Читать онлайн Моя навеки, сквозь века

Дело первое. Главного военного прокурора Империи Российской Павлова В. П.

24 декабря 1906 год Санкт-Петербург.

Василий Александрович Слепцов.

– Графу Бобринскому и сочельник нипочём! – Екатерина Алексеевна всё терзала салфетку. К слову, салфетку эту, хозяйка дома вязала уже год как. Аккурат с прошлой зимы. – И нынче заседательствует на встрече предводителей губернского дворянства. Наденька с Сонечкой будут с минуты на минуту… Вася!

– Да, маман, – Василий Александрович оторвался от письма и удостоил мать взглядом.

– Вася! Сонечка – изумительная девочка! Она давеча читала стихи, ах, Васенька, как жаль, что тебя вызвали прямо перед балом, слышал бы ты те стихи! А то, что точными науками интересуется, то не беда, детки вот как пойдут… там не до физик и алгебр будет, – несчастную салфетку стало жаль. Пусть в святые дни и под запретом рукоделия, но корзинка с ними всегда ждёт Екатерину Алексеевну у камина.

Глядя на красивые, изящные материны руки, что словно живут своей жизнью, Василий отчётливо представил их на себе – так же судорожно поправляющие пуговки сорочки, лацканы пиджака, не забудут и выдернуть белоснежный краешек манжеты… бррр!

Штабс-капитан Василий Александрович Слепцов передёрнул плечами.

Вот бы куда-нибудь… да хоть на ту же войну, а ежели не на войну, так на Кавказ, или же в Персию – там тоже место для него найдётся, а лучше всего… в Арктику! На полярный круг в экспедицию. Так надёжнее – в Арктику Екатерина Алексеевна ни за что не отправится, а вот в Персии, али на Кавказе, может и заиметь охоту побывать.

В залу вплыла дама. Дама эта появлялась всегда, когда дело начинало попахивать скандалом. Четыре года, как Василий приобрёл сие жилище – успел заприметить закономерность.

– Надежда Александровна, мать твоей Сонечки, свои забавы в браке и не подумала бросать. Что навело тебя на мысль, что дочь её окажется смиреннее? – с Сонечкой Бобринской вопрос пора закрыть, иначе маман как-то да изловчится, а Василий и опомниться не успеет, как уже крепко женат будет на дочке Бобринского. И если против самого графа Василий ничего не имел, разве только раздражение в связи с активностью последнего в японском вопросе, то дочка его, завсегдатая всех на свете странных кружков, помимо равнодушия вызывала в Василии лишь недоумение. Более прочего, вольный холостяк, с гордостью носящий сие звание, искренне не понимал, как природа могла так налажать, что Софья Алексеевна уродилась девицей, да ещё и дворянского сословия.

Дама, невидимая для матери, повисла над корзинкой.

– Так ты и приструнишь! – Екатерина Алексеевна всплеснула руками, не думая, о тут же улетевшей салфетке. Аккурат сквозь даму.  – Наденька лишь оттого астрономией балуется, что граф в Зимнем бывает чаще, чем дома. Но ты же у меня умный мальчик – молодой жене ты будешь уделять столько времени, сколько потребуется, пока та не поймёт, что в тягости и чтобы думать не думала ни о чём, кроме супруга.

Призрачная дама тонко улыбнулась. От улыбки той, её округлые щёки чуть задрожали. Хозяин поймал её взгляд, сузил глаза, давая понять – далече отлети, чтобы материным возмущением не подпитываться.

– Нет маман. Такую пострелицу детьми не удержишь. И ежели вам то угодно, то сами вы и будете ездить по заграницам, вылавливая собственную невестку, чтобы с внуками встретиться, – бумаги отправились на дубовый столик, коль скоро уж всё одно – по новой перечитывать.

Василий откинул голову, уставился вверх, созерцая деревянные панели потолка. Красивый потолок, а женитьба нынче – всю работу Фуфаевского, в которую архитектор душу вложил, коту под хвост пустить. Зря что ли, он на тот модерн соглашался? Да с призраком за переделку воевал?

Негоже так чужой труд не уважать. Потому как новая хозяйка, как пить дать, заново ремонт под себя начнёт, как у них, замужних женщин водится, а вторую переделку,  когда-то неприметный особняк на Большой Конюшенной, может и не сдюжить.

– Я и сама могу… – откуда не возьмись в руках матери оказалась всё та же многострадальная салфетка.

– Ммм? По заграницам? – надо бы Улитину написать. Они, конечно, не сговаривались, но то Василия промах – он, было сам поверил, что порадовать матушку своим присутствием на праздничном ужине – хорошая идея.

– Отчего ж по заграницам? – Екатерина Алексеевна потянулась к колокольчику. – Софья пусть по заграницам, а я здесь, с внуками, на Большой Конюшенной.

Дама удовлетворённо прикрыла глаза. Вот уж, кто в этом доме понимает маменьку.

Удивительное дело, что ни его, Василия, ни Софьи Алексеевны мнение, госпожу Слепцову не интересовало.

Дверь – большая, резная, с растительными узорами, отворилась, ещё не успела Екатерина Алексеевна прозвонить. Тоня – девушка пятнадцати лет от роду, хоть и с хитрыми глазками, но больно уж сноровистая, за что мать её и держит, осталась стоять в пороге, вцепившись в латунную ручку.

– Там записка Василию Александровичу, – по всему видно, что и самой ей не по душе нести дурные вести барыне. Потому как записка – часто неотложные дела у штабс-капитана.

– Вася! Ну Бога ради! Какая записка?! Сочельник ведь! Бобринские будут с минуты на минуту. И… Софья…

Ну, она хотя бы перестала быть Сонечкой, и то хлеб.

– Кто принёс? – он проигнорировал мать, вытянувшуюся по струнке в кресле, сделал жест девушке.

Дама-призрак не постыдилась вытянуть шею, хочет попытаться углядеть, кто написал.

– Мальчик-посыльный, – горничная в мгновенье ока очутилась подле барина и протянула запечатанный конверт.

Василий пренебрёг ножом, так же, как и Тоня подносом, зная, что барин не терпит промедления в делах в угоду порядкам. Распечатав конверт, он быстро пробежал глазами короткую записку от Герасимова.

– Вели коня подать, – расторопная девица, кажется, и сама уже неслась в людскую. – Маман, служба, – штабс-капитан гвардии склонился к руке матери, пока та хватала ртом воздух, – не ждите меня.

вычитала

– Верхом?! Вася…

– Некогда…

Главный, а впрочем, единственный мужчина в доме, покинул своих дам.

Рука, затянутая в перчатку уже скользила по кованым перилам гранитной лестницы, взгляд Василия скользил по лепнине на стенах, а мысли были уже там, в недавно запущенной конторе американцев. Что-то стряслось в Зингере, прямо в сочельник.

“Только дипломатического скандала нынче не хватает. Ещё и американцы…”.

Благо, езды тут, от силы пять минут.

Особняк на Большой Конюшенной всё же согрел светом своего хозяина, заставив того удовлетворённо вздохнуть.

«А начальник охранки почём зря капитана дёргать не стал бы. Как там было… “приставленная охрана доложила о посторонних в здании… ночью, свет жгли”».

Неужто ошибся Василий и все разговоры о германских шпионах, кои только прикрываются торговой деятельностью, правда?

Лягнул пятками коня, глянув на конюшенный императорский дом – в здании в четыре этажа кое-где ещё горит свет, словно переговаривается с одиноким газовым фонарём возле дома. Конюшенный комплекс огромен не только размерами, но и историей – точнёхонько на углу штабс-капитан проехал призрака старого конюха. Дед этот, сколько Василий себя помнит, на углу этом и стоит, небось, там душа и покинула тело. Дальше в Шведский переулок, минуя конюшни и дома Шведской церкви… шведы! Даже в Петербурге ухитрились с комфортом разместиться своим городом.

Вот и сейчас несколько неотошедших витает над крыльцом их храма.

Кабы он так не спешил, остановился бы, послушать Божьи песни, ныне же – недосуг. Тем паче, что и в этом доме со стороны Малой Конюшенной, когда-то Конюшенном лазарете, где ныне Придворный музыкальный хор, тоже доносится концерт. Что у них за расписание?

Василий неоднократно хотел полюбопытствовать, мать, быть может, сводить. Только каждый раз, проезжая мимо – не до того было, а пешком же – всё бегом. Полупрозрачный раненый с перебинтованной головой смотрит из окна на капитана гвардии, пытается понять: авось, увидит, поможет.

Василий давно научился прикидываться – ничего не вижу, ничего не знаю.

Выехав на Екатерининскую набережную и напрямик до Невского – утопленники… десятки поди, только на Екатериненском канале, а сколько таких по всему Питеру? – Не счесть.

Василий зарылся поглубже в шинель. Самый короткий путь, он же самый холодный. Будто сама Кривуша, которую люди загнали в гранит, мстит за то людям. Не только холодом, но и зловонием, что сейчас, в скачке, в мороз, почти не чувствуется, но вот летом…

Даже на соседнюю Большую Конюшенную доносится зловоние.

Лучше бы засыпали её, воду эту, право слово. Собирались ведь, только не решились.

Вот он, Итальянский мост, что в нём итальянского, Василий решительно не понимал: деревянный, как и многие другие. Разве только, что бедолага Колпицын, соорудивший мост на собственные средства, ни возмещения, ни разрешения брать по копейке за проходку от властей не получил. И водовоз поныне тут. Ещё мальчиком Василий видал его здесь, тогда еле ноги унёс, не сумев объяснить потерянному, заплутавшему мужику, что тот помер давно…

“Тоже мне… итальянский мост”.

Надобно Италий – езжай в Италии. Тут Русь-матушка, со своими правилами.

То есть без правил.

Отсюда, с переправы этой, как на ладони открывается вид на строящийся собор – Василий обернулся по привычке, мысленно хоть, но всё же осенил себя крестом. Не мог не осенить: храм тот неведомо, когда достроится, пусть хоть век строят, но сколько будут строить, да и потом, когда откроют святое место, каждый русский человек вспоминать должен, что неразумный народ со своим отцом способен сделать. А отец – вовек не забывать, что не все сыновья сыновьи чувства хранить способны, а голодные, тем паче.

На то место Василий и сам ходил. Государь, хоть и мёртвый, да всё же государь. Штабс-капитан его же, Императорской гвардии, царю и после смерти хотел послужить. Только Бог милостив, и не держит боле ничего на этой земле царя, который народ свой освободил.

Далее дом, в котором сам Некрасов комнаты снимал… писателя уже давно там не найти, а он, поди ж ты, всё ещё светится, отбрасывая лучи из окон на наметённые сугробы.

Вот и он, дом американский. Василий спешился недалече, кликнул трактирщика, чей трактир ещё сто лет назад рядом стоял.

– Любезный! – мужик, что сидел под фонарём, даже не дёрнулся. За столько-то лет, поди привык, что всё не его окликают.

Василий повторил зов, остерегаясь выходить на свет. Ежели в здании кто засел – хорошо увидят.

Мужик, наконец, встрепенулся.

– Скажи-ка, мил человек, давно ли кто входил в ту дверь?

– Барин! Да как же это?! Я уж и не чаял! Барин! Отец родной! – трактирщик бухнулся на колени, и штабс-капитану, уже привычно, пришлось объяснять и сулить: сперва дело сделаем, а позже я тебя честь по чести на свет отправлю. – Никого не было! Вот те крест! – толстые, хоть и призрачные пальцы перекрестили тело широко, размашисто – привычно. – Свет только был! Как засветилось всё! Я наперво уразумел: за мной, пора, – пока он говорит, всё время трясёт косматой башкой. – Но нет. Тогда подумал, что всё! Конец настал всему свету Божьему и все теперича полягут… но нет.

– Я сегодня вернусь за тобой, как здесь управлюсь. Вернусь и провожу тебя. Жди.

Мужик, пребываючи в экстазе, забыл, видать, что нет на нём шапки, как и шубы, да и потянул сам себя за волосы, силясь честь оказать.

Василий ушёл, направляясь туда, куда, если узнают, что входил ночью гвардеец – скандала не избежать. В этом уродливом, огромном, кичливом здании квартируется ещё и посольство американцев.

Он потянул на себя ручку – ожидаемо, дверь заперта. От соседнего здания отделилась тень, чиркнула спичка – соглядатый охранки. Василий подошёл и тот без слов, глазами одними, кои только и видно из-под нахлобученной папахи, показал на людскую дверь.

Ну что ж… орёл американский, может здание и хранит, только не от Русских Гвардейцев.

В холл он вошёл с людской, чёрной стороны, аккурат позади лестницы. Впотьмах было бы не столь удобно, если бы не американцы с их большими окнами, через них, думается, сам снег освещает всё внутри.

Неживой строитель – капитан глянул на него в упор, спрашивая: “где?”. Тот оказался понятливым и кивнул за стенку, куда Василий тут же прошагал.

Изумление – самое мягкое слово, что пришло на ум военному.

Василий выругался, когда увидел вжатую в стену девушку. Живую девушку.

Та, кажется, и вовсе не дышала. Смотрела на гвардейца таким странным взглядом… в нём одновременно читался испуг и… счастье?

Девушка дёрнулась, будто хотела не то обнять, не то запрыгнуть на гвардейца, но передумала и ещё сильнее вжалась в стену.

– Что вы здесь делаете? Вы одна? Как вы сюда попали?

Страх из глаз ушёл в миг, стоило только прогрохотать мужскому голосу.

Очень странная реакция.

Очень. Потому как обычно, этим самым басом, штабс-капитан мог и всю свою роту разом усмирить.

– Через дверь? – голос барышни звучит тонко, словно рассеивая искорки радости.

И улыбается. Так улыбается, что Слепцов усилием подавил порыв разулыбаться ей в ответ.

Она протянула руку и кончиками пальцев тронула рукав шинели.

– Это ты… ты… настоящий…

Сюр.

Она не спрашивала, а словно убеждалась.

А ещё радовалась. Так радовалась, словно брата родного увидела.

– Что вы здесь делаете?

Она судорожно огляделась. Взгляд её остановился на золочёной, но в свете ночи кажущейся серебрянной швейной машинке на постаменте.

– За платьем пришла. А здесь закрыто. Представляете? Вот незадача! Но я уже осознала свой промах и как раз собиралась уходить, а тут вы…

Незнакомка явно пыталась заговорить зубы сотруднику охранки.

– Здесь нет платьев. Здесь продают машины, что эти платья шьют, – говорить очевидное, что знала вся столица было неловко даже.

– Тем более! А пойдёмте отсюда, а? Вась…

И он было пошёл. И даже ногу в тяжёлом сапоге от пола оторвал, подразумевая, что барышня за ним проследует, и резко повернулся.

– Вась… вась… Васильевский остров! – и Слепцов выдохнул, прогоняя подозрительность.

– Вам на Васильевский надобно?

– А, нет, не надо, говорят, там красиво, – они двинулись к выходу, в ту самую дверь, через которую прошёл капитан. – Кунсткамера там, эрарта… – она взмахнула в воздухе тонкой ручкой, а Василий засмотрелся – он ждал, что с кончиков её пальцев должны посыпаться искорки.

Особенно здесь, на улице, в свете редких фонарей сверху, и будто подсвеченная снегом с земли.

И вновь тень отделилась от стены. Он медленно кивнул, давая понять, что всё хорошо.

Искорок не было, вместо них из приоткрытых губ незнакомки вырывались облачка пара. Её белоснежная шубка сразу заиндевела у ворота и она то и дело поглядывала на штабс-капитана, а затем ненадолго глядела под ноги и снова на него.

Они миновали часовой магазин Мозера. В окнах-витринах поблёскивали часы всех красот и мастей, нарядно уложенные помеж веток хвои.

Петербург с приходом Рождества совсем другим становится, словно сходит с картинок детских книжек писателей-немцев. Чудно, как раньше Василий этого не замечал.

– Эрарта? – на незнакомку хотелось смотреть. Даже не так: ею хотелось любоваться. Только невозможно себе представить, как это, любоваться вот так открыто девицей. Она оскорбится, и будет права.

И на город хотелось смотреть. Единственное, на что не могла повлиять эта диковинная барышня, так это на то, что как и ранее, так и теперь, человек, что видит призраков, не хотел смотреть на людей.

Когда живые смешиваются с мёртвыми… разглядывать, силясь понять, кто из них кто – недолго и ума лишиться.

Но слово необычное Василия заинтересовало. Небось, ресторация новая на Васильевском? Или каток?

– Эрарта, – она так сильно радостно кивнула, что тяжёлая её шапка съехала набок, открывая светлые, золотые словно, волосы. Завитые, явно уложенные, только то ли барышня прытка без меры, то ли горничная её работу свою спустя рукава делает. Причёска растрепалась, оттого выглядела девица растрёпанной, а у Василия возникли мысли, по какой другой приятной причине могла бы женщина такой сделаться. И за мысли те стало стыдно, неловко. Особенно, когда вновь окинул взглядом явно дорогой мех шубы, у столичного мастера пошитый, шапку в цвет, да белоснежные сапожки, из-под юбки мелькающие.

Снегурочка.

Он вновь так залюбовался, что и не заметил смены настроения своей спутницы. Радостная только мгновение назад, теперь она стала озабоченной, словно испуганной.

– Слово такое, впрочем, вы не слушайте меня, я болтаю всякий вздор. Мне так говорят…

Она говорила, как есть, болтала вздор, а Василий заставлял себя не улыбаться, глядя, как пар орошает розовые губки.

– … ? – тишина. Девушка замолчала, ожидая ответа на свой вопрос. Сделалось неловко. Снова.

Да и дом, цвета топлёного молока, около которого они проходили, хотелось миновать поскорее. Лет тридцать назад, когда лже-пророки и экстрасенцы уже вовсю орудовали в столице, в доме этом первом устраивали сеансы спиритизма.

– Я… эмм… я вынужден представиться, – нашёлся он, не находя возможности выйти из сложившейся неловкости. И пусть, итак все возможные приличия нарушены, где искать того, кто сможет свести такое знакомство без урона девичьей чести. И чуть ускорил шаг.

Она рассмеялась звонко, заливисто, запрокинула голову, вновь теряя шапку, отчего захохотала ещё громче.

– Я уже подумала, что вы этого никогда не скажете! – в смехе она взялась за предплечье Василия, словно только опора может помочь ей не повалиться со смеху. – Но ты… вы, вы меня не слушали совсем!

Он скупо улыбнулся, признавая её правоту, вместе с тем словно в страхе спугнуть этот момент.

– Вы странно говорите… откуда вы?

Смех прекратился. И снова в голубых глазах мелькнул страх. Быстро – вспыхнул и потух.

– Я родилась в Австрии, – иностранная подданная, значит католичка, вернее всего, – но с детских лет живу в Петербурге, я говорить выучилась здесь.

Всё ладно, только сотрудник охранки не мог не отметить, что теперь она стала слова выговаривать медленнее, подбирая, больше не лепеча быстро и странно. Вновь испугалась чего-то? И пусть он пока не знает ни кто она, ни откуда, но точно знает, что не должно быть у неё страха. Не подле него.

Дорога кончилась удивительно быстро. Василий и опомниться не успел, как стоял на Гороховой, у дома в четыре этажа песочного цвета, что главным фасадом глядит ровнёхонько на Адмиралтейский проспект. Дом немцев-мебельщиков Гамбсов.

– Что же… кхм, как понимаю, здесь ваш дом? – он кивнул на сам дом, отчего-то не глядя на неё.

Капитана пробрало зло на самого себя: отчего не спросил у неё адрес заранее? Повёл бы её дальней дорогой.

Перевёл взгляд на заснеженный сад подле сияющего адмиралтейства – да этот же сад занял бы целых пять минут.

– Ну что ж… – стоять и мяться возле входа, пусть и со стороны Гороховой – не самая радужная картина. Барышне, очевидно, и самой неловко, а ну как ещё и торопится?

Преодолевая не пойми откуда взявшуюся робость, он всё же поглядел на свою спутницу – и снова она улыбается! Где делаются такие барышни? – лёгкие и хрупкие, невесомые словно. Словно сам ангел с небес спустился к нему, к Василию.

– Позвольте представиться… – штабс-капитан не успел договорить: из-за угла показался человек. Ничем непримечательный с виду мещанин: серое пальто, чёрная шляпа – конторский служащий обыкновенный, если бы не неживой, шедший за его спиной след в след. Именно последний заставил Василия думать быстро и решительно, потому как одет он был в матросскую форму.

Не станет просто так призрак матроса за живым ходить.

Ещё ярки в памяти картины из Кронштадта – минёры, роющие себе могилы, и генерал Адлерберг, насмехающийся над несчастными. Тот, который руководил судом, и видел, к чему приводит пропаганда и брожение среди людей, должен был убояться, или хотя бы задуматься, но вместо того лишь убедил сам себя и царя в невозможности переворота и всесилии самодержавия.

Василий был там, и, словно, помнил лицо этого солдата, хоть и не может быть такого.

Нерешительность и скованность как рукой сняло и уже не было здесь кавалера, не знавшего, как подступиться к понравившейся барышне. Одной рукой он обхватил девушку за талию, другой придержал за спину, подразумевая, что барышня и растеряться может от такого поворота, и прильнул к ней в поцелуе, разворачиваясь спиной к прохожему, закрывая и свою даму от него.

Тяжело отворилась дверь и, без сомнений, человек в сером пальто проник в дом.

Можно было окончить поцелуй и извиниться, Василий так бы и сделал, если бы как только схлынул азарт не понял вдруг, что она отвечает.

Поцелуй, что был прикрытием, неким механическим действом, вдруг стал пылким и бесконечно нежным. Она целовала его так, как могла бы целовать только любимого: с пылом, до последнего выдоха отдавая всю себя…

Он не смог противиться. Невозможно себе представить, чтобы прерваться, и не дай Бог, ещё и извиняться начать, объяснять ей, что поцелуй этот, прикрытие только.

Когда миллион лет прошло на земле, остались лишь они. Василий всё так же прижимал её к себе, касаясь губами её лба, чувствуя, как девушка тяжело дышит ему в шею.

– Снег пошёл… – зачем-то сказала она. А если бы не сказала, то он бы и не заметил. – Мне пора, да и вот здесь, вот так… – он опустил руки, переставая её удерживать. – До свидания, – последний взгляд уже не смеющихся голубых глаз, мокрая капля от снежинки на кончике маленького носа, и она сорвалась с места, скрываясь за дверью.

“До скорого свидания”, – сказал он про себя, ничуть не сомневаясь, скоро они вновь увидятся. Обязательно увидятся, и когда она станет смотреть на него без страха, он обязательно узнает, что делал этот ангел сегодня в потьмах, в доме, где квартируется американское посольство. Но не теперь, теперь нужно подождать, приручить, дать привыкнуть к себе.

Такими рождественскими подарками разбрасываться он не привык.

Перебежал дорогу, устраиваясь подальше от газового фонаря, но так, чтобы видеть сразу два входа – парадный и с Гороховой.

Ждать штабс-капитан Российской Императорской армии умел. Другим, в прежние дни, погоны не давали.

Он чертыхнулся, вылез из сугроба, в который угодил, задумавшись.

Сейчас, как никогда, Василий очень хотел ошибиться. Редкие прохожие торопились скорей попасть домой в Рождественский сочельник, или же привычно ускоряли шаг подле второго дома на Гороховой, где размещается градоначальство и арестное отделение. Народ русский сам не знает, кого больше боится – лихого человека, или жандарма. Но если он, Василий, окажется прав, то что же вынудило подпольщика не побояться, заявиться прямо к дому градоначальника, откуда только съехала охранка?

Что ж, посмотрим-поглядим.

Он даже не успел позу принять, как та же дверь распахнулась и из неё… выпорхнула его белокурая чаровница.

“Час от часу не легче” – сплюнул в сердцах.

И словно тело с разумом разделились: вбитые в подкорку инстинкты отказали и он, который должен был нынче стать тише того снега, что валит большими хлопьями, пошёл к девушке. Только когда она увидела его и заозиралась, он понял, как лопухнулся. Наблюдать требовалось! Мало ль, что она такая ладная и вся из себя… волшебная? Террористы и провокаторы и не такими умеют прикидываться.

– А что ты здесь… – начала она, как Василий схватил её с места и приставил к стене дома.

– Что за игры?

Ни одна здравомыслящая, и даже не очень барышня, в такой час одна гулять не отправится.

– Я… мне… у отца гость поздний, а мне в спальню мимо кабинета, а там дверь открыта, вот я и…

– Забоялась.

– Забоялась, – вздохнула она и, наконец, подняла на него глаза. – Пустите же.

И он только хотел послушаться, как дверь приокрылась и недавно вошедший, так заинтересовавший Василия человек, вышел вон.

Тревожно оглянулся, взгляд его задержался на втором доме и пошёл прочь, поправив воротник.

Призрак матроса проследовал за ним.

– Позже. Возвращайтесь в дом, – отдал распоряжение штабс-капитан и последовал за подозрительным субъектом, держась в некотором отдалении.

– Что вы задумали? – шуршащий шёпот, перекрывающий, впрочем, шум набирающейся вьюги, раздался сзади, когда мужчина сделал первые шаги.

Он развернулся слишком резко, но то от неожиданности лишь. Хоть это и было лишним: Василий прекрасно понял, кто именно увязался за ним.

Следовало вернуться, всыпать, явно непоротой в детстве девице, и всё же загнать её в дом, да дверь подпереть. И план хороший, и действенный, особенно по части “всыпать”, но… время!

– Вернитесь домой!

– А вы? Вы, явно, следите за тем человеком. Зачем?

Он задержался лишь чуть, давая ей настигнуть его, поровняться. Господи, что же он делает?…

– Возвращайтесь домой…

– Нет.

Вот уж такой решительности он от неё не ожидал. Посмотрел внимательнее на посерьёзневшую красавицу.

– Вернитесь домой, я позже…

– Одна? – её глаза открылись широко-широко, ресницы затрепетали. – Далеко ведь… как же я одна…

Чёрт побери! Ведь правда!

– В таком случае, – он взял её руку и просунул под свой локоть, – поможете мне с маскировкой, парочку будем изображать, – и вновь она удивила: вместо того, чтобы запротестовать, оскорбиться, да или просто, наконец, удивиться! Она прильнула к нему ещё ближе, да так естественно, будто сотни раз так делала.

Нехорошие мысли, что гуляла она вот так, и не раз, штабс-капитан погнал прочь. Не бывает таких глаз у распущенных девиц.

– Кто этот человек?

– Я не знаю.

– Почему мы его преследуем?

– Наблюдаем, – поправил он её.

– Почему мы за ним наблюдаем?

Он подавил вздох:

– Я не знаю. Моя очередь спрашивать: как вы очутились в доме американцев?

– В книж… в Зингере?

– В нём, в нём…

Она немного помолчала, Василий очень надеялся, что не подыскивала ложь.

– Я не могу вам рассказать, – точно. По-другому и быть не могло. Не могла такая барышня оказаться по одну с ним сторону. – Не сейчас, я обязательно расскажу, но потом.

Ну уж спасибо! Не нужно мне никаких “потом”! Только как бы лучше о ней доложить… жалко дурочку. В кабинетах Гороховой 2 церемониться с ней не будут, ни за красоту, ни за обаяние…

– Если вы пообещаете мне, что отречётесь от ваших идей, от того, что привело вас туда, что отныне вы забудете о всех ваших идеалах и станете верноподданной Русского Государя, – Василий опустил, что в таком случае он просто не доложит о ней, но проследит, чтобы девица больше не якшалась с подпольщиками и говорунами.

– Сдурел? – он сам то же и подумал, когда услышал. Уж подобных слов от такого ангела он никак не ожидал. Опешил. – Простите! – смутилась она и снова схватила его за локоть, который было бросила. Продолжила шёпотом: – я не имею никакого отношения к политике! Чем угодно могу покляться! Я была там исключительно из личной… глупости. Это случайность.

– Журналистка? – даже если и так, даже если она и не из компании студентов, говорунов, террористов. Не обязательно напрямую играть в политику, чтобы оказывать участие.

– Никогда! – он поглядел на неё, не в силах боле игнорировать её пекущий взгляд. – Поверьте мне. Я обещаю, вы обязательно всё узнаете, – ладошка её, в белоснежной варежке, принялась гладить рукав его шинели, – я не интересуюсь политикой, только историей, немножко, – улыбнулась чуть грустно. Странная, непонятная Василию мольба была в её голосе. Словно от веры его зависит её судьба.

Он кивнул. Борясь с желанием вновь коснуться губами губ. И вовремя!

Объект слежки чуть замедлил шаг и вытянул голову, видно, вглядываясь в дом напротив. Пятидесятый номер по Невскому, Василий силился вспомнить, что за жильцы здесь, какие конторы…

– Стойте, – он остановился, притянув к себе несопротивляющуюся барышню. – Делаем вид, что милуемся, а мне нужно подумать.

Издательства… проверенные и более чем надёжные, газета и журнал, проверенные по сто раз… не то… музыкальный магазин какого-то немца, книжная лавка юридической литературы – тоже нет… люди… вспоминай!

И вспомнил, когда человек медленно пошёл по проспекту, наперерез, к этому самому дому.

– Павлов…

– А?

Он проигнорировал, страшась упустить мысль: года три назад в этом доме поселился Владимир Петрович Павлов, в прошлом году занявший пост главного военного прокурора Империи. Но не то главное, а другое: на Павлова открыта откровенная травля газетчиками и чиновниками, которых главный прокурор не мешкая снимал пачками, стоило им только хоть единожды себя скомпрометировать. А по его, Василия, сведениям, Павлов всё чаще и чаще получает письма с угрозами смерти, но ничего не делает – в доме как не было, так и нет охраны, а живёт семья главного военного прокурор Империи жизнью мещан, имея только горничную и кухарку.

И вот всяких сомнительных объектов, кружащих у его дома…

– Вы сказали Павлов?

Василий кивнул.

– Он живёт здесь, – она кивнула на дом, – и сейчас внутри должен быть маленький дворик для семьи, там он выгуливает трёх своих пуделей.

– Что ещё вы знаете? – внезапно сильно он потряс её за плечи.

Девушка замялась на миг.

– На днях его убьют.

– Сведения точные? Кто ваш источник? Организатор?

Барышня чуть пискнула, Василий сразу одёрнул руки.

Ещё один теракт. И каким-то образом она оказалась в это втянута. Сей же час под замок! Неважно куда, на Гороховую, или сразу на Мойку… или к себе, на Большую Конюшенную… пусть посидит. Чуть припугнуть, а там она всё расскажет, как миленькая…

Хлопья снега летят медленно, издеваясь будто – тянут, дают время найтись ей с ответом.

Какая же мерзость и дрянь творится вокруг, если даже вот такое чистое, невинное создание, и то не верит в его страну, в его царя.

Если даже она, рождённая в далёкой Австро-Венгрии, взращённая, чтобы давать жизнь, даже она задействована в отбирании этой самой жизни. И что хуже – и она туда же, мир менять, порядки новые заводить…

– Я не участвую ни в каких кружках, – она сняла рукавичку и голой рукой обхватила его руку в кожаной перчатке. Ладошка утопла в коже и засияла. Два противоборствующих желания: обхватить эту тонкую ладошку, зацеловать каждый пальчик и укутать, спрятать вновь в тепло рукавицы… и второе: сжать до хруста, до боли, чтобы бросила игры и созналась во всём! – Я знаю будущее, – она сама сильно сжала его пальцы, как в капкане, словно страшась, что сейчас он вырвет руку, перебьёт, рассмеётся, не поверит, – знаю, что это нелепо и звучит как чушь, но поверьте мне: его убьют до нового года, это я точно знаю, – штабс-капитан не шевелился, и она продолжила быстро, сбивчиво: – утром, он выйдет выгуливать собак и его застрелят. Матрос, он беглый, не помню, как зовут, потом его схватят, но прокурор умрёт. Ему нужна охрана…

– Что ещё вы знаете?

– Конкретно, немного. В целом – страна падёт. Будет война с Германией, следом за ней гражданская, царя, многих приближённых убьют, вся власть перейдёт к народу…

– Это чушь! – он вырвал руку, – мужик и дня страну не удержит!

– Верно, поначалу. Царя сместит интеллигенция: профессора, адвокаты, богачи, многие дворяне поддержат их… что-то вроде парламента, но потом приедут другие, они сейчас, по-моему, по заграницам: Троцкий, Ленин, они сместят правительство и сделают власть народа, сами останутся де-факто теми же царями.

– Чушь! Невозможно! Пусть сейчас кто-то из дворян и не верит в царя, но чтобы какие-то мещане…

– Будет гражданская война. Красные – народ и белые – дворяне. Вы будете воевать за белых, белые хотели восстановить монархию с Романовым ли, с Колчаком…

– Колчак – географ!

– Это сейчас! – она тоже прикрикнула, словно копируя его тон: – Всех убьют, ты понимаешь? Всех наследников! Брата царя, сына… Колчак, Врангель – они будут управлять белыми. Колчак ненадолго станет правителем, но красные и его арестуют. Ты умрёшь где-то в эмиграции, за границей. Ничего не будет! Не будет твоей России! Все ваши, – она взмахнула руками, показывая, словно, всё вокруг: – дома, дворцы, роскошь, ваша эта честь, и остальная лабуда! Ничего не станет! Сожгут и усадьбы, разграбят, а вы – дворяне, будете бежать в чём мать родила и работать таксистами и швеями…

– А вы?

– И я… – она опустила руки, будто выдохлась. – Если ничего не изменим, мы все умрём. Моего батюшку скоро первого растерзают, потому что немец – так они будут нас называть… Война начнётся.

Такое нельзя выдумать!

Так невозможно врать!

Голубые огромные глаза сияют ярче звёзд.

Василий пялился на жирного, золотистого поросёнка в витрине лавки гостинного, у которого они стояли, из пасти животины торчал пучок зелени, а по кругу от него яблоки. Свет в лавке давно выключен, но ночью в граде Петра он и не нужен.

– Не будет ни балов, ни приёмов, ни гвардий. Сейчас уже всё идёт, они… пока их давят, пока не удаётся, но они научатся хорошо планировать свои акции, будут готовиться, и когда вся армия будет на фронтах, а люди устанут от войны, они взорвут страну изнутри. Мы подпишем позорный мир, поезд императора остановят, он будет ехать из ставки к себе, царевны заболеют корью, ему сообщат о беспорядках, город станет Петроградом, а английская династия возьмёт фамилию Виндзоры, весь мир будет против немцев и всего немецкого, поезд царя остановят, кто-то из генералов, как же его… Русский? Есть такой? Он, кажется, или нет… Алексеев? Блиииин! Не помню, кто, они убедят Николая, что для всей страны лучше будет, если он отречётся, и он подпишет отречение. За себя и сына. А потом и Михаил тоже…

– Хватит!

– Карандашом.

– Что карандашом?

– Почему он мог подписать отречение карандашом? – она так быстро говорила, что Василий не знал уже за какое слово цепляться слуху, – историки спорят: то ли хотел потом вернуться, и чтобы бумагу признали недействительной, или наоборот, грифель на бумаге остаётся навечно…

– Пожалуйста! Хватит! – голова разболелась нещадно. Василий стянул перчатки, сунул в карман шинели.

– Поросят этих тоже не будет, вот я к чему. Вы – знать, будете голодать на чужбине, а крестьяне ваши здесь. Мало чем лучше, но свобода нам, то есть им, важнее… сильно болит? – она обхватила его голову руками, поверх его ладоней, заглянула в глаза. – Я хочу помочь. Вам не всё равно, мне не всё равно. В конечном итоге, мы умрём и скоро. Давай просто попробуем? Попробуй мне поверить…

Он попробовал. Не из-за запальчивых речей, или красивых глаз, хоть и стоит признать: в таких красивых глазах подобного запала он ещё не видал. Матрос… беглый матрос, как и призрак, увязавшийся за тем человеком. Может статься, товарищ по партии.

Рождество, два дня после, и ныне, двадцать седьмое декабря, третий день, как Василий боялся отлучиться от дома пятьдесят на Невском. Хоть Алиса и сказала, что убийство произойдёт утром, он не мог отлучаться… Хотелось разорваться, но за первым домом на Гороховой пришлось приставить слежку. А ну как беспокойная девица Кос, вторая по старшинству дочь подданного Австро-Венгрии, Иоганна Коса, основателя фирмы “Кос и Дюр”, занимающихся отделочными работами по всему Петербургу. Даже дом Фаберже, на Большой Морской, они отделывали. А ну как девица эта ещё чего удумала?

Протестанты, как и думал Василий.

Пригляд нужен за такой барышней. Потому как барышня, а особливо, потому как такая барышня – приманка для неприятностей. А ежели окажется, что наврала она – как есть выпорет. Задерёт юбки и как…

Отчего-то процесс воспитания великовозрастной смутьянки в виде порки, воображение никак не рисовало, а вот то, что рисовало… Такого лучше бы не представлять, особенно, когда сидишь в засаде.

Чувство такое, что он уже примёрз к этой лавке, подле гостинного двора, напротив дома прокурора. Василий перевернул очередную страницу “Освобождения”, номер, хоть и прошлогодний, но вдруг, удастся поймать ещё одного либерала на живца… Ох не зря закрыли такую паршивую газетёнку! Какие речи, какая бравада!

Павлов вышел как всегда, в девять часов. Василий огляделся – четверо из тайной охраны поблизости, по периметру ещё девять, отсюда не видать. Всё как всегда: за кованой оградой видно, как прокурор, уже немолодой мужчина с зачёсанной кверху пышной шевелюрой, густыми усами и бакенбардами, присел, чтобы спустить с поводка своих пуделей.

Писарь, по форме своего ведомства, вывернул с Садовой и приближается к воротам, цель держит мимо, в руках разносная книга… матрос! Есть! Плывёт, голубчик, следом!

Дальше мешкать нельзя, Василий скинул шапку, подавая знак охране и те сорвались с мест. Вынул наган. Плевать на обывателей, плевать, на прохожих! Злодей не увидел, или наоборот, решился на последний шаг и бросился прямо на Павлова, что прохаживался, заложив руки за спину. Выстрел, следом за ним стреляет и Василий, видя, как раненый в руку Павлов выхватывает свой револьвер. Штабс-капитан попадает в ряженого, выбивая оружие из его руки.

Люди вокруг бегут, кричат, но Василий их не слышит. Живой! Прокурор стреляет, но оружие даёт осечку, а люди охранки уже скрутили злодея. Павлов в недоумении смотрит на собственный револьвер, не понимая, или наоборот понимая, что только что произошло.

Револьвер дал осечку!

Кабы не Алиса! Если б не её рассказ, было б кончено сегодня!

Прокурор бросает оружие в сугроб, резко скидывает шинель и бросается на неподвижного преступника. Рычит в исступении.

– Ваше высокоблагородие! Он не опасен! – Василий заслоняет собой дорогу Павлову. – Нельзя, ваше благородие, его нужно взять живым…

Из дома к барину бегут швейцар и дворник. Через миг – жена прокурора, с воплем в одном капоре. Не пойми кому она кричит:

– Коля! Папу убивают! Коля! Папу убивают! Коля!…

Женщина не видит, что она, почитай, раздета, челядь, прохожие, лающие собаки…

– Коля! Папу убивают!

Не замолкает ни на миг, кричит, все слова её, беспрерывно повторяясь, слились в один животный крик.

– Успокойтесь! Ради Бога! Опасность миновала, – попытался капитан, но она, словно, и не слышала.

– Елена! Уймись немедленно! Всё обошлось! – гаркнул Владимир Петрович и её как обрубило вопить, она бросилась к нему на грудь и громко зарыдала.

– Тьфу ты… – ругательство от призрака матроса прозвучало очень нецензурно.

Василий не подал виду, что услышал. Он не сомневался, призрак проследует на допрос за товарищем, а когда тот расскажет всё, то можно будет и с неживым поговорить.

Террористы, хоть живые, хоть мёртвые, всё одно – идейные. И этот оказался идейным, уже потом, после приговора и казни Николая Егорова, одного из организаторов Кронштадтского восстания и неудавшегося убийства Павлова, товарищ этот так и не заговорил.

– Нам нужно серьёзно поговорить! – провозгласила Алиса, глядя вниз, на базар на льду Фонтанки, стоя у Аничкового моста.

Кто бы объяснил Василию, отчего при этих словах ему сделалось так нехорошо? Сразу как-то неприятно сжалось в животе, в дурном предчувствии.

– Чинят-чинят, никак не починят, – пробухтел Василий, понимая, что просто оттягивает неизбежное. Сейчас она скажет, что знать его не хочет, что дела у него опасные…

– Мы должны сотрудничать, – бревно, которое рабочие передавали из рук в руки на переправу по льду выскользнуло у строителя с рябым лицом и скатилось через призрак молодой девушки, бродящей туда-сюда по льду. Не иначе, как под его, Василия, взглядом. – Мы совершили невозможное! Вместе! – тут же принялась пояснять она, – вы только представьте, сколько всего мы сможем сделать! Как много изменить! Мы спасём вас, в смысле, всех…

Она снова болтала. Болтала свои глупости, то срываясь на крик, то едва шепча, а он, штабс-капитан гвардии Василий Александрович Слепцов, ничего не мог разобрать, кроме того, что теперь вместе они дела какие-то делать будут… и такое редкое для Петербурга солнце сегодня светит так, как светило, когда он бывал зимой в Брянской губернии, и так… живо становилось на душе, и он улыбался, улыбался…

Дело второе. Лишённого гражданских прав, ссыльного без сроку в Сибирь Л. Д. Бронштейна.

6 января, 2027 года, Санкт-Петербург.

Алина Петровна Слепцова.

– Ты точно дойдёшь? Уверена? – я рассмеялась на один и тот же, третий раз звучавший вопрос мужа.

– Уверена, – чмокнула Васю в щёку. – Тут идти-то, пройдёмся, пиши водителю.

 Вася набрал сообщение Сергею, под моё мурлыканье ему на ухо: Вася-Вася-Василёк… собственного сочинения песня, между прочим!

– Алин, на каблуках, – поцокал он языком, резко останавливаясь у книжного, – постой, детка, что-то мне нехорошо…

 Муж принялся яростно тереть под грудью, там, где сердце. Я ничего не успела! Совершенно ничего! Уже через несколько секунд, он побледнел, бухнулся на колени, смотря на меня с ужасом и немым вопросом – отражением моего взгляда.

– Вася, Вась… Боже мой! – заорала я, вынимая из кармана телефон. – Господи, как позвонить в скорую? Вася? Вася!

 Телефон выпал из рук.

 Ничего не вижу из-за слёз, а реальность ходит ходуном.

– Позвоните в скорую! – проревела, хватая Васю за плечи, падая на колени возле него. – Вася? Что? Милый, родной, что болит…

– …

 Ничего не сказал! Пытался, но не смог.

 Упал! Закрыл глаза и упал! Прямо на тротуар. Мимо шли люди, кто-то подходил, что-то говорил, как сквозь тяжёлый вакуум до меня долетали звуки…

– Отпусти его, – мужской, очень звонкий голос раздался рядом и я увидела молодого парня, блондина, присевшего рядом со мной на корточки. – Ты не даёшь ему уйти, отпусти, я помогу, – он попытался взять меня за руку, но я резко дёрнула ладонь на себя.

– Мне не нужна помощь! Мне нужен мой муж!

 Я вопила, но как ни странно, на нас никто не реагировал, скорая давно уехала, оставила после себя бумажку в моих руках.

– Его время кончилось, – такой же брюнет, с идеально-красивым, добрым лицом, присел по другую сторону от меня, – ты должна отпустить, пожелай ему покоя, захоти этого всем сердцем и мы проводим душу…

– Нет! – я покачнулась, резко вскочив на каблуках, – где мой телефон? Водитель. Я сейчас поеду туда, я никогда его не отпущу, слышите?

– Мы можем помочь тебе, облегчить тяжесть потери…

– Пошёл ты на хрен со своей помощью! Не смей меня трогать! – он опять тянет свои руки, улыбаясь, как блаженный. Почему-то самым важным сейчас мне видится не дать ему меня коснуться, словно он может забрать не только боль, но и память, желание бороться.

– Алина, – блондин тоже встал, показывая мне голые ладони, жестом: “не трогаю”, – Василий умер, пришло его время, ты не можешь его вернуть, никак, твоя эгоистичность держит его душу здесь, не даёт ему уйти.

– Нет.

– Вот же шь! – без огонька ругнулся брюнет. – Просто смирись. Всё, теперь ты вдова, жизнь не заканчивается…

– Пошёл на хрен!

 Они просто не понимают, что говорят.

 Они, другие, никто… никто не знал такой любви, какую знала я. Ни одну женщину так не любили и не боготворили, как меня мой муж. Без него…

– Мне нечего здесь делать без него, заберите и меня, – я глянула на Невский, по которому даже ночью неслись машины и уже знала решение: если они сейчас отказываются…

– Есть… один… вариант… – очень несмело начал блондин, боязно глядя на брюнета.

– Валяй! – он махнул рукой и скрестил руки на груди. – Ну и упрямая же ты баба, Алинка.

– Если ты его так любишь, мы можем отправить тебя к нему в другое время, ровно в это же время… интервал сто двадцать лет. Так: сто двадцать лет назад, двести сорок… Он будет другим, немного, но душа его. Это будет он.

– Стоп! Сто двадцать лет? У него… есть жена? Как это вообще…

– Алина! Человек умирает, потом душа перерождается, что непонятного… О! Кстати, – блондин листает телефон и не смотрит на меня, ищет там что-то, – а они родственники с твоим мужем, и зовут его там Василий… твой Александрович? – я кивнула, – и он, Слепцов. Дед его, хотя нет, прадед, или…

– Отправляйте!

– И да, он там не женат, – да мне без разницы уже! Будь у него там хоть семь жён, полюбит он меня! – Тридцать лет, служит в гвардии, монархист, работает на охранку.

– Отправляйте!

– Ты понимаешь, в какое время попадёшь? Даже если вы там и будете вместе, скоро революция, война, вы и там недолго проживёте.

 Плевать!

– Условия? – не может их не быть.

– Куда ж без них, – усмехнулся брюнет, разблокировав свой телефон, принялся читать: – вы меняетесь жизнями с Алисой Кос – лютеранка, подданная Австро-Венгерской Империи, девятнадцати лет от роду, лютеранка, – он повторил, поигрывая бровями, – обратишь её в православие, – погрозил указательным пальцем. – Если появятся дети: воспитывать их в православной вере. У тебя останутся воспоминания Алисы, а эта девица прекрасно устроится в твоей жизни, в этом времени, – он обратился к брюнету: – Мих, кажись, это идеальный вариант: Алиска там точно скоро дел наворотит, что её в Сибири сгноят, а это время для неё. Алина, вместо того, чтобы под машину броситься, направит свою энергию в… другое русло. Да и Слепцов – глядишь, и по-другому жизнь повернётся…

– Оукей! Я-то не спорю, – брюнет сунул телефон в карман и хлопнул в ладоши: – готов? Имей ввиду, что будет, если начнёшь там рассказывать, что пришла из будущего…

– Нельзя? – то-то я подумала: маловато правил.

– Да говори, что хочешь, – открестился Миха, – тогда тебя быстренько закроют в больничке, а там точно уж, благодарная публика. – Он чуть нервно провёл рукой по волосам: – вроде ничего не забыл. Алина, запомнила? Вера, помалкивай про скачок из будущего, – я кивнула, – давай, Гавр.

– Готова? – Гавр, в смысле, брюнет. – Меняем! – кивнул сам себе и начал пальцами хватать воздух, развёл широко руки, промеж которых водоворотом закружился сизый туман. – В этом же месте, не забудь, – круговорот всё ширится, – время: двадцать ноль девять, дата: двадцать четвёртое декабря, тысяча девятьсот шестой год, – воздух клубится всё быстрее и быстрее, – Миха, я готов, Алина, теперь ты Алиса, на счёт три: один… два… три! Пошла!

 И я пошла!

 Сделала маленький шаг и меня просто затянуло в этот круг. Только и успела, что увидеть, как Гавр мне беззлобно подмигнул, Миха улыбнулся.

– Задай-ка левее на шесть метров! – услышала крик блондина. – Про детей не забудь! За тобой должок! И кольцо обручальное сними, попаданка…

 Меня выплюнуло в здании, не на улице.

 Несколько мгновений потребовалось, чтобы зрение привыкло к полутьме, а дальше… я хотела отдышаться. Просто собраться силами, прежде чем идти в дом Алисы. Осознать, принять.

 Господи, что же я наделала!

 Что бы ни было, что бы не случилось здесь – это шанс. Тысяча девятьсот шестой год… вот сейчас мне очень сильно не хватает Васи, хотя бы его назидательно-поучительной историко-политической сводки с жутко умным и слегка заносчивым видом.

 Мамочки… вот, кто грезил о том, чтобы попасть в это время. Не я.

 Нужно собраться. Даже пара лет здесь, с ним, стоит целой жизни без него там.

 Нужно найти его… узнать, где он живёт. Алиса Кос никогда не слышала о Василии Слепцове.

 Гулкий звук неспешных, осторожных шагов, и, когда я увидела его, чуть не бросилась ему на шею. В следующий миг хотелось разреветься от ужаса, от той картины, ставшей перед глазами, где он умирает, а я ничего не могу сделать.

 После, когда шли по Невскому, страх – это ведь не он. Похож и очень, но другой. Этот робеет и отводит глаза, смущается, отмалчивается. Мой муж не стеснялся никогда, с самого знакомства он знал, что я стану его и не скрывал этого… устоять перед его напором, харизмой, у меня не было никаких шансов. Этот же Василий… он смотрит на меня, как на… китайскую вазу.

 Он и не он одновременно.

 Кольцо, которое я чудом ухитрилась снять, поцелуй…

 Потом посетитель этот в отцовском кабинете…

 Я просто хотела пойти на Большую Конюшенную, посмотреть на наш дом.

 Дом, ставший нашим семь месяцев назад. Вася, любивший историю со всем пылом своей огромной души, грезил о том, чтобы выкупить дом, который до революции принадлежал его предку. Младший брат его прадеда, герой всех войн, в которые успел пожить, эмигрировал, когда белые проиграли. Он умер заграницей, не оставив наследников. Васю и назвали в честь него, полный тёзка…

 Василий Александрович Слепцов.

 Он не просто тёзка. Он – человек, который жил для меня, любил меня, показал простой девчонке из обычной неблагополучной семьи, как это, когда тебя любят так, словно ты лучшая из женщин. Где тебе не нужно выстрадать своё счастье, бояться ошибиться, сделать что-то не так, чтобы тебя не заменили другой.

 Он просто любил меня, а я любила его.

 Это не было удобством, приспособленчеством, выгодой. Единение душ – вот что это было. Он не смог бы без меня, а я не хочу жить в мире, где нет его.

 Мы шли в полной тишине, слыша только хруст снега под ногами. Если мой Вася здесь, если это он, я готова на что угодно, чтобы прожить с ним хотя бы день, даже если это будет только один, последний день.

 Особенно сейчас. Пусть он меня не знает, пусть и не подозревает, как может меня любить, я смогу показать – моя рука на его локте, широкий шаг, что стал сейчас чуть уже для моего удобства, кроткие взгляды, полные ничем неприкрытого любования.

 Однажды он уже меня полюбил. Полюбит вновь.

 У меня не было времени и возможности думать об этике и морали. Только на днях он водил меня по Невскому и так рассказывал об убийстве, случившемся сто двадцать лет назад, что я будто видела и прокурора, чья честность многим стояла поперёк горла, трёх его пуделей, резвящихся в снегу, его смерть. И обезумевшую женщину, на руках которой умирает её муж…

 Вася любил историю. Мы смеялись, что, как только закончим ремонт, заработанных денег нам уже хватит на спокойную старость, а он пойдёт преподавать. Он рассказывал об этих людях так, что я видела их перед глазами: их жизни, их судьбы оживали, переставая быть безликими статьями из википедии. Даже я, технарь до мозга и костей, инженер, видящий уродство его Петербурга, даже я заразилась его любовью к старым зданиям, но больше к их истории.

 Я просто не смогла смолчать, когда услышала, что эта женщина ещё не рыдала над телом расстрелянного мужа, что всё можно исправить. Что Павлов будет жить и работать дальше…

 А уж когда там, на мосту, он, такой счастливый, всё с той же, чуть одержимой улыбкой рассказывал, что убийства не случилось, я чётко поняла, что все положенные принципы о людях, которые не родятся, законах, которые не примут… всё это идёт на хрен, потому что он может жить. И я в лепёшку расшибусь, чтобы не случилось той войны, из-за которой ему придётся бросить дом и умирать в одиночестве.

 Что бы ни случилось, на этот раз мы умрём вместе.

 Но прежде, чем умереть, я из кожи вон вылезу, но с хрена-с-два опущу руки.

 А так как сутки напролёт нарезать круги у дома этого Слепцова невозможно физически, я занялась делом.

 А самое первое из дел у Алисы Кос – добиться учёбы.

 За то, как она устроится в моём мире я перестала волноваться почти сразу: эта девушка и здесь чем только не успевала заниматься. Самой главной её проблемой было письмо в моей сумочке, которое, попадись её папеньке, свело бы старика в могилу.

 Писало ей руководство бестужевских курсов (1), сообщало, что прошение девицы Кос рассмотрено и они готовы проэкзаменовать её для поступления на историко-филологический факультет.

 Надо же: готовы они. Убедились, что девица благородная и платежеспособная. Можно и экзамен устроить. Диковато, что в любое время года можно сдать экзамен и начать учиться, не дожидаясь сентября.

 Проблема даже не в высшем образовании, хоть в этом времени, наличие такового у женщины, это скорее и есть больше проблема, чем предмет гордости. Сложность в том, что ни в истории, ни в филологии я ни черта не смыслю. Память Алисы не в счёт. И если уж тратить здесь снова годы на учёбу, то учиться я буду тому, что люблю.

 Договориться об экзаменах на физико-математический труда не составило, теперь же предстоит задачка посложнее, и это не экзамен по астрономии и биологии.

 Чтобы женщина получила образование, муж или отец должны ей это позволить. Лично.

 “Лучше я буду оплакивать твою смерть и ходить к надгробию, чем вынесу позор, что ты сидишь за университетской скамьёй!” – слова Иоганна Кос пространства для манёвра мне не оставляют. Он ни за что не изменит своё мнение.

 Но вот фиктивный брак…

 Попросить можно какого угодно из тех рабочих крестьян, которых Алиса тайком учит читать и писать. Знать бы законодательство, насколько сложно будет получить развод? О том, чтобы попросить сейчас жениться на мне Василия, и речи не идёт. Если в нём осталось хоть что-то от моего мужа, то плыть к нему в руки нельзя никак. Как и показывать заинтересованность.

 У Алисы плана не было. Она и не верила до конца, что осилит поступление.

 Пошёл снег и мне только и осталось, что припустить поскорее. Метро здесь пока не придумали, да и мужа и личным водителем пока у меня нет. Собственно, если бы и был, водить ему тут… если только хороводы.

 Путь с Васильевского на Гороховую неблизкий.

 А вот то, что много времени на раздумья – это минус.

 Мысли, мысли, мысли.

 В этом мире мне слишком не хватает фонового шума: музыки, сериала, ютуба, в конце-концов. Вот и думается разное, наедине с собой. Мысли о доме, правильно ли я сделала, что вообще сюда отправилась? Или стоило смириться?

 Подставила лицо к небу, ловя крупные хлопья кожей – избавиться от надоедливых мыслей. Ничего не изменить. Это мой мир, моя жизнь. Независимо от того, настанет ли революция, образование мне нужно получить. Положиться на волю случая – авось, повезёт, и меня удачно выдадут замуж… ну нет!

 Домой я не пошла. В конце концов, хоть память Алисы и осталась при мне, родственных чувств к её семье во мне не вспыхнуло, а вникнув в их отношения, и подавно…

 Миновав конногвардейский манеж, я отправилась прямо, на Исаакиевскую площадь, вместо того, чтобы свернуть к Адмиралтейству.

 Метель разыгрывается и словно заволакивает собор серой завесой.

 Так странно понимать, что вот он – стоит, а пройдёт сто двадцать лет, сменится страна и не одна, всё поменяется, а он всё так же как сейчас, будет стоять. Феноменально то, что я там, в далёком будущем, в другом совершенно мире так же ходила вдоль него. Хожу и сейчас. В прошлом. Уму непостижимо!

 По привычке подняла взгляд, любуясь на своё любимое: попытку увековечить себя в людской памяти. Фронтон над центральным, сейчас, входом в собор, украшает барельеф. И, вроде как, ничего такого нет в том, что какой-то, даже не знаю, какой святой, благословляет очередного римского императора, толпа вокруг кланяется святому, кроме одного – чувачка, который полулежит на чили, а в руке держит миниатюрную модель Исаакиевского собора. Что тут сказать – как строитель – строителю: браво, господин Монферран. Сотни лет пройдут, а обыватели, если случайно задерут голову, вдруг, и озадачатся: что это за хозяин жизни? Ни бог, ни царь над ним не властен!

 Любованье – любованьем, но погода ждать меня не будет. Поторопилась дальше, по Малой Морской, на Гороховую, так, чтобы мимо своего дома не проходить.

 Вырулила как раз к пятому дому. Он-то мне и нужен!

 Анастасия Николаевна, директриса “Невского ангела” (2) как всегда на своём месте: за столом при входе, кутается в пуховый платок:

– Алиса Ивановна! Голубушка!

 Обмен реверансами и я уже бегу во двор в маленькую дворницкую, где меня ждут ученики.

 Вошла в маленькое, светлое помещение, раздеваться не стала. Этот Питер не отличается теплом домов. Лишь расстегнула верхнюю пуговку шубы.

 Ученики мои, только я вошла, как испуганные воробьи, бросились врассыпную от газеты, над которой нависали.

– Ну и шустрая же наша барышня! Сейчас помереть! – сиплый, надсадный голос Прокофия.

– Как не шустрить? – ответила себе под нос, уже смахивая крошки со стола, морщась от запаха, теперь-то я знаю: малороссийской чесночной колбасы. – Жена гостинец передала? – Прокофий, молодой и крепкий мужчина, лет тридцати, довольно кивнул. – А что у вас там за чтение такое? – немного покоробило, что, стоило мне войти, они попытались спрятать газету. С Алисой они читали и обсуждали их вместе.

– Так это… барышня, – замялся второй, Алексей. – Как-то недовольная ты стала, молчаливая… или стало что?

– Да нет, – я присела за стол, достала из ящика букварь, бумагу, стальные перья, чернильницу и карандаши. Принялась готовиться к уроку, силясь не чертыхаться, не проклинать это время, когда, чтобы сделать элементарные вещи нужна такая подготовка. – Так что там в газете?

 Работники показали. Они разглядывали дрянное газетное фото смутно знакомое…

– Состоялся суд… – глянула на дату: прошлогодняя, за сентябрь. – Финансовый манифест… что это?

– Так его по этапу сегодня отправляют, такого человека! Сейчас помереть! За что? Правду душат! Он же всё честь по чести говорил: что это царь со своими во всём виноват, что народ голодает, что война эта с японцами, будь она неладна! А его в Сибирь, навечно! Сейчас помереть!…

 Прокофий говорил, а я смотрела на человека с газеты: одухотворённый, словно смотрящий сквозь, взгляд, круглые очки, и нет ещё нелепой бородки, той самой, козлиной… “Бронштейн… ещё один еврей, желающий распада нашему отечеству, отравляющий умы рабочих под фамилией Троцкий…”.

 Боже мой!

 Стальное перо, что я держала, выпало из пальцев, ставших не чувствительными.

– Когда его этапируют(3)? – собственный голос меня предал, уподобился сипу Прокофия.

– Сегодня… мы ж, Алиса Ивановна, что хотели: отпусти ты нас, барышня. Хоть одним глазом глянуть на великого такого человека! Не вернётся же теперь из Сибири, сейчас помереть!

 Если бы не вернулся! Вернётся, ещё как! Только когда он вернётся, и ты, Прокофий, уже не будешь на меня смотреть, как на барышню…

 Я не просто их отпустила. Я еле дождалась, чтобы можно было покинуть маленькую дворницкую-ученическую. Ученики мои итак заметили изменения в своей барышне. А я никак не могу избавиться от ужаса, когда смотрю на них: обыкновенных, добрых, православных, работящих русских мужиков. Зная, что они будут творить своими руками, теми руками, которые я сейчас учу выводить буквы алфавита.

 Куда мне было бежать? Кому рассказывать, просить о помощи? Ноги сами понесли меня на Большую Конюшенную.

 Ноги бежали, а голова не думала… что нельзя, что неприлично. Прохожие оглядывались, с кем-то я цеплялась локтями, не перед всеми извинялась.

 Сняла варежки, достала из потайного кармашка сумки своё обручальное кольцо. Сжала крепко-крепко.

 Я знаю зачем всё это. Это всё ради него, ради нас!

 Господи, что же делать?

Все знают про красный террор (4) и сотни замученных в Петропавловкой крепости царских офицеров. Но в моё время многие женщины знают ещё и о так называемой “социализации девушек”, конкретно я знаю о том, как это проходило в нынешнем Екатеринодаре: больше шестидесяти девушек, молодых и красивых, учениц высших курсов. Их хватали прямо в городском саду, руководствуясь мандатом. Кого-то насиловали прямо там, кого-то волоком волокли в оккупированные большевиками усадьбы и гостиницы. Некоторых потом освободили, многих бравые красноармейцы, такие вот, какими станут Алисины ученики, увели с собой, и больше о них не узнали. Кого-то выловили из Кубани и Карасуни уже после.

 Но больше всего в Васином рассказе мне запомнилась девочка, чьего имени он даже не знал. Она тогда училась в пятом классе. Двенадцать суток её насиловала группа красноармейцев. После, когда наигрались, они привязали её к дереву и жгли огнём. Только потом расстреляли.

 Искалеченные судьбы женщин.

 Глаза Прокофия и Алексея, в которых почти каждый день я вижу, что всё это ещё будет. Господи! Я ведь могла оказаться в теле любой из этих девушек! А то, что я сейчас в Питере, не гарантирует, что через десять лет со мной, здесь, не случится что-то подобное.

 Тот же Прокофий и Алексей. Или другие, которые сейчас до руки благородной и коснуться боятся. Где барышня, а где рабочий.

 Но революция всех не то что сравняет, сотни таких же как Алиса девушек в одном только Петербурге будут на коленях просить милости и еды у таких вот… которых читать учили, которых угощали и жалели.

 Снег прекратился. Но сугробы, которые дворники не успевали расчищать, мешали бежать быстро. Когда я добралась до Васиного дома, остановилась как вкопанная и просто согнулась от невыносимой рези в боку.

 За недолгое время в этом мире я была здесь и не раз. Приходила, искала якобы случайной встречи. И никогда не находила. Удивительным образом Слепцов находил меня сам. То в саду, то по дороге домой. Только эти, короткие встречи давали мне силы на надежду. Что всё получится, что я справлюсь и мы всё изменим. Будем вместе и счастливы, пусть и в этом мире, но получим своё долго и счастливо.

 Сколько я его прожду?

 Руки закоченели и я яростно растёрла их, сквозь шерсть рукавиц. Прохожий стареющий мужчина посмотрел на меня недоумённо.

 Как же, как же… барышня, а внимание смеет на себя обращать. Такой же шовинист, как и господин Кос, мой нынешний папенька.

 Что же делать…

 Девушка, молодая совсем, почти девчонка, прошла мимо парадной и взялась за ручку калитки – во двор. Я бросилась к ней:

– Извините пожалуйста! – схватила её за рукав, – не пугайтесь пожалуйста! Я не причиню вам вреда, мне бы вашего хозяина увидеть, вы ведь из этого дома?

 Девчонка сузила глазки и медленно кивнула:

– Василий Александрович? Так нет его, барышня. По делам где-то, – испуга больше не было. Она глядела с интересом, благосклонно.

– Как же мне найти его? Он мне срочно нужен, – Господи, ну что же мне делать?! Слёзы сейчас польются.

– Не знаю, чем и поспособствовать вам, барышня. Барин отчёту мне не делал. По делам он разным ездит, поди-ка, узнай, где его и искать, – ни-че-го. Я не могу ничего. – Вы пройдите, подождите его. Или в людскую (5) ко мне, или к барыне вас проведу, она сей час дома пребывает.

– Ннет, нет. Не нужно к барыне, – открестилась я, резко отпустив её руку.

 Если эта барыня хоть чем-то похожа на мою свекровь, то лучше нам с ней не встречаться. Не до того, как Вася меня полюбит.

– Чудная вы, барышня, – я уже собралась уходить, забыв про девчонку. Бросила на неё вопросительный взгляд. – На вы ко мне. А сама благородная. Я ж деревенская, из поместья меня барыня в город забрала…

– Простите…

 Я ушла.

 Что делать – не знаю. Но точно не любезничать со слепцовской прислугой.

 Куда идти? Кто мне поможет?

 Кроме Васи я и не знаю-то никого…

 Пойти в полицию? – у виска покрутят. Человек осуждён, их таких сейчас десятки в крепости, если не сотни. Поедет в Сибирь. Для каждого из чиновников его побег – за гранью реального.

 Господи, ну что же мне делать? А если делать самой? Я же ничего не знаю: ни во сколько его конвоируют, ниоткуда…

 А если бы знала? Что?

 Убила бы? Чтобы не сотворил всего того, что сотворит ? А если вместо него придёт другой? А если этот, другой, будет ещё хуже? Ещё больше зверем?

 Я шла не разбирая дороги, пока не остановилась у гостиного двора.

 Невидящим из-за слёз взглядом прошлась по земле, зацепилась за подол платья, метущего дорогу, направляясь на другую сторону широкой улицы – к дому прокурора Павлова. Женщина, в тёмно-бордовой юбке вошла в парадную.

 Я пошла за ней следом. Как сомнамбула, до сих по не понимая, где буду искать прокурора, что ему говорить…

 Здание в четыре этажа, верхний этаж явно пристроен позже, большая часть окон и ограждённых литыми решётками балконов увешана вывесками – такое же вычурное и безобразное, как и в моём мире. Только там оно чуть ярче, песочнее. Сейчас же, отражает настроение этого времени.

 Мне уже и напрягаться не нужно, чтобы читать все эти яти: библиографическое общество, издательство, аптека… сколько же помещений нужно для всех этих контор… последний этаж! Если и живёт здесь большая семья прокурора, то только на четвёртом этаже!

 Грузный, но такой деловой мужик в котелке чуть не снёс меня с дороги:

– Осторожнее! – крикнула по привычке.

– Чаво? – обернулся, смотрит, словно столб с ним заговорил.

– Осторожнее говорю!

– А ну! Пшла отсюль! Ишь дишь! Повылазили барыньки! – он лениво замахнулся локтем, скорее себе, чем мне, словно по привычке.

 Я одёрнула себя: не время. Ну его! Здесь лучше вообще с незнакомцами не заговаривать.

 В парадную не вошла. Побродить там, как слепой котёнок я всегда успею, шагнула за калитку, во дворик. И не ошиблась – стоило только войти в круг света двора-колодца, как я увидела дворника. Тот стоял, бородатый, здоровый, в тёплом картузе, и курил настолько ядрёную дрянь, что я, хоть и не закашлялась, но ком в горле встал.

 Вот теперь проблема. Разговаривать с людьми здесь я не умею. Подошла ближе, не ступив до него пары шагов.

– Любезный, – обратилась к медведоподобному, раза в два здоровей меня мужику, потянула шнурок сумочки. Он не ответил, но пристально на меня уставился, насупился. – Молодой господин здесь живёт, с родителями. Отец его при чинах, три милейших собачки у них. Карточку я потеряла, а о визите сговорилась.

 Слова, даже самые крепкие, нужно подкреплять. Здесь, так точно. В качестве серьёзности и намерений, и положения своего, я протянула дядьке купюру.

 Та мигом испарилась в недрах грязного передника.

 Собеседник откашлялся прямо на меня, обдавая парами вчерашнего пойла. Господи! Дай мне сил!

– Коли б вы, барышня, о визите с тем семейством сговорились, то адресок бы в книжку свою бы записали, – начал он медленно. А я подобралась, поняла, что пора уносить ноги, иначе, только хуже сделаю. – У каждой приличной девицы есть такая книжка. А вот так шляться, да гроши раздавать приличная девица не будет, ежели она не террористка какая, аль заговорщица.

 В следующую секунду этот козёл прыгнул ко мне, сильно схватил за руку. Как только я не заорала, ума не приложу.

– Что вы… отпустите…

– Щас отпущу, – другой, свободной рукой он шарил у себя по груди, – щас городового кликну, и сразу отпущу…

 Свисток! Он ищет свисток!

 Ну зачем? Ну почему я сюда попёрлась! Господи, меня же сейчас в отделение заберут. Что я буду делать?

– Пожалуйста… – как всегда, в критических ситуациях, я растерялась. Безвыходность, безысходность парализовали и не дают даже думать.

 Всё зря… что ни делаю, всё зря! Ничего не выходит!

– Что здесь происходит? – крепкий голос за моей спиной. Дворник оглядел говорившего, но руку не отпустил.

– Дак вот, вашблародие. Девчонка здесь, – он потряс моей рукой, демонстрируя эта самую девчонку, – разнюхивает шось, расспрашивает… про вас вот справляется. Только мы свою работу знаем… и что приличные барышни вот так разузнавать не станут!

– Оставь её, Павел, я сам.

 Руку мою опустили. И только когда окатив меня презрением, дворник удалился в свою каморку, я обернулась.

– Ну что ж вы, барышня-революционерка? – молодой мужчина, в шляпе и пальто глядит насмешливо, откровенно улыбаясь. Из-за улыбки только одним краем рта бросается в лицо гладко выбритая кожа, чуть-чуть смугловатая, или загорелая.

– Никакая я не революционерка, – буркнула и стала оправлять одежду, почувствовав, что покраснела. Так неловко стало – жуть. Но против воли улыбка появилась сама, чувствуя его насмешливый взгляд.

– А кто же вы? – зачем-то он стал мне помогать с одеждой, хоть и очевидно, что помощь эта мне не нужна. Всё хорошо у меня и с платьем, и с шубкой. – Чем же вы так рассердили нашего Павла?

– Можно подумать, нужно много стараться, чтобы его рассердить!

 Он прыснул.

– Немного, – он серьёзно покивал, уже не улыбаясь, но продолжая дёргать мой подол то спереди, то сбоку.

– Да прекратите же, наконец! – я даже притопнула. Что он делает?

– Вы так яростно оправляли себя, что я ищу ущерб, что нанёс вам наш человек.

– Да нету… Вы издеваетесь?

– Немножко, – мужчина развёл руками, – вы так живо реагируете, что невозможно устоять…

– А вы уж постарайтесь! Устоять! И вообще мне пора!

 Я развернулась, унося отсюда ноги.

– Куда же вы? Прекрасная террористка!

 Мне сделалось плохо. Я остановилась.

– Не шутите так, пожалуйста.

 Он всплеснул руками, уже избавившимися от кожаных перчаток.

– Простите. Больше не буду. Только я недоумеваю, почему вы обиделись: ни один человек в здравом уме не заподозрит преступницу в таком чудесном создании.

 Ну да, ну да. А ты прям много чудесатых видал.

 Я сама не заметила, что спаситель увязался за мной. А до дома-то близко. А вот провожатых мне не нужно.

– Значит, вы не скажете, что делали в нашем дворе.

– Не скажу.

– Секрет?

– Секрет.

– Государственный? – я посмотрела в его лицо: так и есть, снова лыбится.

– Не смешно. Не ходите за мной пожалуйста!

– Не могу.

 Я остановилась:

– Это почему?

– Что почему?

– Почему не можете?

– Вы привязали меня к себе крепкой нитью.

 Господи! Что это за детсадовские подкаты!

– Послушайте. Произошло недоразумение, – я уже начала вскипать. Несмотря на то, что в благородными мне здесь и проще говорить, чем со слугами, этот навязчивый, постоянный флирт… Хочется завернуться в пуховик и шапку, пройти по шумной улице, где никому до меня нет никакого дела. Не быть объектом взглядов и…

– Как вас зовут? – он остановился, показывая: если отвечу, дальше не пойдёт.

– И вы оставите меня в покое?

– Слово чести. Иначе вы так и останетесь моей прекрасной революционеркой.

 Я думала только миг.

– Нет. Вы оставите меня сейчас. И без шантажа – это низко. Я не хочу заводить знакомств.

– Что же вы такая несговорчивая.

 Ненадолго улыбка исчезла с его лица. Он остался очень красивым, но уже не таким добрым.

 Идея пришла внезапно. Просто в один миг, когда я поймала себя на том, что по привычке, под варежкой тру диск своего кольца, подаренного мужем. Меня словно перетряхнуло от мысли зачем я здесь: пойти прямо сейчас к мужу, сделать в один миг так, как было в том времени я не могу. И если всё останется, как есть, то какая на хрен разница: схватят меня, как преступницу, или случится революция и всё равно не будет ни его, ни меня?

– Подождите! Я передумала! – изумление… шок.

 Дальше я действовала на рефлексах: открыть широко-широко глаза, не слишком широко рот, несколько раз моргнуть, не быстро но и немедленно. Глаза мои в этот момент кричали: я ооочень слабая и совершенно беззащитная.

– Что же с вами случилось?

 За годы счастливого брака я поняла простую истину: я, безусловно, умею всё сама: и колесо поменять, и лампочку. Но если я буду не просто уметь, но и делать, то и мужа рано или поздно придётся менять. Нет ничего естественнее этой обоюдоприятной игры: ах, я такая красивая, но такая слабая, мне так нужна твоя помощь, как же сама потащу эти пакеты! Как итог: Васе не нужно было лезть из кожи вон, чтобы оставаться сильным мужчиной, рядом с такой слабой мной. И плевать, что за спиной у этой слабой детство в девяностых, российская глубинка, и отец-алкаш, которому я даром не упала. К жизни за каменной стеной привыкаешь быстро, и через несколько месяцев даже импульса не возникает выйти из машины, дверь которой никто не открыл.

– Мне очень нужно найти одного человека, это очень срочно, – на глаза навернулись слёзы. – Дома его нет, где искать его, я ума не приложу, – всхлип, я сняла рукавицу с левой, свободной от кольца руки, провела под глазами,– понимаете… это вопрос жизни и смерти!

 Бравады на собеседнике словно не бывало:

– Это… мужчина?

 Очень тонкий момент. Здесь лучше не врать, но и ложных надежд не давать. За то недолгое время, что я здесь пробыла, я поняла одно: аристократическая честь – понятие очень гибкое. Уж заблуждений о том, что раз мужчина дворянин, то он непременно будет целовать мне ручки и довольствоваться этим, я не строю.

– Мужчина, но это не то, о чём вы подумали. Мы в некотором роде… у нас общее дело. И сейчас мне нужно с ним связаться, но…

– Я понял. Пойдёмте.

 Он решительно развернулся и пошёл назад, к своему дому.

 Я не стала задавать вопросов, и лишь когда мы вошли в квартиру на верхнем этаже, замялась у порога.

– Иди, я сам, – справадил горничную. А мне сделалось не по себе.

– Что…

– Телефон. Вы расскажете мне всё, что знаете, я позвоню, кому смогу и узнаю, где искать вашего… товарища?

– Да какого товарища! – я выдохнула – насиловать меня здесь не собираются, – просто знакомого.

– Чудно, – он снова лучезарно улыбнулся, вешая шляпу на вешалку, – Николай Павлов, присяжный поверенный, к вашим услугам барышня?

 Повесил пальто.

– Кос. Алиса Кос. И… позвольте, я не стану раздеваться. Зябко.

 Адвокат. Чудно.

 Папа – прокурор, сын – адвокат.

 Просто интересно, они в судах встречались? Вряд ли – прокурор военный, а этот во фраке. В петлице слева серебрянный знак: герб, венки, листочки…

 Это не просто прошлое, это совершенно, абсолютно другой мир! С другими порядками и правилами, с другими людьми… даже адвокат здесь обязан носить отличительный знак.

– Алло! Барышня, соедините… – спустя час, я уже перестала реагировать на эту фразу Николая и воспринимала её, как фоновый шум. – Да, Слепцов, штабс-капитан… понял! У Седова, в канцелярии, не извольте беспокоиться, да! Помню-помню, восьмого числа. Жду с нетерпением! С меня херес, – большие напольные часы в кабинете пробили одиннадцать утра, а я внимательно ловлю каждое слово поверенного. Боже мой! У него знакомые по всему городу – он звонил в конторы, министерские кабинеты, дома актрис… – Сергей, буду должен. Ты там что-то говорил про то дело… пришли мне бумаги, я посмотрю, может смогу поспособствовать. Да, буду ждать.

 Трубка телефона громко плюхнулась на рычаг, заставила меня подобраться в кресле.

– Нашли?

– Конечно, – он выглядит настолько самодовольным, что это самое самодовольствие можно из него выжимать. – Едем?

– Вы… поедете со мной?

– Я подозреваю, что сама вы не бываете там, где сейчас капитан.

 “Неужели женщина?” – единственная мысль, что билась в голове, пока он ловил извозчика, помогал мне устроиться. – “Господи, пусть только не женщина! Это тогда, в своём мире я была уверена, что мне не ровня ни одна соперница, теперь же… Я просто не выдержу, если увижу мужа с другой. Пусть ежедневная война с полухолодной ванной, допотопным туалетом, кучей непонятных одежд, людей, но только не с ним…”.

– Куда мы едем?

– В Бризак, – мой непонимающий взгляд и он продолжил: – вы, барышня Кос, очень странная барышня. Возможно, единственная барышня не только в столице, но и во всей Империи, которая не знает, что это за место,  – прикольно, а объяснять он будет, или только подкалывать? – Это дом моды, – кажется, мой рот сам сложился в букву “о”. Что там делает Вася? – Не просто дом моды, но один из лучших в стране, ваш… приятель сейчас там, как и весь столичный свет, мадам Бризак даёт представление новой коллекции.

 Показ мод? Серьёзно? Этот безэмоциональный сухарь, от которого я не могла вытянуть ни слова, кроме подозрений и вопросов… Мода?

– Мужчины интересуются модой? Или они шьют мужскую одежду?

 Павлов хохотнул.

– Мужскую одежду они не шьют, впрочем, женскую тоже. Бризак – поставщик Императорского двора, только особам, приближенным к высочайшим телесам они могут шить одежду.

– Но… мужчины?

– Бризаки, как и некоторые другие, устраивают представления, показывают свои наряды не на куклах, а на живых лю… женщинах. Бывают такие зрелища – почище чем в Императорских театрах. Впрочем, их артисток они частенько и приглашают для демонстрации.

– Можете не продолжать, – как говорил Вася: балет – это стриптиз девятнадцатого века.

 И раньше я потешалась и умилялась над бедными мужиками, которым на женщин негде поглазеть, кроме как в театре.

 То раньше, пока среди них не было моего мужа.

 Николай хотел что-то сказать, но в последний момент передумал. Нечего и сомневаться – он знает, что там делает Вася, только говорить мне не хочет. Сто процентов – не поверил, что мы с ним посторонние, но и успокоить меня ему нечем.

 Доехали быстро, я даже не успела скатиться в уныние и безнадёгу. Казалось, только проезжали по Невскому, как уже оказались на Малой Конюшенной.

 Младший Павлов помог мне выйти из кареты, как нельзя кстати – внезапно у меня так сильно разболелась голова, что хотелось сжать её двумя руками и просто размозжить, лишь бы боль утихла. Из затылка, волнами тупой боли, она вилась к вискам, никак не удавалось прогнать витающих перед глазами мушек.

– Возможно, это, – Николай уже переговаривался с привратником, сунул ему, к бабке не ходи, деньги. Распахнул одежду, указывая на знак судебника. – Уверяю вас, мы не причиним гостям беспокойства… моя невеста, милая… – он потянул меня за руку, демонстрируя эту самую невесту, – Шурочка приняла моё предложение, после целых восьми месяцев ухаживаний. Теперь вот – торжество готовим. А где же нам увидеть самые красивые платья, если не в этом доме. Понятно, – он не дал мужчине с седыми бакенбардами в форменной одежде и рта раскрыть, – конечно, бризак нам не по карману, но, если моя душа увидит здесь, а где, ежели не здесь, что-то поистине волшебное, то, возможно, её модистке удастся хоть как-то отразить красоту… ну разве не это ли самая красивая барышня столицы?

 Он, адвокат этот, страшный человек. Он врёт так самозабвенно, что я забыла о боли, да и сама поверила, что поверенный влюблён в меня по уши и окрылён от счастья.

– Да внимательней, барин, следи за своей красавицей, там такие господа собрались, что неровен час, уведут, – и привратник, голубчик, поверил. Пропустил, объяснил, куда идти, наказал быть тише воды, ниже травы.

 На интерьеры, богатое убранство я и не смотрела.

 Оставив одежду мы попали в бальный зал, сейчас полукругом заставленный стульями, а на импровизированной арене появлялись девушки в таких нарядах… я просто не представляю, как деньжищи должны валиться из жопы, чтобы обшивать бриллиантами платье. А чтобы все сразу поняли шик, блеск, красоту – в зале полностью завесили шторы, оставили только электрические лампы и люстру.

 Вспомнились мои ученики, для которых малороссийская колбаса – огромное счастье и праздник, а о новом тулупе, без заплаток и дыр, можно только мечтать, когда у них в деревнях сидят дети, в жизни не видавшие ни шоколада, ни зефира.

 Омерзительный праздник. Напыщенные индюки, которые упиваются собственными деньгами, заработанные простыми людьми. Пересыщенные, не знающие, какую блажь ещё придумать, чтобы потешить своё эго.

 И не замечающие агонии вокруг.

 Вот он – пир во время чумы. Здесь, в особняке, прямо в сердце столицы. Эти женщины готовы потратить сумму, на которую можно построить школу, за одно только платье. Подозреваю, если поскрести закромах этих модельеров, то мехов и камней хватит, чтобы построить маленький заводик, оснастить его по последнему слову техники, прекратить использовать почти рабский, копеечный труд крестьян, но дать им достойную работу, хорошую оплату.

 А может… ну их? Им, прогнившим насквозь, туда и дорога? Они же по-другому не поймут. Может только и осталось – истребить их, выкорчевать вместе с корнем, со всеми их дворцами, мехами, бриллиантами, да частными поездами?

 И я, блуждая взглядом по идеальным причёскам женщин, выстриженным головам мужчин, уже почти решилась уйти, пока не увидела его.

 Как будто, вчера я узнала бы его из тысячи. Не по лицу, по широким плечам, которые отделяли меня скалой от всего мира, по затылку, широкой шее, на которой можно было висеть хоть всю жизнь. И все были счастливы, как я, так и шея.

 Сейчас же, он сидел такой же как и все – блестящий господин, герой-офицер, дворянин. Он – часть этого общества, такой же, как и все они. Я бы не узнала его сейчас, если бы он, извинившись перед соседом, таким же франтом, не поднялся бы с места, к выходу.

– Он выходит, я же могу подойти к нему? – прошептала почти на ухо Павлову.

– Да, но… я сопровожу вас.

– Нет, не нужно. Я справлюсь.

– Я буду ждать вас в холле.

– Нет, это лишнее, – Вася уже скрылся за дверью, а я начала волноваться, что снова его упущу. – Я очень благодарна вам, вы не представляете, как сильно мне помогли сегодня. Не ждите меня.

 Он хотел сказать что-то ещё, но я быстро пошла к выходу.

 Скорей, скорей!

 И не побежишь ведь!

– Любезный! – обратилась к мужчине, обслуге. – Мужчина, только что вышел, куда он пошёл?

 Мне пришлось вытерпеть демонстративный взгляд с головы до ног в духе: что ты здесь забыла, нищебродка?

 Полезла в сумочку за купюрой, и только тогда мне указали направление:

– Дальние комнаты, там переодеваются манекенщицы.

 Он тоже, лакей этот, отвратительный. Маленькй, какой-то мерзко-миниатюрный, ниже меня ростом, уже меня фигурой, хоть и не молод. И лицо – не по мужски утончённое и тоже миниатюрное. Такой склад для девушки был бы просто кукольно-прекрасным, для мужчины же…

 Первая открытая дверь оказалась пустой гостиной, и следующая, и потом, лишь приблизившись к четвёртой двери я услышала звуки.

 Эти звуки… проклятые мушки снова заплясали в глазах, а воздух застрял в горле.

 Возня, женский полусмех, прерывается стонами, мужское бормотание. Что-то упало с грохотом, а я колебалась только миг. Пусть воздух стал тяжёлым и кровь гулко бьёт в висках, но если у него кто-то есть, если в этой жизни я ему не нужна, я хочу знать об этом сейчас.

 Первое, что увидела, когда бесшумно открыла дверь – женская нога. Отвратительная нога, на щиколотке которой скатался мерзкий чулок, как у моей бабушки.

 Женщина сидела на столе, запрокинув голову, тогда как мужчина помеж её ног…

 Он? Не он? Такой же стриженный затылок, такой же чёрный фрак… Он на миг повернулся в профиль и я чуть удержалась, чтобы не упасть – такое облегчение затопило меня!

– Мадмуазель Кос! – крик шёпотом прямо мне в ухо. – Чего ещё я о вас не знаю?

– Ты! – я зажмурилась от удовольствия, даже не глядя на него, – это не ты!

– Это как раз-таки я. Закройте дверь, ради всего святого!

 Послушалась незамедлительно. Парочка даже не заметила соглядатаев, я развернулась и уставилась на Слепцова.

– Как ты мог!  – что-то порвалось во мне. Он – довольный, не подозревающий ни о чём. Я – такая слабая, зависимая, бросившая всё даже не ради него, ради себя рядом с ним. Хотя бы с тенью его, моего. – Я чуть не умерла! Боже мой! Я чуть не умерла! – я заколотила кулаками по его груди, понимая: это он. Мой Вася никогда не выберет другую, когда в его жизни есть я. Страшная мысль, что он может и не просто может, но прекрасно, полноценно живёт без меня, потихоньку ослабляла хватку.

 Продолжаю шептать ругательства, удары всё слабее, всё реже, а Слепцов не шелохнулся. Стоит, как и стоял, пока я не затихла. Смотрю на него: губы сжаты, острый подбородок, скулы подёргиваются. Не контролируя себя потянулась к его губам. Просто коснуться, просто убедиться, что он не застыл здесь, а всё такой же, живой.

 Лёгкий поцелуй на который он ответил.

– Что стряслось? – не разжимая объятий.

– Я… мне… кое-что произошло. Мы можем где-то поговорить? Это очень секретно и очень срочно.

 Он ухватил меня за руку и повёл к выходу, в полной тишине помог одеться.

– Вы не против прогулки?

 Я замотала головой, выходя в распахнутую ошарашенным привратником дверь.

– Я на минуточку.

 Вот с Павловым, который не послушался и остался меня дожидаться, придётся объясниться.

– Мадемуазель… – он приосанился, стоило мне сделать шаг к нему. – Я вижу… у вас всё получилось? – глянул мне за спину.

– Только благодаря вам. Спасибо, Николай, – я улыбнулась.

– Счастлив служить вам, моя прекрасная революционерка. Позволите? – он улыбался немножко грустно, но без злости. А я вот так и не поняла: что позволить? Но кивнула, у меня нет ни малейшего повода ему не доверять после сегодняшнего утра.

 Он бережно взял мою руку в свою, большим пальцем случайно коснулся моего безымянного, где бывает обручалка – как огнём обжёг. Притянул ладонь к лицу, медленно коснулся воздуха, едва-едва не целуя руку.

– Не удивлюсь, если ваш спутник сегодня же пришлёт мне вызов.

– Не говорите глупостей! У нас просто…

 Он перебил, уже отпуская мою руку.

– Алиса, скажите честно: у меня есть хоть какой-то шанс? Я могу увидеть вас снова?

 Сейчас от дурашливости не осталось и следа, а я… он слишком по-рыцарски повёл себя сегодня, не заслужил ни обмана, ни корысти.

 Я помотала головой, ужа сама улыбаясь с оттенком грусти.

– Ни единого. Мне больно говорить вам это…

– Только не вздумайте меня жалеть! – он вернул себе браваду и снова белозубо улыбался: – поверьте, я не так безнадёжен, и… знаете, – он полез в нагрудный карман: – я всё же не стану вас слушать, пока не узнаю об официальном объявлении, буду считать, что у меня есть шанс, а пока возьмите мою карточку. На всякий случай, – тёмно-коричневая картонка просунулась между пальцев. – И… простите, но я не настолько джентльмен, чтобы уступить вашему приятелю ещё и извозчика, – я еле сдержала смех, пришлось прикусить губу.

 Павлов уехал. А я с невозмутимым Слепцовым пошла не торопясь в сторону Невского.

 Как-то всё у нас одни и те же маршруты. Тогда, в первый вечер, как я оказалась здесь, мы уже вот так проходили мимо этого дома – подумалось, когда мы вышли на проспект. Пятиэтажный, песочного цвета, с аляпистыми эклектичными фасадами, в моём времени здесь будет банк, сейчас – чего тут только нету, судя по вывескам. В том числе и банки. Я залюбовалась витриной магазина часов – для меня, они словно сошли со старых, имперских фотографий. Какие-то на пьедестале, чтобы лучше рассмотреть, какие-то, побольше просто лежат. И среди них ни одних наручных. Если Россия не вступит в первую мировую, как скоро наручные часы появятся вот в таких вот витринах?

 Василий откашлялся:

– Вот, возьмите, на всякий случай, – я не сразу поняла о чём он, перевела взгляд следом за его: мужские пальцы держат крохотный прямоугольник – карточку.

 Серая бумажка совсем не заметна в большой руке, что держит её неловко, нелепо даже.

 Забрала визитку, чтобы смущённый мужик не стушевался ещё больше, покрутила: штабс-капитан Василий…

– На всякий случай… это, мне… порекомендовали сделать…

– Спасибо, – сунула её к первой – начинается коллекция. – Василий Александрович, я искала вас…

– Я так и понял, когда увидел вас у Бризака. Что стряслось?

– Сегодня из заключения отправляют в ссылку одного человека, – Слепцов слушал молча, шёл, подстраиваясь под мой шаг, не перебивал. – Я точно знаю, что он сбежит, не знаю точно по пути ли, или уже из Сибири, но страшно не это. Тот человек сбежит за границу, будет там заниматься вербовкой, пропагандой, а сюда вернётся уже после той войны, когда свергнут царя. Он, с подвижниками, свергнет новое правительство, станет одним из лидеров нового государства и, если я не ошибаюсь, он будет главой красной армии, а вы, и остальные царские офицеры будете в белом движении, бороться с красными, чтобы вернуть свои порядки. Понимаете… это страшный человек, он прольёт реки крови, примет закон о красном терроре, в противовес военно-полевым судам. Тогда всех, на кого только ляжет подозрение в несогласии с революцией будут казнить на месте, без каких-то судов.

– И человек этот? – я только закрыла рот, чтобы вдохнуть для следующей тирады.

– Его фамилия Бронштейн, но потом он станет Львом Троцким. Я не знаю, используется ли им сейчас это, новое имя.

– Что ещё вы о нём знаете?

– Сейчас или в будущем?

– Сейчас. Только в Петропавловской крепости десятки политических, мне нужно чуть больше информации.

 Он ни одним словом, ни единым взглядом не выразил скепсиса или недоверия. Неужели верит?

– Надо подумать, – мы проходили мимо гостиного двора, и я не сдержалась: – если мы ничего не изменим, то через десять лет все магазины здесь опечатают, а товары экспроприируют, – сказала задумчиво, глядя на огромный рынок.

– Не нужно подсыпать перца, я и так более чем впечатлён. В том числе и словом этим, не знаю, что это значит, но явно какую-то пакость, – я прыснула, он улыбнулся в ответ. Едва-едва, но мне хватило.

– Я просто никак не могу поверить, что вы мне верите.

– Такую околесицу не выдумать, – тяжело выдохнул, – даже такой барышне, как вы.

– Какой это?

– Алиса Ивановна, – Слепцов сдвинул брови. – Извольте не отвлекаться. Не отходите от темы разговора.

– Просто понимаете… это через пятнадцать лет он станет всем известен, сейчас же, он один из сотен… – я задумалась, стараясь припомнить, – его арестовали осенью девятьсот шестого, за “финансовый манифест”, но я не уверена, что кому-то известно, что именно он с Парвусом стоял в гуще стачек в девятьсот пятом.

 Вася кивнул.

– Вы думали над этим? Что бы вы сделали с этим человеком?

 Вот это вопрос!

– Не знаю, правда не знаю… в будущем он прольёт реки крови. Но до того… он очень талантливый оратор, пропагандист. Как человек я не могу желать кому-то смерти, но таким жить нельзя… а если не станет его, вдруг, его место займёт ещё кто-то более кровожадный? Вдруг будет ещё хуже? В идеале: его бы поставить на свою сторону, но он идейный, он не пойдёт на это, пока такие вот, как Бризаки ваши, украшают платья камнями и эти платья носят, пока другая, большая часть страны горбатится на заводах чтобы просто поесть и не умереть с голода.

– Понял.

 Несколько минут мы шли в тишине.

– Скажите, Алиса Ивановна, вы тоже считаете, что нужно всё забрать у богатых и раздать бедным?

– Нет, конечно нет! Но… понимаете… всё нужно менять…

– Понял, – перебил меня. – Расскажете в следующий раз, что именно вы хотите менять в нашей прогнившей системе, – и такой яд в голосе! – Мне, к сожалению, пора искать вашего агитатора и талантливого оратора. К тому же идейного. Я поймаю вам извозчика?

– Нет, я прогуляюсь. Василий, что вы будете делать?

 Он пожал плечами.

– Пока ума не приложу, но точно задержу его этап. А там решим. До свидания, Алиса Ивановна.

 Он взял мою руку сам, замялся на миг, быстро глянул по сторонам и приник к ней горячими губами. Попал в то самое место, место обручалки.

 И сбежал!

 Что это вообще такое было?

 И хотелось бы не думать о Слепцове, но не получалось. Даже в череде дел Алисы с учёбой, дома, учениками, я всё равно то и дело возвращалась мыслями к Васе.

 Что удалось ему сделать? Удалось ли? А если удалось, что будет дальше?

 Мамочки!

 Всё же, какой он… и тот, прежний, и другой одновременно.

 Даже руку поцеловал… совсем неожиданно. Много бы отдала, чтобы узнать, о чём он думает, думает ли вообще обо мне.

 Как оказалось – думал да не только, потому что спустя два дня выскочил, как чёрт из табакерки на меня, только я вышла из невского ангела.

– Боже мой! Нельзя же так пугать! – схватилась за сердце, стараясь дышать, потом опомнилась: – что вы здесь делаете?

– Жду вас. Хотел вам кое-что показать. Уделите мне час своего времени?

 И опять абсолютно непроницаемое лицо.

 Что там? Какой-то сюрприз? Свидание?

 Сложно было не улыбаться, успокоиться, но я безропотно пошла за ним.

– Будь вы простой девушкой, я бы не попросил вас, но, я хотел бы, чтобы вы вошли со мной в одно место, кое-что увидели. Обещаю: вам ничего не угрожает. Ни вашей безопасности, ни вашей чести.

 Стоит признать, Слепцов умеет сбить романтический настрой. Это его “попросил” и про “безопасность”…

 Минут через двадцать мы подошли к угловому розовому дому на Грибоедова, точнее, пока на Екатерининской набережной. Тот самый, с барельефами писателей на фасаде.

– Пойдёте? – переспросил ещё раз, ухватившись за ручку двери.

 Я только задрала повыше подбородок. Не знаю, что он там себе надумал, но уж точно не стану отказывать ему в помощи из-за какой-то там репутации.

 Просторная парадная, мы пошли по лестнице:

– Четвёртый этаж, – прокомментировал мой спутник.

 Не очень-то престижно. Тот, кто здесь живёт, явно не богат. Последний этаж в доме без лифта – удел среднего класса.

 Ажурная лестница, плитка на полу – не помпезно, но и не бедно. Впрочем, на Екатерининском бедняки жить и не станут. Зато потолок лепной, даже в подъезде.

 Из широкого в пол окна на каждом пролёте, виден обыденный двор-колодец.

 Я попыталась приглядеться, гадая, в какой стороне выход-вход.

 Звякнули ключи, дворник вышел из своего флигелька, сходу уставился на меня, глазеющую в окно. Я отпрянула.

– Там… – с перепугу покачнулась, вцепилась в Васино плечо.

– Ясно, – сказал, переглянувшись с мужиком и открыл дверь.

 Маленькая передняя-прихожая – я заколебалась, раздеваться не хочется.

– Не снимайте шубу. Мы не на долго. И помните: вам ничего не угрожает.

 Странная эмоция… досада, сожаление? На миг скользнула по его лицу, пока он не вернуло себе невозмутимость.

 Кивнул и распахнул двустворчатую дверь, входя первым.

 Очередное допотопное, ненавистное мне питерское убожество, из которого скоро сделают коммуналку: высокие потолки, широкие окна. Полукруглая просторная комната, в центре её стол. Человек, сидящий на единственном стуле даже не вздрогнул при нашем вторжении, не повернул головы. Густые тёмные волосы длиннее обычного, очевидно несвежий пиджак.

– Пройдите к окну, посмотрите на этого человека и скажите, знакомы ли вы с ним?

 Нехорошее, ужасное чувство, будто недавно я сама рыла яму, в которую сейчас залажу.

 Я послушалась. Предвкушая ужас, который, точно знаю, сейчас испытаю, я прошла к окну.

 Короткий взгляд ледяных глаз за короткий миг прожевал и выплюнул меня.

 Человек этот не счёл меня стоящей ни своего разглядывания, ни внимания. Но я всё равно не могла задышать. Казалось, что я – мелкая, глупая букашка рядом с ним. И то ли это последующее величие его фигуры, которое ещё прогремит, то ли он и правда такой – будто выше и квартиры этой, и меня, и штабс-капитана, что держит его здесь.

– Знакомы ли вы с этим человеком? – голос Васи без единой эмоции.

 Знакомы ли… не знаю ли я, кто это, а знакомы ли мы.

– Нет.

– Вы знаете эту барышню?

 Арестант не взглянул на меня повторно, смотрит в стену.

– Не имел удовольствия, – чеканно, громко. В абсолютный разрез с произнесённым. Едва ли хоть какие-то удовольствия его интересуют.

 Команда на выход и я чуть ли не побежала.

 Скрип паркета под ногами, стук двери, скрежет ключа в замке.

– Что это? Зачем? Это ведь он! Он! – забылась, заговорила громким шёпотом.

– Я должен был убедиться, что вы не сводите свои счёты моими руками.

 Он закрыл дверь, убрал ключ и пропустил меня вниз.

 Пролёты пролетали как в тумане.

 Свожу счёты? Убедиться? Его руками?

 Он не поверил мне.

 Он, зная обо всех тех ужасах, что устроит этот человек, чьё имя мне страшно произносить даже про себя, привёл меня к нему.

– Что с ним будет дальше? – спросила, потому что не могла не спросить, как только мы вышли на улицу.

– Его уже нет. Считайте, что никогда и не было, и всего того, что вы рассказывали тоже не будет.

– Но вы… – понимаю, что глупо, но я не могу не спросить, не выдержу. – Вы не поверили мне? Раз решили проверить?

 Мы стояли у парадной, снова пошёл снег, а мне необходимо услышать ответ. С места не сдвинусь, пока не узнаю.

– Алиса Ивановна, – вздохнул устало. – Я не могу не проверить. Вы – бесспорно привлекательная барышня, но я не юнец, чтобы принимать на веру каждое ваше слово. Постойте, я переговорю с дворником и отведу вас домой.

 Он не стал ждать моего ответа. Пошёл во двор, в дворницкую, а я, услышав скрипнувшую дверь и громкий бас, приглашающий Слепцова внутрь, кинулась прочь.

 Назад, домой.

 Пусть в Алисино домой. Но туда, хотя бы где её используют в открытую. Отец – чтобы контролировать и держать лицо приличной семьи, благотворители – чтобы она смогла научить крестьян всему, что знает…

 Только не этот человек, который рвёт мне сердце в клочья. Меняясь каждую секунду: то он и лицом, и жестами и мимикой, один в один мой муж, что кажется, вот сейчас всё рассказать и он поймёт, вспомнит, узнает. А в следующую секунду его сменяет другой – чужой и холодный, клещами выцепляющий из меня каждое, нужное ему слово, живущий где-то не просто по-другому, а в каком-то другом мире, куда я уже никогда, никак не попаду.

 Я не оглядывалась, просто бежала, стараясь не поскользнуться. Боюсь только одного – что догонит, спросит, но что я смогу ему объяснить? Что настроила себе иллюзий, что он влюбится в меня, станет мне доверять и мы будем жить счастливо в этом, в его времени?

 Очевидно – он считает меня сумасшедшей или авантюристкой. Или всё сразу.

 А я понимаю только одно – что бесконечно устала. От борьбы за его внимания, которое он мне выдаёт строго дозированно и по делу. От выживания в этом, не моём, чужом мире.

 И что я сейчас всё бы отдала, чтобы оказаться дома.

 В своём большом, пустом доме на Большой Конюшенной. Запереться там и, наконец, оплакать мужа, который умер так несправедливо.

 Я сама себя лишила этой привилегии. А всё, что у меня теперь есть – никчёмная жизнь Алисы, которая даже не может пойти учиться.

 И ученики, из которых я могу попытаться не дать сделать убийц.

 И мир, пусть страшный и трещит по швам, но на одного монстра здесь станет меньше.

 Вот сейчас, добегу до дома, выплачу всё это из себя и завтра проснусь жить эту жизнь дальше. Что бы она мне не приготовила.

 А Слепцов…

 Мой муж умер ещё там, в 2027-м, этот мужчина мне ничего не должен. Как и я ему.

Дело третье. Товарища министра внутренних дел камергера двора статского советника В. И. Гурко о превышении власти и упущения по службе.

17 января 1907 года, Санкт-Петербург.

 Аквариум исходился в исступлении.

 Громкая музыка по всей площади увеселительного сада звучала на все лады. Оркестры разных мастей: цыганские, румынские, французкие хоры – в каждом уголке сада музыка была своя, как и публика. Кабы сейчас небо над Санкт-Петербургом разверзлось, да погребло столицу под своими сводами, обитатели сего заведения и не заметили бы перемены в мире.

 Пьяный, шальной угар, да желание, будто поскорее покончить свою жизнь в этом веселье, в похоти, словно разлитой в воздухе.

 Вбегают туда-обратно официанты во фраках, двигаются сквозь марево табачного дыма, а из-за приоткрытой кабинетной двери – исступление пляски, стук каблуков.

 Мыслей – нет, забот – нет. Вот здесь и сейчас – настоящая жизнь, сиюминутная.

 Гиблое, страшное место, корёжившее судьбы, ломавшее людей.

 Место, где сводятся знакомства, обговариваются дела, заключаются сделки.

 Женщина, сидящая на коленях у Слепцова громко вздохнула и чуть задрожала. Он снова сжал её грудь, уже мягче. Та прильнула к нему, продлевая ласку.

 Что ж…

 Василий глянул на Улитина, по обе стороны от которого сидели сразу две цыганки, одна ещё даже пела. Купец щурит глаза – пьянее барина Аквариум ещё не видал. А бриллиант на мизинце поблёскивает, говоря: и богаче тоже, и щедрее.

 Слепцов подлил Дине ещё.

– И душа, просто зашлась, в той твоей песне, несравненная моя, – он продолжил умасливание певички, не забывая проследить, как она вновь осушила свой бокал. Ручейками в её уши льётся то, что так гоже ей слыхать.

– Да что я, вот Варя Панина…

 Громкий хлопок – бутылка “Клико” в руках Алексея, пробка в высь.

– За талант, коего не видал ещё Петербург! – крикнул купец-табачник, пьяно поливая шампанской пеной декольте девки, трущейся на его ногах, тут же слизывая пролитое. – Гуляй купечество! – швырнул бутылку и, сунув два пальца в рот переливисто засвистел.

 Певички захохотали от восторга такому шику, кроме Духовской, та млела от литого в уши елея:

– Да какая Панина! Панина перед тобой, что коза на сцене! Черна, страшна, то ли дело ты, голубка моя несравненная, – в подтверждение горячности своих чувств, Слепцов припал к напудренной шее, выбивая из певички всхлип, то ли лестью, то ли лаской.

 Слух отметил, что за тонкой перегородкой кабинета утихла музыка, зазвучал голос антрепренера – объявляет фокусы. Взглядом спросил стоящего у входа призрака – тот помотал головой, отрицая.

 Одной рукой Василий пьяно, расхлябисто задрал девке платье, поглаживая ляжку, другой придвинул ей шоколадные конфеты.

– Талантливая! Вся столица должна тебе рукоплескать! Звезда! Да что столица! – Париж!

– Вяльцева нынче в Париже… ей французы кланяются… – Слепцов усадил её повыше, давая почувствовать падкой на лесть Дине, насколько она прекрасна и желанна.