Читать онлайн Черный дьявол, или Хакасские хроники. Книга 1. Шесть пудов золота

Глава 1. Дядя и племянник

1882 год

Костя Иваницкий отогрел ладонью кусочек разукрашенного морозом зеркального окна, и прильнул глазом к образовавшемуся просвету. А его дядюшка, Захарий Михайлович Цибульский, молча полулежал на огромном диване в углу, прикрыв веки. Окна парадной комнаты особняка Цибульского, расположенного в самом центре Томска, выходили на набережную речки Ушайки. А с высоты второго этажа Косте прекрасно были видны и торговые ряды на Базарной площади, и кирпичное здание Гостиного двора, и начинающая покрываться льдом Томь, что серебрилась чуть дальше.

Жил Захарий Михайлович в роскоши – по внутреннему убранству его внешне скромное домовладение, состоящее из трех зданий, считалось одним из лучших в Томске. Большинство других богатых купеческих домов, отличалось выбеленными известкой стенами, голыми дощатыми полами, простецкой мебелью, кое-как сварганенной местными умельцами, и окнами без штор. А в особняке Цибульского стены покрывала ткань, в зашторенных окнах блестели зеркальные стекла, полы и лестницы были устланы коврами, а в двух комнатах – парадной и кабинете, даже лежал паркет. Ну а всю богатую мебель для особняка хозяин заказал в Петербурге.

Не менее роскошной была и летняя резиденция Захария Михайловича в улусе Чебаки Ачинского округа – увенчанный башней двухэтажный дом, с танцевальным залом, где играли специально нанятые музыканты, с большой столовой, бильярдной комнатой, и зимней оранжереей, в которой к Рождеству выращивались настоящие апельсины.

– Ну и народу на Базарной – тем временем сообщил Костя, – не протолкнуться!

Сегодня, в пятничный день, площадь действительно оказалась полностью забита людьми и подводами. На ней шла бойкая торговля, а в морозном воздухе клубился дым и пар от многочисленных деревянных лавочек, сарайчиков и холщовых шатров.

– Ух ты, Захарий Михайлович, глядите-ка, вор бежит, ей богу вор, что-то стащил у приказчиков! – воскликнул Иваницкий.

Своими зоркими глазами он углядел, как из Гостиного двора на площадь выскочил юркий маленький человечек, прижимающий к груди небольшой сверток, и попытался затеряться среди прохожих. Но выбежавшая вслед за ним толпа из десятка приказчиков быстро нагнала вора, сбила несчастного с ног, и увлеченно принялась пинать его. А бродившие по рядам покупатели окружили место происшествия и, судя по их активной жестикуляции, громко комментировали происходящее, от души наслаждаясь неожиданным и бесплатным развлечением.

– Поймали голубчика, теперь ему не поздоровится. А на Томи уже вовсю на коньках катаются, – продолжил наблюдение глазастый Костя. – И не боятся же, лед ведь еще только встает!

Шла середина ноября 1882 года, снега в городе практически не было, но морозы давили прилично, и самые смелые мальчишки начинали осваивать естественный каток, образовавшийся у берегов реки. А их более трусливые (или, вернее сказать, более мудрые) товарищи стояли в безопасном месте, на высоком откосе, и махали руками смельчакам. Приказчики, тем временем, закончили пинать несчастного вора, забрали у него сверток, и вразвалочку направились обратно в Гостиный двор. Окровавленный мужичок остался лежать ничком на площади, а многочисленные посетители рынка равнодушно огибали его.

Коммерции советник Захарий Михайлович Цибульский, один из богатейших томских купцов и золотопромышленников, известный благотворитель и меценат, кавалер четырех орденов, первый Почетный гражданин и действующий городской голова Томска, очень внимательно слушал племянника, но продолжал молчать. Жил он в особняке на набережной Ушайки вдвоем с супругой, Федосьей Емельяновной. Своих детей Цибульский не имел, и любил проводить время со словоохотливым Костей, учеником Алексеевского реального училища, уже шестой год занимающим в учебные месяцы отдельную комнату в дядюшкином доме. Вот и сегодня по приглашению Захария Михайловича племянник явился к нему в кабинет, и глазел теперь с высоты второго этажа на шумную суету губернского города, комментируя все происходящее за окном.

– Семен мусор повез на помойку, – доложил тем временем Костя, увидев, как из ворот усадьбы на набережную степенно вышла лошадка, запряженная в короб. Сверху, прямо на куче мусора, восседал могучий дворник Цибульского, служивший у него не один десяток лет.

Захарий Михайлович неожиданно открыл глаза и рассмеялся. Племянник удивленно повернулся к нему, не понимая причины внезапного веселья дядюшки, а тот, фыркая в усы, пояснил:

– Тридцать лет назад Семен в том коробе меня вот так же возил, вместо мусора.

– Вас? В коробе?! – изумился Костя.

– Меня, – кивнул Захарий Михайлович, продолжая смеяться, – а ты думаешь, я всю жизнь миллионером был? Нет, Константин Иванович, приходилось и мне когда-то без копейки сидеть, да от кредиторов по углам прятаться. Я в то время большую часть года проводил на приисках, в Чебаках, а едва ложился снег, возвращался в Томск, припасы на следующий сезон закупить. Жил я в этом самом доме, который в наследство от покойного тестя в сорок пятом году получил, вместе с заложенными приисками. А к дому прилагалось долговых обязательств на четыреста тысяч, которые мне тоже пришлось взять на себя! И вот однажды кредиторы мои узнали, что я в Томске объявился, и прислали сюда поверенных. А те выставили полицейский пост у ворот, и принялись ждать, когда я выйду на улицу. Хотели мне под расписку вручить постановление суда, об аресте моего имущества. Короче говоря, обложили меня, словно медведя в берлоге! Ну а я оделся потеплее, бумаги, деньги в саквояж собрал, вышел во двор, смотрю, а там Семен в короб снег закидывает. Он тогда молодой совсем был, лет восемнадцати, но такой-же здоровенный, как и сейчас! Я ему шепчу, чтобы с улицы не услышали, – «выкидывай снег из середины»! А он замер столбом, смотрит на меня, словно на умалишенного, и в затылке чешет. Я у Семена лопату отобрал, выкопал быстренько яму в снегу посреди короба, и на дверь заднего выхода показываю. «Срывай с петель» – шепчу ему. А тот, гляжу, рассердился на дурака барина, покраснел весь, но к двери подошел, дернул со всей мочи, она и слетела, будто не закреплена была. Я в короб прыгнул, калачиком свернулся и говорю вполголоса, – «Клади на меня дверь, снегом сверху присыпь и вези за Гостиный двор, там откопаешь». Смотрю, смекнул наконец-то Семен, что от него требуется, полицейских ведь он тоже приметил у ворот. Присыпал меня дворник, отвез к Томи, а там и раскопал обратно. Ну а я вручил ему рубль за усердие, велел дверь на место приладить, подводу тут же нанял, и поскорее из Томска сбежал, обратно в Чебаки!

Иваницкий, с восхищением слушавший рассказ дядюшки, заливисто рассмеялся, а Захарий Михайлович искоса посмотрел на племянника, помолчал несколько минут, нахмурился, и неожиданно произнес:

– Знаешь, Костя, надобно мне с тобой об одном важном деле поговорить. Потому я и позвал тебя сегодня. Долго оттягивал я наш разговор, но дальше некуда. Я ведь помру скоро, – до Рождества уж точно не доживу.

Ошарашенный такими неожиданными словами Иваницкий резко оборвал смех и с изумлением уставился на дядюшку, зная, что тот никогда не бросает слов на ветер. А Захарий Михайлович спокойным голосом медленно продолжал:

– Глаза уже ничего не видят, глухота совсем одолела. Болеть я стал все чаще, а последние два месяца вообще невмоготу. Даже службу в Думе, и ту пришлось забросить. Чувствую я, жизнь из меня начала выходить…

Костя промолчал, не зная, что и ответить на эти слова. Он ведь и сам заметил, как дядюшка из крепкого шестидесятипятилетнего мужчины начал стремительно превращаться в дряхлого разбитого старика. А Захарий Михайлович поднял глаза на племянника и невесело усмехнулся.

– Ты не подумай только, Константин Иванович, я тебя позвал не для того, чтобы на жизнь свою нелегкую пожаловаться. Решил меня Бог прибрать, так значит и быть посему. Все мы когда-то там окажемся, я уже и место себе приобрел на Вознесенском кладбище. Но не дает мне покою одна тайна, которую должен я передать кому-нибудь. Нельзя ей вместе со мной в могилу уходить. А кроме тебя, рассказать мне про эту тайну некому. Деньгами то я разжился к старости, а вот детьми так и не обзавелся.

Костя кивнул. Он и сам прекрасно знал историю неудачной попытки Цибульских заиметь наследника. Своих детей у Захария Михайловича с Федосьей Емельяновной не было, и они в 1855 году усыновили младенца, оставшегося сиротой после трагической гибели отца и матери. Новые родители души не чаяли в мальчике, которого назвали Аркадием, ни в чем ему не отказывали, окружили лаской и заботой, а когда тот повзрослел, отправили учиться в Москву, в коммерческое училище. А Цибульский назначил приемыша официальным наследником своего состояния.

Но, по возвращению в Чебаки Аркадий Захарович, насквозь пропитавшийся во время учебы в первопрестольной революционными идеями, начал яростно обличать приемного отца, называя его пауком и угнетателем рабочего класса. Супруги не смогли вернуть на путь истинный заблудшего сына, и вынуждены были с ним расстаться. Захарий Михайлович лишил несостоявшегося миллионера всех наследных прав и отлучил от дома. Ну а Костины родители не рискнули отправлять сына в Москву или Петербург, поэтому тот заканчивал сейчас Томское реальное училище.

– А за неимением наследника, все мое имущество сначала к Федосье Емельяновне отойдет, – сказал Цибульский, – а после ее кончины к папаше твоему…

Иван Матвеевич Иваницкий, Костин отец, служил у Захария Михайловича, своего двоюродного брата, уже более двадцати лет. Пройдя все ступеньки приисковой организации, со временем он занял пост главноуправляющего в золотопромышленной компании Цибульского. Кроме единственного сына, он с женой, Евлампией Федоровной, воспитывал еще семерых дочерей, а жили они все в небольшом домике в Чебаках, рядом с роскошной резиденцией брата. Жалованья Иван Матвеевич получал всего лишь четыреста рублей в год, а подчиненные ему управляющие на приисках и того меньше – по триста. Однако ни он сам, ни его люди никогда не требовали с Цибульского повышения платы. Ведь Захарий Михайлович абсолютно справедливо рассудил в свое время, что при любом жаловании, хоть в триста рублей, хоть в три тысячи, его управляющие будут воровать. Поэтому дело у него было устроено следующим образом.

Всем людям, нанятым на горные работы, в соответствии с заключенным с ними контрактом, устанавливалось ежедневное задание, или урок. А после выполнения урока, любой приисковый рабочий имел право заниматься старанием, то есть мыть золото для себя, сдавая его управляющему по установленной цене, около рубля за золотник. Точно так же оценивались и найденные самородки. Во многих компаниях старание на золоте давно уже не применялось. Вместо этого, после окончания ежедневного урока, рабочий не прекращал свое занятие, а продолжал его еще несколько часов, но уже за повышенную плату, получая неплохую прибавку к основному заработку. Однако на приисках Цибульского старание на золоте до сих пор использовалось повсеместно. При весьма несовершенных способах промывки в отвалах оставалось еще достаточно золотоносного песка, называемого откидным. И администрация, разрешая работникам заново мыть отвалы, убивала сразу двух зайцев – позволяла людям дополнительно заработать, а между делом обогащалась сама. Если вес добытого в откидных песках драгоценного металла не превышал золотника в день на одного человека, то официальными сводками он не учитывался, а оседал в карманах у Ивана Матвеевича и компании. Причем, расчет с рабочими зачастую производился не деньгами, а спиртом, официальная продажа которого на приисках никогда не разрешалась. Поэтому Иваницкий и не обращался к Захарию Михайловичу с просьбами об увеличении денежного довольствия. Цибульский, разумеется, был в курсе всех махинаций брата, но закрывал на них глаза, экономя таким образом крупные суммы на жалованье управляющих.

Рачительный Иваницкий-старший не тратил понапрасну деньги, вырученные за левое золотишко, а вкладывал их в различные предприятия и прииски, со временем перейдя из крестьян в купцы второй гильдии. Но, в отличие от двоюродного брата, тратившего на благие дела почти все заработанные капиталы, он в подобных занятиях никогда не участвовал. Ведь человеку, воспитывающему семь дочерей, было совсем не до благотворительности – ему сначала следовало обеспечить достойным приданым и выдать замуж всех своих многочисленных девиц.

За время службы Иван Матвеевич проявил себя как весьма ответственный и распорядительный администратор, а дела у него шли блестяще. Поэтому бездетный Захарий Михайлович мог со спокойной душой завещать двоюродному брату, который был моложе его на 23 года, все свое имущество, зная, что оно перейдет в надежные руки.

– Ну а когда и отец твой упокоится, – заключил Цибульский, откинувшись на подушки дивана, – все наши с ним капиталы твоими станут. И вместе с будущим наследством хочу я тебе, Константин Иванович, передать одну тайну, которую храню уже три десятка лет, и закрыть наконец-то свой старый долг. А то, чувствую я, если еще хоть месяц промедлю, то, наверное, уже и не успею.

– Захарий Михайлович, – решительно ответил на эти неожиданные дядюшкины слова Костя, – ну сами посудите, какой из меня хранитель тайн? У Вас для подобных дел духовник собственный имеется. А коли не хотите о чем-то шибко греховном священнослужителю говорить, ну так отцу моему расскажите, он все стерпит.

– Боюсь, если я тайну свою открою духовнику, он на меня либо епитимью наложит, или еще чего хуже в сердцах учудит, – рассмеялся Цибульский, – святому отцу о таком знать не полагается. Ну а папаша твой, когда мой рассказ услышит, сразу меня и отправит в приют для душевнобольных. А я хочу в собственном доме и в своей кровати помереть, а не на больничной койке.

И тут в глазах у Кости загорелся огонек. Он подумал сначала, что тайна дядюшки возможно заключается в его давнишних амурных похождениях, либо в сокрытом от правосудия тяжком преступлении, ну или еще в какой-нибудь никому не интересной чепухе. И, честно говоря, у Иваницкого не было ни малейшего желания выслушивать подобные тайны, хотя ему, конечно, очень льстило высокое доверие дядюшки. Но последние слова Захария Михайловича до крайности заинтересовали племянника. Неужели и правда речь идет о каком-то действительно необычном и загадочном приключении? И при чем здесь какой-то старый долг? С кем до сих пор не сумел расплатиться его богатый дядя?

– А насчет меня Вы не боитесь, что и я Вас душевнобольным посчитаю? – осторожно спросил Костя.

– Нет, – решительно ответил Захарий Михайлович, – не боюсь! Ты человек современный и, в отличие от нас с Иваном Матвеевичем, ни в черта, ни в Бога не веришь. Да и молод ты, у тебя еще вся жизнь впереди. Придет время, и раскроешь мою тайну.

Племянник задумался над последними, не совсем понятными ему словами дядюшки, а Цибульский поднял лежащий рядом с ним на диване серебряный колокольчик и позвонил. Через мгновение на пороге парадной появился вышколенный камердинер во фраке, выправке которого мог позавидовать любой кадровый офицер, и почтительно наклонил голову.

– Тихон Иванович, накрой у меня в кабинете на двоих, – приказал Захарий Михайлович.

Камердинер исчез, бесшумно притворив за собой дверь.

– Время к двенадцати, давай-ка пообедаем. А я пока подумаю, с чего мне начать… – сказал Цибульский, – с Веселого прииска? Или с пещеры Ташкулах? С Шира-Куль? Хотя нет, Константин Иванович, начну ка я, пожалуй, с самого начала, и расскажу тебе всю историю своей жизни целиком, хоть и времени она займет немало. Но так, я думаю, будет правильнее…

Глава 2. Канцелярская крыса

Дядя, тяжело ступая, с помощью племянника перешел из парадной комнаты в небольшой, но очень уютный кабинет, окна которого выходили во внутренний двор особняка. А там их ждал уставленный яствами стол и вытянувшийся в струнку Тихон Иванович.

Цибульский всегда славился в Томске своим хлебосольством. Каждый день к двенадцати часам он распоряжался накрыть в гостиной обед. Ведь и в праздничные, и в будние дни его обязательно кто-нибудь, да посещал – местный чиновник, священник из епархии, коллега-купец или заезжий путешественник. И любой пришедший прежде всего приглашался отобедать – не накормив гостя, хозяин не желал даже и слушать никаких разговоров о делах. Но последние два месяца сильно недомогающий Захарий Михайлович обедов не устраивал и посетителей почти не принимал, а на сегодня отменил и встречу с поверенным. Он наконец-то решился рассказать племяннику свою таинственную и фантастическую историю, которую уже больше тридцати лет держал в себе. После долгих раздумий Цибульский пришел к выводу, что он не найдет лучшего кандидата для посвящения в тайну, чем его единственный племянник, а заодно и будущий наследник. А чувствуя, как жизненные силы стремительно выходят из него, Цибульский понял – откладывать беседу с Костей дальше некуда. Ведь уносить свою тайну в могилу Захарию Михайловичу было нельзя.

Накрытый в кабинете стол подразумевал под собой приватный разговор, поэтому вышколенный камердинер мгновенно исчез за дверью, предоставив обедающим распоряжаться яствами по собственному усмотрению. Проголодавшийся Костя уселся за стол, довольно потер руки, и начал накладывать себе в тарелку еду из всех супниц и судков подряд. Захарий Михайлович открыл шкафчик, плеснул в стопку настойки из пузатой бутылочки и выпил ее. А потом взял со стола тарталетку с паштетом из хариуса и направился к массивному и уютному креслу, стоящему под огромной головой изюбря с большими ветвистыми рогами. Несколько минут Цибульский сидел молча, собираясь с мыслями и невидящим взглядом уставившись куда-то в одну точку на стене, а потом начал неторопливо говорить.

– Наш род, Костя, пошел от ссыльного поляка, Филиппа Цибульского. Два столетия назад его за участие в польском восстании сослали в Сибирь и зачислили в служилые люди Красноярского острога. Военная обязанность в те времена была делом пожизненным, поэтому Филипп до конца своих дней жил в Красноярске, и в Польшу больше не вернулся. Ну а его потомки тоже стали военными. Одного из внуков Филиппа, Афанасия, отправили служить в Абаканский острог, где и обосновались наши предки. А когда острог за ненадобностью упразднили, и он стал селом, Цибульские из служилых людей перешли в крестьяне.

Захарий Михайлович перевел дух и продолжил.

– В Абаканском и появились на свет мои родители – Михаил Степанович и Варвара Гордеевна. Отец служил писарем в Балахтинском волостном правлении, верстах в пятидесяти от нашего села. Писал он очень красиво и разборчиво, и мне свое умение передал. А я закончил в Абаканском двухлетнюю приходскую школу, и в одиннадцать лет начал помогать отцу – замещал помощника писаря. Вскоре мы всем семейством перебрались в Ачинск, где Михаил Степанович поступил на службу в ратушу, а меня пристроил копиистом в окружной суд. Вот так из крестьян мы стали мещанами. Городским головой в Ачинске был тогда местный купец Иван Игнатович Родионов. И он сразу на меня внимание обратил, то есть не на меня самого, конечно, а на почерк мой красивый. Очень уж он его хвалил, ведь писал я тогда и вправду хорошо, да и копировал быстро, и без ошибок.

Жующий Костя согласно закивал – читая письма, написанные рукой его дядюшки, он всегда поражался разборчивому и каллиграфическому почерку Захария Михайловича. Сам-то Иваницкий писал, как курица лапой, щедро украшая бумагу жирными кляксами, за что не раз был бит учительской указкой.

– И вот однажды отправился Иван Игнатович в Красноярск, к Енисейскому губернатору Ивану Гавриловичу Ковалеву, с каким-то прошением от общества, и меня с собой прихватил, бумаги за ним таскать. По приезду, Родионов отправился в приемную к губернатору, ждать своей очереди, а я остался в присутствии, вместе с писарями. Но не прошло и десяти минут, смотрю, Иван Игнатович снова забегает в канцелярию, красный весь, глаза выпученные, и кричит во весь голос – «Захарка, я прошение из папки доставал и край оторвал случайно, а через четверть часа к Его Превосходительству идти! Спасай!». Секретарь быстренько освободил мне место за столом, гербовая бумага у меня с собой имелась, чернильница и перо тоже, я и скопировал документ за десять минут, да еще лучше, чем раньше было. Иван Игнатович расписался внизу, за всех, кого надобно, и побежал обратно к Ковалеву.

Костя от души рассмеялся, подивившись изворотливости городского головы, а Цибульский продолжил, улыбаясь:

– Прошло еще полчаса, слышу я снаружи шум. Отворяется дверь в присутствие, и заходит туда Его Превосходительство действительный статский советник, Енисейский губернатор Иван Гаврилович Ковалев, собственной персоной. Народ в канцелярии вскочил, в струнку вытянулся, ну и я, конечно, вместе со всеми. А из-за спины Ковалева Иван Игнатович выглядывает и на меня пальцем указывает. Он мне уже потом сказал, что похвалился Ивану Гавриловичу на приеме, какой у него паренек шустрый в услужении имеется, да как ловко он бумаги переписывает. А Ковалев не поверил ему, и решил сам в этом убедиться. Подошел ко мне губернатор, посмотрел сверху вниз с сомнением, а сам секретарю приказывает: «Подай-ка сюда письмо любое, которое переписать надобно». Протягивает мне лист и командует: «Копируй!».

– А Вы что? – вытаращив глаза спросил Костя.

– А что я, – усмехнулся Захарий Михайлович, – работа нехитрая, я ежедневно ей в суде занимался, по двенадцать часов в день. Сел снова за стол, достал перо и переписал. Иван Гаврилович взял обе бумаги, посмотрел на них внимательно, сравнил меж собой, и говорит мне: «Тебя как зовут?». Я в ответ: «Захар, сын ачинского мещанина Михаила Цибульского, Ваше Превосходительство». «А лет тебе сколько?», спрашивает он. «Пятнадцать, Ваше Превосходительство», отвечаю. «Ну, слушай меня, Захар» – говорит Ковалев, – «Забираю я тебя к себе в канцелярию. Негоже такому самородку в захолустном Ачинске штаны протирать. Давно я не видал, чтобы так быстро и красиво переписывали, да еще и без ошибок!». И через месяц я стал копиистом аж в самом губернском правлении. А к семнадцати годам дослужился и до канцеляриста!

– Ничего себе карьера! – восхитился Костя, не переставая, впрочем, жевать. Ведь ему все эти заковыристые и непонятные названия бумагомарательских должностей совершенно ничего не говорили.

Захарий Михайлович понимающе улыбнулся в усы и сказал:

– Карьера, да еще какая. В то время грамотных людей было мало, а уж умеющие писать красиво и без ошибок, вообще на вес золота ценились. Прослужил я три года в правлении, а в тридцать пятом году моего покровителя решили перевести из Енисейских губернаторов в Тобольские. И Ковалев предложил мне поехать с ним в Тобольск, а там пообещал на место секретаря устроить, и даже к четырнадцатому классу представить.

– Ого, – удивился племянник, впервые слышавший историю о юношеском периоде жизни дядюшки, – видать не только почерк у Вас был красивый, но еще и голова светлая на плечах имелась, в таком молодом возрасте! Я ведь сейчас прежнему Вам ровесник, и кто я? Простой реалист, да и пишу, как курица лапой.

– Давай, пожалься мне на судьбу свою тяжкую, – усмехнулся Цибульский, – ты Костя не простой реалист, а наследник крупного состояния. И все то, что я лишь к концу жизни сумел приобрести, у тебя уже в самом ее начале имеется. Я в купцы второй гильдии только к тридцати годам причислился, и то благодаря женитьбе, а тебе до купеческого звания осталось лишь реальное училище закончить. Ты главное, не забывай голову иметь на плечах, и не вздумай промотать заработанные твоими родителями капиталы!

Костя скромно потупился, а Захарий Михайлович пустился в дальнейшие воспоминания.

– Итак, жил я не тужил, служил теперь в Тобольской губернской канцелярии, однако с четырнадцатым классом ничего у меня не получилось. Покровитель мой, Иван Гаврилович Ковалев, в Тобольске совсем недолго пробыл и через год в отставку вышел. А других покровителей я так и не приобрел – губернаторы тамошние начали чуть ли не ежегодно меняться, каждая метла по-своему мела, а я лишь успевал себе изворачиваться, да все новым и новым хозяевам угождать! И в один прекрасный день пришел я со службы в комнату свою съёмную, сел на кровать и задумался… Первый раз в жизни посмотрел я на себя со стороны. И не увидел ничего хорошего. Мне исполнилось всего-то двадцать три года, а я превратился в какого-то старикашку, в крысу канцелярскую! Двенадцать лет с утра до вечера пишу бумаги, да с одного стола на другой их перекладываю. Глаза уже от напряжения портиться начали! Вот я и задумался над своей дальнейшей жизнью. Сейчас я получаю жалование сто сорок рублей в год, а потолком моим станет двести, ну или в лучшем случае двести пятьдесят. Произведут меня, наверное, в четырнадцатый класс за добросовестную службу, возможно к старости я даже и до девятого дослужусь, если стану правителем дел. А может и не стану… И на этом все? Так и закончится моя жизнь? Ну а больше всего прочего меня угнетало то, что я охоту совсем забросил! Еще в Абаканском от отца мне его страсть передалась, да на всю жизнь! Вот и сейчас, Костя, на меня порой такая тоска накатывает! Я ведь никогда уже больше ружья в руки не возьму…

Иваницкий сочувственно закивал. И его дядюшка, и отец, оба были страстными охотниками, и ничто другое не интересовало их в жизни так сильно, как охота. Захарий Михайлович до последнего времени, пока имелись силы, ездил за сто верст от Чебаков в глухую тайгу на Терсинку, выслеживать изюбрей. И терпеливо сидел целыми днями на продуваемых ветром гольцах, поджидая зверя. Причем наверх его затаскивали охотники-инородцы на нартах – самостоятельно ходить на лыжах по холмам он уже не мог. Цибульский не жалел денег на оружие и снаряжение, и постоянно выписывал себе из-за границы самые новейшие образцы ружей и винтовок, не обращая внимания на их стоимость. Да и сам Костя еще с четырнадцати лет пристрастился к охоте, и именно под головой первого убитого им марала и сидел сейчас в уютном кресле Захарий Михайлович. Да что там Костя, даже его многочисленные сестры, и те всегда с нетерпением ждали отца и брата с охоты. А по их возвращению, девицы наперебой выспрашивали у охотников все подробности очередного увлекательного приключения, и искренне радовались, рассматривая привезенные трофеи.

А золотопромышленник вновь заговорил.

– И вот тогда я и решил окончательно – надобно мне поскорее бросать канцелярскую службу и искать себе более интересное, да и зачем греха таить, более прибыльное занятие. А в то время им могла стать только золотодобыча. Ведь в конце двадцатых годов обнаружилось, что Сибирь наша матушка на золоте стоит. Причем, выяснили это на свой страх и риск простые купцы. Никаких горных институтов они не заканчивали, но обладали большим упорством, настойчивостью, значительными капиталами и, конечно, везением. И покатилась тогда по Сибири настоящая золотая лихорадка! Поэтому в сороковом году, когда я задумался об отставке, других вариантов, кроме как податься на службу к золотопромышленникам, я даже и не рассматривал. И кстати, Константин Иванович, именно в нашей Томской губернии и началась та самая золотая лихорадка, хоть она и улетела потом еще дальше, в Енисейскую тайгу и за Байкал. Но эта история давняя, и для тебя, наверное, она неинтересна. Я ее для краткости пропущу.

– Не надо ничего пропускать! – горячо запротестовал Костя. – Я очень хочу ее услышать! Да и Вы, Захарий Михайлович, обещали мне с самого начала и до конца все рассказать!

– Таким макаром мы с тобой и за неделю не управимся… – пробурчал Цибульский, – ну да ладно, расскажу, коли взялся! Тем более, что история эта весьма поучительна. Слушай внимательно, да запоминай! Почти все земли у нас в Сибири принадлежат государству, то есть Казне. А некоторые территории находится в собственности Государя Императора, имуществом которого управляет Кабинет Его Величества. Для частных лиц доступ на кабинетские земли был до недавнего времени запрещен. А Казна свои территории сдавала в аренду, однако позволяла разрабатывать на них только руды простых металлов – железо, медь, свинец, и олово. А монополию на добычу золота и серебра она оставляла за собой. И если вдруг частные арендаторы, выплавляющие железо либо медь, обнаруживали руды драгоценных металлов, то Казна тут же изымала их предприятия в свою собственность. А порой в дело вмешивался и Кабинет, забиравший особо лакомые земли себе. В результате такой недальновидной политики, золота у нас в стране добывалось очень мало, и до поры до времени это никого не беспокоило. Но к началу века российские финансы оказались в полном расстройстве. Вместо серебряных рублей принялись даже печатать ассигнации, за которые больше тридцати копеек никто не давал. Ожидалась крупная и затратная война с Наполеоном, и в Петербурге понимали, что без резкого увеличения добычи золота, страну ждет крах! И поэтому в мае 1812 года, перед самым началом Отечественной войны, вышел сенатский указ, который официально позволил владельцам частных заводов добывать рудное серебро и золото на арендованных казенных землях. А с девятнадцатого года им разрешили еще и мыть россыпи. Но ты сам понимаешь Костя, что к нам, простым купцам, подобные указы не имели абсолютно никакого отношения, ведь по сути дела, частным лицам путь в золотодобычу по-прежнему был заказан. По закону, разрешение на поиск золота Комитет Министров мог выдать любому российскому подданному, а не только владельцам заводов. Однако, в Петербурге бытовало мнение, будто частные лица, заполучившие отводы, не смогут их правильно разрабатывать, а то и вовсе начнут утаивать от Казны драгоценный металл. Поэтому дозволения на золотодобычу решили никому пока не выдавать, в ожидании лучших времен.

– Вот так у нас все и делается, – авторитетно заявил Иваницкий, – вроде бы и не запрещено, но и не разрешено!

– Ну а как ты хотел, Константин Иванович, – весело сказал Захарий Михайлович, – гладко бывает лишь на бумаге! Ну да ладно, слушай дальше. В 1824 году, город Екатеринбург с высочайшим визитом посетил Его Императорское Величество Александр I. Для переодевания он остановился в доме богатого местного купца Якима Меркурьевича Рязанова. А Рязанов давно уже пытался добиться разрешения на поиски золота, но все никак не мог получить согласие от Комитета Министров. Поэтому во время торжественной встречи Государя, Яким Меркурьевич лично обратился к нему со своей просьбой. И в беседе с Александром I, он не только сумел выпросить дозволение на поиск и добычу золота, но еще и получил на это дело казенные деньги, двадцать пять тысяч рублей! И уже в следующем году Рязанов снарядил поисковые партии в Тобольскую губернию, хотя официальное разрешение Комитет Министров выдал ему лишь спустя еще год, в ноябре двадцать шестого. Но увы – потратил Яким Меркурьевич все казенные деньги, но на тобольских землях ничего не нашел…

– Ну вот, – разочарованно протянул Костя.

– А ты как думал, – усмехнулся Захарий Михайлович, – золотое дело такое: можно на один вложенный рубль восемьсот получить, а можно и целый миллион потратить впустую. Сам посчитай, отправить в тайгу одну поисковую партию из тридцати-сорока душ стоило не меньше трех тысяч рублей. Во главе обычно ставили человека надежного, из доверенных торговых приказчиков, на которых купец мог положиться. Вот только никакого горного опыта у них отродясь не было, да и быть не могло. Приказчики искали отводы по наитию, шурфовку вели наугад, и золотые россыпи подобным образом отыскивали скорее случайно, чем намеренно. В итоге потратил Рязанов время и деньги зря, а тут и еще одна беда на него навалилась – он неожиданно обанкротился. Понес Яким Меркурьевич большие убытки в торговых делах, и пришлось ему даже на время перейти из купцов в мещане. А Комитет министров заявил – до тех пор, пока Рязанов не запишется вновь в купеческое сословие, заниматься поиском золота ему будет запрещено! Однако, Яким Меркурьевич не растерялся. Он вступил в долю с местным купцом Алексеем Баландиным, в двадцать восьмом году получил на имя Баландина разрешение добывать драгоценный металл в Сибирских землях, и отправил людей к нам, в Томскую губернию. Но поисковые партии Рязанова, добравшись сюда, обнаружили, что они опоздали. А золото в местной тайге уже нашли и без них…

Глава 3. Егор Лесной и другие

Цибульский помолчал немного, а потом указал рукой на бутылочку настойки, стоящую возле Кости. Тот вскочил из-за стола, вновь наполнил рюмку, и подал дядюшке. Захарий Михайлович неторопливо осушил ее и продолжил свой увлекательный рассказ.

– Да, золото уже нашли и без них, – повторил он. – Ведь в марте двадцать седьмого года разрешение на его добычу в Сибири получили дядя и племянник Поповы. Правда то, как они этого добились – отдельная и весьма любопытная история! Коммерции советник Андрей Яковлевич Попов числился верхотурским купцом 1 гильдии, занимался винными откупами, арендовал несколько винокуренных заводов, и получал миллионные прибыли! Сам он в те времена, о которых я рассказываю, сильно болел, жил в Петербурге, а торговые дела вел в основном его племянник Федот, обосновавшийся у нас в Томске. Ну а Федот Иванович был человеком весьма выдающимся! Настоящий самородок! Драгоценный металл он начал искать еще на пару лет раньше Рязанова, и тоже в Тобольской губернии. В двадцать третьем и двадцать четвертом годах снарядил он почти два десятка поисковых партий, потратил на них сорок тысяч рублей, но ничего не нашел, так же, как и Рязанов впоследствии…

– Далась им эта Тобольская губерния, – заметил Костя.

– Разведчики шли с Урала на восток, и все земли подряд исследовали, – пояснил Цибульский, – никто-же не знал, где и кому золото попадется. Рязанов, кстати, в Тобольской губернии какие-то крохи все-же нашел, однако добывал там всего пуда два в год, не больше. А Попов еще в двадцать четвертом году окончательно убедился, что надо двигаться дальше на восток, и следующей весной отправил два десятка поисковых партий в Томскую губернию.

– Подождите Захарий Михайлович, – нахмурился Иваницкий, – но Вы ведь сами сказали – дозволение на поиски золота Поповы получили лишь в двадцать седьмом году! Или до того времени они отправляли партии на свой страх и риск?

– Молодец, Костя, – похвалил племянника Цибульский, – прямо в корень смотришь. Конечно же не было у Федота Ивановича в двадцать пятом году разрешения, да и быть не могло. А местные власти сразу за это и ухватились! Они завели дело, обвинили Попова в том, что земля, где он вел поиски, принадлежит не только Казне, а проходит еще и по ведомству Колывано-Воскресенских заводов. А, следовательно, Попов – чуть ли не государственный преступник, который ворует золото на заводских дачах, и хочет тем самым расшатать Государственное Казначейство. Ну а еще ему припомнили, как своим разведчикам по выходу из тайги он разрешал целый месяц бесплатно пить в его же кабаках, и обвинили Попова в спаивании и развращении Общества. Претензии Федоту Ивановичу власти предъявили очень и очень серьезные, а грозили ему судом и каторгой. Хотя на самом деле все двадцать партий Попова обнаружили в томской тайге лишь три более или менее стоящие россыпи. И не намыли на них даже и фунта золота! Ну какой тут может быть ущерб Казне…

– И чем-же дело закончилось? – нетерпеливо спросил Костя.

– Не переживай, Константин Иванович, Попов сумел отбиться от всех предъявленных ему обвинений, – успокоил племянника Захарий Михайлович. – Убедил он начальника Колывано-Воскресенских заводов в том, что, хотя его люди и искали золото на казенных территориях, но к заводским дачам они не относятся. А расположены те земли в глухой тайге, где ранее не ступала нога человека. И если бы не он, Попов, то Казна ничего бы и не узнала о ценности тех мест, а десятки тысяч пудов золота лежали бы там еще многие столетия. А весь найденный им в сибирских землях драгоценный металл не только не расшатает Казначейство, но наоборот, приумножит государственное и народное богатство, и принесет огромную пользу России. И так далее, и тому подобное…

– Как хитро выкрутился, – заметил Иваницкий.

– Да и не просто выкрутился, – сказал Цибульский, – а еще и получил от Комитета Министров медаль за открытие россыпей в Сибири, и официальное дозволение на поиски и разработку золота. Вот таким образом, Костя, две богатые купеческие семьи и стали обладателями двух первых Высочайших разрешений – Рязановы в ноябре двадцать шестого через беседу с Государем, ну а Поповы в марте двадцать седьмого через уголовное дело. Но имелось между этими официальными разрешениями одно маленькое отличие – Рязанову оно было выдано только на Вятскую и Тобольскую губернию, а Попову на все свободные казенные земли Сибири. И пока Яким Меркурьевич тратил время и деньги в окрестностях Тобольска, Федот Иванович, который уже прекрасно знал, что там ничего нет, все свои силы и средства направил в томскую тайгу. В двадцать седьмом году он потратил на поиски и разведку приисков ни много ни мало, а целых двести тысяч рублей! Но намыл за тот сезон всего лишь десять фунтов золота.

– Так и разориться недолго, – покачал головой Костя, – за год двести тысяч в землю закопать!

– Другой, кто победнее, давно бы разорился, – согласился Захарий Михайлович, – однако, Поповы обладали огромным капиталом, и Федот Иванович мог себе позволить такие траты. Зато на следующий год ему, наконец-то улыбнулась удача…

Тут, к великой досаде Кости, раздался короткий стук в дверь и беседу дядюшки и племянника прервал вошедший в кабинет камердинер Тихон Иванович. Он почтительно протянул Захарию Михайловичу визитную карточку на серебряном подносе, а тот взял ее, нацепил на нос очки, прочёл написанное на обороте, покосился на часы и коротко сказал:

– Приглашай к пяти.

Камердинер наклонил голову и бесшумно исчез.

– Не дает мне мой поверенный поболеть спокойно, – вздохнул золотопромышленник, проводив взглядом Тихона Ивановича, – дело весьма срочное надо с ним обсудить. Но я и так уже чувствую, что за сегодняшний день свою историю не закончу. Хотел я тебе быстренько все рассказать, а сам размахнулся чуть ли не от Рождества Христова.

– Зато как интересно, дядюшка! – воскликнул племянник, – я слушаю Вас, а сам словно Федота Попова перед собой вижу! Эх, были же люди в старые времена…

Иваницкий, конечно, знал от отца и о Рязановых, и о Поповых, и о других первопроходцах золотого дела. Но, слушая неторопливый и обстоятельный рассказ Захария Михайловича о тех давних событиях, Костя словно сам становился сейчас их непосредственным свидетелем. А плоские портреты ушедших в небытие исторических личностей стали для него живыми фигурами, невзирая на все тяготы и препятствия, упорно идущими к своей призрачной цели.

– Да, были люди, и еще какие! – согласился Цибульский, – но пора нам с тобой дальше двигаться. Ты Костя, уже слышал, наверное, сказку про отшельника Егора Лесного? И мне можно время не тратить, заново ее не пересказывать?

В ответ Иваницкий сделал умоляющие глаза и попросил:

– Расскажите, дядюшка, ну пожалуйста! Это ведь тоже часть истории!

– Ладно, слушай, – проворчал Захарий Михайлович, сообразив, что от племянника он легко не отделается. – Жил когда-то на берегу озера Берчикуль, недалеко от деревни Тисуль, крестьянин Егор Лесной. Одни про него рассказывали, будто он бывший старообрядец, а приехал в такую глушь, спасаясь от гонения церковных властей. Ну а другие считали его обычным вором и беглым каторжником. А кем он был на самом деле, мне не ведомо. Разведчикам Попова, искавшим в окрестностях Тисуля золото, местные рассказали, будто бы этот Егор Лесной моет в каких-то ручьях самородки, а где именно – держит в строжайшем секрете. Те сразу же навестили отшельника, но он заявил, что ничего про золото не знает, и отправил непрошеных гостей восвояси. Вот только люди Попова заметили у него в красном углу старообрядческий образ, с окладом из самородного золота. И смекнули, что хитрый старовер водит их за нос. Было это в двадцать седьмом году. А следующей весной к отшельнику с визитом отправился сам Федот Иванович, решив выведать или купить у него тайну золота! Да, забыл я тебе сказать, старообрядец тот захватил в свое безраздельное владение озеро Берчикуль, подле которого жил. А от местных крестьян потребовал мзду, за разрешение ловить в том озере рыбу. Ну а те посоветовались немного, подумали, да и задушили зарвавшегося отшельника. Поэтому Федот Иванович вместо старообрядца обнаружил на берегу озера лишь его свежую могилу.

– А не будет людей обижать! – заявил Костя, – нашелся тут барин, мзду ему плати неизвестно за какие привилегии!

– Конечно, – согласился Цибульский, – меру во всем следует знать, крестьяне, они ведь народ простой. Ну сам посуди – зачем им платить, если задушить гораздо дешевле выйдет? Тем более, местные власти тоже были не рады появлению в их краях Егора Лесного, и по поводу его убийства никакого следствия проводить не стали. Но вернемся к Попову. Он, узнав о смерти отшельника, не растерялся, а пошел с расспросами к местным. И выведал у них, что Егор, оказывается, жил не один – имелась у него в услужении какая-то девица, то ли воспитанница, то ли дочка. Федот Иванович разыскал ее, и она показала купцу одно местечко на реке Берикуль, где старовер мыл золото для украшения своих икон. А Попов устроил там прииск, и в сей же час разбогател. Вот и сказочке конец, а кто слушал, молодец!

– Но почему Вы называете эту историю сказкой, дядюшка? – спросил удивленно Костя, – я читал про Егора Лесного в Горном журнале, вроде все так и было в действительности!

– А потому, Константин Иванович, – пояснил Захарий Михайлович, – намыть на таежной речке десяток самородков и устроить из них оклад для образа, это одно. А разведать прииск с богатым содержанием золота, пригодный к разработке, это совершенно другое! Сам посуди, за один только двадцать восьмой год Попов исследовал сотню отводов на реке Кии и ее притоках, и даже выписал себе в помощь горных инженеров с уральских и алтайских казенных заводов. Он ведь прекрасно понимал, что поиск и разведку должны вести не торговые приказчики, а специально обученные горному делу люди. И потратил он на снаряжение поисковых партий и обустройство уже найденных приисков по Берикулю триста тысяч рублей! Заметь, за один год! А вся пятилетняя эпопея с поисками золота обошлась ему вдвое больше, в шестьсот тысяч! Поэтому я и считаю, что история про Егора Лесного – всего лишь красивая легенда, а на самом деле Попова привел к успеху его упорный труд, значительные семейные капиталы ну и, конечно, везение! А без везения в нашем промысле и делать нечего.

– Ну и пусть эта история будет легендой, зато она и вправду красивая, – заметил Костя, в душе нисколько не согласившийся со словами чересчур прагматичного дядюшки.

А Цибульский и не стал возражать, вспомнив некстати про собственную тайну, до рассказа о которой он так пока и не добрался, невольно пустившись в воспоминания об очень светлых, но безвозвратно ушедших временах своей молодости. Ведь и его тайну точно так же можно назвать легендой или сказкой. Захарий Михайлович, конечно, знал, что никакая она не сказка, а самая настоящая быль. Но поверит ли ему племянник?

– Золотопромышленное дело требовало соблюдения целой кучи формальностей, – продолжил он. – Если ты думаешь, Костя, что по тайге мог бродить кто угодно, когда угодно, и где угодно, то сильно ошибаешься! На любую поисковую партию предварительно оформлялось разрешение в земском суде, и в нем указывался ее поименный состав и маршрут движения. А прежде, чем приступить к шурфовке в выбранном месте, партия ставила в начале и конце участка временные, разведочные столбы, и пока она находилась на отводе, никто кроме нее не имел права зайти туда. Найдя золотую россыпь, партия должна была убрать временные столбы, и поставить в начале участка заявочный, или починный столб. На нем писали фамилию золотопромышленника, на чье имя будет заявлен отвод, и текущую дату.

– Не так уж и сложно, – пожал плечами Иваницкий.

– Ага, конечно! Отыскать перспективную для разработки россыпь было только началом дела. А затем купец, отправивший партию, ехал в окружной земской суд, и подавал заявку. Ее записывали в специальную шнуровую книгу, и снимали с нее копию заявителю. Эту копию, вместе с просьбой на отвод площади, купец вез к окружному инженеру, где его ставили в соответствующую очередь. На следующий год, или еще позже, очередь подходила, и к золотопромышленнику выезжал отводчик из горного управления. Он проверял правильность заявки, убеждался, что на эту площадь не претендуют другие лица, и в итоге составлял акт на прииск и чертил план отвода. Еще в течение года-двух, эти бумаги проверялись в горном управлении, утверждались, и, наконец, выдавались купцу на руки. И лишь тогда он становился полноправным хозяином прииска, и мог приступать к его разработке. В лучшем случае года через три после подачи заявки. А то и позже.

– Небыстро, – прокомментировал племянник.

– А что у нас скоро делается? – усмехнулся дядюшка, – Но я тебе скажу так – на самом деле никто и не ждал получения акта. Если на отвод не имелось претензий от других лиц, то добычу золота хозяева прииска начинали, не дожидаясь оформления всех бумаг. На заявленном отводе законом дозволялось вести разведочные работы, этим они и прикрывались. Вот тебе простой пример – Федот Иванович Попов подал заявку на самый свой первый прииск «1-ю Берикульскую площадь», в двадцать восьмом году, отвод ему оформили только в тридцать втором, ну а сам акт на владение выдали и того позже. Однако золото он там начал мыть уже в двадцать девятом. И именно тогда наконец-то намыл свой первый пуд, потратив на это пять лет и шестьсот тысяч рублей!

– Не густо как-то, правда дядюшка? – рассмеялся Иваницкий, – если считать по три с полтиной за каждый золотник, то один намытый пуд, стоит ровным счетом тринадцать тысяч. Скромная прибыль на шестьсот вложенных!

– Да Костя, не густо, – согласился Захарий Михайлович, – я ведь уже говорил, дядя и племянник Поповы были очень богаты, поэтому они могли себе позволить такие расходы. Будь они победнее, давно бы залезли в долги и разорились. Но Федот Иванович наконец-то начал пожинать плоды с затраченного капитала. В тридцатом году он намыл уже более четырех пудов, а заявок на отводы подал чуть ли не сотню. И когда до Томской тайги добрались первые партии Рязанова, работа там шла полным ходом, а все хлебные места в бассейне Кии оказались застолблены Поповым.

– Кто не успел, тот опоздал, – философским тоном сказал Костя.

– Да нет, совсем даже не опоздал, – усмехнулся Захарий Михайлович, – наоборот, события начали развиваться все стремительней! Поисковыми партиями Якима Меркурьевича Рязанова командовал его племянник, Аника Терентьевич. Первое время ему, как водится, не везло. Золото он, правда, находил, прииски открывал, но прибыль с них получалась мизерной, по несколько фунтов в год, против четырех пудов у Попова. И тогда Аника Терентьевич решил попытать счастья по левому берегу Кии, в то время как все партии до него работали по правому. Ну и причина тому, конечно, имелась, ведь притоки слева оказались низменными и болотистыми. Копать там было невозможно – шурф сразу заполнялся водой, с которой ни одна помпа не справлялась. А Рязанов велел своим людям шурфить зимой. Борта в ямах вымораживались, и грунтовая вода сквозь замерзшие стенки уже не попадала внутрь. И можно было спокойно копать, не боясь подтопления.

Иваницкий, который во время беседы не забывал отдавать должное изысканному обеду, почувствовал, наконец, что наелся до отвала, откинулся на спинку стула и спросил:

– А как же они зимой мерзлый песок мыли?

Цибульский позвонил в колокольчик, вошел камердинер, мигом собрал со стола остатки еды и бесшумно исчез. А Захарий Михайлович начал объяснять племяннику особенности зимней шурфовки.

– Под снегом земля почти не промерзала. В лед превращался лишь самый верхний ее слой, который отогревали кострами. Но подо льдом лежал теплый грунт, его доставали наверх и мыли речной водой. А чтобы вашгерд не обмерзал, грели на костре кипяток и смывали им ледяную корку с желоба. Именно таким способом, в начале тридцать первого года Рязановы нашли богатейшую золотую россыпь на речке Кундустуюль, левом притоке Кии, и подали заявку на прииск, названный Воскресенским. А намыли они на нем впоследствии, ни много, ни мало, целых пятьсот пудов золота! И это при том, что Федот Иванович на всех своих шести Берикульских приисках, добыл только сотню. Вот так Рязановы и обошли Поповых, и никакой сказочный Егор Лесной вместе с его самородками им не понадобился!

Иваницкий, сын и племянник золотопромышленников, прекрасно знал о богатейшем Воскресенском прииске, единственном в своем роде в Томской губернии, поэтому только восхищенно покивал головой, и ничего на сей счет не сказал.

– Но тут, Костя, в дело вступил еще один персонаж, о котором я до поры до времени молчал – коллежский советник Асташов! – подмигнул племяннику дядюшка.

– Какой Асташов? – изумился Иваницкий, – неужели Иван Дмитриевич?

– Да, он самый, собственной персоной, – подтвердил Цибульский.

Глава 4. Чиновник и купец

Костя, конечно, не успел познакомиться с Асташовым, ведь тот умер, когда Иваницкому не исполнилось и шести лет. Однако, его личность была прекрасно известна Константину Ивановичу, как и любому другому томичу. Многие годы действительный статский советник Иван Дмитриевич Асташев, получивший за свои заслуги дворянское звание, считался самым влиятельным и богатым жителем Томска. Жил он в собственном доме на Миллионной улице, а усадьба его занимала целый квартал в центре города. Известен был Асташов и своей щедрой благотворительностью. Он выделил деньги на строительство каменного дома для Мариинского детского приюта, и ежегодно перечислял по 3-4 тысячи на его содержание, занимал пост почетного попечителя Томской губернской гимназии, а также принимал активное участие в возведении Троицкого кафедрального собора. Иван Дмитриевич входил в комитет по его строительству, пожертвовал для него кирпич, стоимостью в 24 тысячи рублей, и решал множество организационных вопросов, возникающих в ходе постройки. Но, когда летом 1850 года из-за спешки строителей в одночасье рухнул незавершенный купол собора, похоронив под собой несколько человек, Асташов охладел к своему детищу. В конце жизни он, правда, обещал за свой счет достроить храм, но так и не успел этого сделать. А сам обвалившийся собор, по верху которого проросли приличной величины березки, уже больше тридцати лет стоял посреди Миллионной улицы на заваленном мусором и кирпичом пустыре, носящем громкое имя Ново-соборной площади.

– Мы ведь с Иваном Дмитриевичем в одном возрасте служить начали, – усмехнулся Захарий Михайлович, – только он на двадцать лет раньше родился, ну и высот в отличие от меня достиг небывалых. Тринадцатилетним мальчишкой он на службу попал, в Томское губернское правление, а уже в шестнадцать свой первый чин получил! Потом по собственной инициативе уехал в Петербург, где безо всяких связей сделал карьеру в канцелярии военного ведомства и даже завоевал расположение самого министра. А спустя какое-то время, с рекомендацией столичного покровителя Асташев вернулся в Сибирь. Послужил в Бийске, в Кузнецке, и снова очутился в Томске, сперва на должности начальника отделения в губернском правлении, а потом советника в суде. Здесь то он и завел дружбу с известным тебе Федотом Ивановичем Поповым.

Костя ахнул. Он почему-то сразу подумал, что ничем хорошим для Рязанова эта дружба купца и чиновника не закончится. Так оно и оказалось.

– Разумеется, Асташев по своему служебному положению был в курсе открытия Воскресенского прииска, – добавил дядюшка. – Он то, я думаю, и предложил Попову подать заявки на разведанные Аникой Терентьевичем отводы.

– Ух ты! – невольно восхитился Иваницкий подобной бесцеремонностью, – неужели так можно?

– Нет конечно, – невозмутимо сказал Цибульский, – однако, если предприимчивому человеку чего-то делать нельзя, но очень хочется, то можно! Такие конфликты, Костя, возникали на каждом шагу. Стоило лишь золотопромышленникам пронюхать, что их конкуренты вдруг напали на богатые россыпи, как они всеми правдами и неправдами стремились отбить у противников добычу. Чего только не делали! Уже установленные заявочные столбы ломали, а потом свои ставили. Разведчиков чужих подкупали, чтобы те им доносили о найденных россыпях. И даже гонцов, везущих заявки от конкурентов в земской суд, к себе заманивали и поили до беспамятства. А пока те пьяные валялись, их письма от своего имени переписывали и поскорее сами отвозили, стараясь хоть на денек пораньше заявку в шнуровую книгу записать! Ведь кто первый, тот и прав!

– Но Асташев-то в этом случае первым никак быть не мог! – резонно заметил Костя, – Рязанов, наверняка, раньше него подал заявку в земской суд!

– Конечно, гораздо раньше, – согласился Захарий Михайлович, – но не забывай, Константин Иванович, Асташев тогда служил на хорошей должности в Томской губернии, имел серьезные связи в Петербурге, да и Федот Попов, хоть и пришлый, однако в Томске к тому времени основательно обжился, и все его здесь считали своим. А вот Рязанов для местных был чужаком. Да и еще один интересный момент там имелся, я тебе не сказал раньше, но и сам Аника Терентьевич, и его дядя Яким Меркурьевич, оба принадлежали к старообрядцам. Ходили даже слухи, будто о богатых россыпях они и узнавали от местных крестьян-староверов. А к подобным людям в Петербурге относились, скажем так, с большим предубеждением. Кстати, несколько лет спустя, когда Анику Терентьевича избрали городским головой Екатеринбурга, его, по команде из столицы, не утвердили на этом посту, как раз из-за принадлежности к старообрядчеству. Пришлось потом Рязановым даже отказаться от своих убеждений и к единоверию примкнуть! А господин Асташев подобные нюансы прекрасно чувствовал и понимал, а значит попытать счастья ему явно стоило. Скорее всего он и подговорил Попова подать еще одну заявку на Кундустуюль. А там уж пусть Бог рассудит, кто прав, а кто виноват…

– И кто из них оказался прав? – нетерпеливо спросил Иваницкий.

– А вот слушай, – ответил Цибульский. – Специально приехавший в 1831 году в Томск чиновник от горного правления, целый год занимался решением спора между Поповыми и Рязановыми. Помнишь, я тебе говорил, что первый свой прииск на Берикуле Федот Иванович заявил в двадцать восьмом году, а отвод ему оформили лишь в тридцать втором? Так вот, задержка вышла именно по причине спора. И только когда купцы между собой договорились, тогда чиновник и начал выделять им территории. И за тридцать второй год он оформил всем заинтересованным сторонам аж 65 отводов! Да то ли по ошибке, то ли от излишнего усердия, между делом отвел Поповым десять приисков на кабинетских дачах, находящихся в управлении Колывано-Воскресенских заводов, что было строжайше запрещено!

– Бедненький, – с нескрываемым сарказмом в голосе сказал Костя, сразу догадавшийся о причине такого необычного рвения, – умаялся же он за тот год.

– Наверное, – усмехнулся Захарий Михайлович, – но я всей правды, конечно, не знаю. Однако, мне известно другое: в итоге спорную территорию Кундустуюля разделили между собой Поповы и Рязановы. Крайним же сделали писаря земского суда, который якобы неправильно оформил в книге их заявки. А небольшая часть лакомой россыпи досталась и Асташеву. Ведь как раз в феврале тридцать второго Иван Дмитриевич создал на паях с Федотом Ивановичем золотопромышленную компанию, куда Попов вложил 40 тысяч рублей, а Асташов свое усердие.

– Уделал Иван Дмитриевич чужаков! – сказал весьма довольный таким раскладом Иваницкий.

– Ты знаешь, Костя, – задумчиво проговорил Цибульский, – а я так не считаю. Подобные схватки между купцами случались постоянно. Здесь Рязановых обвели вокруг пальца, но я отлично помню, как и сам Аника Терентьевич поступал с конкурентами аналогичным образом. Нет в нашем деле ни правых, ни виноватых. Если в одной заводи собираются несколько хищных рыб, тут не до сантиментов… Кто кого съест, тот и прав. И ты, Константин Иванович, заруби это себе на носу, а иначе сам никогда не станешь хищником.

Костя выпрямился на стуле во весь рост, надул щеки и принял суровый вид, показывая, что уж его то не съест никто. А потом спросил:

– Захарий Михайлович, но каким образом Попову сошел с рук самовольный захват заводских дач под прииски? Это ведь уголовное преступление! Тем более, он за подобные вещи один раз уже чуть не угодил на каторгу.

– А получилось так, – ответил Цибульский. – Производивший отводы чиновник уверял, будто произошла ошибка – в связи с внезапными холодами и выпавшим снегом, он не смог провести детального обследования местности, и определить, куда впадает речка, на которой он отвел прииски. Чиновник решил, что в Кожух, но оказалось потом, что в Тайдон. Ну а все притоки Томи, в том числе и Тайдон, относились к заводским дачам, и были запрещены для частной золотодобычи. В свою очередь, руководство Колывано-Воскресенских заводов настаивало не на ошибке, а на заведомо неправильном выделении приисков. Дело рассматривал Комитет министров, и в итоге, в 1833 году все неверно отведенные площади он безвозмездно передал Попову. А чиновнику велел объявить строгое замечание, однако дальнейших разбирательств и взысканий приказал по данному делу не чинить.

– Ну и ну! – восхитился Костя, – не иначе и здесь Иван Дмитриевич руку приложил.

– Этого мне не ведомо, – улыбнулся Захарий Михайлович, – но он, конечно, прекрасно знал, что Колывано-Воскресенские заводы еще в тридцатом году Кабинет его Величества отдал в аренду Комитету Министров. И если у тебя в Петербурге имеются хорошие связи в министерствах, то почему бы и не уговорить чиновника из горного правления немножко ошибиться?

Костя только развел руками, в очередной раз подивившись хитрости и изворотливости Асташева, незримой тенью маячившего за спиной актеров, и очень умело дергающего в нужный момент за необходимые ниточки, а дядюшка тем временем продолжал.

– А в конце тридцать первого года с Федотом Ивановичем случилось большое несчастье – в одной из поисковых экспедиций Попов провалился под лед реки, чудом не утонул, и очень сильно простудился. От болезни он уже не оправился, в апреле следующего года умер, и был похоронен на своей томской заимке, в Басандайке.

– Жалко его… – искренне сказал Костя. Слушая дядюшкин рассказ, он невольно проникся симпатией к купцу, который мог спокойно жить за границей на проценты с миллионного капитала. Но он упорно вкладывал все свои силы и огромные деньги в, казалось бы, безнадежное предприятие, пять долгих лет шел к призрачной цели и сумел добиться успеха!

– Да, хороший был человек, – кивнул Захарий Михайлович, – вот только ушел из жизни очень рано, жаль, не успел я познакомиться с ним лично.

– Кстати, дядюшка, – спросил Иваницкий, – а разве Асташев, как чиновник губернского правления имел право заниматься золотодобычей? И зачем вообще Попов создал с ним на пару компанию? Или те сорок тысяч, что Федот Иванович вложил в дело, стали платой Ивану Дмитриевичу за успешное разрешение споров с Рязановыми, и за незаконно выделенные на заводских дачах отводы?

– Мне про отношения Асташева с Поповым ничего не известно, – отрезал дядюшка, – но Ивану Дмитриевичу, как и любому Томскому губернскому чиновнику, добывать золото на территории Западной Сибири было запрещено. И пришлось ему в 1833 году написать прошение об отставке, по состоянию здоровья. Он получил при увольнении чин коллежского советника, и поступил поверенным в фирму Поповых. А еще год спустя умер и дядя Федота Ивановича, Андрей Яковлевич. Но, впрочем, я тебе уже говорил —участия в местных делах он и не принимал, так как последние годы сильно болел, и из Петербурга никуда не выезжал. А все наследство дяди и племянника Поповых досталось брату Федота Ивановича, Степану, и его сестре Татьяне. Степан в основном занимался винными и соляными откупами, а руководство приисковыми делами возложил на Асташева. И тот, неожиданно оказавшись у руля крупнейшей золотопромышленной компании, дела эти повел, надо признать, весьма умело.

– Повезло ему – оказаться в нужное время, да в нужном месте, – с некоторой завистью сказал Костя.

– Одного везения мало, тут надобно еще и голову на плечах иметь, – ответил Цибульский, – а она у Ивана Дмитриевича и на самом деле была светлая. За свои успехи он даже именной бриллиантовый перстень получил от Кабинета Его Величества, как сейчас помню, с формулировкой «в пример другим золотопромышленникам Сибири». А потом и дворянское звание заслужил, не говоря уже об огромном богатстве. Но все это было позже, в сороковых годах. А к середине тридцатых поисковые партии золотопромышленников истоптали всю Томскую губернию, прошлись по Ачинскому и Минусинскому округам, и двинулись дальше, на север Енисейской Сибири. А там, Константин Иванович, наткнулись они на такие богатейшие россыпи, что по сравнению с ними и томские и ачинские прииски мгновенно в тень ушли! Но о тех страстях, которые в Енисейской Сибири кипели, я тебе даже рассказывать не буду, иначе до сути дела вообще не доберусь! Да они к моей истории и отношения не имеют. Ты возьми-ка лучше у меня в библиотеке книжку «Заметки золотопромышленника» господина Скарятина, и сам обо всем узнаешь, когда ее прочтешь.

– Да я бы Вас слушал и слушал, хоть целыми сутками, – восхитился Иваницкий, – так интересно Вы рассказываете, столько событий помните и имен!

– Да, пока еще не забыл, – согласился Захарий Михайлович, – тело меня уже плохо слушается, однако память, слава Богу, осталась. Да и со многими участниками тех событий я лично знаком был, а в компании у Рязановых даже и послужить успел!

– Да Вы что, неужели правда? – изумился Костя.

– Конечно, но об этом я тебе уже завтра расскажу, – ответил дядюшка, бросив взгляд на часы.

Тут в дверь постучали, и в кабинет заглянул все тот-же Тихон Иванович. Захарий Михайлович покосился на него и сказал:

– Зови!

Дворецкий исчез за дверью, а Цибульский поднял глаза на Костю и произнес:

– Поверенный мой явился, Жилль. Дело одно срочное надо с ним обсудить. Ты иди пока, Константин Иванович к себе в комнату, а завтра возвращайся, и продолжим наш разговор секретный. Да не забудь взять в библиотеке книжку господина Скарятина, и почитай ее вечером!

Он подмигнул вмиг погрустневшему Косте, прекрасно зная, что его племянник не шибко любит предаваться чтению, а потом тяжело поднялся с кресла, подошел к столу и спрятал бутылочку с настойкой обратно в шкаф.

Глава 5. Восемнадцать лет

На следующее утро дядя и племянник вновь сидели в уютном кабинете Цибульского и продолжали начатый вчера разговор.

– Ну и люди были в Енисейской Сибири! – восхищенно пересказывал Костя содержание прочитанной давеча книжки, – Один купец, представляете дядюшка, пьяный шел по улице, и ткнулся носом о стену какого-то дома. Так он сразу же его приобрел, и велел сломать, чтобы не мешался на пути! А другой золотопромышленник на личные деньги собрал в Енисейске пожарную команду, а пожаров все нет. Но ему так хотелось своих орлов в деле проверить, что он специально чей-то дом поджег! А как в то время кутили! За зиму у одного только купца шампанского на двадцать пять тысяч выпили! А миллионер Гаврила Машаров? Он себе огромный дом в тайге выстроил со стеклянными галереями! Апельсины хотел выращивать! Да и простые работники от хозяев тоже не отставали, чудили не меньше. Представляете, один приисковый рабочий запряг в телегу с полозьями несколько девок, и велел везти себя пятнадцать верст до родной деревни! А снег еще не выпал, и потащили его девки по голой земле! А другой купил отрез самой дорогущей материи и кинул ее в грязь, для того только, чтобы улицу перейти. Да там-же ее и оставил!

– А может тому рабочему стоило принести домой заработанные деньги, да и жить на них всю зиму с семьей припеваючи, чем свой полугодовой труд за минуту в грязь втоптать? – перебил восторги племянника Захарий Михайлович, – Или про Гаврилу Машарова твоего, в книжке разве не написано, как он закончил? Так я тебе скажу – растратил он все миллионы, был взят под опеку по несостоятельности, да и помер потом в нищете. Уму непостижимо, человек разведал Гавриловский прииск, который в лучшие времена давал по сотне пудов золота в год! Сто пудов!!! Из простого крестьянина Машаров в одночасье превратился в миллионера! И все промотал подчистую. А ты ему завидуешь!

Костя вчера с большой неохотой взял в руки навязанную ему книгу, поскольку не посмел ослушаться дядюшку. Но, неожиданно для себя, он увлекся чтением, и уснул уже далеко за полночь. А во сне перед его глазами долго еще летали золотые сполохи того волшебного времени, когда люди, всю жизнь питавшиеся капустой с квасом, за год становились сказочными богачами и заказывали в тайгу трюфели и шампанское из Петербурга. Спору нет, некоторые из них разорялись, еще стремительней, чем богатели, но Иваницкий не видел в этом ничего предосудительного. Зато жили они в свое удовольствие, пусть и не очень долго!

– Пойми, Константин Иванович, деньги только тогда цену для человека имеют, когда усердным трудом ему достаются, – горячо заговорил Захарий Михайлович, видя по глазам племянника, что тот с ним совершенно не согласен, – а шальные, случайные миллионы, так же быстро исчезают, как и появляются. Если ты настоящую цену золоту знаешь, то никогда его на дурные причуды не спустишь, подобно Гавриле Машарову, или нашему герцогу Горохову.

Иваницкий, конечно, прекрасно был наслышан о поучительной истории жизни одного из богатейших томских золотопромышленников, Философа Александровича Горохова. Костин отец, Иван Матвеевич, частенько рассказывал его биографию своему единственному наследнику, с детства стремясь воспитать в отпрыске почтение к капиталам и бережливость. Впрочем, Константин Иванович характером пошел совсем не в своего экономного и скуповатого отца, и к деньгам относился с некоторой легкостью. По этой причине его и привели в такое восхищение многочисленные анекдоты из жизни богачей золотопромышленников, вычитанные им в книжке господина Скарятина.

Философ Горохов, как и Асташев, вышел из томских чиновников. Ему не исполнилось еще и сорока лет, когда он в 1833 году получил должность губернского прокурора и вскоре очень удачно женился на дочери богатого местного золотопромышленника Евтихия Васильевича Филимонова, Олимпиаде. Кстати, сам Филимонов приходился мужем Татьяне Ивановне Поповой, сестре Федота и Степана Поповых, которой после смерти брата и дяди досталось значительное состояние, включающее в себя среди прочего и золотые прииски.

Находясь на посту губернского прокурора, Философ Александрович не в меру усердно принялся лоббировать интересы тестя. А когда слухи о его не совсем приличной званию деятельности докатились до самого Петербурга, он быстренько подал в отставку и, вместе с родственниками, создал одну из крупнейших в Томске золотопромышленных компаний. Многочисленные прииски Горохова стали приносить ему до ста пудов золота ежегодно, шальные деньги потекли к новоявленному миллионеру рекой, а он с упоением принялся тратить свои капиталы.

Прежде всего он выстроил на Миллионной улице красивый деревянный особняк, с зеркальными окнами во весь просвет, а около дома разбил сад, обошедшийся ему в сороковом году в четверть миллиона. Протекающий по территории усадьбы и впадающий в Томь ручей, Горохов запрудил и перекинул через него мост со стеклянным павильоном. В саду Философ Александрович расположил многочисленные статуи и беседки, каждая из которых имела отдельное наименование, вроде «Храма любви», или «Убежища для уединения». А по праздникам гостеприимный хозяин разрешал свободно гулять по своему великолепному саду всем горожанам.

В одной из комнат особняка Горохов устроил библиотеку со стеклянными дверками. А через них хорошо просматривались стоящие на полках ряды книг в роскошных переплетах, одинаковой толщины и размера. Их корешки украшали глубокомысленные и поучительные золотые надписи – «Благонравие и Порок», «Тщеславие и Скромность», и тому подобные. Впрочем, абсолютно все книги в шикарной библиотеке были лишь муляжами, призванными впечатлять гостей.

Жил Философ Александрович на широкую ногу, не задумываясь сорил деньгами, а благодаря своим чиновничьим связям и огромному богатству, постепенно стал главной в городе силой, или осью, вокруг которой крутилась вся местная жизнь. А подхалимы называли его не иначе, как «томский герцог». Банковской системы в те годы в городе еще практически не существовало, поэтому в компанию Горохова несли на хранение свои сбережения и купцы, и чиновники, и мещане – тем более, что проценты по вкладам герцог платил очень высокие.

Но в чем никогда не был замечен Философ Александрович, так это в благотворительности или меценатстве. И тем самым он резко отличался и от Ивана Дмитриевича Асташева, и от многих других богатых томских промышленников и купцов. И конечно же, от самого Захария Михайловича Цибульского, который практически все заработанные деньги пускал на общественное благо.

Вклад же Философа Александровича в подобные дела составил целых 1576 рублей. Такую «огромную» сумму он внес – а точнее ее с него выбили по частям всеми правдами и неправдами – на строительство Троицкого Кафедрального собора, хотя вполне мог позволить себе возвести парочку подобных церквей и в одиночку. Впрочем, Костин отец в нравоучительных беседах с сыном никогда не корил Горохова за его прижимистость.

А в пятидесятом году империя новоявленного миллионера, чьи расходы к тому времени значительно стали превышать доходы, начала рассыпаться в прах. Вкладчики, доверившие ему свои капиталы, в одночасье разорились. Общий долг всех предприятий Горохова составил более трех миллионов рублей, а сам Философ Александрович в пятьдесят пятом году был объявлен несостоятельным должником, и скончался в полной нищете и одиночестве.

– Но и заработать деньги, пусть даже и тяжким трудом, это всего лишь полдела. Расходы, Константин Иванович, всегда бегут впереди доходов, – продолжал свою горячую проповедь Цибульский, – не успеешь ты заработать сто тысяч, как жить начинаешь на двести. Положишь в карман миллион, а планы уже строишь на два! Поэтому самое главное в нашем купеческом деле – вовремя себя одернуть, и всегда уметь сводить доходы с расходами. Запомни Костя, только тот рубль, что у тебя в кармане лежит, ты можешь считать своим собственным! А тот рубль, который ты в будущем году надеешься заработать, в текущих расходах даже и не думай учитывать! А ведь многие именно по этой причине и разорялись – начинали жить не по средствам, на авось надеялись! Вот и кончили потом одинаково, и Гороховы, и Машаровы, и многие другие, подобные им деятели.

Костя принял самый покорный вид и усиленно закивал головой, желая, чтобы дядюшка поскорее закончил нотацию, и перешел к рассказу о своих увлекательных приключениях. Да открыл племяннику страшную Тайну, которую нельзя доверить никому другому.

Словно угадав мысли Иваницкого, Захарий Михайлович завершил, наконец, поучения, и приступил к продолжению вчерашнего рассказа.

– Так на чем я давеча остановился? – задумался он, – Ага, на том, что уволился в сороковом году с государственной службы. А перешел я в компанию к уже известным тебе купцам Рязановым. Я ведь с Аникой Терентьевичем к тому времени был знаком, хоть и не лично.

– Ничего себе, дядюшка, и где Вы с ним успели познакомиться? – удивился Костя.

– После того, как поисковые партии Рязановых прошли юг Томской губернии, – пояснил Цибульский, – они перевалили через хребет Кузнецкого Алатау и нашли золото на его восточных склонах, на территориях Ачинского округа. А земли те относились к инородческим волостям, где жили татары-кызыльцы. Поэтому заявки на отводы доверенные люди Рязановых, помимо земского суда, подавали еще и в Кызыльскую степную думу. А кто в то время служил писцом в Ачинском суде?

– Но Вы же сами и служили! – вспомнил Иваницкий.

– Конечно я. А доверенный Рязанова меня упросил, чтобы я не только его заявки в шнуровую книгу заносил, но еще и разрешал ему в той книге записи конкурентов почитывать, да писал за него прошения в степную думу. Ну а в качестве оплаты моих трудов, Аника Терентьевич разрешил мне заявки собственным именем подписывать. И получал я от него небольшую сумму, якобы за отыскание россыпей.

– Так Вы, дядюшка, оказывается в тридцатых годах не только штаны в суде протирали, а еще и с четырнадцати лет с поисковыми партиями по тайге ходили? – рассмеялся Костя.

– Выходит, так, – улыбнулся и Захарий Михайлович, – поэтому в сороковом году обратился я с письмом лично к Рязанову, и он меня принял к себе.

– А кем Вы служили на его приисках? – спросил Иваницкий.

– Да никем. Ты, наверное, думаешь, золотопромышленная компания – это только тайга да прииски? – усмехнулся Цибульский, – Нет, конечно. Помнишь, я говорил вчера, что Попов всего за один год чуть ли не сотню отводов заявил? Но ведь и Рязановы не меньше него заявок подавали. Я тебе уже рассказывал, какую кучу формальностей приходилось выполнить для получения акта на один единственный прииск! И я еще очень кратко весь путь описал, без лишних подробностей…

Костя погрустнел. Он всей душой ненавидел бумагомарательство и канцелярщину, хотя и прекрасно понимал, что в жизни от них никуда не деться. А Захарий Михайлович продолжал.

– Но и кроме официальных бумаг, в горное правление и в окружные суды, составлялось множество других документов – и контракты о найме на работу, и договоры на поставку материалов и провизии, и указания поверенным и управляющим, и еще много чего… Поэтому делопроизводство у золотопромышленников было ничуть не проще губернаторского. Вот и взял меня Аника Терентьевич в свой томский филиал кем-то вроде правителя дел.

– Вот так поворот, – разочарованно заметил Иваницкий, – хотели Вы, дядюшка, избавиться от образа канцелярской крысы, а на деле еще больше в него вляпались.

– Ну так надо же с чего-то начинать, – парировал Цибульский. – Самое главное, первый шаг я сделал, в золотопромышленную компанию устроился! Кто бы меня сразу на прииски пустил? Разумеется, никто. Ну а в делопроизводстве я к тому времени уже собаку съел, знал в нем все ходы и выходы, понимал, как следует письма составлять, на какой бумаге, и как им потом движение правильное придать. А ведя переписку Рязановых, я и сам помаленьку начал вникать в приисковое дело. Да и жалованье мне установили вчетверо от того, что я в Тобольском губернском правлении имел – целых шестьсот рублей в год.

– Ну тогда ладно, – с важным видом согласился Костя, – для начала, в принципе, пойдет.

– Я тоже так считаю, – сказал Захарий Михайлович, пряча в усы улыбку, и звоня в колокольчик.

На пороге кабинета мгновенно возник все тот же неизменный Тихон Иванович, который, к вящему удовольствию Кости, ловко накрыл на столе небольшой, но изысканный завтрак. Цибульский жестом пригласил племянника откушать, а сам, как и вчера, к еде почти не притронулся, опять ограничившись настойкой из шкафчика.

– На службе у Рязановых я познакомился с их компаньоном, екатеринбургским золотопромышленником Александром Красильниковым, – пустился в дальнейшие воспоминания дядюшка. – А он, на паях с нашим томским купцом, Емельяном Бобковым, владел приисками в Енисейской тайге. Существовала раньше такая компания, «Красильников и Бобков», в то время достаточно известная. В 1843 году Бобков умер, и Красильникову срочно понадобился поверенный, чтобы вести его дела в Томске. У Александра Дмитриевича ведь и других предприятий имелось множество, за всеми единолично не уследить. А сыновей у Бобкова не было, дела его подхватить оказалось некому. Вот и предложил мне Красильников место поверенного, зная меня, как человека ответственного и надежного, да жалования посулил целых две тысячи рублей!

– А это уже серьезные деньги, – одобрительно сказал Иваницкий, не забывая поглощать вкусный завтрак.

– Конечно! – кивнул Цибульский, – естественно, такое лестное предложение я сразу же принял, и с головой окунулся в новые заботы. Обязанностей у меня, как у поверенного, появилось великое множество. Занимался я наймом рабочих и служащих на прииски, закупал продовольствие и материалы, заключал контракты с подрядчиками, от имени компании вел дела в суде, страховал имущество, и много еще чем другим ведал. Правда, и помощники у меня имелись. Рабочих отдельные подрядчики нанимали, слишком уж хлопотным было это занятие, грузы на прииски резидент отправлял, корреспонденцию тоже специальный человек вел, но отвечал за всю работу я. Компанию, тем временем, переименовали, и назвали ее «Красильников и наследницы Бобкова». Ну а одной из наследниц Емельяна Даниловича Бобкова стала его дочь, Федосья Емельяновна…

– Подождите, дядюшка, – изумился Костя, услышав прекрасно ему знакомое имя, – так ведь Федосья Емельяновна, это же…

– …моя жена, – закончил за племянника Захарий Михайлович. – Познакомились мы с ней в том самом сорок третьем году, а в мае сорок пятого повенчались в городе Томске.

Костя вытянул шею, надеясь услышать какие-нибудь романтические подробности истории любви молодого поверенного и богатой купеческой наследницы, но, впрочем, быстро понял, что его дядюшка не собирается углубляться в эту тему, а ограничится лишь констатацией факта.

– Ты, наверное, сейчас думаешь, Константин Иванович, – усмехнулся Цибульский, – вот повезло молодому выскочке канцеляристу, отхватил себе богатую купеческую дочь, да еще и золотые прииски получил в приданое.

Костя скромно промолчал, не рискнув, конечно, ответить дядюшке, что именно об этом он и подумал, а тот продолжал:

– Но вышло все совсем не так, как могло со стороны показаться. Золотопромышленное дело всегда было очень затратным. Я говорил вчера, Федот Иванович Попов потратил огромнейшие деньги – шестьсот тысяч рублей, прежде чем только начал окупать свои расходы. Но у него хотя бы имелись собственные средства, а многим купцам приходилось брать займы, на снаряжение поисковых партий, да обустройство приисков. Кредиты для золотопромышленности в то время выдавали под десять и больше процентов (Костя тихо присвистнул в изумлении). В месяц (Костя закатил глаза)! В итоге расклад получался таков: в активе от Емельяна Даниловича Бобкова остался каменный дом в Томске, стоимостью в семнадцать тысяч, парочка торговых фирм, и паи в нескольких золотопромышленных компаниях, приносящие около двадцати тысяч в год, ну а в пассиве оказалось четыреста тысяч рублей по долговым претензиям!

– Невеселый расклад, – только и смог сказать Иваницкий.

– Куда уж грустнее. Кстати, с Красильниковым тоже потом подобная история приключилась. Правда, у Александра Дмитриевича долгов накопилось еще больше, на целых девятьсот тысяч! Вот так и разорялись многие известные промышленники. К концу сороковых годов золотая лихорадка пошла на спад, все богатейшие россыпи были к тому времени давно разведаны, сливки с них сняты, а добыча золота в Сибири начала постепенно падать. Но купцы то брали займы в надежде на будущие прибыли, а собственных активов для погашения кредитов им, естественно, не хватало. Думали они, что скоро разбогатеют, и с долгами рассчитаются, ну а в итоге разорялись. Говорил я тебе уже, Константин Иванович, и еще тысячу раз скажу – жить надобно по средствам! А если твои расходы будут бежать впереди доходов, то ждет тебя один единственный итог – несостоятельность, конкурсное управление, а следом и смерть в нищете и забвении.

Костя покорно и с полнейшим вниманием выслушал очередное наставление дядюшки, а потом задумчиво спросил:

– Захарий Михайлович, так может, при существующем раскладе и не стоило Вам вступать в наследство Бобкова, да брать на себя его обязательства?

– Именно об этом мы с Федосьей Емельяновной и задумались первым делом – кивнул Цибульский, – можно было, конечно, от всего отказаться, лишиться каменного дома и заложенных приисков, остаться в мещанах, и спокойно жить дальше, не имея долгов за душой. Но, с другой стороны, чем мне грозило вступление в наследство? Посуди сам, Константин Иванович, даже если меня объявят несостоятельным должником, то и отдадут кредиторам только тот самый каменный дом, да заложенные прииски! Ведь никакого другого имущества я в то время еще не имел. Зато после принятия наследства у меня появлялся шанс рассчитаться с долгами тестя, и разбогатеть самому!

– Полностью с Вами согласен, дядюшка, – сказал Иваницкий. – И в первом случае Вы бы лишились дома с приисками, и во втором. Терять Вам было совершенно нечего. А вот рискнуть, пожалуй, стоило.

– Вот я и рискнул, – кивнул Захарий Михайлович, – наследство Емельяна Даниловича мы с супругой разделили на две половины и оба объявили в Томске купеческий капитал по второй гильдии. Поступили мы так, чтобы хоть часть имущества вывести из-под долгов. Федосье Емельяновне достались торговые фирмы отца и его дом, а мне отошли паи в уже известной тебе компании «Красильников и Бобков», и еще в одной, «Куликов и Бобков», разрабатывающей прииски в Ачинском округе. Как ты помнишь, доходы от всех наших с женой предприятий составляли около двадцати тысяч в год, а долговых обязательств на моей шее повисло на все четыреста! И началась, Константин Иванович, моя «веселая» купеческая жизнь! Кредиторы гонялись за мной по всей губернии, словно за маралом, подавали на меня в суд, для взыскания по векселям, добивались описи и продажи наследного имущества… Ну а мне оставалось лишь отбиваться от них в надежде на то, что я смогу когда-нибудь разбогатеть и рассчитаться со всеми долгами!

Костя изумленно покачал головой. Ведь ему ничего не было известно про тот давний период жизни своего дядюшки, которого он с детства знал исключительно как богатого золотопромышленника и магната.

– А для того, чтобы разбогатеть, – сказал Цибульский, – решил я заняться золотодобычей в Ачинском округе.

– А почему не в Енисейской тайге? – быстро спросил Иваницкий, – вы же, дядюшка, сами говорили, что именно там и находились самые богатые прииски! Да и господин Скарятин о том-же в своей книжке пишет.

– Вот поэтому я туда и не полез, – пояснил Захарий Михайлович, – в той заводи слишком зубастые хищники водились, и мелкую рыбешку вроде меня они сожрали бы в один миг, не поморщившись! Там за каждый стоящий отвод золотопромышленники насмерть бились! Я в тех краях или не отыскал бы ничего, либо моментально лишился найденного. А про Ачинский округ все крупные рыбы как-то позабыли. Ну сам посуди – в те времена в Енисейской тайге добывали по восемьсот пудов золота в год, а в Томской губернии вместе с Ачинским и Минусинским округами, всего лишь около сотни! Наши края стали для опасных хищников совсем не интересны, зато у мелких рыбешек, вроде меня, появился шанс спокойно там поплавать. Ведь два промысла на речке Черный Июс, да резиденция в Чебаках, мне и так уже в наследство достались. Намывали там, правда, сущие пустяки – не больше пуда в год на каждом прииске, но с чего-то же надо было начинать? Поэтому именно в Ачинском округе я и решил попытать счастья.

– А Ваши кредиторы отстали от Вас, Захарий Михайлович? – спросил Костя.

– Отстали, скажешь тоже, – усмехнулся Цибульский, – наоборот, они в конце концов добились определения суда об аресте моего имущества, и теперь полиция должна была это определение предъявить мне лично. Но я ведь тоже времени зря не терял, и завел, везде, где требовалось, нужные связи – и в Томске, и в Ачинске, и в Минусинске. Не зря же я столько лет в губернских канцеляриях прослужил! В итоге, пока я летом жил в Чебаках, определение лежало без движения в томской полиции, якобы в ожидании моего приезда в Томск. Ну а когда я зимой все-таки появлялся там, чтобы закупить припасы для приисков, определение суда в тот же день отправляли в Минусинск, к горному исправнику, и оно всю зиму лежало там. А весной возвращалось обратно в Томск.

Иваницкий не выдержал, и расхохотался, восхитившись такой необычайной изворотливостью своего дядюшки. Улыбнулся и Захарий Михайлович.

– Но однажды я чуть не попался, – сказал он. – Еле убежал от кредиторов. Помнишь, как дворник Семен меня в куче снега со двора вывозил? Вот так весело я и жил в те годы, Костя!

– И сколько-же времени Вы так весело жили, Захарий Михайлович? – спросил Иваницкий, отсмеявшись, – год, два, три?

Цибульский помолчал немного, а потом медленно ответил:

– Восемнадцать лет.

Глава 6. Лекарство от усталости

1861 год

Десятого сентября на поляне перед резиденцией Цибульского в Чебаках собрались сотни полторы человек, с берестяными котомками и мешками. Вчера, в соответствии с законом, завершилась промывка на золотых приисках Захария Михайловича, и сегодня он начал рассчитывать сезонных рабочих. Это важное дело было поручено обложившемуся горой ведомостей конторщику, восседающему в своей каморке, куда по очереди заходили работники с расчетными листами в руках. Цибульский, со становым Ильинского прииска Гордеем Ивановичем, внимательно наблюдали за процессом, готовые вмешаться, если вдруг у кого-нибудь возникнут вопросы по поводу оплаты. За порядком следили два конных казака с урядником, разместившиеся у входа в резиденцию. Первыми за расчетом явились рабочие с Ильинского прииска, расположенного ближе остальных, всего в шести верстах от Чебаков. Они-то и сидели сейчас на поляне, негромко переговариваясь и вовсю дымя трубками. Работники с других промыслов находились еще в дороге и должны были подойти в течение двух следующих дней.

На каждого рабочего велась отдельная ведомость, называемая расчетной книжкой, которую заполнял конторщик. Туда заносились все расчеты по урокам, старательские работы, записывались штрафы и суммы, потраченные на покупку товаров в приисковой лавке. В конце месяца служащий подбивал результаты и переписывал их из книжек, хранящихся в конторе, в расчетные листы, выдаваемые рабочим на руки. Поэтому те всегда знали, сколько денег задолжала им администрация. А порой выходило и наоборот – работники сами оказывались в должниках. Такое случалось с людьми часто болеющими, не выполняющими урок, или взявшими в приисковой лавке слишком много товара в счет зарплаты.

Непьющий и прилежный рабочий за вычетом всех расходов мог заработать за сезон от ста до ста пятидесяти рублей – весьма приличную сумму для простого крестьянина. Тем более, что во время работы на промысле жилье и питание предоставлялось администрацией бесплатно.

Однако, заработать деньги было лишь половиной дела. Продажа спиртного на приисках всегда строго запрещалась, а хоть и сытная, но весьма однообразная еда, за полгода надоедала рабочим до чертиков. А в окрестных деревнях новоявленных промысловых богачей с полными карманами денег, уже ждали ярмарки с многочисленными лавками, сладостями и разносолами, питейными заведениями, и собравшимися со всей округи гулящими девками. И далеко не каждый мог удержаться от соблазна, ведь после полугода тяжелой изнурительной работы душа любого человека требовала праздника!

И на ярмарке тот, кто хотел, с лихвой получал свой праздник. На сотню рублей, заработанных тяжким трудом, вчерашний аскет гулял несколько дней, хотя мог припеваючи жить на эти деньги полгода, до начала следующего сезона промывки. Он пил изысканный коньяк (вернее ту бурду, которую под видом заграничного напитка подсовывали простачкам лавочники), и щедро угощал облепивших его со всех сторон случайных друзей и продажных девок. А дойдя до кондиции, покупал себе вычурную и совершенно ему не нужную одежду, вроде шелковой рубахи или шляпы с павлиньим пером, швырял ассигнации в грязь и творил еще множество подобных глупостей, к вящей радости местных. Ну а спустя несколько дней, пропив и прогуляв все деньги, недавний богач, вдруг снова превратившийся в бедняка, сдавал свою шляпу обратно в лавку, по цене в десять раз меньше той, за которую купил, и с повинной головой плелся к золотопромышленнику, в надежде выпросить у того хоть рубль на дорогу домой.

Подобные ярмарки собирались во всех деревнях, лежащих на пути выхода приисковых рабочих из тайги. Проводились они и в Чебаках, но Захарий Михайлович строго следил за тем, чтобы лавочники соблюдали хотя бы минимальные приличия и не обдирали его людей дочиста. Однако полностью запретить торговлю и удержать получивших расчет работников от соблазна, было не во власти Цибульского. Зато своей борьбой против ярмарок, он сильно испортил отношения с Ачинским окружным исправником, который имел неплохой процент от прибыли местных торговцев и всегда покрывал их.

Часам к пяти, наконец, уставший конторщик рассчитал последнего на сегодня рабочего. Претензий по поводу неправильного начисления ни у кого из них не возникло, да и не могло возникнуть. Все споры рождались обычно в начале каждого месяца, когда люди получали листы с записанным туда итогом их работы за предыдущий период, и предъявляли управляющему претензии за неправильный, по их мнению, расчет. Но такие споры сразу же и решались администрацией к обоюдному согласию. А сейчас рабочим неизвестна была лишь зарплата за девять дней сентября, и она не стоила того, чтобы вступать из-за нее в конфликт. Ведь всем хотелось поскорее получить расчет и отправиться на ярмарку или домой. Вышла, правда, небольшая перебранка между двумя отрядными по поводу того, кто из них заберет себе купленную летом в складчину дорогую трубку. Эта вещица в свое время произвела на друзей неизгладимое впечатление, и они целую неделю ходили за ее владельцем, местным урядником, пока не уговорили его продать им трубку в счет будущего заработка. А потом по очереди гордо дымили ею, поглядывая с высокомерным видом на своих сермяжных товарищей. Но в личные споры между работниками администрация никогда не вступала. Поэтому отрядные, так и не решив, кому достанется трубка, в конце концов торжественно утопили ее в Черном Июсе, в складчину расплатились с урядником, и крепко обнялись в знак нерушимой мужской дружбы.

Получившие расчет работники забирали у материального свои паспорта и положенные им на дорогу сухари, кланялись Захарию Михайловичу, и направлялись прямиком на ярмарку. А самые жадные, или, вернее, самые умные, расходились пешком по родным округам – в Ачинск, в Минусинск, а то и еще дальше. Ну а часть рассчитавшихся сразу-же подписывала контракты на следующий сезон, получив к заработанной сумме по тридцать-сорок рублей задатка сверху.

Но уволились не все. Кое-кто остался должен администрации и, в связи с этим, не смог забрать у материального свой паспорт. Ему пришлось наняться забойщиком на вскрышные работы, которые не прекращались и зимой, и остаться на прииске до полного погашения долга. Кто-то, не имеющий дома и семьи, не вылазил из тайги уже добрый десяток лет, и другой жизни себе даже не представлял. Ну а кому-то и вовсе не стоило появляться в обитаемых местах и попадаться лишний раз на глаза окружной полиции. А поскольку определенное количество людей на приисках требовалось держать круглогодично, для ведения подготовительных работ и охраны хозяйства, то, с одобрения Гордея Ивановича или Захария Михайловича, тут же заключались новые контракты. Вновь нанятые работники получали по три бутылки водки от материального, неделю выходных от администрации, и, весьма счастливые (за исключением понурых должников), возвращались обратно в тайгу.

Конторщик вышел, наконец, на улицу, сладко потянулся, довольный тем, что его работа завершена, и направился в сторону домика, где он жил вместе с остальными холостыми служащими. Ведь он вел дела только по Ильинскому прииску, а в следующие дни расчеты будут проводить конторщики с других промыслов Цибульского, которые завтра приедут в резиденцию вместе со своими ведомостями.

Счастливы и довольны были почти все, кроме самого Захария Михайловича Цибульского. Три дня назад он получил с приисков очередные месячные отчеты, подбил смету, и пребывал теперь в состоянии глубочайшего расстройства. Он, конечно, пока не знал результатов работы его предприятий за последние десять дней сентября, но эти цифры никак не могли существенно изменить уже сложившуюся картину.

А расклад получался следующим. Прииски Цибульского принесли ему в текущем сезоне чуть больше пяти пудов золота, что составило ровным счетом 70 тысяч рублей. Жалование рабочих и служащих обошлось в 35, еще 6 ушло на продовольствие, приобретение и содержание лошадей отняло 8, платежи в горное управление 7. На доставку в тайгу товаров и припасов были потрачены 3 тысячи, а в итоге общие расходы составили 59, а прибыль всего лишь 11 тысяч рублей. Ну и дамокловым мечем за спиной золотопромышленника висели долговые обязательства покойного тестя. Они за прошедшие шестнадцать с лишним лет хоть и уменьшились в размере, но до сих пор составляли 240 тысяч.

Захарий Михайлович еще раз пересчитал получившийся итог и отчетливо понял, что он смертельно устал. У него уже не осталось сил прятаться от кредиторов, складывать никак не складывающиеся цифры, и надеяться на чудо, которое вдруг принесет ему богатство и избавление от кабалы. Он просто от всего устал.

В далеком 1845 году, будучи полным сил и надежд двадцативосьмилетним молодым человеком, он наивно взвалил на свои плечи тяжкий долг покойного тестя. Но Цибульский и представить тогда не мог, что спустя почти семнадцать лет, в сорок четыре года, он так и продолжит влачить жалкое полунищенское существование, без малейших перспектив на будущее! Много лет новоиспеченный купец крутился, как белка в колесе. Он умудрялся на остатки от прибыли искать новые и брать в аренду уже действующие прииски, находил компаньонов, готовых вкладывать деньги в совместные с ним предприятия, умело изворачивался от кредиторов… Но увы – за все эти годы ему не попалось ни одного стоящего отвода. Больше пуда золота за сезон ни один из его промыслов не приносил, а содержание драгоценного металла на них составляло не более тридцати долей на сто пудов песка. И лишь на Рождественском прииске – наследстве покойного тестя – в отдельные сезоны оно доходило до семидесяти. А Захарию Михайловичу требовалось найти россыпь с содержанием в полтора-два золотника, чтобы при тех же операционных расходах он начал добывать не пять, а пятнадцать пудов золота за сезон, и за несколько лет смог закрыть все долги.

Цибульский, услышав стук копыт на улице, невольно отвлекся от своих невеселых дум и выглянул в окно. К резиденции подъезжал его верный товарищ, кызыльский татарин Калолка, неизменный спутник Захария Михайловича в поездках по тайге, отличный стрелок, и такой-же заядлый охотник, как и он сам. Калолка соскочил с лошади и, улыбаясь, подошел к своему другу, вышедшему на крыльцо встречать гостя. За плечом у инородца красовалась новенькая, недавно подаренная Цибульским кремниевая винтовка, предмет зависти всех окрестных кызыльцев.

– Ну здравствуй, Захар Михалыч, с завершением сезона тебя, – весело сказал татарин, – теперь до самой весны забудь про свое золото! Нас с тобой охота ждет! Куда для начала отправимся?

С мая по сентябрь, в разгар промывочных работ, Цибульский крайне редко выезжал с ружьем в тайгу. Он хоть и был страстным охотником, но, на все уговоры Калолки обычно отвечал отказом, будучи с головой погруженным в приисковые дела. Однако осенью и зимой он с лихвой наверстывал упущенное, неделями пропадая в окрестных лесах. Поэтому инородец, дождавшийся наконец окончания сезона, и приехал к Захарию Михайловичу с визитом, для обсуждения их дальнейших планов на осень.

– Здравствуй, друг Калолка, – ответил Цибульский, – да куда скажешь, туда и отправимся, мне все равно.

Он еще не отошел от своих невеселых раздумий, и более того, поймал вдруг себя на мысли, что даже предстоящий сезон охоты, о котором он с вожделением думал все лето, совершенно не радует его, и вряд ли сможет излечить от накопившейся в нем усталости.

Кызылец, весьма изумленный таким ответом, внимательно посмотрел на собеседника, и осторожно спросил:

– Случилось чего, Захар Михалыч? С каких пор ты охоте стал не рад?

– Да ничего не случилось, не обращай на меня внимания Калолка, – махнул рукой Цибульский, – пойдем-ка лучше чай пить.

Стоял теплый сентябрьский вечер, мошки и комары, изводившие летом всех обитателей приисков, давно исчезли, поэтому Захарий Михайлович велел поставить самовар в уличной беседке, и пригласил своего дорогого гостя туда. Себе он налил в честь окончания сезона шкалик коньяку, а Калолке, не признававшему заграничное пойло, велел подать чарку водки.

– Шаман говорит, зима рано в нынешнем году придет, – деловито сообщил инородец, выпив и приступив к трапезе, – и снега сразу много ляжет. Так что к концу октября можно уже будет загон на коз устроить. А для начала давай-ка глухарей постреляем. Их вчера на речке Секте видели, мы туда-обратно за один день обернемся.

– Давай постреляем, – без особого энтузиазма ответил Цибульский, ведь выпитый коньяк не только не разогнал его печали, но наоборот, еще больше усугубил их.

– Да что с тобой приключилось, Захар Михалыч? – не выдержал Калолка, – Вроде пятнадцать лет тебя знаю, а таким впервые вижу! Ты всегда охоте радуешься, будто дите малое прянику. А сейчас сидишь какой-то квелый, словно я тебя не в тайгу, а на каторгу зову!

– А позови ты меня лучше, друг Калолка, не туда, где глухарей видали, а в те края, где золотые россыпи богатые лежат! – не выдержал и Цибульский. – И ты сам подивишься, насколько сильно я развеселюсь. А пока мне радоваться нечему. Ведь я в долгах, как в шелках запутался, и распутаться, скорее всего, уже до самой смерти не смогу!

И он плеснул себе второй шкалик коньяка, а кызыльцу велел подать еще чарку водки. Они выпили, охотник одобрительно крякнул, и задумался на минуту. Никогда раньше его друг не жаловался на свою тяжелую жизнь и непомерные долги, поэтому крайне озадаченный Калолка наморщил лоб и сказал:

– Где золотые россыпи лежат, говоришь? Уж не знаю, чего и посоветовать, Захар Михалыч. Будь ты нашего роду, я бы тебе велел пойти к шаману! Но русскому он помогать не станет.

– И откуда же твоему шаману известно о россыпях? – спросил Цибульский, уже успевший пожалеть, что не сдержал в себе раздражение, и сорвал его на товарище, но невольно заинтересовавшийся словами охотника, – ведь твои соплеменники с поисковыми партиями никогда по тайге не ходили. Если только в качестве проводников.

– Не надо шаману никуда ходить, он и так все знает, – возразил татарин.

– Ничего не понимаю, – помотал головой золотопромышленник, – ты, наверное, разыгрываешь меня Калолка? Откуда твой шаман все знает? Ваш языческий бог ему на ухо нашептывает?

– Мы, кызыльцы, вообще-то люди крещеные, Захар Михалыч, – насупился охотник, – и веруем в того же самого Бога, что и ты. И в юртах у нас иконы стоят, такие-же, как у тебя дома! Да и церковь мы время от времени посещаем, хотя до нее целых сорок верст скакать. Но, ради веры, на любые жертвы пойдешь!

– Прости, прости меня, друг Калолка, – поспешно извинился Цибульский, быстро сообразив, что дал маху и совершенно зря затронул щекотливую религиозную тему. Впрочем, он не смог даже с ходу и вспомнить, когда последний раз его товарищ посещал ближайшую к Чебакам церковь, расположенную в улусе Тайдоновом. Но, судя по всему, произошло это знаменательное событие только один раз – во время крещения кызыльца.

Охотник великодушно кивнул, принимая извинения, и продолжил:

– Шаман, или кам по-нашему, умеет с духами говорить, потому он и шаман. И если надо погоду узнать, либо человека от болезни вылечить, берет он свой бубен, колотушку и идет камлать, с духами общаться. А те обо всем ведают, они-то и говорят каму, когда снег нынче ляжет, да как больного на ноги поставить. Однако духи помогают лишь нашему народу! Ни разу в жизни я не слыхал, чтобы шаманы ради русских камлали. Но человек ты хороший, Захар Михалыч – и мне только добро делал, и соплеменников моих не обижал. Если хочешь, я могу узнать у шамана, станет ли он за тебя духов просить?

– Погоду угадывать я и сам давно умею, после стольких лет жизни в тайге, —усмехнулся Захарий Михайлович, – и ничего здесь хитрого нет. Но я сроду не поверю, будто местным духам про золотые россыпи известно!

– Подумаешь, какие-то россыпи, им обо всем известно, что в нашем Среднем мире делается, – сказал уверенно Калолка. – На то они и духи! Однако знай, вылечить кого-то, и озолотить его – это два разных дела! За свое богатство человек должен будет высокую цену заплатить. Иначе бы все татары давно уже баями стали.

«Дожился я, приходится духов инородческих в поисковые партии отряжать», – подумал про себя Цибульский, а вслух сказал, решив больше не спорить с товарищем:

– Знаешь Калолка, а, пожалуй, и на самом деле, спроси у шамана насчет россыпей! Может быть, я сумею расплатиться с духами? Да и что с меня нищего взять в качестве платы? Если только мою бессмертную душу? Зато, когда я разбогатею, то и перед тобой в долгу не останусь! Построю в Чебаках церковь, и не нужно будет тебе за сорок верст на службы ездить.

Кызылец прищурился и внимательно посмотрел на золотопромышленника, нутром чувствуя в его словах подвох. Но тот сидел с совершенно невозмутимым видом, и непонятно было, смеется ли он над своим товарищем, или же говорит серьезно. Охотники выпили еще по одной, и решили встретиться через три дня, когда все приисковые расчеты будут полностью завершены, чтобы пострелять глухарей на Секте. А за это время Калолка пообещал выведать у шамана, возьмется ли тот помочь русскому купцу в столь необычной просьбе, либо наотрез откажется камлать ради инородца.

На улице уже стемнело, и в беседке зажгли свечи. Напившись на прощание чаю с белыми сухарями и вареньем, кызылец легко вскочил на лошадку и отправился в свой улус, расположенный на левом берегу Черного Июса. А Цибульский, оставшийся в одиночестве у теплого самовара, вдруг почувствовал, как настроение его с каждой минутой улучшается, а все невеселые мысли улетают куда-то вдаль. Он только не смог понять, что послужило тому причиной – три шкалика французского коньяка, или внезапно появившаяся у него новая, хотя и крайне призрачная надежда.

Глава 7. Бессонная ночь на Сундуках

Калолка прискакал в Чебаки перед рассветом четвертого дня, как и обещал. Друзья, наскоро выпив чаю, без промедления выдвинулись в тайгу. Переправившись вброд через Черный Июс, они неторопливо поехали в сторону устья Секты, а охотник, наконец, заговорил.

– Передал я твою просьбу каму, Захар Михалыч, – сказал Калолка. – А он призвал своих духов, и те согласились помочь. Поэтому сегодня ты должен на Сундуках переночевать, а завтра к шаману на беседу явиться.

– И зачем, интересно, мне там ночевать? – невольно спросил Цибульский.

Он, разумеется, прекрасно знал горную гряду Сундуки, состоящую из пяти отдельных высоких холмов, расположенных в долине Белого Июса. От Чебаков до гряды было верст сорок, а необычное название она получила по имени большого останца на первом холме, своей прямоугольной формой действительно очень напоминающего огромных размеров сундук. Сам Захарий Михайлович во время охоты неоднократно проезжал мимо этих гор, но ничего интересного в них никогда не замечал, кроме древней писаницы на буром склоне четвертого холма.

– А зачем там ночевать, мне неведомо, – пожал плечами Калолка, – мы слова кама не обсуждаем. Он велит – мы делаем. А значит и тебе придется его волю исполнить, коли хочешь с ним встретиться.

Цибульский задумался. Когда три дня назад он попросил кызыльца поговорить с шаманом, то и сам не рассматривал свою просьбу всерьез. Он согласился на предложение товарища скорее ради шутки, да под воздействием трех шкаликов коньяка. А следующим утром, на трезвую голову, Захарий Михайлович сначала посмеялся над своей наивностью, а потом и вовсе думать забыл про шамана и его духов, занимаясь расчетом работников, да инспекцией местной ярмарки. И сейчас золотопромышленник очень сильно удивился тому, что кам откликнулся на его просьбу, и более того, без промедления принялся ее выполнять. Но теперь и самому Цибульскому стало интересно узнать, как будут развиваться дальнейшие события, и чем обернется для него аудиенция у шамана? Ведь настоящего кама он никогда в жизни еще не встречал. Ни в каких волшебных духов Захарий Михайлович, разумеется, не верил. Но кто знает – а вдруг шаману и на самом деле что-нибудь известно о золотых россыпях от какого-нибудь местного Егора Лесного? И отказываться сейчас от беседы с ним было бы непростительной глупостью со стороны Цибульского.

Расстояние от устья Секты до Сундуков составляло около тридцати верст, и после охоты на глухарей золотопромышленник вполне мог направиться не в Чебаки, а на Сундуки, и переночевать там. Хотя Цибульский и собрался в тайгу всего лишь на один день, но, по старой сибирской привычке, он взял с собой теплые вещи и побольше продуктов, из расчета на возможную ночевку в лесу. Ведь вдали от людей могло случиться все что угодно, и рассчитывать в тайге можно только на самого себя. Захарий Михайлович совершенно не понимал, зачем ему проводить ночь на Сундуках, но, тем не менее, решил исполнить странное желание шамана, и сообщил об этом спутнику. Тот молча кивнул, и друзья поехали дальше.

Добрую половину дня охотники бродили вдоль Секты. Они искали глухарей на лиственницах, хвою которых птицы сейчас поедали, выслеживали их на берегу реки, где те клевали гальку для лучшего пищеварения – однако все было тщетно. Золотопромышленник с горя хотел даже посвистеть в манок, но Калолка тут же высмеял товарища, ведь ток у глухарей завершился полгода назад, и приманивать их сейчас бесполезно. Тогда друзья решили бросить неудачную охоту, вышли из тайги к Черному Июсу, перекусили на его берегу, а потом поскакали в сторону места сегодняшней ночевки.

– Где спешимся, возле какой горы? – спросил Цибульский, когда в сумерках показались характерные очертания первого Сундука.

– Там, где тебе понравится, – ответил кызылец, – так шаман сказал.

Захарий Михайлович поморщился. Он не любил всякого рода неопределенностей, и поэтому пробурчал:

– Давай для начала поужинаем, а там и видно будет.

У подножья самого ближнего, первого Сундука, охотники спешились, расседлали лошадей, развели костер, вскипятили чай и принялись за нехитрый ужин. Пока друзья ели, небо совсем почернело, и Цибульский решил не лазить в темноте по холмам, а расстелил свой походный ковер возле костра, намереваясь здесь же и заночевать. Но потом он случайно поднял голову, увидел вдалеке на фоне звездного неба четкий черный силуэт прямоугольного останца, и золотопромышленника непреодолимо потянуло к нему.

– Я наверх пойду спать, – сказал он неожиданно для самого себя.

– Хорошо, Захар Михалыч, – невозмутимо пожал плечами кызылец, – ну а я с лошадьми тут останусь.

Цибульский снова свернул ковер и потащился вверх по склону, сам не понимая, почему его так тянет к Сундуку. Минут за десять он добрался до останца, устроился на большом плоском камне чуть ниже, положил рядом ружье и постарался заснуть. Но сон почему-то совсем не шел. Вокруг стояла кромешная тьма, звезды блестели в небе сказочными золотыми россыпями, а вязкая тишина окутала гору и укрыла землю. Ветра совсем не было, хотя Цибульский и находился сейчас на приличной высоте. Золотопромышленник повернулся с боку на бок и вдруг увидел, что возле останца, саженях в двадцати от него стоит высокого роста человек, чей черный силуэт отчетливо выделялся на фоне звездного неба. Изумленный Захарий Михайлович помотал головой, поморгал и видение исчезло, превратившись в высокий камень. Цибульский облегченно выдохнул, поняв, что обознался в темноте, и снова закрыл глаза.

Но сон так и не шел к нему. Золотопромышленник вспомнил вычитанный в какой-то газете способ заснуть, представил себе целый табун лошадей и начал их пересчитывать. Однако лошади плыли перед ним бесконечным вороным и гнедым потоком, и счету не поддавались. А потом Захарий Михайлович зацепился взглядом за единственную белую в этом темном царстве лошадь, и принялся наблюдать за ней. Но та куда-то очень быстро убежала, а сон так и не пришел. Цибульский чертыхнулся, открыл глаза и обомлел – в том месте, где чуть раньше стоял черный силуэт, теперь мирно паслась та самая белоснежная лошадь, убежавшая из его головы. Золотопромышленник вскочил на ноги, но видение в тот же миг растаяло, а на холме возле останца никого не оказалось.

Захарий Михайлович опустился на ковер и покачал головой. Таких странных призраков он никогда в жизни еще не видел. Цибульский уже решил было спуститься вниз, достать из сумки фляжку со спиртом и хлопнуть шкалик, чтобы поскорее уснуть. Но все же решил дать себе еще один, последний шанс задремать на горе, и улегся обратно на ковер.

Золотопромышленник в очередной раз повернулся с боку на бок, и вдруг его прошиб холодный пот – на холме, в нескольких саженях от себя, на фоне звезд он снова увидел черный силуэт. Тот стоял неподвижно, спиной к лежащему, и смотрел куда-то на север, в сторону скалы, которую местные называли Черной горой. Захарий Михайлович отчаянно заморгал, но на этот раз видение почему-то не исчезло. Он попробовал встать, но, к своему огромному удивлению, не смог пошевелить ни ногой, ни рукой. Его как будто парализовало.

Цибульский попытался было позвать на помощь Калолку, но у него получилось выдавить из себя только еле слышный стон, больше похожий на писк. А пришелец, услышав посторонний звук, понял, что обнаружен. Он медленно обернулся, посмотрел на лежащего и неторопливо направился к нему, ступая совершенно беззвучно. Лица его в темноте разглядеть было невозможно, оно представлялось золотопромышленнику лишь плоским черным пятном. Вокруг стояла мертвая тишина, нарушаемая только доносившимся откуда-то снизу очень тихим и странным рычанием. Впрочем, оно быстро прекратилось. Цибульский судорожно попытался дотянуться до ружья, однако ни руки, ни ноги его так и не слушались. Черный человек медленно, но неотвратимо приближался, и постепенно становился все больше и больше, полностью заслонив собой яркие звезды. А Захарию Михайловичу даже показалось, что он слышит в темноте тихое дыхание пришельца. Силуэт подошел совсем близко и остановился. Он и на самом деле оказался гигантского роста. Черный человек с минуту постоял неподвижно, а потом неторопливо протянул руки к лежащему. Золотопромышленник похолодел от ужаса. И в этот момент тягучую ночную тишину неожиданно нарушил щелчок за спиной пришельца, очень похожий на звук взводимого курка. Силуэт резко обернулся, и через мгновение у Цибульского заложило уши от грохота выстрела, ослепительной вспышкой озарившего все вокруг. А в ярком свете огня черный человек рассыпался на мельчайшие кусочки и бесследно исчез, словно состоял он не из плоти и крови, а из комка пыли.

Захарий Михайлович, ноги и руки которого наконец-то снова начали ему повиноваться, схватил ружье, вскочил, резко обернулся по сторонам и замер в полнейшем недоумении. Яркие звезды куда-то внезапно исчезли, а черное до сих пор небо порозовело, накрыв все вокруг сумеречным утренним светом и предвещая скорый восход солнца. Изумленный таким резким изменением окружающей действительности, Цибульский огляделся еще раз, и с запозданием сообразил, что встреча с черным человеком не произошла наяву, а лишь приснилась ему. Он без сил рухнул на ковер, продолжая крепко сжимать ружье, и вытер со лба холодный пот, чувствуя, как бешено в его груди скачет сердце. А вокруг стояла ничем не нарушаемая мертвая тишина. Не пели даже птицы. Но ухо Захария Михайловича вновь уловило тихое и странное рычание, доносящееся снизу, из долины, то самое, которое он слышал во сне. Цибульский посмотрел туда, откуда доносился звук, и до него наконец дошло, что загадочное рычание было ни чем иным, как богатырским храпом Калолки. Вогнутая поверхность первого Сундука, словно линза, собирала и усиливала все раздающиеся на ней звуки. Поэтому Захарий Михайлович и слышал так хорошо храп товарища, хотя тот находился не ближе трехсот саженей от него.

Незадачливый путешественник чертыхнулся про себя и, на всякий случай, перекрестился. Он внимательно осмотрел траву и камни в том месте, где рассыпался в пыль черный человек, но никаких следов таинственного ночного гостя не обнаружил. Тогда Цибульский свернул ковер, закинул ружье за спину, и на ватных ногах поплелся вниз, в долину. Только сейчас он понял, как сильно замерз, поэтому добравшись до беспечно храпящего товарища, он растолкал его и велел развести костер, да вскипятить воды для чая.

– Совсем я сегодня не выспался, Захар Михалыч, – пожаловался Калолка своему другу во время завтрака, отчаянно зевая и с наслаждением отхлебывая из кружки обжигающий чай.

– Что так? – поинтересовался отогревшийся у костра Цибульский, уминая холодное вяленое мясо, – Замерз?

– Да лучше бы замерз, – засмеялся инородец. – А то пришлось всю ночь тебя от айны спасать. Ну и приснится же такое!

– От какого айны? – ошарашенно спросил Захарий Михайлович.

– От злого духа, шайтана, или черта, по-вашему, – сказал кызылец. – Сколько лет в Чебаках живешь, а наш язык так и не выучил. До сих пор ни единого словечка не знаешь. Посмотри на меня, я ведь по-русски не хуже твоего болтаю! Надо мне как-нибудь взяться за твою учебу, Захар Михалыч.

Калолка и на самом деле говорил по-русски совершенно свободно, в отличие от многих других инородцев. Но Цибульскому сейчас было совсем не до упражнений в лингвистике, и он нетерпеливо потребовал:

– А что снилось то тебе, расскажи!

– А снилось мне, будто явился за тобой айна, в обличии черного человека! Уж не знаю, зачем он пришел – может просто убить тебя хотел, а может в Нижний мир решил утащить. Ну а пока ты всю ночь храпел без задних ног, я за айной следил. Не успею задремать, а он проклятый уже из-за останца вылазит, и к тебе подкрадывается! Я проснусь – нет никого, только ты наверху знай себе рулады выводишь. Засну, а он опять схватить тебя хочет! И так полночи… Совсем я не выспался. Лишь под утро сообразил, что делать. Взял во сне ружье, и пристрелил айну, когда тот уже руки к тебе протягивал! Зато потом спал как убитый, покуда ты меня не растолкал.

Калолка гордо посмотрел на спасенного им во сне товарища и спросил:

– Ну а тебе чего там, наверху снилось, Захар Михалыч?

– Вообще ничего, – медленно ответил Цибульский, которого слова охотника будто обухом ударили по голове.

– Счастливый ты человек! – засмеялся кызылец, выплеснул из кружки остатки чая, и принялся собирать лагерь.

Глава 8. Православный шаман

Друзья оседлали лошадей и направились на встречу с камом, живущим за Черным Июсом, в одном улусе с Калолкой. Инородец решил не откладывать обучение татарскому наречию в долгий ящик, а у его ученика, по причине полнейшего разлада в голове, совсем не оставалось сил возражать новоявленному учителю. Впрочем, Захарий Михайлович слушал кызыльца очень внимательно.

– Язык у нас простой, – мерно говорил охотник, – не то, что твой русский, пока выучишь, семь потов сойдет! А наше наречие для людей придумано, а не для мучений! Вот смотри, чего в округе больше всего? Конечно, озер и рек. Значит с них и начнем. Озеро по-нашему зовется «Куль», или «Коль». Слышал же сам, и не единожды – «Шира-куль», «Ошколь», «Иткуль». Сразу понятно, все это озера. Ручей зовется «Чул», речка поменьше «Зас», а побольше «Су». Эти слова ты тоже слыхал, ведь все твои прииски на реках стоят. «Инчул», «Акчул», «Анзас», «Кызас». Теперь цвета. «Ак» это белый, «Хара» черный, «Кызыл» красный, «Сары» желтый, «Кок» синий. Скажи-ка Захар Михалыч, что значит «Коксу» и «Акчул»?

Цибульский замялся на минуту, вспоминая услышанное, но все же сумел ответить:

– Синяя река, и Белый ручей!

– Молодец, – расплылся в улыбке Калолка, – тогда поехали дальше. «Тас», или «таш» это камень, «Тах» гора, а «Хая» скала. Вот как мы, кызыльцы, Сундуки называем, знаешь? Вспомни-ка их цвет!

Цибульский задумался, представил себе буро-коричневые камни на Сундуках, и неуверенно сказал, словно ученик, неожиданно вызванный к доске:

– Кызыл тас, или Кызыл хая?

– Точно, Кызыл хая, – обрадовался его учитель, – сам видишь, все очень просто! Это тебе не русский язык!

– Слушай, Калолка, а расскажи, как вы зверей называете? – поинтересовался Цибульский, понемногу начавший оправляться от ночного приключения, – Глухаря, или, например, медведя? А я потом на охоте буду добычу на твоем наречии величать!

– Нельзя зверей в тайге настоящим именем называть, – замотал головой Калолка, – иначе духи лесные услышат, и всю добычу от нас отведут. Если мы, кызыльцы, идем охотиться на медведя, «абу», то меж собой называем его «апчах», дедушка, или там «чир-кулах», земляное ухо. А если назвать его вслух «абой», духи услышат тебя и всех медведей в округе распугают. И вернешься ты домой с пустыми руками. Так что давай-ка Захар Михалыч, на охоте будем зверей по-русски называть, как и прежде. Духи вашего языка не понимают, и удачу нам не спугнут.

– Интересно у вас все устроено, – подивился Цибульский, – а я и не подозревал.

– Да откуда-же тебе наши обычаи знать, – усмехнулся кызылец. – Ты даже не замечаешь, что я крестик в тайге снимаю, а когда выйдем из нее, снова надеваю. Лесные духи крещеных не любят! С крестом на охоте удачи не видать!

– И правда, не замечаю, – покачал головой Захарий Михайлович, и поспешно добавил, – но я свой снимать не буду! И не проси!

– Да ты хоть с крестом, хоть с голой шеей, все-равно ни одного рябчика в тайге без моей помощи не подстрелишь, – заявил раздухарившийся Калолка, – снимай, не снимай, разницы нет.

Цибульский, опешивший от такой наглости товарища, сразу даже не нашелся, что и ответить. А очень скоро всадники проехали мимо Черного озера, перевалили через гору, спустились в долину Июса, и пересекли его вброд.

– Подъезжаем, Захар Михалыч, – объявил инородец, – сейчас и до шамана доберемся. Только знай, по-русски кам не понимает, разговаривать с ним буду я, и слова его переводить. В юрту он тебя не позовет, чужакам к нему нельзя. И запомни самое главное – делай все, что шаман прикажет! Велит на одной ноге по аалу скакать, значит скачи!

– Так он поможет мне, или нет, Калолка? – спросил Цибульский, – или еще на какую-нибудь гору ночевать отправит?

– А я-то почем знаю? Он сам тебе при встрече и скажет, – пожал плечами охотник.

– А как хоть его зовут? – спохватился Захарий Михайлович.

– Для тебя просто кам, – ответил кызылец, – а крещен он под именем Владимир. Да и я, кстати, тоже. Русские священники всех наших мужиков Владимирами нарекают, а баб Марьями. И правильно делают, зато не путаются потом в именах. Ну да ладно, вот и наш аал, добрались…

Друзья въехали в небольшое селение, где жили соплеменники Калолки, кызыльские татары. Шаман обитал на самом краю улуса, состоящего из десятка бревенчатых и войлочных юрт. Охотники спешились возле жилища кама, привязали лошадей, и Калолка что-то крикнул на своем наречии. Из юрты тут же вышел на свет сморщенный старик, с совершенно белыми волосами и длинной жиденькой бороденкой, тоже белоснежной, в суконном темном халате и кожаных сапогах. Шаман внимательно посмотрел на Цибульского и коротко поклонился ему. Захарий Михайлович вернул поклон, а Калолка почтительно согнулся перед стариком чуть ли не до земли. Кам что-то спросил у охотника, тот выпрямился, замахал руками и разразился громкой быстрой речью, в которой Цибульскому несколько раз послышалось слово «айна». Шаман внимательно выслушал Калолку, теребя бороденку и улыбаясь, а потом жестом пригласил гостей войти. Захарий Михайлович вопросительно посмотрел на товарища, хорошо помня его наказ не заходить внутрь, но тот лишь пожал плечами, и тогда Цибульский без колебаний вошел в юрту.

В глаза ему сразу-же бросились висящие под потолком иконы. Золотопромышленник невольно перекрестился, а шаман с охотником сделали то же самое. Старик усадил гостей на подушки и поставил на огонь, горевший в центре юрты, котелок с водой. Дым от костра выходил прямо в круглое отверстие на потолке. Цибульский с любопытством огляделся по сторонам и понял, что попал в самый настоящий этнографический музей!

На земляном полу стоял, прислоненный к бревенчатой стене, большой потертый бубен, украшенный корявыми рисунками. Еще несколько штук, поменьше, висели над ним. Рядом расположилась массивная деревянная колотушка, и какой-то музыкальный инструмент, отдаленно напоминающий балалайку. Стены оказались щедро увешаны звериными шкурками, фигурками животных, и небольшими рогатинами, с натянутым между рогов лоскутом материи. Это были родовые кызыльские фетиши – теси, которые Цибульский уже видел в юртах инородцев. Похоже, именно их изготовлением и занимался шаман перед приходом гостей, так как на чурбаке возле него лежала свежеструганная березовая рогатина.

На противоположной от входа стене висела красная куртка кама, увешанная разными колокольчиками, матерчатыми лентами, бусинками, беличьими шкурками, когтями, высушенными змеиными головами, и множеством других интересных вещей. Захарию Михайловичу показалось, будто к куртке пришиты крылья какой-то крупной птицы. А рядом с одеянием висел высокий островерхий колпак, с султанчиком из птичьих перьев. Впрочем, шаман, перехватив взгляд гостя, немедленно накрыл свою ритуальную одежду тряпкой и спрятал ее от посторонних глаз.

Кам заварил чай, и по юрте поплыл пряный запах чабреца. Старик достал с полки три фарфоровые пиалы, плеснул в каждую немного молока из маленького деревянного ведерка, и налил туда же чай. Шаман подал две пиалы гостям, взял третью, удобно устроился на подушках, и неторопливо заговорил, глядя на Захария Михайловича. Калолка очень внимательно стал слушать его речь, нахмурив лоб, но пока ничего не переводил. Цибульский, между тем, попробовал предложенный ему напиток и внутренне содрогнулся. Сам по себе чай, наверное, был неплохим, зато молоко имело неприятный кислый привкус. Однако золотопромышленник с невозмутимым видом принялся хлебать странный напиток. А судя по счастливому выражению лиц шамана и охотника, они делали то же самое с большим удовольствием.

Внезапно плавную речь старика прервал Калолка.

–Ташкулах?! – воскликнул он, выпучив от изумления глаза.

– Ташкулах, – невозмутимо кивнул шаман, повернувшись к охотнику.

Калолка начал что-то торопливо говорить и махать руками, судя по всему, осмелившись даже возражать каму, но тот бесстрастным голосом повторил:

– Ташкулах.

Кызылец сник, и только бросил растерянный взгляд на товарища. А золотопромышленник напряг память, и вскоре выудил из нее, еще не забывшей урок Калолки, слова «таш» и «кулах». Вроде бы вместе они означали каменное ухо, однако название это ничего ему не говорило.

А тем временем старик закончил свою речь, встал, подошел к Цибульскому, который тоже поднялся с подушек, и молча протянул гостю небольшой пузырек из темного стекла, непонятно как очутившийся в его руке. Захарий Михайлович взял подарок, а шаман вновь коротко поклонился ему, показывая, что аудиенция закончена. Гости вышли из юрты, где не пробыли и четверти часа, отвязали лошадей и направились в сторону Чебаков. Судя по выражению лица Калолки, он находился в сильнейшем смятении, но Цибульский решил пока не приставать к нему с расспросами. А когда охотники доехали до Черного Июса, кызылец неожиданно сказал:

– Захар Михалыч, а у тебя водка есть?

– Конечно, – ответил золотопромышленник. Он всегда брал с собой в поход медную фляжку со спиртом для лечебных надобностей. А судя по всему, его товарищу медицинская помощь требовалась безотлагательно. Да и ему самому тоже – в животе уже начало подозрительно урчать после чая с кислым молоком. Друзья вновь спешились, Захарий Михайлович плеснул в кружки немного спирта, а Калолка разбавил его ледяной водой из Июса. Залпом выпив свою порцию, охотник посмотрел на товарища и с укором спросил:

– А почему ты мне не сказал, что и сам видел во сне черного человека?

Цибульский, который в это время пил разбавленный спирт, от неожиданности поперхнулся, и чуть не выронил из рук кружку.

– А ты-то откуда знаешь про мой сон? – только и смог выговорить он.

– От шамана, – невозмутимо ответил Калолка.

– А он откуда? – изумился золотопромышленник.

– Я же говорил – он все знает. Вот и не задал тебе ни одного вопроса. Ты, Захар Михалыч, кстати, большой чести удостоился, в юрту к каму даже мы редко заходим, а инородцам туда вообще вход закрыт. Но заинтересовал ты нашего шамана. А вернее, не его самого, а Черного духа.

Водка приятным теплом разлилась в животе Захария Михайловича и вступила в борьбу с прокисшим молоком. А Цибульский, совершенно сбитый с толку, и не понимающий, откуда старик узнал про их с Калолкой общий сон, и чем вдруг скромная персона русского купца смогла заинтересовать неведомого духа, спросил:

– А что значит «ташкулах»? И почему ты испугался этого слова?

– Так называется одна пещера, – ответил уже более спокойно Калолка, на которого водка тоже начала оказывать свое лечебное действие, – и в ней тебе придется сегодня переночевать.

– Да что ты будешь делать, опять у черта на куличках ночевать! – возмутился Цибульский, – Да сколько же можно! И где это место находится, я такого названия отродясь не слыхал?

– Лучше бы тебе никогда в жизни его и не услышать, – сказал Калолка. – Это страшное место, туда только шаманы могут спускаться. А простые люди там с ума сходят.

– Вот я и говорю, – всплеснул руками Захарий Михайлович, – твой кам всего-навсего решил наглого русского со свету сжить. На Сундуках не вышло, так он меня теперь в пещере сгноить хочет. А в пузырьке, наверное, яд, чтобы я долго не мучился, когда с ума сойду! Ну товарищ мой Калолка, удружил ты мне, спасибо! Век не забуду!

Кызылец, не обращая ни малейшего внимания на причитания Цибульского, сел на траву, опустил голову, обхватил ее руками и заговорил:

– Шаман сказал, что ночью на Сундуках являлся к тебе Черный дух, по имени Хайдар. Кам передал ему твое желание разбогатеть, и он решил с тобой встретиться. И не убить он тебя хотел, а всего лишь поговорить. Потому и велел тебе шаман ехать вчера на Сундуки. В том месте Нижний мир, где обитает Хайдар, с нашим, Средним миром соединяется. И люди могут там с духами общаться. Но не все – ты вот не сумел черного человека в свой разум пустить. Нет у тебя такого дара, Захар Михалыч, с духами разговаривать!

– Да куда уж мне, – пробурчал Цибульский, очень внимательно слушавший слова охотника, – сам, значит, прогнал Хайдара выстрелом, а я крайним оказался.

– Но есть поблизости одно место, о нем и многие кызыльцы то не знают, ну а вы, русские и подавно! – продолжил Калолка, сделав вид, что не заметил шпильку товарища. – Это пещера Ташкулах, или, по-вашему, каменные уши! Зовется она по имени горы, в которой спрятана. И внутри нее любой человек способен с духами разговаривать, вот только после такой беседы он может с ума сойти. Поэтому и дал тебе шаман пузырек с зельем. Выпьешь его перед входом в пещеру, и сможешь потом живым и здоровым оттуда выбраться.

– А кто он вообще такой, этот Хайдар? – спросил золотопромышленник.

– У каждого шамана имеются свои собственные духи, – объяснил охотник. – И кам сказал, будто бы Хайдар самый могущественный из них. Ему шаман и передал твою просьбу. Ведь золото искать – не погоду предсказывать, на такое не всякий дух способен.

– Слушай, Калолка, так может быть твой кам и поговорит с Хайдаром вместо меня? – предложил Захарий Михайлович, который не испытывал ни малейшего желания лезть в страшную пещеру, – Там и делов то всего на две минуты – узнать у черного человека, где россыпи богатые лежат, а потом его ответ мне передать.

– Ишь ты, хитрый какой, – рассмеялся кызылец, – слишком дорого стоит такое знание! Дух то исполнит твою просьбу, но и тебе придется с ним за помощь расплатиться! А шаман к вам посредником не пойдет, иначе и сам попадет в должники к духу. Зачем ему это надо? Так что, как у вас русских говорят, заварил ты кашу, Захар Михалыч, вот и расхлебывай. Хочешь не хочешь, а придется тебе самому идти в Ташкулах. А если откажешься, Хайдар тебя со свету сживет. Ему это раз плюнуть.

Золотопромышленник в полнейшей растерянности посмотрел на товарища, а тот невозмутимо сказал:

– Да, и не забудь потом, когда разбогатеешь, церковь в Чебаках построить, ты мне обещал!

И тихо добавил, так, чтобы Цибульский не услышал:

– Если, конечно, живым и здоровым из пещеры выйдешь…

Глава 9. Встреча в коридоре

Как ни странно, но ни малейших последствий от шаманского чая с кислым молоком у Цибульского не проявилось, наверное, благодаря своевременной дезинфекции спиртом. Поэтому, наскоро перекусив по возвращению в Чебаки, и взяв в резиденции свежих лошадей, Захарий Михайлович с Калолкой отправились в Ташкулах. Гора, в которой пряталась от посторонних глаз таинственная пещера, действительно напоминала издалека шерстяную медвежью голову с маленькими треугольными ушками, густо заросшую по самую макушку зеленым мехом. Золотопромышленник много раз проезжал мимо этих ушей, по дороге на озеро Шира-Куль, но даже и представить не мог, какую страшную тайну скрывала в себе внешне ничем не примечательная гора. И очень скоро Цибульскому придется вплотную приобщиться к этой тайне, как бы ему и не хотелось лезть в сводящую людей с ума пещеру. Однако, отступать было поздно.

По дороге Захарий Михайлович все пытался сложить в голове стройную цепь событий, произошедших с ним накануне. И пусть общая картина получалась на первый взгляд весьма логичной и непротиворечивой, но слишком уж фантастической она выходила.

Итак, Калолка узнал, что его товарищу крайне необходимо рассчитаться с непомерными долгами, и он мечтает отыскать богатый золотом отвод. Все насущные проблемы кызыльцы решали с помощью шамана, поэтому охотник спросил у кама – не узнает ли тот у местных духов, где тут поблизости лежат неучтенные россыпи? Кам согласился похлопотать за инородца (интересно, кстати, почему?), и, в свою очередь, спросил про золото у самого могущественного из имеющихся у него под рукой духов, у Хайдара. А тот, знатно удивившись такой необычной просьбе, велел шаману отправить любителя дармового золотишка на горы Сундуки, в место пересечения двух миров, пожелав лично посмотреть на наглеца, и побеседовать с ним. Вот только разговор у них не состоялся – либо Захарий Михайлович остался глух к словам пришельца, или же не в меру ретивый Калолка отогнал незваного гостя выстрелом из призрачного ружья и нарушил все планы последнего.