но по ней было видно, что она тоже охотно заглянула бы в свое будущее.

– Двадцать пфеннигов, – нагло потребовала Йордан.

– Что? – вспылила Августа. – Ты тут у нас нажралась, да еще хочешь поиметь за это денежки?

Эльза тоже считала, что это наглость. Брунненмайер промолчала: кто-кто, а она-то уж ой как хорошо знала Йордан и предвидела этот подлый ход. «Как же жадна до денег Мария Йордан», – всегда повторяла повариха. Ходили слухи, что у себя под матрасом та прячет небольшое состояние.

– А я заплачу, – неожиданно сказала Ханна. – Если вы действительно предскажете мне будущее, тогда заплачу.

– А у тебя вообще есть хоть сколько-то? – недоверчиво спросила Йордан.

– Сейчас принесу. Я мигом.

Ханна бросилась к лестнице для прислуги и торопливо поднялась на четвертый этаж, где располагались комнаты персонала. Ранее из сбережений у нее вычли деньги за украденную булку, после она успела совершить несколько покупок – пуговицы, пара шерстяных носков и моток белых ниток для шитья, так что теперь у нее оставалось тридцать восемь пфеннигов. Двадцать пфеннигов для Ханны – солидная сумма, но если мать, следуя собственным угрозам, вскоре объявится на вилле, то ей все равно придется со всем расстаться.

Ханна вернулась на кухню – раскрасневшаяся, с растрепанными волосами, она протянула Йордан руку, в которой были зажаты монеты.

– Десять, двенадцать, тринадцать, пятнадцать… двадцать, – отсчитала Мария Йордан, ничуть не смущаясь гневных взглядов остальных. – Хорошо, Ханна. Давай деньги…

Ханна уже хотела пересыпать монеты в протянутую руку Йордан, но тут кто-то так сильно ударил кулаком по столу, что тот затрясся и зазвенела крышка стоящего на нем чайника.

– Постой, – возмутилась повариха. – Сначала товар, потом деньги. Ханна, а ты положи-ка свои пфенниги сюда на стол. Вот теперь начинайте.

– И чего вы тут встреваете, Брунненмайер? – выругалась Йордан.

Ответ она не получила, но и деньги взять не решилась. Наконец, глубоко вздохнув, намекая тем самым, что с ней обошлись нечестно, она все-таки смирилась, как смиряется добрая христианка перед своими мучителями. Под любопытными взглядами присутствующих она водрузила на стол свою матерчатую сумку и, порывшись в ней, выудила оттуда колоду игральных карт, перевязанную резинкой.

– Карты французские, – пренебрежительно заметила повариха.

Йордан не обратила на это никакого внимания. Она попросила придвинуть поближе лампу и выключить верхний свет, затем достала зеленоватый шелковый платок и набросила его на абажур керосиновой лампы. Кухня тотчас погрузилась в таинственный, призрачный полумрак.

– Абсолютная тишина, – потребовала она. – Никаких разговоров. Мне нужно сконцентрироваться.

Августа отодвинула наполовину пустой стакан и смахнула рукой несколько крошек, чтобы те не помешали разложить карты. Йордан распустила резинку, ловко перебрала пальцами колоду и подвинула ее к Ханне.

– Перемешай.

Ханна не была опытным игроком, и карты то и дело выскальзывали у нее из рук, так что ей приходилось собирать их снова и снова и заново перемешивать. Причем мешала она с большим рвением – в надежде, что таким образом духи будущего обратят на нее внимание.

– Достаточно. Дай мне колоду.

И Йордан начала раскладывать на столе перевернутые карты – одну рядом с другой. По шесть в каждом ряду. Закончив, она подняла голову и пристально посмотрела на Ханну.

– Может, у тебя есть какой-то определенный вопрос?

К сожалению, то, что Ханна хотела узнать о своем будущем, здесь, на кухне, под этими испытующими взглядами, она бы ни за что не произнесла.

– Нет, – сказала она, в то время как ее пылающие румянцем щеки выдавали ложь. – Просто расскажите все, что вы можете увидеть.

Прикинув про себя, Мария Йордан начала отсчитывать разложенные карты. Каждую седьмую карту она открывала, а доходя до последнего нижнего ряда, снова начинала сверху.

– Валет пик… короткая дорога. Червовый король… О, Пресвятая Дева Мария, тут и девятка. Один, два, три, четыре, пять, шесть… дама буби. А к ней девятка пик…

Как завороженные все уставились на указательный палец Йордан. Подсвечиваемый зеленоватым светом, он скользил от одной карты к другой и при каждом прикосновении издавал звук, похожий на постукивание. Когда она открывала карту, то сначала прикрывала ее правой рукой, выжидая секунду, и только потом открывала изображение.

– Что, все так ужасно? – спросила запуганная Ханна.

– Все плохо, – сказала Йордан мрачным тоном. – Появится мужчина, молодой, черноволосый и бессовестный. Он принесет тебе много бед, Ханна. Будешь плакать. Он принесет тебе несчастье…

Зеленоватый палец указал на валета пик, карту с изображением симпатичного молодого человека с темно-каштановыми волосами до плеч, кокетливыми усами и приветливыми карими глазами. Это он принесет ей беду?

– Девятка, – вздохнула Йордан. – Ах, эта чертова девятка. Ты останешься совсем одна, бедняжка. И никто тебе не поможет. Он бросит тебя, и ты будешь проливать по нему горькие слезы…

– Да прекратите нести девчонке всякую ахинею! – проворчала повариха.

– П-с-с-с! – рассердилась Августа.

– Раз вы мешаете, я вынуждена прекратить сеанс, – сказала Йордан, зло покосившись на Брунненмайер. – Но в этом случае все равно выплачивается полная сумма гонорара.

– Пожалуйста, продолжайте! – умоляла Ханна. – Пожалуйста! И что, он больше не вернется, этот черноволосый?

Йордан снова начала считать, то тут, то там открывая одну карту, как бы выведывая ее тайный смысл.

– А вот тут женщина… с большой властью, очень влиятельная. Она его приворожит. Тут будет роковая связь. Черный валет исчезнет… А вот крестовый туз… несчастье. Может, даже смерть…

Ханна замерла. Она наблюдала за Йордан как заколдованная. Та снова и снова касалась кончиком пальца дамы буби, потом водила туда-сюда между крестовым тузом и девяткой пик и наконец остановилась на червовом короле.

– Но в конце победит любовь, – заключила она и в изнеможении откинулась на спинку стула. – После дождя появится солнечный свет. За печалью последует радость, а потом и благополучие…

– Аминь! – пробурчала повариха.

– А мне ты сказала то же самое, – выпалила Августа и недоверчиво взглянула на Йордан.

– Ну и что? Может, ты недовольна своим Густавом?

– Нет, довольна.

Эльза тоже вспомнила, как Йордан два года назад пророчила ей большую любовь, которая до сих пор не случилась.

– Придет, придет, Эльза. В один прекрасный день и у тебя будет любовь…

Мария Йордан собрала карты, сложила их и связала резинкой, потом правой рукой придвинула монеты к краю стола, откуда они упали в ее раскрытую левую ладонь. Напоследок она сняла с лампы зеленоватый шелковый платок, вернув кухне привычное вечернее освещение.

– Ну, благодарю за приятное общество и желаю всем спокойной ночи.

Крус, 5 марта 1916 года

Моя любимая Мария!

Благодарю тебя за твое письмо от 24.02., после череды тяжелых дней оно придало мне новые силы и надежды. Должна была начаться эта злосчастная война, чтобы я узнал, какие чудесные, нежные письма может писать моя любимая. Теперь я с тоской жду следующей почты. Как только ее получу, постараюсь сразу же написать тебе.

За прошедшие дни мы продвинулись в оккупированную Францию и расквартировались на одной уединенной кондитерской фабрике. Необходим отдых, особенно нашим верным коням, сейчас они выглядят такими истощенными, что на них просто страшно смотреть. Случались такие дни, когда они везли нас с утра до вечера – без еды и воды. У их всадников тоже не лучшие времена, им постоянно приходится добывать пропитание и питье. Это чудовищно – отбирать последний кусок хлеба у несчастных крестьян. Но что здесь в полку никогда не переводится, так это выпивка. Шампанское и красное вино просто льются рекой. Мы научились ценить алкоголь: он помогает побороть мрачное настроение, заменяет еду и дает новые силы.

На огневых позициях пока были не часто, но кто опаснее всего, так это франтиреры – вольные стрелки, партизаны, стреляющие в наших патрульных из засады. Кругом одна разруха, сожженные деревни, разбитые дома, опустошенные сараи. Наши полки оставили в этой стране заметные следы и все еще продолжают их оставлять. Всего лишь две недели назад я хотел быть солдатом и верноподданным нашего кайзера – но сейчас я всем сердцем против, особенно при виде бесчинств и разорений на оккупированной территории.

Однако давай думать о будущем, моя любимая, давай надеяться, что это продлится не так долго и что скоро мы снова заключим друг друга в объятия. Пиши мне, как только сможешь, каждую свободную минуту, хоть несколько слов. Когда я читаю твои письма, рассматриваю твой красивый упрямый почерк, меня охватывает такое чувство, будто я вижу тебя перед собой, будто слышу твой голос. Я так люблю, когда ты, наклонив голову, лукаво подмигиваешь мне своими темными глазами. Я люблю твой смех. Твою легкую походку. Твои маленькие ножки и еще много чего такого, о чем я не буду писать, но чем заполнены все мои сны.

Целую тебя тысячу раз.

Твой Пауль.

Аугсбург, 10 марта 1916 года

Любимый мой!

Для верного и доблестного солдата нашего кайзера ты пишешь довольно сумбурные вещи про мои маленькие ножки и озорной прищур глаз, как ты это называешь. И это пишет с фронта солдат императорского полка? Смею надеяться, что эти письма никто не открывает и не читает, иначе я сквозь землю провалюсь от стыда.

Лучше напиши нам, дошли ли до тебя все те посылки, что мы тебе отправили, или они где-то затерялись. Батарейки, накидка от дождя, нижнее белье, пена для бритья, булавки, носки и много-много рисунков, которые я сделала для тебя. А еще банки с печеньем и джемом. Напиши нам, любимый, все ли дошло до тебя, ведь мы хотели бы помочь тебе питаться не только красным вином и шампанским.

Здесь все идет свои обычным чередом, два наших маленьких крикуна сосут очень усердно и так быстро подрастают, что это надо видеть своими глазами. Они уже заняли твое место на нашем супружеском ложе и освободят его только тогда, когда ты, любимый, вернешься к нам. Я не нашла лучшего средства от одиночества – этого тягостного, тяжелого ощущения по утрам, какого-то неопределенного еще в полусне, которое мне говорит: «Ты проснешься одна. Он уехал, уехал бесконечно далеко отсюда, он на вражеской земле, и одному Богу известно, когда он снова будет с тобой».

Прошу тебя всем сердцем – будь поосторожнее, думай о своей жизни, не ищи опасностей и никогда не веди себя легкомысленно. Бесконечно жаль, что эта война приносит людям так много бедствий и разрушений, и неважно, кто они – французы, сербы, русские или немцы. Берегись этих стрелков, франтиреров, и, пожалуйста, не пей много красного вина, ведь это так важно, чтобы ты сохранил ясный ум, мой любимый, так как я хочу, чтобы ты вернулся ко мне здоровым и невредимым.

Я люблю тебя, думаю о тебе день и ночь. Знаю, ты будешь смеяться надо мной, но я уверена, что мои мысли обладают силой, что они дойдут до тебя и защитят от всех бед.

Когда я закрываю глаза, то слышу твой голос и чувствую твои губы, которые касаются меня тысячи раз.

Мое сердце переполнено нежностью, предназначенной только тебе одному, и я сохраню ее для тебя до тех пор, пока мы не увидим друг друга.

Обнимаю тебя.

Твоя Мари.

5

Трижды помешав свой утренний кофе, Алисия Мельцер поднесла чашку к губам и сделала глоток. Да, к нему нужно привыкнуть, к этому эрзацу. В сущности, это вопрос дисциплины, и кроме того, эта бурда намного полезней, в первую очередь для Иоганна с его слишком высоким давлением. Как недавно снова сказал доктор Грайнер, медицинский советник, ее мужу вообще-то совсем нельзя пить настоящий зерновой кофе.

Она взглянула на агатовые часы с маятником, стоявшие напротив на подоконнике, и тихо вздохнула. Была уже половина восьмого. Раньше ее мужчины – и Иоганн, и Пауль – уже в начале восьмого сидели за завтраком рядом с ней, она подкладывала им булочки с маслом и джемом, а они говорили и говорили – о станках, заказах, поставках или персонале. С тех пор, как ее единственный сын ушел воевать за кайзера и отечество, она почти до восьми часов сидела за накрытым столом одна. Иоганн, который раньше не знал ничего, кроме фабрики, и нередко, переписывая цифры, засиживался допоздна в своем бюро, стал пренебрегать работой. Теперь он приходил на фабрику либо к половине девятого, либо вообще к десяти. Из него невозможно было вытянуть, как там идут дела и работают ли они вообще, но так как по ночам в окнах здания совсем не было света, Алисия могла предположить самое худшее.

В столовую вошла Эльза. На серебряном подносе, который она принесла, лежала стопка писем.

– Почта, милостивая госпожа.

– Спасибо, Эльза. А моя невестка уже встала?

Эльза сделала удрученное лицо и покачала головой. Госпожа Мари Мельцер еще спит, а вот господин Мельцер попросил свежее белье и хорошо накрахмаленную рубашку. Он же отругал ее за то, что ему принесли не те носки, но Эльза, в конце концов, не камердинер, а всего лишь горничная, и нельзя требовать, чтобы она выполняла всю работу за Гумберта. Да и негоже ей, еще незамужней женщине, одевать взрослого мужчину.

Кивнув, Алисия дала понять Эльзе, что та может идти, и обратилась к корреспонденции. Она торопливо перебрала всю стопку, вынула из нее два письма полевой почты и была разочарована, когда ни на одном из них не обнаружила почерк Пауля. Одно письмо, как это ни странно, было адресовано фройляйн Катарине Мельцер. Китти уже больше года была замужем за Альфонсом Бройером и жила на принадлежащей ему маленькой городской вилле. Алисия не знала ни почерк, ни имя отправителя и, пожав плечами, отложила письмо в сторону. Китти наверняка заедет на днях и заберет свою почту. Второе письмо с фронта было от Густава Блиферта и предназначалось его жене Августе. Как хорошо, что он наконец-то дал о себе знать: бедняжка Августа сильно беспокоилась, хоть и знала, что Густав не родился с карандашом в руках и ему стоит больших трудов написать письмо. Она с улыбкой положила конверт обратно на поднос и начала перебирать остальные послания.

Заслышав в коридоре шаги мужа, Алисия на мгновение прислушалась. Он шел медленно, немного неровно, поскольку после инсульта его левая нога время от времени немела. Иногда он останавливался, сопя, откашливался, а потом продолжал идти.

– Доброе утро, Иоганн.

– Доброе утро.

Проходя мимо, он дотронулся до ее плеча, как бы провел по нему вскользь, не задерживаясь, затем сел и развернул газету. Алисия налила ему кофе, добавив немного молока, и размешала сахар.

– Как прошла ночь? Ты хорошо спал?

– Удовлетворительно, – ответил он, продолжая читать. – Есть почта от Пауля?

– К сожалению, сегодня нет. Но пришло приглашение от Манцингеров, а фрау Зонтхайм будет делать доклад в благотворительном обществе.

Иоганн Мельцер презрительно фыркнул и спросил, почему Мари больше не завтракает с ними.

– Ну ты же знаешь, ночью ей приходится не раз вставать и кормить грудью детей. Надо обязательно найти няньку…

Иоганн Мельцер отложил в сторону газету и взял чашку с кофе. Затхлый вкус этого эрзац-кофе уж точно был не в состоянии приглушить его гнев, напротив. Нужна не нянька, а кормилица, которая могла бы одновременно выполнять работу няньки. И с чего это Мари взяла, что сможет справиться одна с двумя младенцами? От нее осталась одна тень – она стала бледная, а ее щеки впали.

– А почему бы тебе об этом не позаботиться? Ты же ее свекровь – это твоя забота.

Алисия сдержалась, хотя считала эти упреки в свой адрес незаслуженными.

– Я пыталась, Иоганн, но Мари отвергла все мои предложения.

– Потому что она упрямица, – выругался он. – Я возьму это на себя. Я не Пауль, которого она может зажать в кулак.

Алисия с ужасом сознавала, что в семье надвигается скандал. Раньше, когда Иоганн был недоволен поведением Мари, Пауль всегда вставал на защиту своей жены. Теперь, пожалуй, эту задачу должна взять на себя она. Ей надо было как-то отвлечь его и увести от ссоры. Взгляд ее упал на открытые письма.

– Иоганн, в следующую субботу фрау фон Зонтхайм делает доклад. Было бы замечательно, если бы ты смог сопроводить меня…

Она предложила это как бы вскользь, между прочим, как она это делала обычно, обращаясь к нему и намазывая ему при этом кусочек ржаного хлеба маслом и клубничным джемом.

Иоганн Мельцер снова уткнулся в газету, в которой самыми радужными красками описывались победы и завоевания германской армии. Под Верденом во Франции наконец-то одержат победу мужество и боевая сила германских полков: французов заманили в засаду, и теперь они все до одного погибнут, истекая кровью. Что это за выражение – «истекая кровью». Неужели это настоящая война? Если и уничтожать врагов, то всех до последнего. Неужели они были настолько наивны, полагая, что немецким солдатам надо только взять Париж и Франция будет побеждена? И что сейчас с Паулем, ведь он уже две недели как воюет во Франции?

– Фрау фон Зонтхайм такая смелая женщина, – продолжила Алисия. – Полковник погиб, она потеряла одного из своих сыновей, и все-таки она разместила на своей вилле лаза…

– Больше не говори мне про это, Алисия! – гневно воскликнул Иоганн Мельцер. И, скомкав газету, вопреки своему обыкновению, бросил ее на пол.

– Здесь, в моем доме, в доме, который я построил, никакого лазарета не будет!

Он так сильно ударил правой рукой по столу, что зазвенела посуда. Алисия перестала намазывать хлеб.

– Пожалуйста, Иоганн, – тихо произнесла она. – Не волнуйся так, не стоит. Никто не будет создавать лазарет на нашей вилле за твоей спиной. Хотя… – Она с тревогой посмотрела на него, ведь из-за этой вспышки гнева давление ее мужа наверняка подскочило. С другой стороны, уж если она начала предложение, было бы глупо его не закончить. – Хотя я часто думаю о том, как мы все были бы рады, если бы нашему Паулю там, на чужбине, попались бы отзывчивые люди, которые приютили бы его, ухаживали за ним…

– И как тут одно связано с другим? – проворчал Иоганн. – Пауль не дурак. Он как-нибудь переживет все и вернется домой целым и невредимым.

– Да храни его Господь, Иоганн.

Она положила ему на тарелку бутерброд с джемом и подлила кофе. В столовой повисло молчание. Иоганн Мельцер подхватил с пола газету, снова расправил ее и погрузился в чтение заметки о новых военных займах.

«Он боится, – с горечью думала Алисия. – Он боится посмотреть правде в глаза. Не хочет видеть раненых, этих бедных парней, которым ампутировали руки или ноги».

Она с облегчением вздохнула, когда дверь в столовую отворилась – на завтрак пришла Мари.

– Всем доброе утро! Мама, почему ты вся в раздумьях? Папа, это ты там, за смятой газетой?

Мари была в пеньюаре, с небрежно убранными волосами, в голубых домашних тапочках, подаренных ей Китти. Ее веселость показалась Алисии немного напускной. Мари похудела, а ее прекрасные темные глаза казались такими же печальными, как тогда, когда она впервые ступила на порог виллы Мельцеров, где ей, Мари Хофгартнер, предстояло работать прислугой на кухне. Как же эта молодая женщина изменила всю жизнь на вилле. Это она, не боясь теней прошлого, потребовала наказания за несправедливое обвинение, предъявленное ее родителям, и смогла завоевать сердца всех своей искренней и бесстрашной натурой, и прежде всего сердце их сына Пауля. В конце концов большая красивая любовь победила, очистив их от грехов прошлого.

– Ах! – иронично воскликнул Иоганн Мельцер, сворачивая газету. – Ну наконец! А то я уже решил, что ты тайком ушла на войну.

Мари засмеялась, села на свое место и, вынув из серебряного кольца белую тканую салфетку, протянула Алисии свою чашку, чтобы та налила ей кофе. Едва взглянув на почту, она поняла, что для нее ничего нет. Иначе бы Алисия непременно выложила для нее письмо от Пауля.

– Уйти на войну? О, боже праведный, да это, пожалуй, последнее, что пришло бы мне в голову. У меня здесь свой фронт – мне с младенцами дел хватает… Спасибо, мама. Можно еще молока? Сахара не надо.

Иоганн Мельцер, сдвинув брови, наблюдал за ней, после чего сказал, что предположил это только потому, что она вообще перестала показываться. Да и помнит ли она вообще, в какую семью вошла, выйдя замуж?

– Иоганн! Прошу тебя, – предостерегающе произнесла Алисия. – У Мари с ее двумя крошками и так бог знает сколько хлопот.

Мари держалась спокойно. Она отпила большой глоток и положила себе на хлеб масло и полоску ароматной копченой ветчины, порезанной поварихой так тонко для того, чтобы деликатеса из Померании хватило надолго.

– Мама, хватит. Папа вообще-то прав. Я виновата, что как-то перестала заботиться о вас. Мне очень жаль.

– Вы только послушайте! – донеслось со стороны Иоганна.

– Но через несколько недель все совершенно изменится, – добавила Мари. – Августа сказала мне, что ее дети уже в два месяца спали всю ночь напролет.

Однако этот ответ не произвел на Иоганна никакого впечатления. Она собирается спустя шесть недель продолжать вести такой же образ жизни… Так и до смерти недалеко!

– А в зеркало ты хоть раз взглянула?

– Иоганн, ну это уж чересчур! Мари, не слушай его, он сегодня в плохом настроении.

– А ты, Алисия, не вмешивайся! – резко поставил он на место жену. – Я веду разговор со своей невесткой и не желаю слушать твои замечания.

Алисия мужественно пыталась держать себя в руках. Еще ни разу за их долгий брак Иоганн так не грубил ей. Это было не только оскорбительно, но и глубоко неуважительно по отношению к ней как личности. Ах, она уже давно чувствовала, как сильно он отдалился от нее. Он больше не любил ее, и с этим она давно смирилась. Однако то, что он перестал ее уважать, было невыносимо.

– Если это так, то мне лучше уйти отсюда.

Дрожащей рукой она положила салфетку на стол, медленно поднялась, отодвинув стул, и вышла. Иоганн Мельцер сделал какое-то беспомощное движение рукой, как будто хотел удержать ее, но этого так и не произошло.

– Мама! – закричала Мари ей вслед. – Мама, ну подожди же! Не надо принимать все так всерьез. Папа имел в виду совсем другое. Мы все стали такими нервными и чувствительными, это все война…

Она вскочила, собираясь догнать Алисию, но Иоганн Мельцер своим решительным тоном помешал ей.

– Я должен с тобой поговорить, Мари. Сядь сюда и послушай!

Мари миг поколебалась, но потом все же решила остаться. Хотя бы только потому, что от возбуждения лицо Иоганна Мельцера побагровело, и она боялась, что с ним опять случится инсульт.

– Жаль, что этот разговор начинается со ссоры, отец, – сказала она, садясь на свое место. – Ну говори же, я слушаю.

Она терпеливо выслушала его, заранее зная, что он ей скажет. Кормилица! Ей нужна помощь. Она не может одна накормить двоих. Она стала похожа на приведение…

Наконец он исчерпал запас слов, хотел сделать глоток кофе, но его чашка была пуста. Мари уже взяла кофейник, чтобы помочь, но ему не понравился этот жест, и он метнул в ее сторону холодный взгляд.

– Я жду, когда ты решишься взять кормилицу!

Мари снисходительно улыбнулась и объявила, что подумает об этом, хотя понимала, что тактика затягивания ничего не даст.

– У тебя было достаточно времени на раздумья, Мари.

В этот момент из детской донеслись так хорошо знакомые ей звуки – хныканье и писк. Ее натренированные уши тотчас различили двухголосие – это проснулся маленький Лео, разбудив и свою сестру.

– Мне очень жаль, отец. – Она поднялась, чтобы бежать наверх. – Ты же слышишь, я нужна твоим внукам.

– Ничего, ничего! Сначала я хочу получить твой ответ. Хватит ходить вокруг да около!

Мари видела, что у него подскочило давление: покраснело не только лицо, но и шея с ушами. С другой стороны, нельзя же потакать этому упрямцу только потому, что это угрожает его здоровью.

– Ну, хорошо. – Мари повернулась к нему. – Я не хочу никакой кормилицы. Я буду кормить своих детей сама. И точка!

Иоганн Мельцер сидел неподвижно, уставившись на дверь, которую только что закрыла за собой его невестка. Как она сказала? Все! Точка! Она отказалась. Пошла против него.

– Дочь этой Хофгартнер. Такая же упрямая и неприступная, как ее мать. До самоотречения…

Его захлестнула волна гнева. Он не потерпит, чтобы она загубила и себя, и его внуков! Он встал и поковылял к двери, но как раз в этот момент его левая нога снова онемела, и ему пришлось ухватиться за комод.

– Завтра же найму кормилицу! – бурчал он, проходя по коридору. – И неважно, понравится это госпоже Мари Мельцер или нет!

Эльза, шедшая в столовую с пустым подносом, в испуге остановилась, лицо ее выражало такое отчаяние, как будто этот гнев относился к ней.

– Извините, господин директор, – прошептала она. – К вам гости.

– Гости? – проворчал он. – Кто бы это ни был – я на фабрике. Дай пальто. Шляпу. Гамаши…

– Хорошо, господин директор. Там внизу в холле ваша дочь Катарина.

Он собирался сам заглянуть к ней, теперь же остановился и глубоко вздохнул. Китти! Пожалуй, не проходило и дня, чтобы она не появлялась на вилле. Понятно, что у Бройеров она не чувствует себя так, как дома, особенно сейчас, когда Альфонс на фронте. Да это даже кстати, что она пришла. Может, она как раз поможет ему.

– Папочка! Да где же вы все? Где мама?

На ней был просторный голубой жакет поверх длинной узкой юбки. Кто не знал об ее интересном положении, пожалуй, по-прежнему не смог бы догадаться.

– Ах, милостивая госпожа банкирша, супруга директора банка господина Бройера, – пошутил он, прекрасно зная, что она терпеть не могла этот титул.

– Ах, папа! Не успела я войти в дом, как ты начинаешь меня злить. Никакая я не банкирша, деньги и векселя меня совсем не интересуют. Это епархия Альфонса. Бедняжка, его последнее письмо было весьма удручающим. Думаю, ему там приходится тяжко. А от завтрака что-нибудь осталось, папочка? Думаю, мы с моим малышом страшно голодны. К тому же мы только что были у доктора Грайнера. – Она бросилась ему на шею и поцеловала в обе щеки, между тем заметив, что он весьма возбужден и потому неплохо бы ему отдохнуть. – Ну а где же мама? У себя наверху? Уж не заболела ли она?

– Да нет. Просто небольшое недомогание, ничего особенного. Пойдем в столовую. По-моему, еще остались ветчина и масло, может, и кофе. Я хотел бы сказать тебе пару слов относительно Мари.

И он повел Китти в столовую, а она взволнованно поведала ему о том, что доктор Грайнер слушал сердцебиение ребенка.

– Он приложил к животу такую большую трубку и смог расслышать, как бьется маленькое сердце. Как же это чудесно, что в моем теле развивается новая жизнь. Я чувствую, ребенок будет ужасно сильным, таким же, как ты, папочка, – тараторила она, накладывая на хлеб в три слоя ветчину. – Представляешь, каждое утро ровно в семь этот маленький мучитель начинает резвиться в моем животе. Полагаю, он приверженец отца физкультуры Яна и делает утреннюю зарядку. – Она откусила от бутерброда кусок и тут же затараторила дальше: – Ну что, Пауль написал? Нет? У меня тоже от него ничего нет… Мама тебе уже сказала, что в зеленое платье я не влезаю? Это просто катастрофа – скоро мне придется завернуться в простыню, потому что все мало́. Придется разорить гардероб Мари…

Мельцер дал дочери обрушить на себя этот словесный шквал: он давно привык к нему, любил ее живой характер и знал, что это совсем излишне – отвечать на ее вопросы, поскольку она слишком быстро перескакивала с одной темы на другую. Однако сейчас, когда она сама упомянула Мари, он тут же оживился.

– Верно, как раз о Мари мне и надо было с тобой поговорить. Я очень беспокоюсь за нее, Китти. Ты наверняка заметила, как она выглядит – вся бледная, исхудавшая.

Китти посмотрела на него своими широко раскрытыми глазами, но ничего не ответила, так как жадно жевала бутерброд с ветчиной и огурчиком. Она только кивнула и, проглотив один кусок, принялась за следующий. Далее Иоганн Мельцер высказался, тем самым выпуская пар, по поводу своенравного характера Мари, напомнив, что Алисия не кормила грудью ни одного ребенка – а их было трое – и спокойно нанимала кормилицу, да еще и няньку. Китти тем временем угощалась тем, что осталось на столе после завтрака, уплетая все за обе щеки: она выпила чашку молока, ела, черпая ложкой, клубничный джем и намазывала толстенным слоем масло на крошечный кусочек ржаного хлеба. Наконец, глубоко вздохнув, она вытерла салфеткой рот и руки и откинулась на спинку стула.

– Знаешь что, папочка, – она лукаво прищурилась, – предоставь это лучше Мари. Что до меня, то я, например, не хотела бы ни кормить, ни пеленать. Но Мари, она совсем другая. А что это за письмо? Для меня? Правда. И кто же это? Симон Трайбер. Может, это знакомый Альфонса?

Она вытерла нож о салфетку и вскрыла конверт. Наморщив лоб, она быстро пробежала по строчкам, написанным мелким убористым почерком, и нетерпеливо затолкала листок обратно в конверт.

– Папочка, знаешь, я хотела спросить у тебя кое о чем, но это должно остаться между нами. И, пожалуйста, ни в коем случае не говори Элизабет, что я разговаривала с тобой об этом. Обещаешь? Да? Ты должен дать обещание, иначе я не скажу ни слова…

– Я-то надеялся, что ты поговоришь с Мари и вразумишь ее. – Он сделал еще одну попытку следовать своей стратегии, но все было напрасно. В качестве союзницы Китти не годилась – собственно говоря, он мог бы догадаться об этом и раньше. – В общем, дело выглядит так, папочка, – начала она, приглушив голос и глядя на дверь, так как ей показалось, что она уловила какой-то шум. – Элизабет была у меня вчера после обеда. Мы попили кофе и очень мило поболтали о том о сем. Сначала об этой актрисе и танцовщице, о которой говорит весь Аугсбург. Она составила программу – об отечестве. А костюм, в котором она выступает, просто невероятно очаровательный… Ну вот. Мы уже поговорили с ней обо всем, и Элизабет засобиралась домой. И тут она меня правда спросила… Нет, это непостижимо. Она меня спросила…

Вопреки обыкновению, Иоганн Мельцер слушал сейчас свою дочь очень внимательно. И слушая, кивал головой:

– Она спросила у тебя, не сможешь ли ты одолжить ей деньги, не так ли?

Китти беспомощно посмотрела на отца своими голубыми глазами. Да, это было так. И конечно же она дала ей немного. Всего двести марок, которые нашла в своей шкатулке. Как же это ужасно неудобно: ей пришлось поклясться Элизабет, что она никому не выдаст эту тайну, не обмолвится ни одним словом…

– Ты же мой папочка, и у меня нет от тебя никаких тайн. Особенно когда речь идет о таких дурацких историях с деньгами.

– А ты не спросила, зачем ей нужны эти деньги?

Элизабет объяснила, что доходы ее мужа из-за войны совсем упали. К тому же из-за нехватки мужской рабочей силы в поместье урожай собрали совсем уж небольшой.

– Она мне сказала, что все выплатит, как только кончится война. Однако, папочка, я беспокоюсь вовсе не из-за этой суммы, я переживаю, что мои свекор со свекровью могут заметить.

Старик Бройер, со слов Китти, был «страшным скопидомом». Будучи директором, он не мог позволить себе даже новый костюм и вообще он считал, что его сын тратит слишком много на домашнее хозяйство. Уже не говоря о прочих желаниях его молодой супруги – экстравагантная мебель, дорогие платья, обувь, сумочки, шляпки, кружевные перчатки и украшения.

Иоганн Мельцер сделал глубокий вдох, чтобы справиться с нарастающим в нем чувством подавленности. Значит, его предположение, что фон Хагеманны банкроты, оказалось верным. Вот почему этот ветреный юнец, бывший лейтенант и теперешний майор Клаус фон Хагеманн, все-таки попросил руки дочери. Он хотел использовать реноме семьи богатого фабриканта Мельцера, к тому же породнившегося с банкиром Бройером, с тем чтобы хоть чуть-чуть увеличить свою кредитоспособность. Ну а оговорки кредиторов – так с войной их как не бывало. Майор фон Хагеманн как офицер императорской армии мог совершать боевые подвиги и собирать медали. Между тем поместья в окрестностях Бранденбурга, которыми когда-то владела семья, давным-давно были проданы. Элизабет уже просила денег у Алисии, и его жена дважды не устояла, выполнив ее просьбу.

– Впредь ты не должна больше давать своей сестре в долг, – приказал он.

– Да, я так и думала, папа. Но что же мне делать, если Лиза просит? Все-таки она моя сестра, и… мне ее так жаль.

«Вы только посмотрите», – думал он, почти забавляясь. Ведь были времена, когда его дочери, как две мегеры, набрасывались друг на друга, царапались и кусались, таская друг друга за волосы. Однако это было два года назад, с тех пор много чего случилось.

– Если Лиза действительно так стеснена в средствах, то она должна рассказать об этом нам, своей семье, а мы уже все вместе подумаем, что делать, – решительно произнес он. – Она наше дитя, так же как ты и Пауль. Мы же на ее стороне. А вот такое секретничанье я не люблю.

Китти усердно закивала, казалось, ей стало легче. Да, именно этого она ждала от своего папочки. Он говорил четко и ясно. Брал на себя ответственность. Лиза просто должна довериться ему.

– Знаешь что, папочка? – Она кокетливо наклонила голову. – Я поговорю с Мари. Как женщина с женщиной, понимаешь? А то, что она тут вытворяет, это не мое дело. – Он ухмыльнулся от радости. Вот такой она была, его Китти. Чертенок. Водила его за нос, хотя сама точно знала, чего он от нее ждал. – И вообще, как это выглядит со стороны? Супруга Пауля Мельцера сама кормит грудью своих детей, как какая-нибудь крестьянка. Мы же и вправду можем позволить себе нанять кормилицу и няньку, так ведь, папочка?

– И это тоже, – подтвердил он, хотя и без уверенности. Да, дела на фабрике Мельцера обстояли не лучшим образом. Если бы он не внес некоторую сумму из своего личного состояния, его предприятие уже давно бы прогорело. Коли нет сырья – нет и производства. В нем поднималась волна гнева, когда он думал о барышах, которые приносят сталелитейные и машиностроительные заводы, наладившие производство орудий и снаряжения. Ему же пока удалось получить всего один заказ, который обеспечил фабрику работой хотя бы на несколько недель. Его работницы должны были чистить гильзы от гранат, чтобы их можно было начинить заново. Жалкая, грязная работа – но все-таки лучше, чем ничего.

– Пойду на фабрику. – Он с трудом поднялся. – Иначе, пожалуй, фрау Людерс подумает, что может танцевать на столе.

Китти вскочила, чтобы отец мог опереться на нее, пока левая нога не стала его слушаться.

– Ты же можешь взять мое авто. Мой свекор отозвал с пенсии Людвига. А Людвиг выдающийся шофер! И радуется каждому метру, который может проехать на новой машине.

Отец замахал рукой, отказываясь: бензин слишком дефицитный, чтобы расходовать его направо и налево. Скоро, наверно, в частном пользовании вообще не будет бензина. К тому же небольшая прогулка только пойдет ему на пользу.

Китти покачала головой и вернулась в столовую, быстро съела последний ломтик ветчины и уже хотела было подняться наверх к Мари, как в глаза ей бросилось письмо, лежащее на ковре. Ах ты боже мой, какое же странное письмо… от этого – как же его звали? – Симона Трайбера. Она наклонилась, чтобы выудить письмо из-под стула, и, к своему восторженному изумлению, почувствовала, как ребенок шевельнулся в ее животе.

– Не волнуйся, – прошептала она и погладила округлость, которую так ловко скрыла под накидкой. – Все хорошо, моя крошка. Маме тоже время от времени нужна гимнастика.

Охая, она выпрямилась и снова села на стул, чтобы наконец вдумчиво прочитать письмо. Какой вычурный почерк. И это написал мужчина? Скорее это был девичий почерк – столько завитушек, и вместо точки над «i» стоял маленький кружок.

Уважаемая фройляйн Катарина Мельцер!

Пишу Вам по поручению молодого человека, лежащего здесь в лазарете. Он очень просил меня послать Вам это известие. Не хочу скрывать от Вас, что его дела обстоят не очень хорошо, и именно по этой причине я выполняю его просьбу. Поскольку обычно я не пишу письма близким доверенных мне раненых…

Пауль! Ее брат, ее Поль! Он лежал в лазарете в… Она метнулась к конверту, который бросила на стол, не обратив внимания на адрес отправителя. Что там было написано? Антверпен. А почему Антверпен? Разве он не во Франции? Она почувствовала, как сильно стучит в висках и как ее собственное сердцебиение сотрясает все ее тело. Ах, эта дурацкая беременность! Раньше такого с ней не бывало. И что писал этот человек? Дела обстоят не очень хорошо… О боже мой!

Может быть, речь шла вовсе не о Поле, а об Альфонсе? Об этом мягком добродушном человеке, за которого она вышла замуж несколько месяцев назад. Хотя на самом деле она не любила его, но с каждым днем он становился ей ближе и дороже, ведь она носила под сердцем его ребенка. Хотя если бы ей пришлось выбирать, она предпочла бы, чтобы в лазарете оказался Альфонс, а не ее Поль. Нет, только не Поль. Пожалуйста, только не Поль.

Ей потребовалось немного времени, чтобы успокоить свое дыхание. Ребенок тоже почувствовал ее волнение и зашевелился в животе.

По просьбе моего пациента я не называю его имени, но предполагаю, что, читая эти строки, Вы поймете, от кого это послание. А теперь его собственные слова:

Любимая моя Китти, день и ночь мои мысли кружатся вокруг тебя. И у меня нет большего желания, чем получить твое прощение. Я вырвал тебя из круга твоей семьи, не предоставив тебе ни дом, ни достойную жизнь. Я трусливо тянул время и не повел тебя к алтарю, но подчинился воле моих родителей, принеся в жертву счастье твоей жизни и моей. Эта жертва оказалась напрасной. Если Господу угодно унести меня из этого мира в мир иной, то пусть это случится со мной так же, как и с моими товарищами, и я не имею права воспротивиться этому.

Китти опустила письмо, поскольку рука дрожала так, что она не могла разобрать слова. Нет, это не Поль. Слава тебе Господи. Но и не Альфонс. Это был кто-то другой. Она думала, что давным-давно забыла Жерара Дюшана. Поспешное похищение, их бурная жизнь в Париже, где они постоянно меняли отели и квартиры, чтобы их не смогли выследить. Пылкие ночи любви, все эти сумасбродства, вся эта страсть, этот пламень… Он умрет. Ее любимый лежит в лазарете в Антверпене, он тяжело ранен, может, даже смертельно. И что было самым страшным – он думал о ней. Он сохранил в своем сердце ее любовь.

Слезы одна за другой капали на письмо. Слова «к алтарю» начали расплываться, контуры букв растекались, а когда она встряхнула письмо, по строкам стекли две неровные голубые линии. Почему он делал ей так больно? Зачем он ставил ее в такое положение? Чего он ждал от нее?

Она заморгала и вытерла тыльной стороной ладони влажные щеки, потом перерыла сумочку в поисках носового платка. Ну почему опять она его не положила?

Уважаемая фройляйн Мельцер. Не зная Вас, я все же осмелюсь донести до Вас настойчивую просьбу моего пациента. Он надеется получить от Вас несколько коротких строк: уверенность, что Вы простили его, принесет ему большое облегчение.

Само собой разумеется, это целиком и полностью зависит от Вас, захотите Вы исполнить его желание или будете хранить молчание. Однако если бы Вы, так же как я, изо дня в день сталкивались со страданиями и смертью бесчисленного количества молодых людей, то, вероятно, поняли бы, что в такие времена гордости и условностям уже нет места.

С просьбой простить мою откровенность

Остаюсь

Симона Трайбер,

Добровольная медсестра в лазарете Антверпена.

Китти дважды прочитала имя – наконец до нее дошло, что это никакой не Симон, а Симона Трайбер. Медсестра – вот кто написал письмо.

«Всего несколько коротких строк», – подумала она и почувствовала, как ребенок брыкается в ее животе, как будто хочет воспротивиться ее намерениям. С трудом переведя дыхание, она откинулась на спинку стула и уставилась в потолок, на круглую штукатурную розетку, с которой свешивалась бронзовая люстра с шестью рожками-канделябрами. Кто осудит ее, если она пошлет Жерару пару слов? И разве не права эта Симона Трайбер? И разве не смешно перед лицом приближающейся смерти бояться каких-то условностей? Но не будет ли это несправедливо по отношению к Альфонсу? Все же Жерар был ее любовником. Он увез ее в Париж, где они жили вместе, не узаконив их брак. Ах, она-то бы вышла за него замуж и без разрешения родителей, но Жерар оказался трусом, он не сделал ей предложения, и она бросила его… Какая же это была безумная, сумасшедшая, страстная любовь. Лучше и не вспоминать. Нет, она любила Альфонса, он был ее опорой, ее нежным возлюбленным, он был умным и мягким и наверняка станет хорошим отцом…

Она вздрогнула, когда вошла Эльза с подносом в руках, чтобы убрать посуду после завтрака.

– С вами все в порядке, фрау Бройер?

Китти натянуто улыбнулась и объяснила, что это письмо дорогой подруги растрогало ее до слез. Она сложила письмо и вместе с конвертом положила его в сумочку.

– Ваша мать просит заглянуть к ней. К сожалению, у нее небольшая мигрень, но она будет рада вашему визиту…

Мама была последним человеком, которого она хотела бы сейчас видеть. Был один-единственный человек, который мог бы помочь ей в этой ужасной ситуации, человек, которому она доверяла целиком и полностью.

– Спасибо, Эльза…

Она выбежала из столовой, поднялась на третий этаж и постучала в комнату Мари. Однако дверь открыла не Мари, а Августа.

– Мне нужно немедленно поговорить с моей золовкой…

До нее донесся какой-то писк и нервный голос Мари – Августа должна отказать в визите, у нее сейчас нет времени.

– Через час, милостивая госпожа, – с сожалением сказала Августа и снова закрыла дверь.

Китти просто остолбенела. Как это через час? Что Мари себе позволяет? Она нужна ей. Сейчас и здесь. Она не имеет права заниматься только своими крохами!

6

– Eeh, Messieurs les soldats… кофе приготовлен… Levez-vous… вставайте!

Луч света коснулся покрытого соломой земляного пола, затем скользнул по спящим людям, распугав дюжину серых мышей – они, словно маленькие торпеды, нырнули в сено, чтобы найти там прибежище.

– Приехали… – пробурчал Ганс Вольтингер. – On arrive…

Гумберт лежал скрючившись, скрестив руки на груди и подтянув ноги. Он не шевелился: каждый раз, просыпаясь утром еще одного распроклятого дня, он надеялся, что, может быть, про него забудут и больше не вспомнят. Ну почему он не может превратиться в пучок соломы? Или, например, в деревянные грабли, такие, как эти, что преспокойно висят тут себе на стене и не знают ни о какой войне.

– Черт бы их побрал, этих треклятых вшей, – прохрипел Юлиус Кернер, расчесывая свою кожу так яростно, что неприятный скрежет ногтей о кожу был слышен всем. – Ну почему они кидаются на меня одного. Кровь, что ли, у меня сладкая? Они меня скоро сожрут.

С той стороны, где расположился на ночлег маленький Яков Тиммерман – он был здесь уже четвертым, доносился слабый стон. Лошадь, которой он вчера чистил скребком левое заднее копыто, сильно лягнула его. И хотя Тиммерман быстро отпрыгнул, кляче все же удалось задеть его голень. Гумберт тогда страшно испугался и уронил ведро с водой, за что его потом битых полчаса отчитывал унтер-офицер Крюгер.

– Ну как ты, Тиммерман? – спросил Ганс Вольтингер.

Долговязый и жилистый Вольтингер был немного старше остальных трех, до войны он работал учителем в деревенской школе. Может быть, поэтому Вольтингер считал, что именно он должен держать над ними негласное шефство. Гумберт терпеть его не мог, но еще больше он ненавидел Юлиуса Кернера – за то, что тот так отвратительно ел. Он жевал, не закрывая рта, так что можно было видеть, как между нижней и верхней губой текут слюни и как его маленькие редкие зубы перемалывают пищу.

– Нога сильно опухла, – доложил Тиммерман. – Но я сейчас встану. Проклятие, что за чертовщина!

Солдат застонал еще сильнее. Вероятно, он попытался подняться и опереться на ногу. Вольтингер зажег спичку, и желтоватый свет висевшего в конюшне фонаря рассеял темноту. Он осветил пожухлое сено, на котором они расположились на ночлег, и почерневшие от старости чердачные балки, с которых свисала паутина. Доски под ногами не везде были плотно пригнаны, и из зазоров поднимался теплый пар от коровника, расположенного прямо под ними. Трудно вообразить нечто более отвратительное, чем этот клейкий, вонючий запах коровьего навоза – он въедался во все, буквально во все – в одежду, волосы, кожу. Гумберт был уверен, что даже дыхание у них было пропитано вонью свежих коровьих лепешек, и ему становилось противно от себя самого.

– Эй, малыш, вставай. Пошли. Нам не нужны неприятности из-за тебя!

Хорошенький пинок под зад заставил его вздрогнуть. На какую-то долю секунды он уставился на мерцающий свет фонаря, который Вольтингер держал над ним, потом, ослепленный им, закрыл глаза.

– Не забудь вальтрап…

Не оставалось ни единого шанса погрузиться опять в мягкую темноту сна, в это единственное прибежище, оставшееся ему здесь, в этом земном аду. Пришлось встать, распрямить сгорбленные плечи навстречу пронизывающему влажному холоду и немилосердным суждениям, с позволения сказать, «товарищей». Ему пришлось поторопиться, иначе бы Вольтингер скрылся с фонарем внизу, обрекая его на поиски ведущей вниз лестницы в полной темноте. Это было весьма опасно, ведь можно легко просмотреть отверстия между досок в полу и свалиться. Гумберт сел, стащил с плеч чепрак, встряхнул его и скатал. Он закашлялся – сено было пыльным, отчего все кругом было покрыто серым налетом.

Внизу в конюшне смачно и звонко мочились товарищи, так, как это делали мужики в крестьянских бельгийских семьях. Вероятно, и бабы «облегчались» зимой так же, стоя среди пятнистых коров – а их было пять – но делали они это не так открыто, а более деликатно и никогда не позволяли себе это в присутствии хотя бы одного немецкого солдата. Об изобретении ватерклозета здесь, в деревне, похоже, не слыхивали. Гумберт уединился в уголке, встав спиной к коровам и сослуживцам, и расстегнул ширинку. Он думал, что хотя бы сейчас его оставят в покое, но не успел он справить свою нужду, как кто-то так резко хлопнул ему по правому плечу, что он слегка забрызгался.

– А где твой клубничный джем? – задал вопрос Юлиус Кернер. – А масло?

– Нет, масло все, кончилось.

– Уже все? Какая жалость! Эй, Яков! Это ты вчера получил посылку? С маслом?

– Нет, масла не было. Была колбаса. И паста из анчоусов.

– Фу, ты! Паста из анчоусов!

Гумберт торопливо привел в порядок свою одежду. Джем у него был спрятан в карман куртки, Брунненмайер положила его в жестяную банку. Ах эта Фанни Брунненмайер, если бы не она – кто бы писал ему письма, отправлял посылки – тогда уж он точно бы повесился на первой встречной потолочной балке. В Винегеме они повесили двух саботажников-бельгийцев, это было ужасное зрелище: наверное, он навсегда запомнил их посиневшие лица и вывалившиеся изо рта языки.

Четверо немецких солдат, ступая по коровьему навозу, направились в крестьянскую избу, где их уже ждал завтрак. Не сразу, а только спустя пару дней до Гумберта дошло, что у этой семьи была одна-единственная комната – и эти люди делали там все: ели, спали, любили, рожали и умирали. Тут же промеж ног бегали куры, на сундуке у печи лежал старый кот, а под столом сидел плешивый пес – в надежде, что и ему что-нибудь перепадет. За столом было тесно, семья большая: отец, мать, две старшие дочери, три девочки-подростка, два сына, двенадцати и пяти лет, и последний ребенок – двухгодовалая миловидная белокурая девочка. У всех были круглые лица и светлые гладкие волосы, это были добрые люди, они безропотно повиновались, когда у них разместили немецких солдат, и те уселись за их стол, как будто они были их близкими родственниками. На столе был кофе с молоком, немного масла, а джем, колбасу и что там было еще на бутерброды выкладывали на стол солдаты – из того, что им присылали из дома. И хотя Гумберту мешали трапезничать грязь и запах из коровника, наполнявший весь дом, сама еда была сносной. Вообще все за столом можно было назвать сносным, если только закрыть глаза на то, что здесь никто не пользовался ни ножом, ни вилкой, все преспокойно облизывали пальцы, чавкали, рыгали и некрасиво причмокивали кофе.

Самый настоящий ад начался позже. Изо дня в день, около семи часов – с ужасной немецкой пунктуальностью – Гумберт со своими товарищами должен быть в одной из конюшен, которых здесь было несколько, с этой целью переоборудовали разные постройки. Конюшня, где несли дежурство Гумберт и его товарищи, раньше была классной комнатой деревенской школы. Добираться до нее приходилось в любую погоду – и в дождь, и в ветер. Хорошо было тем, у кого был дождевик, как у Якова Тиммермана и Ганса Вольтингера. Гумберт же с Юлиусом Кернером появлялись в конюшне почти каждое утро насквозь промокшими. Радовало только то, что в конюшне было сухо, потому что кругом все было затоплено: вода стояла до самой дорожной насыпи.

В конюшне его уже поджидал унтер-офицер Крюгер, лысый, с рыжими усами, противный чванливый педант, он терпеть не мог Гумберта.

– Господин дворецкий, встать! Быстро, а то получишь двадцать отжиманий прямо здесь, на лошадином дерьме…

Гумберт до этого никогда не имел дела с лошадьми, и сначала ему было страшно приближаться к ним, и только постепенно он понял, что при всей своей устрашающей силе они были невероятно послушными. Теперь он смотрел на них как на своих товарищей по несчастью, ведь этих невинных созданий заставляли бежать под градом пуль. Их разрывало на куски гранатами, и в конце дороги они подыхали, не понимая, за что им все это. Здесь, в конюшне, все лошади были, к счастью, в хорошем состоянии, те, которых конфисковали у бельгийских крестьян, едва ли годились для верховой езды, но большинство лошадей сюда пригоняли, и их следовало не только кормить и поить, но и выводить на прогулки.

Примерно до восьми выгребали навоз, кормили и чистили лошадей, унтер-офицер все это время околачивался тут, мешая всюду, где только можно, и постоянно брюзжал. Кроме Гумберта в число его особых «любимчиков» входил и узколицый Яков Тиммерман. Крюгер ненавидел молодого человека прежде всего потому, что до войны тот был студентом философии, и однажды из кармана его куртки выпал томик «Фауста» Гете. Яков в глазах Крюгера был «интеллигентишкой», он раздражал его своим очевидным всезнайством, и потому унтер-офицер не упускал возможности показать тому, что такие мальчики, как он, здесь, в полку – последнее дерьмо.

– Да ты посмотри на это! И ты это называешь вычистить? Какое свинство!

Он хлопнул рукой по крупу коричневого мерина и задал жару бедному Якову, за то, что поднялось целое облако пыли. Яков был не виноват, потому что вальтрап чистил вчера не он, а Юлиус Кернер. Однако Кернер умел подольститься: ходил всегда с виноватым видом и слащавой улыбочкой и по любому поводу орал: «Слушаюсь, господин унтер-офицер!»

Крюгер заставил Якова сделать несколько «упражнений», несмотря на его больную ногу, прямо здесь, посреди лошадиного дерьма. Крюгер был просто тварью. Гумберта охватило сумасбродное желание – въехать тачкой с навозом ему прямо в зад. Ему доставляло удовольствие рисовать в голове эту веселящую душу картину во всех деталях. Он представил, как Крюгер завопит и упадет прямо в лошадиное дерьмо, как кобыла запаникует и лягнет его. Он вообразил разинутую пасть Крюгера, набитую дерьмом. Вот это было бы здорово! Но отважиться совершить такое на самом деле – для этого Гумберт был чересчур труслив. В результате его ждала бы тюрьма или еще что-то похуже, и цена за удовольствие казалась ему все-таки слишком высокой.

– Седлать коней! – отдал приказ Крюгер, накинув на себя дождевик. Сквозь измазанные навозом окна бывшей классной комнаты было видно, что дождь лил как из ведра. С добрых полчаса их небольшой отряд ехал верхом по раскисшим дорогам, потом, когда все промокли до нитки, дождь прекратился. Выглянуло солнце, заблестели темные луга, а на вспаханных полях, перемежавшихся сосниками, показались всходы озимых культур. Какая красивая, какая богатая страна эта Бельгия. Они проезжали мимо раскинувшихся на равнине старых господских поместий, роскошных дворцов, парковых ансамблей. Душа Гумберта переполнилась счастьем, когда он увидел тех, кто обитал на этой земле. Здесь была культура, здесь понимали и ценили красоту, традиции и роскошь, это была хорошо организованная жизнь, где уважение и вежливость в обращении были нормой, – он так это любил. Ему казалось непостижимым, что все это еще сохранилось в мире, который рушился на глазах.

Гумберта призвали сразу в начале войны и направили во Францию для укомплектования войск. Ужас, который охватил его при виде страшного разорения и разрухи вокруг, все еще жил в сознании и, казалось, до сих пор сидел под кожей. Приглушенные расстоянием взрывы гранат: сначала бросок, потом свистящее шипение летящих приближающихся снарядов, которое разрастается, превращаясь в рев, потом взрыв, вызывающий крайнюю степень ужаса, – все, попало! Однажды граната попала прямо в блиндаж, где он находился незадолго до этого. Взрыв разорвал на куски пятерых его товарищей, он избежал их участи только потому, что присел во рву, справляя нужду. Когда хоронили погибших, он просто упал в обморок. Чем ближе они продвигались к фронту, тем чаще с ним это случалось, в конце концов он свалился на землю, услышав звук приближающегося самолета. Его начали дубасить, бить ногами, думая, что он симулирует, но он ничего не чувствовал, и только когда пришел в себя, стал корчиться от боли. В результате его признали непригодным для фронта и выслали в Бельгию, нести службу в оккупированной стране.

– Ну как он сидит на коне? Просто страх божий! Выпрями спину, правильно держи ноги. Рысью… вперед…

По возвращении в конюшню лошадей насухо растирали и чистили, кормили, поили, мыли им копыта. Потом надо было быстро почистить свою обувь, униформу, привести все в порядок, насколько это было возможно, до блеска начистить оружие и в двенадцать выйти на перекличку. А там на тебя накричат – за пятна на брюках, за то, что нет пуговицы, съеденной лошадью… Смертельно уставшие, в промокшей форме и сырых носках возвращались они на крестьянский двор. На обед. Бельгийцы вели себя покорно, получали от солдат продукты, однако приготовить из них какие-то блюда не могли. Консервные банки со свиной тушенкой и тушеной капустой, картошка, жир, копченая колбаса и сыр – все это перемешивали, превращая в светло-бурое комковатое месиво, которое потом плюхали себе в тарелку. Юлиус Кернер, фабричный рабочий из Кельна, жадно черпал ложкой эту бурду, как и учитель Ганс Вольтингер, который сметал все, как амбарная молотилка. Яков Тиммерман сидел на скамье рядом с Гумбертом и выглядел ужасно – краше в гроб кладут.

– Что, больно?

– Да, есть. Боюсь, повредил кость.

– Попросись к врачу. Три недели в лазарете, полежишь в уютной кровати, насмотришься сладких снов… или почитаешь…

Тиммерман улыбнулся. Он вовсе не желал бить баклуши, в то время как товарищи сражались за отечество. Он не лодырь. Отчизна призвала его, и он последовал призыву.

– Калекой ты вряд ли послужишь отчизне. Лучше бы подлечился.

Тиммерман запихнул в себя несколько ложек и подвинул свою тарелку Кернеру. Тот, вытаращив от удивления глаза, тут же смолотил дополнительную порцию.

– Через пару дней все будет нормально. Я же могу подняться, значит, ничего не сломано. Не хочу в лазарет, ведь впереди Верден.

Гумберт выронил ложку, комок бурой массы упал на скамью, и на него тотчас набросилась собака.

– Что, на Верден? – едва слышно произнес он.

– А ты разве не слышал? Ах да, ты же не пил с нами вчера, а спал. Пока это только слух, но такие слухи, как правило, оказываются верными.

Гумберт почувствовал, как содержимое желудка поднялось, готовое изрыгнуться. Он быстро встал, споткнувшись о собаку, которая отиралась рядом, дернул дверь и прямо под проливным дождем побежал к навозной куче. Его блевотину жадно проглотил пес.

Дрожа от холода, он еще долго стоял у крестьянской избы под выступом черепичной крыши – с застывшими от ужаса глазами. Однажды они уже видели раненых, которых везли в Антверпен, в лазарет. Гумберт тогда на секунду выглянул в окно: да они были скорее мертвыми, чем живыми, все с перебинтованными головами, а у одного вместо руки был забинтованный обрубок.

«Под Верденом будет решающее сражение, которое приведет к победе, – сказал как-то унтер-офицер Крюгер. – Если мы возьмем крепость в Вердене, значит, выиграем войну».

Но Гумберт уже больше не верил в подобный бред. Уж слишком часто приходилось слышать о решающем сражении, о внезапном нападении, об англичанах, которых так легко заткнуть за пояс, о трусливых французах, о русских, которые вообще не умели воевать. Гумберт уже видел, как взрываются снаряды, оставляя широкие воронки в земле, и как они разрывают на куски людей и зверей. Это было еще до линии фронта. Юлиус Кернер, этот урод, рассказывал ему про окопы, где солдаты жили в грязи вместе с крысами и мышами. А когда он заметил, что такие рассказы наводят на Гумберта панический ужас, то начал третировать его своими историями почти каждый вечер, когда они компанией пили и курили. Якобы в окопах жрали жареных крыс, когда не подвозили провиант, иной раз и сырых, если не было дров, чтобы разжечь костер… Яков Тиммерман сказал ему тогда, что все это выдумки, которым Гумберт не должен верить, но когда тот воображал, как сидит в тесной дыре среди крыс, он чуть не падал в обморок.

Он сделал глубокий вдох, втянув в себя сырой воздух, и пристально посмотрел на поля за невысокой каменной стеной – моросящий дождь окутал их дымкой. После обеда была короткая передышка, в половине второго опять дежурство в конюшне, затем тренировочные занятия до четырех, а это была настоящая пытка, после которой ломило все кости. В четыре часа выдавали продукты, привозили почту, затем снова дежурство в конюшне, после те, кому не повезло, отправлялись стоять на посту. В это время остальные, свободные от дежурства, собирались за кружкой пива или вина, играли в карты, писали письма…

Гумберт как-то понял, что эта примитивная, тупая жизнь, которую он так ненавидел, вообще-то была привилегией. Безопасное место, вдалеке от окопов и гранатного огня, прибежище перед лицом смерти и ужаса. Но теперь все это закончится. Его догоняет война, настоящая война.

Серая водяная крыса пробралась из ближних окопов к навозной куче. Он видел ее блестящую мохнатую шкуру, маленькие лапки, длинный лысый хвост. Порывшись лапками в навозе, она погрызла гнилую капустную кочерыжку и вмиг исчезла, как только кто-то открыл дверь избы.

– Ну что? – спросил Вольтингер, на секунду остановившись рядом с Гумбертом и внимательно посмотрев на него. – Что, понос? Дрищешь? – Гумберт резко покачал головой. – Если не будет лучше, иди к доктору. А то еще притащишь нам бог знает что. Дизентерию или еще какую дрянь. Нам без надобности. – Он уставился на Гумберта, а когда тот ничего не ответил, ткнул его рукой в грудь. – Ну что, понятно, Седльмайер? Или у тебя еще и температура?

Гумберт не успел отпрянуть в сторону, как Вольтингер приложил ему ко лбу свою тяжелую руку. Пальцы у него были длинные, суховатые, с пожелтевшими ногтями, вероятно, давно пораженными грибком.

– Да нет у меня никакой температуры, – произнес Гумберт, отстраняясь. – Просто я не выношу это жирное блюдо, вот и все.

Вольтингер скорчил гримасу: ему явно не нравилось, что юный паренек снова и снова отстранялся от него.

– Уж слишком ты брезглив, – пробормотал он. – И ведешь себя, как маленькая девочка. Особенно во время помывки – никогда не снимешь штаны перед всеми. Ну, смотри, чтобы к дежурству ты снова был на ногах.

Гумберт никак не отреагировал. Кто такой этот Вольтингер? Такой же простой солдат, как и он сам. Он остановился, когда мимо него прошли три товарища, но по-дружески кивнул только Якову, что должно было означать: не беспокойся, со мной все в порядке. Яков Тиммерман тоже слегка улыбнулся и заковылял вслед за сослуживцами к коровнику. Неужели с этой опухшей ногой его пошлют в Верден? Нет, вряд ли.

Гумберт прислонился спиной к стене, так как почувствовал внезапную слабость, как будто у него буквально отнялись ноги, и ему пришлось быстренько присесть. Это был почти обморок, с которым он смог все же совладать. Тяжело дыша, он застыл, но когда заметил, что штаны отсырели на холодной земле, снова медленно поднялся. Дверь в избу со скрипом открылась, белокурая девчонка выбежала во двор с ведром в руке и, выплеснув помои в навозную кучу, обернулась к нему.

– Vous etes malade? Вы больны? – спросила она сочувственно.

– Просто закружилась голова…

Указательным пальцем он прочертил в воздухе волнистые линии, и она кивнула, мол, поняла.

– Un cafe? Это поможет от…

Опрокинув ведро, на дне которого еще оставалось немного жидких нечистот, она прочертила пальцем такие же линии в воздухе.

– Нет, спасибо… Merci… Я буду спать. Dormir…

При этом он сложил ладони, подперев ими правую щеку. Она кивнула и широко улыбнулась ему. У нее были огромные голубые глаза и почти невидимые белые ресницы.

– Доброго сна, – пожелала она, кокетливо отвернулась от него и потянула за дверь.

Дождь усиливался, капало даже сквозь навес, и лужа перед домом становилась все больше, подбираясь к башмакам Гумберта. Он, нерешительно передвигаясь вдоль стены, завернул за угол, где была невысокая пристройка, и подумал, не забраться ли в нее. Здесь стояла старая деревянная тачка, небось, с прошлого века ни разу не поменявшая положение. На ней вповалку лежали корзины, мешки, грабли, вилы для навоза, лопаты, старый веник из хвороста… Может, спрятаться под мешками и тихо лежать, притворившись деревяшкой, до тех пор, пока не начнут искать. И что они будут делать, если он просто исчезнет? Или растворится в воздухе?

Они его найдут и накажут. За такие дела можно угодить в тюрьму, а дезертира могут и повесить. Он, крадучись, прошел вокруг сарая, осмотрел огород, отделенный низенькой стеной. Лук дерзко пустил свои зеленые стрелы из сырой земли, не заботясь о том, что еще могут грянуть заморозки. Гумберт пошел дальше, но его нога наткнулась на брус, он споткнулся и только теперь увидел деревянную лестницу, прислоненную наискось к стене дома, – она вела к маленькой двери прямо под крышей. Что это, голубятня? Но для голубятни помещение было великовато, да и голубей он здесь никогда не видел – только куры, утки и дрозды. Он осторожно осмотрелся – деревенская улица была пустой, и только там, в конце, где она переставала петлять, можно было различить группу всадников и две груженые телеги, но они были слишком далеко, чтобы считать их опасными. Он стал подниматься по скользким перекладинам лестницы и, добравшись до верха, попытался открыть маленькую дверь. Ему удалось сделать это без особых проблем, если не считать занозы, но занозу он легко вынул. На улице уже сгущались сумерки, темные створки двери раскачивались по ветру. В помещении стоял запах пыли, мышиного помета, какого-то зерна, овса или ржи.

Это был чердак. Не то чтобы высокий, но в центре его мог бы встать, согнувшись, мужчина. В щель между стеной и фермой крыши дуло, здесь было довольно мрачно, однако сухо. Что здесь хранилось? Зерно? Может, консервированные фрукты, шмальц, сухой горох, сливовый мусс? Он решил забраться внутрь и немного осмотреться. Не для того, чтобы что-то стащить, а просто так. Ползти пришлось на четвереньках, он быстро прикрыл за собой маленькую дверцу, чтобы никто не увидел. «И зачем мне все это?» – подумал он, выжидая, пока глаза привыкнут к темноте. Тут стояли мешки, вероятно, с немолотым зерном, а может, просто с овсом и ячменем. В середине этого низенького помещения находилась какая-то деревянная перекладина, на которой висели тряпки, большие и маленькие. Когда он осторожно подполз поближе, то понял, что это выстиранное белье, развешенное для сушки. Простыни, рубашки, длинные женские панталоны с кружевами, какие носили в прошлом веке. Два здоровых корсета, из которых была вынута шнуровка, несколько нижних рубашек средней длины, черная юбка из грубой шерсти с изрядно потрепанным подолом…

Гумберт несколько раз обошел вокруг бельевой веревки и хорошенько все осмотрел. Он продрог – по чердаку гулял ветер, приподнимая вверх концы простыней.

Они похожи на огромные крылья, подумал он. Крылья, на которых можно подняться в воздух и улететь отсюда вместе с ветром.

Он схватил шерстяную юбку и стащил ее с сушилки, осмотрел и понял, что к ней должен быть еще и пояс. По крыше барабанил дождь, струями стекая во двор и оставляя лужи. Гумберт снял с себя тужурку, рубашку, брюки и даже нижнее белье. Белая льняная рубашонка была прохладной и немного сыроватой. Мороз прошел по коже, когда он ощутил ее на своем теле. Затем он надел длинные панталоны, затянув их на поясе, сверху надел еще две длинные нижние юбки из льна, потом тяжелую шерстяную юбку, которую закрепил корсетными шнурками, сушившимися здесь же. Верха одежды не было, зато он нашел широкий шерстяной платок, который набросил на плечи, и темно-красный чепец, украшенный помятыми воланами, которые завязывались под подбородком. Шерстяные носки, однако, были малы, поэтому пришлось надеть свои ботинки, а не деревянные башмаки, какие носили крестьянские дети.

Свою форму он скатал и припрятал за мешками с зерном. Потом осторожно спустился вниз по лестнице, придерживая юбку и сползающий с плеч платок.

Перебравшись через стену сада, он добрался до деревенской улицы. Дорога вправо вела к тому месту, откуда начиналась дорога на Антверпен. Узкая тропа слева извивалась среди лугов, вдоль ручья и исчезала в сосновом лесочке. Он прикинул, что оттуда до поместья было добрых три часа пешком, там они проезжали вчера на лошадях. Было бы неразумно полагать, что его там примут. Скорее всего его выдадут немецким оккупантам, но ему уже нечего терять.

7

Из окна своего бюро Иоганн Мельцер наблюдал, как во дворе фабрики толпились женщины. Их крики доходили до четвертого этажа, даже при закрытых окнах:

– Хотим хлеба, а не пустых обещаний!

– Наше терпение кончилось!

– Требуем полной заработной платы!

Зачинщицами были всегда одни и те же женщины, он знал их уже несколько лет, но вел себя с ними мягко, поскольку они были хорошими работницами. Теперь же у него было большое желание вышвырнуть их. Ну чего они рвут глотки? Ведь им приходится так же туго, как и тем, кто молча переносит все лишения. Откуда он возьмет деньги, которые они требовали? На фабрике наступил застой – ни производства, ни продаж, ни прибыли, ни зарплат.

– Они там у себя на вилле жрут жаркое и торты со сливками. А наши дети на глазах умирают от голода…

Это было сильным преувеличением. Брунненмайер и правда испекла торт Алисии на день рождения, но он был совсем маленький, покрытый белым кремом. Вместо сливок в основном было тесто с джемом, жаркое подавалось нарезанным на тонюсенькие кусочки, по два на каждого, а кнедлики вообще по вкусу подозрительно напоминали опилки.

– Мне ужасно жаль, господин директор… Их не удержать. Вы же знаете…

Секретарша Хофманн только наполовину приоткрыла дверь, он увидел ее испуганные глаза, мерцающие за стеклами очков, и слегка ухмыльнулся. Другая секретарша, Людерс, скорее всего спряталась в кабинете Пауля.

– Я знаю, фройляйн Хофманн. Успокойтесь и идите, я все улажу.

Она с облегчением кивнула и заверила его, что все это ей очень неприятно.

– Как жаль, что молодой господин Мельцер сейчас на войне, – сказала она. – С его легкой руки проблемы с персоналом решались быстро.

Тут она поняла, что слишком далеко зашла своей болтовней, поэтому тут же добавила, что они с фройляйн Людерс, если что, всегда рядом, стоит только позвать.

Она поспешно удалилась, так как на лестничной площадке уже был слышен шум. Мельцер уселся за своим широким письменным столом и сгреб в кучу разложенные бумаги. Их было не так много – несколько бухгалтерских документов, два небольших заказа, счета и много прошений.

– А где секретарши? – раздался громкий женский голос. – Эти благородные дамочки попрятались, вместо того чтобы делать с нами одно общее дело.

– Они не с нами. Они дамы привилегированные!

Секунду было совсем тихо, потом Мельцер услышал перешептывание и подумал про себя, что, несмотря на свою дерзость, просто так войти к нему они не осмелятся.

– Ну, пошли же…

– Он не кусается.

– Иди вперед, ты же всегда выступаешь за всех.

– Хорошо. Только тихо, помолчите.

Мельцер приготовился к обороне. Никаких уступок, иначе они выдвинут новые требования, и никаких обещаний. Он делал то что мог. Он не был извергом. Он пытался помочь. Однако он не позволит им оскорблять себя. И тем более на себя давить.

В дверь постучали. Сначала очень робко, потом сильнее. Дождавшись, пока стук стал настолько требовательным, что игнорировать его уже было нельзя, он сказал:

– Дверь не заперта, мои дамы!

Ручка двери опустилась, должно быть, дверь показалась им необыкновенно тяжелой, поскольку она была двойной, к тому же с набивкой. Они стояли у порога, плохо одетые, кто-то в деревянных башмаках, некоторые были даже без пальто, и это в такую холодную весеннюю погоду. Они уставились на убеленного сединами мужчину, который как бы принял оборонительную позицию за своим столом. Их взгляды были исполнены страха, недоверия, гнева и дикой решимости. Первой, кто отважился шагнуть вперед в кабинет, была Магда Шрайнер – тощая, с большим носом, тонкими губами и выступающим подбородком, она напоминала птицу.

– Мы здесь, потому что у нас есть требования.

Он выждал. Обычно его молчание пугало работниц, они становились все более неуверенными, начинали спорить друг с другом, и в результате ему было уже нетрудно избавиться от них.

– Вы абсолютно точно знаете, о чем идет речь, – сказала изящная Эрна Бихельмайер, попытавшись протиснуться вперед своей коллеги Шрайнер. Бихельмайер была лучшей работницей – ставила катушки так, что никто не мог сравниться с ней, проворная как белка, она била все рекорды. Ее муж, Тобиас Бихельмайер, ушел на войну в начале прошлого года. Мельцер знал, что у них четверо детей, а может, и пятеро. Старший сын незадолго до войны начал работать на фабрике мальчиком на побегушках. Тогда еще для всех была работа.

– Я только могу предположить, мои милые дамы. И все же я боюсь, что вряд ли смогу много для вас сделать.

– Не надо красивых слов, – воинственно произнесла Шрайнер. – И никакие мы не дамы. Мы жены и матери, которые выступают за свои права.

– И мы требуем только того, что нам было обещано! – выкрикнула одна молодая женщина из заднего ряда. На голове у нее был платок, так что Мельцер не сразу узнал Лисбет Гебауер, ей едва ли было двадцать. А что она сделала со своими волосами? У нее были роскошные каштановые волосы – обрезала и продала? Как это ни странно, но ему было больно при этой мысли. Даже больнее, чем от того, что он знал – ее семья голодала и у них не было угля, чтобы растопить печь.

– Вы же обещали выплачивать полную зарплату семьям тех рабочих, которые ушли на фронт.

И тут она была права – он действительно обещал это во всеуслышание в августе 1914 года. Тогда все считали, что война продлится всего несколько месяцев, и на многих предприятиях давали такие обещания. Их публиковали в газетах, чтобы как бы засвидетельствовать свои патриотические настроения. Те, что похитрее, дали более острожное обещание – платить только шестьдесят процентов заработной платы. Нашлись и дельцы поумнее, которые вообще воздержались от каких-либо обещаний. И они, к сожалению, оказались правы – только сталелитейные заводы и другие производители военной продукции были в состоянии выплачивать зарплаты независимо от выработки. И не удивительно – там рабочих, ушедших на защиту отечества, заменили военнопленными.

– Мы требуем только то, что нам было обещано!

– Нам нечего есть. Ни молока, ни хлеба. А отпущенный нам картофель весь гнилой…

– Моя мать умерла на прошлой неделе. От голода.

Он дал им возможность выговориться словами и жестами, выпустить пар накипевшей ярости, он очень старался вести себя спокойно. Собственно говоря, чего они так разволновались? Ведь им было намного лучше, чем тем, кого вообще уволили. Разве не ради них он изыскивал возможности получить хоть пару маленьких заказов? Конечно, чистить металлические гильзы было малоприятной работой, но все-таки это было лучше, чем торчать на улице и попрошайничать.

– Мы хотим добиться того, что нам положено! – прокричала Шрайнер. – Денег, которые причитаются нашим мужьям, денег, которые вы им обещали. Это же все читали в газете…

Лицо Мельцера не выражало никаких эмоций, оно словно окаменело. В былые времена он бы давно наорал на эту бесстыжую и вышвырнул бы ее, но после инсульта он уже не тот, что раньше. Было действительно жаль, что здесь нет Пауля. Его сын обладал талантом находить нужные слова и выбирать правильный тон. Ему же, Иоганну Мельцеру, к сожалению, это было не дано.

– Да, в газете это действительно было написано, – сказал он наконец, чтобы успокоить их. – Но если вы внимательно читали, то должны были обратить внимание на слова «пока» и «предварительно».

– Он хочет выкрутиться отговорками, – прошептала Лисбет Гебауер стоящей рядом с ней Бихельмайер.

– Эти капиталисты всегда оставляют себе лазейку.

– Прекрати так говорить, он сейчас разозлится…

«Так-так, – подумал Мельцер. – Значит, Бихельмайер принадлежит к социалистам». Эта шайка извлекала выгоду из тяжелой ситуации, в которой находилось отечество, и уводила работниц с правильного пути.

– Даже если бы я хотел, – громко сказал он, поднявшись со стула, чтобы его лучше было слышно, – даже если бы я хотел, я не мог бы выплатить вам зарплаты ваших мужей, потому что у меня нет денег.

– В это… в это мы не верим!

Иоганн Мельцер в ответ на подобную грубость был готов перейти на крик, но он ограничился тем, что бросил на Бихельмайер, прокричавшую эту фразу, очень сердитый взгляд. Она была одной из его тружениц-ветеранов, эта высокая костлявая особа сорока с лишним лет. И то, что именно она, так долго и верно служившая Мельцеру на его фабрике, теперь так рьяно выступала против него, казалось ему просто невозможным.

– Да вы хоть раз заглянули в цеха? – выпалил он. – Работает ли хоть один станок? Мертвая тишина! Потому что нет шерсти, нет хлопка. И даже если бы у меня было сырье, то все равно нет угля, чтобы завести паровые двигатели.

– А почему вы не делаете бумажную ткань? – спросила между тем одна из работниц.

Мельцер проигнорировал этот вопрос и продолжил свое объяснение:

– Я изо всех сил стараюсь сохранить хотя бы те немногие рабочие места, что у меня есть. Вы интересовались, как обстоят дела на других производствах? Например, в Геггингене? На прядильной и на ткацкой фабрике Пферзее? На текстильной фабрике «Бемберг АГ»? Повсюду простой и пустые цеха. А кто хочет заработать денег, тому надо идти на машиностроительный завод. Например, на завод «Эппл & Буксбаум». Там работают сдельно…

Он слишком хорошо знал, что просто говорит красивые слова, потому что машиностроительные заводы не брали на работу женщин. Теперь, когда он выпустил пар и его сердце снова стало биться ровно, ему было жаль этих женщин. Они пришли сюда не потому, что были такими нескромными, их привела сюда нужда. Нужда и проклятые социалистические идеи, вскружившие им головы.

– Наступят лучшие времена. – Он пытался успокоить их. – Если мы выиграем войну, проигравшие будут истекать кровью, а нам возместят наши убытки.

Они молчали. Магда Шрайнер задрала верхнюю губу, так что на месте отсутствующего зуба обнажилась прореха. Эрна Бихельмайер кашляла и с шумом втягивала носом воздух. Никто не осмеливался сказать то, что думал, но Мельцер знал, о чем они думают. А если – да упаси господи – Германская империя проиграет войну? Что будет тогда?

– Мы все во власти Господа, – продолжил он. – Насколько это в моих силах, я хочу дать вам работу и никого не хочу увольнять. Это все, что я могу. Мне очень жаль.

Они молча смотрели перед собой – их гневный энтузиазм, пригнавший их сюда, пропал. И кто знал, врал директор или говорил правду? А то, что станки в цехах простаивали, было фактом.

Они нерешительно переминались с ноги на ногу, поглядывая друг на друга, в конце концов одна из них, самая молодая, Лисбет Гебауер, набралась смелости и спросила:

– А как насчет надбавки? Ведь цены на хлеб опять выросли.

Он с недоверием сморщил лоб, так как цены устанавливались, в конце концов, официально. Спорить он не хотел и принципиально не собирался делать какие-либо уступки или раздавать милостыню, иначе они будут стоять здесь с протянутыми руками каждый божий день.

– На следующей неделе у нас не будет неполного рабочего дня. Придут рюкзаки и чепраки, которые надо будет почистить и заштопать.

И хотя это известие не было слишком радужным, все-таки это был шанс получить полную зарплату. Женщинам пришлось удовольствоваться этим. Они медленно выходили, сначала шли те, кто стоял позади, будучи так или иначе более осторожными, теперь они были рады, что не переборщили. Последней покинула бюро Лисбет Гебауер, она быстро кивнула Мельцеру, пробормотав:

– Не в обиду будет сказано, но это так тяжело, когда дети плачут от голода.

Ему нравилась эта молодая женщина, он был готов достать портмоне и протянуть ей несколько марок, но он этого не сделал из предосторожности: тогда он должен был бы дать что-то каждой. Мельцер решил поговорить с Алисией, все-таки надо было хоть что-то сделать через госпожу Вислер и благотворительное общество. Насколько ему было известно, Рудольф Гебауер погиб в России несколько недель тому назад, и Лисбет осталась одна с двумя пацанами.

Только когда «посетительницы» покинули лестничную площадку, обе его секретарши осмелились вернуться на свое рабочее место. Фройляйн Хофманн заглянула в приоткрытую дверь и озабоченно спросила, все ли в порядке.

– Может быть, чаю, господин директор?

– Кофе! И очень крепкого!

– Конечно, господин директор. Сейчас будет.

После такого выступления ему был просто необходим крепкий кофе, и не важно, с желудями или без желудей, все равно, главное, чтобы крепкий. Алисия, его супруга, которая постоянно пеклась о его здоровье, ничего не узнает, ведь она никогда не приходит сюда, на фабрику. Только Пауль предостерегающе поднимал брови, когда это видел, но ничего не говорил.

Он подошел к окну, чтобы посмотреть, что происходит во дворе. Женщины еще не разошлись, они стояли неподалеку от входа и, казалось, о чем-то горячо дискутировали. Черт возьми, что они там еще замышляли? А кто это там толкает речь, кажется, это Бихельмайер? Надо бы обратить на нее особое внимание, потому что она плохо влияет на остальных. Ветер теребил подолы их юбок. На некоторых не было даже пальто, а только шерстяные платки, наброшенные на плечи, из-за чего те быстро промокали под дождем. И кажется, почти у всех женщин была обувь на деревянной подошве, звук которой был слышен уже на лестничной площадке.

Вдруг он замер, отодвинув гардину, и прищурился, чтобы лучше рассмотреть. Это же была… Нет, этого просто не может быть, он обознался! И все же молодая женщина в светло-сером пальто явно напоминала его невестку Мари. Лицо узнать было трудно, поскольку на ней была шляпа, повязанная широким белым шелковым шарфом. Но походка, легкая и в то же время целеустремленная, прямая и в то же время гибкая, однозначно выдавала Мари. Да, это была Мари, которая за последние шесть недель не занималась ничем иным, кроме как своими близнецами.

Что привело ее сюда, на фабрику? Плохая весть? Пауль? Нет, в это он не хотел верить. Тогда бы Алисия ему позвонила и попросила прийти на виллу.

Тогда что же?

Он рассердился, когда увидел, что она остановилась среди работниц и вступила с ними в разговор. Конечно, это было для нее совсем не трудно. Ведь прошло всего несколько лет с тех пор, как она сама работала на фабрике. Правда, проработала она всего каких-нибудь полгода и потом ушла. Гордая дочка Луизы Хофгартнер не принадлежала к тем, кто мог просидеть за швейной машиной десять часов в день.

И что она там обсуждала с женщинами? Ему совсем не нравились эти ее разговоры, ведь как-никак она была супругой его сына, который вместе с ним руководил фабрикой. Работницы должны были называть ее «госпожа Мельцер», но он сомневался, что это было именно так.

– Ваш кофе, господин директор. Такой крепкий, что ложка стоит в чашке.

Он даже не повернулся к Оттилии Людерс.

– Заберите его.

– Но… вы же сами…

Все же раньше эта Людерс была более понятливой. Он пробормотал что-то себе под нос и распорядился направить невестку к нему, как только она появится в приемной. А кофе может выпить фройляйн Хофманн.

– Ваша невестка… Ах так… Ну конечно, господин директор.

Наконец до нее дошло. Сдержанная и тактичная Оттилия Людерс, для которой на первом месте всегда и во всем стояло благополучие ее шефа, удалилась с чашкой кофе в руках. Он был почти уверен, что сейчас она стояла у окна в приемной и знаками подзывала свою коллегу Хофманн к себе, чтобы поскорее обрисовать ей ситуацию. Мари конечно же она не могла увидеть, та уже исчезла из виду, войдя в здание правления. А работницы направились к фабричным воротам, где сторож выпустил их наружу.

– Господин директор?

Мари произнесла это веселым и немного ироничным тоном. Сейчас, войдя в его бюро, она называла его «господин директор». А на вилле она уже давно говорила ему «папа». Собственно говоря, это обращение он предложил ей после свадьбы скорее потому, что Алисия просила называть ее «мама». Ну не отставать же ему.

– Многоуважаемая невестка, – в тон ей ответил он, идя навстречу, чтобы помочь снять пальто. – Как сразу засияло мое скромное бюро.

Она развязала шелковый шарф и сняла шляпу, быстро провела рукой по волосам, заколотым в прическу, поправив один выбившийся локон. После прогулки на свежем воздухе щеки ее порозовели, а лицо приняло веселое энергичное выражение.

– Да тут так соблазнительно пахнет настоящим кофе.

Он ускользнул от ее намека, заметив, что секретарши, наверно, заварили себе по чашке.

– Садись же, Мари, – поспешил он сменить тему. – Присаживайся в кресло, давай поболтаем. Я очень рад, что ты пришла ко мне на фабрику. С детьми осталась Августа?

Они опустились на небольшие кресла для посетителей, и он узнал от Мари, что она решилась-таки взять кормилицу. Августе хватает хлопот со своими собственными детьми, поэтому она теперь будет приходить на виллу лишь на несколько часов, а вот Ханна оказалась хорошей няней, кроме того, совсем скоро на виллу вернется фройляйн Шмальцлер.

– Так-так…

Он перекинул ногу за ногу и попытался скрыть от невестки свое внутреннее торжество по поводу нового развития событий. Наконец-то эта упрямица образумилась!

– А значит, теперь у меня будет больше времени для семьи, – с улыбкой сказала Мари. – И для нужд фабрики.

– Так, так… – протянул он, хотя не совсем понял, что она имела в виду, говоря о фабрике. – Может быть, чашку кофе?

«Ага, – подумал он и ухмыльнулся. – Она наверняка что-то задумала и потому хочет видеть меня в хорошем настроении, ох уж эта хитрюга. Ну пусть так и будет. Я могу и послушать, это ничего не стоит».

Он позвал Хофман и заказал два кофе, очень крепкого.

– Тотчас же, господин директор. Может быть, и печенье?

Людерс испекла и принесла с собой овсяное печенье. Вообще-то очень милый жест с ее стороны, если, конечно, ее стряпня не окажется мерзкой на вкус.

– Было бы очень любезно, – согласился он.

Между тем Мари встала и прошлась по бюро. Она взглянула на настенные полки, где стояли папки с подписанными корешками, потом как бы ненароком подошла к его письменному столу и взяла в руки письмо, лежавшее на верху стопки бумаг. Это было извещение военного министерства с подтверждением двух «важных военных» заказов. Ремонт двух тысяч снарядных лотков и чистка восьмидесяти мешков с зарядными гильзами.

– Женщины во дворе жаловались мне на свою жизнь, – начала она, положив листок на место. – Зарплата, которую они получают, слишком мала, чтобы на нее можно было прожить, и слишком велика, чтобы умереть.

– Может, ты собираешься выступить в защиту моих работниц?

Его разозлило, что она рассказывала ему вещи, о которых он сам давно знал, но не мог ничего изменить. Довольно обидно видеть, как фабрика, которую он строил долгие годы, теперь катится в пропасть к чертям собачьим. Это было делом его жизни, все свои силы, всю свою любовь он вложил в эти цеха, а свою кипучую деловую жизнь – в работу людей и машин.

– Ах, папа! – воскликнула она. – Ну ты же знаешь, что я имею в виду. Нам нужно что-то предпринять, чтобы наша фабрика встала на ноги. Только так мы сможем улучшить и жизнь работниц.

Он чуть было не рассмеялся, если бы только она не говорила так серьезно. «О боже милостивый, что, сегодня все женщины Аугсбурга ополчились на меня? Сначала работницы, а теперь и эта наивная девочка. – Она, как рассудил Мельцер, видимо, думала преподнести ему урок. – Пожалуй, было бы лучше, если бы она осталась в детской и пеклась о своих близнецах».

К счастью, тут подоспела Хофманн с двумя чашечками кофе и с тарелкой печенья. По крайней мере, теперь он выиграет время и спокойно подготовится к тем глупостям, которые ему, несомненно, придется выслушать.

– Пауль почти в каждом письме спрашивает меня, посмотрел ли ты наконец его чертежи. Чертежи станков, которые он спроектировал.

Мельцер и сам знал, какое значение Пауль придавал этой ерунде. Он тоже получал почту от сына, но решил, что отвечать на нее будет Алисия, а сам только посылал приветы и ставил свое имя в конце письма.

– Станки? – переспросил он в надежде, что Мари понятия не имела, о чем шла речь. – И что за станки?

Однако эта тактика не сработала. Он надеялся, что некоторыми техническими деталями быстро обезоружит ее и заставит притормозить, но Мари была дочерью своего отца, хотя он, гениальный конструктор Яков Буркард, давно умер и Мари вообще никогда не видела его. Казалось, что у Буркардов это было наследственным – разбираться в станках. Сельфакторы и кольцепрядильные машины его бывшего партнера намного превосходили машины конкурентов. И все потому, что Буркард внес в конструкцию пару тонкостей, которые строго охранялись как секрет фирмы.

– Только не делай вид, папа, как будто ты ни о чем понятия не имеешь. Пауль сделал чертежи прядильной машины, которая скручивает бумажные полоски в волокна, из которых потом можно ткать материал.

Она даже знала, что акционерное общество «Клавиц АГ» в Адорфе производило такие эрзац-материалы военного назначения. В Пфальце «Клавиц» выпускало десять тонн бумажной пряжи в день. Она шла на изготовление материала для лазаретов, брезента для палаток и машин, конских противогазов, подошв для солдатских сапог, канатов. И не только – униформа и нижнее белье тоже шились из этой бумажной ткани.

– Ткацкие станки у нас стоят, папа! Если же мы сможем выпускать бумажное волокно, мы возобновим производство. На заводах Клавиц работают в три смены, там полная занятость.

Насупившись, он слушал ее и удивлялся, откуда в ней столько мудрости. От Пауля? Бедняге сейчас там на фронте было наверняка не до того, чтобы собирать информацию об экономическом положении на заводах Клавиц. Кажется, он сейчас был где-то во Франции.

– Откуда я это знаю? От Бернда Гундермана. У него родственники в Дюссельдорфе, они работают у Ягенберга. У него тоже бумагопрядильное производство, и он знает, как идут дела у конкурентов в Пфальце.

Конечно же идею поговорить с рабочим Гундерманом ей внушил Пауль. И кажется, свои великолепные проекты он объяснил ей до мельчайших подробностей. Самое удивительное заключалось в том, что она все это поняла. Дочь Якова Буркарда разобралась во всех деталях: как сцепляются друг с другом части этой треклятой машины и что при необходимости она может работать от энергии воды, а значит, без паровой машины, для которой не было угля.

– Аугсбургская бумажная фабрика здесь, за углом, папа. Нам даже почти не нужно тратиться на транспорт. И красить ткани мы тоже сможем. Разве ты не понимаешь? Нам необходимо только найти кого-то, кто бы построил нам эти машины по чертежам Пауля.

Он почувствовал, как кровь шумит в его ушах. Ее атака оказалась во много раз сильнее, чем то, что он только что успешно выдержал. Двадцать разъяренных женщин в сравнении с этой молодой особой с сияющими глазами и раскрасневшимися щеками, сидящей перед ним и описывающей свои фантазии, были ничем. Полная занятость. Тройная зарплата. Вклад в победу родной Германии. Идти новыми путями, думать опережая время. Дать людям одежду и обувь. Перевязочный материал тысячам раненых.

– На нашей фабрике не работает ни один винтик – неужели тебя это не задевает? Раньше в цехах стоял такой шум, что его едва можно было выдержать, а теперь вокруг мертвая тишина. Если же мы начнем производство бумажной пряжи…

Он поднял руки, словно защищаясь от нее, и почувствовал, как сильно бьется сердце. Да, не надо было пить этот кофе.

– Ты не видишь риск, – возразил он. – Я должен заказать дорогие машины, но никто не знает, будут ли они вообще работать. А что, если Пауль допустил какую-нибудь ошибку во время их проектирования? А что, если пряжа будет низкого качества, и мы вообще не найдем заказчиков? А если новое волокно испортит добротные ткацкие станки? – Он глубоко вдохнул.

– А кроме всего прочего, для такого производства нужны специалисты, мужчины, разбирающиеся в этом. С одними женщинами с этим не справиться.

– Боже милостивый! – воскликнула Мари, подняв руки. – Чего ты ждешь? Может, ты думаешь, что хлопок польется как манна небесная? Что Иисус Христос спустится с небес и одарит нас десятью вагонами с шерстью-сырцом?

– Предупреждаю тебя, Мари! – гневно прокричал он. – Не лезь в то, в чем ты совсем не смыслишь!

Она резко поставила чашку с блюдечком на столик и уставилась на него сердитым взглядом.

– Ты должен поразмыслить над этим, папа. В этом заинтересованы мы все.

– Все решено, и баста! Никогда текстильная фабрика Мельцера не будет выпускать эрзац-материал!

– То есть тебя устроит вариант, по которому мы ничего не будем выпускать и все тут перемрем с голоду?

– Хватит, Мари. Я тебя выслушал и высказал свое мнение. И оно непоколебимо.

Она встала, не проронив ни слова, взяла с вешалки свое пальто и надела его. Он хотел помочь ей, как это предписывали правила хорошего тона, но она уже развернулась, надела шляпу, завязала шарф.

– Увидимся сегодня вечером.

Она молча направилась к выходу. На сей раз он оказался проворнее и широким жестом распахнул перед ней дверь. Если она полагает, что добьется чего-то каменным выражением лица, то она ошибается. Он останется непоколебим. Никаких эрзац-материалов на его фабрике не будет.

Она уже почти скрылась за дверью, но вдруг обернулась. Черты ее лица теперь смягчились, хотя все еще выражали упрек.

– Ах да, вот еще что – относительно рабочих. Их освободят от военной службы. Даже отзовут с фронта, чтобы они смогли работать на фабрике. И они вернут нам Пауля…

С этими словами она закрыла дверь, оставив Мельцера наедине со своими мыслями.

8

Кортрейк, 12 апреля 1916 г.

Моя дорогая Элизабет!

Несколько дней мы ехали поездом и прибыли сюда, теперь поедем дальше на север, где нам предстоит отбросить англичан. Они уже много месяцев подряд делают попытки отрезать нас от нашей родной Германии. Под Верденом скоро произойдет решающее сражение, и французы капитулируют под натиском германской армии. Надеюсь, скоро меня откомандируют туда, и я буду свидетелем этого исторического момента, когда крепость Верден перейдет в руки немецких войск.

В мыслях я с тобой, моя милая жена. Ты мой добрый ангел, ведущий и оберегающий меня, нашу свадебную фотографию я всегда ношу с собой. Если можно, пришли мне немного денег на носки и нижнее белье. Кроме того, сломались мои часы, и я бы купил новые. Ты понимаешь, любовь моя, точные часы для офицера необходимы. Двухсот или, пожалуй, трехсот марок будет достаточно. Очень хотелось бы также получить пилку для ногтей и розовое мыло, а также фонарик с батарейками, сигареты, шоколад и хороший перочинный нож. Возможно, завтра мы уже будем вблизи побережья, так что мое следующее письмо придет к тебе оттуда. Передай привет своим дорогим родителям, своей золовке Мари и сестре Китти.

Преданно люблю и обнимаю тебя.

Твой Клаус.

Элизабет дважды, по своему обыкновению, прочитала это письмо с фронта. Ее глаза на секунду остановились на таких предложениях, как «В мыслях с тобой» и «Ты мой добрый ангел». Да, ее Клаус не обладал богатой фантазией. В предыдущем письме он написал «Мой добрый дух» и заверил ее, что тоскует по ней и думает о ней день и ночь. На сей раз о тоске не было и речи, зато он обнимал ее и «преданно любил». Ну что ж, конечно, он беспокоился о своем отряде, и ему было не до красивых слов.

Она сложила письмо и открыла ящик дамского письменного стола, который она привезла с собой в городскую квартиру из родительского дома. Впереди лежали две пачки писем полевой почты, отсортированных по датам и перевязанных розовой шелковой лентой. Она развязала меньшую стопку, положила сверху на нее только что прочитанное письмо и попыталась перевязать ее, сделав красивый бантик. Конечно же она будет хранить эти письма всю свою жизнь, и они будут напоминать ей об их долгой разлуке в суровые военные времена, и однажды – как будет угодно Господу – их дети с трепетом прочитают их. Может быть, она когда-нибудь постарается и перепишет все эти письма в красивую книжечку, подаренную ей Китти. Эта книжечка в зеленом кожаном переплете с золотым обрезом, должно быть, стоит маленькое состояние, но Китти вышла замуж за Альфонса Бройера, единственного наследника банкирского дома «Бройер и сын», и деньги для нее не играли никакой роли.

Элизабет вышла замуж по любви. Она боролась за своего Клауса фон Хагеманна, страдала из-за него и боялась, что навсегда его потеряла, поскольку в свое время тот был страстно влюблен в ее сестру Китти. И в этом он был не одинок – почти все мужчины влюблялись в ее младшую сестру, но, слава богу, все уже было позади. Китти, это легкомысленное создание, была замужем, а Клаус фон Хагеманн вовремя опомнился и выбрал себе женщину, ставшую верной и искренней спутницей жизни. Клаус умел ценить эти качества своей жены, в этом Элизабет была абсолютно уверена. Конечно, он был очень привлекательным мужчиной и по молодости грешил немало, однако это в порядке вещей. Пауль во времена своей студенческой юности в Мюнхене тоже не пропускал ни одной юбки. В первую брачную ночь Клаус очень тактично и осторожно «вел» свою жену, так что у Элизабет не было причин жаловаться на него. Хотя возможно, – но это судя по преувеличенным и, вероятно, выдуманным описаниям Китти, – Клаусу немного не хватало супружеской страстности. Как бы то ни было, он заверил ее, что брак для него дело святое. Теперь он принадлежит ей и только ей.

Воспоминание об этой клятве, данной в супружеской постели, наполнило ее теплым ощущением счастья. Она задвинула ящик и поднялась, чтобы подложить угля, однако обнаружила, что ведро с углем было пустым.

– Мария?

Йордан, занятая в соседней комнате шитьем, не очень-то спешила на ее зов.

– Что, милостивая госпожа?

Взглянув на побелевший кончик носа Марии Йордан, Элизабет поняла, что в ее комнате тоже не топилось.

– Посмотрите на кухне, может, там что-нибудь найдете для растопки.

Йордан сделала оскорбленную мину, скорее потому, что это не входило в ее обязанности. Однако у Гертье, служанки, был выходной, а повариха вот-вот должна была уйти: вечером она работала в трактире.

– Если завтра на кухне не хватит угля, то повариха опять будет говорить об увольнении, – сказала Йордан, пожав плечами, как будто ее это вовсе не касалось. – По крайней мере она так сказала.

Элизабет отчетливо услышала в словах скрытый упрек и разозлилась на эту стерву, выманившую у нее кучу денег за свои снадобья от бездетности, которые оказались совершенно бесполезными. Трех служанок она уже прогнала. Выбросить Йордан она, конечно, не могла, ведь та была квалифицированной камеристкой, много лет служившей ее семье.

В другие, не такие тяжелые, времена можно было бы обойтись и без прочего персонала. Элизабет могла платить лишь очень небольшую зарплату, но, к счастью, сейчас было так много людей, готовых работать только за кусок хлеба и жилье.

– Принесите из кухни ведро угля. Завтра или послезавтра привезут еще.

Йордан задрала свой нос, но все же выполнила поручение беспрекословно. Она сама страшно замерзла, пока чинила белье своей госпожи.

Элизабет вздохнула, отодвинула гардину и выглянула в окно. Был уже апрель, и при желании можно было не топить, но все-таки было еще прохладно, особенно вечером, а она так привыкла к теплым комнатам в родительском доме. Да, она иначе представляла себе жизнь в этом браке. В первую очередь Клаус не раскрыл свое истинное финансовое положение: то, как он был стеснен в средствах. Речь велась всегда о поместьях в Бранденбурге, но теперь-то ей стало ясно, что у его родителей не было никаких доходов. Все они вынуждены были жить на жалованье майора Клауса фон Хагеманна, но деньги, которые давал им сын, похоже, утекали куда-то в песок. Они постоянно находили новые предлоги «одалживать» у нее разные суммы, то побольше, то поменьше. То это был какой-то старый долг, который надо было погасить, то счет врачу, потом они подписывались на военный заем, чтобы помочь отечеству. Клаус тоже выставлял требования, он нуждался в средствах, чтобы соответствовать своему статусу, и почти в каждом письме просил денег. Элизабет, которая никогда прежде в своей жизни не испытывала недостатка ни в чем, часто просто не знала, откуда взять деньги, чтобы заплатить за квартиру и продукты на каждый день. Поварихе она задолжала зарплату за два месяца, а Йордан – за целых четыре.

Дверь распахнулась, и камеристка появилась на пороге. В ее взгляде читался упрек, в руке она держала цинковое ведро, наполовину заполненное углем.

– Больше нет, милостивая госпожа. Так мне разжечь печь?

Элизабет знала, что Йордан стоило больших усилий преодолеть себя и выполнить работу, которая была ниже ее достоинства: на вилле Мельцеров растопкой печи занималась кухонная прислуга. Тем не менее Мария Йордан по своей собственной воле пошла на эту службу, просто умоляла взять ее, потому что не могла видеть, как Мари, появившаяся на вилле в качестве кухонной служанки и поднявшаяся затем до камеристки, стала теперь хозяйкой.

– Можете затопить у себя, чтобы не отморозить пальцы, – решила Элизабет. – Я сама сейчас уйду.

Мария Йордан была очень довольна этим решением и поспешила подать госпоже пальто, шляпу и обувь для прогулки.

– Если зайдет моя свекровь, то я до самого вечера на вилле.

– Я передам.

– А завтра утром я пойду на заседание благотворительного общества.

– Хорошо, я ей скажу. Предложить ей кофе?

– Нет. Если не получится по-другому, предложите ей мятный чай. И те бисквитные пирожные, которые недавно испекла повариха.

– Но они уже, к сожалению, кончились, милостивая госпожа.

– Ну тогда только мятный чай.

Мария Йордан усердно закивала. В этом отношении Элизабет могла на нее положиться целиком и полностью: она ни за что бы не предложила Риккарде фон Хагеманн остаться в квартире и уж тем более прождать невестку до вечера. С самого начала она испытывала явную антипатию к свекрови Элизабет.

На улице, несмотря на проглядывающее апрельское солнце, дул ледяной ветер, и Элизабет высоко подняла воротник пальто. Еще в прошлом году она добиралась до Фрауенторштрассе на трамвае, но он больше не ходил. Это было даже хорошо для Элизабет, потому что у нее не было денег даже на одну поездку. И еще хорошо, что уголь не привезли. Да и содержание квартиры на Бисмаркштрассе выходило далеко за пределы ее возможностей. Когда-то они вместе с мамой подыскали эту презентабельную четырехкомнатную квартиру с высокими лепными потолками и прекрасными старомодными кафельными печами на втором этаже. Здесь был и выходящий в сад широкий балкон, и подвал, и две комнаты для домашней прислуги на мансардном этаже дома. Мама тогда была просто в восторге и от удачного расположения, и от высоких окон, пропускавших так много света. В начале их брака никто в семье не мог и предположить, что плата за эту квартиру в скором времени окажется обязанностью Элизабет. Конечно же в семье фон Хагеманн уже знали это, но они деликатно молчали. Вероятно, считали, что дочь богатого текстильного фабриканта Мельцера отныне должна оплачивать все расходы.

Она обогнула просящего милостыню калеку, тот сидел на тротуаре и, протягивая ей руку, как бы равнодушно смотрел на сияющее солнце. У бедняги не было обеих ног, только два обрубка. Ах, эта проклятая война! Только бы Клаус вернулся домой целым и невредимым!

Китти жила на вилле, расположенной на Фрауенторштрассе и построенной современным архитектором в неоромантическом стиле. Это было совершенно сногсшибательное сооружение с фахверковыми фронтонами и маленькими эркерами, окруженное со всех сторон садом. Это была часть той собственности, которую банкирский дом «Бройер и сын» приобрел за эти годы, но каким способом, этого Элизабет и знать не хотела. По слухам, банк все еще уверенно стоял на ногах, в то время как дела в других имперских банках шли совсем не так хорошо.

Она немного запыхалась, подойдя к двери со старомодной резьбой, поскольку шла слишком быстро. Изящная горничная открыла ей и приветливо улыбнулась. Какая же милая и юная была эта Мицци. Похоже, работу свою она знала хорошо. Уж это точно дело рук Шмальцлер.

– Добрый день, фрау фон Хагеманн. Можно взять ваше пальто? Госпожа уже ожидает вас.

Элизабет сняла пальто и шляпу. Девочка была чуть-чуть болтлива, но у нее была настолько ослепительная улыбка, что каждый раз, как она что-то говорила, казалось, будто в доме кто-то включал свет.

– Госпожа так беспокоилась в последние дни. Сегодня пришла ее золовка, и они сейчас как раз сидят вместе и пьют чай.

– Ах, фройляйн Бройер тоже здесь?

Элизабет нравилась Тилли Бройер. Как и ее брата Альфонса, ее нельзя было назвать красавицей, но зато она была честной и милой. Пусть и не совсем кстати, Элизабет навестила Китти именно сейчас, поскольку собиралась попросить у сестры немного денег.

– Нет, не фройляйн Бройер, а фрау Мельцер.

От неожиданности Элизабет остановилась прямо на пороге гостиной. Что? Мари? Мицци и в самом деле говорила о Мари?

– Милостивая госпожа, прошу подождать пару секунд. Я сейчас доложу.

И девочка, обходя полуготовые скульптуры, заспешила к дверям салона, откуда доносился звонкий голос Китти.

Она замерла на секунду, увидев вошедшую горничную.

– Что случилось, Мицци?

– Пришла фрау фон Хагеманн…

Китти сразу же облегченно вздохнула.

– Какое счастье, сейчас у меня будет группа поддержки! – прозвучал голос Китти. – Лиза тонкая натура, и конечно же она будет на моей стороне.

Элизабет тем временем находилась не в лучшем расположении духа: присутствие золовки испортило ей настроение. Мари ужасно изменилась, и не к лучшему, а на семью у нее вообще много недель подряд не находилось времени, так почему же именно сейчас ей вдруг понадобилось прийти?

«Увы, – подумала Элизабет, стараясь изо всех сил изобразить приветливую улыбку. – Они спорят, а я должна играть роль третейского судьи».

– Прекрасно! – воскликнула она и на секунду остановилась у раскрытой двери. – Мари вернулась к нам из своего сурового затворничества. Я очень рада. Надеюсь, вы сейчас не собираетесь вступать в спор?

Они удобно устроились в креслах, которые Китти разыскала в каких-то дорогих антикварных магазинах и пристроила к другим, очень странным на вкус Элизабет, предметам мебели. Два стула в стиле Людовика XV с позолоченной резьбой стояли рядом с еще одним – английским, из древесины вишневого дерева с изящно изогнутыми подлокотниками. Кроме того, здесь стояли и мексиканское плетеное кресло, своей широкой спинкой напоминающее трон, и довольно шаткое кресло-качалка, плетенное из тростника. Но жемчужиной всей этой коллекции была кушетка Рекамье, обтянутая темно-красным бархатом, на которую Китти водрузила множество разноцветных шелковых подушек.

– Да мы не спорим, Элизабет, – сказала Мари, сидевшая в одном из небольших французских кресел и державшая в руке письмо.

– Нет, мы не спорим, – энергично поддержала ее Китти. – Как тебе вообще это могло прийти в голову, Лиза? Просто кое в чем мы немножко расходимся. Вот и все. Мари, как всегда, осторожничает и хочет удержать меня от одной глупости, которая может меня скомпрометировать. Тебе чай или кофе, Лиза? Ах, ну конечно, кофе, ты же известная кофеманка. Мицци? Мицци! Боже мой, ну где же эта девчонка? Ах, ну вот и ты.

На маленьком инкрустированном столе стоял русский чайный сервиз, а также в тон ему вазочка, доверху наполненная разными лакомствами, которые так любила Китти: ванильным и сливочным печеньем, а также ромовыми шариками. В комнате стоял приятный аромат английского чая, сделанного из смеси нескольких сортов.

Элизабет, не доверявшая античным креслам, отодвинув изящные подушки, села на кушетку Рекамье. Однако как же взволнована Китти! Или ей показалось? Собственно говоря, Китти всегда была довольно экзальтированной особой, но сейчас на ее непривычно бледном лице на щеках проступили красные пятна, да и сама она – в ее-то интересном положении – зачем-то уселась в нелепое клесло-качалку.

– Мицци очень понятливая девочка, – сказала Китти после того, как служанка удалилась за кофе. – Мне было очень обидно, когда Шмальцлер разнесла ее в пух и прах. Просто разобрала по косточкам. И ленивая она, и сидит все время на кухне вместе с шофером, и понятия не имеет, как обращаться с дорогими тканями и настоящими коврами. Ну, может быть, с шофером она и правда сидела, но моего бедного Килиана забрали на войну уже несколько месяцев назад. И кто знает, где он сейчас и жив ли вообще. А у тебя есть известия от Клауса, Лиза? Да? Ну слава богу. Больше недели назад я получила письмо от Альфонса. Ах, бедняга! Он всегда так скромен, все, что я ему посылаю, раздает своим товарищам.

Она сделала паузу и дала время Элизабет спросить о Пауле.

– Да, три недели назад было письмо, – серьезно ответила Мари. – И с тех пор ничего. А тебе, Элизабет, он писал?

Она покачала головой.

– Нет, поэтому-то я и спрашиваю. За три недели ни одной весточки.

– Ну что такое три недели? – произнесла Китти. – К тому же они не всегда могут отправлять почту. Во время секретных военных действий они на недели оторваны от родины.

– Да, наверное, так оно и есть, – предположила Мари. – Нам придется потерпеть, хоть это непросто, особенно для мамы.

– А мама очень плохо выглядит, – заметила Китти. В этом, по ее мнению, нет ничего удивительного, ведь папа по отношению к ней ведет себя просто ужасно. Разве Мари не бросилось в глаза, с каким равнодушием он обращается с мамой? Она продолжила размышлять вслух. – Сколько лет они вместе… Почти тридцать. И где же любовь? Нежность? Уважение друг к другу?

Элизабет заметила, что браку приходится преодолевать и кризисы, и трудные времена, но такие моменты только еще больше сплачивают, укрепляют узы.

Китти не была уверена, что это так, но, видимо, не хотела вступать в дебаты с Элизабет. Вместо этого она глубоко вздохнула и сделала Мицци знак налить кофе ее сестре.

– Попробуй ромовые шарики, Лиза, – предложила она заговорщическим тоном. – Мари их не любит, потому что они отдают шнапсом. Ха-ха! Она просто не знает, как ими правильно наслаждаться. Ром – это не шнапс, Мари. Ром – это теплое дыхание тропиков, сладкое дуновение пальм и сахарного тростника…

Она подвинула к Элизабет вазочку, а сама принялась за сливочное печенье. В это время ее взгляд упал на письмо, которое Мари, сложив, положила на стол.

– Ты же видишь, Лиза, как я страшно люблю нашу дорогую Мари. Я и раньше доверяла ей больше кого бы то ни было, ну а сейчас, когда она стала женой Пауля и родила двух очаровательных пухленьких карапузов, мое сердце принадлежит ей целиком и полностью. Но несмотря на это…

Она наклонилась, чтобы взять письмо со стола, тяжело дыша от напряжения, а когда кресло сильно закачалось, потерла себе живот.

– Что, барахтается? – улыбнувшись, спросила Мари. – Это здорово!

– О да! – ответила Китти и захихикала. – Он непременно будет моряком, потому что я все время сижу в этом кресле и качаюсь. Ну, скажи, Мари…

Элизабет постаралась натянуть на лицо понимающую улыбку, пока Китти расспрашивала свою золовку о том, как она чувствовала себя в последние месяцы беременности, были ли у нее иногда утром странные тянущие ощущения и внезапные боли в спине, которые исчезали так же внезапно, как и появлялись.

– Нет, ничего подобного, – ответила Мари. – У меня только отекали ноги, из-за чего было больно ходить.

– Странно. – Китти оттолкнулась ногой, чтобы еще немного покачаться. – С ногами у меня все в порядке. А вот если я объемся, то у меня появляется такое чувство, будто в желудке все горит.

– Я думаю, мы не должны пугать Элизабет, – заметила Мари.

– Нет-нет, – возразила Элизабет. – Говорите, говорите – мне это ничуть не мешает. Напротив, даже очень интересно.

На самом деле и эта болтовня про всякие болячки во время беременности, и это внимательное отношение со стороны Мари ужасно действовали ей на нервы. К тому же в присутствии Мари она не могла попросить денег, было слишком стыдно.

Это был тот редкий случай, когда Китти почувствовала ее настрой и быстро сменила тему:

– Но вернемся к письму, хорошо? Все это… очень интимная тема, но поскольку ты моя единственная сестра, Лиза… Нет, не хочу ничего скрывать от тебя, никаких тайн. К тому же мне нужен твой совет. Ну не делай же такое лицо, моя дорогая Мари. Я хочу знать, что об этом думает Лиза. Только тогда я смогу принять решение.

Она развернула письмо, посмотрела на Мари как бы извиняющимся взглядом и протянула послание сестре.

– Прочитай и скажи мне потом без обиняков свое мнение, только честно.

Элизабет нужно было немного времени, чтобы понять содержание письма. Некая Симона Трайбер, по всей видимости, медсестра, просила Китти написать одному из ее пациентов. И этого пациента звали Жерар Дюшан. Непостижимо! Все надеялись, что больше никогда не услышат об этом человеке, который увез Китти в Париж и из-за которого общество отвернулось от семьи Мельцер. Мало того, что этот скандал доставил столько горя родителям, он еще чуть не испортил отношения Элизабет с Клаусом фон Хагеманном.

– И что ты хочешь услышать? – спросила она с равнодушным выражением лица, положив письмо на подушку.

Китти напряженно наблюдала за ней все время, пока она читала. Казалось, она была разочарована, так как Лиза не почувствовала те глубокие трагические ноты, которые звучали в этом письме.

– Ну что ты сделала бы на моем месте?

– Ничего.

Ища поддержки, Китти взглянула на Мари, лицо которой говорило о сочувствии. Она пожала плечами, как бы извиняясь за то, что она придерживается того же мнения, что и Лиза.

– Но… но он может умереть, – пробормотала Китти со слезами в голосе. – Это же его последняя просьба ко мне. Может быть, он уже давно умер…

– Ну, так или иначе, ответное письмо было бы лишним, – выразила свое мнение Элизабет.

– Ну как вы можете быть такими… жестокими? Разве христианство не учит нас прощать? О, я уверена, что Иисус Христос посоветовал бы мне написать Жерару письмо. И Пресвятая Дева Мария тоже…

Элизабет закатила глаза, ну что за чушь молола сейчас Китти. Однако в отличие от Лизы Мари восприняла эти слова очень серьезно.

– А знаешь что, Китти? Поговори-ка ты с пастором Лейтвином. Он умный человек и не раз помогал нашей семье. Важно, чтобы ты приняла решение с чистой совестью.

– Да здесь и решать-то нечего, Мари! – разволновалась Элизабет. – Кто она вообще такая, эта Симона Трайбер? Кто-нибудь ее знает? Якобы медсестра, которая передает известие от некоего Жерара Дюшана. Якобы он ждет ответа. А никому не приходила в голову мысль, что все это может быть просто надувательством?

Голубые глаза Китти увеличились, и ее бледное лицо изобразило ужас.

– Нет, эта мысль мне не приходила, – промямлила она. – Разве можно выдумывать такие письма? Особенно сейчас, когда в лазаретах на глазах у всех тает жизнь сотен несчастных парней. Кому это нужно?

Элизабет пожала плечами и заявила, что эта Симона Трайбер, быть может, просто мошенница, которая с помощью компрометирующего письма, написанного рукой Китти, хочет шантажировать семью Мельцер.

– Что-о-о? – взволнованно воскликнула Китти. – Да ты с ума сошла, Лиза! Мари, скажи же ей, что она спятила. Кому это интересно, что я напишу Жерару несколько строк и прощу его?

– Ну, например, твоему мужу, – невозмутимо ответила Элизабет. – Поверь, Альфонс бы не обрадовался тому, что ты пишешь письма своему бывшему любовнику.

Китти истерически рассмеялась и возбужденно начала раскачивать свое кресло. Ну, Альфонс уж точно был бы не против, ведь он умный человек и чувствительный. Не такой, как ее сестра Лиза.

– Кроме того, вполне возможно, что письмо попадет не в те руки! – рьяно продолжала Элизабет. – Подробности твоего проступка с этим злосчастным французом могут навредить репутации и Мельцеров, и Бройеров.

– Мари, ну скажи же хоть что-нибудь! – в отчаянии умоляла Китти. – Ну скажи, что Лиза несет чушь.

Мари откашлялась, было видно, что она обдумывала, как ей уладить этот конфликт и примирить всех.

– Признаюсь, мне тоже пришла в голову эта мысль, – сказала она, обращаясь к Элизабет. – И то, о чем ты сейчас сказала, Элизабет, я тоже обдумала. И пришла к выводу, что подобное надувательство мало вероятно. Думаю, здесь дело в чем-то другом.

Китти раскачивалась в своем кресле, закрыв глаза. Она больше не хотела никого слушать, потому что ни одна из них не поддержала ее, на что она так рассчитывала.

Элизабет было ясно, что Китти очень хотелось написать Жерару.

– А что, если Жерар Дюшан, получив твое письмо, попытается снова вступить в отношения с тобой? Вполне возможно, что он поправится, чего мы ему и желаем…

Китти взглянула мельком на Мари, но ничего не сказала.

Элизабет отпила кофе, наслаждаясь пряным ароматом настоящего, крепкого зернового кофе. Это немного смягчило ее, может, она не должна быть такой жесткой. Ах, все-таки это было так несправедливо, что она уже много месяцев не могла позволить себе этот напиток, в то время как у Китти были и кофе, и чай, и разные лакомства, не говоря уже об уюте и тепле, ведь печку топили каждый день.

– Если уж ты действительно хочешь ответить на это письмо, – продолжала Мари, – то в первую очередь должна упомянуть, что ты замужем и счастлива и ждешь ребенка от своего мужа.

Она вздрогнула, потому что Китти издала протяжный истошный звук. Ее пальцы вцепились в подлокотники кресла, глаза были закрыты, ноги вытянуты, ступни поджаты, а голос звучал так, что задрожали стекла в витрине серванта.

– Ты что, спятила, Китти? – воскликнула Элизабет. – Выкинь из головы эту ерунду. О, боже мой, она ничуть не изменилась. Если она не добьется своего, с ней случится истерика.

Мари подбежала к Китти, с ужасом уставившись на нее. В это время дверь открылась, и в ней показалось испуганное лицо Элеоноры Шмальцлер. Из-за ее спины выглядывала горничная Мицци, она вытянула шею, чтобы увидеть, что произошло в салоне.

Подойдя к Китти, Мари взяла ее руку и провела по лбу.

– Тебе больно? Скажи, где болит. Здесь? Или здесь?

Китти на мгновение застыла, потом открыла глаза, оторвав пальцы от кресла. Она тяжело дышала.

– Это… это так больно. Мари, Мари, не уходи. Мне кажется, я умираю.

Элизабет сидела на софе, застыв как соляной столб, и чувствовала себя беспомощной и лишней. Мари ощупала живот Китти, растерла ей виски, руки, болтая всякую всячину, чтобы успокоить, а между тем шептала Шмальцлер, чтобы та срочно разыскала повитуху:

– Только не эту паршивку… эту оторву… не хочу ее.

– Не волнуйся, Китти. Это только на всякий случай. Может, она тебе вовсе и не нужна. Ведь еще рано, правда?

– Ну да, – охала Китти, она начала учащенно и сильно дышать. – Еще по крайней мере целых четыре недели. А может быть, и больше… Эти дурацкие ромовые шарики… Это они виноваты. Боже, я уже думала, что рожаю. Но этого не может быть…

Снова начались схватки, и она снова начала орать. Элизабет никогда раньше не слышала, чтобы Китти издавала подобные звуки. И вообще она ни от кого не слышала ничего подобного.

– Ну, кричи сильнее, миленькая Китти, – просила Мари, держа ее руку. – Это немного помогает. Успокойся. Повитуха скоро будет.

Китти орала, пока боль снова не отпустила ее. Потом она опять заявила, что это просто желудок, и начала плакать. Мари уговаривала ее подняться с кресла и улечься в постель. Но Китти ничего не хотела слышать. Она не хочет в постель. Она не больна, это только небольшое расстройство желудка. Она ляжет на кушетку, но только на минутку, пока ей не станет лучше.

Наконец-то Элизабет вышла из ступора и помогла Мари поднять с кресла стонущую Китти и довести ее до кушетки.

– Подложи покрывало, – попросила Мари. – И убери подушки.

– Меня тошнит… – застонала Китти. – Я думаю, что я…

Китти вырвало, и на юбку Элизабет попало немного рвотной массы из ромовых шариков и сливочного печенья, но ей было все равно. Она уже больше не сидела, отгородившись, и не чувствовала себя бесполезной. Она уже что-то делала: то подвигала Китти под голову подушку, то снимала с нее узкие туфли, то массировала живот, то поглаживала ей щеки и вытирала лицо мокрым полотенцем.

– Ну, когда же наконец придет повитуха? – услышала она произнесенный шепотом вопрос Мари.

– Я послала дворецкого Людвига на машине, милостивая госпожа. Она с минуты на минуту будет здесь. Повариха сейчас приготовит чай и горячую воду. В гостиную я принесла целую стопку полотенец.

– Вы просто сокровище, фройляйн Шмальцлер, – прошептала она.

А Элизабет уже не хотела уходить. Теперь, когда она наконец могла делать что-то осмысленное, она не отходила от Китти. Она принесла белые полотенца, поила Китти чаем, массировала ей спину, подбадривая ее.

– Лиза, я больше не могу. Я уже не хочу никакого ребенка. Я это не вынесу… А-а-а-а!

– Ты со всем справишься, милая Китти. Подумай только, как будет рад твой Альфонс. Милому маленькому малышу…

– Ну все, опять началось. Ну и когда наконец он появится, если уж он должен появиться на свет…

– Совсем скоро, Китти. Это будет совсем недолго. Еще одна схватка…

Повитуха появилась только час спустя и сразу начала страшно ругаться, что роженица не в постели, как это полагалось, а на кушетке – где это видано?

– Прекратите брюзжать, делайте свое дело, – отругала ее Элизабет.

Мари пришлось разнять их, иначе бы они вцепились друг другу в волосы, поскольку повитуха, эта оторва, не привыкла, чтобы ей возражали. Потом, когда ребенок уже родился, Элизабет сама подошла к повитухе и без каких-либо проблем с ней общалась.

– Сильный и здоровый, – сказала повитуха, держа за ножки вниз головой красное как рак кричащее создание.

– Купать осторожно, чтобы ничего не попало в рот и нос. Принесите еще полотенец. И газет. Послед…

Как умело и ловко эта женщина проделывала все эти непостижимые дела. Ранее, задрав юбку на животе Китти, она сняла с нее нижнее белье и умелыми руками ощупала живот. Она погрузила руку внутрь, нащупала головку ребенка и ловкими пальцами помогла маленькому созданию выбраться из его темного заточения. Делала она это совершенно спокойно, как нечто само собой разумеющееся. Элизабет стояла рядом, зачарованная и в то же время растерянная, и незамедлительно выполняла все указания.

Она искупала младенца в ванночке, которую поставили специально для этого, и ощутила в своих руках новую жизнь. Как эта новая жизнь барахталась и боролась, как она старалась освоить это новое существование – в одиночку, лишившись тепла и защиты материнского чрева. Мари давно ушла домой, она нужна была своим собственным детям, зато пришла Алисия, чтобы помочь Китти.

– Девочка, – нежно произнесла Алисия. – У тебя дочь, Китти!

Китти лежала на кушетке Рекамье, порозовевшая и веселая, исполненная гордости и восторга от того, что справилась.

– Что? Девочка? – воскликнула она. – Засунь ее назад. Я же хотела мальчика!

Аугсбург, 10 апреля 1916 года

Дорогой Пауль!

Не понимаю тебя и очень сержусь на тебя. Что же, выходит, ты все время притворялся? Твои нежные письма? Твоя тоска по мне и нашим детям? Твое беспокойство за дела на фабрике? Теперь мне и вправду придется предположить, что у тебя есть дела поважнее. Такие смехотворные, например, как гордость и солдатский дух товарищества. И ты пишешь о своем долге перед отечеством? Ты можешь выполнить его и здесь как директор фабрики, выпускающей бумажные ткани для того, чтобы обеспечить солдат обмундированием и прочими необходимыми вещами.

Ну что я такого требую от тебя? Только чтобы ты пошел к своему начальству и доложил. Остальное мы сделаем здесь на месте, но очень важно, чтобы наше дело получило поддержку со всех сторон, только тогда все получится.

Ну хорошо – папа пока еще упрямится, но и он сдастся, я это знаю. Твой отец слишком умен, чтобы не видеть, как мы правы. Переход на новое производство спасет фабрику и, помимо того, вернет нам тебя. Мой упрямый Пауль вернется на виллу. Не думай, что я отступлюсь от своих устремлений, я хочу, чтобы ты, мой дорогой, вернулся домой, и я сделаю все для того, чтобы это получилось. Поэтому будь так добр и не сопротивляйся больше.

Вот так! Я должна была вылить этот гнев на бумагу. И теперь я снова твоя веселая, лукавая Мари, твоя преданная, любимая и умная жена. Мать твоих очаровательных ревущих мартышек, которых вот уже несколько дней назад я доверила кормилице. Ее зовут Роза Кникбайн, она довольно решительная и, по моему мнению, абсолютно надежная, посколько мы вместе с мамой выбрали ее из большого числа кандидаток.

Напиши мне поскорее, любимый, и прости мне гнев, родившийся только из моей глубокой любви к тебе. От всего сердца прошу тебя подумать, прежде чем отказаться, большего я не требую, решение только за тобой.

С любовью

Мари.

Северная Франция, 15 апреля 1916 года.

Моя любимейшая Мари,

Твое последнее письмо меня очень тронуло, и мое единственное желание – чтобы ты меня простила. В эти тяжелые времена между нами не должно быть никакой злости и никаких обид. Даже если наши ожидания и воззрения расходятся, я страстно надеюсь на твою любовь и понимание.

Немалая доля всех непониманий проистекает от того, что за прошедшие недели у меня практически не было времени написать тебе обстоятельное письмо, чтобы объяснить тебе мое решение. Целыми днями мы находились на огневых позициях, но не было сделано ни единого выстрела, а вчера вдруг наши враги – англичане и французы – превосходящие нас численностью, пошли в наступление на наши позиции. Тяжелая артиллерия, пулеметы и огромное число пехоты против одного маленького кавалерийского дивизиона! Было чертовски страшно, но приказ был отдан коротко и ясно: «Удержать позицию». И мы держались, пока это было возможно. Но чтобы нас не постреляли, как зайцев, пришлось отступать через деревню под огнем пехоты, в нас стреляли прямо из домов. Шрапнель и пулеметные очереди просто гремели в ушах. Потом поступил приказ: «Остановитесь! Возвращайтесь! Снова назад!» Мы повернули и помчались сквозь град пуль к полю, а оттуда в надежное укрытие. Пять моих боевых товарищей и семь коней заплатили своей жизнью. Четыре артиллерийских установки были спасены.

Как тебе объяснить, что я испытываю во время таких событий? Да, они стали для меня буднями, потому что если бы я каждый день ощущал ужас, то мой ум не выдержал бы. Вечером же ты сидишь с товарищем и беседуешь о доме, он показывает тебе фотографии, а утром он уже лежит мертвый в траве, с черепом, раздробленным пулями на куски. Никогда прежде я не испытывал такого единения, такой крепкой мужской дружбы; я узнал ее здесь, потому что каждый день и каждый час мы смотрим в глаза смерти. Мы делим один блиндаж, еду, табак и вино, а также смертельный страх и безумную надежду – выйти из всего этого кошмара целыми и невредимыми. А теперь я должен как трус сбежать, вернуться на родину, в безопасное место? И оставить своих товарищей там страдать одних? Я этого не могу!

Не хочу быть несправедливым, моя милая. Делай то, что ты считаешь нужным, и если судьбе это будет угодно, ты добьешься своего и я вернусь к вам, но со своей стороны ничего для этого я не сделаю.

Это не касается моей тоски по тебе, так же как моей искренней и глубокой любви. Нет, я не лицемерю, любовь моя, ты еще не знаешь меня. Напиши мне поскорее, что прощаешь меня и что сохранишь свою любовь ко мне, даже если твой Пауль снова ничего не понял.

Целую и обнимаю тебя.

Пауль.

9

– Э-э-э!

Сильный пинок в правую голень вырвал Гумберта из мягкой темноты глубокого сна. Он застонал от боли, подтянул ногу, обхватил обеими руками икру и, жмурясь, вгляделся в сияющий свет. Кто-то распахнул дверь чердака. Утреннее солнце бросало яркие косые лучи на сваленный инвентарь, осветив, к сожалению, и то место, где он ночевал.

– Meisje… vagabond…

Он ничего не понял из того, что пробормотал мужчина. Он мог только различить очертания его фигуры, стоящей против яркого утреннего солнца. На нем были широкое короткое пальто и шапка, шел он, сгорбившись, и ноги у него были кривыми. Может быть, этот старик был садовником или просто батраком, работающим здесь, в парке.

Гумберт сел и только в следующий момент вспомнил, что на нем были женская юбка и чепец. Старик принял его, верно, за девушку. Возможно, за бродяжку. Кажется, он что-то сказал про бродяжку?

– Нет… нет, – он пригладил задравшуюся шерстяную юбку, надетую поверх длинных женских панталон. – Я не бродяга. Работа. Я ищу работу.

Кажется, старик его не понял – ничего удивительного, вероятно, он не говорил по-немецки. Это был бельгиец, так что он говорил скорее всего по-французски, как и тот крестьянин, у которого были расквартированы Гумберт и его товарищи. Или все-таки не бельгиец?

– Francais? – осторожно спросил Гумберт. – Parler… travailler…

Больше ему ничего не пришло в голову, он знал всего несколько фраз, которые выучил во время войны. Мужчина в коротком шерстяном пальто сделал два шага навстречу и, наклонившись, стал рассматривать его. Гумберт поспешно отступил назад, чтобы тот не дотянулся до него, но наткнулся на садовый инвентарь, стоявший у стены. С грохотом упала на пол одна лопата, потом другая, задев при этом ручку косы, так что та тоже слетела с крючка. Гумберт не растерялся, кинулся в сторону, а старик отпрянул, но споткнулся о корзины, уложенные одна в другую, и таким образом все же увернулся от острого серповидного клинка косы.

«Ну, теперь я точно все испортил, – подумал Гумберт. – Надо бежать, пока не побили».

Он собрался с силами, смерил взглядом расстояние между ним и стариком, который собирался поднять с пола косу. Воспользовавшись моментом, когда старик нагнулся, он хотел было проскользнуть мимо и выбраться наружу, но совсем забыл про юбку. Старик схватил своими крепкими руками развевающийся подол, почти что сорвав с Гумберта предмет одежды и ухватил его за талию.

– Meisje…

Ухмылка пробежала по его широкому, заросшему седой щетиной лицу, обнажив два желтоватых корешка от зубов, а чувствительный нос Гумберта почувствовал гнилостный запах изо рта.

– Отпустите! – кричал он, отбиваясь.

Старик что-то пробурчал, ехидно засмеялся, уцепился еще крепче и потянул за юбку. Гумберт потерял равновесие и грохнулся, ударившись спиной о какой-то твердый предмет, однако не почувствовал боли, а только одно невыразимое отвращение. Старик набросился на него, крякнул, засмеялся, дернул его за рубашку, ища своими грубыми пальцами что-то, чего не было. Он сердито проворчал и начал шарить под юбкой, желая ощупать ноги мнимой девицы. Тут Гумберту наконец удалось схватить насильника за волосы. Старик дико вскрикнул, Гумберт рванул его за ноги так, что колени уперлись ему в живот. Старик взвыл и, шатаясь, отступил назад. Ругань и оскорбления, изрыгаемые им, Губерт не понял. Тем не менее они были достаточно громкими, чтобы привлечь сюда других обитателей поместья.

– Juul!

– Wie is daar? Juul!

Гумберт собрался с духом и, подобрав подол, рванул из своего убежища в парк. Он остановился за раскидистым кустом можжевельника: надо было затянуть эту дурацкую юбку. Какая сумасбродная идея – переодеться женщиной. Корсетная шнуровка, держащая пояс юбки, ослабла, а чтобы стянуть ее, нужно было развязать узел, что было довольно затруднительно. Кроме того, он порвал вырез рубашки, а прикрывающий плечи платок потерял во время перепалки.

– Ой!..

Он испуганно вздрогнул и, оглядевшись, понял, что за ним наблюдают. Две молодые женщины в крестьянской одежде стояли недалеко от можжевельника, поставив в траву жестяные бидоны, и с веселым изумлением наблюдали за его потугами. Его мгновенно пронзило осознание того, как же нелепо он выглядел – в разорванной юбке и сбившемся на голове чепце. Он поспешно ретировался за куст, чем вызвал взрыв звонкого смеха. «Как ужасно, – подумал он с содроганием. – И как ужасно неловко». Он поправил злосчастный чепец, затянул юбку как смог и задумался, что же теперь делать. Старика он остерегался: тот скорее всего убил бы его, если б смог. Женщины, напротив, казались ему благодушно настроенными, и хоть они и смеялись, но не боялись его. Интересно, что у них в бидонах? Скорее всего, молоко. Свежее жирное коровье молоко. А где молоко, там и сливочное масло. И сыр. Может, и хлеб, и жареная курочка? Несмотря на только что пережитый ужас, он почувствовал, как у него заурчало в желудке. Со вчерашнего утра во рту не было и маковой росинки.

Стоя невдалеке от своего укрытия, Гумберт слышал, как старик причитал и ругался, а женщины спрашивали о произошедшем, удивляясь и смеясь своими звонкими голосами. Что он им ответит? Что он попытался изнасиловать бродяжку, спрятавшуюся в садовой сторожке? Ну конечно же нет. Он наверняка перевернул все с ног на голову, изобразив из себя невинного беднягу, на которого напала какая-то наглая бездомная.

Гумберт еще немного постоял, прислушиваясь. Он совсем продрог в этой непривычной одежде, так что надо было решать, что делать дальше: улизнуть или же взять быка за рога. В конце концов урчащий желудок одержал победу. Он еще раз поправил рубашку, чепец и юбку и направился из своего можжевелового укрытия туда, откуда доносились голоса.

Они только что вышли из сторожки: небось старик показывал женщинам следы борьбы. Та, что поменьше, первая увидела его, показывая рукой в его направлении, другая же в испуге зажала себе рот. Он так и подумал. Этот старый развратник наверняка очернил его в глазах девушек, представив сумасшедшим маньяком, поэтому они боялись его.

– Привет!

Он постарался придать своему голосу звонкий боязливый тон, что ему великолепно удалось. Он видел, как женщины робко посмотрели друг на друга, обменявшись какими-то фразами. Вообще-то, они были весьма хорошенькие, эти бельгийские деревенские бабенки. Пышненькие, с маленькими носиками и губами, пухлыми и свежими, как вишенки. Волос не было видно – на головах у них были цветные платки. Старикан что-то пробурчал, но они пропустили это мимо ушей.

– Пожалуйста… Please… S il vous plait… Я ищу… работу. Travailler… Я могу хорошо работать … bon travail…

Старый пень, махнув рукой в его сторону, прокричал что-то непонятное. Вероятно, он советовал ему убираться отсюда. Женщины казались нерешительными, та, что повыше, покачала головой, а потом засмеялась.

– Hoe heet jij?

Он не понял, что она имела в виду. Остановился и уставился на нее, всем своим видом как бы спрашивая, что она сказала. Может, они хотели узнать, кто он.

– Гумб… – он запнулся, чуть не выдав себя. – Берта… Меня зовут Берта… Берте…

Они начали перешептываться, жестикулировать, хихикать, потом наконец та, что повыше, знаками позвала его.

– Viens… tu parles francais? N`aie pas peur… Viens…

Он бы с удовольствием последовал за их приглашением, но рядом с женщинами все еще стоял старик в своем коротком, потрепанном в драке шерстяном пальто, и выглядел он отнюдь не миролюбиво.

– Он хочет избить меня… – сказал Гумберт.

Теперь они окончательно поняли, что его родной язык немецкий. Лицо старика помрачнело еще больше, а женщины вопросительно смотрели друг на друга. Немка в такой странной одежде, бродит совсем одна и спит в чужих садовых сторожках.

«Теперь меня примут за шпионку, – в отчаянии подумал Гумберт. – А как иначе? Глупо ждать, что меня тут пригласят работать дворецким».

– Пошли, – сказала маленькая женщина. – Хочешь есть? У нас есть еда. Пошли!

Они пошли к тому месту, где оставили молочные бидоны, то и дело оглядываясь. Гумберт шел за ними. Ему зверски хотелось есть – и голод поборол страх. Все будет хорошо. Женщины были милые и безобидные, вероятно, работали прислугой в замке. То есть они такие же, как и он. Почему бы тогда им не поладить, ведь они делали примерно одну и ту же работу. Несколько раз он оглянулся, чтобы убедиться, что старик не шел за ним и не собирался снова напасть, но его мучитель остался в своей сторожке.

Замок вблизи оказался совсем не таким впечатляющим, каким он был в его воспоминаниях. Когда они проезжали мимо на конях, это сооружение с тремя флигелями показалось ему безупречно белым и почти совершенным в своих пропорциях. А теперь он увидел отвалившуюся штукатурку внизу и разбитые окна, заделанные картоном. Когда они проходили через служебную дверь, петли ее заскрипели, да и сама она была покороблена от влаги, однако в нос ему ударил такой чудный аромат, что он тут же забыл про все остальное. Это был аромат кофе и свежеиспеченного дрожжевого печенья, карамели, миндаля, изюма… От голода у него закружилась голова, а рот наполнился слюной так быстро, что пришлось ее сглотнуть. Он уставился на длинный стол, за которым стояли несколько женщин, склонившись над желтоватым тестом, которое они мяли и формовали. Головы их были покрыты платками, а лица покраснели от напряжения. В середине стола стояло несколько черных противней, на них лежали баранки и кренделя, плетенки и скрученные из теста улитки.

Когда он вошел, все, тотчас подняв головы, уставились на него, а после начали расспрашивать его и болтать между собой. Они смеялись, качая головами, ругали и унимали друг друга, потом снова смеялись и шептались, толкая друг дружку в бок.

У него уже был опыт общения с женщинами на кухне. Они могли быть болтливыми и обозленными, но по отношению к чужаку они всегда держались вместе. Ну что они с ним сделают?

– Садись… сюда… осторожно! Здесь мука…

По-немецки они говорили только когда хотели. Ему велели пройти мимо разминающих тесто женщин на другой край длинного стола и усадили на табурет, поставив перед ним чашку и тарелку со свежевыпеченными круглыми булочками с изюмом и желтым жирным маслом.

– Mange… tu as faim, hein? Ты голодна, Берте…

Почему они сейчас весело рассмеялись, он не понял, но ему было все равно. Он вгрызался в свежую выпечку, жевал, смаковал, запивал большим глотком кофе с молоком, блаженно постанывая. Он намазывал маслом откушенную булочку, снова жевал, глотал и чувствовал, как кусок булочки проскальзывал в его желудок. Ему чудовищно хотелось съесть еще одну булочку, и еще, и еще одну. Утолив первый голод, он заметил, что женщины непрерывно наблюдали за ним, поддразнивали, говорили о нем всякую всячину, скорее всего, не предназначенную для его ушей. А он приветливо улыбался им, продолжая пить и есть. И так он смял несколько булочек с изюмом, потом два ломтя хлеба с маслом и ветчиной, большой кусок сыра и какой-то пенистый сладкий десерт, состоящий из сливок, сахара, взбитого белка и ванили. Это была просто пища богов, божественная амброзия. Какие прелестные женщины! Они все были коренастыми, с короткими руками и круглыми лицами. Они стояли и сидели вокруг стола, свежие, как спелые яблочки, пробегали через кухню, проносили кувшины и бидоны, разжигали в печи огонь. Он блаженно потянулся, живот его и вправду немного вздулся, при всем желании съесть еще что-нибудь он больше не мог. Теперь бы поспать чуток. Может, они позволят ему растянуться на скамье рядом с огромной печью? Прогнать бы черного кота, дремавшего там…

– Спасибо, – сказал он всем. – Merci beaucoup. Так много и так вкусно. Огромное спасибо…

Они закивали ему и, обрадованные тем, что он теперь доволен, лукаво перемигивались. Что-то все-таки было у них на уме, но он слишком устал, чтобы думать об этом. Здесь было так мирно, он тут же вспомнил виллу Мельцеров. Вечера с посиделками на кухне, с едой и болтовней. Вспомнил повариху Фанни Брунненмайер. Добрая душа, она относилась к нему, как мать. Посылала ему посылки. Наверно, их сейчас отправляют назад с припиской: «солдат Гумберт Седльмайер пропал без вести». Бедняжка Фанни. Ему как-то надо изыскать возможность послать ей весточку, но очень осторожно…

– Ну что, сыта? – спросила одна кухарка.

Она была здесь, пожалуй, самой привлекательной из всех женщин, у нее были круглые голубые глаза и ямочки на щеках. Из-под платка выглядывали маленькие рыжеватые завитки.

– Да, сыт, – подтвердил он и кивнул. – Спасибо огромное. Я чуть не умер с голода.

– Ты хочешь работать?

«Ага, – подумал он. – Они не такие глупые, они попросят меня отработать обед. А почему бы нет? Может, они будут довольны мной, и я смогу остаться здесь».

– Работать, – сказал он тоном, полным решимости. – Да. Travailler. Beaucoup travailler.

– А что ты можешь?

Что-то в ее глазах сбивало его с толку. Они блестели так, как будто у нее были какие-то задние мысли, которые она с трудом могла скрыть от него. Он быстро посмотрел на стоящих вокруг него женщин и понял, что они напряженно следили за их разговором. Только на другом конце кухни две девочки тащили тяжелые металлические ведра, а все остальные собрались вокруг него.

– Да много чего, – ответил он. – Мыть посуду, носить воду, накрывать на стол, чистить овощи, стелить постель…

Он старался избегать упоминания тех дел, которые были ему неприятны. К их числу относились вытирание пыли или мытье полов. Он также не любил выбивать ковры, а уж чистка печи вообще была для него пыткой.

– Хорошо, – сказала она. – То есть ты любишь делать чистую работу, а не грязную, так?

Они что, за дурака его принимают? Он поспешил заверить, что готов выполнять любую работу.

– Но для чистых работ ты слишком грязная, Берте…

– Слишком… слишком грязная, – бормотал он, заикаясь и все еще не понимая до конца.

– Поэтому мы должны тебя сначала отмыть.

Две крепкие бабенки подхватили его под руки с обеих сторон, он дергал руками и ногами, пытаясь вырваться, но тщетно. Под радостный смех ехидных баб они повели строптивую Берту в бельевую. Маленькое помещение заволокло теплым туманом, тут стоял котел, в котором кипятили воду, затем этой кипящей водой наполнили купель, потом подлили холодной воды, чтобы было приятно купаться.

– Ну иди же. Мы тут все девочки…

– Нет! Отпусти! Отпусти, ведьма! На помощь!

Он сделал несколько отчаянных попыток увернуться от издевающихся, дразнящих его баб – все напрасно. Сначала с него слетела юбка, потом рубашка, башмаки он потерял при неудавшейся попытке к бегству, а напоследок лишился и чепца. В конце концов остался только один путь к спасению – и он храбро прыгнул в наполненную водой ванну. Гумберт сидел в ванне, хорошенько намыливался и упрямо отказывался снять длинные белые женские панталоны.

Какие же коварные были эти бабы. Деревенщины, однако с ними надо быть начеку. Хотя сейчас, когда он, как пойманная курица, сидел в ванне, они смягчились.

– Comme tu es joli, mon petit…

– Какая же ты нежная маленькая девочка…

– Держи. Это для твоих волос, чтобы ты пахла розами, Берте…

Они смазывали его разными эссенциями, мыли ему голову, терли плечи, грудь, спину, и только когда одна из женщин хотела запустить свои пальцы слишком далеко, он запротестовал.

– Ах, она стыдится… la pucelle… девственница.

– Он еще поумнеет, маленький дурачок.

Мир просто превратился в какой-то сумасшедший дом. Он сидел в пенистой купели, и его ощупывали нежные женские пальцы, в то время как на фронте в окопах сражались и умирали, взрывались гранаты, в трясине истекали кровью люди и звери. Это был какой-то сон, дурацкий, безумный кошмар, в котором перемешались вещи, совсем несовместимые.

Они сочувствовали ему. Прикрывшись большим банным полотенцем, он вышел из воды, снял мокрые подштанники, умудрившись сделать это так, что почти никто не видел. Они положили для него женскую одежду, эти хитрющие бабенки, не забыли даже про огромный старомодный корсет, нижнее кружевное белье, вязаные шерстяные чулки и что-то, чертовски напоминающее ночной чепчик. У Густава не было выбора, так что пришлось надеть все это, правда, кроме корсета, которым он пренебрег. Зато юбка и льняная блузка подошли ему так, будто были сшиты на заказ, и деревянные башмаки оказались не такими неудобными, как он боялся.

Наконец они перестали смеяться и дразнить его, оставив в покое. Они снова принялись за свою работу, а водой после купания помыли пол. Потом принесли для него только что испеченную стряпню. Красотка с рыжими завитками исчезла, должно быть, она прислуживала господам наверху. Женщина постарше вручила ему корзину и объяснила довольно многословно на фламандском, французском и плохом немецком, что ему надо принести дрова для печи на кухне.

– А где?

Размахивая руками, она показала ему, что он должен сначала выйти во двор, пойти направо, потом еще раз направо, и там будут дрова. Густав посмотрел на корзину: она была довольно грязной. Для такой работы его было совсем не обязательно мыть.

Казалось, они все-таки приняли его у себя, хотя бы на время. Если все будет хорошо, возможно, и господа возьмут его служанкой. Бегать в этом одеянии было не очень-то весело, к тому же они явно поняли – никакая он ни женщина. Эти бабы взяли его в оборот, поймали и держали его здесь, как петушка в клетке, к их общему удовольствию.

Как бы то ни было, это было лучше, чем сидеть в сыром окопе посреди крыс и разрывающихся вокруг снарядов.

Зажмурив глаза, он смотрел на косые лучи солнца. Между плит серого булыжника во внутреннем дворе уже пробивались первые одуванчики и травка, блестели лужи, под одним из платанов стояла армейская машина. Ему надо было обойти флюгель здания, чтобы выйти в парк. В самом деле, у стены небольшой пристройки Густав увидел штабель дров. Прежде чем наполнить корзину, он быстро осмотрелся по сторонам: он боялся, что противный старик мог быть где-то рядом, но никого не было. Среди кустарника порхали дрозды, долбя клювом сухую прошлогоднюю листву, красной стрелой пронеслась через дорожку белочка и исчезла в сплетении голых буковых ветвей. Гумберт положил в корзину поленья, стараясь уместить внутри как можно больше, поднял ее на плечо и понес на кухню.